Переверзев Юрий Викторович : другие произведения.

Сафонов

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В повести описаны перипетии судьбы героя в период с середины XX до начала XXI века - его радости и беды, стремления и сомнения, его отношения с окружающими людьми, в том числе с персонажами других произведений автора (Пешнев, Свитнев)

  1.
  
  "Поздним вечером накануне выходного дня, когда всё в доме стихает, я сажусь в кухне за стол со своей рукописью, которую достал из ящика письменного стола в комнате, где уже легла спать жена, - всё более утолщающуюся с каждой неделей пачку листов. Я - "сова" и, кроме того, другого времени, кроме таких вечеров, плавно переходящих в ночи, у меня нет. Потребность "помарать" бумагу, выплеснуть на неё то, что оставило в душе след, - будь то нечто радостное или, напротив, принесшее обиду, горе, - наверное, естественна для интеллигентного человека, каковым (возможно, это лишь завышенная самооценка) считаю себя я. Не каждый решается на это - из-за лени ли, неверия в свои возможности, бесперспективности хоть когда-нибудь опубликовать то, что вышло из-под твоего пера... Но, в конце концов, пишу я для собственного удовольствия, которое получаю от самого процесса... Подспудно зреющая мысль изложить на бумаге хотя бы небольшую толику того, что было пережито за две трети среднестатистической длительности жизни - а я уже подошёл к этому рубежу, - оформилась окончательно несколько лет назад после, а точнее сказать - во время встречи выпускников нашего вуза по случаю двадцатилетия его окончания. Мы собрались своей студенческой группой, этому предшествовала значительная подготовительная работа, и вот мы встретились: и те, немногие, кто постоянно живёт здесь, в большом индустриальном и студенческом городе, и те, кто специально приехал с Урала, из Казахстана, Донбасса, Москвы и Подмосковья. Было здорово!
  Я помню тех, кто приехал на встречу, и тех, кто приехать не смог, такими, какими они были в юности, в славные студенческие годы, когда, надо честно сказать, не очень задумываешься над проблемами мироздания, хотя и живёшь среди этих проблем и изучаешь их в учебных курсах, когда жизнь - в целом - воспринимается как праздник, фиеста, а встречающиеся беды кажутся явлением неестественным, бессмысленным, выбивающимся из нормального русла простирающегося на многие годы вперёд прекрасного и наполненного высокой радостью бытия... Я вспоминаю обкатанные временем лица своих давних товарищей - лица, наполненные и теперь той энергией и жизнелюбием, которые видны в выражении глаз, и сравниваю их, погружаясь в дальние отсеки памяти, с ними же, какими они были двадцать лет назад, и не хочу замечать различий. Мне близки и те, и другие, и сейчас я пытаюсь воссоздать на бумаге какие-то моменты жизни некоторых из моих однокашников в пору, когда все мы только стояли у порога самостоятельности, и невольно, зная судьбу каждого, оглядываюсь на них же - но повзрослевших, возмужавших, принятых жизнью в свои не всегда ласковые объятия.
  Стоп! Не все судьбы известны мне. Трое из нашей группы вообще будто канули в безвестность, кое-кто на прошедшей встрече предпочёл не распространяться о себе - вольному воля! - и я не могу писать о них, прежних, не зная ничего (или почти ничего) об их сегодняшней жизни. Но все они живут в моей памяти, я не упоминаю о них в рукописи, но они всё равно присутствуют, словно прячась за строчками, они - в студенческой массе, "в толпе", "за кадром"...
  Я вспоминаю и себя - такого же студента, как они, вспоминаю, что чувствовал тогда, что думал, что переживал, какие допускал ошибки...
  Я пишу новые страницы, одну за другой, перечитываю только что написанное - и пугаюсь: а если я не смог уловить, понять правильно сути характеров моих сокурсников, если что-то перепутал, если одному приписал то, что произошло с другим, - что тогда? Так нельзя обращаться с реальными людьми! Я не хотел бы никого обижать, поэтому спешно придумываю другие имена, переставляю местами, где это получается, последовательность событий... и пишу, чёркаю, опять пишу...".
  ...Аркадий Сафонов, он же - Кадик (так звала его с детства мама, так же - благодаря Юре Пешневу, соседу по дому - его стали называть и "одногруппники"), действительно, каждый раз возвращался к уже написанному им, постоянно внося исправления и переписывая отдельные страницы - те из них, на которых уже ничего невозможно было разобрать из-за вымаранных слов и строчек, над которыми вписывались иные слова, из-за вставок на полях и из-за показанных стрелками переносов в другое место отдельных фраз и целых абзацев. Вот и сейчас, просидев над рукописью часа два, он вернулся к её началу и переписал две уже совсем не читаемые страницы. Было поздно, он устал. "Покурить - и спать..." - решил Аркадий.
  
  2.
  
  Он так затягивался, что папироса трещала, как дрова в "буржуйке", стоявшей когда-то, в первые послевоенные годы, в их с мамой комнате и оставившей с той поры тёмный след на паркете. Когда мама говорила ему: "Кадик, брось курить, у тебя ведь сердце..." - он обычно отмахивался: "У всех - сердце... А я не могу без папиросы. И, вообще, как сказал Марк Твен: "Бросить курить? Легче лёгкого! Я уже тысячу раз бросал!". Он где-то прочёл недавно, что наиболее склонны к курению люди, отличающиеся вредным и сварливым характером. Но Кадик только посмеялся над прочитанным: такой вывод к нему не относится, характер у него, насколько он сам может судить, вполне нормальный, во всяком случае - отнюдь не склочный...
  А с сердцем у него, действительно, в последнее время творилось что-то неладное. Оно вдруг начинало ныть и покалывать, а иногда так ощутимо сжималось, что, казалось, сейчас натянуться и порвутся кровеносные сосуды, тогда Аркадий готов был уже идти к врачам, лечиться, бросить курить и, вообще, стать пай-мальчиком. Но только боль проходила, он забывал о ней и считал, что ничего страшного не было и всё это чепуха...
  Он был, как принято говорить, могучего телосложения. В стареньких и приземистых, пенсионного возраста троллейбусах, которые наряду с новыми и красивыми машинами, прозванными в городе "нейлоновыми блузками", ещё честно бороздили улицы, Аркадий почти упирался головой в потолок. Сорок четвёртый размер обуви ему был маловат, а приличную шляпу на свою покрытую тёмными вьющимися волосами голову ему было найти в магазинах трудно. Аркадий пытался заниматься тяжёлой атлетикой (правда - лишь один год, это было на четвёртом курсе, пока не стало давать знать о себе сердце), с удовольствием ходил на лыжах, любил посидеть в компании с друзьями... Он жил не оглядываясь, радуясь обычно и солнцу, и снегу, и в его почти чёрных глазах постоянно играла улыбка, освещая лицо с высоким смуглым лбом и массивным подбородком.
  ...Кадик приостановился, зажёг погасшую папиросу, глубоко затянулся и ускорил шаг. Его ноги чавкали в снежной кашице, покрывавшей улицу. "Снова оттепель, - с лёгким раздражением думал он, - когда же, наконец, придёт зима с настоящим снегом, с чистым и прозрачным воздухом вместо этой сырости, когда же, наконец, подморозит?" У него создавалось впечатление, что климат в городе изменился необратимо. Последние две зимы даже зимами назвать было нельзя: дождь, туман, слякоть, редко - снег, который тут же таял, едва коснувшись асфальта; мокрые и жалко поникшие молодые деревца в парке Горького; тёмный от сырости Великий Тарас в саду Шевченко, возвышающийся над своими бронзовыми героями и строго смотрящий на непонятную игру природы; неясные в тумане громады Госпрома, университета и Академии, обрамляющие огромную площадь... Аркадий любил свой город, не столь уж древний, но имеющий всё же свою историю. Аркадий здесь родился и прожил почти всю свою - уже скоро двадцатидвухлетнюю - жизнь, он, дорог ему и сейчас, когда мрачен из-за непогоды вид улиц и домов, осыпаемых бесконечно падающим с неба дождём пополам с мокрым снегом.
  В такт его широким шагам в голове Кадика возникли вдруг довольно нескладные, но рифмованные строчки:
  
  Тысяча девятьсот
  Пятьдесят девятый -
  К концу подходит год,
  А значит, будут траты...
  
  Какие там траты, подумал он, усмехнувшись про себя - смешно, выскочило слово для рифмы... Ну, а вдруг - правда?
  Пока он дошёл до "Гиганта", солидного здания общежития политехнического института, то окончательно вымок. Но Кадик шёл пешком, только пешком, по обезлюдившим в непогоду улицам, мимо опустевших сквериков, где лишь вороны, эти городские санитары, ещё пытались чем-то поживиться, важно, в развалку переступая по мокрым неубранным листьям или чёрными самолётиками перелетая над самой землёй от куста к кусту, - он шёл быстро, чуть наклонившись вперёд, как привык ежедневно по утрам ходить в институт. В это воскресенье было решено собраться в "Гиганте", чтоб совместными усилиями подготовить отчёты по лабораторным работам. Ведь скоро сессия, последняя в жизни сессия!
  В комнате, где жили два Бориса - Андреенко и Тесленко - было уже много народу, сидели на стульях, на кроватях. Андреенко отсутствовал, он предпочитал готовиться один, самостоятельно, сейчас сидел, наверное, в читальном зале общежития. Пешнева тоже не было - после того, как женился, он редко появлялся в "Гиганте". От мокрых пальто и курток, развешенных, где придётся, поднимался пар. Несмотря на открытую форточку, было душно. Галя Сокуненко, маленькая и тщедушная, читала: "Чтобы снять механические характеристики двигателя..." - потом, оторвав глаза от методички по лабораторным работам, сказала:
  - Мальчики, кончайте курить, дышать нечем! Ох, ещё один "дымосос" явился, - она увидела в дверях Сафонова, - теперь вообще невозможно будет...
  - Привет, ребята! - сказал он, раздеваясь.
  - Кадик, иди сюда... садись, - сказала ему, чуть шепелявя полными губами, девушка со сложной причёской из золотистых волос.
  Она придвинула ему последний незанятый стул рядом с ней.
  - Ты принёс, что обещал? - спросила она тихо, когда он сел.
  Аркадий неопределённо кивнул и, отвернувшись, прислушался к спору о шунтовых двигателях, которые вели вечные спорщики Володя Чернов и Людвиг Курштис, пытаясь вспомнить, что же такое он обещал Вере.
  - А ну, тише! - прикрикнула на спорщиков Наташа Стрельникова. - Вы зачем сюда пришли? Забыли?
  "Что же я обещал ей принести?" - никак не мог вспомнить Кадик. А Вера то посматривала на него с еле сдерживаемой улыбкой, таящейся в уголках рта, то опускала глаза к тетради, продолжая что-то писать. Она появилась в их группе только в этом году, когда уже начались занятия. Она мало что рассказывала о себе, сказала лишь, что раньше училась во Львове, а теперь перевелась сюда, так как здесь теперь служит её отец, инженер-полковник, держалась независимо, и никто из девушек не мог назвать себя её подругой. В последнее время Аркадий почему-то чувствовал тревогу, когда видел Веру. Если ему случалось переброситься с ней парой слов, ему становилось жарко, он, который обычно "не лез за словом в карман", не мог связать слова в единую мысль и под каким-либо предлогом быстро убегал в "курилку". Иногда ему удавалось перебороть себя, и он становился прежним, но всё равно чувствовал некоторую скованность. В таком состоянии Аркадий мог сказать Вере и что-нибудь неподобающее, граничащее с грубостью, но она будто не замечала этого и льнула к нему так явно, что даже всё подмечающие и подчас злые на языки студенты не решались подшучивать над нею. Что говорить, Кадику льстило внимание такой девушки. Но он злился, ловя многозначительные взгляды сокурсников, и в их присутствии старался держаться с Верой насмешливо и вызывающе.
  ...Кадик взял инструкцию по лабораторной работе и углубился в чтение. "Ампервитки задающей обмотки, - медленно, стараясь сосредоточиться, читал он, - складываются...".
  - Основное - триггерные ячейки, - донёсся до него резкий голос Курштиса, доказывающего уже что-то другое Чернову.
  Аркадий поднял глаза, внимательно посмотрел на Курштиса. Триггеры... Ну, конечно! Теперь он вспомнил! Цветы! Ну и глупо же было обещать принести их сегодня Вере. В такую-то пору... А он-то думал, что это в шутку...
  В начале прошедшей недели, в перерыве между лекциями Аркадий, Людвиг и Володя Чернов обсуждали одну из тем, предложенных кафедрой электропривода для разработки СНО - студенческому научному обществу. Для решения задачи нужно было собрать неимоверное количество триггерных ячеек, и Сафонов договаривался с ребятами, когда приступить к работе. Присутствующий при этом разговоре Витя Кутенко, долговязый, чуть сутулившийся, с маленькой красивой светловолосой головой на длинной шее, махнул, как граблями, рукой, сморщился и сказал:
  - Да бросьте вы это дело, ребята. Экзамены скоро, а вы с этими триггерами сейчас возиться будете...
  Кутенко всегда панически боялся сессии, но всегда сдавал экзамены успешно, даже иногда на повышенную стипендию.
  - И вообще, без триггеров тоже жить можно, - видно было, что Витя, как это часто бывало, начинал дурачиться. А он продолжал он почти мечтательно:
  - Вот если бы иметь такую силу, как у Юрия Власова, то никакие триггеры, вообще ничего не нужно...
  - Ты не прав, Витька, - сердито опустив крупный, рыхлый нос и исподлобья глядя на Кутенко строгими серыми глазами, ответил Людвиг. - Человеку нужно многое, чтоб он чувствовал себя человеком. А ты допрыгал - надо сказать, успешно допрыгал - до пятого курса и ничего, кроме конспектов, часто не своих, а чужих не увидел.
  Курштис намекал на давнюю историю, когда Кутенко "взял взаймы" конспект по курсу "Теоретические основы электротехники" (ТОЭ - так именовалась эта дисциплина в расписании занятий), - конспект, который прекрасно вёлся одной девушкой из параллельной группы, всегда садившейся в первом ряду самой большой в "электрокорпусе" института аудитории, где проводились общие лекции для всех пяти групп студентов их специальности. Это была последняя лекция в семестре, в их группе экзамен по ТОЭ был первым, в группе обиженной Витей девушки - последним, Кутенко хорошо подготовился по этому конспекту, готовился он у себя дома вместе с Галей, с первого курса "положившей на него глаз" и никогда бы не предавшей его, и она же после сдачи экзамена вернула незаметно конспект, положив его в тумбочку находившейся в панике девушки, которая жила с ней в одной комнате общежития. Эта неприглядная история так бы и осталась неизвестной, если бы Кутенко, подвыпив у ребят в "Гиганте", где они собрались в небольшой мужской компании после завершения сессии, сам вдруг не разоткровенничался, после чего получил от Пешнева подзатыльник.
  - Да ладно, - махнул рукой Витя, - "кто старое помянёт...", а теперь я хороший...
  Людвиг продолжал, по-прежнему строго глядя на Кутенко:
  - Что касается Власова... Он же, к тому же, ещё и большая умница. Ты не знал? Слушай, Кадик, принеси этому "слабому дитяти" гантели - у тебя, я видел, есть лишняя пара.
  - Пожалуйста, пусть зайдёт и возьмёт. Если донесёт... - улыбнулся Аркадий.
  - Мальчики, возьмёте меня с собой на кафедру? Я мало что смыслю в вашей теме, но помогать буду.
  Это сказала Вера. Она, стоя за спиной Сафонова, слышала их разговор.
  Аркадий усмехнулся и сказал, подхватив дурашливый тон Кутенко:
   - А может, тебе, как Вите, гантели нужны? Ты не думала об этом? Представляю, - он засмеялся, - видок: ухоженная Верочка, такая вся из себя, и - с гантелями! Так принести?
  Кадик согнул в локтях руки, напрягая мускулы.
  - Надо же и девушкам мускулатуру развивать... Правда, девушке к лицу больше не гантели, а цветы... Вот цветы если б кто тебе принёс... вполне подходит, - продолжал балагурить Сафонов, стараясь не смотреть на Веру.
  - Ты и принеси... Извини - так уж получилось, что ловлю тебя на слове.
  Людвиг, Володя и Витя смущённо отвернулись.
  Глаза Веры стали ещё больше, и в них таилось что-то такое, что Аркадий смешался и смог только выдавить из себя, галантно поклонившись:
  - Для вас, мисс, всё, что угодно... В воскресенье я вас осыплю цветами...
  Как ни странно, он начисто забыл о том разговоре, скорее - заставил себя выкинуть его из памяти, решив, что всё это было трепотнёй, розыгрышем. И сейчас, сидя рядом с Верой и пытаясь вникнуть в суть того, что он читал, он почувствовал какой-то "раздрай" на душе, он не мог ни о чём другом думать. Ну и ну! Вера, оказывается, ждала - действительно, ждала, что он принесёт цветы... Чёрт дёрнул его тогда за язык, а где он их возьмёт в это время года? Зимой - цветы... Как в романе... А если б он и достал где-то их, то как бы это выглядело - заявиться к ребятам в общежитие с цветами для Веры... Разве это возможно? А, может, всё-таки, она, воспользовавшись его словами, просто решила подшутить над ним в отместку? От неё можно ожидать и такого. Нет, слишком уж серьёзно она говорила. Так не шутят...
  Кадик уткнулся в инструкцию, но чувствовал, как кровь приливает к лицу. Он пытался закурить, как всегда в трудные минуты, стремясь с папиросой разделить замешательство, но наго зашикали девушки:
  - В коридор!..
  - Кадик, не твоя очередь, - поддержал их даже Боря Тесленко.
  ...Не сделав и половины того, что намечал, Аркадий начал собираться. Вера тоже встала и подошла к нему, когда он у дверей натягивал пальто.
  - Ну, так где же?..
  Она, улыбаясь, смотрела на него снизу вверх, ловя его взгляд.
  - Воскресенье ещё не кончилось, по-моему, - пробурчал в ответ Аркадий, застёгиваясь.
  - Подожди, я с тобой...
  - Нет, я спешу... Пока! - бросил он в комнату и выскочил из неё, так и глянув на Веру.
  Половину дня Кадик мотался по цветочным магазинам. Он и не знал раньше, что в городе их так много. Но цветов нигде не было. Похоронные венки да чахлые бледно-зелёные растения в горшках - вот всё, что ему могли предложить. Когда он уже совсем отчаялся, его надоумили съездить в оранжерею за город, и там, наконец, Сафонов увидел цветы, много разных цветов, он плохо разбирался в них. Цветы росли в горшочках, и, глядя на них, не верилось, что на улице непогода, и жалко их было выносить из тепла под холодные струи дождя. Цветы в горшках стоили дорого, и у Кадика не хватило денег. Он еле упросил, чтобы ему разрешили остальное привезти завтра, и оставил в залог паспорт. Хорошо ещё, что он вообще был "кредитоспособен", обеспечив себя карманными деньгами до конца учёбы, - две поездки на целину в каникулы после второго и третьего курсов, кроме неизгладимых впечатлений (бескрайность поспевающих хлебов, сумасшедшая работа - до чугунной тяжести во всём теле, до темноты в глазах; но именно там он впервые понял, что может многое вынести - это было радостным открытием - и ощутил себя взрослым человеком), - эти поездки принесли Аркадию и некоторую финансовую самостоятельность. Правда, в последний раз на целине он (в том году один из немногих из его группы, вообще отправившихся туда) был всего месяц, так и было задумано, поскольку маме его грозила в конце августа операция, он должен был быть в это время дома (слава богу, обошлось без неё, была ложная тревога). Жаль, конечно, что он не смог поехать на целину и в этом году - после четвёртого курса была практика на электромеханическом заводе в Харькове, потом - воинские лагерные сборы под палящим южным солнцем, где большинство ребят целый месяц мучилось желудками, никто с их курса на целину так и не выбрался, но, может, и к лучшему то, что не ездил на целину - сердце начало пошаливать, и месяц отпуска он проработал вожатым в пионерском лагере за городским лесопарком - там в прошлый сезон работал Пешнев, он и подсказал Сафонову, куда надо обратиться... Заработок в пионерлагере был не ахти какой, однако весь месяц он жил практически в лесу и хорошо отдохнул перед последним и решающим годом учёбы. В материальном отношении ему, конечно же, было легче, чем многим ребятам из общежития, хотя особого достатка у них с мамой не было, и всю стипендию он обычно отдавал маме. "Целинные" деньги тоже пошли оба раза в дом - "гардеробом" сына занималась, как правило, сама Светлана Павловна, - и только определённая сумма, вполне достаточная, по её настоянию была положена на сберкнижку Аркадия сразу же после его возвращения из первой поездки на целину, а потом эта сумма была ещё и дополнена. "Так будет лучше, контролируй сам свои расходы, - сказала мама, печально улыбнувшись и потрепав его по щеке, - ты у меня уже совсем взрослый"...
  До восемнадцати лет Аркадий получал пенсию за погибшего на фронте - в самом конце войны - отца. К этому времени он уже знал, что фамилия, которую он носит, - фамилия его мамы, а отец был немецким коммунистом, эмигрировавшим из фашистской Германии в 1934 году. Отец, Герман Браун, окончил в Германии университет, был специалистом-славистом, поэтому хорошо знал русский язык. В СССР он получил гражданство, после длительных проверок "органами" вступил в ВКП(б) и преподавал немецкий язык в харьковском университете, где и познакомился со студенткой-филологичкой Светланой Сафоновой. Когда началась война, он был призван в армию и всю войну прослужил офицером-переводчиком в штабе фронта. Его минула участь других советских немцев в Красной Армии, внезапно отозванных с фронта и попавших в "трудовые лагеря". Он погиб, выйдя в качестве парламентёра к вражеским позициям... Чтобы избежать излишних сложностей в жизни сына - известно, как относился народ ещё долго после войны к немцам, - Светлана Павловна записала его русским и просила его никогда и никому не говорить, кем был его отец...
  Когда Аркадий срезал отобранные цветы, получился довольно приличный букет. Он тщательно укутал его в две захваченные с собой газеты и поехал в город.
  Он не знал точного адреса Веры, знал только дом, в котором она живёт (чуть в стороне от обычного его пути из института домой), поскольку несколько раз видел, куда она сворачивала.
  Пока Кадик добрался до центра города, наступил вечер, а в воскресный вечер обычно не сидят дома. Но он был уверен, что Вера ждёт его - может быть, даже волнуется и выглядывает в окно. Она же поверила, что он принесёт ей цветы, значит - ждёт... Или, всё-таки, это был лишь розыгрыш?.. Такому не хотелось верить...
  Он заходил в три подъезда, пока в списке жильцов на лестничной клетке первого этажа не увидел фамилию: Калганов А. М. "4-й этаж, квартира 37" - прочёл Аркадий и двинулся вверх по лестнице. Он чувствовал, что волнуется. "Глупости!.. Что я - мальчишка? - пытался он убедить себя. - Надо взять себя в руки. Ну - иду к девушке... Что - в первый раз?" Увидев на двери табличку с фамилией и инициалами отца Веры, Кадик подумал: "Как его зовут? Отчество Веры - Андреевна. Значит, Андрей Михайлович... или Мартынович... или Миронович... А если просто положить цветы у дверей, позвонить и убежать - убежать, как они с пацанами хулиганили в детстве? Вот будет красиво... И Вера обидится... И вообще, что я - трушу?" Он как-то неуверенно нажал на кнопку звонка, и звонок получился такой же неуверенный, дрожащий. Кадик, разозлясь на себя, нажал ещё раз - теперь звонок был громким и требовательным, а он всё не отпускал кнопку. Он опустил руку, лишь услышав за дверью торопливые шаги, и ему опять захотелось убежать, а ещё больше - закурить...
  - Кадик, милый... пришёл... - в дверях стояла Вера, - а я тебя уже и не ждала...
  "Наверное, она говорит неправду, наверное - ждала", - подумал Аркадий и протянул ей букет, даже не освободив его от бумаги.
  - На... возьми, - он отступил от двери и, не глядя на Веру, хотел уйти.
  - Куда ты, зайди же, - потянула его за рукав Вера. - Посмотри, как я живу...
  В её голосе было столько нескрываемого желания, чтоб он не уходил, что Кадик непроизвольно очутился в коридоре, дверь сразу же закрылась за ним, и тут только он поднял на Веру глаза. До чего же хороша была она с радостно блестевшими глазами в своём чёрном, с бархатным стоячим воротничком, узком платье, оставляющем открытыми руки с тонкими пальцами! Аркадий будто впервые увидел её.
  - Я очень люблю цветы... разные, - говорила Вера, раскутывая букет. - Ты молодец, Кадик. Честно говоря, мне так хотелось, чтобы ты пришёл... и даже без цветов.
  Показав, куда повесить пальто, Вера провела Аркадия в свою комнату. Усадив его, она, как бы не замечая смущения гостя, ловко разделила букет на две части и поставила цветы в узкие и высокие вазы, предварительно выйдя в кухню, чтоб налить в них воды ("Извини, я на секунду", - говорила она, выходя). Ставя вазы на небольшой письменный стол у окна, Вера продолжала:
  - Вот видишь, как я откровенна с тобой... Где же ты добыл их? Я, конечно, поступила не совсем честно, поймав тебя на слове. Но ведь и ты сам хотел показаться галантным?
  Она улыбнулась и посмотрела на Аркадия. Он, за всё время не проронивший ни слова, чувствовал себя ужасно неловко и промычал в ответ что-то неопределённое. Для него настолько было неожиданным то, что Вера и не пытается скрыть своей радости, что он ощутил какую-то пустоту внутри и не мог вымолвить ни слова. Ни одной мысли не приходило ему в голову. Он полез в карман за папиросой, но закурить не решался. Вера, заметив его замешательство, сказала:
  - Кури, если хочешь, кури, мне это не мешает, я даже люблю, когда папа немного подымит у меня в комнате. Я только открою форточку, на всякий случай...
  Аркадий с радостью затянулся.
  - Ты, наверное, замёрз? Хочешь чаю? - и, не услышав отказа, вышла из комнаты.
  Оставшись один, Аркадий облегчённо вздохнул. Теперь-то он сможет осмотреться и собраться с мыслями. Поискав глазами пепельницу и не найдя её, он подошёл к форточке и выбросил быстро выкуренную папиросу, сказав себе при этом: "Ай-ай-ай! Нехорошо, молодой человек"... Отвернувшись от окна, Кадик увидел большой портрет в простой чёрной рамке, так не гармонирующей со светлыми обоями комнаты. "Как же я его сразу не заметил?" - с удивлением подумал он. Прямо на него смотрели большие светлые глаза молодой женщины. Сходство её с Верой было поразительным. Аркадий знал, что у Веры нет матери. "Так вот какая она была", - подумал он. Кадик слабо разбирался в живописи, но и его поразил портрет мягкостью и плавностью линий, какой-то неповторимой любовью и светлой радостью, которые звучали в каждой чёрточке изображения. Глаза женщины как будто говорили: "Если ты друг, если ты добр и честен, тебе будет хорошо в доме, где висит мой портрет". "А каков я?" - Кадик и сам не знал, как ответить на свой вопрос, но немного пришёл в себя. И когда за дверью комнаты послышался голос Веры: "Кадик, пожалуйста, открой мне дверь, у меня руки заняты", - он окончательно встряхнулся и стал снова таким, каким знали его друзья.
  Он помог Вере поставить на низенький стол принесенный ею поднос, заполненный чашками, тарелками и вазочками, и заявил:
  - А знаешь, Вера, я таки проголодался. Корми меня.
  Вера ласково провела рукой по его растрепавшейся шевелюре и сказала просто:
  - Ну и чудесно. Будем пить чай.
  За чаем Аркадий добросовестно уплетал бутерброды и осматривал комнату. Здесь было уютно и ничего лишнего. Тахта, шкаф и письменный стол занимали в ней основное место. Стул у письменного стола и маленький столик, за которым они сейчас ужинали, сидя на тахте, а также три ряда полок на стене, сплошь забитых книгами, завершали убранство комнаты. Всё было просто и мило, и Аркадию неожиданно показалось, что он здесь не впервые, что его окружает знакомая обстановка... Такое ощущение было ему знакомо, оно появлялось иногда и раньше, когда, попав в совершенно незнакомое место, он чувствовал, что ему почему-то известны какие-то детали этого места - то ли дерево у поворота дороги, то ли дом, мимо которого он проходил, то ли ещё что-то; он не понимал, как такое может быть, ведь он, действительно, никогда здесь не был, но то ощущение не проходило... А сейчас, дома у Веры ему стало весело и хорошо, он ел, пил чай, время от времени поглядывая на портрет женщины. Поймав один из таких взглядов, Вера подошла к портрету и коснулась пальцами рамки.
  - Это моя мама. Мне было четыре года, когда... Я тебе когда-нибудь расскажу...
  Домой Аркадий пришёл поздно и, не зажигая свет, чтоб не разбудить мать, прошёл к себе и лёг в постель. Он долго не мог заснуть, взволнованный событиями прошедшего дня, главное - Верой, которая предстала перед ним во всём обаянии женщины, которая хочет понравиться. Он не анализировал своего отношения к ней - он просто знал, что сегодня у него был чудесный вечер. Лёжа с закрытыми глазами, Кадик представлял себе её волосы, руки, тонкие у запястий, лукавую искринку в глазах, чуть шепелявивший, но такой приятный голос. К тому же, Вера ясно дала ему понять - тут уж не надо гадать, - что он ей нравится, а это никого и никогда не может оставить равнодушным.
  Он, конечно, и раньше встречался с девушками, "дружил", как было принято говорить, но ни одна из них не приносила ему того душевного удовлетворения, которое он испытал сегодня, разговаривая с Верой. Последний ряд в кинотеатре, затемнённые скамейки в парке, пустячные разговоры "обо всём", даже иногда случавшаяся близость - всё это быстро надоедало Аркадию, и в какой-то очередной раз он уже не приходил на свидание. А сегодня... Сегодня о чём они только не переговорили! И это не были те разговоры, когда фактически нечего сказать друг другу, и последние новости из личной жизни кинозвёзд перемежаются с критическим обсуждением поступков знакомых и анализом международной жизни. Нет! Они прекрасно понимали друг друга и, хотя по некоторым вопросам были разного мнения, чувствовали, что общий язык найден. Бывает же так, оказывается, что два человека, никогда раньше не беседовавшие ни о чём серьёзном, вдруг открывают, каждый в другом, глубокое понимание и сочувствие своим мыслям!..
  Проснувшись утром с ощущением чего-то радостного и быстро перекусив (опять чай с бутербродом!), Аркадий побежал в институт. За ночь немного подморозило, но свинцовые тучи, без просветов покрывавшие небо, не предвещали хорошего и ясного зимнего дня. Но сегодня это уже не могло испортить ему настроения. А день должен был выдаться сложным. Прежде всего, надо было сдать лабораторные работы. А как их сдать, если вчера почти ничего не сделано? Но Кадик не унывал и рассчитывал на своё вдохновение. Действительно, он просто огорошил многословием и общей эрудицией заведующего кафедрой Александра Михайловича Квиско, который пришёл принимать зачёты по "лабораторкам" вместо заболевшего преподавателя, - огорошил настолько, что тот, хотя и предпринял безуспешную попытку выловить в этом многословии что-нибудь конкретное, относящееся именно к данным выполненным работам, всего лишь покачал головой и, зная Сафонова как в целом хорошего студента, с кислой миной расписался в зачётной книжке.
  Ребята были в восхищении. Даже Чернов и Курштис, продолжавшие шёпотом свой нескончаемый спор, замолчали, когда начал отвечать Сафонов.
  - Ты излил сейчас столько воды, - сказал Аркадию в перерыве Витя Кутенко, смешно двигая кадыком, - что наш Квиско чуть не утонул.
  А Галя Сокуненко сказала не то с восхищением, не то с завистью:
  - Это ж уметь надо...
  - А ты как думала? - ответил Аркадий. - Понимаете, очень занят вчера был, ничего почитать не успел, вот и пришлось выкручиваться как-то.
  - Не оправдывайся, знаем, чем ты был занят, - засмеялись вокруг. - Цветов-то зимой в саду не нарвёшь...
  Аркадий посмотрел на Кутенко, потом на Чернова и Курштиса.
  - Эх вы, трепачи... - сказал он.
  Лишь они трое были при том его знаменательном разговоре с Верой, и лишь они могли понять суть слов, которыми он с ней перекинулся вчера в общежитии. И если раньше подобный намёк только, может быть, польстил бы ему, и он посмеялся бы вместе со всеми, то сейчас эта "подначка", поскольку она была связана с Верой, задела Кадика. Он даже сам удивился такому. Откуда ему и его друзьям знать, что пробуждающееся глубокое чувство не терпит постороннего вмешательства, даже намёка на такое вмешательство? Никто из присутствующих по-настоящему ещё не любил, не мучился от желания постоянно быть рядом со своей избранницей, видеть и слышать её, ненароком прикасаться к ней, оказывать ей внимание, не ощущал того нервного подъёма, истинного вдохновения, которые приходят, когда становится ясно, что и он небезразличен ей. Мужчины, крепкие телом, с головами, набитыми разносторонними сведениями, в области чувств они ещё были часто как бы детьми и, хотя "всё про всё" знали - как по книгам, так и из некоторого опыта близких встреч с представительницами прекрасной (и более эмоциональной) половины человечества, - состояние лёгкой влюблённости, сопровождающее юность вообще и постоянно пробуждающее в них чувственность, удовлетворяемую некоторыми, кому повезёт, без особых усилий, что оставляло, впрочем, подчас какой-то неприятный, трудно определимый осадок в душе, - такое состояние редко у кого перерастало в чувство более глубокое, захватывающее, сильное. Они вроде бы и не ощущали потребности в нём - стремительный темп жизни, заполненный учёбой, спортом, студенческим научным обществом, общественной работой, а летом - практикой и "трудовым семестром", почти, казалось бы, не оставлял места ни для чего иного. Но всё же, всё же... И хотя каждый в глубине души, не признаваясь самому себе, ждал настоящей любви, надеялся пережить сам всё то, о чём рассказывали книги, к тем немногим сокурсникам, которые успели уже жениться, отношение было слегка ироническое, но и за ним скрывалась иногда невысказанная зависть. Только по отношению к Пешневу такая ирония никогда не проявлялась, поскольку все давно знали его Лизу, а Боря Тесленко однажды выразил общее мнение, сказав: "Повезло Жорке...", - Жорой называли Пешнева сокурсники, поскольку полное его имя было Георгий.
  Другое дело, когда выходили замуж студентки. В редких разговорах на эту тему отмечалось, что их замужество было делом естественным: девушки всегда стремятся создать семью, у них в большей степени проявляется инстинкт продолжения рода. Косметика, укороченные юбки, глубокие декольте являлись лишь внешним проявлением этого инстинкта.
  ...Кадик закурил и вышел на улицу посмотреть, не идёт ли Вера. Её отсутствие тревожило его. Ему так много хотелось сказать ей, но он не был уверен, осмелится ли, а если - да, то сможет ли рассказать ей о той радости и ясности на душе, которые не покидают его со вчерашнего вечера.
  Вера прибежала запыхавшаяся, в полурастёгнутой шубке.
  - Не опоздала на второй час? Ты понимаешь, Кадик, отец приехал ночью, я вставала его покормить с дороги, а утром просто проспала. А кто принимает? Квиско? Ух, засыплюсь...
  В аудитории она извинилась за опоздание и, сев на место, раскрыла конспект. Но прочесть ей так ничего и не удалось - Квиско подозвал её к себе.
  Вера отвечала плохо. То ли она, действительно, не выспалась, то ли просто голова её была забита другим, но она мало что могла сказать в ответ на дотошные вопросы, которыми засыпал её заведующий кафедрой, и только смущённо улыбалась.
  Квиско рассердился:
  - Ну, что вы улыбаетесь? Что вам весело? Такие элементарные вещи не знаете! Вы бы больше занимались, а не тратили время на маникюр. Вы же инженер без пяти минут. Как не стыдно!
  Александр Михайлович Квиско терпеть не мог, когда студентки приходили на зачёты и экзамены с накрашенными ногтями и губами, в нейлоновых блузках. "Институт - это то же производство, - говорил он. - Вы на работу в цех тоже придёте в таком виде? Вас же рабочие засмеют". Студенты были не согласны с ним, но девушки, идя сдавать ему экзамен, подстригали ногти, смывали лак, одевались "синим чулком".
  Вере рассказывали об этой вечной придирке Квиско. И хотя она, действительно, отвечала плохо, ей хотелось убедить себя, что "придёте ещё раз", сказанное им, было вызвано только её внешним видом. Расстроенная полученным выговором, она вышла за дверь к ожидавшему её Аркадию и хотела сказать ему, что Квиско не принял у неё зачёт из-за маникюра, но вдруг возмутилась собственной попыткой солгать и просто и ясно посмотрела на Кадика:
  - Я же говорила тебе, что завалюсь... Теперь пересдавать надо.
  Аркадий взял её за руку и сказал:
  - Ничего, Верочка, я тоже на одном нахальстве выскочил. Вместе подучим, всё равно ведь ещё экзамен...
  На общие лекции сегодня они уже не пошли. Поехав за паспортом Аркадия в оранжерею, они решили обратно идти пешком, через лесопарк. Здесь было не так слякотно, как в городе, под чёрными голыми деревьями кое-где держался снег, тропинки, затвердевшие ночью, ещё не успели совсем раскиснуть, и земля, перемешанная с опавшими осенью листьями и мелкими льдинками, мягко пружинила под ногами. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, в тишине, не прерываемой даже ветром, только крики ворон изредка нарушали покой застывшего леса, а приглушённые звуки их шагов и голосов тонули в сыром и густом воздухе. Этот лесной массив, непосредственно примыкавший к городскому парку и являющийся его продолжением, любимый горожанами и часто посещаемый ими, особенно по выходным дням с апреля по октябрь, сейчас был пуст. Аркадий впервые был тут в это время года. Он любил бродить здесь, если случалось свободное время, ясной осенью, в будни, когда меньше людей, подверженных собирательской страсти, рыщет по лесу в поисках грибов, тёрна, орехов. Разноцветье листьев, звон птах, пирующих дарами осени, прозрачный и пьянящий, настоянный на запахах земли и увядающей зелени воздух успокаивали, умиротворяли его, настраивали на лирический лад. Здесь легко рождались рифмованные строчки, которые Аркадий стеснялся называть стихами, здесь он проговаривал их, а потом дома записывал в специальную толстую тетрадь, что-то исправляя, дополняя, переделывая...
  Сейчас, идя рядом с Верой, Кадик чувствовал ту же наполненность души, как в минуты, когда складывались стихи. Более того! Нечто невыразимое, огромное охватило его всего, не хотелось говорить, чтобы не расплескать это новое, непонятное, неизведанное... Пытаясь уяснить, что с ним происходит, он не мог оценить своё состояние иначе, как ощущение ожидаемого счастья. Это ощущение было так зримо, осязаемо, что у Аркадия закружилась голова, он остановился, повернулся к Вере. Его глаза встретили её взгляд, ласковый и тёплый. Она посмотрела на его нахмуренные брови, на губы, по которым вдруг пробежала лёгкая судорога, медленно провела ладонью по его лицу - сверху вниз, принуждая смежить веки, затем пригнула руками его голову и поцеловала, достав только до нижней губы. Он нагнулся к ней, выдохнул: "Верочка..." - и, обняв за плечи, стал целовать её полураскрытые губы, глаза в длинных и мягких ресницах, холодные щёки и опять губы, губы... Время будто остановилось, исчезли звуки, они не слышали даже собственного дыхания, целовались молча, исступлённо, самозабвенно...
  Аркадий не мог бы сказать, сколько времени они простояли так, прижавшись друг к другу, среди безмолвных деревьев. Он мог бы целовать Веру бесконечно долго, его охватило какое-то пронзительное чувство, и это не было обычным желанием, требующим удовлетворения, хотя и оно присутствовало в комплексе его ощущений, но было не главным, второстепенным. Главным было восхищение, благодарность Вере за то, что она есть и такая, как есть, неясное предчувствие ещё неизведанного грядущего счастья. Аркадий не осознавал всего этого, у него гудела голова, покалывало сердце, но ему было хорошо - так хорошо, как никогда прежде.
  - Пора идти, Кадик, - сказала Вера, мягко отстранившись и накрыв его ладони своими.
  Она смотрела на него чуть повлажневшими глазами, и в них прыгали знакомые искорки. Аркадий потянулся к ней, достав, чмокнул в мочку уха, рассмеялся и, легко подхватив Веру на руки, закружился с ней, меся ногами податливую землю.
  - Ох, пусти, сумасшедший! - слабо воскликнула Вера, ухватившись за его шею. - Пусти, пусти, хватит!
  Между двумя "пусти" она успела поцеловать его в губы, затем упёрлась руками ему в грудь, и Аркадий, остановившись, осторожно поставил её на ноги. Как прекрасна была она, раскрасневшаяся, с выбившимися из-под белой вязаной шапочки золотистыми прядями волос! Поправляя их, она смотрела на него весело и строго, как бы повторяя глазами: "Хватит! Довольно!"
  
  3.
  
  Семестр подходил к концу - последний, девятый учебный семестр. Через неделю - Новый год, третьего января - первый экзамен, после этой сессии, тоже последней в их жизни, - преддипломная практика, затем подготовка дипломных проектов, защита и - разлетятся кто куда друзья-товарищи...
  Но сейчас об этом, казалось, никто не думал - зачёты, зачёты, завершение в спешке работы над темой в СНО и опять - зачёты... И поразил всех внезапно Витя Кутенко. Накануне последнего учебного дня, после третьей "пары", когда преподаватель вышел из аудитории, пожелав успеха на экзаменах, и все загалдели, поднимаясь со своих мест, Витя вдруг выскочил к столу преподавателя и крикнул:
  - Подождите, ребята! Есть предложение...
  Он выглядел несколько растерянно, сильнее обычного двигался кадык на тонкой шее.
  - Опять придумал чепуху какую-нибудь? С тебя станется... Некогда, - сказал Чернов, проходя к выходу. Он старался не терять времени даром, много занимался, дома оборудовал целую лабораторию, учился лучше многих других в группе, да и знал по выбранной ими специальности больше, за что и был прозван "профессором".
  - Да подожди ты... Я серьёзно... - Витя метнулся к двери, загораживая её собой. - Не орите! Послушайте минуту...
  Его настойчивость увенчалась успехом. Шум стих, все повернулись к нему.
  - Ну, давай, Витя, выкладывай, - сказал Сафонов, - только быстро.
  Кутенко, запинаясь, сказал:
  - В общем... это... давайте отметим завтра мои именины.
  - Твой же день рождения был месяц назад! - громко удивилась Наташа Стрельникова, профорг группы, всегда помнившая все даты.
  - Ну да, - буркнул Витя, - но, во-первых, я тогда болел, а во-вторых, имя мне дали в честь святого, а завтра по святцам как раз такой день.
  - Врёшь ты всё, - махнул рукой Чернов. - Ещё нужно проверить святцы. Вот балаболка!
  - Вру, - легко согласился Кутенко. - Но, ребята... - он заметно волновался, и его серые глаза смотрели напряжённо. - Ребята, подумайте... когда же мы соберёмся все вместе ещё... Не до того будет.
  Эта простая истина мгновенно дошла до всех. Конечно же! Целых полгода - до прощального банкета, посвящённого окончанию вуза - они будут разобщены, короткие встречи перед дверьми аудиторий, где будут приниматься экзамены, не в счёт, на каникулы большинство разъедется, а на преддипломную практику они направляются группами по три-пять человек на разные предприятия - как же не собраться в последний раз всем вместе?
  - Ну-у, молодец, - протянул Жора Пешнев, - действительно, дельное предложение.
  Чернов отошёл от двери, сел за первый стол, зачем-то расстегнул свою "вечную" лыжную куртку, неотъемлемую часть его личности.
  К Вите подошла Стрельникова, повернулась лицом к аудитории:
  - Что же, ребята, принимается?
  Решение было принято единогласно. Кутенко поднял руку:
  - Тише! Ну, тише, ребята! - и когда гул поутих, сказал:
  - Вот только подарков мне не надо... лучше в складчину.
  - Естественно, - ответила ему за всех Наташа. - Где соберёмся?
  - Где ж ещё - у меня, - сказал ей Витя и широко улыбнулся, подмигнув, - ведь именинник-то я.
  ...В условленное время Аркадий зашёл за Верой. Она уже была готова, и они сразу, прихватив два испеченных в "чуде" пирога, аккуратно уложенных на тарелки и упакованных в большую сетку, направились к дому Кутенко. Идти было недалеко, Аркадий повёл Веру кратчайшей дорогой через сад Шевченко. Они подошли с тыла к внушительному, довоенной постройки, дому, фасад которого выходил в тихий, круто спускающийся на улицу Клочковскую переулок. По дороге они ещё раз отдали должное Вите, что он так здорово придумал, Кадик рассказал, что Витя живёт с бабушкой, которая молится на него, да и он называет её не иначе как бабуленькой и во всём помогает ей.
  Уже почти все были в сборе. Девушки заканчивали накрывать стол, бабуленька хлопотала с ними, ребята открывали консервы, откупоривали бутылки. В углу старого, оббитого чёрным материалом "под кожу" дивана с высокой прямой спинкой сидел тонколицый Петя Сокольский с высоким набриолиненным коком на каштановой голове и что-то бренчал на гитаре, отбивая такт ногой, затянутой в сужающуюся почти что на нет штанину неизменных темно-коричневых брюк, которые сумели пережить ещё недавнее повальное гонение на "стиляг", когда подобные "дудочки" изрезались ножницами прямо на улице настроенными противниками западной моды. На кое-где потёртую крышку пианино в эркере Витя устанавливал проигрыватель. Составленный из отдельных частей стол, окружённый разномастными стульями и табуретками ("Витька всех соседей обошёл", - подумал Кадик) не занимал всей площади, и место для танцев оставалось.
  Вскоре подошли и запоздавшие. Когда все уселись за стол и были наполнены рюмки и стаканы, Стрельникова спросила:
  - Кто скажет первый тост?
  - Я, - неожиданно для всех сказал Саша Палицын, поднимаясь.
  Саша, тихий, уравновешенный, малорослый, самый, наверное, незаметный из ребят, несмотря на свою ярко-рыжую голову, уже второй год был старостой группы. Он заменил на этом посту в начале четвёртого курса, когда студенты после возвращения с ежегодных осенних сельхозработ приступили к занятиям, Чернова, который, углублённый в учёбу и науку, совершенно не занимался повседневными делами группы, и вызывал, поэтому, у деканата раздражение. Чем руководствовался деканат, назначая старостой Сашу, неизвестно, но он не ошибся: Палицын устраивал руководство факультета своей исполнительностью и дисциплинированностью (за все годы не прогулял ни одной "пары"!), всегда покорно выслушивал замечания, касающиеся тех или иных нарушений, допущенных студентами, спокойно ставил в известность группу о полученном выговоре и никогда никого "не подставлял". Это устраивало и его "одногруппников", к нему относились хорошо, но такое "хорошо" смахивало на "терпимо", поскольку ни в каких неофициальных мероприятиях он обычно не участвовал, близких друзей не заводил, на целину не ездил, жил сам, снимая комнату, хотя ему - как старосте - неоднократно предлагали место в общежитии, да и учился средне. Палицына никто не понимал, считали, что он "себе на уме". Тянет он как староста? Никого не подводит? Ну и ладно...
   - Что ж, - сказала Наташа, обнажив в улыбке дёсны, - старосте по праву первое слово.
  - Ребята, - сказал он, - мы вот собрались здесь все, все - разные... по характерам, по способностям, по интересам, и это хорошо, что собрались... перед последним штурмом. Я не мастак говорить тосты, давайте просто выпьем за то, что мы собрались... все...
  Он замолчал и приподнял стакан, наполненный на треть вином.
  "Не Цицерон, но прав по существу", - подумал Аркадий и переглянулся с сидевшим напротив Людвигом. Тот был единственным в группе, кто относился к Палицыну открыто пренебрежительно. Курштис повёл плечом, кивнул и поднял свою рюмку.
  Несколько мгновений все переваривали несколько путаную речь своего старосты.
  - Саша, ты хорошо сказал, - нарушил молчание Пешнев. -Правильно... Мы, в самом деле, все разные, и судьбы у нас будут разные, но пока мы вместе, сейчас это - главное, и куда б ни привела нас жизнь, в душе мы всегда будем вместе... Ты хорошо сказал, Саша, мы поняли тебя... Так выпьем же за то, что провозгласил наш староста!
  Все выпили. Большинство было голодно, поэтому несколько минут слышалось лишь постукивание вилок о тарелки.
  "Чёрт знает что, - думал Аркадий, прожёвывая винегрет, дополненный солидным куском колбасы - его тарелка стараниями Веры была полна всякой снеди, - пятый год учимся вместе, а друг друга знаем недостаточно. Сначала Витька поразил, теперь - Палицын. Чего-то я не разглядел, просто никогда не задумывался, что он за человек... Значит, есть в нём нечто, что не проявлялось раньше. Действительно, все мы - разные...".
  Но опять его рюмка была наполнена водкой, а Наташа Стрельникова требовала:
  - Перестаньте жевать, успеете! Кто ещё хочет сказать?
  - Я скажу.
  Кадик встал, взял рюмку, но затем отставил её, дотянулся до бутылки с вином "Лидия", налил вино в пустой фужер.
  - В унисон, так сказать, тому, о чём только что говорили Саша и Жора - оказывается, иногда получается и думать одинаково об одном и том же, и ребята меня опередили, я намерен был сказать о том, что наша "разность" не мешала нам, в ней, как это ни парадоксально, всегда находилось общее - то, что позволяло нам с удовольствием общаться друг с другом, дружить - не надо стесняться этого хорошего слова, проявлялось то, что сделало возможным нашей группе стать коллективом, едином в главном...
  Аркадий замолчал. Стояла абсолютная тишина, на него смотрели сорок шесть глаз. Он потёр подбородок и снова заговорил глуховатым от волнения голосом:
  - Как и вы, я не люблю высоких слов... Но приходит время, и нам надо дать себе отчёт в том, что впереди - самостоятельная жизнь, и каждый в неё войдёт и с тем тоже, что вынес из этих лет. И мне очень хотелось бы, чтоб через пять, десять, двадцать лет каждый из нас стремился встретиться с остальными, сидящими за этим столом.
  Кадик обвёл глазами сидящих и слушающих его однокашников.
  - Говорят, длинный тост - плохой тост, - продолжал он, улыбнувшись, - а я уже говорю долго, поэтому - короткий тост-экспромт:
  
  За душевное богатство,
  Мысли творческой накал,
  За студенческое братство
  Подниму вина бокал!
  
  Аркадий поднял свой фужер, к нему протянулись руки, чтоб чокнуться с ним, все выпили. Застолье продолжалось...
  - Ребята, надо передохнуть от этого, - махнув рукой в сторону стола, сказала Наташа. - Потанцуем, споём...
  - Давайте начнём с "Гимна автоматчиков", - подхватила Галя. - А Петя подыграет.
  Идея пришлась большинству по душе. Слова "Гимна автоматчиков" Сафонов написал на популярный мотив песни к кинофильму "Высота" с Рыбниковым в главной роли - написал к последнему "Апрелевскому вечеру" на факультете, последнему и по времени, и это был последний такой вечер, в подготовке которого он, и Пешнев, и Стрельникова принимали участие, ведь следующий "Апрелевский" будет готовиться и пройдёт, когда они будут заняты своими дипломными проектами и придут, возможно, на вечер уже только в качестве гостей.
  Наташа достала из сумки несколько листов с отпечатанным тестом гимна, а Сокольский встал из-за стола, взял гитару. Вера тоже поднялась и, идя к пианино, сказала:
  - Я тоже подобрала эту мелодию.
  Сначала нестройно, но потом всё более входя в ритм, большинство начало проговаривать под мелодию слова:
  
  Мы не строители-сантехники
  И не филологи - о нет, о нет!
  Мы автоматчики-электрики, да
  Несём мы людям жизнь и свет, жизнь и свет.
  Коль наши чувства - в сотни киловатт
  И в жилах кровь, как кипяток, как ток,
  Любой предел нам будет маловат, да,
  И низок каждый потолок, потолок.
  
  Сокольский приспособился, брал аккорды, выделялся басок Чернова. Кутенко, заглядывая в листок в руках Гали, размахивал, дирижируя, рукой, но постоянно сбивался.
  
  Когда назначу я свидание,
  Ко мне, уверен, выйдешь ты, да, ты,
  Услышав вызов мой заранее, да, -
  Сигнал высокой частоты, частоты.
  Навстречу солнцу и ветрам гребя
  К семейной пристани простой, простой,
  Ты повторяй мне: "Я люблю тебя, да!" -
  С промышленною частотой, частотой.
  Любовь - деталь не посторонняя,
  Она даёт такой толчок, так что
  Готов к труду и обороне я, да,
  Без всякой сдачи на значок, на значок!
  
   Гимн заканчивался так:
  
  И заявить без ложной скромности
  Могу я каждому подряд, подряд,
  Что в полной боевой готовности, да,
  Весь автоматчиков отряд, весь отряд!
  
  На последнем "Апрелевском вечере" "Гимн автоматчиков" впервые прозвучал в исполнении факультетского певческого коллектива, в который входила Наташа Стрельникова. Это был праздник, весёлый и шумный, которого ждали и к которому готовились весь год, праздник, на который пытались всеми правдами и неправдами попасть студенты не только остальных факультетов политехнического, но и других вузов. Но даже не все учившиеся на факультете могли в этот субботний апрельский вечер пройти в "электрокорпус" - счастливчики получали пригласительные билеты, каждый - на двоих, и количество билетов составляло ровно половину числа мест в самой большой аудитории корпуса, где проводился концерт. Концерт обычно состоял из скетчей из студенческой жизни - подчас достаточно злых, в которых доставалось порой и иным преподавателям, не называя их, конечно, самодеятельных песен и конферанса - такого, что хоть сейчас на профессиональную эстраду. После концерта - шуточные викторины; выставка шаржей; "комната влюблённых" - абсолютно пустая, с льющейся из динамика тихой музыкой, с вращающимся у потолка обклеенным зеркальными осколками шаром, на который падал тонкий луч света, отчего полумрак комнаты медленно прорезали светлые блики, а рядом по коридору, через узкий простенок, "комната семейных", где облезлому дивану, позаимствованному в деканате, соседствовал телевизор. В соседнем холле проводился аукцион, на трибуне, над которым возвышался с деревянным молотком "продавец", на аукционе продаваемое не предъявлялось покупателями до свершения "сделки" и можно было "выторговать" за двадцать копеек бутылку шампанского, а за десять рублей - соску-пустышку. Аукцион пользовался успехом, здесь постоянно толпились студенты, азартно "торгуясь" и со смехом воспринимая "пустые" выигрыши. Многие идеи, реализованные на "Апрелевском вечере", принадлежали Сафонову и Пешневу, они же были авторы стихотворных плакатов, зазывающих и на аукцион, и в "комнату влюблённых", и в зал для танцев, заполнявшемся после окончания концерта.
  При подготовке вечера Сафонов и Пешнев как-то ревниво соперничали: кто выдвинет более интересное предложение, которое будет принято остальными участниками подготовки, кто придумает более занимательный плакат из тех, что будут развешены в коридорах... Странные у них были отношения! Вроде бы соседи - Кадик жил как раз под Юрой, знают друг друга с детства, волею судьбы попали учиться в одну группу, это было даже удобно, поскольку всегда можно было узнать домашнее задание, если кто-то из них пропустил занятия, проконсультироваться, если надо, они часто вместе шли в институт - дорога-то одна... А вот настоящей, тесной дружбы между ними не было. Не было - и всё тут... Не то, что с Серёжей Свитневым, которого больше, чем других, привечали оба.
  ...Потом попели знакомые всем студенческие песни, потанцевали под проигрыватель - немного, так как девушек в группе было мало, снова садились за стол, снова пели и танцевали... Когда провозгласили тост за "именинника", Кутенко поднялся и стал уморительно раскланиваться. Его тощая длинная фигура в дорогом костюме долго маячила над столом, он размахивал руками, пытался что-то говорить, но кроме: "Ребята... вы... ребята..." - ничего не мог из себя выдавить. Наконец Галя, потянув за пиджак, усадила его, сказала: "Витя, ну, Витенька, успокойся..." - и высоко подняв руку, положила ладонь на его плечо. Все знали, что они встречаются, и давно перестали язвить по поводу контраста в их росте.
  Шум в комнате нарастал, и в его гуле Аркадий услышал высокий голос Людвига, говорившего что-то подсевшему к нему Чернову. Кадик прислушался.
  - Что и говорить, ты прав, Володя, - Аркадий удивился, что Курштис в чём-то согласен с Черновым. - Сейчас интересней всего работать с космической техникой. Но где этим занимаются? Как туда попасть?
  - Не знаю, - ответил Чернов. Он сидел на стуле верхом, вполоборота к столу, крутил в руках пустой стакан. Взгляд его был задумчив, в нём улавливалась твёрдую решимость. - Надо искать. "Кто хочет, тот добьётся..." Там - перспектива. Я уверен, спутники - только начало, и уже есть где-то человек, который первым полетит на Луну.
  Аркадий тоже так считал. Он взял, обогнул со своим табуретом стол, сел ближе к ребятам - опять громко зазвучал проигрыватель, Вера пошла танцевать с Сокольским.
  - Мало того, что живёт, - сказал Аркадий. - Я уверен, что он знает уже, что полетит первым, и готовится к этому. Честно говоря, я ему завидую...
  - Что - завидовать? - пожал плечами Людвиг. - Бессмысленное занятие. Для такого полёта нужны какие-то особенные качества. А подготовка? Это ж путь в неизведанное...
  - А ты бы полетел? - спросил Сафонова Чернов.
  - Полетел.
  - А я - не знаю. - Чернов поставил на стол стакан, пригладил рукой волосы. - Мне хотелось бы участвовать в разработке аппаратуры, там ведь такие привода...
  - Электроника! - вставил Курштис.
  - Электроника, системы регулирования - пальчики оближешь! Мы - "технари", а в космической технике должно быть столько нового... То, чему мы сейчас учимся, - лишь основы, вуз не поспевает за новинками, да и не всё новое в технике может быть обнародовано при нынешней международной обстановке.
  Чернов был, конечно, прав. Они росли и учились в эпоху "холодной войны", и, хотя она, казалось, прямо не затрагивала каждого персонально, но это только казалось, и напряжённость противостояния в мире ощущалась всеми, кто вообще задумывался о жизни, о своём месте в ней, - пусть привычно, пусть подсознательно, но - ощущалась...
  - Там, на Западе, тоже ведь не сидят сложа руки, - сказал Чернов. - Ракете всё равно, что нести - спутник или бомбу. Как бы космос не стал новой ареной гонки вооружений...
  - Какая гонка вооружений? О чём это вы? Галочка, иди посмотри, какие здесь серьёзные мужики собрались! - Витя подошёл к ним сзади, язык его плохо слушался. - Чего вы такие хмурые? Как заговорщики... Давайте ещё выпьем... чуть-чуть, а?
  Последние слова он произнёс шёпотом, пригнувшись к ребятам, чтоб не услышала Галя. Широкая улыбка не сходила с его лица.
  - Витя, полетишь на Марс, если вдруг тебе предложат? - спросил Кадик.
  Кутенко оторопело посмотрел на него, потом сказал - почему-то тоже шёпотом:
  - Не-ет. Что мне там делать? Туда надо посылать роботов. А мне и здесь хорошо...
  "Возможно, Витька и прав, говоря о роботах, - подумала Аркадий. - "Устами младенца...". Может быть, в исследовании космоса будущее за автоматическими средствами? Тем более, было бы интересно заниматься такими проблемами...".
  ...Вышли гурьбой уже заполночь, прибрав в комнате и перемыв посуду. Постояли, прощаясь, у подъезда и разошлись кто куда. Аркадий пошёл провожать Веру. На душе было легко и грустно. "Печаль моя светла..." - вспомнилась строчка. "Откуда - печаль? - подумал Аркадий. - Нет, всё верно. Кончается один этап, каких-нибудь полгода, чуть больше - и новая жизнь, новые заботы, другие люди... Вот только Вера... пусть будет всё по-старому, всегда, как сейчас. Я этого хочу. Наверное, это и есть то настоящее...".
  - Ты знаешь, Кадик, - сказала Вера, - мне иногда кажется - и сейчас я опять это почувствовала, - будто я с вами с самого начала, с первого курса... Мне нравится, что в нашей группе всё как-то... открыто, что ли, нет враждующих группировок, хотя кто-то больше дружит с одними, а кто-то - с другими, это нормально, и вы помните всех, кто ушёл, это здорово... Во Львове было не так...
  Аркадий ревниво подумал: "А что было во Львове?" Вера никогда не рассказывала...
  Вера шла рядом, взяв его под руку. В пустынной тишине ночи поскрипывал под ногами ледок на схваченных морозом лужах да иногда с тихим звоном бились друг о друга под налетевшим порывом ветра обледенелые ветви деревьев, шеренгой выстроившиеся вдоль улицы. Вера поёжилась, подняла воротник своей шубы, потом - демисезонного пальто Кадика, сняв варежку, поправила ему шарф. Аркадий поймал губами её пальцы, она не сразу убрала их, а привстав на цыпочки, поцеловала его в подбородок. Аркадий хотел продолжить, наклонился, но Вера сказала: "Холодно, пошли"...
  - Всё было чудесно, - сказала она спустя несколько минут, - но мне показалось странным, что никто не вспомнил о встрече Нового года...
  - Это понятно, - ответил Кадик. - У нас традиция, если можно назвать традицией отсутствие традиции вместе встречать Новый год. Ребята из общежития разъезжаются, как правило, по домам, а у каждого из остальных своя компания, друзья.
  - А у тебя тоже - компания?
  - Конечно. Ещё со школы дружим. Я уже предупредил, что приду не один... с тобой.
  - Нет, - после паузы нерешительно сказала Вера, - я буду неловко себя чувствовать среди незнакомых людей.
  - Что ты, - рассмеялся Аркадий. - Они хорошие ребята, весёлые, есть даже уже женатая пара, наши же и поженились.
  - Нет-нет, - упрямо повторила Вера, - нет. Кадик, прошу тебя, не надо. Знаешь, лучше приходи ко мне. Папа улетает, у него во Львове сестра да и... - она помялась, - знакомая. Точно, приходи ко мне, ты извинись перед друзьями, познакомишь меня с ними как-нибудь в следующий раз. Очень прошу тебя...
  Голос её приобрёл просительный оттенок, она приостановилась, повернулась к Аркадию. Он посмотрел ей в глаза, махнул рукой, сказал решительно: "Ладно!" - потом, помолчав, добавил:
  - Ты не представляешь, Верушка, на что я готов для тебя...
  Он нашёл её губы, она не противилась, они стояли под фонарём и целовались...
  
  4.
  
  Кадику здорово повезло, что существовал негласный обычай щадить студентов на первом посленовогоднем экзамене, иначе он ни за что бы не получил своей "пятёрки", так необходимой на старте, чтобы забрезжила возможность заработать повышенную стипендию на весь последний этап учёбы - период, в котором ожидались тоже повышенные расходы, связанные с отъездом на преддипломную практику (он вместе с Людвигом, Свитневым и ещё тремя ребятами из других групп курса направлялся на крупный коксохимический завод под Макеевкой, а Вера оставалась в городе; о распределении на практику студенты узнали за день до экзамена, когда пришли на консультацию), а главное - он ведь женится, женится сразу же после окончания практики... Переживания последних дней выбили его из колеи, и на экзамен он явился поздно - до последней минуты листал свой конспект, с трудом настраиваясь на сдачу экзамена...
  Окончательное решение жениться пришло в новогоднюю ночь, хотя, когда он шёл к Вере, Аркадий ещё не был уверен в этом.
  "Ты ничего не приноси, всё есть" - предупредила его Вера, но Аркадий всё же держал в руках бутылку шампанского, когда в одиннадцать с минутами вечера позвонил в знакомую дверь. Вера встретила его в новом, свободного покроя и с глубоким вырезом платье, оставляющее открытыми руки. Шею Веры украшала тонкая золотая цепочка, на которой висел кулон, наполовину закрытый кромкой выреза платья. Они бегло поцеловались, и Кадик ощутил еле слышный запах хороших духов.
  На низком столике в комнате Веры уже стояли на салфетках два прибора, у окна, между письменным столом и стеной, пристроилась на покрытом простынкой табурете небольшая, редко украшенная разноцветными шарами и сверкающим "дождиком" ёлка, всё так же доброжелательно светились глаза женщины на портрете...
  Аркадий помог Вере закончить сервировку стола, уставив его принесенными из кухни закусками, потом по просьбе Веры, позвавшей его в комнату отца, Кадик проверил, работает ли проигрыватель. Перебирая пластинки, он огляделся: эта комната была просторнее, одна стена сплошь закрыта стеллажами с книгами; кроме таких же, как и у Веры, письменного стола и тахты, покрытой ковром, спускающимся со стены, в комнате стоял большой платяной шкаф, пианино и тумба с телевизором.
  - Почему пианино здесь, а не у тебя в комнате? - спросил Кадик. - Не помещается?
  - Да нет... Я играю так, немного. А папа когда-то консерваторию окончил.
  - Да? - удивился Аркадий, но расспрашивать не стал, так как Вера позвала его к столу.
  - Ну, всё, - сказала она, в последний раз оглядывая накрытый стол. - Кажется, ничего не забыла. Уже без четверти двенадцать, Кадик, давай садиться. Нужно проводить старый год. Что будешь пить?
  Последние слова она произнесла, усаживаясь на тахту и жестом пригласив Кадика сесть рядом. Кроме шампанского, принесенного им, на письменном столе - близко, только протянуть руку - стояли ещё две бутылки: армянский коньяк и "Цинандали".
  - Я и так пьян... от тебя, - сказал Кадик (было непонятно, шутит он или нет) и чмокнул Веру в щеку. Он оглядел стол и добавил:
  - Давай сначала по глотку коньяка. Не возражаешь?
  Вера кивнула:
  - Только капельку.
  Он достал бутылку, налил по полрюмки.
  - Ну... за то, что мы встретились, - Кадик взял свою рюмку, дотронулся ею до рюмки Веры, голос его срывался, звучал сдавленно. - За то, что ты есть...
  Вера благодарно прижалась к нему плечом, а когда он выпил, а она лишь пригубила свою рюмку, зацепила вилкой кружок лимона, поднесла его ко рту Аркадия. Но он был так напряжён, что поначалу не ощутил вкуса ни коньяка, ни лимона. Сегодня весь день, сидя за конспектами и книгами, и особенно по дороге сюда он мучился, решаясь - и не решаясь - на шаг, который может в корне изменить его жизнь... Вера, несколько загадочная для всех сокурсников (и для него до сих пор тоже), с её мягким и, в общем, неназойливым интересом к нему, с такими ставшими милыми полными губами под аккуратным носиком и с чуть шепелявившим голосом, волновала его - волновала так, как никто и никогда прежде, он чувствовал невыразимую словами общность душ... Всё это было так, но он боялся - боялся панически, до учащённого пульса и холодящей ломоты в желудке - того нового, неизвестного, неясного ему в подробностях, что наступит, если он всё же решится... Решительный по своей натуре, ему неприятны были ощущения сомнений, и он, чтоб закончить с ними, решился-таки... Аркадий ощутил вдруг приятную кислоту лимона, внутренне взбодрился и после традиционного "С Новым годом! С новым счастьем!", сопровождаемого звоном их бокалов с шампанским, когда из соседней комнаты, где был включён телевизор, донёсся бой курантов, - после этого он сказал (на несколько более высокой ноте, чем требовалось):
  - Верочка, выходи за меня замуж! Я люблю тебя, честное слово!
  Вера медленно поставила бокал, румянец появился на щеках, даже на висках - под зачёсанными наверх золотистыми волосами.
  - Я ждала этого, Кадик... - тихо сказала она. - И я тебя люблю... как только увидела - да ты, наверное, понял...
  Они потянулись друг к другу, обнялись, застыли в долгом поцелуе. "Вот и всё, - думал Аркадий, и волна нежности поднималась в нём. - Теперь я отвечаю не только за себя... А как к этому отнесётся мама? А Верин отец что скажет? Впрочем, это уже не имеет значения, хотя, конечно, хотелось бы, чтоб всё было нормально...".
  Наконец, они отпустили друг друга. Переведя дух, он, посмотрев на стол, сказал:
  - Ух, я голоден, как зверь. Давай ужинать.
  У него стало легко на душе, недавняя неопределённость уже забылась, он вырос в собственных глазах, услышав, что тоже любим. Он почувствовал себя раскрепощёно.
  Они ужинали, немного пили то коньяк - в основном, Аркадий, то шампанское ("За нас!" - говорил он, "За нас!" - отвечала Вера) - смеялись, когда кто-то из них рассказывал что-то смешное, но эти рассказы скользили по поверхности сознания: им казалось, что рассказываемое, действительно, смешно, хотя они и не вдумывались особенно в его смысл, просто каждый слушал другого и готов был, переполненный радостью, засмеяться в нужный момент, бессознательно улавливаемый по выражению лица, по интонации рассказчика; главное - они постоянно прикасались друг к другу, будто ненароком, не до конца веря, что будут вместе всегда... Потом они долго танцевали во второй комнате, устав, возвращались снова к столу, опять шли танцевать. Аркадий снял пиджак, распустил узел галстука, он немного отяжелел от выпитого и еды, но считал, что сегодня может себе позволить чуть-чуть лишнего - как-никак он прощался с собой прежним и должен был войти в новое качество, в неясное ему ещё до конца новое состояние, отличающееся от привычного ему другими заботами, радостями, мотивами поступков... Танцуя с Верой, он ощущал упругость и в то же время податливую мягкость её тела, прижимавшегося к нему, он осторожно ласкал его через лёгкую ткань платья, унимая внутреннюю дрожь и нетерпение. Она не противилась, отвечала на его поцелуи, и, когда становилось совсем невмоготу, Аркадий отстранялся, шёл менять пластинку и долго перебирал их, остывая.
  - Кадик, - сказала Вера, - почитай мне свои стихи. Пожалуйста.
  Она смотрела на него снизу, положив руки ему на плечи. Они медленно двигались под тихую мелодию танго.
  - Ладно... - Аркадий задумался, вспоминая. - Слушай:
  
  Мне хочется, мне хочется с тобой остаться вместе,
  Глядеть в твои глаза, в лучистое лицо.
  Мне хочется надеть тебе, моей невесте,
  На пальчик маленький красивое кольцо...
  
  И мне хочется тоже...
  Вера обняла его за шею, прижалась к нему.
  - Кадик, это ты про меня?
  - Не-ет, - засмеялся он. - Это был такой поэт - Виктор Гофман. В начале века. А я... Какой я поэт? О тебе есть у меня, конечно, пока немного. Только не суди строго:
  
  Разлетелась моя печаль,
  Как от солнца тумана муть...
  С той поры, как тебя повстречал, -
  Снегу падать, и ветру дуть,
  И дождю разливаться рекой -
  Мне не страшно. Пройдут года...
  Но в тот день ты своею рукой
  Моё сердце взяла. Навсегда.
  Разлетелась моя печаль,
  Как в жару тополиный пух...
  Нет, в день памятный я не молчал -
  Не молчал, говорил за двух.
  Я не помню, что говорил,
  Чем блистал в красноречье своём...
  И не знаю, когда полюбил -
  Может, это пришло потом?
  ...День за днём потекут года.
  В вихре жизни и я закружусь.
  Но всегда - во весь голос: "Да!
  Я люблю и этим горжусь!"
  Разлетелась моя печаль -
  Только радость бурлит в крови.
  Ты поставила счастья печать
  На путёвке моей любви.
  
  Кадик замолчал. Потом спросил:
  - Ну, как?
  Вера погладила рукой по щеке. Губы её слегка подрагивали.
  - Ты меня... растрогал, - сказала она. - Я не могу сказать даже, какой ты молодец!
  Аркадий улыбнулся, подавляя смущение:
  - Да ладно! Пойдём-ка к столу...
  Когда уже ничего не хотелось из того, что было на столе, Кадик попросил крепкого чаю, и Вера вышла в кухню поставить на огонь чайник. Он опустился на тахту, удобно устроился полулёжа, подложив под плечи небольшую, в атласной зелёной наволочке подушку и сбросив туфли.
  - Верочка, - позвал он, увидев её в дверях, - иди сюда. А как живут молодые семейные пары, ты знаешь? В смысле быта... Это ж, наверное, масса проблем!
  - Все как-то устраиваются, - Вера и присела около него. - А что тебя заботит?
  - Да вообще... Например, где мы будем жить? Допустим, возьмём направление на работу и уедем куда-нибудь. А пока? Если у меня, ты будешь, наверное, стесняться моей мамы, - Кадик увидел, как при этих словах лицо Веры опять порозовело, - да и соседи у нас... Ты к этому не привыкла. А здесь - он обвёл рукой комнату - то же: я буду как не в своей тарелке - как-то примет меня твой отец, а я ведь привык быть самостоятельным в своих поступках, даже в мелочах, моя мама уже давно свыклась с этим...
  Вера привалилась к нему, положила голову на его грудь.
  - Совсем не то же, - сказала она. - Папа часто в отъезде, да и вообще, мужчины, как свидетельствует мировая литература, - она тихо засмеялась, - уживаются лучше, чем женщины. Слушай, Кадик, - после паузы продолжала она, - а как твои друзья - ты говорил, из вашей компании, - которые поженились... как, вернее - где живут они?
  - О, у них всё было просто, - ответил Аркадий, поглаживая её по голове. - Обе семьи жили в одном и том же ведомственном доме - огромный такой дом, называется "Красный промышленник", - в больших отдельных квартирах. Родители и жениха, и невесты работают в "Гипростали" с довоенных времён, так сказать - ветераны. Так вот, они все вместе пошли к директору, когда стало ясно, что дети женятся, и попросили перераспределить их жильё по-другому. Они предложили взамен их двух больших квартир выделить им две поменьше и ещё комнатку для детей. Это предложение оказалось выгодным организации, и всё было сделано быстро, в течение...
  Аркадий оборвал, не договорив, фразу, выдохнул: "Ох. Верочка..." - и замолчал. Ему будто не хватало воздуха, подрагивающие ноздри улавливали запах девичьего тела, пробивающийся сквозь запах духов, этот волнующий запах и ощущение приятной тяжести самого тела, прильнувшего к нему, кружили голову всё больше и больше, пока не наступил максимум, предел; Кадик был как плотина в паводок, которую вот-вот разрушит разбушевавшаяся стихия, если не открыть шлюзы... Сознание словно помрачилось, нетерпеливые руки заскользили по Вере, он развернулся, стал жадно целовать её лицо, шею, ключицы и ниже, всё больше углубляясь в вырез платья. Она слабо сопротивлялась, её сдавленный шёпот: "Может быть, не надо, Кадик?.." - только подхлёстывал его, в сознании отпечаталось лишь её нерешительное "может быть", которое дало новый импульс его рукам, и он прерывал её шёпот, закрывая рот поцелуями. Он был настойчив... Вера тихо ойкнула...
  Потом, оглушённый, он даже не отреагировал сперва на слова Веры: "Что же мы с тобой наделали, Кадик!" - с которыми она метнулась к двери, но там, обернувшись к нему, добавила, чуть улыбнувшись: "Впрочем..." - и, махнув рукой, вышла из комнаты, и только шум воды в ванной привёл его в чувство. "Она сказала - "впрочем"? Мне не послышалось? - спрашивал себя Кадик. - Если так, то ничего страшного, Вера не обиделась... Раньше ли, позже ли - какая разница, в конце концов, всё равно же всё решено...". Он привёл себя в порядок, налил и выпил рюмку коньяка, сел на тахту и стал ждать возвращения Веры. "И что на меня нашло? - уже трезво думал он. - Мог бы и сдержаться... А то мог всё испортить. Но, кажется, обошлось...". Он усмехнулся про себя, вспомнив свой первый опыт такого рода: он был на так называемой "комсомольской смене" в пионерлагере после девятого класса, организуемой, как правило, в августе, и однажды во время вечернего киносеанса на летней площадке грудастая деваха Катя, с которой они обжимались за углом спального корпуса, буквально затащила его в кусты на краю лагерной территории и сама умело направила его, показав, что и как надо делать... Уже в городе, в начале учебного года они несколько раз встречались, один раз наскоро "соединились" на подоконнике лестничной клетки в её подъезде, но кто-то помешал, и Кадик ушёл с головной болью; потом каждый раз, когда он вспоминал о Кате, у него начинала болеть голова, и он перестал ходить и ней. Долгое время он ни с кем из девушек не встречался, пока на вечере в библиотечном институте в конце первого курса, не увидел свою старую знакомую Лялю, которая тоже была на той "комсомольской смене". Тогда худая и нескладная, она оказалась незаменимым участником художественной самодеятельности; теперь же, когда Кадик её встретил в этом "девичьем" институте, где студентов-парней почти не было, она предстала перед ним вполне привлекательной особой с нормальными округлостями, где надо, с пышными русыми волосами до плеч ("Как может измениться человек за два года", - подумал Кадик). Они несколько раз танцевали, затем он проводил её домой, и при расставании Ляля сказала: "Если ты свободен, я рада буду тебя видеть"... Он начал приходить в небольшую двухкомнатную квартиру, в которой жила Ляля с родителями, они, за исключением месяца летом, когда Ляля уезжала с родителями на отдых, много гуляли, ходили в кино. С наступлением холодов они стали больше времени проводить дома у Ляли, здесь и случилось, то, что должно было, в конце концов, случиться, Ляля не требовала от Кадика (Аркаши, как она его называла) никаких обязательств, тем более что он не был у неё первым, а Кадик испытывал к ней чувственное влечение - не более того. Так продолжалось до лета следующего года, когда семья Ляли переехала в Ворошиловград, куда глава семьи был переведен на работу.
  ...Вера появилась в халатике, остановилась в дверях и посмотрела на Кадика. Он вскочил, подошёл к ней, обнял:
  - Я люблю тебя, Верушка... Мы же поженимся после практики? Ты веришь мне? Ты на меня не в обиде? - он отстранился и посмотрел ей в глаза. В них опять мелькнула искорка, которая так нравилась ему.
  - Верю, верю... Имя у меня такое - Вера... В конце концов, рано или поздно... - она повторила то, о чём думал Кадик. Вера поднялась на цыпочки и поцеловала его, согнувшегося, в губы. - Ты хотел чаю? Чайник весь выкипел, я снова налила воды.
  ...Последний экзамен принимал сам Квиско. "Профессор Квиско - парень лет под пятьдесят" - объяснял как-то Кутенко какой-то женщине, искавшей завкафедрой, как узнать его. В самом деле, издали и особенно со спины Александр Михайлович выглядел молодым человеком, ходил стремительно, чуть наклонив вперёд крупную голову, покрытую волнами смоляных волос. Но вблизи были заметны на его лице резкие морщины от крыльев носа к углам рта. Да ещё нездоровые мешки под пронзительными чёрными глазами старили его, он выглядел значительно старше своих сорока двух лет. Он был похож на цыгана, и Серёжа Свитнев, полный всяких - нужных и ненужных - сведений обо всём, безапелляционно утверждал (и, кажется, убедил в этом Веру, которую поразила внешность Квиско, когда она впервые его увидела), что профессор - сын последнего цыганского барона Михаила Квиска, коронованного в Польше под именем Михаила II в 1930 году. "Таких совпадений не бывает", - говорил Сергей совершенно серьёзно Вере, слушавшей его с изумлением, и только знавшие Свитнева с первого курса ребята, присутствовавшие при этом разговоре, в том числе и Аркадий, смогли уловить иронию в его глазах за толстыми стёклами очков. Тогда Кадик, завидовавший, не признаваясь себе, эрудиции Сергея, потратил массу времени, роясь в библиотеке, пока не установил, что, действительно, был такой Михаил Квиск, "король цыган Польши".
  Квиско был настроен доброжелательнее обычного, понимая, видимо, что "заваливать" студентов на последнем экзамене по его курсу бессмысленно: если кто-то и был подготовлен не так, как того ему, заведующему профилирующей кафедрой, хотелось бы, то ничего уже изменить нельзя, - и лишь ехидно ухмылялся иногда, слушая ответы студентов.
  Сдав экзамен, Аркадий сбегал в буфет - дома утром он выпил только стакан чаю, и вернулся к аудитории ждать Веру. Сквозь щёлку в двери он увидел её - она уже готовилась отвечать. Они не встречались с предыдущего экзамена, времени на подготовку было мало, каждый зубрил сам - вместе у них не получалось, они один день попробовали перед вторым экзаменом, но больше целовались, чем штудировали учебный материал...
  Все четыре дня между экзаменами Аркадий упорно занимался, наполняя окурками пепельницу, и безумно скучал по Вере. К приходу мамы с работы он настежь открывал минут на десять окно в большой комнате и балконную дверь в своей, маленькой, создавая сквозняк, чтоб проветрить комнату, а поздним вечером, перед сном, он выходил "продышаться", мерил крупными шагами около часа опустевшие аллеи сада Шевченко и закрытую панцирем спрессованного за зиму снега брусчатку площади, и каждый раз порывался позвонить Вере. Но было уже поздно, а дома телефон у него отсутствовал.
  Кадика огорчило сказанное Верой при их последней встрече, что она должна на каникулы съездить во Львов к тётке ("Когда мы ещё сможем увидеться, неизвестно, как потом всё сложиться, она меня, по сути, вырастила, а сейчас - она не велела говорить мне, но папа всё же рассказал - болеет") и пригласила его поехать вместе, ведь он никогда не был в Западной Украине, а это удивительный регион; жить он сможет эту неделю в общежитии её прежнего вуза - можно договориться, так как проректор его - хороший знакомый тёти, остановиться же в тёткиной квартире, хотя она достаточно просторна, Кадику не предлагается по понятным ему причинам. Кадик отказался тогда, он не мог себе позволить в сложившихся обстоятельствах такие непредвиденные расходы, да и в каком качестве он поедет? Ведь они с Верой решили не говорить пока родителям о своём намерении пожениться, а вообще-то - как получится, но лучше их не будоражить раньше времени. Вера обратится к тёте, та расскажет брату, отец начнёт расспрашивать дочь...
  Вера вышла несколько встревоженная и, поздоровавшись с Аркадием, сказала:
  - Ты знаешь, Квиско только что заявил мне, что сам будет вести мой дипломный проект. И поставил мне "пятёрку", хотя я отвечала не ахти как... Чего это он решил?
  - Ну, мало ли чего, может быть, ему потребовался красивый женский почерк - переписывать что-нибудь, - пытался пошутить Кадик. - Или влюбился... "Любви все возрасты покорны".
  - Да брось ты! - озабоченно сказала Вера. - Ещё даст такую тему, что я не вытяну...
  - Таких тем не бывает. Если говорить серьёзно, то в твоём случае, а Квиско точно знает, на что каждый из нас способен, есть два варианта: или он даст тебе готовую работу, чтоб самому не терять времени на долгие консультации, или ему требуется помощь в оформлении какой-то его научной работы. Так что не волнуйся, всё будет в порядке.
  Они пошли на кафедру - может быть, уже вывешены списки пятикурсников с указанием тем дипломных проектов и их руководителей. Однако на доске у дверей кафедры списков ещё не было. Аркадий приоткрыл дверь и, увидев, что в помещении кафедры никого нет, кроме лаборантки Маши, зашёл вместе с Верой в большую, уставленную столами комнату. Он уговорил Машу показать им черновики списков, которые определённо должны были уже существовать ("Какая ты симпатичная сегодня!" - шепнул он ей на ухо, обняв за талию - Вера недовольно отвернулась; миленькое личико Маши с ямочкой на щеке при этих словах даже похорошело). Маша, покопавшись на столе секретаря, дала им посмотреть несколько исчёрканных листков с фамилиями студентов их группы. Против фамилий Веры и Володи Чернова была поставлена подпись Квиско, но тем дипломных проектов не значилось. Аркадий нашёл свою фамилию и прочёл: "Сафонов - И. П. Стадников. Синхронизация пресса коксовыталкивателя с тушильным вагоном". Ему ничего не говорила фамилия Стадников, да и название темы - он прочёл его несколько раз - было для него ещё сплошной абракадаброй.
  - Насколько я знаю, списки будут вывешены завтра, часам к одиннадцати, - сказала Маша, и Кадик с Верой ушли.
  Они вернулись к аудитории, где заканчивался приём экзамена и у дверей которой собралась почти вся их группа. Последним вышел Свитнев и, растопырив пятерню, показал полученную им отметку.
  - "Аудэнтес фортуна адьюват" - "смелым судьба помогает", - сказал он. В последнее время Сергей часто щеголял латинскими пословицами.
  Аркадий рассказал однокашникам, что списки с темами и руководителями дипломных проектов будут завтра к одиннадцати.
  - Жаль, - вздохнул Боря Тесленко. - А я собирался как можно раньше уехать домой.
  Едва Аркадий и Вера, взявшая его под руку, остались одни, распрощавшись уже на улице с Серёжей Свитневым, как Кадик сказал:
  - Сегодня я познакомлю тебя со своей мамой.
  - Что ты, Кадик, я не готова... я ужасно выгляжу, - возразила Вера, но он рассмеялся:
  - Ничего-ничего, выглядишь ты прекрасно, да это и не самое главное для мамы.
  Он прижал к себе её локоть, продолжая:
  - Я сказал ей, что у меня есть девушка, которая мне нравится...
  - Маша? - лукаво посмотрела на него Вера. - Ты мне смотри... если всегда так будет ...
  - Ну, что ты, Верочка, это же чепуха... Это - внешнее. Так иногда надо - просто и открыто, когда хочется, чтоб выполнили твою просьбу, это часто нравится "слабому полу". А главное для меня - ты, особенно... - он замялся, и Вера его прервала:
  - Перестань!
  - Ладно, ладно, слушаюсь! Только ещё одно... - он опять замялся. - У тебя всё в порядке? После того...
  Он притворно громко охнул, когда Вера толкнула его локтем в бок, но услышав тихое "да", продолжал:
  - Так вот, я не говорил маме, что мы решили пожениться, - Кадик заглянул к ней в лицо, она прижалась к нему, улыбнувшись. - Маму надо подготовить постепенно, она, как все, наверное, матери единственных сыновей, ревниво отнесётся к моей избраннице - я понял это из её высказываний, когда несколько раз совершенно абстрактно заходила речь о моей женитьбе, которая когда-нибудь да состоится... Она такой человек, что должна - как это пишется в романах? - "принять тебя в своё сердце", и тогда всё будет в порядке.
  - Ну, ты меня и напугал! - Вера даже остановилась. - Ни за что не пойду!..
  - Глупости! Мама любит меня, я - тебя, познакомитесь, всё постепенно устроится. Она сегодня дома и ждёт нас к обеду. А ты отцу говорила о нас?
  - Нет. А ведь пора и вам познакомиться... Кадик, я должна привести себя в порядок. Так, - с нажимом произнесла она, - я не пойду.
  - Хорошо, я зайду за тобой через час.
  
  5.
  
  Аркадий каждый день проходил мимо "Гипрококса", в котором Игорь Петрович Стадников возглавлял одну из лабораторий, и теперь прямо из института зашёл к нему, узнав у вахтёра, где его найти. Стадников, как оказалось, уезжал завтра в командировку, и Аркадий подумал, что он пришёл удачно, не откладывая, и надо успеть сегодня понять, что от него требуется, чтобы там, на заводе, не терять бессмысленно времени.
  Сегодня день выдался не простым - вечером достаточно ответственное для него знакомство с отцом Веры, она сказала об этом, когда они увиделись на кафедре. Она вчера сказала Андрею Максимовичу, что собирается замуж, он отреагировал сдержанно, задал несколько вопросов, и вот сегодня вечером состоятся ещё одни "смотрины".
  Вчерашние же "смотрины", как считал Аркадий, прошли успешно. Светлана Павловна приняла Веру радушно, накрыла, как в праздник, белой крахмальной скатертью стол, непринуждённо поддерживала лёгкий разговор, но Кадик несколько раз замечал, как настороженно она поглядывает на Веру, когда та не видит этого. Ещё молодая женщина, интересная и энергичная, она не раз за послевоенные годы могла выйти замуж - Аркадий это знал, - но так и не решилась, и всё из-за него, сына... Он понимал её теперешнюю настороженность, но понимал и то, что препятствовать она им с Верой не будет - он уже взрослый, без пяти минут инженер, - и только хотел всем сердцем, чтоб эти два близких ему человека подружились. Видя, что Вера поначалу смущается, он был шумлив больше обычного, постоянно острил, часто не очень удачно, - до того момента, пока не поймал удивлённый взгляд мамы. Вера понемногу оправилась, вроде бы повеселела, помогла Светлане Павловне убрать со стола и ушла с Аркадием, казалось, в хорошем настроении. Но когда они вышли на улицу, сказала:
  - Фу-у! Еле выдержала... Ну и испытание ты мне устроил, Кадик! Я ничего не хочу сказать плохого, твоя мама - милая женщина, и, я думаю, мы найдём общий язык, но я была всё время так напряжена, что боялась лопнуть. Понимаешь, как бы тебе это сказать... я давно сама себе хозяйка... В общем, тебе этого не понять, не обижайся...
  Аркадий ответил не сразу. Они шли по тускло освещённой улице, под ногами чавкал успевший подтаять снег, выпавший прошлой ночью.
  - Перестань выдумывать сложности, - сказал, наконец, он. - Всё было хорошо. И ты понравилась маме - я это видел.
  - Ну и ладно, - засмеялась Вера. - Хорошо - так хорошо...
  - Пора, видимо, сказать, что мы женимся, - Кадик посмотрел на Веру. Та молча кивнула.
  Когда Кадик вернулся домой, мама уже спала. Утром, за завтраком, он спросил её:
  - Как ты смотришь, если мы с Верой поженимся?
  Светлана Павловна медленно поставила на блюдце чашку и внимательно посмотрела на сына. Потом спросила:
  - Ты уверен, что любишь Веру? - и на ответное твёрдое "да" сына сказала, что Вера - милая девушка, но решать - ему...
  Мама что-то недоговаривала, это сегодня весь день немного беспокоило Кадика, но сейчас, восстановив в памяти утренний разговор, он внутренне отмахнулся: "Это - естественная реакция. Это пройдёт. В конце концов, мама же не возражает?"
  ...Стадников дал Аркадию кучу специальной литературы, но почти до конца каникул он к ней не притрагивался - голова требовала отдыха. После полуторачасовой беседы с Игорем Петровичем он, как ему казалось, понял суть предстоящей в дипломном проекте разработки - конечно, вчерне, - однако вдаваться в детали сейчас не хотелось, он почти с отвращением смотрел на стопку книг и журналов на своём письменном столе. Чувство свободы и блаженного безделья наполняло его (накопившиеся бытовые дела - те, которые обычно были закреплены дома за Кадиком и не все из которых выполнила Светлана Павловна, разгрузившая его во время сессии, - не в счёт), он будто отъединил мгновенно себя настоящего от недавних тревог, связанных не столько с экзаменами, сколько с Верой и, особенно, с её отцом, встреча с которым расстроила его. Как только ясным морозным утром - ещё вчера над городом нависало низкое серое небо, и Вера боялась, что аэропорт будет закрыт - самолёт на Львов оторвался от взлётной полосы, Аркадий неожиданно легко (сам тому удивился) выбросил из головы не покидавшее его с позавчерашнего вечера ощущение давящего взгляда Андрея Максимовича, под которым он тушевался, и собственную растерянность, вызванную тем, что он не мог решить, как себя вести с отцом Веры. Единственное, что он решил тогда, - это то, что он уж точно не отправиться с Верой во Львов... "А-а, всё перемелется, - подумал он, проводив Веру. - Вот вернётся Вера через десять дней, и всё встанет на свои места..." Он только позвонил вечером Андрею Максимовичу, чтоб узнать, как Вера долетела, и - всё...
  Установилась хорошая зимняя погода, но первая же его вылазка на лыжах закончилась неудачно. Спускаясь с горки в "харьковской Швейцарии" за лесопарком, он упал и почувствовал резкую боль в щиколотке. "Наверное, растянул связки", - подумал Аркадий. Он еле доковылял до трамвая, добрался домой, густо помазал ногу йодом и туго перевязал. Стало легче, он мог осторожно ходить. Жалко, с лыжами в каникулы придётся расстаться... И придётся некоторое время посидеть дома.
  К своим друзьям-"женатикам" Кадик зашёл через два дня после травмы, предварительно созвонившись с ними. У них, Жеки и Маринки, он чувствовал себя как дома. Он по привычке пикировался с Маринкой, поддерживая издавна принятую манеру разговора с ней, расспрашивал об их житье-бытье - его это остро интересовало, он прикидывал то, что слышал, на себя с Верой и, радуясь тому, как ласково поглядывают друг на друга Маринка и Жека, как они понимают друг друга с полуслова, предвкушал такое же ощущение тепла, исходящего от любимого человека, которое постоянно будет и у него, когда они с Верой, наконец, будут вместе всегда...
  За день до возвращения Веры Аркадий с мамой пошли на день рождения двоюродной сестры Светланы Павловны. Та очень просила, чтоб пришёл и Кадик, поскольку, как передала ему мама, тётя Ната "его вечность не видела". Тётя Ната, тоже, как и его мама, преподаватель русского языка и литературы, жила одна, была уже на пенсии.
  Был ясный воскресный день с небольшим морозцем. Светлана Павловна, узнав у сына, что нога практически не болит, захотела пройтись пешком - она редко имела возможность побывать на воздухе, - благо, было не очень далеко: пересечь сад Шевченко, спуститься по Сумской к площади, потом свернуть налево и пройти вниз по тихой улочке почти к самой речке, которая дала название городу...
  Не доходя до площади, Аркадий увидел шагавшего им навстречу Андрея Максимовича - в полковничьей папахе и с портфелем в руке, тот шёл быстро, не глядя по сторонам, но Кадик почувствовал, что он их заметил издали, только не подавал виду. Пройти молча мимо было нельзя. "Это отец Веры", - успел шепнуть Аркадий маме и, когда они сблизились, окликнул:
  - Андрей Максимович! Здравствуйте!
  Калганов приостановился, пристально посмотрел на него, потом перевёл взгляд на Светлану Петровну.
  - Здравствуйте.
  - Мама, - сказал Кадик, - познакомься: Андрей Максимович, Верин папа.
  Аркадий чувствовал себя до ужаса неловко ("Слова-то какие: "мама", "папа" - как в детском саду", - подумал он). Светлана Павловна, зарумянившаяся на морозе, улыбнулась, обозначив ямочку на правой щеке, и протянула руку в шерстяной варежке:
  - Очень приятно. Светлана Павловна.
  Андрей Максимович переложил портфель в левую руку, снял перчатку, в его крупной ладони почти утонула варежка:
  - Калганов. Рад.
  Наступило молчание, оно затягивалась, становилось неприличным. Кадик хотел спросить, ничего ли не изменилось с днём возвращения Веры, но в ушах снова, словно наяву, зазвучал голос Андрея Максимовича, спросившего в вечер их знакомства, испытующе заглянув в глаза Аркадия, когда Вера вышла зачем-то на кухню: "Вы, молодой человек, на самом деле считаете, что моя дочь будет счастлива с вами?" - и не решился сейчас задать вопрос. Тогда, в тот вечер, он ответил, пожав плечами: "Конечно..." "Ну-ну", - сказал Андрей Максимович, и больше они не возвращались к этому разговору, но на душе Кадика остался неприятный осадок, который будто бы забылся за время каникул, но сейчас дал о себе знать опять.
  - Когда приезжает Вера? - спросила, угадав мысли сына и прерывая неестественно длинную паузу, Светлана Павловна. Она с нескрываемым интересом смотрела на Калганова, на его твёрдый чисто выбритый подбородок, суровые тёмно-серые глаза. Аркадий заметил этот взгляд и подумал: "Изучает будущего родственника...".
  - Должно быть, завтра.
  - Вера довольна поездкой? Вы, конечно, говорили с ней? - Светлана Павловна продолжала приветливо улыбаться; белый, козьего пуха платок на голове оттенял тёмные молодые глаза под широкими чёрными бровями.
  - Созванивались. Довольна, - по-прежнему кратко сказал Андрей Максимович, глядя на Светлану Павловну, только на неё, и как бы не замечая Аркадия. И тут же добавил: - Прошу простить. Должен идти. До свидания.
  Он коротко наклонил голову, прощаясь, и, не дожидаясь ответного "до свидания", произнесенного вразнобой мамой и сыном, быстро пошёл по улице.
  - Суровый мужчина... - покачала головой Светлана Павловна. - Что-то он тебя не очень привечает, Кадик...
  Аркадия душила злость, настроение было вконец испорчено. Он сказал только:
  - Ладно, мать. Перемелется...
  Закурив, он пытался снять напряжение, говоря себе: "Спокойно. Обычная история. Вечная проблема: отцы и дети... А всё же - чем я его не устраиваю? Кого он ждёт для Веры - принца, министра, профессора? В конце концов, всё в наших руках...".
  - Кадик, - сказала Светлана Павловна, когда они двинулись дальше, - я никогда больше не буду затрагивать эту тему, честное слово, и буду хорошей свекровью, если ты так решишь, но сейчас скажу: подумай хорошенько ещё... Что-то мне не нравится в этой истории... не могу определить точно - что, но мне как-то не по себе... В общем, подумай, если дело не зашло так далеко, что ты обязан (она сделала ударение на последнем слове) жениться - извини меня, - то подумай ещё раз, есть время. Ведь правда - время ещё есть?
  - Время ещё есть, мама. И я не то чтобы "обязан" - я понимаю, о чём ты говоришь... Дело в том, что я люблю Веру... Ладно, хватит об этом. Помнишь, как в "Тевье Молочнике", - Кадик с усилием улыбнулся, - что-то вроде: "Поговорим о чём-нибудь более весёлом - как там насчёт холеры в Одессе?"
  Аркадий знал, что хочет быть с Верой. Впервые с тех пор, как его начали волновать девушки, он встретил - и был в этом уверен - ту, в которой гармонично соединились те душевные и физические качества, которым он отдавал предпочтение перед другими. Вполне возможно - в нём иногда подсознательно проскальзывало это ощущение, - что какие-то из этих качеств, взятые отдельно, и не являлись - каждое - верхом совершенства, но в своём сочетании, дополняя друг друга, они несли ему радость, представляли, как он чувствовал, близкий его мироощущению "оптимум", выражаясь языком изученной в вузе теории управления. Однако он не анализировал, почему ему нравится Вера, не раскладывал по полочкам её качества, не взвешивал "за" и "против" - он просто любил и понимал, что любит, он был всем существом своим - "за", поэтому сомнения мамы не смущали его, а чётко выраженное "против" Андрея Максимовича, хотя и вызвало у него сначала некоторую растерянность, объяснимую отсутствием такого рода опыта, но вместе с тем - после сегодняшней встречи - возбудило и злое и настойчивое желание преодолеть эту преграду. Аркадий успел усвоить - как раз здесь у него был некоторый опыт, приобретённый в своё время на целине, - что почти любые препятствия, которые ставят друг перед другом в обыденной жизни люди - то ли по незнанию, то ли из корысти, то ли просто из желания сделать пакость - и это, увы! - встречается частенько, - любую такую преграду, если только она не освящена законом, преодолеть или обойти можно, были бы желание, воля и знание мотивов, вызвавших её к жизни. Вот мотивов-то, которыми руководствуется отец Веры, Аркадий как раз и не понимал. Что знал о нём Кадик? Только то, что можно было уяснить из отрывочных рассказов Веры о своей семье, никогда не завершаемых, с трудом соединившихся в сознании Аркадия в более-менее связное целое.
  Как понял Кадик, Андрей Максимович вышел из дворянской семьи, корни которой - в младшей ветви рода некоего татарского хана, чьи обрусевшие потомки по мужской линии из поколения в поколение верой и правдой служили славе русского оружия. Дед Веры Макс Калганов к семнадцатому году был уже старшим офицером, революцию принял не сразу, сначала оказался в армии генерала Алексеева ("Рощин у Алексея Толстого - ну прямо будто с него списан, - рассказывала Вера. - И у Махно он был, только искал не жену свою, а сестру, а жена его, моя бабушка - я её, как и деда, никогда не видела - жила в это время в Ростове с двумя детьми: старшей дочерью Надеждой, тётей Надей, которая сейчас во Львове, и моим папой"), но потом в качестве военспеца участвовал в войне с белополяками, штурме Перекопа, а затем и в схватках с басмачами. В конце двадцатых годов он уже в звании комбрига был переведен в Москву, служил в центральных органах РККА и исчез вместе с женой в тридцать седьмом - буквально через месяц после женитьбы своего старшего сына (младший - Глеб - родился в двадцать первом) на бывшей детдомовке и активной комсомолке девятнадцатилетней красавице Анне Волченковой, работавшей в аппарате ЦК комсомола. Они познакомились случайно на заводе, где с недавних пор инженерил Андрей Максимович и куда приехала по комсомольским делам Анна, и это знакомство и последующая женитьба спасли, по сути, как ни странно это было тогда, и его, и сестру, и брата после ареста родителей... Ни он, ни Глеб, несмотря на настояния отца, не захотели в своё время связать свою судьбу с армией, но жизнь распорядилась, в конце концов, по-своему: Андрей Максимович, хороший лыжник, ушёл добровольцем - и в этом ему не смогли отказать - на войну с белофиннами, брат - тоже добровольцем - в первые дни Отечественной. Способный художник, так и не успевший стать профессионалом (это он написал перед самой войной портрет матери Веры), Глеб погиб уже осенью сорок первого, а Андрей Максимович прошёл и финскую компанию, и Великую Отечественную и так и не расстался с военной формой. Все они, дети Макса Калганова, получили прекрасное воспитание и образование. Вместе со старшей сестрой Андрей Максимович окончил консерваторию по классу фортепиано - способности к музыке проявились у них в детстве, ещё до революции они поражали гостей дома игрой в четыре руки, - но ему музыки было мало, его, уже взрослого человека, вдруг потянуло к радиотехнике - повальному увлечению тридцатых годов, - он снова стал учиться, сначала параллельно с последними курсами консерватории, потом - работая в оркестре. Ему было двадцать семь лет, когда не стало родителей, исполнилось двадцать восемь, когда родилась дочь, и тридцать два - когда умерла в родах, уже в эвакуации в Нижнем Тагиле, жена. В армии Андрей Максимович, по-видимому, заслужил авторитет прекрасного специалиста, так как, несмотря на "подмоченную" репрессированными родителями репутацию, всё-таки продвигался по службе, а после пятьдесят шестого года, когда в числе других был реабилитирован и его отец, ему было присвоено звание подполковника, а через два года - полковника, с переводом его, уже кандидата технических наук, на исследовательско-преподавательскую работу в военную академию, расположенную в Харькове.
  ...В гостях Аркадию было скучно. Кроме него с мамой, пришёл с женой только младший брат тёти Наты дядя Гена, Геннадий Алексеевич Сафонов, доцент кафедры немецкого языка университета. Сидя за столом и не слушая, о чём говорили родственники, Кадик перебирал в памяти конспективные сведения, почерпнутые из рассказов Веры об отце, и неожиданно пришёл к выводу: а не стремится ли Андрей Максимович иметь зятем офицера, чтобы, так сказать, поддержать семейные традиции? Да и в материальном плане выпускник любого военного училища обеспечен значительно лучше молодого специалиста, окончившего гражданский вуз (и это, в общем, правильно, потому что служба - не сахар, да и проходит часто бог весть где). Неужели причина в этом? Вполне возможно... Если на то пошло, то он, Аркадий, может при желании после получения диплома стать кадровым военным - он ведь уже сейчас офицер запаса... Но душа к этому не лежит. Надо будет поговорить с Верой...
  Дома его ждала принятая соседями телеграмма: "Встречай"...
  ...Аркадий как в воду глядел.
  - Тётя Надя не так нездорова, как мне "по секрету", говорил папа, - ответила Вера на осторожный вопрос Кадика, сумевшего не выдать голосом своего желания спросить совсем не об этом. Как только он увидел её, отдохнувшую, такую милую, в нём вместе с чувством радости поднялось опять не осознаваемое до конца чувство ревности, отбрасываемое им, но помимо его воли приводящее к некоторой душевной сумятице каждый раз, когда он вспоминал о разговоре с Андреем Максимовичем.
  Они ехали в медленном и, на удивление, полупустом троллейбусе, дорога от аэропорта была длинной, они расположились на задних сиденьях, рядом никого не было.
  Вера просунула руку под локоть Кадика и решительно продолжила:
  - Видишь ли, не пугайся, они опять попытались выдать меня замуж. Попытка не удалась - "решение окончательное и обжалованию не подлежит".
  Аркадий сидел с окаменевшим лицом. "Вот и тебе и Львов, - только и мелькнула мысль. - Я же чувствовал...".
  - Кадик, милый, - сказала Вера, заметно волнуясь и чуть больше, поэтому, шепелявя, и погладила его по руке, - я всё равно должна была тебе рассказать, и сейчас - самое время, потому что уже никто не строит иллюзий: ни папа, ни тётя, ни Олег...
  - Кто? - переспросил - Аркадий.
  - Олег, сын погибшего папиного однополчанина, он кончает в этом году военное училище во Львове.
  - И чем же приглянулся твоим этот Олег?
  Вера помолчала, подбирая слова, засмеялась, потом сказала:
  - Ну ладно, и это тебе расскажу, хотя это стр-р-рашная семейная тайна... Отца перевели во Львов, когда я была в восьмом классе, мы с тётей Надей переехали после того, как он получил квартиру, и надо же - в этом же доме, на той же лестничной площадке, жила семья его фронтового товарища, собственно, жила его вдова, а сын, мой ровесник, учился в суворовском училище в Минске и приезжал на каникулы. Все послевоенные годы мы вечно переезжали вслед за папой с места на место, папа всегда был один... в смысле женщин, - Вера засмущалась, опустила глаза, - а тут большой город, красивая женщина, оказывающая ему внимание... В общем, папочка "пропал"... Я догадалась об этом позже, когда заметила, что он слишком часто не ночует дома, а он хотел жениться, но тут восстала тётя Надя. Она женщина суровая - фамильная черта, замужем никогда не была, к таким делам относится консервативно. Что она говорила брату - не знаю, но его отлучки стали реже, каждый раз он будто собирался в командировку... Так мои домашние берегли мой покой в "переходный" возраст. Я всё замечала, но не подавала виду, мне было достаточно (эгоизм такой!), что папа женитьбу отложил - видимо, на неопределённый срок, пока я сама не стану на ноги. Но исподволь приручал меня к своей избраннице: она приходила к нам в гости, да и я ходила к ней с какими-то мелкими поручениями...
  Вера глубоко вздохнула, взглянула на Кадика.
  - Вот такая история... С Олегом я познакомилась летом, а когда он уехал, его мать каждый раз передавала от него приветы, потом он снова приехал на каникулы, мы подружились. Он толковый парень, да и приятно было пройтись с ним по улицам - стройным, в отутюженной суворовской форме, девчонки мне завидовали. Папа всячески поощрял нашу дружбу, привязался к Олегу - он, действительно, неплохой парень. Когда он поступил в училище, в каждое увольнение - ко мне, даже не заходил домой иногда, и так четыре года... Он вёл себя безукоризненно, и мой отец, и мать Олега, и даже - молчаливо - тётя Надя не могли нарадоваться, глядя на нас, а меня постепенно начал угнетать всеобщий заговор. Год назад Олег сделал мне предложение, я отказала - повторяю, он хороший парень, надёжный, но уж слишком... прямолинейный какой-то, всё ему ясно, всему есть объяснение... будто вся жизнь - по уставу...
  Аркадий смотрел в окно троллейбуса на заснеженные пустыри, перемежающиеся с рядами одноэтажных разнокалиберных домиков "частного сектора", на водоразборные колонки на углах поперечных улиц - сюда ещё не дошла в полной мере городская цивилизация, и думал о том, что он, к своему стыду, до сих пор не знает Веры, подлинного её характера, поворотов души... Его влечёт к ней бесконечно, её - он уверен в этом - к нему, иначе - зачем она всё это ему рассказывает? Возможно, и должна быть какая-то тайна - не в прошлом любящих, нет, тогда бы это был обман, несовместимый с любовью, а в самой сути этого чувства, некая ещё неразгаданная, не определённая чётко неясность в самом естестве любимого человека, постепенное разрешение, разгадка которой и составляют прелесть и содержание долгого-долгого счастья?
  Эти мысли не мешали ему вслушиваться в тихий голос Веры:
  - Папа - человек сдержанный, и я впервые увидела тогда, что он вышел из себя. "Какого тебе ещё рожна надо! - почти кричал он. - Такой парень! Блестящее будущее!" - и ещё что-то. Потом он оделся и ушёл. Тётя Надя тоже меня не поддержала. "Подумай об отце, - сказала она. - Он столько лет держится, не женится, чтоб у тебя не было мачехи. Ему уже сорок девять, имеет он право на свою (она подчеркнула голосом это слово) семью? Как бы всё хорошо устроилось!.." Не столько крик отца, сколько ровный голос тёти взорвал меня окончательно. "Блестящее будущее!" - кричала я. - Наплевать мне на это! Тебе не кажется, что я должна, прежде всего, любить своего мужа?" Мы все долго ещё "дулись" друг на друга, Олег не появлялся, но когда папа получил новое назначение - он не мог и не хотел отказываться от него, он честолюбив, а работа здесь интересна и престижна, - я твёрдо стояла на том, что поеду с ним. Олег снова пришёл... но ушёл с тем же. А сейчас... Я просто сказала ему, что выхожу замуж... за тебя, - Вера прижалась к Аркадию плечом.
  - Я правильно сказала, Кадик?
  - Правильно, - ответил Аркадий, повернулся к ней и долго смотрел на порозовевшее лицо Веры, на прыгающие в глазах искорки.
  Когда она сказала: "Нагнись!" - и он наклонил голову, Вера шепнула ему на ухо: "Мне хочется тебя поцеловать"... Аркадий молча сжал ладонью её пальцы.
  Они привели весь этот день вместе, опять они были друг с другом - на той же тахте, но Аркадий был на этот раз осторожен, чтоб не заставлять Веру потом волноваться. Его распирало от счастья, и светло гудела голова от сознания того, что все метания его мыслей, когда он чувствовал (себе-то можно признаться в этом!) какую-то стыдную неуверенность, - всё это в прошлом, и, в общем, можно не обращать внимания на Андрея Максимовича - смирится, куда он денется? - а впереди - только радость, они подадут в загс заявление сразу, как он вернётся с практики, и поженятся на майские праздники...
  
  6.
  
  Аркадий был назначен старшим группы студентов, отправлявшихся на практику на коксохимический завод. На кафедре он узнал, что руководитель практики от института по каким-то причинам выехать с ними сейчас не может, сегодня его тоже нет в институте, будет завтра, надо обязательно придти, чтоб с ним переговорить, а пока Аркадию нужно оповестить остальных о времени выезда. Зайдя в библиотеку, чтоб сдать книги, он встретил там Свитнева, они вместе вышли из института. Кадик закурил.
  - "Грависсимум эст импэриум консвэтудинис" - "тяжела власть привычки" - сказал Сергей. - Ты знаешь, меня отец отучил от этого дела раз и навсегда. Мне было лет десять, пацаны постарше во дворе дымили вовсю, я тоже иногда баловался, и он как-то почувствовал запах. Так он заставил меня - а я был упрямый, не сдавался - выкурить подряд штук пять папирос. Специально сходил купить. Мамы дома не было, она б не допустила. Что со мной было потом! Страшное дело... Но с тех пор - ни разу. Долгое время даже не переносил запаха табачного дыма... А ты давно куришь?
  - Давно. Курить я стал под влиянием, если можно так выразиться, одной знакомой. Необычная была женщина, уже пожилая, но такая вся... собранная, что ли. Дурные примеры заразительны. Такой пословицы на латыни нет?
  - Должна быть, но я не встречал. Но зато есть такая: "пацэм кум хоминибус, бэллюм кум вициис хабэ" - "с людьми живи в мире, а с пороками воюй".
  Аркадий вспомнил, как впервые взял в рот папиросу. В одну - меньшую - из их с мамой двух комнат подселили не то в 46-м, не то в 47-м году одинокую женщину. Звали её Екатерина Викторовна, это была всегда державшаяся прямо чрезмерно худая женщина с усталыми глазами и маленькой головой, обрамлённой тщательно уложенными каштановыми с обильной проседью волосами. Ей было под пятьдесят, во всём её облике и манере поведения, не расшатанной долгими годами явно не сладкой жизни, чувствовалось полученное в детстве строгое воспитание. Это да ещё её фамилия со многими звучными переливами - что-то вроде "Вологжанинова", он не помнил точно- позволяли предполагать её дворянское происхождение. О себе Екатерина Викторовна ничего не рассказывала, но, зная, что Аркадий в школе учит немецкий язык, как-то попыталась поговорить с ним по-немецки и укоризненно качала головой, когда он, всё же разобрав в её речи несколько знакомых слов, не смог выдавить из себя хоть какого-нибудь связного ответа. Жила она тем, что играла на детских утренниках, где-то аккомпанировала самодеятельности, но заработки были нерегулярны, она, по сути, бедствовала, и Светлана Павловна старалась как-нибудь неназойливо угостить её, звала вечерами "на чай"... Но однажды Екатерина Викторовна сказала маме Кадика, что съезжает, и пусть Светлана Павловна позаботится о том, чтоб ей вернули комнату, которую она занимала, шансы на это есть, так как мальчик уже большой, да и кому нужна шестиметровая комната? А съезжает она потому, что выходит замуж за Иллариона Константиновича (кажется, так его звали), высокого роста старика с крупным носом - позже Аркадий понял, что он был похож на де Голля, - который часто приходил к Екатерине Викторовне в своём поношенном, но выглядевшем на нём элегантно чёрном костюме, каждый раз снимая галоши в коридоре.
  Екатерина Викторовна много курила - самые дешёвые папиросы, они назывались не то "Дымок", не то "Огонёк", курила только у себя в комнате, закрыв дверь и приоткрыв балконную дверь. Как догадался Кадик, она курила так много, чтоб притупить чувство голода (он это знал по книгам). И однажды, когда Светлана Павловна уехала на две недели на семинар (работала она уже завучем в школе), а Аркадий по недомыслию просадил в первые несколько дней почти все оставленные ею деньги - на кино, мороженое и марки, собиранием которых увлекался, и понял, что нужно экономить (обращаться к тёте Нате он не решался), но при этой "экономии" постоянно хотелось есть, - тогда он и решил закурить. Сначала было противно, вторую папиросу он взял нескоро, но, несмотря на то, что есть хотелось всё равно, он продолжал попытки, стало приятным лёгкое головокружение от затяжки, и после возвращения мамы Аркадий продолжал иногда покуривать в компании ребят, а через полтора-два года это вошло в привычку.
  С Екатериной Викторовной было связано и его намерение приобщаться к классической музыке. Когда по радио передавали симфонический концерт, когда играли Ойстрах или Рихтер, она замирала, морщины у глаз будто распрямлялись, лицо становилось мягче и светлее. А Аркадий не понимал этой музыки, мелодичную арию из оперы он ещё мог послушать, а симфонию - увольте... Екатерина Викторовна заметила это и как-то сказала: "Крайне возмутительно, Аркадий, что вы - она звала его только "Аркадий" и только на "вы" - так безграмотны в музыкальном отношении. Музыка - это величайшее, всеобъемлющее искусство. Вы много читаете, это прекрасно, но искусство не ограничивается литературой. Интеллигентный человек - а я думаю, вы хотите им стать - не может не понимать и не любить настоящей музыки. Вот что: в воскресенье мы идём с вами в оперу. Я приглашаю вас".
  Это был один из немногих периодов, когда у Екатерины Викторовны водились деньги. Светлана Павловна не позволила ей заплатить за билет Кадика, но - так или иначе - в воскресенье они (и Светлана Павловна тоже) пошли в оперу на дневное представление.
  Давали "Евгения Онегина". В оперном театре, прекрасном старом здании, Аркадий бывал и раньше - на детских утренниках, на новогодней ёлке, и только. Его знакомство со сценическим искусством ограничивалось театрами русской и украинской драмы, куда изредка организовывались в школе культпоходы. И сейчас, усевшись на первом ярусе зала, чуть наискосок от сцены, между принарядившейся по такому случаю мамой и торжественной Екатериной Викторовной, он был преисполнен решимости начать заполнять пробел в своём образовании... Однако он так и не смог, как учила его Екатерина Викторовна, сосредоточиться на музыке, в значительной части ему знакомой по радиопередачам - во всяком случае, арии Ленского и Онегина были ему известны раньше. Мешало то, что трудно было разобрать слова, а главное - смешил внешний вид актёров: Онегин, маленький, с огненно-рыжей головой, почему-то в пронзительно зелёных панталонах, наскакивает на толстого и неповоротливого Ленского, а у Татьяны, облачённой в несуразный балахон и явно годящейся ему в бабушки, хорошо были видны в бинокль, взятый в гардеробе, пласты грима на её лице.
  В антракте Кадик отмалчивался, но когда они возвращались домой, его прорвало, и он заявил твёрдо, что в оперу больше не пойдёт. Екатерина Викторовна же сказала:
  - Что ж, выбор исполнителей, в самом деле, неудачен. И эти эксперименты режиссёра... наверное, он из молодых.
  Она сокрушённо покачала головой, а Светлана Павловна добавила:
  - Нельзя, Кадик, по одному неудачному спектаклю делать общие выводы. Но лиха беда начало... Я рада, всё-таки, что мы - спасибо Екатерине Викторовне - пошли в оперу. Теперь я обязательно узнаю, что именно имеет смысл послушать, и мы пойдём ещё.
  - И в филармонию тоже, - сказала Екатерина Викторовна.
  Но Аркадий всячески увиливал от этого, а потом Екатерина Викторовна съехала...
  Позже, уже в студенческие годы, Кадик несколько раз бывал в филармонии, однако так и не смог принять симфонической музыки и чувствовал некоторую ущербность от того, что этом мир для него за семью печатями.
  ...По дороге к "Гиганту", где они надеялись застать студентов, которые должны были отправляться с ними на практику, Аркадий с издёвкой над собой рассказал Свитневу, как он начал курить и как пытался приобщиться к музыкальной культуре. Он знал, что родители Сергея - музыканты, что он сам окончил музыкальную школу и не пропускает ни одного концерта приезжающих в Харьков знаменитостей.
  
  7.
  
  Ещё не было шести утра, когда они вышли из поезда "Харьков - Донецк" на маленькой станции, где стоянка была всего минуту. Между чёрными абрисами деревьев лесопосадки, которая узкой полосой тянулась параллельно железнодорожным путям сразу же за навесом станции, виднелись где-то в полукилометре огни посёлка. Узнав у сошедшего с поезда одновременно с ними старика, как добраться до завода, студенты пересекли лесопосадку по протоптанной в снегу дорожке, ведущей и дальше, через заснеженное поле прямо к этим огням.
  Стоял крепкий мороз при абсолютном безветрии и высоком звёздном небе. Полная луна была сзади, висела, едва приподнявшись над голыми верхушками деревьев. Когда они, всё время наступая на свои блеклые тени на умятом снегу, приблизились к посёлку, количество огней заметно увеличилось - посёлок пробуждался, и в этой какой-то нереальной полумгле, раздвинувшей ночь и светом луны, усиленном его отражением снегом, что, как белила в разгар работы маляра, неровно покрывал и землю, и крыши, оставив ещё кое-где - самую малость - тёмные, с размытыми контурами, пятна, и засветившимися окнами, и редкими уличными фонарями, которые возвышались над одноэтажными домами, - в этом призрачном свете Аркадий увидел - впервые в жизни, - как точно вертикально вверх, хоть проверяй по отвесу, уходят над крышами домов дымы из труб. Своими плотными столбами, будто подпирающими, как атланты, небосвод, словно антаблемент прекрасного античного храма, поддерживаемый колоннадой, они закрывали от глаз россыпь звёзд на периферии, ближе к горизонту, один - дно ковша Большой Медведицы, другой - хвост Лебедя, третий - Кассиопею, и тоже казались в нижней свой части белыми, как всё вокруг, но чем выше, тем всё более темнели, постепенно сливаясь с предутренней темью.
  Вышли на трамвайную остановку, загрузились в на удивление быстро подошедший трамвай - старый, промёрзший, с налётом снега внутри вагон, поставили вещи на продольные - из конца в конец - скамейки. Пока шли, добираясь к остановке, мороз не так чувствовался, но сейчас, стоя в своём "семисезонном" пальто в дребезжащем и продуваемом насквозь трамвае, Аркадий начинал мёрзнуть и с завистью глядел в спину закутанного вагоновожатого - не поймёшь, мужчина или женщина: тулуп с поднятым воротником, меховая ушанка, заправленные в валенки стёганые штаны. "Впрочем, вот так смену на морозе - никакой тулуп не поможет",- подумал он и поёжился.
  Собрался он вчера быстро - да что особенного ему было собирать? - и целый день маялся от безделья. У Веры вчера был первый день практики, она с утра уехала на завод, и они уже не могли увидеться. Это стало понятно ещё накануне, когда Кадик встретил её в институте, придя на кафедру. Она сидела рядом с Квиско за столом, на котором были разложены какие-то чертежи, заведующий кафедрой водил по ним, как указкой, авторучкой и что-то тихо и быстро говорил. Руководитель практики на коксохимзаводе, молодой рыжеватый доцент, оказался словоохотливым. Он долго извиняющимся голосом, постоянно повторяясь, говорил о том, что и как надо сделать за период практики, сокрушался, что должен ехать завтра на конференцию, обещал, что непременно недели через две заедет к ним, а пока вот он всё написал подробно в индивидуальных заданиях каждому... Аркадий слушал его почему-то с раздражением. "Вот чудо-юдо, - думал он, - везёт же людям: жизнь - прямая, как стрела, без поворотов и колдобин. Школа, вуз, сразу же аспирантура, диссертация, преподавание в том же вузе... Ему ж ещё и тридцати, наверное, нет. Да пусть у него хоть семь пядей во лбу, всё равно, будь моя воля, я б не допускал таких, как он, к студентам: что они могут им дать, кроме теоретических знаний специальных дисциплин, пусть даже хороших знаний, ведь производственного опыта - нет, понятия о человеческих взаимоотношениях на том же производстве - нет, и в результате мы попадаем на работу в большинстве случаев совершеннейшими ягнятами в этом смысле...". Кадик слушал доцента и смотрел на светлый затылок Веры, на то, как она время от времени согласно кивает головой, поднимая глаза на Квиско.
  Аркадий улучил момент, когда Александра Михайловича отвлекла лаборантка Маша, не сумевшая найти какой-то нужный документ, и он вышел с ней в другую комнату. "Ясно, ясно, - сказал Аркадий доценту, - всё будет сделано. Приезжайте к нам. Извините, мне нужно идти на вокзал за билетами". Он успел перекинуться с Верой парой слов, и они встретились вечером. Когда он пришёл к ней, Андрей Максимович был дома, но не вышел из своей комнаты. Вера была в восторге от Квиско ("Ты знаешь, Кадик, он так всё понятно объяснял, на лекциях воспринималось как-то по-другому, а здесь - ясно. И я поняла, что смогу сделать то, что он поручает"), её глаза возбуждённо блестели. "Жалко, что ты уезжаешь", - сказала она шёпотом и прильнула к нему. Они вышли на улицу, прошлись немного, но было холодно, и они вернулись. В подъезде они попрощались, Аркадий поцеловал её и ушёл, унося внезапно возникшее в нём щемящее чувство...
  ..."Здравствуй, Верушка! Устроились мы прекрасно - в заводском общежитии нам выделили две комнаты, в одной из них - мы со Свитневым и Курштисом. Здесь довольно чисто и тепло, а главное - недалеко от завода, можно ходить пешком. Посёлка за эти два дня ещё толком не видели, но здесь есть трамвай, и он ходит аж до Макеевки. В следующее воскресенье обязательно съездим.
  Вчера долго ходили по кабинетам, потом так же долго нас инструктировали по технике безопасности, потом искали коменданта общежития, потом устраивались... А сегодня была большая экскурсия по заводу с подробным рассказом о технологическом процессе. Завод огромный, многопрофильный. Мы намёрзлись, пока обошли всю территорию, а рабочих мало: операторы да ремонтники - вот что значит "высокий уровень механизации и автоматизации"! Да, собственно, иначе и быть не может: хи-ми-я, там что-то творится в во всех этих ёмкостях и колоннах, проконтролировать процесс можно только с помощью приборов. Идёшь по заводу, а над головой - прямо на открытом воздухе - переплетение труб, они расходятся в разные стороны, часть из них покрыта кое-где будто слежавшейся ватой в блёстках - как кафтан Деда Мороза, и свисают сосульки - я думал, это лёд, а, оказывается (представляешь!) - нафталин! Он просачивается на стыках труб и застывает... Одно слово - химия!
  Сегодня после обеда нас распределили по цехам и участкам. Я попал - в соответствии с темой дипломного проекта - на коксовое производство. Ты знаешь, так красиво, когда готовый кокс огненной лавой низвергается (прости за "изысканные" слова) из батареи в подведенный к ней локомотивом специальный вагон! Я ещё много раз буду наблюдать эту картину - здесь моё "рабочее место".
  Как у тебя началась практика? Пиши. Адрес на конверте.
  Да, забыл написать: нам выдали талоны на молоко - спецпитание. Вот так-то!
  Люблю, целую, скучаю. К.".
  ..."Верочка, милая моя, здравствуй!
  "Во первых строках своего письма" хочу поздравить тебя с днём рождения, пожелать тебе "здоровья, успехов в учёбе и счастья в личной жизни".
  А если серьёзно - будь счастлива, Верушка, любимая моя! Будь счастлива - тысячу раз!
  Конечно, со мною вместе...
  Как жаль, что в этот день меня не будет рядом с тобой! Я опять принёс бы тебе цветы - как тогда, помнишь?
  Надеюсь, я правильно рассчитал, и это письмо ты получишь прямо в свой день рождения. Вместо телеграммы - что в ней скажешь? Но подарок за мной. Целую. К.
  P.S. Не по теме: вчера была у нас экскурсия на близлежащую шахту, переодели, как шахтёров, спустили на 200 метров вниз, а потом мы ещё метров 100 ползли к забою "на карачках" - такой низкий и узкий лаз, я в нём еле помещался, думал, что никогда не доползу, здесь и останусь под землёй - противное чувство страха приходило поневоле. И как тут люди работают? Ужас... Сколько бы ни платили шахтёром - по-моему, всё мало...
  Ещё раз - целую. К.".
  ..."Здравствуй, дорогая Верочка! Получил, наконец, твоё письмо. Рад, что у тебя всё в порядке. И хорошо, что ты попала в заводской НИИ - будет поспокойнее, чем непосредственно на заводе, да и для работы над проектом лучше.
  У меня всё нормально. "Ползаю" у электровоза во время выпуска кокса, пытаюсь придумать что-нибудь своё. Задача, которую поставил передо мной Стадников, теперь, после того как я здесь увидел всё своими глазами, обрела осязаемость, наполнилась реалиями. По его (Стадникова) объяснениям я всё-таки нечётко представлял себе, как оказалось, что же надо сделать. А надо, видишь ли, всего ничего: спроектировать такую штуку, которая обеспечивала бы перемещение электровоза, толкающего тушильный вагон, куда загружается готовый кокс, и движение пресса, выталкивающего его из печи, называемой батареей, - обеспечивала бы таким образом, чтобы этот кокс равномерно распределялся по всей площади вагона, а не падал мимо. Это и есть "синхронизация"... Стадников предложил цеплять сзади к электровозу тележку с сельсином, фиксирующим его ход, и разработать на основе сельсинной пары следящую систему, позволяющую регулировать скорость коксовыталкивателя. Но мне что-то это не нравится: получается какая-то чепуха: "вагон и маленькая тележка"...
  Замучил я тебя техникой? Понимаешь, я всё время думаю об этом...
  Вчера ездили в Макеевку - час езды на трамвае. Встретил там знакомых ребят с металлургического факультета - они тоже на практике.
  Как прошёл сегодня твой день рождения? Р-р-ревную...
  Кстати, завтра 14 февраля - день святого Валентина. Был, я читал, такой священник в третьем веке, который тайно венчал молодых влюблённых вопреки запрету римского императора Клавдия, считавшего, что женитьба мешает молодым мужчинам быть надёжными защитниками Рима. По доносу (стукачи были всегда!) священника упрятали в тюрьму, но он не раскаялся, а, более того, сам влюбился в слепую дочку тюремщика и, по преданию, своей любовью исцелил её. А перед казнью он передал любимой записку с двумя словами: "От Валентина", - и в них, как считается, отразилась вечная, до гроба, любовь (такая, как моя!). Таким образом, завтра - праздник влюблённых. В этот день влюблённые, оторванные друг от друга обстоятельствами (как мы!), должны - по традиции - обмениваться так называемыми "валентинками" - поздравительными открытками виде сердечек... За неимением оных - прости, дорогая Веруша - я просто поздравляю тебя с нашим праздником... Целую. Твой К.".
  ..."Здравствуй, сынок!
  Что-то ты, дорогой мой, не балуешь меня письмами. Одна открытка в три строчки - не мало ли за две недели? Ждала-ждала подробного письма - не дождалась, пишу сама...
  Ты не мёрзнешь там? Здесь холодно, мороз и ветер. Прошу тебя - не форси. Тёплое бельё, я обнаружила, ты, конечно, не взял - так и лежит новое (и зачем только я его покупала?), но тренировочные брюки ведь можно поддеть? Закалённый-то ты закалённый, но в последнее время, мне кажется, ты не всегда чувствовал себя абсолютно здоровым. Или мне это только почудилось? Дай-то бог... У меня что-то тревожно на душе, как то одиноко - может быть, потому, что холодно (батареи еле тёплые - сегодня уже заходила в домоуправление ругаться, да всё без толку). Во всяком случае, помни: тебе нельзя простужаться. И помни: ты у меня единственный, и я беспокоюсь и о настоящем, и о будущем, и об этом мне легче говорить на расстоянии, я могу выговориться - ты не перебьёшь, сказав что-то бодрое и шутливое и чмокнув в щеку... Я безотчётно всё время думаю: что будет, когда ты закончишь учёбу и - не дай бог - уедешь? Ну, всё, всё, больше не буду... Дальше - о другом.
  В воскресенье встретила в универмаге Веру с отцом. Я их, было, не заметила, но Вера меня окликнула и - представляешь? - поговорив о том, о сём, пригласила меня на свои именины. Андрей Максимович поддержал приглашение, правда, весьма сдержанно. Что было делать? Я пошла... честно говоря, решив, что делаю это ради тебя и чувствовать буду себя неловко. Но всё было очень мило, только странно, что отсутствовала молодёжь. Или все разъехались? Было человек шесть гостей, стол - богатый, Вера умело хозяйничала, Андрей Максимович - вот уж не ожидала от него! - рассказывал анекдоты, пел, аккомпанируя себе на пианино, старинные романсы, и я не чувствовала себя "бедной родственницей". В разгар вечера принесли корзину цветов - в это-то время! - я так и не поняла, кто прислал, все охала, ахали, но это выглядело красиво - ну, прямо как в заграничном кино. Потом Вера с отцом проводили меня домой, к подъезду, Андрей Максимович был в штатском, много рассказывал разного - он в этот вечер, без военной формы, - будто другой человек. Я думаю, что вы поладите, и тебе будет с ним интересно.
  Да, вот ещё что, не относящееся к Вере, просто вспомнилось по ассоциации: когда я уходила на именины и закрывала дверь в квартиру, мимо меня прошла, поднимаясь выше, молодая женщина, лицо которой показалось мне знакомым. Я никак не могла вспомнить, где я её видела, и это как-то не давало мне покоя. А вчера, возвращаясь из школы, я встретила Риту Житомирскую - ты же знаешь, что мы были соседями до войны в "старом пассаже", жили на одной лестничной клетке и часто вместе прогуливали сыновей в колясках, к нам ещё, помню, присоединялась часто женщина из соседнего подъезда с дочкой, тоже в коляске. Мы с Ритой давно не виделись, поговорили о детях - её Витя оканчивает в этом году инженерно-строительный институт (ты же его знаешь?), и тут мне показалось, что я вспомнила ту женщину... Дома я достала папины дневники и в тетрадке за 1940 год нашла запись о том, что к нему обратились родители двух девочек с просьбой позаниматься с ними частным образом немецким языком, чтоб совершенствовать их разговорную речь. Когда я прочла это и увидела имена этих девочек (скорее, уже девушек) - Маша Пешнева и Надя Старова, я сразу же вспомнила, как они приходили к нам домой, и та женщина, которую я встретила, была, я уверена, той самой Машей Пешневой. И тогда я поняла, как она похожа на Сергея Фёдоровича - видимо, это его сестра. Как всё переплетено в жизни!.. (Кстати, что-то давно я не встречала Сергея Фёдоровича. Может, он уехал? Юра ничего не говорил?)
  Ладно, что-то я расписалась не по делу. Надеюсь получить подробное письмо о твоём житье-бытье. Где и как ты питаешься? Береги себя, Кадик. До свидания. Целую, мама".
  ..."Мамочка, дорогая моя и единственная! Я - негодяй, раз заставил тебя волноваться. Но ты ведь уже получила моё письмо с описанием моей "тутошней" жизни? Поэтому кратко: у меня всё в порядке, я здоров, практика проходит нормально.
  Это прекрасно, что ты была на дне рождения у Веры. Она мне уже сообщила об этом и написала - по секрету! - что, как ей кажется, ты произвела впечатление на Андрея Максимовича. Я очень рад: ты у меня одна и Вера - одна, и всё у нас будет хорошо.
  Ты у меня молодая, мать, и останешься молодой всегда, даже когда - увы! - состаришься... Поэтому не хандри.
  Витю Житомирского я, конечно же, знаю. И по району и потому, что одно время - короткое - я ходил с ним в одну баскетбольную секцию в общество "Спартак", но баскетболиста из меня не получилось, зато Витя - классный игрок.
  Если женщина, которую ты встретила, - родная тётка Юры Пешнева (надо будет как-нибудь спросить у него), то, действительно, мир тесен... Разве ты не знаешь, что его родители развелись?
  Не волнуйся за меня, мамочка. В самом деле, всё - в полном порядке.
  До свидания, не такого уж далёкого. Целую. Кадик".
  ..."Здравствуй, Верушка!
  Я так привык писать тебе через день, что и по возвращении, боюсь, не смогу отказаться от этого занятия, и наши внуки с интересом (надеюсь!) будут читать когда-то целые тома моего "эпистолярного наследия". И хотя ты стала писать не так часто (видишь, не удержался от упрёка), я чувствую себя виноватым, что сам не писал тебе уже пять дней. Теперь всё почти в норме, но я - в больнице, попал сюда после того, как искупался на морозе в отстойнике. Лежу рядом со своим "подопечным", но он - плюгавый такой мужичонка - тогда хоть пьян был, воистину "море по колено", раз полез туда, а я вздумал его спасать, услышав, как кто-то барахтается в темноте и издаёт нечленораздельные звуки. Это было в конце второй смены, мастер участка попросил меня выйти помочь ремонтникам, я уже освободился и шёл в общежитие - и надо же такое! И воды-то мне было чуть выше колена, и Антоныча этого (так он уже потом отрекомендовался), пьяного в стельку, я обнаружил всего в метрах в семи - он пытался вроде бы "плыть", а непонятные звуки, которые я услышал, - это он "пел", - но пока я его вытащил, а он сопротивлялся, не хотел, видите ли, прошло минут пятнадцать. Хорошо ещё, что я догадался скинуть пальто и пиджак перед "купелью". Вот такой "геройский" - тьфу! - поступок совершил твой суженый...
  Ладно, чего не бывает... Теперь уже дело пошло на поправку, через несколько дней выпишусь. Ребята приходят каждый день.
  Серёга в своём репертуаре - ты можешь выговорить: Этирверасингампураджа? Оказывается, был на Хельсинских Олимпийских играх такой спортсмен из Индии. И хотя Свитнев написал мне эту фамилию на бумажке, чтоб я "тренировался в свободное время", запомнить сию громадину я не могу - в голове проворачиваются, не складываясь вместе, "Вера" (знакомое слово! - лишь его я всегда чётко помню), "Сингапур", "раджа" - и сейчас просто списал по буквам. А вот ещё одно слово, которое раньше я никогда не слышал и которое выдал мне вчера Сергей, - параскавидекатриафобия (тоже не могу запомнить и списываю с той же бумажки). Это боязнь пятницы, если она выпадает на тринадцатое число месяца, - боязнь, возникающая у некоторых людей, считающих, что этот день их ждут неприятности. Мы с тобой, Верочка, не будем - на всякий случай! - назначать нашу свадьбу на такой день... Даже Наполеон, как говорит Серёжа, в пятницу тринадцатого, если случалось подобное совмещение, никогда не начинал сражений. Представляешь, каким бы я стал на всю жизнь суеверным, если б случившееся со мной произошло в пятницу тринадцатого?
  Лежу, думаю, "почитываю, пописываю" (последнее - пока в уме, не считая этого письма), воспитываю Антоныча...
  Спасибо за поздравление с Днём Советской Армии - спасибо, конечно, но, по моему глубокому убеждению, с этим днём надо поздравлять ветеранов и таких, как твой отец, вообще - военнослужащих, остальные же мужчины, тем более - молодые парни, вроде меня, - не более чем "примкнувшие". Просто с некоторых пор стало традицией поздравлять всех подряд.
  ... Не волнуйся, Верочка, у меня, ей-богу, всё в порядке.
  Что-то длинное получилось письмо - поместится ли оно в стандартный конверт?
  Как там наш "цыганский барон"? Не обижает?
  Если вдруг увидишь мою маму, не рассказывай ей о моём "приключении".
  Сколько нам осталось до встречи? Чепуха...
  Если посчитаешь удобным, передай привет отцу. Целую тысячу раз! К.".
  ..."Верочка, дорогая моя! Как видишь, я восстановил ставший мне привычным регламент отправки тебе писем. А ты - что отвечаешь так слабо? Неужели, действительно, загружена до предела? Во всяком случае, так мне написала мама, а ей это сказал Андрей Максимович, с которым она встретилась у нашей аптеки на углу. И что он там делал? Здорова ли ты? Или считаешь: зачем марать бумагу, коль скоро увидимся?
  Не считай так, Верушка... А то мне в голову лезут разные мысли, становится себя жалко, представляется мне, фантазёру, что я - не я, а другой человек, покинутый любимой, и от его имени складываются всякие глупости, вроде:
  
  От тебя так давно
  Ни ответа, ни привета...
  Хоть одно письмо, одно!
  А письма всё нету, нету...
  Здесь мороз, вьюга здесь,
  Лёд сковал и мир, и душу...
  
  - и так далее. Конечно, это "давно"- на самом деле, если вернуться к моей особе, не так уж и давно, но всё-таки - по степени моего нетерпения, - всё-таки давно...
  Я ещё не выписался. Замучили меня эскулапы всякими анализами и процедурами, но чувствую я себя хорошо, и у меня здесь масса свободного времени.
  Приходил ко мне перепуганный "Рыжик" - наконец-то изволил навестить своих подопечных наш институтский руководитель практики. Многословно сокрушался, махал руками, бегал к главврачу. "И чего суетится-то? - сказал, когда он ушёл, Антоныч. - Живчик взъерошенный...".
  С утра до вечера день тянется и тянется. Начал писать отчёт по практике - благо, материалы собрать я успел, ребята мне всё сюда притащили. Они же принесли мне, пожалуй, и всю библиотеку из общежития - с десяток затрепанных томов, в основном - классика. Так что я лежу и читаю-перечитываю. И вчера вдруг пришла в голову банальная мысль: какое это великое изобретение - книга. Молодец был немец Иоганн Гуттенберг, придумавший ещё в пятнадцатом веке, как размножать рукописи, а наш соотечественник Фёдоров, которого именуют "первопечатником", дошёл до этого (скорее всего - позаимствовал) только через сто лет. Памятник ему, насколько я помню, стоит в Москве напротив "Детского мира", наискосок от памятника Дзержинскому - вот такое соседство... И как наши предки до Фёдорова читали (даже если знали грамоту)? Уж лёжа - точно нет, неудобно держать было и разворачивать свиток. Поделился этой мыслью с Серёжкой, а он, как всегда, выдал мне нечто для меня новенькое: оказывается, пергамент, на котором писали в Европе до появления в ней бумаги, изобретённой в Китае ещё до новой эры путём переработки поначалу старых рыболовных сетей, а потом и разного растительного сырья (это всё информация от Свитнева), - так вот, пергамент, о котором мы знаем из школьного курса истории, на самом деле, должен называться "пергамен", поскольку он так и назывался раньше - по имени Пергамского царства в Малой Азии, где он впервые был получен. И писали на пергамене, как потом и на бумаге, птичьими перьями, по-особому заточенными, что вызвало к жизни появление специальных - "перочинных" - ножиков...
  В общем, я много читаю и обращаю внимание на то, что раньше, при первом чтении, лет пять-десять назад, просто проходило мимо сознания. Например, Бальзак в "Евгении Гранде": "Женщина, которая любит, постоянно должна скрывать свои чувства" (Верно ли это? Я примериваю эти слова к тебе и решаю: да, верно, именно поэтому, видимо, твои письма, особенно последние, несколько суховаты. Или, действительно, ты настолько идёшь в ногу со временем, что подсознательно усвоила, приняла как нечто непреложное стремительность нашего века, приветствующую краткость и отвергающую копание в своей душе - и я не корю тебя за это, - а, наоборот, это я слишком старомоден? Не знаю...) Или вот ещё - там же: "Вся человеческая сила слагается из терпения и времени" - не обо мне ли это?
  Сейчас хотел замарать погуще последние слова - вырвались они машинально, рука сама написала, уж больно точно они характеризуют моё нынешнее положение, - но потом подумал: а что и от кого мне скрывать, я уверен в тебе и нашей любви, иначе и быть не может, иначе... Я даже не знаю, что - иначе... Да, я сейчас нездоров, но всё будет в порядке, милая моя Верочка!
  Ну, ладно, для разрядки ещё одна цитата, из Джека Лондона: "Женщины - смерть, женщины - проклятие, ты это помни. Но когда ты найдёшь ту одну, единственную женщину, то держись её, она дороже славы, дороже денег. Но раньше всего убедись окончательно, что это она. И тогда смотри, чтобы она не проскользнула между твоими пальцами, схвати её обеими руками и держи. Держи, держи, даже если бы весь мир разлетелся в прах. Хорошая женщина есть хорошая женщина. Это моё первое слово и последнее".
  Я убедился, и я буду держать тебя, Верушка... У нас с тобой будет много детей, ведь это неправильно, что так распорядилась судьба с нашими родителями: ты одна и я один... Пусть детей будет не так много, как у одного императора Марокко в 18 веке, - больше тысячи (шучу!), но трое, если ты не будешь возражать, - в самый раз... Я сумею, даю тебе слово, обеспечить свою семью.
  Я загадал: письмо от тебя получу завтра. Целую. Твой К.".
  
  8.
  
  Аркадий вернулся в Харьков совершенно больным - такая слабость, что ничего не мог делать, да и не хотелось ничего, а надо было... На вокзале Сергей и Людвиг взяли такси и привезли его домой. Когда пришла с работы Светлана Павловна, она ужаснулась при виде сына. Опять начались врачи, лекарства, но лучше не становилось, а Кадик наотрез отказывался ложиться в больницу, несмотря на рекомендацию приглашённого домой профессора и уговоры мамы. Курить ему категорически запретили, но будучи дома целый день один, он потихоньку покуривал, а перед приходом с работы мамы проветривал, тепло одевшись, сквозняком комнаты и жевал, чтоб забить запах, зёрнышки кофе. Он через силу рисовал, тысячу раз переделывая, эскизы будущих чертежей дипломного проекта, набрасывал намётки к пояснительной записке, систематизируя данные, собранные во время практики и заглядывая в справочную литературу, кучу которой принёс ему Сергей через два дня после их возвращения, когда понял, что до выздоровления Кадику ещё далеко ("Димидиум факти, кви цэпит фацит" - "кто начал, наполовину сделал" - сказал ненароком Аркадию Свитнев, стараясь его морально поддержать, но в то же время не подавая виду, что тот нуждается в такой поддержке). "Этого же никто за меня сделает, правда?" - говорил Кадик маме. Его отчёт по практике отнёс на кафедру Сергей, там его приняли, зачли без разговоров. Его навещали, кроме Веры, ребята: и Чернов, и Курштис, чаще других Свитнев, даже несколько раз заходил Юра Пешнев, когда приходил проведать свою мать, живущую этажом выше. Но, в конце концов, Кадик всё-таки понял, что без больницы ему не обойтись...
  Он лёг в клинику, где консультировал тот профессор, который был у них дома, отказавшись от предложения лечь в госпиталь, которое сделал ему Андрей Максимович, неожиданно пришедший вместе с Верой. Аркадий лежал у себя в комнате, небритый, в старом выцветшем хлопчатобумажном тренировочном костюме и был неприятно удивлён, услышав, как за закрытой в его комнату дверью засуетилась мать. "Андрей Максимович... ох... у меня не прибрано... Верочка... садитесь...так неожиданно... Кадик..." - слышал он отдельные слова, как-то бессвязно произносимые Светланой Павловной.
  - Как Аркадий? - спросил Калганов.
  Ответа не последовало. Кадик понял, что мама лишь развела руками.
  - Ну, вот что, - сказал Андрей Максимович. - Пока мы с дочкой к вам добирались, уважаемая Светлана Павловна, нам очень захотелось чаю. Мы прихватили по дороге торт, так что не откажите в любезности напоить нас.
  - Конечно, конечно... - заторопилась Светлана Павловна, а Калганов продолжал:
  - Вера, поставь-ка чайник да завари покрепче. Светлана Павловна покажет, что и где.
  - Ну что вы, я сама...
  - Нет-нет, пожалуйста, пусть Вера, она знает, какой я люблю чай.
  Аркадий с недоумением слушал этот диалог, но понял несложную хитрость Калганова, как только тот, подождав, пока мама и Вера вышли в кухню, постучался к нему.
  - Разрешите?
  - Да-да, пожалуйста, - ответил Кадик и поднялся.
  Стоя в проёме двери, Андрей Максимович изучающе посмотрел на него.
  - Здравствуйте, Аркадий.
  - Здравствуйте, Андрей Максимович.
  Аркадий чувствовал себя препаршиво под его твёрдым взглядом, пробуравившем его, казалось, насквозь, и, ощущая неопрятность своего внешнего вида, выдавил из себя улыбку, понимая, что выглядит она жалко.
  - У нас мало времени, молодой человек... пока дамы вышли, - сказал Калганов. - Перестаньте киснуть. Нездоровы - лечитесь, как полагается. Возьмите себя в руки и будьте, наконец, мужчиной. Вы что - хотите потерять год? - он показал глазами на стол у себя за спиной с разбросанными, частью раскрытыми книгами и стопкой листов бумаги, прижатых логарифмической линейкой. - От такой работы толку мало. Работать - так в полную силу. И жить - в полную силу. А для этого нужно ускорить возвращение в строй.
  Аркадия не оставляло ощущение неловкости. Он старался не смотреть в глаза гостя, но взгляд его невольно притягивался, как магнитом, к волевому, даже жёсткому лицу Андрея Максимовича, слова которого, будто материализуясь, оседали, словно минуя органы чувств, прямо в сознании. "Сейчас встану "смирно", - пытался съехидничать он про себя. Но это оказалось единственной формой протеста, который так и не разгорелся в нём.
  - Значит, так, - продолжал Калганов, - завтра в девять тридцать за вами заедет машина и отвезёт в госпиталь. Там будут вас ждать.
  Последняя фраза раздула-таки в Кадике искру противоречия, и он отрицательно покачал головой. Но Андрей Максимович добавил ещё более жёстко:
  - И без разговоров! А сейчас приведите себя в порядок По-солдатски - три минуты.
  Кадика хватило лишь на то, чтоб выдавить из себя: "Пять...".
  Калганов кивнул, согласившись, посмотрел на часы и закрыл за собой дверь.
  За чаем о болезни Аркадия не упоминали. Он догадался, что мама посвящена Верой в суть его разговора с её отцом. Калганов оказал на Кадика прямо-таки гипнотическое воздействие: ему как-то сразу стало ясно, что, действительно, пришла пора бросить хандрить, надо приложить максимум усилий, чтобы опять жить нормальной жизнью. Он даже почувствовал себя лучше, сидя за столом, тщательно одетый, выбритый и причёсанный, и только опять его поразила какая-то необъяснимая возбуждённость матери, впервые за время его болезни появившийся румянец на вдруг помолодевшем лице...
  Когда гости ушли, Кадик сказал:
  - Мамочка, пожалуйста, позвони утром пораньше Андрею Максимовичу - пусть отменит госпиталь и машину, - и, заметив испуг в глазах Светланы Павловны, добавил:
  - Я лягу в ту больницу, где профессор... Как теперь туда определиться?
  ...Из больницы Аркадий вышел накануне Дня Победы, который они с мамой всегда отмечали дома, поминая отца и мужа. Черновик пояснительной записки к дипломному проекту у него был полностью готов - надо было его только дать просмотреть Стадникову и потом переписать начисто, графическая часть проекта тоже, в общем, продумана - нужно было перенести на ватман семь чертежей. Кадику здорово помогли ребята: и Людвиг, и Свитнев, и, особенно, Чернов, для которого не существовало неясностей почти ни в каких технических вопросах, он взял на себя роль главного его консультанта в больнице. В общем, с дипломным проектом у него был более-менее порядок, но ещё со дня возвращения с практики Кадик маялся возникшей неясностью в отношениях с Верой.
  Вера навещала его и в больнице. Но ещё дома после своего возвращения с практики Кадик заметил, что Вера изменилась. Она была та и не та. Её пышные светлые волосы, её глаза с прыгающими искорками, припухлые губы - всё это было знакомым, до боли родным и милым. А появившаяся за время разлуки какая-то стремительность в движениях, вдруг проявляющаяся напористость речи удивляли и настораживали Аркадия. "Что это? Откуда?" - спрашивал он себя, улавливая в её голосе не присущие ей, как ему представлялось, интонации. Но что-то знакомое чудилось в них, что - Кадик понять не мог, да он и не особенно старался, так как само звучание её голоса доставляло ему радость. При первых встречах он ещё бодрился, шутил, посмеиваясь над собой: вот, мол, какая чепуха получилась, если на роду написано попасть однажды в переплёт, то лучше сейчас, чем потом, а то будет Верушка с хворым мужиком возиться, на кой он ей такой, а за битого двух небитых дают, теперь он "оклемается" и будет всю жизнь, "как штык"... Вера поддерживала этот тон, подбадривала его, рассказывала о всякой всячине, не противилась, когда он хотел её поцеловать, но не допускала даже робких ласк, говоря со смехом: "Тебе нельзя..." - и потом, после её ухода, Аркадий чувствовал всю неестественность происходящего, какой-то водораздел, возникающий между ними, будто река вдруг начала делить своё течение на два рукава, потока - вода всё та же, и текут эти потоки почти параллельно, рядом, но всё же - "почти", а значит - немного в сторону, и это вроде бы уже не одна река... А ещё удивляло Аркадия то, что, когда он расспрашивал Веру, как продвигается её дипломный проект, она отвечала односложно и быстро переводила разговор на другую тему. "А-а, - догадывался Кадик, - она меня просто жалеет, понимая, что у меня с этим делом значительно хуже". Вера приходила снова, но он уже устал балагурить - может быть, потому, что чувствовал себя всё хуже и хуже? Он всё чаще уходил в себя, в своё недомогание, в свои безрадостные, тревожные мысли, его глаза на посеревшем лице потеряли блеск и ещё больше потемнели.
  Тут и пришла Вера с отцом...
  Когда Вера навещала его в больнице, Аркадий по-прежнему ощущал некую её отстранённость, и ему всё чаще казалось, что она приходит как бы по обязанности, да и заметил он, что ребята, встречаясь с ней у него, вели себя как-то странно (враждебно, что ли? - он не отдавал себе в этом отчёта, просто старался не думать, будто включалась автоматическая защита, оберегая ослабевший организм от неприятностей, чтобы он - организм - смог выполнить свою главную задачу: войти в норму).
  Накануне выписки (назавтра назначены последняя кардиограмма и рентген; если всё в порядке, в чём были и сейчас уверены врачи, то - домой!), Вера пришла тоже. Было время лечебных процедур, и в садике, где она нашла Аркадия, - небольшом пятачке, окружённом зазеленевшими кустами, с несколькими врытыми ножками-чурбаками в землю простыми скамейками - никого, кроме них, не было. Узнав, что чувствует он себя вполне здоровым и готовится покинуть больницу, она глубоко вздохнула и сказала:
  - Я рада, что с тобой, наконец, всё в порядке. Честное слово! У меня прямо груз с души... Я должна тебе сказать... не знаю, как начать... В общем, мы не будем больше встречаться, Кадик... Прости... И извини, что так - в лоб... Сил моих больше нет! Я мучилась, но потом решила: к чему недомолвки? Не могу больше обманывать... В общем, я полюбила другого человека. Как пишут в романах, расстанемся друзьями...
  Она сказала это на одном дыхании, попыталась улыбнуться, но получилась не улыбка, а лишь некое её подобие. "А она волнуется", - почему-то подумал Кадик, у него поначалу было такое чувство, что речь идёт не о нём, не о них с Верой. Но так продолжалось всего несколько мгновений, потом у него вдруг ослабли ноги, он присел на скамейку. Он старался унять сердцебиение - болей в сердце не было, только горячая волна поднялась от ног к груди, затем к голове. Прошло несколько минут, Вера стояла ним молча.
  Мозг будто расплавился: ни одной мысли. Сплошная безысходность... Такое ощущение - полнейшая прострация - было у него только раз в жизни, в детстве, лет в одиннадцать-двенадцать. Тогда он, пытаясь вскочить на полном ходу на заднюю площадку головного вагона трамвая, как не раз уже делал, подражая другим, более старшим пацанам, умевшим с шиком, ухватившись за первый (из двух по ходу движения) поручень открытой двери вагона, поймать ногой ускользающую, рвущуюся на скорости вперёд подножку, - в это раз он промахнулся, нога на подножку не попала, руки - он успел схватить поручень и второй рукой - судорожно сжимавшие отполированный стержень, уходили от ног, не поспевавшим за трамваем, и скользили, скользили вниз... Его тело тянуло за вагоном, его ноги уже безвольно цеплялись носками туфель за неровности земли, потом он почувствовал, всё ещё изо всех сил держась за поручень, но уже не пытаясь подтянуться к нему, как обдираются о жёсткий грунт колени, и ноги медленно, постепенно относит туда, к рельсам, всё ближе к решётке, ограждающей межвагонное пространство. Сколько это длилось, он не знал, испуг первого мгновения парализовал его, и - будь что будет! - он разжал онемевшие пальцы... Ткнувшись носом в камень, он несколько секунд лежал, слыша скрежет тормозных колодок трамвая и не до конца осознавая, что как прекрасно, раз он вообще слышит, потом вскочил и, не оглядываясь, прихрамывая, убежал... Тогда он, ребёнок, просто убежал домой и постарался всё забыть ... Куда бежать ему сейчас?..
  - Что я должен сейчас делать, Вера? - Аркадий заговорил, наконец, с трудом проталкивая сквозь горловые спазмы слова и сжав в карманах плаща, надетого поверх байкового больничного халата, кулаки, чтобы унять дрожь пальцев. - Кричать, ругаться? Уговаривать? Не буду... Даже не буду спрашивать, кто мой счастливый соперник...
  - Это ты узнаешь... какой тут секрет... Но наши ребята - молодцы, не проговорились, хотя я и вижу, что они меня осуждают. Да бог с ними... Кадик, прости меня, уж так получилось, правда, я благодарна тебе за всё, но то, что было, - не то... Я говорю глупости, я знаю... Но пройдёт время, и ты поймёшь меня... надеюсь...
  Вера замолчала, потом дотронулась рукой до плеча Аркадия и, сказав: "Прощай!" - быстро пошла, почти побежала, скрылась за кустами. "Вот и всё, - подумал он. -Банальная история... Теперь много становится понятным. У-ух!" Кадик помотал головой, будто сбрасывая наваждение. Что-то стонало, хрипело, рычало: у-у-у - в его естестве, этот хрип звенел в ушах, отдавался в висках. Аркадий сжал голову руками и сидел так до тех пор, пока не начало уходить внутрь, рассасываться в клетках его большого тела это странное, ужасное, непереносимое ощущение, имя которому - страдание души...
  - Вам нехорошо? Позвать сестру? - около него остановилась женщина в пальто поверх такого же больничного халата.
  - Нет-нет, - ответил Аркадий. - Спасибо. Всё в порядке. - И он ушёл к себе в палату.
  Выписался он, как и ожидалось, назавтра.
  ...Угнетённое состояние, в котором, вернувшись из больницы, находился Аркадий постоянно, не помешало ему всё же подметить - и отнёсся он к этому с поразившим его самого равнодушием, - что Светлана Павловна переживала будто вторую молодость. В редкие вечера, когда она теперь бывала дома, она постоянно что-то напевала, возясь по хозяйству, шутила, пытаясь растормошить сына, у неё появились всякие баночки-скляночки-тюбики парфюмерно-косметического назначения, и её ничем не омрачаемое, в отличие от прежних времён, всегда хорошее настроение, несмотря на обычные житейские неурядицы, он относил сначала только к естественной реакции перестрадавшей за время болезни сына матери, радующейся, что он, наконец, здоров и всё тяжкое позади. Кадика лишь немного удивило, как сдержанно, без упрёков и "охов", мать восприняла его сообщение о том, что он согласился с распределением на работу Джезказган, а не добивался того, чтобы остаться в Харькове. Аркадию было даже легче, когда мамы не было дома, и, заставляя себя ни о чём постороннем не думать (хотя какое же - "постороннее", если обида, удивление случившимся, неприятие сердцем происшедшего и непонимание его разумом - всё это присутствовало в нём, стало его частью и беспрерывно ныло, как рубцующаяся рана), он целыми днями готовился к защите дипломного проекта.
  Что явилось основным, пожалуй, импульсом для хорошего настроения матери, он понял, однажды поздним вечером, возвращаясь от Жеки и Маринки. Повернув за угол к своему дому, он увидел в неярком свете лампочки под козырьком подъезда маму и Калганова. Тот держал её ладони в своих, что-то говорил - было не слышно, но видно, - она смеялась.
  Было уже начало июня, клёны, выстроившиеся вдоль улицы между проезжей её частью и тротуаром, затеняли его от уличных фонарей своими широкими кронами, и Аркадия, затаившегося под одним из них, стоявшие у подъезда видеть не могли. "Вот оно что, - подумал он, - интересно получается: не дети, так родители... Значит, мама знает о Вере, то-то она у меня ни разу не спросила о ней". Только сейчас он уяснил, что ему это даже не казалось странным - настолько, что ли, он сумел отстранить от себя в окружающем мире всё, что связано с Верой, всё то, что не находится в нём самом, или, наоборот, это внешнее так спаяно с его внутренним состоянием, что он уже не различает, не разделяет их, принимая за единое целое, за одну муку, от которой он хочет, но не может пока избавиться? "А мать-то какова, а? - думал Аркадий и с удивлением обнаружил, что обнаруженные им истоки жизнерадостности матери не вызывают в нём раздражения. - Ну-у, Калгановы... Ну и ситуация... Ну и пожалуйста...".
  Минут через пять Андрей Максимович, поцеловав Светлане Павловне руку, ушёл - в противоположную от Аркадия сторону. Минут через пятнадцать Кадик отправился домой.
  Он долго не мог уснуть, перебирая в памяти, хотя сначала пытался и не делать этого, события последних шести-семи месяцев, вспоминал отдельные их детали, сказанное кем-то либо им самим по тому или иному случаю, вроде бы и не имевшему прямого отношения ни к нему, ни к Вере, ни к маме, ни, тем более, к Андрею Максимовичу, но эти детали, фразы и слова, осевшие, как оказалось, в его памяти, непостижимым образом были связаны с тем неустройством души, ощущением загнанности, тупика, которые отделяли и отдаляли прежнего Аркадия от сегодняшнего. И он, нынешний, смотрел сейчас на себя прежнего, на последние события своей жизни, на взаимоотношения с Верой, на саму Веру и её отца, на свою маму - смотрел, будто прозрев, другими глазами, вторым открывшимся неожиданно зрением, позволившим ему внезапно вырвать себя из привычного с детства мира, центром которого всё-таки был он сам, его "я", и увидеть как бы со стороны и себя, и окружающих с их собственными "я", когда сталкивающимися с его мироощущением и миропониманием, а когда и согласно соседствующими с ними, увидеть совсем под иным углом зрения всё это переплетение стремлений, характеров, чувств, а, возможно, и судеб, этот запутанный, как ему показалось ещё несколько часов назад, когда он увидел маму с Калгановым, клубок, среди перекрученных и намертво связанных нитей которого были и его несостоявшаяся любовь, и обида, и его нездоровье, и растерянность, и незнание, как жить дальше, и даже подспудно существующая в нём, редко осознаваемая и ещё реже проявляющаяся жалость к матери. На самом же деле, как отчётливо понял он, запутанность клубка мнимая: стоит ему лишь потянуть за "свои" нити, отъединив себя, свою жизнь от жизни мамы (насколько это возможно), Андрея Максимовича и Веры, заставив себя забыть (если не забыть, то отодвинуть навсегда в дальние хранилища памяти) и восторг, и страдания, внесенные в его жизнь Верой, - стоит ему выдернуть себя (вовсе не физически, а обретя другое, обновлённое состояние души) из этого нагромождения событий и ощущений, свалившихся на него за последнее время, как пресловутый клубок распутается сам собой, поскольку он, Аркадий, вязал в нём никому не нужные узлы... Придя к такому выводу, он, перед тем, как успокоено заснуть, успел удивиться тому, что раньше тот ракурс, в котором он увидел сейчас и себя, и других, словно не существовал вообще, он не то чтобы не подозревал о нём, а просто в таком ракурсе не возникало необходимости ("Вот это да! - горько усмехнулся про себя Кадик. - Дожить до двадцати двух лет...") - настолько всё, в общем, в его жизни "до того", несмотря на какие-то неурядицы, волнения и мелкие "занозы", не затрагивающие глубин его души, было относительно просто и понятно. У него возникло такое ощущение, что прежде он смотрел на жизнь будто бы только одним глазом, потом, когда произошло то, что произошло, - другим, но тоже одним, и тогда всё сместилось в его видении, и лишь теперь у него широко открыты оба глаза, и мир, вечно меняющийся, и люди в нём, и их взаимоотношения, так же не бывающие однозначными и застывшими, заняли отведенное им природой и жизнью место и видятся ему ярко и выпукло, как в стереокино. "Всё, на этом - точка, - подумал Аркадий, засыпая. - Какой-то месяц-полтора - и всё...".
  Защита его дипломного проекта была назначена на последний возможный срок - на 28 июня. Ещё несколько дней (максимум - неделя) на оформление документов, потом - дом отдыха (льготная путёвка уже получена в профкоме института) и, после недолгих сборов, - в Джезказган, на горно-металлургический комбинат, к месту работы...
  Собираясь в дорогу, Аркадий достал из стола довольно толстую тетрадь со своими стихами, подержал, вздохнув, её в руках и засунул в дальний угол нижнего ящика. Прикоснётся ли он когда-нибудь к ним снова? Он не знал этого...
  
  9.
  
  Плотно прикрыв за собой кухонную дверь, Аркадий вытащил из пачки "Интера", лежащей на подоконнике, сигарету, но прежде чем закурить, пересчитал окурки в пепельнице. С учётом того, что он курил, когда выходил с женой и дочкой из дому, он мог позволить себе сегодня ещё только одну, чтобы не превысить нормы, установленной им на день. Он старался придерживаться этой нормы, не всегда получалось, особенно - в будние дни, на работе, но он старался... Да, было уже поздно, за окном - ночь, он устал, но мысли о том, как строить дальше задуманную им повесть о студенческой жизни, и получится ли из этого дела что-нибудь, не покидали его. Закурив, Аркадий размышлял, имеет ли смысл, будет ли интересно тому, кто, может быть, прочтёт когда-нибудь его "писания" (та же дочка, например, когда вырастет), стоит ли обращаться к его истории с Верой, истории, которая когда-то так угнетала его, которая, по сути, изменила течение его жизни, сделала более жёстким его характер, в корне трансформировала его отношение к женщинам - к ним он стал относиться, вплоть до женитьбы семь лет назад только как к источникам удовольствия, как будто претворяя на практике мысль, выраженную в где-то вычитанной им сентенции, что "любая юбка лучше всего смотрится на спинке стула", и он при каждом удобном случае пользовался этим. Иногда в нём возникало прежнее романтическое чувство, которое он и про себя не решался назвать любовью, правда, это чувство не бывало таким сильным, как в юности, но всё равно в подобных - редких - случаях, иногда - с трудом, он подавлял его в себе, боясь опять "наступить на те же грабли"... Лишь "нагулявшись" и осознав, что, если так жить и дальше, он не будет иметь "продолжателя рода", да и в преклонных годах ему, по обиходному выражению, "некому будет подать стакан воды", он без особой любви женился в тридцать шесть лет на миловидной девушке Миле, своей сотруднице, попавшей в качестве молодого специалиста в возглавляемый им сектор в проектном институте. Как раз в то время Аркадию попалась книжка о древнегреческих философах, в ней было приведено много их ставших крылатыми выражений, в том числе такое Сократа: "Брак, если уж говорить правду, - зло, но зло необходимое". Несмотря на разницу в возрасте в тринадцать лет, Аркадий быстро сумел обаять Милу, затащил в постель, она оказалась, к его удивлению, девственницей, физически она его вполне устраивала, и он решил жениться. Тот же Сократ вроде бы говорил: "Женись, несмотря ни на что. Если попадётся хорошая жена, будешь исключением, а если плохая - станешь философом". Философом Аркадий быть не хотел, хотя и чувствовал склонность к этой "науке всех наук", и надеялся быть "исключением". Он имел теперь однокомнатную изолированную квартиру, полученную им в результате обмена на те две комнаты в районе Госпрома, где он жил когда-то с мамой и куда вернулся после пяти лет работы в Джезказгане с определённой суммой накопленных денег. Светлана Павловна к тому времени вышла замуж за Андрея Максимовича, переехала к нему, а Вера жила в большой квартире своего мужа, рядом с политехническим институтом. Аркадий редко заходил теперь к маме, не желая случайно встретиться там с Верой, и всегда перед посещением знакомой квартиры Калгановых выяснял, не придёт ли в это время туда и она. Конечно, они не могли не видеться на днях рождения Андрея Максимовича или Светланы Петровны, но в таких случаях в доме бывали и другие гости, и не было необходимости разговаривать с Верой и её мужем.
  Когда родилась дочка, был осуществлён ещё один квартирный обмен: поскольку у родителей Милы, которые были уже пенсионного возраста, она была единственным и поздним ребёнком, то Мила смогла убедить их, что хорошо бы получить вместо однокомнатной Аркадия и их трёхкомнатной две двухкомнатные, и те нашли две небольшие квартиры в одном доме недалеко от центра города. Аркадий согласился жить рядом с тёщей и тестем, хотя понимал, что удовольствия от этого испытывать не будет, но понимал также и то, что они когда-никогда да и помогут жене с ребёнком. Он поставил только одно условие и мягко, но настойчиво внушил жене, чтоб она предупредила родителей: не приходить без предварительного звонка по телефону и, пока их не попросят, не давать никаких советов, если это не касается здоровья их внучки.
  Аркадий чувствовал себя спокойно с Милой, она было в меру пылкой, но лишь - в меру, никогда не проявляя инициативы в интимных делах. Он любил дочку, уделял ей много внимания, но и после женитьбы случались у него приключения на стороне.
  ...Аркадий отвлёкся от своих мыслей только тогда, когда заметил, что сигарета догорела до фильтра. Укоризненно покачав головой, он затушил её, выбросил окурки из пепельницы в мусорное ведро, помыл пепельницу под краном и пошёл в ванную (так называемый "совмещённый санузел") чистить перед сном зубы...
  Лёжа в постели рядом со спящей женой, Аркадий проворачивал в памяти те новые страницы, которые он сегодня написал:
  "...Мы сидим за огромным, заставленным едой и питьём столом, я смотрю на обветренные двадцатью годами разлуки лица моих товарищей и сквозь наслоения времени, не сумевшего пригасить в их глазах характерных (я не могу подобрать другого, более точного слова) сполохов жизнелюбия, узнаю закреплённые в памяти черты двадцатидвухлетних-двадцатитрёхлетних своих однокашников - и этому не мешают ни проседь на висках большинства, ни лысины Кутенко и Палицына, ни располневшие фигуры "девочек"... В распахнутые настежь широкие окна вливается по майски свежий, насыщенный влагой и перепревшей хвоей предвечерний воздух, на стол ложатся тени верхушек молодых сосен, окружающих сложенный из толстых брёвен, на каменном фундаменте дом. Он двухэтажный; на втором этаже, в продуманно оборудованной для отдыха большой комнате - с камином, удобными креслами и обшитыми полированными панелями стенами - расположились мы; на первом этаже - сауна; это - главное строение базы отдыха крупного предприятия, где работает главным энергетиком Борис Тесленко, - базы, отданной сейчас, в межсезонье, его усилиями в наше распоряжение на два выходных дня.
  Мы говорим, перебивая друг друга, каждому есть что рассказать. Наконец, разговор берёт в свои руки Юра Пешнев (или Жора, как все в группе, кроме меня, называли его) - это он, по сути, собрал здесь нас всех, заранее списавшись и созвонившись и убедив Тесленко договориться на своём предприятии об этой базе отдыха. Теперь всем по очереди - по часовой стрелке предоставляется слово. Но всё равно в эти "отчёты" вклиниваются воспоминания о студенческой поре, о забавных случаях, и тогда светильники под потолком вздрагивают от ни чем и ни кем не сдерживаемого смеха.
  Потом, слегка отяжелевшие от выпитого, мы выходим на берег близкого водохранилища, под ногами пружинит влажный песок пляжа, рассаживаемся на врытых в землю топчанах под навесом, сквозь дыры которого проглядывает высокая россыпь звёзд. Мы поём любимые студенческие песни, от воды веет сырым холодом, луны не видно, и в ночном мраке я угадываю дорогих моему сердцу сокурсников по голосам и по неясным очертаниям закутанных в плащи фигур. Я вижу, как в свете поднесенной к сигарете спички - и когда это он начал курить? - огненно вспыхнули остатки волос Саши Палицына, ведущего конструктора одного из КБ в Донецке, и на миг обозначилось сосредоточенное лицо Пети Сокольского, перебирающего в темноте струны своей гитары, ставшего, на удивление всем, физиком-экспериментатором, занятым, как он рассказывал, подготовкой докторской диссертации. Я слышу, не разбирая слов, глухой баритон Серёжи Свитнева, единственного нашего холостяка, начальника крупного участка энергосистемы в Казахстане, который говорит что-то Володе Чернову, занимающемуся, как он коротко сказал, проблемами управления космической техникой. Ко мне подкатывается колобком, подсаживается рядом располневшая, раздавшаяся в ширину Неля, когда-то - Сухинина, её теперешнюю фамилию я не знаю, мать двух уже взрослых дочерей, и говорит тихо, дёрнув за воротник, чтоб я наклонил голову: "Вы молодцы, что вытянули меня сюда...".
  Затем мы, замёрзшие, возвращаемся в дом, где Людвиг Курштис и Боря Тесленко уже успели растопить камин, снова садимся за стол. Мне хорошо здесь, среди моих друзей-товарищей, и отчего-то щемит в груди, и высокие, непривычные слова готовы скатиться с моего языка... Только - и это чувство не покидает меня весь день, с того момента, как мы в назначенный час собрались у входа в "электрокорпус" - мне до боли не достаёт здесь Алексея Барабанцева, Лёшки... Бывает же такое: в институте мы с ним почти не общались, но вместе попали в Джезказган и там подружились. В нашей группе он был ещё более незаметен, чем Палицын до назначения старостой и поэтому поневоле ставший уже на виду. Лёшка и со мной, единственным поначалу знакомым в Джезказгане человеком, в первое время был как-то скован, но я понял потом: это происходило от несоответствия, как он считал, его способностей и возможностей тому идеалу, который им был придуман для себя. Его волновало, что думают о нём окружающие, и то, что сокурсники относились к нему "никак", обижало его, и он ещё более замыкался. Он раскрылся для меня в результате разговоров "за рюмкой чая" долгими вечерами в комнате на двоих общежития, где мы прожили больше года, пока не разъехались по выделенным нам как молодым специалистам однокомнатным квартирам в новом доме. Добиваться этого пришлось мне, Лёша был полностью индифферентен в этом вопросе, ему было всё равно, где и как жить, но я настаивал перед начальниками разного уровня, поскольку был прав: в наших направлениях на работу было оговорено предоставление "жилплощади" - не общежития, иначе так и было бы написано. Мы разъехались, но в свободное время вплоть до моего отъезда продолжали часто видеться - благо, жили в одном подъезде.
  Да, Барабанцев оказался совсем не таким, каким он воспринимался в институте... Я уехал, а он остался и был единственным из "наших", с кем я переписывался - не регулярно, от случая к случаю, но я всегда с удовольствием читал его наполненные жизнью странички, изобилующие точными наблюдениями и юмором. Его не стало два года назад, и я узнал об этом, получив путанное, написанное незнакомым женским почерком письмо, из которого я так и не смог толком понять, куда там полез, не имея права по технике безопасности послать своих подчинённых, Лёшка...
  Я вспоминаю Лёшу и тех, чьи судьбы мне неизвестны, и знаю, что о них помнят все, собравшиеся за этим столом: недаром после первого тоста ("За встречу!") сразу же стихийно наполнили рюмки и помянули Лёшу, а потом выпили и за всех отсутствующих.
  "Иных уж нет, а те - далече", но жизнь продолжается, чередуя в своём необоримо поступательном движении светлые и тёмные полосы бытия каждого, наступление их непредсказуемо - так же, как вероятностно падение подброшенной монеты на "орла" или "решку", и я искренне желаю всем своим товарищам - присутствующим здесь сегодня и отсутствующим, - чтоб им в жизни выпадали чаще "орлы"...".
  
  10.
  
  Распределение! Важное для каждого студента - почти выпускника - действо. В назначенный день и время все пришли к аудитории, где под председательством декана факультета заседала комиссия, которая и должна была определить дальнейшую судьбу каждого.
  Вопрос "куда пошлют?" - на завод или в какую-либо "контору", а главное, в какой город - тревожил всех без исключения пятикурсников. Вопрос этот вытекал не столько из желания заниматься тем или иным видом деятельности, сколько будоражил обширной географией мест назначения - от Подмосковья до Красноярска и Средней Азии.
  Одним из последних в коридоре у аудитории появился Сафонов, несколько побледневший и осунувшийся, с копной давно не стриженых волос. Он сдержанно улыбался, здороваясь с "одногруппниками", окружившими его, расспрашивающими, как он себя чувствует. Вера, стоявшая, облокотившись на подоконник, не подошла, помахала издали рукой, Аркадий заметил это и кивнул ей. Он был первым, кого позвали на комиссию, - возможно, зная, что Сафонов после длительной болезни и наверняка ему предстоит ещё много работы над дипломным проектом, декан решил не задерживать его.
  Аркадий зашёл в аудиторию, поздоровался.
  - Здравствуйте, Сафонов, - сказал декан. - У вас уже всё в порядке? Как здоровье?
  - Спасибо, всё нормально.
  - Как обстоят дела с проектом?
  - Движется. Я успею ко второй половине июня.
  - Прекрасно. Мы можем предложить вам горно-металлургический комбинат в Джезказгане, лабораторию автоматизации, - декан заглянул в лежащую перед ним бумагу. - Там неплохие условия... Есть возражения?
  - Возражений нет. Где я должен расписаться?
  Выйдя из аудитории, Аркадий, сказав ребятам: "Джезказган...", - подозвал Чернова:
  - Володя, можно тебя на минуту? Проконсультируй меня, если сможешь...
  Они отошли к окну, Аркадий достал из папки несколько исписанных листов.
  Следующим вызвали в аудиторию Чернова. "Подожди меня", - сказал он Сафонову и скрылся за дверью. Володя ещё не вышел, когда в аудиторию была приглашена Вера, но очень быстро вернулась. Никто ничего не спрашивал её, она сама сказала:
  - Ассистентом на кафедру электрических аппаратов... Всего доброго! - и сразу ушла.
  Направление Калгановой работать на родственную кафедру никого не удивило: уже давно была обговорена нечасто встречающаяся (но всё же примеры тому имелись) ситуация, когда преподаватель, да ещё заведующий кафедрой, ухаживает за своей студенткой, а Квиско делал это открыто, не обращая внимания на пересуды своих коллег, и - тем более - что ему неудовольствие какой-то части студентов, считающей Веру предательницей? Почти вся группа поначалу была возмущена, узнав, что Вера столь же открыто отвечает на его ухаживания (вести об их встречах за стенами института распространились необычайно быстро), и жалела Аркадия. И стихийно, хотя об этом специально никто не договаривался, но таково было общее настроение, возникло нечто вроде бойкота, но он так и не успел стать явным: во-первых, потому, что он (бойкот), вероятнее всего, и не был бы осознан захваченной новым чувством, ставшей неузнаваемой Верой, поскольку непонятно, в чём же ему проявляться, если их группа нигде давно вместе не собиралась, и только кое-кто из студентов видел её время от времени на кафедре; во-вторых, каждый, поразмыслив трезво, пришёл к выводу, что есть, да и должна быть обязательно, свобода выбора любым из них, несмотря ни на какие противостоящие тому обстоятельства, себе такого спутника жизни, который представляется (пусть, может, и ошибочно, но кто может угадать, что будет впереди?) наиболее отвечающим душевному складу, характеру, запросам и который именно поэтому возбуждает чувство. Любовь ли это чувство - понять со стороны невозможно, можно лишь удивляться тому или иному выбору, можно относиться к нему отрицательно, но осуждать вслух никто не имеет права. Вот только нехорошо, что всё это совпало с болезнью Сафонова, ему и так досталось... Но что поделать, "се ля ви", как однажды, неожиданно выразился Витя Кутенко, после чего получил тычок в бок от Гали - она единственная по-прежнему была резко настроена против Веры. Галя, уже две недели как Кутенко, метнула на неё совсем не добрый взгляд и демонстративно отвернулась, когда Вера пришла на процедуру распределения и остановилась среди ожидающих начала работы комиссии студентов, сказав громко и внятно: "Добрый день!" Остальные же, понимая, что Вера вольна в своих действиях (действительно, "се ля ви"!), но всё равно - пусть безотчётно - не приемля её поведения, поскольку каждый, в принципе, в той или иной степени, в тех или иных обстоятельствах, может оказаться в таком идиотском положении, в которое попал Сафонов, ответили ей сдержанно (кто - сказав "здравствуй", кто - кивком головы), не прерывая ведущейся беседы и стараясь не смотреть на неё. И вот теперь она быстро ушла, явно не желая ощущать на себе понимающие взгляды ребят.
  ...Ожидая Чернова, Аркадий рассеяно смотрел во двор, вниз, на выпустившие свечи каштаны, своими верхушками достигающие третьего этажа. Когда открылась дверь аудитории, выпустившей Веру, он обернулся, ожидая Володю, но, заметив скользнувшие по нему украдкой взгляды "одногруппников" после того как Вера ушла, он тут же снова стал смотреть в окно, готовый провалиться сквозь землю. Но вскоре вышел и Чернов. Он рассказал, что направлен на работу в недавно организованный в Харькове Институт автоматики, и перед тем, как он подписал распределение, с ним побеседовал в углу аудитории представитель этого института, сказавший, что его, Чернова, рекомендовал взять на работу заместитель директора по научной работе Тупиков, бывший доцент кафедры электропривода. Студенты хорошо знали Тупикова, это был толковый, небольшого роста и среднего возраста преподаватель, совершенно не соответствующий своей фамилии, и всегда, когда эта фамилия упоминалась, непременно вспоминался его антипод - преподаватель военной кафедры майор Лешня. Тот был абсолютно тупой, совершенно интеллектуально не развитый человек с лицом цвета недозрелой вишни - из-за, по-видимому, постоянных "возлияний". Попал проходить службу на военной кафедре вуза он, так как (ходили слухи) был племянником генерала, заведующего кафедрой. Занятия, которые он проводил со студентами, - это был цирк: он читал лекции по книжке, постоянно сбивался, оговаривался, и видно было, что он совершенно не понимает того, что читает. По существующим правилам, в конце каждого занятия преподаватель должен был спросить: "Вопросы есть?" - и однажды, когда речь, среди прочего, шла о траектории движения снаряда, Кутенко спросил:
  - Товарищ майор, скажите, пожалуйста, а если пушку положить на бок, снаряд по параболе поразит цель, находящуюся за углом?
  Лешня, не задумываясь, ответил:
  - Конечно. Ведь он движется по параболе...
  Студенты так и не поняли: может быть, он всё-таки так шутит? Но с той поры у них появилась новая единица измерения - "единица тупости". И если кто-то чего-то не понимал, ему говорили, что у него сегодня "одна лешня", "три лешни"...
  Сафонов защищал свой дипломный проект утром того дня, вечером которого был уже намечен выпускной, прощальный банкет в ресторане "Динамо". Защита прошла успешно. Квиско, бывший членом государственной экзаменационной комиссии, ушёл, сказав что-то председателю, как раз перед началом доклада Аркадия. Доложил Аркадий чётко и коротко, ответил на несколько вопросов - и всё. Пожимая руки пришедшим за него поболеть Чернову, Курштису и Свитневу, он рассеянно улыбался, радость разливалась в его душе, но что-то мешало ей заполнить всё его существо полностью, что - он не мог сначала понять, просто какая-то мысль, ещё пять минут назад угнетавшая его, но мгновенно забытая, как только председатель комиссии сказал ему: "Всё. Спасибо. Вы свободны", - эта мысль, вернее, сейчас лишь память о чём-то, только что тревожащем его, ещё гнездилась где-то в глубине сознания, мешала... И только когда Людвиг с обычной своей бесцеремонностью сказал, похлопав его по плечу: "А Квиско-то, а? Молодец!" - Аркадий опять почувствовал раздражение, но уже по-другому, так как всё кончилось благополучно, и это его ощущение сейчас было отзвуком той злости, которая охватила его, когда заведующий кафедрой покинул (Аркадию показалось - демонстративно) аудиторию, и ему пришлось сделать волевое усилие, чтобы собраться и продолжать защиту. Да Квиско и не мог поступить иначе - зачем ему вызывать новую волну разговоров, если вдруг Сафонов начнёт "сыпаться", отвечая на его вопросы? А не задавать их, сидеть молча под ироничными взглядами коллег - тоже нельзя: будто признаёшь неловкость положения, боишься, что неправильно поймут, если какой-то вопрос окажется каверзным для Сафонова... Поняв это теперь, Аркадий согласился в душе с Людвигом и снова начисто выбросил из головы всё, что сдерживало распиравшее сердце ликование, оно - разрасталось, разбухало, как дрожжевое тесто, светилось в глазах, выплескивалось смехом, которого давно уже от него не слышали и которым он отзывался сейчас, не вникая особенно в суть слов, на то, что говорил ему Сергей; стали вдруг необычайно лёгкими и ощутимо сильными руки и ноги, хотелось куда-то бежать, прыгать, а внутри его метрономом безостановочно звучало: "ко-нец", "ко-нец", "ко-нец...
  До назначенного часа встречи в ресторане было ещё много времени. Аркадию хотелось пить, и он по пути из института зашёл в столовую - здание в углу институтской территории; это была одна из двух столовых политехнического, называемая студентами "шамовкой" (от слова "шамать" на студенческом сленге, что означало "кушать"), и в ней, в отличие от другой столовой - диетической, находящейся в административном корпусе, - на столах всегда стояли тарелки с нарезанным чёрным хлебом и баночки с горчицей, и в пору полного безденежья студенты могли здесь хоть как-то подкрепиться, съев бесплатно какое-то количество ломтей хлеба, намазанных горчицей, и запив такие "бутерброды" несколькими стаканами дешёвого компота из сухофруктов. В том же здании, где и "шамовка", находилась и знаменитая на весь город парикмахерская, известная работавшими здесь несколькими мастерами, к которым специально приезжали из разных частей города молодые люди, чтоб постричься. К этим мастерам всегда была очередь, хвост которой обычно находился во дворе, и Аркадий и сейчас, проходя в столовую, увидел ожидающих у дверей парикмахерской. До болезни он и сам, бывало, стоял здесь...
  Выпив бутылку ситро, Аркадий с тем же ощущением лёгкости во всём теле поехал в школу к Светлане Павловне, с нетерпением ожидавшей его. Она чуть ли не прослезилась, увидев широкую улыбку, так давно не появлявшуюся на лице сына, поцеловала его, сказав: "Ну, слава богу..." - а потом добавила с тревогой:
  - Ты вечером... не очень...
  - Всё будет в порядке, мамочка, - ответил Аркадий. - Я позвоню от тебя?
  Он набрал номер телефона Стадникова, сказал ему, что всё в порядке, "пять", поблагодарил его и попрощался.
  Стало совсем жарко, Аркадий, сняв пиджак и ослабив узел галстука, шёл не спеша домой и с интересом смотрел вокруг, ощущал, словно впервые, приметы разгоравшегося лета, которые он, погружённый в свои заботы, до этого дня будто бы не замечал вовсе, как не фиксируешь специально внимания на постоянно окружающих тебя предметах быта, на звуках движущегося транспорта, на запахах готовящейся еды, на прохожих, безразлично минующих тебя на улице - не фиксируешь внимания до тех пор, пока что-то в этой привычной среде обитания не изменится: то ли переставят мебель, то ли что-то подгорит на кухне или же случится какое-либо уличное происшествие... Так и Аркадий сейчас, как будто перенесшийся из зимы прямо в лето, подолгу, щуря от яркого солнца глаза, смотрел на высокое бледно-голубое небо, на буйную зелень деревьев, с интересом наблюдал за прохожими в яркой, свободной и открытой одежде, за покупателями у уличных лотков с первыми ягодами, пупырчатыми огурцами... Летняя улица виделась ему иначе, чем вчера, какой-то новой, в которой он только угадывал то, что исстари было ему знакомо, - виделась так не потому, что произошли какие-то катаклизмы в природе, а (и это Аркадий отлично понимал) сдвинулось что-то в нём самом, вернее - не сдвинулось, а, наоборот, стало на своё место. И как только он утвердился в этом своём понимании, так к чувству радостного полёта, которое победоносно вытеснило в нём за последние часы все другие чувства, добавилось новое ощущение, всё более и более осязаемое, которое Аркадий, если бы был в состоянии "раскладывать всё по полочкам", определил бы как опустошённость. Живя в нём одновременно, переплетаясь, они - радость освобождения от груза последних месяцев и пустота, образовавшаяся при этом освобождении в душе Аркадия - вместе составили такой необычный конгломерат, что ему вдруг показалось, что он выпил (не много, но и не мало) - именно такие ощущения он испытывал, подходя к дому. Это состояние не оставляло его всё то время, пока не пора было отправляться в ресторан. Он бесцельно ходил по комнатам, затем лениво, только потому, что это необходимо, перебирал у себя в столе, выбрасывая ненужные теперь черновики дипломного проекта, приводил себя в порядок, готовясь к вечеру. Оно не сразу покинуло его и потом, на банкете, где он уже в самом деле пил - правда, лишь сухое вино, - но после нескольких рюмок стали ослабевать раздиравшие его душу эти противоречивые, на первый взгляд, чувства, и вскоре, хотя Аркадий и не "злоупотреблял", помня просьбу матери, к нему, окружённому ставшими родными за годы учёбы лицами сокурсников (пусть не ко всем он относился одинаково, к кому-то - просто безразлично, равно как и к себе он чувствовал разное отношение, но какое это имеет значение?), - к нему пришло в гаме и кажущейся неразберихе застолья так необходимое ему успокоение, ровное и хорошее настроение.
  Вера тоже была, конечно, здесь. "Ну и что? Всё нормально, - думал Аркадий. - Где ж ей быть, как не здесь, за этим столом?" Она сидела далеко от него, но он в первое время ощущал её присутствие, безотчётно следил за собой, однако, заметив это и удивившись про себя ("Ведь перегорело? Да или нет? Всё-таки - да", - прислушавшись к себе, окончательно решил он), Аркадий с лёгким сердцем включился в общий праздник.
  ...Подали "горячее". Есть уже не хотелось, Аркадий лениво ковырял вилкой фирменную "котлету по-киевски" (горячий жир вытекал на тарелку) и думал. Он поднимал свою рюмку, когда кто-то предлагал за что-то выпить, ставил её, едва пригубив, на стол, подпевал, когда под аккомпанемент гитары Сокольского затянули студенческие песни, а затем и "Гимн автоматчиков", но замолчал, когда дошли до слов, что никто не умеет "так дружить, любить", случайно перехватив направленный на него взгляд Веры, шевелящей губами в такт песни, и снова поддержал поющих только в конце:
  
  ...В полной боевой готовности, да,
  Весь автоматчиков отряд, весь отряд!
  
  Он тоже чувствовал себя "в полной боевой готовности", вернее - хотел этого и постоянно внутренне настраивал себя на это. Что было - то было, что будет - неизвестно, но Аркадий растил это чувство в себе и сейчас, казалось ему, ощущал решимость не пасовать больше ни перед какими перипетиями жизни, брать от неё всё, что можно...
  Галя пригласила его на "белый танец", которым продолжил свою программу после перерыва оркестр. Она с сочувствием смотрела на него снизу вверх, и её взгляд был настолько красноречив, что Аркадий сказал ей:
  - Что ты смотришь на меня, как на тяжело больного? Прекрати, Галочка, со мной всё в порядке, всё в прошлом, исчезло, "как с белых яблонь дым...".
  Потом к нему неожиданно подошла Вера.
  - Кадик, пригласи меня танцевать.
  - Это обязательно?
  - Желательно... Ну, хотя бы отойди со мной.
  Они вышли с веранды в зал, Вера сказала:
  - Не держи на меня зла. Мы, наверное, нескоро с тобой увидимся, и я не хочу, чтоб ты думал обо мне плохо.
  - А разве для тебя это так важно?
  - Важно.
  - Ладно, - сказал Аркадий и повторил сказанного недавно Гале. - Со мной всё в порядке.
  - Будь счастлив, Кадик, - в том понимании счастья, о котором сегодня говорили...
  Потом Вера добавила:
  - Ты бы потанцевал со мной ради приличия...
  - Не хочется... Извини.
  "Странная она сегодня какая-то, - думал Кадик. - Неужели не понимает, что на них, танцующих, будут во все глаза смотреть однокурсники?" Он читал где-то, что японцы с незапамятных времён привыкли делить женщин на три категории: для семьи - жена, для тела - проститутка (ойран - помнится, что так по-японски), для души - гейша. Он предполагал, что в Вере для него объединятся все три эти ипостаси, и несколько месяцев находился в предвкушении долгой и счастливой жизни... Не вышло... Теперь он знал, что долго не будет жениться, что не будет рассматривать женщин в качестве первой из японских категорий, а лишь, возможно, даже только как вторую из них. И этот - последний в его жизни, как он считал, - разговор с Верой ничего не шевельнул в его душе, другие мысли - не праздничные, но и не особенно тревожные - бродили в нём весь остаток вечера, просто он всё время - и когда сидел за столом, и когда танцевал с Галей, и когда разговаривал с Верой - думал о том, как резко вот-вот изменится его жизнь и сколько в ней будет нового... И когда все вышли в прохладу парка, остужающую лица, еле видные в полутьме, чуть раздвигаемой фонарями, и снова пели песни под гитару Сокольского, и бесились, прыгая в пустынных аллеях в каком-то диком танце, которому нет и не может быть названия, потому что это просто взрыв эмоций, высвобожденных после долгого заточения, которое было вызвано - сознательно - необходимостью приоритета рассудка над чувствами во время последнего периода учёбы, эмоций, подогретых только что закончившимся застольем, но там, в ресторане, ещё несколько скованных присутствием персонала, наверняка не способного понять их душевное состояние, - и здесь, в парке, Аркадия по-прежнему не покидали те же мысли. "Что же будет завтра? - думал он, когда, напрыгавшись и немного устав, выпускники расселись на скамейках амфитеатра летней эстрады. - Завтра - не в обычном смысле, а "Завтра" с большой буквы, в широком понимании этого слова... Что ждёт меня и всех остальных?"
  Он закинул руки за голову, посмотрел в небо, на светлые точки звёзд, таких далёких, как "Вчера", и таких неведомых, как "Завтра", и неожиданно успокоительно решил: "А что - Завтра? Завтра - просто жизнь...".
  
  11.
  
  Мила уже больше трёх недель была в отъезде и будет отсутствовать ещё три дня - она находилась в Ленинграде на курсах повышения квалификации. Они уже давно не работали в одном отделе - с тех пор как Сафонова назначили начальником другого подразделения института, утвердив его кандидатуру на партбюро (в партию он вступил ещё в Джезказгане). А тут в прошлую среду заболела дочка - какой-то особый вид ангины, температурила, поначалу даже тяжело дышала, и Сафонов вынужден был попросить о помощи тёщу, решив не сообщать ничего Миле, поскольку и районный врач, и специально приглашённый частным образом специалист-отоларинголог уверили его, что ничего страшного, попринимает неделю лекарства, и всё пройдёт. Сафонов с большим удовольствием воспользовался бы помощью своей мамы, но Светлана Павловна теперь целыми днями была занята - домашними заботами, поскольку Андрей Максимович уже давно болел, не выходил из дому. Тёща переселилась на это время в квартиру Сафоновых, спала в одной комнате с внучкой на раскладушке, роптала на то, что ей неудобно, после ночи у неё болит спина, но что поделаешь, другого выхода нет... Вечером, когда Аркадий возвращался с работы, она уходила на пару часов домой, к мужу - было недалеко. А в прошедшие субботу и воскресенье она несколько раз уходила и вновь приходила, чтоб самой покормить внучку, проследить, чтоб та приняла лекарство, не доверяя это зятю, который в выходные дни, съездив на рынок, пока тёща была в доме, сам готовил еду. До болезни дочки Аркадий обычно справлялся со всеми делами сам, отказавшись на время отсутствия жены от своих командировок, и только однажды, зная, что задержится на работе, позвонил тёще, чтоб она забрала свою внучку из детского сада.
  ...В троллейбусе Сафонов пытался восстановить душевное равновесие после утреннего общения с тёщей. Конечно, он был ей благодарен за помощь, но она имела странную привычку выражать своё недовольство по тому или иному поводу утром, когда он, сварив себе в медной джезве, которую он когда-то привёз из Еревана, кофе, оставлял его осесть в своей любимой чашке, а сам пробегал мимо неё в их с Милой комнату одеваться. Потом, сидя за кухонным столом и глотая уже чуть поостывший, покрытый бело-коричневой плёнкой кофе, которым он запивал плохо прожёванные под тёщин аккомпанемент куски бутерброда (самое позднее - он должен выйти из дому через две минуты!), Аркадий постепенно закипал, начинало щемить сердце, на язык накатывались всякие слова. Ну, говорила бы она что-нибудь по делу, что-нибудь, связанное с ребёнком, так нет, она была недовольна образом жизни Сафоновых, тем, как он, Аркадий, относится к своей жене и к ней тоже. Так продолжалось уже который день, он сдержался и на этот раз, избегая скандала, который неминуемо бы возник, если б он высказал всё то, что думал...
  В троллейбусе, зажатый со всех сторон, Сафонов старался переключиться на сегодняшние дела. "Понедельник - день тяжёлый", и в самом деле, сегодня ожидался трудный день. При этом надо успеть сделать всё, что он наметил, до перерыва, поскольку после - техсовет института, на котором его присутствие обязательно, хотя вопросы, намеченные к рассмотрению там сегодня, его отдела не касаются. А Сафонову предстояло решить сегодня несколько не терпящих отлагательства вопросов с начальством, а это всегда была мука, так как Алексей Алексеевич, его непосредственный шеф, заместитель главного инженера, давно перерос в стремительном служебном продвижении свой уровень компетенции, но останавливаться не хотел, мечтая занять, в конце концов, директорское кресло. Его стремление не могло оставаться тайной, он упорно двигался к своей цели, директор и главный инженер, оба перешедшие лет пять-шесть назад рубеж пенсионного возраста, часто болевшие в последнее время, друзья с молодости, волею судьбы теперь работавшие вместе, жившие, что редко случается между руководителями, душа в душу, знали, конечно, об устремлениях Алексея Алексеевича, но решили ничего не предпринимать, поскольку им неминуемо когда-нибудь министерство предложит уйти "на заслуженный отдых" - правда, вряд ли одновременно, чтоб сохранить некую преемственность - и не всё равно ли им, кто потом возглавит институт? Возможно, будут интересоваться их мнением о намеченных кандидатурах новых руководителей, но, скорее всего, для проформы, тем более что у Алексея Алексеевича есть "рука" в министерстве, благодаря ей он и попал в институт лет десять назад. Правда, не исключена возможность, что вместо любого из них вдруг пришлют кого-нибудь из местной обкомовской номенклатуры...
  Сафонова не радовал бы дальнейший карьерный рост шефа, поскольку тот был демагогом крупного калибра и "давить" умел так, что при попытках возражать ему слова застревали в горле. Бывало, после такой "беседы" Аркадий, выходя от него, посерев от злости из-за невозможности ничего доказать человеку, который не слушает доказательств, решал для себя вроде бы окончательно не лезть на рожон, но естественное стремление хорошо делать своё дело приводило к новым осложнениям. И это, остававшееся невысказанным, подсознательно заставляло Сафонова осторожничать в разговорах с ним. А Алексей Алексеевич был всегда жизнерадостен, не допускал ни малейших проявлений неуважения к себе, держался уверенно, зло острил, умея находить такие выражения, которые, прямо не оскорбляя подчинённого, свинцом оседали в его душе. Резкостью суждений и апломбом он подменял недостаток специальных знаний, но зато чувствовал себя, как рыба в воде, в вышестоящих инстанциях, всюду имел друзей-приятелей, умело и энергично выступал на всякого рода конференциях, научно-технических советах, в общем, по не очень грамотному, но точному выражению, "туго знал своё дело"...
  Сейчас, обдумывая в троллейбусе предстоящий разговор, он пытался промоделировать в уме возможное его течение и результаты. Суть дела состояла в том, что по просьбе одного из постоянных заказчиков, крупного комбината, нужно было выполнить срочную работу, связанную с модернизацией его вычислительного центра. Выполнить эту работу не составляло труда, и нужно бы её сделать, помятуя о том, что хорошие отношения с заказчиком - залог успешного внедрения уже выполненных разработок и пополнения портфеля заказов на будущее, но такой темы не было в плане, и Сафонов был бессилен что-либо предпринять без волевого решения руководства института выполнить всё-таки эту работу взамен работ по другим объектам, проектирование которых было намечено, но ещё не ведётся из-за необеспеченности разработок исходными данными. Было и ещё два вопроса, связанных с необходимостью посещения им Алексея Алексеевича, главный из них - отправка заказчику не позднее завтрашнего дня законченного вчера, как надеялся Сафонов, одного из проектов (он договорился с копировщицей, что она, работавшая дома, выполнит за выходные дни последние кальки проекта и принесёт их сегодня). А если не отправить проект завтра, то будет потеряна пятипроцентная досрочность выполнения работы, что исключало получение исполнителями премии, такое было правило...
  Еле притиснувшись к выходу на своей остановке, Сафонов, оправив на ходу плащ, через минуту уже входил в вестибюль здания, в котором размещалось три института. Лифт, по обыкновению, не работал. Поднимаясь к себе на пятый этаж, он решил в разговоре с Алексеем Алексеевичем просто доложить о телефонном звонке с комбината в конце рабочего дня в пятницу, и пусть тот сам решает. Он понимал, что в нынешнем положении, когда директор опять надолго заболел и ходили слухи, что вот-вот его отправят на пенсию, шеф не захочет лишних неприятностей, а они могут последовать: стройбанк строго следит за тем, чтобы выполнялись только те работы, на которые "спущены лимиты"... "Господи, - подумал Аркадий, входя в свой отдел, - какой галиматьёй показалось бы это не знающим тонкостей организации проектного дела"...
  - Доброе утро! - сказал Сафонов, мельком окинув взглядом ещё полупустое помещение и заметив с удовлетворением, что копировщица уже пришла и сидит у стола Дерюгиной, руководившей сектором, выпускающим проект. Он прошёл в "аквариум" - так называли закуток, отгороженный застеклённой перегородкой, не до потолка, от остальной территории отдела, представляющей собой шестиоконный зал внушительных размеров, который, по задумке, должен был использоваться как актовый зал, но численность сотрудников института постоянно росла... Столы здесь стояли тесно, несколько чертёжных комбайнов жалось у противоположной окнам стены, и в осенне-зимние месяцы, когда заканчивался период массовых отпусков и сельскохозяйственных работ, в которых институт принимал активное участие по разнарядке райкома партии, работать здесь было тяжело: все мешали друг другу.
  Когда прозвенел звонок, оповестивший о начале рабочего дня, Сафонов подошёл к Дерюгиной и, узнав, что всё в порядке, вот-вот закончится сверка калек, а о размножении проекта в отделе оформления Дерюгина договорилась ещё в пятницу, вернулся в "аквариум", позвав с собой Дерюгину, и, сняв телефонную трубку, набрал номер.
  - Нонночка, вы? Доброе утро, Сафонов. Опять нужна ваша помощь... Да-да, знаю, я у вас в долгу, но я же не подводил вас ни разу, правда? Проект хороший, мы его затянули немного, так как не могли никак согласовать с заказчиком постановки задач... переделывали несколько раз. Но теперь всё в порядке. Завтра надо отправить... да, один экземпляр, а потом учтём все ваши замечания и дошлём остальное. Ну, спасибо, спасибо, больше не буду, ей-богу. Дерягина подойдёт к вам минут через пятнадцать.
  - Вы всё поняли? - спросил Сафонов Дерягину. - Нормоконтроль завизирует. Давайте, я подпишу. Но... - он полистал настольный календарь и сделал пометку, - в среду весь проект мне на стол. Посмотрю внимательно.
  В ожидании, пока ему принесут на подпись проект, Сафонов снова поднял телефонную трубку и позвонил Алексею Алексеевичу с просьбой принять его.
  - Что-нибудь срочное? - спросил шеф.
  Сафонов начал было излагать - что, но тот прервал его:
  -.Ладно, минут через сорок. Я позвоню.
  Когда Сафонов только закончил подписывать кальки и текстовые материалы проекта, раздался междугородний звонок. Звонил Пантюхин из Ленинграда - милейший человек и приятный собеседник, начальник вычислительного центра крупного производственного объединения. Поинтересовавшись здоровьем Сафонова и его семьи, на что Аркадий ответил кратким "спасибо", Пантюхин сообщил две новости - и обе довольно приятные. Во-первых, ему удалось включить (задним числом, все сроки давно прошли!) в план новой техники министерства тему, связанную с созданием АСУ объединением, разработку которой отдел Сафонова завершил ещё в первом квартале. "Милейшая Марго помогла! Добрая душа! Вы её помните?" - Сафонов помнил, он встречался несколько раз в московском министерстве с пышнотелой, чуть увядшей, но не сдающейся возрасту энергичной и пробивной Маргаритой Савельевной из технического управления. Он не знал, какое она занимает место в табеле о рангах, но слышал, что тем, кто пришёлся ей по душе (естественно, только мужчинам!), она помогает решать многие вопросы. Пантюхин был из тех, кому Марго - так все называли её за глаза - благоволила. К нему все, кто с ним сталкивался, и не мог относиться плохо или хотя бы безразлично. Во всяком случае, Аркадий таких не знал. Цепкость в деле, высокая квалификация сочетались в Пантюхине с широтой души, благожелательностью, весёлостью характера. Включение темы в план новой техники, как выразился Пантюхин, "чревато премией, а потому с вас причитается". Он был незаменимым тамадой в застолье - Аркадий имел однажды случай убедиться в этом, не столько любил выпить, сколько посидеть за хорошим столом в хорошей компании. "Мы не алкоголики, - говаривал он, если кто-то пытался мягко (резко с ним никто не разговаривал) упрекнуть его в этой слабости, - нам нетрафаретно пообщаться хочется!" А вторая новость была связана с первой. Пантюхин сообщил, что он предложил включить Сафонова в межведомственную комиссию по приёмке автоматизированной системы в промышленную эксплуатацию, она соберётся недели через три, но официальный вызов Сафонова в Ленинград уже, кажется, выслан.
  Весть о предстоящей поездке в Ленинград обрадовала Сафонова - и потому, что это был Ленинград, по которому он любил бродить часами, не уставая, и потому, что среди массы командировок на объекты, проектируемые его отделом, в смежные институты и в министерство, где всегда надо было что-то согласовывать, утрясать, спорить - вежливо, когда хочется ругаться, выдумывать обтекаемые формулировки при подготовке протоколов совещаний, эта поездка представлялась разрядкой - с одной стороны, отдыхом от постоянной нервотрёпки на работе, а с другой - некоторой встряской от устоявшегося быта дома.
  А ведь кроме дел, связанных с межведомственной комиссией, - в Ленинграде живёт Женя, его смятение... Аркадий не знал, что с этим делать, после Веры в нём впервые возникло такое чувство, он задавливал его в себе, и поэтому, хотя страшно хотел увидеть Женю и был взволнован возможностью встречи с ней, но понимал, что от таких мыслей всё равно не уйти и не сразу он успокоится, раз уж всколыхнулось это, запрятанное, как ему казалось, в самой глубине души, однако с наигранной бодростью сказал себе: "Прежде всего - работать!" - стараясь подавить всё, не относящиеся сейчас к делу.
  
  12.
  
  Гроза врывалась в распахнутое настежь окно, вспыхивала изогнутым хлыстом молния на чёрном небе, вода натекала с подоконника на пол - они ничего не замечали. Аркадий сидел на расшатанном и скрипучем венском стуле, придвинутом к узкой, с провалившейся сеткой, железной кровати, и неотрывно смотрел на Женю, скорее угадывая в темноте, чем видя, очертания её тела, свернувшегося калачиком под грубошерстным, утончившимся от старости одеялом. Двумя руками она держала руку Аркадия, прижав её к груди. Лицо её при вспышках молнии казалось бледным, но глаза влажно светились. Время от времени она, поднимая руку Аркадия к своему лицу, прижималась к ней щекой, целовала в ладонь. Другой рукой Аркадий перебирал её невидимые в этой кромешной тьме янтарные волосы, медленно проводил по гладкому, будто полированному лбу, по глазам, ощущая щекотное касание ресниц и смахивал с них бусинки слёз. Он шептал ей что-то, она шептала тоже, но они не вслушивались в шёпот друг друга. Аркадий был наполнен такой нежностью к этой женщине, которую не испытывал со времён юности. Его давние намерения, данное самому себе слово не впускать женщин в свою душу, относиться к ним свысока и лишь потребительски забылись начисто. Казалось, что вся его прошлая жизнь, его "я" отступили куда-то вдаль, в нереальность, пропали, исчезли "вчера" и "завтра", а была только Женя, была эта ночь, эта гроза, он растворился в них, стал мельчайшей частицей той вселенной, которую составляли лишь эта женщина, эта гроза...
  Много дней спустя, когда Аркадий попытался осмыслить происшедшее (а это ему плохо удавалось), он был поражён тому запасу нерастраченной нежности, который, оказывается, существовал в его душе, не иссяк за годы, оставаясь будто законсервированным во всё тогда ещё недолгое время его семейной жизни, удивлялся той силе чувства, на которую он, казалось, уже не был способен, тому заряду эмоций, который, разрушив все преграды, какие только может поставить разум, выплеснулся из него в те немногие дни и ночи. Он будто парил над землёй, не обременённый никакими заботами, как когда-то давно, в какой-то период юности, когда представлялось, что весь мир, раскинувшийся вокруг, только и существует для того, чтобы дарить радость, и так легко на душе, и лёгкие ноги несут лёгкое тело всё дальше и дальше навстречу всё новым и новым впечатлениям и знаниям, которые жадно впитываются умом и сердцем, но ещё не осознаются как необходимое накопление опыта для последующей долгой и сложной жизни, а лишь постоянно ощущаются как состояние нескончаемого счастья...
  Это было три года назад, в жаркий июльский день. Сафонов приехал в Москву утром выходного дня с тем, чтобы попытаться устроиться в одну из гостиниц в центре столицы, поскольку командировка была сложной, и с понедельника ему предстояло мотаться по разным организациям и ведомствам, решая вопросы, в которых там никто не был заинтересован. Их решение было крайне важным для Аркадия. Он только недавно был назначен начальником вновь образованного отдела института, одновременно с получением должности заместителя главного инженера Алексеем Алексеевичем, который до этого возглавлял отдел, где заведующим сектором работал Сафонов. Эти пертурбации были инициированы директором Афанасием Игнатьевичем, с огромным практическим опытом специалистом в области автоматики, сумевшего превратить немногочисленное КБ в мощную и авторитетную организацию, каковой стал институт. Афанасий Игнатьевич с некоторым опозданием понял, что его институт, не проводя разработки АСУ, вот-вот начнёт терять заказчиков и объёмы работ, а АСУ теперь в моде, и правильно, поскольку жизнь показала, что без использования вычислительной техники в народном хозяйстве дальнейшее его развитие невозможно, так как трудовые ресурсы в стране не безграничны и могут почти полностью поглотиться сферой управления, а кто тогда будет стоять у станка, сеять хлеб, работать в лабораториях? Тезис "кибернетика - лженаука" ушёл в прошлое, и руководители всех уровней, с трудом преодолевая психологический барьер, всё больше склонялись к тому, что необходимо использовать возможности "умных" машин для анализа деятельности предприятий и управления ими.
  Сафонову повезло - командировка началась удачно: он получил место в гостинице "Будапешт" - правда, лишь койку в многоместном номере на последнем этаже, но и за то спасибо, главное - жильё в центре, отсюда куда угодно удобно добираться. Удача на этом не кончилась. Бросив у койки портфель, Аркадий вышел из гостиницы, поймал такси и за пятнадцать минут до начала футбольного матча был у стадиона "Динамо". Позднее он уже не мог вспомнить, какие из ведущих команд играли тогда, но матч должен был быть интересным, хотя проводился не в Лужниках, а здесь и, к тому же, не ближе к вечеру, когда спадает жара, а в середине дня. Билетов в кассе, конечно, не было. Но ему удалось перехватить шагавшего нетвёрдой походкой парня в замызганной спецовке и убедить его, что в нетрезвом виде его не пропустят.
  - Да и зачем тебе туда? Развезёт на солнце... - сказал Сафонов. - Продай билет мне.
  - Ну, - сказал парень, и отблеск мысли мелькнул в его глазах. - А на бутылку дашь?
  - Смотря на какую бутылку...
  После небольшого торга они столковались, билет перешёл к Сафонову. Место было не ахти какое, но Аркадий получил удовольствие от игры команд. Он отдохнул, а только пять часов дня и впереди ещё целый вечер, хлопоты и беготня лишь завтра, не скоро...
  Проезжая в троллейбусе по улице Горького, Аркадий заметил в окно большую афишу на кинотеатре "Россия" - идёт "Наташа Ростова", одна из серий киноэпопеи "Война и мир", которую он ещё не видел. Он вышел, вернулся к кинотеатру и без труда взял билет на очередной сеанс. То ли фильм давно был в прокате, то ли жара выгнала в этот выходной день любителей кино за город, но очереди в кассу не было.
  Он успел перекусить перед началом сеанса в кафе кинотеатра и сел в кресло у поперечного прохода в незаполненном зале. Кресло рядом справа оказалось свободным, что обрадовало Аркадия, поскольку его тело ещё хранило жар стадионного солнца, а кондиционированная прохлада зала не успела остудить его. Фильм начался, и Сафонов, полностью как бы ушедший в фильм, даже не зафиксировал момент, когда кто-то, слегка споткнувшись об его ноги и тихо пробормотав "извините", опустился рядом на свободное место, обдав его лёгкой волной хороших духов. И только тогда, когда зашуршала обёртка разворачиваемой конфеты, а потом ещё раз, он искоса взглянул на сидящую рядом девушку и прошептал: "Пожалуйста, тише". Через некоторое время шуршание возобновилось, и Аркадий, не отрывая глаз от экрана, мягко накрыл своей ладонью пальцы девушки, опять разворачивающие конфету.
  - Ну, хорошо, не буду больше, - шепнула она и не спеша высвободила свои пальцы.
  Теперь Сафонов посмотрел на неё внимательнее. В сумеречном свете кинозала, скрадывающем детали, довольно чётко вырисовывался её профиль с покатым лбом, наполовину закрытым чёлочкой, заметной горбинкой носа, чуть вздёрнутой верхней губой и округлым подбородком. "Хороша, - подумал Аркадий. - А какова при дневном свете?" С этого момента внимание его раздвоилось: он смотрел и на экран, но уже не было того чувства причастности к событиям фильма, как раньше, и на соседку, стараясь не встретится с ней взглядом и сожалея о том, что нет повода взять её пальцы в свою руку. Когда закончился фильм и зажёгся свет, Аркадий понял, что соседка, действительно, хороша собой, а веснушки, редко разбросанные по её лицу и оголённым незагорелым рукам, никак не портят её, а придают даже некоторую пикантность.
  - Вы любите конфеты? - спросил он, чтоб завязать разговор, когда они выходили из зала на лестницу. Ему не хотелось так вот, сразу, с ней расстаться.
  - Не всякие... - ответила она. - Извините меня.
  Они спускались на площадь, в духоту вечера. Уже не было изнуряющей дневной жары, но после прохлады кинозала тело опять обволокло теплом накалённого за день камня.
  Аркадий не знал, как поддержать беседу. Ни одной путной мысли не приходило в голову. Но молчать было нельзя, сейчас кончится лестница, и она уйдёт куда-то, сказав, в лучшем случае, "до свиданья", испарится... Не найдя ничего лучшего, он брякнул:
  - Можно вас проводить?
  Она как-то лукаво глянула на него, повела плечом и, помедлив, ответила:
  - Пожалуйста...
  Они пересекли Пушкинскую площадь и пошли по Тверскому бульвару. Мало-помалу разговорились. Женя, так её звали, оказалась весьма сведуща в областях, в которых Сафонов считал себя профаном: живопись, музыка, театр. Только в знании литературы - как русской, так и зарубежной - Аркадий чувствовал себя на высоте и не ударил лицом в грязь перед искусствоведом, каковым оказалась Женя.
  Они долго гуляли, отдыхали на скамейках, потом снова ходили по улицам. Аркадия всё больше завораживал её грудной, мягкий и мелодичный смех, которым она легко откликалась на забавные истории, сыпавшиеся из его уст вперемежку с рассказами о его работе, о прочитанном. Аркадий снова был в ударе, время текло незаметно, наступала ночь. Он с сожалением проводил её к подъезду старого и большого дома на Арбате, долго прощался, держа её руки в своих и глядя в неожиданно ставшее ему таким милым лицо, и ушёл не раньше, чем получил от неё твёрдое обещание встретиться с ним завтра.
  По дороге в гостиницу, перебирая в памяти события этого длинного дня, Аркадий с удовольствием вспоминал её стройную, с хорошо развитыми формами фигуру, пухлые губы, которые так хотелось поцеловать, но он не решился. Он был рад этому неожиданному знакомству, не мог предвидеть, конечно, к чему оно приведёт, но весь вечер чувствовал себя свободно и совершенно не мучился угрызениями совести...
  ...Алексей Алексеевич всё не звонил. Сафонов вышел из "аквариума" и пошёл по проходу между столами, останавливался, заглядывая в материалы, над которыми работал тот или иной сотрудник, спрашивал, получал ответы, сам отвечал на вопросы. Такие краткие беседы кто-то называл "хождением в народ", другие - "часом вопросов и ответов". И хотя такой "час" длился меньше часа астрономического и повторялся не чаще двух-трёх раз в неделю, он позволял Сафонову быть в курсе работы каждого, и все знали, что могут задать ему любой вопрос, связанный с проводимой разработкой, и получить ответ - если не сразу, как чаще всего бывало, то позже, возможно, через день-другой (человек не может всё знать, и Аркадий не был исключением), когда Сафонов приглашал сотрудника к себе и детально разбирался в его проблемах. Качеством ответов сотрудников на его вопросы и глубиной вопросов, задаваемых ему ими, определялась в глазах Сафонова деловая квалификация сотрудников. Хорошую репутацию и вытекающие из этого льготы (повышение зарплаты, увеличенную - правда, ненамного - что делать, не из чего выкраивать - премию) можно было заслужить только таким путём...
  Сафонов остановился у стола Валентины Петровны Кривенко, руководившей сектором, который разрабатывал сейчас информационную модель управления для одного из проектируемых отделом объектов, моложавой женщины, на вид едва за сорок, с русой косой, закрученной на затылке, и ярко-синими глазами северянки. "Откуда у неё украинская фамилия? - вдруг подумал Сафонов. - Наверное, по мужу. Впрочем, я даже не знаю, замужем ли она". Кривенко перевели к нему из другого отдела относительно недавно после какой-то не совсем ясной истории, свою просьбу о переводе Кривенко обосновывала тем, что "не сработалась" со своим начальником, который вскоре сам ушёл из института, проработав в нём недолго, хотя и был рекомендован в своё время кем-то "сверху". Она оказалась неплохим работником, добрым и мягким человеком. Её сразу полюбили в отделе, сотрудницы помоложе прямо льнули к ней, советовались по житейским вопросам, называли "мамой Валей". Сафонов не успел поговорить с ней - секретарь отдела позвала его, сказав, что звонил Алексей Алексеевич, ждёт его.
  
  13.
  
  Кабинет шефа находился напротив отдела Сафонова, дверь в дверь, через коридор, тянувшийся вдоль всего здания.
   - Здравствуйте, Алексей Алексеевич! - сказал Сафонов, входя в кабинет шефа.
  - Добрый день, Аркадий Германович, - шеф приподнялся в кресле, протянул руку.
  "Что-то он очень любезен... не к добру, - подумал Сафонов. - Даже привстал... большая редкость". Он сел у стола шефа. Прямо перед ним, за спиной Алексея Алексеевича, было окно, выходившее на пустырь, и только в отдалении виднелись корпуса нового жилого массива. Стемнело, чёрная туча медленно накрывала, как шапкой, верхние этажи домов.
  Шеф включил настольную лампу, в её мягком свете тускло блеснуло обручальное кольцо на правой руке шефа, засеребрилась обильная седина в гладко зачёсанных назад волосах, а его лицо - волевое, с крупным носом - показалось Сафонову каким-то необычным, вроде как бы... одухотворённым, что ли?
  Кабинет был небольшим и узким. Справа от шефа, в нише, вытянулся почти до потолка железный шкаф. Сафонов никогда не видел его открытым, но связка ключей постоянно лежала под настольной лампой. Аркадий подозревал, что в шкафу, кроме деловых бумаг, хранится ещё что-нибудь "горячительно-прохладительное" - необходимый атрибут встречи "нужных людей". Во всяком случае, прекрасной работы кофейный сервиз он однажды заметил, когда был вызван к шефу осветить какой-то вопрос во время пребывания в институте польских специалистов. Сервиз стоял на длинном столе, обычно расположенном слева от двери впритык к продольной стене, а тогда установленном посередине комнаты, как при совещаниях, стандартно образуя со столом шефа букву "Т". Сейчас всё было, как всегда, лишь зеленоватый свет лампы придавал комнате какой-то уют, необычный для служебного помещения, да и странное выражение лица шефа...
  - Слушаю вас, - сказал он.
  Сафонов изложил просьбу комбината о проекте модернизации вычислительного центра, сказал, что лимиты отсутствуют, но...
  Алексей Алексеевич поморщился:
  - Скажите, а вам... - он поправился, - нам это, действительно, нужно?
  Сафонов неопределённо пожал плечами:
  - Было бы полезно...
  - Ну, хорошо. Подготовьте докладную... на имя Ивана Борисовича... и дайте мне. Только побольше аргументации. И позвоните на комбинат, пусть обратятся с письмом в наше министерство, копия нам. Работу примем. Решим так, если вы настаиваете.
  Сафонов ничего не мог понять. Он, конечно, подготовит докладную на имя главного инженера Ногова, но он же ни на чём не настаивал, старался лишь бесстрастно доложить суть дела. И - на тебе! Что-то уж очень ласковый сегодня шеф!.. В Сафонове нарастало тревожное чувство. Когда он встал, чтоб уйти, шеф сказал, откинувшись в кресле:
  - Не спешите, Аркадий Германович, и у меня есть к вам дело. Хочу с вами обсудить один вопрос - конфиденциально, если не возражаете.
  Сафонов сел снова.
  - Видите ли, - продолжал шеф после паузы, - Афанасий Игнатьевич уже не вернётся в институт... Чувствует он себя до сих пор плохо, да и возраст... Я вчера навестил его. Знаете, - Алексей Алексеевич развёл руками, поморщился, покачал головой, - впечатление неважное. Он и сам это понимает, сказал мне, что будет оформляться на пенсию. Так вот, - шеф потёр указательным пальцем переносицу, - директором, возможно, если не сказать - наверняка, будут рекомендовать вашего покорного слугу, - он наклонил голову, улыбнулся. - А на моё место я хочу рекомендовать вас.
  Сафонов непроизвольно сделал отрицательное движение головой.
  - Ну-ну, чего вы испугались, Аркадий Германович? Вы - специалист, кто-то же должен проводить в институте правильную техническую политику, не Ногов же, если говорить откровенно... Разве лучше будет, если здесь, - шеф сделал круговое движение головой, как бы оглядывая кабинет, - если здесь обоснуется некий "мистер икс", которого вы, может быть, даже не знаете и уважать, возможно, не сможете?
  Алексей Алексеевич говорил плавно, делал паузы, чувствовалось, что он детально продумал этот разговор.
  - Мы с вами прекрасно сработаемся, Аркадий Германович. Вы - на этом месте, - он ткнул пальцем в стол, - должность заместителя главного инженера при вашей голове и умении организовать работу будет, надеюсь, для вас пристанищем временным, ведь Ивана Борисовича тоже, наверное, скоро "уйдут" на пенсию. Конечно, здесь я не могу вам точно ничего обещать, другой уровень принятия кадровых решений, но буду способствовать... А я... у меня обширные планы, хочу создать на базе нашего института фирму, расширив научно-исследовательское направление и организовав опытное производство. Я вам первому об этом говорю, цените, - он опять улыбнулся, - но прошу: всё, о чём здесь было сказано, - пока строго между нами...
  Сафонов молчал. Он понимал, что шефу нужна его поддержка - если не в министерстве, хотя и там, несмотря на имеющуюся у Алексея Алексеевича "руку", дополнительное доброе слово "снизу", от ведущего специалиста, которого в министерстве уже знают и ценят, не помешает, то в городе определённо, поскольку Сафонов был заместителем председателя методического совета по проблемам управления производством при горкоме партии. Аркадий понимал также, что слово "наверняка", которое ввернул шеф, говоря о выдвижении своей кандидатуры на должность директора, скорее всего, не отражает действительного положения вещей.
  Он вздохнул, и будто в унисон за окном громыхнуло. Сафонов посмотрел в окно: молнии неровными углами, одна за другой, прорезали небо, словно рвался зацепившийся за торчащие гвозди тёмный плащ с огненной подкладкой, от грохота зазвенели стёкла, по ним застучали, всё чаще и чаще, капли дождя.
  Шеф встал, обернулся к окну, закрыл форточку.
  - Ну и погодка! - сказал он. - Так что же, будем работать в заданном направлении вместе? Я вам помогу, - шеф интонационно выделил слово "вам", - и хочу рассчитывать, и не скрываю этого, на вашу помощь. Видите, насколько я откровенен с вами? - он рассмеялся, но Сафонов почувствовал натянутость в смехе. - Не ожидали?
  Сафонов по-прежнему молчал. Он должен был подумать. Конечно, перспектива заманчива, что говорить, но быть в зависимости от Алексея Алексеевича постоянно, долгие годы? В душе он всё время надеялся, что бурная деятельность шефа во внешних сферах выплеснет его, в конце концов, на какую-то крупную руководящую должность вне стен института, а директорство, даже если оно состоится, будет лишь временным, оно станет своеобразным трамплином для достижения им новых высот... Но шеф строит грандиозные планы, осуществить которые можно, лишь сидя в директорском кресле здесь и при хороших помощниках, а это займёт - ой-ой! - сколько времени. Быть главой большой фирмы, такой, как намечает Алексей Алексеевич, ничуть не хуже, чем руководить целым главком. Значит, шеф решил продолжать карьеру в родном городе, здесь прекрасная квартира, гараж рядом с домом, приятели... "Так помощник я ему или не помощник?" - думал Аркадий.
  - Вы подумайте, Аркадий Германович, - продолжал шеф, стоя вполоборота к окну и не глядя на Сафонова. - Предложение заманчивое. Я вас не тороплю... не тороплю до поездки в Ленинград.
  Он повернулся к Сафонову и, заметив, как дрогнуло его лицо, добавил:
  - Не удивляйтесь, мне уже сказали - я звонил в Москву по другому делу, - что вас включают в состав межведомственной комиссии. Я дал "добро". Поезжайте, у вас же в Ленинграде есть и личные интересы?
  Он опёрся руками о стол и, чуть наклонившись, посмотрел Сафонову в глаза.
  Аркадий, внутренне сжавшись, с трудом выдержал этот взгляд и слегка пожал плечами. "Ну и прохвост! - с удивлением и даже с некоторой долей восхищения, как будто это касалось не его самого, подумал Сафонов. - И тут всё знает! И, конечно, использует в своих целях, если потребуется. Уверен, что на меня, как и на многих других, у него заведено досье, и хранится оно в этом железном шкафу. Ну и ну! Вот обложил!.. Как медведя... И откуда знает? Кто доложил?"
  Приезжая в Ленинград по служебным делам, Сафонов раньше часто виделся с Женей. Возможно, его встречали с ней - и не раз - сотрудники, прибывшие в командировку вместе с ним. А так как объектов в Ленинграде было несколько и проектирование их отделом Сафонова велось долго (особенно длительной была связь с объединением, где работал Пантюхин), то в Ленинграде перебывало вместе с Сафоновым довольно много его подчинённых, и как определить теперь, кто из них информировал шефа? Да и какой теперь в этом смысл?
  - Я подумаю над вашим предложением, Алексей Алексеевич, - сказал Сафонов, вставая. - И, наверное, у меня будут дополнительные вопросы к вам.
  - Пожалуйста, - ответил шеф.
  Когда Аркадий выходил из кабинета, за окном по-прежнему бушевала весенняя гроза, дождь стоял стеной, и уже нельзя было различить ударов о стёкла отдельных капель.
  "Что за день такой! - подумал он. - Всё одно к одному... И эта гроза...".
  ...Такой же ливень, только летний, тёплый, начался и в тот непоздний ещё вечер, когда Женя и Аркадий вышли из "Праги". Они встретились часа три назад, как было условленно, у метро "Арбат", и Сафонов пригласил её поужинать. Дела у него складывались успешно, и была надежда на благоприятный исход его командировки. Женя подошла к нему с улыбкой (а он втайне опасался, что она не придёт), благосклонно приняла букетик цветов, спокойно, как старого знакомого, взяла его под руку. Она была в открытом летнем платье, жёлтом с коричневыми искорками, так гармонирующим в её янтарными волосами, свободно падающими на плечи, в жёлтых же, на высоком каблуке босоножках, с едва заметной тонюсенькой золотой цепочкой на незагорелой шее и светло-коричневой сумкой на длинном ремешке, перекинутой через плечо. Её удлинённые светлые глаза смотрели весело, чуть-чуть вызывающе.
  "Прелесть!" - думал Аркадий, искоса, незаметно, разглядывая её. Он опять, как вчера, почувствовал раскованность, свободу в движениях и мыслях, заботы куда-то отошли...
  Они поднялись по лестнице ресторана в зал, большой и роскошный, весь в зеркалах, сели за столик. Они пришли вскоре после открытия ресторана после дневного перерыва, стол, за который их посадил метрдотель, был уже сервирован разложенными в определённом порядке вилками, ложками, ножом, стояли конусом свёрнутые салфетки. Через полчаса ресторан был заполнен до отказа, и к ним за столик тоже подсадили пару: худенькую женщину в очках и её спутника, спортивного вида мужчину с каким-то невозмутимым, бесстрастным лицом. Соседи всё время молчали, молча же и быстро они уничтожали принесенный заказ, и, пока не заиграл оркестр, Сафонов и Женя обменивались малозначительными фразами, будто договорившись отгородиться от чужих людей, и это возникшее согласие, прочитанное в глазах друг друга, в улыбках, скользящих по их лицам, сближало, составляло их общую маленькую тайну.
  Они с аппетитом ели, Сафонов выпил немного коньяка, Женя - грузинского сухого вина, и каждое прикосновение к руке Жени - невольное, когда он подкладывал ей что-нибудь в тарелку - доставляло Аркадию радость, в нём просыпалось желание, он с трудом подавлял его, но снова и снова, уже без видимого повода, он старался коснуться её руки. Потом, когда зазвучала музыка, заглушая все иные звуки, и можно было разговаривать, наклоняясь друг к другу и не боясь, что услышат посторонние, они, как бы придерживаясь прежних правил игры, теперь уже ненужной, но такой приятной, разговаривали мало, ни о чём существенном, остро интересовавшем Сафонова (кто же Женя? что она такое?), да и, как выяснилось позже, Женю (те же вопросы о Сафонове), ведь вчера они так мало узнали один о другом (кто в каком городе живёт, чем занимается - и только). "Вы не замужем?" - когда заиграл оркестр, лишь спросил Аркадий, не в силах удержаться от вопроса, вертевшегося у него на языке со вчерашнего дня. У Жени не было обручального кольца, лишь тонкое колечко с красным камушком на левой руке. Но уточнить-то ведь надо? А может, не надо? Вообще-то он предпочитал замужних женщин для таких случайных знакомств: никаких последствий и ответственности... Сейчас, правда (он чувствовал), было другое... "Нет", - качнула головой Женя, и, предупреждая возможные дальнейшие вопросы, сказала, наклонившись к Аркадию:
  - Почему вы не приглашаете меня танцевать?
  Они много танцевали в тот вечер. Танцевала Женя легко, и Сафонову приятно было поддерживать её гибкую фигурку, ощущать сквозь неплотную ткань её тело, мягкое и волнующее. Опять волной накатывало желание, но она упорно противилась попыткам Аркадия прижать её в танце к себе и только однажды, когда он, сгорая от внутреннего жжения, во время танго, старого танго, мелодия которого, медленная и завораживающая, помнилась ему с юности, несмело коснулся губами её щеки чуть ниже виска, почувствовав атласность прохладной кожи и упругость завитка волос, прикрывающего небольшое, правильной формы ухо, она на мгновение прильнула к нему всем телом, сказала: "Не надо, Аркадий, не надо..." - и тут же отстранилась.
  Ресторан жил своей обычной вечерней жизнью. Оркестр играл безостановочно, танцующие пары даже не покидали пятачка перед эстрадой, только менялись ритмы, плавные мелодии чередовались с новомодными танцами, каким Аркадий даже не знал названия, он дёргал руками и ногами, пытаясь подражать окружающим, и, наверное, выглядел несколько нелепо, потому что Женя смеялась, говорила: "Не так, не так..." - и показывала, как надо делать. Эти ритмичные, завоевавшие тогда популярность танцы она знала отлично, была в своей стихии, приятно было смотреть на её точные, будто выверенные движения, подчиняющиеся каждому изменению, перепаду ритма. Музыкальность, видимо, была у неё врождённая. У Сафонова так не получалось, даже приблизительно, оркестр играл теперь только такие вещи, и Аркадий, сознавая своё неумение, затосковал, тем более что Женя не была уже близко, он не ощущал волнующего тепла её тела, она танцевала рядом, вроде бы с ним, но как-то отстранёно, сама по себе...
  Оркестр, наконец, ушёл на перерыв. Сразу же стал слышен многоголосый гам, подвыпившие гости ресторана говорили громко, как бы по инерции, хотя уже не надо было напрягать голосовые связки, чтобы перекрыть звучание оркестра, в дальнем углу за длинным банкетным столом высокий женский голос выводил старую, хорошо известную после войны песню, ему вторили глухо - не разобрать слов - хриплые мужские голоса...
  Аркадий отвёл Женю на место, слегка поддерживая под локоть. Прежние соседи по столу ушли, а новые - молодая пара - были всецело заняты друг другом, сидели, полуобнявшись, и тихо разговаривали, не замечая никого вокруг. Сафонов придвинулся к Жене, тронув своим коленом её бедро, взял её руку, поцеловал в ладонь. Она улыбнулась, слегка потрепала его по щеке.
  Кругом бурлило море голосов, никому не было до них дела. К столикам подходили официанты - в тёмных брюках и белых жилетах, - принимали дополнительные заказы, несли, ловко лавируя, подносы, уставленные блюдами и разномастными бутылками. К ним тоже подошёл официант, принёс кофе-глясе и пирожные, спросил:
  - Ещё чего-нибудь желаете?
  Сафонов вопросительно посмотрел на Женю, та отрицательно покачала головой. Они выпили немного ещё, чокнувшись ("За ваше счастье!" - сказал Аркадий, "За счастье!" - повторила Женя, прикрыв глаза; "О чём она сейчас подумала? - спросил себя Сафонов. - Разве узнаешь..."), съели за кофе-глясе по пирожному, Аркадий купил у девушки в белоснежном переднике, подкатившей передвижной столик, заполненный конфетами, напитками и сигаретами, коробку "пьяных вишен", открыл её, предложил Жене.
  - Не хочется, - сказала она.
  - Женечка, вы же любите конфеты!
  - Потом...
  Это "потом" обрадовало Аркадия, сулило какое-то продолжение их неясных до сих пор отношений, предвещало, пусть не очень определённо, достижение некоторой ясности...
  "Действительно, пусть "потом", куда спешить? - думал Сафонов. - Она мне нравится, я ей тоже вроде бы не противен, во всяком случае, она не ведёт себя недотрогой. Пусть всё идёт своим чередом...".
  Но когда снова заиграл оркестр, Сафонов, потанцевав немного с Женей, предложил её выйти на свежий воздух.
  - Да, стало душно, - согласилась Женя, - пошли.
  Расплатившись, захватив конфеты и цветы, они вышли из ресторана.
  На улице налетал порывистый ветер, поднимал пыль. Далёкие сполохи временами подсвечивали тёмную тучу прямо над головой, где-то вдалеке, за громадами домов, уже гремело, приближалась гроза. Не успели Женя и Аркадий сделать несколько шагов, как первые тяжёлые капли дождя упали на асфальт, крупными тёмными пятнами, хорошо видимыми в свете уличных фонарей, прострочили его, сделав похожим на дуршлаг.
  Пока они раздумывали, куда податься, улица быстро опустела, лишь кое-где виднелись зонтики предусмотрительных прохожих.
  - Бежим! - воскликнула Женя, решительно сняла босоножки и посмотрела на Сафонова. - Тут недалеко.
  Если она имела в виду свой дом, то он, в самом деле, был не очень далеко, но Аркадий не был уверен, что Женя направляется к нему, хотя бежали они в том направлении. Дождь усиливался, бил косо сзади, вода стекала с головы по лицу, рубашка прилипла к телу, коробка с конфетами, сделанная из тонкого картона, намокла и постепенно теряла форму. Хорошо ещё, что Аркадий был в закрытых туфлях на толстой подошве, и ноги были сухими. Женя бежала чуть впереди и слева, цветы, облетевшие под ударами водяных струй, она с сожалением выбросила, смущённо оглянувшись на Сафонова, её пышные волосы были прибиты дождём, на спине сквозь прилипшее платье рельефно вырисовывалась перед его глазами узкая полоска лифчика...
  Женя свернула в уже знакомый ему переулок, и они, запыхавшиеся, вбежали в полутёмный подъезд её дома.
  - Фу-у, - выдохнула она, встряхнула головой, и брызги долетели до и так давно мокрого лица Аркадия. - Ну и ливень...
  Она повернулась к нему, и Аркадий различил в полутьме овал её лица с прилипшей ко лбу чёлкой, часто вздымавшуюся грудь.
  - Какой вы смешной, - засмеялась Женя, - как мокрая курица... Да и я тоже...
  Аркадий сделал к ней шаг и, по-прежнему держа в откинутой руке то, что раньше было коробкой конфет, другой рукой привлёк её к себе. Она не противилась. Поцелуй был долгим. Они, мокрые, стояли, прижавшись друг к другу, чувствуя каждый, как учащённо бьётся сердце другого - то ли от пробежки, то ли от близости их тел. Сафонов услышал, как стукнули о кафель пола выпущенные Женей босоножки, и сам бросил на пол коробку.
  Они чуть не задохнулись. Отпустив губы друг друга, они тяжело дышали, но стояли всё так же обнявшись. Потом Аркадий стал целовать её лицо, шею, наклонившись, приник губами к ложбинке в низком вырезе платья, ощутив стекшие капли воды. Потом опять нашёл её губы, она ответила, и это продолжалось бесконечно долго...
  На улице снова громыхнуло, Женя мягко высвободилась.
  - Ну-ну, остынь, Кадик - улыбнувшись, сказала она, когда он хотел опять её обнять, совершенно естественно перейдя на "ты" (Аркадий машинально отметил это; своё уменьшительное имя он сообщил ей ещё в ресторане, отвечая на вопрос, как его называли в детстве). Она вытянула руку, упёршись в его подбородок. - Который час?
  Сафонов посмотрел на часы: стрелок не было видно. Он достал из кармана брюк спички, долго чиркал по размокшему коробку, наконец, одна спичка зажглась, он ответил.
  Где-то наверху хлопнула дверь, и быстрые шаги застучали по ступеням.
  - Ну что же, - решительно сказала Женя, - не оставлять же тебя здесь одного... мокрого... Пойдём ко мне. Обсушишься, а там... - она не договорила.
  - А можно? - задал глупый вопрос Аркадий.
  Она рассмеялась, подхватила с пола босоножки, сказала:
  - Не забудь конфеты... очень хочется...
  Они поднялись лифтом на шестой, последний этаж. В лифте Сафонов снова пытался поцеловать Женю, но она отстранилась, сказала спокойно:
  - Подожди... куда ты торопишься?
  Аркадий восхитился. Он не узнавал её: сосредоточенное лицо, решимость в глазах. Он покорно разулся по её указанию ("Мои старушки спать ложатся рано, но... на всякий случай"), пока она вытирала босые ноги о коврик у дверей. Потом Женя открыла вынутыми из сумки ключами замки и, шепнув: "Иди за мной", - приложила палец к губам. Они прошли по длинному коридору, вошли в комнату, Женя прикрыла дверь и зажгла свет. Комната была большой и полупустой. Кроме старого письменного стола, покрытого сморщенным синим сукном, железной кровати, трёх расшатанных - даже на вид - стульев да громоздкого, с встроенным в дверцу потемневшим зеркалом шкафа в ней ничего не было. Открытое широкое окно, в который врывался прохладный воздух (дождь кончился, но небо было беззвёздным), выходило на крышу соседнего дома, вернее, находилось этажом выше её. Чувствовалось, что в ней давно нет постоянных жильцов - об этом говорило отсутствие гардин, бедность обстановки, голая лампочка под потолком...
  Это, действительно, было так. Женя потом рассказала Сафонову, что здесь жила свекровь её старшей сестры, а сестра с мужем, бездетные, прописанные в этой комнате, снимали (из-за постоянных недоразумений между снохой и свекровью) жильё в другом месте. Год назад они завербовались на работу на Север, хотели поднакопить деньжат, чтобы построить кооперативную квартиру в Москве, но за месяц до отъезда свекровь, не старая ещё крепкая женщина, попала под машину, скончалась, они хотели уже отказаться от Севера, остаться, но полученные подъёмные были почти полностью истрачены, и они, в послепохоронной суете еле успев переоформить на себя комнату, раздарив соседям и родственникам вещи покойной "на память" и кое-что продав (что в принципе ещё можно было продать), отбыли по назначению, заехав сначала в Ленинград, где оставили - на всякий случай - у родителей сестёр ключи.
  Аркадий, пересекший по инерции комнату - от двери к окну, - теперь стоял посреди неё, держа в опущенной руке туфли, локтем прижимая к себе конфеты, которые превратились уже, наверное, в бесформенную массу, чувствовал себя неуютно.
  - Господи, какой ты смешной!.. - сказала Женя, смеясь, и скомандовала:
  - Туфли - под вешалку (Сафонов увидел слева от двери вешалку), конфеты - на стол! Возьми, - она достала из шкафа махровую простыню, - раздевайся. Я сейчас...
  Она вышла. Аркадий, оглядываясь на дверь, снял брюки с намокшими штанинами, предварительно выложив всё, что было в карманах, на стол, с трудом стянул прилипшую к телу рубашку, развесил кое-как одежду, вытерся, на ощупь причесался, завернулся в простыню ("Как римский патриций" - подумал он), сел на заскрипевший стул. Его мучили сомнения: неужели выпроводит, а позвала его из чистого человеколюбия, чтоб обсушиться? Как хотел бы он остаться здесь...
  Опять начался сильный дождь. Потоки воды обрушивались на крышу под окном, слышалась дробь бьющих о железо струй, ветром заносило капли на подоконник.
  Вошла Женя - ещё влажные волосы гладко зачёсаны назад, в свободном халатике колоколом. Прежде, чем Аркадий успел встать, запутавшись в своей драпировке, она подошла к нему, наклонилась, быстро поцеловала в губы, сказала:
  - Я решила, Кадик... Это было непросто, но я решила... Ты не знаешь ничего обо мне, я - о тебе, но это потом... Ты мне нравишься, не знаю - почему, - она улыбнулась, - и я решила... Сама! - закончила она с вызовом.
  Аркадий видел её глаза, светлые, глубокие, окаймлённые длинными ресницами. Она смотрела на него ожидающе. Он, наконец, встал, обнял Женю. Простыня сползала с него.
  - Потуши свет, - сказала она.
  
  14.
  
  Выйдя от шефа, Сафонов достал сигарету и направился, было, покурить на лестничную клетку, но, увидев приближающихся к нему по коридору Дерягину с ещё одним сотрудником, нагруженных объёмистыми папками и не туго свёрнутыми кальками проекта, сокрушённо покачал головой, опять открыл дверь кабинета.
  - Извините, Алексей Алексеевич, - сказал он, стоя в дверях, - забыл...
  - Слушаю вас, Аркадий Германович, - шеф поднял на него глаза, перестал крутить диск телефонного аппарата. - Проходите.
  - Хочу попросить вас подписать проект по Зеленогорску... сейчас.
  - Прямо сейчас? Когда отправка?
  - Да, прошу вас, сроки подпирают, сегодня его надо успеть размножить, - Сафонов посмотрел на часы. - Отправка завтра.
  Алексей Алексеевич нахмурился, положил на рычаг телефонную трубку.
  - Ладно, давайте ваш проект, - буркнул он, - только быстро.
  - Спасибо, - сказал Сафонов и жестом пригласил в кабинет сотрудников.
  Подпись проекта у шефа была формальностью. Он только смотрел, есть ли виза нормоконтроля, и размашисто расписывался на тех листах проекта, где это было нужно. Но негласный этикет предписывал представлять ему проект полностью.
  Сафонов вышел покурить. На душе у него было смутно. Надо было принимать решение по предложению шефа, взвесив все "за" и "против", надо было, наконец, что-то решать с Женей. Эти две проблемы непостижимым образом вдруг связались в один узел, и нельзя было его рубить с кондачка, требовалось спокойно всё обдумать, оценить. Но вот спокойствия как раз и не было. Он пытался трезво рассмотреть ситуацию. Существовала альтернатива: идти вместе с Алексеем Алексеевичем до конца или отвергнуть его предложение. В последнем случае шеф не простит ему этого, и, независимо от того, станет он директором или нет, работать Сафонову здесь станет неизмеримо труднее, да и история с Женей - будьте уверены, шеф раскопает всё полностью, стоит захотеть, иезуит проклятый (Аркадий добавил про себя несколько крепких выражений) - выплывет наружу, будет обсуждаться в институте, даже если только по углам, не открыто, дойдёт, конечно же, до Милы, шеф уж постарается... Он ни в коем случае не хотел этого, с Милой ему было спокойно, уютно, да и дочка, он и в мыслях не имел разбивать семью, хотя, конечно, можно было на всё плюнуть (прежде всего - на шефа) и уехать в Ленинград, к Жене, которая, он считал, его примет, но, с другой стороны, он уже не мальчик, чтобы начинать всё почти что сначала... И опять же: как же дочка?..
  А если он примет предложение? Конечно, в случае удачи увеличится сфера его деятельности, можно будет размахнуться, попытаться воплотить в институтском масштабе давно выношенные мысли об улучшении организации проектных работ, о методах построения АСУ... Да и зарплата будет больше, что немаловажно. Всё это прекрасно. Но всё равно он будет "на крючке" у шефа, да и противно проталкивать его в директорское кресло, зная при этом, что тащишь и себя, ходить вместе с ним в заговорщиках, заниматься закулисной вознёй, докладывать о том, какое мнение об Алексее Алексеевиче превалирует в тех горкомовских кругах, куда Сафонов был вхож, рассматривать наедине с шефом возникшие варианты... Но опять же, если он откажет в поддержке шефу, а тот всё равно станет директором (этого нельзя было исключить), и кабинет заместителя главного инженера займёт кто-то другой, как будет работаться ему, Сафонову, в этой изменившейся ситуации? Понятно, что плохо... "Не надо быть идеалистом, жизнь тебя ничему не научила, - говорил он себе. - Мало ли никчемных людишек, ничего не понимающих в деле, но обладающих партбилетом и связями, становятся большими начальниками? На их фоне даже шеф выглядит вполне достойно, несмотря ни на что... Не надо мне быть идиотом, разве я могу перевернуть мир?"... А Женя... Вернее, проблема его отношений с Женей... Чем бы ни завершились грандиозные планы шефа и независимо от того, будет ли Аркадий принимать участие в попытке их осуществления, её, проблему, надо решать, как он ни оттягивал это. Наверное, пришло время... Он периодически пытался заглушить в себе так внезапно возникшее чувство, говорил себе: "Подумаешь! Мало ли на свете хорошеньких женщин!" - он же всегда находил их (или они находили его), переживал мимолётные увлечения, но всё это было не то... Ни до, если забыть свою юношескую любовь, ни после тех замечательных московских дней он не ощущал такого душевного подъёма, такой окрылённости, наполненности жизни... Аркадий всегда помнил, не мог забыть, как после той короткой летней ночи, когда уже забрезжил холодный после прошедшей грозы рассвет и они, утомлённые, лежали, обнявшись под тонким одеялом, она шепнула ему на ухо:
  - Я счастлива сегодня, Кадик... Если б ты знал, как давно я не была счастлива...
  У Сафонова перехватило тогда дыхание. Он посмотрел на её лицо, увидел влажные, чуть дрожащие, почти сомкнутые ресницы, сквозь них - глубину зрачков, полураскрытые в тихой улыбке губы, стал целовать её глаза, немного приподнятую верхнюю губу, потом утопил своё лицо в её пышной груди ("Чего недостаёт мне в Миле...", - некстати мелькнула мысль)... Никогда прежде ему не говорили подобных слов, он и представить не мог, каким благовестом они могут звучать в душе, отдаваясь несмолкаемым эхом...
  В те немногие дни, которые им были отпущены сроками командировки Аркадия для всепоглощающего счастья, душевной и телесной близости, отъединения от мира дел и людей (Сафонов тогда - единственный раз в жизни - не всё выполнил из намеченного), Женя постепенно, не сразу, рассказала ему о себе.
  Она вышла замуж внезапно для окружающих, в день своего восемнадцатилетия, проучившись только несколько месяцев на первом курсе, за военного лётчика, полтора года назад закончившего училище и служащего в той же части, что и её отец-полковник. Они познакомились незадолго до школьных выпускных экзаменов на празднике, устроенном по случаю юбилея части. На праздник (парад, торжественное заседание - именно торжественное, в полном значении этого слова, - и самодеятельность) были приглашены семьи офицеров, и Женя пошла, чтоб не обидеть отца. Слушая воспоминания ветеранов, она, по сути, впервые поняла, почувствовала сердцем - не умозрительно, не книжно, - через какие испытания прошли во время войны люди, каких потерь стоила победа, и слёзы выступали у неё на глазах, и она не удивлялась, видя взволнованным, как никогда прежде, своего отца, пришедшего в эту часть ещё молоденьким выпускником лётного училища. Потом, когда начались танцы под самодеятельный оркестр, её несколько раз приглашал высокий смуглолицый лейтенант, разговорчивый, постоянно обнажавший в улыбке ровные белые зубы, важно блестевшие под аккуратными тёмными усиками. Женя почти не отвечала ему, стесняясь находившихся тут же родителей, и вскоре ушла под предлогом необходимости подготовки к экзаменам.
  Последующие месяцы были трудными - окончание школы, вступительные экзамены в университете, - и Женя начисто забыла о лейтенанте, но однажды, когда она, уже зная, что принята в университет, перед самым началом занятий воскресным днём возвращалась домой от подруги, он окликнул её, представился, напомнив о себе, пошёл провожать. Они стали видеться - так часто, как только позволяла ему служба. Он был щедр и галантен, остроумен и просто умён, и Женя, по своей молодости ещё не изведавшая внимания мужчин (сверстники - не в счёт), влюбилась, влюбилась без памяти, она не могла уже переносить его отсутствия, он стал первым мужчиной в её жизни...
  Они поженились. Родители Жени, скрепя сердце, устроили свадьбу. К началу следующей осени, когда уже был сын, Олежка, они получили (не без помощи отца, как считала Женя) двухкомнатную квартиру в новом районе на Московском проспекте и переехали от родителей. Женя расцвела, она была счастлива, как, несмотря на трудности, связанные с совмещением семейных забот с учёбой, может быть счастлива молодая женщина, имеющая свой дом, мужа и сына, вкусившая от всех земных радостей...
  И вдруг всё кончилось. Он погиб, погиб глупо, по собственной вине, безоглядно нырнув с высокого берега какой-то лесной речушки, где, как он знал - приезжал сюда не раз ещё до женитьбы ловить рыбу, - было достаточно глубоко. В этих местах была чудесная рыбалка, и он отпросился у Жени на сутки, выехал с друзьями под выходной на двух мотоциклах с колясками, весь день было душно, а лишь начало лета. Перед возвращением решили искупаться... Откуда она взялась, эта коряга, спрятавшая под слоем тёмной воды свой вертикально торчащий обрубок? А он об него - головой, с налёта...
  Оправилась Женя нескоро. Нервное потрясение незакалённой житейскими бурями души было настолько острым, что вызвало полнейшую апатию. Она не кричала, не плакала ни когда узнала о гибели мужа, ни во время похорон, ни позже - просто будто застыла на дни, недели, месяцы... Её лечили, и указания медиков, заботы родителей, а главное - Олежек, который постоянно требовал к себе материнского внимания, постепенно вывели её из транса, вернули к активной жизни, но год в университете пришлось пропустить.
  Все эти годы до встречи с Сафоновым Женя жила монашкой, первое время после выздоровления и мысли не возникало о том, что кто-то может заменить ей мужа, пусть на время, хотя охотников было много и знаков внимания от них было предостаточно, но они оставляли её равнодушной. Однако жизнь брала своё, и с некоторых пор Женя чувствовала тревогу, сначала неосознанную, становилась раздражительной, особенно перед периодическим "нездоровьем", и вдруг отчётливо поняла, что ей просто недостаёт мужской ласки. Она, было, возмутилась, пыталась, ругая себя последними словами, потушить в себе это, но неспокойные, полные эротических сновидений ночи, когда томление разливается по телу и оно то судорожно напрягается, то его бросает в жар, - этот бунт плоти показал, что бороться с ним одной лишь руганью бессмысленно. "Да и зачем? - обессиливая от внутренней борьбы, думала Женя. - Кому это нужно, чтоб я усилием воли - а воли у меня хватит, если я так решу - постоянно глушила в себе то, что естественно? До замужества я, как любая девушка, просто хотела любить и быть любимой, а теперь я женщина, и мне трудно сейчас. Себе-то я могу признаться, что хочу замуж?" Но среди поклонников Жени не было ни одного, с кем она могла бы связать свою судьбу. С одними из них Женя знакомилась в доме родителей. Это были люди уже с положением, их родители под благовидным предлогом приглашали в гости в надежде "устроить судьбу" дочки. Они, гости родителей, были, как правило, старше, благовоспитанны, но настолько Жене неинтересны и скучны, что после одной-двух встреч она давала им понять, что их попытки безнадёжны. С другими же потенциальными женихами, с кем Женя общалась в университете, сначала будучи ещё студенткой, а затем работая на кафедре, или виделась у подруг, - с молодыми людьми, сокурсниками и недавними выпускниками вузов - ей было весело, просто, кого-то из них она, может быть, смогла бы и полюбить, если бы чувствовала "серьёзные намерения" по отношению к себе (наверное, смогла бы, познакомившись поближе, не безоглядно, как в юности, а взвесив все "за" и "против"), но эта публика "и в мыслях не держит повесить себе хомут на шею", как сказала ей как-то подруга, рассуждая вообще об отношении к женитьбе современных молодых людей, а у Жени ещё и ребёнок. За ней ухаживали, любили с ней танцевать, ненароком прижимали в укромном уголке, пытались поцеловать. Жене ничего бы не стоило доставить себе мимолётную радость близости, и однажды она почти решилась на это - уж больно хорош был парень, статный, уверенный в себе, он волновал её, - но в последний момент испугалась возможной огласки в общем кругу знакомых.
  Тогда в Москве Женя была проездом, через неделю собиралась на юг, где у тёплого моря уже месяц были Олежек с бабушкой. Она должна была - благо, отпуск у неё двухмесячный - выполнить поручение отца, снабдившего её необходимыми документами и письмом к однокашнику по академии, занимающему немалый пост в Москве, - порыться в архивах, собрать некоторые материалы для задуманной им книги по истории воинской части, в которой прослужил всю жизнь, за исключением лет учёбы в академии, куда он был откомандирован сразу после Победы и откуда вернулся, добившись как окончивший академию с отличием назначения в свою родную часть.
  ...На лестничную клетку вышла секретарь, позвала Сафонова к телефону. Но когда он вернулся в отдел, в трубке слышались короткие гудки, кто-то не дождался его.
  Сафонов сел, начал просматривать почту, которая в его отсутствие была положена ему на стол, но вчитаться, сосредоточиться не мог. "Что же мне делать?" - думал он.
  Последний раз он видел Женю в прошлом году. Это было в двадцатых числах августа, Сафонов поехал в командировку в Ригу, служебные дела складывались неудачно, сразу выяснилось, что раньше, чем дней через десять ему отсюда не выбраться, непрерывно шли дожди, на душе было тоскливо. Три дня он крепился, потом позвонил в Ленинград, предложил Жене приехать. Она спросила:
  - Ты уверен, что хочешь этого?
  - Хочу, - отозвался Аркадий.
  Они не встречались с начала года, с того памятного ему морозного январского дня, когда Женя пришла к нему в гостиницу "Выборгская" - сама предложила место встречи, узнав, что у Аркадия одноместный номер; первый раз за всё время их знакомства, зная, что Сафонов в Ленинграде, она не пригласила его к себе, он был удивлён, но всему потом нашлось своё объяснение...
  Он ждал её в вестибюле, они под строгим взглядом администраторши ("Слава богу, не сказала, что - не позднее двадцати трёх часов", - подумал Сафонов) поднялись в номер, Аркадий помог ей снять шубку, хотел её обнять, она отстранилась, сказала:
  - Не стоит, Кадик, я пришла попрощаться с тобой, не хотела по телефону...
  - Как - попрощаться?
  - Да так... я выхожу замуж.
  Женя говорила спокойно, только чуть-чуть, еле заметно подрагивал подбородок, и глаза её, прекрасные глаза, которые Сафонов так любил целовать, были подёрнуты влагой.
  Аркадий молчал. Что он мог сказать?
  - Я устала, Кадик... очень устала... от неопределённости. Я никогда от тебя ничего не требовала - ведь правда? Я тебе сказала это ещё тогда, в Москве, когда мы только познакомились.
  - Как же так... сразу?
  - Не сразу, Кадик, далеко не сразу. Сколько времени всё это тянется? Я ждала, надеялась в душе - теперь могу тебе сказать правду, - хотя и понимала, что подло с моей стороны желать, чтобы ты ушёл из семьи. Так же не может продолжаться вечно, ты согласен?
  Она сидела в кресле прямо, тёмно-зелёный шерстяной костюм плотно облегал её упругое тело, волосы, по-прежнему отливающие янтарём, были модно подстрижены.
  "Как она хороша!", - скорее по привычке подумал Сафонов. Комок подкатывал к горлу, кружилась голова. "Я дурак", - думал он, - идиот, когда я вырасту из коротких штанишек, всю жизнь мне не хватает решительности, хотя со стороны этого и не скажешь, а теперь потерять Женю... немыслимо! Я же люблю её, люблю, я это давно знаю, что же делать?"
  - Ты всегда знал, что я люблю тебя, - продолжала Женя, и у Аркадия защемило сердце. - Любила... - поправилась она, встав. - Теперь всё. Я хочу, чтоб ты понял: я не могу быть одна или лишь от случая к случаю с тобой. Олежек растёт, в доме должен быть мужчина.
  Женя подошла к стоящему истуканом Аркадию, быстро провела ладонью по его щеке:
  - Прощай. Я так решила.
  Аркадий мгновенно вспомнил полупустую комнату на последнем этаже старого дома на Арбате, Женю в халатике, её слова: "Я так решила...". В гостиничном номере вдруг остро запахло влажной свежестью, Аркадий явственно услышал дробь дождевых капель... Он хотел взять её за руку, начал бормотать: "Женя, ну что же это... Женечка... ещё не поздно... ты права... я идиот..." - и что-то дальше слетало с его губ, но Женя уже застёгивала шубку и, сказав ему: "Поздно. Не провожай меня и больше не звони. Прощай", - вышла.
  Больше он Женю не видел и не звонил ей, несмотря на то, что в течение весны и лета дважды был в Ленинграде (окончательно уточнял с Пантюхиным детали ведущейся разработки). Сначала ему было не по себе - и потому, что он потерял Женю, и потому, что было уязвлено его мужское самолюбие, но затем пришло чувство освобождения ("И как я мог так унижаться, лепетать что-то ей, - думал Аркадий, анализируя происшедшее. - Я - что? Я, в самом деле, могу бросить дочь? Да никогда! Что говорить, Женя мне нравилась больше других женщин, которых я знал, но я же давно дал себе зарок не влюбляться, а тогда, при последней встрече с Женей вёл себя, как мямля, прямо - позор...").
  Сафонов с головой погрузился в работу, но вдруг за две недели до отъезда в Ригу, в очередную командировку, - звонок на работу по автомату из Ялты. Ничего не объясняя, Женя сказала: "Будешь в Ленинграде - позвони. Я возвращаюсь домой через два дня".
  ...Аркадий долго ждал в аэропорту, "по метеоусловиям рейсы такие-то задерживаются", как постоянно объявляли по радио, он сидел в пластмассовом кресле, рядом оказался крупный мужчина, долго и медленно жевавший колбасу, палку которой он держал в руке, и запивавший её чаем из термоса. И Сафонов вспомнил, как полтора года назад, ожидая рейса на Харьков в аэропорту Минска (это был старый, маленький аэровокзал, буквально рядом с центром города), тоже откладываемого из-за непогоды (разыгралась зимняя метель), он искал, где бы присесть - так за день набегался, сначала по проблемам своей работы, потом - по магазинам, чтоб привезти семье что-нибудь приличное из еды, ведь Минск снабжался не в пример лучше Харькова, так устал, что ноги гудели. Он обнаружил тогда лишь единственное "полусвободное" место - "полусвободное" потому, что на одном из сидений двухместной скамьи стояла средних размеров дорожная сумка с торчащим из неё термосом, а рядом сидел, вытянув ноги и надвинув на глаза меховую шапку, крупный мужчина. Аркадий остановился возле него.
  - Извините, - сказал он, тронув того за плечо. - Не могли бы вы убрать свою сумку?
  Мужчина вздрогнул - видимо, Сафонов нарушил его дремоту, - сдвинул назад шапку, и он узнал киноактёра Смирнова, ставшего любимцем публики после фильма "Операция "Ы"..." и подтвердившего своё всеобщее признание ролью механика самолёта, на котором летал главный герой фильма Леонида Быкова "В бой идут одни старики".
  - Ах да, - сказал Смирнов, ставя на пол сумку. - Конечно же, садитесь, пожалуйста. Я, видите ли, задремал... - Он посмотрел на часы. - Уже четвёртый час сижу...
  Аркадий сел. И тут объявили по радио, что рейс на Москву откладывается "по метеоусловиям" ещё на час.
  - Вот видите, - сказал Смирнов, - опять откладывается... Чаю хотите? - без перехода продолжил он, доставая термос. - У меня термос с двумя чашками.
  - Спасибо, - улыбнулся Сафонов. Он никак не ожидал такого предложения незнакомому человеку от известного артиста. Но очень хотелось пить, и он сказал:
  - Не откажусь.
  Смирнов разлил по полчашки всё ещё горячий чай.
  - Эх, теперь бы ещё поесть, - сказал он. - С утра не ел, думал, что пообедаю и поужинаю в один присест уже дома, а тут...
  - Нет проблем, - сказал Аркадий, доставая палку полусухой колбасы из сумки, которая в сложенном виде помещалась в его командировочный портфель. - Ножик у вас есть?
  Смирнов развёл руками, свидетельствуя, что - нет.
  - Не страшно. Тогда ломайте, - Аркадий протянул ему колбасу.
  - Да неудобно как-то, - сказал он, отстраняя руку Аркадия. - Вы куда летите?
  - В Харьков.
  - Вот видите, у вас там, я знаю, деликатесов нет...
  - Неважно. Я и сам голоден, не обедал сегодня. Прошу вас... - Сафонов отломил треть от палки, протянул Смирнову, ещё одну треть взял себе, а остальное спрятал обратно. - Меня дома простят, когда узнают, с кем я поделился.
  - А вы меня узнали?
  - Конечно. Кто же вас не знает...
  Они жевали колбасу и разговаривали.
  - Долго вы были в Минске? - спросил Аркадий.
  - Вчера прилетел на киностудию на пробы.
  - Что за фильм?
  - Да я сам толком не знаю. И они там, по-моему, тоже ещё не определились точно.
  Тут внезапно объявили посадку на рейс на Москву.
  - Неужели? - сказал Смирнов, поднимаясь. - Спасибо за колбасу.
  Они попрощались, а Аркадий ещё битых три часа ждал своего рейса...
  (Через несколько лет он узнал, что Смирнов умер - вслед за Леонидом Быковым, которого очень любил... А все фильмы с участием Быкова в Харькове смотрелись с особым интересом - ведь он здесь учился, его считали в городе "своим", так же как и Гурченко, Конкина, а затем и Елену Яковлеву.)
  Сафонов вспомнил эту случайную встречу, так как его нынешний сосед в зале рижского аэровокзала был удивительно похож внешне на артиста Смирнова. Та встреча была второй в его жизни встречей с известными людьми, первая - давным-давно, в студенческие годы. Он даже не мог бы сейчас точно сказать, в каникулы после какого курса он необычайно жарким для конца августа днём поехал купаться на водохранилище в Лозовеньки (это водохранилище - озеро, как его называли горожане - было искусственным водоёмом; возможно, на этом месте и был когда-то пруд, но его в середине пятидесятых годов расширили, "облагородили", и оно стало любимым местом отдыха харьковчан). Он сейчас не помнил даже, как звали его спутницу, студентку инженерно-экономического института, с которой он в то время встречался. День пролетел быстро, Аркадий с подругой спохватились, когда ушёл последний рейсовый автобус в Харьков. Делать было нечего, пришлось добираться до трассы, надеясь поймать попутную машину. Сначала никто не останавливался, пролетая на скорости мимо, потом наступило затишье - полчаса они медленно шли по обочине в сторону города, всё время оглядываясь. Наконец, в наступающих сумерках показались огни машины. Кадик поднял руку, уже не надеясь... Но "Волга" остановилась, за рулём сидел седоватый мужчина.
  - Извините, - сказал Сафонов, наклонившись к открытому окошку. - Здравствуйте. Не подбросите нас до города?
  Подруга добавила просительно:
  - Пожалуйста...
  - Здравствуйте, - мужчина изучающе посмотрел на них. Потом он сказал:
  - Что, загулялись?
  - Так получилось, - сказал Кадик. - Опоздали на автобус. - И повторил: - Пожалуйста...
  - Садитесь, - человек за рулём, повернувшись и протянув руку, открыл заднюю дверь.
  - Спасибо, - хором сказали "гуляки" и забрались в машину.
  - Студенты? - спросил водитель, трогаясь с места.
  - Да.
  - Где учитесь?
  Они сказали. Он поинтересовался будущими специальностями Сафонова и его спутницы, спрашивал, трудно ли учиться. Минут через двадцать машина въехала на окраину Харькова, и Кадик попросил высадить их у первой же трамвайной остановки.
  - Я еду в центр, могу подвести вас туда, - сказал мужчина.
  Аркадий несколько замялся:
  - У нас мало денег, мы не сможем с вами расплатиться...
  - А я не собираюсь брать у вас деньги. У меня их достаточно. Вы что - не привыкли к тому, что посторонний человек может просто оказать вам любезность?
  - Увы, не привыкли...
  - Вы, наверное, не узнали меня. Я - Юрий Левитан. Слышали о таком?
  Подруга ойкнула. Кадик сказал:
  - Ну, конечно! Как нам повезло сегодня! Спасибо вам.
  - Не за что.
  Кадик набрался храбрости:
  - Как же вы попали в наши края?
  - Я еду с празднования очередной годовщины Курской битвы. Каждый год бываю там. А завтра у меня встреча с харьковской публикой.
  Аркадий и его девушка, поблагодарив, расстались с Левитаном у гостиницы "Харьков", где для него был заказан номер.
  ...Наконец, самолёт с Женей приземлился. Она шла ему навстречу со смущённой улыбкой, такой необычной на её лице. Приподнявшись на цыпочки, она поцеловала его в щёку и после "здравствуй" сказала:
  - Если можешь, ни о чём меня не спрашивай. С мужем я рассталась.
  Аркадий повёз её в Каугури. Здесь, на окраине Юрмалы, подальше от центров туризма и увеселений, дачников и приехавших на Рижское взморье на отдых из-за ненастной погоды почти не было, и Сафонову без труда удалось снять комнатку в доме сразу же за дюнами.
  Жене надо было выходить на работу 31 августа, и оставшиеся трое суток они так любили друг друга, как никогда прежде, будто каждый из них после долгого и беспросветного прозябания дорвался до животворного источника... Они, эти зрелые мужчина и женщина, искушённые опытом жизни (Аркадий - больше, Женя - меньше, но она была женщиной, человеком с более развитой интуицией, тоньше чувствующей, что вполне заменяло недостающий житейский опыт), познавшие телесную радость близости давно - и не только друг с другом - вели себя, как юные молодожёны, неопытные и невинные до того момента, когда их впервые оставили одних. Это была игра, пленительная и сладостная. Каждое слово, сказанное шёпотом, каждое прикосновение, каждое движение тел приносили восторг, неисчерпаемую радость. Всё было забыто: и прошлое, полное всего, что только может быть в жизни, и настоящее, живущее само по себе за тонкими стенками комнаты. И о будущем у них не было речи. Лишь однажды намёк на то, что будущее существует, прозвучал в словах Жени, когда она сказала:
  - Прости меня. Я по-прежнему ничего не требую. Но никто мне не может заменить тебя.
  Она произнесла это как-то отрешённо, глядя на мелкие, набегающие на песок волны. Они сидели у самого моря, завернувшись в плащи, прижавшись друг к другу и накинув на плечи одеяло, на выпрошенном у хозяина дома надувном матрасе. Широкий пляж был безлюден, тихо шелестела у ног вода цвета светлого пива, сквозь её тонкий пласт у берега отчётливо была видна ребристость спрессованного накатом волн песка. "Как стиральная доска" - подумал Сафонов. Он не ответил Жене, да она, по-видимому, и не ждала ответа. Кончался их "медовый месяц", завтра Женя должна улетать, ему тоже пора завершать свои дела в Риге. Сложности жизни опять наступали на них, и опять Аркадий не чувствовал себя готовым предпринять что-то кардинальное. Да, они с Женей встретились случайно, но многое в жизни происходит так - случайно, и, хотя Анатоль Франс, как он смутно помнил, писал что-то вроде того, что случай является псевдонимом бога, когда бог не хочет подписываться своим именем, но он же, Сафонов, был атеистом и не мог безоглядно принять к действию такое божье волеизъявление.
  ...На улице посветлело. Солнечный луч косо ударил в окно, в нём засеребрились пылинки. Сафонов потянул за шнур, открывая верхнюю фрамугу окна, с удовольствием вдохнул свежий послегрозовой воздух.
  
  15.
  
  В перерыв Сафонов перекусить пошёл в кафе в этом же здании, взяв стакан сметаны и две ватрушки. Обычно, когда Мила была дома, она заворачивала ему с собой на работу пару бутербродов, с ними он пил чай, достав из стола большую чашку, сахар и заварку, щепоть которой он бросал в чашку, а кипяток брал из чайника, который включался минут за десять до начала перерыва, несмотря на запрет руководства института - в соответствии с предписаниями пожарной охраны - пользоваться в отделах электробытовыми приборами. Однако Сафонов шёл на нарушение этого запрета, понимая, что сотрудники всё равно исхитрятся и будут включать чайник где-нибудь в уголке большого помещения отдела, ведь электрические розетки не ликвидируешь, они нужны для настольных ламп, хоть иногда, но включаемых в осенне-зимний период в углах помещения, где света от люминесцентных ламп на потолке явно бывает недостаточно. А так Сафонов сам следил, чтобы в конце рабочего дня всё было выключено, а когда уезжал в командировку или отпуск, поручал это кому-нибудь.
  Когда после перерыва, в конце которого Сафонов позвонил домой узнать, как дочка (тёща ответила, что температура - тридцать семь, поела, сейчас лежит и читает сказки), он шёл на техсовет, проводившийся в кабинете директора - сегодня под председательством Ногова, его не оставляло чувство, что он забыл что-то сделать. "Ах, да, - вспомнил он, - я же хотел позвонить маме... Вот голова дырявая... Не забыть бы позвонить вечером"... Он сел в углу кабинета и думал о своём, машинально чёркая что-то в раскрытом на коленях блокноте. Рядом с ним села пришедшая несколькими минутами позже Жанна Яковлевна Безушинская, возглавлявшая ещё один отдел со времён образования института. В её отделе царила жёсткая дисциплина, её побаивались не только в отделе, но и во всём институте, даже Ногов, из-за резкости, с которой она обычно спокойно, не меняя выражения лица, высказывала своё мнение по любому вопросу. Это была небольшого роста худая женщина предпенсионного возраста, одинокая, не имеющая ни мужа, ни детей. Через какое-то время, а дебаты на совете, в которые Сафонов не вслушивался, как, впрочем, и Безушинская, никак не кончались, она, вдруг спросила Сафонова:
  - Аркадий Германович, у вас какие-то проблемы?
  Сафонов удивлённо посмотрел на неё:
  - Чего это вы так решили?
  - Психология... Я когда-то интересовалась ею. Если человек рисует, задумавшись, какие-то геометрические фигуры - треугольники, квадраты, круги, - то это значит, что его что-то мучает, что он что-то пытается решить для себя. Я угадала?
  - Есть немного, - несколько растерянно ответил Сафонов. - Интересно... А если бы я рисовал что-нибудь другое? Что говорит наука?
  - Говорит о разном. Если, например, человек не уверен в себе, то, задумавшись, он рисует лесенки, а уверенный - домики...
  Совет закончился лишь к концу рабочего дня, Сафонов зашёл в отдел, но не стал сегодня задерживаться на работе, поскольку чувствовал себя вконец измочаленным мыслями, и, когда прозвенел звонок, сразу же пошёл к выходу из института.
  Спускаясь по лестнице, он неожиданно увидел впереди, пролётом ниже, Пешнева, они лишь однажды мельком виделись после празднования двадцатилетия окончания вуза.
  - Юра! - окликнул его Аркадий, тот подождал его. - Здравствуй. Ты что здесь делаешь?
  Они пожали друг другу руки.
  - Привет, Кадик. Да вот заходил на своё старое место работы, к приятелю. Лёня Вайнштейн - знаешь его?
  - Нет.
  Они вышли из здания, перешли дорогу к троллейбусной остановке.
  - Слушай, Кадик, у тебя есть в Ленинграде родственники? - спросил Пешнев.
  "Опять - Ленинград, - отметил Сафонов. - Что за день такой, - второй раз за сегодня подумал он, - всё время - Ленинград...".
  - Да нет, - ответил он. - Жена говорила, что у неё есть, какие-то дальние.
  - А жена была недавно в Ленинграде? Её зовут Людмила?
  Аркадий опешил:
  - Да... И сейчас она там. А что?
  Пешнев рассмеялся.
  - Бывает же такое в жизни, - сказал он и потрепал Аркадия по плечу. - Мы с тобой, оказывается, родственники... - И, заметив недоумённый взгляд Аркадия, пояснил:
  - Я на той неделе звонил своему дядьке в Ленинград, поздравлял его с днём рождения. А он меня и спрашивает, не знаю ли я в Харькове Сафоновых, из его дома только что ушла Людмила Сафонова, родственница Али - это жена дяди, Альбина. Я ответил, что знаю только одного Сафонова, но не думаю, что это его жена навестила их. И вышло, что я был не прав, только встретив тебя, решил узнать и попал в точку... Вот дела-то!..
  Аркадий был удивлён не меньше Юры. Они сели в подошедший троллейбус, продолжая дивиться переплетению людских судеб.
  - Из наших кого-нибудь видел в последнее время? - спросил Пешнев.
  - Только Чернова встретил как-то на улице. А ты?
  - Я довольно часто вижусь с Борисом Тесленко. - Пешнев посмотрел в окно. - Мне на следующей остановке выходить.
  - Ты не домой?
  - Нет. У меня ещё сегодня "вечерники".
  - По-прежнему преподаёшь? - Аркадий знал, что Юра перешёл работать в вуз.
  - Преподаю. Слава богу, избавился от работы в деканате, два года - как "курс молодого бойца", света белого не видел, а теперь ожил, свободное время появилось... Ну ладно, будь здоров, выхожу. Привет жене, когда приедет, родственница всё же...
  - Будь здоров.
  
  16.
  
  Сафонов с Пешневым долго не встречались, Аркадий слышал от общих знакомых, что тот с семьёй давно уехал жить в Германию, уже объединённую, - уехал, как ему говорили, по так называемой "еврейской линии" (жена Юры Лиза была еврейкой, да и сам Пешнев - "полукровка": отец - русский, мать - еврейка). Но вдруг Сафонову позвонила Галя Кутенко и сказала, что Жора Пешнев приехал в Харьков навестить свою тётушку, сестру отца, и студенческие друзья намерены собраться у них с Витей дома. Аркадий, конечно же, пошёл на эту встречу в назначенный день и час.
  В большей комнате квартиры Вити и Гали Кутенко разместились (кто где), кроме хозяев, Жоры с Лизой и Аркадия, Володя Чернов, Людвиг Курштис (единственный из парней их группы, кто не посещал военную кафедру по состоянию здоровья и остался "рядовым необученным"), Борис Тесленко, Сергей Свитнев, недавно вернувшийся навсегда из Казахстана (он так и остался холостяком и жил со своей старенькой мамой), а из "девочек" - Наташа Стрельникова, раздавшейся вширь (не в пример Гале, такой же худенькой, как в студенческие годы), позже подошла и Вера Калганова.
  Пока Галя с подругами и Лизой заканчивали накрывать стол, Сафонов отозвал в сторону Пешнева, они вышли на балкон.
  - Юра, ты, наверное, будешь удивлён, но мы с женой собираемся тоже перебираться жить в Германию.
  - Да? Удивил... А на каком основании? У тебя что - жена еврейка?
  - Нет, по линии еврейской эмиграции уехала дочь, у неё муж еврей, они живут в Мюнхене, а сам я - немец... - Кадик улыбнулся.
  - Это каким же боком? - удивился Пешнев.
  - У меня отец был немцем. Я об этом никогда не распространялся. Фамилия Сафонов - от мамы. В те времена, ты знаешь, плохо было быть немцем, поэтому меня мама и записала русским. А пять лет назад дочка заявила, что у неё нет сил больше тут жить, хочет в Германию, и уехала. С тех пор жена меня пилит - хочет к внукам, их уже двое. Мне пришлось переделать документы - моё свидетельство о рождении сохранилось. Теперь моя фамилия - Браун.
  - Как у Евы?
  Кадик рассмеялся:
  - Но гитлеровской Еве я не родственник... Фамилия у немцев распространённая.
  Он помолчал. Потом сказал:
  - Честно говоря, я б никуда не уезжал, если б не жена... Пришлось проходить тестирование по немецкому языку, еле-еле прошёл, хотя и готовился полгода, вспоминая то, что учил и в школе, и в институте. Но ты же помнишь, как мы "сдавали знаки" в вузе... Теперь ждём отъезда, я только на той неделе уволился...
  - Всё в том же институте работал?
  - Да, последние почти двадцать лет заместителем главного инженера... Осталось-то в институте всего человек сто пятьдесят, а когда-то было больше семисот...
  - Ты, видимо, попадёшь на жительство в Мюнхен, так как там живёт дочь, - сказал Пешнев, - а мы от него недалеко, минут сорок езды эдектричкой, так что устроишься, позвони, - он протянул Кадику свою визитку с номером телефона. - Надеюсь, увидимся, всё-таки мы, кроме всего прочего, как давно выяснилось, какие-никакие родственники.
  Говоря это, Пешнев улыбнулся, Сафонов в ответ улыбнулся тоже, и каждый, вполне возможно, подумал о том, что, несмотря на то, что они росли одном подъезде дома на улице, получившей уже в перестроечные времена имя поэта Чичибабина, который жил до самой своей смерти в соседнем доме, что попали в одну студенческую группу в институте - в общем, с шести и до двадцати двух лет их жизни проходили рядом, а потом волей случая одно время трудились в расположенных в одном здании проектных институтах и занимались на работе схожей тематикой - несмотря на всё это, нельзя было сказать, что они дружили, скорее нет, чем да...
  - А как живётся-то в Германии? - спросил Сафонов.
  - Что ты спрашиваешь? Дочка, наверное, тебе всё рассказала... Тебе как немцу будет совсем хорошо - будешь получать приличную пенсию, да и нам, так называемым "контингентным беженцам", если уже в возрасте, тоже неплохо. Тяжелее молодым, надо прекрасно знать язык, чтоб получить приличную работу. А вообще в Германии, конечно, порядок во всём, всё всегда предусмотрено, ничего не делается "на авось", как у нас часто бывало... Вот тебе пример, - улыбнулся Пешнев. - Недалеко от нашего дома протекает речка, Вертах называется - неширокая и неглубокая, когда нет дождей и когда заканчивается к лету таяние снега в Альпах. Несколько лет назад, в мае - мы как раз с женой были в это время в Париже - было бурное таяние снега, поток воды в реке резко увеличился, прорвало плотину на реке в километре от нас, весь район был затоплен - так, что два дня можно было на лодках разъезжать по улицам, но я не об этом хочу сказать, а о том, что потоком воды - с брёвнами, с камнями - покорёжило пешеходный мост через Вертах. Его быстро разобрали, а через год возвели новый мост, и что интересно, так это то, что полотно моста сделано из крупной железной сетки - на ней не задерживаются осадки, но вдоль всего моста рядом с этой сеткой проложена сплошная неширокая - сантиметров в сорок, не больше - дорожка, на вид пластиковая, чтоб могли ходить женщины на "шпильках" и собаки, не проваливаясь ногами в ячейки сетки. Думают о людях немцы, думают... А вообще-то, немцы, на взгляд наших людей, странные, хотя и мы, вероятно, кажемся им странными - что поделаешь, разный менталитет, разное воспитание...
  - А как в смысле общения? Появились знакомые, приятели? Мою жену очень волнует этот вопрос...
  - Ты знаешь, меня это как раз как-то не очень беспокоит. Я давно понял, что, если можно так выразиться и не будет казаться хвастовством, я самодостаточен. Мне с самим собой редко бывает скучно. Лизе, конечно, как любой женщине, надо иногда с кем-то потрепаться, обсудить что-то, и, действительно, есть с кем - появилось много знакомых, в том числе людей, достаточно приятных и интеллигентных, и, как говорится, есть кого пригласить на день рождения.
  ...Стол был накрыт богато - скинулись вскладчину. Повспоминали студенческие годы, оставшиеся в памяти всех как самые счастливые, помянули ушедших уже из жизни (знали о пятерых, может, таких было и больше - о некоторых их "одногрупниках" ничего не было известно...Потом Наташа прочла "полное собрание сочинений" Пешнева - его стихи, которые посвящались регулярным их встречам после окончания института. Когда она закончила читать, Вера, давно уже вдова и, к тому же - бездетная, сидевшая рядом с Сафоновым и время от времени тихо переговаривающаяся с ним, громко сказала:
  - Ребята, может быть, и Кадик вспомнит что-то своё и прочтёт?
  Сафонов отрицательно помотал головой, сказал, что стихи - в далёком прошлом, то, что он писал в студенческие годы, не помнит, а потом как-то так вышло, что совсем забросил это дело. За столом он оказался рядом с Верой, её он не видел с похорон своей мамы пять лет назад. Когда она села на стул около него, он, поздоровавшись, сказал:
  - Не видел тебя вечность... Как жизнь-то?
  - А-а, - Вера махнула рукой (от неё, теперь совершенно седой и с тяжёлыми мешками под глазами, остался лишь чуть шепелявивший по-прежнему голос), - живу... Лучше скажи, как у тебя? Как ты себя чувствуешь? Как твоё сердце?
  - Два инфаркта, но не тяжёлые. Ещё поживём, сколько отпущено...
  - А ты всё куришь...
  - Да это так, по привычке беру сигарету. Я уже давно не затягиваюсь.
  
  17.
  
  Когда в съёмной квартире Пешневых в Германии раздался телефонный звонок, и звонивший представился - Браун, Пешнев несколько мгновений не мое взять в толк, кто это, а ведь слышал он характерный голос Кадика.
  - Ты что - не узнал меня? Это Сафонов, если тебе так понятнее.
  - Да узнал, конечно. Просто неожиданно... И не привык к твоей новой фамилии.
  Для Пешева Кадик по-прежнему Кадик оставался для Сафоновым.
  Сафонов звонил уже из Мюнхена, рассказал, что с большим трудом добился, чтоб его с женой направили на жительство в город, где давно обитает дочка с семьёй, но, наконец, все эти хлопоты позади, он уже снял квартиру, оформил пенсию - она небольшая, поэтому его жене кое-что доплачивают ещё социальная служба города. Он с женой приехал ещё в конце сентября прошлого года, но не звонил Пешневу из-за занятости бюрократическими процедурами, поисками жилья, обустройства в нём.
  - Так, значит, ты застал ещё "Октоберфест"? - спросил Пешнев.
  - Застал. Необычное мероприятие. Никак не ожидал увидеть такое...
  "Октоберфест" - ежегодный пивной праздник, проводимый с далёких времён в Мюнхене в конце сентября - начале октября, самый крупный из подобных в Германии. На него съезжаются отовсюду десятки тысяч любителей пива.
  - Ну ладно, бери жену и приезжай к нам в гости, - сказал Пешнев. - Это же близко - сорок минут езды, быстрее, чем в Харькове мы добирались в какой-то район новостроек.
  - Спасибо. Соберёмся и приедем.
  - Ты только позвони, когда определишься, каким поездом будешь ехать, я тебя встречу прямо на платформе. Мне доехать до вокзала примерно полчаса.
  - Хорошо, позвоню. Будь здоров. Привет жене.
  - Ты тоже. Мила же моя родственница как-никак... Что ж, до свиданья. До встречи.
   "Надо будет дать почитать Кадику мою статейку о пиве", - подумал Пешнев. Эту статью он несколько лет назад опубликовал в русскоязычном журнале, в котором в качестве заместителя редактора работал Лёня Вайнштейн (как у Лёни прорезались такие способности, которые позволили ему занять такой пост, Пешнев не понимал - вроде за долгие годы дружбы он узнал Лёню, казалось, досконально, а вот на тебе; значит, в каждом, наверное, человеке скрыто нечто, что проявляется неожиданно...). Та статья была посвящена роли пива, любимого напитка немцев, в их жизни - недаром среднестатистический немец выпивал в год более восьмидесяти литров, никогда не позволяя себе ни закусывать его воблой, как это было принято на родине Георгия Сергеевича, ни тянуть пиво прямо из бутылки, поскольку и в том, и в другом случае теряется истинный вкус дивного напитка; а вкусу придавалось огромное значение всегда: ещё вавилонский царь Хаммурапи в своём законодательстве предусматривал штрафные санкции за "пивные нарушения", да и баварский король Вильгельм IV издал в начале XVI века указ, касающийся "чистоты" пива. О количестве сортов пива - и светлого, и тёмного, - производимых в Германии, знает, наверное, лишь статистическая служба страны, но значительную часть их, отличающихся неповторимым вкусом, варят именно в Баварии, где волею судьбы осели и Пешневы, и Вайнштейны, а теперь и Сафоновы (то бишь Брауны...). При этом самое замечательное пиво, по свидетельству знатоков, производится в монастырях, имеющих давние традиции, навыки и собственные рецепты изготовления напитка и направляющих получаемую прибыль на благотворительные цели. В один из таких древних монастырей однажды повезли Пешневых Альфред и Галя Крассы, обретённые в Германии новые друзья, и они полдня провели в пивной при монастыре. Даже Лиза пригубила там пиво, хотя не была его поклонницей, как, например, египетская царица Нефертити или немецкая принцесса Софья Фредерика Августа, ставшая русской императрицей Екатериной II. Георгий Сергеевич тоже пил пиво нечасто, хотя и знал, что святая Гильгерда, бывшая на рубеже XI-XII веков настоятельницей одного из женских монастырей в Германии, сочинила медицинский трактат, в котором рекомендовала людям, страдающим желудочными заболеваниями, пить как можно больше пива.
  ...Сафонов с женой приехали примерно через месяц субботним утром. Пешневы встретили их, познакомились с женой Кадика Милой - полной женщиной, сохранившей привлекательность, достаточно общительной, немного прихрамывающей. (Уже потом в разговоре выяснилось, что у Милы проблемы с коленным суставом, предстоит операция. Пешневы успокоили её, сказав, что такие операции в Германии делаются постоянно, с прекрасным результатом, и у них есть две знакомые, которым вставили металлические - кажется, титановые - суставы, они прекрасно ходят, и единственное неудобство заключается в том, что при контроле в аэропорту этот металл звенит, но у них на этот случай есть медицинские справки.) А Кадик, как заметил Пешнев, ещё больше, по сравнению с их последней встречей в Харькове, усох, он уже тогда, в квартире Вити Гали, не производил впечатления человека атлетического сложения, а теперь ещё стал и совсем седым.
  Мартовское утро было на удивление ясным, тёплым, на небе ни облачка, что было достаточно редким явлением в городе, в котором по статистике безоблачное небо имеет место дней тридцать пять в году (эту цифру Пешнев запомнил, поскольку на средиземноморском побережье Испании, где они с Лизой побывали, кстати, тоже в марте, лишь в среднем тридцать пять дней на небе появляются облака).
  - Как самочувствие? - спросил Георгий Сергеевич гостей, когда они вышли из здания вокзала. - Хотите осмотреть немного город, ему всё-таки больше двух тысяч лет? А потом поедем к нам, пообедаем, отдохнём?
  - Конечно, - ответил Кадик, посмотрев на жену. - Как ты? Не возражаешь?
  - Пойдём, погуляем, интересно, конечно, посмотреть... - ответила та.
  Пешневы поводили гостей по городу, в том числе по средневековой его части, зашли в несколько старинных соборов, осмотрели остатки раскопанной церкви римского периода. Двигались они медленно, учитывая возможности Милы, рассказ Георгия Сергеевича о достопримечательностях города перемежался с неспешными разговорами о жизни в Германии, о впечатлениях Сафоновых.
  - Что делают ваша дочка и зять? - спросила Лиза.
  - Элла дома с детьми, а зять работает, - ответила Мила.
  - Кто зять по специальности? - поинтересовался Пешнев.
  - Компьютерщик, программист. Каждый день волнуется, что его уволят.
  - Что так?
  - Да его фирма, как он говорит, на грани краха, - сказал Кадик.
  Они, подуставшие, уже направлялись к дому Пешневых, когда Георгий Сергеевич, заметив, что Лиза с Милой немного отстали от них, беседуя о внуках, сказал Сафонову:
  - Понимаешь, Кадик, не хочу расстраивать жену, хотя она и считает меня неисправимым оптимистом, но предполагаю, что экономическое положение в Германии улучшиться не скоро, поскольку большие деньги уходят в земли бывшей ГДР после воссоединения, да и включение в Евросоюз стран Восточной Европы потребует финансовых вливаний. К тому же с открытием границ в Европе в Германию хлынет поток людей, желающих найти здесь работу или социальную помощь, В общем, ничего хорошего я не жду.
  - Ну что ж - задумчиво сказал Сафонов. - Как говорится, поживём - увидим.
  Пока его всё устраивало в Германии, получаемые от государства деньги позволяли достойно жить, не задумываясь, хватит ли денег до конца месяца. В последние годы работы в Харькове зарплату в его институте постоянно задерживали, так как заказов на работы было мало, что повлекло за собой резкое сокращение численности сотрудников в институте, институт "выживал" зачастую лишь за счёт арендной платы за сдаваемые разным фирмам его помещений. Да, Сафонов был рад, что переехал жить в Германию, здесь он уже прошёл медицинское обследование - с сердцем по-прежнему были нелады, ему предстояло шунтирование, уже был назначен срок - через месяц, но он пока ничего не говорил Миле, чтоб не пугать её раньше времени. Такую операцию можно было, наверное, провести в Киеве, но где гарантии на благополучный исход? А здесь это стандартная, операция, он уже знал людей в Мюнхене, которые через это прошли, и, что немаловажно, - бесплатно, не то, что на родине, там она стоила бы бешеных денег...
  Уже подходя к дому к Пешневых, Сафонов спросил:
  - Юра, а как складываются отношения с местным населением?
  - Да никак. У нас в нашем возрасте общение с немцами ограничено - лишь с врачами да с чиновниками. И - слава богу, ведь с языком неважно... Конечно, есть разные немцы - и приветливые, готовые помочь бескорыстно, и те, кто нас на дух не переносит. Да ты, наверное, и сам встречался с такими, хотя у тебя преимущество - немецкое гражданство.
  - Встречался, - кивнул Кадик. - Особенно в чиновничьей среде. Там часто смотрят на тебя как на человека второго сорта.
  - Вот-вот, и такой чиновник думает: и чего это они сюда припёрлись? Живут за наш счёт или занимают рабочие места, которые могли бы быть предназначены для моего брата, зятя, друга... Хотя есть такие работы, на которые коренные немцы ни за что не пойдут... А престижную - или, правильнее будет сказать, квалифицированную - работу работодатели, говоря казённым языком, предоставят скорее местному, чем иммигранту.
  ...После обеда женщины ушли в спальню - Лиза что-то показывала Миле, а Сафонов вдруг спросил:
  - Можно - я позвоню?
  - Ну, конечно, - ответил Пешнев. - Вот телефон.
  - Здесь живёт тётка нашего зятя, он просил передать ей кое-что, может быть, она сможет подойти на вокзал, когда мы будем возвращаться. Безушинская Жанна Яковлевна - знаешь такую?
  - Да, как-то пересекался с нею... Так это теперь твоя родственница?
  - Стала таковой. А вообще, мы с ней много лет проработали в одном институте.
   - То-то лицо её показалось мне знакомым. Она, по-моему, немного странноватая.
  - Что есть, то есть, - сказал Кадик. - Но очень толковая женщина...
  Сафонов подошёл к телефону, а Пешнев пошёл в кухню курить. Он никак не мог отказаться от сигареты, несколько раз пробовал бросить курить, но безуспешно. Не хватало силы воли, что ли? Возможно. Однако он чувствовал, что у него, если долго не курил, плавятся мозги, он начинал плохо соображать, особенно - во время "творческих потуг". Наверное, это было чисто психологическое явление, может быть, и так, но оно существовало, а Георгий Сергеевич больше всего боялся утратить ясность ума. Это ужасно, думал он, когда голова работает, а тело, приняв в себя с возрастом всяческие болезни, отказывается подчиняться ей, но ещё страшнее, если при здоровом теле голова не в порядке. Пока - в порядке, тьфу-тьфу, как говорит в таких случаях Даня Петиков, его школьный товарищ. "Пока я мыслю, я существую" - кто это сказал? Вот уже и не помнит этого Пешнев... Память, конечно, ослабла, и прежней изворотливости ума уже нет, то есть она есть, но явно не на том уровне, как это было раньше. Что ж, и он - "с ярмарки", как писал о людях, мягко говоря, не первой молодости Шолом-Алейхем...
  Закончив разговаривать по телефону, Сафонов присоединился к Пешневу, закурил.
  - Жанна Яковлевна подойдёт на вокзал, - сказал он.
  Дверь в кухню открылась, появилась Лиза.
  - Хватит курить, - сказала она. - Кадик, Мила хочет ещё чаю, может, и ты?
  - Лучше - некрепкий кофе, - улыбнулся Сафонов.
  За спиной Лизы показалась Мила.
  - Кадик, попей чаю, - сказала она. - Вдруг тебе станет нехорошо, а нам ещё домой ехать.
  - Ладно, уговорила, - ответил жене Кадик, возвращаясь вместе с Пешневым в комнату и садясь за неубранный ещё после обеда стол. - Будь по-твоему.
  
  18.
  
  В последнее время Сафонов плохо спал: и засыпал, долго ворочаясь в постели, с трудом, если без снотворного, к которому не хотел привыкать, и просыпался не единожды ночью, взбудораженный невесть откуда являвшимися снами - такими яркими, настолько казавшимися реальными, как будто всё, что происходило в них, было наяву, но словно вывернутое наизнанку, и ему, разбуженному своим волнением, вызванным происходящими во сне событиями, требовалось несколько секунд, чтобы понять, что это был лишь сон, что вот рядом, на соседней кровати, поставленной впритык к его постели, спит, слегка посапывая, Мила... Он вставал с пересохшим ртом, шёл в другую комнату, где на столе всегда стояла бутылка минеральной воды, заходил в туалет, хотя подчас и не чувствовал особой надобности в этом, снова ложился, пытаясь уснуть, засыпал, в конце концов, однако опять приходили сны - иногда какие-то тягучие и бесконфликтные, и в таких случаях Сафонов не мог потом, утром, вспомнить, что же снилось, но часто - мучительные, и он опять спал урывками, и то, что приходило к нему во сне, днём тревожило его в той или иной степени, долго не отпускало. Ночью перед ним, как в ретроспективе, проносились события его жизни - и мелкие, и более значимые, оставившие след в душе и оказавшие влияние на его судьбу, но всё это интерпретировалось во сне по-другому, чем было в действительности, и он, Сафонов, совершал поступки, которых не было, и говорил то, что никогда бы не позволил себе высказать в реальной жизни. Значит, было в нём нечто, думал Сафонов, пытаясь понять, откуда берутся его яркие сны, - нечто, им, наверное, не вполне осознанное, отложенное глубоко в подсознании, что теперь проявляется именно так... А он всегда считал себя человеком предельно рациональным - во всяком случае, таковым после студенческих лет, когда романтический флер, сопутствующий юности, ушёл, казалось бы, навсегда... Кто только не присутствовал в его снах: и мама, и Вера, и Калганов, и Пешнев, и Женя, и Лёша Барабанцев, и Алексей Алексеевич, и тёща с тестем...
  Сафонов заметил: калейдоскоп лиц и событий в его снах мог длиться долго, он, как правило, просыпался, если происходившее во сне затрагивало его душу, но не всегда; однако не было случая, чтоб он сразу не проснулся, когда в сон входила Женя, при этом она появлялась лишь или в халатике в комнате на Арбате, говоря: "Я решила...", - или завёрнутой в одеяло у моря в Каугури, не иначе. И тогда Сафонов просыпался мгновенно, чувствуя, как начинает щемить сердце...
  После Каугури он Женю больше никогда не видел. Приехав в Ленинград по вызову Пантюхина, он позвонил ей, но не застал дома. Он позвонил её родителям, мать сказала, что Женя уехала, когда вернётся, она не знает. Голос матери был нарочито спокойным, она не задавала вопросов, надолго ли он приехал, хотя она была в курсе отношений его и дочери, и Аркадий понял, что это неспроста. Всё это выглядело достаточно странным, поскольку Сафонов предупредил Женю, позвонив из Харькова, о своём приезде, и она тогда просто сказала: "Хорошо, по приезде позвони"... Завершив все свои дела, главным из которых было участие в работе межведомственной комиссии по приёмке в эксплуатацию АСУ, подписав акт приёмки, после чего последовал небольшой банкет, оттуда Аркадий поехал прямо на вокзал, где, найдя телефон-автомат, ещё раз - для очистки совести - позвонил безуспешно Жене. "Ну и ладно, - думал он, входя в своё купе, - захочет - сама позвонит"... Но его не оставляло мерзкое чувство, что вот, это его бросили, не он сам, по своей воле, прекратил отношения, а его поставили перед фактом... "Всё правильно, это ответ на мои сомнения относительно Жени, - думал он. - Что из того, что получил удар по самолюбию, надо признаться - это так, ведь вечно так продолжаться не могло, когда-то был должен наступить конец. Вот он и наступил...".
  Женя больше не звонила никогда, хотя Сафонов в глубине души ждал её звонка. Но и сам он не пытался связаться с ней, несмотря на то, что такое желание не раз возникало в нём. Но он глушил его, это ему удавалось достаточно быстро, поскольку каждый раз, когда возникало желание поднять телефонную трубку и набрать знакомый ленинградский номер, - каждый раз возникали неотложные дела. Ведь он стал вскоре после той командировки в Ленинград заместителем главного инженера института, дав согласие Алексею Алексеевичу двигаться с ним в тандеме, - он решил согласиться на предложение шефа ещё в поезде, благо, время подумать, взвесить ещё раз все "за" и "против" было (поезд в Харьков шёл почти сутки). Алексей Алексеевич удивительно быстро был утверждён директором института всеми инстанциями, вслед за этим прошло утверждение Сафонова в новой должности, и на него навалились новые заботы. Правда, дальнейшее продвижение Сафонова, как обещал Алексей Алексеевич, не осуществилось: хотя Ногов и ушёл примерно через год на пенсию, на его место был прислан обкомом партии бывший его работник, имевший техническое образование, и тут ничего нельзя было поделать, Алексей Алексеевич лишь развёл руками. Да, впрочем, Аркадий и не переживал особенно по этому поводу: у него был свой "кусок" работы в институте, который был ему досконально известен, а чисто конструкторские разработки, мастерские, технический и вспомогательные отделы - всё это оставалось на откупе у главного инженера. Первое время, пока воспоминания о Жене ещё были живы в памяти, Сафонов каждую встреченную где-либо хорошенькую женщину машинально, не отдавая себе в этом отчёта, сравнивал с Женей, но с годами образ её - лицо, волосы, фигура - постепенно затуманивался, и, в конце концов, почти стёрся - почти, потому что (и тому подтверждением стали его сны) она оставалась существовать в нём как единственная, и это он с удивлением понял на склоне лет, настоящая любовь в его жизни...
  Свободного времени и раньше у Сафонова было мало, а теперь, с новыми должностными обязанностями, положение усугубилось, к тому же он приглашён преподавать в родной политехнический институт у вечерников и заочников, а также руководить дипломными проектами студентов. С работы, пока не начались катаклизмы в стране, он приходил поздно, в выходные дни приходилось готовиться к занятиям - он знал много по своей и смежным специальностям, но доходчиво донести до студентов свои знания ведь было нужно? А это было проблемой...
  Сафонов больше не возвращался к своей рукописи, по-прежнему лежащей в ящике его письменного стола дома - не было ни времени, да и, честно говоря, желания. Не то чтобы он забыл о ней, просто не вспоминал... Через годы, освобождая навсегда перед отъездом в Германию свою квартиру, вынося в мусорный бак во дворе скопившееся за долгое время ненужное барахло, Аркадий выбросил, предварительно порвав, значительную часть своих бумаг, составлявших его архив, но когда он взял в руки эту рукопись... Он перечитал всё, что когда-то написал, что писал когда-то с удовольствием и, можно сказать, с вдохновением, и удивился той романтике, которой пахнуло со стандартных листов бумаги, исписанных его далеко не каллиграфическим почерком. Сафонов посидел задумчиво над этими листами несколько минут, потом пошёл с ними в кухню и уже собирался порвать листы, чтобы сжёчь в большой хрустальной пепельнице всё, до последнего обрывка, но подумал, усмехнувшись про себя: "Я же не Гоголь, , куда мне до него во всех смыслах, и у меня с психикой всё нормально, чего ж сжигать-то?..".
  Он вернулся в комнату и присовокупил рукопись к бумагам, отложенным, чтоб взять их с собой в Германию. Туда же он положил старую тетрадку со своими стихами, которую тоже достал из стола и к которой не притрагивался ещё дольше.
  
  2004 гг.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"