Переверзев Юрий Викторович : другие произведения.

Пешневы и их окружение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  

ЮРИЙ ПЕРЕВЕРЗЕВ

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ПЕШНЕВЫ И ИХ ОКРУЖЕНИЕ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

2004 г.

Моей жене посвящаю - с любовью

   Переверзев Юрий Викторович.
   Пешневы и их окружение. Роман.
   Повествование, отчасти автобиографическое, охватывает время жизни нескольких поколений - с конца XIX века по начало XXI - на пространстве от Дальнего Востока до Западной Европы. В нем отражены события, происходившие в жизни героев, их мысли, чувства, заботы, интересы.
  

ПРОЛОГ

  
   "Что человеку в старости надо?.." Этой вычитанной, по-видимому, где-то и когда-то фразой (ей-Богу, он, Георгий Сергеевич Пешнев, не сам её выдумал!) - фразой, адресованной сыну, который сидит перед ним и, как почти всегда, не смотрит ему в глаза, он хотел бы начать роман, в какой-то мере автобиографический, но только в какой-то мере, поскольку за долгие годы жизни Пешнев сталкивался со столькими судьбами, иногда достаточно странными, пересекшимися по воле случая с его судьбой, что он, вобрав в себя, пропустив через свою душу перипетии некоторых таких судеб, не мог пройти мимо событий, имевших в них место, попытавшись, конечно, по возможности, по-своему осмыслить их. Ну и, естественно, в нем, в романе, должна быть некоторая доля вымысла - какой же роман обойдётся без художественного вымысла?.. Но этот вымысел ни в коем случае не должен быть противопоставлен "правде жизни", ведь, по свидетельству Конфуция, "правда - начало и конец всего существующего. Если бы не было правды, то не было бы ничего. Хотя люди оставляют правду без внимания, но она никогда не теряет своего значения". Пешнев хотел написать именно роман, а не повесть, даже большую повесть - разве в неё уместиться всё то, что он знал об этой жизни? В детстве он хотел стать писателем, как другие дети хотят быть, повзрослев, врачами, лётчиками, а позднее - космонавтами... Но не вышло...
   Он и сейчас не был уверен, получится ли что-нибудь из этой его затеи. Но попробовать ведь ничего же не мешает? В энциклопедию, конечно, не попадёшь, но надо же оставить после себя хоть какой-нибудь вещественный след... Только бы успеть, пока жив, пока не поддаёшься искушению лечь, когда усиливаются боли, и лежать, сосредоточившись на себе, на этой боли - его удерживает от этого и нежелание огорчать, пугать жену, и выработанная годами привычка терпеть (уметь терпеть и ждать - это, по его давно сложившемуся мнению, немаловажные качества мужчины, обычно люди нетерпеливы, хотят получить всё и сразу, попадая в зависимость от своих ожиданий, и страдают, когда они не исполняются, что случается чаще, чем благосклонность судьбы); успеть сделать то, что наметил, пока ещё всё помнит, пока его мозг, как это бывает у пожилых людей, не потерял способности, утрачиваемой с возрастом, отделять важные события от второстепенных... "Пока мыслю - я существую" - кто это сказал? Вот и не помнит уже этого Пешнев... Надо больше ходить, ведь американские учёные подсчитали, что каждые полтора километра, пройденные пешком, примерно на 13% уменьшают риск снижения умственных показателей. А так не хочется, чтоб они, эти показатели, снижались... Только бы успеть, ведь нельзя же, в самом деле, рассчитывать на 280 лет жизни, которые, по утверждению ставшего в последнее время популярным и модным московского доктора Волкова, отпущены человеку, если тот во всём придерживается законов природы; хотя бы достичь возраста деда по отцовской линии или, он был бы согласен и на это, возраста отца, в котором он ушёл из жизни... Но, как говорили в старину, всё в воле Божьей... Правда, Спиноза утверждал, что "природа и боги сумасбродствуют не менее людей"...
   И ещё одно заботило Пешнева: если он, всё-таки, напишет то, что задумал, и кто-то из его окружения прочтёт, возможно, его "опус", то не захочет ли этот "кто-то" узнать себя в одном из персонажей? И не затаит ли обиду? Или не возгордиться ли? Пешнев не желал бы такой реакции. Поэтому - чтоб никто не вообразил, что как-то отмечен (льстя этим, не исключено, самому себе) - он, коль уж берётся за этот труд, решил: жизненные коллизии, которые он попытается отразить в романе, обязательно должны соответствовать действительности, той самой "правде жизни", а персонажи... Разве только в них дело? Пусть они, включая главных, если таковых можно будет "назначить", не будут иметь конкретных, точных прототипов, а станут лишь образами (Пешнев подумал, что специалист обязательно добавил бы - "собирательными"), в характерах, действиях и судьбах которых отражается эта действительность, не более того...
  
  

ГЛАВА 1

1.

  
   - Что человеку в старости надо? - сказал Пешнев и сам, уже своими словами, ответил на этот вопрос. - Покой и внуки.
   Он вздохнул. Сын по-прежнему не поднимал на него глаз, но Пешнев знал, что взгляд его тёмно-карих глаз напряжён, как почти всегда в последнее время. Слава сидел со стаканом минеральной воды в руке, постоянно прихлёбывая и доливая воду из бутылки. Вряд ли его мучила такая уж жажда, хотя стоял вполне жаркий день, столь характерный для весны в этом южно-германском городе. Запахи буйного цветения проникали в квартиру через открытые окна и балконную дверь, особенно запах больших розово-красных цветов, покрывающих дерево - местный вид магнолии, как кто-то говорил Пешневу. Дерево росло на лужайке прямо под балконом. На нём заливались трелями дрозды, заменяющие в этих местах соловьёв, которые почему-то не водились здесь. "Эх, жить бы да жить... - подумал Пешнев как бы в унисон той тревоге, которую он постоянно ощущал последнее время и которая была связана с всё ухудшающимся самочувствием, что особенно стало для него заметным после начала неприятностей у сына; в нём как будто что оборвалось внутри. - Жить, несмотря ни на что... Прорвёмся и на этот раз, не привыкать. Как считал тот же Спиноза, надо смотреть на всё с точки зрения вечности. Вечность мне не грозит, к сожалению (а, может, к счастью?), поэтому самое разумное - относится ко всему, если, конечно, получится, с олимпийским спокойствием. В конце концов, все мы в этом мире проездом, всё когда-то кончается"... Разве он, Георгий Сергеевич Пешнев, уникален? В каком-то смысле - да, как каждый индивидуум на Земле. Но общего у него с остальными людьми больше, чем различий. Ещё Вольтер заметил, что Земля - огромный театр, в котором одна и та же трагедия играется под различными названиями... Поначалу усиление своих недомоганий Пешнев относил, грешным делом, на влияние излучения компьютера, за которым проводил много времени (Георгий Сергеевич читал об этом), и даже попросил жену поставить на подоконник рядом со столом с его компьютером два горшка с геранью, так как он вычитал, что герань, так же как душица, мята, лаванда и какие-то ещё растения, нейтрализуют это излучение. Но потом он всё-таки пришёл к выводу, что его неважное самочувствие - "от нервов"... Он постоянно отгонял мысли о смерти, однако они помимо его воли всё чаще посещали его, хотя лет пятнадцать назад в Индии, где он был в туристической поездке, дипломированный астролог, изучив его ладонь, сказал ему, что проживёт он до семидесяти семи лет, то есть у него было, если верить астрологу, ещё двенадцать лет в запасе. "А что потом? - думал в такие минуты Пешнев. - Что будет "там"? И есть ли что-нибудь "там"?" Странно - а может, не странно? - но раньше, в молодости и позже, в более зрелом возрасте Пешнев никогда не задумывался об этом, рос и жил, как и большинство людей его поколения, атеистом, не имея никакого представления ни о православии, ни об иудаизме - религиях, к которым принадлежали его предки с обеих сторон, хотя и видел в детстве, как его дед со стороны отца, Фёдор Иванович, перед тем как приняться за еду поворачивался к иконе в углу и несколько раз крестился. Мыслям о "потом" и "там" дали импульс и недавно прочитанные Пешневым книги профессора-глазника из Уфы Мулдашева, который, сравнивая глаза людей разных рас, выдвинул гипотезу о том, что первые люди нашей цивилизации появились на Тибете и оттуда распространились по Земле, приняв с течением времени черты, характерные для существующих рас и появившиеся под влиянием климатических условий областей обитания. (Недаром именно на Тибет пытался направить людей для поиска таинственной страны Шамбалы ещё Дзержинский, но тогда у молодой советской власти не хватило денег, там затем проводил исследования Рерих, а позднее нацисты послали на Тибет большой коллектив учёных в надежде отыскать следы ариев - предков, как они считали, германцев, но эти исследования были прекращены с началом Второй мировой войны.) Организовав несколько экспедиций в Индию, в Непал, на Тибет, Мулдашев нашёл подтверждения своей гипотезе и, более того, предположил, как появились первые люди нашей цивилизации, выяснив, что в пещерах Непала и Тибета находятся так называемые "сомати" - как бы законсервированные по велению Высшего Разума (можно называть этот феномен и по-другому) люди нашей и предыдущих цивилизаций, хранители генома человечества на случай глобальной катастрофы, подобной тем, которые происходили в глубокой древности (к примеру, всемирный потоп). "Сомати", утверждает Мулдашев на основании своих бесед со знатоками восточных учений, в том числе с так называемыми Посвященными, то есть, можно сказать, доверенными лицами Высшего Разума, к числу которых, кстати сказать, относилась русская Елена Блаватская, чьи книги, появившиеся во времена перестройки, Пешнев так и не осилил, - "сомати" представляет собой лишь физическую оболочку тела, достигшего такого состояния путём высочайшей степени медитации, когда психическая энергия человека (то, что в христианстве называется душой) вступает контакт с Высшим Разумом; тогда эта психическая энергию включается в общее информационное поле и может вернуться в "законсервированное" тело, оживляя его. Точно так же душа умершего простого человека через некоторое время попадает в то самое информационное поле (в православной традиции, как известно, принято отмечать девятый день после смерти человека и "сороковины"), а оттуда Высший Разум, если человек жил достойно и его психическая энергия не несёт в себе зла, может перенести его душу - вселить, иными словами - в другое тело, рождённое для жизни на Земле, тем самым осуществляя то, что на современном языке зовётся реинкарнацией. Кстати, это понятие было известно древним христианам, и даже в Библии оно встречается в виде выражения "рождённый заново", которое обычно воспринимается как метафора, а истинная суть реинкарнации была засекречена Никейским собором в 325 году, и только недавно исследователи нашли в архивах Ватикана документы, в том числе ранее неизвестные писания Иоанна Богослова, из которых можно понять, что и в прошлом она имела место. Человеку, воспитанному в духе материалистического учения, трудно всё это взять на веру, воспринять, но Пешнев почему-то полагал, что так и есть на самом деле, что после смерти "весь я не умру", говоря словами Пушкина, что потом что-то ещё будет...
   Пешнев на секунду зажмурился, отгоняя не относящиеся к делу мысли, потом посмотрел на Славу. Он видел, что сын нервничает.
   - Ты же лишил нас с мамой и того, и другого...
   Пешнев помолчал, потом повторил:
   - Да, покоя и внуков...
   Конечно, Георгий Сергеевич (он же Жора - так его звали сокурсники в студенческие годы, но дома родители, как потом жена и близкие друзья, называли его Юрой) немного "перегнул": у него всего один сын и одна внучка - Настя, Анастасия, которая с детства для всех в семье, да и не только в семье, была Асей, поскольку так звали дома её прапрабабушку Анастасию Васильевну, жену Фёдора Ивановича Пешнева. В честь бабушки Георгия Сергеевича и получила такое имя его внучка. Сейчас, в двенадцатилетнем возрасте, внучка требовала, чтоб её называли только Настей или, в крайнем случае, Анастасией, причём с ударением на третьем "а", как принято в Германии. Вообще, характер её оставлял желать лучшего... Но сейчас не это было важным.
   Внучку Пешнев и его жена Елизавета Моисеевна (для мужа, который никогда не называл её Лизой, - Лизонька, Лапушка, Рыбушка, Мамуся или просто Муся, Мусичка) не видели уже три месяца. Собственно, видели иногда - но лишь издали, когда та гуляла с подружками у комплекса домов, в которых жили и они, и бывшая жена Славы с Асей. Если раньше при виде бабушки с дедушкой Ася подбегала к ним, то теперь старалась, завидев их издалека, убежать, спрятаться. И если прежде они часто встречали её на автобусной остановке или даже прямо в автобусе, где Асе невозможно бы было избежать какого-то разговора, то в последнее время, как назло, таких случаев не было. К телефону она не подходила, хотя несколько попыток поговорить с ней по телефону и Георгий Сергеевич, и его жена всё же сделали - уже после того, как перед днём рождения Лизы два месяца назад Ася сама взяла трубку, когда бабушка позвонила ей.
   - Настенька, солнышко, здравствуй, ты не забыла, что у меня завтра день рождения? Приходи завтра к пяти часам...
   - Мне некогда, я ухожу, отстань... - сказала внучка и положила трубку.
   На день рождения Ася не пришла, и тот разговор оказался последним, когда старшие Пешневы слышали её голос (в их квартире стоял телефон с громкоговорящей связью, и они пользовались этим "достижением технического прогресса", как правило, всегда). А ведь это был не просто день рождения, а своего рода юбилей, правда, неполный - "всего" шестидесятипятилетие, такой же "полу-юбилей", по выражению Пешнева, как за месяц до этого у самого Георгия Сергеевича, на праздновании которого Ася присутствовала, и тогда ничего не предвещало того, что случилось. Она была в один из двух дней, когда приходили поздравить юбиляра приятели, появившиеся уже в Германии за пять лет жизни здесь. Растянуть приём гостей на два дня требовали размеры квартиры и "число посадочных мест". Оба дня за столом, выслушав причитающиеся ему по такому случаю поздравления - и в стихах, и в прозе, - Георгий Сергеевич сам читал написанные им к этой дате стихи, названные им "Автопортрет", в которых он попытался объективно, насколько это возможно, посмотреть на себя со стороны; "Автопортрет" так понравился гостям, что все попросили его сделать для них копии. Даже Слава, скупой на доброе слово, сказал:
   - Ну, отец, ты даёшь...
   Перечитав после юбилейных дней написанное ещё раз, Пешнев сам был удивлён искренности, которая чувствовалась в написанных им строчках ("Ну, просто стриптиз какой-то, - думал он. - Но ведь всё это правда!"):
  
   То, что не умею, - не умею.
   То, что не дано мне, - не дано.
   Не умел я в детстве клеить змеев,
   Не умею я снимать кино.
  
   Прыгать с парашютом, делать мебель,
   Экстрасенсом стать я не сумел.
   Многого не знаю. И я не был
   Мастером десятков нужных дел.
  
   Нет ни петь, ни танцевать таланта,
   Живописцем быть не суждено,
   Полностью похожим на атланта
   Тоже не дано мне, не дано...
  
   Благодарным быть дано и верным.
   Чувство долга есть во мне всю жизнь.
   С детских лет усвоено, наверно:
   Что бы ни случилось, ты - держись...
  
   В жизни неплохой имел я старт, но
   Не всегда использовал свой шанс.
   Был и хладнокровным, и азартным:
   В шахматы играл и в преферанс.
  
   Мне даны терпение и совесть,
   Пить и коньяк и водку - не вино.
   Написать о нашей жизни повесть
   Мне хотелось бы, но - не дано.
  
   Не умею покорять стихии,
   Бить рекорды в спорте и труде,
   Но могу подчас писать стихи я
   И всегда держать себя в узде.
  
   В меру я общителен, но светским
   Львом меня никак не назовёшь.
   Не дано мне овладеть немецким
   В возрасте моём. Ну, так и что ж?
  
   Свыше мне дано быть фаталистом,
   И ещё, однако, есть беда:
   Полностью изжить идеалиста
   Я не смог в себе за все года.
  
   Я старался быть рациональным,
   Но заметил за собой давно:
   Становлюсь я вдруг сентиментальным...
   Значит, так Всевышним мне дано.
  
   Я умею составлять кроссворды,
   С юмором достаточно в ладах.
   Я не скептик, не позёр, не гордый...
   Кто же я в немолодых годах?
  
   Я не знаю, прост я или сложен.
   Впрочем, в мире так заведено
   (И согласен с таковым я тоже),
   Что судить себя нам не дано.
  
   Мне дана любовь, и это чувство
   Пронести сумел я сквозь года.
   Это - труд, но это - и искусство:
   Лизонька - одна и навсегда.
  
   Коль я Водолей - рождён зимою,
   А жены знак - Рыба, то везде
   Чувствует она себя со мною,
   Я надеюсь, рыбою в воде.
  
   Мне дано быть оптимистом, даже
   Если нет условий для того.
   Мне дано всегда стоять на страже
   Интересов дома моего.
  
   И, хотя дано мне от природы
   Жить, ценя покой и лень любя,
   Я, превозмогая все невзгоды,
   В жизни не умел жалеть себя.
  
   Не хотел машины я и дачи -
   Мне в земле возиться не дано.
   Выпадала не всегда удача,
   Но я к ней стремился всё равно.
  
   В прошлом зарабатывать умея,
   Не хочу, дав многому пропасть,
   Ни сперва кропить себя елеем,
   Ни потом в падучей биться всласть.
  
   Это нынче несколько я хилый,
   Иногда противен сам себе,
   Но пока какие-то есть силы,
   Будет так, как мне дано в судьбе.
  
   Мне дожить до встречи с новым веком
   Довелось - судьбою так дано.
   И остаться в жизни Человеком
   Также мне предопределено.
  
   Юбилея полного мне должно,
   Ждать ещё, как водится, пять лет.
   Я хотел бы нынче, было б можно,
   На него достать входной билет.
  
   Буду я теперь в душе лелеять,
   Вехой отмечать в судьбе своей
   Как того предвестник юбилея
   Этот малый, полу-юбилей.
  
   Слава присутствовал на празднике оба дня - вместе со своей будущей женой Валей, которая к тому времени уже около месяца жила у Славы и у которой сложились прекрасные отношения с Асей, часто приходившей в их квартиру и даже ночевавшей у них под выходные дни. И вдруг, буквально через неделю, с ней произошло что-то, что оторвало её и от отца, и от бабушки с дедушкой. Это "что-то" выяснилось позже, а пока ни старшие Пешневы, ни их сын не могли взять в толк, что же случилось, поскольку и со своим отцом Ася перестала разговаривать даже по телефону.
   Не желая встречаться с матерью Аси, которая неминуемо произошла бы, если бы он зашёл в свою бывшую квартиру, и не понимая поведения дочки, Слава через несколько дней, в среду - в день, когда он был свободен, поехал в гимназию, в которой училась Ася, рассчитав время так, чтоб встретить её. Но они разминулись - наверное, Слава перепутал расписание занятий Аси, но, так как он был уже здесь, Слава решил выяснить, как у дочки дела с учёбой. Асиной классной дамы он не нашёл и постучал в дверь кабинета директора.
   - Входите, пожалуйста, - услышал он и, войдя в кабинет, сказал, пожимая руку вставшему из-за стола с улыбкой (дежурной улыбкой немцев) высокому мужчине средних лет:
   - Моя фамилия - Пешнев. Извините, что я обращаюсь прямо к вам, но у меня не было другого времени приехать в гимназию, а сейчас я уже никого не застал. Моя дочь Анастасия учится в седьмом классе, я хотел бы получить информацию об её успехах.
   - Успехах? - улыбка директора несколько увяла. - О каких успехах можно говорить, если ваша дочь недавно переведена на класс ниже? Эта история ещё свежа в моей памяти, поэтому мне даже не надо заглядывать в документы.
   Слава опешил:
   - Как - на класс ниже? Почему без моего ведома? Что случилось?
   Теперь настало время удивляться директору:
   - Не понимаю. Анастасия не ходила в гимназию больше месяца, предоставив справки о болезни, отстала, особенно по математике, с которой у неё и раньше было не всё благополучно. Я подписал письмо её родителям с просьбой согласиться с переводом Анастасии в шестой класс по указанным причинам. Приходила ваша жена и согласилась с моими доводами. Разве вы не знаете об этом? Без согласия родителей мы не имеем право ничего предпринимать.
   Славе пришлось рассказать директору, что уже полтора года, как семья распалась, в прошлом декабре суд развёл его с матерью Аси, но у него с бывшей женой - опять же по решению суда, уже другого, более раннего - так называемое "совместное воспитание", означающее, что ни одно важное решение, касающееся ребёнка, не может быть принято одним из родителей без согласия другого. Директор не знал о происшедших изменениях и, попеняв Славе, что ему не было сообщено об этом, взял у Славы его новый адрес и номер телефона.
   - Вы прекрасно говорите по-немецки, - сказал на прощанье директор, сияя восстановившейся улыбкой.
   Слава вышел из гимназии в что называется расстроенных чувствах. Теперь ему стало понятно поведение Аси: ей, по-видимому, было просто стыдно за то, что произошло. "Вот дурочка, - думал Слава, - ведь могла она обратиться за помощью по математике и ко мне, и, тем более, к дедушке, если у меня не было времени, можно же было сказать, что есть проблема, я же постоянно спрашивал её о делах в гимназии. А эта "падла" - правильно отец так называет мою бывшую жену, - не могла она мне сказать о неприятностях? Речь ведь идёт и о её дочери... И не так уж сильно Ася болела, чтоб столько времени пропускать занятия в гимназии. Просто "падла" пользовалась её болезнью, чтоб получать справки у разных врачей - мне сама Ася говорила, что посещала нескольких докторов - и, имея "освобождение по уходу за ребёнком", не ходить на работу, зная, что до двенадцати лет ребёнка по немецким законам такое возможно..."
   Вечером Слава зашёл к родителям и сообщил "последние известия". "Было же у меня какое-то нехорошее предчувствие, - подумал Георгий Сергеевич, выслушав сына, - когда Ася упорно не хотела отвечать на вопросы о том, как у неё дела в гимназии, говорила лишь - нормально... Что за дети пошли, и Ася не исключение, ничем не интересуются, им бы только погулять, посмотреть мультики да поиграть в компьютерные игры. Она же не хочет ничего читать, в художественный музей пойти отказывалась, домашние задания для гимназии занимают у неё всего полчаса - разве такая должна быть нагрузка у ученика? Даже русским языком прекратила со мной заниматься - забывает же родной язык, это плохо... И Слава тоже мало занимался дочкой в последнее время, хотя у него и есть оправдывающие обстоятельства... Но прежде всего виновата "падла", это её воспитание..."
   По случайности, утром того же дня, когда Слава ходил в гимназию, Лиза встретила по дороге домой из магазина бабушку сестёр - подружек Аси, и в разговоре выяснилось, что внучки этой "русской немки" Ирмы говорили ей со слов Аси, что, мол, её папа перестал обращать на неё внимание, так как женился и занят теперь только своей новой женой.
   - Вот "падла", - сказал Слава, выслушав рассказ матери. - Это всё она, настраивает Аську против меня, ненормальная. Точно угробит ребёнка...
   - Конечно, угробит, - подтвердил Георгий Сергеевич. - Ты это и раньше знал, мы с мамой тебе говорили, когда советовали тебе до конца добиваться того, чтоб после развода Ася жила с тобой. А ты согласился на "совместное воспитание". Вот и имеешь это "совместное"...
   Может, Пешнев-старший был и не совсем справедлив по отношению к сыну. Даже наверняка. То есть, конечно, Слава был во многом виноват сам, виноват в том, что такое положение стало возможно, виноват не столько в развале семьи, сколько в её создании четырнадцать лет назад с этой "падлой", несмотря на возражения родителей, виноват в той нерешительности и растерянности, которые проявил и проявляет в последние два года. Поэтому Георгию Сергеевичу не за что было корить себя, когда он сказал сыну, что это именно он лишил своих родителей и покоя, и внучки. Ведь можно же было за три месяца найти возможность встретиться с дочкой, поговорить с ней, объяснить, что она не права, что и он, и бабушка с дедушкой её любят и хотят её видеть!.. Но с другой стороны, такая уж у Славы "планида", ему чаще всего не везло "по жизни" (новомодное выражение, которое не нравилось Пешневу, но которое было на слуху), и сыну для достижения чего-то надо было всегда прилагать усилия, как правило, значительно большие, чем другим. Георгий Сергеевич давно уже отмечал про себя, что у сына, много знающего, особенно в гуманитарных науках, отсутствовала, сожалению, в должной мере та гибкость мышления, способность анализировать варианты, возникающие в жизненных ситуациях, без которой очень трудно добиться больших успехов. Правда, одна только гибкость мышления мало поможет, если к этому не приложатся и другие важные качества, не все из которых, увы, были присущи самому старшему Пешневу... Во всяком случае, если б у Славы было больше уверенности в себе, было бы лучше. Ведь когда голова полна сомнений в собственной значимости, то и другие воспринимают тебя так же, и ничего хорошего из этого не получается. Пешнев давно понял, что существует некий феномен: чем сильнее ты чего-то хочешь, тем скорее оно происходит, но, к сожалению, и ему самому часто не хватало такого "хотения".
   "Вот говорят о ком-то - "успешный человек", о Славе такого не скажешь, - думал Пешнев. - Собственно, и ко мне это определение можно отнести с определённой натяжкой - ведь ни богатым, ни известным я, что ни говори, не стал...А что хорошо получается у Славы - так это учиться. Он - человек обучаемый. И в школе, и в университете он был одним из первых, да и здесь на разных курсах - и немецкого языка, и программистов... Неужели я не дождусь, когда он полностью встанет на ноги, кончится эта полоса неудач? Может, мы с Лизонькой и виноваты в том, что он сразу не выбрал специальность, которая была бы всегда востребована". И Георгий Сергеевич вспомнил, как к концу десятого класса, узнав, что Слава собирается поступать на факультет иностранных языков, его классная руководительница математичка Вера Абрамовна сказала ему в сердцах:
   - Не дури, Слава, тебе прямой путь - на физмат...
   Вера Абрамовна сейчас жила в Нюрнберге, приехала в Германию с мужем и не совсем нормальным сыном, который был младше Славы на несколько лет, незадолго до переезда сюда Пешневых. Слава звонил ей иногда.
   Но в то уже далёкое время, двадцать три года назад, вопрос "куда идти учиться" в семье был уже давно решён: Слава будет поступать на отделение переводчиков специальности "английский язык". Во-первых, он достаточно хорошо к тому времени знал язык, занимаясь им уже четыре года с частными преподавателями, в том числе последние года два с вышедшей на пенсию бывшей завкафедрой английского языка университета Беатриссой Яковлевной, слывшей в городе лучшим специалистом в своём деле; во-вторых, это была тогда, в начале восьмидесятых годов, самая престижная специальность, о получении которой можно было только мечтать, с огромными перспективами, связанными с работой за границей, с возможностью вырваться из безысходности, которую чувствовал, часто даже не отдавая себе в этом отчёта, мало-мальски думающий человек в Советском Союзе. Пешневы рассчитывали на успех, хотя и знали, что в последние годы конкурс на это отделение, куда не принимали девочек, поскольку его выпускники неофициально назывались "военными переводчиками", - конкурс составлял 8-10 человек на место. Рассчитывали, надеясь на то, что Слава хорошо, а лучше - отлично, сдаст экзамены, но, кроме того, принимали, естественно, дополнительные меры. Лиза сложными путями, через знакомых, нашла Славе репетитора по русскому языку - милую женщину, преподававшую на подготовительных курсах для иностранцев, которые через год становились студентами университета (всё-таки, какое-то отношение к университету она имела!), Ларису Васильевну. Кроме сына, ученика младших классов со слабыми лёгкими, который поэтому был отправлен жить к морю, в Севастополь, к родителям мужа, у неё была старшая дочь, тоже в том году оканчивавшая школу. Пешневым она понравилась, и они не возражали бы, если б их Слава проявил к ней интерес - ничего не попишешь, 17 лет, у сына бурлит кровь, уж лучше девочка из приличной семьи, чем неконтролируемые его похождения... Их разговоры между собой на эту тему не имели практического результата: дочка Ларисы Васильевны давно и серьёзно встречалась со своим одноклассником и вскоре, как только им исполнилось по 18 лет, вышла за него замуж. В дальнейшем Пешневы ещё не раз пытались познакомить сына с кем-нибудь из его ровесниц, подходящих ему, по их мнению, по полученному воспитанию, интеллекту, и, конечно, не дурнушек; особенно попытки эти активизировались, когда он стал встречаться со своей будущей женой, именуемой теперь не иначе как "падла". Ведь в старину женились и выходили замуж преимущественно по сватовству, рассуждали они, правда, нынче другой век на дворе, они-то, как и большинство их знакомых, нашли друг друга сами, но что плохого в том, если родители озаботятся подбором для сына его "второй половины"? Тем более что у них перед глазами был живой пример: женитьба одноклассника и приятеля Георгия Сергеевича Эдика Штейна, гобоиста оркестра городской оперы, пошедшего по стопам своего отца, который многие годы числился первым гобоем этого театра. Жили Штейны в огромной коммунальной квартире дома рядом со зданием оперы, занимали большую комнату с эркером, в котором стоял рояль, и фанерной перегородкой, отделяющей от комнаты закуток в противоположной эркеру стороне, слева от входной двери в комнату. Телефон у Штейнов отсутствовал, и когда Пешневы, уже года три как женатые, неожиданно нагрянули к Эдику, он как-то растерянно представил им вышедшую из-за перегородки в домашнем стёганом тёплом халате белого цвета миловидную девушку:
   - Это Ида, наша дальняя родственница из Никополя, приехала в гости...
   Впоследствии выяснилось, что Эдика и Иду, учительницу музыкальной школы, которая была племянницей мужа сестры отца Эдика, сосватали их родители; Пешневы увидели Иду на второй день её приезда для знакомства с предполагаемым мужем. И что же? Они поженились, родили двоих детей, сейчас живут в Израиле...
   Однако все попытки Пешневых были тщетны. Слава как прилип к "падле"...
   А тогда Лариса Васильевна порекомендовала Пешневым репетитора по истории, тоже работавшего в университете, довольно мрачного вида человека под пятьдесят лет, который сказал при первой же встрече, что подготовить-то он подготовит их сына, насколько это возможно, поскольку он пока не знает уровень знаний абитуриента, но никакого влияния на результат экзамена по истории он оказать не может. Пешневы, хотя в душе и рассчитывали на это, вынуждены были нанять его репетитором - всё же он знал требования, которые предъявляются в университете на приёмных экзаменах.
   Но так как основной задачей было сдать на "отлично" экзамен по английскому - без этого ничто не может помочь поступлению в университет, то главной надеждой Пешневых была Мариша - Мария Фёдоровна Пешнева, родная тётка Георгия Сергеевича, младшая сестра его отца. Она была всего на пятнадцать лет старше Георгия Сергеевича, своих детей у неё не было, и к его семье она относилась по-матерински. Он с детства обращался к ней на "ты", как потом Слава, а вслед за ним и Ася, только Лиза никак не могла преодолеть в себе неловкости, связанной с "тыканьем" старшей по возрасту, и, несмотря на неоднократные просьбы Мариши, по-прежнему говорила ей "вы". Материнское отношение Мариши приносило семье Георгия Сергеевича много хорошего, но подчас угнетало из-за непререкаемости, безапелляционности её представлений обо всём, суждений и высказываний, часто входящих в противоречие с мыслями, которые имели по тому или иному поводу её племянник и его жена.
   У Мариши, преподавательницы немецкого языка, работавшей в разное время во многих вузах города, и в университете тоже, остались в университете хорошие знакомые, в том числе и Тамара Петровна, доцент кафедры английского языка. Тамара Петровна взялась подготовить Славу к приёмному экзамену и, более того, попытаться проследить, чтоб этот экзамен прошёл успешно. Собственно говоря, так оно потом и вышло. Когда Тамара Петровна начала заниматься со Славой, Пешневы уже перестали особенно беспокоиться по поводу сдачи сыном экзамена по этой главной, профелирующей дисциплине, их больше волновало сочинение - первый экзамен, который Слава должен был сдавать. Но ещё и до этого они изрядно переволновались, когда Слава, направившийся в приёмную комиссию университета сдавать документы, вдруг позвонил из телефона-автомата домой. Георгий Сергеевич - благо, это была суббота, и он был дома - снял трубку:
   - Пап, здесь дали заполнить анкету, в ней графа о национальности родителей. Что писать про маму?
   Георгий Сергеевич ни секунды не раздумывал:
   - Пиши - украинка. Пока они там разберутся, пройдёт время.
   Слава так и сделал. Пешневы понимали: написать "еврейка" - значит ставить под удар саму возможность поступления сына на отделение переводчиков. А " украинка Елизавета Моисеевна Пешнева, в девичестве - Горуцкая" звучит для деятелей из приёмной комиссии весьма сносно - мало ли было в украинских сёлах мужчин с именем Моисей, особенно до войны? Георгий Сергеевич был прав: "там" они, в конце концов, разобрались, но Слава уже был студентом, учился хорошо, придраться к нему было нельзя. Правда, на стажировку в Англию после четвёртого курса послали не его, лучшего студента, а другого, да и по окончании университета его не направили на престижную работу, как его однокурсников, а просто выдали диплом с отличием. Тогда тоже помогла Мариша, устроив Славу преподавать английский язык в местный педагогический институт.
   "Жалко, что Слава не может написать "харьковчанка", как сказал когда-то" - подумал Георгий Сергеевич, положив телефонную трубку. Они с Лизой всегда со смехом вспоминали эпизод, случившийся много лет назад в Кисловодске, когда Славу, тогда шестилетнего, упитанного и тёмноглазого, с вьющимися коротко стрижеными волосами, спросил отец мальчика того же возраста, с которым Слава играл в знаменитом кисловодском парке, мужчина "кавказской" наружности:
   - Как тебя зовут?
   - Слава.
   - А кто ты по национальности?
   - Русский.
   Мужчина с недоверием посмотрел на него.
   - А твой папа кто по национальности?
   - Русский.
   - А мама?
   Тут Слава и выдал:
   - Харьковчанка.
   Сын ответил без промедления. Пешневы только переглянулись между собой: Слава то ли не знал, что его мама - еврейка, поскольку в доме при нём никогда не говорили на эту тему, то ли знал, но не хотел говорить, скорее - не знал, так как через год, в первом классе, он однажды пришёл из школы домой и пожаловался маме, что его назвали, как он сказал, жадиной, хотя ему не жалко было, опять же - по его словам, дать кому-то, когда его просили одноклассники, резинку-ластик или карандаш... Лиза с трудом догадалась тогда, что сыну сказали, на самом деле, - "жид". Насколько Георгий Сергеевич помнил себя в детские годы, он тоже долгое время не знал, что и его мама была еврейкой...
   Этот день в Кисловодске запомнился ещё одним эпизодом, связанным со Славой. Прямо у центрального входа в парк сидел средних лет мужчина и с невероятной скоростью и, естественно, за плату вырезал из чёрной бумаги силуэты жаждущей запечатлеть себя таким образом гуляющей публики. Слава долго смотрел, как он орудует ножницами, а потом громко сказал:
   - Вот и совсем непохоже...
   Мужчина прямо взвился:
   - А ты, толстяк, молчи! А то уши надеру!
   Пешневы поспешили увести сына.
  
   Тот период, когда Слава готовился к экзаменам в университете, и для самого Георгия Сергеевича был достаточно сложным. Он, уже десять лет как кандидат наук, работал заведующим лабораторией и одновременно заместителем начальника отдела, в который входила его лаборатория, в крупном НИИ. Но уже некоторое время он тяготился своей деятельностью из-за постоянной показухи, которая в последние годы стала стержнем работы института и в которой он поневоле принимал участие. Нельзя сказать, что он, Пешнев, был таким уж правдолюбцем. Георгий Сергеевич понимал, что до идеала ему далеко, когда надо, мог он схитрить и "навести тень на плетень", но - когда это было необходимо его семье, его родным и близким друзьям, а всё время врать и пускать пыль в глаза, чтоб начальство усидело в своих креслах, рапортуя об якобы достигнутых успехах и думая лишь о том, что можно ещё подгрести под себя? Надоело это Пешневу. Неприятие того, что творилось в институте, накапливалось в нём. Он начал интересоваться вакансиями в других научно-исследовательских и проектных институтах, благо, знакомых, у которых можно было что-то узнать, у него, всю жизнь, за исключением трёх лет эвакуации, прожившего в этом большом промышленном городе, было много, но ничего подходящего - ни по статусу, ни по зарплате - не встречалось. Что делать - такое было время, период, названный впоследствии "брежневским застоем", его апогей, 1981 год... И тут как-то поздним утром в субботу - в ту субботу, когда Слава ушёл в университет писать сочинение, первый вступительный экзамен - раздался телефонный звонок. Пешнев взял трубку:
   - Георгий Сергеевич, здравствуйте. Норенко.
   - Привет, Володя. Узнал.
   - Георгий Сергеевич, есть разговор. Когда мы можем встретиться?
   - А в чём дело? Что-нибудь срочное?
   - Ну, вообще-то достаточно срочное. И не по телефону. Я говорю с кафедры.
   Володя работал на кафедре автоматизации управления одного из вузов города, недавно защитил диссертацию, тема которой являлась продолжением исследований, суть которых составила содержание диссертации самого Пешнева. Норенко когда-то пришёл молодым специалистом работать к Георгию Сергеевичу, потом ушёл на год в армию, а после демобилизации поступил в очную аспирантуру того вуза, который оканчивал, стал там секретарём комсомольской организации, вступил в партию. Пешнев помог ему организовать защиту диссертации в киевском Институте кибернетики, где у него сохранились связи со времени защиты собственной диссертации, даже сам ездил в Киев на его защиту, сумев подгадать с нужной по работе командировкой.
   - Ладно, давай повидаемся, - сказал Пешнев. - Ты же помнишь, как меня найти на работе? Приходи в понедельник в первой половине дня. Можешь?
   - Могу.
   Они распрощались. Норенко как-то заходил к Пешневу в подвал большого дома у центрального парка города, недалеко от его вуза. В трёх комнатах подвала размещался весь отдел, одну из них занимала лаборатория Георгия Сергеевича. НИИ, разросшийся в последние годы, не помещался в недавно построенном девятиэтажном здании на набережной, и часть его подразделений была разбросана по городу по подобным подвалам, что создавало значительные неудобства для работы. Тратилось впустую много рабочего времени, когда надо было поехать к руководству по вызову или на совещание, либо чтоб что-то решить в администрации или воспользоваться выделенным отделу машинным временем вычислительного центра, также находящегося в главном здании. Дорога занимала не меньше часа, а то и больше, учитывая отвратительную работу городского транспорта, поэтому сотрудники, отправляясь по делу в главный корпус - в основном, программисты к назначенному часу в вычислительный центр - пользовались этим обстоятельством, выходя загодя и решая по пути свои личные проблемы. Редко кто из них потом снова возвращался в отдел, особенно если было известно, что и Пешнев, и начальник отдела Винницкий тоже там отсутствуют, находясь где-то у руководства или в командировке. Всё это тоже раздражало Георгия Сергеевича, создавая дополнительную неразбериху и ухудшая эффективность работы и его лаборатории, и отдела в целом.
   К тому времени, когда Пешнев закончил разговор с Норенко, Лиза уже была одета, готова к выходу. Она не могла усидеть дома, очень нервничала: как там Слава, какая тема сочинения ему досталась? Слава был, в принципе, подготовлен, а она вчера вечером назвала ему три темы, которые, по её мнению, могут быть завтра предложены абитуриентам. Слава перед сном ещё раз проштудировал их. Лиза и раньше, перед каждым школьным экзаменом называла сыну три номера экзаменационных билетов, один из которых ему обязательно должен попасться, и Слава, имея список вопросов по билетам, уделял особое внимание названным мамой номерам. Лиза никогда не ошибалась - на один из них Слава и отвечал. Нервная натура, близко к сердцу, чутко воспринимающая всё, что относилось к её родным, ожидающая впереди чаще плохое, чем хорошее, жена иногда раздражала Георгия Сергеевича, человека по своей природе достаточно выдержанного, этой своей нервозностью, проявляемой при каждом случае хоть малейшего отклонения от спокойного течения жизни, а так как Пешнев давно усвоил, что "покой нам только снится" и жизнь не располагала к восприятию её как сплошной радости, то ему подчас приходилось сдерживаться, каждый раз пытаясь успокоить Лизу. Но он ни разу за долгие годы не пожалел, что связал с ней - любящей, преданной и заботливой - свою судьбу... "Мама, почувствуй", - говорил ей Слава каждый раз, и Лиза "чувствовала" - и надо же, "чувствовала" правильно... Это "чувствование" относилось преимущественно к сыну, но не только: однажды ей приснилось нечто, из чего, зная толкование снов, она сделала вывод, что что-то случится с Генрихом, мужем Мариши, и через день он умер... Интуиция у Лизы потрясающа, у женщин вообще это качество, называемое учёными "бессознательным мышлением", развито - в той или иной степени - значительно сильнее, чем у мужчин, и "виноват" в этом, как выяснил Пешнев, заинтересовавшийся такой особенностью женского организма, особый ген, определённый хромосомный набор, не проявляющийся, дремлющий, как правило, у представителей "сильного пола", хотя именно от них он передаётся дочкам, а если в редких случаях этот ген активизируется и у мужчин, то в мире появляются знаменитые политики, выдающиеся представители искусства, провидцы (такие, например, как, в первую очередь, Нострадамус; но в тот же ряд можно поставить и Серафима Саровскго, задолго предсказавшего трагический конец царствования Николая II; и Авраама Линкольна, предчувствовавшего свою смерть от руки убийцы; и кинорежиссёра Андрея Тарковского, показавшего в Стокгольме "место катастрофы", как он его назвал, - место, на котором через несколько месяцев был убит премьер-министр Улоф Пальме; и Уинстона Черчилля, однажды внезапно во время обеда отправившегося на кухню, где приказал всем поварам срочно спуститься в бомбоубежище, а через несколько минут кухня была полностью разрушена немецкой бомбой...).
   Когда Слава собрался жениться, Лиза долго просила сына, уговаривала не связывать свою судьбу с "падлой", как, собственно, и Георгий Сергеевич, но он делал это более сдержанно, обращаясь к логике, пытаясь пробиться к разуму сына. Лиза же умоляла, впадая в истерику, по-матерински инстинктивно предчувствуя, что ничем хорошим для него этот брак не кончится. И опять оказалась права... Слава после того, что случилось уже здесь, в Германии, сказал:
   - Как же вы, родители, были правы, когда не хотели, чтоб я женился на ней...
   Позднее признание, но всё же, всё же...
  
   Пешневы вышли из квартиры и направились к университету. Разминуться с сыном они не могли: был один примерно двадцатиминутный (или около того) путь - прямо по улице к саду Шевченко и дальше по его правой аллее, выходящей к зданию университета - зданию, которое было отстроено в конце пятидесятых годов на основе сохранившейся бетонной коробки сгоревшего в войну Дома проектов; в него было переведено из исторического центра города старейшее высшее учебное заведение. Георгий Сергеевич помнил, что здесь, в развалинах Дома проектов, в какой-то их части сразу после войны размещалось производство пуговиц артели инвалидов, и он с пацанами, живя неподалёку, приходил сюда собирать бракованные пуговицы, выбрасываемые работниками примитивного производства тут же, в другой части полуразрушенного здания. Пуговицы эти использовались ребятнёй для популярной у них в то время игры.
   В конце аллеи, у выхода из сада Пешневы встретили Сальских, жену и дочь одного из руководителей области. Дочка Алиса, пышнотелая высокая девица с голубыми туповатыми глазами, училась со Славой в одном классе, училась плохо, еле сдала выпускные экзамены, несмотря на то, что, учитывая, кто её папа, учителя всячески старались вытянуть её. Пешневы, конечно, не знали, какие итоговые отметки проставлены в её аттестате зрелости, но предполагали, что директрисса школы Ирина Петровна никак не хотела бы конфликтовать с областным начальством, с человеком, от которого многое зависело как в хозяйственных вопросах, возникающих у школы, так и в её личной судьбе. Недаром она много лет, при сменяющихся руководителях области и города, оставалась директором этой элитной школы, стала заслуженной учительницей, получила орден Ленина... Так совпало, что она была знакомой Мариши с юности, и та характеризовала её как умницу, умеющую ладить с людьми. Школа располагалась на той же небольшой и тихой улице в центре города, где жили Пешневы, напротив "обкомовского" дома, как называли его в городе, заселённого партийной и советской верхушкой, периодически частично сменяемой, дома, некоторые квартиры которого были оснащены правительственной связью, а в подъездах дежурили милиционеры. Отпрыски областных руководителей, так же как дети и из других домов близлежащего района, ходили в эту школу, и у Славы тоже было несколько одноклассников из высокопоставленных семей. Это были обычные дети с их проказами, с разными способностями, с более или менее выраженным желанием учиться. К старшим классам желание глубоко познавать школьные дисциплины у них, если и было ранее, то, как правило, пропадало, поскольку в этом возрасте они уже понимали, что родители всё равно обеспечат им поступление в вуз. Тем не менее, Ирина Петровна, считая, что с неё спросят по большому счёту, если уровень преподавания в её школе будет недостаточным, если знания, полученные выпускниками, имеющими родственные отношения с областным и городским руководством, не будут соответствовать требованиям высшей школы, где, конечно же, они захотят (даже не столько они сами, сколько их родители) продолжать образование, привлекала на работу в школу лучших учителей, невзирая на "пятую графу", и это сходило ей с рук, поскольку "руководящие отцы" всё же желали лучшего для своих детей... Может быть, у Ирины Петровны были и другие побуждения, чисто человеколюбивые, связанные с собственным по какой-то причине хорошим отношением к евреям - кто знает? Но дальнейшие события показали, что не только боязнь за свою карьеру двигала Ириной Петровной, когда в противовес существующей тенденции она принимала на работу учителей-евреев: она сама со всей своей многочисленной семьёй, в конце концов, когда это стало возможно, выехала из страны по линии еврейской эмиграции. Как это получилось - Бог весть, ведь Мариша, зная её родителей, утверждала, что это была чисто русская семья, да и покойный муж Ирины Петровны, известный в городе актёр русского драматического театра, никак не был похож на еврея...
   - Это - Сальские, - сказала тихо Лиза Георгию Сергеевичу, когда их увидела. Пешнев никогда с ними не встречался, а если и встречался, то не обращал внимания, в школе на родительских собраниях не бывал, присутствовал только на выпускном вечере, хорошо организованном и богатом благодаря участию в его подготовке "обкомовских родителей". Он знал только со слов жены и сына, как зовут дочку Сальского и что она несколько раз заходила к ним домой, к Славе, во время выпускных экзаменов - в том числе, кажется, как помнилось Пешневу, за текстами сочинений, темы которых, в принципе, могли бы быть предложены на экзамене. Их полный комплект стараниями Ларисы Васильевны, уже к тому времени больше двух месяцев занимавшейся с ним русским, имелся у сына. "Да, за сочинениями, - вспомнил Георгий Сергеевич, - Лиза ещё возмущалась: такое нахальство, это же надо - просить сочинения, а если они на экзамене будут писать одну тему, и тексты их сочинений совпадут? Алиса ничего не соображает, и Слава молодец, что отказал ей".
   После обмена приветствиями Лиза спросила, обращаясь к младшей Сальской:
   - Ну, как дела, Алиса? Куда поступаешь?
   За дочь ответила мать, дородная крашеная блондинка с тяжёлыми чертами лица:
   - Мы - в медицинский, уже сдали два экзамена.
   - Какие и как, если не секрет?
   - Сочинение и биологию, - на этот раз ответила Алиса. - Пятёрки.
   Пешневы переглянулись, и Лиза не сдержалась:
   - Ну-у...
   - А что, - Сальская-мать заметила непроизвольный взгляд Пешневых друг на друга. - Алиса поднатужилась и сдала... А что у Славы?
   Лиза сказала, что вот - идут встречать сына, у которого сегодня сочинение, и они распрощались. Но это "поднатужилось" долго оставалось в памяти Пешневых и всплывало в их разговорах каждый раз, когда кем-то, когда-то и где-то достигался результат не как итог приложенных усилий, не по уму и знаниям, не по закону, в конце концов, а благодаря связям или деньгам. Медицинский институт был известен в городе тем, что простому человеку, без связей и денег, очень трудно было стать его студентом, взятки достигали колоссальных размеров, наибольших, по сравнению с другими вузами. А то, что это явление было достаточно распространено, Георгий Сергеевич убедился позже сам, когда перешёл на преподавательскую работу. "Да что - Алиса? Разве она одна такая? - рассуждали между собой Пешневы, проходя пятидесятиметровый отрезок до входа в университет. - Может ли отказать ректор самому Сальскому? "Ну, как не порадеть родному человеку" - кажется, так писал Грибоедов, а кто может быть "родней" большого областного начальника? Конечно, ректор дал соответствующую команду...".
   (Через пятнадцать лет, уже в другую эпоху, когда Украина стала "нэзалэжной", Слава, побывав на традиционной встрече выпускников школы, рассказывал родителям, что из всех окончивших школу вместе с ним и живших тогда в "обкомовском доме" никто не достиг чего-то особенного в жизни, кроме Алисы, ставшей владелицей сети косметических салонов - благодаря своему отцу, который единственный среди своих прежних номенклатурных соратников и соседей по дому оказался "непотопляемым" и продолжал входить в областное руководство.)
   ...Пешневы остановились под липами, сплошной шеренгой отделяющих тротуар от проезжей части площади, которая имела форму неправильного овала, а около четверти периметра его занимало здание университета. Было жарко, разгар августовского дня. Пешневы терпеливо ждали, не спуская глаз с входа в университет прямо перед ними, в каких-нибудь двадцати шагах по асфальтированной дорожке. Сквозь открытые настежь двери сновали туда-сюда молодые люди, всё пространство газонов между ними и зданием, справа и слева от дорожки, было занято парами или одинокими людьми средних лет, которые, как поняли Пешневы, тоже ждали своих детей, сдающих сегодня тот или иной экзамен.
   Наконец, они увидели в дверях Славу, и Георгий Сергеевич еле сдержал Лизу, чтоб она не бросилась ему навстречу. Сын их не видел и пошёл напрямик через газон к входу в сад. Пешневы догнали его, он не удивился, увидев их.
   - Ну что? - хором спросили родители.
   - Написал... По "Хорошо!" Маяковского... Ты, ма, опять угадала.
   - Когда будут результаты? - спросил Георгий Сергеевич.
   - Через три дня, накануне устного экзамена, - ответил Слава.
   Лиза заглянула ему в лицо:
   - Устал? Ты даже как-то похудел...
   - Естественно, устал. Но ничего, сегодня высплюсь.
   Конечно, было тревожно: как же Слава написал сочинение, какая будет оценка? Не дай Бог - "тройка", тогда прости-прощай университет, и что в таком случае делать дальше? Хотелось узнать раньше результат экзамена, не дожидаясь официальной информации, хотя узнавай-не узнавай - ничего не изменится, никакого влияния Пешневы оказать не могут... И всё же, чем раньше узнаешь о негативном, если таковым будет результат, тем больше будет времени для того, чтоб предпринять какие-то шаги, какие - Георгий Сергеевич даже не предполагал. Он не говорил о своей тревоге Лизе - она и так была постоянно на нервах. Ему обещали попробовать что-нибудь выяснить Григорий Иосифович, муж его мамы, у которого был знакомый в хозяйственной службе университета, и Гена Палевский, доцент педагогического института, который был связан по работе с университетской кафедрой русской литературы. С Палевским и его семьёй - женой и дочерью, младшей года на три Славы, Пешневы познакомились как-то на отдыхе под Феодосией. Когда Георгий Сергеевич за два дня до сочинения позвонил ему на всякий случай и спросил, имеет ли тот возможность повлиять на оценку сочинения, Гена ответил, что нет, не берётся, а вот выяснить, как оно оценено проверяющими, можно попытаться, но это будет стоить денег, сколько - он не знает, но думает, что в пределах ста рублей. Пешнев, естественно, согласился, хотя понимал, что минимум половину этой суммы Гена заберёт себе, но что делать?.. Деньги - великий стимул, и уже к вечеру в воскресенье Палевский позвонил:
   - Юра, привет. Всё в порядке. Не задавай вопросов, я тебя буду ждать через полчаса у памятника Шевченко.
   Сказав жене, что, по словам Гены, "всё в порядке", хотя смотря что подразумевать под словом "порядок", Георгий Сергеевич пошёл на встречу с Палевским.
   Гена уже ждал его, сидя на скамейке вблизи визитной карточки города - памятника Кобзарю в начале сада, заполняющегося дождавшейся прохлады гуляющей публикой. Протянув руку для рукопожатия, он сказал:
   - "Четвёрка", всё в порядке. По состоянию на час назад "пятёрок" вообще нет.
   Пешнев поблагодарил, расплатился и, попрощавшись с Палевским, перешёл улицу к телефону-автомату, висевшему как раз напротив памятника у входа в гастроном (остряки предлагали абитуриентам, поступавшим на факультет украинской филологии, писать сочинение на тему "Взгляд Шевченко на гастроном"). Позвонив Лизе, Георгий Сергеевич пошёл домой. "Так, - думал он, - этот этап пройден более-менее благополучно. Как будет дальше?.."
   "Четвёрку" подтвердил и знакомый Григория Иосифовича, но лишь через два дня, накануне того, как в университете вывесили официальные результаты.
   А в понедельник, как и было договорено, на работу к Георгию Сергеевичу пришёл Норенко. Пешнев говорил по телефону и, прикрыв трубку рукой, прошептал ему:
   - Иди на улицу, я сейчас...
   Вскоре он вышел.
   - Привет, Володя. Почему ты не в отпуске?
   - Здравствуйте, Георгий Сергеевич. Меня привлекли в приёмную комиссию, потом догуляю.
   Пешнев протянул Володе пачку "Родопи", они закурили. Георгий Сергеевич несколько раз пытался бросить курить, но тщетно - у него как будто скисали мозги без курева, он переставал соображать. Курил он класса с девятого, сначала баловался в компании себе подобных, потом вошло в привычку, а с десятого класса курил уже открыто, несмотря на увещевания мамы, но в школе - ни-ни, никогда. Ему противно было прятаться, впопыхах затягиваясь на переменках в уборной, а потом дышать табаком на учителей, как делали некоторые его одноклассники, но зато после уроков, выйдя из школы, он с наслаждением закуривал и шёл домой. В школе знали, что он курит, несколько раз выговаривали ему, но без "оргвыводов": какие к нему могли быть претензии - дисциплину в учебное время Пешнев не нарушал, учился отлично, много занимался общественной работой... Тогда он курил папиросы - "Дели" или "Казбек" в пачках по десять штук, потом - "Шахтёрские" или "Беломор", а в студенческий годы перешёл на дешёвые сигареты - "Памир", "Приму", болгарскую (или румынскую - сейчас и не вспомнишь, столько времени прошло) "Арду". Теперь, конечно, он курил сигареты только с фильтром, предпочитая московские "Яву" и "Дукат", или болгарские, но и то, и другое в городе достать было трудно, и он привозил сигареты из командировок в столицы. Да разве лишь сигареты? И продукты, в том числе белые булки в хрущёвские времена, и одежду... Часто бывая в Москве, он чётко определил для себя маршрут поездок за продуктами в свободное от дел время: сухую колбасу можно было купить на Таганке или в армянском магазине "Арарат", кофе - в магазине на улице Кирова, где, заняв очередь, он шёл через дорогу к главпочтамту, у которого, если повезёт, на лотке покупал апельсины и отправлял их посылкой домой...
   - Ну, так какие проблемы? - спросил Пешнев у Норенко.
   - Проблема одна: нашей кафедре выделили ещё одну штатную единицу - доцента или старшего преподавателя, обязательно кандидата наук, и мне поручено переговорить с вами, предложить вам участвовать в конкурсе - конкурсе, который будет чисто формальным.
   Предложение было для Пешнева неожиданным. Он, правда, уже три года подряд, по согласованию со своим директором, был в этом вузе председателем одной из Государственных экзаменационных комиссий по защите дипломных проектов, две недели в начале июня полдня слушал студентов, представлявших свои дипломные работы, был знаком и с заведующим кафедрой, и с деканом факультета, и, вроде бы, его деятельностью на этом поприще все были довольны. Но он никогда не представлял себя в роли преподавателя, привык делать что-то практически, разработки, в которых он принимал участие, хоть со скрипом и не всегда, но всё же внедрялись. А тут...
   - Володя, но у меня же никакого опыта преподавания...
   - Это не страшно, опыта наберётесь, послушаете лекции других, ничего сложного, - сказал Норенко и спросил:
   - Сколько вы получаете здесь?
   - Оклад - четыреста, НИИ же имеет первую категорию, да квартальные премии бывают.
   - У вас же уже есть десять лет научного стажа?
   Пешнев кивнул.
   - Тогда, - продолжал Норенко, - ваш оклад будет составлять триста двадцать рублей плюс по науке сто рублей в месяц, исключая два месяца отпуска. Мы вас сразу же включим в одну из научных тем, которые разрабатываются на кафедре, а потом осмотритесь и сами, с вашими-то связями в городе, найдёте заказчика, станете руководителем темы, а это уже дополнительно не сто, а сто двадцать рублей в месяц. В общем, с деньгами примерно то же самое... И вообще, сколько вы ещё будете сидеть в этом подвале? И не иметь свободного времени?
   Свободного времени у Пешнева, действительно, было мало, а так хотелось его иметь, чтоб "марать" бумагу: он получал истинное удовольствие, сидя за кухонным столом поздним субботним вечером, когда все в доме уже спали, с чашкой сваренного по собственному рецепту крепкого кофе, сигаретой и стопкой листов бумаги. Такое Георгий Сергеевич мог позволить себе только под воскресенье, вся рабочая неделя была очень насыщенной, нередко включая и субботу. Часто приходилось перерабатывать, и тут ещё эти бесконечные командировки, особенно - поездки на объекты, на которых что-то внедрялось по проведенным в НИИ разработкам, внедрялось туго - иногда из-за недостаточного качества исполнения, реализации вполне прогрессивных идей, а бывало, что из-за полной неподготовленности предприятий к использованию новых технологий, достижений научно-технического прогресса, хотя о необходимости такого использования который год трубили все газеты в соответствии с кучей "постановлений партии и правительства" по этому поводу.
   - Не знаю... - задумчиво сказал Пешнев. - Когда надо дать ответ?
   - Чем скорее, тем лучше. А то ректор пришлёт нам кого-нибудь, кого мы не знаем, и отвертеться не сможем...
   - Ну, хорошо, позвони мне завтра к вечеру, - сказал Георгий Сергеевич, и они распрощались.
   Пешнев, в общем-то, думал недолго, рассказал всё жене, она, как всегда, занервничала, не будет ли хуже, но назавтра, когда позвонил Норенко, Георгий Сергеевич дал согласие, и они договорились, что он подготовит необходимые документы на конкурс и, созвонившись, зайдёт в институт, переговорить ещё раз с деканом. Так и было сделано - ещё до того, как Слава закончил сдавать экзамены. С деканом Пешнев договорился, что в начале сентября, как только начнутся занятия и все преподаватели кафедры, включая заведующего, будут уже на работе после отпуска, он, Георгий Сергеевич, выступит на заседании кафедры с небольшим докладом на любую тему, связанную с автоматизацией управления, - таковы были правила, поскольку кафедра должна дать своё заключение о пригодности претендента на имеющуюся вакансию и это заключение представить в конкурсную комиссию, возглавляемую ректором.
   А Слава сдал экзамены: по русскому устному и английскому - на "пять", по истории - на "четыре". Средний балл аттестата у него был "пять" (он остался без медали, так как в аттестат вошли несколько "четвёрок" по предметам, изучаемым ещё в восьмом классе, а в тот учебный год его вторую половину он почти всю проболел, экзамены не сдавал, и в школе по результатам года ему вывели средние оценки), поэтому, имея в сумме двадцать три балла, Слава, а вместе с ним и его родители, могли рассчитывать и надеялись на то, что по конкурсу в университет он пройдёт.
   Не ожидая окончательных результатов - списков принятых в университет, которые ориентировочно 20 августа должны были быть вывешены прямо на стене здания, сбоку от его главного входа, Пешневы, несмотря на то, что и у родителей, и у сына "на сердце кошки скребли", уехали на отдых, так им всем необходимый после треволнений последних месяцев. Поехали, как обычно, под Феодосию, в расположенный на узком полуострове посёлок Орджоникидзе, формально считающийся частью этого курортного города, находящийся от него в получасе, может, чуть больше, езды на автобусе, курсирующем от привокзальной площади Феодосии. Это был восьмой, последний приезд Пешневых сюда, здесь им нравилось, поскольку жили они каждый раз, снимая комнаты, в благоустроенных многоэтажках, построенных для работников нескольких военных заводов, действующих в посёлке. И хотя часть посёлка была закрыта для отдыхающих, в том числе дальний пляж с прекрасным, чистым морем, называемый местными жителями "запреткой", Пешневых здесь всё устраивало, как устраивало и многие другие семьи из разных городов Союза, которые приезжали сюда каждый год. Особенно много здесь было ленинградцев - возможно, потому, что разработчиками продукции находящихся здесь заводов были ленинградские организации и их представители ездили сюда в командировки. С пляжа, которым пользовались отдыхающие, через дугу залива был виден Коктебель (или Планерское, как его называли), отделённый от посёлка семью мысами, вдающимися в залив, и Пешневы несколько раз ходили пешком туда, преодолевая по пути массу подъёмов и спусков.
   Перед отъездом Георгий Сергеевич попросил своего сотрудника Нилова, ведающего у него в лаборатории вопросами информационного обеспечения разрабатываемых систем управления, подходить по дороге с работы к университету, чтоб посмотреть, не вывешены ли списки, и если - да, то поискать в них Славу, а он, Пешнев, будет позванивать ему вечером домой. Ну и, конечно, Мариша тоже была "на вахте". И когда 20 августа Георгий Сергеевич позвонил Нилову, тот сказал, что - да, Слава в списках есть. А на следующий день пришла телеграмма от Мариши с тем же сообщением. Радости Пешневых не было предела. Не напрасны, значит, были все усилия. Поступление Славы в университет было отмечено Пешневыми должным образом вместе с их приятелями Окунёвыми, тоже - и не в первый раз - отдыхающими в посёлке.
   Вита и Вова Окунёвы были лет на восемь младше Пешневых, познакомились семьи пятью годами раньше тоже на отдыхе - в Черноморске, близ самой западной оконечности Крыма. Вита, весёлая и энергичная женщина, успешно организовывала в Черноморске досуг детей, устраивая общие игры и даже карнавалы (у Окунёвых росла дочь Наташа, которая была младше Славы на три года; детей на пляже было много). Так совпало, что жили Окунёвы в Харькове неподалёку от Пешневых - в одной трамвайной остановке от них, в доме, где размещался проектный институт, в котором до конца своей жизни работал отец Лизы. Жили они у родителей Виты, пока Вова, физик-теоретик, не защитил докторскую диссертацию и не получил квартиру в отдалённом новом районе города. Окунёвы часто бывали у Пешневых, те тоже приходили к ним в гости - и в квартиру родителей, и в новую квартиру. У Окунёвых Пешневы часто встречали их давнего приятеля по имени Арик, врача; потом они узнали, что Арик Гольдин эмигрировал в Австралию, и как-то забыли о нём. Но он неожиданно напомнил о своём существовании через много лет, когда Люся, соседка Пешневых по дому в Германии, киевлянка, отправилась в Австралию навестить семью своего младшего сына (старший сын жил по-прежнему в Киеве) и по возвращении рассказала среди прочего Пешневым, что познакомилась там с другом сына, профессором из Харькова Ароном - не знали ли его Пешневы раньше? Фамилию его Люся не помнила, но потом, списавшись с сыном, сообщила, что - Гольдин... "Надо же такое, - подумал Георгий Сергеевич. - Единственный мужчина, которого мы знаем в Австралии, оказался знакомым Люси... Как мал наш "шарик"... Где мы, где Арик, где Окунёвы... А как всё связано..." Окунёвы улетели в США через две недели после отъезда Пешневых в Германию - улетели вместе с мамой Виты (отец умер года за четыре до этого), с Наташей, её мужем-армянином и двумя сыновьями. Когда Наташа, будучи на первом курсе университета вышла уже беременной замуж, Вита сказала Лизе: "Ну, куда мы с тобой смотрели? Почему не свели наших детей?" А муж её добавил с горькой усмешкой, обращаясь уже к Пешневу: "Воистину - как там у Грибоедова: "что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом"... Лиза до сих пор сожалеет, что не свершилось то, о чём говорила Вита... Хотя - что можно было сделать? Не прикажешь же...
   Вита теперь время от времени звонит из Нью-Йорка. Пешневы Окунёвым - реже, только чтоб поздравить с днём рождения кого-то из них. Да и 11 сентября, увидев по телевизору, как мусульманские террористы врезаются самолётами в небоскрёбы в Нью-Йорке, и зная, что Наташа работает в самом центре города, Георгий Сергеевич в тот же день позвонил Окунёвым. Наташа не пострадала, хотя и находилась в соседнем здании, где располагалась её фирма, в каких-то пятидесяти метрах от обрушившихся небоскрёбов, но её родители и муж пережили несколько ужасных часов, пока она не дала о себе знать (в тот день свой мобильный телефон Наташа забыла дома). Однажды Вита сообщила, что умер Гена Палевский. Окунёвы познакомились с ним тоже на отдыхе, их Наташа подружилась с дочкой Палевского Машей, и по возвращении семьи продолжали поддерживать отношения вплоть до эмиграции Окунёвых - тем более тесно, что и Маша вышла замуж за армянина и тоже родила двух мальчиков. Как позже выяснилось, и Валя Петикова, с которой Слава вот-вот соединит свою судьбу, и Пешневы надеялись, что их сын, наконец, будет счастлив, хорошо знала с детства Машу, они учились в одной школе, а жена Палевского Тамара была дочерью профессора, который руководил диссертационной работой Ириши Петиковой, мамы Вали, и дочки у них появились почти одновременно, а потом, живя неподалёку друг от друга, мамы вместе выгуливали их в колясках. Семейная жизнь у Маши не сложилась, она развелась и, будучи врачом-исследователем, видела свои перспективы только в работе, и только в Киеве, где ей такую работу предложили, поэтому она настояла на переезде в Киев (Пешневы в это время жили уже в Германии, а Окунёвы - в США). Палевский продал большую квартиру, в которой жил он с женой, дочкой и внуками и которая находилась в доме по соседству с домом, где провёл своё детство и юность Пешнев, и рассчитывал купить две квартиры в Киеве, добавив из своих сбережений (а он, будучи уже профессором-психологом, преподавал в нескольких вузах, в том числе коммерческих). Но его обманули, взяв деньги и предоставив лишь одну квартиру, где вся семья разместиться не могла. Да и работы в Киеве для Палевского, против его ожиданий, не нашлось, а зарабатывать надо было, чтоб поднимать внуков, и он вынужден был уехать в Краматорск, где местный вуз предоставлял ему жильё. Тамара разрывалась между Киевом и Краматорском, и однажды, когда она была у дочери, ей сообщили по телефону, что муж скоропостижно скончался - обширный инфаркт... "Жаль Гену, а ещё больше - Тамару, - подумал Георгий Сергеевич, выслушав Виту, хотя ему Палевский не импонировал как человек. - Вот к чему приводят резкие перемены в жизни в нашем возрасте, да ещё если остаёшься фактически один в чужом городе. Я бы тоже без Лизоньки пропал..."
  

2.

  
   - Что человеку в старости надо? Покой и внуки, - сказал отец, и Слава внутренне вздрогнул, потому что никогда раньше не чувствовал такой жёсткости в его голосе, даже четырнадцать лет назад, когда родители в последнем с ним разговоре перед женитьбой высказали свое негативное к ней отношение, а он, дурак, как затмение нашло, пропускал мимо ушей их доводы и стоял на своём. Мама тогда была почти в истерическом состоянии, твердила всё время: "Не пара, не пара...", - потому что все другие слова были уже сказаны, особенно после того, как на вопрос, кто же родители Нины, Слава, решив, что правда всё равно вылезет наружу, ответил:
   - Мать - бухгалтер, отец - автомеханик, недавно освободился, был осуждён за то, что в пьяном виде сбил машиной человека...
   Мама вскрикнула и залилась слезами. Отец покачал головой:
   - Ты хоть понимаешь, Слава, в какую клоаку ты влезаешь?
   - А при чём тут её родители? Мне с ними не жить. Нина уехала из Белгорода навсегда. И я люблю её.
   Мама опять охнула и вышла в кухню, где в настенном шкафчике хранились лекарства. Скоро донёсся характерный запах валерьянки. Отец сказал Славе, наклонившись к нему, шёпотом:
   - Ты хоть понимаешь, каким местом ты её любишь?
   - Я обещал жениться на ней... - так же тихо ответил сын.
   Нина училась на последнем курсе политехнического института. И теперь, родители Славы это чётко понимали, хотела любыми способами зацепиться здесь, получить распределение на работу по окончании учёбы на какое-нибудь предприятие в Харькове, чтоб опять не уезжать куда-то и опять не жить где-то в общежитии, как прошедшие почти пять лет, а для достижения такой цели все средства хороши. Встречался Слава с ней уже более двух лет, познакомился, ещё будучи студентом-выпускником, на танцах, и, как подозревали Пешневы-старшие, их встречи не ограничивались "прогулками при луне" (возможно, Пешневы и ошибались). До неё, насколько знали родители, у сына не было таких "плотных контактов", он, возможно, вообще был девственником, поскольку в студенческие годы редко приходил домой поздно, всегда предупреждая по телефону, что задержится и где будет. Правда, после третьего и четвёртого курсов Слава ездил отдыхать уже сам, без родителей, в студенческие лагеря на Чёрном море, а там, среди сверстников с горячей кровью, всякое могло быть. Ничего не поделаешь - вырос сын, говорили между собой Пешневы, когда Слава впервые наотрез отказался проводить свой отпуск с родителями, поскольку помнили об их последней совместной поездке на отдых в Гурзуф. Тогда Мариша, знакомая с начальником милиции Ялты (через свою школьную подругу, которая была замужем за высоким милицейским чином в Москве) и благодаря ему ежегодно получающая отдельный номер в небольшой гурзуфской гостинице, сумела и их там устроить. Несмотря на то, что в Гурзуфе в бытовом отношении всё было прекрасно - стараниями Мариши они получили пропуска в чудесный субтропический парк военного санатория, на его пляж и в столовую для его работников (комендантом санатория был отставник по фамилии Пешнев - не мог же он отказать своим однофамильцам, а, может, и дальним родственникам), - Пешневы провели этот месяц в сплошных волнениях: сын сбегал от них и днём, с пляжа, и особенно вечером. Над Гурзуфом вечерами гремела музыка, доносящаяся с массы танцплощадок (тогда слово "дискотека" ещё было не в ходу). Хотя сын возвращался не очень поздно, эти несколько часов для его родителей, наслышанных о повадках местной молодёжи, были тревожными. В глубине души они понимали, что Славе скучно - что ему делать в постоянной компании с родителями? Но он был что называется "домашний" ребёнок, в свои девятнадцать лет был ещё наивен и, будучи высокого, в отца, роста, недостаточно физически развит. Мало ли что могло с ним случиться?
   Когда Слава к окончанию университета стал систематически приходить домой поздно, то не сразу, но, в конце концов, Пешневы поинтересовались у него, кто эта девушка, с которой он проводит время. Сын нехотя ответил, что она студентка, из Белгорода, хотя родилась на Сахалине, живёт в общежитии, родители её - простые люди (подробностей он не знал, а, скорее, не хотел говорить об этом), есть младший брат, до поступления в институт два года работала.
   - Значит, она старше тебя? - спросила Лиза.
   - Ну, так что? - вопросом на вопрос ответил Слава. - Бабушка, твоя мама, была старше дедушки на целых четыре года, что в этом плохого? Я читал, что даже хорошо, когда женщина старше.
   - О чём ты говоришь? - вступил Георгий Сергеевич. - В каком смысле хорошо? Опытнее, ты имеешь в виду? Так далеко зашло? И это у тебя серьёзно?
   - Папа, не задавай вопросы, на которые я не буду отвечать, это моя личная жизнь. Поживём - увидим...
   После долгой паузы Лиза спросила:
   - Ты нас познакомишь с ней? Пригласи её домой.
   - Посмотрим. Когда решу - скажу.
   Пешневы поняли, что их Слава повзрослел, начал проявлять характер, истинную суть которого - плохого или хорошего - ещё трудно было определить, хотя им и казалось, что они досконально знают сына, но его натура скрывалась до сих пор под личиной любящего сына, единственного в семье, обычно уважительно относящегося к родителям; правда, в прошлом случались у него мелкие "выбрыки", на которые они все годы старались не обращать внимания, относя их к последствиям его непростого, постоянно в болезнях, детства. "Характер - это хорошо, - думал Пешнев. - Плохо, если такая твёрдость будет проявляться только по отношению к родителям..." С течением времени Георгий Сергеевич с удивлением и горечью обнаружил, что характер сына становится похож на характер его покойной тёщи, весьма резкий в своих проявлениях и своенравный. Он давно вычитал, что многое внуку передаётся по наследству от бабушки со стороны матери, но чтоб и черты характера тоже? С тёщей Пешнев не ладил, хотя и пришлось долгое время жить под одной крышей, но его сложные отношения с Кларой Ефимовной, тёщей, были, судя по его знакомым, да и по распространённым анекдотам, не исключением, а в порядке вещей. Он знал только одного человека, в прошлом его непосредственного начальника, который говорил о своей тёще, тоже живущим с ним вместе, всегда с восторгом. Но это не мешало ему, этому человеку, приходить на работу летом в тенниске, сквозь прозрачную ткань которой виднелась порванная майка...
   Через некоторое время, когда Слава уже начал работать в педагогическом институте, он, согласовав с родителями, всё же привёл Нину на воскресный обед. Ростом она была чуть выше Лизы, в простеньком платьице, худая и бледная, с мелкими чертами лица и копной давно не стриженных каштановых волос. "Видно, не легко ей живётся",- отметил про себя Георгий Сергеевич. За обедом Пешневы старались не затрагивать скользких тем. Говорили большей частью об учёбе Нины, которая должна была стать в будущем инженером по автоматизированным системам управления - специальности, близкой Георгию Сергеевичу, о литературе, спрашивали её, где она работала до института, сколько человек, кроме неё, в комнате общежития, хорошо знакомого Пешневу, тоже окончившему политехнический институт, но другой факультет, так как в нём, в этом общежитии, жили его сокурсники, и он часто бывал там. Слава, в основном, молчал. Когда он пошёл её провожать, Лиза выдохнула:
   - Какой кошмар...
   Георгий Сергеевич был с ней полностью согласен и добавил - с мужской точки зрения:
   - Как говорится, ни кожи, ни рожи...
   Когда сын вернулся и вопросительно посмотрел на родителей, он сказал:
   - Куда ты смотришь? Ты что, не видишь, что она не нашего, а значит - и не твоего круга человек? Ты видел, как она ест? Как вытирает рот рукой? Она, как выяснилось, почти ничего не читала в жизни. Ты - интеллигент, хотя только в третьем поколении, но - интеллигент, ты хочешь скатиться до её уровня? Её уже не переделаешь, не тот возраст, ты хочешь, чтоб твои дети, наши внуки воспитывались такой матерью?
   Пешнев перевёл дух и продолжил:
   - Больше мы с мамой ничего говорить тебе не будем. Поступай, как знаешь. Но, думаю, ты должен учесть наше мнение.
   Слава ничего не ответил и ушёл в свою комнату.
   Следующие месяца два Слава задерживался реже, но однажды декабрьским вечером, подходя к дому, Георгий Сергеевич увидел отделившуюся от стены и направившуюся к нему Нину. Видно было, что она замёрзла в своём плохоньком пальтишке и вязаной шапочке. Ему даже стало жаль её.
   - Георгий Сергеевич, здравствуйте, я хочу поговорить с вами. Почему вы не разрешаете Славе встречаться со мной?
   Пешнев был поражён: не всякая девушка будет так добиваться своего. Он ответил:
   - Я не могу ни разрешать, ни не разрешать. Слава взрослый человек. Я могу лишь высказать своё мнение, что я и сделал.
   - Но почему?
   - У тебя может быть масса достоинств, но ты из другого круга...
   - Но я люблю Славу!
   - Знаешь что, - сказал Пешнев, - иди-ка домой, а то заболеешь... И разбирайтесь сами... Будь здорова.
   Георгий Сергеевич рассказал жене об этом разговоре. Они были в панике, поняв, что Нина не отступится. И действительно, Пешневы стали замечать вскоре, что сын снова приходит поздно. Они ничего не спрашивали у него, а он сам ничего им не рассказывал. Летом Георгий Сергеевич, имея знакомых в бюро путешествий обкома профсоюзов, достал Славе путёвку на поездку по городам Средней Азии и, когда Слава должен был прилететь обратно, поехал в аэропорт встретить его. К его удивлению, Слава вышел вместе с Ниной. Увидев отца, он от неожиданности слегка растерялся:
   - Привет, ты чего здесь? Езжай домой, я скоро буду.
   Нина даже не подошла к нему. "Дело плохо, - подумал Пешнев-старший. - И как они смогли добыть вторую путёвку? То-то Слава расспрашивал, кто мне помог с его поездкой. Да-а, эта девица добивается своего...".
   Дома Слава отказался что-нибудь объяснять, а почти через год, в начале мая, заявил, что женится... Прошлой осенью, сидя на кухне за ужином, он уже говорил отцу это - назначен, мол, день регистрации. Но Лиза была в то время в больнице, второй по счёту, с редким диагнозом - перикардитом, то есть воспалением сердечной сумки, причём такой диагноз предположила её соседка по палате в первой больнице, куда Лиза попала после долгого пребывания дома на больничном и тщетных попыток сбить температуру и преодолеть ужасную - до того, что ей было трудно ходить - общую слабость. И в этой больнице, как и доктор, приходивший домой из районной поликлиники, врачи не знали, что делать с Лизой. "Юрочка, мне плохо, - жаловалась Лиза мужу. - Так плохо, как пятнадцать лет назад те несколько дней после операции..." Пешнев помнил то время, сложнейшую операцию, которую перенесла Лиза, и то, как она призналась ему уже дома после больницы, что, почувствовав себя лучше, она с удивлением отметила про себя: в послеоперационный период, когда она ужасно себя чувствовала, все её мысли были сосредоточены на своей боли, она не думала даже о Славике, своём постоянно нездоровом сыночке... И вот новая напасть...
   Видя, как Лиза мучается, соседка по палате, парикмахерша из модной в городе парикмахерской, расположенной на территории политехнического института, куда ходило полгорода, да и Пешнев, имея когда-то пышную шевелюру, тоже раньше там часто стригся, - парикмахерша сказала, что у её приятельницы тоже наблюдались такие же симптомы, как у Лизы, долго врачи не могли ничего понять, а потом сделали ультразвуковое исследование сердца и определили, что - перикардит. Лиза рассказала эту историю мужу, который каждый день приезжал к ней, Георгий Сергеевич вечером позвонил Марише, и та в течение одного следующего дня организовала перевод Лизы в городской кардиологический центр, где была новейшая диагностическая аппаратура и где подтвердили поставленный парикмахершей диагноз болезни, возникшей, видимо, как результат осложнения после перенесенного на ногах гриппа (Пешнев помнил, как Лиза, совершенно больная, отправлялась с группой сотрудников в командировку в какой-то подмосковный город, он отговаривал её от этой поездки, но его жене неудобно было отказываться от неё - там нужен был расчётчик электропечей, а Лиза как раз этим и занималась). "Точно, где тонко, там и рвётся", - подумал Георгий Сергеевич тогда, узнав, что у Лизы, действительно, перикардит. И это на фоне учащённого сердцебиения - тахикардии, которой страдала жена! Приступы тахикардии случались то чаще, то реже, но - случались, Лиза обычно сама справлялась с ними, но всё-таки иногда приходилось вызывать "скорую помощь". Впервые Георгий Сергеевич столкнулся с этим недомоганием Лизы давно, в студенческие годы, когда они ещё не были женаты. Они пошли как-то вечером в летний кинотеатр, который тогда существовал в саду Шевченко, и там во время сеанса Лизе стало плохо. Георгий Сергеевич, тогда просто - Юра, побежал к билетёру, худой высокой женщине с острым носом (вот запомнилось-то!), та зашла в кинобудку, вызвала по телефону "скорую", и как раз к концу кинофильма машина приехала. Лизу уложили на носилки, и он вместе с санитаром отнёс Лизу в машину, которая отвезла их в дежурную больницу, находившуюся, по счастливому стечению обстоятельств, рядом с домом, где Лиза жила. Прямо в приёмном отделении больницы Лизе поставили капельницу, она полежала с ней часа полтора, Юра находился неотлучно рядом, и потом, когда приступ прошёл, он отвёл Лизу домой. И надо же такому случится, что через лет десять та женщина-врач, которая приводила в больнице Лизу в чувство, пришла к ним домой по вызову из районной поликлиники, когда у Лизы была обыкновенная простуда, пришла, заменяя заболевшего обычно приходящего врача. Как ни странно, она узнала Лизу, напомнила о давнем происшествии, сказала, что ввиду эпидемии гриппа и больничные врачи сейчас ходят по домам по вызовам, и спросила, что стало с тем молодым человеком, который был тогда с Лизой и так волновался. Лиза ответила, что это её муж. "Ну, надо же, - удивилась врач. - Взял такую больную..."
   В кардиологическом центре начали лечить Лизу уже со знанием дела.
   - Мама же в больнице, - сказал Пешнев сыну в ответ на его сообщение о намерении жениться. - Ты что, сможешь пойти в загс, когда мама в больнице?
   - Что же мне делать? Ведь день регистрации определяется задолго до него. Я же не знал, что мама попадёт в больницу.
   - Делай то, что посчитаешь нужным. Я тебе уже сказал своё слово. И я в этом мероприятии участвовать не буду.
   Слава отложил свадьбу, а Георгий Сергеевич Лизе, пока она не вернулась домой, ничего о состоявшемся разговоре с сыном не говорил. Но он, а потом и Лиза поняли, что им от женитьбы сына вряд ли удастся отвертеться. Тот разговор с сыном, когда Лиза пила валерьянку, ничего не изменил. Когда Слава заявил, что снова назначен день регистрации, Лиза обречёно сказала:
   - В мае жениться - всю жизнь маяться...
   Сын парировал:
   - Да ну? А вы сами? Тоже всю жизнь маялись друг с другом?
   Что могли ему ответить Пешневы-старшие? Они, действительно, поженились тоже в мае, скоро должны были отмечать двадцать девятую годовщину. Георгий Сергеевич, расстроенный непреклонностью сына, только и смог спросить:
   - А где вы собираетесь жить?
   - Как - где? Здесь, - и Слава махнул рукой в сторону своей комнаты.
   Его родители только переглянулись. А Георгий Сергеевич с грустью вспомнил, как несколько лет назад они все втроём были на свадьбе сына их близких друзей, ему крайне не понравилась внешность невесты, и он подумал тогда, что избранница его сына будет, конечно же, значительно интересней; как он ошибался - та выглядела, по сравнению с Ниной, просто мадонной, да и выросла в интеллигентной семье... Та невеста относилась к категории девушек, о которых мама Георгия Сергеевича, если никак нельзя было найти хоть какие-нибудь внешние достоинства, говорила (он почему-то запомнил это): "Но зато у неё такая нежная кожа, и на пианино она играет". А у Нины и последние два качества отсутствовали...
   - Надо бы познакомиться с родителями Нины, - как-то нерешительно сказала Лиза. - Неудобно получается...
   - Познакомитесь. Я скажу, когда они приедут и зайдут к нам.
   Но до дня бракосочетания Пешневы так и не увидели своих сватов. Накануне регистрации Слава с Ниной принесли её вещи, и Лиза спросила у неё:
   - Где же твои родители? Они приехали?
   - Приехали. Но мама так устала, у неё болят ноги, она легла отдохнуть у меня в комнате в общежитии.
   Как ни противились Пешневы этой свадьбе, но свадьба сына - это событие, и его нельзя было не отметить, хоть скромно, но отметить. Георгий Сергеевич несколько дней бегал по городу, чтоб достать хоть какие-нибудь достойные торжества продукты, и Лиза, ожидая молодых из загса, накрыла весьма приличный стол. Пришли сестра Лизы с мужем, мама Георгия Сергеевича (её второй муж Григорий Иосифович уж лет пять как умер), только Мариша запаздывала. Наконец, появились "молодые" в сопровождении свидетелей акта бракосочетания - Нининой подружки Светы, университетского товарища Славы Кости - и родителей Нины. Когда Пешневы увидели их, они поняли, почему Нина избегала знакомить с ними Пешневых: отец имел вид законченного алкоголика, несмотря на новый костюм с галстуком, а мать, расплывшаяся матрона, выглядела базарной торговкой. Она всё время приговаривала:
   - Нина, ты теперь слушайся мужа и его родителей, слушайся...
   Выглядело это достаточно комично, но Георгий Сергеевич, находясь в нервном напряжённом состоянии, только потом, вспоминая родителей Нины, смог это отметить.
   Напряжённость добавила Мариша. Она пришла, когда все уже сидели за столом, из коридора через открытую дверь в комнату увидела своих новых родственников, сказала: "И это выбор Славы?" - и уже повернулась к двери, намереваясь уйти.
   - Мариша, что ты делаешь? Чтобы ни случилось, но это же наш сын, мы же не можем выбросить его на улицу... - буквально прошипел Георгий Сергеевич, стараясь, чтоб его не услышали в комнате, и преградил ей дорогу. - Мариша, ну прошу тебя...
   Мариша осталась, но за столом демонстративно не обращала внимания ни на Нину, ни на её родителей, разговаривала с мамой Георгия Сергеевича, с Инной, сестрой Лизы, и её мужем Давидом.
   Наконец, тягостное застолье закончилось, родители Нины собрались уходить. Отец её был уже пьян, в полуневменяемом состоянии, мать, вставая из-за стола, опять сказала дочери: "Слушайся...". Нина переоделась, сняв белое, по оценке Лизы - дорогое, платье, и они со Славой пошли проводить их. Вскоре разошлись и остальные, не позволив себе никаких комментариев по поводу происшедшего, однако Пешневым запомнились сочувственные взгляды их родных в течение всего времени пребывания гостей в доме. "Ну и свадьба, - подумал Пешнев, когда они с Лизой остались одни. - Как на похоронах... У нас с Лизонькой то же не было пышной свадьбы, но за столом, как помнится, царило праздничное настроение, не то, что сегодня..."
   И Славе, как ни странно (он всегда удивлялся этому), тоже запомнилось на всю жизнь это застолье, запомнилась царившая напряжённая обстановка, в которой оно проходило, запомнились не детали этого показавшегося ему таким долгим дня, а то внутреннее напряжение, в котором он пребывал весь тот день, неосознанное, никак не формулируемое ощущение того, что, не считая негативного отношения родителей к его избраннице, что-то ещё совсем не так, как должно быть, ощущение чего-то, возможно, непоправимого, несмотря на то, что, как ему и тогда, и долгое время после казалось, что он любил Нину - во всяком случае, ему было так хорошо с ней в постели, что он и представить себе не мог, что на её месте могла бы быть другая... То давнее ощущение время от времени проявлялось в нём вновь и вновь, он заглушал его, отбрасывал в текучке жизни, оно существовало как бы само по себе, только иногда давая знать, что всё-таки существует, и поэтому ему нечего было ответить отцу, когда он сказал, что сын лишил их спокойной жизни на склоне лет. Что говорить - отец не грешил против истины, но и согласиться с ним открыто Слава не мог: да, он виноват во многом, но он же уже сказал родителям, что они были правы, когда возражали против его женитьбы на "падле", сколько же можно давить на него? Это давление он чувствовал постоянно, даже на расстоянии и когда жил уже отдельно от них, поскольку помимо воли внутренне оглядывался - как бы оценил отец то, что он делает? И поэтому часто, назло и в противовес предполагаемому им мнению родителей, совершал поступки, о которых потом жалел в глубине души, опять же не фиксируя разумом возникающую неудовлетворённость самим собой, не желая оставаться ни в чём зависимым от родителей, хотя и раньше, ещё до отъезда в Германию, обращался иногда в сложных ситуациях за помощью к ним, преимущественно - к отцу. Теперь Слава считал, что достаточно выполняет свой сыновний долг, помогая родителям, не так хорошо знающим немецкий язык, общаться, особенно на первых порах по приезде в Германию, с чиновниками в разных организациях, которые непременно надо было посетить вновь прибывшим, или сопровождая вплоть до последнего времени, когда был не занят, отца к врачам в период проведения исследований с целью выявления причин того, что у отца постоянно болит желудок, болит уже десять лет, никакое лечение не помогает, только с годами становится всё хуже... Кроме того, Слава постоянно переводил на немецкий письма, которые отец писал в местные организации и которые касались то ошибок этих ведомств в расчётах материального обеспечения семьи Пешневых-старших, то уровня оплаты их съёмной квартиры, неоднократно повышаемого, - переводил, чертыхаясь, стараясь мысли отца, выраженные по-русски, преобразовать в немецкие бюрократические обороты, принятые в деловой переписке и поэтому лучше воспринимаемые чиновниками. Да и вопросы, связанные с работой компьютера дома у родителей, были полностью оставлены за Славой. Он считал, что сейчас у родителей не должно быть к нему никаких претензий, их и не было в части повседневной жизни, но Слава, в силу, возможно, недостаточного ещё житейского опыта, хотя в его возрасте уже можно было кое-что в ней, этой жизни, понять, а возможно, просто из-за присущей ему чёрствости характера - нет, скорее - души, - не мог или не хотел ясно себе представить, что у родителей болит эта самая душа, болит за него, болит за Асю... Вот за Асю у Славы, наверное, душа всё-таки тоже болела, он любил свою дочку, и заметно было, особенно вначале, как он переживал то, что Ася перестала с ним видеться, а потом появилась Валя и скрасила его жизнь, а проблемы с дочкой, к удивлению и огорчению его родителей, как бы отошли на второй план. Нет, он не собирался отказываться от общения с ней, хотел, чтоб она по-прежнему приходила к нему домой, ночевала иногда у него, хотел ходить с ней в кино, покупать ей что-нибудь, но со временем эти желания как-то притупились в нём. Он пытался проанализировать, что же произошло, но приходил только к одному выводу: это всё дело рук "падлы". Что она наговорила Асе, Слава не знал, но результат налицо. А ведь начиналось всё здесь, в этом немецком городе, в общем-то, нормально, если не считать столкновений "падлы" с его родителями сразу по приезде в Германию, возникших ещё в "пересыльном лагере" в Нюрнберге, где все они находились четыре дня, ожидая отправки в назначенный им для проживания город, и продолжившихся в общежитии, куда их всех поселили по приезде. "Вы думаете, я всё забыла?" - сказала как-то во время очередного скандала Нина. "Если у тебя такая хорошая память, то помни и добро, которое ты имела от нас", - только и нашёлся что сказать Георгий Сергеевич, подумав про себя: "Вот сволочь, вывезли её сюда на свою голову..." Тогда Славе каждый раз еле удавалось её утихомирить...
   В общежитии им выделили трёхкомнатную квартиру, которую можно было назвать по советской традиции "распашонкой", - общая комната, она и столовая, и кухня, поскольку здесь стояла газовая плита, и из этой комнаты двери в две спальни. Стоял ноябрь, было уже холодно, а отопление - печное, по печке в каждой комнате, и Слава с отцом ходили вечерами по близлежащему району, собирали выброшенные при ремонте остатки деревянных оконных рам, каких-то каркасов - в общем, всё, что могло гореть. Через несколько дней им выписали топливо, можно было позвонить по телефону, номер которого был им дан, и тогда бы это топливо привезли и сложили в подвальную клетушку, закреплённую за их жильём, но Пешневы не захотели связываться с этим, поскольку рассчитывали быстро снять квартиры и убраться отсюда, а в таком случае остаток топлива надо было бы куда-то девать; они ограничились тем, что несколько раз покупали в магазине в дополнение к найденным дровам угольные брикеты. Они привезли с собой два электрических обогревателя, ими пользоваться не разрешалось, но они всё равно включали их, пряча, когда уходили из квартиры. Они мёрзли в квартире, но в ней, естественно, было теплее, чем на улице, и когда через неделю мороз усилился, то из-за разницы температуры на улице и внутри, а также потому, видимо, что квартира в доме была угловая, на первом этаже, а под ней - общественная прачечная, по окнам и стенам потекла вода. Туалет и душ были в общем коридоре, в который выходили комнаты ещё трёх семей, и хотя кабинка в туалете была предназначена только для Пешневых - у них был ключ от неё, - попасть в туалет было сущей проблемой, особенно ночью, когда надо было открыть ключами четыре двери, поскольку в тот коридор приходилось ещё заходить с лестничной площадки, непосредственно с которой был вход во временное жильё Пешневых.
   Когда по приезде Пешневы перетаскивали с улицы у общежития, где их высадили из автобуса, доставившего их сюда, в выделенное им помещение свои вещи - в общей сложности двадцать девять сумок, чемоданов, коробок, Георгий Сергеевич неожиданно встретил своего давнего знакомого, с которым он когда-то учился в школе (тот был на год старше) и который, как выяснилось, уже два месяца жил с женой в этом общежитии и назавтра должен был отсюда выбраться, переехать в снятую им квартиру. Это была удача. Вечером, прихватив привезенную с собой бутылку шампанского, Пешневы-старшие зашли к нему. Он, что называется, "сориентировал на местности" Пешневых, рассказал, куда и в какой последовательности надо обращаться, чтоб оформиться в качестве "контингентных беженцев" - статуса, даваемого прибывшим по линии еврейской эмиграции и имеющего значительные преимущества перед остальными иностранцами, переселявшимся по тем или иным причинам в Германию. Но главное, говорил он, нужно как можно скорее найти квартиру, и рассказал, как её искать. Георгий Сергеевич всё подробно записал в тетрадку: последовательность действий, адреса, время работы городских служб... Уже на следующий день, после того как Пешневы вернулись из синагоги, где социальный работник зарегистрировал их и, созвонившись с местной городской службой, которая впредь должна была их опекать, назначил день и час, когда они должны будут её посетить, к Пешневым в их "распашонку" пришла дама, ответственная, как выяснилось, за то, чтобы дети, живущие в общежитии, ходили в школу. Ещё через день Асю, которую в родном городе сорвали, уезжая, из второго класса, определили в первый подготовительный класс, состоящий сплошь из детей иностранцев, неподалёку расположенной школы. Ася там довольно быстро освоилась, так как немного, месяца три, прозанималась перед отъездом немецким с Маришей. Сначала её в школу водили и забирали после уроков родители, а чаще бабушка с дедушкой, но очень скоро Ася воспротивилась этому, стала ходить сама, а Георгий Сергеевич или Лиза издали, чтобы она не заметила, смотрели, как она выходит из школы, переходит дорогу и идёт домой.
   Знакомый Георгия Сергеевича был прав: сами условия жизни в общежитии подталкивали Пешневых к тому, чтоб быстрее искать квартиры, и им так повезло, что к Новому году обе семьи Пешневых переехали в рядом расположенные благоустроенные дома, находящиеся в районе, где проживало много представителей еврейской эмиграции, настолько много, что впоследствии это стало даже раздражать - из-за громких разговоров (естественно, по-русски), непривычных не только для живущих здесь же немцев, но и для Пешневых, считающих такое поведение признаком бескультурья, а также из-за того, что некоторые их "сородичи" часто не стеснялись бросить на лестничной клетке в подъезде обёртку от конфеты, пустую пачку от сигарет...
   Через дорогу от дома Славы находилась школа, но он с женой решили, что Ася будет посещать прежнюю, несмотря на то, что до неё надо было ехать минут двадцать автобусом. Такое решение было принято потому, что, во-первых, не хочется ребёнка лишний раз "дёргать", а во-вторых, рядом с той школой, в одном дворе с ней, находилась организация, которую, по аналогии с прежней жизнью, можно было назвать "школой продлённого дня", "продлёнкой", как её обычно именовали в родных краях, и родители оформили Асю туда, что, в итоге, оказалось правильным, поскольку в "продлёнке", кроме того, что Асю кормили после школы и помогали, если надо, сделать уроки, она, общаясь со сверстниками, преимущественно немецкими детьми, быстро стала делать успехи в немецком. В результате через несколько месяцев её сначала перевели в первый обычный немецкий класс, ещё через какое-то время - во второй, и в новом учебном году она уже пошла в третий класс. В первое время Асю в школу возила бабушка, а потом, после "продлёнки", ездила за ней. Но с третьего класса Ася отказалась от сопровождения, и ездила уже сама.
   А Георгий Сергеевич, похудевший со дня прибытия в Германию килограммов на десять - так, что брюки висели мешком и держались лишь благодаря затянутому брючному ремню (сказывалась нервотрёпка последних полутора месяцев), и Слава с женой почти сразу же после переезда в съёмные квартиры начали по требованию биржи труда посещать курсы немецкого языка, все трое - разные, кто где смог найти место. Лизе удалось избежать этого на основании полученной медицинской справки, гласящей о том, что она по состоянию здоровья не может выдержать восьмичасовый рабочий день. Это не было фикцией: ещё на родине после перенесенного перикардита она получила инвалидность второй группы и работала (до окончательного выхода на пенсию) полдня и, соответственно, на полставки. Как потом говорил Георгий Сергеевич жене, она мало что потеряла от того, что не ходила на курсы: он практически ничего не вынес из этой учёбы, проводившейся весьма формально. Из всей семьи только Слава упорно постигал тонкости немецкого языка, занимаясь, кроме посещения курсов, ещё самостоятельно, посвящая этому всё своё время - даже в автобусе, по дороге куда-нибудь, он постоянно учил слова, обороты, выражения... Он делал это, чувствуя ответственность за Асю, за жену, понимая, что без отличного знания языка, без умения говорить без акцента, в Германии трудно, почти невозможно даже специалисту в какой-либо области найти приличную работу - и потому что безработица, и потому что в первую очередь на вакантное место возьмут коренного немца, а тебе, в лучшем случае, предложат место у конвейера, или что-нибудь чистить, убирать...
   С таким положением столкнулся и Слава, начавший сразу же после окончания курсов искать работу. Он долго и упорно рассылал свои документы в разные фирмы и однажды пришёл к родителям, сказав с порога:
   - Папа, дай мне, пожалуйста, приличный галстук.
   - Что случилось?
   - Одна фирма, - сказал Слава, усаживаясь в потёртое кресло, доставшееся Пешневым "по наследству", - пригласила меня на переговоры. Завтра. Фирма производит гардины, больше я ничего пока не знаю.
   Вечером назавтра Слава позвонил и рассказал, что с ним долго беседовали, заинтересовались его знаниями языков, поскольку они поставляют гардины во все страны Европы, и для того, чтоб курировать Восточную Европу, им нужен сотрудник. Сказали, что через несколько дней сообщат о своём решении. А через два дня на факс сына пришло сообщение, что, мол, его благодарят за желание сотрудничать с фирмой, но пока вынуждены отказаться от его услуг, поскольку, в силу внутренних обстоятельств, они должны отдать предпочтение другому (Слава, и не без оснований, предположил, что - коренному жителю).
   Слава, понимая, что без свидетельства об окончании вуза в Германии, будь он хоть семи пядей во лбу, шансы на хорошую работу по специальности у него невелики, прошёл вступительные тесты по немецкому языку и поступил в университет. Он был принят сразу на третий курс. Нина, в течение ещё полугода упорно изучая немецкий, тоже, в конце концов, прошла эти тесты и поступила учиться на специальность, связанную с экономикой, но ей был зачтён на основании имеющихся документов об образовании только один семестр. И это несмотря на то, что, кроме вуза, она окончила годичную школу бизнеса при институте, в котором преподавал Георгий Сергеевич. Эта учёба, вообще-то говоря, была платной, но Пешнев написал заявление на имя своего ректора, в котором просил принять в школу его сноху без оплаты, и ректор разрешил. Идея с её учёбой в этой школе пришла к Георгию Сергеевичу после того, как было решено окончательно, что Пешневы, во всяком случае, Слава с семьёй - точно, будут эмигрировать в Германию, и были уже сданы в немецкое посольство в Киеве соответствующие документы. "Неплохо бы иметь ей ещё одну специальность, - думал Пешнев. - Она ведь сейчас ничем не занята..." Нина по окончании вуза получила распределение на "закрытое" предприятие, долго проходила, уже будучи беременной, необходимые в таких случаях проверки, потом родилась Ася, и Нина так и не успела приступить к работе на секретном производстве, околачиваясь до ухода в декретный отпуск в хозяйственных службах предприятия практически без дела. А потом она так и не вышла на работу, всё время оформляя отпуск "без сохранения содержания", как это называлось, по причине необходимости ухода за малолетним ребёнком, хотя значительную долю этой нагрузки несла Лиза. Будучи неглупой особой, Нина успешно занималась в школе бизнеса. Руководительницей её дипломной работы являлась Елена Андреевна, с которой Георгий Сергеевич был в приятельских отношениях. Это была женщина бальзаковского возраста, умело следящая за собой "разведёнка", и случайным свидетелем части её усилий по поддержанию себя в надлежащей форме однажды оказался Георгий Сергеевич, неожиданно, возвращаясь из Москвы в Харьков, попавший с ней в одно купе поезда: перед тем как лечь спать (Пешнев уступил ей, естественно, свою нижнюю полку), она, не стесняясь посторонних - кроме Георгия Сергеевича, в купе были ещё двое мужчин-попутчиков, - долго накладывала на лицо косметическую маску, а утром тщательно смывала её каким-то лосьоном., подводила глаза, накладывала на веки тени... Встретив как-то Пешнева в коридоре института, Елена Андреевна сказала ему в ответ на вопрос, как дела у Нины:
   - С дипломной работой у неё всё в порядке, я смотрела два дня назад черновой вариант. Я даже могу предложить Нине поступить ко мне в аспирантуру - только что выяснилось, что у меня с будущего года должно быть три аспиранта. Подумайте с Ниной об этом...
   Предложение было заманчивым, аспиранты получали приличную стипендию, а ещё год, не меньше, по расчётам Пешневых, они должны были оставаться до отъезда в городе, и Пешнев, рассказав дома о предложении Елены Андреевны и получив согласие Нины, сообщил об этом своей сотруднице, позвонив ей вечером. Однако когда пришла пора оформлять документы для аспирантуры, Елена Андреевна, как будто почувствовав что-то, зашла к Пешневу на кафедру и сказала:
   - Георгий Сергеевич, поймите меня правильно, я сама предложила вам, что могу взять Нину в аспирантуру, но я должна быть уверена, что она не бросит её, поскольку от количества аспирантов зависит моя зарплата, а на её место уже нельзя будет взять другого человека.
   - Я понимаю вас, - ответил Пешнев. - я ещё раз переговорю с Ниной и дам вам знать.
   Конечно, Георгий Сергеевич не хотел подводить её. Вечером он рассказал Лизе о состоявшемся разговоре.
   - Ну, как в воду глядела... - сказала жена. - Ну что ж, нет так нет...
   Сообщив Славе и Нине о принятом решении, он набрал номер домашнего телефона Елены Сергеевны:
   - Добрый вечер, Елена Сергеевна. Пешнев.
   - Добрый вечер.
   - Вы молодец, что так предусмотрительны, чувствуется опыт. Нина вся в сомнениях, не может дать никаких гарантий, поэтому я - тоже. Спасибо вам за всё. Мы не очень вас подвели?
   - Да нет, есть на примете хороший парень, рвётся ко мне...
   - Ну и слава Богу. Гора с плеч...
   Они распрощались.
  
   В немецком университете Слава учился успешно, Нина - нет, не могла сдать ни одного зачёта и экзамена. Поэтому два года Слава получал стипендию, а Нина - только один семестр, потом ей платить перестали из-за неуспеваемости. Но и Славиной стипендии хватало на сносную жизнь семьи, поскольку к ней добавлялись ещё деньги, получаемые от государства на ребёнка. Здесь, и это и восхищало, и удивляло Пешневых, на детей выплачивались деньги вплоть до достижения ими 27 лет, если "ребёнок" до этого времени ещё не начал работать или не обзавёлся собственной семьёй. Два года прошли относительно спокойно, Слава уже получил от курировавшего его профессора тему, которую он должен был разработать и защитить для получения степени магистра. Однако - ни Слава, ни тем более Пешневы-старшие этого не знали - оказалось, что по немецким законам стипендия выплачивается только до окончания четвёртого курса, а дальше - живи, как хочешь... Слава узнал об этом, когда пошёл выяснять, почему на его счёт не переведены в очередной раз деньги.
   - Что же мне делать? - спросил Слава. - У меня же семья...
   В ответ чиновник только пожал плечами:
   - Идите работать. Постарайтесь найти такую работу, чтоб совмещать с учёбой...
   Легко сказать! Тут любую работу трудно найти, а чтоб ещё такую, чтоб было время заниматься в университете... Не реально. И снова начались поиски работы...
   Помог случай. Месяца за два до этих событий Пешневы были приглашены домой к знакомым послушать известного тем ещё по Петербургу барда, который приехал в Германию, чтоб подзаработать, выступая по квартирам. Туда пришла послушать барда и бывшая журналистка, тоже питерская, по имени Маргарита - женщина средних лет, с большим апломбом и, как говорили, любящая выпить. Журналистская стезя в Германии ей не удалась, несмотря на большое число издающихся русскоязычных газет и журналов, и она работала где-то на производстве, на конвейере, и очень уставала; она стремилась, как рассказывали Пешневым, побольше зарабатывать, чтобы иметь возможность, согласно немецким законам, вызвать к себе по линии "воссоединения семьи" своего очередного мужа, который жил в Питере и с которым она зарегистрировала брак во время посещения ею родного города несколько лет назад. С той встречи с Маргаритой прошло время, Пешневы рассказали всем своим знакомым, что Слава ищет работу - рассказали в надежде, что вдруг те или их работающие дети что-нибудь случайно узнают о вакансиях (Лиза всегда вспоминала, что её покойный дедушка, которого она очень любила и на которого была похожа внешне, говорил: "Нужно разговаривать с людьми..."), и однажды им позвонили, сообщив, что Маргарита, неплохо владеющая английским языком, работает уже в американской авиакомпании в мюнхенском аэропорту, и может, Славе будет полезно поговорить с ней? Лиза с трудом дозвонилась к Маргарите, та долго не могла вспомнить, кто же это её беспокоит, но, в конце концов, поняла, что её просят узнать, не нужны ли авиакомпании ещё сотрудники. Надо отдать ей должное, через несколько дней она позвонила Пешневым сама и сказала, что сейчас набирается группа, которая должна пройти подготовку для последующей работы в авиакомпании, и дала номера телефонов, по которым можно позвонить и всё выяснить. Слава позвонил, оформился на учёбу в этой группе, через три недели интенсивной подготовки успешно сдал экзамены и начал работать в качестве переводчика и "разговорщика" с авиапассажирами множества национальностей, вылетающих из Мюнхена самолётами его авиакомпании. Почасовая ставка зарплаты была низкая, поэтому Слава с готовностью соглашался на сверхурочную работу, в том числе в выходные дни, когда оплата была выше, потом дополнительно устроился и в английскую авиакомпанию. Учитывая, что дорога на работу занимала три часа и больше, он почти не бывал дома - отсутствовал по шестнадцать часов почти ежедневно, очень уставал, но был горд тем, что материально обеспечивает свою семью. Родители его почти не видели, в редкие выходные он иногда забегал или, в крайнем случае, звонил. А Пешневы поздними вечерами часто выходили на улицу и смотрели на окна квартиры сына - горит ли свет, не промелькнёт ли в окне его силуэт... Им было жаль сына, они понимали, что работать в таком режиме всё время невозможно, и по-прежнему интересовались, чем бы другим Слава мог ещё заняться. Однажды они встретили на улице Аню, молодую женщину, "русскую немку", работавшую кассиром в близлежащем магазине, где Пешневы обычно покупали продукты. С ней у них сложилась взаимная симпатия, они знали, что она в Германии с русским мужем и сыном-школьником. При встрече Аня рассказала, что её муж, электрик, уволился с работы и поступил на двухгодичные курсы программистов, ему платят стипендию в размере пособия по безработице, а так как он зарабатывал прилично, то 65% средней заработной платы, которые он сейчас получает, вполне достаточно
   - Анечка, - сказала Лиза, - а вы можете узнать точно, что это за курсы, где они находятся и номер телефона?
   - Конечно. Я позвоню вам.
   Назавтра она позвонила и сообщила все интересующие Пешневых данные. Они передали их Славе, когда он в очередной раз зашёл к ним. "Они по-прежнему опекают меня, как маленького, - подумал Слава о родителях. - Мама никак не может привыкнуть, что то время прошло... Типичная еврейская мама... Как в том анекдоте: вечером молодожёны, живущие вместе с матерью мужа, направляются в спальню, а мама напутствует сына: "Сынок, прошу тебя, не переутомляйся"... Да, конечно, чрезмерная забота действует подчас на нервы, но я всё равно им благодарен, хотя редко, к сожалению, говорю им об этом. Дурацкая у меня натура... Впрочем, чего это я должен что-то говорить? Должно быть и так всё ясно..." Выбрав время, Слава позвонил с работы по своему мобильному телефону на курсы, всё выяснил, в том числе и то, когда будет очередной набор на них, какие документы для поступления нужны и когда будет проводиться приёмное тестирование по английскому языку. В свой очередной выходной, который пришёлся на будничный день недели, он сходил на биржу труда - только она одна могла направить его на эти курсы, и выяснил, что направление на них он может получить только после не менее года работы в Германии. Так как такой год уже подходил к концу, Слава договорился о своём следующем выходном на тот день, когда должно было проводиться тестирование, и пошёл на него вместе с Ниной, которая тоже решила попробовать поступить на эти курсы, но уже, поскольку у неё не было стажа работы, оплачивая их самостоятельно ("Значит, были деньги?" - много позже задавал себе вопрос Георгий Сергеевич). Нина тест не сдала, а у Славы, конечно, трудностей не было. Ровно через год после начала его работы в аэропорту - день в день, - Слава уволился и оформился на курсы, занятия на которых начались ещё через два дня.
   Пешневы-старшие вздохнули с облегчением: всё-таки у сына теперь будет перспективная профессия, востребованная в последние годы во всём мире, недаром правительство Германии приняло решение привлекать в страну на работу программистов из других государств. Они были уверены, что Слава освоит новое дело, ведь с компьютером он был знаком - конечно, пока только как пользователь, знал, какие кнопки и когда надо нажимать, как работать с "мышкой". Кое-какие навыки он приобрёл ещё в "прошлой жизни", до отъезда в Германию, и Георгий Сергеевич - тоже, но Пешнев-старший по-настоящему практически начал обучаться лишь здесь, купив компьютер через год после приезда - и не столько для себя, хотя давно мечтал о нём, сколько для семьи сына, чтоб и Ася с малых лет привыкала к нему и лишний раз, пусть ради того, чтоб поиграть в компьютерные игры, заходила к бабушке с дедушкой... Георгий Сергеевич удивлялся сам себе: читая студентам в вузе теоретические курсы, связанные с созданием автоматизированных систем управления, он так и не удосужился познать, как следует, компьютеры, которые, заменив большие вычислительные машины, с которыми Пешнев был хорошо знаком, в последнее время стали основой таких систем, - он знал их возможности, как их нужно использовать, но сам на них не работал. В освоении компьютера ему очень помог здесь сын знакомых Пешневых, молодой талантливый программист, который сразу же после окончания курсов немецкого языка нашёл хорошую работу, быстро рос по службе и через год, получив приглашение, уехал в Гамбург на ещё более высокооплачиваемую работу - такую, что ещё через два года сумел купить себе дом... Как Пешневы надеялись, что и их Слава когда-нибудь встанет не ноги! Ведь не дурак же он, в конце концов!.. Правда, чем дальше, тем больше Георгий Сергеевич - он опять и опять возвращался к этой мысли - удостоверялся в том, что прав, думая, что сын его - человек невезучий, как ни горько это сознавать. Ему чего-то не хватает, чтоб быть удачливым. Может быть, уверенности в себе, ощущения самореализованности? Может быть, у него напрочь отсутствует интуиция? Может быть, у него опускаются руки, когда сталкивается с очередной неудачей? Скорее всего - так. Во всяком случае, Георгий Сергеевич видел, что Слава, начиная какое-либо дело, если это не касается учёбы, заранее предполагает, что ничего хорошего не получится, у него нет внутреннего убеждения в положительном результате, а это сказывается, помимо воли, на предпринимаемых действиях. Конечно, элемент сомнения в благоприятном исходе любого задуманного дела всегда присутствует, Пешнев знал это по себе, но нельзя позволять этим сомнениям превалировать над страстным желанием добиться поставленной цели. Впрочем, и у самого Георгия Сергеевича далеко не всегда так получалось... А ведь мысли иногда материализуются - непонятен механизм этого, но, тем не менее, это явление существует...
   Озабоченному проблемами у сына, Пешневу иногда приходили в голову совсем уж странные мысли - такие, например, как: может быть они с Лизой неправильно выбрали ему имя? Существует же целая наука (или лженаука, Георгию Сергеевичу было трудно судить об этом), которая говорит о влиянии имени, названия на судьбу... Вот он читал где-то, что в российском флоте всегда было несчастливым одно название корабля - "Адмирал Нахимов". Первый корабль с таким названием погиб в 1905 году в Цусимском бою; второй, переименованный в "Червонную Украину", был разбомблён у пристани Севастополя; следующий "Адмирал Нахимов", тоже военный корабль, участвовал в обеспечении подводных ядерных испытаний, получил значительные повреждения, использовался после дезактивации в качестве плавучей мишени и, в конце концов, пошёл ко дну; четвёртый - уже пассажирский лайнер, - столкнувшись с другим судном, затонул в 1986 году вместе с массой пассажиров у Новороссийска; а последний, пятый по счёту, пришёл в негодность раньше срока, был списан на металлолом, но до места разделки не дошёл, а сел на мель и был разбит штормом. Это - случайность? А случайность ли то, что в 1911 году в лондонском районе Гринбери-Хилл повесили за убийство трёх преступников, фамилии которых были Грин, Бери и Хилл? Откуда берутся такие совпадения? Кто управляет подобными случайностями? Не являются ли они игрой чужого, не нашего - человеческого - разума?..
  
   Слава начал посещать курсы с 1 июня, в конце июля Пешневы-старшие были у сына в гостях, отмечая в одиннадцатый раз день рождения внучки. Кроме них, больше не было никого - Нина не любила приглашать кого-либо в дом, Слава поначалу возражал против такой постановки вопроса, помня, что у его родителей всегда был "открытый дом", но потом как-то свыкся, постепенно, как считали Пешневы-старшие, всё больше подпадая под влияние Нины. На скромных именинах Асеньки ничего не предвещало никаких катаклизмов, но через несколько дней, воскресным утром, Слава с Асей вдруг пришли к ним.
   Накануне днём в их квартире раздался телефонный звонок. Георгий Сергеевич привычно нажал кнопку громкоговорящей связи:
   - Да...
   - Здравствуйте, - услышал он приятный мужской голос. - Георгий Пешнев.
   - Да, я - Георгий Пешнев. Добрый день. А кто это говорит?
   - Это я - Георгий Пешнев, - собеседник рассмеялся. - Я уговорил девушку в редакции издания, где вы публикуетесь, а я всегда с удивлением обращал внимание на такое совпадение, - уговорил дать мне номер вашего телефона, и вот звоню. Может быть, мы даже родственники?
   - Всё может быть, - сказал Георгий Сергеевич. - В конце концов, все Пешневы родом из одной деревни... Вы знаете это?
   - Нет. А как ваше отчество?
   - Сергеевич. А ваше?
   - Михайлович.
   - Где вы живёте в Германии?
   - Да есть небольшой городок на севере Баварии...
   - Прекрасно, - обрадовался Георгий Сергеевич. - Недалеко. Так, может, вы подъедете ко мне завтра? Сегодня уже поздновато, но ведь и в воскресенье действует дешёвый "билет выходного дня" на железной дороге... Познакомимся лично. А мы с женой вас встретим на вокзале. Вы только выясните, каким поездом вы приедете и перезвоните мне.
   Георгий Михайлович согласился и через два часа снова позвонил, сообщив номер поезда и время его прибытия. И вот назавтра, примерно за час до того, как Георгий и Лиза должны были выходить из дому, чтоб ехать на вокзал, к ним пришли Слава и Ася.
   У Славы был ключ от их квартиры - всё-таки они немолодые люди, мало ли что, - обычно он, если знал, что родители дома, звонил, чаще - тихо стучал, в дверь, а в этот раз сам открыл её. Увидев сына и внучку, Лиза встрепенулась:
   - Что случилось?..
   - Родители, я не могу больше скрывать, Нина, наверное, сошла с ума... С вечера пятницы сидит почти всё время на полу в углу комнаты с наушниками от плеера, ничего не ест, только иногда варит себе кофе, говорит, что она слышит какие-то голоса...
   - Ох... - Лиза без сил опустилась в кресло.
   - А сегодня утром, - продолжал Слава, - она сказала, что эти голоса ей подсказали: она должна развестись со мной, поскольку у неё есть другой любимый человек, он будет лучшим отцом для Аси...
   - Ну и ну... - протянул Георгий Сергеевич. - Этого ещё не доставало... А что - Ася? - и он посмотрел на внучку.
   - Ася её боится, не отходит от меня. Можно, она у вас пока поживёт? Благо, каникулы...
   - Что за вопрос, - ответил Георгий Сергеевич. - Если только Нина не воспротивится...
   Ася устроилась на коленях Славы, севшего в кресло напротив мамы, обнимала его, повторяя:
   - Я с папочкой, только с папочкой...
   Слава с трудом освободился от неё, уговорил поиграть на компьютере в другой комнате. Георгий Сергеевич вышел с внучкой, включил компьютер, вернулся, прикрыв за собой дверь. Жена и сын, пока он отсутствовал, молчали. Потом Лиза, как-то сразу обмякшая, спросила:
   - У неё, в самом деле, есть кто-то? Что это за человек?
   - Не знаю. Теперь - не знаю. Мне звонил примерно месяц назад какой-то Рональд Остерман, говорил, что я должен оградить его от домогательств моей жены... Но Нина сказала, что ему причудилось, что он выдаёт желаемое за действительность.
   - А кто он? - спросил Георгий Сергеевич и не к месту вспомнил, что был такой - Остерман, царедворец при четырёх русских императорах, немец по происхождению. Может, этот - дальний родственник того?
   Слава ответил:
   - Он преподавал немецкий язык на курсах, где училась Нина, а теперь преподаёт и в университете, а ей же предписано посещать дополнительные занятия по немецкому, чтоб совершенствоваться в языке...
   - Так вот почему у вас сменился недавно номер телефона, я поняла, - сказала Лиза. - Ты говорил, что это инициатива городской телефонной компании - мол, по техническим причинам, значит - врал?
   - Врал, - кивнул Слава. - Нина после того звонка, ничего мне не сказав, подала заявление от моего имени, указав при этом, что я якобы не хочу, чтоб новый номер фигурировал в справочной службе. Мам, пойми меня, что я мог вам с папой тогда сказать?
   - И ты ничего не замечал? - спросил Георгий Сергеевич.
   - Ну как тебе сказать... Замечал, но не хотелось придавать этому значения - тем более, что Нина всё толково объясняла...
   Георгий Сергеевич тяжело вздохнул. В этом был весь его сын: подчас резкий с родителями, но нерешительный, мямля в отношениях с женой. Он спросил:
   - И в чём же проявлялось то, что ты замечал?
   Слава нехотя, видно было, что он буквально выдавливает из себя слова, ответил:
   - Однажды мне в аэропорт на мобильный телефон в пол-одиннадцатого вечера позвонила Ася и сказала, что мамы дома нет, ей страшно одной... Нина потом объяснила, что она из университета шла пешком, была хорошая погода...
   - Но из университета пешком меньше часа ходьбы, а занятия заканчиваются не позже шести, - опять вступила в разговор Лиза. - Враньё!
   Слава только пожал плечами.
   - Потом, - продолжил он, - как-то ночью я проснулся, Нины рядом нет, подождал - может, она в туалете, куда и мне надо было, но её нигде не было. Я выглянул в окно и увидел, что она отъезжает от дома на велосипеде. Вернулась она часа через два и на мой вопрос, что это значит, ответила, что у неё была бессонница и ей захотелось прогуляться...
   - И ты всё это терпел? - возмущённо спросил Георгий Сергеевич. - Как ты мог?..
   - Тебе легко говорить... А Ася?
   Все замолчали. Георгий Сергеевич посмотрел на часы и сказал жене:
   - Нам пора выходить.
   - Никуда я не пойду!
   - Конечно, не ко времени получилось, но ничего не поделаешь, неудобно... Собирайся, Лизонька.
   И он рассказал сыну о вчерашнем разговоре с ещё одним Пешневым, сказал, что тот приезжает познакомиться и его нужно встретить.
   - Побудьте с Аськой здесь, - сказал он Славе.
   По дороге на вокзал Лиза постоянно повторяла: "Что же делать? Что делать?" - а её муж с присущим ему, часто неоправданным, в чём он мог удостовериться за долгую жизнь, оптимизмом отвечал ей: "Посмотрим... Может, перемелется. Всё это очень неприятно, но переживём и это. Главное, что решит Слава..."
   Как и было договорено, Пешневы встретили гостя у стойки информации. Это был высокий и поджарый седоватый мужчина примерно их лет, без ямочки на подбородке, присущей всем в роду Георгия Сергеевича, в кожаных брюках и с тёплой курткой в руках.
   - Вам не жарко? - спросил, указывая на них, Георгий Сергеевич после обмена приветствиями.
   - Жарковато, но я на железнодорожную станцию добирался на мотоцикле, так быстрее, а это моя обычная экипировка.
   - Как мы будем называть друг друга? Давайте по-простому, - предложил Георгий Сергеевич. - Меня жена, её зовут Лизой, называет, как в далёком прошлом и мои родители, Юрой. А вас, наверное, дома зовут Жорой?
   - Нет, с детства звали Гошей. А друзья потом - Жорой. И я не возражаю, чтоб "по-простому". Ведь мы, может быть, даже родственники.
   - И меня в студенческие годы однокашники звали Жорой.
   По дороге домой они выяснили, что общие корни не находятся, в отличие от того случая (Георгий Сергеевич рассказал гостю о нём), когда Мариша, сев в Харькове в поезд "Москва-Симферополь", попала в то же купе, котором ехал на юг знаменитый киноактёр Пешнев, и они, перебрав каждый всех известных им предков, определили всё же, что они родственники, пусть дальние, но - родственники... Гоша был родом с Кубани, о деревне Пешнево, откуда пришёл в город, "в люди", дед Георгия Сергеевича, он никогда не слышал, но всё равно рад знакомству. Несколькими часами позже, за обедом, когда они немного выпили, несостоявшиеся родственники быстро перешли на "ты", стали называть друг друга "братик". Георгий Сергеевич рассказал "братику", что до революции в Курской губернии была такая деревня (или село - он не знал, имелась ли там церковь, от наличия или отсутствия которой поселение именовалось так или иначе), большинство жителей которой были Пешневыми. Потом, уже после войны, деревня отошла к вновь образованной Белгородской области, как и знаменитая Прохоровка, близ которой, по версии советских историков, теперь опровергаемой последними исследованиями документов в ставших доступными архивах, произошло самое крупное танковое сражение Великой Отечественной, якобы решившее исход вошедшей в историю Курской битвы - она, эта битва, вполне могла бы называться поэтому и Белгородской тоже. Возможно, сражение под Прохоровкой и было решающим, но немцы отступили не потому, что потерпели поражение (потери советских войск многократно превышали потери противника), а из-за высадки за день до этого войск союзников в Сицилии, куда по распоряжению Гитлера стали перебрасываться немецкие части. А Пешнево потом было переименовано в Семёновку. В честь какого такого Семёнова было дано такое название, Георгий Сергеевич не знал, но почему-то ему было обидно, и узнал он об этом случайно, когда в год отъезда в Германию, будучи последний раз в санатории "Березовские минеральные воды", что под Харьковом, они с Лизой оказались в столовой за одним столом с мужчиной средних лет, который, услышав их фамилию, неожиданно обрадовался и сказал, что в его родной Семёновке очень много Пешневых, среди них у него есть и родственники, и друзья. И он знает, что когда-то деревня называлась Пешнево. Георгию Сергеевичу не удалось расспросить подробно этого мужчину, так как тот спешил на приём к врачу, а назавтра, к огорчению Пешневых, уехал - у него уже подошёл к концу срок пребывания в санатории. О том, что такая деревня существует, слышал и профессор Алексей Иванович Пешнев, который возглавлял в Харькове урологический центр и к которому Георгий Сергеевич вынужден был обратиться, когда у него обнаружились камни в почке. Они с профессором общих корней найти не смогли... Георгию Сергеевичу очень хотелось посетить свою "прародину", но в горячке последних перед отъездом в Германию месяцев он так и не сумел осуществить это желание, хотя Мариша, которой он рассказал о встрече в санатории, подталкивала его на это и даже собиралась сопровождать его.
   Эту историю Георгий Сергеевич рассказал "братику" потом, а по дороге с вокзала ему с Лизой пришлось поделиться с гостем неожиданно возникшими у них проблемами, чтоб как-то подготовить его к тому, о чём неминуемо продолжится дома разговор с сыном.
   - Да смотрите на всё проще, - сказал Гоша. - Я был четырежды женат, у меня трое своих детей, не считая приёмных, и все меня любят. Я им помогал, когда мог, и они сейчас не забывают меня.
   Он поведал, что приехал в Германию как муж немки, это его четвёртая жена, жили они в Киргизии, куда его забросила судьба, но и с ней он живёт уже отдельно, так как не может выносить её многочисленных родственников, людей малообразованных, много пьющих, которые здесь, в их маленьком баварском городке, постоянно собирались у них дома, и он вынужден был снять себе отдельную квартиру. И Георгию Сергеевичу, и Лизе было понятно стремление интеллигентного человека отъединиться от публики, не соответствующей его представлениям о круге общения. Даже среди "еврейской эмиграции", в большинстве своём людей образованных, начитанных и знающих, встречались те, с которыми, поначалу сблизившись, очень скоро, узнав их характеры, привычки и предпочтения, Пешневы переставали общаться, ограничиваясь при случайной встрече где-нибудь "здравствуйте". А что говорить о немцах-переселенцах? Это были потомки трудолюбивого и старательного народа, поголовно депортированного в начале Великой Отечественной из мест, где он жил и успешно хозяйствовал ещё с периода царствования Екатерины II, а кто-то и из более далёких времён, - переселённого с Поволжья, с Украины в Среднюю Азию, в Казахстан, в сибирскую глухомань, намучившегося в "трудармии", потерявшего там много людей трудоспособного и репродуктивного возраста, в первую очередь - мужчин и интеллигенцию... (Лиза помнила "трудармейцев", их было много в Нижнем Тагиле, куда её семья попала вместе с эвакуированным из Харькова танковым заводом; они голодали и, когда могли, ходили по домам, прося еду; дедушка Лизы, единственный из взрослых в семье, кто не работал - ему уже было за восемьдесят, - выносил им, что было в доме - картошку, хамсу...) Это был народ, реабилитация которого началась лишь после смерти Сталина, и то не сразу. А кто остался? Подросшие за это время дети, измождённые непосильным в непривычных условиях трудом женщины и сумевшие выжить мужчины, в значительной части ставшие инвалидами. В Советском Союзе мало кто знал об испытаниях, которые претерпел этот народ, Пешневы не составляли исключения, как, впрочем, и российским немцам были невдомёк, что и евреи притеснялись. Только в годы перестройки кое-что, касающееся немцев, стало просачиваться в печать, но основную информацию об их нелёгкой судьбе Пешневы получили уже здесь - из русскоязычных газет и редких, неохотных рассказов Альберта Красса, приехавшего в Германию из Казахстана. С ним и его женой Галей, с которой Пешнев занимался вместе на курсах немецкого языка и которая имела вид истинной казашки, хотя её мать была украинкой из Полтавы, где и сейчас обитали многочисленные родственники Гали, Лиза и Георгий Сергеевич подружились. Однажды, сидя у Пешневых за столом, Альберт сказал, когда разговор зашёл о молодёжи из "русских немцев" - её было много в городе, и значительная часть молодых парней вела себя неподобающим образом: устраивала драки, пьянствовала, громко материлась, не стесняясь окружающих, даже воровала:
   - Ну что вы хотите, "бытие определяет сознание"... Что они видели в глубинке, в своих далёких от цивилизации сёлах, не в каждом из которых была школа? Сплошное пьянство... Российские немцы потеряли в определённой степени присущие им раннее национальные черты - трудолюбие, педантичность, тот стержень, который создавался веками. Не все, конечно, но... Они утратили, как правило, и язык предков, поскольку он сохранялся только в семьях, в школах его не учили, а семьи всё чаще становились смешанными: немцы и немки по происхождению женились и выходили замуж за русских, казахов, - тут Галя хлопнула его легонько по плечу, а Альберт, посмотрев на жену, улыбнулся. - И так далее, а это не способствовало, как вы понимаете, сохранению в их детях немецкого менталитета.
   - Однако же, многие немцы всё же выбились в люди, - сказал Георгий Сергеевич, - тот же академик Раушенбах, пианист Рихтер, да и ты, Альберт, живой пример...
   Альберт до отъезда в Германию занимал должность начальника аптекоуправления одной из областей Казахстана. Пешнев с ним был на "ты", хотя Альберт лет на пять старше, как и с Галей, в отличие от Лизы, которая не могла изменить своей натуре.
   - Что я, - ответил Альберт, - у меня был свой пример - отец, бывший до войны профессором физики. Я пошёл в школу только в тринадцать лет, когда отец вернулся из "трудармии" совершенно больным. Раньше учиться у меня не было возможности, надо было кормить младших братьев и сестёр. Отец недолго прожил, но я уже не мог остановиться - учился, учился...
  
   Вспомнив разговор с Альбертом, Георгий Сергеевич понял, как нелегко было Гоше с его "русско-киргизско-немецкими" родственниками. Потом выяснилось, что Гоша в своё время окончил Краснодарскую консерваторию, в Германии уже седьмой год, организовал музыкальную школу, в которой учит детей игре на фортепиано и гитаре и руководит хором местных жителей (Пешневы только по приезде в Германию узнали, что хоровое пение является любимым хобби местного населения - у нескольких их здешних знакомых, приехавших из разных мест бывшего Союза, были дети, получившие на родине музыкальное образование как хормейстеры, и все они очень быстро нашли работу). Кроме того, Гоша, всегда чувствовавший в себе необычные способности, уже здесь, в Германии, посещал какую-то школу нетрадиционной медицины, многому научился, стал даже в некотором роде психологом и теперь помогает, конечно, не очень афишируя это, людям, разочарованным квалификацией обычных врачей. И тут же продемонстрировал своё умение, услышав, что у Лизы щемит сердце: надавил где-то на кисти её руки, и боль сразу же прошла.
   - Гоша, - сказал Георгий Сергеевич, - может, ты сходишь со Славой к нему домой, посмотришь на его жену, о чём-нибудь поговоришь с ней?
   - Можно, - сразу ответил тот, и они со Славой, который придумал какой-то благовидный предлог посещения Гошей его квартиры, отправились туда.
   Георгий Сергеевич ждал их внизу у подъезда сына. Гоша вышел один, сказав, что Слава придёт позже. Лиза с нетерпением ждала их.
   - Ну что? - спросила она. - Ваши впечатления?
   - Я поговорил с ней, не касаясь проблемы. Так - о погоде, о том, какая хорошая квартира, о том, что мне нравится Южная Бавария... Она отвечала вполне адекватно, думаю, что с головой у неё всё в порядке, только очень зажата, всё время думает о чём-то своём... Конечно, хорошо было бы показать её психиатру - так, на всякий случай.
   Нужно было уделять внимание гостю, но мысли Пешневых были заняты совсем другим. Гоша оказался любителем шахмат, предложил сыграть пару партий. Он играл средне, но Георгий Сергеевич никак не мог сосредоточиться и всё время проигрывал. Вечером Пешневы проводили "братика" на вокзал, по дороге Георгий Сергеевич спросил его:
   - Гоша, ты говорил, что учился в Краснодаре, хотел сразу спросить, но выпало из головы: у меня же дядька, Константин Фёдорович Пешнев, долгие годы жил в Краснодаре, и до войны и после, там и умер, ты не знал такого?
   - Нет, не встречал.
   Гоша уехал, и с тех пор Георгий Сергеевич иногда перезванивался с ним. На его стандартные вопросы "как дела" и "что нового" Георгий Сергеевич обычно отвечал без подробностей, поскольку понимал, что Гоша ничем им помочь не может, и странно было бы ожидать от него этого. Да и чем хорошим он мог "братика" порадовать, даже если б Гоша и принял близко к сердцу, что вряд ли, случившееся у Славы?
   В тот день Ася ночевать не осталась - Нина потребовала, чтоб дочка вернулась домой, и Слава не хотел возражать ей. Назавтра Слава - у него уже тоже с этого дня начинался отпуск, он же собирался через несколько дней ехать с женой и Асей в Испанию, к морю, ведь Ася ещё ни разу после их переезда в Германию не была на море, и Пешневы-старшие купили им путёвки на десять дней, поскольку у Славы, как он говорил, денег не было, и родители удивлялись, почему - так, коль он хорошо зарабатывал в аэропорту, - назавтра сын с телефона родителей позвонил русскоязычному психиатру, практикующему в городе, обрисовал ситуацию и спросил, что надо делать.
   - Привозите жену ко мне, - сказал доктор. - Я посмотрю её.
   Легко сказать - привозите! А как это сделать? Нина, конечно, откажется. Сегодня утром, проговорив больше часу по телефону со своими родными в Белгороде, она заявила Славе, что хочет поехать к ним, пусть Слава возьмёт ей билет, но только на самолёт, автобусом она не поедет. Он рассказал об этом родителям.
   - Пусть отправляется, - подумав, сказал отец. - Может, одумается, а ты уже сам потом будешь решать, как жить дальше. А ты с Аськой тем временем съездишь в Испанию, и мама с вами, если захочет и сможет. Чтоб деньги не пропадали...
   Георгий Сергеевич посмотрел на жену. Он не был уверен, выдержит ли Лиза такое путешествие, и дело не в том, что в Испанию нужно ехать автобусом двадцать часов, они с женой уже проделывали такой путь, но был март, а сейчас июль, сможет ли она находиться в тамошней жаре? С другой стороны, Славе было бы трудно одному быть там с дочкой. Лиза вздохнула и сказала:
   - Поеду... А где сейчас Ася?
   - Во дворе с подружками.
   - Она завтракала?
   - Я покормил её.
   - Приведи её обедать.
   - Хорошо.
   Слава позвонил в находящееся в городе агентство "Аэрофлота", выяснил, когда есть рейсы на Москву и сколько стоит билет, и ушёл в банк, чтоб снять со счёта деньги и пойти за билетом. Однако очень быстро вернулся.
   - Ничего не понимаю, - сказал он. - На счету "минус", большая сумма. Куда Нина дела столько денег?
   У Славы с женой был один общий счёт в банке, как и у Пешневых-старших - свой, и две кредитные карточки, каждая их которых позволяла брать в банкомате деньги, при этом можно было даже взять больше, чем есть на счету - как бы в кредит, за что потом банком взимались проценты. Слава продолжал:
   - Я зашёл домой, спросил её, она говорит - потратила на жизнь. И вообще, чтоб я не приставал к ней...
   - Что-то непонятное, - покачал головой Георгий Сергеевич. - Что же ты намерен делать?
   - Не знаю... Хорошо было бы, чтоб она всё-таки уехала. А у меня в кошельке всего пятьдесят марок. Слушайте, родители, одолжите мне семьсот пятьдесят на билет "туда и обратно"? Самолёт завтра.
   - Ого, - сказал Георгий Сергеевич и пытался пошутить, - а, может, можно только "туда"?
   Слава не принял шутки:
   - Перестань...
   Лиза, казначей семьи, достала деньги и отдала их сыну.
   - Её паспорт у тебя? - спросила она.
   Слава кивнул и ушёл.
   Когда он через два часа снова появился в квартире родителей, на нём, что называется, лица не было. Он был буквально в панике, еле выдавливал из себя слова:
   - Я протянул ей паспорт и билет, а она швырнула билет на пол и сказала, что никуда не поедет. Я говорю ей, что же ты делаешь, я же взял на билет деньги у родителей, это же большая сумма, теперь пропадёт... А она: это твои проблемы, не поеду, и всё...
   Лиза не могла от возмущения произнести ни слова.
   - Да-а, ситуация... - Георгий Сергеевич начал надевать рубашку, сменил шорты на брюки. - Пойду попробую уговорить. Дай-ка билет.
   Подъезд в доме Славы был открыт, Георгий Сергеевич поднялся лифтом на четвёртый этаж, позвонил в дверь. Нина открыла сразу же - она, видимо, была в кухне, дверь в которую располагалась прямо напротив входной двери. Увидев свёкра, она, худая, с "зелёным" лицом, сказала:
   - Здравствуйте.
   Они стояли в узком коридорчике, дальше Георгий Сергеевич приглашён не был.
   - Здравствуй. В чём дело? Почему ты передумала лететь к родителям? Ты же сама просила купить тебе билеты... Вот они - в Москву и назад. Слетай, отдохни, вернёшься - всё утрясётся.
   - Ничего не утрясётся. Родители завтра приедут ко мне, я только что говорила с мамой.
   - Как - приедут? Что ты говоришь? А приглашение из Германии, а визы, это же месяцы пройдут...
   - Свет не без добрых людей, помогут. И Рональд Остерман сказал, что всё сделает. Завтра приедут...
   После этих слов Георгий Сергеевич сам убедился, что Нина не в себе. Господи, да Славе нужно поскорее бежать от неё! Это же хомут на всю его жизнь!..
   - Ладно, - сказал он. - Ваши дела со Славой - это ваши дела. Разбирайтесь сами. Но билеты тебе куплены на мои деньги, что прикажешь мне теперь делать?
   - А мне всё равно. Я никуда не поеду, я уже сказала.
   - Хорошо, - вздохнул Георгий Сергеевич. - Дай мне свой паспорт, я попробую сдать билеты, может быть, какие-то деньги получу обратно.
   - Да-а, я отдам паспорт, а потом не получу его обратно...
   - Ты что? Я когда-нибудь тебя обманывал?
   - Нет.
   Нина пошла в комнату, принесла паспорт, отдала его.
   - До свиданья, - сказала она ему вдогонку.
   Георгий Сергеевич кивнул не оборачиваясь.
   Слава опять поехал в агентство, сдал билеты. Вся эта "операция" обошлась Пешневым в двести пятьдесят марок.
   Теперь встал вопрос, отпустит ли Нина дочку в Испанию. В каждый из оставшихся до отъезда четырёх дней она по несколько раз то соглашалась, то говорила "нет", в конце концов, Ася, с которой Нина только и общалась, рыданиями вырвала у неё согласие, убедив маму в том, что мобильный телефон всегда будет находиться рядом с ней, и та в любой момент сможет позвонить дочке. Вечером накануне отъезда Слава с Асей перенесли все вещи, которые надо было взять с собой, к Пешневым-старшим, и утром Георгий Сергеевич проводил их на автобус. Дни перед отъездом Слава потратил на то, чтоб заблокировать кредитную карточку Нины - исключить возможность того, что она опять будет брать со счёта в кредит, и отсечь - путём подачи заявления в телефонную компанию - их квартирный телефон от подключения к международной сети, так как беспрерывные звонки Нины в Белгород грозили вылиться в итоге в огромную сумму, снимаемую автоматически с их счёта, который и так имел плачевное состояние. День рождения Славы, пришедшийся на эти дни, отметили скромно (ровно через неделю после Асиных именин, а казалось - вечность прошла!), пожелав ему, чтоб вся эта история поскорее благополучно закончилась. Хотя о каком благополучии могла идти речь? И Слава, и отец его, и мать - каждый понимал, не высказывая свои мысли вслух, что как бы ни развивалась ситуация дальше, ничего хорошего впереди не видно: если у Нины это просто нервный срыв и она, в конце концов, успокоится, то всё равно вряд ли наладится прежнее течение жизни, поскольку Слава будет постоянно помнить и об Остермане, и о возможности повторения "фокусов" жены, и покоя в душе у него не будет; если же Нина будет продолжать вести себя в том же духе, то разрыв неизбежен, и у Славы возникнет множество проблем житейского плана, а что будет с Аськой?... В общем, куда не кинь, всюду клин...
  

3.

  
   "...покоя и внуков", - услышала Лиза, выходя из кухни, и увидела напряжённое лицо сына, сидящего напротив отца. "Бедный мальчик", - подумала она. Он всегда оставался для неё "мальчиком", в любом возрасте. - Ему достаётся и от Юры тоже". Она не слышала, о чём они говорили, поскольку дверь в кухню, граничащей с большой комнатой, очень плотно закрывалась - так, что в кухне не слышно было даже звонков телефонных аппаратов, находящихся в обеих жилых комнатах. Эта дверь была закрыта всегда, чтоб кухонные запахи не распространялись по квартире. Окно в кухне выходило на юг, летом в дневные часы там было невыносимо жарко, особенно когда была включена электрическая печь, шторы от солнца не спасали, а жалюзи установить, прикрепив к раме окна, было трудно виду того, что вся оконная конструкция была выполнена из пластмассы.
   Лизе было жалко сына, столько перенесшего за последние почти два года, но боль за него уже стала привычной, потеряла свою остроту, которая в буквальном смысле не давала её жить первые полгода после случившегося в его семье - постоянно колотилось сердце, она часто плакала, не могла думать ни о чём другом, не засыпала без снотворного... Но жаль ей было и мужа, который после начала неприятностей у Славы стал стареть на глазах - плохо себя чувствовал, ужасно выглядел, и Лиза, прожившая с ним долгую жизнь и, казалось, знавшая его досконально, не могла и предположить, что всё это так на него подействует. Особенно, она заметила, мужа теперь гнетёт то, что Ася перестала к ним приходить, - он всегда, проходя мимо, смотрит на окна прежней квартиры сына, где продолжают жить внучка с матерью, постоянно требует от Славы, чтоб тот нашёл способ наладить с ней отношения. Это было непривычно для Лизы, знавшего мужа как человека сдержанного, скупого на внешние проявления чувств. До последнего времени она иногда не могла удержаться, чтоб не спросить его: "Юра, а ты меня любишь?" - хотя была уверена в этом, но по своей женской природе хотела услышать ещё раз и ещё раз. Муж обычно отвечал: "Ну конечно, Мамуся, чего ты спрашиваешь?" "Нет, ты скажи", - настаивала Лиза. "Люблю, люблю", - говорил Юра и целовал её. Историю с Асей она и сама переживала, но старалась не подавать виду, говоря мужу: "Ничего, повзрослеет - поумнеет, никуда она от нас не денется..." - повторяя собственные его слова, сказанные им Славе в период, когда решался вопрос, с кем же из родителей будет жить Ася.
   Да, Лиза очень страдала, переживая неприятности в семье сына, а в кульминационный момент, когда "падла" в отсутствие Славы выбросила его вещи из комнаты, которую он занимал после разрыва, в другую, проходную комнату квартиры, - в тот момент, когда Лиза узнала об этом, накопившаяся обида на "падлу" за всё, что та натворила в последние месяцы, вылилась в настоящую истерику, она порывалась тотчас же идти к ней и убить её. "Пусть я пойду в тюрьму, - кричала она, - но этой твари больше не будет, такие люди не должны жить!" Георгий Сергеевич силой удержал её у двери, долго успокаивал, как мог, находясь сам в крайней стадии нервного возбуждения. Наконец, Лиза притихла, нельзя сказать, что успокоилась, но перестала кричать, приняла лекарство и, без сил, легла. Потом она с ужасом вспоминала этот день и была благодарна мужу, который остановил её, не пустил к "падле", что имело бы, возможно, непредсказуемые для всех последствия. "Ну, что я могу сделать, - размышляла она на следующий день, готовя обед, поскольку жизнь всё равно продолжалась, надо кормить мужа, да и Слава придёт после занятий такой голодный, что сможет "быка съесть", - мы с Юрой всегда делали для Славы всё, что только могли, и пока живы, будем ему помогать, чем сможем. Как шутит Юра, родители должны помогать детям до пенсии - до их, детей, пенсии... Так у нас всегда было принято, в отличие, насколько я знаю, от здешних обычаев... Но мы не можем прожить жизнь за сына и вместо него, я готова для Славы на всё, это моя плоть, но у него своя судьба, он, в конце концов, - отрезанный ломоть... Мне теперь нужно оберегать Юру, он единственный, кто может меня понять, только на него, как, собственно, и всегда, я могу опереться. Как я люблю его, люблю с той давней поры!.."
   Они познакомились семнадцатилетними на вечере, посвящённом Восьмому марта. Один из десятых классов мужской школы, в котором учился Юра, пригласил на этот вечер именно тот десятый класс женской школы, в котором училась Лиза. Обычно у этих классов были другие постоянные партнёры в иных соответственно женской и мужской школах, с которыми "велась совместная работа": устраивались танцевальные вечера, ставились самодеятельные спектакли, - поскольку педагоги понимали, что лучше держать хоть под каким-то контролем неминуемо возникающие у старшеклассников "отношения полов". Этот год был последним, когда существовало разделение школ на мужские и женские, в них уже велось совместное обучение мальчиков и девочек во всех классах, включая девятый, но десятые классы реформа не затронула, чтоб, как считали её авторы, в них не возникло напряжение, которое могло сказаться отрицательно на учёбе выпускников. Так получилось, что многим одноклассникам Юры к этому времени как-то поднадоели уже девочки из соседней женской школы, с которыми они в своём зале, предназначенном в будние дни для проведения уроков физкультуры, обычно устраивали общие вечера, и на собрании класса большинством голосов было решено пригласить на вечер девочек из другой школы, находящейся даже в другом районе, - там у нескольких ребят были знакомые. И вот наступил тот воскресный день, Лиза не собиралась идти, ей надо было выполнить ещё большое задание по математике на завтра, но пришла Зинка, шебутная и весёлая подружка, и уговорила её. Дома никого не было, Лиза написала записку папе с просьбой решить алгебраические задачки, что она не успела сделать, переоделась и пошла на вечер.
   Она сразу обратила внимание на высокого плотного парня с тёмными, насколько можно было понять издали, глазами и густыми чёрными бровями (много лет спустя она увидела такие у Брежнева, но у того они были ещё гуще). Он со своим слегка картавящим товарищем вёл вечер, разыгрывал короткие интермедии, представлял самодеятельных артистов. Синий костюм (первый в его жизни, как значительно позднее узнала Лиза) прекрасно сидел на нём. Этот костюм и умело повязанный галстук создавали впечатление благополучия, делали его представительным. Потом начались танцы, он сразу пригласил Лизу на танго.
   - Как тебя зовут? - спросил он.
   - Лиза, - сказала она, отметив про себя, какие у него длинные ресницы.
   - А я - Георгий, но все зовут меня Юрой.
   Юра не отходил от неё, они протанцевали вместе весь вечер. Потом он пошёл провожать её домой. Они прошли под аркой огромного конструктивистского здания, именуемого в городе Домом государственной промышленности - Госпромом и построенного в годы первых пятилеток, пересекли площадь, считавшуюся самой большой в Союзе, и по недлинной улице вышли на Пушкинскую.
   - Эта улица когда-то называлась Немецкой, - сказал Юра, когда они подходили к дому, в котором жила Лиза. - Там, дальше, - он повернул голову назад и махнул в ту сторону рукой, - сразу же студенческим общежитием, ты, наверное, знаешь, есть старое кладбище, оно тоже называлось раньше Немецким. Это была уже окраина города.
   Лиза не знала этого, как и кое-чего другого, о чём говорил Юра по пути к её дому. Они шли медленно, было на удивление тепло, Юра не замолкал, рассказывал разные истории из школьной жизни. Она узнала, что он много занимается общественной работой, являясь уже третий год редактором школьной стенгазеты, что в какой институт будет поступать, ещё не знает, хотелось бы на факультет журналистики в университет, но там с этого года нет приёма на русское отделение, только на украинское, а это его не устраивает - в общем, будет видно... Когда Лиза сказала, что вот - в этом доме она живёт, Юра ответил, что бывал по поручению своей мамы в гастрономе, самом большом в городе, который размещался в доме, занимая весь первый этаж - от угла до угла - фасада, выходящего на Пушкинскую, что был не раз и во дворе дома, куда как раз сейчас они зашли, в задворках гастронома, так как часто дефицитные продукты отпускали со двора, и именно там выстраивалась за ними очередь. Лиза знала это, окна двух комнат и балкон их квартиры выходили во двор, и она часто видела эти очереди, иногда - редко - тоже стояла в них. Юра проводил её до подъезда, они договорились встретиться в следующее воскресенье в пять часов вечера на углу, у сапожной будки, и сказали друг другу "до свидания". Поднимаясь к себе на пятый этаж, Лиза вдруг подумала, что какой Юра надёжный парень, будет, наверное, хорошим мужем... Она ещё никогда ни с кем из ребят серьёзно не встречалась, в отличие от своих школьных подруг, хотя была далеко не дурнушкой, и она это знала, ловя взгляды сверстников. Это только её мама всегда раньше считала её некрасивой и говорила ей, сравнивая её внешность с внешностью своей другой дочери (та была старше Лизы на полтора года):
   - Ты у меня как гадкий утёнок... И в кого ты пошла? Посмотри на Инну, у твоей сестры не такие, как у тебя толстые ноги, да и попа... И шея у тебя очень длинная... Откуда такое?..
   Но позднее Лиза услышала, как портниха, которая шила ей платье и к которой они с мамой пришли на примерку, сказала маме тихо, на ухо, но Лиза услышала:
   - Как выросла и похорошела ваша младшая... Прямо загляденье...
   Лиза вернулось домой поздно, все в доме, кроме сестры, уже спали, так как вставали рано, чтоб не опаздывать, не дай Бог, на работу. На её столе лежали листки, исписанные аккуратным почерком отца, с решёнными им задачами. "Завтра перепишу", - решила Лиза и пошла спать.
   Они с Юрой стали регулярно видеться, он стал заходить к ней домой, познакомившись с её родными, приходил даже утром в будние дни (и он, и Лиза учились во вторую смену, Юра обычно делал домашние задания на завтра вечером, после школы, он учился легко), приходил, когда никого, кроме неё, не было дома, мешая ей делать уроки. Здесь, у неё дома, он впервые поцеловал Лизу, она сначала сопротивлялась, смущаясь, но потом уже сама подставляла губы. Дальше у них дело не шло, Юра и помыслить об этом не смел. Первомайские праздники они отмечали в старой компании Юры, он познакомил Лизу со своими друзьями, в том числе с девочками из соседней школы, с которыми его класс до мартовского вечера "вёл совместную работу", они, как ни странно, сразу приняли Лизу в свой круг, хотя кое-кто из них тоже имел на Юру виды, и долго потом поддерживали с ней хорошие отношения, пока жизнь не развела кого куда...
   Однажды Юра не пришёл на свидание, на него это было не похоже, Лиза заволновалась, телефонов дома ни у неё, ни у него не было, а ночью ей приснилось, что у Юры умер дедушка. Она уговорила сестру пойти с ней вместе домой к Юре - свой подъезд в доме недалеко от его школы, на той же улице, он как-то показал ей, сказав, что живёт на четвёртом этаже, - и они вечером пришли к нему к его полной неожиданности. Оказалось, что, действительно, сегодня похоронили Михаила Израилевича, отца мамы Юры. Когда Лиза рассказала о своём сне, и Юра, и его родители, которых Лиза впервые увидела, были крайне удивлены, а Юра сказал:
   - Ну, Лизонька, ты даёшь... Значит ли это, что тебя надо остерегаться?
   Окончив школу с золотой медалью, Юра после недолгих раздумий отнёс вместе со своим товарищем Гриней Батановым, тоже золотым медалистом, документы в политехнический институт, на электромашиностроительный факультет и, получив справку о зачислении в институт, вместе с Гриней и Ульяшей, домработницей, многие годы жившей в семье Батановых, с которой родители Юры давно дружили, уехал на море, в Бердянск. Лиза же осталась в Харькове готовиться к экзаменам в тот же политехнический, но на машиностроительный факультет, на котором, подрабатывая, вечерами преподавал её отец, Моисей Иосифович (его звали все и всегда Михаилом Иосифовичем, родные и друзья - Мишей), и где уже училась Инна, сестра Лизы. В институт Лиза не поступила, хотя и набрала необходимое количество баллов, и отец уже видел её в подготовленных списках принятых, но неожиданно приехала на учёбу большая группа китайцев, и проходной бал для местных студентов был увеличен (и вычёркивали из списка поступивших, в основном, евреев). Год Лиза отучилась на заочном факультете, а потом её тёте Тане, родной сестре мамы, со времени возвращения из эвакуации жившей вместе с семьёй своей младшей сестры и проработавшей много лет - до сфабрикованного "дела врачей", давшего повод для разгула антисемитской компании на государственном уровне - референтом директора крупного, самого большого в городе завода, а поэтому сохранившей большие связи в городских советских и партийных органах, удалось перевести племянницу на дневную учёбу, на второй курс отделения металловедения и термической обработки металлов.
   Несмотря на все эти перипетии, Лиза и Юра продолжали часто видеться, всё больше привыкая друг к другу, уже не представляя жизни друг без друга. Шли дни, месяцы, годы, они всё свободное время проводили вместе, за исключением трёх недель в студенческие каникулы после первого курса, когда Юра вместе с тем же Гриней уехал в Ялту и ни разу не появился в Алуште, куда неделей позже поехала с тётей на отдых Лиза; Юра об этом не знал, хотя Лиза потом говорила, что послала ему телеграмму "до востребования", но он её не получил, и Лиза долго дулась, когда они, наконец, встретились в Харькове.
   К тому, что они всегда вместе, привыкли и родные Лизы, и мама Юры (отец его к тому времени ушёл из семьи), и друзья - и старые, и новые, приобретённые в студенческой среде. Друзья считали, что у них уже давно всё в порядке в интимном плане, но - ошибались. Они вели себя почти целомудренно. Когда они - очень редко - оказывались одни дома у Лизы, то бурно целовались, но его, возбуждённого до предела, что-то всегда останавливало, и первая брачная ночь была у них только после регистрации брака, дома у Юры, куда они пришли после скромного застолья у родителей Лизы, на котором, кроме родных Лизы, присутствовали только свидетели бракосочетания - друзья молодых Витя и Света Житомирские - и мама жениха, отправившаяся потом ночевать к бабушке Юры (Мариша тогда жила с мужем в Башкирии и в этом скромном празднике не участвовала). Был май, цвела сирень, Лиза, окружённая в загсе ветками сирени, была взволнована и прекрасна. Только вчера они сдали последние экзамены четвёртого курса, а завтра Юре надо было уезжать на месячную практику в Запорожье... Конечно, для бракосочетания было выбрано не самое удачное время, потому что после окончании практики, буквально через три дня, Юре ещё надо было отправляться в военные лагеря, но сколько можно было тянуть, они же любили друг друга, и Лиза сразу согласилась, когда Юра в начале апреля сказал ей:
   - Лизонька, ну давай, наконец, поженимся...
   Они подали в загс заявление, больше месяца ждали и вот...
   К тому времени и у родителей Лизы, и у мамы Юры дома были установлены телефоны, и Юра через день звонил жене, маме - реже. Лиза собиралась приехать к нему на пару дней, отпросившись у начальника лаборатории, где проходила практику, - кто-то из хороших знакомых Горуцких должен был ехать в короткую командировку в Запорожье на служебной машине и мог взять её с собой. Юра уже даже договорился, что на эти дни "испарятся" трое его сокурсников - Боря Тесленко, Серёжа Свитнев и Витя Кутенко, - вместе с которыми он занимал комнату в квартире работника "Запорожстали", сдаваемую за плату заводу для размещения практикантов, и с которыми Юра проводил всё свободное время на пляже острова Хортица или за преферансом и шахматами. Но приезд Лизы по какой-то причине не состоялся. Когда Юра вернулся, были три ночи любви, и опять - в путь... Студентов, отравлявшихся на военные сборы в Азербайджан под Сумгаит, в район станции Насосная, где находился учебный полигон противовоздушной обороны, погрузили в теплушки, они расположились кто на полу, кто на сплошных нарах в метре от пола по обе стороны двери. Ехали трое суток, с частыми остановками. Они выгрузились, переоделись в выданное новое обмундирование, грузовиками студентов довезли до полигона и разместили в глинобитных казармах, оборудованных двухэтажными койками (примитивные туалеты - на задворках). Наступил вечер, была дана команда "отбой", перед сном из-за духоты открыли все окна, а утром оказалось, что у многих, в том числе у Юры, украдены вещи. У Юры пропали гимнастёрка, сапоги, широкий солдатский ремень и его чемоданчик с личными вещами. Чемоданчик потом нашёлся в метрах пятидесяти от казармы, но без находившейся там части денег (остальные, к счастью, лежали в кармане не украденных форменных брюк), одеколона и ещё каких-то мелочей. Старую и залатанную гимнастёрку взамен пропавшей и узкий синтетический ремешок Юре выдали сразу, а такие же старые сапоги - правда, хромовые, мягкие, не чета кирзе - только через неделю, и всё это время он ходил, и на строевых занятиях тоже, в тапочках-прорезинках, на которые, видимо, не польстились грабители. Как предполагали, кражу совершили постоянно служившие в этой части солдаты, готовящиеся к "дембелю" и желающие вернуться домой в новом обмундировании.
   Стоял июль, июль на юге, было так жарко, что вечером пропотевшую гимнастёрку можно было поставить на пол колом, на ночь студенты стирали свои гимнастёрки и портянки. И хотя в ста метрах от казарм синело Каспийское море, радости от этого было мало: купаться в свободное время, кроме воскресенья, не разрешалось, только перед обедом студентов выстраивали цепочкой на берегу, и по команде "Раздевайсь!", скинув всё с себя, совершенно голые (женщин в округе вообще не было), они бросались в мелкое, очень солёное море, но через пять минут по свистку должны были выйти, быстро одеться и строем отправляться за полтора километра в столовую. Через несколько дней таких купаний, Юре пришлось от них отказаться, так как остававшаяся на теле морская соль разъедала при ходьбе до язв нежную кожу между ногами. В довершение всего вскоре у многих студентов началась дизентерия, заболевших отправляли в госпиталь, где, по слухам, они должны были находиться до сорока дней. Юра очень боялся заболеть и не уехать отсюда по завершении сборов, так как к тому времени Лиза должна была ждать его в Бердянске, куда собиралась отправиться и где должна была поселиться в доме, уже снятом её московской двоюродной сестрой, отдыхающей там со своей семьёй. Однако за две недели до отъезда он всё же почувствовал, что - всё, он тоже "попался". Сказать об этом значило - прощай, Бердянск, поэтому вечером он подошёл в курилке, обустроенной рядом с казармой, к сержанту Иштвану, венгру из Западной Украины, проходившему здесь срочную службу и бывшему старшиной роты студентов, хорошему парню, с которым у Юры установились дружеские отношения. Тот сидел на скамейке один, несколько студентов в стороне травили анекдоты, Юра подсел к нему.
   - Слушай, Иштван, выручай.
   - А что случилось?
   - Да, кажется, и у меня началось... с желудком... Ты, я слышал, едешь завтра в Насосную?
   - Должен. Что надо-то?
   - Купи, пожалуйста, мне в аптеке лекарство, и побольше. Я сейчас напишу название, - Юра достал из кармана гимнастёрки листок бумаги, ручку, написал "фталазол", вынул из другого кармана деньги и всё это передал Иштвану. - Сделаешь?
   Иштван кивнул. Назавтра к обеду он привёз Юре лекарство, и Юра начал усиленно пить его. Он ничего неделю не ел, только иногда немного сухого печенья из офицерского буфета. Юра договорился с Иштваном, что будет постоянным дневальным в казарме, перестал ходить не только в столовую, но и на занятия. За эту неделю его состояние как-то нормализовалось, и он даже смог сдать экзамены, прошедшие сугубо формально, и принять участие в торжественной воинской присяге - у него сохранилась фотография, где он, с автоматом через плечо, запечатлён читающим текст присяги... Но перенесенная тогда без надлежащего лечения болезнь, как и её повторение через десять лет в Кисловодске, куда они с Лизой ездили лечить сына, и тоже заглушённая домашними средствами, Пешнев был уверен в этом, сказалась, в итоге, на его проблемах с желудком, возникших через многие годы, хотя дизентерийных проявлений после Кисловодска у него никогда не было; правда, образовалась через несколько лет после окончания института язвенная болезнь, но это, он думал, совсем по другой причине - от плохого питания в студенческие годы, а может быть, как говорят, "от нервов"...
   Обратно студентов отправили уже нормальным поездом, плацкартными вагонами. Юра, заняв небольшую сумму у своего товарища Андрея Гофнера, у которого всегда водились деньги, вышел в Батайске, что под Ростовом-на-Дону, автобусом добрался до Ейска на Азовском море и сел на отходивший поздним вечером в Жданов катер. Плыть надо было всю ночь, Юра подрёмывал на скамье. Сидящая рядом с ним пожилая женщина, увидев его загорелое, осунувшееся, с чёрной щетиной лицо, спросила:
   - Ты откуда, сынок?
   - Из лагерей, - ответил Юра и, увидев, как женщина спешно пересела от него подальше, понял, что она приняла его за человека, возвращавшегося из мест заключения.
   В Жданове, бывшем Мариуполе, где когда-то родился его отец - и Юра отметил про себя это, но не было времени осмотреть город, поискать улицу, на которой жила в те далёкие времена его бабушка Ася (она называла ему эту улицу, Юра точно не помнил её названия, но был уверен, что, увидев табличку, вспомнит), - в Жданове он подсел в такси, направляющееся уже с двумя пассажирами в Бердянск, и через два часа был на месте. Быстро найдя дом по имевшемуся у него адресу, Юра увидел, наконец, свою Лизоньку. Здесь, в Бердянске, и прошёл, как положено, их медовый месяц...
   Почти весь август стояла жара - конечно, не такая, как в военных лагерях, да и значительную часть дня Юра и Лиза проводили в море или на пляже под тентом. Вечерами они опять сидели у моря или гуляли по городу. Юра показал жене дом на улице Горького - набережной, где он с Гриней Батановым и Ульяшей жил около месяца после окончания школы, и рассказал о том, как они с Гриней чуть не утонули. У хозяина дома была большая лодка с тяжёлыми вёслами; лодка была привязана к одной из свай, частоколом тянувшихся вдоль берега моря для его укрепления, а вёсла обычно стояли в доме, в прихожей. Сын хозяина, пацан лет одиннадцати - двенадцати, как-то уговорил их поехать с ним рано утром на рыбалку, сам он с этой лодкой справиться не мог. Он приготовил удочки, накопал червяков, и однажды они отправились, не очень умело гребя тяжёлыми вёслами - по одному на Юру и Гриню. Они заплыли довольно далеко, бычки, самая популярная бердянская рыбёшка, ловились хорошо - буквально не успевали забрасывать удочки, и "рыбаки" не заметили в возникшем азарте этого процесса, что небо потемнело, начался сильный ветер и гроза. Когда они спохватились, был уже настоящий шторм, берег скрывался за вздымающимися волнами. Хозяйского сына начала бить лихорадка - с перепугу, что ли? - он натянул на голову курточку и свернулся калачиком на дне лодки. Как они выгребли к берегу, Юре до сих пор не понятно. Но - выгребли, и как раз напротив своего дома, где на берегу уже стояла толпа, среди которой Ульяша размахивала руками и что-то кричала. Когда оставалось до берега метров двадцать - тридцать, хозяин, вскочивший на парапет набережной, весь мокрый от брызг накатывающих на берег волн, крикнул им, чтоб они отогнали лодку дальше, иначе её разобьёт. Гребцы не столько услышали его, сколько догадались об этом по его бурной жестикуляции, да и вдруг оживший пацан сказал, что надо отплыть от берега подальше, а сам внезапно прыгнул в воду и поплыл к берегу. Юра и Гриня всё-таки, воспользовавшись временным относительным затишьем, когда ветер немного поутих, подогнали лодку ещё ближе - так близко, что смогли перебросить на берег одежду и даже сетку с выловленной рыбой, - а потом опять развернулись и отгребли метров на пятьдесят от берега, бросили имевшийся в лодке якорь, после чего каждый из них взял подмышку по веслу и поплыл к берегу (а Юра, вообще-то говоря, плавает неважно и по сей день, но весло, используемое как поплавок, выручило). Дома они долго не могли согреться, и только четвертушка водки (много ли им тогда было надо?), за которой сбегала Ульяша, и горячий чай привели их в норму. А шторм бушевал всю следующую ночь, и утром оказалось, что лодку всё-таки сорвало с якоря и разбило о прибрежные сваи.
   ...К концу пребывания Пешневых в Бердянске зарядили дожди, море штормило, и, когда на второй день непогоды Юра понял, что сегодня ждать солнца нечего - небо с утра было затянуто тёмными тучами, предвещавшими опять дождь, - они решили съездить в Жданов. Там они долго ходили по городу, но Юра так и не нашёл ту улицу...
   Через много лет Георгий Сергеевич ещё раз побывал в Жданове, командированный на завод "Азовсталь". Он долго ждал в приёмной главного инженера, пока смог зайти к нему в кабинет. Поздоровавшись, Пешнев протянул ему письмо из своего института, в котором была изложена цель его приезда. Не глядя на Георгия Сергеевича, пожилой, аскетического вида "главный" на миг оторвался от бумаг, которыми был завален его стол, бегло просмотрел письмо и что-то написал на нём.
   - Секретарь вам подскажет, куда идти, - так же не глядя на посетителя, сказал он.
   - Спасибо. До свидания.
   Главный инженер кивнул, опять поглощённый документом, который он изучал до прихода Георгия Сергеевича. Пешнев вышел, спросил у секретаря, молодой девицы в короткой юбке и прозрачной блузке, где находится лаборатория автоматизации, куда он, судя по резолюции на письме, был направлен, получил подробные указания и довольно быстро на огромной территории завода нашёл здание, котором размещалась нужное ему подразделение. Войдя в неё, он увидел молодого парня.
   - Вы из Харькова? - спросил он, вставая. - Мне звонила секретарша главного инженера.
   - Точно.
   Они протянули руки для рукопожатия и одновременно произнесли:
   - Пешнев.
   Тут же, удивлённо посмотрев друг на друга, оба рассмеялись.
   Дмитрий Пешнев был родом из Воронежа, сюда приехал по распределению после окончания вуза. О селе Пешнево он никогда не слышал. Это выяснилось вечером, в ресторане, где "родственники", договорились встретиться после рабочего дня. Но общих родственников они так и не нашли...
  
   Господи, как давно всё это было! Бердянск, море, солнце, отсутствие забот, новые ощущения, возникшие, когда Лиза почувствовала себя женщиной... Возвращаясь памятью к тем дням, Лиза понимала, что только тогда она была по-настоящему счастлива. И потом, правда, были счастливые дни, месяцы, может быть, даже годы - и до рождения сына, и после, особенно несколько первых лет его учёбы в университете, - а, в общем, жизнь сложилась не так, как она мечтала, хотя Юра ни в чём не виноват, он обеспечивал семью, любил её, любил сына и, насколько она знает, впрочем - уверена, не ходил "налево", как большинство мужчин. Так говорит статистика, она где-то читала... А недавно она прочла о результатах социологического исследования, проведенного уже здесь, в Германии, которые свидетельствовали о том, что 51% мужчин и 43% женщин в стране хотя бы один раз изменяли своей "половине", - это, особенно то, что касалось женщин, не укладывалось у Лизы в голове, было для неё дико, хотя она и понимала, что и менталитет тут у людей другой, да и времена уже другие... Лиза любила мужа, любила до полной самоотдачи, не представляя своей жизни без него. Ей иногда казалось, что они - одно целое, они с мужем даже часто с удивлением отмечали, что и мысли одни и те же одновременно приходят им в голову. Бывало, Юра только подумает о чём-то, подчас несущественном, например, о том, что кто-то из знакомых давно не появлялся у них и не звонил, а Лиза тут же спрашивает: "А что, такой-то не звонил тебе? Давно мы его не видели..." Чтоб - не дай Бог! - не провоцировать судьбу на разрыв существующего у них такого единения, Лиза никогда не обходила с другой стороны дерево или фонарный столб, встретившиеся им с мужем по пути, шла за Юрой. То, что муж последние годы перед отъездом в Германию неважно себя чувствовал - постоянные боли в желудке, - очень тревожило её, она всё время искала (и находила) в городе врачей-специалистов, заставляла его проходить обследования, но всё было впустую: врачи так и не могли поставить точного диагноза, что-то рекомендовали, Пешневы неукоснительно следовали этим рекомендациям, а что толку?.. Лиза периодически требовала от Георгия Сергеевича, чтоб он показал ей язык - она где-то вычитала, что состояние языка, его форма и цвет являются отражением состояния организма, имеющихся болезней. Однако язык был как язык, часто с плотным белым налётом, свидетельствующим о плохой работе желудка, что, на самом деле, соответствовало действительности, но Лиза опасалась увидеть покраснения и уплотнения на каком-нибудь участке языка и - не дай Бог! - даже язвочки, что говорило бы об имеющемся злокачественном заболевании. Пешнев и сам, потеряв надежду определить причину болей, боялся, что у него рак, и втайне от жены, когда в постперестроечные времена в Харькове открылась лаборатория, оказывающая платные услуги по определению по анализу крови наличие в ней раковых клеток, пошёл туда и потом неделю ждал результатов анализа. Когда он пришёл за "приговором", его попросили повторно сдать анализ, так как возникли сомнения, и ещё неделю Георгий Сергеевич провёл с противным постоянным чувством страха. Наконец, его успокоили в лаборатории: раковых клеток не обнаружено - и выдали красиво оформленную бумагу об этом, которую Пешнев и показал потом Лизе...
   Лиза хранила старую папку, заполненную листками, в которых неровным Юриным почерком, а потом и отпечатанные на машинке или - ещё позже - на компьютере, были написанные ей в разное время им стихи. Она иногда, когда было совсем невмоготу, перечитывала их. Вот, например, в очередную годовщину их первой встречи, что всегда ими каким-нибудь образом отмечалось, Юра отдал ей стихи, в которых были такие строчки:
  
   На третий год - и чувства втрое.
   Чтоб было нежности где деться,
   Найти второе
   Надо сердце.
  
   А совсем недавно, на её шестидесятипятилетие, муж передал ей красивую открытку, в которое было вклеено отпечатанное стихотворение:
  
   Вот и ты дошла до юбилея
   Милая, любимая жена.
   Надо нам с тобой теперь смелее
   Чашу жизни пить - и пить до дна.
  
   Годы пролетают, как недели.
   Надо ли считать года уже?
   Лизонька, ведь сохранить сумели
   Мы с тобой всё с юности в душе.
  
   Жизнь твоя пусть длится, длится, длится...
   Только одного желаю я:
   Долго пусть листаются страницы
   Нашей общей книги бытия.
  
   Будь здорова, Солнышко! Осталось
   Мне сказать тебе - тебе одной:
   В жизни мне нужна всего лишь малость -
   Чтоб была ты рядом, здесь, со мной.
  
   С тех пор, как у Славы начала распадаться семья, Лиза находилась в постоянном напряжении. А ведь она давно, задолго до происшедшего, что-то такое чувствовала, но не говорила об этом ни мужу, ни - тем более - сыну, чтоб произнесенные слова не материализовались... Она не любила Нину, но после появления внучки это отошло на второй план... Когда Лиза поняла, что сыну к прежней жизни вернуться уже невозможно, да и не надо этого, поскольку "падла" натворила такое, что простить нельзя, её особенно волновала Ася. Как было Лизе не переживать, когда она столько душевных и физических сил потратила на внучку? Такой вот парадокс: любимое дитя, рождённое ненавистной женщиной! Возможно, и любая другая бабушка делает для своих внуков то же самое, что делала Лиза для Аси, наверняка это, за редким исключением, так, но что из того? Свои заботы, свои тревоги и своя боль - это своё, и чтобы ни говорили, какие бы ни были примеры того, как бабушки опекают внуков, - а в среде Пешневых на родине таких примеров было много - Лизе это было неинтересно, у неё была Ася, и ради неё она готова была сделать невозможное. Невозможным было устроить Асю в детский сад, предназначенный для детей сотрудников КГБ, расположенный недалеко от дома, такое детское учреждение, которое отличалось повышенным уровнем ухода за ребятнёй, - Лиза это сделала; невозможно было определить шестилетнюю внучку в школу, куда принимали тогда только "семилеток", - она нашла хорошую частную школу, откуда Ася через год перешла сразу во второй класс обычной школы; полноватая, чуть сутулившаяся и высокая для своего возраста Ася никак не подходила для занятий в балетной студии - бабушка добилась, чтоб её туда приняли, и через год занятий Ася выпрямилась, даже стала ходить как-то иначе - ровно, красиво. Лиза всюду её отводила, забирала. Ася захотела петь в детском хоре - пожалуйста, Ася захотела учиться играть на пианино - ради Бога, Лиза договорилась в музыкальной школе, которую когда-то сама оканчивала, и занималась с ней дополнительно дома, благо, инструмент был - старинный, с чугунной декой, дореволюционной фирмы "Шредер", - для настройки которого пришлось вызывать мастера, долго возившегося с ним. И здесь, в Германии, Лиза тоже занималась с Асей музыкой - они с мужем подарили ей на день рождения электронное пианино, первое время внучка увлечённо играла, затем почему-то охладела к занятиям с бабушкой. В первые годы жизни на новом месте, пока Ася не подросла и не стала гулять сама, с появившимися подружками, Лиза ходила с ней зимой кататься на санках, летом в парк на детскую площадку, в жаркие дни - в бассейн, где Лизе, вообще-то говоря, было быть противопоказано. Посещения Асей врачей, необходимые для детей прививки - всё только с бабушкой... А потом Лиза поехала с сыном и внучкой в Испанию, в эту жару - не могла же она не помочь Славе, и еле выдержала эти десять дней, вернувшись домой с опухшими ногами. Муж звонил ей ежедневно на мобильный телефон, но она не говорила ему, как ей плохо - зачем его волновать, ведь ничего изменить нельзя...
   Ася родилась махонькой, посредством кесарева сечения, и у неё навсегда остался маленький шрамик под глазом, еле заметный, задели скальпелем. Лиза успокаивала Нину, что со временем он почти не будет виден, ведь у неё, у Лизы, тоже на лбу шрам с детства, упала когда-то неудачно, он чуть заметен, и то, если присмотреться, и он, как все говорят, её совсем не портит. Пешневы-старшие увидели внучку, когда ей было уже две недели. Они вернулись с десятидневного отдыха в Болгарии, куда путёвки были куплены загодя, когда они ещё не знали, что Нина ждёт ребёнка. Слава с Ниной снимали квартиру, видели они сына редко, он только звонил, с Ниной вообще не встречались и не стремились к этому, надеясь, хотя и не видно было к этому никаких предпосылок, на то, что сын, в конце концов, образумится, и такой нежеланный для Пешневых-старших брак распадётся. К тому времени Слава уже не работал в педагогическом институте. У него закончился его трёхлетний статус молодого специалиста, и ввиду того, что место на кафедре, которое он занимал, по праву принадлежало вернувшемуся из заграницы по окончанию работы там по контракту другому преподавателю, ему предложили перейти на соседнюю кафедру, но он, ожидавший повышения по службе - должности старшего преподавателя, обиделся и уволился. Отец попенял ему за это, так как в институте было больше возможностей заниматься диссертацией, которую Слава начал писать, поступив в заочную аспирантуру Симферопольского университета, единственного в Украине вуза, учёный совет которого мог принять к защите работу, связанную с "фэнтези" - жанром научной фантастики, которым Слава увлекался с детства и по проблемам которого он уже опубликовал несколько статей. Но - уволился и стал преподавать английский в школе. Привыкшие к ежедневным звонкам сына - с той поры, когда он с женой снял однокомнатную квартиру, - Лиза и Георгий Сергеевич не на шутку встревожились, когда однажды он не дал о себе знать, ждали до позднего вечера, а потом Пешнев, поймав машину, поехал в дальний район города по адресу, который Слава когда-то им дал, но на стук в дверь - а Георгий Сергеевич стучал долго - никто не отзывался, и он вернулся домой ни с чем, только ещё в большей тревоге. Георгий Сергеевич успокаивал жену, как мог, но на душе у самого кошки скребли, и он еле дождался утра, когда можно было позвонить в школу. Наконец, Славу позвали к телефону, он, услышав голос отца, удивлённо спросил:
   - Что-то случилось?
   - А у тебя ничего не случилось?
   - Нет, а в чём дело?
   - Ты вчера не позвонил.
   - Разве? Забыл, извини.
   - А дать нам правильный адрес квартиры, где живёшь, тоже забыл? Мы с мамой перепугались, я ночью ездил по адресу, который был...
   - Ой, мы же позавчера только переехали, я забыл сказать. Это там же, в соседнем доме. Я зайду вечером...
   Этот случай был показателен для отношения Славы к родителям после женитьбы. Да, он звонил, заходил, но как бы отбывая повинность. И когда Нина забеременела, он тоже ничего им не сказал. Пешневы узнали об этом случайно: кто-то из их знакомых видел Славу с женой в воскресенье в парке, живот Нины заметно выпирал, и об этом Лизе было доложено по телефону. Когда Слава в очередной раз позвонил, Георгий Сергеевич спросил:
   - Что, Нина ждёт ребёнка?
   - Да.
   - Почему же ты не говорил нам?
   - А почему я должен рассказывать?
   - Когда ожидается?
   - Говорят, в двадцатых числах августа.
   - Значит так, сын. Я не могу допустить, чтобы мой внук или внучка находились где-то в плохих условиях. Переезжайте к нам.
   Слава ответил не сразу.
   - Я поговорю с Ниной...
   Он помнил, да и его жена, конечно же, не могла забыть, как его мама буквально выгнала Нину из квартиры. Слава, ещё работая в институте, в начале учебного года должен был ехать со студентами на уборку урожая в Херсонскую область (с той поры, кстати, он видеть не мог ни винограда, ни арбузов - наелся ими там на всю жизнь), и Лиза, узнав об этом, сказала молодым:
   - Может быть, пока Слава будет в отъезде, Нине лучше пожить в общежитии?
   Лиза никак не могла смириться с женитьбой сына, Нина была для неё постоянным раздражителем в доме - чужой по духу человек, со своими привычками и неприемлемым для Лизы отношением к жизни, которые проявлялись независимо от её желания, хотя она и вела себя дома, по выражению Лизы, тихо как мышь. Лиза не спала ночами, муж не склонен был так всё драматизировать, говоря: "Перемелется... А что сделано, то сделано...", - и только Мариша полностью поддерживала её, перестала к ним приходить, не желая видеть Нину. И вот сентябрьским утром Слава и Нина вышли из дому, оба с рюкзаками, Слава нёс ещё чемодан; он проводил жену в общежитие и поехал на вокзал, где собирались отъезжающие на сельхозработы. Через месяц Слава вернулся, какое-то время пожил дома, Пешневы ничего не спрашивали у него о Нине, а потом он заявил, что дома больше ночевать не будет, так как они сняли квартиру, и дал родителям по просьбе отца её адрес.
   Через несколько дней после предложения родителей вернуться домой, Слава, позвонив, сказал:
   - Мы переедем, только попозже, перед родами...
   Но Ася появилась на свет на три недели раньше. Слава с Ниной не успели переехать к Пешневым-старшим, а те не успели отбыть в Болгарию. Когда у Нины начались схватки, Слава вызвал "скорую", и её отвезли (повезло!) в ближний от квартиры Пешневых роддом, где когда-то родился и Слава. Нина не смогла сама родить, ей сделали кесарево сечение, и поэтому и она, и ребёнок должны были задержаться в роддоме. Пешневым повезло ещё и в том, что в этом роддоме работала микропедиатром, то есть врачом для самых маленьких, жена сына близких их приятелей - Петиковых, и она сказала Лизе, когда та спросила её, что же им с мужем делать, ведь через два дня намечен отъезд в Болгарию:
   - Не волнуйтесь. Ребёнок нормальный, беспокоиться нечего. Езжайте. Я за всем прослежу.
   Слава перевёз вещи домой. Он был несколько растерян, но старался не подавать виду.
   - Я справлюсь, - сказал он, когда Лиза, нервничая, начала давать ему перед отъездом какие-то советы. - Поезжайте, надо же и вам отдохнуть...
   И Пешневы-старшие, купив для ребёнка всё необходимое, отбыли в отпуск, окончательно смирившись с тем, что Нина теперь уж точно всегда будет присутствовать в их жизни - как же, теперь есть ребёнок, их внучка, родная кровь...
   Лиза очень любила море, в молодости охотно загорала на пляже, но с годами стала остерегаться солнца. В Болгарии, на "Солнечном берегу", и моря, и солнца было вдоволь, выкупавшись и немного обсохнув, она пряталась под тент, где её Юра, меньше времени проводивший в море, обычно читал, растянувшись на подстилке. Она видела, что ему скучно - партнёров для шахмат или преферанса не было, вообще, публика в группе была малоинтересная, почти не с кем было поговорить, посудачить о том, о сём, как это бывает у женщин на отдыхе. Кормили вполне прилично, они поездили по окрестностям, посмотрели местные красоты. Съездили с экскурсией и в Софию, где Лиза уже была несколько лет назад, когда на её работе была организована туда туристическая поездка, и откуда она привезла дублёнку - предел мечты каждой женщины, не относящейся к кругу номенклатурных или торговых работников, поскольку простому человеку, даже имеющему материальные возможности, ничего приличного из одежды на родине достать было нельзя. Раньше одежду для семьи привозил Юра из своих столичных командировок и путешествий за границу, а в последнее время и сама Лиза, уже четыре раза побывавшая в Германии - и в ГДР, и в ФРГ.
   Единственное, что не давало им полноценно отдыхать, кроме, конечно, мыслей о том, что же происходит дома, - это комары, огромные, значительно более крупные, чем в их родных местах. Вечером они тучей заполняли гостиничный номер через открытую балконную дверь, закрыть которую было нельзя из-за духоты в нагретом за день солнцем номере, а кондиционеров в гостинице не было. Когда зажигался свет, они устраивались на потолке, стенах, и Георгий Сергеевич перед тем как лечь в постель долго пытался уничтожать их, доставая с кровати до низкого потолка и давя их прямо ладонью. К моменту их отъезда всё помещение было в следах от раздавленных комаров. Но всё равно - борьбу с комарами Пешнев проигрывал, поскольку, как только тушился свет, они с писком - даже не с писком, а с каким-то жужжанием - набрасывались на оголённые тела, и спастись от них можно было, лишь укрывшись с головой простынёй в попытках заснуть под издаваемые ими звуки. Только днём, во время почти регулярного послеобеденного отдыха, можно было спокойно полежать, почитать, даже заснуть. В двух местных аптеках стояли очереди отдыхающих за мазью, отпугивающей комаров, но скоро и её там не стало. Правда, мазь эта мало помогала... Но главные заботы Георгия Сергеевича были о другом, не отпускали голову: вот родилась внучка, семья расширилась, надо больше денег, чтоб её содержать на должном уровне, а что ожидает страну в результате горбачёвской перестройки? Чем она кончится? Будет ли лучше конкретно для него, Пешнева и для его родных? Полнейшая неопределённость...
   Как было хорошо в молодости, когда отсутствовали такие заботы! Они с Лизой первые месяцы после женитьбы жили сначала у его мамы в коммунальной, с одной соседской семьёй, квартире, их тахта, сделанная на заказ, достаточно широкая, с ящиком для постельного белья, стояла в большой комнате, из которой вела дверь в маленькую, где спала теперь свекровь, и Лиза очень стеснялась. Потом они перевезли свою тахту к бабушке Юры, имевшей комнату в квартире тоже с одним соседом. Бабушка была глуха, рано ложилась спать, и молодым стало немного вольготнее. Именно там, в той комнате, и был зачат Слава... И только тогда, когда Инна, сестра Лизы, с мужем и ребёнком переехали в кооперативную квартиру, купленную родителями для старшей дочери, Лиза и Юра заняли освободившуюся "жилплощадь" в родной для Лизы квартире на Пушкинской и через много лет именно отсюда уехали в Германию (ирония судьбы: с улицы, раньше носившей название Немецкой, - к немцам!).
   Они и раньше часто бывали в квартире родителей Лизы, даже ночевали там иногда - Лиза на старинном кожаном диване, Юра рядом на раскладушке - в комнате тёти Тани. Лиза скучала по квартире, в которой выросла, ей действовали на нервы соседи, бок о бок с которыми ей приходилось сейчас жить, необходимость подстраиваться под них, когда была нужда пользоваться кухней, ванной, туалетом. Да и этот постоянный специфический запах в кухне и коридоре - сосед систематически варил самогон... Поэтому, когда Инна с семьёй готовились съезжать, Лиза сказала маме, что они с Юрой хотят перебраться сюда - тем более что она беременна. Реакция Юриной тёщи была такова, что Юра, находившийся в это время в другой комнате и услышавший случайно их разговор, никогда не смог забыть того, что сказала Клара Ефимовна, и не мог простить ей этого. Она сказала Лизе:
   - И зачем тебе это нужно?
   Юра, не видя Лизы, мог лишь представить, как изменилось выражение её лица. Она с полминуты молчала, как будто у неё перехватило дыхание, потом сказала:
   - Мама, что ты говоришь?
   - Да ладно, переезжайте...
   Честно говоря, Юре перехотелось переезжать, но он понимал, что с рождением ребёнка возникнут проблемы, которые решаться будут лучше, если жить в отдельной квартире, пусть с родителями Лизы, но - без соседей, к тому же, не может быть такого, чтоб Лизе мама не стала бы помогать. Как он ошибся! Помощи от неё потом не было почти никакой, да Бог с ней, многие молодые семьи живут сами, ни на чью помощь не рассчитывая, и как-то справляются. Поразило Юру в самом начале другое: когда Лизу отвезли в роддом, в городе находился только её отец, уважаемый Юрой человек, но, к сожалению, из тех, кого в народе называют "подкаблучник", которого Клара Ефимовна, будучи старше и, возможно, не желая упускать свой последний шанс, в своё время женила на себе, спешно последовав за ним из Москвы в Харьков, куда он был переведен на учёбу; когда Лиза родила, Клара Ефимовна с обожаемой внучкой Леночкой и своей старшей сестрой находилась на снятой на лето даче, там был телефон, Михаил Иосифович позвонил ей, но она так и не приехала, даже на выходные, когда с Леночкой могли побыть её родители, а появилось лишь после того, как Юра забрал жену с сыном из роддома.
   Слава возвестил о намерении появиться на свет вечером, когда Лиза с Юрой были в кинозале близкого от дома клуба милиции - смотрели "Я шагаю по Москве", и с той поры песня, исполняемая в фильме молодым Никитой Михалковым и часто во все последующие годы повторяемая в эфире, всегда напоминала Пешневым о том, что под эту песню у Лизы начали отходить воды. Они сразу ушли домой, Юра вызвал "скорую", у Лизы были документы, к какому роддому она приписана, и её увезли. Юра побежал следом - было недалеко, но ничего не смог выяснить, и только утром узнал, что Лиза благополучно родила сына.
  
   Когда Пешневы прилетели из Болгарии в Киев, Георгий Сергеевич из аэропорта позвонил домой. Он рассчитывал, что Слава дома, поскольку в отпуске. Так и было, но сначала к телефону подошла мать Нины, она позвала Славу. Он сказал, что всё "более-менее" и тем самым успокоил родителей. Утром назавтра они приехали домой.
   - Кто это поселился без нас в нашей квартире? - открыв своим ключом входную дверь и зайдя с Лизой в коридор, спросил Георгий Сергеевич вышедшего встретить их сына. - А ну, показывайте...
   Впоследствии Ася очень любила слушать рассказ о том, как бабушка с дедушкой её в первый раз увидели, и всегда начинала смеяться, когда ей повторяли вопрос, с которым они вошли в квартиру.
   Нина вынесла спящую дочку, ещё не имевшую имени, - маленький запеленатый комочек. Потом, переодевшись и умывшись, Георгий Сергеевич взял её на руки - внучка помещалась на руке от сгиба локтя до кончиков пальцев. И такое нежное чувство возникло в нём, что он удивился сам себе, - такой степени нежности он, насколько помнил, не испытывал, когда родился Слава. "Ну, тогда я был молодой и глупый, - подумал новоиспеченный дедушка. - А теперь уже за пятьдесят, как раз время иметь внуков и заботиться о них". Лиза сразу же вошла в роль бабушки, начав полоскать пелёнки, выварившиеся с утра в большём зелёном ведре на современной газовой плите, которую десять или одиннадцать лет назад с трудом достал Георгий Сергеевич и которую установил в кухне, заменив старую, почти полностью пришедшую в непригодность, Григорий Иосифович, специалист-газовщик (со своим вторым мужем мама Георгия Сергеевича когда-то вместе училась в строительном техникуме, с той поры они не виделись и случайно встретились в трамвае через тридцать пять лет - вдовец и разведённая женщина). Георгий Сергеевич тогда затеял капитальный ремонт в квартире, длившийся около трёх лет...
   Слава рассказал, что Нина с дочкой дома уже четвёртый день и что им очень помогла мать Нины, приехавшая сразу же и уехавшая сегодня ранним утром. Нина, располневшая, вела себя тихо, как поначалу два года назад, когда, только выйдя замуж, поселилась у Пешневых, постоянно крутилась около дочки.
   Каждый месяц дедушка фотографировал внучку, и когда Асе исполнилось полгода, сравнил только что полученную фотографию с фотоснимком Славы в таком же возрасте и сохранившимся старым, несколько потемневшим снимком его самого, тоже полугодичного, - и удивился: одно лицо! И ноготки на ногах у внучки были такой же формы, как у сына и у него... "Наша порода, - сказал он Лизе. - Вот что значат гены... Может, и у Аси будет ямочка на подбородке? Правда, у Славы её нет..." Увы, ямочка так и не появилась, хотя Ася, подросши, иногда надавливала пальчиком на округлый детский подбородок и говорила деду, что она чувствует там дырочку. Георгий Сергеевич лишь смеялся и целовал внучку... А не так давно он случайно заметил, посмотрев сбоку на сидевших рядом жену и внучку, что у них совершенно одинаковые носы - у Аси, конечно, нос по размеру ещё меньше, но те же очертания, та же небольшая горбинка...
   Лиза во всём помогала ухаживать за внучкой. Больше всего она боялась, что Ася заболеет, вспоминая постоянные болезни сына в детстве. Муж успокаивал её, говоря, что предрасположенность к бронхиальной астме, она же это знает, они это выяснили давным-давно, передаётся через поколение потомкам противоположного пола, а он, дед, этим не страдает, и отец Нины, насколько известно, тоже, иначе он не мог бы так пить. Это её, Лизы, мама "наградила" Славу такой болезнью, и её могло бы не быть, если б, не имея представления о грядущей возможной болезни, они не отдали сына в ясли, когда ему исполнился год и Лизе надо было выходить на работу, а тёща Георгия Сергеевича наотрез отказалась оставаться дома с внуком хотя бы временно, пока они не подыщут няню. В яслях Слава через неделю заболел - воспаление лёгких, перешедшее в хроническое состояние, потом в астму, и с той поры до шестнадцати лет Слава постоянно болел. Что только ни делали его родители! Ничего не помогало... Они, конечно, нашли няню, она приходила утром, а Клара Ефимовна ежедневно, несмотря на недомогания, уезжала "пасти" старшую внучку. Лиза готовила еду сыну и няне на весь день и уходила на работу. Няня, простая малограмотная женщина, ела своеобразно и так же давала еду Славе: Лиза однажды, когда сыну было уже годика три, пришла домой днём и увидела, что няня, собрав в одной тарелке и первое блюдо (обычно, протёртый суп), и второе (например, котлету с гарниром), кормила так своего подопечного. "А что, в животе всё перемелется..." - сказала она в ответ на удивление Лизы. Няня рассказывала Славе какую-то чепуху, белиберду - в полном смысле, и Пешневы, опасаясь её дурного влияния на развитие ребёнка, но в то же время боясь обострения его болезни, скрепя сердце вынуждены были определить сына в пятилетнем возрасте в детский сад. Сад был хороший, он располагался в сквере недалеко от дома, принадлежал милицейскому ведомству, стоило больших трудов туда попасть.
   Болезни сына, его постоянный астматический кашель мучили Пешневых. Были моменты, когда, видя, как сын задыхается, или при частых процедурах, во время которых Славе ставили на лёгкие горчичники или укутывали его грудь и спину завёрнутым в плёнку размягчённым на огне стеарином, долго хранящим тепло, Георгий Сергеевич думал с горечью и безысходностью: "И это на всю жизнь... Придётся, никуда не денешься, нести этот крест...". Поездки Лизы с сыном на лечение в Москву, в Ленинград, в Кисловодск, в соляные шахты в Западной Украине, серии болезненных уколов, в том числе и в вену, подчас и препаратами, которые ещё не использовались широко в медицинской практике, применение новейших импортных ингаляторов, которые приходилось с трудом доставать, - всё было, но ничего не давало результатов. Лиза вся извелась, плакала, ей всё чаще становилось плохо с сердцем, но она крепилась, зная, что повседневно необходима сыну. "Бедный мальчик, - часто думала она. - С младенчества он лишён многих ребячьих радостей, неужели эта хвороба на всю жизнь?" И с улыбкой сквозь слёзы вспоминала, как, когда Слава был маленьким и ещё мало разбирался, что к чему, ему вместо мороженого, которое он просил, давали сладкий ванильный творожный сырок... А как она испугалась, когда восьмилетний Слава вдруг пропал! Его отвели на несколько дней к бабушке Софе в начале каникул после первого класса, поскольку дома на Пушкинской никого не было - бабушка Клара уехала на дачу с Леночкой, а у Лизы (и у её мужа тоже) отпуск начинался со следующей недели, и некуда было девать сына. После работы Георгий Сергеевич зашёл за женой - подошёл к тому подъезду Госпрома, где размещалась её "контора", и они вместе пошли к Юриной маме. "Слава гуляет во дворе", - сказала бабушка, но во дворе его они не нашли. Они обходили все близлежащие дворы, спускались по крутым, поросшими кустарниками склонам на улицу Клочковскую - сына нигде не было. "Надо идти в милицию", - сказал Георгий Сергеевич. "Подожди, - плача ответила Лиза, - давай зайдём к твоей маме, может, Славик вернулся...". И, действительно, они нашли у бабушки запыхавшегося, кашляющего сына, он испуганно посмотрел на них. "Где ты был?" - спросил отец. А Лиза стала обнимать и целовать своего Славика. "Я с ребятами ходил в зоопарк", - сквозь слёзы ответил Слава. "Мало ты там был?" - строго посмотрел на него Пешнев. "Я больше не буду..."
   Когда Славе вот-вот должно было исполниться 16 лет, военкомат, обязанный вскоре выдать или - в случае полной непригодности к службе в армии - не выдать ему приписное свидетельство, которое обычно получали шестнадцатилетние парни, направил его в больницу для полного обследования, и там неожиданно для Пешневых у сына обнаружили глубоко спрятанные за гландами гнойники, хотя до этого Славу неоднократно смотрели лучшие в городе ларингологи. Один из них, ставший тестем товарища Георгия Сергеевича с детских лет Феликса Трубера, когда-то школьнику Юре вырезал аденоиды - Пешнев запомнил тот день потому, что после операции впервые за долгое время наелся мороженого, такой практиковался тогда метод для предотвращения кровотечения. Георгий Сергеевич полностью ему доверял. И надо же - заслуженный и опытный врач пропустил, а рядовой сотрудник больницы обнаружил... Пешнев позвонил ещё одному своему знакомому с той далёкой поры, Олегу Супневу, с которым они были одно время в общей ещё школьной компании, интересному тогда парню, которого не портило большое красное родимое пятно на щеке. Олег стал врачом, специализировался в области хирургии уха, горла, носа и работал в больнице такого профиля. Олег взялся удалить Славе гланды вместе с гнойниками, и Слава после соблюдения всех формальностей лёг в его палату. Как потом рассказывал Супнев, операция проходила непросто, Слава брыкался, как выразился Олег, но всё прошло, в конце концов, нормально. Когда через час после окончания операции, Георгий Сергеевич, которому было легче, чем жене, уходить, когда надо, с работы, появился в больнице, сын лежал на боку, еле говорил, из угла рта на салфетку, которой была покрыта подушка, стекала сукровица. У Славы был такой вид, что сердце у Пешнева сжалось от жалости к сыну, но одновременно он внутренне обрадовался тому, что их сына не видит сейчас Лиза. Она пришла вечером, Слава уже сидел, чувствовал себя лучше, и назавтра отец забрал его домой, оставив Олегу бутылку хорошего коньяка.
   На работе у Пешнева, конечно, знали о том, что его сын болеет, и так получилось, что через несколько дней после удаления гланд у Славы, Наташа Летнева, его сотрудница и жена его одноклассника Фимы Левицкого, которую по просьбе мужа Георгий Сергеевич устроил на работу в свою лабораторию, сказала, что она познакомилась с чудесной женщиной, дипломированной массажисткой, обладающей экстрасенсорскими способностями, окончившей, к тому же, факультет физкультуры педагогического института, и та творит чудеса. Наташа сама умела что-то такое: во всяком случае, головную боль у коллег она быстро снимала пасами рук вокруг головы. Наташа дала номер домашнего телефона этой Елены Петровны, Пешнев позвонил ей вечером, и назавтра привёл сына в назначенное время к её рабочему кабинету. Освободившись от очередного пациента, Елена Петровна, молодая, спортивного вида женщина, вышла к ним и, поздоровавшись, пригласила их в кабинет. Она вымыла руки, тщательно вытерла их, пошевелила энергично пальцами и сказала:
   - Слава - так тебя зовут? Подойди ко мне, я посмотрю, что у тебя.
   - Минуточку, Елена Петровна, - сказал Пешнев. - Нельзя сначала посмотреть меня?
   Елена Петровна улыбнулась:
   - Ну конечно... Что, нет веры?
   Георгий Сергеевич несколько смутился:
   - Давайте, всё-таки, начнём с меня...
   - Снимите, пожалуйста, пиджак.
   Елена Петровна начала открытыми и обращёнными к Пешневу ладонями на расстоянии десяти - двадцати сантиметров последовательно обводить его туловище.
   - У вас зарубцованная язва двенадцатиперстной кишки и камешек в левой почке. Вы знаете об этом?
   Георгий Сергеевич был поражён. Всё - так. Он только и смог вымолвить:
   - Ну-у, вот это да...
   Осмотрев Славу, Елена Петровна сказала:
   - Всё ясно. Я, наверное, даже - наверняка, смогу помочь. Вы вовремя ко мне обратились, сейчас у вашего сына началась перестройка эндокринной системы, он взрослеет, - она улыбнулась и потрепала Славу по плечу. - Курс - пятнадцать массажей по моей методике, через день, и я дам специальную диету, которой надо строго придерживаться.
   - Как оплачивать? - спросил Пешнев.
   - Оплачивать мне. Стоимость одного сеанса массажа... - она назвала цифру. - Платить после каждого третьего сеанса. Если вы согласны, пусть Слава приходит уже завтра, - она назначила время, - и завтра же я передам подробную диету.
   - Хорошо, - сказал Георгий Сергеевич. - Слава будет приходить. Завтра с ним придёт ещё и его мама, вы ей подскажете, если у неё возникнут вопросы по диете.
   Они распрощались.
   Слава похудел за месяц на двадцать килограммов, стал чувствовать себя лучше, начал понемногу заниматься физической подготовкой - сначала зарядка, потом гантели, затем бег трусцой. Но только к окончанию университета он обрёл нужную для мужчины физическую форму. Лишь однажды был резкий рецидив болезни: после четвёртого курса он поехал на студенческие военные сборы, под Сумы, там очень простудился, и Пешневым позвонила мать одного из сокурсников Славы, которая на своих "Жигулях" ездила навестить сына. Она сказала, что Слава сильно кашляет, его отправили в госпиталь, находящийся в том же в военном городке, где проходят сборы студенты. Георгий Сергеевич в тот же вечер выехал поездом в Сумы, не доезжая до города, встал ночью на какой-то станции, которую ему подсказала сообщившая о сыне женщина, уговорил за большие деньги таксиста отвезти его в военный городок, и тот высадил Пешнева у контрольно-пропускного пункта. Предъявив паспорт и объяснив, зачем он приехал, Георгий Сергеевич ранним утром, когда только что была объявлена побудка, прошёл на территорию, нашёл, расспросив дежурного по студенческому палаточному лагерю, госпиталь, вошёл в него - большую комнату с двухэтажными кроватями - и в полумраке помещения, затенённого окружающими одноэтажное здание деревьями, еле нашёл мирно спящего Славу. Дыхание его было ровным, Пешнев не слышал хрипов, обычно сопровождающих обострение бронхиальной астмы. Он разбудил сына, тот был удивлён, увидев отца, и на его вопрос о самочувствии ответил, что сейчас уже значительно лучше, сегодня или завтра его выпишут из госпиталя. Они вышли на воздух, сели на скамейку, Георгий Сергеевич накормил его разными вкусностями, переданными Лизой, оставшиеся продукты оставил сыну и пошёл искать начальника студенческих сборов. Поговорив с ним о сыне, он получил заверения в том, что за Славой проследят. Подполковник сказал Пешневу, что через полчаса из городка уходит в Сумы грузовик, и он советует ему уехать, подсев в кабину, иначе Пешневу будет трудно отсюда выбраться. Георгий Сергеевич поблагодарил и, попрощавшись с сыном, уехал. В Сумах он пересел на автобус до Полтавы, оттуда частной машиной, в которой уже был пассажир, доехал до Харькова и к вечеру был дома, успокоив Лизу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 2

  

1.

  
   У Пешневых хранилась семейная реликвия - два старых, в картонных переплётах, альбома. Их передала племяннику, когда родился Слава, Мариша, сказав:
   - Юрчик, - она так называла Георгия Сергеевича с детства - и до войны, и после возвращения семьи брата в апреле 1944 года из эвакуации, когда все они поначалу как-то разместились у её с братом родителей, остававшихся вместе с Маришей в городе во время оккупации, - пусть альбомы твоего деда хранятся у тебя, теперь у тебя есть наследник по мужской линии, когда-нибудь передашь их ему.
   Правда, однажды она их взяла на время снова, когда ездила по приглашению знакомой француженки-русистки в Марсель; там она показывала альбомы в местном музее, и музейные работники не прочь были бы оставить их у себя, но Мариша не согласилась.
   Эти альбомы Пешневы привезли с собой в Германию. С внутренней стороны обложки первого из них наклеен пожелтевший листок, на котором отпечатано на машинке:
   "От штаба 1-й особой бригады русских войск во Франции.
   Альбом - путешествие русских войск во Францию.
   На память командиру взвода 9-й роты 1-го Особого полка -
   Фёдору Ивановичу Пешневу.
   1916 года
   Мая 5-го дня Начальник бригады генерал
   Лохвитский
   Командир полка полковник
   Нечеволодов"
   Напечатано было без "ятей", то есть, видимо, написанный "старым письмом" на обложке текст, ввиду его затёртости и нечитаемости, был позднее, уже в советское время, после реформы орфографии, заклеен этим листком. Подтверждением этому служат и обильные следы клейстера вокруг листка и на его краях. Скорее всего, наклейка делалась рукой, не привыкшей к тонкой работе.
   Фёдор Иванович Пешнев - это дед Георгия Сергеевича. Во Францию он попал уже бывалым воином - унтер-офицером, награждённым двумя Георгиевскими крестами и множеством медалей. Георгий Сергеевич всегда с удовольствием и гордостью показывал доставшиеся ему по наследству альбомы новым знакомым, попадавшим в их с Лизой дом, фотографии деда, присланные им домой из Франции. Эти фотографии - "паспарту" - сопровождались короткими письмами на обратной стороне фотографий. Вот письмо, датированное 17 сентября 1916 года и адресованное "Сергею Фёдоровичу г-ну Пешневу", которому через два дня исполнялось 4 года (по новому стилю - 6 сентября) и которому предстояло впоследствии стать отцом Георгия Сергеевича: "Шлю свою карточку из далёкой Франции на долгую добрую память своему дорогому семейству, незабвенной супруге Анастасии Васильевне и деткам. Целую Вас крепко в Ваши алые губки. Ваш муж и отец". А на фотографии - бравый служака с крестами и медалями во всю грудь, в том числе с французским орденом Почётного Легиона, с лихо закрученными усами, уже лысоватый. Ранняя лысина являлась фамильной чертой Пешневых - и отец, и дядя Костя, младший брат отца, которому в 16-м году был год, рано полысели, только Георгий Сергеевич почему-то в свои шестьдесят с хвостиком лет ещё держался, хотя лысина и проглядывала. Он, возможно, пошёл в другого деда, со стороны матери, который до самой смерти - а он умер рано, ему ещё не было шестидесяти - обладал пышной шевелюрой.
   На плотных листах альбома отпечатаны типографским способом фотографии (с подписями на русском - "старым стилем" - и французском языках), в самом деле иллюстрирующие "путешествие", как названа в нём переброска русских войск на помощь союзной Франции: от посадки бригады в первый эшелон, ушедший из Москвы 21 января 1916 года, и до выступления войск на фронт уже во Франции. По фотографиям прослеживается весь путь: Волга, Урал, Сибирь, Байкал, Харбин, Дайрен (теперь это китайский город Далянь, который до Русско-японской войны был русским городом Дальний, отошедшим после войны к Японии; Япония в Первую мировую войну была союзницей Антанты; именно в Дайрене русские войска погрузились на французский пароход "Латуш-Тревиль"; правда, Георгий Сергеевич потом где-то читал, что было два французских транспорта). Фотографии запечатлели генерала Лохвитского: то он с японскими офицерами, то беседует - уже на борту судна - с солдатами, то снимает пробу солдатской кухни... Через Китайское море (на современных географических картах фигурируют Восточно-Китайское и Южно-Китайское моря), Сайгон, Сингапур, Индийский океан, Цейлон сопровождаемый японским крейсером (всё это фиксируют фотографии) транспорт пришел в Африку, в Джибути, где сменилась охрана, и теперь в походе по Красному морю и далее его охраняет английский крейсер. Потом были Суэцкий канал (здесь часть бригады, Георгий Сергеевич читал об этом, пересадили - из-за опасности нападения немецких подводных лодок - на хорошо вооружённый французский крейсер "Лютеция"; фотография этого крейсера тоже есть в альбоме), Средиземное море и, наконец, Марсель, встреча русских войск, которая произошла, как выяснил позднее Георгий Сергеевич, заинтересовавшись историей русских войск во Франции, 20 апреля 1916 года... И далее: лагерь Мирабо, солдатский быт и служба, опять генерал Лохвитский, но уже - с французскими офицерами, лагерь Майи, смотры, парады (в том числе в присутствии президента Франции Пуанкаре - он запечатлён даже при осмотре русской солдатской кухни), французские генералы Жоффр и Гуро, представители Государственной Думы России Протопопов и Шингарёв среди русских войск и - последние фотографии - выступление на фронт...
   Второй из хранящихся у Пешневых альбомов - виды Парижа 1916 года. С внутренней стороны обложки тоже наклеен отпечатанный листок:
   "Дарю на память альбом - виды Парижа командиру взвода
   1-го Особого полка 9-й роты русских войск во Франции
   на французском фронте Фёдору Ивановичу Пешневу
   от жены генерала Гуро Ж.Л., командующего 3-й армией.
   Октябрь 1916 г. На вечную и долгую память".
   Фотографии в альбоме (с подписями на французском и наклеенными полосками переводов на русский - с "ятями" - язык) - прекрасные. Когда Лиза и Георгий Сергеевич побывали Париже - это была их первая со времени переселения в Германию поездка "по Европам", - они удостоверились, что почти всё на этих фотографиях узнаваемо и сейчас. Конечно, Париж произвёл на них большое впечатление, но не такое, которое неизбежно вытекало из сохраняющейся в памяти строчки поэта: "Я хотел бы жить и умереть в Париже..." Известные по книгам и кино Елисейский поля, Нотр-Дам, Эйфелева башня, Монмартр, Лувр, наконец, - всё это так, это надо увидеть собственными глазами, но мусор на улицах, от которого они уже отвыкли, живя в Германии, но обилие темнокожих, из-за чего Пешневы чувствовали себя находящимися если не в Африке, то хотя бы в Америке, - всё это портило общее впечатление от знаменитого центра европейской культуры, именно - европейской, представителями которой они ощущали и себя. "Уж не расовые ли это у меня предрассудки? - подумал Пешнев, поймав себя на том, что его раздражает обилие в Париже выходцев из Африки. - Да нет, вроде..." В городе, где они теперь жили, 55 лет стояла американская воинская часть, поэтому Пешневы встречали на улицах, в транспорте много темнокожих граждан Германии - потомков нескольких поколений служивших здесь афроамериканцев, как принято называть темнокожих в США. Пешневым, особенно - Лизе, очень нравились прелестные детки-мулатики, прогуливающиеся с белокожими немецкими мамами. Да и в институте, в котором раньше преподавал Георгий Сергеевич, было много студентов из Африки, преподаватели относились к ним так же, как и к остальным студентам, но они требовали к себе повышенного внимания от вузовского руководства из-за присущей им гиперсексуальности, постоянно требующей удовлетворения, и деканатам факультетов приходилось всегда быть настороже, пресекая, когда удавалось, посещение темнокожих студентов в общежитии разнокалиберными девицами да и ограждая, по возможности, собственных студенток от их притязаний. Тем не менее, некоторые студентки - как правило, мало привлекательные внешне и, по преимуществу, приехавшие учиться в Харьков откуда-то из глубинки - поддавались на уговоры и подарки африканцев, обычно вполне материально обеспеченных, а потом и беременели от них. Те, кто похитрее, - после регистрации брака, надеясь уехать потом хоть куда-нибудь из Союза, от опостылевшей жизни, в которой нужно было постоянно за что-нибудь или против чего-нибудь бороться... Именно поэтому они бросались в замужество, как в омут с головой, не очень задумываясь о том, что с ними и их детьми будет после отъезда в страну с чуждыми законами, обычаями и установившимися правилами повседневной жизни. Не думали они и том, что муж по окончании учёбы может просто уехать на родину, оставив жену с ребёнком (а то и не одним), и такое иногда случалось со студентками Пешнева. А пока таким семьям приходилось выделять в общежитии отдельную комнату, из-за чего в нём уменьшалось общее количество предназначенных для иногородних студентов мест. Бывали и смешные казусы: однажды "принцессу", дочь вождя одного из племён в Конго, укусил в порыве страсти за ягодицу её соплеменник, укусил сильно, она пожаловалась в деканат, и Георгию Сергеевичу, работавшему тогда заместителем декана факультета, пришлось разбираться в этом происшествии. Слава Богу, что виновником скандала был не местный студент, да и вряд ли с ним такое могло произойти - ведь студенты-парни почему-то не жаловали своим вниманием африканских красавиц...
   Нет, прислушиваясь к себе, к своими внутренним ощущениям, Пешнев не чувствовал никакого раздражения, общаясь с "инородцами" - людьми с другим цветом кожи, с другим разрезом глаз; ему было безразлично, кто перед ним - русский или еврей, африканец или китаец, был бы, по известному выражению, "человек хороший", а таковые, к сожалению, встречались ему всё реже. Или с годами он стал предъявлять слишком повышенные требования к людям? Всё может быть... Он был полностью согласен с услышанными когда-то словами знаменитого виолончелиста, интеллигента "до мозга костей" Мстислава Растроповича: "Я ощущаю солидарность со всяким человеческим существом. Будь то сербы, негры или евреи - мне всё равно. Для меня существуют только две расы и два класса - люди добрые и люди злые". "Злые" могут быть любой национальности, Георгий Сергеевич был солидарен с мыслью, высказанной в своё время одним из еврейских лидеров Жаботинским, что и евреи, как и любой другой народ, имеют право иметь своих негодяев.
   ...Несмотря на усталость, накопившуюся за три дня пешего, в основном, хождения по огромному городу, Пешневы были довольны поездкой в Париж. В Париже Георгия Сергеевича не оставляла мысль о том, что все они, Пешневы, могли бы быть французскими гражданами, поскольку, как Слава где-то вычитал, кавалеры ордена Почётного Легиона и их потомки без проволочек, изъяви лишь они такое желание, становились гражданами Франции. Но документов о награждении деда Георгия Сергеевича у них не было, Слава по приезде в Германию написал, было, во французское посольство в Германии, изложив историю своего прадеда, но оттуда ответили, что нужно обратиться в Институт Почётного Легиона во Франции, где хранятся архивы и должны быть данные обо всех награждённых, однако Слава не довёл этого дела (как и многие другие, на него это было похоже) до конца - может быть, потому, что не так хорошо знал французский язык, чтобы написать туда письмо... Вообще, он быстро загорался чем-то, и так же быстро остывал...
   А Лизе к приятным впечатлениям от Парижа добавилось ещё и следующее: так совпало, что отъезд домой туристической группы выпал на день годовщины их с мужем свадьбы, и когда утром они сели в свой автобус, Георгий Сергеевич вручил ей заранее написанные им по этому поводу стихи:
   Встречая этот день в Париже,
   Могу я повторить стократ:
   Ты мне ещё родней и ближе
   Сейчас, чем сорок лет назад.
  
   Мелькали быстро эти годы:
   Один, другой... И все подряд...
   И жизнь - велением природы -
   Пошла тихонько на закат.
  
   Уже, увы, не в той мы силе -
   Как краток молодости час!..
   Но любим мы, как и любили!
   И это - главное для нас.
  
   Рубиновою свадьбой нашей
   Отмечен этот день - и вот
   Семейный возраст наш стал старше
   Сегодня вновь на целый год.
  
   Ещё мы поживём с тобою!
   И путь теперь у нас простой:
   Нам, верю, суждено судьбою
   Дожить до свадьбы золотой!
   В Париже Георгий Сергеевич много фотографировал своим старым аппаратом ленинградского производства, верным спутником его прежних путешествий по миру, аппаратом без современных "прибамбасов", но надёжным и простым в пользовании, и у Пешнева получались, на удивление, прекрасные фотографии. Некоторые кадры, запечатлевшие, например, "Мулен Руж" и расцвеченную вечером Эйфелеву башню, он потом увеличил, и, заключив в рамочки, повесил на стене в квартире. А вскоре он узнал, что эта марка фотоаппаратов, благодаря своей простоте и надёжности, пользуется спросом во всём мире, создано даже общество "ломоистов" (название, образованное от аббревиатуры наименования завода, выпускающего - или выпускавшего? - их); оно базируется в Швейцарии и закупает у завода оптом весь его выпуск для последующей реализации преимущественно членам этого общества.
   Дома Пешневых ожидал сюрприз: оказывается, пока они гуляли по Парижу, в их районе случилось наводнение - прорвало после резкого таяния снега в недалёких Альпах плотину на близкой речке, берущей своё начало в горах, затопило подземные гаражи под группой домов, в которых жили и Пешневы-старшие, и Слава с семьёй, затопило и подвалы в этих домах. Слава рассказал родителям, что только вчера вода ушла, до того по улицам можно было передвигаться только на лодках, два дня с вертолётов жителям района сбрасывали хлеб, не было электричества, не работал телефон. Но к возвращению Пешневых всё более-менее стабилизировалось, лишь в подвалах ещё стояла вода, которая через несколько дней была окончательно выкачена городскими службами, и Георгий Сергеевич с сыном смогли вытащить из относящегося к квартире Пешневых-старших подвального отсека находившиеся там и теперь полностью испорченные вещи. Ничего особо ценного там не было, Георгию Сергеевичу жаль было лишь большой, тройного сложения, дорожной сумки, к тому же - на колёсиках; с этой сумкой Пешневы не единожды уезжали из Харькова в отпуск. Всё это промокшее и уже ни для чего не годное барахло они вынесли из келлера (так называются в Германии эти подвальные клетушки) на улицу и дополнили им общую кучу, уже образованную стараниями соседей. На следующий день вся эта куча была погружена в машины-мусоросборники и увезена, а через месяц Пешневы, как и другие, в той или иной степени пострадавшие от наводнения, получили 1000 марок. Они были удивлены этому и восхищены: что за страна такая - Германия! Не оставляет людей в беде, даже если эта беда - и не беда вовсе, а так - недоразумение... Разве такое возможно было на их родине? Да никогда... Если б там и были выделены властями какие-то деньги для попавших в бедствие людей, то их бы разворовали "по дороге" к нуждающимся, как это произошло с первой частью денег, которые Германия перевела в Украину в качестве компенсации ещё живым бывшим узникам концлагерей и людям, угнанным на работы в Германию с оккупированных территорий. Единицы из них получили те деньги, Георгий Сергеевич читал об этом... Получив нежданно чек на такую, достаточно большую сумму, Лиза пошутила:
   - Юра, ты не знаешь, больше наводнения не предвидится?
  

2.

  
   Иван Пешнев умирал. Он лежал на кровати, положив поверх стёганого ватного одеяла большие, тёмные от беспрестанной работы руки. Ему было уже много лет, но ещё два месяца назад он активно занимался своим немалым хозяйством. А потом почувствовал такую слабость, что слёг, еле вставал - только по нужде, а последнюю неделю и этого уже делать не мог. Стояла осень, давно шли затяжные дожди, развезло просёлок, и Василий, его старший сын, еле довёз к нему ещё месяц назад земского врача. Тот осмотрел старика, послушал своей трубочкой, помял костистыми руками его живот, дал Дарье какую-то микстуру, объяснив, как её должен больной принимать, потом вздохнул, молча развёл руками и отбыл восвояси. Когда Иван почувствовал, что - всё, дело идёт к концу, он снова послал за Васькой, тот привёз батюшку, и Иван причастился. Затем он прошептал Дарье:
   - Покличь сынов... - и жена его, прожившая с ним сорок лет, поняла, что он хочет попрощаться со всеми.
   У них было три сына. Кроме старшего, жившего со своей семьёй по соседству в новом каменном доме с лавкой - доме, построенном для него отцом, были ещё неженатый Егор и малец Федька. Когда все собрались, Иван поманил их рукой поближе. Сыновья встали на колени перед кроватью с блестящими шишками по углам, полгода как купленной в городе, Дарья присела не табурет у изголовья. Жена Василия с детьми стояла поодаль.
   - Значит, так, - медленно и тихо, через силу и с остановками, говорил Иван. - Тебе, Вася, остаётся новый дом, торгуй в лавке, расширяй помаленьку торговлю и помогай матери. Ты, Егор, хозяйствуй здесь, приведи в дом жену, пора уже, дом большой, сто лет простоит, всем места хватит... И смотри - не обижай мать. На тебе всё наше хозяйство. А Федька... - он с трудом поднял руку, хотел потрепать младшего за ухо, но рука бессильно упала. - Ты, Фёдор, как подморозит, отправишься в Харьков к Петровичу, я давно с ним договорился, будешь жить у него и помогать в магазине. Может, выучишься на приказчика... А потом... потом, Бог даст, и своё дело откроешь, братья помогут... Слышали?
   Иван посмотрел на старших сыновей. Те кивнули. Отец мелко по очереди всех троих перекрестил, поманил сноху со своими внуками, перекрестил и их, потом сказал:
   - Ну, всё... Устал я... Прощайте...
   Иван отвернулся к стене. Сыновья приложились к его руке, вытянутой поверх одеяла, и отошли от постели. Назавтра он умер.
   Прошли сороковины, на которые собрались многочисленные племянники и племянницы покойного - Иван был младшим у своих родителей, его братьев и сестер уже не было на свете, и по первопутку Егор довёз четырнадцатилетнего Федю с его небольшим сундучком до железной дороги, посадил в поезд на Харьков. В Харькове Федя взял извозчика и добрался до собственного дома Василия Петровича Сомова. Дом на углу улиц Грековской и Ващенковской был кирпичный, одноэтажный, но просторный и с большим подвалом, часть которого была отведена под соленья, а другая часть, отгороженная сплошной стеной, - под товары лавки бакалейных и скобяных товаров, находящейся в этом же доме. Ещё один магазин Сомова, значительно больший, Федя узнал о нём позже, располагался в торговых рядах на Благовещенском базаре. Федю поселили в небольшой каморке, но с окном, столовался он вместе с хозяевами - главой семейства, его молодой женой, взятой им через год после того, как овдовел, и их десятилетней дочкой Асей, Анастасией. У Сомова были ещё две дочери от предыдущего брака, обе удачно вышли замуж: старшая - за мариупольского рыботорговца, а младшая, семнадцатилетняя, - только недавно за местного богатого купца второй гильдии.
   Сомов был родом тоже из села Пешнево, там примерно треть жителей носили эту фамилию, остальные были Пешневы. В детстве Ваня Пешнев и Вася Сомов, одногодки, жили рядом, вместе гоняли лошадей в ночное, вместе купались в речушке на окраине села. Потом их вместе забрали в солдаты, они попали в одну роту, оба были ранены в Крымскую войну, при разгроме русских войск на реке Альма, при этом раненный в ногу Иван сумел вытащить к своим истекающего кровью Василия. Лечились они в разных лазаретах, ничего не зная друг о друге, но потом опять встретились в родном селе, отпущенные по домам ввиду непригодности к дальнейшей военной службе - оба теперь хромали, но на разные ноги. Иван появился дома раньше, его ранение было не таким тяжёлым, и очень быстро женился, взяв в жёны соседскую шестнадцатилетнюю Дарью, уже не по возрасту сформировавшуюся в женском плане. Когда вернулся Сомов, он несколько лет ходил в бобылях, присматривался и, наконец, нашёл в соседнем селе невесту, девицу-перестарка, но зато богатую - её отец давно был на оброке, большую часть времени проводил в Харькове, занимаясь торговыми операциями, а после отмены крепостного права сумел перейти сначала в мещанское сословие, а с годами и в купеческое. Сомов сразу же после свадьбы перебрался в дом жены, а позднее, когда его тесть окончательно стал на ноги, со всей семьёй переехал в Харьков. После смерти тестя, поскольку других детей, кроме Марфы, жены Василия, у того не было, Сомов оказался полным хозяином его дела и успешно продолжал торговлю, приумножая семейное достояние.
   Ивану Пешневу поначалу жилось значительно хуже, но после 1861 года он, хороший плотник и печник, стал, трудясь без передыху, неплохо зарабатывать, с годами выстроил себе большой дом, потратившись только на кирпич и лес. Ещё несколько лет ушло на то, чтоб покрыть его железной крышей, а позже, лет через десять поставил рядом дом и старшему сыну, открыв в нём лавку с обиходными для сельчан товарами.
   Федя окончил церковно-приходскую школу, с детства по примеру отца и старших братьев не чурался никакой работы, особенно нравилось ему плотничать и столярничать, он многому сумел научиться у отца. И здесь, живя у Сомовых, он с удовольствием в свободное время применял своё умение в доме, где многое было уже не в порядке, так как Василий Петрович, состарясь, сам уже ничего по дому не делал, а нанимать людей не хотел - был прижимист. Ася всегда с интересом смотрела, как он орудует плотницким топориком, пилит, строгает, собирала за ним приятно пахнущие стружки и опилки... Но главным для Феди было постижение торгового ремесла. Сначала он помогал в лавке: "подай, принеси, убери, вынеси" - это было его работой, а через полгода Сомов определил его в ученики в свой большой магазин на Благовещенском базаре, где работало два приказчика.
   Прошли годы, Фёдор стал числиться уже помощником приказчика, сам отпускал товары покупателям. Из коморки в доме Сомовых он перенёс свои пожитки в соседний, тоже одноэтажный дом, выходящий шестью окнами на Грековскую, сняв у его хозяина среднюю часть этого дома, состоящую из сеней и двух комнат: в первой, проходной, была русская печь, а дальше дверь вела в двухоконную горницу. Поскольку отхожее место было общим для обитателей нескольких домов, стоящих по периметру большого двора, в сенях Фёдор, по примеру Сомова, в доме которого было такое сооружение, отгородил уголок, в котором устроил примитивную уборную: ведро под табуретом с вырезанной дыркой.
   В армию Фёдора призвали за полтора года до начала Русско-японской войны, служил он на Дальнем Востоке, был исполнительным солдатом и к началу боевых действий, имея уже две лычки на погонах, замещал заболевшего командира отделения, но потерял один зуб, выбитый фельдфебелем в первые месяцы службы. (К концу его долгой жизни у Фёдора Ивановича сохранились все свои зубы, кроме того единственного; умер он, имея от роду 86 лет, умер с махорочной цигаркой в зубах; махорку он выращивал сам на клочке земли во дворе, примыкавшем к его квартире. "Вот интересно, - вспоминая деда, думал Георгий Сергеевич, - дед курил, отец - нет, я курю, Слава не курит...")
   Часть, в которой проходил службу Фёдор Пешнев, долго стояла в Харбине. Однажды, возвращаясь в свою роту после выполненного поручения командира отнести пакет начальнику железнодорожной станции, он, сокращая обратный путь, поскольку задержался, встретив земляка, своего односельчанина, служащего в охране железной дороги, пошёл напрямик, через пути. Он шёл, задумавшись, переваривая в себе услышанное от солдата, ещё только три месяца назад бывшего в Пешнево. Тот рассказал, что брат Фёдора Егор, чиня крышу, свалился с неё, повредился, теперь с трудом ходит, не может работать, стал пить горькую... Мать тоже болеет, лежит, и только у Василия дела идут хорошо. А ведь перед призывом на службу Фёдор навещал родных, и тогда всё было в порядке: мать ещё бодро хлопотала по хозяйству, у Егора росла дочка... Фёдор, идя по путям, не услышал и не заметил, как сзади на него надвигается паровоз, только в последний момент почувствовал сильный толчок в бок и вместе с толкнувшим его человеком вылетел с железнодорожного полотна на обочину, усеянную камнями. Они оба упали, Фёдор сильно поцарапал себе лицо, ударил колено. Мгновенно вскочив, Фёдор помог подняться своему спасителю. Это был средних лет не то китаец, не то кореец, он морщился от боли - тоже, видно, сильно ударился.
   - Спасибо, друг, - сказал Фёдор. - Если бы не ты... Ты понимаешь по-русски?
   - Понимаю, понимаю, хорошо понимаю, - ответил тот и посмотрел на лицо Фёдора. - У тебя кровь, идём умоешься, тут рядом...
   Китаец указал рукой на ряд строений невдалеке.
   - Там мой дом, - сказал он.
   - Как тебя зовут? - спросил Фёдор по дороге.
   - Зови меня Чен. А тебя?
   - Фёдор. Откуда ты знаешь русский, так хорошо говоришь?
   - А я давно работаю здесь, на "железке", у меня и жена русская.
   Они подошли к одной из хибар, которую с трудом можно было назвать человеческим жилищем, вошли.
   - Машка, - крикнул Чен с порога, - ходи сюда, помоги солдатику.
   Из-за занавески, делящую единственную комнату пополам, вышла дородная низкорослая русоволосая женщина, за ней выскочили двое детей-близнецов, мальчик и девочка, такие же русые, как мать, но черноглазые и с чуть раскосыми глазами.
   Фёдор умылся, придавил чистой тряпочкой, которую дала ему Маша, глубокую царапину, стараясь остановить кровь, почистил, как смог, запачканное обмундирование, ещё раз поблагодарил Чена и ушёл.
   Через несколько дней началась война, часть Фёдора отправили на фронт, и он больше никогда не видел Чена, не знал, как сложилась его судьба, и, тем более, не мог предполагать, что почти через 100 лет появится на свет их общая праправнучка Ася...
   Этого не мог, естественно, предвидеть и Чен, сбежавший со своей семьёй от японцев, занявших Харбин, в Россию, и добравшийся сложными путями, испытав все невзгоды, которые можно только себе представить, до Хабаровска, где он, наконец, через несколько лет осел. Здесь же, в Хабаровске, в канун Первой мировой войны родилась ещё одна дочь Чена - Аксинья. В Гражданскую войну его дети - близнецы, ставшие большевиками, воевали против белых, старшая дочка погибла, а сын, выдвинувшийся в партийные деятели, в начале тридцатых годов был направлен работать на Сахалин. Туда, к себе, он, в конце концов, перевёз и престарелых родителей с младшей сестрой. Аксинья вскоре вышла замуж за молодого помощника брата и родила Чену внучку - родила как раз в тот год, когда брат её был арестован и бесследно сгинул.
  
   Первым своим Георгиевским крестом Фёдор Пешнев был награждён за то, что он с напарником в ночь накануне Ляоянского сражения, начисто проигранного русскими, пошёл в разведку - вернее, они больше ползли, чем шли, недаром их рота называлась "пластунской", и они приволокли захваченного ими японца, не рядового солдата, судя по его знакам отличия, в которых Фёдор не разбирался. Они сами доставили "языка" в штаб полка, и тут же им на гимнастёрки прикрепили по "Георгию". На следующий день, потеряв многих товарищей и сам еле выбравшись невредимым из мясорубки, устроенной японцами, Фёдор подумал, что его с напарником ночная вылазка, по-видимому, ничего не дала: или пленённый японец не дал нужных воинскому начальству сведений, или сила у японской армии была такова, что ничего помочь нашим войскам не могло.
   За время дальнейших боевых действий Фёдор получил несколько медалей, а при разгроме русской армии под Мукденом был ранен навылет в левую руку. После лазарета, в котором он застал окончание войны, Фёдор был демобилизован и отправился домой.
   Василия Петровича Сомова к тому времени уже не стало, его вдова, ещё молодая, в соку, женщина, отправив Асю к старшей сестре в Мариуполь, где Ася стала учиться на белошвейку, меняла кавалеров, дела вела плохо, приказчики в отсутствие настоящего хозяина многое разворовали, и магазин на Благовещенском базаре пришлось за бесценок продать - как раз в эти дни и вернулся Фёдор. Оставалась только лавка в сомовском доме, и ему было предложено быть там приказчиком, взять всю торговлю на себя. Фёдор согласился. Он поселился в своей же квартире, пустовавшей всё время его отсутствия, съездил на неделю в Пешнево и возвратился расстроенным: полгода назад в один месяц умерли и мать, и Егор, жена Егора с дочкой уехала к своему брату в Курск, где, по слухам, пошла работать на фабрику, в отцовский дом перебрался Василий с семьёй, а в доме, где жил раньше, он расширил лавку и устроил большой склад.
   Ася Сомова иногда приезжала навестить мать, Фёдор дивился, как она по-девичьи расцвела - небольшого роста, тонкокостная, кареглазая, пышногрудая. Он стал приглядываться к ней, ходил с ней, когда она приезжала в Харьков, вечерами гулять, в воскресенье - то ли на ярмарку, то ли на карусели, дарил ей гостинцы.
   Так прошло несколько лет. Наконец, они обвенчались в Благовещенском соборе (ближайшая к их дому церковь Трёх Святителей на улице Заиковской тогда ещё только строилась, она потом получила в народе название Гольдберговской - по фамилии построившего её богатого еврея-выкреста Григория Осиповича Гольдберга, купца первой гильдии и председателя городского купеческого общества; тот торговал скобяными изделиями и продукцией своего недалеко от церкви расположенного завода, производящего разного рода краски, и жил там же рядом в своём многоэтажном, с колоннами по фасаду и эркерами, доме). Когда жена была уже на сносях, Фёдор отвёз её рожать к сестре в Мариуполь, где за ней и младенцем был бы пригляд лучше, чем дома, поскольку на свою мать Асе рассчитывать не приходилась - та жила своей жизнью, полностью отдаваясь удовольствиям, которых мало видела в замужестве за Сомовым. Там, в Мариуполе, и родился первенец, нареченный Сергеем, а потом с интервалом каждый раз в полтора года родились уже в Харькове дочка Валя и Костя. После рождения Сергея Фёдор снял ещё одну треть дома - точно такую же, как та квартира, в которой жил до сих пор, и прорубил дверь, соединяющую теперь сени этих двух помещений.
   Костя появился на свет, когда отца уже дома не было - началась мировая война, и Фёдор был призван в армию. В пятнадцатом году он воевал на Юго-Западном фронте, которым командовал генерал Брусилов, известный своим "Брусиловским прорывом" весной-летом 1916 года, когда его войска осуществили успешное наступление против войск Австро-Венгрии в Галиции. Но тогда Фёдора там уже не было, он уже "обживался" во Франции, а примерно за полгода или чуть больше до этого, будучи в разведке, он со своим товарищем взяли в плен чуть ли не роту противника. Это подразделение передвигалось цепочкой по узкой тропе над обрывом в Карпатах, и два русских солдата с двух сторон этой тропы, бросив "бомбы", заставили оставшихся в живых "освободиться" от своего оружия, отправив его в пропасть, и привели их в расположение русских войск. За это Фёдор получил свой второй Георгиевский крест и был произведен в унтер-офицеры.
   Третий и четвёртый "Егории", как называли Георгиевские кресты русские солдаты, Пешнев получил, уже воюя в составе "Особой бригады русских войск во Франции" (позже эта бригада была переименована в Первую, поскольку во Францию прибыли ещё 2-я и 3-я бригады русских войск); к концу своей военной "одиссеи" он стал Кавалером ордена Почётного Легиона - высшей награды Франции и по сей день, а до этого был награждён французской военной медалью, высшей солдатской наградой, и бронзовым крестом с мечами ("Круа де Гер") с несколькими звёздочками разных цветов на полосатой ленте, прикрепляемыми к ней при каждом очередном награждении (сам орден - крест выдавался только при первом награждении). В том же 16-м году бригада попала под газовую атаку противника, в результате чего у Фёдора Ивановича до конца жизни слезились глаза, нижние веки были слегка выворочены, открывая красноватую слизистую. Он, естественно, не знал, что этот отравляющий газ был назван ипритом - по названию бельгийского города Ипр, под которым он впервые был применён германской армией; это было ужасное изобретение немецкого химика Габера, принявшего христианство еврея, впоследствии удостоенного (слава Богу, не за это) Нобелевской премии.
   Когда в России произошла Февральская революция, сведения об этом в скором времени докатились и до русских войск во Франции, и там начались создаваться солдатские комитеты - в ротах, батальонах, полках, бригаде. Фёдор, никогда не притеснявший солдат своего взвода и пользующийся уважением не только среди них, но - за свою храбрость и справедливость - и в других подразделениях, тоже был избран в полковой комитет, и здесь тесно сошёлся с Родионом Яковлевичем Малиновским, будущим маршалом и министром обороны СССР. Они были знакомы и раньше - со времени морского перехода из России, но только теперь, несмотря на значительную разницу в возрасте, подружились, вместе отстаивая интересы солдат. Они даже сфотографировались вместе, Георгий Сергеевич хорошо помнил фотографию, на которой были запечатлены два бравых русских воина с наградами во всю грудь. Эта фотография пропала, история, связанная с ней, произошла, когда внук Фёдора Ивановича был уже студентом. В конце пятидесятых годов, после того как Хрущёв снял с должности Жукова, Малиновский стал министром, а у деда, которому было за семьдесят, что-то не ладилось с оформлением пенсии из-за отсутствия каких-то записей в трудовой книжке, на что он всю жизнь, прошедшую в постоянной работе и поисках заработка, не обращал никакого внимания. Ему начислили мизерную пенсию, и он, никому ничего не сказав, взял конверт, написал на нём: "Москва, Кремль, Р.Я. Малиновскому", - вложил в него фотографию (толстый картон - "паспарту") и короткую записку, что-то вроде: "Родя, меня здесь обижают, помоги. Федя." Он просто бросил это письмо в почтовый ящик. Только примерно через полгода после такой "акции", не дождавшись ответа (его и не могло быть при такой форме послания; если письмо и попало в Москву, что весьма сомнительно, так как местные "органы" отслеживали всю корреспонденцию, идущую "наверх", то в лучшем случае оно дошло до какого-нибудь адъютанта и - "кануло в вечность"), - только тогда Фёдор Иванович рассказал внуку об этом, спросив, что теперь делать. Что внук мог ему сказать? Попенял ему - и всё... Кроме Юры, деду не к кому было тогда обратиться: его старший сын Сергей, отец Юры, к тому времени разошёлся с его мамой, причём, это было сделано настолько не по-человечески, "не интеллигентно", как сказала бабушка Ася, что собственные его родители какое-то время не хотели с ним общаться; второй сын, Костя, в Харькове не жил, приезжал только изредка; Мариша вышла замуж и уехала с мужем на несколько лет в Башкирию, где тот, Генрих Иванович Никольский, руководил строительством нефтегазового комплекса.
   (Уже переехав жить в Германию, Георгий Сергеевич вычитал, что Малиновского звали, на самом деле, Рувимом Янкелевичем, родился он в Одессе в семье караимов - сверхортодоксальных иудеев, не признающих даже Талмуд, а только Священное Писание. Когда родители развелись, он с матерью уехал к её сестре в Винницкую губернию, где мать удачно вышла снова замуж, и отчим стал назвать Рувима Родькой, а когда тому исполнилось 14 лет, сказал ему - почти так, как говорил, по Горькому, своему внуку Алёше Пешкову дед Каширин: "Ты мне не медаль на шее, катись-ка ты лучше в свою Одессу, подавайся там в биндюжники или в плавание с матроснёй, а можешь в полицию сыщиком". И парень уехал, жил два года в Одессе у родственников, а когда началась Первая мировая война, пробрался в идущий на фронт воинский эшелон и попросился, шестнадцатилетний, добровольцем в полк. Он был хорошо развит физически, и его взяли, записав Родионом Яковлевичем Малиновским.)
  
   ...А во Франции в 1917 году назревали трагические события, связанные с требованием солдатских комитетов 1-й бригады о возвращении на родину. Все увещевания русских генералов, представителей Временного правительства России, французских властей не приносили результата. И тогда большая часть 1-й бригады, в том числе и Фёдор Пешнев, и часть солдат 3-й бригады были интернированы в лагере Ля-Куртин. В сентябре 17-го лагерь подвергся обстрелу артиллерией и штурму одного полка 3-й бригады русских войск, солдаты которой были менее распропагандированы. В результате этого 200 человек были убиты, 400 ранены, в том числе Малиновский, восемь с половиной тысяч солдат были захвачены. В качестве наказания председатели солдатских комитетов были направлены в казематы знаменитого острова Экс в Бискайском заливе, куда когда-то был сослан Наполеон (в первую ссылку, до известных "Ста дней"), другие активные участники событий - в тюрьмы, а остальных после долгих проверок и мытарств отвезли в охраняемый лагерь Курно, куда позже стали прибывать и некоторые из тех, кто сначала попал в заключение. Фёдор избежал тюрьмы благодаря прежним воинским заслугам, Малиновский - из-за ранения. Снова встретились они уже в лагере Курно, куда Малиновского отправили, подлечивши в лазарете. Находившимся в лагере, в конце концов, предложили выбор: или продолжать участвовать в боевых действиях, записавшись в русский легион; или быть направленными на работы в тылу; или - отказавшимся от первых двух вариантов - быть высланными в Северную Африку. Фёдор Пешнев выбрал тыловые работы, поэтому потерял связь с товарищами, и все события, связанные с дальнейшей судьбой русских солдат во Франции, его не коснулись.
   Тем временем в России произошёл октябрьский переворот, шла Гражданская война (в ходе которой при еврейских погромах - Георгию Сергеевичу рассказывала об этом его бабушка Маня, мать его мамы, когда внук сообщил ей, что женится на еврейской девушке, а потом, в годы перестройки, он и сам прочёл кое-что - погибло больше, чем за все годы царизма, особенно стараниями красных конников Будённого; этот разгул антисемитизма сравним только с эпохой Богдана Хмельницкого, войско которого тоже отличилось в этом деле, но всё же не настолько, как борцы за победу коммунизма во всём мире, считающие себя интернационалистами. Впрочем, еврейские погромы случались и в Древней Руси, и первый такой погром в Киеве зафиксирован в летописях, отражающих события начала XII века, а точнее - в 1113 году, после смерти князя Святополка, внука Ярослава Мудрого, которые - оба - покровительствовали еврейской общине, играющей всё большую роль в экономической жизни города и разраставшейся, начиная с первой половины века XI - после крупнейших еврейских погромов в Германии). Ленин весьма интересовался русскими солдатами, находящимися во Франции, поскольку не хватало людей в Красной Армии, и он послал во Францию Инессу Арманд "со товарищи" под видом миссии Красного Креста с задачей вернуть домой как можно больше солдат. Но там её арестовали по какой-то причине, и Ленин, будучи в ярости (как известно, у него были с ней особые отношения), потребовал у французских властей её немедленного освобождения, иначе грозил расстрелять всю французскую миссию в России. В результате она вернулась вместе с тысячей солдат.
   А Малиновский, записавшийся в русский легион, входивший в 1-ю Марокканскую дивизию, ещё успел повоевать во Франции с немцами, потом, устроившись в санитарный отряд, отправляющийся в Россию, через Марсель - и далее обратным путём - попал во Владивосток и затем участвовал в Гражданской войне. После боёв под Царицыном он был направлен на курсы младших красных командиров, где записался украинцем и оставался числиться таковым до самой смерти. Как украинец он вошёл в статистику генералов и маршалов, командующих фронтами во время Великой Отечественной войны (за годы войны их было всего 26, один - армянин Баграмян, пятеро, в том числе и Малиновский, украинцев, остальные - русские). Фёдор Пешнев же всё время Гражданской войны работал во Франции, Бельгии, Нидерландах - и так до начала 1922 года. (Мариша, родившаяся через девять месяцев после возвращения отца, часто говорила с улыбкой, что где-то там, "в заграницах", у Пешневых определённо есть родственники: не мог же молодой, здоровый мужчина столько лет обходиться без женщин; а сам Фёдор Иванович не любил рассказывать о своих "одиссеях", как подросший Юра ни расспрашивал его о Франции, о Первой мировой войне, и только иногда, очень редко, подвыпив в праздник, начинал вдруг говорить по-французски...)
   Последние годы Фёдор ничего не знал о своей семье, так как почтовая связь была затруднена. Встав в Харькове с поезда тёплым июньским вечером, он, как ни спешил встретиться с родными, о чём он мечтал все семь лет своего отсутствия, всё же решил идти домой пешком, внутренне сопротивляясь невольным мыслям о том, что и семьи его там уже может не быть. И что ему тогда делать? Было ещё светло, немногие прохожие с удивлением смотрели на мужчину, выделяющегося своим европейским костюмом, контрастом к которому служил большой ранец за спиной и старый солдатский вещевой мешок, перекинутый через одно плечо. Фёдор прошёл всю Екатеринославскую, перешёл мост через речку Лопань, впереди на холме в сгущающихся сумерках ещё были видны здания университета. Здесь начиналась центральная часть города. Фёдор свернул направо, пересёк наискосок Павловскую площадь, прошёл по ещё одному мосту, связывающему берега такой же, как Лопань, неширокой речки, давшей название городу, и вскоре вышел на родную Грековскую. Он отвык от её неровной булыжной мостовой, но идти можно было только по ней, так как после недавнего сильного, видимо, дождя обочины дороги вплоть до тесно стоящих вдоль неё домов почти сплошь были покрыты лужами. Вот и колонка на углу, откуда и Фёдор, и Ася носили на коромысле вёдра с водой, ещё пять домов по правой стороне улицы - и его, Фёдора, ставший родным дом. Ставни на окнах, как всегда на ночь, были закрыты, свет не пробивался. Фёдор с замирающим сердцем зашёл во двор, ближняя к воротам часть дома была совсем тёмной, он прошёл дальше и увидел сквозь стекло окна сеней его самой первой квартиры отблеск света. Он поднялся на крыльцо и постучал, по-прежнему вглядываясь в окно сеней, расположенное рядом с входной дверью. Фёдор увидел, как открылась дверь из комнаты в сени, вышла Ася.
   - Кто это?
   Фёдор облегчённо выдохнул:
   - Я, Фёдор...
   - Ох... - жена открыла ему и буквально упала на него прямо в дверях. - Живой...
   Они вошли в первую комнату.
   - Где дети? - спросил Фёдор.
   - Спят в горнице. А Валечки уже нет... - Ася заплакала и опять повисла на муже. - Ох, хоть ты... живой и дома, наконец...
   Фёдор снял с себя ранец и вещмешок, зашёл со свечой в горницу посмотреть на спящих сыновей, вернулся.
   Всю ночь они проговорили. Фёдор узнал, что дочка умерла три года назад от скарлатины, что жене его удалось в годы Гражданской войны и последующей разрухи выжить и прокормить детей лишь благодаря своему мастерству - она обшивала сначала купчих, а потом жён и боевых подруг красных командиров, постоянно кроила, намётывала, шила на зингеровской ножной швейной машине, главной части своего приданого, полученного при замужестве. Кроме того, до начала Гражданской войны ей много помогала сестра Варя, жившая недалеко, за две улицы, со своим мужем-купцом и детьми, но потом, когда мужа арестовали красные и он пропал, она уже сама стала нуждаться в помощи. Слава Богу, хоть дом у неё не реквизировали, как это случилось с отцовским домом Аси; мать Аси, уехавшая из города вслед за отступающими деникинскими войсками и с той поры не подававшая о себе вестей, этого уже не видела. Сомовская лавка не работала, вход в неё с угла улиц Грековской и Ващенковской был наглухо заколочен. Дом, в котором жили Пешневы, тоже был реквизирован у прежнего хозяина и теперь относился к созданному жилищному кооперативу; Асю с детьми уплотнили, вселив в ту часть дома, которую когда-то Фёдор дополнительно снял у хозяина, других жильцов.
   Фёдор привыкал к жене, к сыновьям. Сергею было уже 10 лет, он был спокойным и послушным ребёнком, в отличие от сорванца Кости, которого Фёдор первый раз увидел по приезде. Костя уже тоже ходил в школу, в подготовительный класс, но учиться не любил и не хотел, весь день гоняя по близлежащим улицам с ровесниками. Оба были крепышами, в отца, с ямочками на подбородках.
   Осмотревшись в городе, Фёдор пошёл работать в тот же магазин на Благовещенском базаре, который когда-то принадлежал Сомову, а теперь - нэпману, он был знаком с этим человеком, тот когда-то работал приказчиком в соседнем с сомовским магазине. Но советская "новая экономическая политика" вскоре закончилась, и Фёдор остался не у дел. Он начал плотничать, заказов было немного, и он всё время думал, как прокормить сыновей и уже родившуюся Маришу. Ему пришлось все свои награды, содержащие драгоценные металлы, в конце двадцатых годов отнести в "Торгсин" - специальную организацию под названием "Торговля с иностранцами", где в обмен на ценности давали муку, крупу, масло, сахар... Об этом внуку однажды рассказала бабушка Ася, когда он, школьник, рассматривая альбомы деда, спросил, где же награды, которые видны на фотографиях, он хочет их посмотреть. Тогда же бабушка объяснила ему, что такое - "Торгсин". Через много лет, получив от Мариши альбомы и снова просматривая их, Георгий Сергеевич подумал, что вряд ли фамилию деда успели занести в список Георгиевских кавалеров, выбитый на стене Георгиевского зала в Большом Кремлёвском дворце, - вряд ли, поскольку помешали этому революционные события.
   Когда началась коллективизация, в Харькове неожиданно появился старший брат Фёдора Василий, уже в преклонных годах, с женой и тремя сыновьями. Он сбежал из Пешнево от раскулачивания, бросив всё своё хозяйство, боясь высылки куда-нибудь в Сибирь. Пожив неделю у Фёдора, еле размещаясь на ночь в его жилье, Василий с семьёй уехал в Полтаву, где были дальние родственники его жены. Во время Великой Отечественной Мариша виделась в оккупированной Полтаве со старшим из своих двоюродных братьев Николаем; родителей его уже не было в живых, оба его брата были на фронте, средний погиб в первые месяцы войны - об этом стало известно только после освобождения Полтавы, а младший, Андрей, подал о себе весточку через многие годы из Америки.
   В тридцатые годы Фёдор Иванович некоторое время работал директором городского магазина для старых большевиков, снабжавшихся продуктами улучшенного ассортимента и качества ветеранов революции по специальным спискам, ему в квартиру даже провели телефон - большую редкость по тем временам. Но на этой работе он не прижился, будучи беспартийным. Однако, заведя знакомства в торговом управлении города, Фёдор Иванович добился открытия старой лавки рядом с домом, отремонтировал помещение, преобразовав его в небольшой, но приличный магазин, и к моменту женитьбы его старшего сына уже несколько лет был его директором и единственным продавцом.
  

3.

  
   - Кто это, Лёва? - спросил Сергей Пешнев своего приятеля, студента последнего курса медицинского института, увидев, что тот поздоровался с большеглазой черноволосой девушкой, пробежавшей мимо в спортивном костюме - форме, ставшей стандартной после показа в кинохронике парада физкультурников в Москве.
   Сергей и Лев дружили с детства, учились в одном классе. Лёва жил недалеко, на Москалёвке, был соседом набирающей теперь известность Клавы Шульженко, которая, хотя и была старше, всегда при встрече приветливо здоровалась с ними. Несколько лет приятели виделись урывками, только когда Сергей приезжал в Харьков из Днепропетровска, где работал после окончания техникума, но уже полгода, как он вернулся и теперь служил энергетиком на одном из оборонных заводов города, расположенного в квартале от дома Лёвы, и после работы, по дороге на Грековскую, Сергей часто ненадолго заходил к нему, корпевшего после занятий или практики в больницах над учебниками. Но воскресенья они, как правило, проводили вместе, в хорошую погоду гуляли в саду Шевченко и в парке Горького, пытаясь знакомиться с девушками, ходили к общим знакомым на молодёжные вечеринки с вином, танцами под патефон и играми "в бутылочку".
   В это воскресенье они, нагулявшись и по дороге домой проходя по площади Тевелева, плавно перетекающей в Павловскую площадь, именуемую с некоторых пор Пролетарской, увидели на дверях физкультурного техникума написанное крупными буквами объявление: "Финал первенства Украины по пинг-понгу. Вход свободный". Приятели не удивились этому, они знали: несмотря на то, что столица советской Украины ещё в прошлом году была перенесена в Киев, многие мероприятия республиканского масштаба проводились по-прежнему в Харькове. Они вошли в здание, поднялись на второй этаж в большой и с высоким потолком зал, в котором были установлены пять больших столов для пинг-понга с натянутыми сетками. Над сетками летали шарики, стоял треск от ударов по ним ракеток и ударов шариков о столы. Зрителей было много, они стояли вдоль стен зала, Сергей и Лёва примостились сразу же у входной двери. И тут мимо них из коридора, в который, видимо, выходили и комнаты, где переодевались и отдыхали спортсмены, проскочили четыре девушки, и одна из них оказалась знакомой Льва.
   - Что - понравилась? - спросил Лёва. - Это Софа Гратовская. Хочешь, познакомлю?
   - Хочу.
   Лев был хорошим конькобежцем, несколько раз в прошлом выигрывал первенство города, но тренировки отнимали много времени, и он забросил большой спорт ради учёбы. Будучи членом спортивного общества "Трудовые резервы", он познакомился там с Софой, тоже неплохо бегавшей на коньках.
   Софа с напарницей проиграли финальную встречу своим киевским соперницам и заняли второе место в этих республиканских соревнованиях. Подождав, пока всё закончится и призёрам соревнований будут вручены соответствующие дипломы и подарки, Сергей и Лев встретили на улице выходившую с подругами девушку. Лёва остановил её, познакомил с товарищем.
   - Это - Сергей, ты ему очень понравилась, - без обиняков сказал Лёва, представляя друга.
   Тёмноглазая, со спортивной фигурой Софа слегка порозовела, улыбнулась:
   - Да? Очень приятно.
   Они втроём пошли в сторону её дома, но на Пролетарской Лёва распрощался, сославшись на то, что ему надо готовится к последней институтской сессии, которая вот-вот начнётся, и Сергей с Софой свернули на Екатеринославскую, носящую теперь имя Свердлова. На пересечении этой улицы с улицей Ярославской стоял дом, в котором Софа жила. Софа рассказала, что окончила строительный техникум, для возможности поступления в который она даже сказалась на год старше, чем на самом деле, но потом ни дня не работала по специальности, которая ей не по душе, а не бросала учёбу лишь потому, что не хотела огорчать родителей, у которых она одна. Работает она машинисткой и стенографисткой в областном комитете профсоюзов.
   Они долго стояли, беседуя, у её дома, с этого дня стали регулярно встречаться, встречались долго, поженились только через полтора года, а ещё через год родился Юра. Роды были тяжёлыми, родился он богатырём - без малого пять килограммов - и пах (мама много позже рассказывала повзрослевшему Юре об этом) апельсинами, так как огромное их количество она съела по совету врача в последние месяцы беременности.
   После родов Софа очень пополнела и оставалась полной всю жизнь за исключением периода эвакуации и первых послевоенных голодных лет, а также последних лет жизни, когда она болела и чувствовала отвращение к пище. Но полнота никогда не мешала ей - она была подвижной, энергичной, любила до старости танцевать и однажды поразила сына: когда он с приятелем, четырнадцатилетние парни, раздвинув обеденный стол в комнате и натянув сетку, стали играть в пинг-понг, называемый тогда уже настольным теннисом, она взяла ракетку и в пух и прах разгромила и того, и другого.
   После свадьбы молодожёны поселились в одноэтажном доме в том же дворе, где жили и родители Софы. Дом выходил фасадом на Ярославскую, но парадная дверь на улицу была заколочена, и жильцы входили в дом со двора, попадая в длинный коридор, по обе стороны которого находились небольшие комнаты и который заканчивался туалетом в тупике. Одну из таких комнат и сняли молодые Пешневы (правда, Софа не взяла фамилию мужа - зачем, в случае чего, иметь проблемы с дипломом техникума, выписанного на её девичью фамилию?), их хозяйка жила рядом, в такой же комнате. Чтоб попасть к родителям Софы, надо было всего лишь пересечь угол двора, подняться по нескольким ступенькам на веранду, от которой шла лестница на второй этаж дома, а слева был проход в подъезд, в коридор, куда выходили двери трёх небольших квартир. Когда-то все они, объединённые в одну большую квартиру, но с двумя входами, принадлежали Михаилу Израилевичу и Марии Борисовне Гратовским, родителям Софы. Собственно, на самом деле мать была Маней Боруховной, а отца звали не Михаил, а Ерохмил, так было в паспорте, но все давно звали его Мишей, и в документах дочери значилось - Софья Михайловна. У отца было, кроме самой младшей сестры Сони, тоже жившей сначала в Харькове, три брата: старший Лейба, давно переселившийся в Ленинград (вскоре после этого он забрал к себе Соню) и доживший там до преклонных лет, перенеся блокаду, а ещё Мойша и Меня, тоже величавшие себя Михаилами. Михаила-Мойшу Сергей Пешнев так никогда и не видел: тот, старый холостяк, скорняк по профессии, жил в Киеве, в Харьков не заезжал и погиб, как стало известно после войны, в Бабьем яру. Меня же, часовщик, ни в одном городе долго не задерживался, почти в каждом из них имел жену и детей, разводился и переезжал в другое место, пока не осел в Кишинёве накануне Великой Отечественной; там, уже сорокалетним, был призван в армию, отслужил в тыловых частях и после войны несколько раз приезжал в Харьков, каждый раз возвращаясь в ставший родным Кишинёв, в котором и умер, - одинокий, несмотря на множество детей, старик, переживший всех своих братьев...
   Квартира на первом этаже дома была подарена в 1915 году молодой семье Гратовских, преподнесена в качестве приданого сестры её старшим братом Абрамом, заменившем ей рано умершего отца. Абрам Гирко был известен в городе как крупный купец-текстильщик, имевший дело с половиной стран Европы. Он жил в собственном четырёхэтажном каменном доме в самом центре, в начале Московской улицы, позднее переименованной в проспект Сталина, а ещё позже - в Московский проспект. Первый этаж дома занимал большой магазин тканей (часть этого магазина и в конце ХХ века оставалась торговой точкой - на фасаде была вывеска "Птица-яйцо"), остальные этажи были жилыми, там обитали хозяин с женой и двумя дочками, Маня, а позднее и младшие - брат Арон и сестра Густа; там квартировали также многочисленная прислуга и неженатые приказчики. Еще две замужние сестры Абрама жили отдельно, тоже в Харькове, одна из них - Эсфирь - вместе с мужем и уже взрослыми детьми была расстреляна фашистами за тракторным заводом, в Дробицком яру, менее известном, чем киевский Бабий яр, но именно там погибли почти всё оставшееся в оккупации еврейское население Харькова. И Гирко, и Гратовские были выходцами из еврейского местечка Лохвицы в Полтавской губернии, один за другим уезжая из местечка с помощью тех первых из них, кто сумел обосноваться в больших городах, в основном - в Харькове. Но они не забывали своей "малой родины", бывали там, навещая оставшихся родственников и помогая, по мере возможности, им. Даже свидетельство о рождении Софы было выдано полтавским раввином... Поскольку в Лохвицах семьи Гирко и Гратовских были добрыми соседями, то Ерохмил Гратовский ехал в Харьков целенаправленно, к Абраму Гирко, который определил его учиться на парикмахера. После нескольких лет учёбы Абрам помог ему, дав ссуду, открыть маленькую, на одно кресло, парикмахерскую, и Миша, как его стали называть клиенты, систематически погашал её вплоть женитьбы на Мане, которую Абрам сосватал ему, простив оставшийся долг.
   Абрам Гирко после революции сумел уехать с семьёй в Америку. В первые годы по окончании Великой Отечественной, когда ещё были хорошими отношения СССР и США, Михаил Израилевич через Международный Красный Крест нашёл дочек Абрама, получил от них несколько писем и посылок. В посылках находилась обычная "американская помощь" - яичный порошок, какие-то консервы, а также немного уже не новых, но в хорошем состоянии вещей, в том числе два свитерка для Юры, которые он потом долгие годы носил. Юру поразила цветная фотография, присланная в одном из писем: на фоне роскошного лимузина и двухэтажного дома, утопающего в зелени и цветах, стояла одна из дочек Абрама с двумя детьми... Это было как в сказке, как весть из другой цивилизации, с другой планеты... С началом "холодной войны" переписка прекратилась, и Сергей, и Софа, а потом и выросший их сын всегда писали в анкетах, что не имеют родственников за границей...
   Все годы Гражданской войны Михаил Израилевич проработал в своей парикмахерской, стриг и мужчин, и женщин, особенно ему удавались женские причёски. Дамы предпочитали его ещё и потому, что он был высоким представительным молодым мужчиной, всегда готовым сказать комплимент, пошутить, посоветовать, какая причёска больше подойдёт к лицу... Может быть, из-за пришедшей к нему известности хорошего мастера, его не трогали ни белые, ни красные. С началом нэпа он решил попробовать себя в коммерции: в самой большой комнате квартиры, имеющей отдельный вход, он оборудовал сапожную мастерскую, в которой пять мастеров шили новую обувь - и мужскую, и женскую, в подвальном помещении как раз под этой комнатой, расчищенном от накопившегося за многие годы хлама, куда был сделан прямо из мастерской люк с лесенкой, открыл обувной магазин, а свою парикмахерскую он сдал в наём, так как всё его время уходило на то, чтоб добывать кожу и прочие материалы, необходимые для пошива обуви, следить, чтоб их не воровали работники, вести бухгалтерские книги... Да и ноги у Михаила Израилевича уже иногда побаливали - от постоянного стояния в парикмахерской...
   Но, как известно, всё хорошее когда-нибудь кончается, закончился и нэп, этот первый в истории человечества пример сочетания коммунизма и капитализма. Михаила Израилевича вызвали "куда следует", и он понял, что лучше самому отдать всё, чем владеет, иначе будет хуже... Он свернул мастерскую, отдал властям парикмахерскую и магазин (этот подвал рядом со сберегательной кассой и сейчас хорошо известен харьковчанам - в нём многие десятилетия размещался магазинчик "Вина-воды"), отдал две комнаты своей квартиры, а сам с женой и дочкой занял большую комнату - ту, где раньше работали сапожники. И снова пошёл работать в туже парикмахерскую, но теперь уже принадлежащую государству...
  
   Юра с малого возраста помнил большую комнату, в которой жили бабушка Маня и дедушка Миша - комнату в два окна, на подоконниках которых можно было даже лежать, свернувшись, - такие толстые были стены у этого старого дома. До войны днём он постоянно находился здесь под присмотром бабушки, так как его родители работали. Здесь был телефон, он просил бабушку Маню набрать номер бабушки Аси и делился с ней своими детскими впечатлениями: как он ходил с бабой Маней на недалёкий Благовещенский базар за продуктами, что соседский Колька на прогулке упал и разбил нос, говорил, что он сегодня ел, что он совсем не хочет днём спать, а его заставляют... Юра рассматривал книжки с картинками, смотрел, как бабушка разжигает керосинку или примус, а то и другое вместе, чтоб готовить еду, а вечером рассказывал маме и папе о событиях прошедшего дня - а событиями для него, ребёнка, являлось всё, что он за день видел и слышал.
   Юре было три с половиной года, когда началась война. В его памяти сохранились ночные воздушные тревоги, когда его, сонного, мама на руках относила в угол двора, в сырой и затхлый подвал, служащий бомбоубежищем. Он почти не помнил при этом папу - только позднее он узнал, что отец, будучи к тому времени уже главным энергетиком завода, редко ночевал тогда дома. Но он хорошо запомнил октябрьский вечер, когда его привезли на вокзал к поезду, которым отправлялось оборудование завода и семьи его сотрудников в эвакуацию. Немцы были уже близко, это был, как уже после войны рассказывали Юре родители, вспоминая то тяжёлое время, едва ли не последний эшелон с эвакуирующимися. Но Юра помнил, что уезжал он с мамой, бабушкой Маней и дедушкой Мишей. В одном купе обычного общего пассажирского вагона - по три полки с каждой стороны - с ними были также старшая сестра бабушки Таня с мужем Яковом. Как значительно позднее, повзрослев, выяснил Юра, интересовавшийся всем довоенным периодом жизни семьи, Таня и Яков, бездетные, уже тогда пожилые и совершенно беспомощные - смысле возможностей организовать свой отъезд, - заняли места в купе, забронированном за семьёй Сергея Фёдоровича, вместо его родителей и сестры. Фёдор Иванович и слышать не хотел об отъезде в эвакуацию, бросив на произвол судьбы всё нажитое за долгие годы и не веря сообщениям о фашистских зверствах. "Ишь ты, - сказал он жене, когда несколько месяцев назад услышал по радио речь Сталина, - как его разобрало - "братья и сёстры", видите ли, достало его, чертяку". Анастасия Васильевна с опаской посмотрела на открытое окно. "Ты хоть при Марише такое не говори", - сказала она. "Да ладно, кому сейчас до нас есть дело?" - и Фёдор Иванович продолжил: "А ты слышала, как всё время передают песню "Вставай, страна огромная..."? Так эту песню я знаю с Империалистической, теперь только слова немного изменили".
   Мариша, несмотря на доводы брата, не хотела оставлять родителей одних и надеялась, что всё обойдётся, тем более что она знала немного немецкий язык, изучая его с шести лет с частным преподавателем, а потом и в школе.
   Как - опять же, позднее, повзрослев - узнал Юра, сестра бабушки Мани Эсфирь не смогла эвакуироваться с семьёй из-за болезни мужа, незадолго до этого перенесшего инсульт, а Густа, бывшая замужем за главным бухгалтером харьковской оперетты, вместе с мужем и дочкой-студенткой уехали вместе с театром раньше, так же как ещё в начале сентября покинул Харьков с женой и двумя сыновьями брат Арон, самый младший. Арону исполнилось сорок лет уже в Самарканде, где осела семья, и в 1942 году, когда дела на фронте были плохи, он был призван в армию, служил в действующих частях до конца войны, будучи старшиной роты, и, демобилизовавшись, забрал из Самарканда семью и вернулся в Харьков; он, человек практического склада, привёз в качестве трофея из Германии несколько больших упаковок иголок - и для ручной работы, и для швейных машин, а они в послевоенные годы ценились на вес золота... Из всех родственников бабушки Мани больше всех Лизе нравился Арон - может быть, потому, что, впервые увидев её, он сказал Юре: "Где ты нашёл такую прелесть?"
  
   Георгий Сергеевич, прочитавший за свою жизнь много серьёзных книг о Великой Отечественной и о предвоенных годах, не переставал удивляться оптимистическому настрою людей (да и местных властей) в начале войны - мы, мол, будем бить врага на его территории, как постоянно твердила пропаганда, - и примером этого оптимизма был набор в вузы в то время, как немецкие войска неуклонно приближались к Харькову. Мариша, которой к началу войны исполнилось 18 лет, только что окончила школу, поступила учиться в юридический институт, хотя хотела в театральный, против чего возражали её родители - она уступила им, предполагая, что через год, война же долго не продлится, сумеет убедить их в том, что юриспруденция - не её призвание, и, пусть потеряв год, она перейдёт всё же в театральный, - даже успела съездить с институтом на рытьё окопов на подступах к городу...
   Перед отъездом на вокзал (Сергей Фёдорович пригнал полуторку) все собрались у Гратовских, куда уже были перенесены вещи уезжающих, пришли прощаться Мариша и её родители, так как к поезду их не пустили бы, там стояло оцепление. Были слёзы, слёзы... Михаил Израилевич, заперев двери, отдал ключи Фёдору Ивановичу.
   Сам Сергей Фёдорович не уехал - он был ответственным за взрывные работы на заводе, которые надо было провести непосредственно перед оккупацией города немцами, чтобы уничтожить оставшееся оборудование. Через две недели он ушёл из Харькова пешком в тот час, когда с другой стороны города в него входили первые немецкие солдаты... Они с женой договорились, что Софа напишет ему до востребования на главпочтамт в Ташкент, куда Сергей имел предписание явиться для работы на авиационном заводе, уже эвакуированном туда из Харькова, и, если всё обойдётся благополучно, они встретятся в Ташкенте.
  
   Эшелон шёл в Среднюю Азию, Михаил Израилевич намерен был добраться до Бухары, где у него были дальние родственники. Под Пензой эшелон бомбили. Но единственная сброшенная немецким самолётом бомба (самолёт был один и бомба одна, в этом повезло) упала рядом с железнодорожной насыпью. Когда поезд остановился после пулемётного обстрела, в результате которого загорелся последний в эшелоне вагон, находившейся через один от того вагона, в котором ехал Юра с родными, - то ли сам машинист остановил его, то ли кто-то дёрнул стоп-кран, - и все высыпали в поле, сбегая с крутой насыпи, и легли там на землю, не зная, будут ли ещё бомбы и обстрел, Юра увидел огромную яму, на дне которой что-то дымилось. Удивительна детская память, сохранившая на всю жизнь запечатлевшиеся в ней экстремальные, как теперь сказали бы, ситуации. Юра запомнил, как маме, которая держала его на руках, помог спуститься с насыпи какой-то военный с раненой рукой на перевязи; что мама прикрывала его своим телом, когда они лежали в поле; он помнил, что, лёжа на спине, видел низко летящий немецкий самолёт, устрашающий своим ревом беззащитных людей, и лицо лётчика в шлеме, широко улыбающееся, с золотыми зубами во весь рот. Юра, естественно, не мог помнить, сколько они пролежали в поле, может быть, всего несколько минут. Но самолёт, наконец, улетел, и когда раздался гудок паровоза, люди вокруг зашевелились, начали вставать и, отряхиваясь на ходу, заторопились назад к вагонам. Обстрелянный вагон ещё дымился, но поездная бригада уже отцепляла его. К счастью, это был товарный вагон, раненного солдата-охранника, ехавшего на последней тамбурной площадке, на носилках несли вдоль поезда в сопровождении мужчины с измазанным копотью лицом, в железнодорожной форме со шпалами в петлицах. Юра всё это видел и почему-то запомнил. Когда он с мамой и встретившиеся им при подъёме на насыпь бабушка с дедушкой вошли в "своё" купе, то увидели две пары ног, торчащих из-под нижних полок. И тут взрослых охватил истерический смех - как разрядка после пережитого. Услышав этот хохот, на свет вылезли Таня и Яков, решившие в минуту опасности именно таким образом спастись от бомбёжки. "Ну, куда мы побежим, - сказала Таня, - чему быть, того не миновать..." Торчавшие из-под полок ноги Юра помнил, остального - нет, он сразу же, утомлённый впечатлениями, заснул, как только мама, войдя в купе, уложила его. Об этом эпизоде многие годы спустя рассказывала ему, смеясь, бабушка Маня, и Георгий Сергеевич подумал тогда, что покорность судьбе во все времена была присуща многим и многим...
   По неизвестной причине эшелон "выселили" на какой-то маленькой станции, и пассажиры всю ночь просидели на улице под проливным дождём. Утром подали товарные вагоны, в один из которых загрузились вместе с другими семьями и родные Юры. Теплушка, как называли такой вагон, была разделена по высоте на "два этажа", и Юра любил сидеть наверху у маленького окошка. Поезд шёл долго, с бесконечными остановками, на одной из которых - уже где-то на юге, было тепло - пропал дедушка Миша. Он вышел из вагона, надеясь найти какое-нибудь пропитание, а поезд неожиданно тронулся. "Миша, Мишенька отстал... - плакала бабушка. - Что же теперь будет?.." Дочь успокаивала её, как могла, но и сама не знала, что делать: поезд-то из теплушки не остановишь, только на следующей остановке можно попытаться что-либо выяснить... Да, собственно, что и у кого выяснять? Ответят, что не знают, отстал - может быть, если повезёт, догонит... Однако на следующей остановке дед, как ни в чём не бывало, с огромным арбузом в руках появился у теплушки. Оказывается, он успел вскочить в последний вагон уже движущегося поезда, не потеряв при этом свою добычу.
   Наконец, поезд пришёл в Бухару. Было утро, Михаил Израилевич отправился искать родственников и через некоторое время вернулся с кем-то из них и с ишаком, запряженным в тележку, на которую погрузили вещи прибывших. Нельзя сказать, что родственники приняли их с восторгом; Георгий Сергеевич, как ни пытался потом вспомнить, так и не сумел бы точно сказать, заходил ли он вообще в тот день в их дом и видел ли он ещё когда-нибудь этих родственников за время жизни в Бухаре; мама и её родители, наверное, виделись с ними. А тогда вечером под огромную чинару во дворе были вынесены ковры, и там беженцы ночевали. И в день приезда, и на следующий день дед и мама куда-то ходили, и уже к вечеру второго дня Юру с мамой, бабушкой и дедушкой подселили к многодетной узбекской семье. Бергеры - такова была фамилия Якова и Тани - тоже были поселены неподалёку.
   Узбекская семья жила на первом этаже дома, верхняя часть которого представляла собой курятник. К нему вела узкая глинобитная лестница в углу двора, ограниченного с трёх сторон (кроме стороны, в каковой находилось сам дом) высокой стеной, сложенной из самана. Кур хозяин убрал во двор, сделав загородку из всякого хлама, а в курятнике стали жить приезжие. Когда Юра с мамой позднее переехали в Ташкент, дедушка с бабушкой продолжали жить там - вплоть до самого возвращения в Харьков. И мама, посылая им письма, писала адрес: улица такая-то, номер такой-то, второй этаж - и, по рассказу бабушки, когда в первый раз почтальон-узбек принёс письмо с таким адресом, он спросил у хозяйки: "Где здесь живёт второй этаж?" - приняв написанное за фамилию.
   На следующий день после вселения, мама, принарядившись и взяв с собой отмытого в тазу после долгой дороги Юру в матросском костюмчике, пошла в военкомат, и, видимо, они произвели впечатление на усатого пожилого узбека-военкома в не первой свежести гимнастёрке с ромбами в петлицах, так как мама сразу же была принята на работу секретарём-машинисткой; дед через несколько дней тоже устроился - в парикмахерскую.
   Письма, посылаемые Сергею в Ташкент, оставались без ответа. Режим работы у Софы был неопределённым, выходные дни случались и среди недели, и через некоторое время она начала ездить в Ташкент, в отдел кадров авиазавода, в надежде найти своего мужа. Выезжала Софа в ночь перед своим выходным, дорога была тяжёлой - переполненные поезда, пересадка в Коканде, приставания мужчин к интересной молодой женщине, которая не должны бы ездить одна в такое время... Но мужчины эти и помогали - втиснуться в вагон, найти место, чтоб можно было сесть... В четвёртую свою поездку, в феврале 1942 года, они, наконец, встретились - Сергей, похудевший, с обветренным лицом, в замызганной телогрейке и сбитых сапогах, как раз выходил на улицу из помещения отдела кадров, когда туда подошла Софа. Она даже вскрикнула от неожиданности: она ждала этой встречи, стремилась к ней, но столько времени от мужа не было никаких вестей, она уже отчаялась, уже закрадывались мысли о том, что с ним что-то случилось, что она может никогда больше не увидеть его; она отгоняла их, эти плохие мысли, но разве волен человек над своими мыслями?.. Оказывается, Сергей только вчера вечером добрался в Ташкент: после ухода из Харькова прибился к какой-то части, вместе с ней попал, всё-таки, в окружение, получил винтовку, вместе с этой частью вышел к своим, его около месяца проверяли, не шпион ли он, но потом, наконец, выписали ему литерный билет до Ташкента... Он переночевал на вокзале и утром пошёл на завод, с ним долго разговаривал начальник отдела кадров, он заполнил множество анкет, затем получил направление в общежитие и талоны на еду в столовую, и завтра должен выходить на работу.
   В тот же день, собираясь возвращаться в Бухару, Софа - на всякий случай - зашла в управление железной дороги, чтоб выяснить возможность работы здесь. Отдел кадров был закрыт, но проходившая по коридору женщина, к которой Софа обратилась с вопросом, не знает ли она, нужны ли здесь секретари, машинистки, стенографистки, подумав несколько секунд, посоветовала ей подойти в такую-то комнату и попробовать пробиться к Ивану Николаевичу. Софа нашла эту комнату, несколько раз стучала, но никто не откликался, она приоткрыла дверь и увидела, что там никого нет. Но в комнате была ещё одна дверь, массивная и обитая кожей, и Софа поняла, что попала в приёмную, а за дверью должен находится тот самый Иван Николаевич. "Что я теряю?" - подумала Софа и постучалась к начальнику. Получив разрешение, она вошла, поздоровалась, представилась и объяснила усатому и курносому седеющему мужчине, который сидел за большим столом, свою ситуацию, и тот, выслушав её, сказал, что как раз ему нужен грамотный и опытный секретарь, владеющий, к тому же, стенографией, и он возьмёт её на работу и даже выделит комнату в ведомственном доме, если она в течение максимум десяти дней сумеет решить свои семейные проблемы, уволиться с работы в Бухаре, приехать и выйти на работу.
   - Дайте-ка мне номер телефона вашего военкома, - сказал Иван Николаевич.
   Софа продиктовала ему, он записал и, подойдя к двери, вызвал девушку из своей приёмной:
   - Зара, ты уже здесь? Соедини меня с этим номером, - он протянул ей бумажку. - А вы, - он посмотрел на Софу, - посидите, пожалуйста, пока там, у Зары.
   Через десять минут Иван Николаевич позвал Софу.
   - Я договорился с ним, - сказал он и протянул ей блокнот. - Записывайте, отвезёте военкому письмо. Сами отпечатаете и дадите мне на подпись.
   Софа поняла, что это ещё и проверка на её профессиональность. Она застенографировала под диктовку своего будущего начальника письмо, вышла в приёмную, отпечатала его на машинке и, постучавшись, снова зашла в кабинет.
   - Прекрасно, - Иван Николаевич подписал письмо. - Зара! - позвал он и сказал девушке, когда та вошла:
   - Зарегистрируй письмо, сходи поставить гербовую печать и отдай Софье... - он заглянул в документы Софы, всё ещё лежащие у него на столе, - Михайловне.
   - И вот ещё что, - теперь он обратился к Софе. - Когда получите на руки трудовую книжку, постарайтесь ещё раз приехать сюда, чтоб оформиться и получить направление на вселение. А потом уже сможете перевезти сына.
   - Спасибо, огромное спасибо, - сказала Софа. - Я не подведу вас...
   Они попрощались, Софа дождалась Зару с письмом, потом вышла к мужу, всё это время ожидавшего её у здания управления железной дороги, и рассказала ему о своей удаче. Всё складывалось как нельзя лучше...
   Софа ещё раз приезжала в Ташкент, сдала трудовую книжку, получила направление на вселение в выделенную ей комнату и вместе с мужем, отработавшим ночную смену, сходила посмотреть её. Она находилась в доме недалеко от вокзала, на улице Шевченко, 19. Через несколько дней, забрав сына, она окончательно перебралась в Ташкент. Приехать за семьёй Сергей не смог, и помог дочке с внуком в переезде Михаил Израилевич.
  
   Георгий Сергеевич хорошо помнил и этот дом, и двор с большим колодцем посредине. Уже в свои зрелые годы, будучи в командировке в Ташкенте, он пошёл по известному ему от мамы адресу, во двор, правда, не попал, так как теперь здесь размещалось профессионально-техническое училище, и по случаю воскресенья ворота были закрыты. По детским впечатлениям дом ему представлялся большим, многонаселённым, а оказалось - всего два этажа и с двумя подъездами на улицу, которые в те далёкие годы были заколочены, и все входили в дом через двор. Он постучал в запертые двери "своего" подъезда, ему повезло - вышла женщина, дежурившая в выходной, Георгий Сергеевич объяснил, что жил здесь во время войны, она его впустила, и он, как будто только вчера вышел отсюда, прямо направился в квартиру (бывшую квартиру, теперь здесь были какие-то подсобные помещения), где родители и он занимали комнату. Тогда это была трёхкомнатная квартира, её хозяев - супругов с маленькой, но старше его дочкой - по законам военного времени "уплотнили", что, конечно, не могло им нравиться, и это сказывалось на жизни Пешневых. Но зато в квартире был туалет, и мама не могла нарадоваться этому. Комната, выделенная семье, была приблизительно в восемь квадратных метров, продолговатая, в одном торце - дверь в коридор квартиры, в другом - зарешётчатое окно. Очень хорошо, что была решётка, поскольку жили они на первом, довольно низком этаже, а случаев ограбления квартир было множество. Но и эта решётка однажды не спасла от злоумышленника: как-то летом под вечер Юра был в комнате один, отец ещё не пришёл с работы, вообще он часто задерживался, а мама что-то делала по хозяйству во дворе (жизнь дома в тёплое время года проходила, в основном, там - там стирали, там готовили еду на мангалах, керосинках и примусах); на столе - небольшом, типа кухонного, стоящем впритык к подоконнику - лежали мамины золотые часики; мимо окна проходил высокий парень, заметил их, остановился и сказал Юре, сидящему за столом и что-то рисующему:
   - Твоя мама сказала, чтоб я отремонтировал её часы. Давай их мне.
   Юра, маленький и глупый, без слов отдал их ему...
   В тот приезд в Ташкент Георгий Сергеевич сфотографировал с улицы это окно, и когда показал фотографию маме, она расстроилась, вспомнив не столько этот случай, сколько вообще всё пережитое за время эвакуации...
   Сразу же справа от ворот во двор дома размещалась фруктово-овощная лавка, задняя дверь которой выходила во двор. Противоположная сторона двора граничила, отделённая высоким деревянным забором с многочисленными дырами, с территорией консерватории, в которой во время войны размещался госпиталь и где - в другой части здания - показывали кино (туда иногда ходил с родителями вечером и Юра; помнится, что именно там он впервые посмотрел "Большой вальс", произведший почему-то на него впечатление, хотя он, конечно, не мог оценить тогда ни музыки Штрауса, ни показанных красот, ни безбедной жизни персонажей). В лавку завозили товар - во двор заезжали подводы, реже - грузовики, и их разгружали. Радостью для малышни было, когда привозили арбузы и дыни - штучный товар, который надо было разгружать, передавая из рук в руки. Ребятня выстраивалась цепочкой от телеги (машины) к лавке, и за это каждый из них получал после разгрузки небольшой арбуз или дыню. Иногда кто-нибудь из узбеков, работающих в лавке, или из их гостей (внутри лавки, кроме продавца, постоянно кто-то толкался), выходил из неё во двор, подзывал первого попавшегося пацана и требовал кипятка для чая. Юре тоже несколько раз везло попасться под руку, когда дома была мама, он хватал протянутый ему со словами: "Давай горячий вода!" - большой старый медный чайник и бежал домой. Мама грела воду и сама относила чайник в лавку, за что они получали что-нибудь из овощей или фруктов. Те же узбеки из лавки и их гости время от времени варили плов во дворе, разжигая огонь в специальном железном ящике и ставя на него большой котёл, в который загружали в известной только им последовательности рис, баранину, морковь, пряности... Юра с другими детьми собирал щепки для разведения огня, носил из водопровода воду (колодец посреди двора давно высох и был закрыт сверху деревянным щитом, который от старости местами превратился в труху, и однажды соседский пацан-узбек - а дом был многонациональным, - прыгая на этой крышке, провалился и убился насмерть). За помощь, скорее - за суетню вокруг готовящейся еды, на которую все смотрели голодными глазами, Юра получал, в конце концов, как и другие, пиалу ароматного, жирного плова. Иногда в пиале попадался даже кусочек мяса. Георгий Сергеевич помнил вкус этого плова, он был незабываем, и Пешневу кажется до сих пор, что такого плова он больше никогда не пробовал, хотя много раз ел это блюдо, приготовленное по разным рецептам, да и его Лизонька, любившая баранину, прекрасно его готовила. Только однажды ему показалось, что он ест такой же плов: перед вылетом домой из ташкентского аэропорта он зашёл в чайхану поблизости и взял тарелку плова, вкус его напоминал тот, оставшийся в памяти с детства, хотя этот плов и отдавал слабо хлопковым маслом (добавленным, безусловно, чтобы компенсировать "недовложение" мяса).
   ...В комнате по обе стороны стола стояли тогда две кровати. Дальний от окна угол, слева от двери, занимала русская печь. Ещё здесь была тумбочка - сразу при входе - и два стула, вот и вся меблировка жилья, где Пешневы прожили больше двух лет. И жили они примерно четверть этого срока не только втроём.
   Однажды, возвращаясь с работы, Софа увидела на вокзале Бетю Полянскую, она сидела на каких-то тряпках на полу вместе с сыном и матерью.
   - Бетя! Это ты?
   - Ох, Софа, - Бетя поднялась, обняла Софу, заплакала. - Мы уже здесь три дня... В военкомате говорят: ждите, сейчас вас некуда пристроить... А ведь Лёня погиб... Мы эвакуировались в Сталинград, но и оттуда пришлось уезжать...
   Её маленький сын - Софа знала, что он на полгода старше её Юры - подошёл в маме, ухватился за юбку. Старуха с печальными глазами продолжала полулежать на полу, облокотившись на чемодан. Видно было, что она так устала, что ей уже всё безразлично, она перестала на что-либо надеяться...
   Супруги Полянские - Бетя и Лёня - были приятелями Сергея Пешнева по Днепропетровску. Кстати, Сергей познакомился там - и достаточно близко - с молодым Л.И. Брежневым, с которым они были в одной молодёжной компании, но потом рассорились, даже подрались из-за одной девушки. Об этом он однажды рассказал, когда фамилия Брежнева как крупного партийного деятеля стала мелькать в печати. А с Лёней Полянским они дружили, тот с женой приезжал в гости в Харьков, когда родители Юры тоже уже были женаты. И вот - Бетя в Ташкенте на вокзале!
   - Значит, так, - сказала Софа, - забираем вещи и идём к нам. Тут недалеко.
   Они долго жили у Пешневых, кое-как разместившись в комнате (бабушка, подогнув ноги, спала на печке, Бетя с сыном - на Юриной кровати, а Юра - на столе у окна), пока Бетя всё же через военкомат как жена погибшего офицера и при содействии Софы, ходатайствовавшей за неё у руководства железной дороги, не устроилась там же на работу и не получила комнату по соседству с Пешневыми. Софе, общительной и отзывчивой, удалось добиться этого, благодаря прекрасным, часто - дружеским отношениям, сложившимся у неё и с Иваном Николаевичем, и с другими сотрудниками. Даже новый 43-й год всё семейство Пешневых встречало дома у Ивана Николаевича, и они принесли домой из гостей огромный пакет с остатками еды, в том числе - надкусанные, недоеденные пирожки, и Софа обрезала потом их, пустив "чистую" часть на еду, - что поделаешь, жили они всё время впроголодь. Хорошие отношения сложились у Софы и с соседкой, почётной железнодорожницей Марией Ивановной, уже в то время имевшей орден Ленина, живущей в просторной, не "уплотнённой" квартире на втором этаже дома, с мужем и дочерью студенткой Светланой. Мария Ивановна тогда очень помогла Бете получить жильё именно в этом доме. Георгий Сергеевич, будучи в командировке в Ташкенте второй - и последний - раз, лет через сорок после войны, нашёл и навестил эту семью. Мужа Марии Ивановны, которого в годы эвакуации он видел всего несколько раз (он постоянно тогда находился в разъездах), уже не было в живых, сама она была уже глубокой старухой, но держалась бодро, жила вдвоём с дочерью в стандартном панельном доме недалеко от центра города.
   С Мариком Полянским Юра подружился, вместе играли во дворе, ходили в детский сад. Юра, начавший в Ташкенте читать самостоятельно - первой книгой, которую он сам прочёл, была красочная книжка Корнея Чуковского про Бармалея, - читал Марику, ещё не осилившему чтение, вслух книжки, и сам получал удовольствие от процесса чтения, от того, что буквы складываются в понятные для него слова... К сожалению, после возвращения из эвакуации, он никогда больше не видел Марика, хотя мог (и должен был) повидать, так как через много-много лет Георгий Сергеевич часто ездил в Москву в командировки, а Бетя с сыном после войны оказалась в столице (там жил брат погибшего Лёни; с ним Георгий Сергеевич встречался несколько раз благодаря Марише, которая, бывая в Москве, иногда останавливалась у Бети дома; брат был каким-то начальником в центральных железнодорожных кассах, и Пешнев пользовался его помощью, поскольку "просто так" взять билеты на поезда из Москвы было очень трудно; а с Мариком повидаться всё не удавалось- то он был в отъезде, то Георгий Сергеевич был предельно загружен, хотя, положа руку на сердце, найти время Пешнев был обязан и корил себя потом, узнав, что Марик скоропостижно скончался). Бетя же однажды приезжала в Харьков - где-то в пятидесятых годах...
  
   Юра опять спал на столе, когда приезжал в Ташкент дядя Костя, брат отца. Он появлялся дважды. Костя был самый "непутёвый" в семье: в школе, по рассказам, учился плохо и писал неграмотно до конца своей жизни (а отпущен ему был самый короткий среди всей семьи Пешневых жизненный срок - чуть больше семидесяти лет, и Георгий Сергеевич, вспоминая его нелегко сложившуюся жизнь, часто в последнее время думал, что дай Бог и ему самому дожить до этого возраста, хотя, конечно, лучше дольше, как предсказывал ему астролог в Индии...). Вместо школы Костя бегал в цирк, здание которого тогда - и вплоть до шестидесятых годов - находилось недалеко от харьковского железнодорожного Южного вокзала, пропадал там сутками. И это его увлечение стало профессией: перед войной у всех на слуху в Харькове была цирковая "группа Константи", названная так по его имени и состоящая из нескольких воздушных гимнастов-эквилибристов. Группа пользовалась успехом у зрителей как в родном городе, так и на частых гастролях. Во время одной из таких поездок, в Краснодаре, Костя довольно скоропалительно женился - вообще он всегда нравился женщинам, будучи весёлым, атлетически сложённым, правда, не выше среднего роста молодым человеком с маленькими усиками (как у Фёдора Ивановича во все годы, когда его внук Юра помнил деда, - совсем не такими, каковые были запечатлены на фотографиях деда времён Первой мировой войны). Женитьба эта произошла в году, наверное, 1936, поскольку его дочь Валя, названная так Костей в честь умершей в детстве сестрёнки, была немного старше Георгия Сергеевича. Со своей женой Тоней Костя долгие годы то расходился, то снова сходился, а в промежутках много раз "женился" на других женщинах (он говорил племяннику за несколько лет до смерти, что был женат шесть раз; наверное, не все эти браки были официальными). С Тоней Георгий Сергеевич познакомился, когда в школьные каникулы после девятого класса ездил (впервые - сам) в Краснодар в гости и попал как раз в период окончательного разрыва между нею и Костей. А до этого Костя как-то приезжал в Харьков с Валей, и это был первый и последний раз, когда Юра виделся со своей двоюродной сестрой. Он тогда, конечно, и предполагать не мог, что так же - Валей - будет названа дочь его школьного товарища, которая почти через 50 лет станет спутницей жизни его сына после всех передряг, перенесенных им и его родителями и связанными с разводом Славы с первой женой; что он, Георгий Сергеевич Пешнев, человек в годах, втайне будет рассчитывать на появление внука, продолжателя рода, так как иначе род Пешневых по мужской линии закончится на Славе, и как бы ненароком, между прочим, в разговорах со знакомыми будет выяснять для себя, может ли благополучно родить не рожавшая ещё тридцатипятилетняя женщина...
   За те девять дней, что он провёл в Краснодаре (в частном одноэтажном доме, принадлежавшем матери Тони и окружённом с трёх сторон приличного размера садом), он с сестрой так и не встретился - Вали в это время в городе не было, тоже у кого-то гостила: видимо, её отправили, чтобы она не присутствовала при семейных "разборках". Юра был целиком на попечении Тони и её матери, от нечего делать перечитал все имеющиеся в доме книги. Он выходил иногда погулять, доходил до центральной улицы, называемой Красной, пока не попадал в городской парк, где собирались шахматисты; постояв около них, наблюдая за игрой, а иногда даже сыграв одну-две партии, он возвращался под вечер в дом. Только дважды за это время Костя сводил его в цирк, а вообще-то дома не бывал, не ночевал. Конечно, Юра явился в Краснодар не вовремя, эта поездка хоть и была согласована, но, оказалось, он был здесь сейчас не к месту...
   Когда началась война, цирк, в котором работала "группа Константи", был на гастролях в Казани. Костя, будучи секретарём комсомольской ячейки цирка, выступил на митинге, призвал идти защищать Родину и, подавая пример остальным, первым записался добровольцем. Он попал в не так давно созданные воздушно-десантные войска (всё-таки - воздушный гимнаст), после короткой подготовки получил звание младшего политрука и отправился на фронт. Его подразделение выбрасывали в недалёкий тыл немцев, десантники там, как могли, "наводили шороху" и затем пробивались назад, к своим. Шёл первый год войны, положение советских войск, как известно, было катастрофическим, и никакого прикрытия самолёты, выбрасывающие наших парашютистов, не имели. Несколько таких операций прошли для Кости благополучно, но в очередной раз во время спуска на парашюте его прошила пулемётная очередь немецкого "мессершмитта".
   (Кстати сказать, эти самолёты производились на заводе в том немецком городе, где жили сейчас Пешневы, и во время тотальной бомбардировки города английской авиацией в феврале 44-го года, когда пострадали многие исторические здания, были полностью уничтожены все подъездные пути к заводу, что привело к приостановке его работы, но сами производственные помещения с оборудованием не пострадали. "Вот тебе и наглядный пример того, как, несмотря на военное противостояние стран, мировой финансово-промышленный капитал никогда не забывает о своих интересах, - подумал Георгий Сергеевич, когда уже здесь, в Германии, прочёл где-то об этом. - А чем лучше этих "капиталистов-империалистов" был Советский Союз? Чем лучше - в смысле отстаивания своих интересов, правда, не экономических, а идеологических и политических, - участвуя почти во всех "локальных войнах" ХХ века и подчас сам провоцируя их, пытаясь таким образом утвердить в мире господствующую в "социалистическом лагере" идеологию, а заодно и насолить Западу, и при этом совершенно не считаясь с гибелью людей - не только чужих, но и своих... А я, как дурак, долго в молодости всему, что писалось в газетах, верил и в глубине души надеялся, что хрущёвский лозунг "через 20 лет страна будет жить при коммунизме" - не враньё; к счастью, прозрение наступило довольно быстро...")
   Все семь пуль очереди пулемёта "мессершмитта" попали в Костю, но лишь одна из них была разрывной, и если шесть ранений были лёгкими (какие-то - в мякоть, какие-то - по касательной), то разрывная пуля раздробила кость плеча левой руки - сантиметрах в пяти выше локтя. Его подобрали товарищи и - благо, было недалеко до линии фронта - вынесли в расположение наших войск. Костя долго лежал в госпиталях - в нескольких, последний был где-то в Узбекистане. Сергей Пешнев, зная номер полевой почты части, где служил брат, добравшись в Ташкент, писал туда несколько раз, пока не получил (нашлась там добрая душа) ответ с номером полевой почты госпиталя, куда был отправлен после медсанбата Костя. Сергей написал в этот госпиталь, ему ответили, переадресовав в новый госпиталь, и, наконец, новое письмо дошло до Кости. Костя в ответе сообщил, что скоро выписывается и приедет. И действительно, где-то в начале 43-го года он появился в Ташкенте - левая рука в кожаном корсете, удерживающем кости, корсет с отверстиями, через которые сочился гной. Он почти ежедневно ходил на перевязку в рядом расположенный госпиталь, а иногда с помощью Софы сам обрабатывал рану, говоря при этом племяннику, чтоб тот не смотрел. Георгий Сергеевич не помнил, сколько он прожил у них в свой первый приезд, но для его родителей, радующихся, конечно, что он жив, его пребывание создавало проблему: как прокормить ещё одного человека. Жили они голодно: основная пища - рис, обед состоял из супа, часто без малейшей жиринки, при этом на первое - жижа, на второе - оставшаяся кашица. В детском садике тоже кормили плохо. Самым большим лакомством для Юры был ломоть хлеба, слегка политый хлопковым маслом и круто посыпанный солью. Когда Юра болел "свинкой", мама выменяла на последнее золотое колечко одно яйцо и дала его, сварив, ему. И ещё об одной такой "бартерной" операции много позже рассказывала мама Юре: единственную сохранившуюся новую простыню, которая каким-то образом осталась от довоенной жизни, она сумела обменять на бублик - свежий, хрустящий, из белой муки; а Юра, взяв бублик, спросил: "Почему у него такая большая дырка?" "И смех, и горе...", - говорила мама, вспоминая ташкентскую жизнь, и глаза её наполнялись слезами. Иногда помогали продуктами из Бухары - несколько раз приезжал Михаил Израилевич, привозивший, в основном, перетопленное овечье курдючное сало. Костя, естественно, получал офицерский паёк и определённое денежное содержание, пока его окончательно не демобилизовали по ранению, назначив какую-то пенсию, но, во-первых, ему требовалось усиленное питание после тяжёлого ранения, а во-вторых, он понемногу начал выпивать, меняя на водку продукты из своего пайка и тратя деньги. Как ни тяжело было Сергею и Софе видеть это, они ничего ему не говорили, не могли его осуждать: что он, цирковой артист, будет делать со своей неработающей рукой? Ведь никакой другой профессии у него не было, и видно было, как он переживает.
   Рука его, в конце концов, после пребывания ещё в одном госпитале зажила, но в ней отсутствовала часть кости, были сохранены только мышечная ткань и нервные волокна. Поэтому до конца своей жизни локоть его левой руки, когда он хотел поднести кусок хлеба ко рту, придвигался к плечу.
   Второй раз Костя приехал в Ташкент с "женой". Это была небольшого роста весёлая блондинка. Каждый день шла гульба, родители Юры терпели, а ему перепадало что-нибудь из съестного. На этот раз Костя гостил мало и уехал, как выяснилось уже после войны, в Грузию, где обосновался надолго. Он жил после ряда переездов в Сухуми, стал немного говорить по-грузински, его признавали там часто не то за грузина, не то за абхазца, даже фамилию произносили как Пешневшвили (может быть, в шутку). Там он время от времени "женился", одну из его пассий, по его уверениям - настоящую грузинскую княжну, он привозил через год после войны к своим родителям. Это была типичная грузинка, интересная, вся в чёрном, женщина, очень молчаливая (может, плохо знала русский язык? Костя уверял, что её мать никогда в жизни не пила воды, только вино...).
   Ещё о двух своих "жёнах" он рассказывал значительно позже, когда приезжал в Харьков лечиться (у него было что-то с горлом - он курил по две-три пачки сигарет в день; предполагали - рак, провели в больнице химиотерапию, на то время всё обошлось). Георгий Сергеевич уже работал в НИИ, но его лаборатория находилась ещё в здании на Пушкинской, напротив дома, где жили Пешневы, тоже в подвале, плохо освещаемом постоянно мигающими люминесцентными лампами, и, проработав там несколько месяцев, он, всегда гордившийся стопроцентным зрением, почувствовал, что стало трудно читать и пора пользоваться очками. Но этот подвал был хорош близостью к дому, он мог ходить днём обедать, да и когда был затеян ремонт в квартире, возможность сбегать на несколько минут домой, где работали мастера, была весьма кстати. Костя остановился у Мариши (родителей их уже не было в живых) и часто, до того, как лёг в больницу, бывал дома у своего единственного племянника, даже заходил к нему в подвал к концу рабочего дня, не давая ему задерживаться. Георгий Сергеевич хорошо относился к дяде, помня о том, что тот всегда, приезжая раньше в Харьков, совал школьнику Юре, чтоб не видели его родители, несколько денежных купюр - на мороженое, на кино. При этом он требовал, чтоб племянник называл его не дядей Костей, а просто - Костей, и говорил ему "ты", как Марише. Юра и стал называть его Костей, но перейти на "ты" так и не смог. Чувствовалось тогда, в то ставшее уже далёким время, что он при деньгах - Юра слышал, что Костя, окончив курсы бухгалтеров, работает в системе промкооперации. Но теперь, годы спустя, в этот его приезд Георгий Сергеевич ловил себя на мысли, что он с трудом выдерживает общение с дядей: тот всё время говорил, повторял, не замечая, одно и тоже, вспоминая, в основном, цирк и своих товарищей по цирку, остановить его было невозможно, или же жаловался на свою последнюю "жену", живущую в Сухуми, которой он отремонтировал дом на свои средства, надеясь жить в нём, занимаясь хозяйством и выращивая южные плоды на продажу, но она его выгнала... Георгий Сергеевич и Лиза понимали, что с ним, человеком с таким тяжёлым характером, который стал проявляться к старости, ужиться трудно. Именно в тот приезд Костя как-то спросил племянника (они вошли тёплым августовским вечером в сквер между улицами Сумской и Пушкинской, приближаясь к дому):
   - Видишь афишу?
   Костя показал на красочный стенд у входа в сквер.
   Георгий Сергеевич посмотрел на стенд. "Гастроли московского цирка, - прочёл он. - Дрессировщики Беркутовы. Львы и тигры".
   - Беркутов - это фамилия мужа моей дочери, - сказал Костя. - Она тоже носит эту фамилию и помогает мужу на манеже. У её матери был прекрасный номер с собачками...
   Костя замолчал, задумавшись, и это был редкий случай, когда он не стал продолжать, хотя речь снова зашла о цирке. Георгий Сергеевич не расспрашивал... Но через некоторое время поинтересовался:
   - А что у Вали? Вы её видите? Как она живёт?
   - С Валей встречался часто, пока она не уехала с мужем в Иран, - ответил Костя. - Он нефтяник, поехал работать по контракту, и Валюшка с ним. Жалко, что детей у них нет... Дело прошлое, уже что скрывать? Валя в шестнадцать лет сделала аборт...Дура Тоня, моя первая жена - помнишь её?
   - Хорошо помню.
   - Она, когда узнала, что Валя ждёт ребёнка и не говорит, от кого, отвела её к какой-то бабке, и всё... Нельзя было прерывать первую беременность, лучше уж родила бы, всё в жизни бывает, так нет - стыдно, видите ли... Конечно, рановато, и без отца, но зато были бы дети...
   - Да, рановато, жалко, что так случилось у Вали, - сказал племянник и, усмехнувшись, добавил:
   - Правда, известны случаи, когда рожали вообще ещё в детском возрасте. Я читал, что какая-то девочка-перуанка родила сына в возрасте пять лет и семь месяцев. Трудно поверить в это, но это было в солидном статистическом издании. Там же были приведены примеры рождения детей восьмилетними девочками в Нигерии, причем, так было подряд в двух поколениях, и получилась шестнадцатилетняя бабушка... Естественно, это ненормально, но тем не менее...
   Георгий Сергеевич помолчал, потом продолжил:
   - Вообще-то говоря, известно, что первую беременность нельзя прерывать, но так было и у Лизиной племянницы, и - ничего, у неё сейчас двое детей. Наверное, зависит от индивидуальных особенностей женского организма и от того, насколько квалифицированно сделан аборт... Ладно, хватит об этом.
   - Хватит, - сказал Костя и надолго замолчал. Потом он сказал:
   - Не могу найти семью своего старого погибшего товарища. Тебе не встречалась такая фамилия - Полосовы?
   - Нет.
   - С Тимошей Полосовым мы работали до войны, вместе ушли на фронт, он погиб. После войны я заходил к его семье в дом на Москалёвке - к жене и дочкам, дочек звали Аня и Клава. А позавчера ходил туда - другие люди там живут, не знают Полосовых... И в адресном бюро таких нет - наверное, дочки вышли замуж и переменили фамилии...
   Костя опять помолчал, потом снова заговорил:
   - Я говорю, что Тимоша погиб, но он был тяжело ранен тогда же, когда и я. Он приземлился прямо на мину, было много осколочных ранений, его в бессознательном состоянии тоже вынесли наши ребята, и мы попали в один медсанбат. Когда я немного очухался, то спросил про него у сестрички, она долго не хотела говорить, но потом всё же, перед самой отправкой меня в тыловой госпиталь, рассказала, что Тимоше ампутировали и руки, и ноги, и он в тот же день умер... Может, это и к лучшему - как жить такому обрубку?
   Костя тяжело вздохнул, нервно закурил. А Георгий Сергеевич вспомнил, как много было в первые годы после войны на улицах Харькова инвалидов, в том числе и безногих - они передвигались, сидя на низких платформах, снабжённых подшипниками, отталкиваясь от земли специальными деревянными приспособлениями - наподобие тех, которыми, как позже стало понятно Пешневу, пользуются штукатуры, затирая стены. Но чтоб так передвигаться, нужны руки, а если и рук нет? Бр-р... Безногого инвалида с одной рукой и одним глазом второклассник Юра однажды видел на Благовещенском базаре, куда пришёл сентябрьским воскресеньем с мамой, тот просил милостыню - перед ним, сидящем на своей платформе с заправленным за пояс пустым рукавом потрёпанного пиджака, лежала кепка с негустым подаянием: немного мелочи, несколько рублей и трёшек, ещё дореформенных. Эта картина надолго запечатлелась в голове Юры, поскольку он случайно встретился глазами с взглядом единственного глаза инвалида, видимо, злым и каким-то настороженным, и, поражённый, не отдавая по малолетству себе в этом отчёта, несчастьем человека, резко остановился перед ним, вырвав тем самым свою руку из маминой руки. Мама обернулась, увидела инвалида, достала из кошелька в сумке, крепко зажатой подмышкой, мелочь, бросила её в кепку и, взяв за плечо, потянула сына за собой. Много, очень много было в те годы просящих милостыню, среди них инвалиды преобладали, но потом все они как-то в одночасье исчезли с улиц...
   Дядя с племянником уже шли по Пушкинской, Юра показал Косте здание, в котором размещался институт, где работал до самой своей смерти Михаил Иосифович, отец Лизы. Он умер на следующий день после своего дня рождения, и исполнилось ему всего-то 61 год - пришёл домой с работы, стало внезапно плохо, и всё... Тяжёлый инсульт, как потом определили. Сколько случаев было известно Пешневу, когда жизнь человека прекращается в канун или чуть позже дня его появления на свет! Видимо, биологические часы предрасположены останавливаться именно в это время... А тогда Лиза со Славой как раз только что получили путёвку в детский санаторий в Анапу, Лиза не знала, что делать - как оставить убитую горем больную мать на попечении Юры? Правда, есть Инна, но от неё всегда было мало толку, если дело не касалось её собственной семьи, прежде всего - её дочери... А с другой стороны, как она, Лиза, сама, расстроенная и поэтому плохо реагирующая на окружающих, доберётся с сыном, беспрерывно кашляющем, в Анапу и оформится в санаторий? Но Юра её убедил, что ехать всё-таки надо, речь идёт о здоровье сына, она должна взять себя в руки. Поэтому Косте, позвонившему из Краснодара в эти дни - так совпало, звонил он вообще-то редко - и предложившему, когда узнал от племянника, что в семье Горуцких горе, встретить Лизу в Анапе, он ответил, что - спасибо, конечно, но Лиза вполне справится сама. Георгий Сергеевич не хотел, чтобы у его жены была ещё одна "головная боль" - общение с его дядей, которое всегда было для неё тягостным.
   Наверное, упоминание племянника о Михаиле Иосифовиче как-то совместилось в голове Кости с его собственными мыслями, и он неожиданно сказал - задумчиво, что было так на него не похоже:
   - Понимаешь, Юра, нет никакого объяснения тому, как смерть выбирает свою очередную жертву... Вот Тимоша погиб, а я же выжил... Если бы все люди умирали, дожив до глубокой старости, было бы, может быть, понятно: закончилась, как говорится, жизненная сила. Но когда умирают молодые, даже пусть не очень молодые, но ещё вполне дееспособные люди, это ужасная бессмыслица. Как Бог, если он есть, допускает такое? Вот твой дед был верующим, я - нет, а как ты думаешь, Бог есть?
   - Не знаю... Хотелось бы думать, что да. Но мы, моё поколение, и не только моё, не так воспитаны...
   А Костя продолжал, и Юра не переставал удивляться тому, что он слышит. Он не мог себе представить, что его дядя способен на такое. Костя говорил:
   - Если люди смертны, то в чём же смысл жизни? В продолжении рода? В том, чтобы сделать что-то полезное для других людей? А если умирает младенец, который ничего не успел? Мне непонятно всё это...
   - Ну, Костя, что-то вас потянуло на разговоры философского плана... Не ожидал, честно говоря... Насколько я знаю, все религии считают, что целью, а значит, и смыслом жизни есть сама жизнь, но поскольку жизнь проявляется в движении, а оно, движение, вечно (это, кстати, не противоречит науке, которая в принципе отрицает существование Всевышнего), то, выходит, жизнь - это вечное движение, то есть, по логике, жизнь тоже вечна. Но считать жизнь вечной можно лишь в том случае, если допустить, что смерть - продолжение жизни, со смертью жизнь не заканчивается, заканчивается лишь земное существование человека, и это земное существование не является ни началом, ни концом беспредельной жизни.
   Костя внимательно слушал, приостановившись и глядя на племянника. Георгий Сергеевич перевёл дух.
   - Во, какую тираду я выдал... - он засмеялся. - Беспредельность жизнь, о чём я только что говорил, трудно понять человеческим умом, он ограничен вообще, по природе своей, но так, кажется, трактует эти вопросы каждая из мировых религий - со своими нюансами, конечно. И принять душой и умом своим то положение, что жизнь бесконечна в религиозном понимании, можно, если веруешь...
   Георгий Сергеевич замолчал. Костя молчал тоже. Потом неожиданно для племянника, без всякого перехода от прежнего разговора, он снова стал вспоминать что-то из прошлого, из своей работы в цирке. Вообще, он жил - цирком. Во все свои приезды в Харьков он первым делом шёл в цирк, где Костю помнили немногие оставшиеся служить цирку его ровесники, работающие уже не на манеже, а на административных должностях или в качестве обслуживающего персонала. И Георгий Сергеевич с женой не раз с ним ходили - прямо "за кулисы", чувствуя неповторимый запах, царящий там, и видел, как уважительно относился к Косте цирковой народ. И в Краснодаре он тоже сразу же повёл племянника в цирк, когда тот приехал туда в командировку следующей зимой. Георгий Сергеевич прилетел в воскресенье, когда, знал по опыту, легче было устроиться в гостиницу, поскольку заполнявшие все гостиницы в любом городе командированные обычно старались к выходным вернуться домой. И действительно, он сразу же получил номер в одной из гостиниц в центре города и, имея адрес Кости, взял такси и поехал к нему, не надеясь, впрочем, его застать и собираясь в таком случае оставить записку с координатами своего пребывания. Георгий Сергеевич не знал, сколько пробудет в Краснодаре, всё зависело от того, как быстро он сможет решить интересующие его вопросы в одном из местных НИИ, но не мог долго задерживаться в городе, так как предстояло ещё слетать в Москву, где тоже было много дел.
   Дядю, к своей радости, Георгий Сергеевич застал дома, в однокомнатной квартире достаточно далеко от центра города. Получил он эту квартиру несколько лет назад как ветеран и инвалид войны. Мебели в ней почти не было: раскладушка, стол, стул - и огромная куча журналов "Советский цирк". Увидев их, племянник сразу вспомнил надпись, которая какое-то время назад была воспроизведена, кажется, именно в этом журнале (или на почтовой марке? - он точно не помнил): "Советскому цирку - пятьдесят лет!" - лозунг, который воспринимался как анекдот, поскольку сразу приходило на ум, что, если вообще жизнь, по известному выражению, - театр, то жизнь в СССР - цирк, "советский цирк"...
   Еды в доме никакой не было, Георгий Сергеевич вообще не понимал, как и чем он жил в это время... Они поехали в центр города в ресторан, пообедали, выпили немного. Костя несколько раз просил повторить: "Юра, закажи мне лучше ещё сто пятьдесят граммов вместо мороженого..." - и он заказывал всё, что просил дядя, жалея его, и в голове проносились воспоминания о том, как он, в сущности, очень добрый человек, транжирящий деньги, когда они у него были, как-то в очередной свой приезд в Харьков - он тогда только закончил восьмой класс - взял Юру и его троюродную сестру Иру, внучку сестры бабушки Аси, на целый день гулять, удовлетворяя все их желания; столько мороженого в один присест, как в тот день в кафе "Морозко" на Сумской, центральной улице города, он никогда больше не ел... Ира была немного старше Юры, они почти не виделись, но в детстве, ещё до войны, как любила, смеясь, вспоминать Мариша, он, встречая её иногда на Грековской, загонял её в угол и, по выражению Мариши, зацеловывал...
   После ресторана Георгий Сергеевич с дядей походили по зимнему Краснодару, только тротуары в центре были расчищены, а на проезжей части - сплошная серая кашица подтаявшего и раздавленного колёсами снега. Вечером они пошли в цирк, где Костю принимали как родного. Когда они вышли из цирка, Костя вдруг спросил:
   - Юра, ты знаешь, кто такие йоги?
   - Нельзя сказать, что много знаю, но что-то читал. Йога - это такое есть в Индии философское учение, вернее, скорее всего - часть религиозной и философской систем. Йоги, то есть люди, следующие этому учению, пытаются управлять своей психикой и телом. Что-то вроде этого... А почему это вас интересует?
   - Понимаешь, вот сейчас выступала Вика Солохина, воздушная гимнастка, ты видел, так она рассказывала...
   Костя улыбнулся, закурил и продолжил:
   - Она москвичка, девчонкой сбежала из дому с одним цирковым артистом, у них что-то не заладилось, расстались, но она уже прикипела к цирку. Вика имела первый разряд по спортивной гимнастике, поэтому без труда поступила в цирковое училище и окончила его, теперь вот работает здесь. Отец у неё какой-то шишка в советском торгпредстве в Индии, она к нему ездила недавно. Она рассказывает, что видела йогов, а один из них поразил её тем, что, сидя в какой-то особой позе на земле, вдруг приподнялся над землёй чуть ли не полметра. Неужели такое возможно?
   Племянник пожал плечами:
   - Не знаю, вряд ли... Это называется, насколько я помню, левитацией, преодолением земного притяжения.
   - Как ты сказал?
   - Левитация.
   - Вика клянётся, что не врёт. Может, это просто фокус... Но в любом случае было бы интересно посмотреть. Я всё время уговариваю Мишу Дранникова, он сейчас директором здесь, в Краснодаре, я его знаю с довоенных времён, чтоб он уговорил своих друзей в Госцирке, в Москве, выяснить, правда ли то, о чём говорит Вика, и, если правда, попытаться организовать гастроли таких йогов у нас. Вот был бы наплыв зрителей...
   Георгий Сергеевич, действительно, не знал тогда о подобном феномене. Через десяток лет, будучи в Индии в туристической поездке, он видел йогов, но такого, о чём говорил Костя, не встречал. И только ещё через пятнадцать лет, живя в Германии, он прочёл в одной из русскоязычных газет, что в США была проведена демонстрация левитации каким-то йогом. Неужели и это было "уткой"?
   В тот день Пешневы - дядя и племянник - расстались поздно, Костя проводил племянника в гостиницу. Они договорились встретиться завтра: в определённое время, ближе к вечеру, Костя должен был зайти в гостиницу. Но утром следующего дня, придя в НИИ, Георгий Сергеевич удивительно быстро, за какие-то два часа, решил все свои вопросы, и глупо бы было оставаться в Краснодаре, когда столько дел в Москве. Поэтому, оставив Косте записку с извинениями у администратора гостиницы, он помчался в аэропорт и успел на рейс в Москву. (Потом, уже из Харькова, он ему написал - опять с извинениями и объяснениями.)
   Последний раз Георгий Сергеевич видел Костю, когда он приезжал в Харьков в середине восьмидесятых годов, он был весь взъерошенный, страшно обидчивый, тяжёлый в общении человек...

4.

  
   В начале апреля 1944 года Сергей Пешнев с семьёй и немногочисленными пожитками загрузился в служебное купе обычного плацкартного вагона поезда, направлявшегося в освобождённые районы. Это был первый гражданский эшелон, идущий в Харьков из Ташкента, составленный из разнокалиберных вагонов и платформ, везущих оборудование возвращавшихся в Харьков предприятий. Каким-то образом Софа сумела договориться, чтоб её с мужем и сыном взяли в этот эшелон - конечно, без каких бы то ни было билетов, но с оформленными документами о том, что они переводятся на работу в Харьков. Куда именно переводятся - Георгий Сергеевич впоследствии, интересуясь у родителей этим периодом жизни семьи, почему-то так и не выяснил, ему и по происшествии лет это было непонятно, так как авиазавод, на котором всё время в Ташкенте работал отец, имея бронь от призыва в армию (хотя несколько раз в самый тяжёлый военный год - 42-й, - когда на фронте не хватало людей, его, было, уже собирались призвать, и в семье становилось тревожно, но затем бронь опять восстанавливалась), - завод этот, эвакуированный в 41-м году из Харькова, оставался пока в Ташкенте, а мама по возвращении в Харьков ни дня не работала на железной дороге. Ехали они долго, 10 дней, со многими остановками, пропуская воинские составы. Юра спал в багажном отсеке над дверью в купе и однажды свалился оттуда, отделавшись, к счастью, небольшими ушибами. Наконец, поздно вечером поезд приблизился к Харькову и остановился (как отец выяснил у начальника эшелона, надолго) на окраине города, у коксохимического завода. Отец где-то нашёл грузовик, договорился с шофёром, и Пешневы с ещё двумя семьями забрались в кузов и поехали в город. В доме на Грековской уже было темно. Но как радостно встретили их разбуженные бабушка, дедушка и Мариша! Юру почти сразу же уложили спать, а остальные разговаривали, рассказывая друг другу о пережитом, наверное, до утра.
   Несколько месяцев семья Сергея прожила на Грековской, пока не переселилась в две комнаты четырёхкомнатной квартиры в районе современных многоэтажных домов, построенных в тридцатые годы. Ордер на эти комнаты получил Сергей, став работать на заводе контрольно-измерительных приборов. Софа устроилась секретарём-машинисткой на телефонно-коммутаторный завод. Оба предприятия находились в полуразрушенном центре города, в мало приспособленных для производства помещениях, но всё же производили уже продукцию, в том числе и оборонного характера, а ведь прошло меньше года, как Харьков был освобождён.
   Ещё несколько месяцев, пока родители как-то обустраивали полученное жильё, маленький Юра, худой дистрофик после голодных лет эвакуации, прожил у дедушки с бабушкой, отъедаясь. Он и потом, уже школьником, любил здесь бывать, ночевать под выходные на диване в комнате, где, кроме кровати Мариши, стояли платяной шкаф и - в простенке между окнами - письменный стол, в правом дальнем углу которого всегда находился миниатюрный шеститомник Пушкина. Бабушка с дедушкой спали в кухне, там находилась их кровать, большой обеденный стол с несколькими стульями и швейная машина, а дальний от двери из сеней угол занимала русская печь. Она топилась дровами, реже - углём, когда деду удавалось достать его. Запасы дров и угля хранились в сарае во дворе, но небольшая поленица дров - на несколько дней - всегда лежала в сенях у заколоченной двери, ведущей когда-то в ту часть дома, которую прежде тоже занимала семья Фёдора Ивановича. Во дворе, прямо перед крыльцом находился маленький участок земли, относящийся к квартире Пешневых; он начинался большим кустом чёрной смородины, за кустом - огород, где дедушка выращивал табак, а бабушка лук, петрушку, укроп - под картошку места уже не было. Три- четыре мешка картошки на зиму Фёдор Иванович обычно покупал в соседнем дворе у хозяина дома с большим участком - больше, чем это количество, хранить было негде, хотя купленной осенью картошки на зиму не хватало.
   Юра, по словам Мариши, однажды сказал: "Я нигде не могу так хорошо покушать, как у бабы Аси..." Мариша всегда с удовольствием вспоминала это, вспоминала и то, как его, одетого в пошитые бабушкой нарядные костюмчики с обязательным бантом на шее, которого Юра терпеть не мог, но смирялся, она, когда была свободна, водила летом 44-го года гулять, ходила с ним на дневные воскресные спектакли только что возобновившего свою работу русского драматического театра. Они шли по улицам, по обеим сторонам которых часто встречались развалины - последствия бомбардировок и недавних боевых действий, в развалинах - то тут, то там - копошились пленные немцы, разбирая их. Во время одной из таких прогулок, Юра впервые увидел троллейбус, он не знал, что это такое, и Мариша объяснила ему, обрадованная тем, что вот, кроме давно пущенных трамваев, и троллейбусы стали ходить, значит, жизнь потихоньку налаживается...
   В то время Фёдор Иванович, видимо, хорошо зарабатывал, так как в доме всегда было много еды, в отличие от какого-то отрезка времени в начале пятидесятых годов, когда стареющему деду Юры стало труднее обеспечивать приличный достаток семье. Георгий Сергеевич помнил, как, зимой, в жуткий мороз, вдруг раздавался звонок в дверь коммунальной квартиры, где жил Юра с родителями, и на пороге появлялся замёрзший, закутанный дед - он приходил погреться и поесть, специально, как догадывался внук, выбирая время, когда Юра уже приходил из школы, а родители его были ещё на работе; дед был всегда голоден, но просить помощи у сына не позволяла гордость; Юра кипятил чайник, ставил перед дедом большую чашку, хлеб, масло, сахар, и он долго сидел, медленно жуя, а внук делал в это время уроки. Такое повторялось не раз, но как-то не связывалось в сознании тринадцатилетнего Юры, не противопоставлялось обильной еде в доме на Грековской в особые дни - на православные Рождество и Пасху, а также и на масленицу, когда на стол выставлялись сопутствующие этим праздникам яства: на Пасху - куличи (таких, как у бабы Аси, Георгий Сергеевич больше не едал), крашеные яйца и другая вкусная снедь; на масленицу - обязательные блины (с мёдом, вареньем, творогом; с икрой никогда не было - икра была, уж конечно, не по карману, как это сейчас понятно, а в те времена Георгий Сергеевич вообще не подозревал о существовании этого деликатеса). Но, видимо, были такие периоды в жизни семьи самых старших Пешневых, когда какие-то деньги приносила в дом лишь бабушка Ася, выполнявшая заказы, получаемые как портниха. Она всегда, когда была ещё в силах, обшивала и семью сына: Юра, даже будучи уже студентом первых курсов, всё ещё носил костюм, пошитый её руками, - брюки и курточку; а в школьные годы почти вся его одежда, особенно в начальных классах, была "от бабушки" (по аналогии тому, как теперь говорят: эта вещь от кутюрье такого-то...).
   Когда Юра начал встречаться с Лизой, но они ещё не были женаты, она, как потом рассказывала мужу, завидовала ему, предупреждавшему её, что в такой-то день он не сможет с ней увидеться, так как должен идти на Грековскую в очередной православный праздник, и даже обижалась; а потом Лиза сама с удовольствием ходила туда, восхищаясь традиционным русским праздничным столом. Нельзя сказать, что Фёдор Иванович и Анастасия Васильевна были очень верующими людьми, особенно это относилось к бабушке, но дедушка перед каждой трапезой коротко крестился, отдавая поклоны, на образ в углу кухни-столовой. Обычный обед, даже не сам обед, а скорее, подготовка к нему был у деда целым ритуалом: в качестве первого блюда он предпочитал борщ, желательно - с мясом, но перед тем как бабушка заполняла борщом тарелку, он мелко нарезал в неё несколько долек чеснока остро заточенным узким ножичком, которым пользовался только он - чаще всего Фёдор Иванович, сидя на низкой табуретке, ловко орудовал им при чистке картошки, - потом солил чеснок и тщательно растирал его ложкой. По воскресеньям, а тем более - в праздники, дед, одев "чёрную пару", как он называл свой единственный приличный костюм, посещал Гольдберговскую церковь, что была недалеко, за углом на улице Заиковской, но по дороге обязательно заходил побриться, а иногда и постричься к знакомому парикмахеру, который и в выходные дни подрабатывал дома.
   (Вспоминая деда - то, как он, замёрзший и голодный, приходил домой к сыну, - Георгий Сергеевич, находящийся теперь в том приблизительно возрасте, что тогда дед, понимал, что он, мальчик Юра, не мог в то время задумываться о том, что чувствует пожилой человек, что он думает, что вспоминает из своей жизни, какие мысли не дают ему покоя... Конечно, мысли каждого - и в таком возрасте тоже - сугубо индивидуальны, это естественно, но наверняка, и Георгий Сергеевич знает это по себе, большинством всё чаще вспоминается прошлое, те или иные перипетии жизни, радости и беды, приходят мысли о бренности существования, о том, зря или нет прожита она, эта жизнь, но Фёдор Иванович Пешнев был хотя бы человеком верующим, подспудно надеющимся на загробное царство, а что ожидает его, внука? Желание понять мысли и чувства пожилых людей у Георгия Сергеевича возникало не раз, когда он, будучи ещё в зрелом возрасте, полный сил, встречал парочки пенсионеров интеллигентного вида, куда-то не спеша идущих по улице, или гуляющих вечером в саду Шевченко, или терпеливо стоящих в очереди в каком-либо магазине; они часто держались за руки, и Пешнев думал, что вот и они с Лизой когда-нибудь будут так ходить, выйдя на пенсию, и посчитал, что два раза по 132 рубля пенсии им за глаза хватит, чтоб жить, лишь бы не болеть; но ведь болезни приходят неожиданно - Лиза заболела, получила инвалидность, стала работать на полставки, и, когда пришёл срок, пенсия её далеко не дотягивала до максимальной величины, а потом всё вообще обрушилось, и даже максимальная пенсия, которая выплачивалась в год отъезда Пешневых в Германию, превратилась в фикцию... Правда, по последним данным, полученным из родных краёв, пенсия научным работникам в Украине, в том числе преподавателям вузов, резко увеличена, на неё можно кое-как прожить, даже потратив больше её трети на оплату квартиры. Но в какую сумму обходится теперь столь необходимое людям, которые, по выражению Шолом-Алейхема, уже "с ярмарки", медицинское обслуживание, включая лекарства! Вряд ли и на это хватит пенсии... Желание понять пожилых людей у Георгия Сергеевича - задолго до достижения им пенсионного возраста - присутствовало, но не станешь же лезть в душу знакомых пенсионеров, даже если это родственники, их мысли и чувства - дело личное, вряд ли кто-нибудь из них был способен "вывернуться наизнанку", поэтому реализации своего желания Пешнев достичь никак не мог, и лишь когда сам вошёл в тот возраст, уже живя в Германии, стал кое-что понимать...)
  
   Только значительно позже, повзрослев, внук Фёдора Ивановича узнал некоторые подробности жизни обитателей дома на Грековской во время оккупации. Сведения о той поре, которые доходили до него, были отрывочными, но постепенно сложилась некая мозаичная картина жизни при немцах его родственников.
   Жили они, как и все в оккупации, непросто. Фёдор Иванович ходил на "менку" в ближние и дальние сёла, выменивая там на имевшиеся в доме вещи то мешок муки, то кусок сала или ещё что-нибудь, даже одно время "держал" магазин - тот самый магазинчик рядом с домом, где перед войной короткий период директорствовал (немцы, оказывается, по рассказам Мариши, поощряли частную торговлю - лишь бы предложенные к продаже товары не были ворованными, это строго проверялось; вообще, весь город был усыпан магазинами, в том числе ювелирными, при этом без всякой охраны - воров наказывали мгновенно, "через повешение"). Кроме собственных вещей, на "менку" пошла и часть того, что осталось в квартире Гратовских после отъезда их в эвакуацию. Фёдор Иванович ещё до прихода в город немцев перевёз из неё многое, в том числе мебель; кое-что из мебели, сохранившейся в сарае в глубине двора на Грековской, потом ещё долго служила и семье его сына, и родителям Софы: Георгий Сергеевич чётко помнил огромный, с застеклёнными верхними отделениями, наверное, ещё дореволюционный буфет и двухтумбовый письменный стол под зелёным сукном, которым он пользовался вплоть до окончания института, а несколько таких же старых - по возрасту, - но вполне крепких стульев находились у Марии Борисовны до конца её жизни. О том, что Пешневы хранят в сарае во дворе мебель уехавших еврейских родственников, знали соседи, и кто-то из них грозился донести об этом немцам, поэтому Анастасии Васильевне пришлось, чтоб задобрить этого негодяя, долго шить что-то для него и его семьи.
   В оккупированном городе погибло огромное число мирных жителей, и это кроме коммунистов и евреев, которых фашисты уничтожали в первую очередь. Евреев в Дробицком яру погибло сорок тысяч. Ещё более жёстко вели себя немцы во время второй оккупации Харькова, особенно в первый её период, после того, как наши войска в феврале 43-го года освободили Харьков в результате неожиданной для противника, но неподготовленной военной операции, однако, быстро снова оставили город (и при отступлении подорвали и подожгли многие, до того сохранившиеся целыми здания, украшавшие город, - Дом проектов, перестроенный впоследствии под университет, в котором затем учился Слава, Дом Красной Армии, Дворец пионеров, в здании которого до революции размещалось Дворянское собрание, и другие). В Харьков вошли эсэсовские части, и, пока их не сменили обычные войсковые, жизнь в городе замерла... Именно в это время Маришу чуть не угнали в Германию.
   В оккупацию тяжелее всех было молодёжи: кто не работал, подлежал отправке на работы в Германию; даже тех, кто имел постоянное место работы и был зарегистрирован в таком качестве на бирже труда, время от времени "отсортировывали", и кого-то отправляли-таки в Германию. Поэтому главным для молодых людей было найти работу, к тому же она давала какие-то средства к существованию (зарплату немцы - деньгами или продуктами, а иногда и тем, и другим - платили исправно). Марише в этом смысле было легче, чем другим, поскольку она неплохо владела немецким языком. Сначала она нашла работу в Белгороде, в госпитале, в качестве переводчицы, потребность в которой возникала у руководства при прибытии по железной дороге транспортов с ранеными; но очень скоро, через пару месяцев, госпиталь перебазировался на восток, вслед за наступающей немецкой армией, и Мариша вынуждена была снова искать работу. Она устроилась в Харькове то ли в комендатуру, то ли в какую-то иную организацию, связанную с местным населением, и факт этой её работы впоследствии, после освобождения Харькова, доставил ей массу неприятностей (как же - сотрудничала с оккупантами!), поскольку соседи - "доброхоты" - сообщили об этом "куда следует", и Косте в первый же свой приезд в освобождённый Харьков, пришлось, надев все свои награды, ходить по инстанциям, ликвидируя возникшие проблемы, и он, в конце концов, добился, чтобы власти его сестру не трогали. Но они её "тронули" после его отъезда, вызвав на беседу и предложив сотрудничать с "органами" - если не сейчас, то по завершении учёбы, на необходимость которой указывала Мариша, это было поводом для её отказа, и не оставляли потом её своим вниманием ещё долгие годы, вплоть до замужества.
   В начале вторичной оккупации Харькова Мариша всё никак не могла устроиться на работу, и она приняла случайно появившееся предложение поехать работать в Полтаву - тем более что там жил её двоюродный брат Николай с семьёй - женой и дочерью-подростком. Её удачно поселили на квартире рядом с домом, в котором жил брат, и она работала на новом месте уже более месяца, когда вдруг представитель гестапо в этой "конторе", которому очень хотелось переспать с красивой девушкой и притязания которого ей приходилось постоянно отвергать, сказал ей во время обеденного перерыва, что она сейчас же направляется на работы в Германию. Тут же оказался солдат, который должен был препроводить Маришу в лагерь, где собирали всех, подлежащих отправке. Ей только разрешили зайти в сопровождении солдата за вещами, но вещи она не стала брать, рассчитывая как-нибудь избежать высылки, лишь попросила квартирную хозяйку сообщить о происшедшем её родственникам. Все попытки Мариши легально покинуть лагерь, несмотря на то, что тамошнее руководство, благодаря знанию ею немецкого языка, отнеслось к ней сочувственно, не увенчались успехом; единственно только, чего она смогла добиться, так это то, что было передано родственником, чтоб они принесли в лагерь, всё-таки, вещи Мариши.
   И вот колонна угоняемых двинулась к вокзалу, в некотором удалении от которого стоял на путях железнодорожный состав, почти сплошь состоящий из товарных вагонов, куда всех и загнали. Вагон, в который попала Мариша, был недалеко от пассажирского вагона, предназначенного для немецких офицеров, отправлявшихся этим же поездом. Один из офицеров, проходя мимо открытых дверей теплушки, в которых стояла Мариша, с неподдельным интересом заговорил с привлекательной девушкой, хорошо, в отличие от остальных, одетой, и пригласил её в свой вагон "в гости", что-то сказав при этом стоявшему здесь же солдату-охраннику. Вечером, надев на себя всё, что только можно было из вещей, и взяв в руки небольшой узелок, Мариша сказала конвоиру, что идёт в офицерский вагон (сказала уверенно, с независимым видом, которым она отличается всю жизнь), и прошла мимо него, направляясь вдоль состава. Она миновала незамеченной офицерский вагон, прошла до конца эшелона, обогнула его, перейдя пути, и тут ей повезло: на соседних путях при свете фонаря что-то делал железнодорожный рабочий. Мариша подошла к нему и тихо сказала:
   - Помогите мне, пожалуйста... Я оттуда... - она махнула рукой в сторону эшелона.
   Рабочий поднял голову, в свете фонаря Мариша увидела лицо молодого парня - лет семнадцати-восемнадцати. Парень молча кивнул. Он потушил фонарь и прошептал:
   - Пойдём...
   Парень, слегка прихрамывая, повёл Маришу через пути, потом какими-то задворками и привёл к себе домой - в маленький домик недалеко за железной дорогой. Встретившей их ещё не старой женщине в тёмном платке, своей матери, он сказал:
   - Эта девушка сбежала из эшелона в Германию. Надо ей помочь.
   Маришу несколько дней прятали. Парень по её просьбе сходил к Николаю и попал в его квартиру как раз в то время, когда туда приехала Анастасия Васильевна, ничего не знавшая о злоключениях дочери, но решившая её проведать из-за нехороших предчувствий, преследовавших её. Маришу, в конце концов, перевели к брату, но возникла новая проблема: как ей добраться до Харькова, ведь её документы были в лагере отобраны. Опять помог случай: живший рядом с братом Мариши пожилой немецкий майор медицинской службы, который немного говорил по-русски и который всегда приветливо, встречая Маришу, заговаривал с ней, откликнулся на просьбу Анастасии Васильевны, обратившейся к нему от имени дочери, и поместил их в поезд, везущий в Харьков медикаменты и медицинское оборудование. Отсек вагона, где они находились, был забаррикадирован коробками и ящиками, и так они доехали до Харькова.
   В Харькове Марише стараниями отца, нашедшего, кому из немногих местных жителей, работавших в комендатуре, можно дать взятку, удалось получить новые документы, и она устроилась на какую-то работу, всё время опасаясь, что её побег будет раскрыт.
   Через несколько лет после войны Мариша ездила в Полтаву - поехала на похороны Николая. Его дочь Майя всего полгода как вышла замуж за молодцеватого майора, который был вдвое старше своей жены и относился к ней, как к ребёнку. Она, действительно, вела себя, как ребёнок, несмотря на большой живот, свидетельствовавший, что ей вот-вот придёт время рожать. Именно тогда Майя сказала по секрету Марише, что её дядя Андрей, оказывается, жив, два месяца назад передал сложными путями - она не знает, как - весточку о себе, указав свой адрес в Нью-Йорке.
   - Папа уже сильно болел, - говорила Майя. - Когда он получил это письмо, сначала обрадовался, а потом сказал маме и мне, чтоб мы забыли о нём - нечего, мол, ставить под удар молодых, то есть меня и Ваню, моего мужа. Вани тогда дома не было, он так ничего и не знает.
   - А где это письмо? - спросила Мариша.
   - Папа его сжёг, сжёг сам, не доверяя даже маме. Придвинул поближе пепельницу - он курил до последнего дня - и сжёг...
   Больше ни Мариша, ни остальные Пешневы своих полтавских родственников никогда не видели. Примерно через полгода вдова Николая написала Фёдору Ивановичу, что её зятя переводят служить куда-то на восток, и они все - вместе с родившимся внуком - скоро уезжают. Потом было ещё одно письмо с указанием номера воинской части вместо обратного адреса. Мариша ответила, но её письмо вернулось "за выбытием адресата".
   Будучи тогда в Полтаве, Мариша хотела найти парня, который помог ей спастись, но ни его - она помнила, что звали его Степаном, фамилии она не знала, - ни дома, где она несколько дней пряталась, она так и не смогла найти. На месте улочки за железной дорогой теперь был большой пустырь, только кое-где торчали полуразрушенные кирпичные трубы от печей...
  

5.

  
   - Здравствуйте, милые девушки!
   Молодой шатен в немецкой офицерской форме прищёлкнул слегка каблуками, представляясь:
   - Меня зовут Гюнтер Молль, - при этих словах он слегка наклонил голову, потом продолжал: - Вы же понимаете меня? Я вас уже видел вдвоём на улице...
   Он на секунду запнулся, затем старательно выговорил:
   - Гре-ков-ска-я... Правильно я сказал? Вы шли мимо дома, где я остановился, и говорили по-немецки, а я как раз выходил из машины. А вас, - он обратился к одной из девушек, - зовут, если я верно понял, Ма-ри-ша. Так?
   Мариша рассмеялась:
   - Мария... Маришей меня называют с детства родные и подруги.
   - Мария - это прекрасно. У меня сестра - Мария. А вас как зовут? - обратился офицер к другой девушке.
   Та помолчала, решая, видимо, отвечать или нет. Потом сказала:
   - Надежда, но проще - Надя.
   - Надья, - повторил офицер. - Это, действительно проще для меня. Я не смогу, наверное, даже выговорить... Как вы сказали?
   - Надежда.
   - На-деж-да... Нет, это трудно, не для моего языка. Если вы позволите, я буду называть вас Надья.
   - Не думаю, что у вас представится возможность это делать, - высокая русоволосая девушка улыбнулась, смягчая колкость, проявившуюся ненароком в её словах. - Извините, пора в зал...
   Мариша и её школьная подруга Надя Старова, вместе с которой Мариша занималась немецким языком у частного преподавателя с шести лет, потом учили его в школе и совершенствовались в разговорной речи с помощью преподавателя из университета, находились в оперном театре, работавшем в Харькове в период его первой оккупации. Они пришли в очередной раз послушать Суслова, знаменитого тенора, девичьего кумира с довоенных лет, фотография которого в образе Ленского с дарственной надписью стояла в красивой рамочке на письменном столе в комнате Мариши. Был август 1942 года, сегодня и у Мариши, и у Нади, обычно вечерами игравшей на пианино в ресторане, был выходной день. Надя, в отличие от подруги, обладала прекрасным музыкальным слухом и, будучи единственным ребёнком в семье, с детства училась игре на рояле, стоявшем в небольшом, но собственном доме её отца, университетского профессора математики, праправнука знаменитого русского архитектора Старова, прославившегося строительством Таврического дворца в Петербурге. Она прилично знала классику - Бетховена, Баха, Гайдна, Шопена, но и современные мелодии легко подбирала, лишь раз услышав.
   На выходе после спектакля подруг ждал Гюнтер Молль. Они и предполагали, что так и будет.
   - Извините, девушки, за мою назойливость, - сказал он, широко улыбаясь. - Я просто подумал, что нам по пути, и я мог бы подвести вас, у меня здесь машина. Уже поздно, скоро комендантский час, да и нехорошо таким красивым девушкам одним ходить вечером...
   Подруги в нерешительности переглянулись. Предложение было заманчивым, но вдруг кто-то из знакомых или соседей увидит их в компании немецкого офицера, да ещё в его машине? Выражение "немецкая овчарка", относящееся к девушкам, гуляющим с немцами, уже ходило по городу... Надя отрицательно помотала головой, но Мариша шепнула ей: "Может, поедем, а?" Ей был симпатичен это вежливый офицер, в корне, как ей показалось, отличающийся от тех, с кем она сталкивалась на своей работе, пытающихся при удобном случае прижать её в уголок, шлёпнуть по мягкому месту, недвусмысленно показывая, чего они хотят.
   Гюнтер сначала завёз домой Надю на параллельную Грековской улицу, затем по подсказке Мариши остановил машину у её дома. Он вышел из машины, обошёл её, помог выйти Марише, подав ей руку и чуть дольше, чем надо было бы, задержав её руку в своей руке.
   - Спасибо, - сказала Мариша. - До свидания. Доброй вам ночи.
   Она направилась к воротам во двор дома.
   - Подождите, Мария, - остановил её офицер и посмотрел на часы, подсветив их фонариком. - До комендантского часа ещё целых полчаса, постойте со мной немного. Такой хороший вечер. А я живу уже неделю вон там, наискосок от вас.
   Он показал рукой на противоположную сторону улицы.
   - Нет-нет, - сказала Мариша. - Родители уже беспокоятся, что меня нет. Уже поздно, я пойду. Ещё раз - спасибо.
   Она ушла. Фёдор Иванович и Анастасия Васильевна ожидали её, не ложились. Мариша с керосиновой лампой зашла в свою комнату. Как потом выяснилось, отблеск света, пробившийся сквозь щели закрытых оконных ставен, помог Моллю, оставшемуся у дома, определить, где же живёт понравившаяся ему девушка.
   Под вечер следующего дня он постучал в дверь вычисленной им квартиры. Открыла Анастасия Васильевна. Ещё подходя к двери, она увидела через находящееся рядом окно, куда она заглянула по привычке, высокого молодого офицера с букетом цветов и каким-то пакетом в руках. Разве могла она не открыть дверь оккупанту?
   - Здравствуйте, - не переступая порога, сказал по-русски офицер вопросительно глядящей на него Анастасии Васильевне. - Мария?..
   Услышав его голос, в сени вышла Мариша. Она недавно пришла с работы и, переодевшись в домашнее, ела в кухне.
   - Ох, - смутилась она. - Ну, зачем вы пришли? Здравствуйте.
   - Здравствуйте, - сказал Молль ещё раз по-русски и сразу же, улыбнувшись, перешёл на немецкий. - Это единственное русское слово, которое я сегодня выучил... Можно войти?
   Он протянул Марише цветы.
   - Ну, входите, - обречёно ответила Мариша. - Спасибо. - И добавила по-русски: - Мама, пусть зайдёт в кухню, пока я переоденусь.
   Фёдора Ивановича дома не было, он с утра ушёл на "менку", сказав, что, если до темноты не будет успевать вернуться, то заночует где-нибудь за городом, и придёт завтра.
   Через несколько минут Мариша, переодевшись, вышла из горницы. Гюнтер уже успел развернуть свой пакет, и рядом с тарелкой с недоеденной Маришей картошкой с огурцом расположились бутылка вина, несколько плиток шоколада, консервы... Его фуражка лежала на крышке швейной машины.
   - Зачем вы это? - Мариша кивком указала на стол. - Это совершенно лишнее. Проходите, - она пригласила незваного гостя в свою комнату, оставив дверь в неё открытой.
   Молль, всё так же улыбаясь, примостился на диване напротив севшей на стул, отодвинутый от письменного стола, Мариши.
   - Мария, - сказал он. - Мне вчера так приятно было с вами познакомиться, что я решил попробовать продолжить наше знакомство. Хочу сказать сразу, хочу попросить вас, чтоб вы не опасались меня: ничего плохого ни вам, ни вашей семье я не сделаю. Я нормальный человек, не нацист... И вы мне понравились...
   Мариша слушала его, порозовев. Ей, конечно, было приятно внимание интересного молодого офицера, но он же - оккупант, что скажет отец, что будут говорить соседи?..
   - Давайте выпьем вина, - продолжал Молль, - за знакомство... Это хорошее вино, мозельское.
   Он принёс из кухни бутылку, опять улыбнувшись растерянно сидевшей Анастасии Васильевне.
   - Мария, может быть, достанете рюмки? И пригласите, пожалуйста, вашу маму.
   Мариша послушно принесла бокалы, позвала маму, но та отказалась.
   - Ну, за знакомство, - сказал Гюнтер, откупорив бутылку и разлив вино. - У русских, кажется, принято чокаться? - И он прикоснулся своим бокалом к бокалу Мариши.
   Они отпили немного из своих бокалов.
   - Давайте поедем куда-нибудь, погуляем, - сказал Молль. - Ещё раз повторю: пожалуйста, не бойтесь меня...
   - Нет-нет, спасибо, в следующий раз. Это всё так неожиданно...
   Побыв ещё с полчаса, рассказав немного о себе: он - офицер интендантской службы, занимается, преимущественно, транспортом, поскольку получил образование как инженер-автомеханик, у него есть родители и две сестры - и, порасспросив Маришу, в том числе и о том, откуда она знает немецкий язык, Гюнтер, попрощавшись и поцеловав руку вконец смутившейся Анастасии Васильевне, ушёл, но с этого дня почти каждый вечер стал приходить к Пешневым.
   Фёдор Иванович, узнав об "ухажоре", страшно разозлился, что было редкостью для него.
   - Ты что, Мария, делаешь? - он, когда был недоволен дочкой, переставал называть её Маришей. - Ты что вздумала? У тебя же один брат на фронте, неизвестно, жив ли он, а другой брат тоже непонятно где? Зачем же ты всех нас позоришь? Что будут говорить о тебе и о нас люди? Ты подумала об этом?
   - Папа, ну ничего же не было, - оправдывалась Мариша. - Ну, пришёл и ещё, наверное, придёт, что я могу сделать? И что ты можешь сделать?
   Действительно, что мог Фёдор Иванович предпринять в сложившейся ситуации? И он, и его жена встречали Молля поначалу, естественно, настороженно, но интеллигентность Гюнтера, его обаяние и настойчивость, наряду с понятными опасениями родителей Мариши дать ему "от ворот поворот" (всё-таки - оккупант, мало ли какую беду он может навлечь), понемногу заставили их относится к его посещениям как к неизбежным. А у Мариши, девятнадцатилетней девушки, которой льстило внимание интересного молодого, но уже зрелого мужчины, возникло ответное чувство... А Гюнтер был так влюблён, что, сумев организовать себе поездку на родину (может, по служебным делам, а может - в отпуск), испросил согласия своих родителей на женитьбу на Марише и получил его - а это, понятно, было не просто, учитывая требования "чистоты расы" в фашистской Германии и, вообще, войну - не на жизнь, а на смерть... Фёдор Иванович и Анастасия Васильевна были, конечно, против, она сама колебалась, но, наверное, совершила бы этот шаг, если бы не вмешался случай. Как раз тогда советские войска в первый раз прорвались к Харькову, немцы спешно покидали город, и Гюнтер, не имея возможности заехать самому, прислал за Маришей машину со своим денщиком. Она уже упаковала свои вещи и собиралась ехать, несмотря на возражения родителей, когда денщик, человек уже в летах, зайдя в дом, чтобы помочь вынести чемодан, сказал, что Мариша совершает ошибку: ей не нужно уезжать в Германию, всё это кончится плохо... Возможно, он был в душе антифашистом, верящим в конечный крах фашистской Германии, возможно, был просто добрым человеком, отцом семейства, который мысленно поставил себя на место родителей Мариши и сочувствовал им, понимая неопределённость общей ситуации и неизвестность того, чем и когда кончится война, тем более, что сейчас немцы отступали...
   В общем, Мариша уехала бы, как она потом думала, прокручивая в памяти тот день, уехала, если б Гюнтер сам заехал за ней, а так - нет, осталась. Больше никогда Гюнтера она не видела, поскольку при повторной оккупации города его части в Харькове уже не было, но весточки от него к ней иногда в то время всё же приходили. Потом, в августе 43-го, Харьков был окончательно освобождён, потом была Победа, и о судьбе Гюнтера Молля Мариша долгие годы ничего не знала. Но чувства к нему - возможно даже, что не столько чувства, сколько воспоминания о первой любви - она сохранила на всю жизнь...
   Однажды через много лет, в начале восьмидесятых годов, в Москве, в гостинице Академии наук, что в начале Ленинского проспекта (Георгию Сергеевичу была знакома эта гостиница, он там тоже несколько раз останавливался), Мариша случайно познакомилась с неким немцем из ФРГ, сумев помочь ему в чём-то как владеющая немецким языком. Тот оказался жителем города Гёппинген, что под Штутгартом, а из Гёппингена, Мариша это знала, был родом Гюнтер. Она спросила у своего нового знакомого, не знает ли он семью Молль, тот ответил отрицательно, но сказал, что будет звонить своей невесте и попросит её узнать, живёт ли в городе такая семья. Так всё и было сделано, и через несколько дней он сообщил Марише, что - да, действительно, живёт, и передал ей адрес Гюнтера. В последующие годы Мариша несколько раз передавала Гюнтеру с оказией небольшие сувениры - к католическим Пасхе и Рождеству, - которые пересылались ему по почте в ФРГ её знакомыми немцами, бывавшими в Союзе. Она даже однажды передала для Гюнтера письмо со своей фотографией. Но ответа не было... И вот, ещё через несколько лет, Мариша во время одной из своих - "гостевых" - поездок в ФРГ (вместе с Лизой, которую она брала с собой - конечно, тоже предварительно оформив на неё приглашение от своих немецких знакомых) решила съездить в Гёппинген, хотя и чувствовала, но не хотела этому верить, что Гюнтера уже нет в живых. Они приехали в этот город, зашли на почту, и Мариша стала изучать местную телефонную книгу. В ней несколько раз встречалась фамилия Молль, но имени Гюнтер не было... Почта в этот час была пуста, и служительница подошла к ним, желая помочь:
   - Извините, вы кого-то ищете?
   - Да, Гюнтера Молля.
   - Гюнтера Молля не знаю, но вот в здании напротив адвокатская контора Юргена Молля...
   Мариша, как потом рассказывала мужу Лиза, побледнела - сбывались её опасения, но через несколько секунд взяла себя в руки, и они, поблагодарив почтовую служащую и попрощавшись, вышли из помещения почты.
   Мариша решила зайти к Юргену Моллю...
   Их встретила женщина, которая спросила, поздоровавшись:
   - По какому вы вопросу?
   - По личному, - ответила Мариша.
   - Господин Молль сейчас занят. Не могу ли я вам помочь? Я его сестра.
   И тут Мариша рассказала ей, что здесь они проездом, что она была знакома во время войны с Гюнтером Моллем и хотела бы его повидать.
   - Это, к сожалению, невозможно. Наш отец умер два года назад.
   Мариша потемнела лицом, у неё навернулись слёзы. Сдерживая себя, она встала и хотела попрощаться. Но Гайди, так звали дочь Гюнтера, сказала:
   - Подождите, наша мама, скорее всего, захочет с вами познакомиться... Вы можете позвонить вечером?
   Она записала номер телефона на листке блокнота и, вырвав его, дала Марише.
   Они распрощались, и Мариша с Лизой вышли из конторы, не зная, что делать дальше. В конце концов, Мариша решила, всё же, остаться в Гёппингене. Они сняли самый дешёвый номер в гостинице (непредвиденные дополнительные затраты, денег было у них мало - столько, сколько разрешала менять советская власть при выезде за границу). Вечером Мариша набрала переданный ей номер телефона, и ей сказали, что завтра утром к гостинице подъедет машина, чтоб отвезти их в дом, где жила вся большая семья Молль-Боде (Боде - фамилия мужа Гайди Михеля) и который находится за городом.
   Приняли их приветливо, но несколько настороженно. Хозяйка дома Лоре, вдова Гюнтера, хромающая после давнего неудачного падения на горных лыжах в Альпах, видимо, что-то знала по рассказам своего покойного мужа о Марише, а, возможно, и не сам Гюнтер ей рассказывал, а его сестра Мария, которая была свидетельницей того, как Гюнтер приезжал к своим родителям за разрешением на женитьбу на Марише (об этом - о том, что она знала о давней любви брата - сестра Гюнтера рассказывала Марише, когда, узнав, что та находится в доме покойного Гюнтера, специально приехала повидаться с ней). Лоре была знакома с Гюнтером ещё с довоенных времён, и когда тот, раненный летом 43-го года, попал в госпиталь в Германии, ухаживала за ним. После его выписки и отъезда снова в армию они переписывались, а по окончании войны поженились.
   Мариша представила Лизу как жену своего племянника, но чувствовалось, что Лоре и её дети относятся к этому с недоверием, предполагая, возможно, но, конечно, не высказывая свои сомнения, что у Мариши есть сын от Гюнтера, а Лиза - его жена. Вопросов о годе рождения мужа Лизе тактично не задавали. И позднее, когда Слава по приглашению этой семьи - с "подачи" Мариши, разумеется - гостил у них целый месяц в начале 1992 года (прилетел он прямо под Новый год - 31 декабря, его встретили в аэропорту Штутгарта), время от времени ему прозрачно, но как бы шутя, намекали, что он их родственник. Особенно усердствовал в этом почему-то Михель, художник, оборудовавший свою мастерскую в мансарде дома, в которую он обычно приглашал вечерами Славу - попить пивка, поговорить... Видимо, мысль о родственных связях так укоренилась, что, когда Георгий Сергеевич с семейством переселился в Германию, и буквально через пару недель по приезде Слава, как лучше других знающий немецкий язык, позвонил в Гёппинген, сообщив о том, что и он, и его родители теперь здесь, в Германии, и выразил желание повидаться, Гайди, взявшая трубку, после секундного замешательства сказала, что она напишет, как только они в семье определятся, как это можно сделать, и попросила продиктовать адрес. (И Лиза размечталась тогда, что вот, мол, за ними приедут на двух машинах и отвезут всех к Рождеству в свой большой дом, и стала даже присматривать рождественские подарки...) Письма от семьи Молль-Боде Пешневы ждут уже седьмой год, несмотря на то, что пару раз - на Пасху в каком-то году, а потом и на какое-то Рождество - Лиза отправляла им поздравительные открытки и указывала адреса и номера телефонов - и своего, и сына. Возможно, думали Пешневы, что те решили: коль Лиза с мужем и сыном приехали в Германию (а они не могут знать, каким образом Пешневы здесь оказались, поскольку о том, что Лиза - еврейка, никогда разговора ни с кем из этой семьи не было), то они будут - или могут - претендовать на что-то из наследства Гюнтера. Глупость какая-то...
   Но тогда, при первом знакомстве, и Марише, и семье хозяев было интересно узнать друг друга, поговорить друг с другом. Маришу сводили на могилу Гюнтера, она её сфотографировала. Погостили Мариша с Лизой в этом доме несколько дней и расстались с хозяевами друзьями - друзьями настолько, что, поддерживая с ними долгое время переписку, Мариша могла попросить их прислать приглашение ей и Лизе (последний раз они съездили в Германию в начале лета 1990 года, перед поездкой Лизы с мужем в Болгарию; они обременяли семью Молль-Боде недолго, меньше недели, поскольку программа этой поездки была насыщенной: у Мариши была масса хороших знакомых в Германии - и в ФРГ, и в ГДР, - и они успели у многих погостить, даже в Австрию съездили). Затем Мариша попросила их принять у себя Славу. Эта поездка Славы планировалась Пешневыми совсем не как отдых или туристическая поездка для него, а как попытка "зацепиться" в Германии - то ли найти работу, то ли - место доучивания, поскольку к тому времени перспективы его работы, карьеры, наконец, дома были весьма туманными; перед поездкой в Германию Слава усиленно с помощью Мариши занимался немецким, которого до этого совсем не знал - вторым языком в университете у него был французский. Однако ничего из намерений Пешневых не осуществилось, и поездка его получилась как раз чисто экскурсионной... При этом вылетал Слава в Германию ещё из Советского Союза, а вернулся, когда его уже не существовало и наступил настоящий кавардак...
   Переписку с семьёй Молль-Боде Мариша прервала после того как узнала, что та никак не отреагировала на желание Славы и Лизы повидаться с ними. Приехав в гости к племяннику и его жене в Германию через два года после их отъезда из Харькова, Мариша, не дав о себе знать этому семейству, решила съездить на могилу Гюнтера и, несмотря на попытки Георгия Сергеевича отговорить её от этого намерения (был конец декабря, холодно, сильный ветер), стояла на своём. Лиза вынуждена была сопровождать её, памятуя о том, что ведь Мариша брала её раньше с собой, когда отправлялась в Германию, не может же она теперь отказать ей, если она просит поехать с ней - тем более, что всего на один день, туда и обратно... Они поехали в Гёппинген, с трудом нашли кладбище, где Мариша и Лиза однажды были, и могилу Гюнтера. Ветер усиливался, ломал деревья, но Мариша не уходила от могилы до тех пор, пока - с десятой, наверное, попытки - не зажгла привезенную с собой свечу, которую она еле-еле смогла поставить у памятника. Когда они добрались назад, к железнодорожному вокзалу, начался настоящий ураган, перестали ходить электропоезда, поскольку были оборваны провода, да и пути кое-где были завалены упавшими деревьями. Они долго ждали, пока восстановиться движение, на вокзале служители разносили бесплатно булочки, воду и кофе, и, наконец, они сели в поезд, на котором проехали полпути - дальше дороги всё ещё не было, но были поданы автобусы, и Лиза с Маришей поздно вечером, скорее - уже ночью - вернулись. Георгий Сергеевич всё это время, глядя в окно, как бушуют ветер и дождь, как гонит по улице листья и оторванные ветки деревьев, страшно волновался - мобильного телефона у Пешневых тогда ещё не было. Слава не мог дозвониться на вокзал, потом поехал туда, но там ничего вразумительного ответить не могли. Когда он в очередной раз позвонил отцу, Георгий Сергеевич с облегчением сказал ему, что мама и Мариша уже дома - приехали на вокзал автобусом, а Слава просто не видел их, так как находился внутри вокзального помещения, ожидая очередного сообщения информационной службы о ситуации на железной дороге.
   ...Еще шла война, когда Мариша поступила учиться в театральный институт (и ездила первокурсницей на сельскохозяйственные работы, что, в совокупности с её участием в создании оборонительных сооружений под Харьковом в 41-м году, позволило теперешним властям признать её в качестве участницы войны с вытекающими отсюда некоторыми льготами), потом уехала учиться в Москву, спасаясь от настойчивых намерений местных "органов" сделать её своей внештатной сотрудницей. Там она занималась в одной группе со ставшим впоследствии широко известным актёром Леоновым, познакомилась со знаменитой актрисой Е.В. Гоголевой, перед которой преклонялась, бывала в её доме и до самой смерти актрисы все последующие годы переписывалась с ней. Сама Мариша актрисой так и не стала - то ли не хватало таланта, то ли закружила богемная жизнь, не оставлявшая времени для серьёзного постижения актёрского мастерства, и, в конце концов, Фёдор Иванович решил, что - хватит, он не будет больше переводить ей денег, у него их нет, а дочь его - уже не девочка, чтоб постоянно быть на иждивении родителей, пора браться за ум... Вернувшись окончательно в Харьков, Мариша поступила на немецкое отделение института иностранных языков, окончила его и постепенно получила признание как лучший преподаватель немецкого в городе. В институте учила она и английский язык, и даже был период, когда она преподавала и его. На последнем курсе института Мариша познакомилась с Генрихом Ивановичем Никольским, внушительных размеров мужчиной, старше её на лет десять - двенадцать. Он был вдовцом, имел взрослых сына и дочь и, когда они с Маришей поженились, переехал на Грековскую, оставив огромную квартиру в центре города детям. Он, инженер-строитель, был из так называемых "выдвиженцев", учился в своё время в Промакадемии вместе с Н.С. Хрущёвым и всё время занимал какие-то руководящие должности, в том числе перед войной и во время войны был директором завода, выпускающим снаряды для "Катюш", этого самого грозного оружия Советской Армии той поры (он рассказывал Георгию Сергеевичу, что ему на завод ежедневно звонили то Кулик, бывший до 1940 года начальником политуправления Красной Армии, а затем ставший наркомом Госконтроля, то Берия - этот предпочитал звонить ночью; с той поры Генрих Иванович хранил благодарственную телеграмму Сталина). Вскоре после женитьбы они с Маришей уехали в Башкирию, а когда там закончилось строительство, которым Генрих Иванович руководил, они вернулись в Харьков. Здесь он, работая в какой-то строительной организации, но уже на меньшей должности, получил в доме близ Конного рынка две комнаты в квартире с ещё одним соседом, сюда перевёз хранившуюся у детей свой старинный гостиный гарнитур - единственное, что он взял из своей прежней квартиры, но их нормальная жизнь длилась недолго: за какие-то нарушения (Георгий Сергеевич не знал - за какие, интересоваться, выясняя подробности, было неудобно) его осудили, и несколько лет он провёл в тюрьме. За это время умер Фёдор Иванович. Анастасия Васильевна, уже старенькая, по-прежнему приветливая, но с несколько затуманенной головой после того, как её сбил мотоциклист на улице, осталась одна в комнате, ещё раньше полученной по обмену за жильё на Грековской, - комнате в квартире с соседями, но со всеми удобствами, так необходимыми старикам. Мариша обменяла эту комнату и свои две комнаты на двухкомнатную квартиру ("хрущёвку", но немного улучшенного типа) в относительно новом районе города, недалеко от центра. Украшением этой квартиры стал тот антикварный гостиный гарнитур - обитые шёлком два стула, кресло, кушетка; когда Георгий Сергеевич и Лиза были в Лувре, они, проходя по анфиладе помещений, заметили табличку: "Кабинет Ротшильда" - и удивились тому, что мебель в кабинете была очень похожа на гарнитур Генриха Ивановича; её фотоснимок племянник и переслал тётушке, та была довольна...
   Генрих Иванович вернулся уже в эту квартиру и, будучи всегда не дурак выпить, по возвращении стал "злоупотреблять", тем более что ему уже, конечно, не предлагали руководящей работы, и он чувствовал себя сначала дискомфортно на рядовой должности. Мариша, однако, быстро "привела его в чувство". Он был человеком отзывчивым, готовым всегда помочь, и мог, действительно, помочь в разных житейских делах, связанных с властями, поскольку сохранил начальственную осанку, впечатление от которой усиливалось его значительными габаритами, да и был знаком с разными чинами в городе. В своё время Генрих Иванович и в Москве, в правительственных структурах, чувствовал себя уверенно - его другом с давних лет был один из министров, брат которого (в жизни бывают и не такие совпадения, но Пешнев всегда поражался переплетению людских судеб) в первые послевоенные годы являлся руководителем танковой отрасли Союза, прибывшим в Москву из Нижнего Тагила, где на танковом заводе, эвакуированном из Харькова, возглавлял одно из конструкторских бюро. Лизина тётя Таня, будучи референтом директора завода, способствовала переводу на работу в Москву этого человека, с которым была на "ты" и который обратился к ней с соответствующей просьбой: когда из правительства пришло предписание направить в Москву специалиста, и директор склонялся к мысли, что им станет Морозов, возглавивший работы по танку Т-34 после смерти в 1940 году главного его создателя Кошкина, тётя Таня сказала директору, что, вообще-то говоря, Морозов больше необходим на заводе и сейчас, и после возвращения завода в Харьков, поскольку там снова надо будет организовывать работу, и порекомендовала другого... Лиза знала по Нижнему Тагилу дочку уехавшего в Москву, та была на несколько лет старше и уже тогда писала стихи, а потом стала известной поэтессой. Она писала и прозу, и ветераны завода были возмущены её книгой, посвящённой отцу, в которой она приписала ему чуть ли не все заслуги в создании и совершенствовании знаменитого танка. Когда после сдачи вступительных экзаменов в институт Лиза поехала с тётей Таней на несколько дней в Москву, чтоб немного развеяться, сменить обстановку, тётя сказала: "Я не могу не повидаться с Колей", - и позвонила домой своему "выдвиженцу"; они пошли к нему в гости, но были приняты так холодно, что быстро оставили его дом, и тётя Таня произнесла тогда фразу, которая запомнилась Лизе: "Никогда не жди от людей благодарности. Делай добро, если можешь, но благодарности не жди".
   ...Генрих Иванович говорил племяннику своей жены: "Не бойся ты всех этих начальничков в кабинетах, ты не хуже их, держись уверенно..." Он продолжал понемногу выпивать, но не дома, где боялся одного взгляда Мариши. Умер он неожиданно, в декабре 1983 года. Это случилось через десять дней после смерти Григория Иосифовича, мужа мамы Георгия Сергеевича; Пешнев помнил, какой это был для всех тяжёлый месяц - декабрь: сначала окончательно слёг его отчим, до того никому не говоривший, что давно болен, нужно было доставать лекарства, привозить к нему хороших врачей, но всё было бесполезно, он умер на операционном столе, и мама Георгия Сергеевича долго не могла придти в себя; потом - вдруг Генрих Иванович. Муж Мариши почувствовал себя плохо в кардиологическом центре, куда лёг подлечить сердце, но, любивший поесть, умер от инфаркта кишечника (по-простому - от заворота кишок), переев вечером остывших макарон, принесенных днём горячими женой его соседа по палате, но не съеденных тогда соседом; он умер уже в "неотложке" - его отвезли туда, прооперировали, но было поздно... Организацию похорон взяла на себя та контора, в которой работал последние годы Генрих Иванович, его тело из морга привезли к подъезду дома, где они с Маришей жили, поставили гроб на табуретки и открыли его, чтоб могли попрощаться с покойным соседи, и здесь произошёл случай, который всегда - и смех, и горе! - вспоминает Лиза. Она услышала (Георгий Сергеевич - нет, он в это время выносил из квартиры похоронные венки), как Мариша, глядя на покойного мужа, сказала: "Что-то Генрих плохо выглядит..." - на что стоявший рядом с ней сотрудник Генриха Ивановича ответил: "Да нет, ничего..."
   В день его смерти все последующие годы вплоть до отъезда в Германию Георгий Сергеевич и Лиза обязательно приходили к Марише и поминали Генриха Ивановича. Слава тоже поначалу приходил в этот день к Марише, но у него была страшная аллергия на кошек, которых у неё всегда было минимум две, и ему становилось плохо, он вынужден был принимать лекарства, они не каждый раз помогали, и Слава старался ограничивать свои посещения своей двоюродной бабушки, навещая её лишь в тех случаях, когда иначе поступить было просто нельзя...
  
   Много лет Мариша принимала активное участие в работе общества дружбы СССР - ГДР, будучи председателем городского клуба имени Рихарда Зорге, немецкого журналиста и советского разведчика, выполнявшего свою миссию перед войной в Японии и сообщившего точную дату нападения гитлеровской Германии на Советский Союз (но Сталин тогда не поверил этой информации). На посту председателя клуба Мариша, долгое время уже участвовавшая в его деятельности, сменила свою преподавательницу из института, где училась, Ирму Генриховну, к которой питала безграничное уважение. Именно с этим клубом, в котором проводились, особенно после того, как Мариша взяла бразды правления в свои руки, частые, хорошо подготовленные мероприятия, принесшие ему известность, - именно с этим клубом связаны многочисленные её знакомства с немцами - сначала приезжавшими только из ГДР, а потом - и из ФРГ тоже. Очень контактный человек и интересный собеседник, к тому же волевая, прекрасно владеющая немецким языком и хорошо знакомая с немецкой культурой и традициями, Мариша оказалась незаменимой для местных харьковских властей, когда прибывала какая-нибудь немецкая делегация. Так завязывались знакомства, потом - переписка, потом - приглашения в гости в ГДР. Она несколько раз ездила туда, сначала - сама, затем беря с собой за компанию Лизу, и они однажды даже стояли на правительственной трибуне в Берлине во время праздничной демонстрации по случаю какой-то годовщины образования ГДР. За заслуги в развитии "дружбы народов" Мариша была награждена двумя орденами ГДР. Да и "компетентные органы" по-прежнему не оставляли её своим вниманием, через много лет вспомнив о ней: она имела свою "волну" в пропагандистском радиовещании на ГДР и ФРГ.
   Когда закончилась "холодная война", в Харькове стали появляться делегации из ФРГ. И однажды во время приёма в клубе делегации фермеров из ФРГ, который, как всегда, с блеском был проведен Маришей, к ней подошёл мужчина и, представившись - "Фридгайм Бёзе", - выразил своё восхищение оказанным делегации приёмом. А затем добавил:
   - Вам, вероятно, будет интересно узнать, что моя жена Отти - правнучка так почитаемого в Советском Союзе Фридриха Энгельса...
   Мариша опешила, чуть промедлила с ответом, поскольку знала, что у того не было - во всяком случае, официально - детей, но человек тут же добавил:
   - Точнее, правнучка родного брата Фридриха Энгельса.
   Мариша пригласила этого господина к себе домой, тот пришёл через день, у них установился дружеский контакт, а после отъезда делегации у Мариши с семьёй Бёзе завязалась переписка. В конце концов, эта семья пригласила её в гости к себе под Ганновер, Мариша попросила включить в приглашение и Лизу, так и было сделано, и Мариша с Лизой начали оформлять документы для поездки в ФРГ и - одновременно - в ГДР, откуда тоже пришло приглашение на двоих от секретаря окружного комитета правящей партии из города Котбус, давнего знакомого Мариши. Но при оформлении документов поначалу вышла осечка: советская власть никак не могла разрешить частную поездку простых своих граждан в капиталистическую страну... Но Мариша нашла выход: она попросила повторить приглашение от имени Отти Бёзе, но приписать в скобках - "урождённая Энгельс", и уже с этой бумагой стала добиваться разрешения на поездку. И - добилась, так как "Энгельс" звучало для местных чиновников как "Сезам, откройся". Приготовив подарки для хозяев (это был конец 1988 года, приближалось католическое Рождество, а семья Бёзе была большой - только детей трое), Мариша с Лизой уехали. Как потом оказалось, самым ценным подарком оказался портрет Энгельса - большой, отпечатанный на бумаге портрет, наподобие тех портретов, которыми "украшались" ряды демонстрантов в Советском Союзе два раза в год (к слову, удивительно предвидение Салтыкова-Щедрина, который, живописуя нравы города Глупова, заметил, что в городе особо отмечали праздники два раза в год - весной и поздней осенью; прямо как при советской власти...). Два экземпляра этого портрета купил Слава в магазине политической книги, помнится, по 60 копеек; но такого большого портрета у всего разветвлённого рода Энгельс - Бёзе не было. Ещё Лиза захватила с собой в качестве подарка толстую книгу - биографию Фридриха Энгельса с его фотографиями с младенческих лет, которая обнаружилась дома (когда-то её приобрёл Лизин папа, который был членом партии, обязанным, как и все коммунисты, знать биографии вождей).
   Отношение к "основоположнику" у его родственников в Германии было двоякое: с одной стороны, они гордились тем, что один из их рода вошёл в историю; с другой стороны, они считали его "чёрной овцой" (выражение сродни русскому "белая ворона") в семье, поскольку все предыдущие поколения Энгельсов накапливали богатство, а этот Фридрих его транжирил в угоду не понятной для семьи идеи. Но тем не менее, все старшие сыновья в роду получали, как и прежде, в соответствии с традицией, имя Фридрих.
   В общем, Лиза и Мариша в эту свою поездку прикоснулись к истории - даже пили кофе из чашек кофейного сервиза, принадлежавшего тому самому Фридриху Энгельсу, когда навестили внука его родного брата - престарелого отца Отти, и сфотографировались с ним за столом с этим сервизом.
   А сам Фридгайм Бёзе был фермером, владел большим земельным участком, парком сельскохозяйственных машин, которые сдавал в аренду, птицефабрикой и огромным дедовским домом, в котором хозяйничала - сама, без всякой прислуги - Отти. Он был вторым по богатству в округе после курфюрста Нижней Саксонии, который, хотя и не обладал в современном мире властными полномочиями, но по-прежнему оставался весьма уважаемым и почитаемым человеком. Бёзе, как он рассказывал гостям, был другом уже покойного графа Паламбини (Лиза не была уверена, что правильно воспроизводит эту фамилию), отец которого входил в число кандидатур, из которых заговорщиками, неудачно покушавшимися на Гитлера в 1944 году, в случае успеха своего предприятия был бы выбран канцлер Германии; он - отец - был, в результате, расстрелян, а его внук (это стало известно потом из писем Отти Марише) после объединения Германии попросил Фридгайма поруководить восстановлением огромного родового имения в восточных землях, где-то под Берлином, после длительных проволочек возвращённого семье.
   Именно в ту поездку, встретив Рождество в доме Фридгайма и Отти, Мариша и Лиза попали в Гёппинген и познакомились с семьёй Молль-Боде. В последний день уходящего года Лиза в сопровождении Мариши и Михеля зашла в обувной магазин, возвращённый, по словам Михеля, его догитлеровским владельцам - евреям. Они пришли туда уже в конце дня, перед закрытием магазина, и Михель, не подозревающий, что Лиза - еврейка, рассказал им, что в этом магазине существует традиция: последнему покупателю в году, если он еврей, покупка обходится бесплатно, и особенно ценится, если этот покупатель - женщина, - тогда, мол, так считают владельцы магазина, весь следующий год будет удачным. Когда Михель это рассказал, Мариша сурово посмотрела на Лизу и шепнула: "Не смей!" - хотя сама с удовольствием воспользовалась несколькими днями ранее существующим тогда в Германии порядком, когда гости страны - евреи или немцы - могли подойти в бургомистрат и, только назвав свою национальность, фамилию, страну, откуда прибыли, и адрес, где остановились, получить "гостевые" 100 марок. Мариша тогда сказалась немкой. "Ну и немцы, - не переставала удивляться этому Лиза, рассказывая по возвращении домой мужу о своей поездке. - Что за страна! Чужим людям - и вдруг такие деньги. 100 марок - это же много..."
   Лизе нужны были кроссовки для Славы, в магазине долго подбирали те, которые, наконец, показались ей подходящими, уже мигнуло несколько раз освещение, предупреждая посетителей о скором закрытии (а посетителей больше и не было). Женщина в кассе, куда с кроссовками в руках подошла Лиза - спутники её были в это время в другом конце магазина, - определив по нескольким сказанным Лизой словам, что покупательница не немка, спросила:
   - Вы из Чехословакии?
   - Нет, - ответила Лиза по-немецки. - Из Советского Союза.
   - Русская?
   - Нет, я еврейка... - сказав это, Лиза вдруг поняла, неожиданно для себя самой, что впервые называет свою национальность чужому человеку, не смущаясь и не понижая голос, как это вошло в привычку у большинства евреев в Советском Союзе ещё со сталинских времён, с небезызвестного "дела врачей", которое могло закончиться депортацией всего еврейского населения страны на Дальний Восток. Лиза слышала, что на крупных железнодорожных узлах уже формировались эшелоны для отправки евреев, но Сталина не стало... Она помнила то утро, когда об этом объявили по радио, объявили после нескольких дней правительственных сообщений о его болезни. Она уже поднялась с постели, родители и тётя Таня собирались на работу, мама вошла, одетая в зимнее пальто, поцеловать дочек перед уходом и сказала им о смерти Сталина. Лиза тогда, ей рассказывали потом родные, вскрикнула: "Что же теперь будет?.." - и упала в обморок. Такой вот впечатлительной она, Лиза, была с детства... И надо же - она о своей национальности гордо объявляет здесь, в Германии, повинной в Холокосте, уничтожившей при фашистском режиме миллионы её, можно сказать, единокровных сестёр и братьев!
   ...Женщина за кассой всплеснула руками:
   - Еврейка! Какое счастье!
   Женщина бросилась целовать Лизу, потом взяла из её протянутой руки, на которой лежали приготовленные для оплаты деньги, какую-то мелочь, положила кроссовки в пакет и с благодарностью дала его Лизе. Марише об этом случае Лиза так никогда и не рассказала...
   Маршрут Мариши и Лизы из ФРГ пролегал тогда в ГДР, они ехали поездом в Берлин и по ошибке встали на остановку раньше - не в Восточном Берлине, а в Западном. И поняли свою ошибку, только увидев огромное панно-рекламу: "Водка Горбачёв", - чего, конечно же, не могло быть в социалистической Германии. Выяснив у полицейского, что они могут по тем же имеющимся у них железнодорожным билетам доехать на метро до Восточного Берлина, они так и сделали...
   Из той поездки в Германию Лиза - как и Мариша - привезла видеомагнитофон, в то время большую редкость в Союзе. Георгий Сергеевич продал его каким-то кооператорам (тогда только-только начали создаваться кооперативы, и их владельцы стали хорошо зарабатывать), при этом расплатились они мелкими купюрами. Эти деньги - 3000 рублей - были вскоре истрачены Пешневыми на новую мебель, в очереди на которую они стояли лет десять, если не больше. Записала Лизу в эту очередь её подруга Сильва, с которой они вместе работали и которая жила рядом с мебельным магазином; ко времени покупки мебели Сильва с мужем, вышедшим в отставку офицером, бывшим до этого начальником вычислительного центра военной академии, и двумя сыновьями давно уже уехала в Ереван, где жили все её родственники, в том числе сестра с мужем - директором знаменитого ереванского коньячного завода; Георгий Сергеевич с сыном, будучи в Ереване в последние его школьные зимние каникулы, навестили Сильву с семьёй. Армянка Сильва как-то сказала своей подруге еврейке Лизе, что, вполне возможно, они с ней родственники, поскольку давным-давно, во времена, кажется, Османской империи, после очередной армянской резни, когда от рук турок погибло много армянских мужчин, включая младенцев, мудрые армянские правители завезли каким-то образом в страну большое число черноволосых еврейских мальчиков, отдали их на воспитание в армянские семьи, чтоб они, воспитанные в армянских традициях, повзрослев, смогли стать отцами новых армян... Наверное, с того времени существует и неписанное правило: девушки-армянки выходят замуж, как правило, только за соплеменников, чтоб воспроизводить чисто армянское потомство. Армянские мужчины тоже стараются следовать этому правилу (сыновья Сильвы - тому пример, одной из главных причин переезда семьи в Ереван было желание родителей, чтоб сыновья выбрали в жёны армянок). Но у мужчин, особенно, если они в силу жизненных обстоятельств оказались оторванными от родины, такое получается не всегда, горячая южная кровь даёт о себе знать; так и у Окунёвых появился зять-армянин...
   Лиза переписывалась с Сильвой вплоть до отъезда Пешневых в Германию. Правда, в последние годы, после "парада независимостей", переписка стала затруднительной, но раньше Сильва регулярно снабжала Пешневых подробной информацией и об убийствах армян в Сумгаите, и о бакинских событиях, о чём в печати почти ничего не было, а потом и о Нагорном Карабахе. Другим источником сведений обо всех этих трагических событиях был зять Окунёвых Армен, давно обосновавшийся в Харькове выходец из Нагорного Карабаха, откуда его родители с его младшими братьями и сёстрами сбежали в Ленинакан и уже из Ленинакана не раз приезжали - то сами родители, то братья Армена - в Харьков. Приезд родственников каждый раз создавал проблемы Окунёвым - и материальные, в том числе, поскольку Армен считал себя обязанным помогать своим родным, а зарабатывал он мало, и затраты так или иначе ложились бременем на бюджет Окунёвых.
   Георгий Сергеевич, конечно, возмущался, узнавая о трагедиях, которые переживали армяне, но следил за этими событиями как-то отстранёно - они происходили далеко, не касались его семьи. Нельзя сказать, что он был аполитичен, его многое не устраивало в Советском Союзе, он знал, что существующий режим бесчеловечен, что при нём цивилизованной жизни не будет никогда. (Он мог сравнивать внешние признаки жизни в Союзе и странах, где побывал как турист. Даже в ГДР, не говоря уже о капиталистических странах и "полусоциалистической" Югославии, люди жили иначе - раскованнее, что ли? Пешнева поразил тот факт, что в день, когда его группа прибыла в Росток, в местной газете, как рассказал туристам гид, сообщалось, что в городе зарегистрирован двенадцатый миллионер. А туалеты за границей? Разве можно их сравнивать с "родными"? Он был полностью согласен с кинорежиссёром Кончаловским, как-то высказавшимся по телевидению, что для него первым признаком наличия или отсутствия цивилизованного общества является состояние туалетов; и в институте, где преподавал Георгий Сергеевич, несмотря на внешний лоск помещений - зеркала в коридорах, хорошая метлахская плитка повсюду, где надо и где не надо, - туалеты были оборудованы так же, как всюду, и пользоваться ими можно было лишь в позе, по выражению одного его коллеги, "орла"...) Однако Пешнев никогда не принимал участия ни в каких мероприятиях, которые могли вызвать гнев "властей предержащих", в отличие от Лизиного зятя Давида, входящего в харьковскую группу диссидентов и чуть не "загремевшего" в тюрьму, как почти все его приятели, за письмо в защиту крымских татар, инициированное известным правозащитником генералом Григоренко; Давида спасло только то, что он не подписал его самолично, так как был в это время в командировке, но дал согласие поставить его подпись под этим письмом по телефону. Давида таскали в "органы", уволили с работы, он долго не мог найти другую работу, и его семья жила благодаря помощи родителей Лизы и Инны. Собственно, и когда Давид работал - и до истории с письмом, и после - родители постоянно помогали материально своей старшей дочери. А Георгий Сергеевич всегда старался обеспечивать хороший достаток своей семье сам, ни на кого не рассчитывая, поэтому просто боялся "влезть" куда-нибудь, в результате чего пострадают Лиза и Слава. Он и сейчас, здесь, живя в Германии, помнил то своё состояние безысходности, в котором некоторое время находился, когда в 1992 году началась ужасающая инфляция, сбережения практически пропали, зарплаты доцента перестало хватать на жизнь... Он тогда даже перешёл на самые дешёвые сигареты без фильтра, и их тоже надо было "доставать"... К счастью, такое положение продлилось недолго, он нашёл способы дополнительно зарабатывать...
  

6.

  
   Новый год - 1989-й - Георгий Сергеевич впервые встречал без своей жены, находящейся в Германии, и, если бы, поддерживая многолетнюю традицию отмечать этот праздник дома у Пешневых, не пришли их друзья Даня и Ириша Петиковы, он оставался бы в эту ночь совсем один, так как Слава со своей женой уже снимал квартиру. С Даней, узколицым и черноволосым, он дружил с первого класса, с той поры, когда 1 сентября каждый со своей мамой пришли в первый раз в 131-ю школу, и по команде учительницы разбиться на пары, чтоб так организованно войти со двора в класс, их мамы вложили руки сыновей одну в другую. И так сложилось, что их - Юры и Дани - жизни неожиданно оказались, в конце концов, переплетены, хотя предпосылок для этого после окончания школы вроде бы совсем не было. В старших классах они вместе ходили в волейбольную секцию на стадион "Динамо", в которой тогда уже блистали Поярков и Венгеровский, будущие олимпийские чемпионы, были в одной школьной компании, но потом, поступив учиться в разные институты, они, захваченные новой, студенческой жизнью, встречались всё реже, пока их встречи вообще не сошли на нет. Правда, много позже Лиза как-то сказала, шутя, Ирише:
   - А ты знаешь, что ты вышла замуж за Даню благодаря Юре?
   Та удивилась:
   - Почему?
   И Лиза рассказала ей историю, услышанную от мужа. Дело заключалось в том, что Юра, окончивший школу с золотой медалью, подал документы в политехнический институт и сразу же был зачислен, а Даня, имевший серебряную медаль, ещё не решил, куда будет поступать, так как ему нужно было сдавать один экзамен (в технические вузы - по математике), при этом сдать обязательно на "пятёрку", поскольку в противном случае нужно будет экзаменоваться и по остальным предметам, на общих основаниях. Юра случайно узнал, что в инженерно-строительный институт "серебряных" медалистов принимают без этого экзамена, и сразу же пошёл к Дане домой. Юра увидел его на балконе и крикнул:
   - Даня, иди в строительный, там "серебро" проходит без экзамена...
   - Да? Точно?
   - Точно. Знакомый только что сдал туда документы.
   - Бегу... - и Даня скрылся с балкона.
   В институте Даня оказался в одной группе с Иришей, они стали встречаться, поженились (значит, Лиза сказала Ирише правду). Юра познакомился с Иришей только через несколько лет после окончания учёбы, встретив Петиковых на улице уже с маленьким сыном. Они немного поговорили и разошлись, никто не высказал желания общаться и дальше. Ещё через несколько лет Софья Михайловна, мама Юры, как-то сказала ему:
   - Ты знаешь, ко мне на работу заходил Даня с женой. Ты с ним встречаешься?
   - Давно не видел. А что у них случилось?
   Софья Михайловна работала заведующей канцелярией городской платной поликлиники, где принимали пациентов ведущие специалисты-медики города.
   - Они просили помочь попасть Ире - так, кажется, её зовут? - к хорошему гинекологу, - ответила мама. - Я помогла.
   - Да, Ира. Что-нибудь серьёзное?
   - Лев Григорьевич - это наш профессор-гинеколог - потом сказал мне, чтоб я посоветовала своим знакомым обзавестись ещё ребёнком, у жены мастопатия, чтоб от неё избавиться лучшего средства, чем родить, нет.
   - Ну и ну... - протянул Юра. - Ты сказала им?
   - Да, Ира зашла поблагодарить за помощь, я ей сказала. Да она слышала то же самое от профессора.
   Георгий Сергеевич вспомнил об этом разговоре с мамой значительно позже, ещё через несколько лет, когда они с Лизой воскресным днём встретили Петиковых, гуляющими с детской коляской. В коляске лежала девочка - та самая Валя, которая через тридцать с лишним лет сумеет скрасить жизнь сына Пешневых... Но разве можно было тогда предвидеть это?
   В тот день Лиза и Ириша познакомились, но регулярных встреч Пешневых и Петиковых по-прежнему не было - не было до тех пор, пока в Харьков не приехал навестить свою мать Владик Мощенко, их школьный товарищ, особенно близкий Юре, сидевшему с ним за одной партой последние школьные годы. Владик, коренастый блондин, был - видимо, от природы - физически крепким и сильным, хотя в его семье особого достатка не было: отец погиб на фронте, он жил в подвале с матерью, мало зарабатывающей, и маленькой племянницей - его старшая сестра умерла в родах, а её муж исчез после смерти жены из виду, лишь изредка присылая кое-какие деньги для дочери. С юношеских лет Владик взял себе за правило по возможности никогда не спешить ("Хуже всего, как гласит народная мудрость, - однажды сказал он Юре, - спешить и догонять"), поскольку, как он где-то вычитал, иначе можно пробежать мимо своего счастья. Он и ел медленно, тщательно пережёвывая, и говорил, что в таком случае обнаруживаешь: самая обыкновенная пища необычайно вкусна - и то же относится ко всей жизни... Пешнев же ел всегда быстро, всегда спешил - и зачем? Что - он успел сделать больше, чем другие?..
   Теперь Владик был офицером, служил в научно-исследовательской воинской части в Казахстане, куда был направлен после окончания военно-технической академии в Харькове. Будучи тоже "золотым" медалистом, он без экзаменов поступил учиться в академию, первый год набирающей курсантов прямо со школьной скамьи. Владик агитировал поступать туда и Юру, но тот, представив, что минимум пять лет ему придётся в любую погоду носить сапоги и выдерживать строгий распорядок дня, наотрез отказался. В тот приезд в Харьков Владик несколько раз заходил к Юре и Лизе, а потом захотел повидать и Даню. Но тогда был такой период в жизни Пешневых - мама Лизы очень болела, отец недавно скоропостижно скончался, - что они не могли широко принимать гостей, и Юра позвонил Дане:
   - Привет, это Юра.
   - Да, Юра, привет.
   - Слушай, Даня, приехал Владик Мощенко, хочет, чтоб мы все встретились, вспомнить, так сказать, былое...
   - Ну-у, Владик объявился! Откуда он приехал?
   - Подожди, это всё потом. Надо встретиться, но мы с Лизой сейчас не можем принимать гостей, - Юра обрисовал ситуацию. - Может быть, у тебя можно?
   - Не знаю... - Даня, чувствовалось, замялся.
   - Давай, - предложил Юра, - на паритетных началах, а?
   - Подожди, я поговорю с Иришей.
   Через несколько минут Даня снова взял трубку:
   - Приходите завтра, в воскресенье, часиков в пять. Подходит?
   Юра передал предложение Владику, тот кивнул, Лиза тоже не возражала, и Юра сказал Дане:
   - Подходит. Значит, до завтра. Пока.
   Назавтра они все вместе, прихватив с собой и Славу, прикупив коньяк и что-то из съестного, явились в квартиру Петиковых, на улицу Лермонтовскую, недалеко от дома, где жила семья Пешневых. Петиковы жили здесь вместе с отцом Дани недавно, получив эту большую трёхкомнатную квартиру в обмен за квартиры родителей Дани (его мама давно умерла) и Ириши, тоже оставшейся уже без родителей.
   После этого первого визита к Петиковым Пешневы стали с ними регулярно видеться, вместе ездили с детьми на отдых к морю. Пешнев относился к Вале как к собственной дочери - ему всегда хотелось иметь дочку тоже, но болезни Славы не позволяли даже помыслить о том, чтоб завести ещё одного ребёнка. В последних классах школы Валя почему-то вдруг располнела, очень хотела похудеть, и Лиза отвела её к Елене Петровне, которая успешно "похудела" в своё время Славу. Когда Валя окончила школу и захотела поступать в университет на специальность "английский язык" (она учила его частным образом с детства), на педагогическое отделение, Петиковы пришли к Пешневым посоветоваться, как это можно осуществить, зная об их опыте с поступлением Славы четыре года назад. Лиза сказала им, что, несмотря на русскую национальность в паспорте (русской числилась Ириша, хотя её отец был евреем), поступить на выбранную Валей специальность будет трудно, почти невозможно без большого блата, которого у Петиковых, насколько знали Пешневы, нет. И Юра предложил, чтоб Валя поступала на специальность "немецкий язык", куда конкурс был ничтожен, а сдавать вступительный экзамен можно и по английскому языку. Петиковы были удивлены, но Юра знал это точно. Когда, продумав несколько дней, Петиковы согласились с его предложением, Лиза связала их с преподавательницей английского языка, которая готовила Славу к вступительному экзамену, и, в конце концов, Валя стала студенткой. В университете Валя много занималась большим теннисом, даже входила в первую двадцатку девушек-теннисисток Союза, стала стройной и интересной. Когда она была уже на последнем курсе, Петиковы собрались уезжать в Израиль, и она отказалась от защиты дипломной работы, поскольку кто-то сказал ей, что, мол, с неоконченным высшим образованием в Израиле легче будет поступить учиться. Там Валя два года доучивалась в Иерусалимском университете, тоже на немецком отделении.
   Юра и не пытался отговаривать Даню от эмиграции, понимая, что решение в его семье принято и возврата назад нет, хотя и говорил ему, что спокойствия в Израиле никогда не будет из-за арабского окружения. Но Петиковых, видимо, больше пугали начавшиеся в Харькове в период "перестройки и демократизации" проявления антисемитизма, всё чаще дававшие о себе знать. Юра проводил их в Москве на самолёт, потом сдал в домоуправление ключи от квартиры Петиковых, которую они так и не успели приватизировать из-за надуманных местными властями сложностей, просто отдали свою прекрасную квартиру этим властям.
   Через пять лет Пешневы ездили к ним в гости. Они приземлились в аэропорту Тель-Авива как раз на следующий день после убийства премьер-министра Израиля Рабина, о чём Пешневы, проведя этот день в Симферополе, откуда они вылетали, ничего не знали. Их самолёт, как выяснилось впоследствии, был последним пассажирским лайнером, который был принят в Тель-Авиве в этот день, после него приземлялись лишь самолёты с правительственными делегациями государств, прибывающими на похороны Рабина. Пешневых встречал Даня на своей машине. Полтора часа езды - и они были уже в квартире старших Петиковых в пригороде Хайфы. Их старший сын Миша жил с семьёй вообще в другом городе, а Валя снимала маленькую квартирку в центре Хайфы.
   Миша Петиков был врачом-педиатром, окончил вуз в Ленинграде (в Харькове в медицинский институт он и не пытался поступать, хотя числился русским, но ведь "бьют не по паспорту, а по физиономии", и это выражение впрямую относилось к харьковскому мединституту, и такое положение можно было превозмочь лишь большими деньгами, которых у Петиковых не было). После окончания учёбы он был направлен на работу в Белгород, туда же через год приехала окончившая медицинский институт в Москве его будущая жена, тоже, как и его мама, Ирина, выросшая в русской семье в областном украинском городе, где её родители были "не последними людьми", а бабушка вообще была старой заслуженной чекисткой. Когда все Петиковы засобирались в Израиль, Ира-младшая, очень приятная худенькая молодая женщина, "вся такая светлая", по выражению Лизы, которой она очень нравилась, - Ира больше всего боялась, как к её отъезду отнесётся бабушка, но та, узнав об этих намерениях, когда Ира и Миша поехали прощаться с родными Иры, сказала только: "Давно надо было бежать из этой страны..." После отъезда дочери в Израиль, родители Иры чуть ли не каждый год стали навещать её и внуков (внуков очень быстро стало уже трое), а в их квартире в областном центре, как рассказывала позже Пешневым Валя, образовалось что-то вроде "израильского культурного центра", куда приходили немногие оставшиеся в городе евреи узнать из первых рук новости из "земли обетованной"...
   Конечно, Израиль - изумительная страна, Пешневы многое смогли увидеть во время автобусных экскурсий в разные концы страны: Иерусалим, Тель-Авив, Мёртвое море, Эйлат, то место на реке Иордан, где, по преданию, принял крещение Иисус, многое другое. Да и Даня их повозил, взяв кратковременный отпуск. Страна, действительно, изумительная, но Пешнев ни за что не согласился бы там жить, и дело не столько в постоянной арабской угрозе, сколько в засилье ортодоксального иудаизма, который проявляется во всех областях жизни страны. Именно поэтому, по-видимому, Валя за почти 12 лет жизни в Израиле - стране, считающей себя цивилизованной и демократичной, но единственной среди таковых, где церковь не отделена от государства (а, как известно, официальная государственная религия - это религия по принуждению), - Валя замуж так и не вышла. Многие молодые люди за ней ухаживали, но те, с которыми она была в принципе готова связать свою жизнь, уходили в сторону, как только узнавали, что она не еврейка - в паспортах израильских граждан в соответствующей строке или могло быть написано "еврей", или стоял прочерк, как у Вали. Для неё это означало, что она не может в Израиле официально выйти замуж, поскольку брак заключался по иудейскому обряду и регистрировался раввинатом, а отправляться на Кипр для заключения брака с нееврейкой и получения об этом свидетельства, которое признаётся в Израиле, мало кто изъявлял желание, учитывая также то обстоятельство, что дети, рождённые в таком браке, евреями считаться не будут. Те же молодые люди, которые были готовы пойти на это, никак не устраивали саму Валю.
   Приехав в Иерусалим с однодневной экскурсией, Пешневы договорились с водителем их автобуса, молодым румынским евреем, сносно говорившим по-русски, что он, поскольку и завтра везёт такую же группу экскурсантов в Иерусалим, заберёт Пешневых отсюда, и определили место, где они в определённое время будут встречать его автобус. Они хотели переночевать в Иерусалиме у двоюродной сестры Лизы, живущей здесь уже несколько лет со своей матерью, чтобы и повидаться с родственниками, и побольше увидеть в этом древнем городе - познакомиться с тем, чего не охватывала экскурсия, которая проводилась лишь по местам, связанным с еврейской историей (в щели Стены Плача Пешневы, как и остальные, засунули записочки с просьбами к Всевышнему, хотя и не очень верили, особенно Георгий Сергеевич, что это что-то даст). Надо же было посетить и христианские святыни, храм Гроба Господня, например (он произвёл на них неизгладимое впечатление, когда они назавтра добрались к нему и провели в нём часа два), да и просто пройтись по городу хотелось, заглянуть на арабский базар... Собираясь в Иерусалим и ещё не зная, как они с Лизой будут добираться обратно, Георгий Сергеевич взял с собой приличную сумму в шекелях - на шекели он обменял привезенные в Израиль доллары, обменял с помощью Дани у какого-то старого еврея, который на этом "делал свой бизнес" (каким образом - было непонятно, ведь в то время гражданам страны практически невозможно было пойти в банк и получить шекели за доллары, а иностранцы, каковыми были Пешневы, могли это сделать, но услуга такая стоила дорого). Телефон этого старика, эмигрировавшего "на историческую родину" из Одессы лет пять назад, Даня получил окольными путями, обзвонив нескольких знакомых, которые по цепочке передавали его - Даню - друг другу, каждый раз интересуясь, кто именно хочет поменять доллары. По дороге к старику Даня рассказал другу детства, что сам недавно узнал: шекель, оказывается, в давние времена был единицей веса в древних Иудеи и Израиле, а потом - ещё в те же времена - стал денежной единицей...
   С сестрой Лиза созвонилась из Хайфы. Сестра была дочерью старшего брата её отца; дядя Лизы, доктор экономических наук, работал в пятидесятые - начале шестидесятых годов (вплоть до своей ранней смерти) заместителем министра финансов Союза, был разработчиком денежной реформы 1961 года, но в её преддверии ничего не говорил о ней своим родным братьям, и их семьи, как и многие другие, потеряли в результате реформы значительную часть своих сбережений. В его "министерской" квартире в начале Ленинградского проспекта, недалеко от Белорусского вокзала, молодая семья Пешневых провела несколько дней, когда после окончания института Юра и Лиза отправились "по столицам" - в Москву и Ленинград...
  
   Через несколько месяцев после того как у Славы начались неприятности с "падлой" (он ещё оставался в прежней квартире), Лиза, беспрестанно переживающая за сына и думающая, как же помочь ему, как-то раз сказала мужу:
   - Юра, может быть, сосватать Славе Валю Петикову? Она свободна, и Слава теперь один, не может же продолжаться так всегда, опять найдёт себе кого-то, не дай Бог - опять ошибётся...
   Муж рассмеялся:
   - Ты что, Рыбушка? Валя работает, хорошо устроена, у неё своя квартира... Чего это она всё бросит? Что она в Германии будет делать?
   Валя к этому времени, Пешневы были в курсе, часто переговариваясь с Петиковыми по телефону, работала менеджером в крупной ювелирной фирме, имеющей производство и сеть магазинов. Она, окончив соответствующие курсы, стала главным оценщиком бриллиантов в фирме, раз в одну-две недели ездила в Тель-Авив на бриллиантовую биржу, отбирала для своей фирмы бриллианты, а потом специальная машина с охраной привозила их в Хайфу. Три года назад она не без помощи родителей приобрела собственную квартиру (естественно, в кредит).
   - Как - что делать? Жить... - ответила мужу Лиза.
   На этом разговор их прекратился, но Лизу никак не покидала мысль о Вале.
   Прошло полгода, и вдруг в квартире Пешневых раздался телефонный звонок. Георгий Сергеевич нажал кнопку громкоговорящей связи. Звонила Ириша Петикова.
   - Привет, ребята, - сказала она. - Тут такое дело... Вы никуда не уезжаете?
   - Здравствуй, Ириша. - Лиза подошла ближе к аппарату. - Собираемся... А что случилось?
   - Да ничего - тьфу-тьфу, как любит говорить Даня - не случилось. Просто Вальку выпихивают на работе в отпуск, у неё осталось с прошлого года девять дней, и она сначала взяла билет на самолёт в Мюнхен, а лишь потом сообщила об этом родителям. В северной части Германии она уже бывала, у неё в Вормсе живёт подруга, вы должно быть помните, я говорила в позапрошлом году, что Валюха ездила в Германию, а на юге Германии она не была. Если вы уезжаете, то ничего страшного, она снимет гостиницу, походит по Мюнхену, поездит по окрестностям, может, съездит в Австрию или в Швейцарию, ведь оттуда всё недалеко...
   - Фу-у, подожди, Ириша, не так быстро и не всё сразу, - перебил её Георгий Сергеевич. - Мы с Лизонькой улетаем в Харьков пятнадцатого мая, Слава остаётся здесь. А на какое число у Вали обратный билет?
   - На семнадцатое.
   - Ну и чудно. Два дня проживёт у нас без нас, мы ей оставим ключи. А когда она прилетает в Мюнхен, каким рейсом?
   - Прилетает девятого. Рейс не знаю. Я скажу ей, чтоб она позвонила вам, если не возражаете.
   - О чём речь! Мы с удовольствием примем Валюху.
   Они распрощались. Вечером, когда Слава пришёл после курсов обедать, Пешневы рассказали ему об этом разговоре. Сын сказал, что 9 мая в Баварии, оказывается, выходной день, но не по случаю Дня Победы - окончание войны здесь отмечается скромно 8-го, - а какой-то местный праздник. Такими праздниками изобиловала эта федеральная земля Германии, именуемая официально "Свободное государство Бавария", единственная из частей Германии, которая не подписала федеральный договор, но, как говорится, "по умолчанию", признающая все общегерманские законы. Когда отец, сомневаясь в положительном ответе, спросил, сможет ли он встретить Валю в аэропорту, что б она не искала, как добраться в их город, что было, вообще-то, просто, если знаешь - как, но первый раз, несмотря на знание немецкого языка, ей было бы, всё-таки, затруднительно, Слава согласился:
   - Если надо - встречу. Когда прибывает самолёт?
   Тут как раз и позвонила Валя, сообщив номер рейса и время прилёта, и обрадовалась сообщению о том, что Слава встретит её. Говорила с ней Лиза.
   - Тётя Лиза, а Слава меня узнает?
   - Да уж узнает как-нибудь...
   9 мая, выйдя в зал аэропорта, Валя повесила себе на грудь - на всякий случай! - плакатик: "Я - Валя". Но и без него Слава узнал бы её, несмотря на прошедшие многие годы. Да и Валя узнала Славу, сразу выделив его среди встречающих рейс.
   Слава привёз Валю к родителям, они позавтракали, Валю отправили в спальню поспать после бессонной ночи - Даня привёз дочку в аэропорт Тель-Авива ночью, - а Слава ушёл к себе домой, в квартиру, в которой он жил уже четвёртый месяц. Оставаться в одной квартире с "падлой" ему уже стало невмоготу, она просто издевалась над ним, дважды в его отсутствие перетаскивая с помощью приглашённых грузчиков его вещи - компьютер, письменный стол, постель - из одной комнаты в другую, явно провоцируя на скандал, добиваясь, чтоб Слава предпринял какие-то действия, позволившие бы ей обратиться в полицию и принудительно выселить его из квартиры. Однажды она, всё-таки, добилась своего: после второго перемещения его вещей Слава, разъярённый тем, что ему опять придётся подключать компьютер, налаживать его - а компьютер нужен был ему постоянно, чтоб работать над заданиями, полученными на курсах, - схватил "падлу" и силой вышвырнул из квартиры. Он пришёл к родителям вне себя, и они поняли, что дальше тянуть нельзя, нужно срочно искать сыну другую квартиру. Лиза начала читать объявления в газетах о сдаче в наём квартир в их районе - квартира должна была быть двухкомнатной, чтоб была комната для Аси, которая (Пешневы ещё надеялись на это) будет, может быть, жить с отцом, квартиру надо было найти поближе, чтоб Слава мог приходить обедать, да и чтоб Ася не порывала со своими подружками во дворе, - а Слава зашёл в несколько фирм, владеющих домами, в которых сдавалось жильё, но ничего подходящего не попадалось. Тогда по совету знакомых Георгий Сергеевич отпечатал штук тридцать объявлений о том, что ищется квартира, и они с Лизой вечерами ходили расклеивать эти объявления на подъездах домов в районе, опасаясь, что им сделает кто-нибудь замечание, а то и позвонят в полицию, ведь этого делать было нельзя, для частных объявлений существовали специальные стенды в крупных магазинах. Но на одно из таких объявлений вскоре откликнулся живущий неподалёку владелец квартиры в доме, расположенном в трёхстах метрах от дома Пешневых (сам он жил с женой в другой квартире). Он, позвонив Пешневым, оставил свой телефон, по которому Слава с ним связался, потом встретился и, в итоге, снял у него относительно дёшево приличную двухкомнатную квартиру. Слава переехал в неё в начале февраля, родители помогли ему как следует её оборудовать, купив несколько ковров, гардины и тому подобное - в общем, всё, что вкупе с имевшейся в квартире кое-какой хозяйской мебелью, позволило Славе наладить более-менее нормальный быт.
   ...Когда Валя проснулась, Лиза сказала ей:
   - Валюшка, ты попроси Славу съездить с тобой в выходные дни в Мюнхен, а?
   - А Слава сам мне предложил, когда мы ехали из аэропорта, свозить меня в Мюнхен и Зальцбург.
   - Да? Ну и прекрасно...
   Лиза не ожидала этого от сына. Значит, он проявил к гостье интерес. Поездки эти будут стоить недорого, поскольку в Германии, Лиза объяснила Вале, в субботу и в воскресенье действуют так называемые "билеты выходного дня"; с одним таким билетом пять человек могут целый день ездить по стране и даже заезжать в приграничные города смежных государств - в Зальцбург, например.
   Слава уделял Вале всё своё свободное время. Они много гуляли, и Пешневы заметили, с каким нетерпением, поглядывая на часы, ждёт Валя прихода Славы с курсов. Потом, как и планировалось, Пешневы улетели в Харьков, передав Вале ключи от квартиры и наказав ей оставить их под зеркалом в спальне, когда будет уезжать, и просто захлопнуть дверь - Слава, имеющий свой комплект ключей от их квартиры, потом, придя с курсов, закроет всё как следует.
   Вечером 17 мая Георгий Сергеевич позвонил из Харькова в Хайфу Петиковым, чтоб узнать, как долетела домой Валя.
   - Всё нормально, - ответила Ириша.
   - Она довольна путешествием?
   - Говорит - да, и вообще, у неё такая довольная мордашка...
   - Ну и слава Богу...
   Через два месяца после возвращения Пешневых из Харькова Слава неожиданно заявил родителям:
   - Значит, так... Ничего у меня не спрашивайте, но послезавтра прилетает Валя. Прилетает ко мне. И, пожалуйста, ещё раз прошу - никаких вопросов.
   Когда сын ушёл, Георгий Сергеевич сказал жене:
   - Видишь, Лизонька, за те два дня, что Валя была здесь без нас, у них что-то произошло... Ты же этого хотела? Что будет дальше - посмотрим, но я рад хотя бы тому, что Слава сбросил напряжение... Он же почти год, насколько мы можем судить, был без женщины...
   Лиза порывалась позвонить Петиковым, но муж остановил её:
   - Не надо... Что ты им скажешь? Пусть всё идёт своим чередом...
   Когда Валя прилетела, и они пришли к Пешневым, Слава сказал, смеясь:
   - Валюшка предлагала не говорить вам заранее о её приезде. Чтоб это было для вас сюрпризом... Но я сказал тогда, что хватит моим родителям всяких сюрпризов, я по этой части уже перевыполнил норму...
   "Ты смотри, - подумал Георгий Сергеевич. - Заботится, чтоб мы не волновались лишний раз... Может, дождались, наконец?"
   Побыв неделю, Валя улетела. Потом она прилетала ещё раз, а под Рождество Слава сам отправился в Израиль и через две недели вернулся вместе с Валей и всеми её вещами.
   Всё это время Петиковы часто звонили Пешневым, и они звонили им. Чувствовалось, что и Даня, и Ириша были рады изменениям в жизни дочери, но их волновал статус Вали в Германии. Они понимали, что теперь широко распространено жить вместе, долго не регистрируя брак или вообще никогда не заключая его официально, но ведь Слава ещё женат... Но как раз за два дня до отлёта Славы в Израиль состоялся суд, который, констатировав, что уже больше года у Славы и "падлы" имеет место "раздельное проживание", что необходимо по немецким законам для развода, расторгнул их брак. Лиза сразу же позвонила Петиковым, и Ириша, выслушав это сообщение, сказала, что у неё отлегло от сердца...
   - А вообще, Лиза, - сказала она, - ведь никто не поверит, что мы не сосватали наших детей...
   - Не поверит, - ответила Лиза. - Ну и что с того? Какая нам разница, в конце концов. Были бы они счастливы...
   И действительно, никто из родных в Харькове, никто из приятелей, разбросанных теперь по белу свету, с которыми Пешневы поделились тем, что вот - в жизни Славы появилась Валя, не верил тому, что это произошло без вмешательства их родителей...

ГЛАВА 3

1.

  
   Дом, в который переехали в конце лета 1944 года Сергей и Софа Пешневы с сыном, назывался "Домом учителей". Все дома в этом относительно новом районе, расположенном за Госпромом - "Домом государственной промышленности", - имели свои имена: "Красный промышленник", "Дом специалистов", "Химик", "Табачник", "Профработник", "Новый быт", даже "Пятилетку - в четыре года". В каждом из них у ставшего школьником Юры потом появились знакомые ребята, учившиеся или в его школе, или в двух соседних. Некоторые из них стали его друзьями: в "Профработнике" жил Гриня Батанов, в "Красном промышленнике" - Витя Житомирский и Виталик Вильков, в двух разных корпусах "Нового быта" - Даня Петиков с Сашей Ганом и Владик Мощенко. "Новый быт" состоял из шести корпусов, внешне почти одинаковых, но с разной планировкой квартир - в одном из них Юра как-то обнаружил, зайдя к кому-то из соучеников в начале пятидесятых годов, унитаз прямо в кухне, стыдливо отгороженный ширмой...
   Одна из комнат Пешневых была большой, двадцатиметровой, слегка вытянутой, другая, в которую из первой вела дверь с застеклённым оконцем вверху, - маленькой, шестиметровой, с балконом во двор. Из неё когда-то была ещё дверь в кухню (в точно такой же квартире ниже этажом она сохранилась, и это послужило причиной того, что живших там в таких же двух комнатах Сафоновых - мать и сына, Юриного сверстника, - двумя годами позже "уплотнили", выдав ордер на эту маленькую комнату одинокой женщине). Соседкой Пешневых оказалась старушка, пережившая оккупацию в своих двух комнатах - квадратных, выходивших окнами на улицу и на большой угловой балкон, огибающий выступ дома. По-видимому, с самого начала такие четырёхкомнатные квартиры предназначались для одной семьи, и маленькая комната с выходом в кухню - для домработницы. В этой комнате Пешневы смогли разместить лишь узкий двухстворчатый платяной шкаф и кровать сына, но в первые после вселения годы Юра зимой спал в большой комнате - там было теплее, поскольку ни в зиму 44-45 годов, ни в следующую центральное отопление в доме ещё не было восстановлено, и в большой комнате пришлось поставить "буржуйку" с дымовой трубой, выведенной в верхнюю фрамугу окна. Ванны в квартире тоже не было - вплоть до семидесятых годов, - собственно, ванная комната имелась, но не функционировала по своему прямому назначению, так как подвод горячей воды в доме не был предусмотрен в принципе, а установить газовую колонку с вытяжной трубой, прошедшей через коридор квартиры на лестничную клетку и заканчивающейся там в сплошном застеклённом проёме, простирающемся, начиная со второго этажа, на всю высоту дома над подъездом, маме Юры, которая работала тогда в городском газовом хозяйстве, удалось через много лет с большим трудом. Но в то время Юра уже не жил в родительской квартире. Поэтому ванная комната использовалась и соседями, и Пешневыми в качестве кладовки, и первые годы мама мыла Юру в корыте в кухне, а потом он стал ходить в городскую баню, сначала - с отцом. Баня была расположена в переулке, идущем от Пролетарской площади вдоль речки Лопань, и своими задами выходила прямо к речке. Тогда Лопань была более полноводной, на ней - у моста, ведущего с площади на улицу Свердлова, бывшую Екатеринославскую - даже работала летом лодочная станция. В кассе бани можно было купить билет не только в общую помывочную - мужскую или женскую, но и (билет, естественно, стоил дороже) в отдельный номер с ванной, и подросший Юра стал брать такой номер - после одного случая, когда в общей помывочной, где обычно мужчины мыли другу спины, один мужик, потерев ему спину, стал трогать его гениталии. Юра тогда выплеснул воду из шайки ему в лицо и быстро ушёл. У кассы бани он несколько раз видел молодые пары, покупавшие билеты в номер, и думал, что эти пары там, наверное, не только моются... Удивительное дело: чтобы снять номер в гостинице мужчине и женщине, им надо предъявлять паспорта с отметками о браке, Юра слышал об этом, а здесь, в бане, такого никто не требует... Иногда Юра ходил купаться к Батановым, но постоянно делать это было неудобно, так как ванна в их квартире находилась в кухне и в кухне же спала их домработница Ульяша. Позднее, в студенческие годы, он ездил в гостиницу "Москва" на улице Карла Маркса, где за умеренную плату можно было воспользоваться душем.
   Вскоре после Победы к соседке Пешневых приехала семья ёё дочери Ольги Осиповны Доскалёвой: она сама, муж, дочка лет тринадцати-четырнадцати Нила и маленький сын Виля (его полное имя было Вилен, одно время было модно так называть мальчиков - в честь "вождя мирового пролетариата" В.И. Ленина). Муж, недавно демобилизованный, устроился работать в милицию - участковым как раз этого района. Был он человеком хмурым, жёлчным, буянил, когда выпивал, и урезонить его могла только жена, женщина крупного телосложения. Его тёща рассказывала, что он почти всю войну провёл в штрафном батальоне, куда попал, будучи на Ленинградском фронте, за самовольную отлучку: когда он узнал, что его находящаяся в блокадном Ленинграде жена родила, то хотел отнести ей буханку хлеба. Родившийся тогда Виля с детства проявлял дурные наклонности, не хотел учиться, воровал, потом несколько раз сидел в тюрьме, возвращаясь каждый раз в родительский дом с новыми и новыми наколками по всему телу. Вскоре после того, как Доскалёвы поселились в квартире, у них родилась девочка Даша, которая выросла на глазах у Юры, окончила институт и работала затем в подчинении у Дани Петикова.
   Юру сразу же определили в расположенный недалеко от дома детский сад, в который он ходил вплоть до конца августа 45-го года, до первого класса школы. Летом 1945 года детский сад полностью переехал "на природу" - в зоопарк, который с довоенных времён находился буквально рядом с районом Госпрома, являясь как бы продолжением сада Шевченко, но сейчас почти пустовал - зверей было мало. Ребят разместили в пустующем внутреннем помещении обезьянника. Какая-то живность всё-таки сохранилась в зоопарке - Юра точно помнил павлинов в зарешётчатом вольере, через дырки которого пацанва пыталась дотянуться наслюнявленным концом очищенной от листьев ветки до переливающихся всеми цветами радуги павлиньих перьев, валяющихся на земле, чтобы вытащить наружу эти перья. И такое иногда удавалось...
   Из своего дошкольного времени Юра очень хорошо запомнил поздний вечер 8 мая 1945 года, он почему-то не спал - видимо, поскольку взрослые находились в этот день в непрерывном ожидании сообщения по радио (оно было включено постоянно) об окончании войны, его не гнали в постель. Когда, наконец, уже после полуночи было объявлено о капитуляции фашистской Германии, родители сразу же ушли на площадь Дзержинского, куда, как потом рассказывала ему мама, стеклось население из близлежащих районов и откуда вскоре послышалась стрельба - в воздух - ликующих военных, которых много было в городе. Юра же, оставшись дома, видел в тёмном небе за окном отсветы пускаемых на площади ракет. Если бы кто-то тогда сказал даже не ему, ещё несмышлёнышу, а его родителям, что их сын через пятьдесят два года уедет навсегда в Германию, в то время поверженную и разрушенную, что эта страна быстро возродится (по стандартному выражению - "из пепла, как Феникс"), что она будет являть собой пример богатого, демократичного и организованного государства, куда будут стремиться эмигрировать люди из многих стран, в том числе из страны, победившей в той ужасной войне, - если бы тогда, в этот праздник Победы, кто-нибудь мог предсказать такое, его бы даже не ругали, не возмущались его словами, а просто - пожалели, посчитав сумасшедшим...
   Почему-то запомнил Юра и жаркий летний день в июле или августе (скорее - в августе), их детсадовская группа сидела в тени здания обезьянника, слушая воспитательницу, которая что-то читала малышне. На стене висела тарелка репродуктора, радио не выключалось. Когда начали передавать последние известия, воспитательница прервала чтение, приказала им посидеть тихо и увеличила громкость радио. Передавали, как помнится Юре, какие-то правительственные постановления, в том числе о том, что наркоматы преобразуются в министерства и что назначаются такие-то министры. К этому времени Юра уже читал всё, что ни попадётся под руку, и слово "министр" ассоциировалось в его детском сознании с дореволюционной Россией, и Юра неожиданно для самого себя вдруг сказал, что, вот - сейчас министры, а потом и царь будет... Воспитательница прикрикнула на него, поставила в виде наказания в угол, лицом к стене. Но в этот момент к ней обратился подошедший к ним офицер, высокий и стройный молодой мужчина.
   - Извините, - сказал он. - Здравствуйте. Моя фамилия Поярков. Здесь где-то мой сын... Юра.
   - Здравствуйте. Юра! Поярков! - позвала она сидевшего мальчика. - Иди сюда, твой папа приехал!
   Мальчик повернул в их сторону лицо, потом растерянно встал.
   Офицер подошёл к нему, обнял, поцеловал в остриженную наголо голову.
   - Как ты вырос... Я б и не узнал тебя...
   Потом он спросил воспитательницу:
   - Могу я сейчас забрать сына?
   - Идёмте к директору... Только она может разрешить. Она посмотрит ваши документы...
   Офицер взял сына за руку, и они вместе с воспитательницей вошли в здание. Юра воспользовался тем, что на него не обращают внимания, и ушёл с места наказания, скрывшись за кустами. Оттуда он видел, как Поярковы уходят, отец по-прежнему держит сына за руку... Воспитательница и вышедшая директрисса смотрели им вслед, тихо переговариваясь. То, что Юра Пешнев больше не стоит в углу, воспитательница и не вспомнила...
   Об этом случае много лет спустя, на традиционном вечере встречи выпускников школы, проходившем ежегодно 30 марта, в предпоследний день весенних школьных каникул, Георгий Сергеевич рассказал Юре Пояркову, уже постаревшему давно известному в стране волейболисту, заслуженному мастеру спорта, но тот с удивлением посмотрел на Пешнева, сказав, что ничего не помнит... Тогда отмечалось шестидесятилетие школы, открытой в 1936 году, и тех, кто окончил школу сорок один год назад, пришло совсем немного, но всё-таки человек тридцать - тридцать пять из их выпуска почти в сто пятьдесят человек присутствовало. Пешнев с Поярковым подошли к их учителю физкультуры и военного дела Николаю Яковлевичу, прекрасно выглядевшему в свои семьдесят с лишним лет, и Георгий Сергеевич спросил учителя:
   - Николай Яковлевич, а как моя фамилия - вы помните?
   - Подожди, подожди... - Учитель посмотрел на него внимательно. - Ну, конечно, Пешнев.
   Георгий Сергеевич подивился такой памяти: сколько учеников прошли через него за столько лет... Он, будучи крупным и достаточно упитанным, хотя и имел по физкультуре свою "пятёрку", в школе не отличался особой спортивностью, в отличие от того же Пояркова, или Владика Мощенко, или, наконец, Вити Житомирского, у которого в "аттестате зрелости" только и была одна "пятёрка" - по физкультуре... Лишь однажды Пешнев удивил Николая Яковлевича, пробежав в девятом классе "стометровку" за двенадцать секунд. Этот результат был далёк от рекорда школы, многие его соученики бегали куда быстрее, но Николай Яковлевич тогда был поражён... Он запомнился Пешневу ещё и тем, что учил их, мужающих подростков, затем - юношей, тому, что нужно обязательно носить тугие плавки - для поддержания "мужской силы" длительное время...
   Завершилось празднование шестидесятилетия школы в ресторане-шашлычной на ипподроме, задумал это мероприятие Георгий Сергеевич, который, предварительно созвонившись со своими одноклассниками, днём зашёл в ресторан и договорился о том, что вечером там примут человек двадцать. Он правильно предположил, что к его одноклассникам, которых было значительно меньше на встрече, присоединятся выпускники того же года и из других классов, и в результате в ресторан пришло даже больше, чем намечалось, и возникла необходимость приставлять ещё один стол. Был здесь и Витя Житомирский, товарищ Юры с давних времён, хотя он и не входил в его школьную компанию. Он, разгильдяй в школе, неоднократно из неё выгонявшийся - из-за того, например, что мог во время уроков прямо под окнами своего класса играть в школьном дворе в футбол с ребятами, учившимися в другую смену, сразу же по окончании школы поступил в инженерно-строительный институт. Как это ему удалось - Юра никогда не спрашивал, но понимал, что не обошлось без помощи его родителей. Родители Вити были знакомы с семьёй Горуцких ещё с довоенных времен, так как жили в одном доме - так называемом "старом пассаже", и Витя не один раз говорил, смеясь, Пешневу, когда он со своей Светой и Юра с женой встречались у кого-нибудь из них дома: "Ты же знаешь, Юрчик, что я твою Лизоньку знаю раньше тебя? Наши мамы катали нас вместе ещё в колясках..." Женился Житомирский раньше других своих сверстников, в девятнадцать лет у него уже был сын, названный Юрой, как он говорил, в честь Пешнева, которого он в школе знал под этим именем, а то, что его полное имя - Георгий, Витя узнал только на выпускном вечере в школе, когда выдавали аттестаты зрелости. Со многими приключениями, но, видимо, благодаря тому, что он был хорошим спортсменом - играл за институт в баскетбол, и его команда была одной из сильнейших в городе, - Витя Житомирский институт всё же окончил и был направлен на работу в Житомир. Ирония судьбы: Житомирского - в Житомир...
   Витя, с годами всё больше становящийся похожим на французского киноактёра Бельмондо, только недавно вернулся с Севера, куда уехал более двадцати лет назад "за длинным рублём" и где постепенно достиг руководящих должностей. Но каждый год они с Пешневым виделись, так как Житомирский, увлёкшись ещё до отъезда на Север бадминтоном, стал одним из первых в стране судей международной категории по этому новому виду спорта и часто приглашался судить соревнования, проводимые в разных, в основном - столичных, городах Союза, заезжая, как он говорил, "по пути" в Харьков навестить родителей. Да и головной проектный институт, который проводил разработки для районов вечной мерзлоты, находился в Ленинграде, Витя летал туда и, опять же - "по пути", наведывался в родной город. Один раз Витя провёл в Харькове целый месяц - специально приезжал на операцию по поводу пупковой грыжи, Юра навещал его в квартире Житомирских-старших в "Красном промышленнике". Последняя их встреча тогда была короткой - Витя, уже полностью восстановившийся после операции, сказал, извинившись, что спешит, так как только что позвонила одна молодая дама, с которой он недавно случайно познакомился, гуляя в саду Шевченко, и позвала его приехать к ней, поскольку она сейчас одна, не считая, конечно - добавил Витя, - полугодовалого ребёнка.
   - Приятная бабёнка, - сказал он, улыбаясь. - Такая вся мягкая...
   - Ну и ну, - протянул Пешнев. - А тебе не вредно?
   - А я осторожненько...
   - Она замужем?
   - Да.
   - И зачем ей это нужно? - удивился Пешнев.
   - А зачем им всем это нужно? - вопросом на вопрос ответил Витя. - Значит, нужно...
   Георгий Сергеевич знал, конечно, что есть женщины, которые без "этого" и дня не могут прожить... Но знал лишь теоретически...
   Задолго до Витиной операции, через несколько лет после отъезда из Харькова Житомирский приезжал вместе с женой на свадьбу сына, тоже окончившего к этому времени инженерно-строительный институт и получившего направление на работу в город, где теперь жили его родители, по заявке, которую организовал его отец. Пешневы были на этой свадьбе, и там как-то случилось, что Георгий Сергеевич перебрал лишнего - ему уже потом, дома, стало плохо. Это был уже третий - но последний! - раз, когда Пешнев не смог рассчитать свои силы. Впервые такое произошло после ресторана "Центральный", куда направились отметить окончание военных офицерских сборов на территории военной части, расположенной в районе за железнодорожным вокзалом, издавна называемым Холодной Горой, уже переодевшиеся в штатское недавние выпускники вузов, успевшие отработать по два-три года и призванные на месяц на переподготовку; в этот день они не обедали - уже были "сняты с довольствия", но задержались в части из-за отсутствия куда-то вызванного старшины, которому они должны были сдать обмундирование, а поэтому пришли в ресторан голодными, выпили - и вот чем это закончилось... Ещё один раз Георгий Сергеевич перепил, когда после возвращения из Киева, где он защищал кандидатскую диссертацию, его сотрудники, чтоб должным образом поздравить своего начальника, организовали застолье и, зная его любовь к сыру, преподнесли ему целую головку; в душе Пешнева царила эйфория - наконец, после стольких трудов задуманное им свершилось, он чувствовал себя легко и свободно, а в результате - еле добрался домой, его стало тошнить и, освобождаясь в туалете от выпитого, он, не потеряв всё-таки способности себя контролировать и воспринимать происходящее вокруг, услышал, как его тёща прошипела Лизе, считая, что зять не услышит: "Я же тебе говорила, что все русские - алкоголики..." Тёщу постоянно душила злость: как же так, муж её младшей дочери защитил диссертацию, а её старшая дочь, такая умная и знающая (против последнего не мог бы возразить и Пешнев, он считал, что она находится на его уровне по общему объёму знаний и - вообще - интеллектуального развития), - её Инна и не собирается заниматься этим.
   ...Юра Житомирский увёз молодую жену, субтильную преподавательницу музыки, на Север, но она там не прижилась, хотела назад, и брак, в конце концов, распался.
   Витя, знавший почти на память "Двенадцать стульев" и "Золотого телёнка" Ильфа и Петрова и всегда к месту цитировавший из этих книг, большой любитель анекдотов, которые он легко запоминал, а потом с удовольствием рассказывал, был душой застолья в шашлычной. Они с Пешневым сидели напротив друг друга, и, улучив момент относительного затишья за столом, Житомирский спросил:
   - А ты помнишь, как мы разыгрывали с тобой у тебя дома первенство школы по шашкам?
   - Конечно, помню, - улыбнулся Пешнев.
   Это была забавная история, случившаяся в восьмом классе. На прошедшем в школе турнире оба они набрали одинаковое количество очков, и их двоих Николай Яковлевич, ответственный за проведение турнира, хотел, было, уже объявить победителями, но Витя воспротивился, предложив, чтобы они сыграли матч из пяти партий, и тогда победителя этого матча пусть и объявляют чемпионом школы. Николай Яковлевич не возражал, сказав только, что пусть сами выбирают время и место проведения матча, и ребята решили играть дома у Юры. Так они и сделали, но и этот матч и не выявил победителя, закончившись вничью, и Вите пришлось обращаться к учителю физкультуры - Юра отказался идти к нему - и соглашаться на их общее чемпионство. Им обоим выдали тогда грамоты победителей.
   Юра не так любил шашки, как шахматы, но всё же неплохо играл в эту игру, получившей вскоре название "русские шашки", в отличие от признанных в мире стоклеточных шашек, о которых Пешнев тогда не имел представления. Позже, конечно, он читал в прессе, что по стоклеточным шашкам проводятся международные турниры, в том числе и на первенство мира, но сам никогда не играл в них, даже не знал правила. Но однажды, будучи уже в зрелом возрасте и направляясь поездом в командировку на крупный химический комбинат в Невинномысске, он оказался в одном купе с женщиной, доставшей из дорожной сумки небольшую - "карманную" - стоклеточную доску и маленькие шашки и занявшуюся анализом каких-то позиций. Георгий Сергеевич заинтересовался, попросил попутчицу объяснить ему правила игры, они оказались несложными, несколько отличающимися от правил "русских шашек", и захотел проверить, правильно ли он всё понял. Женщина согласилась сыграть с ним партию, Пешнев был осторожен, думал над каждым ходом, и в результате партия закончилась ничьей. Женщина удивлённо посмотрела на него и опять расставила на доске шашки. Но и вторая партия - ничья. Тогда она сказала, что Пешнев подшутил над ней, вице-чемпионкой Союза, и наверняка он имеет высокий разряд по стоклеточным шашкам. Как ни разубеждал её Георгий Сергеевич, она так и не поверила, что он первый раз в жизни играл в эту игру.
   ...Из шашлычной Пешнев и Житомирский вышли вместе, часть пути домой им было по дороге.
   - Вчера услышал приличный анекдот, - сказал Витя. - Он звучит так: родился в одной чукотской семье умненький мальчик, в другой - умненькая девочка, они так не вписывались в местное общество, что их с позором выгнали, и так появились японцы. Неплохо, а?
   - Ничего, - ухмыльнувшись, ответил Георгий Сергеевич. Он анекдотов не запоминал и, кроме короткого "еврей- дворник", тоже когда-то услышанного от Вити, не мог бы вспомнить никакого другого.
   - Сосновского ты давно видел? - спросил Витя.
   - Давно. Иногда перезваниваемся. Знаю только, что Володя теперь работает заместителем директора в Харьковском управлении стратегических резервов Украины, у них база под Харьковом, уезжает из дому рано, возвращается поздно.
   - А как он туда попал?
   - Марьев его туда перетащил, он там директор. Помнишь такого?
   - Помню смутно. Кажется, он был начальником одного из отделов в институте, когда я там ещё работал.
   - Да, - сказал Пешнев. - И при мне Марьев сначала возглавлял отдел, а потом был главным инженером проектов.
   - Как же он попал в такую организацию?
   - Володя мне говорил, что у того большие связи в городе, в том числе в "органах".
   - Ну, тогда понятно...
   С Сосновским Пешнева познакомил когда-то Витя Житомирский. Георгий Сергеевич встретил их летним субботним днём на Сумской - они шли с совещания у директора института, в котором оба работали. Директор, Василий Владимирович Гринёв, по субботам любил устраивать совещания в своём кабинете, находящемся, как и все административные службы института, в здании-развалюхе в глубине двора на Сумской. Пешнев хорошо знал Гринёва - тот когда-то был начальником его отдела в институте, в котором Георгий Сергеевич работал уже двенадцать лет. Витя Житомирский тогда курировал строительство нового корпуса института Гринёва, недостроенная коробка которого возвышалась над речкой в начале Москалёвки. Пешнев в это время уже подыскивал другое место работы, ему уже наскучила бесперспективность, которую он ощущал в своём институте. Хотя он и "тянул" работу своего отдела, начальником отдела его не назначали: на место Гринёва, знающего и на редкость работоспособного (хотя остальные качества его натуры не вызывали восхищения), пришёл другой - "теоретик", как его все называли, абсолютно не понимающий проектного дела, а ему на смену через год - вообще "пустое место", парторг института. И всё потому, что Пешнев не был членом партии, а туда дорога была ему заказана, так как у него были жена и мать - еврейки...
   Пешнев уже делал однажды попытку вступить в партию - не потому, что верил в "идеалы коммунизма", для него, как и для большинства из его знакомых, с кем он постоянно общался, это был бред, и не столько сами идеалы, сколько их конкретное воплощение, с чем он сталкивался повседневно. Но он был молод и понимал, что карьеры в Советском Союзе не сделаешь, будучи беспартийным; только единицам, если они были сверхталантливы и в их таланте нуждалось государство, удавалось, будучи беспартийными, чего-то в жизни добиться - добиться, во всяком случае хотя бы того, чтоб не считать копейки и должным образом содержать семью. Он тогда работал, окончив вуз, в "Гипростали", через три года стал заместителем секретаря комсомольской организации этого огромного института, насчитывающего тысячи полторы сотрудников. Он собрал требующиеся рекомендации и написал заявление с просьбой принять его в ряды партии и с необходимыми стандартными обязательствами, которые он готов был принять на себя. Секретарь партийной организации института удивился, когда Пешнев вручил ему своё заявление: как же это - ему никто не предлагал вступить в партию, как это обычно делалось, этот молодой человек сам проявляет инициативу... Но на заседании партийного комитета института все проголосовали "за", и документы Пешнева ушли в райком. Через некоторое время его вызвали на собеседование в группу ветеранов-коммунистов, существовавшую при райкоме, и долго гоняли по уставу и программе партии. Пешнев был хорошо подготовлен, отвечал уверенно, и ему сказали, что будут рекомендовать бюро райкома принять его в партию. Однако на заседании бюро, полистав его документы и задав несколько дежурных вопросов по уставу, председательствующий секретарь райкома вдруг спросил Пешнева:
   - Скажите, Георгий Сергеевич, какова урожайность кукурузы в подшефном институту колхозе?
   Это был вопрос "на засыпку", ответа Пешнев, конечно, не знал. Он так и ответил:
   - Не помню...
   - Вот видите, - сказал секретарь. - Вы ещё недостаточно подготовлены для вступления в партию.
   Пешнев молча стоял у торца длинного, покрытого зелёным материалом стола ("Как у биллиарда", - некстати подумалось ему), за которым сидели члены бюро райкома.
   - Товарищи, - обратился к ним секретарь, - ставлю на голосование. Кто за то, чтобы отказать товарищу Пешневу Георгию Сергеевичу в приёме в партию?
   Все сразу подняли руки.
   Пешнев вышел из райкома, как оплёванный. Он понимал, естественно, что дело не в урожайности кукурузы, о чём он не имел представления, а в том, что он имеет отношение к еврейству... Вскоре он уволился из "Гипростали".
   ...Расспросив Витю, как продвигаются дела со строительством корпуса, каковы перспективы у института, Пешнев поведал Житомирскому и Сосновскому, что подыскивает себе другую работу, надеясь, что для него не будет справедливым, как он сказал, усмехнувшись, один из знаменитых "законов Мэрфи", который гласил: нет такой плохой работы, чтобы для вас не нашлась другая - ещё хуже... Поговорив, они разошлись, а через полгода, в течение которых у Георгия Сергеевича так ничего и не изменилось, хотя были предложения и он ходил на собеседования в разные "конторы", но всегда что-то его не устраивало, - через полгода вдруг позвонил ему Сосновский, напомнил о себе и сказал, что он назначен начальником вновь образованного в институте отдела, и он приглашает Пешнева, по согласованию с Гринёвым, возглавить в отделе лабораторию и быть по совместительству заместителем начальника отдела, в который должны входить ещё две лаборатории.
   - Надо бы встретиться, обсудить... - сказал Сосновский.
   Через несколько дней Пешнев и Сосновский пошли к Гринёву, тот подтвердил всё, что говорил Сосновский, и тут же на написанном Георгием Сергеевичем заявлении о приёме на работу наложил свою резолюцию. "С окладом согласно штатному расписанию", - написал он. Институт был первой категории, и оклад Пешнева вполне устраивал, он был немного больше, чем в прежнем институте, который, хотя тоже имел первую категорию, считался проектным, и поэтому сотрудникам с учёной степенью, каковых было всего четыре, платили по тарифу научно-исследовательских институтов второй категории.
   Пешнев начал работать на новом месте, подружился с Володей Сосновским, энергичным человеком, немного самодуром, но всегда готовым помочь, если надо. Он был заядлым бабником, переспал почти со всеми молодыми сотрудницами, от одной из них даже имел дочку - она сама, тридцатилетняя, так и не сумевшая выйти замуж, хотя не была дурнушкой, хотела этого. Другая его "пассия", симпатичная "разведёнка", работавшая в лаборатории Георгия Сергеевича, имевшая маленького сына, у которой, как говорят в народе, было "всё при ей", через некоторое время после того как Сосновский ей "изменил", и, видимо, страдающая уже от "отсутствия наличия мужчины", спросила однажды Пешнева, когда он проверял выполненную ею работу, - спросила, не стесняясь и прямо глядя ему в глаза:
   - Георгий Сергеевич, почему вы не обращаете на меня никакого внимания?
   Пешнев на секунду слегка опешил, но довольно быстро среагировал и отшутился - возможно, несколько зло: "А что - прикажешь мне записаться в очередь?" Вообще, как говорила Лизе Наташа Летнева - много позже, когда Георгий Сергеевич уже не работал в этом институте, но связи с нею Пешневы не прерывали, "все наши женщины были влюблены в вашего мужа, но он держался молодцом"...
   Володя Сосновский любил выпить в компании, любил хорошие анекдоты. Домой он никогда не спешил, даже не оправдываясь перед работавшей в информационной службе милиции в звании майора женой, которая, как потом она сама рассказывала Пешневым, когда они познакомились и несколько раз уже встречались у кого-нибудь из них дома, давно махнула на мужа рукой...
   Георгий Сергеевич проработал в том институте четыре с половиной года, они с Сосновским, бывало, ссорились, орали друг на друга, не в состоянии прийти к общему мнению по какому-то вопросу, потом, после очередной реорганизации института оказались вообще в разных его подразделениях, но и после увольнения Пешнева оставались в дружеских отношениях. Правда, Сосновский и сам вскоре ушёл из института, повздорив на высоких тонах с директором, который, как замечал Георгий Сергеевич, в последнее время очень переменился, стал другим - не тем Василием Владимировичем Гринёвым, которого он знал раньше по прежнему месту работы, хотя и тогда в нём иногда проявлялись черты, которые не нравились Пешневу. Гринёв, почувствовав, видимо, весомость своего нынешнего положения - его институт постепенно стал одним из крупнейших в городе, выросши из небольшого филиала другого института, и в этом, безусловно, была заслуга Гринёва, - часто раздражался, угрожал, повышая голос, своему ближайшему окружению (командному составу института) понизить в должности того или другого, и, действительно, шла постоянная чехарда руководящих кадров. При этом себя он не забывал - защитил кандидатскую диссертацию, подготовленную в определённой степени умным стариком-евреем, доктором наук, которого с этой целью Гринёв принял на работу в институт, установив ему персональный оклад, а потом, когда защитился, предложил тому написать заявление об увольнении "по собственному желанию"... Значительную долю премий, которые выделялись институту за выполненные работы, он ухитрялся класть к себе в карман, выписывая премии ближайшему окружению, которое потом делилось с ним. При этом среди заказчиков работ Гринёв был известен как человек, который при разного рода "посиделках", без которых не обходилось ни одно важное совещание, посвящённое либо заключению крупного договора на выполнение институтом работ, либо уже окончательной сдаче заказчику завершённых разработок с подписанием акта об этом, умудрялся не тратить своих личных денег. "А, цэ той, хто николы нэ платыть..." - как-то сказал о нём в присутствии Пешнева руководитель одного предприятия, "щирый" украинец, которого Георгий Сергеевич предупредил, что на подписание акта о завершении работ приедет Гринёв. Лично к себе Пешнев никогда не испытывал недоброжелательства со стороны директора - возможно, в память о прежних годах совместной работы; его практически не коснулась неоднократная "перетряска" кадров в институте, если не считать того, что незадолго до увольнения Пешнева отдел Сосновского был расформирован, Володя был назначен на должность главного инженера проектов, а лаборатория Георгия Сергеевича была переведена в другой отдел с сохранением у него статуса заместителя начальника этого нового подразделения. Когда Пешнев прошёл по конкурсу на работу преподавателем, он пришёл к Василию Владимировичу с письмом из вуза, в котором ректор просил Гринёва дать согласие на перевод Георгия Сергеевича на новое место работы (перевод был необходим, чтоб не прерывался непрерывный трудовой стаж).
   - Понимаете, Василий Владимирович, - сказал Пешнев, - мне предложили перейти на преподавательскую работу как раз тогда, когда решался вопрос, где будет дальше учиться мой сын, окончивший в этом году школу. И обещали, в случае моего согласия, помочь сыну поступить в институт. Поэтому я затеял всю эту историю...
   - И сын поступил? - спросил Гринёв.
   - Поступил. Но не туда... Вы же знаете - дети теперь неуправляемы... Всё решают сами...
   - Знаю, - вздохнул Гринёв.
   Пешневу было известно, что у Василия Владимировича постоянные проблемы с младшим сыном. Тот был на год младше Славы, учился плохо и, по словам Славиной преподавательницы русского языка, подготавливающей его к сдаче экзаменов в университет, чья дочка училась в той же школе, что и сын Гринёва, он, этот парень, приторговывал в школе жвачкой и косметикой.
   - Мой Слава поступил в университет. Будет переводчиком... - продолжал Георгий Сергеевич. - Но ректор помог...
   Пешнев откровенно врал, всё, конечно, было не так. Но он знал, что Гринёву известно: ректор, бывший секретарь обкома партии по агитации и пропаганде, имел такие связи в городе, что мог всё... Георгий Сергеевич врал сознательно: должен же он был как-то оправдать то, что не предупредил директора о своём уходе заранее, как это положено, и добиться, чтоб Гринёв отпустил его прямо сегодня?..
   - Ладно, - сказал директор. - Успеха тебе на новом поприще... В следующем году мой младший будет, наверное, поступать в твой институт. Ты там разведай обстановку за этот год, - он улыбнулся, - я позвоню...
   Он наложил нужную резолюцию на письме из вуза и протянул письмо Пешневу.
   - Иди в отдел кадров...
   На следующий год сын Гринёва, действительно, поступил учиться на факультет, где преподавал Георгий Сергеевич (наверное, Василий Владимирович догадался, что обращаться к Пешневу бесполезно, и связался прямо с ректором, а, возможно, договорилась с ректором жена Гринёва, работавшая, как оказалось, в том же институте; Георгий Сергеевич тогда не знал этого). Позвонил Гринёв ему домой только года через два, когда сын "завалил" очередную сессию, а Пешнев работал в то время заместителем декана факультета. Потом Гринёв приехал в вуз, Георгий Сергеевич познакомил его со своим деканом, сын кое-как пересдал экзамены, а позднее перевёлся на заочное отделение. По рекомендации Пешнева Гринёв стал председателем одной из Государственных экзаменационных комиссий по защите дипломных проектов на факультете, а сам несколько раз подкидывал Георгию Сергеевичу темы для проведения научно-исследовательских работ, заключая от имени своего института соответствующие договора и не оставаясь при этом без "поощрения"... Позднее, когда это стало возможным, Пешнев не раз помогал Василию Владимировичу "обналичивать" деньги, оставляя, естественно, оговоренную толику себе - "за труды"...
   Георгий Сергеевич не жалел о том, что уволился из этого института. Работа там не нравилась ему постоянной нервотрёпкой, искусственно создаваемой напряжённостью и тем, что никак не удавалось - по разным причинам, в том числе и из-за "текучести кадров", вызываемой той же напряжённостью - реализовать на практике то, что задумывалось им в разработках по автоматизации управления предприятиями, занятыми бурением газовых скважин. Увольнялись, как правило, сотрудники, которые приносили пользу, которые способны были по своим профессиональным качествам двигать дело. В то же время другие, являющиеся на самом деле балластом, а таких в лаборатории Пешнева было примерно треть, и их никак по существующим законам нельзя было уволить, тем более что часть из них имели партийные билеты и присланы были к Георгию Сергеевичу для укрепления "партийной прослойки" в коллективе, - такие сотрудники только мешали работе; благо было бы, если б их хотя бы можно было посылать на сельскохозяйственные работы - " в колхоз", как это обычно именовалось, - так нет, многие из них обладали медицинскими справками, свидетельствовавшими о болезнях, которые не позволяли им работать физически да ещё в не совсем санаторных условиях. Поэтому в колхоз вынуждены были часто ездить квалифицированные работники... Работы шли туго, плохо, и Пешнев боялся, что здесь в полной мере реализуется ещё один "закон Мэрфи", согласно которому, если дела идут плохо, - значит, скоро будет ещё хуже. Георгия Сергеевича раздражали и физически утомляли постоянные, не реже раза в неделю, а бывало и чаще, однодневные поездки на недалёкий, в принципе, объект, на котором его лаборатория вела работы, - и потому, что всё шло не так, как хотелось, и потому, что два часа туда и два часа обратно в дребезжащем пригородном автобусе, в котором, как правило, пахло бензином, вызывали у него головную боль (хорошо, если удавалось подремать, время шло быстрее, а, бывало, так воняло, что приходилось зимой открывать окна, если они вообще открывались). Но, с другой стороны, некоторая свобода действий, которую имел Пешнев, близость места работы к его дому (за исключением последнего периода работы в институте, когда его лаборатория размещалась в доме недалеко от парка Горького) позволили ему с меньшими трудностями организовать ремонт квартиры и следить за ним. Кроме того, работая в институте, ему удалось ещё одно: когда после нескольких лет ожидания Славе дали направление для лечения астмы в больницу при соляных шахтах в Солотвино, что в Западной Украине, и Лиза готовилась ехать туда с сыном, Георгий Сергеевич добился, чтоб давно намечаемое всесоюзное совещание по автоматизации буровых работ, которое всё время откладывалось, всё-таки состоялось, при этом - в сроки, когда Лиза и Слава должны были быть в Солотвино, и именно в Ивано-Франковске, откуда он, Пешнев, смог бы съездить навестить семью.
   В Солотвино путь был не простой - через Ужгород, в котором находился институт курортологии, куда надо было явиться для последующей отправки в больницу. Лиза с сыном прибыли в Ужгород поездом ночью, шёл дождь, они вышли к стоянке такси, где стояла огромная очередь. В очереди Лизе сказали, что рассчитывать устроиться в гостиницу нечего - их, гостиниц, мало, и они переполнены, - и Лиза уже собралась вернуться в здание вокзала, чтоб переждать ночь, хотя она не представляла, как это будет, - найдут ли они хотя бы, где сесть?.. Но тут к ней подошла средних лет женщина:
   - Извините, вы не местная?
   - Нет.
   - Вам есть, где ночевать?
   - Увы, нет.
   - А что - вы здесь проездом?
   - Можно сказать и так. Завтра мы должны ехать в Солотвино, в соляные шахты.
   - Я вижу, что вы с ребёнком не знаете, что делать... Поедемте со мной, переночуете у меня. Меня муж встретил с машиной, - женщина показала рукой на стоящего у "Волги" мужчину. - У нас места много, поедемте...
   Женщина улыбнулась, увидев замешательство Лизы:
   - Да не бойтесь вы, просто я увидела интеллигентную женщину в растерянности...
   Лиза не решалась: чужие люди, ещё завезут куда-нибудь... Но Слава сказал:
   - Мама, поедем...
   Они долго ехали, пока на окраине города не остановились у забора с воротами, за которым скрывалась целая усадьба: большой дом, двор с асфальтированными дорожками, освещаемыми фонарями, и ещё флигель в углу двора. Этот флигель, имеющий все удобства, и отвели Лизе с сыном под ночлег. Перед тем, как лечь спать, они ещё поужинали с хозяевами в большом доме, а утром, после завтрака там же, хозяин отвёз их к институту курортологии. Лиза была так благодарна этим совершенно незнакомым людям, что при прощании не находила слов...
   - Встречаются, всё-таки, добрые, бескорыстные люди, - говорила Лиза мужу, когда он приехал в Солотвино. - Ведь для них мы со Славиком были же абсолютно чужими. Это такая редкость...
   - К сожалению, - добавил Пешнев. Он, увы, не мог вспомнить, чтобы встречал подобных...
   Когда Лиза с сыном вернулись в Харьков, она написала им благодарственное письмо и отправила посылку - знаменитый харьковский шоколадно-вафельный торт - "делис".
   После отъезда Лизы и Славы Георгий Сергеевич несколько дней ничего не знал о своей семье, но потом - накануне получения от Лизы телеграммы о том, что у них всё в порядке - сумел дозвониться ранним утром из Харькова прямо в шахту, через множество промежуточных коммутаторов, и поговорить со Славой, зная, что сын должен ночевать в шахте, поскольку считалось, что воздух в ней свободен от всяких микробов, и это благоприятно сказывается на самочувствии астматиков; поэтому глубоко под землёй, в шахте, где когда-то добывали каменную соль, были устроены спальни. А через две недели он сам полетел в Ивано-Франковск. Совещание начиналось в понедельник, Пешнев прибыл в город в субботу, получил место в гостинице и отправился в Солотвино - "на перекладных", автобусами с несколькими пересадками. Он уже имел адрес дома, где Лиза снимает комнату. На рассвете в понедельник он выехал обратно, но уже прямым рейсом до Ивано-Франковска. В Солотвино Георгия Сергеевича поразило то, что этот посёлок стоял на стыке границ с Венгрией и Румынией, а участок, на котором располагалась больница, ограничивался с одной стороны государственной границей Советского Союза - колючей проволокой, за которой - нейтральная полоса и другая страна; он даже попросил жену сфотографировать его на фоне пограничного столба...
   Всё время, пока Лиза со Славой были в Солотвино, Пешнев в квартире на Пушкинской практически не жил, только приходил выкупаться, сменить бельё и рубашку, а ночевал в комнате покойной бабушки Мани - он здесь был прописан, эту комнату выменял ещё при жизни бабушки за ту комнату, в которой они жили с бабушкой и Лизой до рождения сына; причиной обмена была необходимость приблизить бабушку к жилью мамы Георгия Сергеевича, и так повезло, что удалось поселить Марию Борисовну в соседнем с дочерью дворе. В квартире была ещё одна соседка - одинокая алкоголичка (везло Пешневу на соседей-алкоголиков!). После работы он заходил обедать к маме, а потом шёл к себе - читал, что-то писал до позднего вечера. Утром пил чай с бутербродом - и на работу. Вообще-то говоря, без Лизы было тоскливо...
  

2.

  
   Первые свои школьные годы видятся Георгием Сергеевичем, как в тумане. Остались в памяти очень холодные зимы, нетопленый класс, в котором сидели, не раздеваясь и в варежках, и чернильницы-непроливайки. Пешнев как-то с трудом объяснил своей внучке, что это было такое: стеклянный цилиндр с воронкообразным отверстием сверху, куда наливались чернила, обязательно фиолетовые, и куда "макали" деревянную ручку с ученическим пером (это перо называлось "N86", и нельзя было ни в коем случае насадить на ручку перо другого типа - "уточку", только такие два типа перьев тогда и существовали). Непроливайка, конечно же, проливалась, и всё всегда было в чернильных пятнах. Георгий Сергеевич помнил "коптилку" - фитиль в склянке с подсолнечным маслом, которой Пешневы пользовались дома вечерами, когда прерывалась подача электричества; такое в 44 - 46 годах случалось часто - совсем как перед отъездом его в Германию в Харькове, где уже несколько лет отключали электричество в домах по графику, и у Пешневых всегда был запас свечей... Ходил Юра в школу с холщовой сумкой, портфеля у него не было, тем более - ранца (о ранцах вообще никто не имел представления, высшим шиком считалось обладание офицерской сумкой через плечо, в которой так хорошо размещались тетрадки и книжки; все завидовали тем немногим, кто, получив от вернувшегося с фронта отца такую сумку, приходил с ней в школу).
   В первом классе Юра всю осень и зиму каждый день прямо из школы ходил пешком - через сад Шевченко, вниз по Сумской, через площадь Тевелева, названную впоследствии Советской, на улицу Кооперативную - на работу к маме, приходил к её обеденному перерыву, она кормила его в заводской столовой, потом за столом - рядом с её секретарским - он делал уроки, а затем гулял в заводском дворе с полуразрушенной церковью. Вечером они возвращались домой. Но к концу первого класса, в марте 46-го года, Юра заболел. Он почему-то чётко помнил то ненастное утро, когда из-за общей слабости не смог встать с постели. "Мама, можно я не пойду сегодня в школу?" - сказал он, свесив ноги с кровати, стоявшей чуть в стороне от остывшей за ночь "буржуйки". Мама, собравшаяся уходить на работу, всполошилась, прикоснулась губами к его лбу, ощутив небольшой жар, потом куда-то побежала, чтоб позвонить в поликлинику и вызвать врача. Всю весну и лето Юру усиленно лечили, обнаружив туберкулёз, вызванный недоеданием в период эвакуации, - правда, в его истории болезни было скромно записано: "бронхоаденит с очагом в левом лёгком". Очаг тот за лето зарубцевался, благодаря усиленному питанию; доктор, наблюдавший Юру, так и сказал его родителям: "Мальчика надо залить салом, это единственный выход..." - и Юру стали откармливать. На три летних месяца его отправили в детский "туберкулёзный" санаторий в Зелёный Гай под Харьковом, и мама, договорившись на работе, ежедневно (слава Богу, ездить было близко), приезжала к нему утром после санаторского завтрака и заставляла сына съесть в её присутствии привезенное ею. Это была литровая банка, в которой смешивались пол-литра базарной жирной сметаны, стакан мёда и полдесятка яиц. Юра давился, но ел, а потом заедал всё это ещё какими-то фруктами... Конечно, в голодное послевоенное время всё это стоило бешеных денег, и родители Юры не осилили бы таких затрат, если б не помощь его бабушек и дедушек (бабушка Маня и дедушка Миша тоже уже вернулись в Харьков, без особого труда вселившись в ту же комнату на улице Свердлова; дедушка сразу же пошёл работать). Да и мама Юры подрабатывала вечерами и в выходные дни: на натянутый на деревянную раму парашютный шёлк наносились с помощью трафарета контуры разных цветов, и потом цветы эти ярко раскрашивались; исходный материал мама получала в какой-то артели инвалидов и туда же сдавала "готовую продукцию". По воскресеньям к этой работе присоединялась её двоюродная сестра Фаня, дочка младшей сестры бабушки Мани Густы, самой красивой из сестёр, о чём неопровержимо свидетельствуют старые фотографии, которые и сейчас хранятся у Пешнева. Густа овдовела в эвакуации, после возвращения в Харьков бедствовала вместе с дочкой, не очень, в отличие от своей мамы, красивой и какой-то неприспособленной к жизни. Им помогали, насколько могли, родственники, пока Фаню не сосватали за демобилизованного капитана Григория Монькина, который был значительно старше её, хваткого, с коммерческой жилкой человека. По стечению обстоятельств через какое-то время Монькин стал работать заместителем директора мебельного магазина на Благовещенском базаре, а директором был отец Давида, будущего мужа Лизиной сестры. За "гешефты" в торговле отца Давида, в конце концов, арестовали, а Монькин скрылся от ареста, но и его вскоре нашли, выследив Фаню, поехавшую навестить мужа в другой город. После отсидки Монькин прожил недолго - не в пример своему начальнику, умершему в глубокой старости...
   Неоценимую помощь в лечении Юры оказали его родителям Батановы, их ещё довоенные знакомые, несколько старшие по возрасту: отец Грини Пётр Фёдорович (на самом деле - Пинхус Ефроимович Клейнерман, сменивший и имя, и фамилию ещё в двадцатых годах) работал заместителем главного врача по хозяйственной части областной туберкулёзной больницы на улице Чернышевского, бывшего военного госпиталя, в котором Батанов проработал в том же качестве всю войну и который после освобождения города был передислоцирован в Харьков. Все необходимые обследования Юры проводились в этой больнице, и даже позднее, когда он уже чувствовал себя здоровым, время от времени он приходил туда для контрольных проверок - вплоть до окончания школы, когда Юра, наконец, был снят в городском туберкулёзном диспансере с учёта. И доктор, под постоянным наблюдением которого в течение нескольких лет был Юра, работал в той больнице.
   В детстве Юра часто бывал в квартире Батановых - сначала вместе с родителями, и Батановы приходили к Пешневым, и не только на дни рождения и в праздники, а просто они собирались у кого-то из них дома в выходные дни, чтоб попить чаю, поиграть в карты. Играли в "дурака", в "девятку" по маленькой ставке, во что-то ещё, что Юра по малолетству не понимал, но никогда - в "очко". Вообще, дом у Пешневых был открытым, не бывало и недели, чтоб кто-либо не приходил в гости, родители Юры были людьми компанейскими...
   Перенесенный в детстве туберкулёз вызвал через годы переполох уже здесь, в Германии: при полном обследовании, которое Георгий Сергеевич проходил в связи с жалобами на желудок, в лёгком обнаружились тёмные вкрапления, что вызвало беспокойство у врачей и перепугало Пешневых; однако повторное обследование через полгода показало, что за это время ничего не изменилось, и по заключению опытного врача, сравнившего два рентгеновских снимка, эти пятнышки были мелкими рубцами, оставшимися от излеченного туберкулёза.
   ...Чтобы Юра смог закончить учебный год и получить школьный табель с надписью "переведен во второй класс", домой к Пешневым два месяца ходила его учительница, занималась с ним (Георгий Сергеевич так и не узнал, платили ли ей за это его родители или она считала это просто своим профессиональным долгом). В результате Юра получил за первый класс похвальную грамоту (а следующая была только через много лет, за седьмой класс).
   Из тех, кто проучился с Юрой первые семь лет, а потом ушёл в техникум, или из тех его соучеников, кто по каким-то причинам исчез из класса ещё раньше, Георгий Сергеевич помнил немногих. В его классе учились братья-близнецы Ветницкие, совершенно одинаковые внешне, чем они и пользовались, подготавливаясь каждый только к определённым школьным урокам и выходя к доске отвечать при необходимости друг за друга. Эту уловку позднее раскусили учителя и стали их вызывать обоих на одном и том же занятии. Оба были шустрые, хулиганистые, оба по очереди позже побывали в тюрьме (это было известно в районе, хотя только один из них проучился с Пешневым вплоть до окончания школы). Был в классе пацан по прозвищу Лоб (производное от фамилии, которую сейчас не вспомнить, но важно то, что и фамилия, и прозвище вполне соответствовали его лобастой голове), он жил в одном доме с Петиковым и Ганом, и запомнился своими проделками на уроках французского, которые начались в третьем классе. Учительница Софья Фёдоровна, маленькая, сухонькая, лет семидесяти, если не больше, женщина, ничего не могла с ним поделать: Лоб систематически приносил в школу то щенка, то котёнка и бросал их на учительский стол, как только та отвернётся к доске; а то расстилал в проходе между партами своё пальто и укладывался на нём. Был в классе ещё Гуров, круглолицый крепыш с голубыми глазами, запомнившийся тем, что на уроке географии, отвечая на вопрос учительницы о городах Молдавии, вдруг сказал, плохо услышав подсказку: "А ещё там живут бандеровцы..." - спутав молдавский город Бендеры с украинскими националистами, возглавляемыми Степаном Бандерой, с которыми после Отечественной войны советская власть вела беспощадную борьбу в Западной Украине. Несколько лет в младших классах учился с Юрой настоящий цыган Ваня, живший в цыганском хуторе из десяти-пятнадцати изб на соседней улице, рядом с госпиталем, в котором вечерами для раненых "крутили" кино, и куда всякими правдами и неправдами проникала ребятня. До войны в этом здании была школа, и в 1951 году в нём тоже открыли школу, в которую был переведены в числе других Гриня Батанов и сосед Юры по подъезду Кадик Сафонов. Хутор был как на ладони с балкона Пешневых - он виделся в разрыве домов, образующих незамкнутый прямоугольник, внутри которого - двор; позднее хутор снесли, и на его месте был выстроен квартал современных домов, в одном из которых жила последние свои годы бабушка Маня. В класс, где учился Юра, Ваня попал, будучи уже переростком-третьегодником, не сумевшим за два предыдущих года осилить учебный материал четвёртого класса. Позже, в наступившие летние каникулы Юра встретил его в очереди в кассу кинотеатра. Ваня сказал Юре, что послезавтра у него вторая переэкзаменовка и, если он её сдаст, то отец купит ему велосипед, а после успешной сдачи первой из переэкзаменовок три дня назад он получил в подарок часы. И он продемонстрировал их Юре, вытянув в его сторону руку (для Юры в те годы и часы, и велосипед было чем-то недостижимым, он даже мечтать об этом не мог; поэтому и запомнилось ему на всю жизнь потрясение, которое он испытал при словах современного Митрофанушки, - даже не зависть, а именно потрясение...).
   С той поры был известен Юре и Рудик Таненбаум. Он пришёл в третий класс второгодником, и его посадили за одну парту с Юрой, чтобы тот помогал ему. Насколько существенна была эта помощь, Юра затруднился бы ответить, поскольку тот принципиально не готовил уроков, но Рудик познакомил его со своими друзьями, которые, как и он сам, целый день после школы проводили на улице, придумывая всякие забавы, играя на деньги в "стеночку" или "биту". "Стеночка" заключалась в том, что кто-то из ребят - первый по жребию - ударял о стену дома ребром монеты, которая отскакивала и падала на землю, а следующий, делая то же самое, старался, чтобы его монета упала как можно ближе к монете первого, и если расстояние между ними было не больше растопыренной ладони, то первую монету забирал себе второй участник игры. Так как редко когда вторая монета падала вблизи первой, то в игру вступал третий пацан, и так далее. А в "биту" играли так: на плоский камень или пятачок утрамбованной земли участники клали стопкой свои монеты "решкой" вверх и по очереди с определённого расстояния кидали биту - обычно дискообразный кусок какого-либо металла (чаще свинца, но особенно ценились для этого старые металлические - с серебром - рубли); если бросок был точен и бита попадала в стопку монет, то все они доставались бросавшему; если никто из играющих не попадал в стопку, то тот, чья бита упала к ней ближе, начинал следующий этап игры, в процессе которого надо было ребром биты ударить по стопке монет, а потом - и по каждой из разлетевшихся монет так, чтобы наибольшее их число перевернулось на "орёл", и тогда их забирал себе игравший; если же при очередном ударе его постигала неудача и монета не переворачивалась, в игру вступал следующий.
   Играли также в "жосточку". "Жосточкой" служил обычно расплющенный кусок свинца, которому придавалась приблизительно круглая форма (наподобие биты, но меньше размером) и к которому проволокой крепился (как к пуговице) обрезок меха - чем пушистее был мех, тем лучше. Во дворе были непревзойдённые мастера подбрасывания ногой этой "жосточки" - ребята, которые долго не давали ей упасть на землю (эту игру Юра знал по Ташкенту, там она называлась "лямдой"). Ещё одна игра, которую любили ребята постарше, называлась "слоном". Заключалась она в том, что пацаны одной из двух команд, согнувшись в поясе, крепко упёршись ногами в землю и нагнув пониже головы, руками обхватывали каждый впереди или рядом стоявшего, образуя своими телами некий помост, а другая команда с разбегу прыгала на этот помост (но, естественно, не ногами вперёд) и пыталась на нём удержаться - если кто-то из прыгавших падал на землю или хотя бы касался её любыми частями тела, его команда проигрывала и они - команды - менялись местами. Простейшей разновидностью "слона" был "козёл", когда один пацан должен был перепрыгнуть через согнувшегося другого, как раз и именуемого "козлом", - перепрыгнуть с разбега, оттолкнувшись руками от его спины, при этом так, чтобы приземлиться не ближе проведенной перед "козлом" черты, иначе прыгающий сам становился в позу "козла". Играли также в "штандер", "разрывные цепи", "цурку" (эта игра имела и другое название - "чижик"), "испорченный телефон", во что-то ещё, что Георгий Сергеевич уже и вспомнить не мог...
   Все эти "игрища" проводились, конечно, только "посуху" - в погожие дни весной и осенью и, естественно, в летние школьные каникулы, и Юра принимал в них активное участие, если был в городе, а не в пионерском лагере где-нибудь под Харьковом, куда хотя бы на месяц - на "смену", так это называлось - его ежегодно отправляли родители. Но это было не единственным его занятием летом: он ездил в парк имени Горького, большой окультуренный зелёный массив, плавно переходящий в лесопарк и дальше просто в лес, где - в парке - занимался в шахматном кружке от Дворца пионеров, руководимом кандидатом в мастера по фамилии Мацкевич, инвалидом войны; много времени Юра проводил в городской детской библиотеке, в её читальном зале, где просиживал целыми днями за какой-либо интересной книжкой. Все школьные годы он читал запоем, даже выписывал понравившиеся выражения, фразы. Две записные книжки с выписками и с проставленными на первых страницах датами их начала и окончания Пешнев привёз вместе со всем своим архивом в Германию и, просматривая эти книжки, удивлялся теперь, насколько точно по ним можно судить об этапах его нравственного и физического развития в детстве и отрочестве, об эволюции интересов, о том, над чем он задумывался в период между шестым и девятым классами. Сначала шла цитата из Гёте:
  
   Живые борются! И живы только те,
   Чьё сердце предано возвышенной мечте,
   Кто, цель прекрасную поставив пред собою,
   К вершинам доблести идут крутой тропою.
   И, точно факел свой, в грядущее несут
   Великую любовь или великий труд.
  
   Потом была выписана фраза из "Гимназистов" Н.Г. Гарина - "Жизнь сводится к борьбе", через несколько страниц - цитата из "Мёртвого озера", одного из немногих прозаических произведений Некрасова, написанных им вместе с Панаевым: "Благо тому, кто до последней минуты внимал святому голосу долга и чести и шёл по призыву его, куда бы ни лежал путь!" Затем - из повести "Алые погоны" Бориса Изюмского: "Главное - ясно представлять себе цель жизни, стержень её" - и из той же книжки: "Безвольный человек, что и глина - ему легко грязью стать". Тут же, как бы в противовес предыдущей цитате, слова Вальтера Скотта: "Бывают минуты душевных волнений, когда самый сильный из смертных равен слабейшему из своих собратьев". Но дальше выписка из Радищева: "Человек много может сносить неприятностей, удручений, оскорблений", - а за ней слова Антона Макаренко: "Маленькая победа над собой делает человека сильнее". И, конечно же, Шота Руставели:
   Лучше смерть, но смерть со славой,
   Чем бесславных дней позор!
  
   К этой цитате примыкают по своему внутреннему смыслу и слова Александра Васильевича Суворова: "Доброе имя должно быть у каждого честного человека; лично я видел это доброе имя в славе своего отечества: мои успехи имели исключительной целью его благоденствие".
   В разных местах записных книжек приводились выражения, привлекшие внимание Юры. Например: "Молодость счастлива тем, что у ней есть будущее" (Н.В. Гоголь, "Мёртвые души"); "Любовь и уважение к родителям, без всякого сомнения, есть чувство святое" (В.Г. Белинский); "Вежливость облегчает и украшает человеческие отношения" (Игнатьев, "50 лет в строю"); "Жизнь - роман, и роман - жизнь" (И.А. Гончаров, "Обрыв"); "Книга, быть может, наиболее сложное и великое чудо из всех чудес, сотворённых человечеством на пути его к счастью и могуществу будущего" (А.М. Горький).
   Взросление Юры, начавшийся проявляться интерес к девочкам отразился и в выписках. Всё чаще он стал выписывать цитаты, относящиеся к этой теме. Тут были короткие фразы типа "Какая трудная, какая непонятная вещь - любовь!", найденная им в "Угрюм-реке" В.Я. Шишкова, и "От любви к женщине родилось всё прекрасное на земле" (А.М. Горький) или "Любовь - великое слово, великое чувство..." (И.С. Тургенев, "Накануне"). И вычитанное у него же в "Первой любви": "Бойся женской любви, бойся этого счастья, этой отравы...", а также "Ценят женщину, любви которой надо добиться" (Фенимор Купер). Но встречались и более пространные выражения - такие, как фразы, вычитанные в "Приваловских миллионах" Д.Н. Мамина-Сибиряка: "Женщины - великая сила! Посмотрите, каких мы глупостей не наделаем для любимой женщины!.." - или из "Гения" Теодора Драйзера: "Брак - это проделка, с помощью которой природа вынуждает человека осуществлять её схему продолжения рода. Любовь - западня, а страсть - попутно придуманный способ размножения".
   Пешнев нашёл в одной из своих старых записных книжек выписанную им когда-то из "Севастопольской страды" мысль С.Н. Сергеева-Ценского, которая поразила его заключённым в ней, с одной стороны, цинизмом, а с другой - содержащейся в ней правдой: "...Всё большое в истории человечества требует для своего возникновения и роста большого количества крови...". Вряд ли подросток Юра мог оценить эту фразу по достоинству, он выписал её интуитивно, не понимая её глубинной сути. А ведь всё в ней верно, и цинизм, который ощущает Пешнев, - вынужденный, и хотя кажется, что автор оправдывает "большое количество крови", но, действительно, вся история человеческой цивилизации построена на крови, от этого никуда не денешься... Было бы ещё как-то понятно, думал Георгий Сергеевич, если б кровь эта тратилась не зря, только на правое дело, на достижение лучшей жизни, "свободы, равенства, братства", а как сюда вписываются Гражданская война в России, "Афган", всё расширяющиеся проявления терроризма?..
   Привычка к чтению осталась у Пешнева на всю жизнь, он приучил к книгам потом и сына. А о своей внучке он теперь не может сказать этого... Георгий Сергеевич обязательно каждый год выписывал "Литературную газету" и те из "толстых" журналов, на которые удавалось - правдами и неправдами - подписаться при существующих при советской власти ограничениях в подписке на периодические издания, пользующиеся спросом, в отличие от навязываемых официальных и партийных изданий. Он по крохам собирал свою библиотеку - начал её комплектовать, когда его семья в материальном плане стала жить лучше, - покупая книги в командировках, выискивая что-то интересное в букинистических магазинах, сдавая макулатуру, чтоб по полученным за это талонам выкупить "макулатурные" книги, а также оформляя где только и через кого только мог подписку на "подписные издания". Однажды ему очень помогла в этом женщина, работавшая в отделении агентства "Союзпечать" на станции Знаменка Кировоградской области. С этой женщиной Пешневы познакомились в отпуске, купив после двух лет работы по окончании вуза путёвки в двухместную каюту на нижней палубе теплохода "Днепр", совершавшего своё первое плавание по Волге по маршруту Ростов - Москва - Ростов. Это был прекрасный отпуск: они побывали в Волгограде, Саратове, Куйбышеве, Горьком, Ульяновске, Костроме, Ярославле, Угличе, загорали на верхней палубе, купались в Волге, когда теплоход вдруг причаливал к каким-то мосткам вдали от больших пристаней. Вообще, поездка была организована настолько хорошо, что пассажиры даже получали в пути письма, и вот в одном из писем Инны сообщалось, что в Харькове произошло изнасилование и убийство глухонемой девушки и по этому делу арестованы ("Юра их, наверное, знает?" - писала Инна, назвав фамилии) трое ребят из района Госпрома. Пешнев был поражён этим известием: все трое были его соучениками в школе, двое из них - из его класса... Георгий Сергеевич не мог в это поверить, и оказался прав: по прошествии времени, наверное, через год были найдены настоящие убийцы, и его знакомых выпустили, но что они пережили за этот год! Их били, пытаясь добиться признания в преступлении, двое, не выдержав побоев, подписали оговор на себя, но и они отказались от своих "признательных" показаний на суде, который, всё-таки, приговорил всех троих к смертной казни. Были апелляции, телеграммы в Киев и Москву от их родителей, и, в конце концов, они были оправданы. Но у одного из них, хорошего спортсмена, были отбиты в тюрьме почки, и он вскоре умер, у двух других тяжело складывалась жизнь, поскольку "пятно", несмотря на полную реабилитацию, в их биографиях осталось (по известной притче: то ли он украл, то ли у него украли...).
   ...Перед отъездом в Германию у Пешневых накопилось около двух тысяч томов. Георгий Сергеевич определил, что взять с собой они могут не более двухсот книг, поэтому многое пришлось накануне отъезда продать за бесценок, остальное так и осталось в их квартире на Пушкинской...
  
   Летом главенствовал среди развлечений пацанов, окружающих Юру, конечно, футбол. Как только становилось сухо, сразу же собирались в его большом дворе две команды, причём, делалось это так: два признанных всеми футбольных лидера - "капитаны", обычно ребята постарше, отбирали по очереди из собравшейся группы жаждущих поиграть ребят игроков в свои команды. Если после такого отбора оставался "лишний" пацан - без пары, то при совместной оценке "капитанами" сил сформированных команд они или включали оставшегося, обычно самого слабого с футбольной точки зрения, в одну из команд, создавая тем самым численный перевес в ней, менее сильной по "качеству" игроков, или же просто отсылали его "за ворота" подбирать мячи, пообещав взять его в игру в следующий раз. Сами футбольные ворота обозначались кирпичами, школьными сумками, сброшенными куртками... Только в начале пятидесятых годов во дворе расчистили большую площадку, поставили по краям её по паре врытых в землю столбов и даже сплели из верёвок некое подобие сеток, завершив оборудование собственного футбольного стадиона. Всё это делалось, в основном, пацанами не без помощи, наверное, взрослых. И это футбольное поле привлекало игроков из соседних домов, которые командами приходили во двор Юры, договаривались о проведении игры, и, таким образом, стихийно проводилось "первенство" района. Играли поначалу тряпичными мячами, о настоящих мячах после войны можно было только мечтать, но постепенно появились и они, и даже Юре родители после долгих просьб купили такой мяч, и его во дворе сразу же "зауважали", несмотря на его низкую, по сравнению с более старшими пацанами, футбольную квалификацию.
   С детства и, пожалуй, лет до тридцати пяти Пешнев был футбольным болельщиком - по примеру своего отца, который, как только после войны стали проводиться в Харькове футбольные матчи (тогда ещё на стадионе "Динамо"), начал их посещать, всегда беря с собой сына, так как детей до десяти лет можно было проводить по своему билету; если же отец из-за каких-то провинностей Юры не брал его "на футбол", он всё равно шёл туда, попадая на стадион, как и другие пацаны, с помощью имеющих билеты болельщиков, обращаясь к кому-нибудь из них с просьбой: "Дяденька, проведите, пожалуйста..." - и, как правило, не встречая отказа. Повзрослев, Пешнев старался не пропускать матчи в Харькове (он до сих пор помнил фамилии футбольных знаменитостей "местного разлива", игроков харьковской команды, которая сначала называлась "Локомотив", а потом - "Авангард": Лабунский, Борзенко, Уграицкий, Горохов, Костюк...), а в Москве, приехав в командировку, тоже старался попасть на футбольный матч - особенно, если проводилась международная встреча, как, например, сборной СССР, в которой играл незабываемый Эдуард Стрельцов, со знаменитой в то время сборной Венгрии; зная заранее, что в день матча он будет в Москве, Пешнев загодя позвонил Виталику Вилькову и попросил его достать билеты, и они вдвоём получили колоссальное удовольствие от той игры....
  
   Так проходило лето, а зимой - коньки. С лыжами у Юры почему-то "отношения не сложились", хотя он и ходил на лыжах на школьных уроках физкультуры и впоследствии, сдавая обязательные по тому времени зачёты в вузе (это была пытка; однажды он схитрил: надо было пройти на лыжах за определённое время три километровых круга в парке Горького, уже к концу первого круга Юра безнадёжно отстал и, поняв, что не выполнит норматив, свернул вглубь от трассы, за кусты, где и переждал, пока остальные пройдут ещё два круга, а после того как первые из студентов, намного опередившие остальных, миновали его убежище, он выскочил на трассу и благополучно закончил дистанцию). С детства он предпочитал коньки, и в последний раз был на катке, наверное, лет в сорок - с женой и сыном. А после войны катков сначала вообще не было. К стёганым ватным буркам, вдетым в глубокие, почти по щиколотку, резиновые чуни - самую распространённую ребячью обувь в зимнюю пору (у тех ребят, семьи которых жили побогаче, - к валенкам или сапогам) прикреплялись верёвками, закручивая их туго на ногах с помощью деревянной палочки, простейшие коньки. "Снегурки" - так они назывались, а коньки типа "гагены" для большинства были недостижимой роскошью, и лишь позднее, к седьмому, видимо, классу, Юре купили эти коньки, приклёпанные к специальным ботинкам. Пацанва каталась по нечищеным от снега и льда тротуарам и дорогам, снег на которых, спрессовавшись и покрывшись коркой льда, представлял собой идеальный каток. Высшим шиком считалось, заготовив крюк из толстой проволоки, выскочить на дорогу вслед за ехавшим автомобилем, зацепиться крюком сзади за борт грузовика или бампер легковушки и нестись за ними, опасаясь только одного - чтобы не порвались верёвки на ногах, тогда уж точно сунешься на всём ходу носом в ледяную дорогу. Обычно Юра прикручивал коньки к обуви ещё дома, спускался в них по ступеням с четвёртого этажа, и прямо от подъезда начинался "каток". Когда в саду Шевченко, примерно в километре от дома Пешневых, зимой стали заливать настоящий каток - с раздевалкой, музыкой, вечерними огнями, - он всё так же, даже имея уже "гагены" с ботинками, добирался до него: по ступеням вниз, по улицам, через часть площади Дзержинского и далее по аллеям сада - всюду можно было проехать на коньках...
   Зимние забавы на коньках дважды заканчивались для Юры плохо: он ломал руку - одну и ту же, левую, - и оба раза на одной и той же ледяной горке при спуске из "госпромовского района" на улицу Клочковскую. Каждый раз - месяц в гипсе и нагоняй от родителей, но в следующую зиму опять коньки... Вообще, с левой рукой ему не везло: однажды, прыгнув на спор с козырька подъезда, на который можно было пролезть через окно с лестничной клетке между первым и вторым этажами, Юра вроде бы нормально приземлился на вскопанную под картошку землю сбоку от асфальтированной дорожки, ведущей к подъезду (дело было года через три-четыре после войны), но опёрся рукой о землю, а в этом месте торчал большой осколок бутылочного стекла, он впился в левую ладонь; рана была глубокая, долго заживала, оставив шрам на всю жизнь. Юре опять попало от родителей, но всё-таки не так сильно, как через несколько лет, когда за ним, вышедшим из комнаты в кухню, случайно захлопнулась от весеннего сквозняка дверь с английским замком, а ему надо было идти в школу, и он перелез из кухонного окна на свой балкон, перешагнув на его перила, находящиеся на расстоянии более полуметра; это случайно увидела приятельница мамы, живущая в доме напротив, рассказала ей, и в наказание Юра целый месяц не ходил в кино...
  
   Вспоминая детство, Георгий Сергеевич никак не мог понять, как хватало у него тогда времени на всё: и сделать уроки, и погулять во дворе, и почитать, и - начиная примерно с пятого класса - активно заниматься общественной работой, и помочь маме. Эта помощь заключалась в том, что он, предоставленный, начиная со второго класса, целый день после школы самому себе, к приходу с работы мамы занимал очередь за хлебом в магазине на углу своего дома. Хлеб нужно было брать по карточкам ежедневно, но карточки на продукты родители ему не доверяли, так как было много случаев, когда их отбирали у малышей взрослые парни. Поэтому, когда мама приходила домой, они первым делом шли с ней за хлебом, попутно пытаясь получить по карточкам и другие продукты, если в магазине они были: жиры, сахар (вместо него часто выдавали патоку или повидло), всё остальное. Карточная система была отменена с января 1948 года, и Пешнев помнил тот декабрьский вечер, когда об этом объявили по радио одновременно с решением о проведении денежной реформы. Поскольку родители Юры понимали, что обмен денег будет неравноценным и цены на всё фактически вырастут, а наличности в семье тогда ещё было очень мало, то имеет ли смысл, решили они, терять время, занимаясь её обменом на новые купюры? И на все имеющиеся дома деньги мама на следующий день купила билеты в театры, в том числе и для Юры на дневные спектакли в выходные дни и в дни приближающихся зимних каникул, и семья несколько недель "приобщалась к искусству".
   После отмены карточек Юре почти ежедневно поручалось сходить в магазин, обычно - в гастроном в "Доме специалистов", и что-нибудь определённое купить к приходу родителей. Потом к его обязанностям добавилась и натирка полов в комнатах - сперва, присев или стоя на коленях, намазать паркет мастикой, что, слава Богу, делалось не чаще, чем раз в два-три месяца, а потом ногой с надетой на неё старой фетровой шляпой, протирать до блеска полы, и это нужно было проделывать не реже двух раз в неделю. Когда к началу пятидесятых годов материальный достаток семьи несколько возрос (отец перешёл работать в монтажный трест и со временем стал в нём главным инженером), было куплено пианино, но Юра наотрез отказался ходить в музыкальную школу, хотя его приятели посещали её: Гриня учился играть на фортепиано, Владик Мощенко - на баяне, Миша Чуриков - на аккордеоне, Эдик Штейн - на гобое. Это был первый случай, когда Юра настоял на своём, и мама нашла ему частного преподавателя - женщину, которая жила в "Дома специалистов" и к которой Юра два раза в неделю ходил, взбегая на седьмой этаж (лифт в те годы ещё не работал, хотя и существовал в подъезде), а потом дома вынужден был тренироваться, играя гаммы, и разучивать музыкальные пьесы. Учился музыке Юра неохотно, буквально "из-под палки" в фигуральном смысле, домашние упражнения (ежедневно не менее часа) отбирали время от книг. Поэтому, когда была такая возможность, он переводил стрелки часов, стоявших на пианино (обычная уловка детей, не желающих музицировать), и говорил маме, что время занятий уже закончилось. Так Юра "учился" три года, пока окончательно не взбунтовался и не перестал ходить к учительнице, убедив маму, что, не имея хорошего музыкального слуха, он напрасно, впустую переводит деньги. В результате его музыкальное образование ограничилось на тот момент умением сыграть несколько пьес, но и это умение с годами, конечно, исчезло, и теперь он способен лишь на "собачий вальс". Вообще, с классической музыкой у Пешнева отношения в жизни не сложились: он её не воспринимает, хотя Лиза и пыталась его приучить к ней, и это, безусловно, является существенным пробелом в его "я", что хорошо понимает Георгий Сергеевич. Не любит он и современную громкую музыку - всякие там "тяжёлый рок", "металл" и прочее подобное, а предпочитает музыку мелодичную...
   Но зато у Пешнева проявилась рано тяга к слову, и первое своё стихотворение, если можно его назвать таковым, он написал в семь лет. Оно не сохранилось, Георгий Сергеевич не помнил даже, о чём оно было (записывать свои "опусы" Юра стал позднее), но помнил собственное удивление, что сложились в рифму какие-то строчки... Постепенно он стал мнить себя поэтом и был настолько самонадеян, что в девятом классе написал текст песни (она так и называлась - "Соловьиная песня", музыку сочинил Эдик Штейн; правда, кроме их двоих, её никто не пел). Вот что он написал:
   Я брожу по парку тропкою,
   Жду, когда она придёт.
   Надо мной надеждой робкою
   Песня соловья плывёт.
  
   Всё ж дождался её, милую!
   Всё вокруг теперь поёт.
   И над нами с новой силою
   Песня соловья плывёт.
  
   Пробродили рука об руку
   С нею ночь всю напролёт.
   А над парком - будто с облака! -
   Песня соловья плывёт.
  
   Возвратились мы счастливыми.
   Свежий ветер в лица бьёт.
   Над дорогами, над нивами
   Песня соловья плывёт.
  
   Обязанностью Юры было также, пока был жив дедушка Миша, раз в две-три недели водить его, тянущего ногу после инсульта, в воскресенье на дневной сеанс в кино. Слава Богу, что на улице Свердлова поблизости от квартиры Гратовских было три кинотеатра, и можно было выбирать. Дед стал таким немощным, слезливым, Юре было его очень жалко... А ведь был ещё далеко не стар, до недавнего времени неплохо содержал себя и жену, да семье дочки перепадало иногда. Инсульт случился с ним прямо на рабочем месте - в парикмахерской близ Благовещенского базара, куда именно к нему ездили многочисленные клиентки, всегда оставляющие ему "чаевые"... Через три года после инсульта дедушка Миша упал прямо в своей комнате, поломал бедро, и из этой новой напасти он так уже и не смог выбраться...
  

3.

  
   Кроме Саши Гана, с которым Пешнев до отъезда в Германию виделся достаточно часто - тот с детства дружил с Даней Петиковым, живя с ним в одном доме, и Георгий Сергеевич постоянно встречал его на семейных праздниках у Петиковых, а потом, в "новые времена", Саша купил квартиру в доме по соседству с Пешневыми, - кроме него, Георгий Сергеевич за все годы, прошедшие с окончания седьмого класса, видел только двоих из тех, кто тогда ушёл из школы. Это - Рудик Таненбаум и Вадим Пичугин.
   С Вадимом Пичугиным Георгий Сергеевич встретился через много-много лет лишь однажды. В школе Пешнев плохо его знал, тот учился с ним не с первого класса, был старше остальных на пару лет, жил не в "госпромовском районе", а где-то на Клочковской, славящейся своими хулиганскими нравами (с этой улицы в классе училось человек шесть - восемь). Он запомнился только тем, что наотрез отказывался перед последними своими школьными экзаменами остричься наголо, как это неукоснительно требовалось от учеников мужской школы вплоть до седьмого класса, и его не допускали к экзаменам, требуя "привести себя в нормальный вид", а Вадим стоял на своём, не желая идти в техникум "голомозым". Эта история всё-таки кончилась тем, что он постригся, - с директором школы Тимофеем Николаевичем Никоновым, худым, аскетического вида высоким мужчиной, жившим с женой и сыном Колей, сверстником Пешнева, в квартире при школе, вход в которую был как из кабинета директора, так и со школьного двора, - с Никоновым такие "штучки" не проходили. С тех пор Георгий Сергеевич долго не видел Вадима, но знал, что он в Харькове, занимается в последнее время каким-то бизнесом, - знал, поскольку его жена Света Пичугина работала с Пешневым, пока он не уволился, в одной "конторе" - институте, возглавляемом Гринёвым. А потом оказалось, что Пичугины - приятели семьи Красовниковых - Дмитрия Петровича и его жены Ларисы. В доме Красовниковых Пешневы и встретились с Пичугиными в первый и последний раз.
   С Красовниковым Георгий Сергеевич познакомился во время круиза по Балтийскому и Северному морям в 1987 году, тот был значительно старше, захватил войну, участвуя в ней семнадцатилетним после освобождения Таганрога, где он тогда жил, был ранен. В круизе с ним произошло неприятное происшествие: в Копенгагене он отстал от группы, заглянув в какой-то магазин, и его отсутствие обнаружилось только тогда, когда туристы вернулись вечером на корабль. Руководитель харьковской группы решил послать на его поиски Игоря Сонина и Лину Гараеву, как-то владеющих английским языком, и, вычислив примерно, где Красовников "потерялся", они нашли его там, весь день простоявшего на той небольшой площади, не ведающего, поскольку не знал никакого иностранного языка и не ориентировался, где же находится порт с родным кораблём, куда идти. Эта история имела продолжение на таможне в ленинградском порту: при возвращении. Диму - его так называл Пешнев, несмотря на значительную разницу в возрасте - проверяли тщательно, пересмотрев все его вещи и даже раздев догола в поисках наркотиков, оружия и ещё чего-то. Красовников был уверен, что это результат доноса Сонина, сотрудничающего с КГБ (не секрет, что в каждой туристской группе был осведомитель), да и все в харьковской группе подозревали, что это так. Косвенным подтверждением этого стало то, что позже Игорь, простой врач, как-то мгновенно зарегистрировал в конце восьмидесятых годов частное предприятие, занимающееся организацией международных выставок, ярмарок, презентацией иностранных фирм в Союзе (позже - в Украине). Как выяснилось уже здесь, в Германии - он сказал об этом приятелям Пешневых Каневичам, с которыми тоже поддерживал отношения и дважды приезжал к ним в Германию, - документы его, еврея по происхождению, были в своё время изменены (не без помощи "органов", разумеется), и он стал "русским". Ещё в круизе Игорь и Лина, как говорится, "спелись", потом в Харькове через какое-то время они стали жить вместе (Игорь после долгих перипетий оставил семью - жену и дочку), купили квартиру, которая стала одновременно и офисом их фирмы (Лина была её единственным, кроме Игоря, сотрудником), разъезжали "по заграницам". Пешнев несколько раз встречал и его, и её в городе - и по отдельности, и вместе, - да и в доме Каневичей до отъезда тех в Германию.
   Знание Игорем и Линой английского пригодилось в круизе ещё один раз, когда в Стокгольме экскурсионный автобус остановился у места, где был убит за несколько лет до этого шведский премьер-министр Улоф Пальме (на этом месте - небольшая, с метр диаметром, цветочная клумба прямо посреди тротуара) При выходе из автобуса, оступившись, сломала ногу около щиколотки одна "сокруизница", милая женщина - она, ойкнув и мгновенно побледнев, просто осела на ступеньках автобуса с неестественно вывернутой ногой. То ли Игорь, то ли Лина сказали об этом водителю автобуса, понимавшему по-английски, тот сразу же позвонил по "мобильнику", и через пять минут приехала "скорая помощь" - два парня в оранжевых куртках, которые первым делом зафиксировали положение ноги, надув с помощью какого-то устройства подобие подушки вокруг повреждённой её части, а потом вместе с сопровождающими - Игорем и Линой - увезли пострадавшую в больницу. Её после рентгена, операции по вправлению костей и наложения гипса хотели там оставить, вызвав представителя советского посольства, но она попросила отвезти её на корабль, да и этот представитель не возражал, поскольку за пребывание в больнице надо платить, и немало. В общем, остаток путешествия пострадавшая провела в каюте, в Ленинграде вызванная "скорая" отвезла её на вокзал, в медпункте которого она и лежала вплоть до отхода поезда, куда её доставили на носилках. И смех, и грех, но главной проблемой руководителя группы в Ленинграде было достать "судно", и он дошёл до высокого тамошнего начальства, чтобы обеспечить неспособную передвигаться женщину на время суточной железнодорожной поездки этой необходимой посудиной.
   Через год с ней познакомилась Мариша - та женщина, оказывается, была начальником отдела народного образования в районе, где находилась школа, куда переходила Мариша работать, и Мариша, назвав свою фамилию, была встречена очень тепло, и Георгию Сергеевичу был передан привет.
  
   Георгий Сергеевич всегда вспоминал круиз как сказочное девятнадцатидневное путешествие, позволившее побывать в Дании, Голландии, Бельгии, Англии, Швеции, Норвегии, и хотя всюду - 2-3 дня, но положительных впечатлений у него осталось масса, несмотря на ограничения, накладываемые тогда на советских туристов. Руководителем харьковской группы был профсоюзный деятель областного уровня. Он постоянно наставлял своих подопечных, как им следует вести себя при выходе с корабля на "заграничный" берег. Ходить они должны были только группой не менее пяти человек во главе со старшим - обязательно коммунистом, паспорта им выдавались на руки лишь тогда, когда они уже стояли у трапа, готовые к выходу, и забирались тотчас же по возвращении. Круизным судном был "Константин Симонов". Вообще-то это был паром, плоскодонный корабль, предназначенный по своей природе для каботажного плавания, но его использовали, рискуя, и для пересечения открытого моря - например, как в том случае - Северного; в конце концов, через несколько лет после круиза корабль этот затонул-таки где-то при использовании не по прямому его назначению. На судне путешествовало пять туристических групп, в том числе одна из Грузии, самая дружная; постоянно устраивались "культмассовые мероприятия", в частности, конкурсы различных "мисс" ("мисс Круиз", "мисс Элегантность", "мисс Обаяние" и тому подобное), ставились сценки по классическим мотивам (например, "Самсон и Далила"), а в конце круиза на корабле был прощальный вечер, на котором все группы приветствовали друг друга, обмениваясь впечатлениями, и от харьковчан выступил Пешнев, прочтя стихи, в которых рефреном - последней строчкой каждой строфы - были слова "и мы опять хотим в круиз!", подхватываемые хором всей харьковской группой... Денег туристам поменяли мало, почти все полученные доллары у Пешнева ушли, как и у большинства остальных, на покупку здесь же, в "валютном" магазине на судне, двухкассетного магнитофона "Юнисеф". В то время в Союзе широко проводилась антиалкогольная компания, действовал почти полный "сухой закон", и брать с собой спиртное было категорически запрещено, только грузины наплевали на эти запреты, и у них "с собой было...", как писал Жванецкий в одном из своих рассказов. А в барах на судне не продавалось ничего, кроме сигарет, кофе и прохладительных напитков. Где-то в Голландии каждому туристу преподнесли в сыроварне по небольшой головке сыра. Ходили туристы, когда "вырывались" на сушу, довольно много, уставали так, что одна женщина сказала, что у неё "закацубли ноги", и это выражение стало в группе ходовым. Случались и казусы: однажды во время обеда в ресторане в Лондоне споткнувшийся официант перевернул поднос на нескольких туристов... Все эти впечатления Георгий Сергеевич попытался изложить в стихотворной форме и на прощальной встрече туристов в Харькове, которая состоялась через неделю после возвращения в кафе в здании института "Гипросталь", прочёл следующее:
  
   Мне вспоминается круиз
   На теплоходе в дальнем море.
   О, если б повторить "на бис"
   Его нам можно было вскоре!
   Подробный повести рассказ
   О ряде западных монархий
   Мне не позволят в этот раз
   Ни верный ямб, ни амфибрахий.
   Поэтому, коль всё ж стихам
   Хочу доверить впечатленья,
   Рассказ мой будет - по верхам,
   Как бы отдельные мгновенья.
   Вот наше судно: чистота,
   Комфортность временного крова.
   А вот дают нам паспорта.
   А вот их забирают снова.
   Вот Копенгаген. В нём "секс-стрит"
   Искали вечером напрасно.
   А вот Стокгольм. Шеф говорит,
   Что здесь особенно опасно.
   Вот там торгует эмигрант,
   По-русски чешет без запинки.
   А вот провинция Брабант.
   Вот - нет средь разных "мисс" грузинки.
   "Пятёрки". Доллары. Дома -
   Красивые, как на картине.
   А вот "Русалочка" сама.
   Вот мельницы стоят в долине.
   Вот слева - это, справа - то.
   А вот фонарь. Он красным светом
   Горит. Да это же притон!
   Не наше ведомство вообще там!
   Вот вальс и танго, рок и твист
   В салоне бурною рекою.
   Вот все проспекты наш турист
   Забрал недрогнувшей рукою.
   Вот Лондон. Пуст уже карман -
   Всё не про нас, что око видит,
   Зато "шикарен" ресторан,
   Где в тесноте мы да в обиде.
   Дворцы, каналы, церкви, сыр,
   По полчаса на галерею...
   Нас вихрь экскурсий так носил,
   Что вряд ли вспомнить всё сумею.
   Витрины, панки, "Юнисеф",
   Тюссо, Шекспир, Самсон с Далилой...
   Имел бы голову, как сейф,
   Запомнить, видно, легче б было.
   Вот, помню, Брюгге восхитил
   Меня, средневековый город.
   Вот, помню, я в кругу "Далил"
   Был весел и почти что молод.
   И, помню, море как-то раз
   Качало. Вот она - стихия!
   А ночью в баре на заказ
   Писал какие-то стихи я.
   Назавтра - слава храбрецам! -
   Их пели. Пели под гитару.
   Был, правда, не Леонтьев там
   И, прямо скажем, не Ротару.
   Мельканье стран, мельканье лиц -
   Стремительны пути-дороги.
   И у кого-то средь столиц -
   Так даже "закацубли" ноги!
   Но не устал от маеты
   Такой никто. Все - как из стали.
   Ведь именинные торты
   Мы пепси-колой запивали!
   А в Генте пили мы вино,
   И где-то - правда, лишь однажды
   Такое было нам дано -
   Мы пивом утолили жажду.
   Как наш разнообразен мир,
   Увидели мы все воочию.
   Бурлит всегда в нём жизни пир,
   Не умолкая, днём и ночью.
   И вновь звучит в душе девиз,
   Возникший на исходе лета:
   "И мы опять хотим в круиз!"
   Вот следующий тост - за это.
  
   Среди харьковчан на судне у Пешнева оказался лишь один знакомый - Саша Каневич. Когда-то, лет за пятнадцать до круиза, он приходил несколько раз к Георгию Сергеевичу на работу консультироваться по какому-то вопросу. Пешнев даже не сразу узнал его, но Саша напомнил. Только один Каневич пронёс на борт бутылку шампанского, предъявив её на таможне при посадке на корабль вместе с паспортом, в котором была указана дата его рождения, приходящаяся на время круиза, и эта бутылка - по глотку - была распита в этот день. Пешнев и Каневич как-то быстро сблизились, и после круиза продолжали поддерживать отношения, сдружились семьями - сдружились до такой степени, что Каневичи оказались первыми, кому Георгий Сергеевич подарил свою только что вышедшую книжку, содержащую пародии на стихотворения советских поэтов. Пародии он начал писать давно, кое-что публиковалось в "Литературной России" и журнале "Москва". Решение обратиться к жанру пародии пришло к Пешневу, когда он понял, что настоящего поэта из него не вышло: он так - рифмоплёт, ремесленник, неплохо умеющий подбирать рифмы, не более того... А довести до абсурда какую-то сомнительную мысль автора стихотворения, его неудачное выражение, найти смешное в них, вывернув подчас наизнанку, - это у Пешнева, как ему казалось, получалось... Но он и в этом не был до конца уверен, поэтому в "Автоэпиграмме" написал:
   Чужими мыслями питаясь,
   Используя чужой словарь,
   Я пародировать пытаюсь,
   Как пародировали встарь.
   Но время настаёт иное:
   Всем подавай "хи-хи", "ха-ха"...
   Ужель написанное мною -
   Не более чем чепуха?..
  
   ...А Красовников через какое-то время после круиза позвонил Георгию Сергеевичу, пригласил в гости, и у него дома выяснилось, что он желал бы видеть свою дочку, оканчивающую школу, студенткой института, где Пешнев преподавал, и Георгий Сергеевич понял, чем вызван его неожиданный интерес к нему. Пешнев сделал то, что мог: познакомил его со своим деканом, хитрым и косноязычным, и посчитал свою миссию на этом законченной, не отказавшись, правда, от предложения Димы выкупить новый холодильник, очередь на который у него как инвалида войны подошла в специальном магазине. Они съездили на машине Красовникова за этим холодильником, Георгий Сергеевич его оплатил, они привезли его домой к Пешневу, и за небольшую плату несколько алкоголиков, ошивающихся постоянно во дворе на Пушкинской у служебного входа гастронома в надежде "добавить" ещё, подняли новый холодильник в квартиру и вынесли старый, который был куплен Пешневыми когда-то тоже по очереди и который Георгий Сергеевич отдал Красовникову, нуждающемуся в нём для своей дачи, бесплатно. На эту дачу Георгий Сергеевич и Лиза тоже один раз съездили - с ночёвкой, - да однажды Пешнев попросил Красовникова свозить его с Лизой за город, чтобы посмотреть продающуюся дачу, такая вот блажь возникла у них, когда родилась Асенька. Красовников поехал с ними, но, слава Богу, никакой дачи Пешневы не купили - чтобы они делали с ней перед отъездом в Германию? Эта поездка была уже после того, как Красовникова-младшая поступила в институт (как там они договорились с деканом, Пешнева не интересовало, но декан как-то сказал за рюмкой, что "мы же денег не берём, зачем нам неприятности, но если ты можешь помочь человеку чем-то, а он - тебе, это - другое..."; а Дима был неплохим зубным техником, его жена - врачом-стоматологом... Подобного рода "услуги" в других случаях позволили, видимо, декану задёшево обставить полученную квартиру и построить дом в пригороде). А дочь Красовниковых, выйдя замуж сразу же после школы, родила первого ребёнка на первом курсе, второго - на втором и, в конце концов, перевелась на заочный факультет.
  
   Саша Каневич, высокий, плотный и полностью седой, выглядел старше своего истинного возраста. А он был намного младше Георгия Сергеевича, и именно поэтому, возможно, был более "рисковым". Работая начальником отдела в крупном харьковском институте, он, когда наступили "смутные времена", бросил свою деятельность и перешёл работать в созданный бывшими комсомольскими работниками областного масштаба "научно-технический центр", расположившийся в здании бывшего же горкома комсомола. Вся "научно-техническая" деятельность этой организации сводилась к обналичиванию денег, поступающих на банковский счёт центра от предприятий по оформленным договорам. Этот процесс осуществлялся путём создания под "крышей" "научно-технического центра" так называемых "временных творческих коллективов", члены которых получали за своё формальное участие в этих аферах некоторую мзду, но основные деньги поступали тем или иным путём к руководителям предприятий, санкционировавшим подобные договоры с центром, и, конечно, к руководству самого центра. Всю эту "кухню" Пешнев позднее досконально узнал, поскольку и сам входил иногда в такие "творческие коллективы", а когда оформил свою "фирму" под названием "Зевс", сам организовывал их - правда, они хоть делали что-то, действительно, полезное для предприятия-заказчика, не обходя, естественно, материальные интересы человека, подписавшего договор с "Зевсом" или способствовавшего его подписанию. Но главной сферой деятельности "научно-технического центра", как и других быстро расплодившихся подобных организаций, была банальная "купля-продажа", и основным товаром, приносившим баснословные барыши, были персональные компьютеры, потребность в которых с каждым днём росла, а такие организации имели выход на зарубежных поставщиков, у которых компьютеры закупались огромными партиями и, поэтому, достаточно дёшево, а продавались в несколько раз дороже. Проработав в "научно-техническом центре" несколько лет, Саша существенно повысил своё "материальное благосостояние" и ушёл "на вольные" хлеба", зарегистрировав собственное частное малое предприятие, которое стало заниматься такой же деятельностью.
   Так сложилось, что, когда Георгий Сергеевич ещё не открыл свою "фирму", к нему поступило предложение, сулящее неплохой доход, но реализовать это предложение можно было лишь под эгидой официально зарегистрированного предприятия, и он сказал однажды Каневичу, когда тот в очередной раз пришёл с женой в гости к Пешневым:
   - Саша, есть деловое предложение. Надо, чтоб твоя "фирма" открыла медицинский кабинет для помощи страждущим импотентам...
   - Кому? - удивился Саша.
   - Импотентам.
   Саша рассмеялся, его жена Лиля только и сказала: "Ну и ну...".
   - И не смейся, - продолжал Пешнев, - дело серьёзное. Можно хорошо заработать. Я уже договорился в районной поликлинике на Павловом Поле, там выделят помещение под кабинет. И доктор уже есть...
   - И что же он будет делать, этот доктор?
   - Всё, что надо. Я, может, уже упоминал когда-то о том, что у меня есть троюродный дядя Зяма, сын младшей сестры дедушки, отца моей мамы. Он живёт в Ленинграде...
   И Георгий Сергеевич рассказал Каневичам историю своего дяди.
  
   "Зиновий стоял у открытого окна..." - так начиналась статья "Экипаж машины боевой", появившаяся в одной из центральных газет лет пять назад. Лизина сестра ещё сострила тогда: "Стоял у окна и не простудился?..". В статье прослеживался боевой путь самоходного орудия с многонациональным экипажем, возглавляемым молодым младшим лейтенантом Зиновием Абрамовичем Хаймовским. Это и был двоюродный брат мамы Георгия Сергеевича, один из немногих его родственников со стороны Гратовских, с которым он поддерживал - не регулярно, но всё-таки поддерживал - отношения. Когда как-то раз в очередной день рождения Зямы Пешнев забыл позвонить в Ленинград, чтоб поздравить его, а вспомнил лишь через несколько дней и позвонил с извинениями, Зяма (Пешнев и Лиза так и называли его по его же просьбе - Зяма), сказал:
   - Это же так просто запомнить: 20 апреля родился Гитлер, 21-го - я, 22-го - Ленин, а 23-го - твоя мама...
   Зяма родился в 1925 году в Ленинграде. Во время войны семья Хаймовских была в эвакуации в Чимкенте. Когда пришёл срок Зяме призываться в армию, он попал в училище и через десять месяцев был выпущен младшим лейтенантом, командиром самоходного орудия. Он успел поучаствовать во многих боях, и в одном из них на территории Чехословакии уже в апреле 1945 года его "самоходка" перебила немало фашистской техники и "живой силы". В этом бою Зяма был сильно контужен, попал во фронтовой госпиталь и там узнал от навестившего его командира части, что он представлен к званию Героя Советского Союза. А в этот день как раз ему исполнилось 20 лет... Однако Звезду он так и не получил, поскольку был отправлен в тыловой госпиталь, а штабные документы с этим представлением были утеряны в результате шального попадания немецкого снаряда в штаб, при этом командир части и штабисты, которые имели отношение к документам Зямы, частью погибли, частью были ранены и отправлены по госпиталям, и у Зямы на руках осталась только какая-то бумага, в которой говорилось об имевшем место представлении к высокому званию. Зяма кочевал по госпиталям до конца войны и даже после, был комиссован и, выписавшись и забрав родителей из Чимкента, вернулся в Ленинград.
   Вскоре по чьёму-то совету он поехал в Москву, в приёмную Сталина, для восстановления документов на звание Героя. Он ходил туда дней десять подряд, каждый раз ему говорили, что завтра его обязательно примет какой-то очень высокий чин и его вопрос будет решён, скорее всего, положительно. Но время шло, никто его не принимал. В один из очередных его посещений приёмной у Зямы начался нервный приступ (последствия контузии), и он переломал там несколько стульев. Вызвали охрану, "скорую помощь", его утихомирили, но, как ни странно, в кутузку не забрали, однако сказали ему определённо, чтоб он больше здесь не появлялся, иначе ему будет плохо... Зяма вернулся в Ленинград, и через некоторое время его вызвали в военкомат и вручили орден "Отечественной войны" первой степени. Но он и сам не забывал о своих подвигах и другим не давал забывать, напоминая всем о своём существовании: у него есть фотография с дарственной надписью маршала Конева, командующего фронтом, где Зяма воевал, он является почётным гражданином одного из чешских городов, близ которого проходил тот знаменитый бой, а в ленинградском музее артиллерии находился специальный стенд, посвящённый ему и его экипажу.
   После войны Зяма выучился на зубного протезиста, сначала где-то работал - не в самом Ленинграде, а в области, но потом открыл свой кабинет (при советской власти это было крайне редким явлением, однако инвалидам войны разрешали иметь такую частную практику, правда, постоянно проверяли, не слишком ли много Зяма зарабатывает; он умел обходить эти неприятности и стал жить вскоре весьма зажиточно). Отличительной чертой Зямы всегда была способность к самой различной деятельности, этакая неуёмность - он постоянно что-то изобретал: кроме оригинальных приспособлений для своей работы в качестве зубного протезиста, ещё настольный вечный календарь, машинку для заполнения пастой шариковых ручек (Пешнев помнил то время, когда ещё не существовало сегодняшних сменных стержней для таких ручек, и, когда заканчивалась в ручке паста, все шли в мастерские по ремонту авторучек - теперь о них мало кто помнит, - где стояли такие машинки-прессы; он сам пользовался услугами таких мастерских, долго не ведая, что эта машинка - изобретение Зямы; такая мастерская была на улице Сумской в Харькове, рядом с радиотехническим техникумом); изобрёл он первую в стране противотуманную автомобильную фару, но она по каким-то бюрократическим причинам не пошла в производство, и подобные фары стали закупать в Швеции; компактный металлический гараж, двери которого, как створки раковины, раздвигались и уходили назад, огибая корпус гаража (этот тип гаражей и сейчас повсеместно ещё существует у автолюбителей, может, в несколько видоизменённом виде, под названием "ракушка").
   У Хаймовских - сначала в здании педагогического института на Васильевском острове, где отец Зямы работал главным бухгалтером, а затем на Петроградской стороне, где Зяма смог получить две двухкомнатные кооперативные квартиры недалеко одна от другой, - Георгий Сергеевич с женой и сыном неоднократно останавливались, приезжая в Ленинград на медицинские консультации в связи с астмой у Славы. После смерти родителей Зяма выменял эти две квартиры на одну, трёхкомнатную, в престижном районе недалеко от Смольного. Ещё при жизни своей мамы он, на радость ей, наконец, женился на женщине по имени Аля, которая была намного моложе его и которую он выбрал, в результате, из многих кандидаток, тестируя их "через постель". Детей у них не было. Аля при каждой встрече с Пешневыми говорила, что у неё в Харькове есть какие-то дальние родственники, назвала фамилию и спрашивала, не знают ли они таких. Пешневы не знали, но этот вопрос повторялся от раза к разу.
   Зяма постоянно приглашал Пешневых к себе повидаться, и они как-то решили съездить на несколько дней в Ленинград. Последний раз перед этой поездкой Пешнев видел своего дядю лет шесть назад, встретив его случайно на Новом Арбате в Москве. Георгий Сергеевич был в очередной командировке (будучи руководителем научно-исследовательской темы в вузе, ему не составляло труда оформить себе командировку куда угодно - для получения консультаций по выполняемой работе, например; главное, чтоб в эти дни у него не было лекций). Завтра ему уже надо было уезжать из Москвы, дела были практически завершены, Пешнев ходил по столичным магазинам, чтоб посмотреть книжные новинки и что-нибудь купить "для дома, для семьи" - было финальное время "брежневского застоя", в Харькове магазины были пусты, Пешневы исхитрялись добывать продукты то через давнего знакомого мамы Георгия Сергеевича, работавшего на городской бойне, то наведываясь в подвал гастронома в своём доме, где мясник Боря при небольшой переплате мог отпустить или приличный кусок мяса, или птицу ("синяя птица" - так называли синюшного вида худых кур, уток, редко попадавшихся гусей), или селёдку, которые на прилавки не поступали; а в другом служебном помещении гастронома можно было иногда добыть палку полукопчённой колбасы... Из Москвы Георгий Сергеевич приезжал всегда нагруженный донельзя, и так длилось многие годы, ещё с той поры, когда они с Лизой не жили на Пушкинской, но Клара Ефимовна, которой Пешнев никак не мог отказать, обязательно поручала ему привезти для своей внучки Леночки не меньше пяти килограммов апельсинов, а их тоже иногда надо было в Москве поискать, а если времени для этого не было, но лоток с апельсинами встречался при перемещениях Пешнева по городу, из одной организации в другую, то всё равно приходилось постоять в очереди, а потом целый день ходить с этим грузом, злясь на тёщу, да и на себя... Фирменный поезд "Харьков - Москва" на обратном пути всегда был загружен до предела сумками и пакетами возвращающихся из столицы харьковчан, и они выходили на перрон, обвешанные этим грузом, иногда даже с нанизанными на верёвку рулонами туалетной бумаги на шее.
   В этот приезд в Москву Пешнев остановился в гостинице "Будапешт", получив - большая редкость! - одноместный номер. Ему иногда удавалось устроиться в этой гостинице в центре Москвы, хотя табличка на стойке администратора постоянно гласила, что "мест нет", но администратор здесь, в отличие от других гостиниц, ничего не решал, надо было дождаться директора, седоватого человека в круглых очках, по виду - отставного военного. Тот приходил часов в одиннадцать вечера в будние дни и обязательно утром в выходные и расселял немногих самых терпеливых, знающих, что он придёт, и ожидавших его в холле. (Среди них Георгий Сергеевич однажды воскресным утром, приехав специально на день раньше начала командировки, чтоб наверняка попасть в гостиницу, да и иметь свободное время, чтоб походить по магазинам, увидел и Аркадия Сафонова, Кадика - Пешнев к нему, одному из немногих, с кем учился в одной группе в институте и даже вместе участвовал в подготовке знаменитых на весь город "Апрелевских вечеров" на факультете, и, несмотря на то, что они долго были соседями по подъезду, а одно время и соучениками по школе, относился холодно, хотя к этому не было никаких видимых причин, просто как-то не воспринимал его душой и сам не понимал, почему; ожидая директора гостиницы, они немного поговорили - так, ни о чём особенно: кто кого видел из "наших", имея в виду однокурсников, как работается, как дети...) Директор гостиницы, хотя и ворчал: "Ну, чего вы здесь сидите? У меня всего сто шестьдесят мест. И бронь на завтра...", - никого из тех, кто его дождался, не оставлял, как правило, без ночлега. Бывало, что Пешнев получал место и в пятнадцатиместном номере на последнем этаже - двух смежных комнатах в углу здания, в одной из которых находилась лишь раковина с краном. Пешнев и такому был рад - подумаешь, переночевать несколько раз, зато - центр города, всё - близко... Но случалось - редко - и такое: приходил директор и говорил, что никого поселить не может, и тогда Георгий Сергеевич ехал поздно вечером к Виталику Вилькову, которого предупреждал по телефону заранее, что это может случиться. До того, как Георгий Сергеевич случайно узнал об особенностях поселения в гостиницу "Будапешт" и до того времени, когда Виталик уже жил так, что мог пустить к себе ночевать своего старого товарища, Пешнев, приезжая в Москву, примерно к шести часам вечера шёл в театр оперетты к его главному администратору Рубину, с которым его как-то познакомил оказавшийся с ним в одном купе поезда харьковский знакомый. Рубин доставал свою пухлую и растрёпанную записную книжку и начинал обзванивать гостиницы. В конце концов, он договаривался в какой-то из них, обычно отдалённой от центра, и Георгий Сергеевич, отдав Рубину положенные 10 рублей, ехал в гостиницу.
   ...Остановившись с Зямой у книжного магазина и разговаривая с ним, Пешнев вдруг заметил приближающегося к ним Витю Житомирского. Вот так встреча! Двойная! Это дело надо было отметить, тем более что все были уже голодны. Они зашли в гастроном "Новоарбатский" и поехали в гостиницу к Пешневу, где за разговорами и провели вечер...
  
   Пешневы собрались в Ленинград к Зяме осенью 1991 года, после августовского путча, который испортил им намеченный отдых: как раз рано утром 19-го августа Пешневы приехали в Друскининкай, что в Литве, где отдыхали и в предыдущем году и где им очень понравилось. ("Другой уровень цивилизации, - бывая в Прибалтике и общаясь с местными коренными жителями, каждый раз отмечал про себя Георгий Сергеевич. - Несмотря на долгие годы чуждой этим народам советской власти, они сумели сохранить свою самобытность, традиции, свой, как принято говорить, менталитет, близкий Западу..." Пешнев видел, что этот менталитет не всеми выходцами из других республик Союза воспринимается как данность, примером такого отношения к "прибалтам" служил и Коля Соловин - тот Колька, товарищ Юры ещё с довоенных лет, который был соседом Пешневых по двору на углу улиц Свердлова и Ярославской и с которым он часто виделся потом в школьные годы, навещая дедушку и бабушку Гратовских. Пешнев встретил однажды Колю в Вильнюсе, он здесь жил с женой, работая инженером-электронщиком, но хотел уезжать отсюда, так как ему не нравились ни местные порядки, ни отношение к нему литовцев. А Пешнев очень любил бывать в Вильнюсе, где когда-то нашёл объект для проведения его проектным институтом работ по автоматизации управления - завод, поразивший Пешнева чистотой и порядком, а также тем, что в небольших загонах в заводском дворе разгуливали косуля и павлин; Георгий Сергеевич с удовольствием ходил в свободное время по улочкам старой, средневековой части Вильнюса, и позднее, находясь в Германии, некоторые улицы старинного города, в котором жили Пешневы и которому было больше двух тысяч лет, напоминали ему старый район Вильнюса...) В Друскининкае Георгия Сергеевича и Лизу ждали Чуриковы - Миша и Белла. В этот курортный городок Пешневы прибыли на такси из Гродно, туда попали ночным поездом из Минска, а в Минск - поездом из Харькова; этот маршрут был опробован в предыдущем году, поскольку в Минске жил Владик Мощенко, в доме которого Пешневы проводили приятные полдня. Владик к тому времени уже вышел в отставку, но за три года до этого сумел перебраться с семьёй из Казахстана в Минск - помог ему в этом адъютант командующего Белорусским военным округом, с которым - с молодым капитаном - Владик и его жена познакомились в санатории на юге. Мощенко долго ждал получения квартиры, а когда вселился в новый дом в отдалённом районе Минска, то вскоре уволился из армии в звании подполковника, и, будучи радиоинженером, пошёл работать на завод.
   Когда Пешневы только зашли в Друскининкае в квартиру, в которой останавливались год назад и с хозяйкой которой Георгий Сергеевич договорился по телефону из Харькова об их проживании и на этот раз, он сразу же позвонил Мише, а тот сказал:
   - Ты что, ничего не слышал? В Москве переворот... Мы уезжаем домой. Есть автобус на Минск в двенадцать дня, я сейчас иду за билетами. Если хочешь, я попрошу, чтоб и для вас с Лизой оставили билеты...
   Георгий Сергеевич опешил... Он не знал, что делать. Пешневы пошли на главпочтамт, чтоб позвонить домой Славе, но связь оказалась прерванной. Толпились отдыхающие, обсуждали происшедшее, слушали новости по карманным радиоприёмникам - и официальные советские новости, и "вражьи голоса", но никто ничего не мог понять. Потом кто-то из местных сказал, что слышал о том, что танки вошли в Каунас, и Георгий Сергеевич ощутил противный холодок страха. Испугаться было от чего: Литва и так уже была на грани выхода из Союза; если сейчас литовское население взбунтуется, Литва закроет границы, а у них билеты обратно на самолёт из Вильнюса, то как они попадут домой? А дома сын с женой и годовалой Асенькой... Он же поверил Горбачёву, несмотря на его косноязычие и непоследовательность, надеялся, что, может, действительно, настанет другая жизнь - "с человеческим лицом", если он сам её не дождётся, то уж Слава - точно...
   И Пешневы пошли на автостанцию, взяли билеты и в десять часов вечера уже были в Минске, где, отстояв дикую очередь в железнодорожных кассах на вокзале, сели в поезд. Днём двадцатого августа они были дома. Последующие несколько дней Георгий Сергеевич провёл, не отходя от телевизора (так же, как раньше слушал целыми днями, если была такая возможность, выступления народных депутатов на съезде) и следя за развитием тех трагических событий, которые привели, в конечном счёте, к сегодняшнему положению дел во всех постсоветских государствах и - даже - к тому, что Пешневы оказались в Германии...
   Будучи в гостях у Зямы и Али, Пешневы узнали о новом изобретении Зямы, которому, как оказалось, было уже несколько лет. Он придумал эректор - механическое приспособление (нескольких типоразмеров - в зависимости от индивидуальных анатомических особенностей мужчин, страдающих импотенцией), которое способствовало началу полового акта, продолжавшегося затем - если у мужчины не было никакой патологии - естественным образом благодаря возникающему возбуждению. Зяма организовал промышленное производство эректоров в Ленинграде и в Подмосковье, постоянно совершенствовал прибор, запатентовал его во многих странах и стремился расширить ареал его применения. Многие космонавты после длительных космических полётов пользовались его эректорами и были ему бесконечно благодарны. Зяма ездил со своими эректорами в Израиль и несколько раз - в США, где ему предоставляли возможность вести приём "страждущих". Об одном случае в Америке Зяма с удовольствием рассказал. Рассказ его выглядел так:
   "Как-то появился у меня на приёме здоровенный негр с жалобой на импотенцию. Я его обмерил, подобрал подходящий эректор, всё объяснил и сказал ему, чтобы он опробовал его и пришёл через пару дней, если нужна будет какая-либо корректировка. Но он не появился ни через пару дней, ни через неделю. И только спустя месяца полтора, когда я уже забыл о нём - клиентов-то было много, - он ворвался - буквально! - ко мне в кабинет и закричал:
   - Доктор! Усыновите меня!
   - В чём дело? - спросил я.
   - Это такая хорошая штука, мы с подружкой так довольны, вы скоро станете самым богатым человеком в мире..."
   "Самым богатым" Зяма не стал, но заработал на эректорах неплохо, поскольку в то время других типов эректоров в мире не существовало, а о таблетках типа "Виагры", о которых лет через десять стали писать все газеты и которые, по свидетельству прессы, "и мёртвого подымут", тогда не было и речи.
   Георгий Сергеевич - слава Богу! - никогда не задумывался над проблемой мужской импотенции, хотя, конечно, слышал о ней. По словам Зямы, мужчин, чувствующих себя некомфортно в этой жизни, масса; благо бы это касалось только пожилых людей, хотя и их грешно лишать жизненных радостей, но много молодых, зрелых мужчин страдает импотенцией - то ли от нервных перегрузок, то ли от длительного воздержания (известно, говорил Зяма, что экипажи судов в длительных плаваниях меняют каждые восемь месяцев - более долгое воздержание может привести к необратимым последствиям), то ли от психологической преграды, которая возникает от неуверенности в себе. И сколько семей от этого развалилось! И Пешнев вспомнил, как говорил ему когда-то главный инженер института, где он тогда работал, и Георгий Сергеевич удивился тогда - чего это он вдруг? - но, видимо, у того постоянно занимала голову вдруг возникшая проблема: "Женщина - что, она раздвинет ноги, и всё, а тут..." Пешнев в тот раз по молодости пропустил его слова мимо ушей, но запомнил их - именно потому, что был удивлён откровенности всегда сдержанного человека.
   Зяма предложил племяннику организовать в Харькове медицинский кабинет, в котором врач-уролог (он подчеркнул: обязательно - уролог) мог бы принимать мужчин, "имеющих проблемы", измерять их "параметры" и продавать соответствующие этим "параметрам" эректоры. Вернувшись в Харьков, Георгий Сергеевич через знакомого врача, который наблюдал его маму, связался главврачом районной поликлиники. В те уже "перестроечные" времена медицинским учреждениям была дана некоторая свобода в коммерческой деятельности; этот главврач пригласил к себе в кабинет, когда Пешнев изложил ему суть дела, ещё одного своего коллегу, заведующего отделением уха, горла, носа Сергея Кругликова, которому было поручено заниматься в поликлинике вопросами медико-коммерческого характера, и они пришли к соглашению о том, что будет выделен кабинет, за что поликлинике и отдельно главврачу ("персоналу", как несколько раз повторил главврач) будет идти определённый процент от выручки. Вроде всё было "о'кей", но два вопроса оставались нерешёнными: во-первых, как это всё оформить официально, поскольку налоговые органы не дремлют, да и пациенты должны знать, что они приходят не к частному лицу, а платят по квитанции; во-вторых, кто станет тем врачом, который будет проводить приём посетителей и продажу эректоров, ведь по требованию Зямы таким врачом должен быть только уролог. Вторая проблема была решена просто: было согласовано, что Зяме Кругликов будет представлен как уролог (он должен был съездить в Ленинград для краткого обучения и получения от Зямы необходимых инструкций, что и было осуществлено через несколько недель, при этом перед поездкой Кругликов всё-таки почитал какую-то литературу по урологии). При решении же первой из указанных проблем - официального статуса кабинета "по борьбе с импотенцией" - Пешнев столкнулся с категоричным отказом главврача взять эту функцию на себя, то есть, конечно, на поликлинику. Поэтому-то Георгий Сергеевич и обратился со своим предложением к Каневичу.
   Выслушав Пешнева, Саша Каневич, подумав немного, сказал:
   - Давай попробуем...
   Они договорились, что весь чистый доход от продажи эректоров (за вычетом расходов на их приобретение, оплаты поликлинике, включая главврача, оплаты работы Кругликова, бухгалтера, налоговых отчислений и прочих расходов, которые могли возникнуть) будет поделен так: 25% - Зяме, остальное - пополам между нами. И дело завертелось. Были даны объявления в несколько харьковских газет об открытии медицинского кабинета, Кругликов съездил в Ленинград, Саша - под Москву по "наводке" Зямы, где закупил рекомендованные им наиболее ходовые типоразмеры эректоров, и народ, страдающий импотенцией, пошёл... Около двух лет время от времени (обычно раз в квартал) Пешнев получал не Бог весть какие, но, всё-таки, - дивиденды от этого продолжающего функционировать мероприятия, что-то передавал Зяме (возможность почтовых переводов из независимой Украины в Россию очень быстро исчезла ввиду разных национальных валют, но он как-то исхитрялся), но чем дальше, тем всё меньше Георгий Сергеевич стал получать денег и стал замечать по косвенным признакам, что Каневич его просто надувает. Пешневым было обидно: ведь и Георгий Сергеевич, и Лиза относились к Каневичу и его жене с открытой душой, те практически каждую неделю бывали у них дома, даже жили у Пешневых как-то несколько дней, когда затеяли ремонт в своей новой квартире... Проверить бухгалтерские документы Пешнев не мог, поскольку в этом деле был лицом неофициальным, но отношения Пешневых с Каневичами в значительной степени охладели, и, когда Каневичи уезжали осенью 1994 года в Германию, они - отношения - были сведены почти на нет. Воистину прав был Эптон Синклер, когда писал в книге "Между двух миров" (эту фразу Пешнев нашёл среди выписок в своих старых записных книжках): "Деньги меняют человека, и всегда к худшему". И ещё одно ходовое выражение пришло тогда в голову Пешневу - "деньги не пахнут", но как можно было на деньги променять добрые отношения? Правда, это выражение, приписываемое римскому императору Веспасиану, было связано в те давние времена с тем, что император первым догадался поставить на улицах общественные уборные, плата за пользование которыми шла ему. Да какая, в конце концов, разница, откуда возникает прибыль? Важно, чтобы в денежных отношениях была честность.
   ...Из Германии Георгий Сергеевич иногда звонит в Петербург Зяме - обязательно в день его рождения и на Новый год, и каждый раз, услышав знакомый голос, Зяма говорит:
   - А, наследничек... Когда же ты навестишь своего дядю?
   Зяма уже плохо видит, плохо ходит, и Пешнев понимает, что надо бы слетать к нему - тем более что Лиза придаёт большое значение слову "наследничек"... И вправду, чем чёрт не шутит?..
  

4.

  
   - Здравствуйте, - сказала, войдя в класс, вставшим при её появлении девятиклассникам Надежда Михайловна. - Садитесь.
   Она подошла к столу, села. Юра Пешнев недоумённо переглянулся с Владиком Мощенко, с которым сидел за одной партой, четвёртой в среднем ряду. Их соседство за партой было взаимовыгодным: у Юры с русским языком было лучше, чем с украинским, у Владика - наоборот, и они имели возможность помочь друг другу. Сейчас по расписанию должен был быть урок математики, Надежда Михайловна была "математичкой", но преподавала в других девятых классах, а в 9-м "Б" математику вёл Иван Степанович, имевший прозвище "Держиморда", бывший моряк, показывавший ученикам ещё довоенные фотографии, где он был запечатлён на фоне египетских пирамид и Сфинкса. Он был знаком школьникам давно, поскольку был завучем младших классов. Это он два месяца назад, в начале сентября, войдя в класс на первый свой урок в новом учебном году и окинув взглядом вставших учеников, сразу же сказал:
   - Пешнев! Тебе не стыдно в таком виде появляться в школе? Немедленно иди домой - бриться... И сразу же - назад!
   Тёмный пушок у Юры над верхней губой, под висками и на подбородке за лето изрядно погустел. А ведь в младенчестве он был русым, об этом свидетельствовали хранящиеся дома довоенные фотографии. Но уже ко времени возвращения из эвакуации его волосы потемнели.
   По классу прошёл хохоток. Юра опять переглянулся с Владиком, молча вышел. Дома он взял отцовскую безопасную бритву и первый раз - неумело - побрился, несколько раз порезавшись. Он успел вернуться в школу до конца урока. Открыв дверь в класс, он спросил:
   - Можно?
   - Входи, садись. - Иван Степанович посмотрел на него. - Чтоб я больше не видел тебя небритым. Это, собственно, всех касается...
   Сев за свою парту, Юра оглядел класс и понял, что не его одного "Держиморда" отправил бриться, просто он оказался первым, на ком тот остановил свой взгляд.
   Иван Степанович преподавал математику весело, с шутками и прибаутками. Именно от него Юра впервые услышал выражение "Пифагоровы штаны во все стороны равны" и определение, которое запомнилось на всю жизнь: "Биссектриса - это такая крыса, которая ползает по углам и делит угол пополам". И вот вместо него на урок пришла Надежда Михайловна, хотя "Держиморда" в школе, его видел сегодня Юра.
   Надежда Михайловна надела очки, раскрыла школьный журнал и, глядя в него как-то боком (она косила на один глаз, поэтому и имела среди учеников прозвище - "Косая"), сказала:
   - С сегодняшнего дня я буду преподавать вам математику. Иван Степанович слишком загружен другой работой. Ну что ж, будем знакомиться... Посмотрим, что вы знаете...
   Оказалось, что в 9-м "Б" математику знали плохо. Все те, кто у Ивана Степановича получал "пять", в том числе и Юра Пешнев, долго не могли теперь подняться выше "четвёрки", даже "тройки" получали и только к четвёртой четверти стали соответствовать требованиям, выдвигаемым новой учительницей. Но Пешнев был благодарен ей, так как она заставила его тогда серьёзно заняться математикой, заинтересоваться ею.
   С учителями у Юры сложились, в целом, хорошие отношения. Исключения составляли лишь в младших классах "географичка" Надежда Павловна, которая в одиночку воспитывала сына, одногодка Юры, явно нуждалась материально и, возможно, поэтому предвзято относилась к полному после болезни, ухоженному ученику, разительно отличавшемуся своим внешним видом от её сына (полнота Юры вызвала клички, которыми он был тогда награждён - "Пузо" и "Жиртрест", но они просуществовали недолго), а также - позднее - учительница химии Анна Ивановна, крупная женщина, прозванная из-за этого "Молекулой". Причину неприязни к нему "Молекулы" Юра понять не мог, но проявлялась она однообразно: непрекращающиеся попытки "Молекулы" поймать его на незнании учебного материала, застать Пешнева врасплох; доходило до смешного: по расписанию в девятом и десятом классах, так уж получилось, урок химии был сразу же после двух уроков физкультуры, с которых ученики приходили разгорячённые, мокрые, уставшие, не успевающие к уроку химии (особенно, после лыжных кроссов зимой) как следует отдышаться, а "Молекула", как только входила в класс, сразу же говорила: "Пешнев, к доске!" - и гоняла по домашнему заданию, а то и просто предлагала написать что-нибудь вроде формулы жиров, этой ужасной "квадратной" формулы... Юра зубрил химию больше других предметов, но "пятёрки" от неё удостаивался редко. Дело дошло до того, что в конце девятого класса классный руководитель Юры Иван Андреевич, имевший прозвище "Кроль" из-за небольших усиков, которые непроизвольно подёргивались у него вместе с верхней губой, по своей инициативе поднял этот вопрос на педсовете школы, и было решено ещё раз проверить "химические" знания Юры Пешнева, имеющего "отлично" по всем другим предметам, в присутствии другой учительницы-"химички". Эта проверка прошла для Юры успешно, и он получил по химии отличную годовую отметку. Эта же учительница присутствовала на выпускном экзамене через год, и, вероятно, по этой причине "Молекула" не смогла придраться к Юре, ответившему, кроме вопросов билета, ещё на два её дополнительных вопроса. В результате всего этого - благодаря "Молекуле" - Пешнев химию не любил и - поэтому - не знал. Так же было и в вузе: выучил, сдал экзамен - и забыл...
   С Иваном Андреевичем, преподававшим ботанику и зоологию, у Юры случилась однажды смешная история. Он дал задание ученикам подготовить на каникулах после седьмого класса гербарии или какие-нибудь другие экспонаты, связанные с естествознанием. Юра, как и большинство его соучеников, начисто забыл об этом. На первом же своём уроке Иван Андреевич потребовал предъявить ему выполненное за лето задание, и Юре не оставалось ничего другого, как сказать, что он принесёт его на следующий урок. Когда он пришёл после школы домой, так совпало, что мама, уже с год, по настоянию отца, не работавшая, купила в этот день на рынке кроля. Юра попросил её выварить голову кроля и очистить от кожи и мяса. Полученный череп Юра положил в большую коробку от пудры и эту коробку на следующем уроке предъявил, раскрыв её, Ивану Андреевичу. Тот посмотрел удивлённо и спросил:
   - Что это?
   Юра, совершенно не думая и, конечно, не желая обидеть учителя, ответил:
   - Кроль... - и понял, что он сделал и что сейчас сказал, когда класс взорвался от хохота...
   Надо отдать должное Ивану Андреевичу: проделка Юры осталась для него без последствий... "Кроль" вообще был хорошим, на взгляд ребят, классным руководителем, хотя и вынужден был принимать крутые меры к разгильдяям. Но он старался все вопросы решать самостоятельно, в классе, не выносить сор из избы. Однажды он на своём уроке отобрал у одного из Юриных соучеников пачку порнографических открыток, которые передавались втихомолку под партами и рассматривались с интересом восьмиклассниками. Их принёс в школу из дому один из ребят, вытащив без разрешения из письменного стола своего отца. Он случайно узнал о существовании этих открыток, подслушав разговор отца с приехавшим навестить двоюродного брата известным советским шахматистом, недавно побывавшем за рубежом. Увидев, как Иван Андреевич, забирает открытки, этот парень с горечью подумал, что он получит такой нагоняй от родителей!... И даже сказал об этом сидевшему впереди Юре Пешневу. А на перемене они оба увидели, как "Кроль" показывает эти завлекательные картинки в школьном коридоре идущей к ним на следующий урок учительнице истории и смеётся, подёргивая своими усиками. "Ничто человеческое ему не чуждо..." - вспомнил Юра где-то вычитанную фразу. После уроков Иван Андреевич задержал "владельца" открыток, сказал ему, "чтоб это было в последний раз", и отдал, добавив: "Положи, где взял. Или ты хочешь, чтоб у твоих родителей были неприятности?".
   Любимыми уроками в старших классах были для Пешнева уроки русской литературы. Преподаватель Александр Ильич, контуженный на фронте и писавший левой рукой, был чудесным рассказчиком: он так захватывающе говорил о книгах, об их авторах и героях, что время проходило незаметно, а уроки русского языка и литературы были спаренными - два учебных часа подряд. На таких уроках время от времени писались сочинения, при этом темы, предлагаемые Александром Ильичом, не всегда были традиционными, соответствующими школьной программе, и Юра, как правило, получал за них "пятёрки"...
   Тяжелее у Юры шёл украинский язык, но он старался, даже принял участие ещё в седьмом классе в организованном учителем-"украинцем" Артёмом Фёдоровичем драматическом кружке, который вознамерился поставить со школьниками пьесу об украинской героине времён Великой Отечественной войны Ляле Убийвовк, причём - на украинском языке. Так как в пьесе были женские роли, то Артём Фёдорович договорился с соседней женской школой, что девочки одного из её классов примут участие в спектакле. Так Юра познакомился с несколькими девочками-подругами, с которыми и после завершения работы над спектаклем он со своими друзьями составили одну компанию, просуществовавшую вплоть до второго, примерно, курса института. А спектакль, кстати, был выпущен и несколько раз шёл, в том числе и на сцене Дворца пионеров, всё-таки на русском языке, поскольку Артём Фёдорович понял, что не может добиться от "артистов" чистого украинского языка. После этой пьесы сложившимся коллективом была ещё поставлена пьеса из жизни американских подростков - и название её, и фабула с течением времени забылись... Запомнилось только, что роль негритянского мальчика Тома исполнял Саша Ган, низкорослый смуглый крепыш. После седьмого класса он ушёл учиться в техникум, и Пешнев с той поры не видел его лет двадцать, пока не начал иногда встречать в доме у Петиковых. За это время Саша отслужил в армии, окончил вечерний вуз и работал теперь в областной организации, связанной с нефтепродуктами. Судя по всему, жил он с женой и дочкой Ланой, ровесницей Славы, весьма скромно - до тех пор, пока не был назначен главным инженером, что совпало по времени с началом периода всеобщих приватизации и акционирования, и здесь Саша не упустил свой шанс, стал (буквально - на глазах) богатеть; как в порыве откровенности говорила Лизе его жена Берта, привязавшаяся - особенно, после отъезда Петиковых в Израиль - к жене Георгия Сергеевича, "доллары капают постоянно вместе с бензином, открывается кран - и пошли доллары"... Ган купил три квартиры, сделал в них "евроремонт": в квартире в соседнем с Пешневыми доме жил сам с женой, в другую поселил дочь с неизвестно каким по счёту мужем, ещё одну сдавал в наём. Саша издавна каждую субботу ходил в сауну на стадионе "Динамо", там познакомился с тоже регулярно посещающим её деканом факультета, на котором стал работать Георгий Сергеевич, и Лана Ган, умница, вышедшая замуж за своего одноклассника сразу же по окончании школы, уже будучи беременной, поступила учиться на этот факультет. Она все пять лет учёбы - Пешнев преподавал у неё - была отличницей, хотя успела за это время родить двоих сыновей. Однако Лана вслед за своим мужем увлеклась йогой, стала заниматься ею профессионально, набирая вместе с мужем группы учеников, и на этом поприще, по мнению знавших её раньше и теперь, немного "сдвинулась". Йога ли была тому причиной или нет, но она стала вести беспорядочную половую жизнь, муж развёлся с ней, забрав детей - а она и не возражала против этого. Лана вышла замуж за своего последнего любовника, потом и с ним развелась, ещё раз ли два регистрировала браки, пока не остановилась на молодом адыгейце, от которого родила дочку уже в квартире, купленной для неё отцом, при этом рожала дома в наполненной водой ванне, что стало модным к тому времени, хотя врачи-традиционалисты и выступали резко против такого способа... Первый муж Ланы обзавёлся новой семьёй и, забрав внуков Ганов, уехал в Америку. Саша очень любил внуков, уделял им в Харькове много внимания, они подолгу жили в его квартире, и когда они уехали, тоже стал подумывать об отъезде в Америку - тем более что там давно уже жили его родные брат и сестра. Готовясь к отъезду, Ган перевёл большую сумму валюты на счёт Дани Петикова в Израиль, подал документы в американское посольство и стал ждать собеседования в нём. Берта же - на всякий случай - попросила Лизу взять для них анкету на выезд в немецком консульстве в Киеве, куда Пешневы собирались ехать, чтоб уже сдавать свои анкеты. Пешневы привезли эту анкету, Ганы подготовили все документы и в назначенный срок сдали анкету в немецкое консульство. Так получилось, что они почти одновременно получили разрешение на выезд и в Америку, и в Германию (Пешневы тогда уже жили в Германии), но решили уезжать в Америку, к внукам. Они всё распродали, купили для Ланы, пожелавшей жить в Москве, там квартиру, отправили в США малой скоростью два контейнера с вещами, но за неделю до отъезда Саша внезапно умер - второй инфаркт, первый "звоночек" был несколько лет назад, но тогда всё обошлось. Похоронив мужа, Берта хотела уехать в Америку, но ей не дали визу, поскольку вызов был оформлен на Сашу его братом, а так как Саши уже нет, то вызов на Берту нужно оформлять заново, причём - от её прямых родственников, а таковыми в Америке были только её внуки, ещё несовершеннолетние... И Берта уехала в Германию... Сюда ей вернули родственники Саши контейнеры с вещами, сюда ей привозят с оказией деньги со счёта Дани Петикова, и она их безудержно тратит...
   Георгию Сергеевичу, конечно, было жалко Гана, жалко, что он так рано ушёл из жизни, мартиролог однолеток Пешнева всё увеличивался... Но, честно признаваясь самому себе, Георгий Сергеевич никогда не любил его, Саша почему-то всегда раздражал Пешнева, хотя он и не испытывал какого-либо "негатива" в отношении Гана к нему. Он очень неохотно каждый раз ходил в дом Ганов, когда Берта настойчиво приглашала Пешневых, но Лиза к ней хорошо относилась и уговаривала мужа. Может быть, потому Пешневу не хотелось идти, что ему не о чём было разговаривать с Сашей? Уж слишком разнились их интересы, мироощущение... А Берта однажды спросила Лизу: "Почему Юра никогда не обращается к Саше ни с какой просьбой? К нему многие обращаются, он помогает..." Но Лиза лишь пожала плечами...
  

5.

  
   Когда Юра был в восьмом классе, стараниями родителей, оплачивающим это мероприятие, в спортивном зале Юриной школы несколько раз в неделю вечерами стало проводиться обучение ребят бальным танцам, и им в партнёрши опять были приглашены девочки из соседней школы. Руководила занятиями бывшая балерина, которая приходила вместе с аккордеонистом. Учились танцевать вальс, венгерку и разные "па-де...", которые Пешневу так и не пригодились в жизни - кроме вальса, конечно. Зато в своей компании, собирающейся, как правило, у кого-нибудь из ребят или девочек, кто жил в изолированной, без соседей, квартире (а таковых было немного), - собирающейся не только в праздники, чтобы их отметить за столом с вином, это уж обязательно, не только в чей-то день рождения, а и просто так, - они танцевали под пластинки танго и фокстрот, позволявшие ребятам полуобнять партнёршу, испытывая при этом начинающее набирать силу чувственное возбуждение...
   Чаще всего собирались в квартире Грини Батанова, которого Юра познакомил со "своими" девочками и родители которого, даже на взгляд "подрастающего поколения", жили значительно зажиточнее остальных. У них в квартире была богатая обстановка, прежде чем у других появились холодильник и телевизор, а раньше - Юра это хорошо помнил - был даже ледник. Это была солидных размеров деревянная тумба, периодически пополняемая Петром Фёдоровичем льдом, привозимым из его больницы. Юра, чаще других бывавший дома у Грини, однажды споткнулся о большой мешок, стоявший у двери в маленькой передней. На его вопрос, что это, Гриня ответил, что его отец привёз вчера поздно вечером мешок шоколада, его ещё не успели разместить, так как родители утром ушли на работу, а Ульяша уехала на неделю навестить брата. Гриня вытащил из мешка глыбку кускового шоколада (Юра впервые видел такой; вообще, он не был приучен дома к сладостям) и угостил приятеля.
   Одной из причин, по которым Юра с Гриней, начиная где-то со второго курса института "разошлись, как в море корабли", хотя, слушая лекции на одном студенческом потоке, виделись почти ежедневно, пока Гриня не заболел, пропустив год учёбы, - одной из причин как раз и было то, что очень уж стала ощущаться разница в их материальных возможностях, особенно после того, как отец Юры ушёл из семьи, и они с мамой стали жить на её небольшую зарплату и его стипендию. Разлад в семье Пешневых начался, когда Юра заканчивал десятый класс, а мама узнала, что в жизни мужа появилась другая женщина, тоже - Софа и тоже еврейка (вот такое совпадение!), мать двоих пацанов. Софа Гратовская давно предчувствовала, что её брак с Сергеем Пешневым когда-нибудь распадётся - ей не хотелось верить нехорошей примете, когда она потеряла в море в Бердянске, где она отдыхала с Юрой после его пятого класса, обручальное кольцо, но примета эта, в конце концов, оказалась верной. (Юра, конечно, помогал тогда маме искать в воде недалеко от берега, где обычно плескалась мама, плохо плавающая, кольцо, но не придавал, по своему малолетству, этой потере особого значения; он впервые был на море, получал удовольствие и от моря, и от килограммами съедаемого местного винограда раннего сорта "берёзка", и волнения мамы проходили мимо его сознания.)
   Сергей Пешнев то уходил из дому, то возвращался, канитель эта длилась долго, родственники и приятели родителей Юры были в шоке, пытались поговорить с Сергеем, но тот "как закусил удила". Действительно, "седина в голову, а бес в ребро"... Он совершенно перестал интересоваться сыном, даже не знал, в какой вуз он поступил, ещё какое-то время - до того, как Юре исполнилось 18 лет - ещё оставлял, приходя в свой прежний дом, какие-то деньги, а потом - как отрезало. Через полгода отсутствия дома всё ещё числившегося её мужем Сергея Фёдоровича Пешнева мама Юры выписала его из квартиры, тот подал на неё в суд, но проиграл, после чего мама развелась с ним. С тех пор Георгий Сергеевич ни разу не общался с ним - ни в студенческие годы, когда юношам особенно нужны советы и поддержка отцов, ни позже. Даже когда родился Славик, его внук, Сергей Фёдорович не проявил к этому никакого интереса, а для Славы, когда он подрос и стал спрашивать, а где же его второй дедушка (один, папа Лизы, был всегда рядом), приходилось что-то выдумывать. Георгий Сергеевич иногда видел отца издали на улице - он шёл, не глядя, как всегда по сторонам, быстрым шагом, выставив одно плечо вперёд... Удивительно то (а может, и не удивительно), что у Славы точно такая же походка...
   Умер Сергей Пешнев в больнице за полгода до смерти своей бывшей жены. Его навещала только Мариша, и она же сообщила племяннику о смерти его отца. При прощании в крематории Георгий Сергеевич не мог заставить себя подойти к телу - лежал его отец, это так, но он стал за долгие годы совершенно чужим ему человеком... После крематория Мариша и Ирина, троюродная сестра Георгия Сергеевича, поехали домой к ним с Лизой, помянули покойного... Своей маме, уже тяжко болевшей, о смерти отца Георгий Сергеевич так и не сказал. С той поры, когда ушла из жизни и мама, Пешнева постоянно мучили угрызения совести: что-то, возможно, он ей при жизни не додал, не до конца, наверное, исполнил свой сыновний долг...Мама ему даже снилась иногда...
  
   Впервые Юра почувствовал, что они с Гриней в разных "весовых категориях" - в денежном смысле, - когда они вдвоём поехали после первого курса в Ялту. Мама Юры не хотела ещё показывать, что с уходом мужа они стали жить хуже, заняла денег, которых должно было хватить на скромный отдых сына. Юра понимал ситуацию, не транжирил и не мог себе позволить того, что мог Гриня. Но это вызывало в нём чувство досады, зависть, комплекс неполноценности. А во всём остальном в Ялте было чудесно. Жили они в центре, рядом с набережной, в отгороженном ширмой закутке большой комнаты, в которой ещё снимал койку, размещённую за большим платяным шкафом, молодой врач из Москвы по фамилии Аксельрод. Только потом Юре стало известно, что они с Гриней, оказывается, познакомились в Ялте с одним из зачинателей "Клуба весёлых и находчивых". Юра и Гриня быстро вписались в большую молодёжную компанию, с которой бывали на пляже, гуляли, ходили на летнюю танцплощадку в глубине приморского парка, где в оркестре играл один из их новых знакомых, иногда - в ресторан, в котором можно было за три рубля провести вечер (Юра часто под каким-либо благовидным предлогом отказывался от этого); однажды, в складчину наняв автобус какого-то санатория, выехали на ночь на Ай-Петри встречать восход солнца... В Ялте они впервые встретились с иностранцами - французами, прибывшими на теплоходе "Бретань", тоже первым из иностранных туристических судов зашедшим в советские воды.
   Пешнев и позже не раз бывал в Ялте. Особенно запомнился ему последний отдых в гостинице "Ялта", куда они с Лизой и Маришей попали в год Чернобыльской катастрофы, когда иностранные туристы, для которых были забронированы номера в этой гостинице, отказались в своём большинстве ехать в Союз. Мариша, имевшая связи в харьковском отделении "Интуриста", смогла купить там три путёвки. Пешневы никогда раньше не отдыхали в столь комфортабельных условиях: хорошо оборудованный пляж, на который надо было спускаться быстроходным лифтом, на пляже - много знакомых по телевидению лиц (известные актёры, знаменитый художник, жена которого, по слухам, только несколько месяцев назад выбросилась из окна, и Пешневы могли догадываться - почему, поскольку постоянной спутницей художника была молодая девица, лет на тридцать его младше); там же на пляже - масса кафе и баров (правда, часть из них - "валютные", куда с рублями нечего было соваться); бассейн в самой гостинице, в который по утрам, когда муж ещё спал, иногда ходила Лиза, если утро было ненастным; прекрасное трёхразовое питание, при этом официант, принеся очередную смену блюд, постоянно стоял в отдалении, следя за тем, когда можно будет забрать пустые тарелки и поставить на стол следующие блюда. За одним столом с ними в ресторане сидел со своим десятилетним внуком, который почти ничего не ел, мужчина средних лет, отрекомендовавшийся Леонидом Ильичём ("Но зовите меня просто Лёня, - сказал он, - чтоб не путать с генсеком...") и приехавший в Ялту из Симферополя на чёрной "Волге" с тонированными стёклами, которая стояла на стоянке у гостиницы. Пешневы и Лёня как-то быстро нашли общий язык, находились вместе на пляже, Лёня рассказал, что работает в Крымской промкооперации, в его ведении находятся все холодильники области, а за несколько дней до своего отъезда, он сказал:
   - Мне хочется сделать вам что-нибудь приятное... Вы все мне понравились. Вы были у Байдарских ворот?
   Лиза посмотрела на мужа - у неё с географией всегда было плохо... Даже простой план города был ей совершенно непонятен. Она совершенно не ориентировалась на местности, путалась в переходах метро, когда ни со Славой приезжали в Москву для его лечения, и шестилетний сын однажды сказал Георгию Сергеевичу, когда они в очередной раз вернулись домой из Москвы: "Если бы не я, мама до сих пор сидела бы на площади Ногина"....
   Пешнев ответил Лёне:
   - Нет, не были.
   - Ну, тогда я приглашаю вас завтра совершить туда поездку. Выедем, если не возражаете, сразу после завтрака.
   Пешневы втроём расположились на заднем сидении, внук Лёни сел рядом с ним. Ехали долго, пока Лёня не свернул с трассы на боковую дорогу и через примерно километр не остановился у вытянутого одноэтажного строения с расположенной вокруг него группой небольших деревянных домиков, стилизованных под шалаши.
   - Здесь мы перекусим, - сказал Лёня, открывая дверцу машины. - Этот ресторан называется "Шалаш". Там, - он показал рукой на длинное строение, - банкетный зал, но мы туда не пойдём...
   Как только Лёня вышел из машины, он был замечен кем-то из работников ресторана, и через две минуты к нему выбежала - буквально, выбежала - директриса, крашеная блондинка не первой молодости, с выражением неописуемой радости на лице. "Какой гость, какой гость!.." - повторяла она. Их всех препроводили в один из "шалашей", мгновенно был накрыт шикарный стол - с икрой, красной рыбой, молодым барашком, крымским красным шампанским, коньяком, фруктами (Лёня, конечно, ничего "из горячительного" не пил - за рулём ведь). Вот тут-то внук Лёни уплетал за обе щеки, здесь ему было вкусно, и стало понятно, к какой еде он привык. Когда всё на столе было съедено, и казалось, что организм больше ничего принять в себя не сможет, принесли огромное блюдо чебуреков. Пешневы смотрели на него с ужасом, но - съели! Лишь там Георгий Сергеевич понял, что такое настоящий чебурек - нежный, из тонкого теста, ну - просто такой, что "тает в рот", как говорят, а не та дубовая лепёшка с непонятно каким мясом и с привкусом прогорклого подсолнечного масла, которую можно было купить - и они иногда покупали - на отдыхе в посёлке Орджоникидзе под Феодосией или в своём родном городе (в парке Горького по воскресеньям почти всегда можно было "полакомиться" тут же изготавливаемыми чебуреками). Когда на блюде остался последний чебурек, ни у кого уже в самом деле не было сил его съесть, а Лёня всё уговаривал Лизу не оставлять его, говоря, что она будет потом с сожалением вспоминать о нём (самое интересное, что он оказался прав: позднее Лизе несколько раз снился этот один оставшийся чебурек). Когда Пешневы, отяжелевшие, вышли на воздух, Георгий Сергеевич попытался отдать Лёне двадцатипятирублёвую купюру, тот он и слышать об этом не хотел...
   На обратном пути они долго пережидали, когда снова откроется трасса, - ждали, пока проедет кавалькада машин с Горбачёвым... Уже при подъезде к гостинице Лиза спросила Лёню:
   - А где же были Байдарские ворота?
   - А помните, я подъезжал к туалетам? Вот там справа и были эти ворота...
   Вскоре Лёня с внуком уехали. Через год Слава, будучи в Симферополе у руководительницы своей диссертационной работы, позвонил ему, передал привет от родителей, но так и не встретился с ним...
   Там же, в гостинице "Ялта", у Пешневых произошла ещё одна примечательная встреча. Ежегодный ялтинский песенный фестиваль в этот раз проводился в Ливадии, и они взяли билеты у администратора гостиницы на заключительный концерт. От гостиницы в Ливадию шло несколько автобусов - в основном, с иностранцами, - и Пешневы втроём сели в один из них. Соседом Георгия Сергеевича, севшего в автобусное кресло позади Лизы и Мариши, оказался пожилой мужчина. Так Пешневы познакомились с приехавшим из Англии туристом по имени Федя, выходцем из Украины, попавшим, по его рассказам, в плен к немцам во время войны, а по её окончании не пожелавшим вернуться на родину и каким-то образом осевшим в Манчестере (Пешневы его потом так и называли за глаза: "Федя из Манчестера"). Там он женился на украинке - тоже из "перемещённых лиц", - но детей у них не было, зато был собственный дом (Федя много лет проработал водителем двухэтажного автобуса, заработал пенсию и теперь жил, "забот не зная"). После отдыха в Ялте Федя ещё собирался съездить под Полтаву, где у его жены были родственники. А пока, начиная с этого дня, он постоянно подходил к Пешневым на прогулках или на пляже - хотелось ему поговорить на русском языке. Однажды на пляже он подошёл к ним с бутылкой дорогого шампанского и орешками, которые продавались только в валютном баре, расстелил на топчане своё купальное полотенце, оно очень понравилось Лизе, и, видя это, Федя сказал, что подарит ей такое же, но не сейчас, а пришлёт из Англии. Пешневы, конечно, забыли об этом, когда вдруг через несколько месяцев пришла от Феди в Харьков посылка - с полотенцем и альбомом фотографий, на которых были запечатлены и сам Федя на фоне ялтинских пейзажей, и Георгий Сергеевич с женой, и Мариша. Посылка пришла на адрес Мариши, своего адреса Георгий Сергеевич ему не дал, сославшись на то, что они с Лизой должны переехать в другую квартиру, а в действительности - он просто тогда боялся давать адрес иностранному подданному, настолько укоренился страх перед "органами", которые даже по пустяковому поводу могли принести человеку массу неприятностей...
  
   Когда у студентов началось повальное увлечение преферансом, Гриня Батанов очень быстро стал играть по крупному, у него сложилась постоянная компания из профессиональных и полупрофессиональных игроков, которые часто были значительно старше Грини. Они не ограничивались преферансом, играли и в другие карточные игры, постепенно перейдя почти полностью на бридж. Юра несколько раз видел эту компанию, когда ещё заходил к Грине на втором курсе. Там встречались знакомые по городу лица, в том числе из "Голубой лошади" - так называли несколько лет назад существовавшую в Харькове группу стиляг, которые испытали на себе тогда всевозможные гонения: их исключали из институтов, из комсомола, травили в печати. Однажды, когда Юра днём зашёл к Грине, то попал на солидное застолье, в котором, кроме известных ему картёжников, принимало участие несколько раскрашенных полуодетых девиц. Юра чувствовал себя здесь неуютно и, несмотря на приглашение Грини остаться, быстро ушёл.
   Среди постоянных карточных партнёров Грини был врач-инфекционист, которого через тридцать с лишним лет Пешнев, увидев знакомое лицо, хоть и значительно постаревшее, узнал, когда попал в больницу - в отделение, где тот был заведующим: у Георгия Сергеевича вдруг поднялась температура, доходило до 40R, очень болел желудок, врачи предположили (после всех анализов), что он подхватил какую-то инфекцию, она попала в "узкое место" его организма - в желудок, и надо было провести стационарное лечение. Тот врач, когда выяснилось, что оба хорошо знают Батанова, выделил Пешневу отдельную палату, сумел подобрать нужные для этого случая антибиотики, и через 10 дней Георгий Сергеевич был уже дома, ещё ослабленный, но относительно здоровый (Пешнев,конечно, хорошо заплатил врачу).
   А тогда Гриня вскоре заболел, у него оказался сифилитический менингит (его партнёр-врач спустя годы говорил Пешневу, что и раньше лечил Батанова - от банального триппера, но - на дому, а в том случае оказался бессилен). Гриня долго лежал в больнице, где Юра несколько раз навещал его, и, таким образом, Гриня отстал на год в учёбе. После болезни Гриня не то чтобы перестал общаться со своей картёжной - и, как выяснилось, не только картёжной - компанией, он по-прежнему продолжал играть, но стал более осторожным в выборе партнёрш, а на пятом курсе женился на своей однокурснице Тамаре, спортсменке-парашютистке. По окончании института Гриня на основании справки, свидетельствующей о перенесенной им тяжёлой болезни, не был отослан далеко, а был направлен на работу в один из харьковских проектных институтов, но, когда прошли три года его статуса молодого специалиста, бросил инженерную деятельность. Он стал работать по ремонту пишущих машинок и арифмометров, здесь были "живые" деньги, значительно большие, чем он зарабатывал раньше, и это его вполне устраивало. Гриня купил машину, а в 70-х годах он с женой и дочкой эмигрировал - якобы в Израиль, но из Италии, перевалочного пункта, улетел, дождавшись разрешения, в Канаду. В Харькове остались уже не поднимающийся с постели больной отец и ухаживающая за ним мать. Когда Пётр Фёдорович умер, мать Грини уехала к сыну, но обосновалась, в конце концов, в США, в Нью-Йорке, где, в отличие от Канады, она могла получать что-то вроде пенсии. Именно из Нью-Йорка Софа Гратовская получила от неё несколько писем...
  
   Со своей школьной компанией Юра встречался, естественно, не только в чьём-то доме. В погожие дни они гуляли по периметру "Красного промышленника", выходившего на четыре улицы, сидели в скверике у трамвайной остановки, ходили в кино, в парк Горького. Одно время главным увлечением их всех стал велосипед. Далеко не у всех велосипеды были, они катались по очереди, облюбовав для этого центральную часть площади Дзержинского. У Юры тоже не было велосипеда, он копил на него деньги, откладывая из тех, что выдавались ему на карманные расходы. Тут как раз приехал дядя Костя. Он, узнав, что племянник хочет велосипед и уже скопил какие-то деньги, сказал:
   - Какие проблемы? Поедем на Благбаз на "толкучку" и купим... Если что, я доложу.
   В ближайшее воскресенье они поехали на базар, там продавалось много подержанных велосипедов, Костя умело торговался, и, в конце концов, они купили - хватило Юриных денег - выкрашенный белой масляной краской велосипед, которого Юра сразу же окрестил "Антилопой-Гну". У него были рама и колёса от дорожного велосипеда "Прогресс", а руль, втулки, тормоза и переключатель скоростей - от туристического велосипеда. Юра ездил на нём два сезона: катался с друзьями, добирался даже на Грековскую. Потом у велосипеда стали стираться тормозные колодки, Юра намучился с ними, пытаясь вручную заменить их другими, самодельными, но это у него плохо получалось, и к концу десятого класса Юра забросил велосипед. В очередной приезд Кости они снова пошли вдвоём на базар и еле продали велосипед за сумму, значительно меньшую той, за которую его купили.
  

6.

  
   У Софы Гратовской с довоенных времён были две подруги: Мина и Дина - обе, так совпало, - Михайловны, как и Софа. Они были года на полтора старше её и на столько же раньше вышли замуж: Мина - за инженера Якова Романовича Вилькова, Дина, игравшая в волейбол за сборную города, - за молодого тренера Евгения Ивановича Калинова. И на полтора года раньше, чем у Софы, у них появились дети: у Мины - Виталик, у Дины - Ира. Еще до войны Дина успела разойтись с мужем - из-за его постоянных любовных приключений с подопечными волейболистками, а после эвакуации осела в Москве, попав туда с новым мужем-москвичом, но быстро разошлась и с ним, оставшись жить на Арбате, на "Собачьей площадке". Яков Вильков ушёл на фронт, в 42-м году попал в плен и чудом выжил, благодаря своей нееврейской фамилии и нетипичным для еврея лицом (к старости он стал похож на Ролана Быкова), а также тому, что с ним в плену не оказалось людей, близко его знавших. Его освободили американцы, он долго проходил всякие проверки в советских "компетентных органах", но прошёл их, так как входил, по свидетельству солагерников, в некую подпольную группу. Тем временем Мина, ничего этого не знавшая и получившая, находясь в Самарканде, извещение, что он "пропал без вести", вернулась с престарелыми родителями и сыном в Харьков и, став работать юрисконсультом в "Гипростали", получила квартиру в относящемся к этому институту "Красном промышленнике".
   К концу 45-го года Мина, миниатюрная женщина, убеждённая, что Якова нет в живых, вышла замуж - фактически, без регистрации - за огромного роста полковника, который обеспечивал в голодное послевоенное время всей семье, имеющей минимальные доходы, жизнь сносную и даже в чем-то шикарную: он водил Мину по ресторанам и, по её рассказам, возвращаясь с ней поздним вечером, держал наготове пистолет, поскольку бандитов в то время был полон город. И вот - вернулся Яков. Полковнику сразу же была дана отставка, Яков всё понял, и семья воссоединилась. Юра дружил с Виталиком, хотя он был старше его и по возрасту, и на один класс в школе; подъезды домов, в которых они жили, были напротив друг друга, через улицу, и Юра часто бывал дома у Вильковых, в трёхкомнатной квартире на первом этаже, включающей, кроме служб, огромную комнату, из которой двери вели в две маленькие. В этой квартире он впервые в жизни увидел еврейскую газету - как теперь понимает Пешнев, на идиш, - её читал, водя глазами справа налево (что Юре казалось таким странным!) дедушка Виталика, выписывавший её. Юра любил бывать дома у Виталика: там они с Виталиком и его мамой разгадывали кроссворды, шарады, часто играли в "слова" - надо было из букв какого-либо длинного существительного составлять другие существительные, и кто составит больше и из большего количества имеющихся букв, тот выигрывал; с Яковом Романовичем они играли в шахматы - Юру научил отец, но через пару лет Юре играть с ним стало уже неинтересно, а папа Виталика играл лучше; Виталик приобщил его к собиранию марок...
   Сергей Пешнев и Яков Вильков до войны были знакомы мало, так как Яков сразу же после свадьбы увёз молодую жену в Макеевку, где работал, и Вильковы вернулись в Харьков лишь в начале 41-го года. Они жили в далёком от улицы Ярославской районе, поэтому с Пешневыми почти не общались, если не считать того, что Мина, бывая в центре города, несколько раз "забегала на минутку" к своей подруге, узнав предварительно по телефону у Марии Борисовны, дома ли её дочь. Однако судьба распорядилась так, что после войны Пешневы и Вильковы попали на жительство в соседние дома, и только теперь Сергей и Яков сблизились. Однажды, когда отмечался чей-то день рождения (Георгий Сергеевич уже не мог вспомнить - чей, но помнил, что в квартире Вильковых), уже к концу застолья, Яков Романович, немного выпив и отойдя к открытому окну, возле которого стоял отец Юры, вдруг спросил:
   - Сергей, у тебя есть - или был - родственник Андрей Пешнев?
   И, заметив удивлённый взгляд Пешнева, продолжил:
   - Понимаешь - ты же знаешь, что я не люблю вспоминать о годах плена и никогда не говорю на эту тему, но моим солагерником там был молодой парень Андрей Пешнев, наши места на нарах в бараке были рядом, фамилия Пешнев мне тогда ни о чём не говорила, я просто не помнил, что это фамилия мужа подруги моей жены... А недавно почему-то вспомнил о нём - впрочем, понимаю почему: встретил на улице человека, удивительно на него похожего, даже хотел остановить его, но потом присмотрелся - нет, не он...
   - У меня был двоюродный брат с такими именем и фамилией, - сказал Сергей Фёдорович. - Были сведения, что после войны он попал в Америку.
   - Вполне возможно, что это он, - задумчиво протянул Вильков и глубоко затянулся папиросой. - Ведь нас освободили американцы, и кое-кто не хотел возвращаться в Советский Союз, а наши друзья-союзники только приветствовали такие решения. Он жив?
   - Не знаю...
  
   Когда Виталик окончил школу, он поступил в политехнический институт, но через год, узнав, что в Москве открылся физико-технический институт и проводит набор студентов на все курсы (кроме последнего), поехал туда, сдал ряд экзаменов и был зачислен на второй курс с условием досдачи ещё каких-то экзаменов в течение семестра. В Москве его опекала Дина, он часто приходил по выходным на "Собачью площадку" (Пешнев ещё успел, приезжая в Москву в командировку, несколько раз побывать в той коммунальной квартире).
   Долго ли, коротко ли, но Виталик с Ириной сошлись - дело молодое! - и поженились. Виталик перебрался из общежития на "Собачью площадку". Родилась дочь Маша. Потом им крупно повезло: начали строить новый Арбат, их дом подлежал сносу, и они получили двухкомнатную квартиру в новом районе - на проспекте Вернадского. Но это было так далеко и неудобно - долго добираться всем на работу, - что со временем они поменяли эту изолированную квартиру на две комнаты в огромной пятикомнатной квартире в известном не только москвичам "Доме на набережной" (многие из людей поколения Пешнева читали повесть Юрия Трифонова под таким названием). Сколько раз он ночевал на раскладушке в комнате, которую занимали Виталик, Ира и Машка! Здесь он ночами читал "Ахипелаг ГУЛАГ" Солженицына, поставив настольную лампу-"грибок" на пол под большим обеденным столом, рядом с раскладушкой... Жили Вильковы, на его взгляд, несколько странно. Виталик после завершения учёбы работал в академическом Институте проблем управления (где, кстати, трудился тогда теперь небезызвестный "олигарх" Борис Абрамович Березовский, о котором Пешнев впервые услышал от Виталика лет двадцать пять назад с эпитетами в превосходной степени), занимался оборонной тематикой, быстро защитил кандидатскую диссертацию. Ира после двух лет учёбы в Бауманском училище бросила его, пошла в медицинский, стала стоматологом, специалистом по лицевой хирургии. Но денег у них в доме никогда не было: Виталик увлекался игрой на ипподроме, куда каждое воскресенье ездил, в основном - проигрывал, хотя, будучи специалистом в области теории вероятностей, и разработал алгоритм, в соответствии с которым надо делать ставки на ту или иную лошадь, и всё время его совершенствовал. Он ежедневно выдавал Ирине некую сумму денег на необходимые покупки, Пешнев не раз был тому свидетелем, и это коробило его, но что ж делать - "в чужой монастырь"... А вечером у них редко когда не собиралась компания или они сами куда-то уходили (и Пешнев иногда с ними). Компания, в основном, была "киношная" - студенты или недавние выпускники ВГИК, в том числе Сёма Кушман, товарищ и сосед Виталика по дому в Харькове, который, будучи уже инженером-строителем, бросил работу по специальности, оставил дома у своих родителей жену с ребёнком и поехал учиться на сценарный факультет (он успешно закончил учёбу, вернулся в Харьков, по его сценариям снято несколько известных, имевших успех фильмов). Благодаря знакомству с этой "киношной" компанией Пешнев много раз бывал во ВГИК на просмотрах фильмов, которых не было в широком прокате, и там однажды он встретил своего сокурсника по институту Валеру Зябликова, холодногорского в прошлом талантливого парня, который тоже бросил свою инженерную деятельность и учился в мастерской Сергея Герасимова (Валера был такой голодный - в полном смысле этого слова, - что в ресторане, куда Пешнев его пригласил поужинать, "сметал" всё подряд). Валера стал чуть позднее героем нашумевшей в "киношных" кругах истории: он на каких-то учебных съёмках дал пощёчину - говорили, что вполне за дело - дочке известнейшего в ту пору кинооператора, пошедшей по стопам отца и готовящейся стать тоже кинооператором. В результате Валеру с треском выгнали из института. "Прокантовавшись" несколько лет на одной из республиканских киностудий в качестве помощника режиссёра ("Ещё повезло!" - как он потом, при одной из редких последующих встреч, говорил Пешневу), он вернулся во ВГИК, закончил его и снял несколько фильмов-"боевиков", а затем что-то где-то (это Пешневу уже рассказывали общие знакомые) преподавал.
   Интересно, что другого своего сокурсника, Алика Ганевича, потом известного киносценариста Аркадия Катина, которого в последнее время, уже живя в Германии, Пешневы постоянно видят в разных программах российского телевидения (псевдоним - по имени жены Кати, которая тоже училась с ними), Георгий Сергеевич в те годы во ВГИК ни разу не встречал. В Харькове до своего отъезда на учёбу в Москву он был соседом по дому с Вайнштейнами, приятелями Пешневых, - жили они на одной лестничной клетке в первом, пожалуй, в Харькове кооперативном доме, и, чтоб сделать свой взнос в кооператив, Алик собирал деньги по знакомым, коих было великое множество, аккуратно записывая в книжечку, кто сколько дал (кто - трояк, кто - десятку), и не обещая отдать в ближайшем будущем. Много позже, когда он жил уже в большой квартире в кооперативном доме творческих работников в не близком от центра районе Москвы и имел даже в том же подъезде ещё однокомнатную квартиру в качестве своего кабинета, Георгий Сергеевич дважды посещал эту квартиру: первый раз вместе со Славой, когда Пешнев брал сына в Москву во время его зимних каникул в десятом классе, чтоб познакомить с достопримечательностями столицы, они заехали к Алику поблагодарить его за помощь в получении билетов и контрамарок в столичные театры, захватив с собой коньяк, и посидели за столом (правда, выяснилось, что Ганевич пьёт только водку), а вторично Пешнев побывал у него, когда начал интересоваться, как можно организовать публикацию его пародий в столичных изданиях, и Алик связал Пешнева с Михаилом Задорновым, только что ставшим заведовать отделом сатиры и юмора журнала "Юность" Тогда с этим журналом у Георгия Сергеевича ничего не вышло - Задорнов проработал там очень мало, - и он сам потом договаривался о публикациях в других периодических изданиях.
   И Валера, и Алик всегда выступали со сценками-миниатюрами из студенческой жизни на "Апрелевских вечерах"; в концертах на этих вечерах пели Катя, будущая жена Ганевича, и её подруга Наташа Стрельникова, учившаяся в одной группе с Пешневым.
  
   В компании, с которой общались Виталик и Ирина, однажды появился харьковчанин Сергей Примак, учившийся на операторском факультете ВГИК (впоследствии он снял достаточно много фильмов, был, в том числе, главным оператором известного фильма "Офицеры"). Сергей был высоким и статным парнем, в отличие от Виталика, рано начавшего, к тому же, лысеть, значительно моложе и его, и Ирины, и Иру потянуло к нему... В конце концов, она заявила Виталику, что живёт с Сергеем и хочет с Виталиком развестись. Для последнего это было страшным, а главное - неожиданным ударом. Он сразу съехал с квартиры, найдя временное пристанище у кого-то из своих друзей студенческих лет. Пешнев как раз в это время в очередной раз приехал в Москву и стал свидетелем окончательного разрыва между Ириной и Виталиком. Он пытался тогда прояснить для себя, что же произошло, в чём причина, даже осмелился спросить Виталика, извинившись (интимная сфера ими никогда раньше не обсуждалась), о том, что, может быть, Ирина, живя с мужем, не была удовлетворена в сексуальном плане, но Виталик, с удивлением посмотрев на приятеля, ответил, что, насколько он может судить, с этим делом всё всегда было в порядке. Юра всё-таки питал надежду как-то примирить Виталика и Ирину, находясь в добрых, даже братских отношениях и с Ирой тоже, но, конечно, ничего из этого не получилось, да и не могло получиться...
   Ирина с Сергеем, Машей и мамой уехала, в конце концов, в США. Маша там вышла замуж, родила Виталику внучку, которую он так и не увидел, хотя всё время хотел съездить к дочке и внучке, но гордость не позволяла принять от Маши авиабилеты, а собственных денег не хватало, - так и не успел увидеть, поскольку, не дожив несколько недель до своего дня рождения, когда ему должен был исполниться 61 год, умер от неожиданно проявившейся опухоли мозга. Болезнь протекала скоротечно, он не успел даже ничего осознать. Георгий Сергеевич узнал обо всём этом от его сотрудника, когда за полтора месяца до отъезда в Германию после нескольких безуспешных попыток дозвониться Виталику домой, чтобы поздравить его с днём рождения и попрощаться с ним, он позвонил в Москву по номеру его служебного телефона и услышал эту страшную весть...
   А после развода с Ириной Виталик долго мыкался по частным квартирам, пока, наконец, ему не помог директор его института получить двухкомнатную кооперативную квартиру, оплатила которую в большей части тётка Мины - одинокая профессорша, жившая в Москве, которую Виталик время от времени навещал. Квартира находилась в Новых Черёмушках, на первом этаже "хрущёвской" панельной пятиэтажки, и сколько раз Пешнев там останавливался, приезжая в Москву, - не счесть. Там же дважды по месяцу жили и Лиза с сыном, когда они приезжали в Москву, чтобы провести сыну очередной курс лечения новым методом, который практиковал некий московский эскулап. Лиза и Слава жили в этой практически необорудованной, без мебели, квартире сами, поскольку к тому времени Виталик женился на разведённой женщине-враче Наташе, сводной сестре одного известного актёра МХАТ. У Наташи была однокомнатная квартира в Кунцево, Пешнев там много раз ночевал тоже, она была доброй и отзывчивой женщиной, о чём свидетельствовал хотя бы тот факт, что она два года подряд проводила свой отпуск в Харькове, ухаживая за тяжело заболевшей к тому времени Миной, своей свекровью. Но некоторые странности в её жизни бросались в глаза: например, то, что она почти не общалась со своим сыном, оставшимся жить с отцом; как выяснилось впоследствии, с отцом оставил ребёнка суд, разводивший Наташу с мужем, - по причине её алкоголизма. Она - это Пешнев узнал от Виталика позже, когда он тоже развёлся с ней - лечилась от этой беды уже тогда, до знакомства с Виталиком, но лечение, видимо, не пошло впрок, так как склонность её к выпивке проявлялась и на глазах Георгия Сергеевича. В конце концов, после нескольких настоящих запоев Наташи Виталик расстался с ней и вернулся в свою квартиру в Новых Черёмушках. Но именно с Наташей был Виталик (и со своей дочкой Машей), когда он и Пешневы единственный раз отдыхали вместе. Пешневы уже второй год подряд ездили в отпуск под Керчь, в посёлок Аршинцево, им там нравилось море, несмотря на то, что пройти к нему можно было, лишь спустившись по крутой тропинке или по лестнице, насчитывающей больше двухсот ступеней (вниз - не проблема, вот возвращаться назад, разморенным от жары, было, действительно трудно), нравилось обилие рыбы и относительно сносные условия жизни, и, собираясь туда опять, Георгий Сергеевич сообщил об этом Виталику, который изъявил желание поехать в Аршинцево тоже. Когда Пешневы устроились на квартире, Георгий Сергеевич позвонил Виталику и дал ему свой адрес, а к его приезду Пешневы подобрали для него с Наташей и Машей и квартиру неподалеку. В этот год в Аршинцево отдыхал и Лёня Вайнштейн с женой и сыном, и вечерами три семьи собирались у кого-то дома (очередность строго соблюдалась), при этом "принимающая сторона" должна была подготовиться, обеспечив гостей и себя на этот вечер трёхлитровой банкой пива и рыбой, а также ситро или квасом для детей. Пешнев нигде не видел лучшего моря, чем в так называемой Героевке - месте в нескольких километрах от Аршинцево, куда можно было добраться автобусом, месте, где когда-то, в войну, уже на оккупированную территорию высаживался неудавшийся керченский десант. Чистейшее море, нежный песок, отсутствие людей - именно поэтому Пешневы и их друзья любили туда ездить, и Георгий Сергеевич долго помнил фразу, сказанную однажды Лёней Вайнштйном, только что вышедшим из моря и распластавшимся на песке: "Ох, как хорошо!.." Эта фраза, вернее - то, можно ли её произнести как характеристику места отдыха, с той поры служило критерием, с которым нужно было сверяться, выбирая, куда поехать в очередной отпуск.
   ...Живя с Наташей, Виталик регулярно ездил по воскресеньям на ипподром и однажды уговорил Юру, ночевавшего у них в Кунцево, поехать с ним. Виталик долго изучал программку предстоящих заездов, с кем-то разговаривал - у него была там масса знакомых, - попутно объясняя Пешневу, как делают ставки: или на одну лошадь, рассчитывая, что она придёт к финишу первой, или сразу на двух лошадей, ожидая, что они займут в забеге два первых места. Он сделал несколько ставок, но каждый раз проигрывал, и перед очередным забегом, в котором, он был уверен, победит именно та лошадь, на которую он хотел бы сделать ставку, но денег у него уже не хватало, он предложил товарищу поставить на эту лошадь на паях, пополам. Получив согласие Юры, Виталик, дав ему половину суммы ставки, попросил его пойти самому в кассу ипподрома и купить билетик с номерами заезда и лошади, на которую ставка делается. Пешнев так и сделал, но одновременно уже за свои деньги поставил и на другую лошадь в этом же заезде (она внешне ему понравилась больше, когда Виталик указал на группу лошадей, которых ипподромные служители прогуливали перед выступлением). И надо же такому случиться, что выбранная Виталиком лошадь проиграла, а та, на которую Пешнев сделал ставку самостоятельно, неожиданно для большинства играющих в этом заезде на тотализаторе, пришла к финишу первой. Поскольку он ничего не говорил Виталику о своей ставке ни до, ни во время этого заезда, для того, вконец расстроенного полным в этот день проигрышем, был совершеннейшей неожиданностью выигрыш Юры, достаточно крупный, так как на эту лошадь ставок было мало, а чем меньше ставок на выигравший номер, то есть больше поставлено на другие, проигравшие номера, тем больше выигрыш. Взяв выигрыш в кассе, друзья сразу же пошли в ресторан при ипподроме, и, в конце концов, от него - выигрыша - почти ничего не осталось. (Это было третьё - и последнее - посещение ипподрома Пешневым; впервые он попал на ипподром в Харькове в студенческие годы - просто зашёл, купив входной билет, ради любопытства; второй раз это случилось на станции Скачки в районе Минеральных Вод, где находится самый знаменитый на Северном Кавказе ипподром и куда Пешневы с сыном специально поехали посмотреть, что это такое, в один из двух их приездов в Кисловодск для отдыха и лечения, - там, опять же ради любопытства, Георгий Сергеевич поставил в каком-то заезде рубль и, конечно, проиграл его.)
   Произошедшее на ипподроме в Москве - единственный случай в жизни Пешнева, когда он получил "халявные" деньги, если не считать выигрыша однажды в художественной лотерее по одному из пяти купленных билетов книжки с иллюстрациями икон, хранящихся в Эрмитаже (когда он получал её в художественном салоне в Харькове, стоявший у прилавка перед ним милиционер, выигравший такую же книгу, говорил продавщице: "А нельзя что-нибудь другое? Одна книжка у меня дома уже есть..." - прямо, как в известном анекдоте!), и нескольких выигрышей по три рубля в государственной лотерее, билеты которой - по несколько штук - в обязательном порядке выдавали работникам "Гипростали" в шестидесятые годы, вычитая их стоимость из зарплаты. В то же время его сотрудник Колупанов, которому весь отдел автоматики, где Пешнев проработал четыре года, попав туда по распределению после окончания института, помогал завершить учёбу на вечернем отделении вуза, готовя за него курсовые, а затем и дипломную работы, - так вот, этот Колупанов выигрывал каждый раз, и после появления в газете таблицы выигрышей, придя утром на работу, сотрудники, прежде всего, спрашивали его: "Ну что?" И он неизменно отвечал, что - велосипед, стиральную машину, 100 рублей и так далее. Рассказав о таком "феномене" Вите Житомирскому при очередной встрече с ним, Пешнев тут получил в ответ анекдот на близкую тему. "Один бедный человек, - говорил Витя, - хотел выиграть хоть что-нибудь в лотерею. Он долго просил у Бога помочь ему, его просьбу услышал ангел-хранитель и обратился к Господу, сказав, что хорошо бы откликнуться на мольбы человека. На это Всевышний сказал, что он не против, но пусть тот человек купит хотя бы один лотерейный билет". "Твой Колупанов, или как там его зовут, - добавил Витя, - наверное, прислушался к Господу и решил поэксплуатировать его на полную катушку".
   Так же удачлив, но уже в "Спортлото", появившемся позднее и тоже ни разу не принесшем Пешневу никакого выигрыша при нескольких попытках, был другой его сотрудник - по институту Гринёва - по имени Денис, человек с золотыми руками, окончивший вечерний вуз телевизионный мастер, который помог купить, перебрав в магазине с десяток экземпляров, качественные телевизоры и Георгию Сергеевичу, и его маме. С ним была связана такая история. После окончания института Пешнев с женой, полные надежд на будущее высокое материальное состояние, записались в очереди на машину - "Волгу", холодильник и пианино; это была обычная практика, ведь ничего просто так купить было нельзя, разве лишь по блату с большой переплатой. Года через четыре пришла открытка с уведомлением о том, что подошла очередь на пианино, они отдали её Инне, и та купила его в свою новую квартиру для дочки; потом - на холодильник, Пешневы его приобрели для себя; а через много лет они вдруг получили сообщение о том, что нужно срочно выкупать машину, но не "Волгу", а "Ниву". Георгий Сергеевич знал, что о такой машине с повышенной проходимостью мечтает Денис, ездивший по выходным и во время отпуска на своём стареньком "Жигулёнке" по сёлам харьковской и соседних областей чинить телевизоры, неплохо на этом зарабатывая. Поскольку машину иметь, как мечталось в молодости, Пешнев уже не хотел - он когда-то подсчитал, что проще тратить ежедневно до конца жизни три рубля на такси, чем возиться с собственной машиной, - хотя и могли они с Лизой "наскрести" на её покупку, немного, правда, заняв, Георгий Сергеевич сказал Денису о возможности выкупить "Ниву", тот с радостью согласился, заплатил за неё от имени Пешнева, а Георгий Сергеевич оформил доверенность, по которой Денис мог полгода водить машину. Когда этот срок подходил к концу, они провели формальную сделку купли-продажи, и Денис стал полноправным владельцем "Нивы". К сожалению, она не принесла ему счастья: через несколько лет он разбился на ней, долго лечился, перенес ряд операций. А до этого в качестве "платы" за оказанную ему Пешневым услугу он безотказно приходил домой к нему и к его маме, если надо было починить или просто подстроить телевизоры, и, когда Пешневу очень нужно было, возил его на этой машине. И Пешнев всегда вспоминает, как некоторое время у него был "свой автомобиль"...
   (Георгию Сергеевичу ни тогда, в Союзе, ни позднее в Германии - в общем, никогда не удавались "азартные игры с государством", как называли в народе лотереи. Не везло ему в играх, если результат не зависел ни от знаний, ни от умения. А как хотелось выиграть! Ведь вот - выиграл же какой-то американец в рождественскую лотерею 2002 года больше двухсот миллионов долларов!)
  
   Следующей - уже гражданской - женой Виталика была уникальная женщина: настоящая русская красавица Люда, киноактриса, снявшаяся в одной из главных ролей в фильме "Трембита", особа взрывчатого нрава, любящая компании и гулянки. Где и как они - Виталик и Люда - нашли друг друга - непонятно, уж больно разными были они во всех отношениях. Как-то, приехав с Виталиком в Харьков (Виталик - в командировку и был в этот день занят, несмотря на субботу), Люда была у Пешневых дома, а к Георгию Сергеевичу зашёл ненадолго обменяться мнениями по поводу одновременно проводимых ремонтов в их квартирах его знакомый, с которым они работали в институте у Гринёва и который со студенческих лет дружил с Володей Сосновским. Он увидел Люду и буквально потерял дар речи. Как Пешневу рассказал, позвонив вечером, Сосновский, тот сразу же, придя домой, сообщил ему по телефону, что "у Юры дома такая баба! Пойди посмотри", - но Володя был занят, не смог зайти, о чём потом сожалел...
   Однажды Георгий Сергеевич прилетел в Москву из Краснодара (тогда в Краснодаре он встречался со своим дядей Костей), имея целью, кроме выполнения намеченных командировкой дел, купить кухонный гарнитур и отправить его в Харьков. (Известно, что с мебелью все годы советской власти были проблемы; в Москве купить мебель, особенно кухонную местного производства, было легче. Отправить её можно было в любой город малой скоростью, но только отправитель должен был иметь московский адрес, куда оплаченная мебель доставлялась из магазина; Пешневу же нужно было отвезти её на грузовой двор вокзала, и он надеялся договориться об этом с людьми, которые привезут мебель по адресу Виталика.) Он знал, что Виталик в длительной командировке, останавливаться в его квартире в отсутствие хозяина посчитал неудобным, поэтому, получив место в гостинице "Будапешт", Пешнев позвонил Люде и предупредил её, что на днях (день уточнит позже) рано утром к ней привезут мебель, а он к этому времени приедет тоже. Так и получилось: на следующее утро он оплатил мебель и её доставку, уточнив день и время, когда её привезут к дому Виталика, предупредил Люду и в намеченный срок рано утром приехал. Георгий Сергеевич долго звонил и стучал в дверь, пока Люда открыла ему. Но в каком она была виде! Заплывшее лицо, синяк под глазом... "Вчера немного погуляла..." - сказала она и добавила: "Ой, я совсем забыла, у меня ведь сегодня генеральная репетиция в театре, а я не помню роль..." Пешнев знал, что она в то время работала в театре киноактёра. В конце концов, это было не его дело, как она проводит время; очень скоро пришла машина с мебелью, её уже начали выгружать, и он с трудом уговорил шофёра и грузчиков, которые, как оказалось, не имели права везти мебель прямо на вокзал, помочь ему найти другую машину и перегрузить в неё его кухонный гарнитур. За какие-то немалые деньги они согласились на это, куда-то вместе с Пешневым поехали, нашли другой грузовой фургон и, поставив машины задами друг к другу, перегрузили мебель. На этой новой машине Георгий Сергеевич и доставил свою покупку на грузовой двор Курского вокзала, где провёл, к слову, целый день в ожидании оформления груза.
   А Виталику через некоторое время надоела бесшабашная жизнь Люды - последней каплей оказалось её внезапное исчезновение на три дня ("А что, я съездила в Ленинград..." - сказала она, появившись), и он её буквально выгнал из дома.
   Он долго потом жил один, но, как он однажды сказал Пешневу, "физиология берёт своё", и он начал серьёзно встречаться с женщиной, которая никогда прежде не была замужем, но очень хотела ребёнка (было ей уже за тридцать). Особой любви, как казалось Георгию Сергеевичу, между ними не было, но Лена, так её звали, переехала к Виталику, забеременела (в этом состоянии Пешнев её впервые и увидел, когда приехал в Москву со Славой), и они поженились. Года два-три после рождения Юли они жили вместе, потом Лена с дочкой ушла жить к родителям (объясняя, что иначе потеряет там квартиру, на которую претендует и её родной брат) и только изредка приходила к Виталику ночевать, а с течением времени и эти короткие посещения прекратились. Виталик уделял внимание Юле по выходным дням, давал деньги на неё, но семья как таковая существовать перестала. А как мечтал Виталик вместе с Юлей слетать в Америку! Но не успел...
   Длительная одинокая жизнь оказала влияние на привычки Виталика, образ жизни. Пешневу казалось, что ему недоставало общения, хотя и имел он немало друзей Но все они были, естественно, заняты своими семьями и всякими заботами, и вечерами, после работы, Виталик сидел, как правило, дома, занимаясь своей докторской диссертацией (он так и не успел её завершить), связанной тематикой с какими-то неизведанными сторонами теории относительности. В идее диссертации как-то переплетались у Виталика разработки Эйнштейна с его собственными мыслями, возникшими при анализе программок и результатов бегов, которым он занимался многие годы, пытаясь получить методику определения выигрышных ставок на тотализаторе. Играть на ипподроме он перестал, но иногда заезжал туда за программками бегов, или их передавали ему продолжающие делать ставки знакомые. Ради общения - Георгий Сергеевич считал, что именно ради общения, а не ради здоровья - каждое воскресенье он ходил с компанией в баню, и это был целый ритуал: подготовка, пребывание там, последующее пиво... Он был, как казалось Пешневу, очень рад, когда Юра приезжал и останавливался у него. Вечерами они играли в шахматы, вспоминая их начальные общие в далёком детстве шаги в постижении этой игры, много разговаривали - в основном, говорил он, рассказывая всякие байки о происшествиях с его знакомыми. Он любил и пофилософствовать, порассуждать на темы, далёкие от повседневной жизни, говоря, к примеру, что ему известны учёные-физики, которые, не находя материалистического объяснения некоторым явлениям, склоняются к тому, что всё же существует "нечто" - это "нечто" можно называть Богом, Высшим Разумом, как угодно, - без целенаправленной воли которого такие явления не могли бы иметь место. Если это так, говорил Виталик, то становится понятным, как возникают время от времени "чудеса", о которых оповещают священнослужители, - пусть не все из них, действительно, чудеса, что-то подтасовывается, наверное, церковниками для привлечения паствы, - но другие, исследовавшиеся специалистами, однако, появляются как бы ниоткуда...
   - Понимаешь, Юра, в нашем мире столько ещё сложного, необъяснимого, неизведанного, что диву даёшься... Может быть, те "чудеса", которые и впрямь - чудеса, просто ещё такие явления, которые наука на современном уровне ещё не в силах объяснить. Хотя, возможно, никогда и не объяснит - не потому, что не будет пытаться достичь полного знания о мироздании, а потому, что ей это в принципе не дано, поскольку есть то "нечто"... Не знаю...
   - Вообще-то говоря, - продолжал Виталик, - обычный человек, можно сказать - обыватель, хотя я и не люблю этого слова, определяет для себя слово "чудо" как нечто поразившее его воображение, удивляющее своей необычностью. И так было всегда, на протяжении веков, к чему бы ни относилось оно - к природным проявлениям, к произведениям рук человеческих, к религиозным фантомам. Таких фантомов, по свидетельству христианской литературы, "несть числа", можно верить в "чудеса", можно - нет, можно исследовать их современными научными методами и делать какие-то выводы... Вот недавний случай в одном украинском городе - мне буквально вчера рассказал о нём мой сокурсник, занимающийся физико-химическими проблемами в одном "закрытом" институте, он сам был "на месте происшествия". Там на территории православной церкви спилили сухой клён, и в центре его среза на фоне светлой древесины обнаружилось чёткое пятно в виде креста, сочившееся ярко-красным соком, хотя обычный цвет кленового сока - белый. Когда сведения об этом достигли обкома партии, там переполошились, поставили оцепление, чтоб верующие не подходили к этому "проявлению божественной силы" - так сразу же объявил людям местный церковный иерарх, - и вызвали учёных с целью развенчать подделку, сотворённую, как власти посчитали, представителями "опиума для народа". И Глеб, мой сокурсник, попал в эту группу специалистов. Были взяты все необходимые пробы, выполнены анализы, и никакой подделки не обнаружили, но что это на самом деле, никто сказать не может... В печати об этом, конечно, ничего не было, но в том кругу лиц, которому этот случай известен, он заставляет задуматься и закоренелых скептиков...
   - Н-да... - протянул Пешнев. - интересно... И это вряд ли просто "ошибка природы", к которым раньше - многие столетия - относили всё, что выбивается из ряда обычных представлений людей об окружающем мире. И что они могли увидеть, например, в кунсткамере, созданной Петром I в своей новой столице, или же в многочисленных передвижных цирках, в которых демонстрировались всякого рода уродцы. Я читал когда-то о "человеке-собаке" со сплошь покрытым длинными голубыми волосами телом, включая даже уши, и о женщине, имевшей четыре ноги и удвоенное количество некоторых других органов - можешь вообразить себе эту особу? Ужас... Но это, не помешало ей, впрочем, выйти замуж и родить пятерых детей. Так же, как наши предки считали "чудом" таких людей, современный человек воспринимает, по-видимому, одну жительницу Бомбея, которая за пятьдесят секунд в уме извлекла корень двадцать третьей степени из числа, состоящего, если я правильно запомнил из двести одного знака... Представляешь, Виталик - только написание такого занимает четыре минуты!
   - Подожди, подожди... Я где-то читал о таком феномене... Насколько мне помнится, таких людей называют савантами - словом, производном от французского слова, означающего "знающий". Они, действительно, обладают сверхъестественными интеллектуальными возможностями, могут, не задумываясь, например, назвать день недели, на который приходится, допустим, 1 мая какого-нибудь года в четвёртом тысячелетии, или спеть все арии только что прослушанной оперы, или, наконец, говорить на десятках иностранных языков. Но саванты встречаются редко, это своего рода болезнь, и в обыденной жизни они совершенно беспомощны, не могут делать элементарные вещи...
   - Ну, это, как ты только что сказал, редкость. А вообще, что говорить... Если бы человек девятнадцатого века, даже высокообразованный для своей эпохи, попал бы вдруг в наше время (любимая тема писателей фантастов - "машина времени"!), то он воспринял бы нашу жизнь как состоящую сплошь из чудес. Как отнёсся бы он хотя бы к простому телефону, не говоря уже о последующих достижениях человеческой мысли? Определённо - как к чуду...
   - Да, ты прав, - сказал Виталик. - Вот ты упомянул "машину времени". А тот же Глеб, мой сокурсник, рассказывал мне ещё об одном феномене - он имеет возможность знакомиться с материалами, недоступными широкой публике. Он сказал, что недалеко от нынешней телебашни в Останкино, в 1922, кажется, году вдруг пропал человек. Как сквозь землю провалился... И возник в том же месте через сутки. Была создана целая комиссия, но так и не пришла ни к какому выводу. Глеб же говорил, что исследователи давно, оказывается, изучают загадку какого-то острова в Аральском море - забыл его название. На этом небольшом острове бесследно исчезают целые экспедиции, а тот, кто возвращается после нескольких дней отсутствия, выглядит так, словно прошли десятилетия. Он называл это явление "воронкой времени" и приводил ещё примеры, связанные почему-то, в основном, с лётчиками, которые не единожды видели внизу, на земле, не то, что должны были видеть в действительности, хотя каждый из них после такого полёта проходил специальное психиатрическое обследование и признавался абсолютно здоровым. А видели они то панораму Древнего Египта в период постройки пирамид, то стада динозавров, то военные действия с пушками и мушкетами, с построенными в каре войсками. Всё это - свидетельства аномального течения времени, что противоречит основным постулатам, которые вбиты в наши головы... Но я же, как ты знаешь, специально занимаюсь вопросами теории относительности... Но, всё равно, мне - да что мне? - и маститым умам в этой области многое неясно. Ну, ладно, пойдём покурим...
   Когда они зашли в кухню, плотно закрыв за собой дверь, Виталик, открыв форточку, продолжил:
   - Современному человеку многое, что его окружает, часто кажется фантастическим, близким к чуду. Что же говорить о наших предках? Дело в том, что большинство людей всегда верило в чудо, ожидало его, почитало проявления чудесного, можно сказать - жаждало этих проявлений, откуда бы они ни исходили. Вероятно, именно поэтому навсегда остались в истории знаменитые "Семь чудес света", хотя они и были рукотворными, но знали об этом далеко не все, их увидевшие. Ты хоть помнишь их? Можешь перечислить?
   - Попробую... Значит, так. По моему, самые древние из этих "чудес" - пирамиды фараонов в Гизе под Каиром, о которых ты только что упоминал. До сих пор спорят, каким образом они были возведены задолго до новой эры при тогдашнем уровне техники... И, как ни странно, это "чудо" - единственное из сохранившихся, хотя остальные появились позднее. Потом - гигантская статуя Зевса в греческой Олимпии и отлитый из бронзы бог Солнца - Колосс Родосский у входа в гавань острова Родос. Ещё Александрийский маяк, стоявший в пределах нынешнего египетского города Александрия, и храм Артемиды, сожжённый небезызвестным Геростратом... Что ещё? Дай вспомнить...
   - Ещё - "висячие сады Семирамиды" в Вавилоне, столице огромной империи Александра Македонского... - сказал Виталик.
   - Ну да, ну да, - подхватил Пешнев. - И последнее - кажется, мавзолей, воздвигнутый для себя и своей жены правителем какого-то государства в Малой Азии...
   - Его звали Мавсол или Мавзол, - сказал Виталик. - Отсюда и название усыпальницы - мавзолей... Ну, ладно... Забрались мы в дебри... Еще по сигаретке - и спать... Поздно уже.
   Пешнев спал в проходной комнате на раздвижной тахте. Виталик ушёл в маленькую комнату - спальню, а он, лежа в темноте, долго не мог заснуть, в который раз думая о том, о чём только что говорил и Виталик: как много в мире интересного, неясного, ещё не никак не объяснимого, те же египетские пирамиды, например, - каким образом в те далёкие времена смогли соорудить такое? Недаром существует версия, что без помощи инопланетян с их знаниями и умением использовать неведомую человечеству энергию пирамиды не могли быть созданы. Конечно, никаких доказательств этому нет, но определённо - Пешнев верил в это - жизнь существует и ещё где-то во Вселенной, недаром всё чаще в последнее время появляются НЛО, неопознанные летающие объекты, которые были названы так потому, что другого названия этому явлению не смогли придумать, а в США, имеются сведения, только не ясно, можно ли им верить, один НЛО разбился, и у американцев есть трупы нескольких инопланетян-гуманоидов... Во всяком случае, об этом свидетельствовала по телевидению Марина Попович, заслуженная лётчица, бывшая жена известного космонавта, которой рассказывал об этом её американский коллега, лично переправлявший своим самолётом тела гуманоидов с места аварии в исследовательский центр. Да и сам человек - существо далеко не изученное, и раньше, и теперь встречаются человеческие особи, чьи возможности поражают воображение. Та же Джуна, которая лечила Брежнева своим энергетическим полем; или Кулагина, феномен которой исследовал академический институт в Москве, но так и не пришёл к однозначному выводу; или болгарская Ванда, знающая всё о прошлом впервые посетившего её человека и предсказывающая его будущее; или индийский йог, о котором Пешнев недавно читал, уже лет тридцать обходящийся без пищи и воды (как такое возможно? Но публикация о нём появилась в солидном издании, не замеченном ранее в искажении фактов); или другой индус, которого называют Свами и который, по свидетельству очевидцев, творит невообразимые чудеса, вплоть до материализации из ничего вещей (а это может ли быть?); или в давние времена, почти пятьсот лет назад - Нострадамус, родившийся, между прочим, в еврейской семье, его подлинное имя - Мишель де Нотр-Дам... Нострадамус и его предсказания, содержащиеся в так называемых "Центуриях" - четверостишиях, по сто в каждой центурии, давно интересовали Пешнева. Всё, что можно было найти об этом в литературе, он прочёл, но сведения были скудны, и только потом, в "смутные времена" начала девяностых годов вдруг появились публикации о предсказаниях Нострадамуса, касающиеся, как считали толкователи "Центурий", октябрьского переворота и семидесятилетнего коммунистического правления. Верить или не верить в то, что всё это было предсказано, - дело каждого, но ещё позже, уже находясь в Германии, Пешнев обнаружил в местной русскоязычной прессе документальные свидетельства того, что Геббельс обратился для толкования определённой части "Центурий" к приближённому к нацистам астрологу Эрнсту Крафту (известно, что Гитлер пользовался услугами астрологов, часто в угоду ему предсказывавших благополучный исход затеянного им, а если предсказания не сбывались, он их казнил). Крафт нашёл в 93-м катрене пятой центурии предсказание опасности нападения Германии на СССР, но от Гитлера это скрыли, страшась его гнева и сказав, что всё будет в порядке. А заместитель Гитлера по партии Рудольф Гесс, такой же мистик, как и сам Гитлер, увлёкшийся к тому же астрологией под влиянием Вронского, графа, жившего в то время в Германии и бывшего, как впоследствии выяснилось, советским разведчиком, - Гесс вместе с Вронским составили астрологический прогноз, основываясь на запланированной Гитлером дате начала осуществления плана "Барбаросса" - плана войны с Советским Союзом, прогноз предвещал полный крах нацистской Германии в этой войне, и Гесс пытался уговорить своего шефа перенести время начала вторжения в СССР, но был поднят им на смех, так как Гитлер доверял только Крафту. Именно убеждённость в правильности своего прогноза, как считает ряд историков, послужило причиной того, что Гесс в мае 1941 года улетел в Англию и тем самым продлил себе жизнь, отделавшись приговором послевоенного Нюрнбергского трибунала "всего лишь" на пожизненное заключение; официальная же версия гласит, что он хотел добиться мира с Англией, чтобы Германия не воевала на два фронта. Хотя вряд ли кто знает доподлинно, чем был вызван этот перелёт, так как Гесс со времён "Мюнхенского путча" был предан Гитлеру - тогда он добровольно явился в тюрьму, где тот сидел, и записывал под диктовку Гитлера то, что впоследствии стало книгой "Майн Кампф". (Вронский, когда над ним начали сгущаться тучи, в конце войны сумел раненным перебраться в СССР, отсидел в лагерях, как большинство вернувшихся на родину советских разведчиков, потом оказывал "астрологические услуги" высшей партийной верхушке, хотя это не афишировалось - Брежнева, например, очень интересовало, кто из них, он или Мао Цзе-дун, умрёт раньше, - а при Андропове, серьёзно относившемся к астрологии, даже преподавал астрологию в закрытом учебном заведении КГБ; он умер в 1998 году, чуть-чуть не завершив свой двенадцатитомный труд "Классическая астрология", ещё не изданный.)
   Вообще, как считают толкователи, Нострадамус предсказал и Первую, и Вторую мировые войны, ядерный взрыв в Хиросиме, образование ООН, покушение на Кеннеди, эпидемию СПИДа... Он предсказывал, что годы от 2003 по 2007 будут годами всеобщего благоденствия, дай-то Бог, чтоб он оказался прав, пока это слабо ощущается... Впрочем, он писал, что разумный человек сможет научиться на его пророчествах тому, как искать верный путь. Значит ли это, что не было и нет в мире разумных людей, в первую очередь - властителей, руководителей, коль всё происходит не так, как хотелось бы, коль простой человек страдает все почти пятьсот лет со времени жизни Нострадамуса? Впрочем, властителей простой человек никогда и не интересовал по большому счёту, у них были иные поставленные себе задачи, прежде всего - сама власть, ради достижения и удержания которой они могли преступить любые человеческие (да что человеческие - божественные) законы. В новейшей истории такими были и Гитлер, и Сталин, при этом, если первый не скрывал свой интерес к астрологии, то второй держал его в глубочайшей тайне от всех, кроме, естественно, ближайшего окружения, но далеко не все даже из этого близкого круга были посвящены, например, в то, что Сталин изменил даже дату своего рождения, поскольку когда-то близкий ему астролог и оккультист по фамилии Гурджиев предупредил его, что с таким гороскопом, который был у Сталина и который основывался на подлинной дате его появления на свет, "ты русским царём никогда не будешь".
   Как бы кто ни относился к астрологии - не к тем пустым гороскопам, которые публикуются почти в каждой газете, а к проявлению всегда существовавшего желания человека заглянуть в неизведанное, - но у неё тысячелетние корни, в том числе и в России: ещё в древней языческой Руси при рождении человека обязательно составлялся его гороскоп. И астрологические исследования имели место в России на протяжении многих веков. Они продолжались и при советской власти, пока в 1929 году все члены астрологического конгресса, собравшегося в Сочи, не были репрессированы по указанию Сталина. Он не хотел, чтоб кто-нибудь в стране делал прогнозы на будущее, не совпадающие с его намерениями... Однако, именно он создал в НКВД специальный отдел, который занимался астрологией и изучением паранормальных явлений. И после смерти Сталина эта работа не прекращалась.
   Сколько же в мире совершенно необъяснимого с точки зрения рационально мыслящего человека! Но, с другой стороны, обычный человек может воспринять новую для него информацию лишь в том случае, если её сложность и - используя научную терминологию - "организованность" не намного превышают уровень его развития. Не поэтому ли, когда Пешневы жили уже в Германии, Георгия Сергеевича, хотя он и считал себя достаточно знающим человеком, способным к вросприятию нового, поразил тот факт, что незадолго до смерти Булата Окуджавы какая-то женщина, не сумев к нему дозвониться, позвонила его приятелю и сказала, что Булат Шалвович ни в коем случае не должен ехать во Францию, там есть опасность для его жизни? Но Окуджава уже собирался в Берлин и Париж, поехал, а в Париже умер... Тоже в Германии Пешнев узнал ещё об одном свидетельстве свершившегося предсказания: якобы в бумагах Гитлера была найдена записка, датированная 1932 годом, из которой становилось ясно, что Гитлеру было предсказано властвовать над миром в течение тринадцати лет, и этот документ - якобы - был написан кровью. Как ни похожи эти сведения на обычную журналистскую "утку", но они были оглашены диктором центрального - государственного! - российского телевидения, которое, по большому счёту, не может давать в эфир не проверенные тщательно факты; впрочем, это вполне может быть и правдой по той причине, что Гитлер, действительно, давно был известен как мистик, кровавый мистик...
   Сам Пешнев только однажды более-менее близко столкнулся с проявлением необычайных способностей человека (если не считать его Лизоньки, у которой явно, но лишь в определённых случаях, видны были задатки провидицы). Это был Вольф Мессинг, приехавший в Харьков и собиравший огромные аудитории. Одно из его выступлений проходило в большом актовом зале военной академии на площади Дзержинского (в ней когда-то учился Владик Мощенко), в той части солидного здания, которая имела отдельный вход с менее строгим пропускным режимом, а на этот раз пропуска заменяли билеты "на Мессинга". Билетов этих в свободной продаже не было, их распространяли только в академии среди её слушателей, преподавателей и "обслуги", но каждый из них мог приобрести и по несколько билетов для своих родственников или знакомых. У мамы Георгия Сергеевича была приятельница - музыкальный работник, одним из мест работы которой был клуб академии, но она смогла приобрести билеты только для своей семьи, а Пешнева с женой сумела провести в зал без билетов. Зал был переполнен, таких, как они, безбилетников тоже оказалось немало, Пешневы стали в дверях, потом служительница принесла несколько стульев, один из них достался Лизе. Георгий Сергеевич был осведомлён о вчерашнем выступлении Мессинга, о том, что в самом начале, ещё до того, как он появляется на сцене, его помощница (вернее - ассистент) приглашает на сцену нескольких желающих, которые образуют что-то вроде жюри, которое - якобы от имени присутствующих в зале зрителей - должно подтвердить: всё, что делается во время демонстрации Мессингом своих способностей, - это не обман, а чистая правда. Поэтому, как только желающие были приглашены на сцену, Пешнев буквально побежал к ней от противоположного конца зала и успел подняться на сцену третьим. И два часа он наблюдал вблизи, что делает Мессинг - уже через минут двадцать тот был с красным лицом, по которому струился пот, его тёмные глаза были как бы обращены внутрь себя, он, в общем, производил жуткое впечатление. На сцене и в зале свет был приглушён, очень тихо звучала музыка - как смог понять Пешнев, классическая. Как позже он узнал, люди с парапсихологическими способностями очень восприимчивы к цвету, звуку и свету, а современная музыка их очень раздражает... Георгий Сергеевич и раньше читал о том, на что Мессинг способен: о том, как ещё в юном возрасте он предъявил контролёру в поезде какую-то бумажку вместо билета, и тот её молча прокомпостировал; о том, что ни во что и никому не веривший Сталин устраивал ему проверку, предложив без пропуска войти в Кремль, о том, как, кажется, в сберкассе он получал деньги, не предъявив никаких документов... Но увиденное непосредственно своими глазами поразило Пешнева. "Человек, его возможности - по-прежнему во многом загадка, - думал, он, выходя с Лизой из зала. - Наступит ли когда-нибудь время, когда будут найдены способы развивать в каждом заложенные в нём природой возможности, в том числе и такие, которые демонстрирует Мессинг?"
   ...Пешнев долго не мог заснуть, ворочаясь на тахте Виталика, наконец, улёгся на живот, обняв двумя руками подушку (в последнее время он почему-то в таком положении обычно засыпал дома) и погрузился в сон.
  
   В последний раз Георгий Сергеевич видел своего друга детства Виталика Вилькова, когда они с Лизой провели с ним целый день, приехав в Москву из Риги рано утром и уехав в Харьков вечером. Это было в августе 1992 года, они возвращались из военного санатория в Юрмале, где провели десять дней и куда попали необычным образом. Дело в том, что в начале года в Харькове возникла товарная биржа, и Георгий Сергеевич поначалу активно принимал участие в её работе, что-то даже заработал (через несколько лет она фактически перестала функционировать, и он потерял, в связи с гиперинфляцией и введением Украиной собственной валюты, немалые деньги). Там Пешнев познакомился и начал сотрудничать с одним отставником-офицером, ранее служившем в Прибалтийском военном округе в управлении тылом. Он и устроил им с Лизой эту поездку, будучи в приятельских отношениях с начальником санатория (помнится, он рассказывал, что дочь этого начальника сейчас находится у него дома в Харькове, приехав поступать в вуз). Он же позвонил в Ригу кому-то из своих прежних сослуживцев, и на вокзале в Риге Пешневых встретил капитан с машиной и отвёз их в санаторий, передав "из рук в руки" его начальнику. Они получили прекрасную большую комнату, прошли медицинское обследование, гуляли и ездили на электричке по окрестностям, автобусом - на экскурсии в Ригу, в погожие дни загорали и купались в море (Лиза - больше, её муж - меньше, так как не любил холодную воду - Прибалтика есть Прибалтика; в санатории был и закрытый бассейн, в котором воду меняли ежедневно, но там целый день плескались малыши; правда, начальник санатория как-то предложил Пешневым наполнить его вечером специально для них и всё удивлялся, почему они приехали всего на десять дней; Георгий Сергеевич не стал объяснять, что в Харькове у него мама, которая уже болела и которую он не мог оставить на Славу надолго, да и стоимость пребывания в санатории не мала - у них же не были бесплатными путёвки, как у большинства отдыхающих - военнослужащих и членов их семей). В санатории они познакомились с приятной семейной парой - по совпадению тоже Лизой и Юрой - из Каунаса, он был офицером, собирающимся уходить в отставку, и Пешневы думали, что будут с ними поддерживать отношения и впредь. Но - не получилось, это был последний год, когда можно было свободно - без всяких виз - ездить в Прибалтику, воинские части округа уже готовились её покинуть, и косвенным признаком этого служили распродажи товаров гражданского назначения из воинских складов: чуть ли не ежедневно в санаторий приезжали грузовики, полные всяческого добра.
   Приехав из Риги в Москву, Пешневы сразу же направились к Виталику, который их ждал (была суббота), потом - по магазинам. Это и было целью остановки на день в Москве, им с Лизой даже не хватило денег, и они заняли некоторую сумму у Виталика (потом стало проблемой, как вернуть долг: с введением буквально назавтра украинской валюты почтовые переводы стали принимать на ограниченную сумму, да и они не доходили до адресата, и Пешневым пришлось прибегнуть к помощи Лизиной племянницы Лены, уже к тому времени живущей в Москве, которая отвезла Виталику деньги, а Пешневы передали эквивалентную сумму Инне). Вечером Виталик проводил их на вокзал, и там у вагона они встретили Рудика Таненбаума, соученика Пешнева до седьмого класса, жившего в Харькове в том же доме, что и когда-то Виталик. Они узнали друг друга, удивились встрече, но времени до отхода поезда не оставалось, Пешневы попрощались с Виталиком, и поезд тронулся. Рудик зашёл к ним в купе - среднего роста, в прекрасном белом костюме, в белых же кожаных туфлях ("как денди лондонский..."), - они немного поговорили, и в разговоре, сам того не ведая, он дополнил кое-что к тому, что было Георгию Сергеевичу известно уже о его жизни от общих знакомых. Пешнев не знал, учился ли Рудик где-нибудь, уйдя после окончания семилетки из школы, но слышал, что занимался тем, что ездил по сёлам и собирал заказы на увеличение и ретуширование фотографий, хранившихся у людей как память об ушедших из жизни, - он только собирал заказы и привозил результаты работы профессиональных фотографов. Это, конечно, была "частная лавочка", может быть, как-то и прикрытая каким-то официальным статусом, но существовавшие тогда законы нарушались, и, в конце концов, вся компания была арестована. Её участники до ареста зарабатывали большие деньги, Рудик купил машину, и она, в конечном итоге, послужила причиной краха "фирмы". Как рассказывали Пешневу, однажды троллейбус на улице зацепил машину Таненбаума, он, разъярённый, вскочил в кабинку водителя, и, когда тот, чувствуя свою вину, предложил Рудику двадцатипятирублёвую купюру для возмещения ущерба, Рудик крикнул: "Что ты мне суёшь, я такими бумажками тебе весь троллейбус могу обклеить!" Это услышал находящийся в салоне троллейбуса человек, имеющий отношение к правоохранительным органам, записал номер машины, было проверено, кому она принадлежит, и возник вопрос: а на какие деньги, собственно, она приобретена? И дело завертелось... Рудик сколько-то отсидел, потом снова занялся каким-то "левым" бизнесом, снова сел...
  
   Оставшись вдвоём в своей большой квартире, Мина и Яков Вильковы с течением времени стали тяготиться ею и решили её обменять на меньшую, но выше этажом и в том же районе. Своим желанием они поделились с Софой Гратовской, та сказала об этом сыну. Георгий Сергеевич как раз собирался обменять оставшуюся после смерти его бабушки Мани комнату, в которой он был прописан и лицевой счёт которой переоформил на себя, вписав, к тому же, в домовую книгу и Славу (дом был ведомственный, комендант, бывший всегда "на взводе", проделал эту процедуру за бутылку водки). Пешнев хотел бы обменять комнату на что-нибудь большей площади, это была одна цель, а другая - получить квартирный ордер, во-первых, на своё имя, а во-вторых, чтобы в этот ордер был вписан Слава. У него была мечта иметь собственную изолированную квартиру, чтоб жить в ней самостоятельно со своей семьёй - ему надоело жить "в приймах", постоянно оглядываться на тёщу, не чувствовать себя хозяином в доме. Он понимал, что единственный путь к осуществлению мечты - ряд последовательных квартирных обменов, пусть с доплатой, но чтобы каждый раз новая его квартира была лучше предыдущей. Намерение Вильковых пришлось Пешневу очень кстати. Он "выстроил" сложный обмен, в котором участвовало пять квартир, в том числе четыре - на одной улице Данилевского! В результате он получил две комнаты в трёхкомнатной квартире (с одной пожилой женщиной-соседкой) на третьем этаже в том корпусе "Нового быта", где когда-то жил Владик Мощенко. А Вильковы-старшие переехали в двухкомнатную квартиру на втором этаже, Георгий Сергеевич оплатил стоимость её ремонта (не только просто оплатил, а доставал и завозил туда оборудование и материалы - в этом ему очень помог Генрих Иванович, муж Мариши, договаривался с мастерами и тому подобное). Комнаты, которые получил Пешнев, были в полном развале, ремонтировались последний раз, наверное, ещё до войны; позднее Георгий Сергеевич обменял и их, даже не приведя комнаты в порядок, на двухкомнатную изолированную квартиру в отдалённом районе - районе многоэтажной застройки, в основном - "хрущёвками", на так называемых "Новых домах" - тоже сложным, многоходовым обменом. В этой квартире уже вполне можно было жить, но внезапно, в одночасье умер Лизин отец (пришёл с работы, пообедал, сказал, что ему не хватает воздуха, и - скончался), и болеющую тёщу нельзя было оставлять одну. Поскольку на пустующую квартиру Пешнева стали косо смотреть в домоуправлении - такие были времена, ему пришлось заняться и её обменом, в результате чего он получил чуть меньшую в соседнем доме, но кооперативную и с телефоном. Иметь кооперативную квартиру и не жить в ней было в порядке вещей, никто не мог к Пешневу придраться, к тому же её можно было сдавать в наём и получать какие-никакие деньги, что Георгий Сергеевич и делал, хотя и натерпелся от временных жильцов неприятностей (одного из очередных жильцов Пешнев предупредил за месяц, чтоб тот съезжал - он полностью изгадил квартиру, устраивал шумные пьянки, на что жаловались соседи; однако жилец продолжал жить в квартире, прекратив её оплату, и отмахивался от требований "квартиросдатчика"; тогда Георгий Сергеевич собрал его вещи и отвёз их его родственникам, адрес которых он знал, а квартиру закрыл на другой замок, ключ от которого был только у него; в отместку бывший жилец натолкал в скважину замка спички, и Георгию Сергеевичу пришлось, чтоб попасть в свою квартиру, перелезть с балкона соседей на свой балкон - благо, балконы находились рядом, но всё-таки - пятый этаж! - и, выдавив стекло форточки, открыть шпингалет окна и влезть через него в квартиру)... В конце концов, когда не стало Лизиной мамы, а Лиза осталась прописанной в большой квартире в ведомственном доме только вдвоём с сыном - Слава числился, таким образом, одновремеменно по двум разным адресам, - и возникла угроза, что ей настоятельно будут предлагать переселиться на меньшую площадь (Лизе уже говорили знакомые её родителей и тёти Тани, еще работавшие на заводе, что есть претенденты на эту квартиру из начальствующего состава), Георгию Сергеевичу пришлось срочно прописываться на Пушкинской, а для этого надо было выписаться из кооперативной квартиры, продав её. Что делать - иного выхода не было... И все труды Пешнева на "обменном поприще" пошли прахом, а он столько времени и сил отдал этому делу... "За это время вполне можно было написать докторскую диссертацию", - с горечью думал он. Правда, продав квартиру, он получил накопленный кооперативный взнос, который с лихвой покрыл все его расходы, связанные с квартирными обменами.
  

7.

  
   Юра учился в восьмом классе, когда рано утром 5 марта по радио объявили, что умер Сталин. Придя в школу, он сразу же был вызван к директору, который поручил ему, уже полгода как ставшему - сразу же после приёма в комсомол - редактором школьной стенгазеты, срочно выпустить траурный номер.
   - Чтоб к концу уроков газета была готова, - сказал Тимофей Николаевич. - Принесёшь мне. Возьми кого надо из ребят - и за дело. Поторопись.
   Он протянул Юре большой лист хорошего ватмана.
   - А можно, я пойду домой? Тут близко... Там спокойней делать...
   - Хорошо, иди. Какой у вас сейчас урок?
   - География.
   - Скажи Надежде Павловне, что я тебя отпустил. Кто ещё тебе нужен?
   - Тоценко из нашего класса.
   - Забирай его. Скажешь Надежде Павловне...
   Юра вернулся в свой класс, позвал Алика Тоценко - голубоглазого, с торчащими сверх меры в стороны ушами, очень хорошо рисующего (жаль, что впоследствии он не пошёл по художнической стезе, а поступил по окончании школы в военное училище), и они направились домой к Пешневым. На абсолютно гладкой поверхности обеденного стола посреди комнаты (на этом столе, учась в институте, Юра позже даже чертил, покрыв его - на всякий случай, чтоб сгладить бывшие на нём, возможно, неровности, ещё одним листом) был разложен ватман, и, пока Юрина мама по его просьбе стенографировала постоянно повторяемое по радио официальное правительственное сообщение о смерти вождя и медицинское заключение, Алик, который никогда не расставался с цветными карандашами, написал название газеты, вырезал из декабрьского номера журнала "Огонёк", который был посвящён дню рождения Сталина и который сохранился в доме Пешневых, его большую цветную фотографию и наклеил её на ватман, обведя траурной рамкой. Мама расшифровала стенографические записи, Алик своим каллиграфическим почерком воспроизвёл официальные документы на листе стенгазеты, Юра нашёл, покопавшись в книгах, стихотворение, восхваляющее тогда ещё живого вождя, и вырезал его. После того, как оно тоже было приклеено, работа над стенгазетой закончилась, и ребята отнесли её директору - раньше, чем школой были получены центральные и городские издания с траурным сообщением. Никонов просмотрел её и, сказав: "Молодцы...", - вышел с ними в школьный коридор к стенду, на который они вместе и прикрепили кнопками стенгазету.
   Со следующего дня занятия в школе были прекращены - в стране был объявлен трехдневный траур. В школе у бюста Сталина, окружённого цветами в горшках и венками с траурными лентами, каждый час сменялся караул из старшеклассников. "Что же теперь будет? Как мы будем жить?" - думал Юра, стараясь стоять, не шелохнувшись, в этом карауле. Юра воспринимал окружающую жизнь как должное: с одной стороны - как нечто незыблемое, вечное, гарантированное Сталиным, с другой - как жизнь в стране, в обществе, развивающихся в движении к коммунизму, к "светлому будущему", наступление которого тоже обещал "вождь всех народов". Это вдалбливалось в него книгами, пионерской и комсомольской организациями, учителями, которые говорили ученикам "высокие слова" - как мог не верить им Юра? Только повзрослев, он начал понимать, что не все из его школьных наставников были искренними (хотя были, конечно, и такие), но разве могли они говорить тогда иначе? (Перебирая в Германии свой архив, Пешнев обнаружил несколько газет тех дней со славословиями в честь умершего Сталина и ещё одну вырезку - более позднего времени, - в которой утверждалось, что найден документ, датированный 1913 годом и свидетельствующий о том, что, начиная с 1906 года, когда он был арестован в Тифлисе, Сталин сотрудничал с царской охранкой, но в 1910 году контакты с ней прекратил; правда, в официальной биографии Сталина - Георгий Сергеевич помнил этот прекрасно изданный том, содержание которого школьники знали почти наизусть, - в его жизнеописании, им же самим и отредактированном, нет упоминания об аресте в 1906 году, но вполне вероятно, что этот факт был сознательно изъят Сталиным из своей биографии.)
   В день, когда было объявлено о смерти вождя, Юру удивило, что его родители никак не отреагировали на это событие. Только на одном сказалось изменение обычного течения жизни: вечером в этот день к Пешневым пришла Мариша предупредить, чтоб они завтра не приходили на Грековскую на её день рождения.
   - Соседи обязательно "накапают куда надо", - сказала она. - Как же - в стране траур, а тут празднуют...
   В годы "перестройки", а возможно, и позже, Георгий Сергеевич где-то читал, что смерть Сталина наступила не 5 марта, а несколькими днями раньше, но это скрывали от народа, публикуя фиктивные бюллетени о его болезни, - скрывали, чтоб "верхи" могли не спеша договориться о перераспределении властных функций.
  
   Алика Тоценко Пешнев после окончания школы встретил лишь через много лет - "через жизнь", как говорится, - тот специально приехал в Харьков на юбилей школы, остановившись, как он сказал, у дальних родственников, видел которых последний раз только в год её окончания. Когда выпускники того далёкого года шли гурьбой в шашлычную на ипподроме, растянувшись группками по несколько человек по улицам и иногда перемешиваясь, составляя, таким образом, другие группки (решили идти пешком, хотя было и не близко, чтоб была возможность поговорить друг с другом, ведь в застолье говорят все одновременно, в его шуме эта возможность практически исключена), - на протяжении почти всего пути Пешнев шёл рядом с Тоценко и Житомирским. Алик рассказал, что последним местом его военной службы - после Афганистана, где он был ранен - стал Новгород (Новгород Великий, как называют свой город его жители), там он вышел в отставку, там же и осел. Он стал работать на общественных началах в ветеранской организации, в числе задач этого общества было оказание помощи молодёжным отрядам, которые занимались поиском и захоронением останков советских солдат, погибших в боях нам территории области.
   - Ты понимаешь, Юра, - говорил Тоценко (Витя в это время отстал от них, перекинувшись несколькими словами со своими одноклассниками, идущими сзади, но вскоре снова присоединился к Пешневу и Тоценко), - понимаешь, у меня же отец погиб на фронте, а мама - царство ей небесное - получила бумагу "пропал без вести"... Где лежит его прах, не знаю, но номер его полевой почты на последнем письме от него свидетельствует - я, уже будучи офицером, выяснил, - что часть с таким номером входила в состав Второй ударной армии, которая почти полностью погибла в боях в Новгородской области. Может, и останки отца когда-нибудь найдутся, ведь медальоны солдат хорошо сохраняются, уже столько нашли...
   Алик помолчал, затем продолжил:
   - Я несколько раз выезжал на места тех боёв, на раскопки, и такое, вы не поверите, наблюдал, что не поддаётся разумному объяснению. Бог знает, что... Там есть деревня, Мясной Бор называется, так там и в её окрестностях, в лесах вокруг, где шли особо ожесточённые бои, всё время происходит нечто такое, что теперь принято называть аномальными явлениями.
   - Что именно? - спросил Пешнев.
   - Хотите - верьте, хотите - нет, но время от времени появляются призраки, привидения - солдаты в форме того времени, даже блиндажи, военная техника... Я и сам - как вспомню, так дрожь по телу - как-то задержался на раскопках, все уже ушли, а я хотел закончить зарисовку раскопа, у меня был мощный фонарь. Возвращался в деревню поздним вечером, вышел из леса, шёл по дороге и вдруг увидел, что вокруг меня - вроде как бы сорок второй год, люди в униформе, окопы, машины... Как я добрался до деревни - не помню, а я ведь, увы, много повидал за свою жизнь, в Афгане особенно... А в такие ситуации попадали и другие члены поискового отряда, и жители деревни... Они, жители - осталось их в деревне немного, стараются уехать оттуда, - вообще не ходят в тот лес, да вечерами вообще не выходят из дому...
   - Перестань трепаться, Алик, - в своей обычной манере сказал Житомирский. - Что ты нагоняешь на нас страху... Чушь всё это.
   - Я же сказал: трудно поверить. Но это так.
   - Да-а - протянул Пешнев. "Вот ещё одно свидетельство того, о чём рассказывал Виталик", - подумал он.
   Они подходили уже к ипподрому, разговор сам по себе увял, Пешневу надо было проверить, выполнен ли заказ, и, вообще, нужно было настраиваться на иное - ведь сколько лет все они не виделись... Но назавтра, вспоминая рассказанное Аликом, он думал о том, что, конечно, трудно поверить во всё это, но чем чёрт не шутит - возможно, так и есть на самом деле, ведь издавна и у всех народов есть предания, что появляются привидения, есть, если им, таким преданиям, верить, свидетели этого, и почему-то чаще всего, как читал Георгий Сергеевич, привидения наблюдают в Великобритании. Он читал также о том, что, кроме того трёхмерного пространства, в котором обитают люди и окружающие их материальные предметы, есть ещё и четвёртое измерение, которое проявляется внезапно - например, на фотоплёнке, неожиданно запечатлевшей нечто, чего не было в действительности во время съёмки. Может, то, о чём говорил Тоценко, и есть проявление этого четвёртого измерения? Но почему время сдвигается назад? И не к этой ли категории необъяснимых явлений относится то, что в народе называют "барабашкой"? Или лешие и домовые из народных поверий и сказок?
   К этим мыслям Пешнев вернулся через много лет, в Германии, узнав, что ещё Альберт Эйнштейн занимался подобной проблемой и что в США проводились эксперименты по телепортации людей и предметов во времени и пространстве, но были прекращены после одного такого эксперимента - с эсминцем, который находился недалеко от порта Филадельфии и который был целиком и с людьми на борту перенесен в другое место и в другое время. Однако при возвращении эсминца назад выяснилось, что часть команды сошла с ума, а большинство погибло, при этом трупы оказались металлизированными. Объяснялось, как читал Пешнев, это тем, что при телепортации всё распадается на атомы, а потом собирается снова, но при "сборке" людей людские атомы смешались с атомами корабля... Исследования в этой области долгое время были засекречены, потом, через годы, некоторые участники того проекта поделились своими воспоминаниями. Правда, как считают специалисты, теоретически должен существовать более "гуманный" способ телепортации - через "дыры во времени и пространстве", но Пешнев, не будучи физиком, слабо понимал прочитанное. Верить ли всему этому, Георгий Сергеевич не знал... Как не знал тогда, в Харькове, правдив ли был рассказ Тоценко. Но с другой стороны, зачем тому было что-то придумывать? Он - вполне серьёзный человек, не трепло, как, например, Житомирский...
   То, о чём говорил Тоценко, навеяло Пешневу ещё и другие мысли. Он думал о странном, ужасном положении, состоящем в том, что через столько лет после войны миллионы - именно, миллионы - погибших оставались не похороненными как следует, что эта за власть такая была в стране, что не выполнила свой долг перед людьми, защищавшими Отечество, перед их матерями, жёнами, детьми... Известно же, что война заканчивается только тогда, когда похоронен последний павший солдат...
  
   Пешнев всегда считался среди своего окружения человеком активным. Так повелось с детства, когда мальчик Юра стал пионером, потом - членом совета пионерской дружины, выступал на городских пионерских слётах. Но запомнился лишь один такой слёт, посвящённый озеленению города, - запомнился тем, что его удивило, как отреагировал старший пионервожатый, наставлявший Юру перед выступлением, на его слова "смотря по ситуации", сказанные в ответ на какие-то предостережения пионервожатого: тот вдруг повысил голос и испуганно выдавил из себя: "Зачем это иностранное слово? Можно же сказать по-русски: смотря по положению..." Что мог ему тогда ответить Юра, одиннадцатилетний пацан? Он не соотносил, конечно, слово "ситуация" с начавшейся в то время в стране "борьбой с космополитизмом", развитием которой стало пресловутое "дело врачей", всплеск антисемитизма, в результате чего, как рассказывала ему много позже жена, пострадала её тётя Таня, снятая с должности референта директора завода...
   Пешнев до сих пор помнит то чувство гордости, которое охватило его, пацана, через год или два после того слёта, когда ему было поручено организовать пионеров для сбора жёлудей в парке Горького, и они ходили туда "золотой" осенью после школы и в воскресенья, не задумываясь над тем, что, значит, так, грубо говоря, хреново в стране, что нечем кормить свиней, кроме жёлудей...
   Юра входил в просуществовавшую, правда, недолго "тимуровскую команду" - группу ребят, желавших не отставать от весьма распространённого движения предвоенных и послевоенных лет, о существовании которого теперешние дети, ровесники внучки Пешнева, и не подозревают. А тогда пионеры зачитывались Гайдаром, в частности, его повестью "Тимур и его команда", созданную писателем, в первую очередь, для его сына Тимура, и стремились брать пример с героев повести, помогавшим в меру своих детских возможностей тем, кто нуждался в помощи.
   Начиная с девятого класса Юра стал вести концерты самодеятельности на школьных вечерах в качестве конферансье - в паре со своим товарищем по общему двору Колей Рущенко - Никой, как все его звали, учившемся в параллельном классе. Он отличался неповторимой, вразвалку, походкой, казался поэтому медлительным, но, на самом деле, обладал взрывным темпераментом, что позволило ему к десятому классу стать мастером спорта по фехтованию. (Почему-то именно фехтование стало модным видом спорта среди учеников Юриной школы; тоже мастером спорта стал и тот его одноклассник, который когда-то принёс в школу порнографические открытки.) Юра с Никой на школьных вечерах разыгрывали юмористические сценки, выискиваемые ими в книжках, посвящённых эстраде, Юра читал рассказы Леонида Ленча - память у него была такая, что ему надо было только раза три прочесть рассказ величиной в страницу - полторы, и он уже мог воспроизвести текст без запинки. Они вдвоём и вели и тот вечер, посвящённый Восьмому марта, на котором Юра впервые увидел Лизу - черноволосую, светлоглазую, в зелёном платье, придающим зеленоватый оттенок и её глазам...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 4

1.

  
   "Поздним вечером накануне выходного дня, когда всё в доме стихает, я сажусь за свой письменный стол, зажигаю прикреплённую зажимом к столешнице лампу, опустив с помощью шарниров её лёгкой конструкции конус света пониже, чтобы не мешать спящей в этой же комнате жене, и достаю из ящика рукопись - всё более утолщающуюся с каждой неделей пачку листов. Я - "сова" и, кроме того, другого времени, кроме таких вечеров, плавно переходящих в ночи, у меня нет.
   Потребность "помарать" бумагу, выплеснуть на неё то, что оставило в душе след, - будь то нечто радостное или, напротив, принесшее обиду, горе, - наверное, естественна для интеллигентного человека, каковым (возможно, это лишь завышенная самооценка) считаю себя я. Не каждый решается на это - из-за лени ли, неверия в свои возможности, бесперспективности хоть когда-нибудь опубликовать то, что вышло из-под твоего пера. Но, в конце концов, пишу я для собственного удовольствия, которое получаю от самого процесса... Подспудно зреющая мысль изложить на бумаге хотя бы небольшую толику того, что было пережито за две трети среднестатистической длительности жизни - а я уже подошёл к этому рубежу, - оформилась окончательно несколько лет назад после, а точнее сказать - во время встречи выпускников нашего вуза по случаю двадцатилетия его окончания. Мы собрались своей студенческой группой, этому предшествовала значительная подготовительная работа, и вот мы встретились: и те, немногие, кто постоянно живёт здесь, в большом индустриальном и студенческом городе, и те, кто специально приехал с Урала, из Казахстана, Донбасса, Москвы и Подмосковья.
   Было здорово!
   Я помню тех, кто приехал на встречу, и тех, кто приехать не смог, такими, какими они были в юности, в славные студенческие годы, когда, надо честно сказать, не очень задумываешься над проблемами мироздания, хотя и живёшь среди этих проблем и изучаешь их в учебных курсах, когда жизнь - в целом - воспринимается как праздник, фиеста, а встречающиеся беды кажутся явлением неестественным, бессмысленным, выбивающимся из нормального русла простирающегося на многие годы вперёд прекрасного и наполненного высокой радостью бытия... Я вспоминаю обкатанные временем лица своих давних товарищей - лица, как правило, молодые и теперь той энергией и жизнелюбием, которые видны в выражении глаз, и сравниваю их, погружаясь в дальние отсеки памяти, с ними же, какими они были двадцать лет назад, и не хочу замечать различий. Мне близки и те, и другие, и сейчас я пытаюсь воссоздать на бумаге какие-то моменты жизни некоторых из моих однокашников в пору, когда все мы только стояли у порога самостоятельности, и невольно, зная судьбу каждого, оглядываюсь на них же - но повзрослевших, возмужавших, принятых жизнью в свои не всегда ласковые объятия.
   Стоп! Не все судьбы известны мне. Трое из нашей группы вообще будто канули в безвестность, кое-кто на прошедшей встрече предпочёл не распространяться о себе - вольному воля! - и я не могу писать о них, прежних, не зная ничего (или почти ничего) об их сегодняшней жизни. Но и они живут в моей памяти, я не упоминаю о них в рукописи, но они всё равно присутствуют, словно прячась за строчками, они - в студенческой массе, "в толпе", "за кадром"...
   Я вспоминаю и себя - такого же студента, как они, вспоминаю, что чувствовал тогда, что думал, что переживал, какие допускал ошибки...
   Я пишу новые страницы, одну за другой, свет так же конусом падает на исчёрканную моим ужасным почерком бумагу - я каждый раз почему-то отмечаю этот конус, когда подхожу к столу, вернувшись после перекура на кухне за закрытой дверью, стараясь ступать в малюсеньком коридорчике бесшумно, чтоб не разбудить шестилетнюю дочь, спящую в своей комнате. Я перечитываю только что написанное - и пугаюсь: а если я не смог уловить, понять правильно сути характеров моих сокурсников, если что-то перепутал, если одному приписал то, что произошло с другим, - что тогда? Так нельзя обращаться с реальными людьми! Я не хотел бы никого обижать, поэтому спешно придумываю другие имена, переставляю местами, где это получается, последовательность событий... и пишу, чёркаю, опять пишу..."
  
   Аркадий Сафонов, он же - Кадик (так звала его с детства мама, так же - благодаря Юре Пешневу - его стали называть и "одногруппники"), действительно, каждый раз возвращался к уже написанному им, постоянно внося исправления и переписывая отдельные страницы - те из них, на которых уже ничего невозможно было разобрать из-за вымаранных слов и строчек, над которыми вписывались иные слова, из-за вставок на полях и из-за показанных стрелками переносов в другое место отдельных фраз и целых абзацев. Вот и сейчас, просидев над рукописью часа два, он вернулся к её началу и переписал две уже совсем не читаемые страницы. Было поздно, он устал. "Покурить - и спать..." - решил Аркадий и пошёл в кухню.
  

2.

  
   Он так затягивался, что папироса трещала, как дрова в "буржуйке", стоявшей когда-то, в первые послевоенные годы, в их с мамой комнате и оставившей с той поры тёмный след на паркете. Когда мама говорила ему: "Кадик, брось курить, у тебя ведь сердце..." - он обычно отмахивался: "У всех - сердце... А я не могу без папиросы. И, вообще, как сказал Марк Твен: "Бросить курить? Легче лёгкого! Я уже тысячу раз бросал!". Курил он ещё со школы и только папиросы - "Шахтёрские", хотя все его курящие друзья давно перешли на сигареты. Он где-то прочёл недавно, что наиболее склонны к курению люди, отличающиеся вредным и сварливым характером. Но Кадик только посмеялся над прочитанным: такой вывод к нему не относится, характер у него, насколько он сам может судить, вполне нормальный, во всяком случае - отнюдь не склочный...
   А с сердцем у него, действительно, в последнее время творилось что-то неладное. Оно вдруг начинало ныть и покалывать, а иногда так ощутимо сжималось, что, казалось, сейчас натянуться и порвутся кровеносные сосуды, тогда Аркадий готов был уже идти к врачам, лечиться, бросить курить и, вообще, стать пай-мальчиком. Но только боль проходила, он забывал о ней и считал, что ничего страшного не было и всё это чепуха...
   Он был, как принято говорить, могучего телосложения. В стареньких и приземистых, пенсионного возраста троллейбусах, которые наряду с новыми и красивыми машинами, прозванными в городе "аквариумами" и "нейлоновыми блузками", ещё честно бороздили улицы, Аркадий почти упирался головой в потолок. Сорок четвёртый размер обуви ему был маловат, а приличную шляпу на свою покрытую тёмными вьющимися волосами голову он так и не смог найти ни в одном магазине. Аркадий пытался заниматься тяжёлой атлетикой (правда - лишь один год, это было на четвёртом курсе, пока не стало давать знать о себе сердце), с удовольствием ходил на лыжах, любил посидеть в компании с друзьями... Он жил не оглядываясь, радуясь обычно и солнцу, и снегу, и в его почти чёрных глазах постоянно играла улыбка, освещая лицо с высоким смуглым лбом и массивным подбородком.
  
   Кадик приостановился, зажёг погасшую папиросу, глубоко затянулся и ускорил шаг. Его ноги чавкали в снежной кашице, покрывавшей улицу. "Снова оттепель, - с лёгким раздражением думал он, - когда же, наконец, придёт зима с настоящим снегом, с чистым и прозрачным воздухом вместо этой сырости, когда же, наконец, подморозит?" У него создавалось впечатление, что климат в городе изменился необратимо. Последние две зимы даже зимами назвать было нельзя: дождь, туман, слякоть, редко - снег, который тут же таял, едва коснувшись асфальта; мокрые и жалко поникшие молодые деревца в парке Горького; тёмный от сырости Великий Тарас, возвышающийся над своими бронзовыми героями и строго смотрящий на непонятную игру природы; неясные в тумане громады Госпрома, университета и Академии, обрамляющие огромную площадь... Аркадий любил свой город, не столь уж древний, как другие известные старорусские города, но имеющий всё же свою историю, - он читал когда-то, что Григорий Сковорода называл его Захарполисом. Аркадий здесь родился и прожил почти всю свою - уже скоро двадцатидвухлетнюю - жизнь, он дорог ему и сейчас, когда мрачен из-за непогоды вид улиц и домов, осыпаемых бесконечно падающим с неба дождём пополам с мокрым снегом.
   Пока он дошёл до "Гиганта", то окончательно вымок. Но Кадик шёл пешком, только пешком, по обезлюдившим в непогоду улицам, мимо опустевших сквериков, где лишь вороны, эти городские санитары, ещё пытались чем-то поживиться, важно, в развалку переступая по мокрым неубранным листьям или чёрными самолётиками перелетая над самой землёй от куста к кусту, - он шёл быстро, чуть наклонясь вперёд, как привык ежедневно по утрам ходить в институт. В это воскресенье было решено собраться в "Гиганте", чтоб совместными усилиями подготовить отчёты по лабораторным работам. Ведь скоро сессия, последняя в жизни сессия!
   В комнате, где жили два Бориса - Андреенко и Тесленко - было уже много народу, сидели на стульях, на кроватях. Андреенко отсутствовал, он предпочитал готовиться один, самостоятельно, сейчас сидел, наверное, в читальном зале общежития. Пешнева тоже не было - после того, как женился, он редко появлялся в "Гиганте". От мокрых пальто и курток, развешенных, где придётся, подымался пар. Несмотря на открытую форточку, было душно. Галя Сокуненко, маленькая и тщедушная, читала: "Чтобы снять механические характеристики двигателя..." - потом, оторвав глаза от методички по лабораторным работам, сказала:
   - Мальчики, кончайте курить, дышать нечем! Ох, ещё один "дымосос" явился, - она увидела в дверях Сафонова, - теперь вообще невозможно будет...
   - Галочка, не сердись, ты так ужасна в гневе, - улыбнулся Аркадий. - Мы будем по очереди. А, может быть, и ты закуришь? - он как-то однажды, давным-давно, видел её с сигаретой (в память врезалось выражение её лица) и сейчас протянул Гале пачку "Шахтёрских". - Скорее привыкнешь...
   - Ну-ну, шучу, шучу, - примирительно сказал он, заметив её недовольную гримасу. - Привет, ребята!
   - Кадик, иди сюда... садись, - сказала ему, чуть шепелявя полными губами, девушка со сложной причёской из золотистых волос.
   Она придвинула ему последний незанятый стул.
   - Ты принёс, что обещал? - спросила она тихо.
   Аркадий неопределённо кивнул и, отвернувшись, прислушался к спору о шунтовых двигателях, которые вели вечные спорщики Володя Чернов и Людвиг Курштис, пытаясь вспомнить, что же такое он обещал Вере.
   - Я тебе говорю, что превышение скорости выше основной обычно достигается ослаблением потока возбуждения, - как по писанному тараторил Володя, машинально приглаживая вихры давно не стриженых волос, - а ты...
   - Темнишь, Чернов! - повысил на него голос Людвиг. - Лучше сказать: ты, Чернов, прёшь "чернуху"... Я не так ставлю вопрос...
   - А ну, тише! - прикрикнула на них Наташа Стрельникова. - Вы зачем сюда пришли? Забыли?
   "Что же я обещал ей принести?" - никак не мог вспомнить Кадик. Он обернулся к соседке, и от еле сдерживаемой улыбки, таящейся в уголках рта Веры, которая то посматривала на него, то опускала глаза к тетради, продолжая что-то писать, его бросило в жар.
   Вера появилась в их группе только в этом году, когда на пятом курсе уже начались занятия. Она говорила, что раньше училась во Львове, а теперь перевелась сюда, так как здесь теперь служит её отец, инженер-полковник. Она мало что рассказывала о себе, держалась независимо, и никто из девушек группы не мог назвать себя её подругой. В последнее время Аркадий почему-то чувствовал тревогу, когда видел Веру. Если ему случалось переброситься с ней парой слов, ему становилось жарко, он, который обычно "не лез в карман за словом", не мог связать слова в единую мысль и под каким-либо предлогом быстро убегал в "курилку". Иногда ему удавалось перебороть себя, и он становился прежним, но всё равно чувствовал некоторую скованность. В таком состоянии Аркадий мог сказать Вере и что-нибудь неподобающее, граничащее с грубостью, но она будто не замечала этого и льнула к нему так явно, что даже всё подмечающие и подчас злые на языки студенты не решались подшучивать над нею. Что говорить, Кадику льстило внимание такой девушки. Но он злился, ловя многозначительные взгляды сокурсников, и в их присутствии старался держаться с Верой насмешливо и вызывающе.
   ...Кадик взял инструкцию по лабораторной работе и углубился в чтение. "Ампервитки задающей обмотки, - медленно, стараясь сосредоточиться, читал он, - складываются..."
   - Основное - триггерные ячейки, - донёсся до него резкий голос Курштиса, доказывающего уже что-то другое Чернову.
   Аркадий поднял глаза, внимательно посмотрел на спорщиков. Триггеры... Ну, конечно! Теперь он вспомнил! Цветы! Ну и глупо же было обещать принести их сегодня Вере. В такую-то пору... А он-то думал, что это в шутку...
   За несколько дней до этого, в начале прошедшей недели - кажется, во вторник, - в перерыве между лекциями Аркадий, Людвиг и Володя Чернов обсуждали одну из тем, предложенных кафедрой электропривода для разработки СНО - студенческому научному обществу. Для решения задачи нужно было собрать неимоверное количество триггерных ячеек, и Сафонов договаривался с ребятами, когда приступить к работе. Присутствующий при этом разговоре Витя Кутенко, долговязый, чуть сутулившийся, с маленькой красивой светловолосой головой на длинной шее, махнул, как граблями, рукой, сморщился и сказал:
   - Да бросьте вы это дело, ребята. Экзамены скоро, а вы с этими триггерами сейчас возиться будете...
   Кутенко всегда панически боялся сессии, но всегда сдавал экзамены успешно, даже иногда на повышенную стипендию.
   - И вообще, без триггеров тоже жить можно, - видно было, что Витя, как это часто бывало, начинал дурачиться.
   - Вот если бы иметь такую силу, как у Юрия Власова, - продолжал он почти мечтательно, вытянув вперёд худую руку в облегающем свитере, - то никакие триггеры, вообще ничего не нужно...
   - Ты не прав, Витька, - сердито опустив крупный, рыхлый нос и исподлобья глядя на Кутенко строгими серыми глазами, ответил Людвиг. - Человеку нужно многое, чтоб он чувствовал себя человеком. А ты допрыгал - надо сказать, успешно допрыгал - до пятого курса и ничего, кроме конспектов, часто не своих, а чужих не увидел.
   Курштис намекал на давнюю историю, когда Кутенко "взял взаймы" конспект по курсу "Теоретические основы электротехники" (ТОЭ - так именовалась эта дисциплина в расписании занятий), - конспект, который прекрасно вёлся одной девушкой из параллельной группы, всегда садившейся в первом ряду самой большой в "электрокорпусе" института аудитории, где проводились общие лекции для всех пяти групп студентов их специальности. Это была последняя лекция в семестре, в их группе экзамен по ТОЭ был первым, в группе обиженной Витей девушки - последним, Кутенко хорошо подготовился по этому конспекту, готовился он у себя дома вместе с Галей, с первого курса "положившей на него глаз" и никогда бы не предавшей его, и она же после сдачи экзамена вернула незаметно конспект, положив его в тумбочку находившейся в панике девушки, которая жила с ней в одной комнате общежития. Эта неприглядная история так бы и осталась неизвестной, если бы Кутенко, подвыпив у ребят в "Гиганте", где они собрались в небольшой мужской компании после завершения сессии, сам вдруг не разоткровенничался, после чего получил от Пешнева подзатыльник.
   - Да ладно, - махнул рукой Витя, - "кто старое помянёт...", а теперь я хороший...
   Людвиг продолжал, по-прежнему строго глядя на Кутенко:
   - Что касается Власова... Он же, к тому же, ещё и большая умница. Ты не знал? Слушай, Кадик, принеси этому "слабому дитяти" гантели - у тебя, я видел, есть лишняя пара.
   - Пожалуйста, пусть зайдёт и возьмёт. Если донесёт... - улыбнулся Аркадий.
   - Мальчики, возьмёте меня с собой на кафедру? Я мало что смыслю в вашей теме, но помогать буду.
   Это сказала Вера. Она, стоя за спиной Сафонова, слышала их разговор и теперь обратила на себя внимание.
   Аркадий усмехнулся и сказал, подхватив дурашливый тон Кутенко:
   - А может, тебе, как Витьке, гантели нужны? Ты не думала об этом? Представляю, - он засмеялся, - видок: ухоженная Верочка, такая вся из себя, и - с гантелями! Так принести?
   Кадик согнул в локтях руки, напрягая мускулы.
   - Надо же и девушкам мускулатуру развивать... Правда, девушке к лицу больше не гантели, а цветы... Вот цветы если б кто тебе принёс... вполне подходит, - продолжал балагурить Сафонов, стараясь не смотреть на Веру.
   - Ты и принеси... Извини - так уж получилось, что ловлю тебя на слове.
   Людвиг и Витя смущённо отвернулись.
   Глаза Веры стали ещё больше, и в них таилось что-то такое, что Аркадий смешался и смог только выдавить из себя, галантно поклонившись:
   - Для вас, мисс, всё, что угодно... В воскресенье я вас осыплю цветами...
   Как ни странно, он начисто забыл о том разговоре, скорее - заставил себя выкинуть его из памяти, решив, что всё это было трепотнёй, розыгрышем. И сейчас, сидя рядом с Верой и пытаясь вникнуть в суть того, что он читал, он почувствовал какой-то "раздрай" на душе, он не мог ни о чём другом думать. Ну и ну! Вера, оказывается, ждала - действительно, ждала, что он принесёт цветы... Чёрт дёрнул его тогда за язык, а где он их возьмёт в это время года? Зимой - цветы... Как в романе... А если б он и достал где-то их, то как бы это выглядело - заявиться к ребятам в общежитие с цветами для Веры... Разве это возможно? А, может, всё-таки, она, воспользовавшись его словами, просто решила подшутить над ним в отместку? От неё можно ожидать и такого. Нет, слишком уж серьёзно она говорила. Так не шутят...
   Кадик уткнулся в инструкцию, но чувствовал, как кровь приливает к лицу. Он пытался закурить, как всегда в трудные минуты, стремясь с папиросой разделить замешательство, но наго зашикали девушки:
   - В коридор!..
   - Не кури!..
   И даже Боря Тесленко сказал:
   - Кадик, не твоя очередь.
  
   Не сделав и половины того, что намечал, Аркадий начал собираться. Вера тоже встала и подошла к нему, когда он у дверей натягивал пальто.
   - Ну, так где же?..
   Она, улыбаясь, смотрела на него снизу вверх, ловя его взгляд.
   - Воскресенье ещё не кончилось, по-моему, - пробурчал в ответ Аркадий, застёгиваясь.
   - Подожди, я с тобой...
   - Нет, я спешу... Пока! - бросил он в комнату и выскочил в коридор, так и глянув на Веру.
   Половину дня Кадик мотался по цветочным магазинам. Он и не знал раньше, что в городе их так много. Но цветов нигде не было. Похоронные венки да чахлые бледно-зелёные растения в горшках - вот всё, что ему могли предложить. Когда он уже совсем отчаялся, его надоумили съездить в оранжерею за город, и там, наконец, Сафонов увидел цветы, много разных цветов, в которых он плохо разбирался. Цветы росли в горшочках, и, глядя на них, не верилось, что на улице непогода и слякоть, и жалко их было выносить из тепла под холодные струи дождя. Цветы в горшках стоили дорого, и у Кадика не хватило денег. Он еле упросил, чтобы ему разрешили остальное привезти завтра, и оставил в залог паспорт.
   Хорошо ещё, что он вообще был "кредитоспособен", обеспечив себя карманными деньгами до конца учёбы, - две поездки на целину в каникулы после второго и третьего курсов, кроме неизгладимых впечатлений (бескрайность поспевающих хлебов, сумасшедшая работа - до чугунной тяжести во всём теле, до темноты в глазах; но именно там он впервые понял, что может многое вынести - это было радостным открытием - и ощутил себя взрослым человеком), - эти поездки принесли Аркадию и некоторую финансовую самостоятельность. Правда, в последний раз на целине он (в том году один из немногих из его группы, вообще отправившихся туда) был всего месяц, так и было задумано, поскольку маме его грозила в конце августа операция и он должен был быть в это время дома (слава Богу, обошлось без неё, была ложная тревога). Жаль, конечно, что он не смог поехать на целину и в этом году - после четвёртого курса была практика на электромеханическом заводе в Харькове, потом - воинские лагерные сборы под палящим южным солнцем, где большинство ребят целый месяц мучилось желудками, никто с их курса на целину так и не выбрался, но, может, и к лучшему то, что не ездил на целину - сердце начало пошаливать, и месяц отпуска он проработал вожатым в пионерском лагере за городским лесопарком - там в прошлый сезон работал Пешнев, он и подсказал Сафонову, куда надо обратиться... Заработок в пионерлагере был не ахти какой, однако весь месяц он жил практически в лесу и хорошо отдохнул перед последним и решающим годом учёбы. В материальном отношении ему, конечно же, было легче, чем многим ребятам из общежития, хотя особого достатка у них с мамой не было, и всю стипендию он обычно отдавал маме. "Целинные" деньги тоже пошли оба раза в дом - "гардеробом" сына занималась, как правило, сама Светлана Павловна, - и только определённая сумма, вполне достаточная, по её настоянию была положена на сберкнижку Аркадия сразу же после его возвращения из первой поездки на целину, а потом эта сумма была ещё и дополнена. "Так будет лучше, контролируй сам свои расходы, - сказала мама, печально улыбнувшись и потрепав его по щеке, - ты у меня уже совсем взрослый...".
   До восемнадцати лет Аркадий получал пенсию за погибшего на фронте - в самом конце войны - отца. К этому времени он уже знал, что фамилия, которую он носит, - фамилия его мамы, а отец был немецким коммунистом, эмигрировавшим из фашистской Германии в 1934 году. Отец, Герман Браун, окончил в Германии университет, был специалистом-славистом, поэтому хорошо знал русский язык. В СССР он получил гражданство, после длительных проверок "органами" вступил в ВКП(б) и преподавал немецкий язык в харьковском университете, где и познакомился со студенткой-филологичкой Светланой Сафоновой. Когда началась война, он был призван в армию и всю войну прослужил офицером-переводчиком в штабе фронта. Его минула участь других советских немцев в Красной Армии, внезапно отозванных с фронта и попавших в "трудовые лагеря". Он погиб, выйдя в качестве парламентёра к вражеским позициям... Чтобы избежать излишних сложностей в жизни сына - известно, как относился народ ещё долго после войны к немцам, - Светлана Павловна записала его русским и просила его никогда и никому не говорить, кем был его отец...
  
   Когда Аркадий срезал отобранные цветы, получился довольно приличный букет. Он тщательно укутал его в две предусмотрительно захваченные с собой газеты и поехал в город.
   Он не знал точного адреса Веры, знал только дом, в котором она живёт (чуть в стороне от обычного его пути из института домой), поскольку несколько раз видел, куда она сворачивала.
   Пока Кадик добрался до центра города, наступил вечер, а в воскресный вечер обычно не сидят дома. Но он был уверен, что Вера ждёт его - может быть, даже волнуется и выглядывает в окно. Она же поверила, что он принесёт ей цветы, значит - ждёт... Или, всё-таки, это был лишь розыгрыш?.. Такому не хотелось верить...
   Он заходил в три подъезда, пока в списке жильцов на лестничной клетке первого этажа не увидел фамилию: Калганов А. М. "4-й этаж, квартира 37" - прочёл Аркадий и двинулся вверх по лестнице. Он чувствовал, что волнуется. "Глупости!.. Что я - мальчишка? - пытался он убедить себя. - Надо взять себя в руки. Ну - иду к девушке... Что - в первый раз?" Увидев на двери табличку с фамилией и инициалами отца Веры, Кадик подумал: "Как его зовут? Отчество Веры - Андреевна. Значит, Андрей Михайлович... или Мартынович... или Миронович... А если просто положить цветы у дверей, позвонить и убежать - убежать, как они с пацанами хулиганили в детстве? Вот будет красиво... И Вера обидится... И вообще, что я - трушу?" Он как-то неуверенно нажал на кнопку звонка, и звонок получился такой же неуверенный, дрожащий. Кадик, разозлясь на себя, нажал ещё раз - теперь звонок был громким и требовательным, а он всё не отпускал кнопку. Он опустил руку, лишь услышав за дверью торопливые шаги, и ему опять захотелось убежать, а ещё больше - закурить...
   - Кадик, милый... пришёл... - в дверях стояла Вера, - а я тебя уже и не ждала...
   "Наверное, она говорит неправду, наверное - ждала", - подумал Аркадий и протянул ей букет, даже не освободив его от бумаги.
   - На... возьми, - он отступил от двери и, не глядя на Веру, хотел уйти.
   - Куда ты, зайди же, - потянула его за рукав Вера. - Посмотри, как я живу...
   В её голосе было столько нескрываемого желания, чтоб он не уходил, чтобы зашёл к ней, что Кадик непроизвольно очутился в коридоре, дверь сразу же закрылась за ним, и тут только он поднял на Веру глаза. До чего же хороша была она с радостно блестевшими глазами в своём чёрном, с бархатным стоячим воротничком, узком платье, оставляющем открытыми ещё сохранившие следы загара руки с тонкими пальцами! Аркадий будто впервые увидел её.
   - Я очень люблю цветы... разные, - говорила Вера, раскутывая букет. - Ты молодец, Кадик. Честно говоря, мне так хотелось, чтобы ты пришёл... и даже без цветов.
   Показав, куда повесить пальто, Вера провела Аркадия в свою комнату. Усадив его, она, как бы не замечая смущения гостя, ловко разделила букет на две части и поставила цветы в узкие и высокие вазы, предварительно выйдя в кухню, чтоб налить в них воды ("Извини, я на секунду", - сказала она, выходя). Ставя вазы на небольшой письменный стол у окна, Вера продолжала говорить:
   - Вот видишь, как я откровенна с тобой... Где же ты добыл их? Я, конечно, поступила не совсем честно, поймав тебя на слове. Но ведь и ты сам хотел показаться галантным?
   Она улыбнулась и посмотрела на Аркадия. Он, за всё время не проронивший ни слова, чувствовал себя ужасно неловко и промычал в ответ что-то неопределённое. Для него настолько было неожиданным то, что Вера и не пытается скрыть своей радости, что он ощутил какую-то пустоту внутри и не мог вымолвить ни слова. Ни одной мысли не приходило ему в голову. Он полез в карман за папиросой, но закурить не решался. Вера, заметив его замешательство, сказала:
   - Кури, если хочешь, мне это не мешает, я даже люблю, когда папа немного подымит у меня в комнате. Я только открою форточку, на всякий случай...
   Аркадий с радостью затянулся.
   - Ты, наверное, замёрз? Хочешь чаю? - и, прежде чем он успел оказаться, вышла из комнаты.
   Оставшись один, Аркадий облегчённо вздохнул. Теперь-то он сможет осмотреться и собраться с мыслями. Поискав глазами пепельницу и не найдя её, он подошёл к форточке и выбросил быстро выкуренную папиросу, сказав себе при этом: "Ай-ай-ай! Нехорошо, молодой человек..." Отвернувшись от окна, Кадик увидел большой портрет в простой чёрной рамке, так не гармонирующей со светлыми обоями комнаты. "Как же я его сразу не заметил?" - с удивлением подумал он. Прямо на него смотрели большие светлые глаза молодой женщины. Сходство её с Верой было поразительным. Аркадий знал, что у Веры нет матери. "Так вот какая она была", - подумал он. Кадик слабо разбирался в живописи, но и его поразил портрет мягкостью и плавностью линий, какой-то неповторимой любовью и светлой радостью, которые звучали в каждой чёрточке изображения. Глаза женщины как будто говорили: "Если ты друг, если ты добр и честен, тебе будет хорошо в доме, где висит мой портрет". "А каков я?" - Кадик и сам не знал, как ответить на свой вопрос, но немного пришёл в себя. И когда за дверью комнаты послышался голос Веры: "Кадик, пожалуйста, открой мне дверь, у меня руки заняты", - он окончательно встряхнулся и стал снова таким, каким знали его друзья.
   Он помог Вере поставить на низенький стол принесенный ею поднос, заполненный чашками, тарелками и вазочками, и заявил:
   - А знаешь, Вера, я таки проголодался. Корми меня.
   Вера ласково провела рукой по его растрепавшейся шевелюре и сказала просто:
   - Ну и чудесно. Будем пить чай.
   За чаем Аркадий добросовестно уплетал бутерброды и осматривал комнату. Здесь было уютно и ничего лишнего. Тахта, шкаф и письменный стол занимали в ней основное место. Стул у письменного стола и маленький столик, за которым они сейчас ужинали, сидя на тахте, а также три ряда полок на стене, сплошь забитых книгами, завершали убранство комнаты. Всё было просто и мило, и Аркадию неожиданно показалось, что он здесь не впервые, что его окружает знакомая обстановка... Такое ощущение было ему знакомо, оно появлялось иногда и раньше, когда, попав в совершенно незнакомое место, он чувствовал, что ему почему-то известны какие-то детали этого места - то ли дерево у поворота дороги, то ли дом, мимо которого он проходил, то ли ещё что-то; он не понимал, как такое может быть, ведь он, действительно, никогда здесь не был, но то ощущение не проходило... А сейчас, дома у Веры ему стало весело и хорошо, он ел, пил чай, время от времени поглядывая на портрет женщины. Поймав один из таких взглядов, Вера подошла к портрету и коснулась пальцами рамки.
   - Это моя мама. Мне было четыре года, когда... Я тебе когда-нибудь расскажу...
  
   Домой Аркадий пришёл поздно и, не зажигая свет, чтоб не разбудить мать, прошёл к себе и лёг в постель. Он долго не мог заснуть, взволнованный событиями прошедшего дня, главное - Верой, которая предстала перед ним во всём обаянии женщины, которая хочет понравиться. Он не анализировал своего отношения к ней - он просто знал, что сегодня у него был чудесный вечер. Лёжа с закрытыми глазами, Кадик представлял себе её волосы, руки, тонкие у запястий, лукавую искринку в глазах, чуть шепелявивший, но такой приятный голос. К тому же, Вера ясно дала ему понять - тут уж не надо гадать, - что он ей нравится, а это никого и никогда не может оставить равнодушным.
   Он, конечно, и раньше встречался с девушками, "дружил", как было принято говорить, но ни одна из них не приносила ему того душевного удовлетворения, которое он испытал сегодня, разговаривая с Верой. Последний ряд в кинотеатре, затемнённые скамейки в парке, пустячные разговоры "обо всём", даже иногда случавшаяся близость - всё это быстро надоедало Аркадию, и в какой-то очередной раз он уже не приходил на свидание. А сегодня... Сегодня о чём они только не переговорили! И это не были те разговоры, когда фактически нечего сказать друг другу, и последние новости из личной жизни кинозвёзд перемежаются с критическим обсуждением поступков знакомых и анализом международной жизни. Нет! Они прекрасно понимали друг друга и, хотя по некоторым вопросам были разного мнения, чувствовали, что общий язык найден. Бывает же так, оказывается, что два человека, никогда раньше не беседовавшие ни о чём серьёзном, вдруг открывают, каждый в другом, глубокое понимание и сочувствие своим мыслям!..
   Проснувшись утром с ощущением чего-то радостного, Аркадий побежал в институт. За ночь немного подморозило, но свинцовые тучи, без просветов покрывавшие небо, не предвещали хорошего и ясного зимнего дня. Но сегодня это уже не могло испортить ему настроения. А день должен был выдаться сложным. Прежде всего, надо было сдать лабораторные работы. А как их сдать, если вчера почти ничего не сделано? Но Кадик не унывал и рассчитывал на своё вдохновение. Действительно, он просто огорошил многословием и общей эрудицией заведующего кафедрой Александра Михайловича Квиско, который пришёл принимать зачёты по "лабораторкам" вместо заболевшего преподавателя, - огорошил настолько, что тот, хотя и предпринял безуспешную попытку выловить в этом многословии что-нибудь конкретное, относящееся именно к данным выполненным работам, всего лишь покачал головой и, зная Сафонова как в целом хорошего студента, с кислой миной расписался в зачётной книжке.
   Ребята были в восхищении. Даже Чернов и Курштис, продолжавшие шёпотом свой нескончаемый спор, замолчали, когда начал отвечать Сафонов, и прислушались к его монологу.
   - Ты излил сейчас столько воды, - сказал Аркадию в перерыве Витя Кутенко, смешно двигая кадыком, - что наш Квиско чуть не утонул. И тебе надо восполнить её запасы для следующего зачёта. Идём, я тебя напою, у меня есть мелочь для автомата.
   Пока Аркадий пил крем-соду, Витя, зайдя сзади, надел ему на голову шлем из газеты с красной надписью: "Великому Трепачу - с восхищением!". Присутствующие при этом рассмеялись, а Галя Сокуненко сказала не то с восхищением, не то с завистью:
   - Это ж уметь надо...
   - А ты как думала? - ответил Аркадий, сбрасывая колпак. - Понимаете, очень занят вчера был, ничего почитать не успел, вот и пришлось выкручиваться как-то.
   - Не оправдывайся, знаем, чем ты был занят, - засмеялись вокруг. - Цветов-то зимой в саду не нарвёшь...
   Аркадий посмотрел на Кутенко, потом на Чернова и Курштиса.
   - Это вы - трепачи, - сказал он, - трепачи чистейшей воды, - и так надвинул бумажный шлем на маленькую голову Витьки, что из-под края газеты остался виден только кадык.
   Лишь они трое были при том его знаменательном разговоре с Верой, и лишь они могли понять суть слов, которыми он с ней перекинулся вчера в общежитии. И если раньше подобный намёк только, может быть, польстил бы ему, и он посмеялся бы вместе со всеми, то сейчас эта "подначка", поскольку она была связана с Верой, задела Кадика. Он даже сам удивился такому. Откуда ему и его друзьям знать, что пробуждающееся глубокое чувство не терпит постороннего вмешательства, даже намёка на такое вмешательство? Никто из присутствующих по-настоящему ещё не любил, не мучился от желания постоянно быть рядом со своей избранницей, видеть и слышать её, ненароком прикасаться к ней, оказывать ей внимание, не ощущал того нервного подъёма, истинного вдохновения, которые приходят, когда становится ясно, что и он небезразличен ей. Мужчины, крепкие телом, с головами, набитыми разносторонними сведениями, в области чувств они ещё были часто как бы детьми и, хотя "всё про всё" знали - как по книгам, так и из некоторого опыта близких встреч с представительницами прекрасной (и более эмоциональной) половины человечества, - состояние лёгкой влюблённости, сопровождающее юность вообще и постоянно пробуждающее в них чувственность, удовлетворяемую некоторыми, кому повезёт, без особых усилий, что оставляло, впрочем, подчас какой-то неприятный, трудно определимый осадок в душе, - такое состояние редко у кого перерастало в чувство более глубокое, захватывающее, сильное. Они вроде бы и не ощущали потребности в нём - стремительный темп жизни, заполненный учёбой, спортом, студенческим научным обществом, общественной работой, а летом - практикой и "трудовым семестром", почти, казалось бы, не оставлял места ни для чего иного. Но всё же, всё же... И хотя каждый в глубине души, не признаваясь самому себе, ждал настоящей любви, надеялся пережить сам всё то, о чём рассказывали книги, к тем немногим сокурсникам, которые успели уже жениться, отношение было слегка ироническое, но и за ним скрывалась иногда невысказанная зависть. Только по отношению к Пешневу такая ирония никогда не проявлялась, поскольку все давно знали его Лизу, а Боря Тесленко однажды выразил общее мнение, сказав: "Повезло Жорке..."
   Другое дело, когда выходили замуж студентки. В редких разговорах на эту тему отмечалось, что их замужество было делом естественным: девушки всегда стремятся создать семью, у них в большей степени проявляется инстинкт продолжения рода. Косметика, укороченные юбки, глубокие декольте являлись лишь внешним проявлением этого инстинкта.
   ...Кадик закурил и вышел на улицу посмотреть, не идёт ли Вера. Её отсутствие тревожило его. Ему так много хотелось сказать ей, но он не был уверен, осмелится ли, а если - да, то сможет ли рассказать ей о той радости и ясности на душе, которые не покидают его со вчерашнего вечера.
  
   Вера прибежала запыхавшаяся, в полурастёгнутой шубке.
   - Не опоздала на второй час? Ты понимаешь, Кадик, отец приехал ночью, я вставала его покормить с дороги, а утром просто проспала. А кто принимает? Квиско? Ух, обязательно засыплюсь.
   В аудитории она извинилась за опоздание и, сев на место, раскрыла конспект. Но прочесть ей так ничего и не удалось - Квиско подозвал её к себе.
   Вера отвечала плохо. То ли она, действительно, не выспалась, то ли просто голова её была забита другим, но она мало что могла сказать в ответ на дотошные вопросы, которыми засыпал её заведующий кафедрой, и только смущённо улыбалась.
   Квиско рассердился:
   - Ну, что вы улыбаетесь? Что вам весело? Такие элементарные вещи не знаете! Вы бы больше занимались, а не тратили время на маникюр. Вы же инженер без пяти минут. Как не стыдно!
   Александр Михайлович Квиско терпеть не мог, когда студентки приходили на зачёты и экзамены с накрашенными ногтями и губами, в нейлоновых блузках. "Институт - это то же производство, - говорил он. - Вы на работу в цех тоже придёте в таком виде? Вас же рабочие засмеют". Студенты были не согласны с ним, но девушки, идя сдавать ему экзамен, подстригали ногти, смывали лак, одевались "синим чулком".
   Вере рассказывали об этой вечной придирке Квиско. И хотя она, действительно, отвечала плохо, ей хотелось убедить себя, что "придёте ещё раз", сказанное им, было вызвано только её внешним видом. Расстроенная полученным выговором, она вышла за дверь к ожидавшему её Аркадию и хотела сказать ему, что Квиско не принял у неё зачёт из-за маникюра, но вдруг возмутилась собственной попыткой солгать и просто и ясно посмотрела на Кадика:
   - Я же говорила тебе, что завалюсь... Теперь пересдавать надо.
   Аркадий взял её за руку и сказал:
   - Ничего, Верочка, я тоже на одном нахальстве выскочил. Вместе подучим, всё равно ведь ещё экзамен...
   На общие лекции сегодня они уже не пошли. Поехав за паспортом Аркадия в оранжерею, они решили обратно идти пешком, через лесопарк. Здесь было не так слякотно, как в городе, под чёрными голыми деревьями кое-где держался снег, тропинки, затвердевшие ночью, ещё не успели совсем раскиснуть, и земля, перемешанная с опавшими осенью листьями и мелкими льдинками, мягко пружинила под ногами. Они шли, тесно прижавшись друг к другу, в тишине, не прерываемой даже ветром, только крики ворон изредка нарушали покой застывшего леса, а приглушённые звуки их шагов и голосов тонули в сыром и густом воздухе. Этот лесной массив, непосредственно примыкавший к городскому парку и являющийся его продолжением, любимый горожанами и часто посещаемый ими, особенно по выходным дням с апреля по октябрь, сейчас был пуст. Аркадий впервые был тут в это время года. Он любил бродить здесь, если случалось свободное время, ясной осенью, в будни, когда меньше людей, подверженных собирательской страсти, рыщет по лесу в поисках грибов, тёрна, орехов. Разноцветье листьев, звон птах, пирующих дарами осени, прозрачный и пьянящий, настоянный на запахах земли и увядающей зелени воздух успокаивали, умиротворяли его, настраивали на лирический лад. Здесь легко рождались рифмованные строчки, которые Аркадий стеснялся называть стихами, здесь он проговаривал их, а потом дома записывал в специальную толстую тетрадь, что-то исправляя, дополняя, переделывая...
   Сейчас, идя рядом с Верой, Кадик чувствовал ту же заполненность души, как в минуты, когда складывались стихи. Более того! Нечто невыразимое, огромное охватило его всего, не хотелось говорить, чтобы не расплескать это новое, непонятное, неизведанное... Пытаясь уяснить, что с ним происходит, он не мог оценить своё состояние иначе, как ощущение ожидаемого счастья. Это ощущение было так зримо, осязаемо, что у Аркадия закружилась голова, он остановился, повернулся к Вере. Его глаза встретили её взгляд, ласковый и тёплый. Она посмотрела на его нахмуренные брови, на губы, по которым вдруг пробежала лёгкая судорога, медленно провела ладонью по его лицу - сверху вниз, принуждая смежить веки, затем пригнула руками его голову и поцеловала, достав только до нижней губы. Он нагнулся к ней, выдохнул: "Верочка..." - и, обняв за плечи, стал целовать её полураскрытые губы, глаза в длинных и мягких ресницах, холодные щёки и опять губы, губы... Время будто остановилось, исчезли звуки, они не слышали даже собственного дыхания, целовались молча, исступлённо, самозабвенно...
   Аркадий не мог бы сказать, сколько времени они простояли так, прижавшись друг к другу, среди безмолвных деревьев. Он мог бы целовать Веру бесконечно долго, его охватило какое-то пронзительное чувство, и это не было обычным желанием, требующим удовлетворения, хотя и оно присутствовало в комплексе его ощущений, но было не главным, второстепенным. Главным было восхищение, благодарность Вере за то, что она есть и такая, как есть, неясное предчувствие ещё неизведанного грядущего счастья. Аркадий не осознавал всего этого, у него гудела голова, покалывало сердце, но ему было хорошо - так хорошо, как никогда прежде.
   ...Вера мягко отстранилась, накрыла его ладони своими, значительно меньшими, и сказала:
   - Пора идти, Кадик.
   Она смотрела на него чуть повлажневшими глазами, и в них прыгали знакомые искорки. Аркадий потянулся к ней, достав, чмокнул в мочку уха, рассмеялся и, легко подхватив Веру на руки, закружился с ней, меся ногами податливую землю.
   - Ох, пусти, сумасшедший! - слабо воскликнула Вера, ухватившись за его шею. - Пусти, пусти, хватит!
   Между двумя "пусти" она успела поцеловать его в губы, затем упёрлась руками ему в грудь, и Аркадий, остановившись, осторожно поставил её на ноги. Как прекрасна была она, раскрасневшаяся, с выбившимися из-под белой вязаной шапочки золотистыми прядями волос! Поправляя их, она смотрела на него весело и строго, как бы повторяя глазами: "Хватит! Довольно!"
  

3.

  
   Семестр подходил к концу - последний, девятый учебный семестр. Через неделю - Новый год, третьего января - первый экзамен, после этой сессии, тоже последней в их жизни, - преддипломная практика, затем подготовка дипломных проектов, защита и - разлетятся кто куда друзья-товарищи...
   Но сейчас об этом, казалось, никто не думал - зачёты, зачёты, завершение в спешке работы над темой в СНО и опять - зачёты... И поразил всех внезапно Витя Кутенко. Накануне последнего учебного дня, после третьей "пары", когда преподаватель, проводивший с группой последнее практическое занятие по электроприводу, вышел из аудитории, пожелав успеха на экзаменах, и все загалдели, поднимаясь со своих мест, Витя вдруг выскочил к столу преподавателя и крикнул:
   - Подождите, ребята! Есть предложение...
   Он выглядел несколько растерянно, сильнее обычного двигался кадык на тонкой шее.
   - Опять придумал чепуху какую-нибудь? С тебя станется... Некогда, - сказал Чернов, проходя к выходу. Он старался не терять времени даром, много занимался, дома оборудовал целую лабораторию, учился лучше многих других в группе, да и знал по выбранной ими специальности больше, за что и был прозван "профессором".
   - Да подожди ты... Я серьёзно... - Витя метнулся к двери, загораживая её собой. - Не орите! Послушайте минуту...
   Его настойчивость увенчалась успехом. Шум стих, все повернулись к нему.
   - Ну, давай, Витя, выкладывай, - сказал Сафонов, только что вполголоса рассказывавший Вере, где он пропадал сегодня полдня, успев только на второй час последней "пары" - благо, контроля за посещаемостью занятий пятикурсниками уже почти не было никакого, что с них взять перед последней сессией, заместитель декана факультета, ведающий вопросами учебной дисциплины, уже махнул на них рукой... С самого утра Аркадий по поручению комитета комсомола срочно поехал на один из кирпичных заводов города, где, как всегда, не хватало рабочих и поэтому не выполнялся план, но ректор сумел договориться в принципе, что институту будет отпущено сколько-то тысяч штук кирпича, необходимого для завершения работ по перестройке учебных мастерских, если хотя бы в течение месяца на заводе поработают студенты. За организацию этого дела взялся комитет комсомола, намечалось направить на завод в дни зимних каникул ребят второго-четвёртого курсов электромашиностроительного факультета - естественно, тех, кто захочет подзаработать; на разных курсах каникулы были не одновременно, сдвинуты относительно друг друга, поэтому месяц как раз и получался. Аркадий сегодня выяснял, что именно будут делать студенты, каков размер возможного заработка, уточнил, что ежедневно в каждую из трёх смен необходимо, чтоб выходило пятнадцать человек; потом он приехал в институт, в комитет комсомола, где составил приблизительный график выхода студентов разных курсов на работу - график этот, конечно, будет ещё уточнятся, но основа уже есть...
   ...Кутенко, запинаясь, сказал:
   - В общем... это... давайте отметим завтра мои именины.
   - Твой же день рождения был месяц назад! - громко удивилась Наташа Стрельникова, профорг группы, всегда помнившая все даты.
   - Ну да, - буркнул Витя, - но, во-первых, я тогда болел, а во-вторых, имя мне дали в честь святого, а завтра по святцам как раз такой день.
   - Врёшь ты всё, - махнул рукой Чернов. - Ещё нужно проверить святцы. Вот балаболка! Пусти-ка...
   - Вру, - легко согласился Кутенко, по-прежнему не выпуская Володю Чернова. - Но, ребята... - он заметно волновался, и его серые глаза смотрели напряжённо. - Ребята, подумайте... когда же мы соберёмся все вместе ещё... Не до того будет.
   Эта простая истина мгновенно дошла до всех. Конечно же! Целых полгода - до прощального банкета, посвящённого окончанию вуза - они будут разобщены, короткие встречи перед дверьми аудиторий, где будут приниматься экзамены, не в счёт, на каникулы большинство разъедется, а на преддипломную практику они направляются группами по три-пять человек на разные предприятия - как же не собраться в последний раз всем вместе?
   - Ну-у, молодец, - протянул Жора Пешнев, - действительно, дельное предложение.
   Чернов отошёл от двери, сел за первый стол, зачем-то расстегнул свою "вечную" лыжную куртку - она была как бы неотъемлемой частью его личности - и с интересом посмотрел на Кутенко.
   К Вите подошла Стрельникова, повернулась лицом к аудитории:
   - Что же, ребята, принимается?
   "Да!" "Конечно!" "Ещё бы!" - можно было различить в поднявшемся гуле. Кутенко поднял руку:
   - Тише! Ну, тише, ребята! - и когда гул поутих, добавил:
   - Вот только подарков мне не надо... лучше в складчину.
   - Естественно, - ответила ему за всех Наташа, она уже взяла это дело в свои руки. - Где соберёмся?
   - Где ж ещё - у меня, - сказал ей Витя и широко улыбнулся, подмигнув, - ведь именинник-то я...
  
   В условленное время Аркадий зашёл за Верой. Она уже была готова, и они сразу, прихватив два испеченных в "чуде" пирога, аккуратно уложенных на тарелки и упакованных в большую сетку, направились к дому Кутенко. Идти было недалеко, Аркадий повёл Веру кратчайшей дорогой через сад Шевченко. Они подошли с тыла к внушительному, довоенной постройки, дому, фасад которого выходил в тихий, круто спускающийся на улицу Клочковскую переулок. По дороге они ещё раз отдали должное Вите, что он так здорово - и вовремя - придумал, Кадик рассказал Вере, что Витя живёт с бабушкой, которая молится на него, да и он называет её не иначе как бабуленькой и во всём помогает ей.
   Уже почти все были в сборе. Девушки заканчивали накрывать стол, бабуленька хлопотала с ними, ребята открывали консервы, откупоривали бутылки. В углу старого, оббитого чёрным материалом "под кожу" дивана с высокой прямой спинкой сидел тонколицый Петя Сокольский с высоким набриолиненным коком на каштановой голове и что-то бренчал на гитаре, отбивая такт ногой, затянутой в сужающуюся почти что на нет штанину неизменных тёмнокоричневых брюк, которые сумели пережить ещё недавнее повальное гонение на "стиляг", когда подобные "дудочки" изрезались ножницами прямо на улице ортодоксально настроенными противниками западной моды. На кое-где потёртую крышку пианино, вдвинутого в эркер, Витя устанавливал проигрыватель. Комната была большая, составленный из отдельных частей стол, окружённый разномастными стульями и табуретками ("Наверное, Витька всех соседей обошёл", - подумал Кадик) не занимал всей площади, и место для танцев оставалось.
   Вскоре подошли и запоздавшие. Когда все уселись за стол и были наполнены рюмки и стаканы, Стрельникова спросила:
   - Кто скажет первый тост?
   - Я, - неожиданно для всех сказал Саша Палицын, поднимаясь.
   Саша, тихий, уравновешенный, малорослый, самый, наверное, незаметный из ребят, несмотря на свою ярко-рыжую голову, уже второй год был старостой группы. Он заменил на этом посту в начале четвёртого курса, когда студенты после возвращения с ежегодных осенних сельхозработ приступили к занятиям, Чернова, который, углублённый в учёбу и науку, совершенно не занимался повседневными делами группы, и вызывал, поэтому, у деканата раздражение. Чем руководствовался деканат, назначая старостой Сашу, неизвестно, но он не ошибся: Палицын устраивал руководство факультета своей исполнительностью и дисциплинированностью (за все годы не прогулял ни одной "пары"!), всегда покорно выслушивал замечания, касающиеся тех или иных нарушений, допущенных студентами, спокойно ставил в известность группу о полученном выговоре и никогда никого "не подставлял". Это устраивало и его "одногруппников", к нему относились хорошо, но такое "хорошо" скорее смахивало на "терпимо", поскольку ни в каких неофициальных мероприятиях он обычно не участвовал, близких друзей не заводил, на целину не ездил, жил сам, снимая комнату, хотя ему - как старосте - неоднократно предлагали место в общежитии, да и учился средне. Палицына никто не понимал, считали, что он "себе на уме". Тянет он как староста? Никого не подводит? Ну и ладно, и слава Богу...
   - Что ж, - сказала Наташа, обнажив в улыбке дёсны с крупными зубами, - старосте по праву первое слово.
   - Ребята, - сказал он, - мы вот собрались здесь все, все - разные... по характерам, по способностям, по интересам, и это хорошо, что собрались... перед последним штурмом. Я не мастак говорить тосты, давайте просто выпьем за то, что мы собрались... все...
   Он замолчал и приподнял стакан, наполненный на треть вином.
   "Не Цицерон, но прав по существу", - подумал Аркадий и переглянулся с сидевшим напротив Людвигом. Тот был единственным в группе, кто относился к Палицыну открыто пренебрежительно. Курштис повёл плечом, кивнул и поднял свою рюмку.
   Несколько мгновений все переваривали несколько путаную речь своего старосты.
   - Саша, ты хорошо сказал, - нарушил молчание Жора Пешнев. - Всё правильно... Мы, в самом деле, все разные, и судьбы у нас будут разные, но пока мы вместе, сейчас это - главное, и - дай Бог - куда б ни привела нас жизнь, в душе мы всегда будем вместе... Ты хорошо сказал, Саша, мы поняли тебя... Так выпьем же за то, что провозгласил в своём первом тосте наш староста!
   Все выпили. Большинство было голодно, поэтому несколько минут слышалось лишь постукивание вилок о тарелки.
   "Чёрт знает что - думал Аркадий, прожёвывая винегрет, дополненный солидным куском колбасы - его тарелка стараниями сидевшей рядом Веры была полна всякой снеди, - пятый год учимся вместе, а друг друга знаем недостаточно. Сначала Витька поразил, теперь - Палицын. Чего-то я не разглядел в нём, просто никогда не задумывался, что он за человек... Ну, может он на спор спокойно, не запивая, съесть пару стручков красного перца, однажды продемонстрировал это в колхозе - и это всё, что мне известно о нём. Значит, есть в нём и такое, что не проявлялось всё это время. Действительно, все мы - разные..."
   Но опять его рюмка была наполнена водкой, а Наташа Стрельникова требовала:
   - Перестаньте жевать, успеете! Кто ещё хочет сказать?
   - Я скажу.
   Кадик встал, взял рюмку, но затем отставил её, дотянулся до бутылки с вином, отметив про себя его название - "Лидия", и налил вино в пустой фужер. Ещё вчера он решил, что прочтёт сегодня своё последнее стихотворение, написанное сразу, в один присест, вечером после "выступления" Вити Кутенко.
   - В унисон, так сказать, тому, о чём только что говорили Палицын и Пешнев - оказывается, иногда получается и думать одинаково об одном и том же, - я намерен был говорить о том, что наша "разность" не мешала нам, в ней, как это ни парадоксально, всегда находилось общее - то, что позволяло нам с удовольствием общаться друг с другом, дружить - не надо стесняться этого хорошего слова, проявлялось то, что сделало возможным нашей группе стать коллективом, едином в главном...
   Аркадий замолчал. Стояла абсолютная тишина, на него смотрели сорок шесть внимательных глаз. Он потёр подбородок и снова заговорил глуховатым от волнения голосом:
   - Всё это я намеревался сказать... и сказал, в конце концов. Как и вы, я не люблю высоких слов... Но приходит время, и нам надо дать себе отчёт в том, что впереди - самостоятельная жизнь, и каждый в неё войдёт с тем, что вынес из этих лет, и я имею ввиду не только и не столько то, что мы познали в процессе учёбы, хотя и это немаловажный фактор... И мне очень хотелось бы, чтоб через пять, десять, двадцать лет каждый из нас стремился встретиться с остальными, сидящими за этим столом.
   Кадик обвёл глазами сидящих и слушающих его однокашников.
   - Говорят, длинный тост - плохой тост, - продолжал он, улыбнувшись и доставая из внутреннего кармана пиджака листок бумаги. - Я вас уже, наверное, утомил, поэтому лишь прочту одно доморощенное стихотворение, после которого нельзя, по-моему, не выпить. Слушайте:
  
   Вы! Студенты, люди, боги!
   Крепко ль мысль засела в вас,
   Что житейские дороги
   Скоро разбросают нас?
   Славно нам училось в вузе,
   И на всё хватало нас:
   Дань отдали кукурузе,
   Привлекал нас спорт и джаз.
   А когда судьба-медуза
   Ускользала вдруг из рук,
   Поэтическая муза
   Скрашивала наш досуг.
   Сколько песен мы пропели!
   В танцах не жалели пол...
   Через вёсны и метели
   Путь лежал за этот стол.
  
   Аркадий читал, почти не заглядывая в листок, чуть неестественным - видимо, от волнения - голосом. Его "опус" был длинным, в нём упоминались многие из тех, кто сейчас сидел перед ним, они с интересом слушали. Он прочёл последнюю строфу:
  
   За душевное богатство,
   Мысли творческой накал,
   За студенческое братство
   Подниму вина бокал!
  
   При последних словах Аркадий поднял свой фужер, раздались аплодисменты, к нему протянулись руки, чтоб чокнуться с ним. После того как все выпили, Боря Тесленко протянул через стол руку к Кадику:
   - Дай-ка я ещё раз прочту. Как ты там про меня?
   - А я хочу переписать на память, - сказал Людвиг.
   - И я, - подхватила Галя.
   - Подождите, ребята, - остановила их Наташа. - Сделаем так: если Кадик не возражает, я возьму у него эти стихи и размножу на следующей неделе на машинке, всем достанется. Как "Гимн автоматчиков" в начале этого года.
   Слова "Гимна автоматчиков" Сафонов написал на популярный мотив песни к кинофильму "Высота" с Рыбниковым в главной роли - написал к последнему "Апрелевскому вечеру" на факультете, последнему и по времени, и по тому, что это был последний такой вечер, в подготовке которого он принимал участие. Ведь следующий "Апрелевский" будет готовиться и пройдёт, когда те пятикурсники, которые раньше активно содействовали проведению этого студенческого праздника - и он, Сафонов, и Пешнев, и Стрельникова - будут заняты своими дипломными проектами и придут, возможно, на вечер уже только в качестве гостей, придут посмотреть, как справилась "молодёжь", пришедшая им на смену.
   - Кстати, - продолжала Наташа, - может, споём? Давайте ещё раз "наполним бокалы, сдвинем их разом", а потом споём, надо же сделать перерыв, а то вон Витя, кажется, уже немного того...
   Кутенко запротестовал:
   - Ничего подобного! - и начал разливать вино и водку соседям по столу. К нему присоединились остальные ребята. Выпили за успешную сдачу экзаменов, немного закусили, и Стрельникова сказала:
   - Ну, так что ж - споём? Кто-то, наверное, ещё помнит слова, а у меня есть несколько экземпляров текста, - она достала из своей сумки листки с "Гимном". - Петя, подыграешь?
   Сокольский кивнул, встал из-за стола, взял гитару. Вера тоже поднялась и, идя к пианино, сказала:
   - Я тоже подобрала эту мелодию.
   Сначала нестройно, но потом всё более входя в ритм, большинство начало проговаривать под мелодию слова:
   Мы не строители-сантехники
   И не филологи - о нет, о нет!
   Мы автоматчики-электрики, да
   Несём мы людям жизнь и свет, жизнь и свет.
  
   Коль наши чувства - в сотни киловатт
   И в жилах кровь, как кипяток, как ток,
   Любой предел нам будет маловат, да,
   И низок каждый потолок, потолок.
  
   Чтобы твоя красивой стала жизнь
   И не нагрянула беда, беда,
   Ты с автоматчиками подружись, да,
   Не предавай их никогда, никогда!
  
   Ни архитекторы, ни прочие
   Ведь не умеют так дружить, любить,
   Как сыновья все и все дочери, да,
   Ампера, Вольта, Якоби, Якоби.
  
   Сокольский приспособился, брал аккорды, выделялся басок Чернова. Кутенко, заглядывая в листок в руках Гали, размахивал, дирижируя, рукой, но постоянно сбивался.
  
   Когда назначу я свидание,
   Ко мне, уверен, выйдешь ты, да, ты,
   Услышав вызов мой заранее, да, -
   Сигнал высокой частоты, частоты.
  
   Навстречу солнцу и ветрам гребя
   К семейной пристани простой, простой,
   Ты повторяй мне: "Я люблю тебя, да!" -
   С промышленною частотой, частотой.
  
   Любовь - деталь не посторонняя,
   Она даёт такой толчок, так что
   Готов к труду и обороне я, да,
   Без всякой сдачи на значок, на значок!
  
   Во время исполнения этого куплета Пешнев потрепал по плечу сидевшего рядом Серёжу Свитнева, своего частого партнёра по преферансу (как и Борис Тесленко) и шахматам, признанного эрудита, безнадёжно влюблённого, как все знали, в лучшую спортсменку факультета, учившуюся в параллельной группе, - та ставила на первое место чисто физические качества парней и на явный интерес к ней Сергея не обращала ровно никакого внимания.
   "Гимн" заканчивался так:
   И заявить без ложной скромности
   Могу я каждому подряд, подряд,
   Что в полной боевой готовности, да,
   Весь автоматчиков отряд, весь отряд!
  
   На последнем "Апрелевском вечере" "Гимн автоматчиков" впервые прозвучал в исполнении певческого коллектива факультета, в который входила Наташа Стрельникова. Это был праздник, весёлый и шумный, которого ждали и к которому готовились весь год, праздник, на который пытались всеми правдами и неправдами попасть студенты не только остальных факультетов политехнического, но и других вузов. Но даже не все учившиеся на факультете могли в этот субботний апрельский вечер пройти в "электрокорпус" - счастливчики получали пригласительные билеты, каждый - на двоих, и количество билетов составляло ровно половину числа мест в самой большой аудитории корпуса, где проводился концерт. У Аркадия долго хранился билет на один из таких вечеров - красочный, отпечатанный в типографии институтской многотиражки шестистраничный буклет с запомнившимися строчками, помещёнными на первой странице:
  
   Снова солнца лучи
   Разбудили ручьи.
   Стала почкам жилплощадь тесна.
   И на тему любви
   Спорят вновь соловьи,
   Когда в город приходит Весна.
  
   Не окончен конспект
   И начат проект.
   И влюблённым теперь не до сна -
   Все скамейки в тени
   Занимают они,
   Когда в город приходит Весна.
  
   Оживит нам апрель
   Культработу теперь -
   По традициям старым она
   Распускает цветы
   Неземной красоты,
   Когда в город приходит Весна.
  
   И сегодня опять
   Будет вечер сиять,
   И идея его всем ясна -
   Он весне посвящён,
   Называется он
   "Когда в город приходит Весна".
  
   Концерт обычно состоял из скетчей из студенческой жизни - подчас достаточно злых, в которых доставалось порой и иным преподавателям, не называя их, конечно, самодеятельных песен и конферанса - такого, что хоть сейчас на профессиональную эстраду. После концерта - шуточные викторины; выставка шаржей; "комната влюблённых" - абсолютно пустая, с льющейся из динамика тихой музыкой, с вращающимся у потолка обклеенным зеркальными осколками шаром, на который падал тонкий луч света, отчего полумрак комнаты медленно прорезали светлые блики, а рядом по коридору, через узкий простенок, завешенный на высоте человеческого роста листом ватмана, украшенным виньетками, с прорисованной жирной стрелой и стихами:
  
   Любовью окрылённым,
   Восторженно-елейным
   Полезно знать:
   От "комнаты влюблённых"
   До "комнаты семейных" -
   Рукой подать! -
  
   та самая "комната семейных", где облезлому дивану, позаимствованному в деканате, соседствовал телевизор; аукцион с плакатом на трибуне, над которым возвышался с деревянным молотком "продавец", -
   Это не сказка,
   это не сон:
   здесь - настоящий аукцион!
   Спешите,
   спешите,
   спешите,
   пока
   здесь продаётся
   всё
   с молотка! -
  
   аукцион, где продаваемое не предъявлялось покупателями до свершения "сделки" и можно было "выторговать" за двадцать копеек бутылку шампанского, а за десять рублей - соску-пустышку. Идея аукциона принадлежала Аркадию, он написал и текст плаката, он же был и "продавцом" несколько лет. Аукцион пользовался успехом, здесь постоянно толпились студенты, азартно "торгуясь" и со смехом воспринимая "пустые" выигрыши. Но аукцион послужил и поводом для недолгой размолвки между Сафоновым и Пешневым, который после первого года его проведения спросил Аркадия в конце вечера:
   - А вырученные деньги куда? Ведь заплачено покупателями было наверняка больше, чем потрачено? Себе?
   Аркадий только посмотрел на него с недоумением. Тот понял, что ляпнул глупость, и сказал:
   - Ну, извини...
   Странные у них были отношения! Вроде бы соседи - Кадик жил как раз под Юрой, знают друг друга с детства, волею судьбы попали учиться в одну группу, это было даже удобно, поскольку всегда можно было узнать домашнее задание, если кто-то из них пропустил занятия, проконсультироваться, если надо, они часто вместе шли в институт - дорога-то одна... А вот дружбы между ними не было. Не было - и всё тут...
   Пешнев был автором текстов двух плакатов, которые весели в зале для танцев, всегда заполненном после окончания концерта. Они призывали со стен танцующих:
  
   Юноши!
   Только не наступайте на ноги!
   Ничего... Не смущайтесь - в танце бывает и так.
   По сравненью с волнующим вальсом и танго -
   Это пустяк!
  
   И рядом:
  
   Девушки!
   Не морщьте кисло лица!
   Что с того, что попал кавалер ваш впросак?
   По сравнению с тем,
   что пришли вы сюда веселиться, -
   Это пустяк!
  
   ...Когда провозгласили тост за "именинника", Кутенко поднялся и стал уморительно раскланиваться. Его тощая длинная фигура в дорогом костюме долго маячила над столом, он размахивал руками, пытался что-то говорить, но кроме: "Ребята... вы... ребята..." - ничего не мог из себя выдавить. Наконец Галя, потянув за пиджак, усадила его, сказала: "Витя, ну, Витенька, успокойся..." - и высоко подняв руку, положила ладонь на его плечо. Все знали, что они встречаются, и давно перестали язвить по поводу контраста в их росте.
   - А помните, как назвал Витю Эдик Луговой? - вдруг засмеялся Сокольский, и его глаза, опушенные длинными, как у девушки, чёрными ресницами, ещё более посветлели от смеха. - "Хорошо одетый позвоночник"! Да-а, он иногда выдавал такие перлы...
   Вспомнили Лугового и ещё нескольких, отчисленных из института в первые, самые трудные годы учёбы, когда происходил "естественный отбор" и недостаточно подготовленные, хотя и сумевшие при поступлении удержаться в сите конкурса, всё же не выдержали сложностей высшей математики, сопромата да и начавшихся со второго курса специальных дисциплин и вынуждены были покинуть вуз. Луговой, вертлявый, с чёрными цыганскими глазами, поражал всегда необычностью выражений ("Ну, как вам мои новые никелированные туфели? Клёвые?" - спрашивал он, показывая лакированные туфли - непременный атрибут моды того времени). Затеи его тоже были неожиданными - например, его "гусиная эпопея": в начале второго курса в колхозе под Херсоном, Эдик решил откормить, чтоб затем привезти домой, гуся, купленного по дешёвке у хозяев дома, в который он был поселён вместе с несколькими ребятами. Благо, дармовой кукурузы, на уборку которой были присланы студенты, - навалом, целыми днями - рядки, рядки, они и ночью, во сне, мельтешили перед глазами. Он две недели неустанно заталкивал гусю в горло вылущенные из початков зёрна и постоянно проверял, дошёл ли гусь до кондиции, поднимая его над головой и раздувая сзади под перьями пух, где, как Лугового научили, должен был появиться жёлтый ободок просвечивающегося сквозь кожицу жира, свидетельствующий о достаточной упитанности птицы; Это продолжалось до тех пор, пока однажды, в ответ на манипуляции Эдика, гусь тоже "дунул", обдав "кормильца" густой и дурно пахнувшей массой, - Луговой потом долго, чертыхаясь, отмывался под гомерический хохот студентов.
   Вера впервые услышала эту историю, посмеялась, потом сказала Кадику:
   - Ты знаешь, мне иногда кажется - и сейчас я опять это почувствовала, - будто я с вами с самого начала, с первого курса... Мне нравится, что в нашей группе всё как-то... открыто, что ли, нет враждующих группировок, хотя кто-то больше дружит с одними, а кто-то - с другими, это нормально, и вы помните всех, кто ушёл, это здорово... Во Львове было не так...
   Она замолчала, задумавшись, продолжая машинально складывать треугольником и опять разглаживать бумажную салфетку. Аркадий ревниво подумал: "А что было во Львове?" Вера никогда не рассказывала... Он увидел, как Сокольскому снова передали гитару, Петя отодвинулся от стола вместе со стулом, мягко тронул струны. Все, и Кадик тоже, подхватили знакомую песню:
  
   На дворе уже весна,
   Самая красивая...
   Что ж ты стала у окна,
   Незабудка милая?
   Что ж нос повесила,
   Ведь не скоро сессия,
   Неужели, Незабудочка,
   Тоже влюблена?..
  
   Это была "Незабудка", своя, "фирменная" песня политехнического. Пели негромко, пели все - даже те, кого природа не наградила музыкальным слухом, мурлыкали тихо непритязательные, но отвечающие душевному настрою слова...
   Потом пели и другие студенческие песни, в том числе и самодеятельные. На смену лирической, созданной выпускниками прежних лет, -
  
   Помнишь, друг, как в "Гиганте" мы жили,
   И за пять-шесть последних минут
   Мы по улице Фрунзе спешили,
   Пару лекций проспав, в институт? -
  
   в которой сквозила грусть о невозвратимых студенческих годах, пришла другая, почти хулиганская:
   Задумал я, братишечки, жениться, Боже мой,
   Пошёл жену себе искать.
   Нашёл красотку молодую -
   Годов под восемьдесят пять!
  
   Когда подошли к последнему куплету, пропев о том, что у "красотки" оказалась "одна нога на костыле" и "молодожён" решил ночью отпилить деревяшку, все замолчали, предоставив Жоре Пешневу, как издавна повелось, просолировать первую строчку.
   "Ой, что же я, братишечки, наделал, Боже мой!" - прохрипел Пешнев диким голосом, а остальные подхватили:
   Ой, что же я, родные, натворил -
   Я ночью вместо деревянной
   Живую ногу отпилил!
  
   Как всегда после этой песни, надо было перевести дух, посмеялись, вспомнив, как перепугалась местная бабка, помогавшая на кухне в колхозе, услышав про "живую ногу", потом снова немного выпили, танцевали, включив проигрыватель, опять собирались у стола...
   В непрекращающемся гуле Аркадий услышал высокий голос Людвига, говорившего что-то подсевшему к нему Чернову. Кадик прислушался, наклонившись над столом и вытянув шею.
   - Что и говорить, ты прав, Володя, - Аркадий удивился, что Курштис в чём-то согласен с Черновым. - Сейчас интересней всего работать с космической техникой. Но где этим занимаются? Как туда попасть?
   - Не знаю, - ответил Чернов. Он сидел на стуле верхом, вполоборота к столу, крутил в руках пустой гранёный стакан. Взгляд его был задумчив, и Аркадий уловил в нём твёрдую решимость.
   - Надо искать. "Кто хочет, тот добьётся..." Там - перспектива. Я уверен, спутники - только начало, и уже есть где-то человек, который первым полетит на Луну.
   Аркадий тоже так считал. Он взял свой табурет, обогнул стол и сел ближе к ребятам - опять включили проигрыватель на полную мощность, Вера пошла танцевать с Сокольским.
   - Мало того, что живёт, - сказал Аркадий. - Я уверен, что он знает уже, что полетит первым, и готовится к этому. Честно говоря, я ему завидую...
   - Что - завидовать? - пожал плечами Людвиг. - Бессмысленное занятие. Для такого полёта нужны какие-то особенные качества. А подготовка? А тренированность? Это ж путь в неизведанное...
   - А ты бы полетел? - спросил Сафонова Чернов.
   - Полетел.
   - Серьёзно?
   - Вполне.
   - А я - не знаю. - Володя поставил на стол стакан, пригладил рукой волосы. - Мне хотелось бы участвовать в разработке аппаратуры, там ведь такие привода...
   - Электроника! - вставил Курштис.
   - Электроника, системы регулирования - пальчики оближешь! Мы - "технари", а в космической технике должно быть столько нового... То, чему мы сейчас учимся, - лишь основы, вуз не поспевает за новинками, да и не всё новое в технике может быть обнародовано при нынешней международной обстановке.
   Чернов был, конечно, прав. Они росли и учились в эпоху "холодной войны", и, хотя она, казалось, прямо не затрагивала каждого персонально, но это только казалось, и напряжённость противостояния в мире ощущалась всеми, кто вообще задумывался о жизни, о своём месте в ней, - пусть привычно, пусть подсознательно, но - ощущалась...
   - Там, на Западе, тоже ведь не сидят сложа руки, - сказал Чернов. - Ракете всё равно, что нести - спутник или бомбу. Как бы космос не стал новой ареной гонки вооружений...
   - Какая гонка вооружений? О чём это вы? Галочка, иди посмотри, какие здесь серьёзные мужики собрались! - Витя подошёл к ним сзади, язык его плохо слушался. - Чего вы такие хмурые? Как заговорщики... Давайте ещё выпьем... чуть-чуть, а?
   Последние слова он произнёс шёпотом, пригнувшись к ребятам, чтоб не услышала Галя. Широкая улыбка не сходила с его лица.
   - Витя, полетишь на Марс, если вдруг тебе предложат? - спросил Кадик.
   Кутенко оторопело посмотрел на него, потом сказал - почему-то тоже шёпотом:
   - Не-ет. Что мне там делать? Туда надо посылать роботов. А мне и здесь хорошо... Так давайте выпьем?
   - Тебе хватит. Подумай о своей бабульке - что она будет делать с тобой, таким?
   - О, она у меня хорошая, умненькая. Сидит себе у себя в комнате у телевизора, к нам не выходит...
   "Возможно, Витька и прав, говоря о роботах, - подумала Аркадий. - "Устами младенца..." Может быть, в исследовании космоса будущее за автоматическими средствами? Тем более, было бы интересно заниматься такими проблемами..."
   Подошла Вера:
   - Пошли танцевать. "Дамы приглашают кавалеров".
  
   Вышли гурьбой уже заполночь, прибрав в комнате и перемыв посуду. Постояли, прощаясь, у подъезда и разошлись кто куда. Аркадий пошёл провожать Веру. На душе было легко и грустно. "Печаль моя светла..." - вспомнилась строчка. "Откуда - печаль? - подумал Аркадий. - Нет, всё верно. Кончается один этап, каких-нибудь полгода, чуть больше - и новая жизнь, новые заботы, другие люди... Вот только Вера... пусть будет всё по-старому, всегда, как сейчас. Я этого хочу. Наверное, это и есть то настоящее..."
   Вера шла рядом, взяв его под руку. В пустынной тишине ночи поскрипывал под ногами ледок на схваченных морозом лужах да иногда с тихим звоном бились друг о друга под налетевшим порывом ветра обледенелые ветви деревьев, шеренгой выстроившиеся вдоль улицы. Вера поёжилась, подняла воротник своей шубы, потом - демисезонного пальто Кадика, сняв варежку, поправила ему шарф. Аркадий поймал губами её пальцы, она не сразу убрала их, тихо засмеялась и, привстав на цыпочки, поцеловала его в подбородок. Аркадий хотел продолжить, наклонился, но Вера сказала: "Холодно, пошли", - и снова взяла его под руку.
   - Всё было чудесно, - сказала она спустя несколько минут, - но мне показалось странным, что никто не вспомнил о встрече Нового года...
   - Это понятно, - ответил Кадик, закуривая. - У нас традиция, если можно назвать традицией отсутствие традиции встречать Новый год группой. Ребята из общежития разъезжаются, как правило, по домам, и ты заметишь, что на первом экзамене преподаватели будут снисходительнее обычного - так повелось, если сессия начинается сразу же после новогодних праздников, они тоже люди, понимают. А остальные - у каждого своя компания, близкие друзья.
   - А у тебя тоже - компания?
   - Конечно. Ещё со школы дружим. Я уже предупредил, что приду не один... с тобой.
   - Нет, - после паузы нерешительно сказала Вера, - я буду неловко себя чувствовать среди незнакомых людей.
   - Что ты, - рассмеялся Аркадий. - Они хорошие ребята, весёлые, есть даже уже женатая пара, наши же и поженились.
   - Нет-нет, - упрямо повторила Вера, - нет. Кадик, прошу тебя, не надо. Знаешь, лучше приходи ко мне. Папа улетает, у него во Львове сестра да и... - она помялась, - знакомая. Точно, приходи ко мне, ты извинись перед друзьями, познакомишь меня с ними как-нибудь в следующий раз. Очень прошу тебя...
   Голос её приобрёл просительный оттенок, она приостановилась, повернулась к Аркадию. Он посмотрел ей в глаза, махнул рукой, сказал решительно: "Ладно!" - потом, помолчав, добавил:
   - Ты не представляешь, Верушка, на что я готов для тебя...
   Он нашёл её губы, она не противилась, они стояли под фонарём посреди улицы и целовались...
  

4.

  
   Кадику здорово повезло, что существовал этот негласный обычай щадить студентов на первом посленовогоднем экзамене, иначе он ни за что бы не получил своей "пятёрки", так необходимой на старте, чтобы забрезжила возможность заработать повышенную стипендию на весь последний этап учёбы - период, в котором ожидались тоже повышенные расходы, связанные с отъездом на преддипломную практику (он вместе с Людвигом, Свитневым и ещё тремя ребятами из других групп курса направлялся на крупный коксохимический завод под Макеевкой, а Вера оставалась в городе; о распределении на практику студенты узнали за день до экзамена, когда пришли на консультацию), а главное - он ведь женится, женится сразу же, как закончится практика... Переживания последних дней выбили его из колеи, и на экзамен он явился поздно, чего раньше с ним не случалось (перед дверьми в аудиторию маячил только Витька с округлившимися от страха глазами). Кадик до последней минуты листал свой конспект, с трудом настраиваясь на сдачу экзамена...
   Окончательное решение жениться пришло в новогоднюю ночь, хотя, когда он шёл к Вере, Аркадий ещё не был уверен в этом.
   "Ты ничего не приноси, всё есть" - предупредила его Вера, но Аркадий всё же держал в руках бутылку шампанского, когда около одиннадцать вечера позвонил в знакомую дверь. Вера встретила его в новом, свободного покроя и с глубоким вырезом платье из неизвестного Аркадию, похожего на парчу, но явно более лёгкого материала. Руки оставались открытыми, шею украшала тонкая золотая цепочка, на которой висел кулон, наполовину закрытый кромкой выреза платья. Они бегло поцеловались, и Кадик ощутил еле слышный запах хороших духов.
   На низком столике в комнате Веры уже стояли на салфетках с вытканными геометрическими фигурами два прибора, у окна, между письменным столом и стеной, пристроилась на табурете (из-под прикрывающей его белой простыни виднелись у самого пола ножки) - небольшая, редко украшенная разноцветными шарами и сверкающим "дождиком" ёлка, всё так же доброжелательно светились глаза женщины на портрете...
   Аркадий помог Вере закончить сервировку стола, уставив его принесенными из кухни закусками, потом обсудили, стоит ли забирать сюда из другой комнаты телевизор и проигрыватель, и решили оставить их на месте. Лишь по просьбе Веры, позвавшей его в комнату отца, Кадик проверил, работает ли проигрыватель. Перебирая пластинки, он огляделся: эта комната была просторнее, одна стена сплошь закрыта стеллажами с книгами; кроме таких же, как и у Веры, письменного стола и тахты, покрытой ковром, спускающимся со стены, в комнате стоял большой платяной шкаф и - в противоположном балконной двери торце - пианино, а рядом тумба с телевизором.
   - Почему пианино здесь, а не у тебя в комнате? - спросил Кадик. - Не помещается?
   - Не в этом дело, - ответила Вера. - Я - что... Разве я играю? Вот папа... Он когда-то консерваторию окончил.
   - Да? - удивился Аркадий, но дальше расспрашивать не стал, так как Вера позвала его к столу.
   - Ну, всё, - сказала она, в последний раз оглядывая накрытый стол. - Кажется, ничего не забыла. Уже без четверти двенадцать, Кадик, давай садиться. Нужно проводить старый год. Что будешь пить?
   Последние слова она произнесла, усаживаясь на тахту и жестом пригласив Кадика сесть рядом. Кроме шампанского, принесенного им, на письменном столе - близко, только протянуть руку - стояли ещё две бутылки: армянский коньяк и "Цинандали".
   - Я и так пьян... от тебя, - сказал Кадик (было непонятно, шутит он или нет) и чмокнул Веру в щеку. Он оглядел стол и добавил:
   - Давай сначала по глотку коньяка. Не возражаешь?
   Вера кивнула:
   - Только капельку.
   Он достал бутылку, налил по полрюмки.
   - Ну... за то, что мы встретились, - Кадик взял свою рюмку, дотронулся ею до рюмки Веры на столе, поставил рядом, не отрывая руки, голос его срывался, звучал сдавленно. - За то, что ты есть... Остальное я тебе скажу уже в новом году. А сейчас лишь это:
  
   На матерчатом узоре, на столе
   Наши рюмки рядышком стоят.
   И пока живу я на земле -
   Новый год встречать с тобой я рад.
  
   Извини за не очень складный экспромт, но по существу всё в нём верно...
   Вера благодарно прижалась к нему плечом, сказав: "Ну, наконец, дождалась от тебя стихов. Ещё почитаешь?" - и после его ответа: "Возможно", - они подняли рюмки, она пригубила, зацепила вилкой кружок лимона, поднесла его ко рту Аркадия. Но он был так напряжён, что поначалу не ощутил вкуса ни коньяка, ни лимона. Сегодня весь день, сидя - совершенно бесполезно! - за конспектами и книгами, и особенно по дороге сюда он мучился, решаясь - и не решаясь - на шаг, который может в корне изменить его жизнь... Вера, несколько загадочная для всех сокурсников (и для него до сих пор тоже), с её мягким и, в общем, неназойливым интересом к нему, с такими ставшими милыми полными губами под аккуратным носиком и с чуть шепелявившим голосом, волновала его - волновала так, как никто и никогда прежде, он чувствовал невыразимую словами общность душ... Всё это было так, но он боялся - боялся панически, до учащённого пульса и холодящей ломоты в желудке - того нового, неизвестного, неясного ему в подробностях, что наступит, если он всё же решится... Осознав, что вырвавшееся у него только что "остальное я скажу тебе в новом году" кладёт - хочет он того или не хочет - конец его сомнениям, поскольку по складу своей натуры он не мог быть непоследовательным, и он это знал, Аркадий ощутил вдруг приятную кислоту лимона, внутренне взбодрился и после традиционного "С Новым годом! С новым счастьем!", сопровождаемого звоном их бокалов с шампанским, когда из соседней комнаты, где был включён телевизор, донёсся бой курантов, - после этого он сказал (на несколько более высокой ноте, чем требовалось):
   - Верочка, я тебе делаю официальное предложение: выходи за меня замуж! Я люблю тебя, честное слово!
   Вера медленно поставила бокал, румянец появился на щеках, даже на висках - под зачёсанными наверх золотистыми волосами.
   - Я ждала этого, Кадик... ох, как ждала, - тихо сказала она. - И я тебя люблю... как только увидела - да ты, наверное, понял...
   Они потянулись друг к другу, обнялись, застыли в долгом поцелуе. "Вот и всё, - думал Аркадий, и волна нежности поднималась в нём. - Теперь я отвечаю не только за себя... А как к этому отнесётся мама? А Верин отец что скажет? Впрочем, это уже не имеет значения, хотя, конечно, хотелось бы, чтоб всё было нормально..."
   Наконец, они отпустили друг друга. Переведя дух, Кадик посмотрел на нетронутый стол и сказал:
   - Ух, я голоден, как зверь. Давай ужинать.
   У него стало легко на душе, недавняя неопределённость чувств и желаний уже забылась, он вырос в собственных глазах, услышав, а не только догадываясь об этом, что тоже любим. Он почувствовал себя раскрепощёно.
   Они ужинали, немного пили то коньяк - в основном, Аркадий, то шампанское ("За нас!" - говорил он, "За нас!" - отвечала Вера) - смеялись, когда кто-то из них рассказывал что-то смешное, но эти рассказы скользили по поверхности сознания: им казалось, что рассказываемое, действительно, смешно, хотя они и не вдумывались особенно в его смысл, просто каждый слушал другого и готов был, переполненный радостью, засмеяться в нужный момент, бессознательно улавливаемый по выражению лица, по интонации рассказчика; главное - они постоянно прикасались друг к другу, будто ненароком, не до конца веря, что будут вместе всегда... Потом они долго танцевали во второй комнате, устав, возвращались снова к столу, опять шли танцевать. Аркадий снял пиджак, распустил узел галстука, он немного отяжелел от выпитого и еды, но считал, что сегодня может себе позволить чуть-чуть лишнего - как-никак он прощался с собой прежним и должен был войти в новое качество, в неясное ему ещё до конца новое состояние, отличающееся от привычного ему другими заботами, радостями, мотивами поступков... Танцуя с Верой, он ощущал упругость и в то же время податливую мягкость её тела, прижимавшегося к нему, он осторожно ласкал его через лёгкую ткань платья, унимая внутреннюю дрожь и нетерпение. Она не противилась, отвечала на его поцелуи, и, когда становилось совсем невмоготу, Аркадий отстранялся, шёл менять пластинку и долго перебирал их, остывая.
   - Кадик, - сказала Вера, - ты обещал мне почитать стихи.
   Она смотрела на него снизу, положив руки ему на плечи. Они медленно двигались под тихую мелодию танго. Пластинка была заиграна, шипела, заглушая знакомый голос:
  
   Утомлённое солнце
   Нежно с морем прощалось...
  
   - Обещал... Это слишком определённо сказано.
   - Обещал, Кадик, обещал! Нехорошо, я обижусь, - Вера игриво стукнула его несколько раз головой по подбородку. - Ну, почитай!
   - Ладно... Сейчас, - Аркадий задумался, вспоминая. - Слушай:
  
   У меня для тебя столько ласковых слов и созвучий,
   Их один только я для тебя мог придумать, любя.
   Их певучей волной - то нежданно крутой, то ползучей -
   Хочешь, я заласкаю тебя? -
  
   Как там дальше? Забыл...
   Вера обняла его за шею, прижалась к нему.
   - Кадик, это ты про меня?
   - Не-ет, - засмеялся он. - Это был такой поэт - Виктор Гофман. В начале века. У него есть ещё и такие строчки, очень подходят:
  
   Мне хочется, мне хочется с тобой остаться вместе,
   Глядеть в твои глаза, в лучистое лицо.
   Мне хочется надеть тебе, моей невесте,
   На пальчик маленький красивое кольцо...
  
   И мне хочется тоже...
   Пластинка кончилась, Аркадий поцеловал Веру в мочку уха, отошёл к проигрывателю. Вера сказала негромко - и в её голосе смешались и признательность, и обида:
   - А свои стихи ты что - не хочешь почитать мне?
   - Не обижайся, есть у меня и о тебе, только не суди строго - какой я поэт?
   Он чуть подумал и начал:
   Разлетелась моя печаль,
   Как от солнца тумана муть...
   С той поры, как тебя повстречал, -
   Снегу падать, и ветру дуть,
   И дождю разливаться рекой -
   Мне не страшно. Пройдут года...
   Но в тот день ты своею рукой
   Моё сердце взяла. Навсегда.
  
   Кадик прислонился к книжному стеллажу, провёл рукой по волосам и, глядя на Веру - она всё так же стояла посреди комнаты, - продолжал:
  
   Разлетелась моя печаль,
   Как в жару тополиный пух...
   Нет, в день памятный я не молчал -
   Не молчал, говорил за двух.
   Я не помню, что говорил,
   Чем блистал в красноречье своём...
   И не знаю, когда полюбил -
   Может, это пришло потом?
   ...День за днём потекут года.
   В вихре жизни и я закружусь.
   Но всегда - во весь голос: "Да!
   Я люблю и этим горжусь!"
   Разлетелась моя печаль -
   Только радость бурлит в крови.
   Ты поставила счастья печать
   На путёвке моей любви.
  
   Кадик замолчал. Потом спросил:
   - Ну, как?
   Вера подошла к нему, погладила рукой по щеке. Губы её слегка подрагивали.
   - Ты меня... растрогал, - сказала она. - Неужели это о нас? Я не могу даже сказать, какой ты молодец!
   Аркадий улыбнулся, подавляя смущение:
   - Да ладно! Пойдём-ка к столу...
   Когда уже ничего не хотелось из того, что было на столе, Кадик попросил крепкого чаю, и Вера вышла в кухню поставить на огонь чайник. Он опустился на тахту, удобно устроился полулёжа, подложив под плечи небольшую, в атласной зелёноё наволочке подушку и сбросив туфли.
   - Верочка, - позвал он, увидев её в дверях, - иди сюда. А как живут молодые семейные пары, ты знаешь? В смысле быта... Это ж, наверное, масса проблем!
   - Глупенький, - ласково сказала Вера и присела около него. - Все как-то устраиваются. А что тебя заботит?
   - Да вообще... Например, где мы будем жить? Допустим, возьмём направление на работу и уедем куда-нибудь. А пока? Если у меня, ты будешь, наверное, стесняться моей мамы, - Кадик увидел, как при этих словах лицо Веры опять порозовело, - да и соседи у нас... Ты к этому не привыкла. А здесь - он обвёл рукой комнату, - то же: я буду чувствовать себя не в своей тарелке - как-то примет меня твой отец, а я ведь привык быть самостоятельным в своих поступках, даже в мелочах, моя мама уже давно свыклась с этим...
   Вера привалилась к нему, положила голову на его грудь.
   - Совсем не то же, - сказала она. - Папа часто в отъезде, да и вообще, мужчины, как свидетельствует мировая литература, - она тихо засмеялась, - уживаются лучше, чем женщины. Слушай, Кадик, - после паузы продолжала она, - а как твои друзья - ты говорил, из вашей компании, - которые поженились... как, вернее - где живут они?
   - О, у них всё было просто, - ответил Аркадий, поглаживая её по голове. - Обе семьи жили в одном и том же ведомственном доме - огромный такой дом, называется "Красный промышленник", - в больших отдельных квартирах. Родители и жениха, и невесты работают в "Гипростали" с довоенных времён, так сказать - ветераны. Так вот, они все вместе пошли к директору, когда стало ясно, что дети женятся, и попросили перераспределить их жильё по-другому. Они предложили взамен их двух больших квартир выделить им две поменьше и ещё комнатку для детей. Это предложение оказалось выгодным организации, и всё было сделано быстро, в течение...
   Аркадий оборвал, не договорив, фразу, выдохнул: "Ох. Верочка..." - и замолчал. Ему будто не хватало воздуха, подрагивающие ноздри улавливали запах девичьего тела, пробивающийся сквозь запах духов, этот волнующий запах и ощущение приятной тяжести самого тела, прильнувшего к нему, кружили голову всё больше и больше, пока не наступил максимум, предел; Кадик был как плотина в паводок, которую вот-вот разрушит разбушевавшаяся стихия, если не открыть шлюзы... Сознание словно помрачилось, нетерпеливые руки заскользили по Вере, он развернулся, стал жадно целовать её лицо, шею, ключицы и ниже, всё больше углубляясь в вырез платья. Она слабо сопротивлялась, её сдавленный шёпот: "Может быть, не надо, Кадик?.." - только подхлёстывал его, в сознании отпечаталось лишь её нерешительное "может быть", которое дало новый импульс его рукам, и он прерывал её шёпот, закрывая рот поцелуями. Он был настойчив... Вера тихо ойкнула...
   Потом, оглушённый, он даже не отреагировал сперва на слова Веры: "Что же мы с тобой наделали, Кадик!" - с которыми она метнулась к двери, но там, обернувшись к нему, добавила, чуть улыбнувшись: "Впрочем..." - и, махнув рукой, вышла из комнаты, и только шум воды в ванной привёл его в чувство. "Она сказала - "впрочем"? Мне не послышалось? - спрашивал себя Кадик. - Если так, то ничего страшного, Вера не обиделась... Раньше ли, позже ли - какая разница, в конце концов, всё равно же всё решено..." Он привёл себя в порядок, испачкав свой носовой платок, налил и выпил рюмку коньяка, сел на тахту и стал ждать возвращения Веры. "И что на меня нашло? - уже трезво думал он. - Мог бы и сдержаться... А то мог всё испортить. Но, кажется, обошлось..." Он усмехнулся про себя, вспомнив свой первый опыт такого рода: он был на так называемой "комсомольской смене" в пионерлагере после девятого класса, организуемой, как правило, в августе, и однажды во время вечернего киносеанса на летней площадке грудастая деваха Катя, с которой они обжимались за углом спального корпуса, буквально затащила его в кусты на краю лагерной территории и сама умело направила его, показав, что и как надо делать... Уже в городе, в начале учебного года они несколько раз встречались, один раз наскоро "соединились" на подоконнике лестничной клетки в её подъезде на улице Чернышевского, но кто-то помешал, и Кадик ушёл с головной болью; потом каждый раз, когда он вспоминал о Кате, у него начинала болеть голова, и он перестал ходить к ней. Долгое время он ни с кем из девушек не встречался, пока на вечере в библиотечном институте в конце первого курса, не увидел свою старую знакомую Лялю, которая тоже была на той "комсомольской смене". Тогда худая и нескладная, она оказалась незаменимым участником художественной самодеятельности, ругавшей "предпоследними словами" старое, вконец расстроенное пианино; теперь же, когда Кадик её встретил в этом "девичьем" институте, где студентов-парней почти не было, она предстала перед ним вполне привлекательной особой с нормальными округлостями, где надо, с пышными русыми волосами до плеч ("Как может измениться человек за два года", - подумал Кадик). Они несколько раз танцевали, затем он проводил её домой на Сумскую, угол Маяковского, и при расставании Ляля сказала: "Если ты свободен, я рада буду тебя видеть..." Он начал приходить в небольшую двухкомнатную квартиру, в которой жила Ляля с родителями, они, за исключением месяца летом, когда Ляля уезжала с родителями на отдых, много гуляли, ходили в кино, за ними часто увязывалась школьная подруга Ляли, хромая и некрасивая, с плоскими грудью и бёдрами, с мелкими чёрными кудряшками на голове, но очень начитанная и умная. Внешность подруги так контрастировала с пышущей здоровьем Лялей, так оттеняла Лялину привлекательность, что встречные поневоле обращали внимание на эту троицу, что раздражало Кадика, и он как-то сказал Ляле, что больше с её подругой он никуда не пойдёт. "Я понимаю, что это, возможно, негуманно, но, пожалуйста, встречайся с нею без меня". С наступлением холодов они стали больше времени проводить дома у Ляли, здесь и случилось, то, что должно было, в конце концов, случиться, Ляля не требовала от Кадика (Аркаши, как она его называла) никаких обязательств, тем более что он не был у неё первым, а Кадик испытывал к ней чувственное влечение - не более того. Так продолжалось до лета следующего года, когда семья Ляли переехала в Ворошиловград, куда глава семьи был переведен на работу. Одно время Кадик и Ляля ещё переписывались, но постепенно переписка как-то сама по себе заглохла...
   ...Вера появилась в халатике, остановилась в дверях и посмотрела на Кадика. Он вскочил, подошёл к ней, обнял:
   - Я люблю тебя, Верушка... Мы же поженимся после практики? Ты веришь мне? Ты на меня не в обиде? - он отстранился и посмотрел ей в глаза. В них опять мелькнула искорка, которая так нравилась ему.
   - Верю, верю... Имя у меня такое - Вера... В конце концов, рано или поздно... - она повторила то, о чём думал Кадик. - но на сегодня - всё... - Вера поднялась на цыпочки и поцеловала его, согнувшегося, в губы. - Ты хотел чаю? Чайник весь выкипел, я снова налила воды...
  
   Последний экзамен принимал сам Квиско. "Профессор Квиско - парень лет под пятьдесят" - объяснял как-то Кутенко какой-то женщине, искавшей завкафедрой, как узнать его. В самом деле, издали и особенно со спины Александр Михайлович выглядел молодым человеком, ходил стремительно, чуть наклонив вперёд крупную голову, покрытую волнами смоляных волос, отпущенных длиннее, чем это обычно принято у преподавателей. Но вблизи были заметны на его лице резкие морщины, идущие от крыльев носа к углам рта. Они да ещё нездоровые мешки под пронзительными чёрными глазами старили его, он выглядел значительно старше своих сорока двух лет. Он был похож на цыгана, и Серёжа Свитнев, полный всяких - нужных и ненужных - сведений обо всём, безапелляционно утверждал (и, кажется, убедил в этом Веру, которую поразила внешность Квиско, когда она впервые его увидела), что профессор - сын последнего цыганского барона Михаила Квиска, коронованного в Польше под именем Михаила II в 1930 году. "Таких совпадений не бывает", - говорил Сергей совершенно серьёзно Вере, слушавшей его с изумлением, и только знавшие Свитнева с первого курса ребята, присутствовавшие при этом разговоре, в том числе и Аркадий, смогли уловить иронию в его глазах за толстыми стёклами очков. Тогда Кадик, завидовавший, не признаваясь себе, эрудиции Сергея, потратил массу времени, роясь в библиотеке, пока не установил, что, действительно, был такой Михаил Квиск, "король цыган Польши".
   Квиско был настроен доброжелательнее обычного, понимая, видимо, что "заваливать" студентов на последнем экзамене бессмысленно: если кто-то и был подготовлен не так, как того ему, заведующему профелирующей кафедрой, хотелось бы, то ничего уже изменить нельзя, - и лишь ехидно ухмылялся иногда, слушая ответы студентов.
   Сдав экзамен, Аркадий сбегал в буфет перекусить своими любимыми жареными пирожками - дома утром он выпил только стакан чаю, и вернулся к аудитории ждать Веру. Сквозь щёлку в двери он увидел её светловолосую голову - она уже была там, готовилась отвечать. Они не встречались с предыдущего экзамена, времени на подготовку было мало, каждый зубрил самостоятельно, поскольку вместе у них не получалось - они один день попробовали перед вторым экзаменом, но они больше целовались, чем штудировали учебный материал...
   Все четыре дня между экзаменами Аркадий упорно занимался, наполняя окурками пепельницу на своём рабочем столе, и безумно скучал по Вере. К приходу мамы с работы он настежь открывал минут на десять окно в большой комнате и балконную дверь в своей, маленькой, создавая сквозняк, чтоб проветрить комнату, а поздним вечером, перед сном, он выходил "продышаться", мерил крупными шагами около часа опустевшие аллеи сада Шевченко и закрытую панцирем спрессованного за зиму снега брусчатку площади, обнажающуюся лишь вокруг редких канализационных колодцев, и каждый раз порывался позвонить Вере. Но было уже позднее время, а дома телефон у него отсутствовал.
   Кадика огорчило сказанное Верой при их последней встрече, что она должна на каникулы съездить во Львов к тётке ("Когда мы ещё сможем увидеться, неизвестно, как потом всё сложиться, она меня, по сути, вырастила, а сейчас - она не велела говорить мне, но папа всё же рассказал - болеет") и пригласила его поехать вместе, ведь он никогда не был в Западной Украине, а это удивительный регион; жить он сможет эту неделю в общежитии её прежнего вуза - можно договориться, так как проректор его - хороший знакомый тёти, остановиться же в тёткиной квартире, хотя она достаточно просторна, Кадику не предлагается по понятным ему причинам. Кадик отказался тогда, он не мог себе позволить в сложившихся обстоятельствах такие непредвиденные расходы, да и в каком качестве он поедет? Ведь они с Верой решили не говорить пока родителям о своём намерении пожениться, так решили, а вообще-то - как получится, но лучше их не будоражить раньше времени. Вера обратится по поводу общежития к тёте, та расскажет брату, отец начнёт расспрашивать дочь... "А, может, всё-таки, надо уже теперь сказать моей маме и Андрею Максимовичу? - думал Кадик, во время вечерней прогулки. - Нужно будет поговорить с Верой".
   ...Вера вышла несколько встревоженная и, поздоровавшись с Аркадием, сказала:
   - Ты знаешь, Квиско только что заявил мне, что сам будет вести мой дипломный проект. И поставил мне "пятёрку", хотя... - она пожала плечами, - я отвечала не ахти как... Чего это он решил?
   - Ну, мало ли чего, может быть, ему потребовался красивый женский почерк - переписывать что-нибудь, - пытался пошутить Кадик. - Или влюбился... "Любви все возрасты покорны".
   - Да брось ты! - озабоченно сказала Вера. - Ещё даст какую-нибудь тему... такую, что я не вытяну.
   - Таких тем не бывает. Если говорить серьёзно, то в твоём случае, а Квиско точно знает - не в обиду будь сказано, - чего каждый из нас стоит, и есть два варианта: или он достанет из ящика стола готовую работу и отдаст тебе, чтоб самому не терять времени на долгие консультации, или, действительно, ему требуется помощь в оформлении какой-то его научной работы. Так что не волнуйся, всё будет в порядке.
   Они пошли на кафедру - может быть, уже вывешены списки пятикурсников с указанием тем дипломных проектов и их руководителей. Однако на доске у дверей кафедры списков ещё не было. Аркадий приоткрыл дверь и, увидев, что в помещении кафедры никого нет, кроме лаборантки Маши, вчерашней школьницы, не прошедшей по конкурсу в институт, но удачно устроившейся здесь на работу, зашёл вместе с Верой в большую, уставленную столами комнату. Он уговорил Машу показать им черновики списков, которые определённо должны были уже существовать ("Какая ты симпатичная сегодня!" - шепнул он ей на ухо, обняв за талию - Вера недовольно отвернулась; миленькое личико Маши с ямочкой на щеке при этих словах ещё больше похорошело). Маша, покопавшись на столе секретаря, дала им посмотреть несколько исчёрканных листков с фамилиями студентов их группы. Против фамилий Веры и "профессора" Володи Чернова была жирно проставлена красным карандашом фигурная скобка и рядом - подпись Квиско, но тем дипломных проектов не значилось. Аркадий нашёл свою фамилию и прочёл: "Сафонов - И. П. Стадников. Синхронизация пресса коксовыталкивателя с тушильным вагоном". Ему ничего не говорила фамилия Стадников, да и название темы - он прочёл его несколько раз - было для него ещё сплошной абракадаброй.
   - Насколько я знаю, списки будут вывешены завтра, часам к одиннадцати, - сказала Маша, и Кадик с Верой ушли.
   Они вернулись к аудитории, где заканчивался приём экзамена и у дверей которой собралась почти вся их группа. Последним вышел Свитнев и, растопырив пятерню, показал полученную им отметку.
   - "Аудэнтес фортуна адьюват" - "смелым судьба помогает", - сказал он. В последнее время Сергей часто щеголял латинскими пословицами.
   Аркадий рассказал однокашникам, что списки с темами и руководителями дипломных проектов будут завтра к одиннадцати.
   - Жаль, - вздохнул Боря Тесленко. - А я собирался как можно раньше уехать домой.
   - Завтра? - переспросил Кутенко. - Чудесно! Так, может, соберёмся сегодня в "Гиганте" на "икру"?
   Этим словом законспирированы были нечастые студенческие застолья в какой-нибудь комнате общежития, где за скудостью средств основной закуской была консервированная кабачковая икра.
   - Хватит тебе, - парировал Боря. - Нет времени, ещё многое надо сделать.
   С ним согласилось и большинство остальных. Конечно, расходиться не хотелось, но что поделаешь? У каждого были свои заботы, особенно - у живущих в общежитии, дела, которые нужно было успеть сделать перед разъездом на каникулы.
   Едва Аркадий и Вера остались одни, распрощавшись уже на улице с Серёжей Свитневым, и они вышли на улицу Фрунзе (Вера взяла его под руку), когда Кадик сказал:
   - Сегодня я познакомлю тебя со своей мамой.
   - Что ты, Кадик, я не готова... я ужасно выгляжу, - возразила Вера, но он рассмеялся:
   - Ничего-ничего, выглядишь ты прекрасно, да это и не самое главное для мамы.
   Он прижал к себе её локоть, продолжая:
   - Я сказал ей, что у меня есть девушка, которая мне нравится...
   - Маша? - лукаво посмотрела на него Вера. - Ты мне смотри... если всегда так будет ...
   - Ну, что ты, Верочка, это же чепуха... Это - внешнее. Так иногда надо - просто и открыто, когда хочется, чтоб выполнили твою просьбу, это нравится "слабому полу". Во всяком случае, - поправился Кадик, - часто нравится... А главное для меня - ты, навсегда, особенно после того, как... - он замялся, и Вера его прервала:
   - Перестань!
   - Ладно, ладно, слушаюсь! Только ещё одно... - он опять замялся. - У тебя всё в порядке? После того...
   Он притворно громко охнул, когда Вера толкнула его локтем в бок, но услышав тихое "да", продолжал:
   - Так вот, я не говорил маме, что мы решили пожениться, - Кадик заглянул к ней в лицо, она прижалась к нему, улыбнувшись. - Маму надо подготовить постепенно, она, как все, наверное, матери единственных сыновей, ревниво отнесётся к моей избраннице - я понял это из её высказываний, когда несколько раз совершенно абстрактно заходила речь о моей женитьбе, которая когда-нибудь да состоится... Она такой человек, что должна - как это пишется в романах? - "принять тебя в своё сердце", и тогда всё будет в порядке.
   - Ну, ты меня и напугал! - Вера даже остановилась. - Ни за что не пойду!..
   - Глупости! Мама любит меня, я - тебя, познакомитесь, всё постепенно устроится. Она сегодня дома и ждёт нас к обеду. А ты отцу говорила о нас?
   - Нет. А ведь пора и вам познакомиться... Кадик, я должна зайти домой, привести себя в порядок. Так, - с нажимом произнесла она, - я не пойду.
   - Хорошо, я зайду за тобой через час.
  

5.

  
   Аркадий каждый день проходил мимо "Гипрококса", в котором работал Стадников, назначенный руководителем его дипломного проекта, и теперь прямо из института зашёл в массивное здание рядом с обкомом партии. Поднимаясь по лестнице в лабораторию, которую он возглавлял, Аркадий неожиданно встретил Мишу Самохвалова, позапрошлогоднего выпускника, который когда-то привлёк его к культмассовой работе на факультете.
   - А я и не знал, что здесь работаешь, - сказал Кадик, пожимая руку давнему знакомому.
   - Да, здесь. А ты куда?
   - Ищу Игоря Петровича Стадникова, он будет вести мой дипломный проект.
   - Да? И у меня он был руководителем. И теперь я в его лаборатории. А какая тема?
   Аркадий достал из кармана официальное направление к Стадникову и протянул Мише.
   - Вот-вот, - удовлетворённо кивнул тот. - Как теперь становится модным говорить, это - хобби Игоря Петровича. Сложное дело, он пытается выжать из него, как я слышал, диссертацию. Впрочем, я не думаю, чтоб он очень рассчитывал на помощь дипломников, просто даст тебе для разработки мизерную часть проблемы, а для него это дополнительный заработок, который не требует больших усилий. Ты удачно пришёл, Стадников, по-моему, уезжает сегодня в Нижний Тагил дней на десять, там с автоматикой не ладится что-то.
   - В самом деле, вовремя пришёл, - обрадовался Аркадий. - Слушай, я полный профан в этом деле. Что такое "коксовыталкиватель" и "тушильный вагон"?
   - Ну, ты это увидишь. Вообще - красиво... Когда кокс готов, его полыхающую лавину из печи - так называемой коксовой батареи - выжимают, как поршнем, а этот поршень и есть коксовыталкиватель, в специальный вагон без крыши, который подаётся электровозом в этот момент к батарее, а затем вагон заводится в тушильную камеру, где на раскалённый кокс обрушиваются потоки воды. Что имеется ввиду под "синхронизацией", как указывается в твоей теме, точно не знаю, и, чтоб тебя не запутать, врать не буду. Мой дипломный проект был связан с температурным регулированием коксовых батарей. Идём, я провожу до лаборатории.
   Идя по коридорам здания рядом с Самохваловым, Аркадий думал: как хорошо, что он сразу, не откладывая, пришёл сюда, надо всё успеть сегодня - обязательно понять в разговоре со Стадниковым, что от него требуется, чтобы там, на заводе, не терять бессмысленно времени. Тяжёлым день оказался сегодня - вечером достаточно ответственное для него знакомство с отцом Веры, она сказала об этом, когда они в одиннадцать увиделись на кафедре; Андрей Максимович будет дома к семи, она рассказала ему вчера, возвратившись домой, что собирается замуж, он отреагировал сдержанно, задал несколько вопросов, и вот сегодня вечером состоятся ещё одни "смотрины".
   Вчерашние же "смотрины", как считал Аркадий, прошли успешно. Светлана Павловна приняла Веру радушно, накрыла, как в праздник, белой крахмальной скатертью стол, непринуждённо поддерживала лёгкий разговор, но Кадик несколько раз замечал, как настороженно она поглядывает на Веру, когда та не видит этого. Ещё молодая женщина, интересная и энергичная, она не раз за послевоенные годы могла выйти замуж - Аркадий это знал, - но так и не решилась, и всё из-за него, сына... Он понимал её теперешнюю настороженность, но понимал и то, что препятствовать она им с Верой не будет - он уже взрослый, без пяти минут инженер, - и только хотел всем сердцем, чтоб эти два близких ему человека подружились. Видя, что Вера поначалу смущается, он был шумлив больше обычного, постоянно острил, часто не очень удачно, - до того момента, пока не поймал удивлённый взгляд мамы. Вера понемногу оправилась, вроде бы повеселела, помогла Светлане Павловне убрать со стола и ушла с Аркадием, казалось, в хорошем настроении. Но когда они вышли на улицу, сказала:
   - Фу-у! Еле выдержала... Ну и испытание ты мне устроил, Кадик! Я ничего не хочу сказать плохого, твоя мама - милая женщина, и, я думаю, мы найдём общий язык, но я была всё время так напряжена, что боялась лопнуть. Понимаешь, как бы тебе это сказать... я давно сама себе хозяйка... В общем, тебе этого не понять, не обижайся...
   Аркадий ответил не сразу. Они шли по тускло освещённой улице, под ногами чавкал успевший подтаять снег, выпавший прошлой ночью.
   - Перестань выдумывать сложности, - сказал, наконец, он. - Всё было хорошо. И ты понравилась маме - я это видел.
   - Ну и ладно, - засмеялась Вера. - Хорошо - так хорошо...
   - Надо, наверное, сказать, что мы женимся... - Кадик посмотрел на Веру. Та молча кивнула.
   Когда Кадик вернулся домой, мама уже спала. Утром, за скорым завтраком, он спросил её:
   - Как ты смотришь, если мы с Верой поженимся?
   Светлана Павловна медленно поставила на блюдце чашку и внимательно посмотрела на сына. Потом спросила:
   - Ты уверен, что любишь Веру?
   - Да.
   - Ну что ж, решать - тебе...
   - А как ты?
   - Вера - милая девушка...
   Мама что-то недоговаривала, это сегодня весь день немного беспокоило Кадика, но сейчас, восстановив в памяти утренний разговор, он внутренне отмахнулся: "Это - естественная реакция. Это пройдёт. В конце концов, мама же не возражает?"
  
   Стадников дал Аркадию кучу специальной литературы, но почти до конца каникул он к ней не притрагивался - голова требовала отдыха. После полуторачасовой беседы с Игорем Петровичем он, как ему казалось, понял суть предстоящей в дипломном проекте разработки - конечно, вчерне, - однако вдаваться в детали сейчас не хотелось, он почти с отвращением смотрел на стопку книг и журналов на своём письменном столе. Чувство свободы и блаженного безделья наполняло его (накопившиеся бытовые дела - те, которые обычно были закреплены дома за Кадиком и не все из которых выполнила Светлана Павловна, разгрузившая его во время сессии, - не в счёт), он будто отъединил мгновенно себя настоящего от недавних тревог, связанных не столько с экзаменами, сколько с Верой и, особенно, с её отцом, встреча с которым расстроила его. Как только ясным морозным утром - ещё вчера над городом нависало низкое серое небо, не переставая, валил снег, и Вера боялась, что аэропорт будет закрыт - самолёт на Львов оторвался от взлётной полосы, Аркадий неожиданно легко (сам тому удивился) выбросил из головы не покидавшее его с позавчерашнего вечера ощущение давящего взгляда Андрея Максимовича, под которым он тушевался, и собственную растерянность, вызванную тем, что он не мог решить, как себя вести с отцом Веры. Единственное, что он решил тогда, - это то, что он уж точно не отправиться с Верой во Львов... "А-а, всё перемелется, - подумал он, проводив Веру. - Вот вернётся Вера через десять дней, и всё встанет на свои места..." Он только позвонил вечером Андрею Максимовичу, чтоб узнать, как Вера долетела, и - всё...
   Установилась хорошая зимняя погода, но первая же его вылазка на лыжах закончилась неудачно. Спускаясь с горки в "харьковской Швейцарии" за лесопарком, он упал и почувствовал резкую боль в щиколотке. "Наверное, растянул связки", - подумал Аркадий. Он еле доковылял до трамвая, добрался домой, густо помазал ногу йодом и туго перевязал. Стало легче, он мог осторожно ходить. Жалко, с лыжами в каникулы придётся расстаться... И придётся некоторое время посидеть дома.
   К своим друзьям-"женатикам" Аркадий зашёл через два дня после травмы, предварительно созвонившись с ними. Он не видел их примерно с месяц и теперь, раздеваясь в узком коридорчике, заметил округлившуюся талию Маринки.
   - Ну, поздравляю! - сказал он. - Возьмёте меня в крёстные?
   Жека, боксёр-перворазрядник с мускулистым торсом, обтянутым линялой футболкой, и детским лицом, контрастирующим с остальным телом, смущённо улыбнулся, а Маринка сказала, порозовев:
   - Ладно тебе. Ты что - беременных баб не видел? Иди в комнату. Что у тебя с ногой? - она увидела, что Кадик прихрамывает.
   - Упал на лыжах. Уже почти всё в порядке.
   - Нет, ребята, я рад за вас, честное слово, - продолжал Аркадий, усаживаясь в огромное с продавленным сиденьем кресло. - Когда вы выбросите, наконец, этот антиквариат? А то я здесь ещё одну травму получу...
   - Иди садись к столу, поужинаем, - сказала Маринка.
   - Постойте, постойте, - Кадик выбрался из кресла, - Маринка, извини, а ты диплом успеешь получить или...
   "Женатики", оба, заканчивали учёбу в инженерно-строительном институте.
   - Да ну тебя, - отмахнулась Маринка, - садись.
   - Просчитались малость, - ответил Кадику Жека, преданно глядя на жену.
   Маринка слегка дёрнула мужа за оттопыренное ухо, сердито сказала:
   - Хватит этих разговоров! Это, в конце концов, неприлично!
   - Не злись, Маринка, мы свои люди, - сказал Кадик и неожиданно добавил: - А я, ребята, женюсь...
   - Ну да? - с недоверием посмотрела на него Маринка. - Неужели нашлась особа, которая смогла приручить нашего такого самостоятельного Кадика?
   - Нашлась... - покрутил головой Аркадий и, дурачась, пропел: - "Последний нонешний денёчек гуляю с вами я, друзья..."
   - Это дело надо обмыть, - Жека достал из старого буфета початую бутылку портвейна. - Маринка, где твои котлеты?
   - Сейчас. Кадик, это её ты хотел привести к нам на Новый год?
   - Да.
   - Когда ты нас познакомишь?
   - Скоро.
   - А Светлана Павловна знает?
   - Во, засуетилась... - вмешался Жека. - Ну, чего ты пристала к человеку? Хлебом не корми... Давай ужинать.
   Аркадию были приятны и живой интерес Маринки, и сдержанность Жеки, знавшего, что он и так расскажет всё то, что посчитает нужным, и легко отшутится, если не захочет отвечать на какие-то вопросы. Здесь Кадик чувствовал себя как дома, раскованно. Он по привычке, под добродушный смех Жеки, пикировался с Маринкой, поддерживая издавна принятую манеру разговора с ней, расспрашивал об их житье-бытье - его это остро интересовало, он прикидывал то, что слышал, на себя с Верой и, радуясь тому, как ласково и умиротворённо поглядывают друг на друга Маринка и Жека, как они понимают друг друга с полуслова, предвкушал такое же ощущение тепла, исходящего от любимого человека, которое постоянно будет и у него, когда они с Верой, наконец, будут вместе всегда...
  
   За день до возвращения Веры Аркадий с мамой пошли на день рождения двоюродной сестры Светланы Павловны. Та очень просила, чтоб пришёл и Кадик, поскольку, как передала ему мама, тётя Ната "его вечность не видела". Тётя Ната, тоже, как и его мама, преподаватель русского языка и литературы, жила одна, была уже на пенсии.
   Был ясный воскресный день с небольшим морозцем. Светлана Павловна, узнав у сына, что нога практически не болит, захотела пройтись пешком - она редко имела возможность побывать на воздухе, - благо, было не очень далеко: пересечь сад Шевченко, спуститься по Сумской на Советскую площадь, где когда-то, до войны, стояло прекрасное здание одного из первых в Союзе Дворцов пионеров (а ещё раньше в нём размещалось Дворянское собрание), а сейчас на этом месте был разбит сквер - такой же, как и во многих других уголках города, заменяя разрушенные в войну здания, что позволяло злым языкам утверждать, что в Харькове "творятся скверные дела"; с площади надо было свернуть налево, перейти трамвайную линию и дальше - вниз по тихой улочке почти к самой речке, которая дала название городу...
   Не доходя до площади, Аркадий увидел шагавшего им навстречу Андрея Максимовича - в полковничьей папахе и с портфелем в руке, тот шёл быстро, не глядя по сторонам, но Кадик почувствовал, что он их заметил издали, только не подавал виду. Пройти молча мимо было нельзя. "Это отец Веры", - успел шепнуть Аркадий маме и, когда они сблизились, окликнул:
   - Андрей Максимович! Здравствуйте!
   Калганов приостановился, пристально посмотрел на него, потом перевёл взгляд на Светлану Петровну.
   - Здравствуйте.
   - Мама, - сказал Кадик, - познакомься: Андрей Максимович, Верин папа.
   Аркадий чувствовал себя до ужаса неловко ("Слова-то какие: "мама", "папа" - как в детском саду", - подумал он). Светлана Павловна, зарумянившаяся на морозе, улыбнулась, обозначив ямочку на правой щеке, и протянула руку в шерстяной варежке:
   - Очень приятно. Светлана Павловна.
   Андрей Максимович переложил портфель в левую руку, снял перчатку, в его крупной ладони почти утонула варежка:
   - Калганов. Рад.
   Наступило молчание, оно затягивалась, становилось неприличным. Кадик хотел спросить, ничего ли не изменилось с днём возвращения Веры, но в ушах снова, словно наяву, зазвучал голос Андрея Максимовича, спросившего в вечер их знакомства, испытующе заглянув в глаза Аркадия, когда Вера вышла зачем-то на кухню: "Вы, молодой человек, на самом деле считаете, что моя дочь будет счастлива с вами?" - и не решился сейчас задать вопрос. Тогда, в тот вечер, он ответил, пожав плечами: "Конечно..." "Ну-ну", - сказал Андрей Максимович, и больше они не возвращались к этому разговору, но на душе Кадика остался неприятный осадок, который будто бы забылся за время каникул, но сейчас дал о себе знать опять.
   - Когда приезжает Вера? - спросила, угадав мысли сына и прерывая неестественно длинную паузу, Светлана Павловна. Она с нескрываемым интересом смотрела на Калганова, на его твёрдый чисто выбритый подбородок, суровые тёмно-серые глаза. Аркадий заметил этот взгляд и подумал, усмехнувшись про себя: "Изучает будущего родственника..."
   - Должно быть, завтра.
   - Вера довольна поездкой? Вы, конечно, говорили с ней? - Светлана Павловна продолжала приветливо улыбаться; белый, козьего пуха платок на голове оттенял тёмные молодые глаза под широкими чёрными бровями.
   - Созванивались. Довольна, - по-прежнему кратко сказал Андрей Максимович, глядя на Светлану Павловну, только на неё, и как бы не замечая Аркадия. И тут же добавил: - Прошу простить. Должен идти. До свидания.
   Он коротко наклонил голову, прощаясь, и, не дожидаясь ответного "до свидания", произнесенного вразнобой мамой и сыном, быстро пошёл по улице.
   - Суровый мужчина... - покачала головой Светлана Павловна. - Что-то он тебя не очень привечает, Кадик...
   Аркадия душила злость, настроение было вконец испорчено. Он не знал, что ответить, сказал только:
   - Ладно, мать. Перемелется...
   Закурив, он пытался снять напряжение, говоря себе: "Спокойно. Обычная история. Вечная проблема: отцы и дети... А всё же - чем я его не устраиваю? Кого он ждёт для Веры - принца, министра, профессора? В конце концов, всё в наших руках..."
   - Кадик, - сказала Светлана Павловна, когда они двинулись дальше, - я никогда больше не буду затрагивать эту тему, честное слово, и буду хорошей свекровью, если ты так решишь, но сейчас скажу: подумай хорошенько ещё... Что-то мне не нравится в этой истории... не могу определить точно - что, но мне как-то не по себе... В общем, подумай, если дело не зашло так далеко, что ты обязан, - она сделала ударение на последнем слове, - жениться - извини меня, - если ты не давал гарантий, то подумай ещё раз, ещё есть время. Ведь правда - время ещё есть?
   - Время ещё есть, мама. И я не то чтобы "обязан" - это слово понемногу исчезает из молодёжного лексикона, но я понимаю, о чём ты говоришь... Дело в том, что я люблю Веру... Ладно, хватит об этом. Помнишь, как в "Тевье Молочнике", - Кадик с усилием улыбнулся, - что-то вроде: "Поговорим о чём-нибудь более весёлом - как там насчёт холеры в Одессе?"
   Аркадий знал, что хочет быть с Верой. Впервые с тех пор, как его начали волновать девушки, он встретил - и был в этом уверен - ту, в которой гармонично соединились те душевные и физические качества, которым он отдавал предпочтение перед другими. Вполне возможно - в нём иногда подсознательно проскальзывало это ощущение, - что какие-то из этих качеств, взятые отдельно, и не являлись - каждое - верхом совершенства, но в своём сочетании, дополняя друг друга, они несли ему радость, представляли, как он чувствовал, близкий его мироощущению "оптимум", выражаясь языком изученной в вузе теории управления. Однако он не анализировал, почему ему нравится Вера, не раскладывал по полочкам её качества, не взвешивал "за" и "против" - он просто любил и понимал, что любит, он был всем существом своим - "за", поэтому сомнения мамы не смущали его, а чётко выраженное "против" Андрея Максимовича, хотя и вызвало у него сначала некоторую растерянность, объяснимую отсутствием такого рода опыта, но вместе с тем - после сегодняшней встречи - возбудило и злое и настойчивое желание преодолеть эту преграду. Аркадий успел усвоить - как раз здесь у него был некоторый опыт, приобретённый в своё время на целине, - что почти любые препятствия, которые ставят друг перед другом в обыденной жизни люди - то ли по незнанию, то ли из корысти (при этом под корыстью подразумевается не только прямая возможность получения материальных благ), то ли просто из желания сделать пакость - и это, увы! - встречается частенько, - любую такую преграду, если только она не освящена законом, преодолеть или обойти можно, были бы желание, воля и знание мотивов, вызвавших её к жизни. Вот мотивов-то, которыми руководствуется отец Веры, Аркадий как раз и не понимал. Что знал о нём Кадик? Только то, что можно было уяснить из отрывочных рассказов Веры о своей семье, никогда не завершаемых, с трудом соединившихся в сознании Аркадия в более-менее связное целое.
   Как понял Кадик, Андрей Максимович вышел из дворянской семьи, корни которой - в младшей ветви рода некоего татарского хана, чьи обрусевшие потомки по мужской линии из поколения в поколение верой и правдой служили славе русского оружия. Дед Веры Макс Калганов к семнадцатому году был уже старшим офицером, революцию принял не сразу, сначала оказался в армии генерала Алексеева ("Рощин у Алексея Толстого - ну прямо будто с него списан, - рассказывала Вера. - И у Махно он был, только искал не жену свою, а сестру, а жена его, моя бабушка - я её, как и деда, никогда не видела - жила в это время в Ростове с двумя детьми: старшей дочерью Надеждой, тётей Надей, которая сейчас во Львове, и моим папой"), но потом в качестве военспеца участвовал в войне с белополяками, штурме Перекопа, а затем и в схватках с басмачами. В конце двадцатых годов он уже в звании комбрига был переведен в Москву, служил в центральных органах РККА и исчез вместе с женой в тридцать седьмом - буквально через месяц после женитьбы своего старшего сына (младший - Глеб - родился в двадцать первом) на бывшей детдомовке и активной комсомолке девятнадцатилетней красавице Анне Волченковой, работавшей в аппарате ЦК комсомола. Они познакомились случайно на заводе, где с недавних пор инженерил Андрей Максимович и куда приехала по комсомольским делам Анна, и это знакомство и последующая женитьба спасли, по сути, и его, и сестру, и брата после ареста родителей... Ни он, ни Глеб, несмотря на настояния отца, не захотели в своё время связать свою судьбу с армией, но жизнь распорядилась, в конце концов, по-своему: Андрей Максимович, хороший лыжник, ушёл добровольцем - и в этом ему не смогли отказать - на войну с белофиннами, брат - тоже добровольцем - в первые дни Отечественной. Способный художник, так и не успевший стать профессионалом (это он написал перед самой войной портрет матери Веры), Глеб погиб уже осенью сорок первого, а Андрей Максимович прошёл и финскую компанию, и Великую Отечественную и так и не расстался с военной формой. Все они, дети Макса Калганова, получили прекрасное воспитание и образование. Вместе со старшей сестрой Андрей Максимович окончил консерваторию по классу фортепиано - способности к музыке проявились у них в раннем детстве, ещё до революции они поражали гостей дома игрой в четыре руки, - но ему музыки было мало, его, уже взрослого человека, вдруг потянуло к радиотехнике - повальному увлечению тридцатых годов, - он снова стал учиться, сначала параллельно с последними курсами консерватории, потом - работая в оркестре. Ему было двадцать семь лет, когда не стало родителей, исполнилось двадцать восемь, когда родилась дочь, и тридцать два - когда умерла в родах, уже в эвакуации в Нижнем Тагиле, жена, так и не сумевшая подарить ему сына, продолжателя рода Калгановых... В армии Андрей Максимович, по-видимому, заслужил авторитет прекрасного специалиста, так как, несмотря на "подмоченную" репрессированными родителями репутацию, всё-таки продвигался по службе, а после пятьдесят шестого года, когда в числе других был реабилитирован и его отец, ему было присвоено звание подполковника, а через два года - полковника, с переводом его, уже кандидата технических наук, на исследовательско-преподавательскую работу в военную академию, расположенную в Харькове.
   ...В гостях Аркадию было скучно. Кроме него с мамой, пришёл с женой только младший брат тёти Наты дядя Гена, Геннадий Алексеевич Сафонов, доцент кафедры немецкого языка университета. Разговор то крутился вокруг проблем образования - и школьного, и вузовского, то перескакивал на последние события международной жизни. Сидя за столом и не слушая, о чём говорили родственники, Кадик перебирал в памяти конспективные сведения, почерпнутые из рассказов Веры об отце, и неожиданно пришёл к выводу: а не стремится ли Андрей Максимович иметь зятем офицера, чтобы, так сказать, поддержать семейные традиции? Да и в материальном плане выпускник любого военного училища обеспечен значительно лучше молодого специалиста, окончившего гражданский вуз (и это, в общем, правильно, потому что служба - не сахар, да и проходит часто Бог весть где). Неужели причина в этом? Вполне возможно... Если на то пошло, то он, Аркадий, может при желании после получения диплома стать кадровым военным - он ведь уже сейчас офицер запаса... Но душа к этому не лежит. Надо будет поговорить с Верой...
   Дома его ждала принятая соседями телеграмма: "Встречай..."
  
   Аркадий как в воду глядел.
   - Тётя Надя не так нездорова, как мне "по секрету", говорил папа, - ответила Вера на осторожный вопрос Кадика, сумевшего не выдать голосом своего желания спросить совсем не об этом. Как только он увидел её, отдохнувшую, такую милую, в нём вместе с чувством радости поднялось опять не осознаваемое до конца чувство ревности, отбрасываемое им, но помимо его воли приводящее к некоторой душевной сумятице каждый раз, когда он вспоминал о разговоре с Андреем Максимовичем.
   Они ехали в медленном и, на удивление, полупустом троллейбусе, дорога от аэропорта была длинной, они расположились на задних сиденьях, рядом никого не было.
   Вера просунула руку под локоть Кадика и решительно продолжила:
   - Видишь ли, не пугайся, они опять попытались выдать меня замуж. Попытка не удалась - "решение окончательное и обжалованию не подлежит".
   Аркадий сидел с окаменевшим лицом. "Вот и тебе и Львов, - только и мелькнула мысль. - Я же чувствовал..."
   - Кадик, милый, - сказала Вера, заметно волнуясь и чуть больше, поэтому, шепелявя, и погладила его по руке, - я всё равно должна была тебе рассказать, и сейчас - самое время, потому что уже никто не строит иллюзий: ни папа, ни тётя, ни Олег...
   - Кто? - переспросил - Аркадий.
   - Олег, сын погибшего папиного однополчанина, он кончает в этом году военное училище во Львове.
   - И чем же приглянулся твоим этот Олег?
   Вера помолчала, подбирая слова, засмеялась - Кадик, постепенно оттаивая, удивлённо посмотрел на неё, - потом сказала:
   - Ну ладно, и это тебе расскажу, хотя это стр-р-рашная семейная тайна... Отца перевели во Львов, когда я была в восьмом классе, мы с тётей Надей переехали после того, как он получил квартиру, и надо же - в этом же доме, на той же лестничной площадке, жила семья его фронтового товарища, собственно, жила его вдова, а сын, мой ровесник, учился в суворовском училище в Минске и приезжал на каникулы. Все послевоенные годы мы вечно переезжали вслед за папой с места на место, папа всегда был один... в смысле женщин, - Вера засмущалась, опустила глаза, - а тут большой город, красивая женщина, оказывающая ему внимание... В общем, папочка "пропал"... Я догадалась об этом позже, когда заметила, что он слишком часто не ночует дома, а он хотел жениться, но тут восстала тётя Надя. Она женщина суровая - фамильная черта, замужем никогда не была, к таким делам относится консервативно. Что она говорила брату - не знаю, но его отлучки стали реже, каждый раз он будто собирался в командировку... Мои домашние берегли таким образом мой покой в "переходный" возраст. Я всё замечала, но не подавала виду, мне было достаточно (вот здесь-то и проявился мой эгоизм), что папа женитьбу отложил - видимо, на неопределённый срок, пока я сама не стану на ноги. Но исподволь приручал меня к своей избраннице: она приходила к нам в гости, да и я ходила к ней с какими-то мелкими поручениями...
   Вера глубоко вздохнула, взглянула на Кадика.
   - Вот такая история... С Олегом я познакомилась летом, а когда он уехал, его мать каждый раз передавала от него приветы, потом он снова приехал на каникулы, мы подружились. Он толковый парень, да и приятно было пройтись с ним по улицам - стройным, в отутюженной суворовской форме, девчонки мне завидовали. Папа всячески поощрял нашу дружбу, привязался к Олегу - он, действительно, неплохой парень. Когда он поступил в училище, в каждое увольнение - ко мне, даже не заходил домой иногда, и так четыре года... Он вёл себя безукоризненно, мы даже почти не целовались - прости меня, Кадик, за подробности, - и мой отец, и мать Олега, и даже - молчаливо - тётя Надя не могли нарадоваться, глядя на нас, а меня постепенно начал угнетать всеобщий заговор. Год назад Олег сделал мне предложение, я отказала - повторяю, он хороший парень, надёжный, но уж слишком... прямолинейный какой-то, всё ему ясно, всему есть объяснение... будто вся жизнь - по уставу...
   Аркадий смотрел в окно троллейбуса на заснеженные пустыри, перемежающиеся с рядами одноэтажных разнокалиберных домиков "частного сектора", на водоразборные колонки на углах поперечных улиц - сюда ещё не дошла в полной мере городская цивилизация, хотя формально город начинался прямо от аэропорта, и думал о том, что он, к своему стыду, до сих пор не знает Веры, подлинного её характера, поворотов души... Его влечёт к ней бесконечно, её - он уверен в этом - к нему, иначе - зачем она всё это ему рассказывает? Возможно, и должна быть какая-то тайна - не в прошлом любящих, нет, тогда бы это был обман, несовместимый с любовью, а в самой сути этого чувства, некая ещё неразгаданная, не определённая чётко неясность в самом естестве любимого человека, постепенное разрешение, разгадка которой и составляют прелесть и содержание долгого-долгого счастья?
   Эти мысли не мешали ему вслушиваться в тихий голос Веры:
   - Папа - человек сдержанный, и я впервые увидела тогда, что он вышел из себя. "Какого тебе ещё рожна надо! - почти кричал он. - Такой парень! Блестящее будущее!" - и ещё что-то. Потом он оделся и ушёл. Тётя Надя тоже меня не поддержала. "Подумай об отце, - сказала она. - Он столько лет держится, не женится, чтоб у тебя не было мачехи. Ему уже сорок девять, имеет он право на свою (она подчеркнула голосом это слово) семью? Как бы всё хорошо устроилось!.." Не столько крик отца, сколько ровный голос тёти взорвал меня окончательно. "Блестящее будущее!" - кричала я. - Наплевать мне на "блестящее будущее"! Тебе не кажется, что я должна, прежде всего, любить своего мужа?" Мы всё долго ещё потом "дулись" друг на друга, Олег не появлялся, но когда папа получил новое назначение - он не мог и не хотел отказываться от него, он честолюбив, а работа здесь интересна и престижна, - я твёрдо стояла на том, что поеду с ним. Олег снова пришёл... но ушёл с тем же. А сейчас... Я просто сказала ему, что выхожу замуж... за тебя, - Вера прижалась к Аркадию плечом.
   - Я правильно сказала, Кадик?
   - Правильно.
   Аркадий повернулся к ней и долго смотрел на её порозовевшее лицо, на прыгающие в глазах искорки.
   У автовокзала салон троллейбуса наполнился людьми. Вера сказала: "Нагнись!" - и когда он наклонил голову, шепнула ему на ухо: "Мне хочется тебя поцеловать"... Аркадий молча сжал ладонью её пальцы.
   Они привели весь этот день вместе, опять они были друг с другом - на той же тахте, но Аркадий был на этот раз осторожен, чтоб не заставлять Веру потом волноваться. Его распирало от счастья, и светло гудела голова от сознания того, что все метания его мыслей, когда он чувствовал (себе-то можно признаться в этом!) какую-то стыдную неуверенность, - всё это в прошлом, и, в общем, можно не обращать внимания на Андрея Максимовича - смирится, куда он денется? - а впереди - только радость, они подадут в загс заявление сразу, как он вернётся с практики, и поженятся на майские праздники...
  

6.

  
   Аркадий был назначен старшим группы студентов, отправлявшихся на практику на коксохимический завод. На кафедре он узнал, что руководитель практики от института по каким-то причинам выехать с ними сейчас не может, сегодня его тоже нет в институте, будет завтра, надо обязательно придти, чтоб с ним переговорить, а пока Аркадию нужно оповестить остальных о времени выезда. Зайдя в библиотеку, чтоб сдать книги, он встретил там Свитнева, они вместе вышли из института. Кадик закурил.
   - "Грависсимум эст импэриум консвэтудинис" - "тяжела власть привычки" - сказал Сергей. - Ты знаешь, меня отец отучил от этого дела раз и навсегда. Мне было лет десять, пацаны постарше во дворе дымили вовсю, я тоже иногда баловался, и он как-то почувствовал запах. Так он заставил меня - а я был упрямый, не сдавался - выкурить подряд штук пять папирос. Специально сходил купить. Мамы дома не было, она б не допустила. Что со мной было потом! Страшное дело... Но с тех пор - ни разу. Долгое время даже не переносил запаха табачного дыма... А ты давно куришь?
   - Давно. Курить я стал под влиянием, если можно так выразиться, одной знакомой. Необычная была женщина, уже пожилая, но такая вся... собранная, что ли. Дурные примеры заразительны. Такой пословицы на латыни нет?
   - Должна быть, но я не встречал. Но зато есть такая: "пацэм кум хоминибус, бэллюм кум вициис хабэ" - "с людьми живи в мире, а с пороками воюй".
   Аркадий вспомнил, как впервые взял в рот папиросу. В одну - меньшую - из их с мамой двух комнат подселили не то в 46-м, не то в 47-м году одинокую женщину. Звали её Екатерина Викторовна, это была всегда державшаяся прямо чрезмерно худая женщина с усталыми глазами и маленькой головой, обрамлённой тщательно уложенными каштановыми с обильной проседью волосами. Ей было под пятьдесят, во всём её облике и манере поведения, не расшатанной долгими годами явно не сладкой жизни, чувствовалось полученное в детстве строгое воспитание. Это да ещё её фамилия со многими звучными переливами - что-то вроде "Вологжанинова" (Кадик точно не помнил) - позволяли предполагать её дворянское происхождение. О себе Екатерина Викторовна ничего не рассказывала, но, зная, что Аркадий в школе учит немецкий язык, попыталась лет через пять поговорить с ним по-немецки и укоризненно качала головой, когда он, всё же разобрав в её речи несколько знакомых слов, не смог выдавить из себя хоть какого-нибудь связного ответа. Жила она тем, что играла на детских утренниках, где-то аккомпанировала самодеятельности, но заработки были нерегулярны, она, по сути, бедствовала, и Светлана Павловна старалась как-нибудь неназойливо угостить её, звала вечерами "на чай"... Но однажды Екатерина Викторовна сказала маме Кадика, что съезжает, и пусть Светлана Павловна позаботится о том, чтоб ей вернули комнату, которую она занимала, шансы на это есть, так как мальчик уже большой, да и кому нужна шестиметровая комната? А съезжает она потому, что выходит замуж за имеющего две комнатки в частном доме Иллариона Константиновича (кажется, так его звали), высокого роста старика с крупным носом - позже Аркадий понял, что он был похож на де Голля, - который часто приходил к Екатерине Викторовне в своём поношенном, но выглядевшем на нём элегантно чёрном костюме, каждый раз снимая галоши в коридоре.
   Екатерина Викторовна много курила - самые дешёвые папиросы, они назывались не то "Дымок", не то "Огонёк", курила только у себя в комнате, закрыв дверь и приоткрыв балконную дверь. Как догадался Кадик, она курила так много, чтоб притупить чувство голода (он это знал по книгам). И однажды, когда Светлана Павловна уехала на две недели на семинар (работала она уже завучем в школе), а Аркадий по недомыслию просадил в первые несколько дней почти все оставленные ею деньги - на кино, мороженое и марки, собиранием которых он в то время увлекался, и понял, что нужно экономить (обращаться к тёте Нате он не решался), но при этой "экономии" постоянно хотелось есть, - тогда он и решил закурить. Сначала было противно, вторую папиросу он взял нескоро, но, несмотря на то, что есть хотелось всё равно, он продолжал попытки, стало приятным лёгкое головокружение от затяжки, и после возвращения мамы Аркадий продолжал иногда покуривать в компании ребят, а через полтора-два года это вошло в привычку.
   С Екатериной Викторовной было связано и его намерение приобщаться к классической музыке. Когда по радио передавали симфонический концерт, когда играли Ойстрах или Рихтер, она замирала, морщины у глаз будто распрямлялись, лицо становилось мягче и светлее. А Аркадий не понимал этой музыки, арию из оперы, если она мелодична, он ещё мог послушать, а симфонию - уж нет, увольте... Екатерина Викторовна заметила это и как-то сказала:
   - Крайне возмутительно, Аркадий, что вы, - она звала его только "Аркадий" и только на "вы" с самого начала, - так безграмотны в музыкальном отношении. Музыка - это величайшее, всеобъемлющее искусство. Вы много читаете, это прекрасно, но искусство не ограничивается литературой... У вас есть некоторый слух - я слышу, как вы напеваете популярные песенки. Слух и чувство музыки надо развивать. Интеллигентный человек - а я думаю, вы хотите им стать - не может не понимать и не любить настоящей музыки. Вот что: в воскресенье мы идём с вами в оперу. Я приглашаю вас.
   Это был один из немногих периодов, когда у Екатерины Викторовны водились деньги. Светлана Павловна не позволила ей заплатить за билет Кадика, но - так или иначе - в воскресенье они (и Светлана Павловна тоже) пошли в оперу на дневное представление.
   Давали "Евгения Онегина". В оперном театре, прекрасном старом здании, Аркадий бывал и раньше - на детских утренниках, на новогодней ёлке, и только. Его знакомство со сценическим искусством ограничивалось театрами русской и украинской драмы, куда изредка организовывались в школе культпоходы. И сейчас, усевшись в удобном кресле на первом ярусе зала, чуть наискосок от сцены, между принарядившейся по такому случаю мамой и торжественной Екатериной Викторовной, он был преисполнен внутренней решимостью начать заполнять пробел в своём образовании... Однако он так и не смог, как учила его Екатерина Викторовна, сосредоточиться на музыке, в значительной части ему знакомой по радиопередачам - во всяком случае, арии Ленского и Грёмина были ему известны раньше. Мешало то, что трудно было разобрать слова, а главное - смешил внешний вид актёров. Кадик еде сдерживался от смеха, глядя, как Онегин, маленький, с огненно-рыжей головой, почему-то в пронзительно зелёных панталонах, наскакивает на толстого и неповоротливого Ленского, а Татьяна, явно годящаяся ему в бабушки (в бинокль, взятый в гардеробе Светланой Павловной, хорошо были видны пласты грима на её лице), облачённая в несуразный балахон, поёт знаменитое "Я вам пишу..."
   В антракте Кадик отмалчивался, но когда они возвращались домой, его прорвало, и он заявил твёрдо, что в оперу больше не пойдёт. Выслушав его, Екатерина Викторовна сказала:
   - Что ж, выбор исполнителей, в самом деле, неудачен. И эти эксперименты режиссёра... наверное, он из молодых.
   Она сокрушённо покачала головой, а Светлана Павловна добавила:
   - Нельзя, Кадик, по одному неудачному спектаклю делать общие выводы. Но лиха беда начало... Я рада, всё-таки, что мы - спасибо Екатерине Викторовне - пошли в оперу. Теперь я обязательно узнаю, что именно имеет смысл послушать, и мы пойдём ещё.
   - И в филармонию тоже, - сказала Екатерина Викторовна.
   Но Аркадий всячески увиливал от этого, а потом Екатерина Викторовна съехала...
   Позже, уже в студенческие годы, Кадик несколько раз бывал в филармонии, однако так и не смог принять симфонической музыки и чувствовал некоторую ущербность от того, что этом мир для него за семью печатями...
  
   По дороге к "Гиганту", где они надеялись застать студентов, которые должны были отправляться с ними на практику, Аркадий с издёвкой над собой рассказал Свитневу, как он начал курить и как пытался приобщиться к музыкальной культуре. Он знал, что родители Сергея - музыканты, что он сам окончил музыкальную школу и не пропускает ни одного концерта приезжающих в Харьков знаменитостей.
   - Серёжа, - сказал Кадик, - извини, я сейчас, наверное, спрошу глупость: а в чём отличие симфонической музыки, написанной одним композитором, от сочинённой другим? Для меня - всё едино, если нет чётко выраженной мелодии.
   - Ну, это трудно объяснить, - ответил Свитнев, поправляя средним пальцем очки в простой оправе и треснутым левым стеклом. - Как тебе сказать... Прокофьев, например, - это сгусток эмоций, Шуман - романтик... Одним-двумя словами нельзя охарактеризовать того или иного композитора. Если я скажу, что Бетховен темпераментен, а Шуберт поэтичен, то это только мои ощущения, это звучит книжно, но неполно и неточно, однако я именно так их воспринимаю. В общем, я, видимо, не сумею объяснить толком...
   - Да-а, - с сожалением протянул Аркадий.
  

7.

  
   Ещё не было шести утра, когда они вышли из поезда "Харьков - Донецк" на маленькой станции, где стоянка была всего минуту. Между чёрными абрисами деревьев лесопосадки, которая узкой полосой тянулась параллельно железнодорожным путям сразу же за навесом станции, виднелись где-то в полукилометре огни посёлка. Узнав у сошедшего с поезда одновременно с ними старика, как добраться до завода, студенты пересекли лесопосадку по протоптанной в снегу дорожке, ведущей и дальше, через заснеженное поле прямо к этим огням (подъездная дорога к станции проходила, по всей вероятности, где-то справа или слева).
   Стоял крепкий мороз при абсолютном безветрии и высоком звёздном небе. Полная луна была сзади, висела, едва приподнявшись над голыми верхушками деревьев. Когда они, всё время наступая на свои блеклые тени на умятом снегу, приблизились к посёлку, количество огней заметно увеличилось - посёлок пробуждался, и в этой какой-то нереальной полумгле, раздвинувшей ночь и светом луны, усиленном его отражением снегом, что, как белила в разгар работы маляра, неровно покрывал и землю, и крыши, оставив ещё кое-где - самую малость - тёмные, с размытыми контурами, пятна, и засветившимися окнами, и редкими уличными фонарями, которые возвышались над одноэтажными домами, - в этом призрачном свете Аркадий увидел - впервые в жизни, - как точно вертикально вверх, хоть проверяй по отвесу, уходят над крышами домов дымы из труб. Своими плотными столбами, будто подпирающими, как атланты, небосвод, словно антаблемент прекрасного античного храма, поддерживаемый колоннадой, они закрывали от глаз россыпь звёзд на периферии, ближе к горизонту, один - дно ковша Большой Медведицы, другой - хвост Лебедя, третий - Кассиопею, и тоже казались в нижней свой части белыми, как всё вокруг, но чем выше, тем всё более темнели, постепенно сливаясь с предутренней темью.
   Вышли на трамвайную остановку, загрузились в на удивление быстро подошедший трамвай - старый, промёрзший, с налётом снега внутри вагон, поставили вещи на продольные - из конца в конец - скамейки. Пока шли, добираясь к остановке, мороз не так чувствовался, но сейчас, стоя в своём "семисезонном" пальто в дребезжащем и продуваемом насквозь трамвае, Аркадий начинал мёрзнуть и с завистью глядел в спину закутанного вагоновожатого - не поймёшь, мужчина или женщина: тулуп с поднятым воротником, меховая ушанка, заправленные в валенки стёганые штаны. "Впрочем, вот так смену на морозе - никакой тулуп не поможет",- подумал он и поёжился.
   Собрался он вчера быстро - да что особенного ему было собирать? - и целый день маялся от безделья. У Веры вчера был первый день практики, она с утра уехала на завод, и они уже не могли увидеться. Это стало понятно ещё накануне, когда Кадик встретил её в институте, придя на кафедру. Она сидела рядом с Квиско за столом, на котором были разложены какие-то чертежи, заведующий кафедрой водил по ним, как указкой, авторучкой и что-то тихо и быстро говорил. Руководитель практики на коксохимзаводе, молодой рыжеватый доцент, оказался словоохотливым. Он долго извиняющимся голосом, постоянно повторяясь, говорил о том, что и как надо сделать за период практики, сокрушался, что должен ехать завтра на конференцию, обещал, что непременно недели через две заедет к ним, а пока вот он всё написал подробно в индивидуальных заданиях каждому... Аркадий слушал его почему-то с раздражением. "Вот чудо-юдо, - думал он, - везёт же людям: жизнь - прямая, как стрела, без поворотов и колдобин. Школа, вуз, сразу же аспирантура, диссертация, преподавание в том же вузе... Ему ж ещё и тридцати, наверное, нет. Да пусть у него хоть семь пядей во лбу, всё равно, будь моя воля, я б не допускал таких, как он, к студентам: что они могут им дать, кроме теоретических знаний специальных дисциплин, пусть даже хороших знаний, ведь производственного опыта - нет, понятия о человеческих взаимоотношениях на том же производстве - нет, и в результате мы попадаем на работу в большинстве случаев совершеннейшими ягнятами в этом смысле..." Кадик слушал доцента и смотрел на светлый затылок Веры, на то, как она время от времени согласно кивает головой, поднимая глаза на Квиско.
   Аркадий улучил момент, когда Александра Михайловича отвлекла лаборантка Маша, не сумевшая найти какой-то нужный документ, и он вышел с ней в другую комнату. "Ясно, ясно, - сказал Аркадий доценту, - всё будет сделано. Приезжайте к нам. Извините, мне нужно идти на вокзал за билетами". Он успел перекинуться с Верой парой слов, и они встретились вечером. Когда он пришёл к ней, Андрей Максимович был дома, но не вышел из своей комнаты. Вера была в восторге от Квиско ("Ты знаешь, Кадик, он так всё понятно объяснял, на лекциях воспринималось как-то по-другому, а здесь - ясно. И я поняла, что смогу сделать то, что он поручает"), её глаза возбуждённо блестели. "Жалко, что ты уезжаешь", - сказала она шёпотом и прильнула к нему. Они вышли на улицу, прошлись до сада Шевченко, но было холодно, и они вернулись. В подъезде они попрощались, Аркадий поцеловал её и ушёл, унося внезапно возникшее в нём щемящее чувство...
  

"Здравствуй, Верушка!

   Устроились мы прекрасно - заводском общежитии нам выделили две комнаты, в одной из них - мы со Свитневым и Курштисом. Здесь довольно чисто и тепло, а главное - недалеко от завода, можно ходить пешком. Посёлка за эти два дня ещё толком не видели, но здесь есть трамвай, и он ходит аж до Макеевки. В следующее воскресенье обязательно съездим.
   Вчера долго ходили по кабинетам, потом так же долго нас инструктировали по технике безопасности, потом искали коменданта общежития, потом устраивались... А сегодня была большая экскурсия по заводу с подробным рассказом о технологическом процессе. Завод огромный, многопрофильный. Мы намёрзлись, пока обошли всю территорию, а рабочих мало: операторы да ремонтники - вот что значит "высокий уровень механизации и автоматизации"! Да, собственно, иначе и быть не может: хи-ми-я, там что-то творится в во всех этих ёмкостях и колоннах, проконтролировать процесс можно только с помощью приборов. Идёшь по заводу, а над головой - прямо на открытом воздухе - переплетение труб, они расходятся в разные стороны, часть из них покрыта кое-где будто слежавшейся ватой в блёстках - как кафтан Деда Мороза, и свисают сосульки - я думал, это лёд, а, оказывается (представляешь!) - нафталин! Он просачивается на стыках труб и застывает... Одно слово - химия!
   Сегодня после обеда нас распределили по цехам и участкам. Я попал - в соответствии с темой дипломного проекта - на коксовое производство. Ты знаешь, так красиво, когда готовый кокс огненной лавой низвергается (прости за "изысканные" слова) из батареи в подведенный к ней локомотивом специальный вагон! Я ещё много раз буду наблюдать эту картину - здесь моё "рабочее место".
   Как у тебя началась практика? Пиши. Адрес на конверте.
   Да, забыл написать: нам выдали талоны на молоко - спецпитание. Вот так-то!
   Люблю, целую, скучаю.
   К."
  

"Верочка, милая моя, здравствуй!

   "Во первых строках своего письма" хочу поздравить тебя с днём рождения, пожелать тебе "здоровья, успехов в учёбе и счастья в личной жизни".
   А если серьёзно - будь счастлива, Верушка, любимая моя! Будь счастлива - тысячу раз!
   Конечно, со мною вместе...
   Как жаль, что в этот день меня не будет рядом с тобой! Я опять принёс бы тебе цветы - как тогда, помнишь?
   Надеюсь, я правильно рассчитал, и это письмо ты получишь прямо в свой день рождения. Телеграмму посылать не буду: что в ней скажешь? Но подарок за мной. А пока - вот это:
  
   Без лишних слов
   Скажу я просто:
   Моя любовь
   Болезнью роста
   Заражена...
   Любовью этой
   Заряжена
   Душа поэта.
  
   Целую. К.
   P.S. Не по теме: вчера была у нас экскурсия на близлежащую шахту, переодели, как шахтёров, спустили на 200 метров вниз, а потом мы ещё метров 100 ползли к забою "на карачках" - такой низкий и узкий лаз, я в нём еле помещался, думал, что никогда не доползу, здесь и останусь под землёй - противное чувство страха приходило поневоле. И как тут люди работают? Ужас... Сколько бы ни платили шахтёром - по-моему, всё мало...
   Ещё раз - целую. К."
  

"Здравствуй, дорогая Верочка!

   Получил, наконец, твоё письмо. Рад, что у тебя всё в порядке. И хорошо, что ты попала в заводской НИИ - будет поспокойнее, чем непосредственно на заводе, да и для работы над проектом лучше.
   У меня всё нормально. "Ползаю" у электровоза во время выпуска кокса, пытаюсь придумать что-нибудь своё. Задача, которую поставил передо мной Стадников, теперь, после того как я здесь увидел всё своими глазами, обрела осязаемость, наполнилась реалиями. По его (Стадникова) объяснениям я всё-таки нечётко представлял себе, как оказалось, что же надо сделать. А надо, видишь ли, всего ничего: спроектировать такую штуку, которая обеспечивала бы перемещение электровоза, толкающего тушильный вагон, куда загружается готовый кокс, и движение пресса, выталкивающего его из печи, называемой батареей, - обеспечивала бы таким образом, чтобы этот кокс равномерно распределялся по всей площади вагона, а не падал мимо. Это и есть "синхронизация"... Стадников предложил цеплять сзади к электровозу тележку с сельсином, фиксирующим его ход, и разработать на основе сельсинной пары следящую систему, позволяющую регулировать скорость коксовыталкивателя. Но мне что-то это не нравится: получается какая-то чепуха: "вагон и маленькая тележка"...
   Замучил я тебя техникой? Понимаешь, я всё время думаю об этом...
   Вчера ездили в Макеевку - час езды на трамвае. Встретил там знакомых ребят с металлургического факультета - они тоже на практике.
   Как прошёл сегодня твой день рождения? Р-р-ревную...
   Кстати, завтра 14 февраля - день святого Валентина. Был, я читал, такой священник в третьем веке, который тайно венчал молодых влюблённых вопреки запрету римского императора Клавдия, считавшего, что женитьба мешает молодым мужчинам быть надёжными защитниками Рима. По доносу (стукачи были всегда!) священника упрятали в тюрьму, но он не раскаялся, а, более того, сам влюбился в слепую дочку тюремщика и, по преданию, своей любовью исцелил её. А перед казнью он передал любимой записку с двумя словами: "От Валентина", - и в них, как считается, отразилась вечная, до гроба, любовь (такая, как моя!). Таким образом, завтра - праздник влюблённых. В этот день влюблённые, оторванные друг от друга обстоятельствами (как мы!), должны - по традиции - обмениваться так называемыми "валентинками" - поздравительными открытками виде сердечек... За неимением оных - прости, дорогая Веруша - я просто поздравляю тебя с нашим праздником...
   Как писал австрийский поэт Рильке (если я правильно всё помню):
  
   Нет без тебя мне жизни на земле.
   Утрачу слух - я всё равно услышу.
   Очей лишусь - ещё ясней увижу.
   Без ног я догоню тебя во мгле.
   Отрежь язык - я поклянусь губами.
   Сломай мне руки - сердцем обниму.
   Разбей мне сердце- мозг мой будет биться
   Навстречу милосердью твоему.
   А если вдруг меня охватит пламя,
   И я в огне любви твоей сгорю -
   Тебя в потоке крови растворю.
   Вот так-то...
   Целую. Твой К."
  

"Здравствуй, сынок!

   Что-то ты, дорогой мой, не балуешь меня письмами. Одна открытка в три строчки - не мало ли за две недели? Ждала-ждала подробного письма - не дождалась, пишу сама...
   Ты не мёрзнешь там? Здесь холодно, мороз и ветер. Прошу тебя - не форси. Тёплое бельё, я обнаружила, ты, конечно, не взял - так и лежит новое (и зачем только я его покупала?), но тренировочные брюки ведь можно поддеть? Закалённый-то ты закалённый, но в последнее время, мне кажется, ты не всегда чувствовал себя абсолютно здоровым. Или мне это только почудилось? Дай-то Бог... У меня что-то тревожно на душе, как то одиноко - может быть, потому, что холодно (батареи еле тёплые - сегодня уже заходила в домоуправление ругаться, да всё без толку). Во всяком случае, помни: тебе нельзя простужаться. И помни: ты у меня единственный, и я беспокоюсь и о настоящем, и о будущем, и об этом мне легче говорить на расстоянии, я могу выговориться - ты не перебьёшь, сказав что-то бодрое и шутливое и чмокнув в щёку... Я безотчётно всё время думаю: что будет, когда ты закончишь учёбу и - не дай Бог - уедешь? Ну, всё, всё, больше не буду... Дальше - о другом.
   В воскресенье встретила в универмаге Веру с отцом. Я их, было, не заметила, но Вера меня окликнула и - представляешь? - поговорив о том, о сём, пригласила меня на свои именины. Андрей Максимович поддержал приглашение, правда, весьма сдержанно. Что было делать? Я пошла... честно говоря, решив, что делаю это ради тебя и чувствовать буду себя неловко. Но всё было очень мило, только странно, что отсутствовала молодёжь. Или все разъехались? Было человек шесть гостей, стол - богатый, Вера умело хозяйничала, Андрей Максимович - вот уж не ожидала от него! - рассказывал анекдоты, пел, аккомпанируя себе на пианино, старинные романсы, и я не чувствовала себя "бедной родственницей". В разгар вечера принесли корзину цветов - в это-то время! - я так и не поняла, кто прислал, все охала, ахали, но это выглядело красиво - ну, прямо как в заграничном кино. Потом Вера с отцом проводили меня домой, к подъезду, Андрей Максимович был в штатском, много рассказывал всякого-разного - он в этот вечер, без военной формы, - будто другой человек. Я думаю, что вы поладите, и тебе будет с ним интересно.
   Да, вот ещё что, не относящееся к Вере, просто вспомнилось по ассоциации: когда я уходила на именины и закрывала дверь в квартиру, мимо меня прошла, поднимаясь выше, молодая женщина, лицо которой показалось мне знакомым. Я никак не могла вспомнить, где я её видела, и это как-то не давало мне покоя. А вчера, возвращаясь из школы, я встретила Риту Житомирскую - ты же знаешь, что мы были соседями до войны в "старом пассаже", жили на одной лестничной клетке и часто вместе прогуливали сыновей в колясках, к нам ещё, помню, присоединялась часто женщина из соседнего подъезда с дочкой, тоже в коляске. Мы с Ритой давно не виделись, поговорили о детях - её Витя оканчивает в этом году инженерно-строительный институт (ты же его знаешь?), и тут мне показалось, что я вспомнила ту женщину... Дома я достала папины дневники и в тетрадке за 1940 год нашла запись о том, что к нему обратились родители двух девочек с просьбой позаниматься с ними частным образом немецким языком, чтоб совершенствовать их разговорную речь. Когда я прочла это и увидела имена этих девочек (скорее, уже девушек) - Маша Пешнева и Надя Старова, я сразу же вспомнила, как они приходили к нам домой, и та женщина, которую я встретила, была, я уверена, той самой Машей Пешневой. И тогда я поняла, как она похожа на Сергея Фёдоровича - видимо, это его сестра. Как всё переплетено в жизни!.. (Кстати, что-то давно я не встречала Сергея Фёдоровича. Может, он уехал? Юра ничего не говорил?)
   Ладно, что-то я расписалась не по делу. Надеюсь получить подробное письмо о твоём житье-бытье. Где и как ты питаешься? Береги себя, Кадик.
   До свидания. Целую, мама."
  

"Мамочка, дорогая моя и единственная!

   Я - негодяй, раз заставил тебя волноваться. Но ты ведь уже получила моё письмо с описанием моей "тутошней" жизни? Поэтому кратко: у меня всё в порядке, я здоров, практика проходит нормально.
   Это прекрасно, что ты была на дне рождения у Веры. Она мне уже сообщила об этом и написала - по секрету! - что, как ей кажется, ты произвела впечатление на Андрея Максимовича. Я очень рад: ты ведь у меня одна и Вера - одна, и всё у нас должно быть хорошо.
   Ты у меня молодая, мать, и останешься молодой всегда, даже когда - увы! - состаришься... Поэтому не хандри.
   Витю Житомирского я, конечно же, знаю. И по району и потому, что одно время - короткое - я ходил с ним в одну баскетбольную секцию в общество "Спартак", но баскетболиста из меня не получилось, зато Витя - классный игрок.
   Если женщина, которую ты встретила, - родная тётка Юры Пешнева (надо будет как-нибудь спросить у него), то, действительно, мир тесен... Разве ты не знаешь, что его родители развелись?
   Не волнуйся за меня, мамочка. В самом деле, всё - в полном порядке.
   До свидания, не такого уж далёкого.
   Целую. Кадик."
  

"Здравствуй, Верушка!

   Я так привык писать тебе через день, что и по возвращении, боюсь, не смогу отказаться от этого занятия, и наши внуки с интересом (надеюсь!) будут читать когда-то целые тома моего "эпистолярного наследия". И хотя ты стала писать не так часто (видишь, не удержался от упрёка), я чувствую себя виноватым, что сам не писал тебе уже пять дней. Теперь всё почти в норме, но я - в больнице, попал сюда после того, как искупался на морозе в отстойнике. Лежу рядом со своим "подопечным", но он - плюгавый такой мужичонка - тогда хоть пьян был, воистину "море по колено", раз полез туда, а я вздумал его спасать, услышав, как кто-то барахтается в темноте и издаёт нечленораздельные звуки. Это было в конце второй смены, мастер участка попросил меня выйти помочь ремонтникам, я уже освободился и шёл в общежитие - и надо же такое! И воды-то мне было чуть выше колена, и Антоныча этого (так он уже потом отрекомендовался), пьяного в стельку, я обнаружил всего в метрах в семи - он пытался вроде бы "плыть", а непонятные звуки, которые я услышал, - это он "пел", - но пока я его вытащил, а он сопротивлялся, не хотел, видите ли, прошло минут пятнадцать. Хорошо ещё, что я догадался скинуть пальто и пиджак перед "купелью". Вот такой "геройский" - тьфу! - поступок совершил твой суженый...
   Ладно, чего не бывает... Теперь уже дело пошло на поправку, через несколько дней выпишусь. Ребята приходят каждый день.
   Серёга в своём репертуаре - ты можешь выговорить: Этирверасингампураджа? Оказывается, был на Хельсинских Олимпийских играх такой спортсмен из Индии. И хотя Свитнев написал мне эту фамилию на бумажке, чтоб я "тренировался в свободное время", запомнить сию громадину я не могу - в голове проворачиваются, не складываясь вместе, "Вера" (знакомое слово! - лишь его я всегда чётко помню), "Сингапур", "раджа" - и сейчас просто списал по буквам. А вот ещё одно слово, которое раньше я никогда не слышал и которое выдал мне вчера Сергей, - параскавидекатриафобия (тоже не могу запомнить и списываю с той же бумажки). Это боязнь пятницы, если она выпадает на тринадцатое число месяца, - боязнь, возникающая у некоторых людей, считающих, что этот день их ждут неприятности. Мы с тобой, Верочка, не будем - на всякий случай! - назначать нашу свадьбу на такой день... Даже Наполеон, как говорит Серёжа, в пятницу тринадцатого, если случалось подобное совмещение, никогда не начинал сражений. Представляешь, каким бы я стал на всю жизнь суеверным, если б случившееся со мной произошло в пятницу тринадцатого?
   Лежу, думаю, "почитываю, пописываю" (последнее - пока в уме, не считая этого письма), воспитываю Антоныча...
   Спасибо за поздравление с Днём Советской Армии - спасибо, конечно, но, по моему глубокому убеждению, с этим днём надо поздравлять ветеранов и таких, как твой отец, вообще - военнослужащих, остальные же мужчины, тем более - молодые парни, вроде меня, - не более чем "примкнувшие". Просто с некоторых пор стало традицией поздравлять всех подряд. Тем не менее, я сразу же, накануне моего приключения с Антонычем, написал ответ в стихотворной форме, как получилось - суди сама. Серёга принёс мне мою тетрадку, и сейчас я перепишу для тебя свой опус. Вот он:
  
   Любите, девушки, парней!
   Мужей ласкайте, жёны!
   С рожденья до последних дней
   Вы факелом зажжённым
   Пылаете в мужских сердцах,
   Застывших - согревая,
   Запутавшимся - до конца
   Дорогу освещая.
   Мужчина - воин, друг, отец,
   Защитник от напастей...
   Любите нас! Огнём сердец
   Мы вам подарим счастье.
   Лелейте наших сыновей,
   Готовьте в путь победный
   По жизни через горы дней,
   Сквозь радости и бездны.
   Признались бы и муж, и сын,
   Когда б у них спросили:
   Истоки мужества мужчин
   И в вашей нежной силе!
   Когда усталость брать уже
   Начнёт нас дрожью зыбкой,
   Отвагу всколыхнёт в душе
   Одна ваша улыбка.
   Вам в мире не сыскать верней
   Нас, вами поражённых...
   Любите, девушки, парней!
   Мужей ласкайте, жёны!
  
   Вот так-то... Не волнуйся, Верочка, у меня, ей-Богу, всё в порядке.
   Что-то длинное получилось письмо - поместится ли оно в стандартный конверт?
   Как там наш "цыганский барон"? Не обижает?
   Если вдруг увидишь мою маму, не рассказывай ей о моём "приключении".
   Сколько нам осталось до встречи? Чепуха...
   Если посчитаешь удобным, передай привет отцу. Целую тысячу раз!
   К."
  

"Верочка, дорогая моя!

   Как видишь, я восстановил ставший мне привычным регламент отправки тебе писем. А ты - что отвечаешь так слабо? Неужели, действительно, загружена до предела? Во всяком случае, так мне написала мама, а ей это сказал Андрей Максимович, с которым она встретилась у нашей аптеки на углу. И что он там делал? Здорова ли ты? Или считаешь: зачем марать бумагу, коль скоро увидимся?
   Не считай так, Верушка... А то мне в голову лезут разные мысли, становится себя жалко, представляется мне, фантазёру, что я - не я, а другой человек, покинутый любимой, и от его имени складываются всякие глупости, вроде:
  
   От тебя так давно
   Ни ответа, ни привета...
   Хоть одно письмо, одно!
   А письма всё нету, нету...
   Здесь мороз, вьюга здесь,
   Лёд сковал и мир, и душу...
  
   - и так далее. Конечно, это "давно"- на самом деле, если вернуться к моей особе, не так уж и давно, но всё-таки - по степени моего нетерпения, - всё-таки давно...
   Я ещё не выписался. Замучили меня эскулапы всякими анализами и процедурами, но чувствую я себя хорошо, и у меня здесь масса свободного времени.
   Приходил ко мне перепуганный "Рыжик" - наконец-то изволил навестить своих подопечных наш институтский руководитель практики. Многословно сокрушался, махал руками, бегал к главврачу. "И чего суетится-то? - сказал, когда он ушёл, Антоныч. - Живчик взъерошенный..."
   С утра до вечера день тянется и тянется. Начал писать отчёт по практике - благо, материалы собрать я успел, ребята мне всё сюда притащили. Они же принесли мне, пожалуй, и всю библиотеку из общежития - с десяток затрепанных томов, в основном - классика. Так что я лежу и читаю-перечитываю. И вчера вдруг пришла в голову банальная мысль: какое это великое изобретение - книга. Молодец был немец Иоганн Гутенберг, придумавший ещё в пятнадцатом веке, как размножать рукописи, а наш соотечественник Фёдоров, которого именуют "первопечатником", дошёл до этого (скорее всего - позаимствовал) только через сто лет. Памятник ему, насколько я помню, стоит в Москве напротив "Детского мира", наискосок от памятника Дзержинскому - вот такое соседство... И как наши предки до Фёдорова читали (даже если знали грамоту)? Уж лёжа - точно нет, неудобно держать было и разворачивать свиток. Поделился этой мыслью с Серёжкой, а он, как всегда, выдал мне нечто для меня новенькое: оказывается, пергамент, на котором писали в Европе до появления в ней бумаги, изобретённой в Китае ещё до новой эры путём переработки поначалу старых рыболовных сетей, а потом и разного растительного сырья (это всё информация от Свитнева), - так вот, пергамент, о котором мы знаем из школьного курса истории, на самом деле, должен называться "пергамен", поскольку он так и назывался раньше - по имени Пергамского царства в Малой Азии, где он впервые был получен. И писали на пергамене, как потом и на бумаге, птичьими перьями, по особому заточенными, что вызвало к жизни появление специальных - "перочинных" - ножиков...
   В общем, я много читаю и обращаю внимание на то, что раньше, при первом чтении, лет пять-десять назад, просто проходило мимо сознания. Например, Бальзак в "Евгении Гранде": "Женщина, которая любит, постоянно должна скрывать свои чувства." (Верно ли это? Я примериваю эти слова к тебе и решаю: да, верно, именно поэтому, видимо, твои письма, особенно последние, несколько суховаты. Или, действительно, ты настолько идёшь в ногу со временем, что подсознательно усвоила, приняла как нечто непреложное стремительность нашего века, приветствующую краткость и отвергающую копание в своей душе - и я не корю тебя за это, - а, наоборот, это я слишком старомоден? Не знаю...) Или вот ещё - там же: "Вся человеческая сила слагается из терпения и времени" - не обо мне ли это?
   Сейчас хотел замарать погуще последние слова - вырвались они машинально, рука сама написала, уж больно точно они характеризуют моё нынешнее положение, - но потом подумал: а что и от кого мне скрывать, я уверен в тебе и нашей любви, иначе и быть не может, иначе... Я даже не знаю, что - иначе... Да, я сейчас нездоров, но всё будет в порядке, милая моя Верочка!
   Ну, ладно, для разрядки ещё одна цитата, из Джека Лондона: "Женщины - смерть, женщины - проклятие, ты это помни. Но когда ты найдёшь ту одну, единственную женщину, то держись её, она дороже славы, дороже денег. Но раньше всего убедись окончательно, что это она. И тогда смотри, чтобы она не проскользнула между твоими пальцами, схвати её обеими руками и держи. Держи, держи, даже если бы весь мир разлетелся в прах. Хорошая женщина есть хорошая женщина. Это моё первое слово и последнее".
   Я убедился, и я буду держать тебя, Верушка... У нас с тобой будет много детей, ведь это неправильно, что так распорядилась судьба с нашими родителями: ты одна и я один... Пусть детей будет не так много, как у одного императора Марокко в 18 веке, - больше тысячи (шучу!), но трое, если ты не будешь возражать, - в самый раз... Я сумею, даю тебе слово, обеспечить свою семью.
   Я загадал: письмо от тебя я получу завтра.
   Целую.
   Твой К."
  

8.

  
   Аркадий вернулся в Харьков совершенно больным - такая слабость, что ничего не мог делать, да и не хотелось ничего, а надо было... На вокзале Сергей и Людвиг взяли такси и привезли его домой, проводили в квартиру. Когда пришла с работы Светлана Павловна, она ужаснулась при виде сына. Опять начались врачи, лекарства, но лучше не становилось, а Кадик наотрез отказывался ложиться в больницу, несмотря на рекомендацию приглашённого домой профессора и уговоры мамы. Курить ему категорически запретили, но будучи дома целый день один, он потихоньку покуривал, а перед приходом с работы мамы проветривал, тепло одевшись, сквозняком комнаты и жевал, чтоб забить запах, зёрнышки кофе. Он через силу рисовал, тысячу раз переделывая, эскизы будущих чертежей дипломного проекта, набрасывал намётки к пояснительной записке, делая необходимые расчёты, систематизируя данные, полученные во время практики и заглядывая в справочную литературу, кучу которой принёс ему Сергей буквально через два дня после их возвращения, когда понял, что до выздоровления Кадику ещё далеко ("Димидиум факти, кви цэпит фацит" - "кто начал, наполовину сделал" - сказал ненароком Аркадию Свитнев, стараясь его морально поддержать, но в то же время не подавая виду, что тот нуждается в такой поддержке). "Этого же никто за меня сделает, правда?" - говорил Кадик маме. Его отчёт по практике отнёс на кафедру Сергей, там, учитывая, что Сафонов болен, зачли ему прохождение практики без разговоров. Его навещали, кроме Веры, ребята: и Чернов, и Курштис, чаще других Свитнев, даже несколько раз заходил Юра Пешнев, когда приходил проведать свою мать, живущую этажом выше. Но, в конце концов, Кадик всё-таки понял, что без больницы ему не обойтись...
   Он лёг в клинику, где консультировал тот профессор, который был у них дома, отказавшись от предложения лечь в госпиталь, которое сделал ему Андрей Максимович, неожиданно пришедший вместе с Верой. Аркадий лежал у себя в комнате, небритый, на неприбранной постели, в старом выцветшем хлопчатобумажном тренировочном костюме с обвислыми на коленях штанинами и был неприятно удивлён, услышав, как за закрытой в его комнату дверью засуетилась мать. "Андрей Максимович... ох... у меня не прибрано... Верочка... садитесь...так неожиданно... Кадик..." - слышал он отдельные слова, как-то бессвязно произносимые Светланой Павловной.
   - Как Аркадий? - спросил Калганов.
   Ответа не последовало. Кадик понял, что мама лишь развела руками.
   - Ну, вот что, - сказал Андрей Максимович. - Пока мы с дочкой к вам добирались, уважаемая Светлана Павловна, нам очень захотелось чаю. Мы прихватили по дороге торт, так что не откажите в любезности напоить нас.
   - Конечно, конечно... - заторопилась Светлана Павловна, а Калганов продолжал:
   - Вера, поставь-ка чайник да завари покрепче. Светлана Павловна покажет тебе, что и где.
   - Ну что вы, я сама...
   - Нет-нет, пожалуйста, пусть Вера, она знает, какой я люблю чай.
   Аркадий с возрастающим недоумением слушал этот диалог, но несложная хитрость Калганова стала ему понятной, как только тот, подождав, пока Светлана Павловна и Вера выйдут в кухню, постучался к нему:
   - Разрешите?
   - Да-да, пожалуйста, - ответил Кадик и поднялся.
   Стоя в проёме двери, Андрей Максимович изучающе посмотрел на него.
   - Здравствуйте, Аркадий.
   - Здравствуйте, Андрей Максимович.
   Аркадий чувствовал себя препаршиво под его твёрдым взглядом, пробуравившем его, казалось, насквозь, и, ощущая неопрятность своего внешнего вида, выдавил из себя улыбку, понимая, что выглядит она жалко.
   - У нас мало времени, молодой человек... пока дамы вышли, - сказал Калганов. - Перестаньте киснуть. Нездоровы - лечитесь, как полагается. Возьмите себя в руки и будьте, наконец, мужчиной. Вы что - хотите потерять год? - он показал глазами на стол у себя за спиной с разбросанными, частью раскрытыми книгами и стопкой листов бумаги, прижатых логарифмической линейкой. - От такой работы толку мало. Работать - так в полную силу. И жить - в полную силу. А для этого нужно ускорить возвращение в строй.
   Аркадия не оставляло ощущение неловкости. Он старался не смотреть в глаза гостя, но взгляд его невольно притягивался, как магнитом, к волевому, даже жёсткому лицу Андрея Максимовича, слова которого, будто материализуясь, оседали, словно минуя органы чувств, прямо в сознании. "Сейчас встану по стойке "смирно", - пытался съехидничать он про себя. Но это оказалось единственной формой протеста, который так и не разгорелся в нём.
   - Значит, так, - продолжал Калганов, - завтра в девять тридцать за вами заедет машина и отвезёт в госпиталь. Там будут вас ждать.
   Последняя фраза раздула-таки в Кадике искру противоречия, и он отрицательно покачал головой.
   - И никаких разговоров! - Андрей Максимович даже не повысил голос, просто сказал это ещё более жёстко, а потом добавил - уже мягче:
   - А сейчас приведите себя в порядок, Аркадий. По-солдатски - три минуты.
   - Пять, - только на это и хватило Кадика.
   - Пусть будет пять.
   Калганов посмотрел на часы и закрыл за собой дверь.
   За чаем вели "светские" разговоры и о болезни Аркадия не упоминали. Он догадался, что мама посвящена Верой в суть его разговора с её отцом, если можно было назвать таковым монолог Калганова, оказавшего на Кадика прямо-таки гипнотическое воздействие: ему как-то сразу стало ясно, что, действительно, пришла пора бросить хандрить, надо приложить максимум усилий, чтобы опять жить нормальной жизнью. Он даже почувствовал себя лучше, сидя за столом, тщательно одетый, выбритый и причёсанный, и только опять его поразила какая-то необъяснимая возбуждённость матери, впервые за время его болезни появившийся румянец на вдруг помолодевшем лице...
   Когда гости ушли, Кадик сказал:
   - Мамочка, пожалуйста, позвони утром пораньше Андрею Максимовичу - пусть отменит госпиталь и машину, - и, заметив испуг в глазах Светланы Павловны, добавил:
   - Я лягу в ту больницу, где профессор... Что нам нужно сделать, чтоб туда определиться?
  
   Из больницы Аркадий вышел накануне Дня Победы, который они с мамой всегда отмечали дома, поминая отца и мужа. Черновик пояснительной записки к дипломному проекту у него был полностью готов - надо было его только дать просмотреть Стадникову и потом переписать начисто, графическая часть проекта продумана до мелочей - предстояло лишь перенести на ватман семь чертежей. Кадику здорово помогли ребята: и Людвиг, и Свитнев, и, особенно, Чернов, взявший на себя роль главного его консультанта в больнице, для которого не существовало неясностей почти ни в каких технических вопросах, возникающих у Аркадия. В общем, с дипломным проектом у него был более-менее порядок, но ещё со дня возвращения с практики Кадик маялся возникшей неясностью в отношениях с Верой.
   Вера навещала его и в больнице. Но ещё дома после своего возвращения с практики Кадик заметил, что Вера изменилась. Она была та и не та. Её пышные светлые волосы, её глаза с прыгающими искорками, припухлые губы - всё это было знакомым, до боли родным и милым. А появившаяся за время разлуки какая-то стремительность в движениях, вдруг проявляющаяся напористость речи удивляли и настораживали Аркадия. "Что это? Откуда?" - спрашивал он себя, улавливая в её голосе не присущие ей, как ему представлялось, интонации. Но что-то знакомое чудилось в них, что - Кадик понять не мог, мешало то, что она чуть шепелявила, да он и не старался, так как само звучание её голоса доставляло ему радость. При первых встречах он ещё бодрился, шутил, посмеиваясь над собой: вот, мол, какая чепуха получилась, если на роду написано попасть однажды в переплёт, то лучше сейчас, чем потом, а то будет Верушка с хворым мужиком возиться, на кой он ей такой, а за битого двух небитых дают, теперь он "оклемается" и будет всю жизнь, "как штык"... Вера поддерживала этот тон, подбадривала его, рассказывала о всякой всячине, не противилась, когда он хотел её поцеловать, но не допускала даже робких ласк, говоря со смехом: "Тебе нельзя..." - и потом, после её ухода, Аркадий чувствовал (и думал, что так же чувствует и Вера) всю неестественность происходящего, какой-то водораздел, возникающий между ними, будто река вдруг начала делить своё течение на два рукава, потока - вода всё та же, и текут эти потоки почти параллельно, рядом, но всё же - "почти", а значит - немного в сторону, и это вроде бы уже не одна река... А ещё удивляло Аркадия то, что, когда он расспрашивал Веру, как продвигается её дипломный проект, она отвечала односложно и быстро переводила разговор на другую тему. "А-а, - догадывался Кадик, - она меня просто жалеет, понимая, что у меня с этим делом значительно хуже". Вера приходила снова, но он уже устал балагурить - может быть, потому, что чувствовал себя всё хуже и хуже? Он всё чаще уходил в себя, в своё недомогание, в свои безрадостные, тревожные мысли, его глаза на посеревшем лице потеряли блеск и ещё больше потемнели.
   Тут и пришла Вера с отцом...
   Когда Вера навещала его в больнице, Аркадий по-прежнему ощущал некую её отстранённость, и ему всё чаще казалось, что она приходит как бы по обязанности, да и заметил он, что ребята, встречаясь с ней у него, вели себя как-то странно (враждебно, что ли? - он не отдавал себе в этом отчёта, просто старался не думать, будто включалась автоматическая защита, оберегая ослабевший организм от неприятностей, чтобы он - организм - смог выполнить свою главную задачу: войти в норму).
   Накануне выписки (назавтра назначены последняя кардиограмма и рентген; если всё в порядке, в чём были и сейчас уверены врачи, то - домой!), Вера пришла тоже. Было время лечебных процедур, и в садике, где она нашла Аркадия, - небольшом пятачке, окружённом зазеленевшими кустами, с несколькими врытыми ножками-чурбаками в землю простыми скамейками, размещёнными вокруг вскопанного под цветочную рассаду газона, - никого, кроме них, не было. Узнав, что чувствует он себя вполне здоровым и готовится покинуть больницу, она глубоко вздохнула и сказала:
   - Я рада, что с тобой, наконец, всё в порядке. Честное слово! У меня прямо груз с души... Я должна тебе сказать... не знаю, как начать... В общем, мы не будем больше встречаться, Кадик... Прости... И извини, что так - в лоб... Сил моих больше нет! Я столько раз проговаривала про себя этот разговор с тобой, мучилась, но потом решила: к чему всякие там недомолвки? В общем, я полюбила другого человека. Как пишут в романах, расстанемся друзьями...
   Она сказала это на одном дыхании, попыталась улыбнуться, но получилась не улыбка, а лишь некое её подобие. "А она волнуется", - почему-то подумал Кадик, у него поначалу было такое чувство, что речь идёт не о нём, не о них с Верой, а о каких-то других, посторонних людях. Но так продолжалось всего несколько мгновений, потом у него вдруг ослабли ноги, он присел на скамейку. Он молчал, стараясь унять сердцебиение - болей в сердце не было, только горячая волна поднялась от ног к груди, затем к голове. Прошло несколько минут, Вера стояла перед ним молча, теребила пальцами ручку портфеля.
   Мозг будто расплавился: ни одной мысли. Сплошная безысходность... Такое ощущение - полнейшая прострация - было у него только раз в жизни, в детстве, лет в одиннадцать-двенадцать. Тогда он, пытаясь вскочить на полном ходу на заднюю площадку головного вагона трамвая, как не раз уже делал, подражая другим, более старшим пацанам, умевшим с шиком, ухватившись за первый (из двух по ходу движения) поручень открытой двери вагона, поймать ногой ускользающую, рвущуюся на скорости вперёд подножку, - в это раз он промахнулся, нога на подножку не попала, руки - он успел схватить поручень и второй рукой - судорожно сжимавшие отполированный стержень, уходили от ног, не поспевавшим за трамваем, и скользили, скользили вниз... Его тело тянуло за вагоном, его ноги в коричневых парусиновых туфлях уже безвольно цеплялись кожаными, такими же, как и задники, носками за камни и неровности земли, потом он почувствовал, всё ещё изо всех сил держась за поручень, но уже не пытаясь подтянуться к нему, как обдираются о жёсткий грунт колени, и ноги медленно, постепенно относит туда, к рельсам, всё ближе к решётке, ограждающей межвагонное пространство. Сколько это длилось, он не знал, испуг первого мгновения парализовал его, и - будь что будет! - он разжал онемевшие пальцы... Больно ткнувшись носом в камень, он несколько секунд лежал, слыша скрежет тормозных колодок трамвая и не до конца осознавая, что как прекрасно, раз он вообще что-то слышит, потом вскочил и, не оглядываясь, прихрамывая, убежал...
   Тогда он был ребёнком, он просто убежал домой и постарался забыть этот ужас... Куда бежать ему сейчас?..
   - Что я должен сейчас делать, Вера? - Аркадий наконец заговорил, с трудом проталкивая сквозь горловые спазмы слова и сжав в карманах плаща, надетого поверх байкового больничного халата, кулаки, чтобы унять дрожь пальцев. - Кричать, ругаться? Уговаривать? Не буду... Спасибо за откровенность. Даже не буду спрашивать, кто мой счастливый соперник...
   - Это ты узнаешь... какой тут секрет... Но наши ребята - молодцы, не проговорились, хотя я и вижу, что они меня осуждают. Да Бог с ними... Кадик, прости меня, уж так получилось, правда, я благодарна тебе за всё, мне было хорошо с тобой, но то, что было, - не то... Я говорю глупости, я знаю... но ты хороший парень и хороший товарищ... Пройдёт время, и ты поймёшь меня... надеюсь...
   Вера замолчала, потом дотронулась рукой до плеча Аркадия и, сказав: "Прощай!" - быстро пошла, почти побежала, скрылась за кустами. "Вот и всё", - подумал он. - Вот и всё. Банальная история... Теперь много становится понятным. У-ух!" Кадик помотал головой, будто сбрасывая наваждение. Что-то стонало, хрипело, рычало: у-у-у - в его естестве, это хрип высокой нотой звенел в ушах, отдавало в виски. Аркадий сжал голову руками и сидел так до тех пор, пока не начало уходить внутрь, рассасываться в клетках его большого тела это странное, ужасное, непереносимое ощущение, имя которому - страдание души...
   - Вам нехорошо? Позвать сестру? - около него остановилась женщина в пальто поверх такого же больничного халата.
   - Нет-нет, - ответил Аркадий. - Спасибо. Всё в порядке. - И он ушёл к себе в палату.
   Выписался он, как и ожидалось, назавтра.
  
   Угнетённое состояние, в котором, возвратясь из больницы, находился Аркадий постоянно, не помешало ему всё же подметить - и отнёсся он к этому с поразившим его самого равнодушием, - что Светлана Павловна переживала будто вторую молодость. В редкие вечера, когда она теперь бывала дома, она постоянно что-то напевала, возясь по хозяйству, шутила, пытаясь растормошить сына, у неё появились всякие баночки-скляночки-тюбики парфюмерно-косметического назначения (то, что Аркадий называл "тэжэ", не понимая, что означает это странное слово, но в соответствии с встречающейся в городе рекламой), и её ничем не омрачаемое, в отличие от прежних времён, всегда хорошее настроение, несмотря на обычные житейские неурядицы (отношения с соседями, неполадки на работе, о которых она Светлана Павловна рассказывала сыну теперь со смехом), он относил сначала только к естественной реакции перестрадавшей за время болезни сына матери, радующейся, что он, наконец, здоров и всё тяжкое позади. Кадика лишь немного удивило, как сдержанно, без упрёков и "охов", мать восприняла его сообщение о том, что он согласился с распределением на работу Джезказган, а не добивался того, чтобы остаться в Харькове. Аркадию было даже легче, когда мамы не было дома, и, заставляя себя ни о чём постороннем не думать (хотя какое же - "постороннее", если обида, удивление случившимся, неприятие сердцем происшедшего и непонимание его разумом - всё это присутствовало в нём, стало его частью и беспрерывно ныло, как рубцующаяся рана), он целыми днями готовился к защите дипломного проекта.
   Что явилось добавочным импульсом для хорошего настроения матери (скорее - основным, как, возможно, не совсем справедливо решил Аркадий), он понял, однажды поздним вечером, возвращаясь от Маринки с Жекой, где "обмывали" новорожденного, появившегося преждевременно, но вполне здорового и нормального сына. Повернув у аптеки за угол к своему дому, он увидел - в неярком свете лампочки под козырьком подъезда - маму и Андрея Максимовича. Тот держал её ладони в своих, что-то говорил, она негромко, но открыто и расковано смеялась.
   Было уже начало июня, клёны, выстроившиеся вдоль улицы между проезжей её частью и тротуаром, затеняли его от уличных фонарей своими широкими кронами, и Аркадия, затаившегося под одним из этих высоких, вроде бы незаметно выросших деревьев (он помнил, как вскоре после войны привезли на улицу саженцы), стоявшие у подъезда видеть не могли. "Вот оно что, - подумал он, - интересно получается: не дети, так родители... Значит, мама знает о Вере, то-то она у меня ни разу не спросила о ней". Только сейчас он уяснил, что ему это даже не казалось странным - настолько, что ли, он сумел отстранить от себя в окружающем мире всё, что связано с Верой, всё то, что не находится в нём самом, или, наоборот, это внешнее так спаяно с его внутренним состоянием, что он уже не различает, не разделяет их, принимая за единое целое, за одну муку, от которой он хочет, но не может пока избавиться? "А мать-то какова, а? - думал Аркадий и с удивлением обнаружил, что обнаруженные им истоки жизнерадостности матери не вызывают в нём раздражения. - Ну-у, Калгановы... Ну и ситуация... Ну и пожалуйста..."
   Минут через пять он, пятясь, стал было осторожно отходить назад, но Андрей Максимович, поцеловав Светлане Павловне руку, ушёл - пошёл, слава Богу, в противоположную от Аркадия сторону. Погуляв ещё минут пятнадцать, Кадик отправился домой.
   Он долго не мог уснуть, перебирая в памяти, хотя сначала пытался и не делать этого, события последних шести-семи месяцев, вспоминал отдельные их детали, сказанное кем-то либо им самим по тому или иному случаю, вроде бы и не имевшему прямого отношения ни к нему, ни к Вере, ни к маме, ни, тем более, к Андрею Максимовичу, но эти детали и фразы, отдельные произнесенные слова, осевшие, как оказалось, в его памяти, непостижимым образом были связаны с тем неустройством души, ощущением загнанности, тупика, которые отделяли и отдаляли прежнего Аркадия от сегодняшнего. И он, нынешний, смотрел сейчас на себя прежнего, на последние события своей жизни, на взаимоотношения с Верой, на саму Веру и её отца, на свою маму - смотрел, будто прозрев, другими глазами, вторым открывшимся неожиданно зрением, позволившим ему внезапно вырвать себя из привычного с детства мира, центром которого всё-таки был он сам, его "я" (в принципе, в основе своей, как он оценивал себя, ворочаясь в постели и стремясь хоть таким образом - довольно высокой самооценкой - утешиться, это "я" было совсем не плохим), и увидеть как бы со стороны и себя, и окружающих с их собственными "я", когда сталкивающимися с его мироощущением и миропониманием, а когда и согласно соседствующими с ними, увидеть совсем под иным углом зрения всё это переплетение стремлений, характеров, чувств, а, возможно, и судеб, этот запутанный, как ему показалось ещё несколько часов назад, когда он увидел маму с Калгановым, клубок, среди перекрученных и намертво связанных нитей которого были и его несостоявшаяся любовь, и обида, и его нездоровье, и растерянность, и незнание, как жить дальше, и даже подспудно существующая в нём, редко осознаваемая и ещё реже проявляющаяся жалость к матери. На самом же деле, как отчётливо понял он, запутанность клубка мнимая: стоит ему лишь потянуть за "свои" нити, отъединив себя, свою жизнь от жизни мамы (насколько это возможно), Андрея Максимовича и Веры, заставив себя забыть (если не забыть, то отодвинуть навсегда в дальние хранилища памяти) и восторг, и страдания, внесенные в его жизнь Верой, - стоит ему выдернуть себя (вовсе не физически, а обретя другое, обновлённое состояние души) из этого нагромождения событий и ощущений, свалившихся на него за последнее время, как пресловутый клубок распутается сам собой, поскольку он, Аркадий, вязал в нём никому не нужные узлы... Придя к такому выводу, он, перед тем как успокоено заснуть, успел удивиться тому, что раньше тот ракурс, в котором он увидел сейчас и себя, и других, словно не существовал вообще, он не то чтобы не подозревал о нём, а просто в таком ракурсе не возникало необходимости ("Вот это да! - горько усмехнулся про себя Кадик. - Дожить до двадцати двух лет...") - настолько всё, в общем, в его жизни "до того", несмотря на какие-то неурядицы, волнения и мелкие "занозы", не затрагивающие глубин его души, было относительно просто и понятно. У него возникло такое ощущение, что прежде он смотрел на жизнь будто бы только одним глазом, потом, когда произошло то, что произошло, - другим, но тоже одним, и тогда всё сместилось в его видении, и лишь теперь у него широко открыты оба глаза, и мир, вечно меняющийся, и люди в нём, и их взаимоотношения, так же не бывающие однозначными и застывшими, заняли отведенное им природой и жизнью место и видятся ему ярко и выпукло, как в стереокино. "Всё, на этом - точка, - подумал Аркадий, засыпая. - Какой-то месяц-полтора - и всё..."
   Защита его дипломного проекта была назначена на последний возможный срок - на 28 июня. Ещё несколько дней (максимум - неделя) на оформление документов, потом - дом отдыха (льготная путёвка уже получена в профкоме института) и, после недолгих сборов, - в Джезказган, на горно-металлургический комбинат, к месту работы...
   Собираясь в дорогу, Аркадий достал из стола довольно толстую тетрадь со своими стихами, подержал, вздохнув, её в руках и засунул в дальний угол нижнего ящика. Прикоснётся ли он когда-нибудь к ним снова? Он не знал этого...
  

9.

  
   Плотно прикрыв за собой кухонную дверь, Аркадий вытащил из пачки "Интера", лежащей на подоконнике, сигарету, но прежде чем закурить, пересчитал окурки в пепельнице. С учётом того, что он, когда выходил днём с женой и дочкой из дому, выкурил три сигареты, он мог позволить себе сегодня ещё только половинку сигареты, чтобы не превысить нормы, установленной им на день. Он старался придерживаться этой нормы, не всегда получалось, особенно - в будние дни, на работе, но он старался... Да, было уже поздно, за окном - ночь, он устал, но мысли о том, как строить дальше задуманную им повесть о студенческой жизни, и получится ли из этого дела что-нибудь, не покидали его. Закурив, Аркадий размышлял, имеет ли смысл, будет ли интересно тому, кто, может быть, прочтёт когда-нибудь его "писания" (та же дочка, например, когда вырастет), стоит ли обращаться к его истории с Верой, истории, которая когда-то так угнетала его, которая, по сути, изменила течение его жизни, сделала более жёстким его характер, в корне трансформировала его отношение к женщинам - к ним он стал относиться, вплоть до женитьбы семь лет назад, да и позже (это, естественно, не относилось к жене), только как к источникам удовольствия, как будто претворяя на практике мысль, выраженную в где-то вычитанной им сентенции, что "любая юбка лучше всего смотрится на спинке стула", и он при каждом удобном случае пользовался этим, особенно почему-то возбуждаясь, когда женщина оставалась в чулках на резинках, прикрепленных к поясу, и он, входя в жаркое и ждущее его лоно, ощущал своими ногами гладкую прохладу капрона... Иногда в нём возникало прежнее романтическое чувство, которое он и про себя не решался назвать любовью, правда, это чувство не бывало таким сильным, как в юности, но всё равно в подобных - редких - случаях, иногда - с трудом, он подавлял его в себе, боясь опять "наступить на те же грабли"... Лишь "нагулявшись" и осознав, что, если так жить и дальше, он не будет иметь "продолжателя рода", да и в преклонных годах ему, по обиходному выражению, "некому будет подать стакан воды", он без особой любви женился в тридцать шесть лет на миловидной девушке Миле, своей сотруднице, попавшей в качестве молодого специалиста в возглавляемый им сектор в проектном институте. Как раз в то время Аркадию попалась книжка о древнегреческих философах, в ней было приведено много их ставших крылатыми выражений, в том числе такое Сократа: "Брак, если уж говорить правду, - зло, но зло необходимое". Несмотря на разницу в возрасте в тринадцать лет, Аркадий быстро сумел обаять Милу, затащил в постель, она оказалась, к его удивлению, девственницей, физически она его вполне устраивала, и он решил жениться. Тот же Сократ вроде бы говорил: "Женись, несмотря ни на что. Если попадётся хорошая жена, будешь исключением, а если плохая - станешь философом". Философом Аркадий быть не хотел, хотя и чувствовал склонность к этой "науке всех наук", и надеялся быть "исключением". Он имел теперь однокомнатную изолированную квартиру, полученную им в результате обмена на те две комнаты в районе Госпрома, где он жил когда-то с мамой и куда вернулся после пяти лет работы в Джезказгане с определённой суммой накопленных денег. Светлана Павловна к тому времени вышла замуж за Андрея Максимовича, переехала к нему, а Вера жила в большой трёхкомнатной квартире своего мужа, рядом с политехническим институтом. Аркадий редко заходил теперь к маме, не желая случайно встретиться там с Верой, и всегда перед посещением знакомой квартиры Калгановых выяснял, не придёт ли в это время туда и она. Конечно, они не могли не видеться на днях рождения Андрея Максимовича или Светланы Петровны, но в таких случаях в доме бывали и другие гости, и не было необходимости разговаривать с Верой и её мужем.
   Когда родилась дочка, был осуществлён ещё один квартирный обмен: поскольку у родителей Милы, которые были уже пенсионного возраста, она была единственным и поздним ребёнком, то Мила смогла убедить их, что хорошо бы получить вместо однокомнатной Аркадия и их трёхкомнатной две двухкомнатные, и те нашли две небольшие квартиры в одном доме недалеко от центра города. Аркадий согласился жить рядом с тёщей и тестем, хотя понимал, что удовольствия от этого испытывать не будет, но понимал также и то, что они когда-никогда да и помогут жене с ребёнком. Он поставил только одно условие и мягко, но настойчиво внушил жене, чтоб она предупредила родителей: не приходить без предварительного звонка по телефону и, пока их не попросят, не давать никаких советов, если это не касается здоровья их внучки.
   Аркадий чувствовал себя спокойно с Милой, она было в меру пылкой, но лишь - в меру, никогда не проявляя инициативы в интимных делах. Он любил дочку, уделял ей много внимания, но и после женитьбы случались у него приключения на стороне...
   ...Аркадий отвлёкся от своих мыслей только тогда, когда заметил, что сигарета догорела до фильтра. Укоризненно покачав головой, он затушил её, выбросил окурки из пепельницы в мусорное ведро, помыл пепельницу под краном и пошёл в ванную (так называемый "совмещённый санузел") чистить перед сном зубы...
   Лёжа в постели рядом с женой, которую он потревожил, когда укладывался, и она, не просыпаясь, повернулась к нему и положила руку ему на грудь, Аркадий проворачивал в памяти те новые страницы, которые он сегодня написал:
   "...Мы сидим за огромным, заставленным едой и питьём столом, я смотрю на обветренные двадцатью годами разлуки лица моих товарищей и сквозь наслоения времени, не сумевшего пригасить в их глазах характерных (я не могу подобрать другого, более точного слова) сполохов жизнелюбия, узнаю закреплённые в памяти черты двадцатидвухлетних-двадцатитрёхлетних своих однокашников - и этому не мешают ни проседь на висках большинства, ни лысины Кутенко и Палицына, ни располневшие фигуры "девочек"... В распахнутые настежь широкие окна вливается по майски свежий, насыщенный влагой и перепревшей хвоей предвечерний воздух, на стол ложатся тени верхушек молодых сосен, окружающих сложенный из толстых брёвен, на каменном фундаменте дом. Он двухэтажный; на втором этаже, в продуманно оборудованной для отдыха большой комнате - с камином, удобными креслами и обшитыми полированными панелями стенами - расположились мы; на первом этаже - сауна; это - главное строение базы отдыха крупного предприятия, где работает главным энергетиком Борис Тесленко, отданной сейчас, в межсезонье, его усилиями в наше распоряжение на два выходных дня.
   Мы говорим, перебивая друг друга, каждому есть что рассказать. Наконец, разговор берёт в свои руки Юра Пешнев (или Жора, как все в группе, кроме меня, называли его) - это он, по сути, собрал здесь нас всех, заранее списавшись и созвонившись и убедив Тесленко договориться на своём предприятии об этой базе отдыха. Теперь всем по очереди - по часовой стрелке предоставляется слово. Но всё равно в эти "отчёты" вклиниваются воспоминания о студенческой поре, о забавных случаях, и тогда современные светильники под потолком вздрагивают от раскрепощённого, ничем и никем не сдерживаемого смеха.
   Потом, слегка отяжелевшие от выпитого, мы выходим на берег близкого водохранилища, под ногами пружинит влажный песок пляжа, рассаживаемся на врытых в землю топчанах под навесом, сквозь дыры которого проглядывает высокая россыпь звёзд. Мы поём любимые студенческие песни, от воды в пяти метрах веет сырым холодом, луны не видно, и в ночном мраке я угадываю дорогих моему сердцу сокурсников по голосам и по неясным очертаниям закутанных в плащи фигур. Я вижу, как в свете поднесенной к сигарете спички - и когда это он начал курить? - огненно вспыхнули остатки волос Саши Палицына, ведущего конструктора одного из КБ в Донецке, и на миг обозначилось сосредоточенное лицо Пети Сокольского, перебирающего в темноте струны своей гитары, ставшего, на удивление всем, физиком-экспериментатором, занятым, как он рассказывал, подготовкой докторской диссертации. Я слышу, не разбирая слов, глухой баритон Серёжи Свитнева, единственного нашего холостяка, начальника крупного участка энергосистемы в Казахстане, который говорит что-то Володе Чернову, занимающемуся, как он коротко сказал, проблемами управления космической техникой. Ко мне подкатывается колобком, подсаживается рядом располневшая, раздавшаяся в ширину Неля, когда-то - Сухинина, её теперешнюю фамилию я не знаю, мать двух уже взрослых дочерей, и говорит тихо, дёрнув за воротник плаща, чтоб я наклонил голову: "Вы молодцы, что вытянули меня сюда..."
   Затем мы, замёрзшие, возвращаемся в дом, где Людвиг Курштис и Боря Тесленко уже успели растопить камин, снова садимся за стол. Мне хорошо здесь, среди моих друзей-товарищей, и отчего-то щемит в груди, и высокие, непривычные слова готовы скатиться с моего языка... Только - и это чувство не покидает меня весь день, с того момента, как мы в назначенный час собрались у входа в "электрокорпус" - мне до боли не достаёт здесь Алексея Барабанцева, Лёшки... Бывает же такое: в институте мы с ним почти не общались, но вместе попали в Джезказган и там подружились. В нашей группе он был ещё более незаметен, чем Палицын, потом назначенный старостой и поэтому поневоле бывший уже на виду. Лёшка и со мной, единственным поначалу знакомым в Джезказгане человеком, в первое время был как-то скован, но со временем я понял: скованность эта происходила от несоответствия, как он считал, его способностей и возможностей тому идеалу, который им был придуман для себя. Его волновало, что думают о нём окружающие, и то, что сокурсники относились к нему "никак", обижало его, и он ещё более замыкался. Всё это стало мне, в конце концов, понятно в результате разговоров "за рюмкой чая" долгими вечерами в комнате на двоих общежития, где мы прожили больше года, пока не разъехались по выделенным нам как молодым специалистам однокомнатным квартирам в новом доме. Добиваться этого пришлось мне, Лёша был полностью индифферентен в этом вопросе, ему было всё равно, где и как жить, но я на комбинате настаивал перед начальниками разного уровня, напоминал им, поскольку был прав: в наших направлениях на работу было оговорено предоставление "жилплощади" - не общежития, иначе так и было бы написано, а именно - "жилплощади". Мы разъехались, но в свободное время вплоть до моего отъезда продолжали часто видеться - благо, жили в одном подъезде.
   Да, Барабанцев оказался совсем не таким, каким он воспринимался в институте... Я уехал, а он остался и был единственным из "наших", с кем я переписывался - не регулярно, от случая к случаю, но я всегда с удовольствием читал его наполненные жизнью странички, изобилующие точными наблюдениями и юмором. Его не стало два года назад, и я узнал об этом, получив путанное, написанное незнакомым женским почерком письмо, из которого я так и не смог толком понять, куда там полез, не имея права по технике безопасности послать своих подчинённых, Лёшка...
   Я вспоминаю Лёшу и тех, чьи судьбы мне неизвестны, и знаю, что о них помнят все, собравшиеся за этим столом: недаром после первого тоста ("За встречу!") сразу же стихийно наполнили рюмки и помянули Лёшу, а потом выпили и за всех отсутствующих.
   "Иных уж нет, а те - далече", но жизнь продолжается, чередуя в своём необоримо поступательном движении светлые и тёмные полосы бытия каждого, наступление их непредсказуемо - так же, как вероятностно падение подброшенной монеты на "орла" или "решку", и я искренне желаю всем своим товарищам - присутствующим здесь сегодня и отсутствующим, - чтоб им в жизни выпадали чаще "орлы"..."
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 5

  

1.

  
   Пешнев защищал свой дипломный проект одним из первых на курсе. Перед защитой он волновался в той же степени, как и перед любым экзаменом, не более. Значительно больше волнений доставило и ему, и его сокурсникам распределение на работу, которое произошло за две недели до этого. Спокойными оставались тогда лишь те, кто ещё сразу после Нового года подписали "спецраспределение", то есть согласились с направлением на работу после окончания вуза на "закрытые" предприятия, в так называемые "ящики", получившие такое название в обиходе, поскольку их адреса содержали только название города и номер почтового ящика, но всё равно адрес, например, "Челябинск, п/я 40" не гарантировал, что предприятие находится именно в Челябинске. Предприятия с подобным адресом размещались, как правило, в обособленных городках, закрытых для посещения посторонними; там могли находиться лишь работающие на предприятии и члены их семей. Заработки там были значительно выше, снабжение - на уровне Москвы и Ленинграда, а то и лучше, отбирали в "оборонку", к которой эти предприятия относились, только молодых специалистов мужского пола, при этом основным критерием отбора служила "чистая" анкета - не дай Бог, в роду у кого-то были евреи, репрессированные или люди с уголовным прошлым, таким выпускникам "спецраспределение" не предлагалось. Эта процедура проходила на четыре месяца раньше основного распределения на работу, поскольку проводилась тщательная проверка согласившихся ехать "в дальние края" - соответствует ли истине указанное ими в анкетах, не скрывается ли что-либо? Такие анкеты из ребят, учившихся в одной группе с Пешневым, заполнили в январе оба Бориса - Тесленко и Андреенко, а также Свитнев и Сокольский. Остальные в назначенный день и время пришли к аудитории, где под председательством декана факультета заседала комиссия, которая и должна была определить дальнейшую судьбу - минимум на ближайшие три года - выпускников.
   Вопрос "куда пошлют?" - на завод ли, в НИИ или проектную организацию, а то и в "фирму", которая объединяет в себе и первое, и второе, и третье, а главное, в какой город - тревожил всех без исключения пятикурсников. Вопрос этот вытекал не столько из желания заниматься тем или иным видом деятельности (лишь Чернов, показавший за время учёбы явную склонность к исследовательской работе, знал точно, чего он хочет), сколько будоражил обширной географией мест назначения - от Подмосковья до Красноярска.
   Одним из последних в коридоре у аудитории появился Сафонов, несколько побледневший и осунувшийся, с копной давно не стриженых волос. Он сдержанно улыбался, здороваясь с "одногруппниками", которые окружили его, похлопывали по плечу, расспрашивали, как он себя чувствует. Вера, стоявшая поодаль, облокотившись на подоконник, не подошла к нему, помахала издали рукой, Аркадий заметил это движение и кивнул ей. Он был первым, кого лаборантка Маша позвала на комиссию, - возможно, зная, что Сафонов после длительной болезни и наверняка ему предстоит ещё много работы над дипломным проектом, декан решил не задерживать его.
   Аркадий зашёл в аудиторию, поздоровался.
   - Здравствуйте, Сафонов, - сказал декан. - У вас уже всё в порядке? Как здоровье?
   - Спасибо, всё нормально.
   - Как обстоят дела с проектом?
   - Движется. Я успею ко второй половине июня.
   - Прекрасно. Мы можем предложить вам горно-металлургический комбинат в Джезказгане, лабораторию автоматизации, - декан заглянул в лежащую перед ним бумагу. - Там неплохие условия... Есть возражения?
   - Возражений нет. Где я должен расписаться?
   Выйдя из аудитории, Аркадий, сказав ребятам: "Джезказган..." - подозвал Чернова:
   - Володя, можно тебя на минуту? Проконсультируй меня, если сможешь...
   Они отошли к окну, Аркадий достал из папки несколько исписанных листов.
   Следующим вызвали в аудиторию Чернова. "Подожди меня", - сказал он Сафонову и скрылся за дверью. Володя ещё не вышел, когда в аудиторию была приглашена Вера и очень быстро появилась вновь в коридоре. У неё никто ничего не спрашивал, но в ответ на вопрошающие взгляды она сказала:
   - Ассистентом на кафедру электрических аппаратов... Всего всем доброго! - и ушла, не дожидаясь ответа.
   Направление Калгановой работать на родственную кафедру никого не удивило: уже давно пятикурсниками была обговорена нечасто встречающаяся (но всё же примеры тому имелись) ситуация, когда преподаватель, да ещё заведующий кафедрой, ухаживает за своей студенткой, а Александр Михайлович делал это открыто, не обращая внимания на пересуды своих коллег, и - тем более - что ему неудовольствие какой-то части студентов, считающей Веру предательницей? Почти вся группа поначалу была возмущена, узнав, что Вера столь же открыто отвечает на ухаживания Квиско (вести об их встречах за стенами института распространились необычайно быстро, несмотря на то, что общих занятий давно нет, все по отдельности корпят над своими проектами, но большинство-то живёт в общежитии!), и жалела Аркадия. И стихийно, хотя об этом специально никто не договаривался, но таково было общее настроение, возникло нечто вроде бойкота, но он так и не успел стать явным: во-первых, потому, что он (бойкот), вероятнее всего, и не был бы осознан захваченной новым чувством, ставшей неузнаваемой Верой, поскольку непонятно, в чём же ему проявляться, если их группа нигде давно вместе не собиралась, и только кое-кто из студентов видел её время от времени на кафедре; во-вторых, каждый, поразмыслив потом трезво про себя, пришёл к выводу, что есть, да и должна быть обязательно, свобода выбора любым из них, несмотря ни на какие противостоящие тому обстоятельства, себе такого спутника жизни, который представляется (пусть, возможно, и ошибочно, но кто может угадать, что будет впереди?) наиболее отвечающим душевному складу, характеру, запросам и который именно поэтому возбуждает чувство. Любовь ли это чувство - понять со стороны невозможно, можно лишь удивляться тому или иному выбору, можно относится к нему отрицательно, но осуждать вслух никто не имеет права. Вот только нехорошо, что всё это совпало с болезнью Сафонова, ему и так досталось... Но что поделать, "се ля ви", как однажды, будучи в "Гиганте", неожиданно глубокомысленно выразился Витя Кутенко, после чего получил тычок в бок от Гали - она единственная по-прежнему была резко настроена против Веры и не скрывала этого при редких встречах с ней.
   Когда Вера только пришла на процедуру распределения и остановилась среди тихо переговаривающихся в ожидании начала работы комиссии студентов, сказав громко и внятно: "Добрый день!"- Галя Сокуненко, уже две недели как - Кутенко, метнула на неё совсем не добрый взгляд и демонстративно отвернулась. Остальные же, понимая, что Вера вольна в своих действиях (действительно, "се ля ви"!), но всё равно - пусть безотчётно - не приемля её поведения, поскольку каждый, в принципе, в той или иной степени, в тех или иных обстоятельствах, может оказаться в таком идиотском положении, в которое попал Сафонов, ответили ей сдержанно (кто - сказав "здравствуй", кто - кивком головы), не прерывая ведущейся беседы и стараясь не смотреть на неё. И вот теперь она быстро ушла, явно не желая ощущать на себе понимающие взгляды ребят.
   ...Ожидая Чернова, Аркадий рассеяно смотрел во двор, вниз, на выпустившие свечи каштаны, своими верхушками достигающие третьего этажа. Когда открылась дверь аудитории, выпустившей Веру, он обернулся, ожидая Володю, но, заметив скользнувшие по нему украдкой взгляды "одногруппников" после того как Вера ушла, он тут же снова стал смотреть в окно, готовый провалиться сквозь землю.
   Этот день стал, как он думал, последним, когда он открыл тетрадь со своими стихами. Вечером он записал:
  
   Поздороваться - и мимо,
   Даже не взглянув в глаза.
   Только моментальный снимок
   Глаз, в которых не слеза -
   Нет, а только ожиданье
   Нового в судьбе своей.
   Коль мелькнёт воспоминанье,
   Пусть забудется скорей...
  
   Вскоре вышел Чернов. Он рассказал, что направлен на работу в недавно организованный в Харькове - всего с полгода назад - Институт автоматики, и перед тем, как он подписал распределение, с ним побеседовал в углу аудитории представитель этого института, сказавший, что его, Чернова, рекомендовал взять на работу заместитель директора по научной работе Александр Иванович Тупиков, который раньше был доцентом на кафедре электропривода, но он, этот представитель, работающий заведующим лабораторией, в которой будет трудиться Чернов, должен, всё-таки, сам познакомиться с молодым специалистом, направляемым к нему. Студенты хорошо знали Тупикова, это был толковый, небольшого роста и среднего возраста преподаватель, совершенно не соответствующий своей фамилии, и всегда, когда эта фамилия упоминалась, непременно вспоминался его антипод - преподаватель военной кафедры подполковник Лешня. То был абсолютно тупой, совершенно интеллектуально не развитый человек с лицом цвета недозрелой вишни - из-за, по-видимому, постоянных "возлияний". Попал проходить службу на военной кафедре вуза он, как рассказывали, потому, что был племянником генерала, заведующего кафедрой. Занятия, которые он проводил со студентами, - это был цирк: он читал лекции по книжке, постоянно сбивался, оговаривался, и видно было, что он совершенно не понимает того, что читает. По существующим правилам, в конце каждого занятия преподаватель должен был спросить: "Вопросы есть?" - и однажды, когда речь, среди прочего, шла о траектории движения снаряда, Кутенко спросил:
   - Товарищ подполковник, скажите, пожалуйста, а если пушку положить на бок, снаряд по параболе поразит цель, находящуюся за углом?
   Лешня, не задумываясь, ответил:
   - Конечно. Ведь он движется по параболе...
   Студенты так и не поняли: может быть, он всё-таки так шутит? Но с той поры у них появилась новая единица измерения - "единица тупости". И если кто-то чего-то не понимал, ему говорили, что у него сегодня "одна лешня", "три лешни"...
  
   Пешнева вызывали в аудиторию, где заседала комиссия, несколько раз. Он отказался подписать распределение и в Тюра-Там (не зная тогда, что на базе этого посёлка в Казахстане уже заканчивается строительство космодрома; правда, это не меняло бы дело), а потом и в подмосковный НИИ, ссылаясь на предоставленную в комиссию справку о том, что его жена только вчера на металлургическом факультете была направлена "в распоряжение Харьковского совнархоза". Декан с раздражением говорил ему, что это можно переделать, он сейчас позвонит своему коллеге - декану металлургического факультета, но, как заметил Пешнев, так и не позвонил, поскольку в аудитории телефона не было, а декан не выходил из неё. А потом в коридоре появился их недавний преподаватель Владимир Николаевич Терников, с месяц назад уволившийся из института и перешедший, по слухам, работать в "Гипросталь". Терников подошёл к кучковавшимся у дверей аудитории студентам, расспросил, кто куда получил направление и кто из харьковчан ещё не подписал распределение. Пешнев рассказал ему о сложившейся ситуации, тот вошёл в аудиторию, и через несколько минут Пешнева снова вызвали и предложили работу во вновь образованном отделе автоматики "Гипростали", возглавляемом Терниковым. Пешнев согласился.
  

2.

  
   Сафонов защищал свой дипломный проект утром того дня, вечером которого был уже намечен выпускной, прощальный банкет в ресторане "Динамо". Защита прошла успешно. Квиско, бывший членом государственной экзаменационной комиссии, ушёл, сказав что-то председателю, как раз перед началом доклада Аркадия. Доложил Аркадий чётко и коротко, ответил на несколько вопросов - и всё. Пожимая руки пришедшим за него поболеть Чернову, Курштису и Свитневу, он рассеянно улыбался, тихая радость разливалась в его душе, но что-то мешало ей заполнить всё его существо полностью, что - он не мог сначала понять, просто какая-то мысль, ещё пять минут назад угнетавшая его, но мгновенно забытая, как только председатель комиссии сказал ему: "Всё. Спасибо. Вы свободны", - эта мысль, вернее, сейчас лишь память о чём-то, только что тревожащем его, ещё гнездилась где-то в глубине сознания, мешала, мешала... И только когда Людвиг с обычной своей бесцеремонностью сказал, похлопав его по плечу: "А Квиско-то, а? Молодец!" - Аркадий опять почувствовал раздражение, но уже по-другому, так как всё кончилось благополучно, и это его ощущение сейчас было отзвуком той злости, которая охватила его, когда заведующий кафедрой покинул (Аркадию показалось - демонстративно) аудиторию, и ему пришлось сделать волевое усилие, чтобы собраться и продолжать защиту. Да Александр Михайлович и не мог поступить иначе - зачем ему вызывать новую волну разговоров, если вдруг Сафонов начнёт "сыпаться", отвечая на его вопросы? А не задавать их, сидеть молча под ироничными взглядами коллег - тоже нельзя: будто признаёшь неловкость положения, боишься, что неправильно поймут, если какой-то вопрос окажется каверзным для защищающегося... Поняв это только теперь, Аркадий согласился в душе с Людвигом и снова начисто выбросил из головы всё, что сдерживало распиравшее сердце ликование, оно - разрасталось, разбухало, как дрожжевое тесто, светилось в глазах, выплескивалось смехом, которого давно уже от него не слышали и которым он отзывался сейчас, не вникая особенно в суть слов, на то, что говорил ему Сергей; стали вдруг необычайно лёгкими и ощутимо сильными руки и ноги, хотелось куда-то бежать, прыгать, танцевать, а внутри его метрономом безостановочно звучало: "ко-нец", "ко-нец", "ко-нец", "ко-нец"...
   До вечера, до назначенного часа встречи в ресторане было ещё много времени. Аркадию очень хотелось пить, буфет в "электрокорпусе" оказался закрытым, и он по пути из института зашёл в столовую - здание, расположенное в углу институтской территории; это была одна из двух столовых политехнического, называемая студентами "шамовкой" (от слова "шамать" на студенческом сленге, что означало "кушать"), и в ней, в отличие от другой столовой - диетической, находящейся в административном корпусе, - на столах всегда стояли тарелки с нарезанным чёрным хлебом и баночки с горчицей, и в пору полного безденежья студенты могли здесь хоть как-то подкрепиться, съев бесплатно какое-то количество ломтей хлеба, намазанных горчицей, и запив такие "бутерброды" несколькими стаканами дешёвого компота из сухофруктов. В том же довольно неказистом здании, где располагалась "шамовка", находилась и знаменитая на весь город парикмахерская, известная не своим интерьером, достаточно стандартным, а работавшими здесь несколькими мастерами, к которым специально приезжали из разных частей города молодые люди, чтоб постричься у них. К этим мастерам всегда была очередь, хвост которой обычно находился во дворе, и Аркадий и сейчас, проходя в столовую, увидел ожидающих у дверей парикмахерской. До болезни он и сам стоял здесь...
   Выпив бутылку ситро, Аркадий с тем же ощущением лёгкости во всём теле поехал в школу к Светлане Павловне, с нетерпением ожидавшей его. Она чуть ли не прослезилась, увидев широкую улыбку, так давно не появлявшуюся на лице сына, поцеловала его, сказав: "Ну, слава Богу..." - а потом добавила с тревогой:
   - Ты вечером... не очень...
   - Всё будет в порядке, мамочка, - ответил Аркадий. - Я позвоню от тебя?
   Он набрал номер телефона Стадникова.
   - Игорь Петрович? Здравствуйте. Это Сафонов. Всё в порядке.
   - Приветствую, Аркадий. Сколько?
   - "Пять".
   - Поздравляю. Какие были вопросы?
   Аркадий сказал.
   - Ну, это несложно. Диплом - "красный"?
   - Нет. У меня со второго курса "тройка" по сопромату, так и не собрался пересдать... До сих пор в столе дома лежит учебник, надо будет сегодня не забыть выбросить его, наконец.
   Вообще-то, сопромат давался Аркадию на удивление легко. Когда на практических занятиях по этой дисциплине у студентов его группы возникали трудности с "эпюрами", Кузин, преподаватель, ведущий эти занятия, всегда вызывал к доске его, и он безошибочно рисовал мелом "эпюры". Поэтому на экзамен в конце второго курса он пошёл, почти не готовясь, зная, что Кузин, который тоже должен был принимать экзамен - параллельно с доцентом со странной фамилией Тлюкшнэ, который читал им лекции, - поставит ему "пять", как говорится, "не глядя". Кадик пришёл, по своему обыкновению, к самому началу экзамена, удивился, что Кузина нет, но делать было нечего, и он по требованию появившегося Тлюкшнэ вошёл в аудиторию тянуть билет и готовиться к сдаче в первой пятёрке студентов, собравшейся к девяти утра у дверей аудитории на первом этаже так называемого "старого" корпуса. Вопросы в билете были сложные, одного из них он совсем не знал, Кузина всё не было. ("Наверное, перепил вчера, - думал Кадик. - Вот алкоголик..." Кузин был известен своим пристрастием к выпивке, но на занятия никогда не опаздывал.) Подошла его очередь отвечать, и Кадик сел к столу, за которым Тлюкшнэ принимал экзамен. Как ни старался Аркадий, как ни рисовал дополнительно заданные ему "эпюры", он понимал, что экзамен провален, и теперь не поможет ему и Кузин, даже если придёт сейчас. Тлюкшнэ полистал его зачётную книжку, вздохнул: "Да-а..." - и сказал:
   - Что ж, погуляйте пока, подождём Кузина, что он скажет...
   Сафонов вышел на улицу ждать Кузина. Он долго курил, злясь и на себя, и на Кузина, который не пришёл вовремя, но в основном, конечно, на себя - мог бы и подготовиться, что ему мешало? Расчёт на "авось"? На то, что попадёт сдавать экзамен обязательно к Кузину? Глупо... Кузин появился только через час, выслушал Аркадия, зашёл в аудиторию и через минуту вынес ему зачётную книжку с "тройкой". Хорошо ещё, что с того года стипендию начали платить и в том случае, если по результатам сессии у студента были одна-две "тройки", но общий доход его семьи в пересчёте на одного человека не превышал определённой суммы, а Аркадий как раз входил в эти границы, мама тогда была ещё рядовой учительницей, получала мало...
   Воспоминания об этой истории пронеслись в голове Аркадия, когда он слушал, что говорит Стадников.
   - Спасибо, что позвонили, - говорил он. - Жаль, что вы уезжаете. Но, думаю, ненадолго, а?
   - Да нет, наверное, надолго. Там посмотрим...
   - Что ж, счастливого пути и интересной работы вам. На всякий случай знайте, что при необходимости я могу походатайствовать... в смысле работы у нас.
   - Спасибо, Игорь Петрович. За всё - спасибо! И - до свидания.
   - Всего доброго, Аркадий.
   Положив трубку, Кадик ещё несколько секунд держал трубку на аппарате. "Нет, - вдруг трезво среди угара радости, в котором находился, подумал он, - нет-нет, всё решено и подписано. Наконец-то конец всему!" Он улыбнулся про себя, отметив мысленно это "наконец конец": написать так - вряд ли напишешь, а подумать или даже сказать - почему бы и нет?
   Стало совсем жарко, Аркадий, сняв пиджак и ослабив узел галстука, шёл не спеша домой и с интересом смотрел вокруг, словно впервые видел, ощущал приметы разгоравшегося лета, которых он, погружённый в свои заботы, до этого дня будто бы не замечал вовсе, как не фиксируешь специально внимания на постоянно окружающих тебя предметах обстановки жилья, на звуках движущегося транспорта, на запахах готовящейся еды, на прохожих, безразлично минующих тебя на улице - не фиксируешь внимания до тех пор, пока что-то в этой привычной среде обитания не изменится: то ли переставят мебель, то ли что-то подгорит на кухне или же случится какое-либо уличное происшествие... Так и Аркадий сейчас, как будто перенесшийся из зимы прямо в лето, подолгу, щуря от яркого солнца глаза, смотрел на высокое бледно-голубое небо, рассматривал буйную зелень деревьев, ещё сохранившую, несмотря на жару, сочность, с интересом наблюдал за прохожими в яркой, свободной и открытой одежде, останавливался у уличных лотков с первыми ягодами, пупырчатыми огурцами... Летняя улица виделась ему иначе, чем вчера, какой-то новой, в которой он только угадывал то, что исстари было ему знакомо, - виделась так не потому, что произошли какие-то катаклизмы в природе, а (и это Аркадий отлично понимал) сдвинулось что-то в нём самом, вернее - не сдвинулось, а, наоборот, стало на своё место. И как только он утвердился в этом своём понимании, так к чувству радостного полёта, которое победоносно вытеснило в нём за последние часы все другие чувства, добавилось новое ощущение, всё более и более осязаемое, которое Аркадий, если бы был в состоянии "раскладывать всё по полочкам", определил бы как опустошённость. Живя в нём одновременно, переплетаясь, они - радость освобождения от груза последних месяцев и пустота, образовавшаяся при этом освобождении в душе Аркадия - вместе составили такой необычный конгломерат, что ему вдруг показалось, что он выпил (не много, но и не мало) - именно такие ощущения он испытывал, подходя к дому. Это состояние не оставляло его всё то время, пока в ожидании прихода Сергея (как условились, чтобы вместе идти в ресторан) он сначала бесцельно ходил по комнатам, затем лениво, только потому, что это необходимо, перебирал у себя в столе, выбрасывая ненужные теперь бумаги - черновики дипломного проекта, приводил себя в порядок, готовясь к вечеру. Оно не сразу покинуло его и потом, на банкете, где он уже в самом деле пил - правда, лишь сухое вино, - но (странное дело!) после нескольких рюмок стали ослабевать раздиравшие его душу эти противоречивые, на первый взгляд, чувства, и вскоре, хотя Аркадий и не "злоупотреблял", помня просьбу матери, к нему, окружённому ставшими родными за годы учёбы лицами сокурсников (пусть не ко всем он относился одинаково, к кому-то - просто безразлично, равно как и к себе он чувствовал разное отношение, но какое это имеет значение?), - к нему пришло в гаме и кажущейся неразберихе застолья так необходимое ему успокоение, ровное и хорошее настроение.
   Вера тоже была, конечно, здесь. "Ну и что? Всё нормально, - думал Аркадий. - Где ж ей быть, как не здесь, за этим столом?" Она сидела далеко от него, но он в первое время ощущал её присутствие, безотчётно следил за собой, однако, заметив это и удивившись про себя ("Ведь перегорело? Да или нет? Всё-таки - да", - прислушавшись к себе, окончательно решил он), Аркадий с лёгким сердцем включился в общий праздник.
  
  

3.

  
   Пешнев пришёл на банкет без Лизы - так было договорено, что жёны и мужья выпускников факультета приглашены не будут, это чисто факультетский праздник, последняя их встреча... Лиза отмечала окончание вуза со своей группой вчера в этом же ресторане, и он поздно вечером приходил сюда за ней.
   Этот ресторан в летнее время был самым популярным в городе, популярным потому, что его одноэтажное здание располагалось на территории стадиона "Динамо", среди частокола сосен и зарослей сирени, примыкавших к футбольному полю, окружённому невысокими трибунами; к тому же рядом, за забором - огромный зелёный массив парка имени Горького, чуть дальше незаметно переходящий в лесопарк, а ещё дальше - в настоящий лес. Ресторан существовал ещё с довоенных времён и предназначен был, в основном, для обслуживания спортсменов, их питания во время сборов и соревнований, но с тех пор, как в другом конце города был построен новый спортивный комплекс и главные спортивные события стали разворачиваться там, ресторан широко распахнул двери для всех желающих и быстро завоевал славу своей кухней.
   Профком электромашиностроительного факультета заранее снял на этот вечер всё помещение ресторана, собрав предварительно деньги с выпускников и обговорив в ресторане минимальный перечень блюд и спиртного с тем, чтобы остальное - по желанию - заказывали, доплачивая, сами участники банкета.
   Их группа заняла длинный общий стол из поставленных впритык ресторанных столиков (Пешнев сам позаботился об этом, придя в ресторан вместе с представителями других групп за час до назначенного времени), сидела на веранде, опоясывающей большой зал, в котором находилась площадка для танцев и на возвышении размещался оркестр с самым знаменитым в городе ударником - смуглолицым, в больших тёмных очках предпенсионного возраста мужчиной, о котором рассказывали, что он, мастер портной, работавший раньше в самом престижном ателье города, в результате какой-то болезни почти полностью потерял зрение, но оказалось, что он обладает абсолютным музыкальным слухом, и вот уже лет десять таким образом зарабатывает на жизнь...
   Поначалу танцевали мало, поднимали тосты, вспоминали разные смешные случаи и ситуации, имевшие место за пять прошедших лет (благо здесь, на веранде, отделённой от зала двойными стёклами в высоких проёмах не открывающихся окон, не так была слышна музыка, и можно было разговаривать, не очень повышая голос), вспомнили своих "одногруппников", которые не выдержали напряжённости учёбы и вынуждены были покинуть институт, в том числе и героя полузабытой уже истории, приключившейся с отчисленным в начале четвёртого курса Васей Чебаком, который стал в политехническом легендарной личностью, и даже те, кто не знал его, с уважением смотрели на висящую под стеклом в профкоме института почётную грамоту. Этой грамотой команда политехнического и, в частности, Чебак В.И. были награждены за призовое место - впервые в истории вуза! - в спортивной ходьбе на десять километров на спартакиаде студентов города. Те же, кто знал, как это произошло, с удовольствием рассказывали непосвящённым, что Васю, медлительного увальня со здоровым румянцем во всю щеку, постоянно отлынивавшего от занятий по физподготовке, в последний момент успел включить в команду института преподаватель, назначенный её руководителем, всегда хорошо информированный благодаря связям в городском спорткомитете Пётр Петрович, вовремя узнавший, что по спортивной ходьбе заявлен только один участник - мастер спорта из института физкультуры. Это было незадолго до весенней сессии на первом курсе, Вася пришёл к Петру Петровичу клянчить зачёт по физкультуре, у того не было выбора - надо было сейчас же, сию минуту, передать по телефону фамилию участника, и Пётр Петрович сказал: "Хочешь получить зачёт - пройдёшь двадцать пять кругов по стадиону, неважно - как пройдёшь, только не останавливайся, не выходи на поле и не беги. И не обращай внимания на соперника..." У Васи тоже не было выбора. Те, кто был тогда на трибунах, навсегда запомнили это необычное соревнование. Со старта мастер спорта сразу вырвался вперёд, уходил всё дальше и дальше своим специфическим шагом, Вася же шёл неторопливо, как на прогулке, посматривал по сторонам, приветствуя знакомых, широко улыбался. Когда соперник закончил дистанцию, Вася прошёл лишь около двух километров, шёл невозмутимо, несмотря на доносившиеся до него с трибун хохот и язвительные советы. Когда он завершал шестой круг, к нему подошёл представитель судейской коллегии и, еле сдерживаясь, прошипел: "И долго вы будете идти, Чебак? Вы задерживаете проведение соревнований по другим видам! Безобразие! Как вы посмели!.." Вася отмахнулся: "Не мешайте..." - обошёл его и так же неторопливо двинулся дальше. Через полкруга он увидел, что от судейского стола навстречу ему идёт главный судья соревнований. Приблизившись, он пошёл рядом с Чебаком и сказал: "Я предлагаю вам закончить. Мы зачтём вам. Будем считать, что вы прошли дистанцию полностью". Вася подумал и важно ответил: "Я должен посоветоваться с тренером". "Фу-ты, чёрт, - с досадой махнул рукой главный судья, - ну и врежу я сейчас Петру!" Через несколько минут Вася увидел, что Пётр Петрович, пересекая поле, направляется к нему от противоположной трибуны. Они поравнялись, и Пётр Петрович сказал: "Всё правильно, Чебак, "серебро" у нас в кармане. Поломайся немного, потребуй, чтоб протянули финишную ленточку, но не говори, что это я тебе сказал, и кончай". Потом Вася увидел, что Пётр Петрович подошёл к судейскому столу, что-то стал говорить, разводя руками, но когда Вася проходил мимо, к нему опять пристроился главный судья и начал уговаривать "прекратить это издевательство". "А вы точно зачтёте? Не обманете? - простодушно спросил Чебак. - А то мне нагорит..." "Нет-нет, обещаю", - ответил тот. "Ну, тогда натяните вон там - Вася показал рукой на поворот гаревой дорожки, - финишную ленту. Вы успеете, пока я дойду". Судья зло посмотрел на него и рысцой побежал к своим коллегам. Всё было выполнено, и Вася под издевательское "Мо-ло-дец!" и гогот трибун закончил свой "марафон". При награждении победителей ему была вручена та самая грамота и ещё фотоаппарат.
   Каждый раз, когда среди студентов заходила речь о Васе Чебаке, Пешнев непременно вспоминал почти аналогичный случай, который произошёл с ним самим ещё в школьные годы. В восьмом или девятом классе - он точно не помнил - они с Никой Рущенко записались в секцию классической борьбы общества "Динамо", которая работала в помещении под южной трибуной стадиона. Буквально через два месяца после того, как ребята стали посещать секцию, ещё ничего толком не умели, как по плану работы секции должны были быть проведены соревнования борцов-юношей из разных спортивных обществ, и Юра Пешнев, высокий и плотный, попавший в тяжёлую юношескую категорию, был заявлен, к его испугу, на эти соревнования. "Тяжеловесов" всего было трое, Юра обе схватки быстро проиграл, но, тем не менее, получил грамоту за третье место.
  
   ...Вспомнили Васю, Эдика Лугового и других студентов, в разное время оставивших учёбу - ни о ком из них никто из присутствующих ничего не знал, но если относительно тех, кто приезжал в Харьков учиться откуда-то (тот же Чебак был из какого-то села в дальнем районе области), такое незнание было понятным, то что делает Луговой сейчас? Он-то был харьковчанином, дружил в институте с Витей Кутенко, но и Кутенко не имел о нём никаких сведений. "Эх, ты... - сказал Вите Пешнев и решил, что надо бы зайти к Эдику домой - он когда-то бывал у него на улице Свердлова, недалеко от дома, в котором и сейчас ещё живёт бабушка Маня, - узнать, что и как...
   Когда зашла речь о том, через кого будет поддерживаться в дальнейшем связь между "одногруппниками", Наташа Стрельникова предложила Володю Чернова.
   - Нет, не надо, чтоб я, - сказал Чернов. - Я в этом плане человек ненадёжный, ещё потеряю чей-то адрес... Лучше уж Витя Кутенко.
   Кутенко непостижимым образом "распределился" - и не только он, но и, естественно, Галя - на Харьковский электромеханический завод. Сейчас к такому обороту уже попривыкли, но полтора месяца назад, когда это стало известно, многие были удивлены - ведь в перечне мест назначений для выпускников этого завода не было! Для кого-то этот случай стал едва ли не первым знакомством с тем, о чём не говорили наставники ни в школе, ни в институте, - с невидимыми и неведомыми силами, подчас определяющими за закрытыми дверями, как повернётся чужая судьба... "А ты, оказывается, жук!" - сказал тогда Вите Чернов. "Не только же тебе, дорогой "профессор", пользоваться благами цивилизации", - огрызнулся в ответ Кутенко и сказал, обращаясь к присутствовавшим при этом "обмене любезностями" ребятам и немного ёрничая: "Хлопцы, "не виновата я", это всё "предки", и так столько времени живут без своего дорогого дитяти, а к концу года они возвращаются совсем". В общем, ситуация была ясной, но Стрельникова ещё некоторое время "дулась" на свою лучшую подругу, не прощая ей её молчаливого согласия с обходными путями, которыми было достигнута их с Витей распределение. Правда, "дулась" она недолго, поскольку, подписав распределение в Нижний Тагил вместе с Женей Виленским, на которого "имела виды", всё-таки осталась в Харькове, скоропалительно выйдя замуж за харьковского художника, а потом самостоятельно найдя место в одном из городских проектно-конструкторских институтов и "перераспределившись" в этот институт.
   Чернова поддержал Пешнев. Володя был, без всякого сомнения, прав: ему нельзя было поручать такого дела. Юра знал его лучше других: они, хотя и не дружили особенно, оканчивали одну школу, учась в параллельных классах, да и жили по соседству, гоняя часто вместе зимой на коньках по укатанному до ледяной скользкоты снегу на мостовой. Ещё с тех времён Володю отличало полное безразличие (и с годами оно не претерпело существенных изменений) к тому, что он ест, во что одет, - ко всему в окружающем вещественном мире, что не занимало его ум, постоянно поглощённый какими-то проблемами. В школе его интересовали только физика и математика, изучение всего остального, по его мнению, было пустой тратой времени - он, например, говорил, что не чувствует логики в хронологии исторических событий и поэтому не видит смысла в знании того, что Иван Грозный царствовал именно в такие-то годы, а взятие Бастилии произошло такого-то числа. Победитель разных физических и математических олимпиад школьников, он по окончании школы был персонально приглашён поступать в университет, но, ощущая потребность что-то делать своими руками, подал документы в политехнический. Все, кроме одного, экзамены Чернов сдал на "отлично" и лишь по сочинению получил "три" - "вымучил", как он потом признавался, "луч света в тёмном царстве" по "Грозе" Островского, почти ежегодно повторяющуюся тему конкурсного сочинения. Пешнев как-то ещё в школьные годы попал к нему домой и был поражён обилию разбросанных всюду радиодеталей, проводов и каких-то железок неясного ему назначения. В квартире, видимо, давно не убиралось, рос Володя без отца, погибшего в войну, а мать отсутствовала дома сутками, работая проводником поездов дальнего следования на железной дороге.
   Услышав о предложении Чернова, Кутенко запротестовал, но когда Пешнев сказал: "Давайте, ребята, поручим это дело не Вите, а Гале, она у нас человек аккуратный, в отличие от своего мужа, заведёт картотеку, и всё будет в порядке", - а Галя ответила просто: "Ладно", - и прижалась к плечу мужа, тот посмотрел на неё и важно изрёк:
   - Мы не возражаем.
   В это время раздался стук ножа о тарелку - Наташа требовала общего внимания. Она встала:
   - Ребята, девочки, давайте выпьем за счастье... Чтоб все мы... каждый из нас был счастлив в жизни...
   - А что это такое? - перебил её Людвиг.
   - Счастье? - удивилась Наташа. - Ну, это когда... хорошо тебе, нет поводов для угрызений совести, всё в жизни ладится... В общем, счастье - это счастье...
   Пешнев вспомнил, какой Наташа вернулась после третьего курса из родных Сум, где проводила каникулы: она была как в воду опущенная, видимо - таково было общее мнение "одногруппников", - у неё там что-то произошло на "любовном фронте", но даже близким подругам она ничего не рассказывала...
   - Не-ет, - протянул Людвиг, выслушав Наташу. - Ты дай точную формулировку, а то Чернов не поймёт, неопределённость - не для мужей науки.
   Он подтолкнул сидевшего рядом Володю:
   - Может, ты сформулируешь?
   - Это отсутствие всяческих комплексов, - сказал вдруг серьёзно Боря Тесленко.
   - Нет, пусть Владимир-свет Михалыч скажет, - настаивал Людвиг.
   Чернов привычно почесал затылок.
   - Не знаю, - наконец, сказал он. - Правда, ребята, не знаю... Наверное, счастье - это полная погружённость в дело, которое тебя интересует... когда ничего не замечаешь вокруг, и оно у тебя как-то движется, это дело... Может быть, так? Не знаю...
   - Витина бабушка говорит, что счастье - это здоровье, - вставила Галя и посмотрела на Сафонова. Тот заметил её взгляд и ответил:
   - И это тоже правильно...
   "Действительно, что же такое - счастье?" - думал Пешнев. - Пожалуй, мне ближе то, что сказал Борис. Комфорт души... Спокойствие на душе - не в том смысле, что наплевать на всё вокруг, а наоборот - оттого что внутренне постоянно чувствуешь свою правоту, не конфликтуешь сам с собой, а окружающий тебя мир, обстоятельства, среди которых живёшь, твоё бытие согревают тебя... пусть даже отражённым от тебя самого теплом... Так ли это?..
   - Ребята, вы что? - вступил в разговор Кутенко. - Вы или, на самом деле, "человеки будущего", или здорово наводите тень на плетень. Всё намного проще...
   - Подожди, Витя, - остановил его Пешнев. - И я, и все, - он обвёл рукой сидящих, - представляем в общих чертах, что ты можешь сказать по этому поводу. Не надо упрощать. И не надо, по-моему, формулировок - даже великие мыслители высказывались, это всем известно, по-разному. Каждый из нас волен судить о своём - Пешнев голосом подчеркнул это слово, - счастье и по-своему стремиться к нему. Это и отсутствие комплексов, и здоровье, и любимое дело, и просто любовь... "История нас рассудит". На мой взгляд, единого для всех понятия счастья не существует. И правильно. Нельзя всех стричь под одну гребёнку. И вряд ли человек может быть абсолютно счастлив. Хотя к этому надо стремиться...
   Он улыбнулся, поднял свою рюмку и сказал:
   - И всё-таки Наташа права: за счастье надо выпить. Я желаю всем нам счастья в жизни... А нашим двум девушкам, которые ещё окончательно не определились со своими спутниками жизни, - тебе, Алла, и тебе, Неля - дополнительно вот что:
  
   Пусть минуют вас беды и мелкие горести.
   Я желаю любовь вам цистернами пить,
   Не терять обаяния, разума, гордости
   И тарелку - на счастье! - лишь раз только бить.
  
   - Но, - продолжал Пешнев, - как сказал Гёте - я, правда, с одной стороны, боюсь переврать, а с другой - не могу ещё подтвердить его слова на собственном опыте, - "любовь - вещь идеальная, супружество - реальная; смешение реального и идеальным никогда не проходит безнаказанным". Таким образом, выпьем за то, чтобы у вас это "смешение" было восхитительным!
   Алла Савина и Нелли Сухинина, подруги, сидевшие напротив Пешнева, вразнобой сказали "спасибо" и приподняли бокалы с вином. Обе должны были вот-вот выйти замуж, но если о намечающемся изменении в жизни Аллы её однокашники знали (она представила в комиссию по распределению справку о предстоящей регистрации брака с прошлогодним выпускником факультета, работавшем в Харькове, но свадьба была отложена, так как у неё неожиданно умер отец), то о том, что выходит замуж Неля, могли только догадываться, поскольку она была безумно рада, получив направление на работу в Подмосковье - в НИИ, куда отказался ехать Пешнев, - а все знали, что в Москве у неё есть молодой человек, с которым она познакомилась на целине и к которому она время от времени ездила. Неле, невысокой, с негустыми льняными волосами и плоскими ягодицами, ставившей при ходьбе ноги как-то носками внутрь, было далеко до красавицы, но вот, надо же - собирается замуж. "На каждый товар есть свой покупатель" - меланхолически подумал Пешнев.
   Чокнулись, выпили. На несколько минут наступило молчание - возможно, каждый за столом прикидывал на себя сказанное Пешневым: в чём оно будет, моё счастье? И будет ли оно вообще?..
   - Кто знает, как повернётся жизнь каждого из нас, - задумчиво сказал Пешневу Свитнев. - И что из нас получится... Я помню, что ты написал мне по этому поводу на день рождения - правда, совсем не на тему дня рождения - в позапрошлом году. А ты, Жора, помнишь?
   - Помню, что писал. Но воспроизвести сейчас вряд ли смогу. Дома записано...
   - А я могу, я запомнил:
  
   Нас, Серёжа, с тобой
   жизнь и лекторы вынянчат,
   Постепенно раскрыв в мир ведущие ставни.
   И хоть нам не бывать
   Леонардо да Винчи,
   Но, наверное, кем-то
   мы всё-таки станем.
   Ты же знаешь, что в жизни
   не так всё, как хочется, -
   Вместе с зёрнами радости - глыбы забот.
   Жизнь - не отпуск,
   у моря проведенный в Сочи,
   А рабочие будни, надежды...
   Так вот:
   Инженер - не так просто, как кажется сразу.
   Если кто-то похвастает:
   вуз, мол, кончал -
   Брось в плевательницу
   пустозвонную фразу -
   Он познать ещё должен
   начала начал.
   "Век живи - век учись" -
   это правильно сказано.
   Но, чтоб в жизни дойти до каких-то высот,
   Иногда не хватает
   уменья и разума
   Разорвать толчею повседневных хлопот.
   ...Если я и пишу иногда,
   рифмой балуясь,
   То - любимой,
   тебе и себе -
   просто так.
   Мне поэты, надеюсь,
   простят строчки шалые -
   Ведь не Пушкин же я,
   даже не Пастернак.
   А на улице всё отвратительно голое -
   Потому и в душе только слякоть осенняя.
   Я хотел написать тебе что-то весёлое -
   Извини.
   Написал бы, но...
   нет настроения.
  
   - Ну, ты молодец, Серёжа... Такая память...
   - Не жалуюсь.
   Только что в зале снова заиграл оркестр, слышалась мелодия танго "Брызги шампанского", большинство из сидящих за столом, даже Сафонов, что отметил про себя Пешнев, ушли танцевать (через окно видны были Витя с Галей, Боря Тесленко со своей Людой, учившейся в параллельной группе, и Вера, о чём-то разговаривавшей у стола группы "аппаратчиков" с Ипполитовым, тоже оставленном работать на кафедре - как случайно выяснилось, он был племянником декана факультета), лишь Петя Сокольский у ближнего к выходу в зал торца стола тихо перебирал струны гитары и, низко наклонив голову, прислушивался к извлекаемым его пальцами звукам. Петя недавно женился, но жену свою группе так и не "предъявил", только устроил в "Гиганте" "мальчишник", как год назад Пешнев.
   - Интересно, когда все мы снова встретимся, - продолжал Свитнев, протирая носовым платком очки. - Договорились - через 10 лет, а получится ли? Ведь многие уезжают... Не знаю, как долго задержусь я в Казахстане, я толком даже не знаю, где буду, минимум - положенные три года, и что я там буду делать... Но всё равно вернусь, мой дом в Харькове... А вообще-то, конечно, буду приезжать.
   Пешнев помнил, что Сергей должен был прибыть в Алма-Ату, в энергетическое управление (или как оно там называется?) казахстанского совнархоза, но не рассчитывал остаться в столице республики.
   - Значит, мы с тобой будем видеться, - улыбнулся Пешнев.
   - Естественно.
   Сергей помолчал, потом снова заговорил:
   - Я сегодня смотрел фотографии нашей группы... ещё на первом курсе. Помнишь, в колхозе в Херсонской области снимал всех подряд - я тогда увлекался этим делом. А сейчас сидел и сравнивал... "Тэмпора мутантур эт нос мутамур ин иллис" - "времена меняются, и мы меняемся с ними"... Это точно... даже если говорить только о наружности. Хотя и в ней сказываются те изменения - внутри нас, - которые с нами произошли. Ведь что-то за эти годы мы познали...
   - Да и просто приобрели некоторый житейский опыт, - вставил Пешнев.
   - Вот-вот. А теперь мне кажется, что основные черты характера прямо написаны у каждого на лице - будто светятся, как реклама... Это, конечно, антинаучно, такого не может быть, но мне так кажется... Возможно, потому, что я их знаю, эти черты, или мне кажется - опять "кажется!" - что я их знаю?
   Пешнев с интересом взглянул на Сергея. Удивительно! И он только что думал о том же. И ещё он думал о том, что какие-то свойства характеров его однокашников, внешние проявления этих характеров, те или иные склонности, которыми отличаются Сергей от Людвига, Людвиг от Кутенко, Кутенко от Тесленко и так далее и каждый из них от него самого, многие из этих отличительных особенностей, которые, собственно, и определяют в своём единстве неповторимость каждого, значительная (Юра не представлял себе лишь - большая или меньшая) часть того, что вкладывается обычно в понятие "индивидуальность", - всё это заложено самой природой, уходит корнями в легион предшествующих поколений, предопределено условиями существования ещё их пращуров ("бытие определяет сознание"!), вынужденных в течение тысячелетий, из поколения в поколение, приспосабливаться к окружающему, чаще всего - враждебному, миру, вырабатывая и постепенно закрепляя в силу необходимости какие-то свойства души и ума, неожиданно проявляющиеся теперь у далёких потомков - точно так же, как проявляется вдруг физическое сходство... С другой же стороны, индивидуальность современного человека, понимал Пешнев, формирует и уже сегодняшние условия жизни, особенно в детстве, окружение, полученное воспитание, но может ли всё это, думал он, кардинально изменить полученные в наследство качества? Или только страстное желание переделать себя, если осознаёшь, что наследие неудачно, сильная воля способны на чудо, а так - происходит лишь огранка, обточка, приспособление к новым условиям того, что предусмотрено природой... Но она, природа, щедра: в благоприятных обстоятельствах - и есть масса тому примеров - она извлекает и позволяет расцвести, проявиться в полную силу тем сокрытым ранее в каждом особенностям, которые, оставаясь в других случаях незамеченными, составляет самую, может быть, яркую черту данной индивидуальности...
   - Знаешь, Серёжа, - сказал Пешнев, - существенно, на мой взгляд, вот что: какие-то из внутренних качеств каждого из нас - будь-то положительные, в нашем понимании, качества или не совсем - были в наибольшей степени развиты, достигали своего экстремума, хотя, возможно, и не становились заметными тогда для окружающих, у одних наших предков, иные же черты, которые нынче нам присущи, - у других из нашей далёкой - в смысле "в глубь веков" - родни по крови, а мы их, эти черты, в какой-то степени только наследуем... И сегодня кое-кто обладает подобного рода экстремумом какого-то определённого свойства - из тех, что вообще присущи человечеству, но таких людей, у кого он ярко выражен, - единицы, и про них мы говорим: это талант - если, конечно, этот "дар Божий" служит на пользу людям. Мы же не приветствуем такие свойства натуры, которые тоже у кого-то и в наше время достигает экстремума, я имею ввиду - максимума, как жадность или, скажем, непорядочность - так, как мы её понимаем?
   - Возможно, ты и прав, - не сразу ответил Свитнев, посмотрев на Пешнева. - В роду у каждого, видимо, были свои "таланты", то есть то, что ты назвал экстремумом. Но за сотни лет всё так перемешалось, переплелось, какие-то качества, которыми отличались одни наши предки от других, живших в то же или даже в другое время, наложились при передаче последующим поколениям друг на друга, что-то странным образом взаимно компенсировалось, что-то просто стёрлось... Вот и получаются такие середняки, как я, да и мало ли таких?
   - Подожди, что это ты переходишь на личности? - улыбнулся Пешнев. - Мы же пытаемся "философствовать", хотя странные место и время мы для этого выбрали...
   Свитнев кивнул, а Пешнев продолжал, всё так же улыбаясь:
   - А может, в каждом "середняке" есть нечто, что неизвестно ему самому? Может, наука ещё не сказала своего слова в распознавании способностей? И мы с тобой выбрали этот факультет и благополучно окончили вуз, не зная, что совсем не тому нам надо было учиться? Честно говоря, я до сих пор не уверен, что электротехника, электропривод - это моё призвание...
   - Ну что ж, если нет талантов, то есть добросовестность, - задумчиво, как бы самому себе, проговорил Сергей. - Хочешь? - спросил он, взяв со стола бутылку минеральной воды. - Так вот, продолжая наш, как ты верно заметил, несвоевременный разговор, - сказал он, наливая воду в фужеры, - можно, как опять же ты выразился, "философствовать" и дальше, если на то пошло... Возьми, к примеру, сословия в дореволюционной России. И даже ещё раньше - до развития капитализма. Крестьяне, духовенство, дворяне - среди них, пожалуй, надо выделить в особую группу высшую аристократию - рюриковичей, ещё мещане и купечество... Каждому из этих сословий - в целом, несмотря на встречающиеся, естественно, отклонения - были свойственны определённые общие черты, манера поведения, отношение к окружающим и, вообще, к жизни - некоторая типажность, истоки формирования которой теряются во времени...
   - А интеллигенция?
   - Стоп... Интеллигенция не сословие. И вообще, интеллигентность - это состояние души, если можно так выразиться, кто так сказал и, по-моему, удачно. Ты согласен?
   - Согласен.
   - А в те времена, о которых я говорю, понятия "интеллигенция" вообще не существовало. И слово-то это само выдумал Боборыкин - был такой писатель - лишь где-то в середине прошлого века. Конечно, всегда были отдельные мыслители, подвижники, но их было - на языке преферансистов - мизер, они были затеряны в общей массе, хотя сейчас мы знаем о некоторых из них.
   Пешнев остановил Свитнева движением руки.
   - Но ты же не будешь спорить, - сказал он, - что с развитием в России образования, пусть доступного только ограниченному кругу, с Петровской эпохи, людей, мыслящих над проблемами жизни, стало больше?
   - Может, и больше. Но меньше, чем получающих образование. Образование и интеллигентность - не синонимы, это давно известно. Вот мы все, - Сергей повёл головой вдоль стола, - в душе считаем себя интеллигентами, а разве это так? Ладно, не буду переходить на личности... Человеку порочному, как выражались в старину, образование не мешает делать гадости...
   - Следовательно, ты считаешь, что расхожие теперь фразы типа "я - интеллигент во втором поколении", смысл которых состоит в том, что вот, мол, я и мои родители - интеллигенты, а деды с бабками к интеллигенции ещё не принадлежали, - такие фразы бессмысленны?
   - Безусловно. Необразованный дед мог быть интеллигентом, а внук - отнюдь.
   - Ну ладно, - сказал Пешнев, - "вернёмся к нашим баранам". Ты говорил о сословиях...
   - Да. Как пишут в книгах, потом "на авансцену истории вышел пролетариат" - он вырос, в основном, из крестьянства, и на этом примере чётко видно, как изменившиеся условия резко меняют мировоззрение, способствуют появлению у человека вроде бы новых, а на самом деле - проявлению существовавших, но до поры до времени "замороженных" качеств, которые начинают развиваться и закрепляться - вместе с действительно новыми, приобретёнными под влиянием обстоятельств - уже в новом типаже...
   Свитнев на минуту замолчал, отпил глоток воды. Пешнев только сейчас заметил, что Петя Сокольский стоит около них, за спиной Сергея, и внимательно слушает. А тот продолжал:
   - А русская буржуазия? Вот где переплетение наследственных свойств всех старых сословий! Лишь рюриковичи, пожалуй, не снизошли до родства с новыми толстосумами, хотя и здесь были исключения. Все же остальные группы дали своих представителей в этот зародившийся в то время класс. Пофартило мужику, работящему, но малообразованному, он разбогател - и уже стремится женить сына своего, где-то, как-то и чему-то выучившегося, на дворяночке-провинциалочке, пусть бедной, но зато это льстит. А если сноха принесла какое-никакое приданое, а потом вдруг и наследство - остатки, которые не успел пропить и проиграть в карты её родитель, - совсем хорошо, вот уже и объединение капиталов. Или наоборот: потомственный дворянин, образованный, окончивший университетский курс, почуял веяния времени, ему хочется завести собственное "дело", да денег маловато, имение заложено-перезаложено, вот он и женится на купеческой дочке, а то и вдове, хотя все достоинства невесты - наличие финансовых возможностей... А дети от таких браков несут в себе черты своих родителей, а дети этих детей, также обзаводящиеся семьями по расчёту, наследуют не только капитал, но и часто душевные качества и склонности своих прадедов и прапрадедов - представителей самых разных бывших сословий. Благодаря такому смешению среди их общих потомков число одарённых людей, с "экстремумами", по твоему, Жора, выражению, наверняка на порядок выше, чем в каждом из поколений их предков, но процветали, как правило, те из них, этих потомков, у кого "экстремумы" были лишь одного плана - позволяющие успешно "делать деньги". Среди остальных, конечно, "экстремумы" тоже проявлялись - в искусстве, в науке, но таких было мало...
   - Тебе пора писать монографию на эту тему, - улыбнулся Пешнев. - Но, по-моему, ты здесь что-то упрощаешь.
   - Конечно. Это так... только общая схема. И вполне возможно, что она не совсем корректна. Не знаю... Литературы по вопросам наследственности в том ракурсе, в каком они меня интересуют, у нас почти нет. Чтобы, так сказать, связать "день нынешний и день минувший" в самой природе человека, вернее - в его породе. Дарвиновской теории здесь недостаточно. Пару лет назад читал я в "Технике - молодёжи" обширную статью о генетике - науке о наследственности, но в то время много раз встречал утверждения, что генетика - лженаука, метафизика. Заняться бы этим делом специально... А то читаешь - критикуют... как это... ага - "менделизм-вейсманизм-морганизм", так и написано - через чёрточку, - Сергей сделал несколько коротких движений пальцем по скатерти, - а что это такое? Чувствую только, что переделывать природу - а необходимость в этом у нас, увы, не вызывает сомнения, так нам вдолбили в голову ещё в школе - нельзя "методом тыка", сначала надо познать её, природу, и в том числе - человека как часть природы... Если верить библейским текстам, человек был создан Богом из праха земли, и, действительно, биологи-генетики считают, насколько я понял, что два важнейших компонента, необходимых для возникновения жизни, - генетический материал и клеточная мембрана, если я ничего не путаю - соединились вместе, возможно, благодаря глине, поскольку именно какой-то вид глины обладает способностью ускорять процесс образования мембранных мешочков, заполненных жидкостью, пузырьки которой, так же как примитивные клетки, могут расти и делиться...
   - Подожди, - перебил Свитнева Пешнев. Ты хоть сам понимаешь, о чём говоришь? Я - нет... Слишком сложно... Но если вернуться к предыдущим твоим рассуждениям и следовать им, - то уже наше поколение должно характеризоваться бурным расцветом личности - хотя бы из-за того, что в двадцатые-тридцатые годы были очень распространены браки между людьми, которые по своему рождению, ещё до революции, относились к разным кругам общества. Если ты прав, то я должен поискать в себе таланты, авось найдутся, ведь мои предки по отцу - крестьяне Курской губернии, а в роду матери - ремесленники из поколения в поколение из еврейского местечка.
   - Перестань, Жора, - сказал Свитнев. - Так любой вопрос можно довести до абсурда. Вовсе не обязательно, чтоб от столкновения (или объединения - как лучше сказать?) разных типажей сразу рождались - прости меня - гении. Я такого не говорил. И неизвестно, когда именно на твоей ветке твоего генеалогического древа, - он сделал ударение на словах "твоей" и "твоего", - появится "экстремум", но появится обязательно...
   - Ну-ну, - вздохнул Пешнев. - Спасибо тебе на добром слове. И оч-чень жаль, что я не знаю всего этого своего "древа". Может быть, вычислил бы - да простит меня моя Лиза, - на ком мне жениться, чтоб поскорее появился в роду такой "экстремум" - далось тебе это слово, Серёга!
   - А я знаю, ребята, - вдруг тихо сказал Петя Сокольский.
   Пешнев и Свитнев удивлённо посмотрели на него.
   - Что именно ты знаешь? - спросил Пешнев.
   - Своё генеалогическое древо... с чёрт-те каких времён. Собственно всех, конечно, не помню, но у меня есть рисунок... Отец перед уходом на фронт оставил его в запечатанном конверте и велел передать мне, если не вернётся, когда мне исполнится двадцать.
   - И что же на этом рисунке? - даже за толстыми стёклами очков было видно, как у Сергея заблестели глаза.
   - Ребята, я никому никогда не говорил, и не смейтесь, но я... этот самый... рюрикович...
   - Вот это да! - Пешнев вскочил со стула. - Впервые вижу живого князя! Надо же... Нет, я должен чокнуться со "светлейшим"! Где моя рюмка?
   - Ну, чего ты засуетился, Жорка? - Сокольский обиженного посмотрел на Пешнева. - Я вам, как людям... К слову пришлось... и не надо распространяться...
   - Покажешь рисунок? - спросил Свитнев.
   - Извини, уж больно неожиданно, - сказал Пешнев. - Действительно, Петя, сделай одолжение, дай посмотреть. Удивительное совпадение! Я только вчера узнал - прочёл, где именно появился впервые на Руси Рюрик. Ты знаешь?
   - Нет.
   - В Старой Ладоге. Был такой древний город на реке Волхов, можно сказать - столица русичей. Теперь на этом месте, кажется, село в Ленинградской области. Так покажешь?
   - Ладно, завтра зайду к Сергею... часа в четыре. Буду в том районе. Ты мне скажи, - обращаясь к Свитневу, сказал Сокольский, - по твоему мнению, "вырождающиеся аристократы" уже не могут дать талантливого потомства? Мама моя тоже, так сказать, "голубых кровей"...
   - Чушь! - Сергей даже повысил голос. - Опять абсурд. Я этого не говорил, так не считаю. И смешно было бы так думать. А князь Кропоткин, например? Просто вероятность появления одарённых людей в некоем замкнутом сообществе меньше. К тому же, разве родители твоей жены тоже из "бывших"?
   - Да нет, - рассмеялся Петя. - Впрочем, я как-то не интересовался этим...
   - В общем, это всё сложно, - сказал Пешнев, - и неясно. Наверное, Серёжа, ты здесь перемудрил... с сословиями. Другое дело, быть может, если рассматривать смешение в потомках каких-то качеств, исторически свойственных разным нациям, национальным характерам. Сколько выходцев и с Востока, и с Запада пустили свои корни на Руси и дали потомство, считающее - и правомерно считающее себя русским... Да и вообще... Во многих русских издавна и независимо от того, к какому сословию относились их предки, есть хоть капля, но другой, не русской крови. И чем дальше, чем больше таких капель... В конце концов, это естественный процесс развития человечества - постепенное создание однородного сообщества людей, не разделяемых по национальному или расовому признаку. Но будет это Бог знает когда...
   Пешнев замолчал, потом рассмеялся и сказал:
   - Вот живой пример: у моей русской бабушки - она, слава Богу, ещё здравствует - в лице видны явные следы татаро-монгольского ига...
   - Не знаю, играет ли это какую-либо роль в появлении одарённых потомков, - медленно проговорил Свитнев. - Кстати, о татарско-монгольском иге или, как всё чаще его именуют, чтобы, наверное, не обижать наших сограждан из Татарской республики, - монголо-татарском... На самом деле, как выяснилось, можно было бы говорить об казахском иге, поскольку казах Темучин из рода кият был провозглашён ханом под именем Чингисхан на курултае - собрании правителей казахских родов, живших на территории современной Монголии. Как раз монголы в то время там не жили... А казахское происхождение Чингисхана и его войска подтверждает и тот факт, что прямые потомки Чингисхана - их называют чингизидами - правили вплоть до начала двадцатого века государством на территории современного Казахстана, куда казахи переселились в конце концов в процессе развития империи Чингисхана и его потомков. И теперь и казахи - они, видимо, с полным правом, - и монголы, и даже китайцы оспаривают друг перед другом право считать Чингисхана "своим". Кстати, некоторые исследователи считают, что сегодня в мире живёт больше пятнадцати миллионов потомков Чингизхана - вот такой мощный он был мужчина, - Сергей улыбнулся, - и к ним, этим потомкам относится, в частности, хочешь верь, хочешь - нет, и британская королевская семья. Да и небезызвестный граф Дракула тоже был из них...
   - Каждый раз я узнаю от тебя что-нибудь новенькое, - сказал Пешнев. - И когда ты успеваешь всё читать?
   - А к тому, что ты говорил... - продолжал Сергей. - Возьмём хотя бы классиков русской литературы. Известно, что среди предков Пушкина, Лермонтова, Тургенева были не только русские. Или, скажем, у Фета... Но с другой стороны - Толстой, Некрасов... Что мы знаем об их глубинных корнях? И вообще, как сказал Достоевский, "человек есть тайна". Он, безусловно, имел ввиду другое, но для меня тайна, загадка - и само появление человека, хотя я и читал Энгельса... И вот ещё что: в природе человека часто фигурирует число двадцать три. Например: цикл биоритма человека составляет двадцать три дня, двадцать три секунды требуется, чтоб кровь совершила полный оборот в организме. Но вот что интересно: очередная двадцать третья морская волна в два раза больше средней величины волн, а ось Земли наклонена по отношению к прямому углу радиуса вращения Земли вокруг Солнца на два и три десятых градуса. Значит, всё в мире, в природе взаимосвязано, подчиняется одним законам... К этому следует добавить - говоря это, Свитнев снова улыбнулся, - что буква латинского алфавита, которая в английском языке называется "даблъю", является по счёту двадцать третьей и представляет собой, как вы знаете - он стал чертить пальцем на скатерти, - ломаную кривую, соединяющую две точки снизу и три сверху, то есть, опять же, получается двадцать три...
   Он опять попил воды, помолчал и задумчиво сказал:
   - А таланты... Вот - из другой сферы: помнишь, Жора, мы с тобой и Борей Тесленко говорили о бурном развитии техники в Соединённых Штатах, ещё в прошлом веке?
   Пешнев смутно помнил такой разговор в прошлом году в Запорожье, где они вместе были на практике после четвёртого курса.
   - Так не вызвано ли оно тем, - продолжал Сергей, - что творцами этой техники стали потомки иммигрантов разных национальностей? И в противовес этому: развитие научной и технической мысли уже в наше время в Японии - в целом однородной по национальному составу стране? Логически можно допустить, что приток со стороны, так сказать, "свежей крови" - не в смысле её переливания, которое делают больным, а в смысле заключения браков людьми разных национальностей - такой приток может, в принципе, поднять в потомках общий жизненный тонус, но есть ли в этом какая-то закономерность?
   Свитнев встал, отодвинул стул, прошёлся вдоль стола. В зале стихла музыка, послышалось сказанное в микрофон: "Перерыв!" - и Пешнев увидел сквозь стекло, как быстро пустеет площадка перед помостом, где только что находились одетые в кремовые пиджаки музыканты.
   - Спорно всё это... Трудно делать выводы, не имея точных знаний, - сказал он.
   - Мы дилетанты в вопросах наследственности, - подхватил Свитнев.
   - И во многих других, - Пешнев потёр лоб, - к сожалению.
   - Это точно - снова подал голос Сокольский и поспешил к своему месту, где оставалась гитара, опасаясь, что кто-нибудь из возвращающихся на веранду выпускников случайно зацепит её гриф, возвышающийся над спинкой стула.
   - Так - завтра? - бросил ему вслед Пешнев.
   - Да-да, - не оборачиваясь, ответил Сокольский.
   "Пусть все мы... или почти все, действительно, "середняки", - думал Пешнев, рассеянно наблюдая, как шумно рассаживаются за столом его однокашники. - И вовсе мы не специалисты ещё, хотя дипломы получим послезавтра. И сколько надо нам ещё надо узнать!.. Пусть и я - "середняк", но обладаю ли я той добросовестностью, о которой говорил Сергей и которая позволит мне чего-то добиться в жизни или хотя бы просто получать удовлетворение от своей работы? Н-да... Буду стараться..."
  
   Подали "горячее". Есть уже не хотелось, Аркадий лениво ковырял вилкой фирменную "котлету по-киевски" (горячий жир вытекал на тарелку) и думал. Он поднимал свою рюмку, когда кто-то предлагал за что-то выпить, ставил её, едва пригубив, на стол, подпевал, когда под аккомпанемент гитары Сокольского затянули любимую "Незабудку", а затем и "Гимн автоматчиков" на его слова (бодрый маршевый мотив трепетал над столом, то усиливаясь, то ослабевая, - в зависимости от того, вливались ли в импровизированный хор новые голоса или они исчезали из-за незнания слов), но замолчал, когда дошли до слов, что никто не умеет "так дружить, любить", случайно перехватив направленный на него взгляд Веры, шевелящей губами в такт песни, и снова поддержал поющих только в конце:
  
   ...в полной боевой готовности, да,
   Весь автоматчиков отряд, весь отряд!
  
   Он тоже чувствовал себя "в полной боевой готовности", вернее - хотел этого и постоянно внутренне настраивал себя на это. Что было - то было, что будет - неизвестно, но Аркадий растил это чувство в себе и сейчас, казалось ему, ощущал решимость не пасовать больше ни перед какими перипетиями жизни, брать от неё всё, что можно...
   Галя пригласила его на "белый танец", которым продолжил свою программу после перерыва оркестр, - нечто быстрое, в темпе фокстрота, мелодия была знакома Аркадию по пластинке - импровизация Цфасмана. Галя с сочувствием смотрела на него снизу вверх, и её взгляд был настолько красноречив, что Аркадий сказал ей:
   - Что ты смотришь на меня, как на тяжело больного? Прекрати, Галочка, со мной всё в порядке, всё в прошлом, исчезло, "как с белых яблонь дым..."
   Потом к нему неожиданно подошла Вера.
   - Кадик, пригласи меня танцевать.
   - Это обязательно?
   - Желательно... Ну, хотя бы отойди со мной.
   Они вышли с веранды в зал, Вера сказала:
   - Не держи на меня зла. Мы, наверное, нескоро с тобой увидимся, и я не хочу, чтоб ты думал обо мне плохо.
   - А разве для тебя это так важно?
   - Важно.
   - Ладно, - сказал Аркадий и добавил то, что сказал недавно Гале. - Со мной всё в порядке.
   - Будь счастлив, Кадик, - сказала Вера, - в том понимании счастья, о котором сегодня говорили...
   Аркадий кивнул.
   - Всё? - спросил он.
   - Всё... Ты бы потанцевал со мной ради приличия...
   - Не хочется... Извини.
   "Странная она сегодня какая-то, - думал Кадик. - Неужели не понимает, что на них, танцующих, будут во все глаза смотреть однокурсники?.." Он читал где-то, что японцы с незапамятных времён привыкли делить женщин на три категории: для семьи - жена, для тела - проститутка (ойран - помнится, так по-японски), для души - гейша. Он предполагал, что в Вере для него объединятся все три эти ипостаси, и несколько месяцев находился в предвкушении долгой и счастливой жизни... Не вышло... Может быть, и к лучшему... Теперь он знал, что долго не будет жениться, что не будет рассматривать женщин в качестве первой из японских категорий, а лишь, возможно, даже только как вторую из них. И этот - последний в его жизни, как он считал, - разговор с Верой ничего не шевельнул в его душе, другие мысли - не праздничные, но и не особенно тревожные - бродили в нём весь остаток вечера, просто он всё время - и когда сидел за столом, и когда танцевал с Галей, и когда разговаривал с Верой - думал о том, как резко вот-вот изменится его жизнь и сколько в ней будет нового... И когда все вышли в прохладу парка, остужающую лица, еле видные в полутьме, чуть раздвигаемой фонарями, и снова пели песни под гитару Сокольского, и бесились, прыгая в пустынных аллеях в каком-то диком танце, которому нет и не может быть названия, потому что это просто взрыв эмоций, высвобожденных после долгого заточения, которое было вызвано - сознательно - необходимостью приоритета рассудка над чувствами во время последней стадии подготовки дипломных проектов и защиты их, эмоций, подогретых только что закончившимся застольем, но там, в ресторане, ещё несколько скованных присутствием персонала - официантов, музыкантов, наверняка не способных, хотя и видели разные компании, понять их душевное состояние, - и здесь, в парке, Аркадия по-прежнему не покидали те же мысли. "Что же будет завтра? - думал он, когда, напрыгавшись и немного устав, выпускники расселись на скамейках амфитеатра летней эстрады. - Завтра - не в обычном смысле, а "Завтра" с большой буквы, в широком понимании этого слова... Что ждёт меня и всех остальных?"
   Он закинул руки за голову, посмотрел в небо, на светлые точки звёзд, таких далёких, как "Вчера", и таких неведомых, как "Завтра", и неожиданно успокоительно решил: "А что - Завтра? Завтра - просто жизнь..."
  
   (В ресторане "Динамо" Пешнев успел побывать - до того как его здание полностью сгорело - ещё лишь один раз, через четыре года, когда родился Слава. Лиза была ещё в роддоме, а он как раз в это время увольнялся из "Гипростали". Сотрудники устроили ему в складчину проводы, заказав столики в "Динамо", а Пешнев решил совместить это мероприятие с празднованием рождения сына, и пригласил в ресторан ближайших в то время друзей - Витю и Свету Житомирских и чету Гофнеров, Лару и Андрея. Лара была знакома Лизе ещё со школьных лет, жили они в одном районе, а потом и Лара, и Андрей учились с Пешневым на одном факультете, но в других группах, с Андреем он подружился, часто играл с ним в одних компаниях в преферанс. Гофнер, смуглый, с большой близорукостью и заметной горбинкой на носу, приехал в Харьков из Сибири, из областного центра, куда его родители вместе с ним, маленьким, были эвакуированы из Харькова и где его отец с течением времени стал профессором местного университета. К моменту, когда Андрей окончил учёбу и женился, его родители уже переехали в Харьков, получили квартиру (отец был приглашён преподавать в военную академию на площади Дзержинского и ему не составило труда добиться, чтобы молодая семья получила распределение на работу в Харькове). Андрей был первым из сверстников Пешнева, кто защитил кандидатскую диссертацию, приобрёл машину, и первым, кто эмигрировал, задолго до Грини Батанова, из Союза, устроив прощальный вечер в квартире родителей Лары, где они жили со своей уже семилетней дочкой. Прощание было тягостным - и потому, что Гофнеры уезжали навсегда - вместе с мамой Андрея (отец его к тому времени давно умер), и потому, что Лара еле удерживала слёзы, так как она только неделю назад потеряла свою мать - красавицу и в преклонных годах (Лиза всегда восхищалась ею), а отец её оставался пока в Харькове, пообещав выехать через месяц-другой. Пешневы долго не знали ничего о Гофнерах, не имела сведений о них и ближайшая подруга мамы Андрея Беатрисса Яковлевна, с которой Слава, будучи ещё школьником, занимался английским языком, пока случайно не выяснилось, что они обосновались в Канаде. Связь с ними так и не наладилась, в отличие от Житомирских, уехавших в Израиль незадолго до отъёзда Пешневых в Германию. И теперь между Германией и Израилем постоянно идут электронные письма - Витя и Пешнев поддерживают переписку. Из посланий Житомирского Георгию Сергеевичу стало ясно, хотя Витя прямо об этом не писал, что он болеет, и такая безысходность чувствуется иногда в его строчках!.. Но, с другой стороны, в товарище школьных лет проявились вдруг такие его стороны, о которых Пешнев не подозревал, и на примере Житомирского он убедился, что хвори и близость теперь не такой уж далёкой смерти подчас делают человека другим, направляя его в неведомую ранее область деятельности, если можно назвать деятельностью то, что Витя, шалопай в детстве и юности, анекдотчик и бабник, стал, судя по его письмам, в некотором роде философом, начал писать стихи - пусть, по мнению Георгия Сергеевича, несовершенные, но некоторые мысли, заложенные в них, некоторые выражения, найденные Житомирским, находили живой отклик в душе Пешнева.
   И ещё раз вспомнил Пешнев о ресторане "Динамо", о банкете по поводу окончания вуза, о своём не совсем уместном тогда разговоре с Сергеем Свитневым, когда на глаза ему попалась статья в одной из русскоязычных газет Германии, в которой на основании исследований российского генетика Эфроимсона утверждалось, что большинство гениев в истории человечества имели генетические отклонения относительно среднестатистического человека. Эти отклонения отражались на психике (Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Гоголь, Эйнштейн, Ницше, Наполеон), проявлялись в повышенной сексуальной возбудимости (опять же - Пушкин и Лермонтов, а также Юлий Цезарь, Пётр I, Лев Толстой, Гёте, Рафаэль и снова Эйнштейн - последних троих вообще современники называли "гигантами секса"), в деформации суставов (почти все вышеперечисленные гении страдали подагрой, к ним присоединяются и Александр Македонский, Микеланджело, Колумб, Ньютон, Дарвин, Блок, Нострадамус и другие) или в непропорциональном гигантизме, которым отличались Линкольн, де Голль, Корней Чуковский, Никола Тесла. К тому же, у ряда выдающихся деятелей науки и искусства с детства замечались явные признаки того, что медицина определяет как аутизм, то есть полная погружённость в себя, незаинтересованность во внешнем мире, некая отрешённость, и наиболее яркими представителями таких людей были Эйнштейн и Ньютон, который, кроме того, что явился отцом физики как науки, в течение пятидесяти лет втайне занимался толкованием Библии, что выяснилось, когда были найдены более четырёх тысяч страниц, исписанных его почерком, и на основе своих исследований предсказал наступление "конца света" в 2060 году ("Уже? Так скоро?" - подумал Георгий Сергеевич, когда прочитал об этом). При этом большинство из перечисленных гениев, и это было уже умозаключение самого Пешнева, навеянное, возможно, тоже чем-то и где-то прочитанным, - большинство, в первую очередь - учёные, добивались значительных успехов в свои молодые годы, до тридцати-тридцати пяти лет, а после женитьбы их творческий потенциал - опять же, как правило, за редким исключением - как-то угасал... Не значит ли это, что мотивацией творчества у молодых мужчин является, не в последнюю очередь, желание поразить представительниц "прекрасной половины человечества", а добившись множества побед на любовном фронте и, наконец, женившись, они утрачивают мотивацию к дальнейшим поискам не только женщин (хотя мужчин, изменяющих жёнам, - большинство, но мало кто из них рассматривает свои любовные приключения серьёзно), но и утрачивают интерес к поискам в творчестве?.. А он, Пешнев, и в молодости не достиг ничего особенно существенного... Значит - среднестатистический человек...
   И уже не умозаключением самого Георгия Сергеевича, а научно доказанным фактом, о котором он узнал из прессы, находясь в Германии, является то, что, как оказывается, умственные способности наследуются не от отца, как считалось раньше, а от матери - гены, определяющие уровень интеллекта у рождённого человека, концентрируются в X-хромосомах, пара которых и определяет женский пол, но и нарушения умственной деятельности вызываются генами, встречающимися преимущественно в этих самых X-хромосомах. Таким образом, мужчина, несущий в себе пару из разных хромосом - Х и Y, может повлиять на дальнейший прогресс в науке и искусстве, лишь выбрав в матери своего ребёнка женщину, в генах которой заложены интеллектуальные возможности, но и рискуя при этом тем, что у его потомка могут проявляться определённые отклонения, и добро бы, если эти отклонения сделают его сверхталантливым, как те гении в истории человечества... И для родителей, думал Пешнев, неизвестно, что лучше: родить гения, опасаясь при этом, что получится не гений, а человек с умственными или психическими отклонениями, или просто "здорового на голову" человека, как их с Лизой сын. Хотя, конечно, жалко, что особых талантов в нём не наблюдается...
   Вообще-то говоря, и это было для Пешнева откровением, Y-хромосома биологически не очень устойчива, и склонна с течением времени разрушаться, а это значит, что мужчин будет рождаться всё меньше и меньше, и через тысячелетия мужчины просто могут исчезнуть как биологический вид. Наступит эра "новых амазонок", человечество, правда, не исчезнет, поскольку генная инженерия уже сегодня способна создать человеческий эмбрион только из ресурсов женского организма, но рождаться будут лишь девочки... Бр-р!.. Хорошая перспектива, думал Пешнев, усмехаясь про себя ...)
  

4.

  
   К работе надо было приступать 1 августа. Ещё в начале июля Лиза пошла со своим направлением (официальным документом, полученным в институте), в управление кадрами совнархоза, все службы которого размещались в Госпроме, и там ей сказали, что её как специалиста-металловеда назначают в отдел технического контроля завода водопроводных труб, который строится под Харьковом, в Дергачах, и порекомендовали съездить на завод, представиться тамошнему начальству. И Лиза с мужем поехали в Дергачи, долго искали стройку, наконец, нашли длинный забор, огораживающий площадку будущего завода, и раскрытые ворота в нём. На воротах висела табличка, из которой было ясно, что это именно то, что искали Пешневы, но за забором виднелся только котлован и - ни одной живой души. На следующий день Лиза снова пошла в совнархоз, там, в конце концов, выяснилось, что завод войдёт в строй нескоро, и ей дали другое назначение - в КБ, занимающееся проектированием электротермического оборудование и являющееся филиалом московского института такого профиля. Получив в совнархозе соответствующую бумагу, Лиза зашла в другой подъезд Госпрома, где размещалось КБ, и оформилась там на работу с окладом в 1000 рублей в месяц. И в этой организации, на одном месте, Лиза потом проработала всю жизнь, вплоть до выхода на пенсию, в отличие от своего мужа, работавшего до отъезда в Германию в четырёх разных местах.
   Юра же тогда, имея на руках чёткое направление на работу в "Гипросталь", только 1 августа пошёл в "кадры" этого института, размещавшегося основной своей частью на первом этаже "Красного промышленника" и занимавшего всю длину дома со стороны трамвайной остановки. Ему сказали, чтоб он выходил на работу завтра, установив оклад в 900 рублей в месяц, что его несколько обидело - меньше, чем у жены, но - что делать? - таковы были штатные расписания в "конторах", где начинали свою трудовую жизнь Пешневы.
   А за дней двадцать до выхода на работу они поехали в Москву и Ленинград. В Москве Пешневы остановились дома у Лизиного дяди, с дочкой и вдовой которого они виделись через много лет в Иерусалиме, и неделя в Москве прошла в осуществлении "культурной программы". Юра впервые был в Москве, поэтому обязательными были Третьяковская галерея, Пушкинский музей, ВДНХ, мавзолей Ленина (а как же?), театры, куда удалось достать билеты, в том числе Большой театр, в который Юра попал в первый и последний раз, - смотрели, сидя на галёрке, балет "Конёк-Горбунок". В Ленинграде, где Юра уже однажды побывал (в зимние каникулы четвёртого класса, отец был в командировке и взял семью с собой; жили они тогда у двоюродной сестры Юриной мамы, тоже - Софы, дочери дедушкиного брата Лейбы; Юра на всю жизнь запомнил вкус ленинградских сосисок - таких в Харькове не было - в тонкой кожице, ароматных). Во "второй столице" молодые Пешневы остановились у дальней родственницы Горуцких тёте Бели. Тётю, худенькую, маленькую старушку, перенесшую блокаду, возможно, звали, на самом деле, Белла, она жила в огромной квартире на Петроградской стороне с семьёй сына-художника, где Лизе и Юре была выделена захламленная маленькая комнатка с узкой детской кроваткой, на которой еле умещалась Лиза, и большим продавленным креслом, в котором пришлось спать, полусидя, Юре. Остановиться в Ленинграде больше было негде: Софа, двоюродная тётка Юры, к тому времени разошлась с мужем и ютилась вместе со своей взрослой незамужней дочерью, ровесницей Юры, в махонькой комнате, а Хаймовские занимали две небольшие смежные комнаты на Васильевском острове, в здании педагогического института, где отец Зямы работал главным бухгалтером. У своих родственников Юра, конечно, побывал вместе с Лизой, но ночевать там было, действительно, негде. "Культурная программа" продолжалась и в Ленинграде: Эрмитаж, Русский музей, Петропавловская крепость и т. д. и т. п... Софа свозила их к своему отцу - крепкому ещё старику, имевшему за городом, в Ломоносове, собственный дом, двор которого замыкался водами Финского залива...
   Вскоре, как позднее узнал от своей мамы Юра, Софа вышла замуж за строителя-прораба Алексея Ивановича. С ним Юра познакомился через много лет, когда его тётка с мужем приезжали в Харьков для лечения Алексея Ивановича от алкоголизма - в Харькове работал знаменитый в ту пору врач по фамилии Дубровский, разработавший свой метод лечения. Тётка рассказывала сестре, а та поделилась с сыном, что Алексей Иванович, добрый человек, мастер на все руки, был "тихим алкоголиком": ежедневно, идя с работы, покупал поллитровку водки и две бутылки пива и дома всё это выпивал за вечер, не скандаля и не буяня, а потом тихо засыпал. Метод Дубровского, как понял Юра, заключался в использовании гипноза, под которым пациенту внушалось отвращение к спиртному, а потом доктор заставлял его пить водку, после чего пациенту становилось плохо, и таким образом вырабатывалось в организме стойкое неприятие алкоголя...
  
   Отдел автоматики "Гипростали" находился на первом высоком этаже здания на улице Иванова, слева от лестничной площадки, занимая большую комнату, к которой через некоторое время после того, как туда пришёл на работу Пешнев, была присоединена ещё одна, напротив. В этот же подъезд, но уже в его подвал, Георгий Сергеевич пришёл много позже работать заместителем начальника отдела, возглавляемого Сосновским (это был первый из подвалов, который приходилось ему обживать, трудясь в институте Гринёва; потом был подвал на Пушкинской, напротив дома, в котором они с Лизой и Славой жили, и, наконец, подвал в доме у парка Горького).
   С другой стороны от лестничной клетки размещался строительный отдел "Гипростали", куда через год, пропустив по болезни год учёбы в институте, пришёл работать Даня Петиков. В том же отделе работал ещё один парень из дома Дани - первого корпуса "Нового быта" - Ося Лихман, круглолицый, в круглых же очках, большой любитель поэзии, проводивший всё свободное время в читальном зале библиотеки Короленко, где, листая старые журналы, выписывал себе в тетрадку стихи поэтов "серебряного века" - Гумилёва, Цветаевой, Гиппиус, ранней Ахматовой и так далее. Когда он сказал Пешневу о том, что у него есть подборка таких стихов, тот попросил дать почитать его тетрадку, а потом предложил сделать, напечатав на пишущей машинке, сборник, поскольку стихи тех поэтов в Советском Союзе не публиковались. К Юре и Осе присоединились ещё три человека, они в складчину наняли машинистку, работавшую в отделе Оси, потом переплели у институтского переплётчика полученные пять экземпляров - больше пяти листов с копирками нельзя было заложить в каретку машинки - и затем потянули жребий, кому какой экземпляр достанется. Пешневу повезло: он получил первый экземпляр, а бедный Ося - последний, плохо читаемый. Тот сборник до сих пор хранится у Георгия Сергеевича... Даня рассказывал Юре, что у Оси есть старшая сестра, разница в годах - лет пять-шесть, она очень умная, математик, уже кандидат наук. И надо же такому случиться, что Пешневу пришлось лет через двадцать, когда он работал в институте Гринёва, познакомиться с ней, Лорой Лихман, работавшей в другом подразделении института, и вести с ней одну совместную разработку. Тогда он смог убедиться, что Лора, статная женщина с затянутой на затылке копной светлых волос, - действительно, большая умница, много знающая, но работать с ней была мука, так как она во всех вопросах считала себя непререкаемым авторитетом и не терпела возражений. Пешневу с большим трудом удалось не провалить в то время порученную им разработку, ответственным за которую был, всё-таки, он... А еще через двадцать лет (вот такая периодичность!), когда Пешневы были во Флоренции - это была последняя перед семейными неприятностями у сына их поездка "по Европам", - Георгий обратил внимание на пожилую женщину, полную, прихрамывающую, которая постоянно поправляла гида их туристической группы, что-то добавляла к его рассказам. Её лицо, несмотря на наслоения времени, показалось Пешневу знакомым. "Неужели это Лихман?" - думал он, но не был уверен, что это так. Он подошёл к сопровождающей группу представительнице русскоязычной туристической фирмы, организовавшей поездку в Италию, и спросил её, как фамилия вот той прихрамывающей дамы. Фамилию та назвать не могла, не помнила, но сказала Георгию Сергеевичу, что эта дама сама спрашивала его фамилию. "Значит, действительно - Лора", - решил Пешнев, и они с Лизой подошли к ней.
   - Лора, вы же меня узнали, почему не подошли?
   - Но вы же, Георгий, не подходили ко мне, я решила, что вы не хотите возобновлять знакомство.
   - Да чепуха всё это, Лора. Просто я не ожидал вас встретить и не узнал сначала. Где вы живёте?
   - В Мюнхене, уже пять лет.
   Она познакомила Пешневых со своим мужем, которого звали Мишей, Георгий Сергеевич представил им Лизу, они потом долго сидели за одним столиком в ресторане на прощальном ужине - в этот день группа возвращалась уже в Германию. Лора осталась такой же безапелляционной, как прежде, всё время что-то говорила, остальным трудно было вставить хоть слово, её муж вообще всё время молчал, лишь улыбался.
   - Как Ося? Где он? - сумел-таки спросить Пешнев.
   Последовала длинная тирада, из которой стало понятно, что Ося ещё в Харькове, хоть и собирается эмигрировать, но никак не может разобраться со своими детьми от трёх жён ("Надо же, - подумал Пешнев, - трижды женат, а казался таким "тюхтей...").
   Они распрощались в Мюнхене, обменявшись номерами телефонов, но звонили друг другу редко, лишь в первые месяцы после встречи во Флоренции - о чём особенно им было говорить? Только примерно через полгода позвонил Миша и попросил встретить его на вокзале в городе, где жили Пешневы, - он уезжал в Москву к родственникам автобусом, который уходил из этого города, и не знал, как добраться к месту, куда этот автобус должен был подойти. Георгий Сергеевич, конечно, встретил его, приехавшего вместе с Лорой, посадил в автобус, а потом походил с Лорой по городу - по его старым кварталам и привёл домой, к не ожидавшей гостей Лизе. Вечером Пешневы проводили Лору на поезд в Мюнхен. А ещё через два года пришлось воспользоваться помощью Лоры и Миши: над Баварией прошёл ураган, такой же сильный, как тогда, когда Лиза с Маришей ездили на могилу Гюнтера, железнодорожные пути опять были завалены упавшими деревьями, порвана электросеть, и поезда из Мюнхена некоторое время не ходили; Слава застрял на вокзале в Мюнхене по дороге домой из аэропорта, где он тогда работал; был уже поздний вечер, когда он сообщил о такой неприятности по мобильному телефону родителям, Георгий Сергеевич позвонил Лоре, Миша встретил Славу на трамвайной остановке у своего дома, и Слава переночевал у них.
   - Ну и настырная эта Лора, - делился потом Слава своими впечатлениями. - Просто бой-баба... Замучила меня разговорами об астрологии.
   - Да это её хобби, - ответил сыну Георгий Сергеевич. - И занимается она, насколько я понял, этим серьёзно. Во всяком случае, от неё я узнал много интересного.
   Именно она рассказала Пешневу о гитлеровском астрологе Крафте, о советском разведчике и астрологе Вронском, изложила версию причин, побудивших Гесса улететь в Англию.
  
   Руководил Терников вверенным ему отделом автоматики "Гипростали" весьма своеобразно: он мог целыми днями сидеть за абсолютно чистым, без единой бумаги столом, поглядывая на своих работающих сотрудников, и только иногда ходил к начальству на всякого рода совещания да последним подписывал готовые кальки выполненных отделом чертежей. Всю работу делал его заместитель, главный специалист отдела Анатолий Григорьевич Тышлер, стол которого, стоявший впритык к столу Терникова, под прямым углом к нему, был всегда завален чертежами и бумагами, от которых Тышлер не поднимал головы, только изредка протирая стёкла очков. Лишь потом, позже, работая ещё в двух подобных "конторах", Пешнев понял, что это - обычное явление: как правило, за редким исключением, начальник подразделения, обязательно член партии, кандидатура которого должна была пройти утверждение партийного комитета, "руководит", обеспечивая "проведение линии партии и правительства", а его беспартийный заместитель, нередко- еврей, делает всё и за него, и за себя. Поэтому и Терников решал сам только административные вопросы: кого послать в колхоз (советуясь, правда, при этом с Тышлером - тот знал, кто из сотрудников в данное время загружен меньше и кого можно заменить на этот период), кто пойдёт на демонстрацию; только у него можно было отпроситься с работы, если очень было нужно, но он дотошно выяснял, действительно ли - очень нужно. В такую ситуацию Пешнев попал, когда умерла Таня, старшая сестра бабушки Мани, и ему нужно было идти на похороны, но не просто поприсутствовать, а помочь физически - гроб с телом можно было вынести из квартиры только через окно комнаты на первом этаже, в которой Яков и Таня Бергеры жили - коридор их коммунальной, с соседями квартиры был настолько заставлен, что пройти с гробом там было невозможно; в детстве Юра неоднократно бывал дома у Бергеров, и Яков, будучи художником-самоучкой (до революции он работал приказчиком у старшего брата своей жены Абрама), трудился, зарабатывая на жизнь, и до, и после Великой Отечественной в городском трамвайно-троллейбусном управлении - готовил наглядную агитацию, писал к демонстрациям портреты вождей, в том числе и Сталина; эти портреты он рисовал дома, чтобы сослуживцы не видели, как он это делает: он брал официальный портрет, наносил на него тонким карандашом сетку - получалась нечто вроде большого листа школьной тетрадки в клеточку, такую же сетку наносил на новый холст, а затем старался безошибочно скопировать в каждой клеточке то, что было в соответствующем месте на оригинале (ошибка была чревата предсказуемыми последствиями, ведь это же портрет Сталина!); рисовать "по клеточкам" Яков учил и Юру, но у того не хватало терпения скрупулёзно и медленно, чтоб не ошибиться, "обрабатывать" каждую клеточку. После смерти Тани уже совершенно немощного Якова забрали к себе его дальние родственники, которые вдруг объявились - забрали вместе с немалыми, как оказалось, накоплениями, сохранёнными Бергерами ещё с дореволюционных времён и не растраченными ими за непростую, полную невзгод долгую жизнь. Это были золотые царские червонцы, много ювелирных изделий; родственники Якова были агрессивны, ничем не хотели делиться с сёстрами и братом покойной Тани, но, в конце концов, выделили им - на память о ней - по одному ювелирному изделию; бабушке Юры досталась старинная камея, которая потом перешла к его маме, затем - к нему, и перед отъездом в Германию он подарил её Марише. После смерти жены Яков прожил недолго - его, как стало известно родным Юры, определили в дом престарелых, находящийся за городом, условия там были ужасные - Софа Гратовская успела один раз его там повидать, одним словом - богадельня... Во дворе дома, куда выходило окно, из которого вытаскивали гроб с телом Тани, Пешнев никогда больше не был, хотя тысячу раз проходил мимо этого дома. Но однажды он вспомнил о той печальной процедуре - когда по телевидению демонстрировался многосерийный фильм "Адъютатант его превосходительства", часть событий которого происходила в этом самом доме на улице Сумской...
  
   Терников, в целом, был невредным человеком, но подходить к нему с вопросами по работе, не касающимися проблем, связанных чисто с электроприводом, в которых Терников хорошо разбирался - это Юра знал по последним годам учёбы, - было бесполезно, он отсылал к Тышлеру, а проектированием электроприводов отдел занимался мало. Тышлеру и ещё Фридману, своему руководителю группы, Пешнев был обязан тем, что научился работать. Зная всё (или почти всё, во всяком случае - многое) теоретически, он был сущим младенцем в практическом проектировании автоматики, пришлось постигать премудрости проектного дела на ходу, в процессе конкретной работы, но он всё быстро схватывал, и ему даже нравилось то, чем он занимается. А занимался он сначала составлением монтажно-коммуникационных схем (оказалось, это целая наука), на основании которых на специализированных заводах производилась аппаратура для управления технологическими процессами металлургических предприятий и для контроля за этими процессами, а потом ему стали доверять и подготовку принципиальных электрических схем релейной автоматики. Постижение нового проходило так успешно, что через год ему добавили к зарплате 10 рублей (за этот год прошла денежная реформа) и он сравнялся по величине оклада с Лизой, а потом и обогнал её, поскольку за следующие ещё два года его зарплата выросла до 120 рублей в месяц. Это была, конечно, не Бог весть какая сумма, но уже можно было покупать кое-что из одежды, поскольку гардероб Юры полностью износился (Лизе время от времени на первых порах помогали родители, а её муж долго ходил на работу в единственных брюках, протёртых в паху, сберегая для торжественных случаев свой костюм - чёрный, из хорошего материала, отрез которого был ему подарен к свадьбе Кларой Ефимовной и Михаилом Иосифовичем; этот костюм был пошит в ателье в первый год трудовой деятельности Пешневых и служил потом Юре много лет, полностью, в конце концов, истрепавшись).
   Новые впечатления отражались в стихах, которые Пешнев продолжал писать. В одном из них, несколько патетическом и наверняка несовершенном, отразилось то, что занимало его в первые годы работы:
   Был карандаш "ТМ" сначала,
   Отточенный, как пика к бою,
   Нетронутых листов немало
   Лежало кипой предо мною,
   И в ручку набраны чернила,
   И справочники под рукою,
   А мозг мой - как о камни било
   Весенней горною рекою.
   То творческое возбужденье
   Догадками в висках стучало,
   И приходило вдохновенье -
   Начало всякого начала.
   Сначала было так, сначала...
   Потом пошли наброски, схемы,
   И мысли встали у причала
   Нам заданной проектной темы.
   Работали на совесть все мы.
   Идеи вспыхнули, как порох,
   И стройность цеховой системы
   Рождалась в долгих, резких спорах.
   Ошибки были, от которых
   Бросало в жар, и лбы влажнели,
   И дым глотали в коридорах.
   Дни проходили, шли недели...
   И, наконец, средь груд бумажных
   Прологом нашего успеха
   Возник проект решений важных
   Автоматического цеха.
   И было радостным мгновенье,
   Когда на кальках возле даты
   Мы расписались с наслажденьем,
   Как победившие солдаты.
   ...Пройти по жизни - путь неблизкий.
   Но в чертежах сердец пожаром
   Горят автографы - расписки,
   Что проживём мы жизнь недаром.
  
   Много лет спустя, будучи в Израиле и узнав, что в том же городе, где живёт старший сын Петиковых, находится уже давно Фридман, Георгий Сергеевич позвонил своему "первому учителю" в проектировании автоматики и партнёру по игре в шахматы в обеденные перерывы, у которого постоянно выигрывал. Но так тогда и не повидался с ним... К этому времени Тышлер тоже эмигрировал - в США, но до шестидесятилетнего возраста продолжал работать в "Гипростали", и Пешнев был приглашён в ресторан гостиницы "Интурист" на его юбилей. Он поздравил юбиляра стихами:
  
   Хоть разошлись пути-дороги
   (Тому уж восемнадцать лет),
   Вы - тот, один среди немногих,
   Кто навсегда оставил след
   В моей душе. Всегда в заботах -
   Дела, которым нет конца -
   Сумели Вы среди работы
   Не только своего лица
   Не потерять, а стиль отделу
   Придать - тот "тышлеровский" дух,
   Который помогает делу:
   Один работает за двух!
   И пусть не к месту эта речь, но
   Я снова повторю, как гимн:
   Самоотдача Ваша - вечно
   Живой пример, пример другим.
   Пускай же будет ещё долго
   Пример тот не давать "отбой"
   Как образец высокий долга
   Перед людьми, перед собой.
   Что - шестьдесят? Такая малость,
   Когда у Вас - иной удел:
   Вам столько впереди осталось
   Ещё забот, побед и дел!
   Пусть Вам весенний ветер веет
   В лицо ещё сто лет - ей-ей!
   Вам правнуков носить на шее,
   Водить все марки "Жигулей",
   Вам водку пить в любом застолье,
   Любить - не ограничен срок -
   И слышать (извините!): "Толя -
   По-прежнему, как молоток!"
   Мои примите поздравленья!
   Пошёл я по иной тропе,
   Но нынче - Вам, в знак уваженья,
   Вот эти строки.
   Ваш Г.П.
  
   В отделе было человек тридцать. Коллектив сложился весьма дружный и весёлый - вероятно, сказывалось то, что большинство в нём составляла молодёжь. Но и "старички" её тоже поддерживали, поддавшись общему настрою, и старались "не упасть лицом в грязь". В отделе постоянно отмечались все праздники, выпускались весёлые стенгазеты (одну из них - новогоднюю - Пешнев полностью заполнил стихами, отражающими жизнь отдела; вообще, в это время рифмованные строчки из него так и "пёрли"). Даже новогоднюю ночь на 1963 год сотрудники провели, сняв помещение кафе, все вместе (каждый, естественно, был со своей "парой" и ещё мог пригласить пару друзей; Пешневы пригласили тогда чету Гофнеров). На всех таких неформальных встречах - "днёвках", как их называли, поскольку в предпраздничные дни застолье начиналось задолго до окончания рабочего дня, пользуясь тем, что отдел был вдалеке от институтского начальства, а Терников не препятствовал этому, - Пешнев читал что-нибудь злободневное или же написанное к очередной праздничной дате, прежде всего - к Восьмому марта. Например, такое:
  
   Как солнца луч в густом тумане,
   В безбрежье волн - морской компас,
   По жизни нас ведёт - и манит! -
   Мерцанье ваших чудных глаз.
  
   Мы ценим вас не потому ли,
   Что бережёте дом, очаг?
   Ведь мы давно бы потонули
   Без вас в житейских мелочах
  
   Вы с нами - счастью нету меры!
   И нет унынья оттого,
   Что вы - Любви, Надежды, Веры
   Искрящееся торжество!
  
   За силу жизни, за улыбку
   Мы ценим вас, мы любим вас.
   Наш тост - за золотую рыбку
   Сердец, всегда прощавших нас.
  
   За ваше счастье, за здоровье
   Тост поднимают муж и сын,
   Брат и любимый - все с любовью!
   А это тысячи мужчин!..
  
   Из индивидуальных поздравлений сотрудницам запомнилось одно - девушке по имени Лера, которая пришла в отдел автоматики сразу после школы, не попав в институт и поступив затем на вечернее отделение. Худенькая и угловатая, как подросток, Лера, к которой сразу же прицепилось прозвище "Цыплёнок", за два года буквально расцвела на глазах. Вот тогда-то Пешнев и написал:
  
   Воскликнуть на всю улицу
   Сейчас любой готов:
   - Цыплёнок вырос в курицу!
   Привет от петухов!
  
   Эти строчки Лера вспомнила, когда Пешнев через много лет неожиданно встретил её в райкоме партии, куда пришёл за разрешением на выезд в турпоездку - в круиз по Балтийскому и Северному морям. (Такое было время... Всё и всегда надо было согласовывать с партийными органами, представлять в райком для выезда даже на короткий срок за границу характеристику с места работы за подписью "треугольника" - так называли лиц, подписывающих характеристики: руководителя предприятия, организации или - в случае Георгия Сергеевича - вуза, секретаря партийной организации и председателя профсоюзного комитета.) Лера работала тогда в райкоме инструктором. Ещё лет через пять-шесть Пешнев снова встретил её - уже исполнительного директора крупной получастной-полугосударственной фирмы. После краха коммунистического режима большинство работников партийных органов неплохо (пусть не сразу, однако - в конце концов, было немало тому примеров) устраивались в новой ситуации. И Лера не была исключением...
   Не стала исключением из этого правила и ещё одна знакомая Пешневых - молодая женщина Вероника, с которой они познакомились в поездке на недельный отдых в гостиницу "Ялта". Это было в последний год существования Советского Союза, зимой, у Георгия Сергеевича накопились дни неиспользованного отпуска, и в студенческие каникулы Пешневы взяли путёвки в Ялту. Вероника была с мужем, работавшим в какой-то пуско-наладочной организации, а сама она, как постепенно выяснилось (эта относительно молодая пара буквально "прилепилась" к Пешневым, и весь зимний отдых обе семьи провели вместе), будучи искусствоведом, кандидатом наук, ведала вопросами культуры в одном из райкомов партии. Однако Вероника, несмотря на свою партийную принадлежность, относилась к ней здраво, как к необходимости, обеспечивающей определённый достаток и положение в существующем обществе. После возвращения в Харьков Вероника часто звонила Пешневым, приходила с мужем к ним домой, и такие встречи продолжались весь тот период, в который были разогнаны партийные организации, в том числе, естественно, и райкомы, а Вероника осталась не у дел. Она рассказывала Пешневым, что сведущие люди из бывших высокопоставленных партийных функционеров посоветовали ей переждать, не искать работу, поскольку скоро всё "встанет на круги своя". И действительно, Вероника через некоторое время стала "заведовать культурой" уже в масштабах области (Пешневы узнали об этом совершенно случайно, увидев её по местному телевидению) и после этого своего нового назначения больше Пешневым не звонила...
  
   Самыми безмятежными в долгой жизни Пешнева были студенческие годы (как и, впрочем, у большинства других) и четыре года работы в "Гипростали" - безмятежными, несмотря на проблемы материального плана, которые угнетали Юру - и в период учёбы из-за отсутствия поддержки со стороны отца, и в начале его трудового пути. А во всём остальном - всё было прекрасно, до рождения сына - полная свобода действий у молодых Пешневых, у каждого рядом - любимый родной человек, вместе с которым всё было нипочём. На бытовые трудности мало обращалось внимания, жилось весело, без особой оглядки, и, хотя Юра задумывался часто о том, что же будет дальше, как делать карьеру, и предпринимал какие-то усилия в этом направлении, но полагался, в основном, на судьбу - "кривая вывезет"... Чаще всего вечерами после работы и в выходные дни они были вдвоём - школьные и институтские товарищи Юры большей частью разъехались, на работе и у него, и у Лизы не находилось людей, к которым, по известному выражению, можно было бы "прикипеть сердцем". Однако, если у Пешнева вся молодёжь отдела сразу стала ходить в приятелях, то у его жены отношения с сотрудниками складывались годами, но, в конце концов, сложились и у неё, стали ровными, доброжелательными почти со всеми, включая директора, которым стал лет пятнадцать спустя окончивший заочно вуз парень, пришедший техником на работу в КБ через год, как там стала работать Лиза, и назначенный ей в помощь (поэтому Лиза была одна из немногих, кто через много лет мог позволить себе быть с директором на "ты", и имела поэтому определённую независимость, которая была подкреплена, к тому же, достигнутым со временем семьёй Пешневых относительным материальным благополучием, что позволяло Лизе не бояться потерять работу, не лебезить перед начальством, чтоб, например, получить премию...). За годы работы Лизы бывали, правда, и казусы: одна её сотрудница по сектору расчётчиков, никак не могла простить Лизе, что её Юра способен обеспечивать семью и без заработка Лизы, что её сын поступил учиться на престижный факультет университета, и всё искала, как бы уязвить её. Как-то она спросила Лизу:
   - А на работе твоего мужа знают, что он еврей?
   Лиза удивилась:
   - Он русский.
   - Но по маме-то он еврей?
   Лиза решила не поддаваться на провокацию:
   - С чего ты взяла?
   - Да видела твоего Юру с матерью... Как её девичья фамилия?
   - Если тебя это очень интересует - Гратовская.
   - Да? А фамилия Юриной бабушки со стороны мамы?
   - Гирко. Ещё вопросы будут?
   Сотрудница смешалась.
   - Странно... - только и сказала она.
   С той поры Лиза избегала её - было противно общаться с ещё одной выявившей себя антисемиткой. С антисемитизмом Пешневы встречались постоянно, с первых лет самостоятельной жизни - чаще со скрытым, но поневоле проявляющимся. Поэтому и общались они с молодых лет, поддерживали дружеские отношения с теми, кого никак нельзя было заподозрить в антисемитизме, и так получилось, что всю жизнь они дружили семьями со смешанными, в основном, парами. Но в первые годы своей трудовой деятельности они продолжали тесно общаться лишь с теми приятелями, которых знали давно - с Житомирскими, с Гофнерами, с Труберами, с Богуславскими. При этом у Пешневых с этими семейными парами как-то не составлялась общая компания, с каждой из них они встречались отдельно, вместе гуляли, ходили в кино, посещали их дома, однако к себе не приглашали (негде было принимать гостей), пока не переехали на Пушкинскую...
   С Феликсом Трубером Юра познакомился в детстве, когда однажды летом поехал с родителями в Ессентуки (у отца были проблемы с желудком, у мамы - с обменом веществ) и туда же приехал со своими родителями Феликс. В Харькове они продолжали время от времени встречаться все школьные годы. Труберы жили на улице Бассейной, получившей в советские годы имя Петровского, в доме, где когда-то обитал известнейший советский композитор Исаак Дунаевский, который родился в местечке Лохвицы и родители которого были хорошо знакомы бабушке и дедушке Юры Гратовским (позднее Пешнев узнал, что первые годы после приезда в Харьков Дунаевский жил на улице Грековской - недалеко от дома других бабушки и дедушки Юры, Пешневых; вот такое совпадение...). Феликс женился на своей однокурснице по инженерно-строительному институту, дочери самого известного в городе врача-оториноларинголога, привёл её в квартиру своих родителей. В их дом молодые Пешневы приходили иногда посмотреть телевизор, который был здесь со времени появления телевизоров в продаже - с маленьким экраном и большой линзой, наполняемой дистиллированной водой. Мимо дома на Бассейной (старожилы-харьковчане продолжали называть эту улицу по-старому) с мемориальной доской Дунаевского Пешневы прошли в своё первое после отъезда в Германию посещение Харькова (через год - всё-таки поначалу тянуло их в родные места, ведь вся жизнь с её радостями и горестями прошла там, сразу трудно оборвать, это потом, побывав в родном городе, у них надолго отпала охота снова туда ездить, поскольку слишком разительным был контраст между условиями жизни на родине и в Германии); Феликс Трубер с женой и уже взрослыми детьми давно уехал в Израиль, связь с ним прервалась, и, минуя известный с детства дом, Георгий Сергеевич с горечью думал о том, что годы летят, как бешенные, сколько приятных ему людей ушло из его жизни, даже если они ещё живы, всё равно - он потерял их...
   Они с Лизой шли по Бассейной, направляясь к Зое и Гарику Богуславским, шли пешком, благо - недалеко, две с половиной трамвайной остановки, жили Богуславские на Мироносицкой, угол Каразина. Пешневы с удовольствием воспользовались бы трамваем, это лучше, чем обходить лужи после недавно прошедшего дождя, но за время их отсутствия в Харькове трамвай с улиц Бассейной и Мироносицкой был снят в угоду "новым русским" (или "новым украинцам"?), облюбовавших Бассейную для своих офисов, новых банков, ресторанов и казино, а городским властям было совершенно наплевать на то, что жители многих окрестных кварталов потеряли возможность пользоваться удобным для них общественным транспортом, а ведь это старый район города с большим числом пенсионеров...
   Зоя, маленькая, большегрудая, с чувственными губами, была приятельницей Лизы с детских лет, они вместе занималась в музыкальной школе, да и потом поддерживали отношения. Гарика, приземистого, похожего на гюговского Квазимодо, но без горба, рассудительного и дотошного, Пешнев знал ещё по вузу - он окончил годом позже тот же факультет. Гарик со времени развала Союза работал вместе с Витей Кутенко в небольшой пуско-наладочной фирме, которую Витя создал, он числился в этой фирме, к удивлению Георгия Сергеевича, главным бухгалтером (впрочем, с его дотошностью и в условиях постоянно меняющегося украинского налогового законодательства он был на своём месте); Зоя, будучи биологом, много лет проработала в медицинском НИИ и несколько раз организовывала Георгию Сергеевичу сдачу специальных анализов, когда он пытался выяснить, почему же у него постоянно болит желудок, а все проведенные по этому поводу исследования так ничего и не выявили (сделанные анализы тоже ничего не прояснили, как не помогла и "кремлёвская таблетка" - последнее достижение медицинской мысли, - которой, по слухам, пользовались Брежнев и его окружение и которую Пешневы достали через Зою, выбросив на ветер большие деньги).
   ...Вся большая квартира Богуславских была уставлена горшками с различными растениями - они стояли на подоконниках, на этажерке, прямо на полу. Зоя издавна увлекалась ароматерапией, считая, что запахи, летучие вещества, выделяемые растениями, способствуют улучшению самочувствия. При каждой встрече с Пешневыми она увлечённо рассказывала, что запах лавра, например, снимает ощущение усталости, аромат лимонных листьев снижает артериальное давление, а мяты - регулирует сердечный ритм. Лиза когда-то взяла у неё отросток алоэ, летучие вещества которого, по утверждению Зои, повышают работоспособность и выносливость, стимулируют защитные функции организма. Дома она воткнула отросток в горшок с землёй, он с годами разросся, и выдавленным из его листьев соком Лиза лечила насморк у сына и мужа (иногда успешно, иногда - нет, поскольку у Георгия Сергеевича насморк был хроническим, два-три носовых платка у него всегда было с собой, а если он чуть простужался, то, несмотря ни на какие способы лечения, проходила минимум неделя, пока насморк не становился по своей степени обычным, привычным; интересно то, что в Германии насморк у Пешнева пропал напрочь, как никогда не было, - другой климат, что ли?).
   После обильного ужина у Богуславских на десерт были поданы кофе и чёрный шоколад.
   - Шоколад - из Швейцарии, - сказала Зоя.
   - Опять - из Швейцарии, - заметила Лиза. - Позавчера мы пили кофе из Швейцарии, сегодня - шоколад... Странное совпадение...
   Позавчера они навещали Маришу, пили кофе, банка которого, по словам Мариши, была привезена из Швейцарии отцом её ученика. То, как попал к Марише учиться немецкому языку этот мальчик по имени Артём, которого она постоянно нахваливала ещё до отъезда Пешневых (он оказался старательным парнем, к тому же быстро схватывающим премудрости чужой речи), было им известно: внук Инны Дима, придя как-то из школы, сказал, что его учительница биологии спрашивала в классе, не знает ли кто-нибудь из учеников преподавателя немецкого языка, который взялся бы давать уроки её сыну. "Тётя дяди Юры преподаёт ведь немецкий?" - спросил он бабушку. Инна позвонила Лизе с вопросом, берёт ли Мариша сейчас учеников, рассказав то, что сообщил ей Дима, Лиза посоветовала ей позвонить прямо Марише, иначе будет "испорченный телефон", и, в конце концов, Артём стал заниматься с Маришей. Мариша рассказывала племяннику и его жене, что семья Артёма собирается переезжать на жительство в Швейцарию, его отец часто туда ездит. На вопрос о том, каким же образом, на каком основании русские родители Артёма собираются переселиться туда - в страну, наиболее из всех западноевропейских государств закрытую для иммигрантов, у Мариши ответа не было, да и Пешневых мало занимала эта проблема, просто было интересно... По рассказам отца Артёма, часто привозившего сына на урок на своей машине, Мариша знала лишь то, что в Швейцарии живёт его родная младшая сестра, мастер спорта по художественной гимнастике, которая преподаёт там в спортивной школе и содержит мужа и его родителей-евреев, и ей запомнилось также то, что он называет родственников своей сестры бездельниками.
   Всё это не оставило бы следа в памяти Пешневых, как говорится - "в одно ухо влетело, в другое вылетело", но Маришин кофе из Швейцарии, теперь шоколад из Швейцарии - действительно, довольно редкое совпадение...
   - Как он к вам попал? - спросил Пешнев.
   - Нам подарил несколько плиток один знакомый в Израиле, Илья. Он живёт в Швейцарии с женой, моей университетской подругой Тусей, а в Хайфу приезжал навестить брата, - ответила Зоя.
   Пешневы знали, что в Хайфу Зоя и Гарик ездят каждый год к сыну, тот оплачивает эти поездки. Сын, на несколько лет младше их Славы, некрасивый и небольшого роста, но "ужасно умный", по выражению Лизы, хорошо зарабатывающий, будучи высококлассным программистом, не был до сих пор женат, и это очень беспокоило Зою; она даже - уже давно - просила Лизу, зная, что у друзей Пешневых Петиковых в Хайфе есть незамужняя дочь, устроить знакомство сына с Валей, но Георгий Сергеевич тогда сказал жене: "И не вздумай..." - как будто предвидя случившееся у Славы; просто он тогда не мог представить Валю, к которой относился как к дочери, рядом с сыном Зои, но зато хорошо мог представить реакцию Петиковых и самой Вали на знакомство с ним... Вообще-то говоря, ещё в Харькове младший Богуславский уже однажды был женат, недолгое время - привёл в большую родительскую квартиру, оставшуюся Зое от отца, молодую русскую женщину с восьмилетним сыном- школьником, зарегистрировав брак с ней, и Зоя, смирившись, ухаживала за ребёнком, но её сноха в преддверии выезда с мужем в Израиль (ему пришлось срочно корректировать документы на выезд после женитьбы) стала настаивать на размене трёхкомнатной квартиры Богуславских с тем, чтобы, как она говорила мужу, продать полученную молодой семьёй в результате размена квартиру и увезти деньги с собой. Когда сын Зои и Гарика отказался согласиться с идеей жены, та в порыве гнева однажды высказала то, что тщательно скрывала, надеясь добиться задуманного. "Да кому ты нужен такой без денег", - сказала она. После этого последовал развод, инициированный мужем, уразумевшим, наконец, зачем она выходила за него замуж, но бывшая жена всё же уехала с сыном в Израиль - документы-то были уже оформлены, и Богуславские никак не могли этому воспротивиться, хотя и пытались...
   Всё это промелькнуло в голове Пешнева, когда Зоя упомянула Хайфу.
   - Ещё одна семья из Харькова в Швейцарии, - констатировал он. - А, может, это одни и те же люди? Зоенька, у этих твоих знакомых есть сын?
   - И сын, и сноха, и маленький внучек.
   - А сноха - гимнастка?
   - Точно. Откуда ты знаешь?
   И Пешневы поведали хозяевам дома, что рассказывала им Мариша. Зоя дополнила и подкорректировала эту историю. Оказалась, в том, что говорил Марише отец Артёма, далеко не всё правда. Во-первых, Туся, сносно владеющая немецким языком, почти сразу пошла работать в фармацевтическую фирму, а её сын Павлик совмещал учёбу в университете с работой, поэтому никто на шее у его жены-гимнастки не сидел ни дня. Во-вторых, отец Артёма может только мечтать о переезде в Швейцарию - разрешения на это он никогда не получит, как ни пытается его сестра добиться "воссоединения семьи" через тамошнюю еврейскую общину, уговаривая своих свекровь и свёкра активизировать усилия в этом направлении; но в общине им однажды сказали "нет", и больше они обращаться с этим вопросом туда не собираются - тем более что отношения со снохой оставляют желать лучшего: та мало занимается маленьким сыном, родившемся уже в Швейцарии, да и мужем тоже, её время распределено между работой, уходом за собой и братом, который слишком часто приезжает на основании оформляемых ею приглашений, долго живёт у сестры и каждый раз уезжает на купленной автомашине - он продаёт её в Харькове, после чего приезжает снова.
   - Как же эта семья вообще попала в Швейцарию? - спросил Пешнев.
   - Дело случая. Дядя Ильи, бывший москвич, дирижёр, известный в мировых музыкальных кругах, давно в Израиле. Он был приглашён работать в Берн, и жил там уже два года, когда случайно узнал, что местная еврейская община, становящаяся с каждым годом всё малочисленней - так сказать, по естественным причинам, - добилась от властей для пополнения своих рядов разрешения на приём тридцати семей еврейских эмигрантов из Советского Союза. Дядя сразу же позвонил в Харьков Илье, который с женой, сыном и парализованным отцом Туси в это время уже сидели на чемоданах, ожидая отправки в Израиль, сказал, что решение надо принимать немедленно, а он организует, чтоб семья Ильи попала в число тех тридцати, и дал сутки на размышление. И Туся с Ильёй решили ехать в Швейцарию... Через какое-то время они вылетели в Будапешт, там их встретил сотрудник швейцарского посольства, отвёз в гостиницу, а назавтра отправил самолётом в Берн.
   - А жена у сына Туси и Ильи? Павел, кажется, его зовут? Как она появилась? - спросила Лиза.
   - Они встречались ещё в Харькове и, по всей вероятности, спали... - Зоя улыбнулась. - Как говорится, не для печати... Может, я и ошибаюсь, но когда Павлик из Швейцарии написал ей, сообщив свой адрес и телефон, она стала засыпать его письмами и постоянно звонила, грозясь, что покончит с собой, если он на ней не женится. В конце концов, Павлик съездил в Харьков, расписался с ней, а потом на законных основаниях вызвал жену к себе.
   - Я только прошу, ребята, - сказала Зоя после паузы, - чтоб то, что я рассказала, осталось между нами.
   - Да кому мы можем рассказать? - удивилась Лиза.
   - Будет кому, - опять улыбнулась Зоя. - Дело в том, что я хочу попросить вас взять собой малюсенький пакетик для Туси...
   - Взять-то мы, конечно, возьмём, нет вопросов, но как мы передадим ей?
   - Это тоже не проблема, она позвонит и приедет. До вашего города ей совсем недалеко.
   Так и случилось. Примерно недели через две после возвращения Пешневых в Германию раздался телефонный звонок из Швейцарии, в ближайшую субботу они встретили Тусю на вокзале, узнав её по собственному её описанию своей внешности. Они провели вместе весь день, Лиза и Туся как-то сразу пришлись друг другу по душе, и они расстались друзьями, когда ближе к вечеру Пешневы проводили гостью на обратный поезд. Потом она ещё раз приезжала - уже с мужем - к Пешневым, и постепенно сама рассказала то, что они уже знали, но не подавали виду, что знают...
  

5.

  
   У родителей Георгия Сергеевича были хорошие знакомые, живущие в доме напротив, через двор. Глава семьи Борис Давидович Комарский, признанный в городе специалист в области контрольно-измерительной аппаратуры, кандидат технических наук, читал студентам, будучи лектором-"почасовиком", в последний год учебы Юры в политехническом соответствующий курс. С сыном Бориса Давидовича Валентином Юра в школьные годы почти не общался - тот был двумя годами младше, а это тогда имело большое значение. С Валентином Пешнев столкнулся уже в зрелые годы, когда тот, будучи начальником вычислительного центра управления Южной железной дороги - он импозантно выглядел в железнодорожной форме с подполковничьими погонами, - организовал в годы перестройки один из первых в Харькове кооперативов, и Георгий Сергеевич с той поры долго сотрудничал с ним по "бизнесовым" делам, пока тот со своей семьёй и оставшейся вдовой мамой не убыл в Израиль, в Хайфу, где они случайно встретились на улице во время пребывания Пешневых у Петиковых.
   Когда Юра работал уже в "Гипростали", Борис Давидович сумел организовать в городе сначала небольшое КБ, а затем на основе его - институт по проектированию автоматизации производственных процессов, но, будучи беспартийным евреем, не мог претендовать на должность директора организации и пригласил в качестве оного одного своего знакомого, входящего в "обкомовскую номенклатуру" Колковского. Ко времени, когда Юра стал задумываться о перемене места работы - после неудачной попытки вступить в партию, к тому же Лиза уже ждала ребёнка, и Юре бы хотелось найти работу с более высоким окладом, - Комарский был в созданном им институте уже даже не главным инженером, как вначале, а его заместителем, но по-прежнему обладал значительным авторитетом, и ему не составило труда, когда Юра обратился к нему, организовать приём его на работу - на должность старшего инженера с месячным окладом, превышающим его зарплату в "Гипростали" на 15 рублей. Эта прибавка в те годы была существенной, а главное - должность старшего инженера с перспективой дальнейшего роста зарплаты, каковая - перспектива - в "Гипростали" отсутствовала, такой должности там можно было ждать долго...
   Отделы нового института были разбросаны по всему городу, своего здания не было, как раньше и у "Гипростали", но последний свой год работы на прежнем месте Пешнев провёл всё же в новом корпусе в начале проспекта Ленина, строительство которого шло долго и с неприятностями: примерно за год до введения его в строй фасад здания вдруг обвалился, слава Богу - ночью, жертв поэтому не было; созданная по этому факту комиссия долго искала причину происшествия и пришла к выводу, что строители просто крали цемент, пуская его "налево"... В большом - на целый квартал - здании разместились тогда три института, но когда Пешневы в последний раз приезжали из Германии в Харьков, то были удивлены тем, что значительная часть здания "Гипростали" сдана в аренду - здесь находились теперь и магазины, и офисы различных фирм, и даже налоговая инспекция района, в которую, собственно, они и ходили. Целью посещения налоговой инспекции было получение Георгием Сергеевичем справки о том, что у него есть так называемый "идентификационный код", который уже лет пять как присваивался всем жителям. Без такой справки Пешнев не мог получить в сберкассе, где с советских времён лежали мёртвым грузом семейные накопления, те несчастные 50 гривен, которые украинские власти соблаговолили разрешить взять с собственного счёта. С некоторым страхом Георгий Сергеевич отдал чиновнику налоговой инспекции свой заграничный паспорт с вклейкой, свидетельствующей о постоянном местожительстве в Германии (а вдруг паспорт где-то затеряется, и тогда в Германию уже невозможно будет вернуться...), и с облегчением получил через час его обратно вместе с запрошенной справкой.
   ...Отдел, в который был направлен Пешнев на новом месте работы, находился на улице Карла Маркса, неподалёку от дома на углу Ярославской и Свердлова, где когда-то жили бабушка и дедушка Гратовские и где - во дворе того дома - жил перед войной и Юра с родителями. Отдел занимал актовый зал здания другого института, большое многооконное помещение со сценой, над которой во всю ширину зала висело полотнище с надписью: "Партия торжественно заявляет: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме" - изречением из программы коммунистической партии. Эта глупость всё время бросалась в глаза, Юра, естественно, не воспринимал этот постулат всерьёз, равно как и заявление Хрущёва, сказавшего, что коммунизм наступит через 20 лет, но в подсознании всё же жила какая-то надежда... Правда, вскоре после этого заявления Хрущёв был снят со всех своих постов...
   Всё помещение отдела, включая сцену, было заполнено столами и чертёжными комбайнами. Пешнева определили в группу, которая занималась проектированием автоматизации поточно-транспортных систем. В той же группе оказалась и Алла Сиверц, их столы стояли рядом. Руководил отделом Григорий Аронович Абрамович, у которого Юра со временем многому научился - и умению писать деловые письма, и договариваться (иногда даже просто по телефону) в интересах дела как с начальством, так и с подчинёнными, а также с представителями других "контор", предприятий-заказчиков, и в части организации работы коллектива. Будучи через 30 лет в поездке по Израилю, Пешнев позвонил ему, эмигрировавшему из "нэзалэжной" Украины незадолго перед этим...
   Через полгода после начала работы Пешнева в институт приехал в командировку молодой мужчина по фамилии Малей, ленинградец, работавший на Чукотке, в посёлке Иультин, главным инженером обогатительной фабрики. Он привёз предложение институту заняться переоборудованием устаревшей автоматики фабрики и, получив принципиальное согласие, съездил в министерство в Киев, оформив там официальный заказ на работу. Эта работа была поручена отделу Абрамовича, Пешневу выписали командировку, и, получив в милиции отметку в паспорте, разрешающую пребывание в пограничной зоне - опыт получения такого разрешения ему впоследствии пригодился, когда Лиза со Славой отправлялись в Солотвино и он сам затем заезжал к ним, - он полетел на Чукотку, полетел вместе с Малеем и его семьёй (у Малея было уже трое детей, младший - грудничок; одного ребёнка, чтоб семье перелёт обошёлся дешевле, вписали в билет Пешнева, когда он встретился со всей этой компанией в Москве, где они оформились на рейс Москва - Анадырь). Летели они самолётом Ил-18 часов двенадцать, маршрут пролегал вдоль побережья Северного Ледовитого океана, с двумя посадками - в Тикси и ещё где-то. Аэропорт в Анадыре представлял собой одноэтажный дом, в котором для пассажиров была отведена небольшая комната, и, так как была нелётная для малых самолётов погода, то почти сутки Пешев провёл буквально на полу этой комнаты. Наконец, небо прояснилось, взлетели и через два часа, лавируя между сопками, самолёт благополучно приземлился в Иультине. Первое, что Юру поразило, - это обилие снега: автобус, которым прилетевших отвозили с аэродрома (это было, в действительности, лишь лётное поле с небольшой хаткой на краю) в сам посёлок, шёл по дороге, пробитой сквозь сугробы, возвышающиеся по обеим сторонам в два человеческих роста. Посёлок, как оказалось, был довольно большим, состоящим из двух-, трёх- и четырёхэтажных домов, в нём жило тысяч пять народу, он был построен зэками, обширное кладбище которых находилось на окраине, на берегу реки Иультинка, между посёлком и обогатительной фабрикой. Сразу за фабрикой был расположен рудник - в одной из сопок, окружающих посёлок, в которой, единственной из всех, были обнаружены руды, содержащие свинец, вольфрам и, как его обозначали по местному радио в ежедневных сводках о производственных успехах, "продукт" (что-то из радиоактивных элементов; об этом местные жители - не чукчи, их в посёлке не было, только одна "осовремененная" девушка работала в клубе, а приехавшие на заработки специалисты, шахтеры, даже работники почты или торговых точек - все они, а среди них встречались такие, кто прожил здесь и двадцать лет, предпочитали не распространяться на эту тему).
   Поселился Пешнев в гостинице, единственной в посёлке, в комнате на шесть человек, температура в которой не поднималась выше пятнадцати градусов (а на улице иногда доходило до тридцати градусов мороза, и это в марте; одет Юра был, конечно, не для такой погоды - в демисезонное пальто и два свитера под пиджаком; неудивительно, что почти сразу же схватил насморк, взятых с собой носовых платков не хватало, и он купил в одном из двух местных магазинчиков, в которых продавались и продукты - в основном, консервы и хлеб, - и промтовары, несколько больших женских хлопчатобумажных платков, их разрезал и получил, таким образом, ещё некоторое количество "утирок"); в одной комнате с ним примерно неделю прожили два вертолётчика, застрявшие в Иультине из-за непогоды, и Пешнев несколько раз до позднего вечера играл с ними в преферанс - они оказались людьми азартными, рисковыми, и он немного выиграл). Всего Пешнев пробыл в Иультине чуть больше двух недель, и всё это время, кроме последних трёх дней, когда он просто ждал лётной погоды, чтоб отправиться в Магадан (а лётная погода в это время года там бывала редко - даже в клубе всё то время, что он был в Иультине, "крутили" каждый вечер один и тот же фильм - "Девушку с гитарой" и ждали очередной "борт" - так именовался там любой рейс самолёта, - который должен был привезти другую киноленту), - все эти дни он пропадал на обогатительной фабрике, где надо было хорошо изучить технологический процесс, определить, где должна быть установлена аппаратура автоматики для управления большим количеством механизмов и агрегатов, а также выявить, какие из давно проложенных кабельных трасс могут быть использованы в новом проекте. Добирался Юра на фабрику крытым грузовиком, который каждое утро вёз туда очередную смену, отправляясь от столовой, тоже единственной в посёлке (в ней он пробовал и оленину, и строганину - мелко наструганное замороженное мясо белого медведя), и возвращался обычно таким же образом. Несколько раз в хорошую погоду, если освобождался раньше, Юра ходил обратно пешком - напрямик до столовой через покрытую льдом и спрессовавшимся снегом Иультинку было чуть больше километра. Но однажды, когда Пешнев так возвращался и прошёл уже, наверное, треть пути, неожиданно - в считанные минуты: вот только что было солнце, а вдруг всё вокруг потемнело - началась пурга, сильная, с закручиваемыми ветром снеговыми вихрями, и стало абсолютно не видно не только протоптанной довольно широкой тропы, по которой он шёл, но вообще - ничего, даже на расстоянии вытянутой руки. В общем, Юра часа два бродил в этой снежной кутерьме, пока не стукнулся лбом в стену здания столовой. Как он признавался потом сам себе, ему было страшно, когда он блуждал в снежной круговерти...
   В Иультине действовал "полусухой" закон, то есть спиртное, которое здесь было представлено девяностошестиградусным питьевым спиртом магаданского разлива и сорокаградусной "Зубровкой" местного производства - на основе того же спирта, - продавалось только несколько часов под вечер в субботу (была шестидневная рабочая неделя). И то, и другое брали ящиками, и всё выпивалось к вечеру воскресенья. Когда как-то один новый тамошний знакомый Пешнева, с которым он имел дело на фабрике, пригласил его на свой день рождения, Юра принёс ему в подарок захваченную - на всякий случай! - из Харькова бутылку коньяка, и тот был очень доволен, сказав: "Ну, прекрасно, теперь будет что пить девочкам". Рассказывали, что первый корабль, который после открытия навигации по окончании ледостава, приходит в бухту Провидения - ближайший к Иультину порт, привозит только уголь и спиртное, а всё остальное, необходимое для жизни посёлка до следующей навигации, везут уже следующие суда.
   Однажды Юра видел, как по центральной улице посёлка промчалась оленья упряжка, управляемая чукотским аборигеном, и остановилась у магазина. Потом ему рассказывали, что чукча вошёл в магазин, потребовал водки, а когда ему отказали (был будний день), купил два флакона одеколона "Красная Москва" и тут же выпил их содержимое. Опять же, по рассказам иультинских старожилов: чукчи постепенно вымирают как нация из-за алкоголизма и сифилиса, и отец семейства обычно готов заплатить огромные деньги тому "белому" человеку, кто переспит с его дочкой, в надежде получить более здоровое потомство, а если тот вообще женится на ней, то его в буквальном смысле озолотят. Пешневу в Иультине показывали такого парня. Этим специфическая экзотика Чукотки для него и ограничилась, он только в качестве сувенира купил там русско-чукотский словарь, который привёз и в Германию - как воспоминание о той командировке.
   Завершив дела в Иультине и подождав, когда установится погода и прилетит "борт", Пешнев отправился им в Магадан, в совнархоз (это был тот последний год в непродолжительном периоде, когда велением Хрущёва и тогдашнего главы правительства Союза Косыгина в крупных регионах страны функционировали такие новые управленческие структуры; Харьковский совнархоз, например, объединял под своим крылом три области - Харьковскую, Полтавскую и Сумскую). В Магадане Пешневу надо было решить несколько вопросов, связанных с включением работ по обогатительной фабрике в Иультине в план новой техники, что давало возможность по завершении проектирования и реализации на практике проекта (то есть при его внедрении) получить неплохую премию. Летел он самолётом Ли-2, летел долго, с промежуточной по пути посадкой для дозаправки самолёта, в нём было очень холодно; для обогрева пассажирского салона, если можно так назвать внутренность фюзеляжа самолёта, по всей длине которого, исключая, естественно, кабину пилотов, по бокам были прикреплены железные скамьи, - для того, чтоб добиться хоть сколько-нибудь приемлемой температуры, использовался самодельный, по-видимому, электрический камин - два стержня-изолятора, укреплённые в раме, привинченной к полу, на которые была намотана толстая спираль. В Магадан прилетели поздно вечером, пока Юра добрался автобусом из аэропорта в город, попросив высадить его у гостиницы, была глубокая ночь, он долго стучал в запертые двери, наконец, ему открыл швейцар, сказав, что мест нет и, вообще, администратор спит. Но Пешнев уговорил его впустить его внутрь, иначе окоченеет на улице, а потом, получив от него несколько рублей, он отвёл Юру в холл на втором этаже и усадил в кресло, где он, подрёмывая, просидел до утра. Утром, умывшись и побрившись в туалете, Пешнев, узнав, где находится совнархоз (оказалось - рядом), и оставив свой чемоданчик в камере хранения гостиницы (тоже, конечно, за мзду), пошёл в совнархоз, где первым делом попросил устроить его в гостиницу. Чиновник, с которым он разговаривал, сообщил, что в Магадане гостиниц всего две, они переполнены, но - так и быть, не часто к ним прибывают люди с "большой земли" - он включит его в список передовиков-оленеводов (!), чей съезд начинается завтра. Так Юра получил место в гостинице - уже в другой, его соседом по номеру оказался парень, прилетевший по каким-то делам из бухты Провидения ("Это не так далеко, подумаешь - две тысячи километров, - говорил он, - мы в Магадан за пивом летаем") и угощавший его вьетнамской рисовой водкой. В Магадане Пешнев пробыл четыре дня, успешно выполнил задачу в совнархозе, погулял немного - было очень холодно - по берегу покрытого льдом Охотского моря, зашёл в гости к знакомой его мамы, с которой она когда-то вместе лечилась в Кисловодске, накупил красной рыбы и разных консервов, которых в Харькове никогда не видели, и улетел в Москву (иным маршрутом, с посадкой в Красноярске). Багаж его заведомо превышал разрешённые без доплаты 20 килограммов, поэтому всё, что мог, он нацепил на себя, а банки с консервами распихал по карманам пиджака и пальто...
   К лету проект по Иультину был завершён, Пешнев съездил в Конотоп - на завод, который изготавливал и монтировал на основании проектной документации аппаратуру автоматики, согласовал там этот проект (при этом в течение ночи ему пришлось кое-что в нём изменить в связи с отсутствием на заводе некоторых типов реле, предусмотренных проектом, и необходимостью заменить их на реле других типов).
   В этот период на работу в отдел пришёл только что отслуживший в армии молодой парень Илья. Случайно выяснилось, что он был сыном рано умершей подруги Лизиной мамы, подруга эта когда-то приходила в гости к Горуцким со своим маленьким сыном, ему было тогда годика три, его отравили гулять с Лизой и Инной, во время прогулки ему захотелось "по маленькому", а девочки не знали, как это делают мальчики; тогда Илюша сказал: "Расстегните мне штаны и найдите - там болтается..." Лиза всегда вспоминала со смехом этот эпизод и однажды, лет семь назад, изложила эту историю Илье, когда он зашёл к ним домой (у Пешнева были с ним небольшие дела, связанные с бизнесом).
  
   В разгар работ по Иультину Юре неожиданно позвонил домой Комарский. Он уже не работал в институте, организовав при одном из вузов города новую лабораторию кибернетики - науки, которая только недавно перестала считаться "буржуазной лженаукой" и которой знающие люди прочили великое будущее; в Киеве академиком Глушковым был даже создан при украинской Академии наук Институт кибернетики. Борис Давидович предложил Юре перейти работать к нему в лабораторию. "Зайди, поговорим...", - сказал он, и Пешнев пошёл к нему в ближайшую субботу. Комарский обрисовал ему перспективы науки, проблемами которой в практическом их применении он стал заниматься. Задача заключалась в использовании вычислительных машин для управления производством, в создании автоматизированных систем управления (Юра впервые тогда услышал аббревиатуру - АСУ), Комарский сказал, что он гарантирует Пешневу защиту кандидатской диссертации в течение двух лет, но оклад у него будет меньше - 120 рублей в месяц, то есть "минус" 15 рублей. Но зато потом... Юра долго не знал, что ему делать, - 15 рублей в месяц всё-таки были деньги, да и повышения оклада он мог ожидать, будучи на хорошем счету, но, конечно, манила возможность защиты диссертации, после чего материальное положение семьи могло резко улучшиться... Он советовался с Лизой, но она сказала: "Как знаешь...", - полностью, как всегда, полагаясь на него. Он решил познакомиться с новой для него проблематикой, стал по выходным ходить в читальный зал библиотеки Короленко, читая авторов, которые ему порекомендовал Комарский, прежде всего - Винера, делал выписки. Пешнев всё больше склонялся к тому, чтобы принять предложение Бориса Давидовича, и после возвращения из командировки в Конотоп положил на стол Абрамовича заявление об увольнении.
   - К Комарскому? - догадался тот. Они были дружны, Григорий Аронович был одним из первых, кого Борис Давидович привлёк несколько лет назад к работе в организованном им КБ. В этом КБ, а потом и в созданном на его базе институте половина начальников отделов были евреями, в большинстве - членами партии, как и Абрамович, но с течением времени, и Пешнев стал потом тому свидетелем, почти все они были сняты со своих должностей (и Григорий Аронович - тоже, его заменил Колковский, плохо справлявшийся, по мнению министерства, с обязанностями директора института).
   В ответ на вопрос своего начальника Пешнев кивнул.
   - Вы хорошо подумали?
   - Подумал, - Юра неопределённо пожал плечами.
   - Ну, ладно... Я как раз сейчас собираюсь к директору...
   К концу рабочего дня Абрамович вернулся.
   - Георгий Сергеевич, подойдите, пожалуйста, - позвал он.
   Когда Пешнев подошёл к его столу, Григорий Аронович сказал:
   - Присядьте, - он указал на стул у своего стола. - И почитайте вот это.
   Юра взял протянутую ему бумагу - половинку стандартного листа - и прочёл отпечатанный приказ, подписанный директором, в котором говорилось, что Пешнев Георгий Сергеевич с такого-то числа назначается на должность руководителя группы с окладом в 150 рублей в месяц. Это было так неожиданно, что Юра потерял дар речи.
   - Группа будет заниматься новой для нашего отдела тематикой - автоматизацией управления, - сказал Абрамович. - Такой поворот дела вас устраивает?
   - Пожалуй, да, - ответил Пешнев. - Но...
   - Я уже звонил Борису Давидовичу, - перебил его Григорий Аронович. - Он не будет держать на вас зла.
   - Спасибо.
   Это, действительно, было здорово - то, что Комарский готов воспринять (так, во всяком случае, говорил Абрамович) его, Пешнева, "измену" спокойно. Юра ликовал в душе: подумать только, руководитель группы, 150 рублей - на тридцатку больше, чем он получал бы, если б перешёл к Комарскому! А диссертация... Что ж, диссертация тоже будет, может, немного позже, но всё равно - будет...
   Позднее выяснилось, что Пешнев - самый молодой в городе руководитель группы...
   Его группа была сформирована из нескольких сотрудников отдела (в том числе в неё был переведен и Лёня Вайнштейн, ставший его близким приятелем) и вновь пришедших на работу в институт. Все они, включая Пешнева, ещё мало разбирались в вопросах, которыми им предстояло заниматься. Первым заданием для группы Пешнева была разработка технико-экономического доклада по автоматизации процессов управления на крупном харьковском заводе. В докладе должно было быть отражено состояние этого вопроса на заводе сейчас и сформулированы предложения по проблеме на ближайший период. С работы над этим документом началось долгое сотрудничество Пешнева "со товарищи" с заводом.
   После технико-экономического доклада и нескольких мелких проведенных разработок, коллектив, возглавляемый Пешневым, через несколько лет назначенным на должность главного инженера проектов, приступил к крупной и многоплановой работе: созданию автоматизированной системы управления одним из производств завода - системы, основанной на использовании ЭВМ.
   Через много лет, уже давно не работая в этом институте, но не порывая дружеских связей со своими бывшими сотрудниками, Георгий Сергеевич написал поздравление к юбилею Нели - Нинель, как она значилась в паспорте, - сотруднице, участвовавшей во всех тех проводимых разработках. В нём были и такие строчки:
  
   Неужели! Неужели?
   Быть не может - видит Бог, -
   Чтобы и для нашей Нели
   Юбилейный вышел срок.
   Только лишь вчера как будто
   (Лишь вчера! И в этом - суть)
   Развернулись жизни круто,
   Резко - в сторону АСУ.
   В памяти у человека -
   Всё, что делал в жизни он:
   Ведь почти что четверть века
   Пролетело с тех времён.
   Там, в те годы, на заводе.
   Где сплошной машинный лязг,
   Как-то вопреки природе
   Неля ко двору пришлась.
   В синем платьице, с глазами,
   Чуть испуганными, там
   Познавала вместе с нами
   Нам неведомый бедлам.
   Вспоминаю без сарказма,
   Как найти хотели нить,
   Чтоб в рывке энтузиазма
   Ну, хоть что-то изменить.
   Это молодость играла
   Каждый день и каждый час,
   А житейского так мало
   Было опыта у нас!
   Абрамович и Колковский -
   Это меты тех годов.
   Был прекрасен пыл геройский:
   Первых путь - всегда таков...
  
   А ещё значительно позже, уже отсюда, из южно германского города, Пешнев отослал в другой немецкий город поздравление на шестидесятилетний юбилей Лёне Вайнштейну, в котором среди прочего писал:
  
   "Душа обязана трудиться", -
   Однажды так сказал поэт.
   Был прав он, ведь душа - как птица:
   Коль не летает - жизни нет.
   А ты летишь, расправив крылья,
   И что тебе тот юбилей?
   Лишь повод, чтобы подарил я
   Стихи - от всей души своей!
   Лишь веха, за которой много
   Свершений, радостей, побед;
   Контрольный пункт - за ним дорога
   Вперёд на много-много лет;
   Межа - на ней на миг ты, может,
   Захочешь посмотреть назад,
   Когда ты был слегка моложе,
   Мой друг и мой почти что брат.
   Вот было время! Всё - в работе,
   В страстях, в кипении борьбы.
   И в этом кругообороте
   Не мыслили иной судьбы...
   Судьбу делил ты с верной Леной,
   Ты был туристом, строил дом,
   И сына ты растил на смену,
   Преуспевая в деле том.
   Друзей водил ты в лес "на кашу",
   Всегда был с юмором в ладах,
   Ругал привычно власти наши,
   Не зная про их скорый крах...
   Увы! Как будто сглазил кто-то
   Надежды наши и мечты.
   Пропали деньги и работа.
   Тогда и выбор сделал ты.
   Но есть, наверно, Высший Разум,
   Какое б имя не имел:
   Всё - к лучшему, и, пусть не сразу, -
   Но всё придёт к тому, кто смел.
   И в этот день, день юбилея,
   В кругу родных, в кругу друзей,
   На жизнь ты смотришь веселее,
   Да и живёшь ты веселей.
   Да будет так вперёд на годы!
   Пусть мчит твой жизненный экспресс!
   Пусть обойдут тебя невзгоды,
   Болезни, даже малый стресс.
   На дом твой ниспошлёт Европа
   Пусть счастье, радость - благодать!
   Ведь правнукам ещё свой опыт
   Тебе придётся передать...
  
   Действительно, как он писал в этом поздравлении Лёне, те пять лет, в течение которых коллектив занимался разработками для завода, особенно последние из них, были наполнены творческой работой, каковой больше не было в жизни Пешнева: мозг всё время был задействован "на полную катушку" - и не только в стенах института, но и дома, - решая постоянно возникающие технические, организационные и даже математические проблемы. Напряжённая работа того времени, энтузиазм, с которым большинство относилось к решению малознакомых поначалу проблем, связанных с проводимыми разработками, - всё это поневоле запечатлелось в памяти на долгие годы...
   Всё в окружающем мире, кроме семьи и работы, отходило на второй план. Времени катастрофически не хватало. То, что "любая работа требует больше времени, чем предполагается" - в соответствии с известным законом Мэрфи, - было известно, но не настолько же!.. Тем не менее, Пешнев, конечно, читал газеты, чтобы не попадать впросак на регулярно проводившихся в отделе занятиях "политучёбы", заучено повторял, когда надо было, перлы советской пропаганды, привычно скрывая своё отношение к ним, и "тихо радовался" - по выражению Вити Кутенко, сказанному когда-то им относительно поведения Жени Виленского, - отмечая про себя, ни с кем не делясь, когда глупость и необъективность сообщений в печати и по телевизору становились явными. Так было во время "шестидневной войны", когда израильтяне, эти "империалисты-сионисты", как величала их советская пропаганда, наголову разгромили арабов, несмотря на поддержку Советским Союзом противостоящих Израилю государств; то же было и шестью годами позже, во время "войны Судного дня", когда Пешнев уже был не так загружен работой, хотя и получил "повышение по службе", став заместителем начальника отдела, возглавляемого Гринёвым (тот, правда, вскоре ушёл из института, организовав собственную "контору", и был заменён теоретически подкованным специалистом, членом партии, ни фига не смыслившим в практической работе), - Пешнев тогда уже имел время оглянуться вокруг себя и иногда слушал "вражьи голоса", доносившие правдивую информацию об агрессии Египта и Сирии против Израиля, окончившуюся, несмотря на огромную поддержку арабов советским оружием и специалистами, полным разгромом агрессоров...
  
   Значительную часть технических вопросов создания автоматизированной системы на заводе помог решить появившийся среди сотрудников Пешнева в разгар работ Миша Ковалин, переехавший в Харьков из Днепропетровска после развода с женой. Он немного заикался, был младше Пешнева - так сказать, "послевоенного посева", его отец, капитан первого ранга в отставке, бывший политработник, и мать оставались в Днепропетровске. В Харькове Миша жил у каких-то родственников. Он был прирождённым электронщиком, буквально "пальцами чувствовал" электронику, с его приходом резко активизировалась подача коллективом заявок на изобретения. Ковалин начал работать в группе Пешнева, когда часть его сотрудников уже была размещена в одноэтажном доме-развалюхе на улице Клочковской, напротив неработающей церкви. Там был организован своего рода наладочный участок, где доводились до ума устройства, разработанные коллективом для создаваемой системы и изготовленные в институтских мастерских. Пешнев ежедневно мотался между отделом на улице Карла Маркса и Клочковской - до той поры, пока не было построено здание на проспекте Ленина, которое заняли три родственных института, и Пешнев со своей группой первым переехал в него, когда ещё не работало отопление и лифты. Месяца через два здание было полностью приведено в порядок и быстро заселилось работниками трёх организаций, и вскоре здесь, в холле первого этажа Пешнев встретил Аркадия Сафонова, рабочее место которого, как оказалось, было этажом выше помещения, выделенного коллективу Пешнева. А Юра и не знал, что Кадик уже вернулся из Казахстана...
   Через годы, когда Пешнев и Ковалин уже не работали вместе, но поддерживали дружеские отношения, Миша женился на еврейской девушке, защитил кандидатскую диссертацию, родился сын; в перестроечные годы он одним из первых организовал кооператив, переросший со временем в солидную торгово-посредническую фирму, которая, среди прочих дел, сумела организовать поставку на крупнейший харьковский завод, получивший - уже в условиях независимой Украины - заказ на производство для Пакистана партии танков, особого типа подшипников, которые выпускались одним из российских заводов и которые Россия, поддерживающая дружеские отношения с Индией, находящейся в постоянной контрфронтации с Пакистаном, запретила поставлять предприятиям Украины (Миша рассказывал Пешневым, что он организовал дело так, что эти подшипники закупила у России турецкая фирма, а он приобрёл их у неё, арендовав для осуществления этой операции промежуточный склад в Болгарии). Миша говорил Пешневу, что, по его мнению, его успехи в области предпринимательства генетически обусловлены: его дед был крупным купцом в дореволюционной России; правда, отец Миши, следуя строчке из известной революционной песни "отречёмся от старого мира", стал активным комсомольцем и до самой своей смерти так и не смог принять род деятельности в последнее время своего единственного сына. А своим сыном Миша был вполне доволен: тот был правой рукой отца в делах, вёл всю текущую работу фирмы Ковалиных, хотя и не окончил вуз - этому мешали загруженность работой и постоянные командировки; единственное, что беспокоило поначалу Мишу и его жену, - это приверженность сына к молоденьким девочкам - "нимфеткам", как таковых назвал Набоков в своей "Лолите", но потом, как поняли Пешневы, увидевшись с Ковалиными в свой первый приезд в Харьков из Германии, сын успокоился, переключив своё внимание на более зрелых девиц, выбор которых был неограничен - такой ведь завидный жених!... Незадолго до отъезда Пешневых Ковалины купили квартиру в доме, принадлежавшем в советские времена политехническому институту (рядом с родным для Пешнева "электрокорпусом", отделённым от дома решётчатым забором, отгораживающем территорию института от узкой улицы). В этой квартире когда-то жил Фельдман, соавтор отца Лизы по нескольким книгам, посвящённым модернизации кузнечно-прессового оборудования (одна из них была переведена даже на японский язык), Лиза дружила в детстве с дочкой Фельдмана; перед своим отъездом в Америку она и продала квартиру Мише. Лиза сразу же узнала эту квартиру - даже несмотря на проведенный "евроремонт", когда Пешневы, приехав в Харьков, навестили Мишу и его семью. Где-то в этом доме жил когда-то и профессор Квиско со своей женой Верой...
  
   Среди организационных проблем в работах по созданию системы одной из существеннейших было налаживание нормальных рабочих отношений с людьми на заводе, которые - в большей или меньшей степени, в зависимости от их должностного положения - определяли, в конечном счёте, успешными ли будут проводимые разработки. Курировал работы института заместитель главного инженера, он принимал окончательные решения, если эти решения были в его компетенции, если же он сомневался в чём-то, то обращался к главному инженеру, вскоре ставшему директором завода, крупному мужчине в круглых очках, безапелляционному и резкому в своих суждениях, в чём Пешнев не раз убеждался, попадая к нему на приём. Но все текущие вопросы прорабатывались в заводском отделе научной организации труда, руководил которым Гутенберг, старый умный и хитрый еврей, больше всего боявшийся перед выходом на пенсию потерять своё место с высоким окладом, и поэтому Пешневу приходилось для решения важных вопросов самому ходить к заводскому начальству. Общаясь с Гутенбергом - Лёня Вайнштейн называл его за глаза "первопечатником", демонстрируя свою эрудицию, - Пешнев часто задавал себе вопрос: о чём думают пожилые люди, прожившие непростую жизнь, обременённые болезнями, старики, чей "поезд ушёл", те, которые, по выражению Шолом-Алейхема, уже "с ярмарки"? И они когда-то были полны сил, надежд, любили, растили детей, стремились чего-то достичь... "Думают ли они о смерти? - задавал Георгий Сергеевич себе вопрос. - Неужели и я буду когда-нибудь таким? Конечно, буду, если доживу... Никуда не денешься... Это ужасно..."
   Заместителем (и соглядатаем, по-видимому) к Гутенбергу был прислан Анатолий Порецкий, бывший секретарь комсомольской организации завода, недолго потом пробывший первым секретарём райкома комсомола, но по каким-то причинам вернувшийся на завод. В тот период, когда пришло время организовывать на заводе, в соответствии с разработками института, вычислительный центр, старого начальника отдела выдворили на пенсию, и директор завода поручил найти Пешнева и привести его к нему.
   - Я намерен назначить новым начальником отдела Порецкого, - сказал директор. - Ваше мнение - потянет?
   - Потянет.
   На этом аудиенция закончилась. Георгий Сергеевич, в самом деле, считал, что лучше уж Толя (они с Порецким давно перешли на "ты"), который, хотя и не был специалистом в области АСУ и вычислительной техники, но прислушивался к его мнению, быстро всё схватывал, да и был известным на заводе человеком, который мог решать, благодаря своим давним связям, многие вопросы, - уж лучше он, чем если пришлют кого-то, незнакомого Пешневу, и тогда будет новая морока... И Толя занял новый кабинет в здании, где намечалось обустройство вычислительного центра.
   Всё было бы хорошо, но Порецкий вскоре начал, говоря канцелярским языком, "злоупотреблять алкоголем" - дармовой спирт (технический, но высшей очистки), необходимый для обслуживания вычислительной техники, всегда был в наличии. Чем дальше, тем чаще начинались у него запои, его не останавливали ни сложнейшая операция на прямой кишке, ни постоянно высокое кровяное давление. После окончания работ института на заводе видеться с Пешневым они стали реже, но он время от времени звонил Георгию Сергеевичу, иногда, захватив бутылку, заходил к нему домой, а однажды, когда Лиза со Славой уехали в Юрмалу, а Пешнев должен был последовать за ними через неделю, даже ночевал у него, поругавшись с женой. В конце концов, как Георгий Сергеевич узнал, уже живя в Германии, Толя Порецкий окончательно спился...
   Через годы, когда Георгий Сергеевич работал заместителем декана факультета и искал хозрасчётную научную тему, чтоб иметь дополнительный заработок, он обратился к Толе, уже главе крупного подразделения завода, осуществлявшего обеспечение функционирования АСУ завода, и тот поспособствовал заключению небольшого договора между заводом и вузом. А Пешнев, в свою очередь, предложил в институте, чтоб Порецкий был привлечён в качестве председателя одной из Государственных экзаменационных комиссий по защите студентами дипломных проектов (таких комиссий на факультете было три).
   У Порецкого был приятель комсомольских лет, ставший с годами полковником КГБ, тоже носивший фамилию Пешнев. Через него Толя доставал всегда железнодорожные билеты, когда ему надо было куда-то отправляться в командировку. Однажды Георгий Сергеевич должен был срочно выехать в Москву, его "каналы", которыми он обычно пользовался, не смогли ему помочь, Комарского-младшего тоже не было в городе, и он позвонил Порецкому с просьбой обратиться к его другу-кагэбисту добыть железнодорожный билет. Через час Толя перезвонил и сказал, что в такой-то кассе на имя Пешнева есть броня... К своему однофамильцу (Георгий Сергеевич даже думать не хотел, что это может быть его дальний родственник) - опять же через Порецкого - Пешневу пришлось обратиться ещё однажды. Прошло несколько лет после Чернобыльской катастрофы, но туда по-прежнему продолжали направлять молодых людей, призывая их в армию, в том числе и офицеров запаса, каковым был Слава, - якобы на офицерские сборы, а на самом деле - для работ, связанных с ликвидацией последствий ядерной аварии, и Пешневы очень боялись, что призовут и их сына. И однажды пришла повестка - явиться в военкомат... Слава решил идти, несмотря на беспокойство родителей. Но, оказалось, их волнения были напрасными. Дело было совсем в другом. Когда Слава пришёл в военкомат и предъявил полученную повестку, его попросили немного подождать, через двадцать минут появился человек в костюме с галстуком, он посадил Славу в машину и отвёз в здание КГБ, где ему было предложено (скорее - ему не предложили, а уведомили о своих намерениях) работать в этой организации в качестве переводчика-"слухача", то есть он, как ему сказали, будет призван в армию как офицер запаса (но будет ходить, в основном, в штатском) и направлен в одну из точек, где осуществляется радиоперехват (называли такие места - Грузию, Латвию, ГДР, Кубу). Самое интересное заключалось в том, что возможные кардинальные изменения в судьбе сына после того, как ему исполнится 25 лет, Георгию Сергеевичу предсказал по линиям руки дипломированный астролог-индус, когда он в марте того же года был в туристической поездке в Индии (рикши, коровы на улицах Дели, температура воды в Аравийском море свыше 30 градусов и обжигающий ноги песок в Гоа, бывшей португальской колонии, где туристы пробыли пять дней, катание на слонах, изумительный мавзолей Тадж-Махал в Агре - в общем, сплошная экзотика). И вот - такая ситуация сложилась... Хотя Славу и предупредили, чтоб он никому не рассказывал о прошедшей в КГБ беседе, он, конечно же, всё рассказал о ней родителям и жене, не выражая при этом особого желания идти служить, да ещё в такую одиозную организацию. А вообще-то скрыть что-либо в Харькове было очень сложно: когда он выходил из здания КГБ, его видел из окна противоположного - через улицу - дома, где когда-то находился горком комсомола, а в перестроечные годы - коммерческая структура, организованная комсомольскими функционерами, сумевшими в этот период неразберихи хорошо нажиться на поставке в страну компьютеров, - Славу видел Саша Каневич и вечером, придя с женой домой к Пешневым (их еженедельные посещения стали традицией), спросил: "А что Слава сегодня делал в КГБ?" После рассказа сына Пешневы не знали, что предпринять, и Георгий Сергеевич решил попытаться выяснить, насколько всё это серьёзно. И он позвонил Порецкому и, не вдаваясь в суть дела, попросил связаться с его приятелем-кагэбистом. Толя позвонил полковнику и получил разрешение дать Георгию Сергеевичу номер его телефона. Георгий Сергеевич рассказал однофамильцу о происшедшем, тот предложил перезвонить ему через некоторое время и при повторном разговоре сказал, что ничего изменить нельзя, поскольку решение о взятии Славы "в кадры" принципиально принято... (Вся эта история, правда, закончилась ничем: Славу больше не вызывали, не звонили, всё кончилось само собой; видимо - впрочем, Георгий Сергеевич был в этом уверен, - "их" не устроило то, что при повторной проверке выяснилось полуеврейское происхождение его сына.)
   Полковника Пешнева Георгий Сергеевич и Лиза впервые увидели на юбилее Толи, незадолго до своего отъезда в Германию (об их намерении уехать Порецкий не знал). Полковник оказался среднего роста, коренастым, в отличном костюме мужчиной со светлыми пронзительными глазами, которые буквально буравили собеседника (так получилось, что Пешневы сидели за праздничным столом напротив него, чуть наискосок). Ему, наверное, понравилась Лиза, и он почти не отрывал от неё глаз; его неприятный, даже гипнотический взгляд преследовал Пешневых весь вечер. Они перекинулись с ним всего несколькими словами, он был изрядно выпившим, ругал нынешние порядки... Вообще, весь юбилейный вечер прошёл под знаком "ностальгии" (хотя это слово не совсем подходит к такой ситуации) по прошлым временам, когда коммунисты в открытую правили страной - не так, как потом, замаскировавшись, придав себе облик "демократов"...
  
   К организационным вопросам работы относилась и необходимость согласовывать концепцию проводимых разработок с головным институтом министерства, к которому относился завод. От такого согласования зависело и финансирование разработок. Головной институт находился в Волгограде, и Пешневу не раз приходилось летать туда. Город был ему немного знаком - его центральная часть - по давнему путешествию вместе с Лизой по Волге. Но только в эти рабочие поездки он смог уяснить себе необычную планировку города, вытянутого вдоль реки километров на семьдесят. Он посетил несколько заводов с конвейерным производством, надеясь почерпнуть что-либо новое, что может быть использовано в разработках его коллектива, но ничего интересного не увидел. Побывал он, естественно, на Мамаевом кургане, у "Дома Павлова", полностью восстановленного, подходил к развалинам мельницы, специально оставленных в таком виде как естественный памятник Сталинградской битве.
   С директором головного института Пешнев быстро нашёл общий язык - тот оказался простым дядькой в очках с толстыми линзами, любителем выпить, при этом он предпочитал "жужку" - дешёвое креплёное плодово-ягодное вино местного производства, пару бутылок которого он запросто выпивал, а Пешнев с трудом мог осилить стакан-полтора. Но, встречаясь с ним то в какой-то забегаловке, то в своём номере гостиницы, Пешневу в каждый приезд в Волгоград удавалось получить его подпись под документами, гарантирующими продолжение работ по созданию автоматизированной системы на харьковском заводе.
  

6.

  
   Шло время, сменялись времена года, вроде бы только что "расцветали яблони и груши", как поётся в известной песне, и Лиза спрашивала мужа, куда они поедут летом отдыхать с сыном, как снова наступала зима - морозная, с еле тёплыми отопительными батареями дома, с гололёдом, с почти не расчищенными улицами, с плохой работой городского транспорта, с метелями и оттепелями, превращающими дороги и тротуары в грязевое болото... Однажды Харьков так замело, что два дня приходилось добираться на работу пешком, и в первый из них, войдя в холл нового здания института и отряхиваясь от снега, Пешнев заметил, как вошедшая следом за ним сотрудница расстегнула пальто, чтобы тоже отряхнуть снег, и оказалось, что она в блузке, но без юбки - забыла перед выходом из дома надеть в спешке, уже зная, что придётся идти пешком; сотрудница сначала даже не заметила этого, а потом расплакалась - ведь теперь надо было совершить обратный путь и опять пешком идти в институт...
   В процессе работы над созданием АСУ на заводе Пешневу пришлось постоянно познавать новое для себя в областях науки, которые раньше для него были "тера инкогнито". Ему удалось разработать нечто, как оказалось, оригинальное, прежде не охваченное маститыми корифеями. Он стал писать статьи и публиковать их в журналах - и сам, когда материал статей представлял собой чистую теорию, на основе которой, впрочем, и создавалась система на заводе, и в соавторстве со своими сотрудниками, если статья посвящалась новым техническим разработкам или в ней переплетались техника, экономика и математика. Одновременно он старался не пропускать конференций и семинаров по тематике, близкой к проводимой разработке, и однажды на такой конференции в Киеве Пешнев выступил с сообщением о применении для управления производством управляющей вычислительной машины "Днепр", выпуск которой недавно был освоен одним из киевских заводов и которая явилась первой отечественной ЭВМ такого рода. После его сообщения, в перерыве, к нему подошёл человек уже в летах и заинтересовано начал расспрашивать о выполняемых работах. Им оказался академик, заведующий отделом Института кибернетики Академии наук Украины, автор разработки этой ЭВМ. Они поговорили и разошлись, но это случайное знакомство сыграло потом определённую роль.
   Постепенно у Пешнева накопились материалы, которые, по его мнению, могли служить основой для диссертации. Но он не знал, как приступить к диссертации, как оформить то, что у него есть, в надлежащем виде - в общем, он понял, что ему нужен человек, который всё это знает, то есть научный руководитель. Тут как раз его сотрудница Неля и сказала ему, что знает доцента одного из вузов, который занимается экономико-математическими методами, и дала номер телефона кафедры, на которой этот доцент, Андрей Владимирович Шаев, работал. Пешнев позвонил ему, они встретились, Георгий Сергеевич изложил ему суть проблемы, Шаев сказал, что материалы, которые ему показаны, вполне "диссертабельны", и дело двинулось... Пешнев сдал кандидатские экзамены - их у него оказалось не три, как обычно, а четыре, в том числе и по такой неприятной дисциплине, как политэкономия, поскольку он, инженер-электромеханик, занялся областью, далёкой от полученного образования, а экзамен по английскому языку ему помогла сдать Мариша, работавшая в то время в зооветеринарном вузе. После этого Пешнев был зачислен в заочную аспирантуру, став аспирантом Шаева, и полтора года, прошедшие до защиты диссертации, пролетели, как один миг: настолько напряжённым для него было это время - и сама работа в институте, требующая полной самоотдачи, постоянного его вмешательства в разработку создаваемой системы, и подготовка диссертации, и написание статей по её теме, без чего она не могла быть принята к защите... Пешнев перечитал массу специальной литературы (особенно поразила его одна работа: докторская диссертация по экономико-математическим методам, которую он обнаружил в "Ленинке", будучи в очередной раз в командировке в Москве, - всего полторы станицы машинописного текста!), пришлось вспомнить высшую математику, искать методы решения им же сформулированных задач (уже после защиты диссертации он обнаружил с удивлением, что один из самостоятельно придуманных им методов - не что иное, как давно известное динамическое программирование; знать бы раньше - сколько времени было бы сэкономлено, вот что значит - недостаточная математическая подготовка в инженерном вузе!). Над диссертацией, над статьями Пешнев работал дома вечерами на кухне, когда всё в доме затихало, когда уходили спать родители Лизы и она сама. Кофе и сигареты, сигареты и кофе - и так часов до двух ночи в будние дни и до четырёх перед выходными, он хронически не высыпался, поскольку начало рабочего дня в институте было без четверти восемь утра.
   Руководил своим аспирантом Шаев оригинально. Умный и знающий человек, он имел один существенный недостаток: очень любил выпить. И Пешнев мог поговорить, проконсультироваться с ним только одним способом: пригласить его в ресторан. Он звонил Шаеву и говорил: "Андрей Владимирович, у нас с вами встреча в девятнадцать часов в ресторане..." - и называл, в каком. И Георгий Сергеевич был уверен, что встреча состоится. Несдержанность в потреблении спиртного привела Шаева, в конце концов, к тому, что он тяжёло заболел, долго выкарабкивался из болезни, получил инвалидность и не мог больше преподавать, но через некоторое время Пешнев устроил его на работу в институт Гринёва, и тот был доволен своим консультантом по экономическим вопросам.
   Одну из своих основополагающих статей по теме диссертации Георгий Сергеевич отправил в журнал, издаваемый Институтом кибернетики в Киеве. Через какое-то время он получил на статью рецензию (с отрезанной нижней частью листа, на которой должна были быть фамилия и подпись рецензента) и сопроводительное письмо, подписанное заведующей редакцией Н.М. Валевской. Пешнев был не согласен с замечаниями рецензента, тот чего-то не понял в его статье, и он отправил ответ, в котором успешно отстоял свою точку зрения - успешно потому, что статья была, в конце концов, напечатана. Но фамилия заведующей редакцией ему была знакома, он слышал её от Мариши и, уточнив у неё, узнал: действительно, это была Надя, в прошлом - Старова, давняя подруга Мариши. Надя была замужем за профессором Валевским, возглавляющим крупный отдел в Институте кибернетики в Киеве. С Надеждой Михайловной Валевской Пешнев вскоре познакомился - она приезжала в Харьков на восьмидесятилетие своего отца, который, ещё крепкий старик, жил один, никак не желая переезжать к дочери в Киев. Встретились они дома у Мариши. Надежда Михайловна пообещала посодействовать племяннику своей подруги в том, чтобы его диссертация, когда она будет полностью готова, была принята учёным советом её института к рассмотрению.
   - Но и только, - сказала она. - Содержание и качество диссертации - это ваша проблема, никакого влияния на то, что напишут специалисты института в отзыве на диссертацию, я оказать не могу и не буду даже пытаться.
   - Конечно, - ответил Пешнев. - Этого и не нужно. Меня беспокоят лишь организационные вопросы. Спасибо.
  
   В последние полгода перед защитой диссертации Пешнев часто ездил в Киев, оформляя себе командировки или в монтажно-наладочную организацию, которая "претворяла в жизнь" разработки его коллектива на харьковском заводе, или в институт, который в качестве субподрядчика выполнял, заканчивая уже их, работы по программному обеспечению системы. Чаще всего ему, в самом деле, нужно было посетить эти организации, чтоб решить какие-то вопросы, связанные с общей работой, но иногда Георгий Сергеевич просто придумывал себе командировочное задание, поскольку в Институте кибернетики дел было невпроворот. В один из приездов в Киев он позвонил Валевской, та пригласила его домой пообедать, и там Георгий Сергеевич познакомился с её мужем - человеком, показавшимся ему несколько суховатым. В тот приезд Надежда Михайловна свела Пешнева с людьми, от которых зависело, принять его диссертацию к защите или нет. Это были, в основном, административные работники института, в их функции не входило рассмотрение качественной стороны диссертации, но они включили его в "очередь" на защиту, и дальше всё зависело от того, как к его работе отнесутся уже люди знающие, понимающие суть рассматриваемой проблемы, учёные, которые должны дать официальный отзыв на работу.
   Проблем, которые Пешнев должен был в этот период решить, было много: пройти собеседование по диссертации в том отделе Института кибернетики, который являлся ведущем в институте в части исследований, близких к его разработкам, и заручится его положительным отзывом.; подготовить и организовать печать автореферата диссертации, получив разрешение на его тиражирование в организации под названием "обллит" - цензурном комитете по своей сути, - в которую представлялись все намеченные к публикации тексты (даже ещё в 1990 году, когда готовилась к печати книжка Пешнева "Парад пародий", он имел дело с этой "конторой"); организовать отзывы на диссертацию разных организаций и просто известных в соответствующей области науки людей (и здесь ему очень пригодилось знакомство с тем академиком, который был автором ЭВМ "Днепр"), причём, как это было принято, большинство отзывов - черновики, так называемую "рыбу" - он писал сам, и сложность заключалась в том, что, поскольку в каждой такой "рыбе" должны были быть хоть какие-то замечания по диссертации, надо было их придумать - но так, чтобы они, во-первых, не повторялись в разных отзывах, а во-вторых, были несущественными, то есть такими, которые он мог бы легко парировать в процессе защиты диссертации. Кроме того, существовала проблема официальных оппонентов, которые должны были, помимо подготовки развёрнутой рецензии на диссертацию, лично выступить на защите. По правилам их должно было быть два, причём, первый оппонент - обязательно доктор наук в области, соответствующей направлению диссертации. Второго оппонента предоставил Институт кибернетики, а первого Пешневу надлежало найти самому. И он его нашёл, вспомнив, что когда-то вместе с Григорием Ароновичем Абрамовичем они были в Минске, в тамошнем Институте кибернетики, имевшем к тому времени уже определённый опыт работ в неизведанной для них тогда области - АСУ, и познакомились с Николаем Ивановичем, крупным седовласым мужчиной, членом-корреспондентом Академии наук Белоруссии. Он был приверженцем новых веяний в управлении и экономике (уже тогда, например, высказывал крамольную в то время мысль, что цена товара должна определятся спросом на него), приветствовал любые попытки что-то новое сделать в этих областях науки и практики и поэтому принял их очень хорошо, предложил массу полезных информационных материалов, сказал, что не надо стесняться обращаться к нему при необходимости, и дал номера своих телефонов - служебного и домашнего. Однако в текучке дел, не успевая перерабатывать как следует стекающуюся со всех сторон к нему информацию, Георгий Сергеевич не воспользовался этой любезностью Николая Ивановича; потом от кого-то, побывавшего в командировке в Минске, ему стало известно, что он уже не работает в Институте кибернетики, а перешёл, кажется, в Институт экономики, тоже академическую организацию. Теперь же, когда встал вопрос о необходимости пригласить в качестве первого оппонента какую-то крупную в области науки фигуру, Пешнев, перебирая мысленно возможных кандидатов, вспомнил о Николае Ивановиче, позвонил из Киева ему домой и, объяснив всё, заручился его принципиальным согласием - естественно, предварительным, поскольку тот не видел ещё диссертации. Они договорились о встрече, Георгий Сергеевич быстро написал очередную "рыбу" (в этот раз - подробную, так как официальный отзыв оппонента должен был быть развёрнутым) и через несколько дней прямо из Киева вылетел в Минск. Когда они встретились в условленное время, Пешнев отдал Николаю Ивановичу диссертацию и "рыбу" (правда, как оказалось впоследствии, в своей рецензии на работу Пешнева он воспользовался ею мало), они поговорили полчаса, и Георгий Сергеевич в тот же день вернулся в Киев. Ещё несколько дней спустя он опять позвонил Николаю Ивановичу, тот дал окончательное "добро", и Пешнев оформил его в киевском Институте кибернетики как своего оппонента. (Это оформление было очень существенным делом: иногороднему оппоненту оплачивался проезд, выплачивались командировочные и гонорар за выступление на учёном совете, рассматривающем защищаемую диссертацию.)
   В Киеве Пешнев всегда останавливался в гостинице Академии наук - обычном многоквартирном доме, находящемся за заводом "Большевик". За многие "разы" приездов в Киев его там уже знали, и перед отъездом на защиту, намеченную на 7 мая, он позвонил и забронировал номер на двоих (с ним ехал ещё Лёня Вайнштейн - так нужно было и по работе, и для помощи Георгию Сергеевичу, которая могла потребоваться при каких-то обстоятельствах, ведь всякие неожиданности организационного плана могут возникнуть перед защитой диссертации...) И ещё одно дело было выполнено перед отъездом: Пешнев взял билет на поезд в Киев для Шаева с тем, чтобы он прибыл на защиту за день до неё. А по приезде в Киев ему надо было решить два, вроде бы одинаковых, вопроса: заказать гостиницу для Шаева (это оказалось несложно - забронировать и оплатить (расходы, расходы!..) обычный номер, даже не номер, а место в заурядной гостинице, но в центре города) и гостиницу для Николая Ивановича, который сообщил Георгию Сергеевичу, что приезжает (вернее, прилетает) с женой. Вот это была проблема! Как-нибудь академика с женой не разместишь... Пришлось идти в хозяйственную часть Академии наук Украины и просить бронь в гостиницу для академика из Белоруссии. Там Пешневу смогли предложить только ведомственную академическую гостиницу на территории Института физики (возглавляемого тогда сыном первого секретаря компартии Украины Шелеста), расположенном чёрт-те где на окраине города. Делать было нечего, Пешнев туда съездил, оформил номер "люкс", и за день до защиты встретил сначала Шаева, а потом в аэропорту (слава Богу - в ближних Жулянах) - Николая Ивановича с женой. Им он представил Лёню как их "ординарца" на время пребывания в Киеве - с тем, чтобы Лёня приезжал за ними на такси к гостинице ко времени, назначенному Николаем Ивановичем; правда, тот воспользовался этим лишь один раз, когда нужно было ехать на защиту.
   Защита диссертации прошла нормально. За час до назначенного времени Пешнев зашёл к Валевским домой, забрал хранящиеся там (с какого-то предыдущего его приезда в Киев) плакаты (иллюстрации к диссертации, необходимые в процессе защиты) - они были в огромной папке, изготовленной специально для него в мастерских родного института. При обсуждении диссертации после доклада Георгия Сергеевича и ответов на вопросы были как запланированные выступления (например, Игоря Левченко, сотрудника киевской организации, принимавшей участие в создании автоматизированной системы на харьковском заводе, с которым Пешнев подружился; текст этого выступления Георгий Сергеевич сам ему написал), так и неожиданные. Но, в конце концов, всё прошло хорошо, и он "победил со счётом 15:1" - таково было голосование (тайное) членов учёного совета.
   Когда закончилась вся эта процедура, Пешнев поехал в центр города, где по междугороднему телефону-автомату в здании главпочтамта на Крещатике позвонил в Харьков Лизе, маме и Марише, сообщив об удачной защите, а потом, ближе к вечеру, отправился на банкет, заранее заказанный в ресторане, куда пришло около половины членов совета, пришли и Валевские. Были здесь и Шаев, и появившейся в Киеве в день защиты - приехал специально на банкет - любитель "этого дела" Латников, занимавшийся в институте Пешнева патентными вопросами, - они поддерживали дружеские отношения, он был ас своего дела, и все изобретения, заявки на которые подавались коллективом Пешнева, "проходили" с его помощью. На банкете не было Николая Ивановича: он, поблагодарив за приглашение, отказался. Встретился Георгий Сергеевич с ним только через три года, когда, будучи целый месяц в Минске на "курсах по повышению квалификации" (туда надо было ехать обязательно в соответствии со "спущенным" из министерства в институт планом, и подошла очередь Пешнева; жил он этот месяц в комнате на четверых в том же здании, где проходили занятия), он позвонил Николаю Ивановичу домой, затем заехал к нему с букетиком цветов, который был вручён его жене, и удостоился приглашения на обед в ближайшее воскресенье ... Эти встречи произошли к концу его пребывания в Минске, и больше Пешнев Николая Ивановича никогда не видел...
   На банкете Пешнев чувствовал себя уже легко - напряжение ушло. Он в меру пил в ответ на поздравительные тосты, сам поднимал здравицы - с благодарностью всем, кто так или иначе способствовал его сегодняшнему успеху. Застолье длилось долго, постепенно начинали расходиться, он всех провожал до дверей ресторана. В конце концов, за столом остались лишь он с Лёней Вайнштейном и Игорь Левченко, который уже "лыка не вязал". Пешнев с Лёней с трудом выволокли его на улицу, поймали такси и отвезли домой. Жил Игорь с недавних пор на Левобережье, снимая комнату после развода со своей второй женой. С жёнами, как он рассказывал Пешневу, ему не везло, но Георгий Сергеевич думал, что он сам виноват в этом: статный парень с уверенными движениями и походкой, черноглазый, истинно украинский "казацкий парубок", не обойдённый женским вниманием, он любил погулять на стороне, выпить, приходил домой всегда поздно - и какая же жена будет долго это терпеть?
   В следующий свой приезд в Киев - в конце того же года - Пешнев позвонил Игорю на работу, они встретились ближе к вечеру, и Левченко отвёл Георгия Сергеевича уже в другую квартиру, в дом на круто спускающейся улице недалеко от университета.
   - Я опять женился, - усмехнувшись, сказал он по дороге. - Хорошая женщина, тоже "разведёнка", с прежним мужем не получалось родить, а теперь Яна беременна...
   Он удовлетворённо засмеялся.
   - Может, будет сын, я давно хотел сына...
   Пешнев знал, что от первого брака у Игоря есть дочь, уже большая девочка.
   Яна, в самом деле, оказалась милой женщиной. И потом, бывая в Киеве, Пешнев всегда заходил к ним, на рождение сына, Вадика, привёз в подарок серебряную чарку и однажды даже, засидевшись допоздна, ночевал в этом гостеприимном доме вместе со Славой, когда привозил его в Киев показать город, устроившись в забронированном Игорем номере служебной гостиницы. Наутро после изрядной выпивки с Игорем у Пешнева болела голова, он чувствовал себя разбитым, а Игорь, бодрый и свежий, перед выходом на работу сбегал в магазин напротив, купил бутылку сухого вина и настоятельно уговаривал приятеля попить "сухарика", чтоб полегчало... Пешнев отказался, не имея к такому привычки (один только раз в жизни выпил с утра рюмку, даже не рюмку, а грузинский рог, слава Богу, небольшой и не доверху наполненный, - ну, никакой не было возможности отказаться: отказаться тогда значило обидеть хозяина-грузина, поднявшего тост "на посошок" - Георгий Сергеевич спешил тогда на утренний самолёт в Минеральные Воды, а туда надо было ещё ехать больше двух часов машиной). А Игорь с удовольствием опорожнил бутылку, и они вышли: он - на работу, а отец и сын Пешневы - гулять по Киеву дальше... Но Пешнев видел всё-таки, что Игорь как-то остепенился, после работы сразу шёл домой и, хотя по-прежнему был не дурак выпить, но это происходило дома... Он отпустил бороду, она, иссиня-чёрная с редкой проседью, очень ему шла - ну прямо персонаж с какого-нибудь художественного полотна из эпохи Богдана Хмельницкого; ему бы ещё "оселедец" на макушке, как на картине Репина "Запорожцы..." Недаром, увидев как-то на улице такой "казацкий типаж", помощник режиссёра из знаменитого киевского оперного театра пригласил Игоря участвовать в качестве статиста в представлениях опер исторической тематики. Да и, действительно, корни у Игоря были казацкие - родители его имели прапрадедовский дом в Каневе под Киевом, в котором и Игорь мечтал когда-нибудь доживать свой век. А родился он на Дальнем Востоке, где служил его отец-военный, там же окончил педагогический институт учителем математики, а потом, после отставки отца и возвращения семьи в родные края, учился ещё в киевском университете.
   В последний раз Пешнев видел Игоря Левченко за два года до отъезда в Германию. Был сентябрь, стояло "бабье лето". Они с Лизой поехали в Киев в посольство Израиля, чтоб получить въездную визу. Их ждали в гости Петиковы ещё год назад, прислав соответствующее официальное приглашение, но поездка тогда сорвалась, так как пропали деньги Пешневых (в долларах), которые они вложили в одну казавшуюся респектабельной фирму под хороший процент, рассчитывая увеличить свой капитал. Но эта фирма, как и многие другие подобные, оказавшаяся "пирамидой" (то есть фирма выплачивала деньги одним своим клиентам за счёт вложений других), "лопнула". И им пришлось отложить визит в Израиль, а Георгий Сергеевич год снова копил деньги на эту поездку. Петиковы снова оформили приглашение, в котором Ирина назвала Лизу своей двоюродной сестрой (иначе израильское посольство могло не дать визу). Пешневы запланировали, поскольку всё равно будут в Киеве, зайти и в посольство Германии: может, для Славы, всё-таки, дадут анкету, которая заполнялась каждым желающим выехать в Германию на постоянное место жительства. В этом Лизе было отказано в начале года, когда она брала такую анкету для себя с мужем, - отказано, так как Слава числился русским. Но к этому времени ходили слухи, что со стороны Германии "вышло послабление" для "полукровок", а очередь за анкетами почти отсутствовала, как Пешневым было известно, во всяком случае, можно было управиться за один день.
   Пешневы специально выбрали поезд, который приходит в Киев в шесть с минутами утра. Ещё через15 минут (было недалеко) они пришли к посольству Германии и у окошка консульского отдела записались в очередь (кто-то сумел сюда придти и раньше), оказавшись в первой десятке. Это окошко открывалось в два часа дня, поэтому Пешневы поехали в израильское посольство, получили визы (вот там-то была очередь! Но они успели...) и к двум часам вернулись. Ещё через час они были уже с анкетой для Славы, на которой было написано по-немецки: "вместе с родителями" - и стояла дата её сдачи в консульство - та же, что и на анкете Пешневых-старших...
   Тогда в Киеве они остались ещё на один день, хотя все дела - и в израильском, и в немецком посольствах - удалось выполнить в день приезда. Но Георгий Сергеевич планировал эту поездку, на всякий случай, на два дня, и билеты на поезд обратно в Харьков у них были заблаговременно куплены из этого расчёта. Поэтому Пешневы решили, если попадут в гостиницу ("попадут" - это слово из советских времён, когда "устроиться" - ещё одно такое слово - в гостиницу было чрезвычайно трудно), если снимут номер, то не станут заниматься неприятной процедурой сдачи имеющихся билетов на поезд и доставанием (опять слово из той эпохи) билетов на сегодня. Тем более что погода стояла прекрасная, Георгий Сергеевич в эти дни был свободен от работы в вузе, а Лиза Киева почти не знала, несмотря на то, что несколько раз здесь бывала, и Пешневу хотелось поводить жену по городу. В первой же гостинице, куда они зашли, Пешневы получили двухместный, вполне приличный номер, да ещё с завтраком на следующее утро. Это была "Лыбидь", в прошлом интуристовская гостиница на площади Победы, недалеко от немецкого посольства (Лыбидь - так звали, по легенде, известной ещё из школьных учебников, сестру трёх братьев - основателей Киева, имена которых Кий, Щек и Хорив).
   Вечером из гостиницы Георгий Сергеевич позвонил Игорю Левченко. Он взял трубку:
   - Да...
   - Игорь Демьянович?
   - Я.
   - Не узнаёшь?
   - Ну, как же, привет, Юра. Ты в Киеве?
   Голос был с хрипотцой, Игорь тянул слова, и Пешнев понял, что он на подпитии.
   - Как Яна? Что у Вадика?
   - А-а... - протянул Игорь. - Яна в Каневе, уже две недели. А Вадик... Что Вадик?.. Когда ты зайдёшь?
   - Я здесь с женой, остановились в гостинице "Лыбидь", завтра вечером уезжаем.
   - Когда - вечером? Харьковским?
   - Да, поезд в двадцать один двадцать.
   - Подожди секунду, я посмотрю своё расписание в опере, - Пешнев понял, что он по-прежнему подрабатывает статистом. - Всё в порядке, завтра вечер у меня свободен, давайте ко мне завтра часов в шесть, а от меня, как ты знаешь, до вокзала недалеко.
   - Договорились. Пока.
   - До завтра, привет супруге.
   Назавтра Пешневы целый день ходили по городу: Владимирский и Софийский соборы, Андреевский спуск с домом Булгакова, Подол, фуникулёр, Крещатик, Бессарабка, парк над Днепром... Устали ужасно, но в начале седьмого, забрав из гостиницы дорожную сумку, в которую временно уложили купленную красивую бутылку (какая-то новая водка, видов которой появилось в продаже в последнее время огромное количество), они были уже у дверей квартиры Игоря.
   Он открыл сразу же после звонка, как будто стоял по ту сторону дверей, ожидая их. Но то, что Георгий Сергеевич увидел, повергло его в уныние: похудевший, в не первой свежести рубашке, в обтрёпанных снизу брюках (последнее, конечно, он заметил позже), стоял Игорь, как-то неуверенно улыбаясь.
   - Привет! - сказали они друг другу, Пешнев познакомил его с Лизой, и он прежним широким жестом повёл рукой вдоль коридора (захламленного до предела, такого раньше не было):
   - Проходите...
   Голос у него был такой же, как вчера по телефону, от него явно попахивало спиртным. "Ну и ну, - подумал Пешнев, - он же только с работы..." Они устроились в кухне, Игорь уже сварил картошку, открыл банки с соленьями, достал бутылку болгарского коньяка ("Видишь, для вас купил, я больше белую..." - сказал он, посмотрев на Лизу), Георгий Сергеевич выставил на стол свою бутылку. В кухне, как и в коридоре, как и в комнатах, куда он мимоходом заглянул по пути в кухню, царил раскардаш - видимо, Яны не было здесь давно (неужели за две недели можно привести квартиру в такое состояние?). За ужином постепенно выяснилось (Игорь опьянел после третьей рюмки - как настоящий алкоголик, ужас! Правда, было неизвестно, сколько он выпил до прихода Пешневых), что он работает в Гидрометеоцентре на рядовой должности; кроме оперы, подрабатывает ещё ночным сторожем через день в коммерческой фирме; а с Вадиком - совсем плохо: школу еле окончил, ничего не делает, связался с какой-то компанией, увиливает от армии, а полчаса назад - Игорь только пришёл домой - приходила милиция, искала Вадика, так как он вроде бы украл кожаную куртку с вешалки в кафе. Самое ужасное, что история с курткой похожа на правду: вчера Вадик приносил какую-то куртку домой, придумав что-то невразумительное, и Игорь еле добился, чтобы он её унёс.
   Когда Пешневы пришли, Вадика дома не было, но потом он появился - с лицом в синяках и ссадинах, небольшого роста, с затравленным, но наглым взглядом. Он поздоровался, отказался есть и сказал, что снова уходит. Игорь вышел к нему, они зашли в комнату, прикрыв дверь, о чём-то коротко и на повышенных тонах поговорили. Затем входная дверь захлопнулась, и Игорь вернулся в кухню - ещё более обеспокоенный, что явно читалось сквозь вымученную улыбку на его потерявшем чёткие черты лице хорошо выпившего человека. Пешневы поняли, что пора уходить: помочь они ничем не могут, а только стесняют Игоря. Тот сначала, было, вызвался их проводить на вокзал, но потом извинился, сказав потерянно, что не знает, что делать, и будет ждать Вадика - как бы ещё что-нибудь не случилось...
   Пешневы ушли с нехорошим чувством, что дела у Игоря - совсем дрянь: то ли так у него получилось, потому что много пьёт, то ли пьёт из-за всех этих неурядиц... И где Яна? Как может она бросить даже на короткое время (Пешневы сомневались, что - на короткое) если не мужа (с которым отношения из-за его пьянства, возможно, и не идеальные), то собственного сына? В общем, полный крах семьи... А какой был парень Игорь Левченко! Почему-то перед глазами у Георгия Сергеевича, когда он о нём вспоминал, Левченко представал уверенным, чернобородым, ухоженным, с белозубой улыбкой - таким, каким был в ту их короткую встречу в купе поезда Киев - Харьков, куда он пришёл (с бутылкой, естественно) после звонка Пешнева ему на работу: Георгий Сергеевич в составе группы туристов возвращался из ГДР, и у них была пересадка в Киеве. Как заглядывались на него тогда дамы из их группы! Это было в 1982 году...
   Говорят, бич России - дураки и плохие дороги. И ещё, как сказал Карамзин, "воруют...". Этот перечень вполне можно было распространить на весь Советский Союз, дополнив его пьянством. Даже в республиках с традиционно мусульманским населением, несмотря на то, что Кораном запрещено употребление алкоголя, большинство людей - и Пешнев не раз был тому свидетелем - не отказывало себе в выпивке. Он сам мог выпить, и иногда ему хотелось чего-нибудь крепкого, чтобы снять напряжение, но он, как правило, за редким исключением, знал меру, и выпивка не вошла в привычку, как это случилось со многими знакомыми Георгия Сергеевича, в том числе и приятелями, - с тем же Борей Тесленко или Володей Сосновским, Шаевым, Порецким, Игорем Левченко... Чаще всего - у тех, кто не смог переломить себя - это кончалось плохо. И это люди, которые относятся к интеллигенции, а что говорить об остальных?..
   Пешневы уехали домой с ощущением того, что Левченко уже не выправится. Вот что может человек сделать с собой... Или это жизнь делает с человеком такое?.. Нет, всё-таки человек сам виноват во многом... Больше Георгий Сергеевич Игоря не видел. С той поры он только дважды был в Киеве: когда они с Лизой сдавали заполненные и оформленные анкеты (вместе с остальными необходимыми документами) в немецкое посольство и ещё через полтора года, когда приезжали уже за визами для выезда в Германию. Оба раза они были в Киеве по одному дню, заполненному делом, и уезжали ранним поездом, и Георгий Сергеевич даже не звонил Левченко, зная, что разговор будет тягостным (что по телефону скажешь? что узнаешь?), а повидаться не было возможности...
  
   Через полгода после защиты, будучи в Москве, Пешнев решил зайти в ВАК (Высшую аттестационную комиссию), чтоб попытаться узнать, как обстоят дела с утверждением его диссертации. Оказалось, что только вчера диссертация рассматривалась на заседании ВАК, и Пешневу присуждена кандидатская степень. Он сразу же получил там справку об этом и поехал к Виталику Вилькову "обмывать это дело". Потом в Харькове была в институте целая эпопея с решением вопроса, как оформить положенный Пешневу как кандидату наук новый оклад и выплатить ему недополученные деньги за период со дня защиты (сложности возникли потому, что институт, в котором он работал, был чисто проектным, не имевшим официальных документов о порядке действий администрации в таком случае), но, в конце концов, и это было благополучно разрешёно...
   Примерно в тот же период Мариша сказала племяннику, что Надежда Михайловна Валевская рассталась со своим мужем.
   - Сложной оказалась жизнь у Нади... - сказала она.
  

7.

  
   Зайдя вечером поужинать в ресторан, где работала Надя Старова, Гюнтер Молль неожиданно увидел там своего давнего знакомого по первым месяцам войны обер-лейтенанта Пауля Майера. Тот сидел один за столиком, ближайшим к возвышению с роялем, на котором играла Надя.
   - Ты ли это, Пауль?
   - А, Гюнтер, вот так неожиданность! Рад встрече, - Майер встал, они поздоровались. - Ты давно здесь?
   - Здесь - это в ресторане или в городе?
   - В городе, разумеется. - Пауль улыбнулся. Его голубые глаза под светлыми бровями излучали неподдельную радость.
   - Да давно уже. А ты?
   - Только неделю как переведен сюда. Садись, - он указал Гюнтеру на стул рядом со своим.
   Разговаривая, Пауль то и дело поворачивал голову к сидящей за роялем девушке. Молль заметил это и спросил:
   - Нравится пианистка?
   - Нравится. Я прихожу сюда уже четвёртый раз и сажусь за этот столик, чтоб видеть её. Хочу познакомиться... Но как? Я ни слова не знаю по-русски.
   - Я тебе помогу в этом, - сказал Гюнтер. - Зовут её Надья, она подруга моей знакомой. Кстати, она прекрасно говорит по-немецки.
   - Да ну? Познакомь, пожалуйста. Буду тебе благодарен.
   Когда Надя закончила играть очередную композицию, Гюнтер подошёл к роялю и сказал по-русски:
   - Здравствуйте, Надья.
   И сразу же перешёл на немецкий:
   - Вы узнаёте меня?
   - Конечно. Здравствуйте.
   Гюнтер кивком головы подозвал к себе Пауля.
   - Надья, я хочу представить вам своего приятеля Пауля Майера.
   Майер щёлкнул - по привычке - каблуками и коротко наклонил голову.
   - Здравствуйте, милая Надья, - сказал он. - Я уже который вечер прихожу сюда ради вас...
   - Я это заметила, - улыбнулась Надя. Она уже несколько дней как обратила внимание на этого статного светловолосого офицера с голубыми глазами. "Ох, если бы это был не немец..." - думала она.
   - Мы просим вас поужинать с нами, - сказал Гюнтер. Пауль добавил: "Очень..." - и сделал приглашающий жест к столу.
   - Ну что вы... - ответила Надя. - Я же на работе...
   - У вас скоро перерыв, - Майер посмотрел на часы. - Целых пятнадцать минут...
   Надя с сомнением посмотрела на приятелей. Она была голодна, но нельзя же этого им показывать?..
   - Хорошо, - наконец сказала она и повернулась на своём вертящемся стуле к роялю.
   Сыграв ещё две вещи - что-то из Шуберта и популярную "Розалинду", - Надя подсела к столу Пауля и Гюнтера. Она лишь омочила губы шампанским, заказанным по такому значительному для Пауля случаю, немного поела, но время за непритязательным разговором пролетело быстро, и она вернулась к роялю.
   Гюнтер вскоре ушёл, помахав Наде на прощанье рукой (она кивнула в ответ), а Пауль дождался окончания её "рабочего дня" и пошёл провожать её домой. Он рассказал, что до войны работал, будучи инженером-строителем, в фирме своего отца в небольшом городе на севере Германии, недалеко от Балтийского моря, что у него есть младшая сестра, что он тяготится военной службой и мечтает о мирной жизни, но что поделать - его страна воюет, и он должен исполнять свой долг, но всё равно - как строитель, только теперь уже военный...
   Пауль продолжал регулярно посещать ресторан, когда работала Надя, провожать её домой, и в редкие дни, когда вечером Надя была свободна, они встречались тоже. Надя всё больше привыкала к нему, такому сдержанному и не похожему на других офицеров, посещавших ресторан и много раз позволявших по отношению к ней намёки определённого свойства, и когда однажды Пауль сказал, что должен поменять квартиру, поскольку здание, в котором живёт, полностью переходит в ведение какого-то военного ведомства, Надя неожиданно для самой себя предложила ему переехать в их дом, и он переехал, вызвав неудовольствие её родителей. Надя потом неоднократно корила себя за то, что явилась инициатором его поселения у неё дома, потому что всё в её жизни могло сложиться иначе... Через какое-то время она поняла, что беременна, сказала об этом Паулю, тот ответил, что это прекрасно, он уже списался с родителями, только сегодня получил письмо с их согласием на то, чтобы он женился на Наде, он хотел как раз сегодня сделать ей официальное предложение и просить руки дочери у её родителей, но собирался оформить брак, дождавшись своего отпуска и уехав с ней в Германию... Но поскольку Надя ждёт ребёнка, с официальной регистрацией нужно поторопиться, это, кажется, можно сделать и здесь, в немецкой комендатуре, он завтра всё узнает.
   Но назавтра выяснилось, что Пауль срочно должен уезжать из города, насколько - он не знает, вернётся ли в Харьков - не знает тоже, но во всех случаях он когда-нибудь да получит отпуск и поедет к родителям. Поэтому, а также учитывая то, что обстановка на фронте осложнилась, он просит Надю завтра же уехать в Германию, он уже оформил необходимые проездные документы, а Гюнтер Молль посадит её в офицерский вагон поезда, направляющегося в Дрезден, и познакомит с попутчиком, который - с ним уже договорено - поможет ей в Дрездене пересесть на поезд, идущий в родной город Пауля.
   - Вот адрес моих родителей и письмо к ним. Они о тебе знают, примут тебя, а я приеду, - сказал Пауль.
   И Надя поехала. Попутчик, знакомый Пауля, оберегал её в пути, а потом помог ей сесть в Дрездене в поезд, чтоб ехать дальше. Она довольно быстро нашла дом Майеров, её встретили доброжелательно, но несколько насторожено, что, впрочем, было понятно Наде. Она привыкала к новой обстановке, к другому укладу жизни, подружилась с сестрой Пауля, которая была младше её лет на пять. Война в этом провинциальном старинном городе почти не чувствовалась, о ней свидетельствовали лишь письма Пауля - Надя получила два письма, вложенные в конверты с адресом его родителей, - однако в полной мере дала о себе знать, когда через месяц пришло извещение о гибели обер-лейтенанта Майера. Что творилась с родными его, передать невозможно, Надя тоже долго не могла прийти в себя, не зная, что теперь ей делать, как жить дальше на чужбине - жить с ребёнком, который уже шевелится под сердцем... Вслед за официальным извещением пришло письмо от сослуживца Пауля с выражением соболезнования и подробностями его гибели во время внезапного прорыва Красной Армии в направлении Харькова (закончившегося, как много позже стало известно Наде, кратковременным освобождением города, но вскоре снова оставленного ею с огромными потерями; узнав через несколько лет об этом, она с горечью думала, что, если бы ей не встретился Пауль, во всяком случае - если б она не забеременела, не было бы, возможно, столько трагедий в её жизни, она, может быть, ушла бы из города с отступавшими советскими войсками, чего не сделала, поддавшись уговорам родителей, в 41-м году, и, если бы выжила, жизнь сложилась бы иначе; но - вполне вероятно - и не выжила бы...).
   Ещё около месяца Надя прожила у Майеров, всё делая по хозяйству, но чувствовала, что отношение к ней родителей Пауля изменилось: с ней почти не разговаривали, сторонились, насколько это было возможно в одном доме. Наконец, Майер-старший сказал ей, не глядя в глаза, что им с женой трудно постоянно видеть её, поскольку она всё время напоминает им о погибшем сыне, и предложил ей сходить к местному пастору, которому нужна дома помощница, он уже говорил с ним. Трудно понять этих немцев, думала Надя, ведь родители Пауля знают, что она носит в себе его ребёнка, их внука или внучку, но то, что новый человек с их кровью появится на свет в чужом доме, не останавливает их... Правда, нет никаких документов, свидетельствующих о том, что отец ребёнка, который должен появиться, - немецкий офицер...
   Лютеранский пастор Штайнер, сухощавый пожилой вдовец, принял Надю хорошо. Он показал ей комнату, в которой ей надлежало жить, объяснил ей её обязанности: уборка, помощь в уходе за недавно родившейся внучкой - его сын редко навещал родной дом, а сноха жила здесь же, - а также помощь, когда потребуется, приходящей кухарке. Потом пастор провёл её по всему своему двухэтажному дому, и Надя обрадовалась, увидев в большой гостиной пианино.
   - Вы играете? - спросила Надя.
   - Немного, - улыбнулся пастор. - А вы?
   - Тоже.
   - Сыграете мне что-нибудь?
   - Прямо сейчас? - удивилась Надя.
   - Вечером. Сейчас вам надо осмотреться на новом месте.
   Штайнер помолчал, потом, глядя Наде в глаза, добавил:
   - Я знаю, что вы ждёте ребёнка. И понимаю, что вы волнуетесь, как всё будет... Так вот, не беспокойтесь, я вас не оставлю без помощи.
   У Нади навернулись на глаза слёзы, она тихо ответила:
   - Спасибо.
  
   Дочка, окрещённая пастором и названная Кариной, родилась раньше времени, была слабенькой и болезненной. Надя была безгранично благодарна пастору и его снохе за проявленную к ней заботу во время родов (они начались неожиданно, сразу же был вызван старый врач, практикующий в городе) и в первое время после них, пока Надя не оправилась. Дел у неё прибавилось, но она по-прежнему, как и до рождения дочки, выполняла всё, что надо, по дому, очень уставала, но считала, что ей повезло, коль она попала к таким благожелательным людям. Лишь сын пастора, эсэсовец, приезжая иногда к семье, не скрывал своего неудовольствия тем, что "русская" живёт в их доме. Зато все остальные, включая частых гостей по вечерам, относились к ней без всякого предубеждения, восхищались её игрой на пианино - по городку разнёсся слух о том, что у пастора живёт прекрасная пианистка, и в доме регулярно устраивались "музыкальные вечера". Карина росла, стала ходить, говорить, уже игралась в детской комнате или в саду при доме с внучкой пастора Гретой под присмотром кого-нибудь из незанятых в это время взрослых.
   Шло время, советские войска приближались к городу, уже заняли ближайший населённый пункт. Поздно вечером, когда Надя была уже в постели, к пастору пришёл немецкий полковник, командовавший частями, расположенными в городе. Он был местным уроженцем и не хотел, чтобы старинный город с его архитектурными памятниками был разрушен. Он долго говорил с пастором, интересуясь у него, можно ли довериться Наде, не выдаст ли она его гестапо: он хотел с её помощью связаться с командованием советских войск с тем, чтобы сдать город без боя. Штайнер сказал ему, что он лично доверился бы Наде, как поступить полковнику - его дело, но он бы советовал поговорить с Надей. И полковник попросил его позвать её. Пастор постучал в дверь комнаты Нади, разбудив её, попросил срочно зайти в его кабинет, и испуганная Надя, наскоро одевшись, предстала перед гостем своего хозяина. Полковник изложил суть дела, попросил Надю сейчас же позвонить в занятый советскими войсками населённый пункт (связь, на удивление, работала).
   - Я наберу номер телефона тамошней мэрии, - сказал полковник. - Наверняка советский штаб расположился там. А вы поговорите по-русски, попросите о срочной встрече.
   Действительно, ответили Наде по-русски. Она долго объясняла человеку на другом конце провода, чего она хочет, наконец - после препирательств - был разбужен командир советской части, Надя сказала ему, что говорит по поручению начальника гарнизона города, и тот просит о встрече, чтоб обсудить порядок капитуляции.
   - У нас мало времени, нужно встретиться, пока ночь, - перевела она фразу, сказанную полковником.
   - А вы сумеете сюда добраться? - спросил командир.
   Надя повторила этот вопрос по-немецки. Полковник кивнул:
   - Скажите, что я знаю, как туда попасть. И скажите, что мы сейчас же отправляемся. Пусть предупредит, чтоб по нам не стреляли.
   Надя сказала всё это по-русски в трубку, назвала - на всякий случай - свою фамилию и, получив в ответ: "Хорошо", - положила её на рычаг телефона.
   Было уже заполночь, когда они с полковником выехали от дома пастора на велосипедах. Им повезло: стояла безлунная ночь, накрапывал дождик. Они ехали минут сорок окольным путём - по тропинкам, через лесок, через мелкий ручей, - минуя немецкие посты охранения, и остановились на окрик: "Стой! Кто идёт?" Надя ответила:
   - Моя фамилия Старова. Нас двое. Ваш командир знает. Проводите нас к нему.
   - Идите на луч моего фонаря, - услышала Надя голос и тут же увидела свет зажжённого фонарика.
   Их посадили в машину и отвезли в штаб. Переговоры - над картой города и его окрестностей - продолжались всего минут двадцать, после чего их отвезли обратно к оставленным велосипедам, и они тем же путём и так же без происшествий вернулись к дому пастора.
   На следующий день всё произошло так, как было договорено, и советские войска вошли в город без единого выстрела.
   В городе была создана комендатура, в которой Надя стала работать - помогать прикомандированному к комендатуре молоденькому лейтенанту-переводчику по фамилии Сафонов, который, как оказалось, был харьковчанином, окончившим уже в эвакуации, ускоренно, немецкое отделение университета и сразу же призванным в армию. Вскоре вернулся в город его уроженец, освобождённый из концлагеря антифашист Франц Вебер, измождённый тридцатилетний мужчина, который сразу же был назначен бургомистром города. Надя и Франц начали часто встречаться по работе, постепенно всё больше привязываясь друг к другу. Вскоре они решили пожениться, Надя стала иногда ночевать в выделенной Францу квартире. Но через некоторое время, когда, уже после Победы, они, взяв, естественно, с собой Карину, уехали на несколько дней отдохнуть на остров Рюген, пришло предписание советских властей, гласящее, чтобы Надя в 24 часа покинула Германию и отправилась на родину. Никакие усилия Франца не помогли изменить это решение, и Надю с Кариной посадили в поезд и отправили в Харьков. В пути Карина, и так слабая здоровьем, заболела, продолжала долго болеть и в Харькове, все старания, прилагаемые Надей и её родителями, дождавшимися живыми окончания войны и возвращения дочери, не принесли успеха, в годы послевоенной разрухи Карину вылечить не смогли, и она умерла...
   Надя поступила учиться на филологический факультет университета, подрабатывая вечерами в ресторане, но основную нагрузку по обеспечению семьи нёс её отец, по-прежнему - правда, не сразу, как человек, бывший в оккупации - заняв профессорскую должность. Со временем у него появились аспиранты, самым способным из которых был Алексей Петрович Валевский, приехавший в Харьков на учёбу из какой-то глубинки в Западной Украине. Вечно голодного аспиранта ("вечно голодный" - это было выражение Мариши) в семье Старовых постоянно подкармливали, он стал своим человеком в доме, и когда Валевский сделал Наде предложение, она сразу же согласилась, хотя он был младше её и годами и, увы, по житейскому опыту. Валевский успешно защитил кандидатскую диссертацию, затем, через два года, - докторскую, потом стал профессором, преподавая в университете. У Валевских к тому времени, когда Алексей Петрович был приглашён на работу во вновь организуемый Институт кибернетики, было уже двое детей, третий ребёнок - девочка - родилась уже в Киеве.
   Благополучная жизнь Валевских в Киеве как-то в одночасье разрушилась. И невольный толчок этому дала Мариша, хотя она сделала просто доброе дело. Примерно через год после защиты Пешневым диссертации ей позвонил Геннадий Алексеевич Сафонов, которого она знала ещё со времени своей учёбы в институте иностранных языков. Этот институт стал затем факультетом университета, на котором уже в должности заведующего кафедрой немецкого языка Сафонов теперь работал, да и потом они не раз встречались в клубе имени Рихарда Зорге. Он спросил Маришу, не знает ли она адрес Нади Старовой (то, что они подруги, когда-то в беседе выяснилось). Сафонов объяснил Марише, что гражданский муж Нади в послевоенной Германии, в те уже далёкие годы, Франц Вебер, ставший в ГДР министром правительства и членом ЦК правящей партии, с которым он, Сафонов, все годы поддерживает переписку, разыскивает Надю. И Геннадий Алексеевич попросил Маришу связаться с Надей и узнать, можно ли сообщить Францу её адрес и номер телефона. Мариша позвонила в Киев, получила согласие Нади, и координаты Валевских были переданы Францу. Франц с женой незамедлительно - буквально через неделю - приехал в Киев, встретился с Надей и её мужем и пригласил их посетить ГДР, сказав при этом, что в музее города, где они познакомились, есть целая экспозиция, посвящённая Наде и тем событиям, в которых она играла одну из главных ролей. Вскоре Валевские поехали в ГДР, в том городе Надю встретили с большой помпой, она стала почётной гражданкой города. Но муж её влюбился - и не без взаимности - в директриссу того самого музея, Надя ничего такого не подозревала... Поскольку Вебер предложил Валевскому преподавать - по контракту на несколько лет - в одном из университетов ГДР, то через некоторое время после возвращения его и Нади в Киев он снова уехал в ГДР (Надя должна была уехать за мужем позднее, уладив семейные дела) и уже оттуда прислал заявление на развод с Надей. Надя впала в шоковое состояние, но что она могла поделать? После развода Валевский официально женился на немке-директриссе и остался в Германии навсегда. Несколько позже он забрал к себе младшую дочь (Надя не возражала) с тем, чтобы она получила высшее образование в Германии (через какое-то время она вышла замуж за немца).
   Надя оставалась в Киеве со старшими детьми - женатым сыном и замужней дочерью. Но всемогущий, по-видимому, в ГДР Франц Вебер каким-то образом, вызвав в страну Надю, легализовал её жизнь в ней. И она, насколько знает Георгий Сергеевич, до сих пор живёт в Берлине, пережив объединение Германии и получая пенсию. Туда же приехала позднее и её дочь с двумя детьми - каков их статус в этой стране, для Пешнева остаётся загадкой.
   Когда несколько лет назад Мариша приезжала в Германию в гости к племяннику, она звонила Наде. Та рассказала, в числе прочего, что только недавно вернулась из поездки в США, где была по приглашению давно живущей там Греты, внучки того самого пастора, в доме которого она провела последние годы войны...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 6

1.

  
   Мила уже больше трёх недель была в отъезде и будет отсутствовать ещё три дня - она находилась в Ленинграде на курсах повышения квалификации. Они уже давно не работали в одном отделе - с тех пор как Сафонова назначили начальником другого подразделения института, утвердив его кандидатуру на партбюро (в партию он вступил ещё в Джезказгане). А тут в прошлую среду заболела дочка - какой-то особый вид ангины, температурила, поначалу даже тяжело дышала, и Сафонов вынужден был попросить о помощи тёщу, решив не сообщать ничего Миле, поскольку и районный врач, и специально приглашённый частным образом специалист-оториноларинголог уверили его, что ничего страшного, попринимает неделю лекарства и всё пройдёт. Сафонов с большим удовольствием воспользовался бы помощью своей мамы, но Светлана Павловна теперь целыми днями была занята - домашними заботами, поскольку Андрей Максимович уже давно болел, не выходил из дому. Тёща переселилась на это время в квартиру Сафоновых, спала в одной комнате с внучкой на раскладушке, роптала на то, что ей неудобно, после ночи у неё болит спина, но что поделаешь, другого выхода нет... Только вечером, когда Аркадий возвращался с работы, она уходила на пару часов домой, к мужу - благо, было недалеко. А в прошедшие два дня - в субботу и в воскресенье - она несколько раз уходила и вновь приходила, чтоб собственноручно покормить внучку, проследить, чтоб та приняла лекарство, не доверяя это зятю, который в выходные дни, съездив на рынок, пока тёща была в доме, сам готовил еду. До болезни дочки Аркадий обычно справлялся со всеми делами сам, отказавшись на время отсутствия жены от своих командировок, и только однажды, зная, что задержится на работе, позвонил тёще, чтоб она забрала свою внучку из детского сада.
   ...В троллейбусе Сафонов пытался восстановить душевное равновесие после утреннего общения с тёщей. Конечно, он был ей благодарен за помощь, но она имела странную привычку выражать своё недовольство по тому или иному поводу утром, когда он, сварив себе в медной джезве, которую он когда-то привёз из Еревана, кофе, оставлял его осесть в своей любимой большой чашке, а сам пробегал мимо неё в их с Милой комнату одеваться. Потом, сидя за кухонным столом и глотая уже чуть поостывший, покрытый бело-коричневой плёнкой кофе, которым он запивал плохо прожёванные под тёщин аккомпанемент куски бутерброда (самое позднее - он должен выйти из дому через две минуты!), Аркадий постепенно закипал, начинало щемить сердце, на язык накатывались всякие слова. Ну, говорила бы она что-нибудь по делу, что-нибудь, связанное с ребёнком, так нет, она была недовольна образом жизни Сафоновых, тем, как он, Аркадий, относится к своей жене и к ней тоже. Так продолжалось уже который день, он сдержался и на этот раз, избегая скандала, который неминуемо бы возник, если б он высказал всё то, что думал. Действительно, лучше промолчать, никак не реагируя на слова тёщи (что, впрочем, только распаляло её) и поскорее уйти.
   На улице набирала силу весна. Троллейбусная остановка была недалеко, и теперь, в троллейбусе, зажатый со всех сторон, Сафонов старался переключиться на сегодняшние дела. "Понедельник - день тяжёлый", и в самом деле, сегодня ожидался трудный день. Кроме всего прочего, предстояло решить несколько не терпящих отлагательства вопросов с начальством, а это всегда была мука, так как Алексей Алексеевич, его непосредственный шеф, заместитель главного инженера по проектированию, давно перерос в стремительном служебном продвижении свой уровень компетенции, но останавливаться не хотел, мечтая занять, в конце концов, директорское кресло. Его стремление не могло оставаться тайной, он упорно двигался к своей цели, директор и главный инженер, лет пять-шесть назад оба перешедшие рубеж пенсионного возраста, часто болевшие в последнее время, друзья со своих ещё школьных лет, волею судьбы теперь работавшие вместе, жившие, что редко случается между руководителями, душа в душу, знали, конечно, об устремлениях Алексея Алексеевича, но, обсуждая вдвоём этот вопрос, решили ничего не предпринимать, поскольку им неминуемо когда-нибудь министерство предложит уйти "на заслуженный отдых" - правда, вряд ли одновременно, чтоб сохранить некую преемственность - и не всё равно ли им, кто после них возглавит институт? Возможно, будут интересоваться их мнением о намеченных кандидатурах новых главного инженера и директора, но, скорее всего, для проформы, тем более что у Алексея Алексеевича есть "рука" в министерстве, через неё он и попал в институт лет десять назад, а возможно и другое: вместо любого из них вдруг пришлют кого-нибудь из местной обкомовской номенклатуры...
   Алексей Алексеевич не вызывал у Сафонова положительных эмоций, его не радовало бы, если б у того и дальше шёл карьерный рост, и это обстоятельство, которое не могло не оставаться невысказанным, замкнутым в его душе, с некоторых пор сковывало Сафонова в разговорах с его шефом, подсознательно заставляло осторожничать, и часто вместо того, чтобы настоять на своём, он тушевался. Этому способствовало и то, что Алексей Алексеевич был демагогом крупного калибра и "давить" умел так, что слова застревали в горле. Бывало, после такой "беседы" Аркадий, выходя от него, посерев от злости из-за невозможности ничего доказать человеку, который не слушает доказательств, решал для себя вроде бы окончательно не лезть на рожон, но естественное стремление хорошо делать своё дело приводило к новым осложнениям. А Алексей Алексеевич был всегда жизнерадостен, доволен собой, не допускал ни малейших проявлений неуважения к себе, держался уверенно, зло острил, умея находить такие выражения, которые, прямо не оскорбляя подчинённого, свинцом оседали в его душе. Резкостью суждений и апломбом он подменял недостаток специальных знаний, но зато чувствовал себя, как рыба в воде, в вышестоящих инстанциях, всюду имел друзей-приятелей, умело и энергично выступал на всякого рода конференциях, научно-технических советах, в общем, по не очень грамотному, но точному выражению, "туго знал своё дело"... Умудрённый жизнью Иван Петрович, начальник соседнего отдела, в котором теперь работала Мила, только укоризненно поглядывал на Аркадия, когда тот на каком-нибудь совещании пытался возражать шефу, а затем, в коридоре, отечески выговаривал ему, советуя беречь здоровье.
   В последнее время, злясь на самого себя, Сафонов старался избегать конфликтных ситуаций. Вот и сейчас, обдумывая в троллейбусе предстоящий разговор, он пытался промоделировать в уме возможное его течение и результаты. Суть основного дела состояла в том, что по просьбе одного из постоянных заказчиков, крупного комбината, нужно было выполнить срочную работу, связанную с модернизацией его вычислительного центра: сделать планировку под новое оборудование, откорректировать штатное расписание, а главное - подготовить спецификации на вычислительную технику, периферийные устройства и прочее оборудование. В общем-то, все эти материалы могли бы подготовить и специалисты самого комбината, однако такого рода техническая документация не имеет юридической силы без подписи руководителя организации, которая должна заниматься подобными работами. Выполнить эту работу отделу Сафонова не составляло труда, и нужно бы её сделать обязательно, помятуя о том, что хорошие отношения с заказчиком - залог успешного внедрения уже выполненных разработок и пополнения портфеля заказов на будущее, - но такой темы не было в утверждённом плане работ института, Лимиты по труду на текущий год, выделенные для этого заказчика, были уже исчерпаны, и Сафонов был бессилен что-либо предпринять без волевого решения руководства института выполнить всё-таки эту работу в счёт имеющихся лимитов по другим объектам, проектирование которых было намечено, но ещё не ведётся из-за необеспеченности разработок исходными данными. Пробираясь к выходу из троллейбуса и ежесекундно повторяя "разрешите", "извините", Аркадий вдруг подумал, какой галиматьёй показались бы все эти сложности человеку, не посвящённому в тайны организации проектного дела, если внезапно, без подготовки, обрушить их на него, и так тяжко вздохнул, представив, как он будет просить шефа принять положительное решение, что неохватных габаритов женщина, мимо которой он в этот момент боком протискивался, обернулась и участливо посмотрела ему в лицо.
   - Извините, - сказал ей машинально Сафонов и сделал последний рывок по направлению к двери, которая уже шипела в попытке раскрыть свои створки, прижатые спинами плотно друг к другу стоящих на ступенях людей.
   С третьего раза дверь, наконец, раскрылась, и Сафонов, оправив на ходу плащ, через минуту уже входил в вестибюль здания, в котором размещалось три института. Лифт, по обыкновению, не работал. Поднимаясь к себе на пятый этаж, отвечая на приветствия обгонявших его более молодых сотрудников, Аркадий решил в разговоре с Алексеем Алексеевичем не настаивать на своём предложении. "Доложу о ситуации, о телефонном звонке с комбината в конце рабочего дня в пятницу, - думал он, - и всё. Пусть сам решает". Он отчётливо понимал, что в нынешнем положении, когда директор опять надолго заболел и ходили слухи, что вот-вот его отправят на пенсию, шеф не захочет лишних неприятностей, а они могут последовать: стройбанк строго следит за тем, чтобы выполнялись только "лимитные" работы, а заниматься перераспределением лимитов через центральные организации хлопотно и долго; да и неизвестно, как там отнеслись бы к этому - ведь нужно предложить, вместо какой другой выполнять эту работу, значит, вызвать неудовольствие тех, кто опекает заменяемый объект, даже если очевидно, что его проектирование по той или иной причине начинать невозможно.
  
   - Доброе утро! - сказал Сафонов, входя в отдел и мельком окинув взглядом ещё полупустое помещение. Он прошёл в "аквариум" - так называли закуток, отгороженный застеклённой перегородкой, не до потолка, от остальной территории отдела, представляющей собой шестиоконный зал внушительных размеров. При планировке здания предусматривалось, что это помещение будет использоваться институтом в качестве актового зала, но численность сотрудников института постоянно росла, в том числе и отдела Сафонова в последнее время, и отдел был переведен около года назад сюда. Широкие окна зала выходили на юго-запад, и летом после двух часов дня так припекало, что не спасали и плотные, из незнакомого Сафонову материала, пронзительно-жёлтого цвета шторы, которые ему удалось буквально вырвать у завхоза.
   Столы здесь стояли тесно, несколько чертёжных комбайнов жалось у противоположной окнам стены, и в осенне-зимние месяцы, когда заканчивался период массовых отпусков и сельскохозяйственных работ, в которых институт принимал самое активное участие, следуя разнарядке райкома партии, и большинство сотрудников было на месте, работать в помещении было тяжело: все мешали друг другу, и обсуждение даже в узком кругу любого рабочего вопроса не давало сосредоточиться остальным. Сафонов несколько раз обращался к руководству - и устно, и письменно - с просьбой перегородить зал хотя бы пополам, но его предложение отвергалось, так как все расширенные заседания партбюро и месткома, а то и собрания членов разных общественных организаций (например, добровольной народной дружины) после окончания рабочего дня проходили здесь.
   ...Зазуммерил телефон.
   - Аркадий Германович, это Паркова, - услышал Сафонов в трубке. - Здравствуйте. Мне нужен отгул на два часа... непредвиденные обстоятельства... Можно?
   "Начинается, - подумал Аркадий. - Типичный понедельник. Сейчас ещё кто-нибудь позвонит..."
   - Хорошо, - ответил он и, положив трубку, достал из стола папку с текущими бумагами.
   Прозвенел звонок, оповестивший о начале рабочего дня. За перегородкой "аквариума" ещё двигали стулья, кто-то из женщин скороговоркой и задыхаясь от сдерживаемого смеха досказывал окружающим о вчерашней поездке за город. Потом посторонние звуки исчезли, заменённые тем неровным и почти неслышным рабочим шумом, который Сафоновым и не воспринимался как шум, он был привычен, как привычны гул и рокот движущегося за окном транспорта, и даже резкий стук пишущей машинки, выделяющийся в его палитре, не мешал Аркадию думать.
   - Аркадий Германович, вы не расписались... - Эльвира, секретарь отдела, стол которой стоял между входной дверью и "аквариумом", подошла к Сафонову с журналом выхода на работу сотрудников. Сафонов расписался, сказал, что Паркова опоздает часа на два, пусть Эльвира отметит у себя, когда та придёт. Сегодня, оказалось, не вышло на работу ещё четыре человека, все - женщины. Женщины составляли примерно 70% состава отдела, и постоянный болезни их малышей, не говоря уже о том, что, как правило, две-три из них одновременно находились в "декретных" отпусках, создавали определённую напряжённость в работе. Аркадий давно заметил, что дети - и его дочка тоже, только этот раз были исключением - заболевают почему-то, в основном, в выходные дни, и заранее знал, что в понедельник не досчитается кого-то из сотрудниц.
   Первое дело, которое наметил себе на сегодня Сафонов, - это сдать ежемесячный отчёт о тематике и объёме выполненных отделом работ. Срок сдачи отчёта прошёл ещё в пятницу, однако никак не удавалось договориться с Опуловым, возглавлявшим отдел технико-экономических обоснований, о степени вклада этого отдела в выполнение одной из работ, закреплённых за Сафоновым. Яростный спорщик и путаник, Опулов в свои шестьдесят три года и несмотря на перенесенный инфаркт, был полон энергии, быстро ходил, чуть наклонясь вперёд, семенящими шагами, никого не боясь, "резал в глаза правду-матку". Заслуженный и опытный специалист по электромонтажным работам, побывавший в Китае и Индии, он много лет назад - после расформирования совнархозов - был направлен в институт и здесь вынужден был заняться новой для себя областью деятельности. Он не считал, что то, чем он сейчас занимается, достойно его, может заполнить его жизнь так, как она заполнялась работой прежде, например, в пору восстановления "Запорожстали" или позднее, когда он участвовал в монтаже электроприводов и электросетей Бхилайского металлургического комбината в Индии, но за годы работы в институте уже свыкся с мыслью, что проработает здесь до смерти. Переходить на пенсию Опулов категорически отказывался, и не было никакой возможности с почётом проводить его, поскольку в министерстве со многими в руководстве он был "на ты" ещё с давних времён. Возможно, именно потому, что теперешняя работа, которую он не считал особенно сложной, не требовала от него всей энергии, постоянно клокотавшей в нём, Опулов конфликтовал по любому поводу с окружающими: и с подчинёнными, и с начальством, и со своими коллегами - начальниками других отделов. С последними разногласия возникали чаще всего из-за сроков выдачи исходных данных для проведения расчётов экономической эффективности и определения стоимости проведения таких расчётов. В этих вопросах Опулов был непреклонен, считал, что только он сам способен определить точно, сколько должно стоить выполнение данной работы и в какие сроки она может быть сделана, и не принимал во внимание никаких дополнительных обстоятельств, которые сплошь и рядом возникали в практике проектирования: ни ограниченности выделенных лимитов, определяющих, в конце концов, число исполнителей по каждой теме, ни просьбы заказчиков ускорить окончание работы, ни даже требования руководящих органов. В таких конфликтных ситуациях Опулов подчинялся только прямому письменному указанию директора или главного инженера института, в котором должно было быть указано: выполнить такую-то работу такой-то стоимости в такие-то сроки. Подобное распоряжение воспринималось им, как пощёчина, он взрывался, и горе тому из его коллег, с чьей подачи оно подписывалось! Опулов "находил" тысячу возможностей показать, что этот начальник отдела некомпетентен, что данные для расчёта, им выданные, не соответствуют действительности, а "высосаны из пальца", что объект вообще не надо было принимать к проектированию, а принят он потому, что это нужно кому-то для диссертации, и так далее и тому подобное...
   Придвинув поближе к себе телефонный аппарат внутриинститутской связи, Сафонов набрал номер Опулова.
   - Пётр Николаевич есть? - спросил он, услышав тихий женский голос. Сотрудники Опулова будто бы специально подбирались - они, как правило, в противовес своему начальнику, были робки, неразговорчивы, с тихими (и у мужчин тоже) голосами. В институте даже был пущен злой слух, что в отделе Опулова все просто запуганы им. Может быть, в этом и была какая-то доля правды, но и в самом деле по воле случая в отделе собрались люди, сходные внешними проявлениями своих характеров.
   Опулова на месте не оказалось - вчера уехал в командировку. Сафонов облегчённо вздохнул и сделал тщетную попытку согласовать объём выполненных работ с заместителем Опулова - Гришей Заманским, который никак не хотел отступать от полученных от своего начальника директив и, хотя знал Аркадия ещё с вузовских лет, мог ему только посочувствовать. Они с Гришей учились в параллельных группах, и когда Аркадий впервые встретил его в этом институте и узнал, чем он здесь занимается, то ещё раз отметил про себя, что опять подтверждается давнее его наблюдение: где только не работают его сокурсники, в какой сфере деятельности не находят применение своей голове, часто полностью переквалифицируясь... "Теперь, - подумал Сафонов после разговора с Гришей, - остаётся одно: обратиться к шефу. И я с чистой совестью сделаю это". Он позвонил Алексею Алексеевичу.
   - Доброе утро, это Сафонов. Когда вы можете меня принять?
   - Здравствуйте. Что-нибудь срочное? Сейчас я занят.
   - Срочное. Мне нужно сдать отчёт, а Опулов...
   - Он же в командировке!
   - В том-то и дело, что он мне ничего не подписал - не успел или не хотел. Кроме того, ещё есть дело...
   - Ладно, минут через сорок, я позвоню вам.
  
   Едва Аркадий положил трубку, как раздались требовательные и частые характерные звонки "междугородки". Звонил Пантюхин из Ленинграда - милейший человек и приятный собеседник, начальник вычислительного центра крупного производственного объединения. Поинтересовавшись здоровьем Сафонова и его семьи, на что Аркадий ответил кратким "спасибо", но добавил, что его жена сейчас как раз в Ленинграде, "повышает квалификацию" на курсах при технологическом институте ("Ну да? - удивился его собеседник. - Может быть, ей что-нибудь нужно в Ленинграде - в смысле купить, достать, я готов помочь, дайте жене мой телефон". "Спасибо", - снова сказал Аркадий), Пантюхин посетовал на то, что в Ленинграде никак не наступит хорошая погода, и сообщил сразу две новости - и обе довольно приятные. Во-первых, ему удалось включить (задним числом, все сроки давно прошли!) в план новой техники министерства тему, связанную с созданием автоматизированной системы управления объединением, разработку которой отдел Сафонова завершил ещё в первом квартале. Собственно, работы были закончены ещё в прошлом году, система уже опробована, а в январе Сафонов подписал последние документы, не столько важные для работы системы, сколько необходимые для формального завершения разработки. "Милейшая Марго помогла! Добрая душа! Вы её помните?" - Сафонов помнил, он встречался несколько раз в московском министерстве с пышнотелой, чуть увядшей, но не сдающейся возрасту энергичной и пробивной Маргаритой Савельевной из технического управления. Он не знал, какое она занимает место в табеле о рангах, но слышал, что тем, кто пришёлся ей по душе (естественно, только мужчинам!), она помогает решать многие вопросы. Пантюхин был из тех, кому Марго - так все называли её за глаза - благоволила. К нему все, кто с ним сталкивался, и не мог относиться плохо или хотя бы безразлично. Во всяком случае, Аркадий таких не знал. Цепкость в деле, высокая квалификация сочетались в Пантюхине с широтой души, благожелательностью, весёлостью характера. Разговаривая с ним, Сафонов будто видел перед собой его квадратное с немного приплюснутым носом лицо пятидесятилетнего мужчины с большой бородавкой на щеке у левой ноздри.
   Включение темы в план новой техники, как выразился Пантюхин, "чревато премией, а потому с вас причитается". Он был незаменимым тамадой в застолье - Аркадий имел однажды случай убедиться в этом, не столько любил выпить, сколько посидеть за хорошим столом в хорошей компании. "Мы не алкоголики, - говаривал он, если кто-то пытался мягко (резко с ним никто не разговаривал) упрекнуть его в этой слабости, - нам нетрафаретно пообщаться хочется!"
   Вторая новость была связана с первой. Пантюхин сообщил, что он предложил включить Сафонова в межведомственную комиссию по приёмке автоматизированной системы в промышленную эксплуатацию, она соберётся недели через три, но официальный вызов Сафонова в Ленинград будет выслан не сегодня-завтра. А поскольку премию выплатят лишь при наличии акта о внедрении системы, то Сафонов, как член комиссии, и должен потрудиться, чтобы система была принята. Пантюхин, конечно, шутил, никаких трудностей в работе комиссии не предвиделось, и Аркадий понимал это, зная по своему опыту, что межведомственная комиссия создаётся только тогда, когда система уже отлажена, работает в проектном режиме, и нужно просто соблюсти формальность, подписав на высоком уровне её "свидетельство о рождении".
   Весть о предстоящей поездке в Ленинград обрадовала Сафонова - и потому, что это был Ленинград, по которому он любил бродить часами, не уставая, и потому, что среди массы командировок на объекты, проектируемые его отделом, в смежные институты и в министерство, где всегда надо было что-то согласовывать, утрясать, спорить - вежливо, когда хочется ругаться, - выдумывать обтекаемые формулировки при подготовке протоколов совещаний, эта поездка представлялась разрядкой - с одной стороны, отдыхом от постоянной нервотрёпки на работе, а с другой - некоторой встряской от устоявшегося быта дома (не считая, конечно, нынешнего временного состояния, когда жена в отъезде и он вынужден общаться с тёщей). А там, в Ленинграде, всё будет спокойно и деловито, его, в числе других членов комиссии, поселят в хорошей гостинице, утром к ней будет подходить автобус, они скрупулёзно и не спеша проверят работу системы, соответствие её той технической документации, которая была подготовлена, выловят - не без этого! - несколько мелких огрехов, которые, конечно же, не имеют принципиального значения (у Пантюхина крупных недоделок и быть не может - не тот человек) и легко будут исправлены в процессе функционирования системы, подпишут акт, а потом - скромный, с незаменимым Пантюхиным во главе, банкет, укрепляющий неформальные связи между различными организациями и ведомствами... Предвкушая эту поездку, Сафонов в который раз вспомнил смешную историю, которую он с удовольствием рассказывал немногим своим друзьям после какой-то очередной своей поездке в "Северную Пальмиру": решив "шикануть" в воскресенье - пообедать в приличном ресторане, он, гуляя по Невскому проспекту, зашёл в ресторан "Столичный" и, обнаружив в поданном официантом меню блюдо "рябчик в сметане", заказал его ("Попробую, что ели буржуи", - подумал Аркадий, - как там у Маяковского: "ешь ананасы, рябчиков жуй...", - но ананасов в меню он не нашёл); ему принесли металлический судок, на три четверти заполненный сметаной с вкраплёнными в белую массу жёлтыми жиринками, рябчика видно не было, он потыкал вилкой, она упёрлась во что-то достаточно твёрдое, это и был, по всей видимости, рябчик, но как его есть было непонятно; надо было бы выложить его из судка, но дополнительной тарелки ему не дали, официант - как в землю провалился, и Аркадий, орудуя ножом и вилкой, не видя сквозь сметану, что он режет, пытался справиться с рябчиком - тот оказался худым, костистым, почти без мяса; измазавшись в сметане - она брызгала во время его манипуляций, - Сафонов, разозлённый, ушёл из ресторана голодным...
   Вот и опять предстоит командировка в Ленинград. А ведь кроме дел, связанных с межведомственной комиссией, - в Ленинграде живёт Женя, его смятение... Аркадий не знал, что с этим делать, после Веры в нём впервые возникло такое чувство, он задавливал его в себе, и поэтому, хотя страшно хотел её увидеть и был взволнован возможностью встречи с ней, всё же обрадовался, когда от сумятицы поневоле появившихся мыслей его отвлекла партгрупорг отдела Дерягина. Он понимал, что от тех мыслей всё равно не уйти и не сразу он успокоится, раз уж всколыхнулось это, запрятанное, как ему казалось, в самой глубине души, однако с наигранной бодростью сказал себе: "Работать! Прежде всего - работать!" - стараясь подавить все ощущения, не относящиеся к делу, и сосредоточиться на том, что говорила Дерягина.
   - ...Три вопроса, - продолжала Дерягина, и Сафонов понял, что начало он просто прослушал. - Первое: начинается избирательная компания, нам нужно выделить шесть агитаторов. Вот мои предложения, - она положила перед Сафоновым листок с фамилиями. - Если вы не возражаете против этих кандидатур - а их нужно будет отпускать иногда в рабочее время, - то я передам список на утверждение в партбюро института.
   Аркадий посмотрел список. Васильченко... Опять - Васильченко! Что-то часто в последнее время Дерягина выдвигает свою подругу для выполнения общественных поручений. И что у них общего? Дерягина - работяга, руководитель сектора постановщиков задач, решаемых в системах управления, партгрупорг отдела, и, если её и не хватает общей интеллигентности (Сафонова всегда коробит, когда она произносит "туфлей" или что-нибудь в этом роде), то в работе на неё можно положиться, особенно, когда надо "вкопаться" в какой-либо сложный вопрос. И хотя от неё нельзя ждать быстрых решений при "горящих" сроках, что довольно часто имеет место, Сафонов её ценил и полностью полагался на её квалификацию. Васильченко же - взбалмошная бабёнка, смешливая, с довольно привлекательной внешностью (чего уж никак нельзя сказать о Дерягиной), исповедующая принцип "где бы ни работать - лишь бы не работать". Её фигурка двадцатилетней, как будто бы не рожавшей женщины (а ей все сорок и сыну - пятнадцать), всегда привлекала внимание мужчин, и она их любила тоже и не скрывала этого. Муж ушёл от неё давно, и можно было догадаться - почему, поскольку слухи о её ненасытности в определённой сфере проникали в стены института. Им, по-видимому, можно было верить, так и сам Сафонов однажды не стал жертвой её страстей, когда на какие-то праздники Васильченко предоставила отделу для застолья свою двухкомнатную квартиру и после нескольких рюмок, выпитых Сафоновым, увлекла его в тесный чуланчик под предлогом того, что нужно достать с верхней полки ещё одну банку консервированных огурцов. Там она вдруг прижалась к нему своим горячим и мягким телом, прикрыв глаза, и обхватила руками его шею. Ошеломлённый такой откровенностью, Аркадий вмиг протрезвел, с трудом высвободился, хотел уйти совсем, но это выглядело бы так демонстративно, что он с испорченным настроением вернулся за стол, не забыв прихватить огурцы. Мало того, что он после того как стал начальником отдела дал себе зарок не вступать в личные отношения с сотрудницами, есть, кроме того, ещё и какие-то правила, и в таких делах инициатива, пусть даже явно не выраженная, а только - взгляд, движение души, так чутко всегда воспринимаемое женщиной, должна принадлежать мужчине...
   Сафонов никогда не отказывался от предпраздничных застолий, организуемых сотрудниками его отдела, считая, что и такие мероприятия, говоря казённым языком, "сплачивают коллектив", позволяя людям, проводящим под одной крышей вместе много времени, лучше узнать друг друга. Во внеслужебной обстановке он представал перед сотрудниками совсем иным, рассказывал разные истории - он знал их много "от Ромула до наших дней", читал иногда стихи и, хотя рядом с темпераментным Пантюхиным выглядел бы несколько бледно, вполне вписывался в сообщество, радующееся предстоящим нескольким дням праздников и ведущего себя вполне раскрепощёно.
   В тот вечер, дома у Васильченко, он был явно расстроен, и это было заметно. А хозяйка дома, как ни в чём не бывало, без тени смущения продолжала тогда веселиться, танцевать, споро хозяйничать. Сафонов ловил на себе её красноречивые взгляды, но отводил глаза, отказался танцевать с ней, сославшись на усталость, и все последующие дни после той вечеринки был с ней неизменно корректен, но непроницаем, чтобы не давать повода злословить всё замечающим сотрудницам, от которых, безусловно, не укрылось, что что-то между ними произошло, да и сама Васильченко, в силу своего темперамента, не смогла, видимо, поначалу сдержаться, чтобы в разговоре с приятельницами не бросить слово-другое на эту тему, а знаки внимания, которые она - может быть, неосознанно - оказывала первое время Сафонову, не прошли незамеченными для окружающих. Сафонов делал вид, что ничего не происходит, с нетерпением, впрочем, ожидая конца этой истории. Он не учёл тогда, что у таких натур, как Васильченко, одно настроение (чтобы не сказать - чувство) переходит в другое - противоположное - сразу, без полутонов. Очень быстро после той памятной вечеринки Васильченко уже не упускала случая съязвить по поводу Сафонова, иногда достаточно зло. Но и эта стадия истории, достигнув своего апогея, пошла на убыль, и после того как Сафонов, однажды, не выдержав, пригласил к себе Дерягину и попросил её как приятельницу Васильченко и, к тому же, как человека ответственного, дружески посоветовать ей укоротить язык, Васильченко притихла окончательно, оставаясь во всех других отношениях той же взбалмошной и неунывающей женщиной.
   Таким образом, всё тогда кончилось благополучно и понемногу забылось, но сейчас фамилия Васильченко в списке по не совсем осознанным Аркадием ассоциативным законам опять вернула его к мыслям о Жене.
  

2.

  
   Гроза врывалась в распахнутое настежь окно, вспыхивала изогнутым хлыстом молния на чёрном беззвёздном небе, вода натекала с подоконника на пол - они ничего не замечали. Аркадий сидел на расшатанном и скрипучем венском стуле, придвинутом к узкой, с провалившейся сеткой, железной кровати с когда-то никелированными спинками, и неотрывно смотрел на Женю, скорее угадывая в темноте, чем видя, очертания её тела, свернувшегося калачиком под грубошерстным, утончившимся от старости одеялом. Двумя руками она держала руку Аркадия, прижав её к груди. Лицо её при вспышках молнии казалось бледным, но глаза влажно светились. Время от времени она всё так же двумя руками поднимала руку Аркадия к своему лицу, прижималась к ней щекой, целовала в ладонь. Другой рукой Аркадий перебирал её невидимые в этой кромешной тьме янтарные волосы, медленно проводил по гладкому, будто полированному лбу, по глазам, ощущая щекотное касание ресниц и смахивал с них бусинки слёз. Он шептал ей что-то, она шептала тоже. Они не вслушивались в шёпот друг друга и не старались понять его. Аркадий был наполнен такой нежностью к этой женщине, которую не испытывал со времён юности. Его давние намерения, данное самому себе слово не впускать женщин в свою душу, относится к ним свысока и лишь потребительски забылись начисто. Казалось, что вся его прошлая жизнь, его "я" отступили куда-то в даль, в нереальность, пропали, исчезли "вчера" и "завтра", а была только Женя, была эта ночь, эта гроза, он растворился в них, стал мельчайшей частицей той вселенной, которую составляли лишь эта женщина, эта гроза...
   Много дней спустя, когда Аркадий попытался осмыслить происшедшее (а это ему плохо удавалось), он был поражён тому запасу нерастраченной нежности, который, оказывается, существовал в его душе, не иссяк за годы, оставаясь будто законсервированным во всё тогда ещё недолгое время его семейной жизни, удивлялся той силе чувства, на которую он, казалось, уже не был способен, тому заряду эмоций, который, разрушив все преграды, какие только может поставить разум, выплеснулся из него в те немногие дни и ночи. Он будто парил над землёй, не обременённый никакими заботами, как когда-то давно, в какой-то период юности, когда представлялось, что весь мир, раскинувшийся вокруг, только и существует для того, чтобы дарить радость, и так легко на душе, и лёгкие ноги несут лёгкое тело всё дальше и дальше навстречу всё новым и новым впечатлениям и знаниям, которые жадно впитываются умом и сердцем, но ещё не осознаются как необходимое накопление опыта для последующей долгой и сложной жизни, а лишь постоянно ощущаются как состояние нескончаемого счастья...
   Это было два года назад, в жаркий июльский день. Сафонов приехал в Москву утром выходного дня с тем, чтобы попытаться устроиться в одну из гостиниц в центре столицы, поскольку командировка была сложной, и с понедельника ему предстояло мотаться по разным организациям и ведомствам, решая вопросы, в которых там никто не был заинтересован. Но решение их, этих вопросов, было крайне важным для Аркадия. Он только недавно был назначен начальником вновь образованного отдела института, несмотря на сопротивление Алексея Алексеевича, руководившего тогда отделом, в котором Сафонов возглавлял сектор, но быстро изменившего своё мнение, так как вслед за назначением Сафонова он получил должность заместителя главного инженера. Эти пертурбации были инициированы директором Афанасием Игнатьевичем, невозмутимым, внешне медлительным, хитрым, с огромным практическим опытом специалистом в области автоматики, сумевшего превратить немногочисленное КБ в мощную и авторитетную организацию, каковой стал институт. Афанасий Игнатьевич с некоторым опозданием понял, что его институт, не проводя разработки автоматизированных систем управления (АСУ - по принятой терминологии), вот-вот начнёт терять заказчиков и объёмы работ, а АСУ теперь в моде, и правильно, поскольку жизнь показала, что без использования вычислительной техники в народном хозяйстве дальнейшее его развитие невозможно, так как трудовые ресурсы в стране не безграничны и могут почти полностью поглотиться сферой управления, а кто тогда будет стоять у станка, сеять хлеб, работать в лабораториях? Тезис "кибернетика - лженаука" ушёл в прошлое, и руководители всех уровней, с трудом преодолевая психологический барьер, всё больше склонялись к тому, что необходимо использовать возможности "умных" машин для анализа производственно-хозяйственной деятельности предприятий и управления ими.
   Сафонов теперь часто ездил в Москву, где в НИИ и проектных институтах были уже достигнуты успехи в разработке и внедрении АСУ, - ездил, чтобы познакомиться с разработками, перенять опыт, договориться о сотрудничестве. На этот раз задачи у него были более прозаические: "выбить" лимиты по труду в том министерстве, к которому относился завод, решившийся на внедрение автоматизированной системы и обратившейся с этой проблемой в институт, договориться на двух приборостроительных заводах о поставке хотя бы части необходимой аппаратуры при отсутствии необходимых фондов, так как нормальный путь - выделение фондов на аппаратуру через министерство - был закрыт из-за нерасторопности заводского отдела капитального строительства, запоздавшего с оформлением заявок.
   В общем, дел у Сафонова в Москве было много, и он радовался, что командировка начинается удачно: он получил место в гостинице "Будапешт" (ожидая поселения, в вестибюле гостиницы он встретил Юру Пешнева) - правда, лишь койку в многоместном номере на последнем этаже (умывальник - в комнате, туалет и душ - по коридору), но и за то спасибо, главное - жильё в центре, отсюда куда угодно удобно добираться.
   Удача на этом не кончилась. Бросив у койки портфель, Аркадий вышел из гостиницы, прямо у подъезда поймал такси и за пятнадцать минут до начала футбольного матча был у стадиона "Динамо". Позднее он уже не мог вспомнить, какая из ведущих команд играла в этот день, но матч должен был быть интересным, он привлёк внимание болельщиков, хотя по каким-то причинам проводился не в Лужниках, а здесь и, к тому же, не ближе к вечеру, когда спадает жара, а в середине дня.
   Билетов в кассе, конечно, не было. Потолкавшись среди других, жаждущих попасть на матч, Аркадий, не теряя надежды, решил попробовать счастья у входа на стадион. По дороге туда он обогнал шагающего нетвёрдой походкой парня в замызганной спецовке и кепке, усеянной ржавыми пятнами. По какому-то наитию Сафонов резко остановился, повернул назад и подошёл к парню.
   - Билет есть?
   - Е-есть... - парень разжал кулак, в котором лежала скомканная бумажка, и его глаза, окаймлённые рыжими, почти белесыми ресницами, недоумённо уставились на Аркадия.
   - Мне друг дал... расплатился...
   Сафонов понял, что парень с кем-то крепко выпил, а его напарник отдал ему билет на матч в качестве компенсации за угощение.
   - Тебя же всё равно не пустят... в таком виде, - сказал Аркадий.
   - Да-а? - протянул парень и оглядел себя. - Пу-устят, куда они денутся. Билет - вот...
   - Не пустят, - уверенно повторил Аркадий, - да и зачем тебе туда? Развезёт на солнце... Продай билет мне.
   - Ну, - сказал парень, и отблеск мысли мелькнул в его глазах. - А на бутылку дашь?
   - Смотря на какую бутылку...
   После небольшого торга они столковались, билет перешёл к Сафонову, и он окончательно поверил в свою удачу.
   Место было не ахти какое, но Аркадий получил удовольствие от игры команд. Если бы не жара, вообще всё было бы прекрасно. Он отдохнул, а только пять часов дня и впереди ещё целый вечер, хлопоты и беготня лишь завтра, не скоро...
   Проезжая в троллейбусе по улице Горького, Аркадий заметил в окно большую афишу на кинотеатре "Россия" - идёт "Наташа Ростова", одна из серий киноэпопеи "Война и мир", которую он ещё не видел. Он встал на Советской площади, вернулся к кинотеатру и без труда взял билет на очередной сеанс. То ли фильм давно был в прокате, то ли жара выгнала в этот выходной день любителей кино за город, но очереди в кассу не было. Сафонов, однако, отнёс это обстоятельство к своей сегодняшней удачливости.
   Он успел перекусить перед началом сеанса в кафе кинотеатра и сел в кресло в прохладном, просторном и незаполненном зале, предвкушая удовольствие от очередной встречи со ставшими хрестоматийными героями... Он сидел на своём любимом месте, у пересечения продольного и поперечного проходов, что обычно давало ему возможность удобно вытянуть длинные ноги. Эта проблема - куда деть ноги - у Аркадия всегда была, особенно - в самолётах, где малые расстояния между рядами кресел доставляли ему существенные неудобства. Сейчас кресло рядом справа оказалось свободным, что тоже обрадовало Аркадия, поскольку его тело ещё хранило жар стадионного солнца, а кондиционированная прохлада зала не успела остудить его. Фильм начался, и Сафонов, много раз перечитывавший великий роман (хотя и слышал мнения, что роман написан плохо), полностью отключился... Он даже не зафиксировал момент, когда кто-то, слегка споткнувшись об его ноги и тихо пробормотав "извините", опустился рядом с ним на свободное место, обдав его лёгкой волной хороших духов. И только тогда, когда зашуршала обёртка разворачиваемой конфеты, а потом ещё раз, он искоса взглянул на сидящую рядом девушку и прошептал: "Пожалуйста, тише". Через некоторое время шуршание возобновилось, и Аркадий, не отрывая глаз от экрана, мягко накрыл своей ладонью пальцы девушки, опять разворачивающие конфету. Прикосновение к прохладной и будто бархатной коже соседки было приятно, и, не осознавая этого, Аркадий, видимо, дольше, чем следовало, задержал свою руку.
   - Ну, хорошо, не буду больше, - шепнула она и не спеша высвободила свои пальцы.
   Теперь Сафонов посмотрел на неё внимательнее. В сумеречном свете кинозала, скрадывающем детали, довольно чётко вырисовывался её профиль с покатым лбом, наполовину закрытым чёлочкой, заметной горбинкой носа, чуть вздёрнутой верхней губой и округлым подбородком. "Хороша, - подумал Аркадий. - А какова она при дневном свете?"
   С этого момента внимание его раздвоилось: он смотрел и на экран, но уже не было того чувства причастности к событиям фильма, как раньше, и на соседку, стараясь не встретится с ней взглядом и сожалея о том, что нет больше повода взять её пальцы в свою руку.
   Когда закончился фильм и зажёгся свет, Аркадий понял, что соседка, действительно, хороша собой, а веснушки, редко разбросанные по её лицу и оголённым незагорелым рукам, никак не портят её, а придают даже некоторую пикантность.
   - Вы любите конфеты? - спросил он, чтоб завязать разговор, когда они выходили из зала на лестницу. Ему не хотелось так вот, сразу, с ней расстаться.
   - Не всякие... - ответила она. - Извините меня.
   Они спускались на площадь, в духоту вечера. Солнце заходило где-то за домами, уже не было изнуряющей дневной жары, но после прохлады кинозала тело опять обволокло теплом накалённого за день камня.
   Аркадий не знал, как поддержать беседу. Ни одной путной мысли не приходило в голову. Но молчать было нельзя, сейчас кончится лестница, и она уйдёт куда-то, сказав, в лучшем случае, "до свиданья", или сядет в троллейбус, в общем - испарится... Не найдя ничего лучшего, он брякнул:
   - Можно вас проводить?
   Она как-то лукаво глянула на него, повела плечом и, помедлив, ответила:
   - Пожалуйста...
   Они пересекли Пушкинскую площадь и пошли по Тверскому бульвару. Мало-помалу разговорились. Женя, так её звали, оказалась весьма сведуща в областях, в которых Сафонов считал себя профаном: живопись, музыка, театр. Только в знании литературы - как русской, так и зарубежной - Аркадий чувствовал себя на высоте и не ударил лицом в грязь перед искусствоведом, каковым оказалась Женя.
   Они долго гуляли, отдыхали на скамейках, потом снова ходили по улицам. Аркадия всё больше завораживал её грудной, мягкий и мелодичный смех, которым она легко откликалась на забавные истории, сыпавшиеся из уст Сафонова вперемежку с рассказами о его работе, о прочитанном. Аркадий снова был в ударе, время текло незаметно, наступала ночь. Он с сожалением проводил её к подъезду старого и большого дома на Арбате, долго прощался, держа её руки в своих и глядя в неожиданно ставшее ему таким милым лицо, и ушёл не раньше, чем получил от неё твёрдое обещание встретиться с ним завтра.
   По дороге в гостиницу, перебирая в памяти события этого длинного дня, Аркадий с удовольствием вспоминал её стройную, с хорошо развитыми формами фигуру, светлые конопатинки на свежем и белом лице, пухлые губы, которые так хотелось поцеловать, но он не решился. Он был рад этому неожиданному знакомству, не мог предвидеть, конечно, к чему оно приведёт, но весь вечер чувствовал себя свободно, раскрепощёно и совершенно не мучался угрызениями совести...
  
   - Аркадий Германович, вы слушаете? - Дерягина всё ещё стояла у его стола, глядя на него с недоумением. - Так есть у вас возражения? - она ткнула пальцем в лежащий перед Сафоновым лист.
   - Возражений нет, - стараясь, чтоб голос звучал ровно, ответил Сафонов и, спохватившись, что даже не предложил Дерягиной сесть, добавил как можно более мягко:
   - Да вы садитесь, пожалуйста. У вас же ещё два вопроса?
   Дерягина села на стул, стоящий у торца стола, натягивая на колени юбку. Колени напоминали увеличенные до гигантских размеров желудёвые шляпки, такие же, наверное, шершавые на ощупь; вниз от них уходили корявые, как дубовые корни, все в перевитых вздувшихся венах ноги, густо покрытые тёмными волосками. Сейчас плотные чулки скрывали всё это, но летом они производили неприятное впечатление. С некоторых пор, после сближения с Васильченко, Дерягина и сама стала понимать это, приходя в чулках даже в самую жару, если, кроме обычной будничной работы, предстояло какое-нибудь мероприятие: собрание, например, где она как партгрупорг должна была быть на виду, или встреча с заказчиками. Сафонов знал из разговоров сотрудников, которые поневоле слышал в своём "аквариуме", если в обеденный перерыв оставался на месте (Дерягина всегда использовала перерыв, чтоб побегать по продуктовым магазинам), что живётся ей нелегко: муж - здоровый и интересный парень, на вид младше жены - Сафонов как-то встретил их вдвоём в городе в выходной день, - любитель выпить и погулять, его зарплата редко попадала домой, драчливый, когда выпьет; двое детей-школьников; кооперативная квартира, далеко не выплаченная, первый взнос на которую помогли собрать её родители, живущие где-то в селе. Васильченко, по всей вероятности, сумела ей всё же внушить, что нельзя замыкаться только на своих домашних неприятностях, и Дерягина стала больше следить за собой, бывать на предпраздничных застольях отдела, и даже та её неизменная юбка, в которой она постоянно ходила на работу, известная всему институту из-за своего пронзительно-зелёного цвета, была теперь всегда вычищена и выглажена. Что ж, желание нравиться вопреки всему - нормальное состояние женщины, и Сафонов тем более ценил её как человека, в достаточной мере принципиального и очень работоспособного, на которого можно положиться в сложных ситуациях, подчас возникающих в отделе. Ему казалось, что к Васильченко Дерягина привязалась, видимо, потому, что ей самой не хватало качеств, имевшихся в изобилии у подруги, недоставало лёгкого отношения к жизни, чего у неё быть не могло, но так бы хотелось...
   - Вам пора делать политинформацию, - продолжала Дерягина, - давайте завтра, прямо с утра. - Она вопросительно посмотрела на своего начальника, тот кивнул, соглашаясь. Ох, эти обязательные обязанности (Сафонов отметил про себя получившийся топорный каламбур - "обязательные обязанности") руководителя коллектива: политинформации, экономическая и техническая учёбы, предвыборная компания, подведение итогов соцсоревнования между секторами отдела, разбор и погашение конфликтов, время от времени возникающих в отделе (что поделаешь, коллектив-то, в основном, женский!), да ещё многое другое - всё это, действительно, надо, никуда не денешься, но где взять время, рабочий день не резиновый, а после звонка, возвещающего об окончании рабочего дня, мало кто может оставаться, чтоб подогнать работу, ведь у большинства семьи, дети...
   - Аркадий Германович, тут ещё одно дело, - Дерягина вдруг засмущалась, - мы закончили, наконец, проект по Зеленогорску, срок, вы знаете, завтра, я имею в виду пятипроцентную досрочность... Я договорилась уже в отделе оформления - его нам сегодня могут размножить, чтоб завтра успеть отослать. Вы б его просмотрели быстренько, а?
   Сафонов всё понял. Просьба Дерягиной означала, что ему надо без проверки, как говорится - не глядя, подписать проект, затем договориться с нормоконтролем, чтоб эта служба, также не глядя, поставила свою визу, и, наконец, получить подпись на проекте у шефа. И всё это быстро-быстро, иначе не будет даже минимальной премии.
   Принятая система премирования была далека от совершенства. Выполненные институтом разработки подлежали премированию лишь в том случае (кроме редко встречавшейся ситуации, когда объект был "забит" в план новой техники соответствующего министерства), если техническая документация отправлялась заказчику ранее установленного договором срока, и величина премии зависела от процента достигнутой досрочности, причём, если она, эта досрочность, была ниже пяти процентов, премия уже не полагалась. Такое положение создавало только спешку и нервозность у разработчиков. Нужны были какие-то иные критерии премирования проектантов. Они, в принципе, были уже выработаны, и институт ждал указания о переходе на новую систему планирования и экономического стимулирования, опробованную в других министерствах и давшую хорошие результаты.
   Сафонов снял телефонную трубку, набрал номер.
   - Нонночка, вы? Доброе утро, Сафонов. Опять нужна ваша помощь... Да-да, знаю, я у вас в долгу, но я же не подводил вас ни разу, правда? Проект хороший, мы его затянули немного, так как никак не могли согласовать с заказчиком постановки задач... переделывали несколько раз. Но теперь всё в порядке. Завтра надо отправить... да, один экземпляр, а потом учтём все ваши замечания и дошлём остальное. Ну, спасибо, спасибо, больше не буду, ей-Богу. Дерягина подойдёт к вам минут через пятнадцать.
   - Вы всё поняли? - спросил Сафонов Дерягину. - Нормоконтроль завизирует. Давайте, я подпишу. Но... - он полистал настольный календарь и сделал пометку, - в среду весь проект мне на стол. Посмотрю внимательно.
   Пока Дерягина подбирала титульные листы разделов проекта, которые он должен подписать, Сафонов успел подготовить докладную записку на имя исполняющего в настоящее время обязанности директора Ивана Борисовича Ногова, главного инженера института. Сафонов ходатайствовал об увеличении должностного оклада Эдику Липкину, профоргу отдела, активному и способному парню, признанному острослову, что не мешало ему успешно работать в области, никак не связанной с его полученной в вузе специальностью. По образованию Эдик был инженер-механик, поступая лет пять назад на работу в институт, попал в конструкторский отдел, очень быстро "поцапался" с абсолютно лишённым чувства юмора Иваном Борисовичем, который тогда ещё был начальником того отдела, и был обрадован, когда Ногов "пошёл на повышение". При проведении только-только созданным отделом Сафонова одной из первых работ у Аркадия возникла потребность в специалисте, правда, он считал - временная, который смог бы разобраться со службой главного механика на заводе, для которого начала разрабатываться АСУ. По мнению директора завода, эта служба была самым "узким местом", мешающим достичь высоких показателей работы предприятия. В действительности это было не так, но Сафонову сие было ещё неизвестно, и он искал специалиста-консультанта вне института. Он нашёл такого, но однако оплата консультаций по трудовому соглашению была невелика из-за нехватки у института денег по этой статье затрат, и нужен был свой сотрудник, который бы делал всю черновую работу. Новый начальник конструкторского отдела порекомендовал ему Липкина, тот прекрасно справился с делом; при этом выяснилось, что завод лихорадило не из-за плохой работы службы главного механика, а корень зла находился значительно глубже... Сафонов и весь отдел долго мучились с этим объектом, и, если бы, на счастье, на заводе, в конце концов, в результате работы комиссии министерства не сменилось всё руководство, о внедрении системы не могло бы быть и речи. Этот случай утвердил Сафонова в мнении, что автоматизация управления - не панацея от всех бед, сначала должна быть надлежащая организация производства и только потом - автоматизация управления им... А Липкин, удачно вписавшийся в коллектив, попросил Сафонова поспособствовать его переводу в свой отдел на постоянную работу, что и было сделано. Он получил свой постоянный "кусок" работы, став разработчиком для всех проектируемых объектов задач, связанных с автоматизацией планирования и проведения ремонтов оборудования и автоматизацией расчётов его мощности.
   Сейчас, заканчивая писать докладную, которая ещё должна быть завизирована Алексеем Алексеевичем, Сафонов надеялся, что Ногов, в сущности, неплохой мужик и, кажется, незлопамятный - во всяком случае, такое за ним раньше не замечалось, - примет положительное решение. Конечно, лучше было бы, если б на месте был директор. Афанасий Игнатьевич был крутого нрава, подчас несдержанный в узком кругу - со своими заместителями и начальниками отделов, но мягкий и терпеливый в общении с рядовыми сотрудниками, заинтересовано их выслушивал в специальные часы приёма или во время систематических обходов отделов их личные просьбы, да и претензии, касающиеся работы, помогал, когда мог, а если не мог, то это значило, что выполнить просьбу, в самом деле, невозможно. "Главное - люди, - не уставал твердить директор, - они делают работу", - и болезненно воспринимал увольнение мало-мальски полезного сотрудника. Он пользовался непререкаемым авторитетом и как специалист, и просто как человек, обладающий опытом и трезво мыслящий. Вызов к Афанасию Игнатьевичу "на ковёр" никому обычно не сулил ничего хорошего, но попадало за дело, он почти всегда оказывался прав, а если нет - ему можно было объяснить, он слушал, не упирался.
  
   Подписав принесенный Дерягиной проект, Сафонов посмотрел на часы (пора бы уже и шефу вызвать его к себе!) и вышел из "аквариума".
   Отдел работал. Мерно стучала машинка. Среди столов, заваленных бумагами и чертежами, островками выделялись те, лакированные поверхности которых были пусты, - столы отсутствующих по болезни и немногих ещё в это время года отпускников. Да в дальнем углу у окна глянцевито поблескивала в косо падающих лучах весеннего солнца группа столов, владельцы которых - сотрудники одного из имеющихся в отделе двух секторов программирования - выйдут сегодня во вторую смену, так как по понедельникам и четвергам вычислительный центр института предоставлял машинное время отделу, кроме утреннего часа, только с трёх часов дня.
   Организовать двухсменную работу было непросто - опять же, из-за женского, в основном, контингента программистов. Когда объём работ института по программированию вырос и вычислительный центр, размещённый в этом же корпусе, стал работать с восьми утра и до одиннадцати вечера, Сафонову пришлось реорганизовать секторы программирования, выделив в один из них всех тех, кто не был обременён вечерними семейными заботами, - конечно, с их согласия. Им, в свою очередь, такое расписание работы было даже в какой-то степени удобно, поскольку предоставляло определённую свободу. Сафонов считал ненужным "мелочиться" - ну, что из того, если кто-то уйдёт вечером на час раньше, было бы дело сделано - и был уверен, что Ветровский, руководитель сектора, никого не отпустит, если при этом пострадает работа.
   Сафонов медленно шёл по проходу между столами, останавливался, заглядывая в материалы, над которыми работал тот или иной сотрудник, спрашивал, получал ответы, сам отвечал на вопросы. Такие краткие беседы кто-то называл "хождением в народ", другие - "часом вопросов и ответов". И хотя такой "час" длился значительно меньше часа астрономического и повторялся не чаще двух-трёх раз в неделю, он позволял Сафонову быть в курсе работы каждого, и все знали, что могут задать ему любой вопрос, связанный с проводимой разработкой, и получить ответ - если не сразу, как чаще всего бывало, то позже, возможно, через день-другой (человек не может всё знать, и Аркадий не был исключением), когда Сафонов приглашал сотрудника к себе и детально разбирался в его проблемах. Качеством ответов сотрудников на его вопросы и глубиной вопросов, задаваемых ему ими, определялась в глазах Сафонова деловая квалификация сотрудников. Хорошую репутацию и вытекающие из этого льготы (повышение зарплаты, увеличенную - правда, ненамного - что делать, не из чего выкраивать - премию, отпуск в желаемое время) можно было заслужить только таким путём...
   Сафонов прошёл мимо стола Липкина, тихо беседовавшего с присевшей рядом Валентиной Петровной Кривенко, и заметил на столе букет цветов в графине для воды. "Какие прекрасные розы! - Аркадий остановил на них взгляд. - У кого же сегодня день рождения? Не помню. Неудобно... Что ж, Липкин подскажет". В отделе сложилась традиция: в одиннадцать часов, во время физкультпаузы, Сафонов поздравлял от имени коллектива именинника, говорил коротко что-нибудь тёплое и вручал цветы; "герой дня" после этого обычно просил всех не расходиться сразу в обеденный перерыв и выставлял тогда на стол сладкое - конфеты, торты - так, что каждому доставалось по небольшому куску, а иногда и бутылку домашней наливки (не более, иначе это могло вызвать справедливые нарекания), чтобы была возможность хотя бы чисто символически поднять бокалы...
   Сафонов подсел к столу машинистки Марии Алексеевны, крупной женщины предпенсионного возраста. Она была классной машинисткой, печатала быстро и без помарок. Сафонов ценил её абсолютную грамотность, а также то, что она легко разбирала любой почерк - кроме, увы, почерка самого Сафонова, но он и сам знал, что его мелкая вязь с годами становится всё более трудной для прочтения; вот и сейчас ему пришлось расшифровывать Марии Алексеевне строчку в деловом письме, которое он подготовил в конце дня в пятницу. Просмотрев материалы, ждущие своей очереди для печати, Сафонов рассортировал их по-своему и заметил, что Кривенко отошла от стола Липкина.
   - Валентина Петровна, вы освободились? Зайдите ко мне, - сказал он и через мгновение добавил:
   - Через пять минут, пожалуйста.
   Аркадию давно хотелось курить, но он выдерживал время после утренней сигареты по дороге из дому к троллейбусной остановке. Он вышел на лестничную клетку, где собирались курильщики, но сейчас там никого не было. Выкурив пол сигареты, он сбил пальцем тлеющий огонёк в урну и, убедившись в том, что сигарета полностью затушена, вложил её остаток обратно в пачку. Когда он вернулся в отдел, у "аквариума" уже стояла Кривенко.
   - Присаживайтесь, - сказал Сафонов.
   Кривенко руководила сектором, который разрабатывал сейчас информационную модель управления для одного из проектируемых отделом объектов. Сафонова тревожило состояние дел в секторе, да и от самой Кривенко он был вправе ожидать большего. Её перевели к нему из другого отдела год назад после какой-то не совсем ясной истории, свою просьбу о переводе Кривенко обосновывала тем, что "не сработалась" со своим начальником. Шума никто не поднимал, перевод руководство института санкционировало, но в скором времени начальник того отдела ушёл из института. Его, собственно, как и Валентину Петровну, Сафонов знал плохо, тот работал в институте недавно, видеться с ним приходилось только на совещаниях у начальства (при первой встрече Сафонова удивило несоответствие живых, постоянно слегка прищуренных глаз на резко очерченном лице и обрюзгшей фигуры), и, хотя он и был рекомендован в своё время кем-то как деловой и энергичный руководитель, ничем особенным себя не проявил. Кривенко же, спокойная моложавая женщина, на вид едва за сорок, с русой косой, закрученной на затылке, и ярко-синими глазами северянки, оказалась неплохим работником, добрым и мягким человеком. Её сразу полюбили в отделе, сотрудницы помоложе прямо льнули к ней, советовались по житейским вопросам, называли "мамой Валей". Единственно, чего ей недоставало, так это инициативности, деловой хватки.
   - Я и сама хотела к вам подойти, Аркадий Германович, - говорила Кривенко, усаживаясь. - Я просто не знаю, что делать. Осталось полтора месяца до выпуска проекта, а работать некому. Таня и Маша в "декрете", а теперь Люда Мищенко заболела... теперь сама, я ей вчера звонила... То сынишка болел, теперь - сама. И Глухов уходит на военные сборы... Остаёмся только мы с Людой-маленькой.
   - Подождите, подождите... Что у Глухова? Эти сборы - с отрывом от производства или учёба по вечерам? Когда это стало известно?
   - В том-то и дело, что с отрывом... Он к вам собирается завтра подойти, сегодня ему в военкомат. Всё узнает... Да это точно, вон Гаранин из девятого отдела - знаете? - однокашник Глухова и сосед по дому, был уже там в пятницу... А в эту среду явиться... на месяц.
   - Да-а, - протянул Сафонов. Положение оказалось более серьёзным, чем он предполагал. Конечно, Кривенко и техник Сизова ("Люда-маленькая", как все её называли) работы не вытянут.
   - А что вы думаете предпринять? Какие у вас предложения? - с упором на "вы" и " у вас", - спросил он.
   - Не знаю... Я могу оставаться вечерами и по субботам выходить... - она приостановилась, - иногда. Но всё равно...
   Сафонов помрачнел.
   - Очень плохо, - жёстко сказал он, - что вы не подготовили задела по работе. Я имею в виду - надо было выполнить основной объём проекта раньше, когда все были на месте. Вы же прежде других знали, что Круглова и Фесенко пойдут рожать. Ведь так?
   - Да... Но они так плохо себя чувствовали... А теперь - Глухов... Прямо не знаю, что делать...
   - Надежда Ивановна! - позвал Сафонов Дерягину через перегородку "аквариума". - Подойдите, пожалуйста, сюда. Вот что, - продолжал он, выйдя из-за своего стола и остановившись перед своими сотрудницами, когда Дерягина села рядом с Кривенко, - придётся вам помочь коллеге, Валентина Петровна не успевает с проектом... людей не хватает. Кто там у вас больше знаком с информационным обеспечением? Ходырин и Замятулович, кажется? Значит, с завтрашнего дня на месяц, - он посмотрел на Кривенко и повторил: - На месяц они передаются Валентине Петровне. Договорились? Ну и вы, конечно, не оставайтесь в стороне, всё же это ваши люди, может, им придётся немного перерабатывать...
   Пока Сафонов говорил, лицо Дерягиной медленно заливала краска.
   - А как же... как же Старореченский комбинат? У меня ж в плане... Я думала сразу после майских праздников выезжать туда на обследование...
   - Ну-ну, не расстраивайтесь, Надежда Ивановна, - Сафонов легко тронул её за плечо, - план есть план, его выполнять надо, но помочь соседу тоже ведь надо, правда? Обследование проведёте, сами поезжайте, организуйте получше работу, в крайнем случае, лишнюю неделю там нужно будет пробыть. Договор по Старореченску готов?
   Дерягина кивнула.
   - Покажите мне его сегодня же. Надо будет его быстренько оформить. Повезёте с собой. Готовьте командировки. Кстати, что с Первомайской демонстрацией?
   - Партбюро ещё не дало разнарядки. Наверное, завтра...
   Это была ещё одна головная боль у Сафонова: надо было выделить сколько-то сотрудников для участия в демонстрации, закрепить за ними транспаранты, портреты "вождей", мало кто из сотрудников радовался этому. Присутствие на демонстрации начальников отделов было обязательным; когда-то - в студенческие годы - Сафонов с удовольствием участвовал в этих мероприятиях два раза в год (музыка, красочность, можно было встретить знакомых, которых давно не видел, после этого - нехитрое застолье в кругу друзей), но уже давно воспринимал это как нечто неизбежное, каждый раз вспоминая Салтыкова-Щедрина, который, описывая историю города Глупова, отмечал, что в городе было два праздника - весной и поздней осенью, ну прямо, как теперь, и как он это смог предвидеть?..
   - Надежда Ивановна, - продолжал Сафонов, - ещё по поводу "подчистки старых хвостов"... Я же знаю, вы намерены были ими заняться сразу же после выпуска проекта по Зеленогорску, не скрывайте. И это надо успеть, верно?
   Дерягина опустила глаза, смущённо улыбнулась. Сафонов улыбнулся тоже. Ни для кого не было секретом, что подчас в выполненных институтом и отправленных заказчику проектах встречались мелкие огрехи, недоработки, о которых разработчики знали, но просто не успевали исправить. Потом, когда кончалась выпускная горячка, всё приводилось в норму, заказчику отсылались (или отвозились) отдельные листы текстовых материалов или чертежей для замены отправленных ранее.
   - Что касается Замятулович, - сказал Сафонов, возвращаясь за свой стол, - то она, я помню, в списке агитаторов и всё равно бы не поехала в Старореченск в этот период из-за своих общественных обязанностей. Подумайте, кем её заменить на время работы у Валентины Петровны, если это нужно, конечно. Всё. Решили.
   Он отпустил Дерягину и сказал, понизив голос:
   - А вы, Валентина Петровна... как бы вам объяснить доходчивее... Вы - руководитель, отвечаете за порученное вам дело, а я не вижу, чтобы вы "горели" этим делом. Вы рассуждаете примерно так: "Я сама работаю хорошо? Хорошо. Делаю, что могу. А выход из непредвиденных ситуаций пусть ищет начальство. Я знаю, оно найдёт, если не сегодня, то завтра. В конце концов, всё перемелется, войдёт в нормальную колею". Так вы думаете, правда?
   Кривенко молчала. Сидела, высоко подняв свою русую голову на крепкой шее, смотрела на Сафонова спокойными синими глазами. "Откуда у неё украинская фамилия? - вдруг подумал Сафонов. - Наверное, по мужу. Впрочем, я даже не знаю, замужем ли она". Он продолжал:
   - Поймите, я требую от вас... наконец, прошу большей активности. При сложившемся положении вы должны были быть у моего стола прямо с утра, со звонком. А вы спокойно сидите, занимаетесь с Липкиным профсоюзными делами, обсуждаете, кто лучше работал в этом месяце. Это важно, но вначале должно быть дело, наша с вами производственная деятельность. И не обижайтесь... Вы - хороший работник, ещё чуть-чуть - и будете совсем незаменимой.
   Кривенко слабо улыбнулась, вернее даже - чуть обозначила улыбку, но глаза её - было заметно - повлажнели. Чтоб не смущать её, Сафонов взял папку с текущими бумагами, раскрыл её и сказал, не глядя на Валентину Петровну:
   - Теперь всё зависит от вас. Работу надо вытянуть в срок, а если хотите премию, то и досрочно... - он быстро подсчитал в уме, - примерно на восемь дней, как минимум. Если будет нужно, обращайтесь ко мне с любыми вопросами. Помогу. С этим закончили. Вы свободны. Да, будьте любезны пригласить ко мне Липкина.
   Время шло, шеф всё не звонил, отчёт за месяц не закончен, и Сафонов с минуты на минуту ожидал нагоняя от плановиков...
   - Эдик, - спросил он подошедшего Липкина, - у кого сегодня день рождения?
   - Ни у кого... Цветы - Рамоновой. Она выходит замуж, оказывается, а никому ничего не говорила... чтоб не спугнуть, быть может. - Эдик улыбнулся. - Я случайно узнал вчера... от общих знакомых. Купил цветы, чтоб не опоздать поздравить, не знал, когда свадьба. Она, оказывается, будет перед праздниками, но, возможно, Рамонова попросит отпуск? Нужно будет ещё собрать деньги на подарок. А сегодня в одиннадцать поздравите её?
   - Конечно.
   Рамонова работала техником, была, в общем-то, малозаметной в коллективе, и, если бы Сафонова попросили дать ей характеристику - не официальную, а так, чисто человеческую, - то он вряд ли смог бы сказать что-либо путное, только вспомнил бы, как в прошлом году, когда несколько отделов выезжало в колхоз (вернее - в крупный совхоз) на прополку луковых полей, ей вдруг стало плохо, её с трудом отвели в неблизкую лесополосу, в тень, отпоили и обрызгали водой. Была середина июля, уже неделю стояла ужасная жара, только ночью наступала прохлада и можно было нормально дышать. Выехали пригородной электричкой перед вечером, их встретили автобусы, отвезли прямо в поле к стогам сена, разрешили разобрать сено для ночлега, там и переспали, завернувшись во взятые собой плащи, куртки, тонкие одеяла. А в пять утра - подъём, и через полчаса все были уже на бесконечных луковых грядках - с тем, что к одиннадцати, к началу жары, закончить работу. "А сколько предстоит таких поездок в этом году?" - подумал Сафонов.
   - Аркадий Германович, - сказал Липкин, но зазвонил телефон, и Сафонов снял трубку:
   - Да. Нет... Позвоните ещё раз, пожалуйста.
   К городскому телефону Сафонова был подключён параллельно и соседний отдел. Это создавало определённые неудобства. АТС, которая должна была взять на себя обслуживание нового района города, где разместился институт, ещё не была пущена, хотя строилась уже около пяти лет.
   Вошла Дерягина, положила на стол Сафонова черновик договора.
   - Аркадий Германович, я хотел...
   - Простите, Эдик, одну минуту, посидите.
   Сафонов бегло просмотрел договор. Стоимость работ и сроки их выполнения были согласованы давно. Перечень работ по постановке задач стандартен. Вроде бы всё в порядке. Если что-то не так, плановики поправят.
   - Согласуйте с плановым отделом и - в печать, - сказал он Дерягиной, отдавая договор. - Передайте Марии Алексеевне - в первую очередь. Слушаю вас, - повернулся он к Липкину.
   - Когда будем проводить итоговое собрание, Аркадий Германович?
   Сафонов секунду подумал.
   - Давайте завтра, в шестнадцать тридцать.
   В отделе ежемесячно проводились профсоюзные собрания, на которых рассматривались итоги работы за прошедший месяц и Сафонов ставил задачи на следующий период. Собранию всегда предшествовало расширенное заседание профбюро отдела с участием Сафонова и руководителей секторов.
   - А сразу после обеда собираемся здесь, - продолжал Сафонов. - Кто у нас в передовики вышел?
   - Сектор Разуваевой.
   Это был второй сектор программирования.
   - Что ж, посмотрим, обсудим, - сказал Сафонов.
   В "аквариум" вошла Ирина Ивасюк, копировщица-надомница.
   - Здравствуйте, Аркадий Германович. Извините, подпишите, пожалуйста, наряд. Я опаздываю сдать его и могу остаться без зарплаты.
   - Здравствуйте. Чего же вы тянули так долго? - Сафонов посмотрел на записи в наряде. - Ого! Всё с "высоким качеством"! Кто это писал? А-а, в основном, Дерягина... Сколько же вы выработали? - он взглянул в итоговую графу документа. - Неплохо!
   - Я только вчера утром закончила последний лист. Надежда Ивановна позвонила в субботу, сказала, что приедет за готовой работой в воскресенье, чтобы успеть сверить дома. Очень много было работы в этом месяце.
   Сафонов подписал наряд и спросил у Липкина:
   - Что ещё у вас, Эдик?
   - Во-первых, - опять улыбнулся Липкин, - с вас полтинник, хотим проведать больную Мищенко, во-вторых...
   - После работы, надеюсь?
   - Да. Кроме того, надо оказать материальную помощь Люде Сизовой, вы же знаете, у неё мать тяжело больна и давно. Вот её заявление с ходатайством профбюро. Завизируйте, пожалуйста, я отнесу в местком.
   Сафонов взял заявление, прочитал, написал "ходатайствую по существу", подписался. Достал из кармана мелочь, отдал Липкину.
   - Всё?
   - Всё, - ответил Эдик, и Сафонов кивком отпустил его.
   Сафонов встал, несколько раз напряг и отпустил мускулы рук, шеи и спины, восстанавливая кровообращение, посмотрел в окно. Солнце затягивало облаками, они плыли по небу быстро, солнечный луч, как маяк, мигал иногда только, прорываясь в разрывы облаков, становилось пасмурно.
   Он сел, увидел в раскрытой папке листок со своими записями, сделанными в пятницу. Это был перечень дел, которыми ему сегодня нужно обязательно заняться. Третьим пунктом в листке было записано: творческие планы. Сафонов был ответственным по институту за составление руководящим персоналом личных планов производственной и творческой работы, за проверку выполнения этих планов и внедрение разработанных предложений. Ещё месяц назад должно было состояться заседание партбюро института, на котором он, Сафонов, был обязан доложить о результатах личной творческой работы руководителей подразделений в первом квартале, но заседание по каким-то причинам всё время откладывалось, и только в прошедшую пятницу ему сообщили, что этот вопрос будет таки рассматриваться в партбюро завтра, во вторник. И сегодня ему надо восстановить всё в памяти, снова просмотреть материалы, может быть, что-то уточнить у коллег, авторов творческих планов. Аркадий понимал, что всё это чушь, придумано, как и многое другое, столь же бесполезное, партийной бюрократией с целью, во-первых, показать высшему руководству, что она "работает не покладая рук", и, значит, нужна, а во-вторых (но, возможно, как раз это - во-первых) - чтобы занять умы, загрузить дополнительно, отвлечь техническую интеллигенцию от невольно приходящих мыслей, что "не всё ладно в датском королевстве", от раздражения, вызываемого несоответствием состояния дел в стране, не являющегося уже давно ни для кого тайной, и речей с высоких трибун, вызывающих, кроме всего прочего, смех, когда из уст самого главного в государстве не так давно звучало что-то вроде "сиськи-масиськи" и подобные нечленораздельные выражения.
   Сафонов вздохнул. Сколько уходит на всё это времени! А пользы - никакой. Каждый из руководителей и так отчитывается производственными показателями своего подразделения, которые идут в отчёты института. Ну, может быть, кое-кто укажет, что написал статью. Он её всё равно бы написал, если есть о чём писать, поскольку количество публикаций учитывается при подведении итогов соцсоревнования между отделами. Сплошное дублирование планирования и отчётности! Но - по разным формам, и требуют эти формы различные органы управления...
   Сафонов и сам время от времени писал статьи для профильных технических журналов или межведомственного научно-технического сборника. И сейчас рукопись очередной его статьи лежит в стопке материалов для печати у машинистки, и он в который раз переложил её под низ, поскольку у Марии Алексеевны есть более срочная работа. Аркадий не то чтобы завидовал тем, кто работает в науке, но часто жалел о том, что так и не удосужился подготовить диссертацию, хотя материалы для неё он мог бы собрать. Но он был по своей натуре практик и, несмотря на постоянную "текучку", забиравшую силы и портившую нервы, с трудом мог бы представить себя на другом месте, занятым другим делом, он получал, в конце концов, удовлетворение именно от этой, пусть не всегда интересной и совсем не спокойной работы, поскольку видел, всё же, результаты своего труда...
   - Аркадий Германович! - подошла к нему секретарь. - У вас чего-то местный телефон не работает. Алексей Алексеевич вас зовёт.
   - Спасибо. Выясните, пожалуйста, что с телефоном.
  

3.

  
   Кабинет шефа находился напротив помещения отдела Сафонова, дверь в дверь, через коридор, тянувшийся вдоль всего здания. Покрытый вздувшимся линолеумом грязно-коричневого цвета, коридор был штатной темой выступлений на каждой профсоюзной конференции института или партийно-хозяйственном активе. Сотрудники спотыкались о бугры, оступались в ямы, цеплялись за края разошедшихся швов, но, несмотря на массу принятых решений о необходимости ремонта, всё оставалось по-старому. Только за последние три года сменилось два заместителя директора по хозяйственной части ("по общим вопросам", как их было принято называть), а сейчас это место вообще пустовало. Они не держались в институте - то ли потому, что институт - не производство (в общепринятом его понимании), и негде развернуться деловому человеку, то ли из-за невозможности спокойно работать, вызванной хронической нехваткой выделяемых фондов на мебель, канцелярские товары и прочие необходимые элементы материального обеспечения крупного института. Дело доходило до смешного: когда осенью проводили плановую побелку помещений, то пришедшие две симпатичные девушки-штукатуры посоветовали Сафонову купить муки и клея для добавки в раствор, если он хочет, чтобы стены меньше пачкались. Он так и сделал, да и в других отделах происходило то же самое. Или взять проблему ленты и копирки для пишущей машинки: их постоянно недоставало, и Аркадий, чтобы не срывать выпуск проектов, добывал их часто сам (именно - добывал, так как ленту просто так, в магазине, купить было невозможно).
   - Здравствуйте, Алексей Алексеевич! - сказал Сафонов, входя в кабинет шефа.
   - Добрый день, Аркадий Германович, - шеф приподнялся в кресле, протянул руку. - Простите, что пригласил вас несколько позже, чем было намечено. Аделаида Васильевна не дёргала вас по поводу отчёта? Нет? Я ей звонил, предупредил, что вы сдадите его к перерыву.
   "Что-то он очень любезен... не к добру, - подумал Сафонов. - Даже привстал... большая редкость". Аделаида Васильевна возглавляла плановый отдел, была педантичной до умопомрачения женщиной, в свои пятьдесят лет следила за модой, добывая каким-то образом заграничные журналы, но, следуя моде, одевалась иногда так, что поневоле вызывала смех, не учитывая, что, как когда-то высказывалась знаменитая Коко Шанель (Аркадий читал где-то), перенимать новинки следует постепенно, едва заметными дозами. Аделаида Васильевна ни в грош не ставила Алексея Алексеевича, имея дело напрямую с директором или, в крайнем случае, с главным инженером.
   Сафонов сел у стола шефа, положил перед собой папку с документами. Прямо перед ним, за спиной Алексея Алексеевича, было окно, выходившее на пустырь, и только в отдалении виднелись многоэтажные корпуса нового жилого массива. Ещё больше стемнело, чёрная туча медленно надвигалась от горизонта, накрывая, как шапкой, верхние этажи домов.
   Шеф включил настольную лампу по зелёным стеклянным абажуром. Такие лампы Аркадий видел только в кино, и то лет двадцать назад. В её мягком свете тускло блеснуло обручальное кольцо на правой руке шефа, слегка барабанившей по крышке стола, засеребрилась обильная седина в гладко зачёсанных назад волосах, а его лицо - волевое, с крупным носом - показалось Сафонову каким-то необычным, вроде как бы... одухотворённым, что ли?
   Кабинет был небольшим и узким. В одном его торце - дверь, в другом - окно. Справа от шефа, в нише, вытянулся почти до потолка железный шкаф. Сафонов никогда не видел его открытым, но связка ключей постоянно лежала под настольной лампой. Аркадий подозревал, что в шкафу, кроме деловых бумаг, хранится ещё что-нибудь "горячительно-прохладительное" - необходимый атрибут встречи "нужных людей". Во всяком случае, прекрасной работы кофейный сервиз он однажды заметил, когда был вызван к шефу осветить какой-то вопрос во время пребывания в институте польских специалистов. Сервиз стоял на длинном столе, обычно расположенном слева от двери впритык к продольной стене, а тогда установленном посередине комнаты, как при совещаниях, стандартно образуя со столом шефа букву "Т".
   Сейчас всё было, как всегда, лишь зеленоватый свет лампы придавал комнате какой-то домашний уют, необычный для служебного помещения, да и странное выражение лица шефа...
   - Давайте-ка ваш отчёт, Аркадий Германович, - протянул руку Алексей Алексеевич. - Какую сумму вы выделили Опулову? - он пролистал отчёт. - Я думаю, вполне достаточно.
   Он взял ручку, расписался.
   - Всё в порядке. Опулов, конечно, рассвирепеет, да Бог с ним... - шеф рассмеялся. - У вас ещё какое-то дело?
   Сафонов изложил просьбу комбината о проекте модернизации вычислительного центра, сказал, что лимиты отсутствуют, но...
   Алексей Алексеевич поморщился:
   - Скажите, а вам... - он поправился, - нам это, действительно, нужно?
   Сафонов неопределённо пожал плечами:
   - Было бы полезно...
   - Ну, хорошо. Подготовьте докладную... на имя Ивана Борисовича... и дайте мне. Только побольше аргументации. И позвоните на комбинат, пусть обратятся с официальным письмом в наше министерство, копия нам. Работу примем. Решим так, если вы настаиваете.
   Сафонов ничего не мог понять. Он ни на чём не настаивал, старался лишь бесстрастно доложить суть дела. И - на тебе! Что-то уж очень ласковый сегодня Алексей Алексеевич! В Сафонове нарастало тревожное чувство, и, чтобы не гневить фортуну, он решил отложить на завтра вопрос о повышении оклада Липкину.
   Он положил в папку отчёт, встал, хотел уйти.
   - Не спешите, Аркадий Германович, - сказал шеф и откинулся в кресле. - И у меня есть к вам дело. Хочу с вами обсудить один вопрос - конфиденциально, если не возражаете.
   Сафонов сел снова.
   - Видите ли, - продолжал шеф после довольно длительной паузы, - Афанасий Игнатьевич уже не вернётся в институт... во всяком случае, директором. Чувствует он себя до сих пор плохо, да и возраст... Я вчера навестил его. Знаете, - Алексей Алексеевич развёл руками, опять поморщился, покачал головой, - впечатление неважное. Он и сам это понимает, сказал мне, что будет оформляться на пенсию. Так вот, - шеф потёр указательным пальцем переносицу, - директором, возможно, если не сказать - наверняка, будут рекомендовать вашего покорного слугу, - он наклонил голову, улыбнулся. - А на моё место я хочу рекомендовать вас.
   Сафонов непроизвольно сделал отрицательное движение головой.
   - Ну-ну, чего вы испугались, Аркадий Германович? Вы - специалист, кто-то же должен проводить в институте правильную техническую политику, не Ногов же, если говорить откровенно... Разве лучше будет, если здесь, - шеф сделал круговое движение головой, как бы оглядывая кабинет, - если здесь обоснуется некий "мистер икс", которого вы, может быть, даже не знаете и уважать, возможно, не сможете?
   Алексей Алексеевич говорил плавно, делал паузы, чувствовалось, что он детально продумал этот разговор.
   - Мы с вами прекрасно сработаемся, Аркадий Германович. Вы - на этом месте, - он ткнул пальцем в стол, - должность заместителя главного инженера при вашей голове и умении организовать работу будет, надеюсь, для вас пристанищем временным, ведь Ивана Борисовича тоже, наверное, скоро "уйдут" на пенсию. Конечно, здесь я не могу вам точно ничего обещать, другой уровень принятия кадровых решений, но буду способствовать... А я... у меня обширные планы, хочу создать на базе нашего института фирму, расширив научно-исследовательское направление и организовав опытное производство. Я вам первому об этом говорю, цените, - он опять улыбнулся, - но прошу: всё, о чём здесь было сказано, - пока строго между нами...
   Сафонов молчал. Он понимал, что шефу нужна его поддержка - если не в министерстве, хотя и там, несмотря на имеющуюся у Алексея Алексеевича "руку", дополнительное доброе слово "снизу", от ведущего специалиста, которого в министерстве уже знают и ценят, не помешает, то в городе определённо, поскольку Сафонов был заместителем председателя методического совета по проблемам управления производством при горкоме партии. Аркадий понимал также, что слово "наверняка", которое ввернул шеф, говоря о выдвижении своей кандидатуры на должность директора, скорее всего, не отражает действительного положения вещей.
   Он вздохнул, и будто в унисон за окном громыхнуло. Сафонов посмотрел в окно: молнии неровными углами, одна за другой, прорезали небо, словно рвался зацепившийся за торчащие гвозди тёмный плащ с огненной подкладкой, от грохота зазвенели стёкла, по ним застучали, всё чаще и чаще, капли дождя.
   Шеф встал, обернулся к окну, закрыл форточку.
   - Ну и погодка! - сказал он. - Так что же, будем работать в заданном направлении вместе? Я вам помогу, - шеф интонационно выделил слово "вам", - и хочу рассчитывать, и не скрываю этого, на вашу помощь. Видите, насколько я откровенен с вами? - он рассмеялся, но Сафонов почувствовал натянутость в смехе. - Не ожидали?
   Сафонов по-прежнему молчал. Он должен был подумать. Конечно, перспектива заманчива, что говорить, но быть в зависимости от Алексея Алексеевича постоянно, долгие годы? В душе он всё время надеялся, что бурная деятельность шефа во внешних сферах выплеснет его, в конце концов, на какую-то крупную руководящую должность вне стен института, а директорство, даже если оно состоится, будет лишь временным, оно станет своеобразным трамплином для достижения им новых высот... Но шеф строит грандиозные планы, осуществить которые можно лишь сидя в директорском кресле здесь и при хороших помощниках, а это займёт - ой-ой! - сколько времени. Быть главой большой фирмы, такой, как намечает Алексей Алексеевич, ничуть не хуже, чем руководить целым главком. Значит, шеф решил продолжать карьеру в родном городе, здесь прекрасная квартира, гараж рядом с домом, приятели... "Так помощник я ему или не помощник?" - думал Аркадий.
   - Вы подумайте, Аркадий Германович, - продолжал шеф, стоя вполоборота к окну и не глядя на Сафонова. - Предложение заманчивое. Я вас не тороплю... не тороплю до поездки в Ленинград.
   Он повернулся к Сафонову и, заметив, как дрогнуло его лицо, добавил:
   - Не удивляйтесь, мне уже сказали - я звонил в Москву по другому делу, - что вас включают в состав межведомственной комиссии. Я дал "добро". Поезжайте, у вас же в Ленинграде есть и личные интересы?
   Он опёрся руками о стол и, чуть наклонившись, посмотрел Сафонову в глаза.
   Аркадий, внутренне сжавшись, с трудом выдержал этот взгляд и слегка пожал плечами. "Ну и прохвост! - с удивлением и даже с некоторой долей восхищения, как будто это касалось не его самого, подумал Сафонов. - И тут всё знает! И, конечно, использует в своих целях, если потребуется. Уверен, что на меня, как и на многих других, у него заведено досье, и хранится оно в этом железном шкафу. Ну и ну! Вот обложил!.. Как медведя... И откуда знает? Кто доложил?"
   Приезжая в Ленинград по служебным делам, Сафонов раньше часто виделся с Женей. Возможно, его встречали с ней - и не раз - сотрудники, прибывшие в командировку вместе с ним. А так как объектов в Ленинграде было несколько и проектирование их отделом Сафонова велось долго (особенно длительной была связь с объединением, где работал Пантюхин), то в Ленинграде перебывало вместе с Сафоновым довольно много его подчинённых, и как определить теперь, кто из них информировал шефа? Да и какой теперь в этом смысл?
   - Я подумаю над вашим предложением, Алексей Алексеевич, - сказал Сафонов, вставая. - И, наверное, у меня будут дополнительные вопросы к вам.
   - Пожалуйста, - ответил шеф.
   Когда Аркадий выходил из кабинета, за окном по-прежнему бушевала весенняя гроза, дождь стоял сплошной стеной, и уже нельзя было различить ударов о стёкла отдельных капель.
   "Что за день такой! - подумал он. - Всё одно к одному... И эта гроза..."
  
   Такой же ливень, только летний, тёплый, начался и в тот непоздний ещё вечер, когда Женя и Аркадий вышли из "Праги". Они встретились часа три назад, как было условленно, у метро "Арбат", и Сафонов пригласил её поужинать. Дела у него складывались пока успешно, он переговорил сегодня с массой людей, и была надежда на благоприятный исход его командировочной миссии.
   Женя подошла к нему с улыбкой (а он втайне опасался, что она не придёт), благосклонно приняла букетик цветов (как они назывались, Аркадий не знал - он слабо разбирался во флоре), спокойно, как старого знакомого, взяла его под руку. Она была в открытом летнем платье, жёлтом с коричневыми искорками, так гармонирующим в её янтарными волосами, свободно падающими на плечи, в жёлтых же, на высоком каблуке босоножках, с едва заметной тонюсенькой золотой цепочкой на незагорелой шее и светло-коричневой сумкой на длинном ремешке, перекинутой через плечо. Её полные слегка подкрашенные губы всё время хотелось поцеловать, удлинённые светлые глаза смотрели весело, чуть-чуть вызывающе.
   "Прелесть!" - думал Аркадий, искоса, чтоб было незаметно, разглядывая её. Он опять, как вчера, почувствовал раскованность, свободу в движениях и мыслях, заботы отошли на второй план.
   Они поднялись по лестнице ресторана в зал, большой и роскошный, весь в зеркалах, сели за столик. Они пришли во время, вскоре после открытия ресторана после дневного перерыва, стол, за который их посадил метрдотель, был уже сервирован: на подставочных тарелках стояли конусом свёрнутые салфетки, справа от каждой тарелки лежали нож (лезвием к ней и ближе к тарелке) и ложка, слева - две вилки, при этом концы ручек ножа и вилок находились на одной воображаемой линии; за тарелкой находился десертный прибор - сначала маленькая вилка параллельно краю стола и ручкой влево, а за ней - чайная ложка ручкой вправо. Через полчаса ресторан был заполнен до отказа, и к ним за столик тоже подсадили пару: худенькую женщину в очках и её спутника, спортивного вида мужчину с каким-то невозмутимым, бесстрастным лицом. Соседи всё время молчали, мужчина сделал заказ подошедшему официанту и опять замолчал, медленно оглядывая зал; потом они так же молча и быстро уничтожали принесенное, и, пока не заиграл оркестр, Сафонов и Женя обменивались малозначительными фразами, будто договорившись отгородиться от чужих людей, и это возникшее согласие, прочитанное в глазах друг друга, в улыбках, скользящих по их лицам, сближало, составляло их общую маленькую тайну.
   Они с аппетитом ели, Сафонов выпил немного коньяка, Женя - грузинского сухого вина, и каждое прикосновение к руке Жени - невольное, когда он подкладывал ей что-нибудь в тарелку - доставляло Аркадию радость, в нём просыпалось желание, которое он с трудом подавлял, но снова и снова, уже без видимого повода, он старался коснуться её руки.
   Потом, когда зазвучала музыка, заглушая все иные звуки, и можно было разговаривать, наклонясь друг к другу и не боясь, что услышат посторонние, они, как бы придерживаясь прежних правил игры, теперь уже ненужной, но такой приятной, разговаривали мало, ни о чём существенном, остро интересовавшем Сафонова (кто же Женя? что она такое?), да и, как выяснилось позже, Женю (те же вопросы о Сафонове), ведь вчера они так мало узнали один о другом (кто в каком городе живёт, чем занимается - и только), но всё равно поначалу делились, в основном, впечатлениями о посетителях ресторана, а здесь были колоритные фигуры, взять хотя бы их соседей или того здоровенного дядьку за столиком справа от них, лысого, с оттопыренными ушами и багровой шеей, пившего водку бокалами и тщетно, как видно было, пытавшегося угостить сидевших с ним двух молодых парней и девушку, явно студентов младших курсов, взявших по салатику и бутылку сухого вина - такого же, какое было заказано Сафоновым.
   - Вы не замужем? - когда заиграл оркестр, лишь спросил Аркадий, не в силах удержаться от вопроса, вертевшегося у него на языке со вчерашнего дня. У Жени не было обручального кольца, лишь тонкое колечко с красным камушком на левой руке. Но уточнить-то ведь надо? А может, не надо? Вообще-то он предпочитал замужних женщин для таких случайных знакомств: переспал, получил удовольствие - и всё, никаких последствий и никакой ответственности... Сейчас, правда (он чувствовал это), было другое, и он всё-таки спросил.
   - Нет, - качнула головой Женя и, предупреждая возможные дальнейшие вопросы, сказала, наклонившись к Аркадию:
   - Почему вы не приглашаете меня танцевать?
   Они много танцевали в тот вечер. Танцевала Женя легко, и Сафонову приятно было поддерживать её гибкую фигурку, ощущать сквозь неплотную ткань её тело, мягкое и волнующее. Опять волной накатывало желание, но она упорно противилась попыткам Аркадия прижать её в танце к себе и только однажды, когда он, сгорая от внутреннего жжения, во время танго, старого танго, мелодия которого, медленная и завораживающая, помнилась ему с юности, несмело коснулся губами её щеки чуть ниже виска, почувствовав атласность прохладной кожи и упругость завитка волос, прикрывающего небольшое, правильной формы ухо, она на мгновение прильнула к нему всем телом, сказала: "Не надо, Аркадий, не надо..." - и тут же отстранилась.
   Ресторан жил своей обычной вечерней жизнью. Оркестр играл безостановочно, танцующие пары даже не покидали пятачка перед эстрадой, только менялись ритмы, плавные мелодии чередовались с новомодными танцами, каким Аркадий даже не знал названия, он дёргал руками и ногами, пытаясь подражать окружающим, и, наверное, выглядел несколько нелепо, потому что Женя смеялась, говорила: "Не так, не так..." - и показывала, как надо делать. Эти ритмичные, завоевавшие тогда популярность танцы она знала отлично, была в своей стихии, приятно было смотреть на её точные, будто выверенные движения, подчиняющиеся каждому изменению, перепаду ритма. Музыкальность, видимо, была у неё врождённая. У Сафонова так не получалось, даже приблизительно, оркестр играл теперь только такие вещи, и Аркадий, сознавая своё неумение, затосковал, тем более что Женя не была уже близко, он не ощущал волнующего тепла её тела, она танцевала рядом, вроде бы с ним, но как-то отстранёно, сама по себе...
   Оркестр, наконец, ушёл на перерыв. Сразу же стал слышен многоголосый гам, подвыпившие гости ресторана говорили громко, как бы по инерции, хотя уже не надо было напрягать голосовые связки, чтобы перекрыть звучание оркестра, они перемещались между столами, сбивались в кучки, в дальнем углу за длинным банкетным столом высокий женский голос выводил старую, хорошо известную после войны песню, ему вторили глухо - не разобрать слов - хриплые мужские голоса...
   Аркадий отвёл Женю на место, слегка поддерживая под локоть, сел, закурил, осмотрелся по сторонам. Он давно не был вечером в ресторане - тем более, хорошем, московском, иногда, конечно, заходил, будучи в командировке, в какой-нибудь ресторан пообедать, а обычно перекусывал на ходу где-нибудь в "забегаловке" по дороге, но днём обстановка в ресторанах была другой, не праздничной, скорее - деловой. Сейчас, сытый, немного подуставший, довольный тем, что можно отдохнуть от взрывных ритмов современной эстрадной музыки, тем, что прежние соседи по столу ушли, а новые - молодая пара - были всецело заняты друг другом, сидели, полуобнявшись и тихо разговаривали, не замечая никого вокруг, Сафонов опять почувствовал себя "в своей тарелке", придвинулся к Жене, тронув своим коленом её бедро, взял её руку, поцеловал в ладонь. Она улыбнулась, слегка потрепала его по щеке.
   Кругом бурлило море голосов, никому не было до них дела, ресторанная жизнь обретала второе дыхание... То тут, то там к столикам подходили официанты - в тёмных брюках, белых жилетах и с чёрными галстуками-бабочками, - принимали дополнительные заказы, несли, ловко лавируя, подносы, уставленные блюдами и разномастными бутылками. К ним тоже подошёл официант, круглолицый здоровый парень ("Ему бы на стройку", - подумал Аркадий), принёс кофе-глясе и пирожные, спросил:
   - Ещё чего-нибудь желаете?
   Сафонов вопросительно посмотрел на Женю, та отрицательно покачала головой. Они выпили немного ещё, чокнувшись ("За ваше счастье!" - сказал Аркадий, "За счастье!" - повторила Женя, прикрыв глаза; "О чём она сейчас подумала? - спросил себя Сафонов. - Разве узнаешь..."), съели за кофе-глясе по пирожному, Аркадий купил у девушки в белоснежном переднике, подкатившей к ним передвижной столик, заполненный конфетами, напитками и сигаретами, коробку шоколадных "пьяных вишен", открыл её, предложил Жене.
   - Не хочется, - сказала она.
   - Женечка, вы же любите конфеты!
   - Потом...
   Это "потом" обрадовало Аркадия, сулило какое-то продолжение их неясных до сих пор отношений, предвещало, пусть не очень определённо, достижение некоторой ясности...
   "Действительно, пусть "потом", куда спешить? - думал Сафонов. - Она мне нравится, я ей тоже вроде бы не противен, во всяком случае, она не ведёт себя недотрогой. Пусть всё идёт своим чередом..."
   Но когда снова заиграл оркестр, Сафонов, потанцевав немного с Женей, предложил её выйти на свежий воздух.
   - Да, стало душно, - согласилась Женя, - пошли.
   Расплатившись, захватив конфеты и цветы, они вышли из ресторана.
   На улице было оживлённо, хотя налетал порывистый ветер, поднимал пыль. Звёзд видно не было, далёкие сполохи временами подсвечивали тёмную тучу прямо над головой, где-то вдалеке, на западе, за громадами домов, уже гремело, приближалась гроза. Не успели Женя и Аркадий сделать несколько шагов, как первые тяжёлые капли дождя упали на асфальт, крупными тёмными пятнами, хорошо видимыми в свете уличных фонарей, прострочили его, сделав похожим на дуршлаг.
   Пока они раздумывали, куда податься, улица быстро опустела, лишь кое-где виднелись зонтики предусмотрительных прохожих.
   - Бежим! - воскликнула Женя, решительно сняла босоножки и посмотрела на Сафонова. - Тут недалеко.
   Если она имела в виду свой дом, то он, в самом деле, был не очень далеко, но Аркадий не был уверен, что Женя направляется к нему, хотя бежали они в том направлении. Дождь усиливался, бил косо сзади, вода стекала с головы по лицу, рубашка прилипла к телу, коробка с конфетами, сделанная из тонкого картона, намокла и постепенно теряла форму. Хорошо ещё, что Аркадий был в закрытых туфлях на толстой кожаной подошве, и ноги были сухими. Женя бежала чуть впереди и слева, цветы, облетевшие под ударами водяных струй, она с сожалением выбросила, смущённо оглянувшись на Сафонова и слегка разведя руками, её пышные волосы были прибиты дождём, на спине сквозь прилипшее платье рельефно вырисовывалась перед его глазами узкая полоска лифчика...
   Женя свернула в уже знакомый ему переулок, и они, запыхавшиеся, вбежали в полутёмный подъезд её дома.
   - Фу-у, - выдохнула она, встряхнула головой, и брызги долетели до и так давно мокрого лица Аркадия. - Ну и ливень...
   Она повернулась к нему, и Аркадий различил в полутьме овал её лица с прилипшей ко лбу чёлкой, часто вздымавшуюся грудь.
   - Какой вы смешной, Аркадий... - прерывисто засмеялась Женя, - как мокрая курица... Да и я тоже...
   Аркадий сделал к ней шаг и, по-прежнему держа в откинутой руке то, что раньше было коробкой конфет, другой рукой привлёк её к себе. Она не противилась. Поцелуй был долгим. Они, мокрые, стояли, прижавшись друг к другу, чувствуя каждый, как учащённо бьётся сердце другого - то ли от пробежки, то ли от жаркой близости их тел. Сафонов услышал лишь, как стукнули о кафель пола выпущенные Женей босоножки, и сам бросил на пол коробку.
   Они чуть не задохнулись. Отпустив губы друг друга, они тяжело дышали, но стояли всё так же обнявшись. Потом Аркадий стал целовать её лицо, шею, наклонившись, приник губами к ложбинке в низком вырезе платья, ощутив стекшие капли воды. Потом опять нашёл её губы, она ответила, и это продолжалось бесконечно долго...
   На улице снова громыхнуло, Женя мягко высвободилась.
   - Ну-ну, остынь, Кадик - улыбнувшись, сказала она, когда он хотел опять её обнять, совершенно естественно перейдя на "ты" (Аркадий машинально отметил это; своё уменьшительное имя он сообщил ей ещё в ресторане, отвечая на вопрос, как его называли в детстве). Она вытянула руку, упёршись в его подбородок и не подпуская его к себе. - Который час?
   Сафонов посмотрел на часы: на тёмном циферблате стрелок не было видно. Он достал из кармана брюк спички, долго чиркал по размокшему коробку, наконец, одна спичка зажглась, он ответил.
   Где-то наверху хлопнула дверь, и быстрые шаги застучали по ступеням.
   - Ну что же, - решительно сказала Женя, - не оставлять же тебя здесь одного... мокрого... Пойдём ко мне. Обсушишься, а там... - она не договорила.
   - А можно? - задал глупый вопрос Аркадий.
   Она рассмеялась, подхватила с пола босоножки, сказала:
   - Не забудь конфеты... очень хочется...
   Они поднялись лифтом на шестой, последний этаж. В лифте Сафонов снова пытался поцеловать Женю, но она отстранилась, сказала спокойно:
   - Подожди... куда ты торопишься?
   Аркадий восхитился. Он не узнавал её: сосредоточенное лицо, решимость в глазах. Он покорно разулся по её указанию ("Мои старушки спать ложатся рано, но... на всякий случай"), пока она вытирала босые ноги о коврик у дверей. Потом Женя долго открывала вынутыми из сумки ключами в связке замки и, шепнув: "Иди за мной", - приложила палец к губам.
   Они прошли по длинному коридору, вошли в комнату, Женя прикрыла дверь и зажгла свет. Комната была большой и полупустой. Кроме старого письменного стола, покрытого сморщенным синим сукном, железной кровати, трёх расшатанных - даже на вид - стульев да громоздкого, с встроенным в дверцу потемневшим зеркалом шкафа в ней ничего не было. Открытое широкое окно, в который врывался прохладный воздух (дождь кончился, но небо было беззвёздным), выходило на крышу соседнего дома, вернее, находилось этажом выше её. Хотя в комнате было чисто, чувствовалось, что в ней давно нет постоянных жильцов - об этом свидетельствовало отсутствие гардин на окне, бедность обстановки, голая лампочка под потолком...
   Это, действительно, было так. Женя потом рассказала Сафонову, что здесь жила свекровь её старшей сестры, а сестра с мужем, бездетные, прописанные в этой комнате, снимали (из-за постоянных недоразумений между снохой и свекровью) жильё в другом месте. Год назад они завербовались на работу на Север, хотели поднакопить деньжат, чтобы построить в Москве кооперативную квартиру, но за месяц до отъезда свекровь, не старая ещё, крепкая и самостоятельная женщина, работавшая в военизированной охране, попала под машину, скончалась, не приходя в сознание, они хотели уже отказаться от Севера, остаться, но полученные подъёмные были почти полностью истрачены, и они, в послепохоронной суете - милиция, суд, невесть откуда появившиеся дальние родственники - еле успев переоформить на себя комнату, раздарив соседям и родственникам вещи покойной "на память" и кое-что продав (что не соответствовало их вкусам и в принципе ещё можно было продать), отбыли по назначению, заехав по дороге в Ленинград, где оставили - на всякий случай - у родителей сестёр ключи.
   Аркадий, пересекший по инерции комнату - от двери к окну, - теперь стоял посреди неё, держа в опущенной руке туфли, локтем прижимая к себе конфеты, которые превратились уже, наверное, в бесформенную массу, чувствовал себя неуютно. Женя посмотрела на него.
   - Господи, какой ты смешной!.. - сказала она, смеясь, и скомандовала:
   - Туфли - под вешалку (Сафонов, осмотревшись, увидел слева от двери вешалку), конфеты - на стол! Возьми, - она достала из шкафа махровую простыню, - раздевайся. Я сейчас...
   Она вышла. Аркадий, оглядываясь на дверь, снял брюки с намокшими штанинами, предварительно выложив всё, что было в карманах, на стол, с трудом стянул прилипшую к телу рубашку, развесил кое-как одежду, вытерся, на ощупь причесался, завернулся в простыню ("Как римский патриций" - подумал он), сел на заскрипевший стул. Его мучили сомнения: неужели выпроводит, а позвала его из чистого человеколюбия, чтоб обсушиться? Как хотел бы он остаться здесь...
   Опять начался дождь, сильный и монотонный. Потоки воды обрушивались на крышу под окном, слышалась дробь бьющих о железо струй, ветром заносило капли на подоконник.
   Вошла Женя - ещё влажные волосы гладко зачёсаны назад, в свободном халатике колоколом. Прежде, чем Аркадий успел встать, запутавшись в своей драпировке, она подошла к нему, наклонилась, быстро поцеловала в губы, сказала:
   - Я решила, Кадик... Это было непросто, но я решила... Ты не знаешь ничего обо мне, я - о тебе, но это потом... Ты мне нравишься, не знаю - почему, - она улыбнулась, - и я решила... Сама! - закончила она с вызовом.
   Аркадий видел её глаза, светлые, глубокие, окаймлённые длинными ресницами. Она смотрела на него внимательно и ожидающе. Он, наконец, встал, обнял Женю. Простыня сползала с него.
   - Потуши свет, - сказала она.
  

4.

  
   Выйдя от шефа, Сафонов достал пачку сигарет и направился, было, покурить на лестничную клетку, но, увидев идущих по коридору, приближающихся к нему Дерягину и Ходырина, нагруженных объёмистыми папками и не туго свёрнутыми кальками проекта, сокрушённо покачал головой, опять открыл дверь кабинета.
   - Извините, Алексей Алексеевич, - сказал он, стоя в дверях, - забыл...
   - Слушаю вас, Аркадий Германович, - шеф поднял на него глаза, перестал крутить диск телефонного аппарата. - Проходите.
   - Хочу попросить вас подписать проект по Зеленогорску... сейчас.
   - Прямо сейчас? Когда отправка?
   - Да, прошу вас, сроки подпирают, сегодня его надо успеть размножить, - Сафонов посмотрел на часы. - Отправка завтра.
   Он чувствовал, что Дерягина стоит за его спиной, невидимая шефу, и ему было неприятно, что она слышит их разговор, он ведь не уточнил, что отправить проект завтра нужно для того, чтобы исполнители могли получить премию, а срок по договору только через две недели. Шефу - что? Он - как и директор, как и главный инженер - получает премию (и немалую) ежеквартально - за выполнение институтом плана в целом, и не было случая, чтобы этот план был сорван.
   Алексей Алексеевич нахмурился, положил на рычаг телефонную трубку.
   - Ладно, давайте ваш проект, - буркнул он, - только быстро.
   - Спасибо, - сказал Сафонов и, посторонившись, жестом пригласил в кабинет Дерягину и Ходырина.
   Подпись проекта у шефа была формальностью. Он только смотрел, есть ли виза нормоконтроля, и размашисто расписывался на тех местах текстовых материалов и чертежей, где это было нужно. Но негласный этикет предписывал представлять ему проект полностью, до последнего листика.
   Сафонов вышел покурить. На душе у него было смутно. Надо было принимать решение по предложению шефа, взвесив все "за" и "против", надо было, наконец, что-то решать с Женей. Эти две проблемы непостижимым образом вдруг связались в один узел, и нельзя было его рубить с кондачка, требовалось спокойно всё обдумать, оценить. Но вот спокойствия как раз и не было. Он пытался трезво рассмотреть ситуацию. Существовала альтернатива: идти вместе с Алексеем Алексеевичем до конца или отвергнуть его предложение. В последнем случае шеф не простит ему этого, и, независимо от того, станет он директором или нет, работать Сафонову здесь станет неизмеримо труднее, да и история с Женей - будьте уверены, шеф раскопает всё полностью, стоит захотеть, иезуит проклятый (Аркадий добавил про себя несколько крепких выражений) - выплывет наружу, будет обсуждаться в институте, даже если только по углам, не открыто, дойдёт, конечно же, до Милы, шеф уж постарается... Он ни в коем случае не хотел этого, с Милой ему было спокойно, уютно, да и дочка, он и в мыслях не имел разбивать семью, хотя, конечно, можно было на всё плюнуть (прежде всего - на шефа) и уехать в Ленинград, к Жене, которая, он считал, его примет, но, с другой стороны, он уже не мальчик, чтобы начинать всё почти что сначала... И опять же: как же дочка?..
   Сафонов стоял, прислонившись к металлической решётке лифтовой шахты, жадно затягивался сигаретой (он докуривал уже и тот "бычок", остаток первой выкуренной на работе сигареты, который был им спрятан, - какое сейчас может быть самоограничение, когда так скверно на душе!), напряжённо думал. Но мысли теряли чёткость, начинала болеть голова.
   А если он примет предложение? Конечно, в случае удачи увеличится сфера его, Сафонова, деятельности, можно будет размахнуться, попытаться воплотить в институтском масштабе давно выношенные мысли об улучшении организации проектных работ, о методах построения АСУ... Да и зарплата будет больше, что немаловажно. Всё это прекрасно. Но всё равно он будет "на крючке" у шефа, да и противно, просто будто окунаешься в навозную жижу, проталкивать его в директорское кресло, зная при этом, что тащишь и себя, ходить вместе с ним в заговорщиках, заниматься закулисной вознёй, докладывать о том, какое мнение об Алексее Алексеевиче превалирует в тех горкомовских кругах, куда Сафонов был вхож, рассматривать наедине с шефом возникшие варианты... С другой стороны, если он откажет в поддержке шефу, а тот всё равно станет директором (этого нельзя было исключить), и кабинет заместителя главного инженера займёт кто-то другой, как будет работаться ему, Сафонову, в этой изменившейся ситуации? Понятно, что плохо... "Не надо быть идеалистом, жизнь тебя ничему не научила, - говорил он себе. - Мало ли никчемных людишек, ничего не понимающих в деле, но обладающих партбилетом и связями, становятся большими начальниками? На их фоне даже шеф выглядит вполне достойно, несмотря ни на что... Не надо мне быть идиотом, разве я могу перевернуть мир?..." А Женя... Вернее, проблема его отношений с Женей... Чем бы ни завершились грандиозные планы шефа и независимо от того, будет ли Аркадий принимать участие в попытке их осуществления, её, проблему, надо решать, как он ни оттягивал это. Наверное, пришло время... Он периодически пытался заглушить в себе так внезапно возникшее чувство, говорил себе: "Подумаешь! Мало ли на свете хорошеньких женщин!" - он же всегда находил их (или они находили его), переживал мимолётные увлечения, но всё это было не то, ни до, если забыть свою юношескую любовь, ни после тех замечательных московских дней он не ощущал такого душевного подъёма, такой окрылённости, наполненности жизни... Аркадий всегда помнил, не мог забыть, как после той короткой летней ночи, когда уже забрезжил холодный после прошедшей грозы рассвет и они, утомлённые, лежали, обнявшись под тонким, негреющим одеялом, она шепнула ему на ухо:
   - Я счастлива сегодня, Кадик... Если б ты знал, как давно я не была счастлива...
   У Сафонова перехватило тогда дыхание. Он посмотрел на её лицо, увидел влажные, чуть дрожащие, почти сомкнутые ресницы, сквозь них - глубину зрачков, полураскрытые в тихой улыбке губы, стал целовать её глаза, немного приподнятую верхнюю губу, потом утопил своё лицо в её пышной груди ("Чего недостаёт мне в Миле...", - некстати мелькнула мысль)... Никогда прежде ему не говорили подобных слов, он и представить не мог, каким благовестом они могут звучать в душе, отдаваясь надолго несмолкаемым эхом...
   В те немногие дни, которые им были отпущены сроками командировки Аркадия для всепоглощающего счастья, душевной и телесной близости, отъединения от мира дел и людей (Сафонов тогда - единственный раз в жизни - не всё выполнил из намеченного), Женя постепенно, не сразу, рассказала ему о себе.
   Она вышла замуж внезапно для окружающих, в день своего восемнадцатилетия, проучившись только несколько месяцев на первом курсе, за военного лётчика, полтора года назад закончившего училище и служащего в той же части, что и её отец-полковник. Они познакомились незадолго до школьных выпускных экзаменов на празднике, устроенном по случаю юбилея части. На праздник (парад, торжественное заседание - именно торжественное, в полном значении этого слова, - самодеятельность, в том числе неплохой оркестр) были приглашены семьи офицеров, и Женя пошла, чтоб не обидеть отца. Слушая воспоминания ветеранов, она, по сути, впервые поняла, почувствовала сердцем - не умозрительно, не книжно, - через какие испытания прошли во время войны люди, каких потерь стоила победа, и слёзы выступали у неё на глазах, и она не удивлялась, видя взволнованным, как никогда прежде, своего отца, пришедшего в эту часть ещё молоденьким выпускником лётного училища, готовящего пополнение военно-воздушных сил в военные годы по ускоренной программе. Потом, когда начались танцы под самодеятельный оркестр, её несколько раз приглашал высокий смуглолицый лейтенант, разговорчивый, постоянно обнажавший в улыбке ровные белые зубы, важно блестевшие под аккуратными тёмными усиками. Женя почти не отвечала ему, стесняясь находившихся тут же родителей, и вскоре ушла под предлогом необходимости подготовки к экзаменам.
   Последующие месяцы были трудными - окончание школы, вступительные экзамены в университете, - и Женя начисто забыла о лейтенанте, но однажды, когда она, уже будучи студенткой, перед самым началом занятий, воскресным днём возвращалась домой от подруги, он окликнул её, представился, напомнив о себе, пошёл провожать. Они стали видеться - так часто, как только позволяла ему служба. Он был щедр и галантен, остроумен и просто умён, и Женя, по своей молодости ещё не изведавшая внимания мужчин (сверстники - не в счёт), влюбилась, влюбилась без памяти, она не могла уже переносить его отсутствия, он стал первым мужчиной в её жизни...
   Они поженились. Родители Жени, скрепя сердце, устроили свадьбу. К началу следующей осени, когда уже был сын, Олежка, они получили (не без помощи отца, как считала Женя) двухкомнатную квартиру в новом районе на Московском проспекте и переехали от родителей. Женя расцвела, она была счастлива, как, несмотря на трудности, связанные с совмещением понятных семейных забот с учёбой, может быть счастлива молодая женщина, имеющая свой дом, мужа и сына, вкусившая от всех земных радостей, но её естество только подходило к тому рубежу, за которым физическая близость с любимым человеком становится неотъемлемым компонентом полного счастья...
   И вдруг всё кончилось. Он погиб, погиб глупо, по собственной вине, безоглядно нырнув с высокого берега какой-то лесной речушки, где, как он знал - приезжал сюда не раз ещё до женитьбы ловить рыбу, - было достаточно глубоко. В этих местах была чудесная рыбалка, и он отпросился у Жени на сутки, выехал с друзьями под выходной на двух мотоциклах с колясками, весь день было душно, даже не поверишь, что только начало лета, перед обратной дорогой решили искупаться. Откуда она взялась, эта коряга, спрятавшая под полуметровым слоем тёмной воды свой вертикально торчащий обрубок? А он об него - головой, с налёта...
   Оправилась Женя нескоро. Нервное потрясение незакалённой житейскими бурями души было настолько острым, что вызвало полнейшую апатию. Она не кричала, не плакала ни когда узнала о гибели мужа, ни во время похорон, ни позже - просто будто застыла на дни, недели, месяцы... Её лечили, и указания медиков, заботы родителей, а главное - Олежек, который постоянно требовал к себе материнского внимания, постепенно вывели её из транса, вернули к активной жизни, но год в университете всё же пришлось пропустить.
   Все эти годы до встречи с Сафоновым Женя жила монашкой, первое время после выздоровления и мысли не возникало о том, что кто-то может заменить ей мужа, пусть на время, хотя охотников было много и знаков внимания от них было предостаточно, но они оставляли её равнодушной. Однако жизнь брала своё, и с некоторых пор Женя чувствовала тревогу, сначала неосознанную, становилась раздражительной, особенно перед периодическим "нездоровьем", и вдруг отчётливо поняла, что ей просто недостаёт мужской ласки. Она было возмутилась, пыталась, ругая себя последними словами, потушить в себе это, но неспокойные, полные эротических сновидений ночи, когда томление разливается по телу и оно то судорожно напрягается, то его бросает в жар, - этот бунт плоти показал, что бороться с ним одной лишь руганью бессмысленно. "Да и зачем? - обессиливая от внутренней борьбы, думала Женя. - Кому это нужно, чтоб я усилием воли - а воли у меня хватит, если я так решу - постоянно глушила в себе то, что естественно? До замужества я, как любая девушка, просто хотела любить и быть любимой, а теперь я женщина, и мне трудно сейчас. Себе-то я могу признаться, что хочу замуж?" Но среди поклонников Жени не было ни одного, с кем она могла бы связать свою судьбу. С одними из них Женя знакомилась в доме родителей. Это были люди уже с положением, их родители под благовидным предлогом приглашали в гости в надежде "устроить" Женину жизнь (здесь особенно хлопотала, сокрушаясь о вдовьей доле дочери, мама; отец как будто не принимал в этом активного участия - во всяком случае, военных не приглашали, чтоб, возможно, не травмировать дочку, не напоминать ей косвенно о случившемся). Они, гости родителей, были, как правило, старше, благовоспитанны, но настолько Жене неинтересны и скучны, что после одной-двух встреч она давала им понять, что их попытки безнадёжны. С другими же потенциальными женихами, с кем Женя общалась в университете, сначала будучи ещё студенткой, а затем работая на кафедре, или виделась у подруг, - с молодыми людьми, сокурсниками и недавними выпускниками вузов - ей было весело, просто, кого-то из них она, может быть, смогла бы и полюбить, если бы чувствовала "серьёзные намерения" по отношению к себе (наверное, смогла бы, познакомившись поближе, не безоглядно, как в юности, а взвесив все "за" и "против"), но эта публика "и в мыслях не держит повесить себе хомут на шею", как сказала её как-то подруга, рассуждая вообще об отношении к женитьбе современных молодых людей, а у Жени ещё и ребёнок. За ней ухаживали, любили с ней танцевать, ненароком прижимали в укромном уголке, пытались поцеловать. Жене ничего бы не стоило доставить себе мимолётную радость близости, и однажды она почти решилась на это - уж больно хорош был парень, статный, уверенный в себе, он волновал её, - но в последний момент испугалась возможной огласки в общем кругу знакомых.
   Тогда в Москве Женя была проездом, через неделю собиралась на юг, где у тёплого моря уже месяц были Олежек с бабушкой. Она должна была - благо, отпуск у неё двухмесячный - выполнить поручение отца, снабдившего её необходимыми документами и письмом к однокашнику по академии, занимающему немалый пост в Москве, - порыться в архивах, собрать некоторые материалы для задуманной им книги по истории воинской части, в которой прослужил всю жизнь, за исключением лет учёбы в академии, куда он был откомандирован сразу после Победы и откуда вернулся, добившись как окончивший академию с отличием назначения в свою родную часть.
  
   К Сафонову подошёл Иван Петрович, попросил огня, закурил.
   - Ну-с, и каково ваше мнение, Аркадий Германович? - хитро прищурившись и глядя на Аркадия снизу вверх, спросил он. Иван Петрович, как всегда, был в мешковатом тёмно-коричневом костюме, вискозной в полоску, давно вышедшей из моды сорочке с расстёгнутым воротом, обнажавшем загорелую ямочку под дряблой, короткой и тоже коричневой шеей.
   - О чём? - с некоторым запозданием ответил вопросом на вопрос Сафонов. Он с трудом оторвался от своих мыслей и смотрел на собеседника с недоумением.
   - Ну-ну, не прикидывайтесь... Будто не знаете, что Афанасия Игнатьевича - тю-тю... - Иван Петрович махнул в сторону короткопалой ладошкой.
   - Что значит - тю-тю? - теперь Сафонов пытался сохранить недоумение в своём голосе и выражении глаз, хотя отлично понял, о чём толкует коллега. Ну и быстро же распространяются новости по институту! Только вчера, насколько он понял шефа, директор сказал Алексею Алексеевичу о своём решении уйти на пенсию, а сегодня (ещё нет и одиннадцати!) об этом знает наверняка пол-института. Или директор говорил ещё с кем-то? Возможно. Но до чего несдержанны люди! Ведь незачем будоражить раньше времени коллектив - уход такого человека, как Афанасий Игнатьевич, не может оставить безучастным многих, во всяком случае, руководящий состав. Не секрет, что каждый директор устанавливает свои порядки, одним они нравятся, другим нет, а перемена власти сулит их изменение, и каждый прикидывает по себе: лучше ли ему будет при новом директоре или хуже?
   - Аркадий Германович, перестаньте, вы не умеете притворяться, - говорил Иван Петрович, - кому-кому, а вам-то должно быть известно, что Афанасий Игнатьевич оформляется на пенсию.
   - Почему именно мне это должно быть известно?
   - Не заставляйте меня делать вам комплименты, Аркадий Германович. Я пожилой человек, - Иван Петрович закашлялся, бросил сигарету. - Всё, после отпуска бросаю курить - замучился... Так вот, - он улыбнулся, - мне комплименты говорить не пристало уже, даже женщинам. Смотрите на жизнь оптимистично. После ухода Афанасия Игнатьевича кто остаётся в институте основным движителем работ по АСУ, главным идеологом этих работ, специалистом, наконец? Не они же, - он кивнул головой в сторону кабинетов шефа и Ногова, - а вы. Я так и не познал эту науку - к чему переучиваться на старости лет? А вам и карты в руки. Особенно теперь.
   - Слухи до меня доходили, - неуверенно сказал Сафонов, не глядя на Ивана Петровича, - но точно я не знаю.
   Ему не хотелось обсуждать с кем бы то ни было эту тему, даже с Иваном Петровичем, в чьём расположении к себе он был уверен, не хотелось, пока он не определит для себя линию поведения.
   На лестничную клетку вышла Эльвира:
   - Аркадий Германович, я вас всюду ищу, вас к телефону.
   Сафонов облегчённо кивнул Ивану Петровичу: "Простите", - бросил в урну окурок и вернулся в отдел. Это опять звонила Паркова, долго извинялась, попросила отгул до конца дня.
   Сафонов сел, начал просматривать почту, которую в его отсутствие положила ему на стол Эльвира, но вчитаться, сосредоточиться не мог. Он сходил в плановый отдел, сдал отчёт, вернулся к себе.
   "Что же мне делать?" - думал он.
  
   Последний раз он видел Женю в прошлом году. Это было в двадцатых числах августа, Сафонов поехал в командировку в Ригу, служебные дела складывались неудачно, сразу выяснилось, что раньше, чем дней через десять ему отсюда не выбраться, непрерывно шли дожди, на душе было тоскливо. Три дня он крепился, потом позвонил в Ленинград, предложил Жене приехать. Она спросила:
   - Ты уверен, что хочешь этого?
   - Хочу, - отозвался Аркадий.
   Они не встречались с начала года, с того памятного ему морозного январского дня, тусклого от тёмных туч, затянувших небо, когда Женя пришла к нему в гостиницу "Выборгская" - сама предложила место встречи, узнав, что у Аркадия одноместный номер; первый раз за всё время их знакомства, зная, что Сафонов в Ленинграде, она не пригласила его к себе, он был удивлён (принимать женщину в гостинице, он так считал, - дурной тон), но всему потом нашлось своё объяснение...
   Он ждал её в вестибюле, они под строгим взглядом администраторши ("Слава Богу, не сказала, что - не позднее двадцати трёх часов", - подумал Сафонов) поднялись в номер, Аркадий помог ей снять шубку, при этом бегло поцеловав её. Он хотел её обнять, она отстранилась, сказала:
   - Не стоит, Кадик, я пришла попрощаться с тобой, не хотела по телефону...
   - Как - попрощаться?
   - Да так... я выхожу замуж.
   Женя говорила спокойно, только чуть-чуть, еле заметно подрагивал подбородок, и глаза её, прекрасные глаза, которые Сафонов так любил целовать, были подёрнуты влагой.
   Аркадий молчал. Что он мог сказать?
   - Я устала, Кадик... очень устала... от неопределённости. Я никогда от тебя ничего не требовала - ведь правда? Я тебе сказала это ещё тогда, в Москве, когда мы только познакомились.
   - Как же так... сразу?
   - Не сразу, Кадик, далеко не сразу. Сколько времени всё это тянется? Я ждала, надеялась в душе - теперь могу тебе сказать правду, - хотя и понимала, что подло с моей стороны желать, чтобы ты ушёл из семьи. Так же не может продолжаться вечно, ты согласен?
   Она сидела в кресле прямо, тёмно-зелёный шерстяной костюм плотно облегал её упругое тело, волосы, по-прежнему отливающие янтарём, были модно подстрижены.
   "Как она хороша!", - скорее по привычке подумал Сафонов. Комок подкатывал к горлу, кружилась голова. "Я дурак", - думал он, - идиот, когда я вырасту из коротких штанишек, всю жизнь мне не хватает решительности, хотя со стороны этого и не скажешь, а теперь потерять Женю... немыслимо! Я же люблю её, люблю, я это давно знаю, что же делать?"
   - Ты всегда знал, что я люблю тебя, - продолжала Женя, и у Аркадия защемило сердце. - Любила... - поправилась она.
   Она встала.
   - Теперь всё. Я хочу, чтобы ты понял: я не могу быть одна, а с тобой - только от случая к случаю. Да и Олежек растёт, в доме должен быть мужчина.
   Женя подошла к стоящему истуканом Аркадию, быстро провела ладонью по его щеке:
   - Прощай. Я так решила.
   Аркадий мгновенно вспомнил полупустую комнату на последнем этаже старого дома на Арбате, Женю в халатике, её слова: "Я так решила...". В гостиничном номере вдруг остро запахло влажной свежестью, Аркадий явственно услышал дробь дождевых капель... Он хотел взять её за руку, начал бормотать: "Женя, ну что же это... Женечка... ещё не поздно... ты права... я идиот..." - и что-то дальше слетало с его губ, но Женя уже застёгивала шубку и, сказав ему: "Поздно. Не провожай меня и больше не звони. Прощай", - вышла.
   Как бы в противовес неприятным ощущениям, живущим в Сафонове после встречи с Женей, командировочные его дела продвигались, как никогда, успешно, он целыми днями мотался по городу, по морозу под тридцать градусов (достаточно необычному для Ленинграда), который в сочетании с огромной влажностью не давал дышать, и Аркадий, когда не надо было пользоваться общественным транспортом, где всё-таки было немного теплее, перебегал от подъезда к подъезду, закрыв рот и нос шарфом. Вернулся он в Харьков раньше, чем это было определено командировочным удостоверением.
   Больше он Женю не видел и не звонил ей, несмотря на то, что в течение весны и лета дважды был в Ленинграде (окончательно уточнял с Пантюхиным детали ведущейся разработки). Сначала ему было не по себе - и потому, что он потерял Женю, и потому, что было уязвлено его мужское самолюбие, но затем пришло чувство освобождения ("И как я мог так унижаться, лепетать что-то ей, - думал Аркадий, анализируя происшедшее. - Я - что? Я, в самом деле, могу бросить дочь? Да никогда! Что говорить, Женя мне нравилась больше других женщин, которых я знал, но я же давно дал себе зарок не влюбляться, а тогда, при последней встрече с Женей вёл себя, как мямля, прямо - позор...").
   Сафонов с головой погрузился в работу, но вдруг за две недели до отъезда в Ригу, в очередную командировку, - звонок на работу по автомату из Ялты. Ничего не объясняя, Женя сказала: "Будешь в Ленинграде - позвони. Я возвращаюсь домой через два дня".
   ...Аркадий долго ждал в аэропорту, "по метеоусловиям рейсы такие-то задерживаются", как постоянно объявляли по радио, он сидел в пластмассовом кресле, рядом оказался крупный мужчина, долго и медленно жевавший колбасу, палку которой он держал в руке, и запивавший её чаем из термоса. И Сафонов вспомнил, как полтора года назад, ожидая рейса на Харьков в аэропорту Минска (это был старый, маленький аэровокзал, буквально рядом с центром города), тоже откладываемого из-за непогоды (разыгралась зимняя метель), он искал, где бы присесть - так за день набегался, сначала по проблемам своей работы, потом - по магазинам, чтоб привезти семье что-нибудь приличное из еды, ведь Минск снабжался не в пример лучше Харькова, так устал, что ноги гудели. Он обнаружил тогда лишь единственное "полусвободное" место - "полусвободное" потому, что на одном из сидений двухместной скамьи стояла средних размеров дорожная сумка с торчащим из неё термосом, а рядом сидел, вытянув ноги и надвинув на глаза меховую шапку, крупный мужчина. Аркадий остановился возле него.
   - Извините, - сказал он, тронув того за плечо. - Не могли бы вы убрать свою сумку?
   Мужчина вздрогнул - видимо, Сафонов нарушил его дремоту, - сдвинул назад шапку, и он узнал киноактёра Смирнова, ставшего любимцем публики после фильма "Операция "Ы"..." и подтвердившего своё всеобщее признание сыгранной им ролью механика самолёта, на котором летал главный герой фильма "В бой идут одни старики" в исполнении режиссёра фильма Леонида Быкова.
   - Ах да, - сказал Смирнов, ставя на пол сумку. - Конечно же, садитесь, пожалуйста. Я, видите ли, задремал... - Он посмотрел на часы. - Уже четвёртый час сижу...
   Аркадий сел. И тут объявили по радио, что рейс на Москву откладывается "по метеоусловиям" ещё на час.
   - Вот видите, - сказал Смирнов, - опять откладывается... Чаю хотите? - без перехода продолжил он, доставая термос. - У меня термос с двумя чашками.
   - Спасибо, - улыбнулся Сафонов. Он никак не ожидал такого предложения незнакомому человеку от известного артиста. Но очень хотелось пить, и он сказал:
   - Не откажусь.
   Смирнов разлил по полчашки всё ещё горячий чай.
   - Эх, теперь бы ещё поесть, - сказал он. - С утра не ел, думал, что пообедаю и поужинаю в один присест уже дома, а тут...
   - Нет проблем, - сказал Аркадий, доставая палку полусухой колбасы из сумки, которая в сложенном виде хорошо помещалась в его командировочный портфель и которую он всегда брал с собой в столицы. - Ножик у вас есть?
   Смирнов развёл руками:
   - Нет.
   - Не страшно. Тогда ломайте, - Аркадий протянул ему колбасу.
   - Да неудобно как-то, - сказал он, отстраняя руку Аркадия. - Вы куда летите?
   - В Харьков.
   - Вот видите, у вас там, я знаю, деликатесов нет...
   - Неважно. Я и сам голоден, не обедал сегодня. Прошу вас... - Сафонов отломил треть от палки, протянул Смирнову, ещё одну треть взял себе, а остальное спрятал обратно. - Меня дома простят, когда узнают, с кем я поделился.
   - А вы меня узнали?
   - Конечно. Кто же вас не знает...
   Мы жевали колбасу и разговаривали.
   - Долго вы были в Минске? - спросил Аркадий.
   - Вчера прилетел на киностудию на пробы.
   - Что за фильм?
   - Да я сам толком не знаю. И они там, по-моему, тоже ещё не определились точно. Пробуют, ищут...
   Тут внезапно объявили посадку на рейс на Москву.
   - Неужели? - сказал Смирнов, поднимаясь. - Спасибо за колбасу, - и протянул Сафонову руку.
   Они попрощались, а Аркадий ещё битых три часа ждал своего рейса...
   (Через несколько лет он узнал, что Смирнов умер - вслед за Леонидом Быковым, которого очень любил... А все фильмы с участием Быкова в Харькове смотрелись с особым интересом - ведь он здесь учился, его считали в городе "своим", так же как и Гурченко, Конкина, а затем и Елену Яковлеву.)
   Сафонов вспомнил эту случайную встречу, так как его нынешний сосед в зале рижского аэровокзала был удивительно похож внешне на артиста Смирнова. Та встреча была второй в его жизни встречей с известными людьми, первая - давным-давно, в студенческие годы. Он даже не мог бы сейчас точно сказать, в каникулы после какого курса он необычайно жарким для конца августа днём поехал купаться на водохранилище в Лозовеньки (это водохранилище - озеро, как его называли горожане - было искусственным водоёмом; возможно, на этом месте и был когда-то пруд, но его в середине пятидесятых годов расширили, "облагородили", и оно стало любимым местом отдыха харьковчан). Он сейчас не помнил даже, как звали его спутницу, студентку инженерно-экономического института, с которой он в то время встречался. День пролетел быстро, Аркадий с подругой спохватились, когда ушёл последний рейсовый автобус в Харьков. Делать было нечего, пришлось добираться до трассы, надеясь поймать попутную машину. Сначала никто не останавливался, пролетая на скорости мимо, потом наступило затишье - полчаса они медленно шли по обочине в сторону города, всё время оглядываясь. Наконец, в наступающих сумерках показались огни, это была "Волга", Кадик поднял руку, уже не надеясь, что им повезёт. Но "Волга" остановилась, за рулём сидел седоватый мужчина.
   - Извините, - сказал Сафонов, наклонившись к открытому окошку. - Здравствуйте. Не подбросите нас до города?
   Подруга добавила просительно:
   - Пожалуйста...
   - Здравствуйте, - мужчина изучающе посмотрел на них, подруга улыбнулась. Потом он сказал:
   - Что, загулялись?
   Они кивнули.
   - Так получилось, - сказал Кадик. - Опоздали на автобус. - И повторил: - Пожалуйста...
   - Садитесь, - человек за рулём, повернувшись и протянув руку, открыл заднюю дверь.
   - Спасибо, - хором сказали "гуляки" и забрались в машину.
   - Студенты? - спросил водитель, трогаясь с места.
   - Да.
   - Где учитесь?
   Они сказали. Он поинтересовался будущими специальностями Сафонова и его спутницы, спрашивал, трудно ли учиться. Минут через двадцать машина въехала на окраину Харькова, и Кадик попросил водителя высадить их у первой же трамвайной остановки.
   - Я еду в центр, могу подвести вас туда, - сказал мужчина.
   Аркадий несколько замялся:
   - У нас мало денег, мы не сможем с вами расплатиться...
   - А я не собираюсь брать у вас деньги. У меня их достаточно. Вы что - не привыкли к тому, что посторонний человек может просто оказать вам любезность?
   - Увы, не привыкли...
   - Вы, наверное, не узнали меня. Я - Юрий Левитан. Слышали о таком?
   Подруга ойкнула. Кадик сказал:
   - Ну, конечно! Как нам повезло сегодня! Спасибо вам.
   - Не за что.
   Кадик набрался храбрости:
   - Как же вы попали в наши края?
   - Я еду с празднования очередной годовщины Курской битвы. Каждый год бываю там. А завтра у меня встреча с харьковской публикой.
   Аркадий и его девушка, поблагодарив, расстались с Левитаном у гостиницы "Харьков", где для него был заказан номер.
  
   ...Наконец, самолёт с Женей приземлился. Она шла ему навстречу со смущённой улыбкой, такой необычной на её лице. Приподнявшись на цыпочки, она поцеловала его в щёку и после "здравствуй" сказала:
   - Если можешь, ни о чём меня не спрашивай. С мужем я рассталась.
   Аркадий повёз её в Каугури. Здесь, на окраине Юрмалы, подальше от центров туризма и увеселений, дачников и приехавших на Рижское взморье на отдых из-за ненастной погоды почти не было, и Сафонову без труда удалось снять комнатку в доме сразу же за дюнами.
   Жене надо было выходить на работу 31 августа, и оставшиеся трое суток они так любили друг друга, как никогда прежде, будто каждый из них после долгого и беспросветного прозябания дорвался до животворного источника... Они, эти зрелые мужчина и женщина, искушённые опытом жизни (Аркадий - больше, Женя - меньше, но она была женщиной, человеком с более развитой интуицией, тоньше чувствующей, что вполне заменяло недостающий житейский опыт), познавшие телесную радость близости давно - и не только друг с другом - вели себя, как юные молодожёны, неопытные и невинные до того момента, когда их впервые оставили одних. Это была игра, пленительная и сладостная. Каждое слово, сказанное шёпотом, каждое прикосновение, каждое движение тел приносили восторг, неисчерпаемую радость. Всё было забыто: и прошлое, полное всего, что только может быть в жизни, и настоящее, живущее само по себе за тонкими стенками комнаты. И о будущем у них не было речи. Лишь однажды намёк на то, что будущее существует, прозвучал в словах Жени, когда она сказала:
   - Прости меня. Я по-прежнему от тебя ничего не требую. Но никто не может мне заменить тебя.
   Она произнесла это как-то отрешённо, глядя на мелкие набегающие на песок волны. Они сидели у самого моря, завернувшись в плащи, прижавшись друг к другу и накинув на плечи одеяло, на выпрошенном у хозяина дома надувном матрасе. Широкий пляж был безлюден, тихо шелестела у ног вода цвета светлого пива, сквозь её тонкий пласт у берега отчётливо была видна ребристость спрессованного накатом волн песка. "Как стиральная доска" - подумал Сафонов. Он не ответил Жене, да она, по-видимому, и не ждала ответа. Кончался их "медовый месяц", завтра Женя должна улетать, ему тоже пора завершать свои дела в Риге. Сложности жизни опять наступали на них, и опять Аркадий не чувствовал себя готовым предпринять что-то кардинальное. Да, они с Женей встретились случайно, но многое в жизни происходит так - случайно, и, хотя Анатоль Франс писал когда-то что-то вроде того - Аркадий это смутно помнил, ему понравилось высказывание, - что случай является псевдонимом Бога, когда Бог не хочет подписываться своим именем, но он же, Сафонов, был атеистом и не мог безоглядно принять к действию такое Божье волеизъявление...
  
   На улице посветлело. Солнечный луч косо ударил в окно, в нём засеребрились пылинки. Сафонов потянул за шнур, открывая верхнюю фрамугу окна, с удовольствием вдохнул свежий послегрозовой воздух.
   Из коридора донёсся звонок. Кто-то включил радио, и послышались бодрые звуки марша. Физкультпауза, одиннадцать часов. Сафонов вышел из "аквариума", услышав голос Липкина: "Товарищи, минуточку внимания"!" - взял из его рук букет роз и подошёл к столу Рамоновой. Что бы там ни было, какие бы собственные проблемы ему ни надо было решать - пусть неприятные, мучительные, - каково бы ни было его душевное состояние, он обязан делать то, что должно, за ним стоит коллектив, люди, каждый - целый мир, и сейчас они опять ждут его слова.
  

5.

  
   Час, оставшийся до обеденного перерыва, Сафонов сосредоточенно изучал документы, которые положила на его стол Эльвира. Перекусить он пошёл в кафе в этом же здании, взяв стакан сметаны и две ватрушки. Блюда, приготовленные кухней кафе, он есть опасался - непонятно, на каком жире они готовились, он однажды попробовал здесь основательно поесть, а потом его весь день мучила изжога. Обычно, когда Мила была дома, она заворачивала ему с собой на работу пару бутербродов, с ними он пил чай, достав из стола большую чашку, сахар и заварку, щепоть которой он бросал в чашку, а кипяток брал из чайника, который включался Эльвирой минут за десять до начала перерыва, несмотря на запрет руководства института - в соответствии с предписаниями пожарной охраны - пользоваться в отделах электробытовыми приборами. Однако Сафонов шёл на нарушение этого запрета, понимая, что сотрудники всё равно исхитрятся и будут включать чайник где-нибудь в уголке большого помещения отдела, ведь электрические розетки не ликвидируешь, они нужны для настольных ламп, хоть иногда, но включаемых в осенне-зимний период в углах помещения, где света от люминесцентных ламп на потолке явно бывает недостаточно. А так Сафонов сам следил, чтобы в конце рабочего дня всё было выключено, а когда уезжал в командировку или отпуск, поручал это Дерягиной или Липкину.
   Сразу после перерыва, в конце которого Сафонов позвонил домой узнать, как дочка (тёща ответила, что температура - тридцать семь, поела, сейчас лежит и читает сказки), начался давно запланированный научно-технический совет института. Он проводился в пустующем кабинете директора, вёл его Ногов, рассматриваемый вопрос никак не касался Сафонова, но его присутствие, как и остальных руководителей подразделений, было обязательным. Когда Сафонов шёл на совет, его не оставляло чувство, что он забыл что-то сделать. "Ах, да, - вспомнил он, - я же хотел позвонить маме... Вот голова дырявая... Не забыть бы позвонить вечером..." Он сел в углу кабинета, рассчитывая, что совет будет недолгим, и думал о своём, машинально чёркая что-то в раскрытом блокноте, лежащем на коленях. Ему было о чём подумать. Рядом с ним присела пришедшая несколькими минутами позже Жанна Яковлевна Безушинская, возглавлявшая ещё один отдел института со времён его - института - образования. Она была приглашена на работу Афанасием Игнатьевичем, который был знаком с ней раньше, в её отделе царила жёсткая дисциплина, её побаивались не только в отделе, но и во всём институте, даже Ногов, из-за резкости, с которой она обычно спокойно, не меняя выражения лица, высказывала своё мнение по любому вопросу. Это была небольшого роста худая женщина предпенсионного возраста, одинокая, не имеющая ни мужа, ни детей. Когда она, поздоровавшись, села рядом с Аркадием, он вспомнил, как Жанна Яковлевна категорично и с необычной для неё горячностью стала опровергать выводы специалистов о том, что замужние женщины живут дольше одиноких (и надо же было Ивану Петровичу сказать об этом - они вместе, втроём сидели в прошлом году на районной партийной конференции, докладчик что-то бубнил, его мало кто слушал, и Иван Петрович читал газету, в которой обнаружил эти данные, вызвавшие возмущение Безушинской)...
   Время шло, дебаты на научно-техническом совете, в которые Сафонов не вслушивался, никак не кончались, через полтора часа был сделан десятиминутный перерыв, а потом - опять... Снова садясь рядом с Сафоновым, Жанна Яковлевна вдруг спросила:
   - Аркадий Германович, у вас какие-то проблемы?
   Сафонов удивлённо посмотрел на неё:
   - Чего это вы так решили?
   - Психология... Я когда-то интересовалась ею. Если человек рисует, задумавшись, какие-то геометрические фигуры - треугольники, квадраты, круги, - то это значит, что его что-то мучает, что он что-то пытается решить для себя. Я угадала?
   - Есть немного, - несколько растерянно ответил Сафонов. - Интересно... А если бы я рисовал что-нибудь другое? Что говорит наука?
   - Говорит о разном. Если, например, человек не уверен в себе, то, задумавшись, он рисует лесенки, а уверенный - домики...
   Появился Ногов, занял председательское место, сказал: "Продолжим..."
   Совет закончился лишь к концу рабочего дня, Сафонов зашёл в отдел, но не стал сегодня задерживаться на работе, поскольку чувствовал себя вконец измочаленным мыслями, вызванными предложением шефа, и, когда прозвенел звонок, сразу же пошёл к выходу из института.
   Спускаясь по лестнице, он неожиданно увидел впереди, пролётом ниже, Пешнева, они лишь однажды мельком виделись после празднования двадцатилетия окончания вуза.
   - Юра! - окликнул его Аркадий, тот оглянулся, подождал его. - Здравствуй. Ты что здесь делаешь?
   Они пожали друг другу руки.
   - Привет, Кадик. Да вот заходил на своё старое место работы, к приятелю. Лёня Вайнштейн - знаешь его?
   - Нет.
   Они вышли из здания, перешли дорогу к троллейбусной остановке.
   - Слушай, Кадик, у тебя есть в Ленинграде родственники? - спросил Пешнев.
   "Опять - Ленинград, - отметил Сафонов. - Что за день такой, - второй раз за сегодня подумал он, - всё время - Ленинград..."
   - Да нет, - ответил он. - Жена говорила, что у неё есть, какие-то дальние.
   - А жена была недавно в Ленинграде? Её зовут Людмила?
   Аркадий опешил:
   - Да... И сейчас она там. А что?
   Пешнев рассмеялся.
   - Бывает же такое в жизни, - сказал он и потрепал Аркадия по плечу. - Мы с тобой, оказывается, родственники... - И, заметив недоумённый взгляд Аркадия, пояснил:
   - Я на той неделе звонил своему дядьке в Ленинград, поздравлял его с днём рождения. А он меня и спрашивает, не знаю ли я в Харькове Сафоновых, из его дома только что ушла Людмила Сафонова, родственница Али - это жена дяди, Альбина. Я ответил, что знаю только одного Сафонова, но не думаю, что это его жена навестила их. И вышло, что я был не прав, только встретив тебя, решил узнать и попал в точку... Вот дела-то!..
   Аркадий был удивлён не меньше Юры. Они сели в подошедший троллейбус, продолжая дивиться переплетению людских судеб.
   - Из наших кого-нибудь видел в последнее время? - спросил Пешнев.
   - Только Чернова встретил как-то на улице. А ты?
   - Я довольно часто вижусь с Борисом Тесленко. - Пешнев посмотрел в окно. - Мне на следующей остановке выходить.
   - Ты не домой?
   - Нет. У меня ещё сегодня "вечерники".
   - По-прежнему преподаёшь? - Аркадий знал, что Юра перешёл работать в вуз.
   - Преподаю. Слава Богу, избавился от работы в деканате, два года - как "курс молодого бойца", света белого не видел, а теперь ожил, свободное время появилось... Ну ладно, будь здоров, выхожу. Привет жене, когда приедет, родственница всё же...
   - Будь здоров.
  
   Пешнев, действительно, "ожил" после двухгодичной работы заместителем декана факультета - работы, связанной с постоянной нервотрёпкой. Неприятности возникали почти каждодневно и вызывались то непорядком в здании студенческого общежития, закреплённом за факультетом, где с трудом можно было заставить дежурных убирать "бытовки" и коридоры (только туалеты мыла штатная уборщица), то комиссией ректората и парткома в том же общежитии, которая обязательно находила какие-то недостатки (доходило до анекдота: как-то старая дева, парторг института, заглянула в комнату, где жили четыре первокурсницы, и обнаружила на одной из аккуратно застеленных кроватей большую куклу, сидящую на подушке, - как она стала возмущаться, говоря, что это "не положено", что куклу надо подарить детскому дому!), то необходимостью уборки территории института или расчистки от выпавшего обильного снега закреплённых райкомом за вузом улиц - часть и того, и другого было вменено приводить в порядок факультету, а все вопросы такого рода должен был решать не декан, осуществлявший "общее руководство" и получающий указания от ректора, а его заместитель. И всё это не считая текущей работы: проверки посещаемости студентами занятий, уборки закреплённых за факультетом аудиторий, решения проблем студентов, обращающихся с ними в деканат, контроля наличия на кафедрах факультета методических пособий по каждой из учебных дисциплин и прочее и прочее... И, конечно же, составление расписаний занятий и экзаменов - такая работа, правда, происходила всего два раза в год, но подготовка расписания занятий на семестр - как сложная задача теории управления - требовала учёта многих факторов: здесь и наличие больших аудиторий, в которых можно проводить общие лекции для нескольких групп студентов (таких групп могло быть и пять-шесть), а число таких аудиторий было ограничено, и за них "боролись" все факультеты; и то, что надо было свести к минимуму для каждого преподавателя количество "пустых пар", то есть желательно, чтобы преподаватель, придя в институт, проводил все свои занятия подряд, не имея "окон" - "окно" на преподавательском жаргоне означало не занятость преподавателя в течение "пары" - двух между очередными лекциями или практическими занятиями; и пожелания преподавателей, в какие дни они хотели бы быть занятыми или на каких "парах" (последнее Пешнев хорошо понимал: будучи "совой", себе он никогда не планировал первой "пары", а другие его коллеги - "жаворонки", - наоборот, просили поставить в расписании их занятия с утра - мол, отработал, и весь день свободен для чего-то другого, например, для выполнения работ по "науке" - хозяйственным договорам вуза, приносящим дополнительный заработок); нужно было учесть и возможности вычислительного центра института, где, в основном, проводились занятия со студентами разных курсов факультета Пешнева, но также и других факультетов; и требования общеинститутских кафедр - таких, как политэкономии, истории КПСС, физвоспитания, - представлявших в деканаты всех факультетов расписания своих занятий, которое изменить было практически невозможно; и, наконец, то, что общее число "пар" в день у студентов не могло быть больше трёх, в крайнем случае - четырёх, если одна из них была физкультурой...
   В деканат Пешнев попал, отработав год старшим преподавателем на кафедре, познавая новую для себя область деятельности. А потом декан факультета уговорил его пойти к нему заместителем, сменив на этой должности пожилую женщину, давно просившую освободить её от административной работы. Декан сказал тогда: "Ну что вы сомневаетесь, я предлагаю дело, через два года я и вас отпущу, а у вас будет к тому времени трёхгодичный стаж преподавательской работы, и можно будет подавать документы на звание доцента, а я поспособствую этому". Декан своё слово сдержал, Пешнев получил диплом учёного звания доцента и сразу же был переведен на должность доцента (он и не знал до работы в вузе, что это не одно и тоже). Это не давало никакой прибавки к зарплате, но, всё-таки, другой статус, как говорится, реноме...
   Возвращался домой Георгий Сергеевич после двух лекций на вечернем отделении пешком - мимо недавно сгоревшего первого корпуса "Нового быта", в котором когда-то жил Владик Мощенко и где и у него самого впоследствии были две комнаты в угловом подъезде, мимо своей родной школы, и у "Красного промышленника" встретил Витю Житомирского. Едва поздоровавшись, Витя сказал:
   - Юра, новый анекдот. Встретились два приятеля, один спрашивает: "Что это у тебя сегодня такой измождённый вид?" "Да мне всю ночь снилось, что я попал в гарем..." Ну как?
   Пешнев улыбнулся:
   - Ничего...
   Они виделись накануне, когда Витя спешил к какой-то даме, поэтому Пешнев сразу же спросил:
   - Ну, как вчера? В продолжение твоего анекдота...Без осложнений? Для твоей бывшей грыжи, я имею в виду.
   - Всё в порядке, - улыбнулся Витя. - Жаль, что мне скоро уезжать.
   - А сегодня откуда ты так поздно?
   - Да был у Толи Дувицкого - ты же знаешь, что с ним, твоим одноклассником, я учился в одной группе в институте, - он несколько дней назад окликнул меня в городе, а сегодня утром позвонил, пригласил зайти к шести к нему домой, выпили немного, поговорили.
   - Как он? Я его вечность не видел. Знаю, что он работал несколько лет в Монголии. Вот маму его, тётю Катю, я иногда встречаю - она по-прежнему дружит с моей мамой, ещё с наших школьных лет, когда они обе были членами родительского комитета. Тётя Катя иногда приезжает к маме, последнее время - с тех пор, как овдовела - чаще...
   - Толя в порядке. Кстати, он живёт в одном доме с Кадиком Сафоновым, я его встретил. Кадик сказал мне, что видел тебя сегодня и что вы оказались, возможно, родственниками.
   Пешнев усмехнулся:
   - Возможно...
   - Чего не бывает в жизни! - продолжал Житомирский. - Столько лет знаете друг друга, с детства, и - на тебе... Что, породнились вы не через того ли твоего дядю, с которым ты меня познакомил в Москве?
   - Через того, вернее - через его жену.
   - А я встречал его в Ленинграде как-то. В "Гостином дворе", помнится. Я подошёл к нему, напомнил о себе, не уверен, что он меня вспомнил, но был очень любезен, мы немного поговорили - так, ни о чём особенно, и разошлись. Он не говорил тебе о нашей встрече?
   - Нет. У Зямы, насколько я знаю, во всяком случае, так себе это представляю, избирательная память: он хорошо помнит лишь то, что представляет интерес для него самого, а остальное как-то сразу блокируется. Это относится, по-видимому, и к его случайным встречам. Вообще-то, он хороший дядька - и не потому, что он - мой дядька, извини за тавтологию.
   Пешнев помолчал, потом заметил философски:
   - А эти случайные встречи... Они, возможно, только кажутся случайными. Возможно, это кем-то или чем-то предопределено. Одно дело, когда ты идёшь по улице родного города, здесь ты вырос, у тебя масса знакомых, и ты, естественно, кого-то из них встречаешь. Правда, и с этим бывает перебор, - Георгий Сергеевич улыбнулся. - Моя Лиза говорит, что с тобой рядом нельзя ходить в Харькове по улицам - ты всё время здороваешься с кем-то. Но ты, Витя - особая статья, особая из-за повышенного уровня общительности, которая тебя всегда отличала. А вот встречи со знакомыми в других городах... В этом есть что-то мистическое. У меня был случай, который не могу забыть: у Лизы есть приятельница, они когда-то вместе были на преддипломной практике в лаборатории на заводе Малышева и с тех пор время от времени видятся, она заходит к нам, так вот - я как-то поехал в командировку в Москву и встретил её прямо на выходе из Курского вокзала, поговорили несколько минут и разошлись, а ближе к вечеру опять увидел её - на Большом Каменном мосту, я шёл от библиотеки Ленина домой к Виталику Вилькову, помнишь же его?
   - Конечно, но не видел, наверное, лет тридцать. Чем он занимается?
   - Это потом. Он жил тогда в известном "Доме на набережной", и вот по дороге к нему я опять встретил Лизину приятельницу - второй раз за день, и это в многомиллионном огромном городе. Меня тогда это поразило...
   Коротко рассказав Вите о Вилькове, Пешнев распрощался с Житомирским и пошёл домой - сквозь левую арку Госпрома, потом, срезав угол площади, через сад Шевченко, по улице Гиршмана, привычным путём, которым он ходил и раньше, и позже, вплоть до увольнения из института, в котором он проработал ровно - день в день - шестнадцать лет...

6.

  
   Вспоминая о годах, проведенных на преподавательской работе, Георгий Сергеевич с удивлением и горечью думал, что, собственно, и вспоминать почти нечего. Одно было хорошо: после того как он ушёл из деканата и вплоть до развала Союза, когда наступили времена, при которых надо было зарабатывать дополнительные деньги, чтоб не снизился уровень жизни семьи, - весь этот период у него было много свободного времени, и он смог уделять большее внимание семье и писать литературные пародии, к чему он приохотился, поняв, что настоящего поэта из него не вышло - так, сплошное графоманство... С сотрудниками кафедры у него сложились ровные отношения, он ни с кем особенно не сблизился, хотя и принимал участие во всяческих кафедральных "сабантуях" и писал стихотворные поздравления женщинам к 8 марта. Большинство преподавателей кафедры когда-то окончили этот же вуз, остались в аспирантуре, защитили диссертации, но нигде больше, кроме вуза, не работали, не имели опыта практической деятельности и, весьма знающие, информированные в научных теориях, были "страшно далеки от народа". Единственный, кто был близок Пешневу, хотя и был значительно моложе, Володя Норенко, который когда-то привёл Пешнева в вуз, отучившись почти год в Киеве на курсах французского языка, уехал на три года преподавать в Конго, после возвращения довольно быстро стал заведующим кафедрой (а это место, уговаривая Георгия Сергеевича перейти на преподавательскую работу, он прочил в перспективе Пешневу - во всяком случае, настойчиво намекал на это ему тогда, но из этого ничего не вышло и не могло выйти, поскольку Пешнев был беспартийным), а к моменту увольнения Георгия Сергеевича, стал одновременно и проректором института по научной работе.
   До Георгия Сергеевича доходили слухи, что кто-то в институте имеет "навар" от студентов - в период сдачи зачётов и экзаменов. Возможно, этот "навар" не всегда имел прямое материальное выражение, а воплощался как "услуга за услугу". Больше всего разговоров о взятках ходило после вступительных экзаменов в вуз и, вероятно, небеспочвенных, поскольку на памяти Пешнева два преподавателя были без шумихи уволены - естественно, "по собственному желанию", чтоб на институт не падала тень. Однажды "навар" (впрочем, вряд ли его можно было так назвать, поскольку он за всё расплатился сполна) имел и Георгий Сергеевич: у него был на вечернем отделении студент-дипломник, оказавшийся заместителем начальника отдела снабжения крупного харьковского предприятия, и в служебном ведении этого дипломника были продукты, а Пешневу хотелось достойно отметить своё пятидесятилетие, и тот человек привёз на своём личном "Москвиче" ему домой почти всё из заказанного Георгием Сергеевичем, не хотел брать денег, но Пешнев настоял, сказав, что иначе ничего не возьмёт. В результате юбилейный стол был богатым, гости дивились деликатесам, которых давно не видели. А он читал друзьям написанное к своему юбилею:
   Жизнь прошла - и не заметил...
   У порога - пятьдесят.
   Мир в душе всё так же светел,
   Как и сорок лет назад.
   Непонятно... Как осталась
   Свежесть восприятий, коль
   За порогом - вскоре старость,
   Не желаемая столь.
   Сила жизненная бродит
   Всё ещё в крови, в мозгу,
   И назло, назло природе
   Кое-что ещё могу.
   Многое, увы, утратил
   В нервотрёпке бытия -
   Если б жил я, словно в вате,
   Это б точно был не я.
   День за днём я был "при деле" -
   Всё проблемы разрешал,
   И бывали на пределе
   Ум, и сердце, и душа.
   Что греха таить? Усталость
   Жить, крутясь, как в колесе,
   Приходила - слабость, вялость
   Наполняла жилы все.
   Так случалось. Но не долго -
   Видно, так устроен я:
   Старое понятье долга
   Главным было для меня.
   Эх, продлить бы жизнь подольше!
   Пусть она порой горька,
   Всё же радостей в ней больше,
   Чем утрат - наверняка!
   Ни чинов пускай, ни славы
   Не принёс мне жизни пир.
   Большего достиг я, право, -
   Создал свой душевный мир.
   В нём есть то, во что я верю,
   То, во что не верю я,
   Но в него закрыты двери:
   Этот мир - лишь для меня.
   Там - сомнения, надежды,
   Убеждённость в чём-то. Там -
   Снисходительность к невеждам
   И признательность друзьям.
   В нём - любовь к семье и близким.
   Но не скрою, что подчас
   Тёмное в нём мыслью низкой
   Проявлялось, и не раз.
   Все мы "люди - человеки",
   В оправдание скажу.
   Лишь когда тебе на веки
   Жизнь накинет паранджу -
   Непрозрачный смертный саван, -
   Люди, может быть, тогда
   И рассудят, был ли славным,
   Был ли честным все года.
   Но пока глаза искрятся
   Мыслию ещё живой,
   Мне, скажу вам честно, братцы,
   Рановато на покой.
   Я ещё землёю грешной,
   Сколь дано мне, поброжу,
   Не показывая внешне,
   Что закралась в душу жуть
   Перед тем, что ожидает
   Всех, и в том числе - меня...
   Впрочем, чепуха! Тогда я
   Стану чем-то, что - не я...
   Я же - вот он! Здесь! Я с вами!
   Постарел чуть, может быть...
   Тщетно отражать словами
   Жизни длящуюся нить,
   Как пытаюсь иногда я.
   Но не только наяву
   Я, любя, трудясь, страдая,
   Чувствую, что я - живу.
   Я живу ещё и словом:
   В нём - разрядка от забот.
   В этом "хобби", столь не новом,
   Отдыхаю. Так-то вот.
   Не поэт я. Сердце гложет,
   Что, скорее, - графоман...
   Жаль... Как жаль! Считаю, всё же,
   Был мне шанс природой дан.
   Мне б вернуться лет на тридцать,
   Резко изменить судьбу...
   Мне б к иному устремиться
   В жизни... Ладно. Всё. Табу.
   Что в преддверье юбилея
   Душу заново травить?
   Что не смог - уж не сумею.
   Надо жить. И буду жить!
   ...Что-то начал я в мажоре,
   А потом - за упокой...
   Коль плыву в житейском море,
   Грусть и радость - всё со мной.
   Только этим объяснимы
   Перепады мыслей, чувств,
   И пройти не может мимо
   Упомянутая грусть.
   Среди праздников и буден,
   Наяву ли иль во сне,
   Пусть её поменьше будет
   В дни, оставшиеся мне.
  
   Лишь одно яркое воспоминание осталось у Пешнева от первой половины длительного периода его работы в вузе. Дело в том, что он одно время был профоргом кафедры, а тогдашний заведующий кафедрой Сташев решил побывать в Ташкенте, хотел успеть до истечения своего срока пребывания во главе кафедры, зная, что переизбран на новый срок не будет, так как у руководства института были к нему претензии, до него - руководства - дошло, что он проводит лекции, читая студентам из книжки, изданной в институте лет пять назад и содержащей тексты лекций по закреплённой за ним учебной дисциплине, что, конечно же, считалось недопустимым - значит, он перестал совершенствовать свой курс, относится к учебному процессу с прохладцей, "почил на лаврах"... К тому же, Сташев стал виновником скандала, разразившегося, когда в партком института пришла его жена, узнавшая, что муж завёл любовницу - лаборантку своей кафедры. Та уже работала в вузе, когда Георгий Сергеевич начал преподавать, она, Ирина Тихоновна, женщина лет под сорок, если и отличалась чем-то, то своей явной безграмотностью - возможно, что Сташев, которому было уже за пятьдесят, и взял её на работу, имея на неё виды или, вообще, уже "состыковавшись" с ней раньше. После скандала она вынуждена была уволиться, и Пешнев как-то увидел её - Ирина Тихоновна работала билетёром в зоопарке, стояла у того входа, который был ближе к зданию Госпрома, у входа, через который дошкольник Юра ходил в детский сад, вывезенный в первое послевоенное лето "на природу", каковой была назначена зелёная зона зоопарка. С той далёкой поры Пешнев познал территорию зоопарка досконально, да и Слава, будучи ребёнком, постоянно требовал, чтоб его туда водили, это не составляло труда, так как, во-первых, было недалеко от дома на Пушкинской, если заходить в него через главный вход из сада Шевченко, а во-вторых, у Пешневых много лет был постоянный пропуск благодаря Марише, у которой, работавшей тогда в зооветеринарном институте, подучивался немецкому языку, чтоб сдать кандидатский экзамен, директор зоопарка, бывший аспирантом этого института. А сколько раз и Георгий Сергеевич, и Лиза (она, конечно, чаще), бывали в зоопарке потом с Асей! Не перечесть... Внучка с интересом рассматривала зверей, обходя вольеры, а потом обязательно требовала, чтоб её отвели на прекрасно оборудованную детскую площадку на территории зоопарка...
   Сташев, во исполнение своего намерения и заручившись каким-то образом поддержкой ректора (возможно, он сказал ему нечто вроде того, что можно сделать для института доброе дело, пока он завкафедрой), созвонился со своим коллегой из аналогичного вуза в Ташкенте, с которым он познакомился когда-то на всесоюзной конференции, они с Пешневым выписали себе командировки, цель которых обозначалась как обмен опытом преподавания в родственных вузах, ознакомление с методическими разработками по сходным учебным дисциплинам, и они полетели... Встретили их в аэропорту с машиной, отвезли в гостиницу, а назавтра с утра они присутствовали на заседании кафедры ташкентского вуза, обсудили общие проблемы, подписали соглашение о сотрудничестве, а потом был подан автобус, и все поехали в чайхану. Георгий Сергеевич и представить себе не мог, что в центре большого города, за двумя рядами современных многоэтажных домов его взгляду откроется огромное клубничное поле, на краю которого, на берегу арыка - чайхана. Туда, оказывается, заранее был послан аспирант (кстати, кореец), дядя которого был бригадиром в совхозе, которому принадлежало и клубничное поле, и чайхана, и к моменту прибытия автобуса на берегу арыка был расстелен большой ковёр, покрытый скатертью, а на ней - чего только не было! Руководил достарханом заведующий кафедрой ташкентского вуза, крупный седеющий мужчина, украинец, попавший в Среднюю Азию ещё ребёнком во время войны и оставшийся там навсегда. После обильной закуски с большим количеством водки (Пешнев довольно быстро осоловел - было жарко, стоял южный май) было принесено огромное блюдо плова, при потреблении которого (по местным обычаям - руками, при этом - в знак особого уважения к гостям - их кормили с рук) водку уже, слава Богу, не пили (опять же - по существующей у узбеков традиции), а завершилось пиршество таким же огромным блюдом клубники, которое принёс сам бригадир, предложив, если кто захочет её ещё, пройти прямо в поле и есть там клубнику сколько угодно.
   Весь следующий день был посвящён экскурсии по городу, организованной "принимающей стороной", и добычей обратных авиабилетов, которая завершилась - правда, не сразу - успешно благодаря ташкентскому завкафедрой, сумевшим оформить гостям билеты в кассе для Героев Советского Союза, и то не на прямой рейс через Волгоград на Харьков, а до Москвы. Устроившись в кресле салона самолёта, Георгий Сергеевич подумал о том, что, наверное, вряд ли он ещё когда-нибудь побывает в этих местах, это раньше, работая в институте у Гринёва, он трижды бывал в Туркмении, а ещё до того летал в Ташкент; будучи же на преподавательской работе разве туда попадёшь в командировку? Эта поездка - случайность. Когда-то, в свою первую поездку в Среднюю Азию - в Ташкент и Чирчик, - он, возвращаясь, проходил в этом же ташкентском аэропорту досмотр, его чуть не сняли с рейса, обнаружив в портфеле Пешнева большой нож - типа финки, и только клеймо на рукоятке, свидетельствующее о том, что нож - не самоделка, а продукт промышленного производства, спасло его. Этот нож Георгий Сергеевич купил в поселении корейского колхоза - или совхоза, Пешнев уже не помнил - "Пахтакор" (когда-то была известная футбольная команда под таким названием), туда была организована экскурсия для участников конференции в Чирчике, к концу дня все проголодались, и организаторы поездки привезли их в местную столовую, в которой из еды уже почти ничего не было, только специфическое блюдо корейской кухни - лапша в соусе; блюдо было таким острым, что не им закусывали водку, предусмотрительно перед ожидавшимся ужином закупленную в местном магазине, а водкой запивали еду... Вспомнив ту лапшу и сопоставив её с недавним достарханом, Пешнев не мог не вспомнить и другой "праздник чревоугодия", случившийся в Туркмении, в Небит-Даге, центре газовой промышленности республики, где проходило всесоюзное совещание по автоматизации газовой промышленности. Добраться в Небит-Даг было непросто, Пешнев вылетел в Баку, простоял до позднего вечера в толпе у кассы, так и не попав в этот день на рейс в Красноводск, чудом устроился на ночь в переполненную аэропортовскую гостиницу, а ранним утром, едва рассвело, опять занял пост у окошка кассы; его недосып себя оправдал: он получил один из двух разбронированных билетов на утренний рейс, в Красноводске сел в старый дребезжащий автобус и через два часа, с интересом разглядывая через окно пустыню с бредущими по ней верблюдами, прибыл, наконец, к месту назначения. После трёх дней интенсивной работы, по завершении программы совещания для его участников была организована "культурная программа", заключавшаяся в том, что желающих (а их оказалось много) вывезли автобусами на пустующую базу отдыха на берегу Каспийского моря (купальный сезон закончился, стояла осень), на большой веранде был накрыт стол, и здесь Георгий Сергеевич впервые ел шашлык из белуги - её, огромную рыбину, только что выловленную, на его глазах выгрузили с катера и разделали. Кроме шашлыка, зелени и водки на столе ничего не было, но рыбы было очень много, к концу застолья все были сыты под завязку, однако на обратном пути участников совещания привезли прямо к гостевому особняку "Туркменгаза", где разместилось прибывшее министерское руководство и где в банкетном зале уже стоял накрытый стол с множеством деликатесов, на которые Пешнев, как и многие другие, смотреть не мог; но кто-то из местных сказал, что в здании есть сауна, Георгий Сергеевич в числе ещё нескольких человек пошёл туда, и через час был снова "как огурчик", способный опять пить и есть...
   Значительно менее богатый стол, но тоже вполне обильный, был организован годом раньше недалеко от города Мары, в доме начальника местного газового управления, куда Пешнев вместе со своей сотрудницей был доставлен с железнодорожного вокзала "газиком" - тоже через пустынную местность, где по пути время от времени встречались юрты. "Это киргизы, кочевники", - с долей презрения и гримасой на лице сказал встретивший их работник управления, туркмен, молодой интересный парень. Он же потом за столом, где сидел Георгий Сергеевич в окружении троих туркмен (его сотрудницу отправили поесть и отдохнуть на женскую половину дома; женщина, по местным понятиям, даже гостья, не может разделять трапезу с мужчинами), спросил у Пешнева, выяснив, что сотрудница не замужем, может ли он продать её ему за отару овец, и назвал количество овец, которое он может предложить. "Вот тебе и цивилизованный человек, инженер-газовщик, - подумал Георгий Сергеевич. - Сколько должно пройти лет, может - столетий, пока такое варварство - а ведь это тоже традиция - не канет в Лету..."
   В Мары они приехали из Ашхабада переполненным поездом, сумев достать билеты только в общий вагон. Пожилая проводница, не туркменка, увидев пассажиров-европейцев, согнала с двух вторых полок уже расположившихся там "местных", и Пешнев с сотрудницей кое-как провели в вагоне, в грязи и вони, ночь. Обратно в Ашхабад им удалось взять билеты уже в купейный вагон. Когда они расположились в купе и поезд тронулся, Георгий Сергеевич сказал, смеясь, спутнице:
   - Юля, мне предложили за тебя отару овец. Могу отдать половину тебе, если пойдёшь замуж за того туркмена, который нас вёз.
   Юля, тридцатилетняя "разведёнка", бездетная, встрепенулась:
   - Что же мы уезжаем? Где здесь стоп-кран? Что же вы мне раньше не сказали?
   - Неужели согласилась бы?
   - А что мне терять? Кто-то же должен мной интересоваться, - и красноречиво посмотрела на Пешнева.
   - Ну и ну, - только и смог вымолвить Георгий Сергеевич.
   - Шучу, не пугайтесь. А мужчина тот туркмен интересный. Наверное, у него уже есть парочка жён...
   Это была вторая поездка Пешнева в Ашхабад. Немногим более полугода назад, в самую жару, он уже был здесь и еле выбрался назад с дикой ангиной: чередование жары на улице с прохладным, благодаря кондиционерам, воздухом в организациях, которые он посещал, привели к такому результату.
  
   Самое неприятное, с чем столкнулся Георгий Сергеевич, работая в вузе, - это навязчивая, подчас неумная идеологизация жизни преподавательского коллектива. То, что, где бы ни работал Пешнев, всюду регулярно проводилась политучёба - естественно, большей частью чисто формально, чтоб поставить "галочку" в плане мероприятий парторганизации, - было привычно, воспринималось как неизбежное дело, пусть вызывающее иногда раздражение из-за потери времени, затраченного и на само сидение на таких занятиях и, главное, на подготовку к ним, поскольку в качестве руководителя, пусть и беспартийного, Георгий Сергеевич вынужден был и сам время от времени проводить их. В вузе всё было то же самое, но к этому добавлялось конспектирование выступлений коммунистических вождей, где бы и по какому бы поводу таковые не происходили, - надо было неукоснительно выполнять указание по этому вопросу ректора института, который лично следил, чтобы каждым преподавателем ему были предоставлены на проверку тетрадки с такими конспектами. Бывший партийный функционер областного масштаба, ректор занял свой пост лет за пять до прихода на работу в вуз Пешнева, и с той поры, как рассказывали Георгию Сергеевичу сослуживцы, началась усиленное идеологическое давление на сотрудников института. Конечно, советский человек привык выкручиваться из любых ситуаций, и здесь не было исключения: на кафедре установили очередность, в соответствии с которой кто-то из сотрудников делал подробный конспект выступления кого-то из коммунистических "старцев" (Брежнева или Суслова, а потом и кратковременных властителей Андропова и Черненко), остальные же переписывали его в свои тетрадки, сокращая, если хотелось, имеющийся текст. Всё это продолжалось вплоть до "раннего" Горбачёва, и последний конспект, который Пешневу, как и остальным, пришлось представлять ректору, впервые содержал слово "перестройка". Перестройку, объявленную в стране, ректор, закалённый коммунистический догматик, не мог принять душой, хотя на собраниях преподавателей института по инерции выступал с поддержкой новых решений "партии и правительства". Так же истово он "проводил в жизнь" вскоре начавшуюся антиалкогольную компанию, организовав в вузе общество трезвости (по иронии судьбы председателем этого общества стал известный своим пристрастием к спиртному декан одного из факультетов), а позднее, когда распался Союз и Украина стала "нэзалэжной", после чего вскоре началась кампания по внедрению всюду украинского языка, ректор, украинец по национальности, в последний раз пользовавшийся родным языком в далёкой молодости в селе, откуда был родом, и забывший его, судорожно пытался говорить, выступая перед сотрудниками, по-украински, вызывая у них сдавленный смех. Ректор оставался на своём посту ещё и к моменту увольнения Пешнева перед отъездом в Германию, сумев "перестроиться" и подстроиться под новые реалии жизни, что, впрочем, было, наверное, и не так сложно, поскольку и в условиях "нэзалэжной" Украины большинство партийных функционеров продолжали пребывать на руководящих должностях, включая президента Кравчука, бывшего ранее секретарём ЦК компартии Украины и вызвавшего однажды смех и недоумение телезрителей, когда заявил в каком-то интервью, что не знал о репрессиях, творимых коммунистами в прежние годы. Ректор был одновременно и заведующим кафедрой политэкономии института, читал студентам курс политэкономии социализма, и Георгий Сергеевич задавался вопросом, какую же дисциплину стал он преподавать, когда политэкономия социализма исчезла из учебных программ вузов? Спросить было некого, на этой кафедре у Пешнева не было знакомых, но он решил, что беспокоиться за ректора нечего, он и в этом вопросе перестроится, как это сделала жена Гринёва, работавшая на кафедре истории КПСС и читавшая лекции этого курса студентам; приветливая и миловидная женщина, по виду которой никогда не скажешь, что она была в прошлом секретарём парторганизации крупного предприятия, потом окончила Высшую партийную школу, защитила кандидатскую диссертацию по истории партии, а после того как история КПСС перестала кого-либо интересовать, стала вдруг преподавать новую дисциплину - что-то вроде "истории развития общественной мысли"...
   Готовя ненавистные конспекты и слушая ректора, Георгий Сергеевич каждый раз думал о том, что коммунистическая идея, в принципе, может выглядеть достаточно привлекательной, но её реализация, во-первых, всегда связана с насилием и кровью, а во-вторых, последние поборники чистой коммунистической идеи, истинные коммунисты, если таковые и были, все уничтожены во время сталинских чисток в тридцатые годы, а теперь люди, называющие себя коммунистами и проповедующие эти идеи, в верности которым постоянно клянутся, врут и самим себе (возможно, по привычке) и окружающим, хотя среди них и встречаются по-своему талантливые люди, но основная их часть - серая масса с партбилетами, наличие которых позволяет им неплохо устроиться в жизни. Собственно, "неплохо устроиться" - в сути человека, один из основных инстинктов, можно сказать, идущий следом, пожалуй, за инстинктом размножения, и лишь немногие в истории человечества могли преодолеть его в себе. И коммунисты, за редким исключением, особенно те, кто достиг руководящих высот, пусть даже не очень больших, - такие же люди, но с размытыми нравственными принципами, и возможностей, чтоб удовлетворить этот инстинкт, у них было больше - ещё Ленин в последние годы жизни, кроме свирепых рекомендаций о расправах с "классовыми врагами", в своих письмах и записках называл таких соратников "коммунистической сволочью" и "своими мерзавцами". (Эти сведения Пешнев почерпнул из 54-го тома его Полного собрания сочинений, который впервые был подготовлен к печати на излёте "хрущёвской оттепели" и вышел в свет в 1965 году; письма и записки Ленина, вошедшие в том, Георгий Сергеевич, ухлопав на это несколько вечеров, внимательно просмотрел - читать всё, не было, конечно, сил, но и то, на чём останавливался его взгляд, стало для него откровением: многие высказывания Ленина подпадали под статью уголовного кодекса, по которой судили диссидентов... Значительно позже, когда крах воплощения коммунистической идеи в Советском Союзе стал очевиден любому мало-мальски думающему человеку, Пешневу встретилась в журнале "Наука и жизнь" статья доктора наук Лисичкина, которая поразила его дотошным сопоставлением идей Маркса, выраженных в его трудах, и большевистской теории и практики, начиная от самого Ленина. Автор нашёл семь или восемь существенных отклонений от марксизма, которому молились большевики, в их собственной деятельности; например, основным для коммунистического общества Маркс считал эффективность экономики, а большевики - политику, стремление любой ценой, невзирая на человеческие жертвы, добиться свой цели. Эти отклонения так поразили Георгия Сергеевича, что он пожалел, что в своё время, в студенческие годы, когда преподаватели "общественных дисциплин" требовали знания "первоисточников", он не смог осилить - впрочем, как и подавляющее большинство его однокашников - ни одного труда "основоположников", а "выезжал" на экзаменах за счёт просмотра брошюрок с комментариями подобных трудов. В этих книжечках - малообъёмных, в мягких обложках, написанных в угоду существующему режиму и ради получения учёной степени - конечно же, нельзя было найти ничего из того, о чём написал Лисичкин. Впрочем, и свою статью тот тогда бы не опубликовал...)
   С интересом читая всё, что удавалось достать из касающегося недалёкой истории, Пешнев приходил к выводу, что раньше, в эпоху революционных потрясений и становления советской власти, среди истинных коммунистов было много евреев, энергия которых, задавленная царизмом, и способность находить решения в, казалось, безвыходных ситуациях, ставшая за тысячелетия угнетения и борьбы за выживание частью их менталитета, во многом способствовала победе революции и переустройству России (значительно позже, уже находясь в Германии, Георгий Сергеевич прочёл книгу Солженицына "Двести лет вместе", вызвавшую неоднозначную реакцию как в самой России, так и в других странах, в частности - в Израиле, и нашёл в ней подтверждение своим давним мыслям). Потом антисемитская политика Сталина и "продолжателей его дела" (именно - продолжателей, несмотря на провозглашение "развенчания культа личности") привела к отлучению евреев от процессов принятия решений на государственном уровне да и, вообще, ограничила возможность их появления в высших эшелонах власти, а предпосылкой этого и примером того, как реализовалась антисемитская "идефикс" коммунистов, служило хотя бы то, что существовал негласный "процент" приёма евреев в вузы (как в дореволюционной России! И что же изменилось при советском правлении в этом вопросе?); с таким положением Пешнев столкнулся в бытность его заместителем декана факультета, когда по роду службы был связан с приёмной комиссией, где, как оказалось, вёлся учёт подавших заявления абитуриентов: отдельно количество русских по национальности, отдельно - украинцев (поскольку это титульная нация республики), отдельно - евреев и, как значилось в официальном бланке учёта, отдельно - прочих. Естественно, мало кто из еврейской молодёжи, подавших заявления, поступало учиться в институт, но надо отметить, что не только из-за "пятой графы" в паспорте, а и потому, что кем-то плохо были сданы вступительные экзамены (кстати, как сказал однажды Игорь Губерман, живущий в Израиле русский поэт, знаменитый своими "гариками" - четверостишиями сатирической направленности, бытующее мнение, что все евреи - умные и хитрые, - выдумка антисемитов; в этом - в том, что многих евреев никак нельзя отнести к такой категории - не раз убеждался и Георгий Сергеевич и в Харькове, и позднее, общаясь с ними в Германии; ещё один миф, который Пешнев никогда не мог принять на веру, поскольку часто наблюдал и на родине, и в Германии обратное, заключался в том, что, как писал ещё в 1924 году в своей работе "Еврейский вопрос как вопрос христианский" знаменитый русский философ Н.А. Бердяев, за два года до этого высланный большевиками за границу, "...у евреев есть сплочённость, солидарность, готовность помогать друг другу")...
   В своё время Брежнев, желавший улучшить отношения с США, где общественность, а вслед за ней и президент требовали от руководства СССР, этой "империи зла", по выражению Рейгана, разрешить эмиграцию евреев, сказал как-то на очередном заседании политбюро, что нельзя строить "еврейскую политику" в стране только на Дымшице (Вениамин Эммануилович Дымшиц был в ту пору единственным высокопоставленным евреем, заместителем председателя Совета Министров; он, кстати, являлся дальним родственником Лизы), а надо что-то делать, чтоб смягчить американцев... Особенно тяжёлый антисемитский период в Советском Союзе, если не считать последних лет жизни Сталина, был, как вычитал Пешнев позднее, живя уже в Германии, после Шестидневной войны Израиля с арабами, которым СССР помогал, и начавшейся, пусть и небольшой ещё, эмиграции "русских евреев" в "землю обетованную". Тогда не только совсем не принимали еврейскую молодёжь в вузы, но и работать в НИИ евреев не брали ни под каким видом - только что не увольняли, опасаясь прямых обвинений в антисемитизме; лишь "открытые" проектные институты и КБ иногда принимали на работу евреев в соответствии с отпущенной им квотой... Впрочем, были организации, своеобразные отдушины, предназначенные для того, чтобы снизить накал обвинений в антисемитизме в адрес властей, - они, эти немногие организации, принимали на работу евреев с санкции партийных и советских органов практически без ограничений; таковой была "контора", в которой Лиза проработала всю свою жизнь; она рассказывала как-то мужу, смеясь, что в течение одной недели туда были зачислены на работу четыре Когана и два Кагана...
   Скрытый государственный антисемитизм в Союзе так или иначе провоцировал проявления антисемитизма на бытовом уровне, чему Георгий Сергеевич не раз был свидетелем. Хотя, как писал в "Дневнике писателя" Фёдор Михайлович Достоевский, "... нет в нашем простонародье предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею, вроде: "Иуда, дескать, Христа продал". Если услышишь это от ребятишек или от пьяных, то весь народ наш смотрит на еврея, повторяю это, без всякой предвзятой ненависти". Пешневу хотелось бы верить классику, самому читаемому на Западе из русских писателей (сам Георгий Сергеевич воспринимал его книги с трудом), но как совместить его слова с мнением его современников, что писатель в жизни тоже грешил антисемитизмом? Может быть, и написаны эти слова им лишь для того, чтобы публично опровергнуть дошедшие до него подобные обвинения, предъявляемые русской интеллигенцией также и современнику Достоевского, другому русскому классику, пусть менее, возможно, известному в мире, Ивану Александровичу Гончарову...
   Марксистские заклинания, которые вдалбливались буквально с детского сада в головы людей, составлявших, согласно коммунистической риторике "новую общность - советский народ", и сама эта риторика осыпались, как труха, после неудавшегося переворота ГКЧП, вызвавшего, в конце концов, развал Советского Союза. У Пешнева было двоякое чувство: с одной стороны, он радовался, что коммунистический режим с его двуличностью и неспособностью дать людям достойную жизнь, рухнул (рухнула советская империя, как и все другие империи, предшествующие ей, начиная с Римской; история учит - если вообще может чему-нибудь научить последующие поколения, - что империи недолговечны в историческом ракурсе; а ведь казалось, что советская власть - нечто незыблемое, она воспринималась большинством людей в Союзе как данность, которая была, есть и будет всегда), но с другой стороны - Георгию Сергеевичу было жаль распада огромной страны, и "парад независимостей" не вызывал у него положительных эмоций: всё-таки приятно было ощущать себя гражданином государства, имеющим возможность, как к себе домой, приехать в Среднюю Азию, в Закавказье, в Прибалтику, даже в ту же Москву и не считать себя там гостем, иностранцем, к которому относятся пусть и доброжелательно, но - всё же - не как к своему. Он и предполагать не мог, когда в городе всюду и постоянно шли митинги в защиту гласности и демократизации общества, провозглашённые Горбачёвым, что всё так закончится, что Украина станет самостоятельным государством, хотя и знал, что существуют силы, особенно значительные в Западной Украине, которые стремятся сбросить власть "москалив", как там называли русских. Ему было понятно желание прибалтов жить в своих независимых государствах, как это было до фактически насильственного присоединения Литвы, Латвии и Эстонии к Советскому Союзу в 1940 году результате секретного соглашения о разделе сфер влияния между СССР и фашистской Германией, долго скрываемого приложения к известному "пакту Молотова-Риббентропа". Но то - Прибалтика, там ещё были живы люди, которые помнили, как советские войска вошли в их города и хутора, помнили, как их родных угоняли в Сибирь. Другое дело - Украина, столько лет в одном государстве с Россией, не говоря уже о том, что у них общие корни - Киевская Русь... Пешнев не ощущал себя гражданином Украины, ему больше импонировала принадлежность к огромной стране, каковой был для него, несмотря на всё его внутреннее неприятие советской власти, СССР (всегда, когда он думал об этом, на ум приходили строчки из песни: "Наш адрес - не дом и не улица, наш адрес - Советский Союз.."), а ещё раньше, более семидесяти лет назад - Россия. "Что за страна такая, - думал Георгий Сергеевич, - сколько русских, а, вернее - русскоговорящих, уехало из страны, начиная с начала двадцатого века!" Он читал где-то, что за рубежом находится порядка 40 миллионов его соотечественников, и они приносят славу странам, в которые эмигрировали. Взять хотя бы США: мировую известность приобрели нобелевские лауреаты поэт Бродский и физик Абрикосов; авиаконструктор Сикорский, построивший в 1939 году первый вертолёт и основавший компанию, до сих пор являющуюся лидером этой отрасли; Зворыкин, создавший ещё в 1933 году первый телевизор и построивший первую телевизионную станцию; звезда Голливуда Юл Бреннер, запомнившийся поколению Георгия Сергеевича своей ролью в фильме "Великолепная семёрка"... В США живут порядка шести миллионов евреев, их всех теперь, естественно, нельзя отнести к русскоговорящим, но два с половиной миллиона евреев прибыло в США именно из России в период с 1881 по 1914 годы - с лёгкой руки Александра Ш, сказавшего, что "западная граница для евреев открыта". Число проживающих евреев в США и теперь ещё больше, чем в Израиле, поскольку в еврейском государстве из 6,6 миллионов населения собственно евреи составляют порядка 75% населения, остальные - арабы, христиане и те, кто не определился со своим вероисповеданием, а русскоязычных выходцев из бывшего Советского Союза - почти полтора миллиона человек. Если верить официальной статистике СССР, то в ней постоянно фигурировала цифра в 2,2-2,3 миллиона живших в стране евреев, но тогда, если это было так, в постсоветских государствах в результате эмиграции в Израиль, Германию, США, Канаду, Австралию почти не должно было бы остаться еврейского населения, однако, в действительности картина выглядит иначе, и всё дело в том, что в СССР человек, родившийся в смешанном браке, в котором отец или мать принадлежали к еврейской нации, редко когда был записан в паспорте евреем, а - русским, украинцем, грузином и так далее (сам Пешнев и его сын - тому примеры); потом же - возможно и для того, чтобы иметь возможность эмигрировать "по еврейской линии" - такие люди стали переоформлять свои документы, вспоминая, что и у них есть еврейские корни, хотя бы дедушка... Ведь ещё в бытность существования СССР аналитический центр ЦРУ США утверждал, что на самом деле в советском государстве к евреям можно причислить не менее двенадцати миллионов человек.
   ...После распада Союза Пешневу не хотелось сознавать, что теперь для него и Лизы Лена, дочка Инны и Давида, и её дети - иностранцы...
  

7.

  
   Лена бросила своего первого мужа Никиту, отца её детей, ради его школьного товарища Дениса, бывшего когда-то свидетелем при её регистрации брака с Никитой. К той свадьбе Лена и Никита пришли, преодолев значительные трудности, вызванные резко отрицательным отношением родителей Никиты, русских, к тому, чтоб он женился на еврейке. Они встречались, ещё будучи студентами университета, Леной уже был забыт Миша Петиков, которому она понравилась сразу же, как он увидел её в последний год своей учёбы в школе на очередной майской "каше", организованной, как всегда, Лёней Вайнштейном; Лена - нельзя сказать, что очень уж интересная, но достаточно пикантная девушка, привлекавшая внимание - была уже студенткой, они с Мишей несколько раз потом виделись, он ей тоже нравился, но Миша уехал в Ленинград поступать в медицинский институт, и всё... И вот - Никита... Уже была назначена дата регистрации, Лена была уже беременна (неужели и в этом как-то проявляется наследственность? Ведь и её мама забеременела в своё время ещё до свадьбы с Давидом, беременность тогда закончилась, увы, выкидышем, и только через год появилась на свет Лена), но паспорт Никиты был родителями спрятан, и он так и не смог его найти. Вернули его сыну родители только через полгода, решив, что опасность миновала, поскольку некоторое время Лена на дух не переносила Никиту, они перестали встречаться после аборта, который она сделала достаточно поздно, когда уже можно было определить, что она потеряла двух близнецов. Настояла на аборте Инна, она упросила Лизу, более контактную, чем она сама, умеющую договариваться с людьми, чтоб сестра нашла опытного гинеколога, который взялся бы прооперировать Лену. Лиза нашла, договорилась, всё было сделано как надо. Вообще, Лена считает Лизу своей второй мамой, особенно после трагического случая лет через десять, когда Лиза спасла её от смерти. Дело было на даче Инны и Давида (дача - это громко сказано: хибара-развалюха на большом, примерно в сорок соток, участке земли с несколькими яблонями, сливовыми деревьями и кустами клубники; всё это досталось по наследству от умершей бабушки одному из студентов техникума, в котором Инна преподавала начертательную геометрию, и было им предложено Инне, а потом и переоформлено на неё - бесплатно, чтоб просто, как говорят в Украине, "здыхаться" от ненужного наследства; Инна понесла лишь мизерные затраты, связанные с самим переоформлением). Инна с удовольствием стала копаться в земле, занимаясь огородом, и этим тоже отличалась от своей младшей сестры, не питавшей (собственно, как и Георгий Сергеевич) никакого интереса к садово-огородным проблемам - может быть, и потому тоже, что Пешневы, благодаря заработкам Георгия Сергеевича, материально были более обеспечены, а для Инны огород был существенным подспорьем. "Какие они разные, - каждый раз отмечал про себя Пешнев, наблюдая за сёстрами, - и внешне, и по характеру, и по интересам... Не скажешь, что от одних родителей". Он был на этой даче всего один раз, добираться туда было неудобно, двумя автобусами: сначала до Чугуева, затем до села, одного из немногих в округе русского села, выросшего на благодатной земле из основанного когда-то Аракчеевым военного поселения (в таком поселении под Чугуевом, как известно, родился Репин). А Лиза иногда ездила туда летом - подышать свежим воздухом, полежать, расслабившись, на раскладушке, под старой яблоней...
   В тот злополучный воскресный день - она вместе с Давидом приехала накануне, Лена, будучи в отпуске (она преподавала в школе химию), с детьми и Инна жили "на природе" уже неделю - Лиза готовила обед под навесом у хибары, Давид укладывал кусок толя на прохудившуюся крышу туалета "типа сортир" в дальнем углу участка, Инна с внуками копалась на грядках, а Лена, решив помыть голову, опустила в ведро с водой в кухонной открытой пристройке мощный нагреватель. Готовясь к мытью головы, Лена переговаривалась с Лизой, они не видели друг друга, но хорошо слышали. И вдруг Лена не ответила на какой-то вопрос Лизы, Лиза услышала непонятный шум и, испугавшись, подбежала к пристройке. Она увидела, что Лена лежит на полу без сознания, в полузакрытых глазах виднеются только белки, в её руке - прижатый к груди нагреватель, провод которого по-прежнему ведёт к электрической розетке. Лиза выдернула шнур и дико закричала. На её крик прибежала Инна, затем Давид, он отнёс дочку в комнату, положил на кровать, на неё брызнули водой, начали шлёпать по щекам. Лена, бледная - ни кровинки в лице - через несколько минут, открыла, наконец, глаза. Лиза стала промывать ей марганцовкой ожоговые раны на груди (шрамы остались на всю жизнь), Давид побежал домой к фельдшеру - слава Богу, что в селе был медпункт, а Давид застал фельдшера дома, - привёл его, тот посмотрел на Лену, посчитал пульс, даже не сделал никакого укола и ушёл, сказав, что, к счастью, Лена была под током недолго, иначе всё могло кончиться хуже...
   Родители Никиты ошиблись, посчитав, что у него с Леной всё кончено, Лена сменила гнев на милость, они снова стали встречаться и, наконец, поженились. Никита был привлекательным парнем, чем-то внешне похожим на актёра Меньшикова, приобретшего известность после кинофильма "Покровские ворота", мастером на все руки, но у него никак не получалось в период ещё до полного обвала экономики достойно обеспечивать семью, а его зарплаты учителя географии хватало, образно говоря, лишь на спички. Конечно, Лене помогали родители, но у них самих не всё было в порядке в материальном плане, а Лена - особа с запросами, и, возможно, поэтому она решилась согласиться на предложение Дениса, который, оказывается, любил её с первой встречи много лет назад, но видел очень редко, лишь когда навещал своего товарища, приезжая из Москвы в Харьков к своим родителям. Он был кинооператором, после окончания ВГИКа сумел зацепиться в Москве, оформив фиктивный брак и - тем самым - прописку, постепенно откупил у своей фиктивной жены комнату, развёлся с ней, успел жениться по-настоящему и обзавестись дочкой, но семейная жизнь не сложилась, и он вновь развёлся. Инна была в панике, Никита ей нравился, она относилась к нему как к сыну. Она пыталась отговорить дочь от такого кардинального шага ("У тебя же двое детей! Как им будет без отца? И как к ним будет относиться Денис?" - говорила она Лене), но ничего не помогло. Однажды Лена пришла к Пешневым с текстом заявления в суд на расторжение брака и попросила Георгия Сергеевича отпечатать его на машинке, что он и сделал, достав из мебельной стенки портативную югославскую пишущую машинку, которую он "поймал" как-то в городском универмаге и был рад этому, поскольку ему теперь было на чём печатать свои пародии для отправки в московские периодические издания, где их время от времени публиковали.
   Лена развелась и уехала в Москву, успела это сделать до развала СССР. Когда Денис сумел заработать столько, чтобы денег хватило на доплату при обмене его комнаты на двухкомнатную изолированную квартиру, и они с Леной переехали в неё, Лена забрала от своих родителей сначала младшую дочь, а через несколько лет и сына. Инна с трудом отрывала от себя внуков, но что поделаешь? Она постоянно ездит с тех пор в Москву...
   Георгий Сергеевич не то чтобы держал обиду на Инну, но как-то не забывалось, что вся помощь от родителей Лизы и Инны, когда молодая семья Пешневых в ней нуждалась, была направлена, в основном, в одну сторону - семье Инны; что после смерти Клары Ефимовны, последовавшей через четыре года после внезапного ухода из жизни Михаила Иосифовича (пришёл с работы, почувствовал себя плохо и умер - а только вчера отмечали его день рождения, 61 год), Инна с Леной вынесли из квартиры на Пушкинской почти всё ценное, что оставалось от покойных родителей; что когда Инна и Давид задумали строить на своём участке в селе дом, Пешневы дали им столько денег, которых с лихвой хватило бы на строительство, - дали деньги, поскольку Инна заверяла их, что дом будет их общим. Но когда его строительство подходило к концу, а наступили новые времена - времена рыночной экономики, и Лиза по настоянию мужа предложила сестре оформить хотя бы четверть дома на неё ("Понимаешь, - говорила она Инне, - пока мы с тобой живы, я знаю, что всегда и я, и Слава с Асей можем приехать и жить в доме, а когда нас не будет? Я хотела бы, чтоб у наших наследников не было трений по этому вопросу"), то Инна наотрез отказалась. Георгий Сергеевич не мог выбросить из головы всё это, хотя и понимал, что должен быть Инне благодарен - и, в самом деле, был благодарен - за то, что она следит за оставшейся в Харькове квартирой Пешневых, оплачивает её деньгами, которые они оставляли, когда дважды приезжали из Германии в родной город, или передавали с оказией. Характер у Инны всегда был резкий - в мать, суждения - безапелляционны, она терпеть не могла приятелей Давида - диссидентов в прошлом (помня, наверное, что из-за них Давид когда-то чуть не "загремел на нары"), которые в перестроечные времена все стали членами общества "Мемориал", а один из них, наиболее "противный", по её мнению - и здесь Пешнев был согласен с Инной, встречаясь с ним раз в год на дне рождения Давида, - стал даже потом депутатом первого парламента независимой Украины. Наблюдая за отношением Инны к Давиду, Лиза сказала как-то мужу: "И как это Давид терпит?" И тут же вспомнила, как однажды она позвонила к ним домой по междугороднему телефону (Пешневы где-то отдыхали) и вклинилась разговор Давида с какой-то женщиной, из которого можно было понять, что у них близкие отношения. Поэтому, говоря с Георгием Сергеевичем, Лиза добавила сразу же: "Значит, не всегда терпит..." Она ничего не сказала тогда сестре о случайно подслушанном разговоре (зачем рассказывать, какая от этого будет польза? Только неприятности для всех...).
   Инна с Давидом приезжали в гости к Пешневым в Германию. "Значит, есть теперь у них деньги", - поделился Георгий Сергеевич своими мыслями с женой. В первые годы украинской "самостийности", институт, в котором Давид со времён "перестройки", когда стали меньше обращать внимание на "пятую графу" и беспартийность, работал начальником сметного отдела с приданным ему вычислительным центром, институт дышал на ладан, как, впрочем, и остальные подобные организации в городе. Заказов не было, работы не было, зарплаты - тоже, и Давид лишь благодаря "халтуре" ("новые русские" или - правильнее - "новые украинцы" начали что-то строить для себя и заказывали сметы на подлежащие выполнению работы) приносил домой какие-то деньги. Инна была давно на пенсии, а величина пенсии была таковой, что не её не хватало даже на оплату квартиры. Но постепенно положение с официальными заказами институту улучшилось, появилась постоянная работа, да и количество "халтуры" увеличилось, у Давида с Инной появились деньги. Пробыли они у Пешневых три недели, съездили в Париж, поездили по Баварии, добрались даже до австрийского Зальцбурга (Зальцбург - один из приграничных городов за пределами Германии, куда можно съездить и вернуться в субботу или воскресенье по так называемому "билету выходного дня", достаточно дешёвому, по которому могут путешествовать пять человек; кстати, хотя Моцарт и числится австрийским композитором и родился в Зальцбурге, его семья родом из Баварии, там жили его предки, и только его отец перебрался в Зальцбург). Как только Инна и Давид отбыли домой, буквально на следующий день Пешневым позвонил двоюродный брат Лизы и Инны Олег, сын младшего брата их отца. Олег звонил из Дортмунда, он только что приехал с женой в Германию на постоянное место жительства, поскольку в Дортмунде уже давно жил их сын Андрей. Андрей уехал в Германию задолго до Пешневых, оформив фиктивный брак с какой-то еврейской девушкой (его мать Светлана Ивановна была русской, отец тоже был записан русским, так как бабушка Андрея по отцу была вообще дворянских кровей). Для того чтоб уехать в Германию, ему пришлось развестись со своей настоящей женой, оставив её и маленькую дочку в доме своих родителей. Года через два он расторгнул фиктивный брак, приехал в Харьков, снова женился на своей прежней жене и попросил отца, чтоб тот переоформил свои документы, взяв еврейскую национальность, что дало возможность и Андрею переделать своё свидетельство о рождении, из которого уже стало следовать, что и он является евреем. В соответствии с существующим положением "о воссоединении семей" его жена и дочка прибыли в Германию, а теперь приехали и его родители, около двух лет ожидавшие разрешения после того, как ставший евреем Олег обратился с этим вопросом немецкое консульство в Киеве. Олег рассказал по телефону, что и младший его брат Дима пошёл по его стопам, переделав свои документы, и тоже собирается с женой (опять же - русской) и уже престарелым отцом (мать недавно умерла) в Германию.
   Какие только ухищрения не предпринимаются людьми, чтобы покинуть родину ради достижения спокойной и достойной жизни! Пример с двоюродными братьями Лизы, и Георгий Сергеевич знал это, был далеко не единственным. Взять хотя бы тот город, в котором обосновались Пешневы: из общего числа людей, прибывших в него по линии еврейской эмиграции, евреев - в том понимании, которое предполагает иудаистика, считающая человека евреем лишь в том случае, если он рождён матерью-еврейкой (отец может быть любой национальности, это повелось с древних времён, когда еврейские женщины рожали от завоевателей-насильников), и только такие люди могли становиться членами еврейской общины, - таких "настоящих евреев" было меньше 40%, остальные - или евреи только по отцу, которые тоже имеют право эмигрировать в Германию (как и в Израиль), или нееврейские мужья-жёны и дети от нееврейских жён. Бывало, что один человек, даже не "настоящий еврей", вывозил в Германию ("как паровоз" - такое сравнение приводили в таких случаях) огромную семью, при этом в городской еврейской общине поговаривали, что "еврейские" документы часто просто куплены, особенно этим грешили выходцы из Закавказья; Георгий Сергеевич встречал несколько таких эмигрантов - ну, чистые азербайджанцы, какие они евреи? Они и по-русски говорят плохо, малообразованны, а ведь в еврейских семьях главное, чем озабочены родители, - это дать детям приличное образование...
   Пешнев продиктовал Олегу номер телефона Лёни Вайнштейна - на всякий случай, тот давно живёт в Дортмунде, оброс связями, подрабатывая в русскоязычном журнале, который там издаётся, и наверняка может помочь в поиске квартиры, в налаживании отношений с еврейской общиной; конечно, в Дортмунде находится и сын Олега, но лишний совет не помешает, правда?.. Когда Олег позвонил Пешневым, Георгий Сергеевич как раз варил себе в кухне кофе в джезве, она была точно на одну чашку, и эту процедуру он проделывал трижды в день. Пешнев стал кофеманом благодаря Вайнштейну, до знакомства с ним он редко пил кофе, не считать же этим напитком ту бурду, которую варила иногда в его детстве мама - в средней по величине алюминиевой кастрюле, содержимого которой хватало и на семью, и на гостей, в честь которых она и затевала этот процесс. А Лёня понимал толк в настоящем кофе, и однажды, когда они были вместе в Киеве, повёл Пешнева в кафе на Крещатике, где, по его мнению, подавали "настоящий кофе". Тот день у них с утра складывался неудачно, они никого из тех, для переговоров с которыми приехали в командировку, не смогли застать и, узнав, что нужные люди с ними могут встретиться только завтра, пошли пообедать в ресторан гостиницы "Москва", в которой жили, решив взять к обеду - "с горя" - бутылку водки. Официант принёс бутылку "Запорожской", такую водку никто из них ещё пробовал - и правильно делал, поскольку, как оказалось, у неё был какой-то сладкий привкус, и они так и не смогли осилить ту бутылку. К тому же, и еда была невкусной, да и порции какие-то миниатюрные, и Пешнев с Вайнштейном вышли из ресторана совершенно неудовлетворёнными. Они спустились вниз на площадь Калинина, прошли по Крещатику в направлении Владимирской горки, и в окошке магазинчика-кулинарии купили по пять пирожков с ливером (каждый стоил четыре копейки), после чего, жуя на ходу, подошли к кафе, в котором Лёня и заказал кофе. В тот день Георгий Сергеевич второй раз в жизни пил хороший кофе, и с этого времени стал его любителем. А впервые он попробовал этот "божественный напиток" много лет назад в Сухуми, куда он с Лизой приехал на день из Сочи - посмотреть город, побывать в знаменитом обезьяннике, где экскурсовод, ведущий группу отдыхающих по территории и останавливаясь у клеток с разными видами обезьян, что-то монотонно рассказывал и, не меняя интонации, говорил, когда обезьяны в клетках совокуплялись (почему-то в этот день экскурсанты были свидетелями этого не раз): "Родители, отверните детей", - и продолжал так же монотонно свой рассказ. В ту поездку Пешневы, уже направляясь на вокзал, чтоб возвратиться электричкой в Сочи, зашли в полупустую кофейню. Лишь несколько пожилых абхазцев в папахах и с чётками в руках молча сидели в разных углах комнаты перед маленькими чашечками с кофе. Пешневы взяли и себе такие же чашки, в которые молодой усатый парень налил из джезвы, которую он, не останавливаясь, двигал по раскалённым углям жаровни; в каждой чашке было не больше трёх глотков, но зато какие это были глотки! Запах и вкус горячего напитка, обжигающая крепость кофе - такая крепость, что они долго ещё ощущали на своих губах и на языках некоторую воспалённость - запомнились на всю жизнь. Георгий Сергеевич так и не смог добиться в дальнейшем такого вкуса и такой крепости, хотя перепробовал все сорта кофе и все рецепты...
   В тот год - через два года после окончания вуза - Пешневы полетели в отпуск в Сочи. Еще в самолёте Георгий Сергеевич показал Лизе свою "заначку" - 100 рублей, недавно полученную премию, о которой он не говорил ей. Это были по тем временам - особенно, для них - большие деньги, с ними можно было теперь не так экономить во время отдыха. В Сочи они долго искали квартиру, добрались даже до "шанхая" - скопища развалюх-времянок, которые, тем не менее, были полностью заполнены отдыхающими. Наконец, они сняли неплохую комнату недалеко от вокзала. Но им не повезло с погодой: то шторм, то дождь, солнце появлялось и исчезало, и, как назло, первым "купальным" днём оказался тот, когда они поехали, запланировав это заранее, в Сухуми. Так же заранее они решили перебраться на оставшиеся две недели в Ялту - кораблём, бывшей гитлеровской яхтой, - кажется, она теперь называлась "Россия". "Россия" курсировала между Сочи и Ялтой, и Пешнев провёл на морском вокзале полночи, заняв очередь за билетами на очередной рейс. Он взял палубные билеты, самые, естественно, дешёвые, и однажды вечером, расплатившись с хозяйкой, они поднялись на борт судна. Ночь была очень холодной, на палубе находиться было невозможно, и Пешневы, захватив с собой с палубы шезлонги, приткнулись в каком-то коридорчике. Утром они были в Ялте, переполненной курортниками, и тоже с трудом нашли комнату, где остановились. Она была довольно далеко от пляжа, у стадиона, и Георгий Сергеевич каждый день около шести утра отправлялся на пляж, чтоб занять два топчана; если придёшь позже, будешь сидеть на гальке... Лиза приходила после восьми, приносила мужу поесть, и до обеда они купались и загорали. Однажды они прочли объявление на набережной, что организуется однодневная экскурсия в Севастополь - морем, отплытие - ранним утром, а поздним вечером - возвращение. Они поехали, и всё было бы хорошо, если б на полпути к Севастополю у пароходика не заглох двигатель. Силами экипажа судна не удавалось устранить поломку, не было какой-то детали, и пришлось в ожидании её доставки провести на борту ночь. Пешневым досталось место на полу в тесной каютке, правда, они смогли достать два матраца, и только утром следующего дня корабль пришёл, наконец, в Севастополь. Малахов Курган, "панорама", Графская пристань - всё было осмотрено под руководством экскурсовода, и во второй половине дня они вернулись в Ялту, в свою комнату, где их встретила хозяйка квартиры с радостью, поскольку она решила, было, что с ними что-то случилось, и она даже успела заявить в милицию...
   В Севастополе Пешнев был ещё один раз, через много лет, когда работал уже в вузе и у него накопилось в результате деканатских обязанностей много неиспользованных отпускных дней, которые ему было предложено взять, и он в студенческие зимние каникулы отправился на неделю в гостиницу "Ялта" (позднее, уже в "перестроечные" времена, он в такой же период приезжал в ту же гостиницу с Лизой). Тогда тоже была организована экскурсия в Севастополь, уже автобусная, и Георгий Сергеевич поехал от нечего делать, так как скука была смертная: он был один, без Лизы, погода стояла отвратительная, так что не погуляешь даже... Зимний Севастополь уже не произвёл прежнего впечатления, а то единственное, ради чего Пешнев - так он говорил себе, записываясь на поездку - решился ехать, так и не осуществилось: он хотел найти своего товарища детских лет, ещё с довоенной поры, которого он несколькими годами раньше встретил в Вильнюсе и который говорил ему, что собирается, если удастся, перебраться с семьёй в Севастополь - он там служил срочную службу и навсегда "заболел морем". В справочном бюро Севастополя, однако, он не числился...
  
   С двоюродным братом Лизы Димой у Пешневых была связана интересная история. Он - художник-монументалист, при советской власти зарабатывал тем, что ездил в глубинку и оформлял сельские клубы, но, будучи и неплохим живописцем, кроме того, писал картины, которые время от времени попадали на выставки и продавались. В постперестроечный период Дима стал вывозить свои и собратьев-художников картины в США на продажу, дело пошло, он открыл (или арендовал - Дима не рассказывал подробности) галерею в Балтиморе, где выставлялись на обозрение эти картины, там же сам выполнял получаемые заказы и, в результате, находясь в Америке ежегодно в общей сложности почти по полгода, сумел собрать деньги на покупку в Харькове трёхкомнатной квартиры, машины. Пешневы виделись с ним редко, встречались лишь на семейных праздниках дома у дяди Лизы, и однажды Дима, рассказывая о своём последнем посещении Америки, упомянул о своих тамошних приятелях, бывших харьковчанах, с которыми он познакомился, когда те пришли в его галерею посмотреть картины, и с тех пор подружился, даже останавливался в их доме, если обстоятельства складывались так, что он приезжал в Балтимор ненадолго.
   - А как их зовут? - спросила Лиза, спросила на всякий случай, ведь не может же быть, что единственные знакомые Пешневых, жившие, как они знали, в Балтиморе, окажутся приятелями Димы. Вера Белопольская, русая русская красавица, жившая в центре Харькова в маленькой квартирке в большом четырёхэтажном доме, который когда-то весь принадлежал её предкам, и Фима Май, интересный, черноволосый, смуглый, как цыган, еврей родом из какого-то украинского местечка, который когда-то приехал учиться в Харьковский политехнический институт и отец которого (с ним Пешневы познакомились на свадьбе Веры и Фимы) говорил по-русски плохо, с ужасным еврейским акцентом, - они, Вера и Фима, вместе с сыном, демобилизовавшимся из армии спустя лет пять после окончания знаменитого Рязанского воздушно-десантного училища, уехали в США Бог весть когда, и только однажды Вера позвонила оттуда Пешневым, чтоб что-то выяснить у Лизы (Георгий Сергеевич уже и не помнил - что), сказав, что они живут в Балтиморе. С ними, ещё не поженившимися, Юра Пешнев и Лиза подружились в спортивном летнем лагере политехнического института в Евпатории, после второго курса, и долго потом поддерживали приятельские отношения - вплоть до отъезда Веры и Фимы по окончании вуза (они были на курс старше) куда-то по распределению, а лет через семь-восемь, когда те вернулись в Харьков (Фима уже кандидатом химических наук), иногда встречались, но прежняя дружба как-то не возобновилась - и у тех, и у других уже были свои житейские проблемы, не очень понятные для других, прошло время общих интересов... А тогда в Евпаторию Пешнев поехал, отработав месяц на кирпичном заводе, в том числе две недели в ночную смену, заработал немного, что-то добавила мама, денег должно было хватить дней на пятнадцать. Лиза, Инна и Давид, купив путёвки в профкоме института, были уже там, Юра по прибытии в Евпаторию несколько ночей провёл на раскладушке в комнате, снятой семьёй его школьного соученика недалеко от лагеря, а потом сумел договориться с администрацией лагеря, получил койку в большой палатке на десять человек, протекающей во время дождя, и, расплатившись за ночлеги, перебрался в палатку - к неудовольствию мамы соученика, рассчитывавшей сэкономить свои деньги, если бы Юра оставался жить в их комнате. В Евпатории всё было чудесно: тёплое море, чистый белый песок, а главное - Лиза...
   На вопрос Лизы Дима, недоумённо посмотрев на сестру, ответил:
   - Вера и Фима... А зачем тебе?
   - Его фамилия - Май?
   - Точно...
   - Ну, так это наши старые приятели, - сказала Лиза. - Неужели они никак не отреагировали на твою фамилию? Они же меня знают как Горуцкую.
   - Нет, вопросов не было. Да и мало ли на свете Горуцких...
   - Но в Харькове же Горуцких, насколько я знаю, немного.
   Дима лишь пожал плечами, а Лиза рассказала присутствующим о давнем знакомстве с новыми приятелями Димы. Пешнев же в который раз подумал, как мал, в сущности, наш "земной шарик"...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 7

1.

  
   - Симпатичные у тебя старики, - сказала Люба, окуная лицо в охапку сирени, только что срезанной Николаем. - Ох, какой запах! Не знаю ничего лучше...
   Николай осторожно развёл в стороны ветки букета в руках Любы и, наклонившись, быстро поцеловал её.
   - Ты им тоже, кажется, пришлась по душе. Видела, как мать хлопочет? Молодцы они, а ведь оба на пенсии... Отец ещё подрабатывает по столярному делу, да огород, тем и живут... Мне очень важно, чтоб между вами всё было хорошо... всегда.
   В опускавшихся сумерках терял чёткость, смазывался рисунок унизанных гроздьями соцветий кустов, среди которых они стояли, но Люба была так близко, что он увидел, как порозовела мочка её уха.
   Она всё ещё не могла привыкнуть к своему новому положению - положению невесты. Именно в таком качестве привёл её Коля знакомить со своими родителями сюда, почти на окраину города, где она никогда раньше не бывала, хотя и знала, что район этот издавна называется Новой Баварией, так как когда-то здесь основали своё поселение немцы, выходцы из Южной Германии. Они с Николаем были знакомы уже около пяти лет, с первого курса института, куда поступили, поддавшись моде, чтобы получить престижную специальность, связанную с компьютерами, с автоматизацией управленческих процессов. Николай был на год старше, сразу по окончании школы он в институт не поступил, неважно сдав вступительные экзамены, год слесарил на заводе, одновременно посещая подготовительные курсы при институте. Но после второго курса, поскольку в институте не было военной кафедры, Николая призвали в армию, они с Любой изредка переписывались - собственно, он писал часто, а она отвечала не каждый раз, захваченная учёбой и студенческой жизнью, отвечала, чтоб просто его не обижать, ведь он был для неё всего лишь сокурсником, с которым она училась в одной группе и с которым встречалась на разных весёлых молодёжных мероприятиях, будучи в одной компании. Николай вернулся в институт, когда Люба была уже на последнем курсе. Они встретились в коридоре института, у аудитории, из которой Люба вышла после лекции, он ждал её, и Люба отметила про себя, как он возмужал и даже поинтереснел. Был конец октября, учебный год давно начался, но Николай рассказал, что, несмотря на это, его, явившегося сюда только вчера, сразу же восстановили в институте, на третий курс.
   Они стали встречаться. Их свидания были нечастыми, так как Николай вечерами где-то подрабатывал. Любе нравилось его самостоятельность в суждениях и то, что он, став совсем непохожим в своём поведении на других студентов, окружавших её, часто безалаберных по отношению к учёбе и к жизни вообще, твёрдо знал, чего хочет. Её влекло к нему, влекло постоянно, но первая близость между ними случалась лишь месяц назад у неё дома, днём, когда родители были на работе (старший женатый брат давно жил отдельно), и она поддалась на ласки Николая. Он стал первым мужчиной Любы и, хотя она не испытала ничего такого, о чём читала и слышала от более разбитных подруг, она надеялась, что всё это придёт со временем, и не желала повторения ни с кем другим... Она почувствовала, что любит Николая. Через две недели Николай снова пришёл к ней домой, предварительно позвонив. У него отменили третью пару - заболел преподаватель, а Люба готовила дома дипломный проект, руководителем которого был Георгий Сергеевич Пешнев, друг её отца со студенческих времён. Пять лет назад она с отцом ходили домой к Пешневым, к дяде Жоре, как она называла его с детства, - ходили посоветоваться, имеет ли смысл поступать Любе в его институт. Дядя Жора рекомендовал, сказал, на что надо обратить внимание при подготовке, и обещал поговорить с деканом своего факультета, чтобы при прочих равных условиях, если вдруг возникнет такая ситуация, что несколько абитуриентов, немного недобравших до проходного балла, будут претендовать на оставшиеся незаполненными места на факультете, - чтобы тот, а это зависело от него, предложил приёмной комиссии зачислить именно Любу. Но, сказал Георгий Сергеевич, главное, всё-таки, - хорошо сдать экзамены...
   В тот, второй приход Николая они опять были близки, но неожиданно приехал домой, почувствовав себя неважно, отец и застал их в "разобранном" состоянии, Люба только успела накинуть халат. Она была смущена, понимая, что говорить родителям что-то наверняка придётся... Когда Николай, быстро собравшись, ушёл, Люба, наскоро причесавшись, всё в том же халатике зашла к лежащему на тахте в другой комнате отцу.
   - Как ты себя чувствуешь? Тебе плохо? - спросила она.
   - Лярва, - сказал ей Борис Иванович и отвернулся.
   - Ну, папа, я же уже взрослая...
   И неожиданно для самой себя добавила:
   - И я выхожу за Колю замуж...
   На следующий день Николай позвонил, они встретились после его занятий у памятника Кобзарю, и он спросил:
   - Ну, как вчера - обошлось? Или родители что-то говорили?
   - Отец маме, по-моему, вообще ничего не говорил. Но когда ты ушёл, я сказала ему - я же должна была что-то сказать? - сказала, что выхожу за тебя замуж. Я так сказала, но это не значит, что ты обязан...
   - Молодец! Я и собирался сегодня сделать тебе официальное предложение. Я говорю совершенно серьёзно. Как ты?
   Люба вспыхнула, краска залила её лицо. Ей было приятно, но не она ли, всё-таки, вынудила его на это? Чтоб развеять сомнения, она спросила:
   - Ты это не сейчас придумал? После того, как я сказала... А ну-ка повтори...
   Николай взял её руку, поднёс её к губам:
   - Любочка, я прошу тебя быть моей женой.
   Он поцеловал её руку.
   - Я люблю тебя, ты же знаешь - продолжал он. - О будущем не беспокойся: я сделаю всё, чтоб ты была счастлива. Я переведусь на заочное отделение, пойду работать. Вот только где мы будем жить, я пока не знаю...
   - У меня, - сказала Люба. - У нас же четыре комнаты в квартире.
   - Или у твоих родителей, или у моих - всё равно: у родителей... Посмотрим...
   На следующий день они подали заявление в загс, и только потом каждый из них сказал об этом своим родителям. В ближайшее воскресенье Николай, принаряженный и с цветами, пришёл домой к Любе. Поначалу её родители, особенно Людмила Ипполитовна, встретили его настороженно, Николай чувствовал себя сковано, но за столом, когда оправившийся от приступа нефрита Борис Иванович и Николай выпили по рюмке конька, а мать и дочь пригубили шампанское, разговор оживился, и Борис Иванович сказал безапелляционно:
   - Жить будете здесь, у Любы в комнате...
   Вечером он сказал жене:
   - А ничего, вроде, парень. Серьёзный... Дай-то Бог...
   И вот теперь "смотрины невесты" у родителей Коли. Люба с нетерпением и некоторым страхом ожидала изменения привычного течения своей жизни, в которой прошлые радости и огорчения, как она понимала, покажутся мелкими, сменятся другими - пронзительными в своей наполненности. Да, ей было страшновато, но каждый раз, когда Коля, строя планы, говорил об их совместном будущем, приятное волнение охватывало Любу. И сейчас, когда он сказал "всегда", относящееся вроде бы к естественному желанию Николая, чтобы у Любы с его родителями установились хорошие отношения, она почувствовала, что это слово - и это было главным - относится и к ним, к обещанию долгого счастья. Люба физически ощутила, как стало горячо в груди, потом тепло подошло к горлу, и, сдерживая слёзы, она утопила заполыхавшие щёки в сирени.
   - Коля, Любочка! Где вы там? - услышали они басовитый, с хрипотцой, голос.
   - Пошли, отец зовёт, - тихо сказал Николай и, обняв Любу за плечи, вывел на дорожку к дому.
   - Отдохнули после обеда? Пора чай пить, - говорил отец, пропуская их мимо себя в дом.
   - Ой, я уже не могу... некуда, - сказала Люба.
   Николай улыбнулся:
   - Ничего, попробуешь хоть немного маминых пирогов...
   Через час они вышли со двора пошли пешком по направлению к центру города.
   - Ну, всё хорошо? - спросила Люба.
   - Нормально. Ты молодец.
   Некоторое время они шли молча. Потом Люба сказала:
   - Коля, ты извини, я всё сейчас думала, как спросить у тебя... Ну, в общем, почему у тебя родители такие ... пожилые? Ты же говорил, что один у них?
   Николай повернул к ней голову:
   - Заметила? Действительно... Это целая история. Об этом никто не знает, только тётя Клава, мамина младшая сестра, ты ещё познакомишься с ней. Мне самому отец всё рассказал лишь недавно, когда я демобилизовался. Но тебе, - он нежно провёл рукой по щеке Любы, - уже можно рассказать...
  

2.

  
   Анна возвращалась со второй смены кратчайшей дорогой. Чем ехать вокруг дребезжащим трамваем, которого надо ещё долго ждать в эту позднюю пору, лучше пройти вот так, напрямик, через полотно железной дороги под высоким пешеходным мостом над путями, мимо виднеющегося слева в свете фонарей старого здания цирка, в котором до войны работал её отец, свернуть к мосту через наполнившуюся по весне водой обычно мелкую речку, по берегам которой разрослись плакучие ивы, пройти неторопливым шагом утомлённого человека, вдыхая свежий воздух и после производственного шума особенно остро ощущая ночную тишину каждой клеткой уставшего тела. За мостом начинался её родной район - Москалёвка, район, всё еще больше похожий на предместье, несмотря на несколько новых высотных зданий, недавно появившихся на берегу реки, и так же недавно проложенную трамвайную линию. Сразу же за заводом Шевченко Анна свернула в сторону от трамвайной линии и пошла к своему дому. Редкие фонари мерцали, колеблемые ветерком, тускло освещая одноэтажные строения за низкими заборами, над которыми сплошь нависали ветви кустов смородины и крыжовника, усеянные молодыми листьями. Вся эта сеть тихих улочек, плохо мощённых, с водоразборными колонками на углах, была такой знакомой и родной, что Анна, не глядя по сторонам, машинально сворачивала на перекрёстках, направляясь домой и медленно сплетая по дороге кружево невольных будничных мыслей...
   Вот и её дом - за калиткой, дальше виден был двор с разросшимися кустами смородины. Анна достала из-под крылечка ключи (она всегда оставляла их там, несмотря на то, что жила одиноко - да и что у неё взять? - оставляла для Клавы, чтоб та, даже если Анны дома не было, могла построчить на старой ножной швейной машине), открыла двери и вошла, повернув выключатель. Дом был деревянный - две небольшие комнаты, в одной из которых чуть ли не четверть площади занимала печь, и совсем крохотная прихожая. В этом доме родилась её мама, потом и она сама, и Клава, из него уехал в начале лета 41-го года на свои последние гастроли отец, высокий и мускулистый. Анна хорошо помнила отца, он часто брал жену и детей в цирк на свои выступления - он был воздушным гимнастом, входил в известную в городе до войны "группу Константи", названную так по имени руководителя этой группы Кости Пешнева, часто бывавшего в их доме. По рассказам мамы, отец был самым старшим по возрасту в группе, но вписался в молодёжный коллектив, ни в чём не уступал своим более молодым товарищам и вслед за ними ушёл добровольцем на фронт - прямо в Казани, где они тогда гастролировали, не заезжая домой. После освобождения Харькова на него пришла "похоронка", потом к ним домой заходил Костя Пешнев, который рассказал, что отец Анны был тяжело ранен в то же самое время, когда он и сам был ранен, их товарищи вынесли через линию фронта к своим, но отец Анны умер вскоре в лазарете. Костя с мамой помянули отца, он оставил немного денег и ушёл... Анна хранила фотографию: четверо статных молодых мужчин с одинаковыми маленькими усиками стояли в обтягивающих трико на манеже, подняв руки, как это делают артисты цирка, приветствуя зрителей. Её отец был крайним справа...
   В начале пятидесятых мама заболела и вскоре умерла. Анна и Клава остались одни. Через год Клава вышла замуж и переехала к мужу, а ещё спустя полгода Анна познакомилась на танцах в парке Горького с весёлым парнем, служившим после демобилизации из армии в пожарной части. Он стал её мужем, она привела его, круглого сироту, в этот дом. Но он через четыре года погиб - погиб на пожаре. И Анна осталась одна, постепенно привыкнув к тому, что так и придётся ей коротать свой бабий век...
   Анна любила свой дом, хотя стоял он уже много лет, и время от времени стены его глухо поскрипывали, издавая такой звук, будто за стеной закряхтел глубокий старик. Она держала дом в чистоте - комнаты были свежевыбеленными, с крашеным полом под жёлто-красными половиками, в них уютно пахло простым мылом.
   Через пятнадцать минут после того, как Анна вошла в дом, она, слегка поужинав бутербродом с колбасой и выпив чаю, уже спала, убаюканная мерным тиканьем старинных часов над кроватью и ленивым течением собственных мыслей.
   Назавтра Анна поднялась раньше обычного: она хотела многое успеть до ухода на смену - помыть окна, обкопать несколько кустов смородины у дома, отсортировать на посев картошку, сделать и всё другое, что придёт на память во время домашней работы и что требует постоянно хозяйского внимания. Быстро и легко позавтракав, она прибрала в комнатах и принялась мыть окна, распахнув их навстречу лучам весеннего солнца. Сидя на подоконнике, Анна проводила влажной тряпкой по загрязнённому за зиму стеклу, потом вытирала его насухо, и оно сразу же начинало посвёркивать на солнце...
   - Хозяйка! - услышала она и обернулась.
   - Хозяйка, не найдётся ли какой работы? Я и столяр, и плотник, и любого дела работник. Могу сделать, что надо.
   Анна увидела ещё не старого мужчину, густо обросшего рыжеватой щетиной, в потёртом ватнике, в шапке-ушанке на затылке. Ему было, видимо, жарко, и он смахивал рукавом густо выступивший на лбу пот. У его ног стоял нестандартной формы фанерный чемоданчик - скорее всего, самодельный. Мужчина слегка опёрся на столб покосившейся калитки почти напротив Анны, чуть в стороне, и внимательно смотрел на неё. Серые глаза его были какими-то насмешливо-злыми, так показалось Анне, и только позже, разговорившись с ним, она заметила, что они иногда подёргиваются печальной дымкой, сразу смягчавшей взгляд.
   - Нет, нет, не нужно, - сказала Анна, стараясь не смотреть ему в глаза: ей как-то сразу стало не по себе от его вопрошающего и настойчивого взгляда. Отвернувшись, она продолжала мыть окно. Боковым зрением она увидела, что человек покачал головой и отошёл от забора. "А надо бы сделать новое крыльцо, да и ставни вот совсем погнили, труха сыплется, пора заменять или хотя бы починить", - вдруг подумала Анна и, перебросив ноги, соскочила с низкого подоконника прямо в палисадник, подбежала к калитке. Фигура мужчины виднелась на углу. Он стоял, широко расставив ноги, как бы раздумывая, куда двинуться дальше, по какой улице.
   - Эй, дядя! - крикнула Анна. - Иди сюда!
   Человек быстро подошёл к ней, улыбнулся, показав ряд жёлтых от табачного дыма зубов.
   - Где твои инструменты, дядя?
   - А вот, - он показал на чемоданчик. - А топор-то у тебя найдётся, верно, хозяйка?
   - Крыльцо сделаешь новое?
   - Всё сделаю, что надо, лишь бы у тебя, хозяйка, материал был.
   Анна хотела спросить, сколько возьмёт человек за работу, но тот, угадав её опасения, усмехнулся:
   - Дорого не возьму, не беспокойся...
   Он вошёл во двор, заметно прихрамывая, тяжело ступая большими сапогами, поставил на землю чемоданчик, снял ватник, оставшись в коричневом грубой вязки свитере. Узнав, где находятся доски, он сам полез в подпол и вытащил их оттуда. Взяв принесенный Анной топор, провёл по его лезвию пальцем и сказал, покачав головой: "Н-да... ну, ничего, подточим..." Потом, покопавшись в своём чемодане, достал ножовку, рубанок, горсть гвоздей, разложил это всё на лежащей сбоку крыльца деревянной колоде и начал работать. Анна пошла домывать окна.
   Каждый был занят своим делом. Когда через полчаса Анна, вытерев насухо последнее стекло, вышла к нему, человек вдруг спросил:
   - Как звать-то тебя, хозяйка?
   - А зачем тебе? - удивилась Анна.
   - Да так... Каждому человеку своё имя дано, чтобы другие его так называли. Меня, к примеру, Степаном Семёновичем зовут, а ты меня "дядей" окликала. Ну, какой я тебе "дядя"? - Он внимательно посмотрел на Анну: - Тебе, верно, уже есть сорок?
   - Точно, сорок.
   - То-то, ну а мне только на пять лет больше. Какой же я "дядя" тебе!... Так что же, хозяйка, скажешь, как тебя зовут?
   - Вот пристал! - рассмеялась Анна. - Зовут Анной Тимофеевной, доволен? Может, тебе ещё биографию свою рассказать?
   - Можешь, коли хочешь, да я не требую... - промолвил Степан Семёнович, легко проводя рубанком по ребру доски. Потом он поднял голову и весело подмигнул Анне. Анна рассердилась:
   - Что ты мне глазки строишь! Тоже, нашёлся здесь на мою голову...
   Степан Семёнович сразу посерьёзнел лицом, выпрямился:
   - Я могу уйти, если не хочешь, чтоб дело делал, - сказал он.
   - Да работай, работай... Ишь какой! Старое крыльцо поломал, новое не сделал, а собирается уходить... Тебе надо кончить до двух часов, а то мне во вторую смену идти. Так что ты не очень... распространяйся.
   Анна повернулась и ушла в дом. Слышно было, как она гремела кастрюлями, хрустела, постукивая ножом о дощечку, разрезаемой капустой. Потом она, взяв коромысло и вёдра, вышла за калитку. Степан Семёнович, сидя на корточках у почти готового крыльца, проводил взглядом её крепкую фигуру всю жизнь работавшей женщины, и печальная дымка вновь заволокла его глаза...
   Когда Анна вернулась с водой, работа подходила к концу. Приятно пахло свежеструганным деревом. Бело-жёлтые стружки и опилки были разбросаны у ладно сколоченного крылечка с двумя ступеньками. Оставалось только поставить с одной стороны крыльца перила, над этим Степан Семёнович как раз и работал, примостившись на деревянной колоде. Анна оставила в прихожей вёдра, снова вернулась на крыльцо, осматривая его и любуясь им.
   - Золотые руки у тебя... Степан Семёнович, - просто сказала она, чуть не назвав его "дядей", но вовремя спохватившись.
   Тот сдержанно ухмыльнулся, закуривая толстую цигарку. Ему было приятно услышать похвалу из уст этой фактически незнакомой женщины. Он уже давно не чувствовал радости от результатов своего труда. Семь лет... Тяжёлыми были последние семь лет его жизни...
   Степан Семёнович и сам знал, что мастер он неплохой, и, работая раньше, часто любовался теми вещами, которые выходили из его умелых рук. Забываясь, он, бывало, гладил ладонью свежевыделанную вещь, будь-то стол или простая табуретка, радуясь, что вот и ещё один результат его труда, его мастерства послужит людям. Он был приучен работать с деревом с малолетства - его отец, погибший потом на фронте, был признанным в Полтаве мастером-краснодеревщиком. И Степан Семёнович тоже всю свою жизнь столярничал и плотничал, если не считать время оккупации, когда немцы послали его работать на железную дорогу. Тогда он только из-за своей хромоты избежал угона в Германию.
   Закончив с крыльцом, Степан Семёнович по указанию Анны взялся за ставни. Анна с лопатой пошла во двор, потом, обкопав смородину, вернулась в дом заканчивать приготовление обеда. До мастера донёсся сытый запах борща, и неприятно засосало где-то в желудке - он сегодня ещё ничего не ел.
   К началу второго всё было готово. Починенные ставни он вставил в гнёзда на окнах, позвал Анну. Она вышла, посмотрела, улыбнулась:
   - Ну, работничек, идём обедать. Небось, наголодал на свежем воздухе.
   - Их бы покрасить надо, - сказал Степан Семёнович, указывая на ставни.
   - Да знаю... - ответила Анна. - Идём, а то уже поздно...
   Она полила ему на руки, дала полотенце и повела в дом. Степан Семёнович мельком оглядел комнату, сел на указанное место и стал медленно есть густо пахнувший свежей капустой борщ. Нарезанный толстыми ломтями хлеб лежал рядом на подносе. Хозяйка не отставала от него. Положив ложку и подняв глаза от тарелки, Степан Семёнович заметил на стене портрет молодого мужчины и спросил:
   - А муж-то твой где, Анна Тимофеевна?
   - Погиб. Пожарным он был.
   - Так что же, ты одна живёшь? Дети есть?
   "И чего он выспрашивает?" - тревожно подумала Анна. Но она не хотела его обижать, поэтому сказала:
   - Так и живу одна... Молода была - глупа была: не хотела ребят иметь. Погулять хотелось. А теперь жалею... Борща подлить ещё? - она заглянула в кастрюлю: - Смотри, тут ещё и мясо осталось...
   И, не ожидая ответа, только чувствуя на себе его благодарный взгляд, она снова поставила перед ним полную тарелку.
   - Ты, Степан Семёнович, сам-то откуда? Где живёшь?
   - Я из Полтавы. И родился там, и жил, работал в столярной мастерской. Да только вот уже семь лет, как я там не был. Я... - он поднял глаза и в упор посмотрел на Анну, - я сейчас... из заключения иду, здесь сидел, под Харьковом. Вот так-то, хозяюшка... Да ты не бойся меня, не съем...
   Последнюю фразу он произнёс, горько опустив углы рта, когда увидел, как посуровели глаза Анны и она невольно откинулась на спинку стула. Он положил ложку, встал:
   - Не бойся... не вор я, не убийца, а так... заварил кашу... Ну и отсидел, сколько положено... Спасибо, что накормила... - И глухо добавил: - Наверное, не позвала б ты меня, если б знала, что я оттуда... Ну, так извини, коли что... Я пойду?
   Он направился к двери.
   - А деньги за работу? Не возьмёшь? - Анна уже пришла в себя. Она вернула его назад и чуть не силой усадила снова за стол.
   - Ешь, ешь, чего оставляешь?
   Она помолчала.
   - Всякое в жизни бывает... - задумчиво сказала она и придвинула к нему тарелку с варениками.
   - Ты ешь, нечего... топорщиться, - продолжила Анна с нарочитой грубоватостью и неожиданно улыбнулась. Степан Семёнович ответил ей тоже улыбкой и принялся за вареники.
   Вскоре Анна с чисто женской настойчивостью и любопытством выведала у него всё. Степан Семёнович вкратце рассказал, что дом, в котором он жил с матерью, сгорел во время отступления немцев, они сначала мыкались по знакомым, потом он, работая на стройке, получил на двоих комнату в общежитии, лет пять спустя - комнату в коммунальной квартире, мать вскоре умерла, а он долго жил холостяком, думал уже, что никогда не женится. Он перешёл работать в столярную мастерскую, где делали мебель по заказам, и туда поступила работать приёмщицей молодая девушка с чуть раскосыми глазами, Оля. Её нельзя было назвать красивой, но женское начало так и пылало в ней. Она стала оказывать единственному неженатому в мастерской мужчине знаки внимания, он, не привыкший к такому, "рассиропился", как Степан Семёнович выразился, рассказывая Анне, и, в конце концов, женился на ней. Только потом он узнал от Оли, что полтора года назад она убежала из дому, с Сахалина, с каким-то лётчиком, тайно посадившим её в свой самолёт, и оказалась с ним сначала в Магадане, а потом в Полтаве, откуда он был родом. Он и не собирался, как оказалось, жениться на ней, что называется - "поматросил и бросил", но перед тем, как навсегда исчезнуть, сумел, дав кому-то взятку, оформить ей временную прописку в аэрофлотовском общежитии, где она и жила вплоть до переезда в комнату мужа. Её некоторая раскосость была вызвана, как она объяснила мужу, тем, что её дедушка был корейцем. На Сахалин Оля возвращаться не хотела, надеялась как-то устроиться в Полтаве, и вот - удачно, как она сама говорила, вышла замуж. Год они прожили душа в душу, потом Оля уволилась из мастерской, сказав мужу, что будет готовиться поступать в вуз - учиться, мол, никогда не поздно. Однажды, недели через две после увольнения жены, у Степана Семёновича разболелся на работе зуб, он и раньше давал о себе знать, но теперь стало невмоготу, и он отпросился, сказав, что пойдёт к врачу. По дороге он передумал, решив попробовать снять боль домашними средствами - уж очень не хотелось попадать в зубоврачебное кресло, он уже как-то сидел в нём, и воспоминания были ужасными. Степан Семёнович пришёл домой и застал в постели жену с молодым парнем - он его знал, тот лишь месяц назад появился в городе, приехал из села, не захотев оставаться в нём после армии, весь срок службы в которой провёл в ремонтных мастерских танковой дивизии, и кое-чему научился там. Теперь он работал механиком в организации, обслуживающей станочное оборудование, в том числе и в мастерской, где работали и Степан Семёнович, и до недавнего времени его жена; этот парень, небольшого роста крепыш по имени Володя, приходил к ним в мастерскую на пятый день, как он сам сказал, пребывания в Полтаве и сам удивлялся, делясь этим с новым знакомым, как быстро он устроился в городе.
   Увиденное в собственной комнате так потрясло Степана Семёновича, что на него нашло "умопомрачение" (так он назвал Анне своё тогдашнее состояние): он схватил стоявший у двери табурет и со всей силы опустил на едва прикрытые простынёй два тела. Сколько раз он опускал табурет на них, куда попадал, он и после не мог сказать; его остановил, оттащив за шиворот единственной рукой сосед-инвалид, прибежавший на крики. Степан Семёнович посмотрел очумелыми глазами на стонущие тела и, шатаясь, как после хорошей выпивки, вышел из квартиры. Он шёл куда-то, ничего не понимая, но почему-то отложилось в памяти, что зуб его совершенно перестал болеть. В тот день он впервые сильно напился, поздним вечером как-то добрался к своему дому, и тут его арестовали. Назавтра он узнал, что сильно побил и жену, и Володю, особенно досталось Володе: кроме разбитой головы, у него были поломаны рёбра и рука. Оля, успевшая скатиться под стенку, отделалась многими ушибами и тоже поломанной рукой. Когда вскоре состоялся суд, Володя ещё лежал в больнице. Оля в качестве потерпевшей присутствовала на судебном заседании, к мужу не подошла, смотрела в сторону. Из зачитанного заключения судебно-медицинской экспертизы Степан Семёнович узнал, что Оля к тому дню, когда он избил её и её любовника, имела восемь недель беременности, и это суд посчитал отягчающим обстоятельством; он удивился услышанному, ещё раз посмотрел на жену, на её живот - ничего не было видно, правда, мало времени прошло... Безучастно глядя на судью, пожилую усталую женщину, на двух мужчин среднего возраста, народных заседателей, на что-то лепечущего в его защиту молодого парня-адвоката, Степан Семёнович с ужасом понял, что Оля была беременна от него, ведь Володя появился позже, и, возможно, если не сделала аборт, когда он ждал суда, и сейчас ждёт ребёнка, его ребёнка...
   И вот приговор - 7 лет, потом разные колонии, последняя - под Харьковом. В первый год заключения, как только ему было разрешена переписка, он несколько раз писал Оле по своему адресу, ответа не было. Тогда он написал соседу-инвалиду, и тот сообщил, что Оля вскоре после суда привела Володю в квартиру, но потом, дождавшись денежного перевода от матери Оли, они улетели вместе на Сахалин - так, во всяком случае, сосед понял.
   - Такие вот дела, - вздохнул Степан Семёнович, заканчивая свой рассказ. Цигарка его догорела - они вышли во двор, когда, прервав себя пять минут назад, он сказал Анне: "Я хочу покурить. Выйдем, а?" - и Анна молча кивнула. Так же молча, не открывая рта, она слушала всё, что говорил Степан Семёнович, и глаза её влажнели.
   - Понимаешь, Анна Тимофеевна, я всё время мучаюсь - может быть, где-то растёт мой сынок или дочка, я не знаю этого и никогда, наверное, не узнаю...
   - Ладно, - он опять вздохнул и поднял свой чемоданчик. - Это всё моё богатство теперь. Когда освобождался, то попросил начальство разрешить мне взять в счёт заработанных денег столярные инструменты, которыми я работал в колонии. Я никогда не отлынивал ни от какой работы, поэтому, думаю, мне и выдали их вместе с остатками денег - мелочью, которой не хватит даже на билет до Полтавы... Да и не могу я в таком виде, - Степан Семёнович провёл рукой вдоль своей одежды, - показываться знакомым в родных краях. Да и здесь мне неловко так появляться дома у одного человека, он обещал помочь в случае чего, у меня и адрес его есть. Хороший человек, Генрих Иванович, мы с ним были в одной камере, раньше он был каким-то начальником в строительстве, он вышел полгода назад... В общем, нужно мне подзаработать...
   - Подожди минутку, я сейчас расплачусь с тобой, - сказала Анна и вернулась в дом. Она вынесла деньги, отдала их Степану Семёновичу.
   - Спасибо, - сказала она.
   - Это тебе - спасибо. Хоть выслушала меня, носить в себе всё это уже невмоготу... Ну, я пошёл... Ещё раз - спасибо. И до свиданья.
   - Прощай, Степан Семёнович. Даже не знаю, чего тебе пожелать... Дай Бог, всё как-то устроится...
   Мастер вышел из калитки. Было уже поздно, Анна чувствовала, что опаздывает на работу. Она быстро собралась, закрыла дом, положила под новое крыльцо ключи побежала к трамваю. По дороге и потом, стоя у своего станка, Анну преследовали мысли о Степане Семёновиче, о непростой его судьбе. "Случается же такое... - думала Анна. - Эх, жизнь человеческая - не знаешь, что будет завтра, что ждёт тебя... У каждого, наверное - ну, почти у каждого - что-то вдруг происходит, и это "что-то" может поломать жизнь. И почему это у людей больше горя, чем радости?.. Как же у него дальше-то сложится? Ни кола, ни двора... Кто знает, может, и придётся ещё свидеться... Да нет - свет велик". И снова вспоминая поразившие её глаза незнакомого ранее ей человека, она мысленно пожелала ему всего доброго в жизни...
   Анна почему-то устала сегодня больше обычного и поэтому обрадовалась, что, как только она вышла из проходной, подошёл трамвай. Насыщенный делами и мыслями день заканчивался. "Спать, только спать, - думала Анна. - Завтра выходной, отосплюсь..."
   Подходя к дому, она увидела пробивающийся между ставнями свет и удивилась: "Неужели Клава так поздно засиделась? Такого никогда не бывало. Или у неё случилось что?" Она поднялась по белеющим в темноте ступенькам и вошла в прихожую. В полосе света, проникающего сквозь плохо притворенную дверь, ведущую в комнаты, видны были наполненные водой вёдра. Но Анна точно помнила, что ту воду, которую она принесла с утра, она всю использовала, только в одном ведре на самом дне оставалось немного.
   Анна вошла в комнату. На электрической плитке жарилась картошка, рядом стояла чашка с размешанными куриными яйцами - скорлупа лежала рядом; на столе, крытом клеёнкой, - буханка хлеба, бело-розовый кусок сала, выглядывающий из газетного свёртка, бутылка молока. Тут же сидел на стуле Степан Семёнович и непослушными пальцами свёртывал цигарку. Анна с немым вопросом уставилась на него.
   Нежданный гость сунул цигарку в карман, поднялся:
   - Ты извини, Тимофеевна...
   - Ты... как сюда попал? - выдавила, наконец, из себя Анна.
   - Я... Я видел, куда ты положила ключи... - запинаясь начал тот. - Я стоял у твоего забора, чуть в стороне, когда ты уходила. Ты... не заметила меня, я хотел окликнуть, сказать ещё раз "спасибо"... за доброту твою, за ласковое слово, но засовестился, да и ты торопилась. Вот...
   - Ты чего сюда пришёл?.. - Анна по-прежнему стояла в дверях, плохо понимая, что происходит. То ли звать соседей, то ли милицию, то ли ещё что...
   Под картошкой заскворчало начавшее подгорать сало, Степан Семёнович повернулся к плитке, вылил в сковородку содержимое чашки, говоря при этом:
   - А куда мне идти, Тимофеевна? Был дом когда-то, была жизнь... А теперь... Ну, поеду я в Полтаву, а что там? Не могу решиться... Позволь мне, переночую у тебя... там где-нибудь, - он повёл рукой в сторону прихожей и просительно посмотрел в глаза Анне. - Ты извини, может, напугал я тебя... Не хотел, ей-Богу.
   Степан Семёнович снова отвернулся, чтоб выключить плитку. Потом, увидев, что Анна осторожно обходит его, он добавил, подумав, что она, видимо, считает его выпившим:
   - Не пил я, Тимофеевна... Я вообще не пью, зарок себе дал.
   Анна молчала. Она просто не знала, что делать. От сковородки так соблазнительно пахло, что она невольно посмотрела в угол, где стояла плитка. Степан Семёнович перехватил её взгляд:
   - Ужинать будешь? Я тут купил кой-чего, думал - придёшь с работы голодная...
   Анна, наконец, улыбнулась:
   - А ты подумал, захочу ли я есть то, что ты накупил? - и, видя, что Степан Семёнович изменился сразу в лице, добродушно проговорила: - Ну-ну, давай, что ты там наготовил, да и сам садись... ведь пока я ещё хозяйка в этом доме...
   Она снова улыбнулась.
   За ужином Анна тщетно пыталась осмыслить создавшееся положение. "Утро вечера мудренее", - решила она и через некоторое время сказала:
   - Ну что ж, переночуй, не выгонять же тебя на улицу, а завтра... - но, взглянув в вопросительно поднятые на неё глаза Степана Семёновича, которые опять застилала печальная дымка, вдруг ясно почувствовала, поняла неожиданно странно забившимся сердцем, что никогда не сможет выгнать этого так необычно вошедшего в её жизнь человека.
  
   - Повстречались, значит, так... необычно, - сказал Николай после продолжительной паузы, наступившей как только он закончил излагать Любе историю знакомства своих родителей. - Вскоре отец пошёл работать на стройку, стал неплохо зарабатывать - устроиться ему помог его знакомый по колонии. Жаль, что знакомый этот уже умер, хороший был дядька, такой... габаритный, в прошлом крупный начальник, но и у него, как говорится, "жизнь дала трещину". Я его хорошо помню, он иногда заезжал к нам, всегда с каким-нибудь гостинцем для меня, мальца, а потом и подростка, любил поесть и выпить. Отец ни капли в рот не берёт, но мама всегда держала дома для Генриха Ивановича бутылку. И вот что интересно... Однажды, ещё до моего призыва в армию, мы все и тётя Клава пошли на кладбище, чтоб убрать после зимы могилки маминых родителей, и отец увидел вдову Генриха Ивановича, похороненного на том же кладбище. Отец сказал тогда, что шесть лет назад, приехав на похороны Генриха Ивановича к дому, где тот жил и где отец один раз уже был, когда разыскал его после освобождения с просьбой помочь с работой, он впервые узнал, что эта женщина - жена, теперь - вдова покойного. Раньше, когда отец приходил в их квартиру, её дома не было. На похоронах же в застывшем лице этой высокой статной женщине он почувствовал что-то неуловимо знакомое, но не мог вспомнить, где он видел её. А теперь, снова встретив эту женщину, отец сказал, что он почти уверен: это та красивая молодая девушка, которой он помог в 43-м году сбежать от фашистов, из эшелона, отравлявшегося с угнанными из Полтавы в Германию. Он сказал, что уверен, но какие-то сомнения оставались, поэтому он так и не решился подойти к ней...
   "Как всё в жизни переплетено, - думала Люба, слушая Николая. - И папа мой говорит всегда об этом..."
   - Да, - продолжал Николай, взяв Любу за руку, - а ты теперь должна знать и вот ещё что: родители меня усыновили через полтора года после своего знакомства. Мне было одиннадцать месяцев... Вот так-то, - добавил он, заметив удивлённый взгляд своей невесты. - Специально, чтоб не давать повода для пересудов соседям, переехали в тот район, - он качнул головой назад, - мамин дом продали, этот купили, тётя Клава помогла немного деньгами... И работу мама тогда же поменяла.
   Люба приостановилась, вопросительно посмотрела на него:
   - А твои настоящие родители, Коля... кто они?
   - Неизвестно... Да, собственно, настоящие - те, с которыми ты сегодня познакомилась. Ты уважай их, Любушка, они... ну, хорошие, одним словом.
   Люба ничего не ответила, только прижалась головой к плечу Николая. Они приближались уже к центру города, вокруг ещё кипел весенний воскресный вечер.
   - Отец как-то усадил меня перед собой, уже после моего возвращения из армии, и сказал: "Ты уже взрослый, мы с мамой решили, чтобы ты знал" - и рассказал всю эту историю. Потом добавил: "Может быть, те, кто тебя родил, нуждаются в помощи, если живы. Попытайся найти их, если хочешь. Мама, правда, против, боится чего-то... А чего теперь бояться? Но я не знаю, где и как искать"...
   Николай помолчал. Потом сказал:
   - Никаких следов. В доме ребёнка сказали, что все документы тех лет находятся в городском архиве, я долго добивался там, чтоб поискали. Наконец, нашёлся акт передачи какого-то младенца - скорее всего, им и был я - в дом ребёнка железнодорожной милицией, которая обнаружила его в пустом вагоне пригородного поезда... В пелёнках лежал ещё листок бумаги с датой рождения. И всё... Но эта дата и считается теперь моим днём рождения.
   Они свернули от центра в боковую улицу, по которой было ближе идти к дому Любы. Здесь было тише и темнее.
   - Дай я тебя поцелую, - сказала Люба.
  

3.

  
   Пешневы были приглашены на свадьбу Любы и Николая. Они поздравили молодых, вручили подарок - деньги в конверте, - поцеловав Любу и пожав руку Николаю.
   - Смотри у меня... - полушутя, полусерьёзно сказал ему Георгий Сергеевич, кивнув в сторону невесты. - Не обижай, а то... - он, улыбаясь, погрозил ему пальцем, - "зарежу" на экзамене...
   - Ну что вы, - тоже улыбнувшись, ответил жених. - Разве я на такое способен?
   Праздничный стол был накрыт в кафе в одном квартале от дома Тесленко. Борис Тесленко, занимавший руководящую должность на крупном харьковском предприятии, не пожалел денег на то, чтоб свадьба его дочери прошла "как у людей". Стол был богатым, народу - много, а Георгию Сергеевичу вдруг вспомнилось чьё-то выражение, поразившее его тонким наблюдением: продолжительность брака обратно пропорциональна расходам на свадьбу; вот у них с Лизой вообще свадьбы как таковой не было, только посидели за столом в узком кругу, и, может, поэтому они прожили вместе уже ого-го сколько лет. Конечно, это выражение не может быть всегда справедливо и, дай Бог, Люба и Николай опровергнут его...
   Люба, в бело-розовом платье, выглядела счастливой, чего нельзя было сказать о Люде Тесленко, настороженно поглядывающей на своих сватов, родителей Николая: уж больно простоваты они были, сидели тихо, скромно, не вступая в разговоры, стихийно возникающие за столом то тут, то там, замолкающие в момент произнесения кем-то очередного тоста и вспыхивающие снова - и чем дальше, по мере увеличения количества выпитого, тем активнее. Более разговорчивой, да и то не очень, была тётя Николая Клавдия Тимофеевна, сидевшая рядом с сестрой и время от времени что-то на ухо, стараясь перекрыть шум за столом, говорящая ей, но та только кивала.
   Люда выросла в еврейской семье, и, хотя её дед по отцу был выкрестом, что позволило ему ещё до революции дать своим детям хорошее образование, этот факт ничего не менял, она и по матери, и в душе была еврейкой, и она помнила, как с опаской отнеслись к Борису её родители, уже тогда пожилые (Люда была у них поздним и единственным ребёнком), когда она сказала им, что выходит за него замуж. Как давно это было! Они поженились в конце пятого курса перед защитой дипломных проектов, когда Борис, как и ещё десяток парней из их выпуска, уже имел направление на работу в "ящик", оформленное ещё зимой, и то, что он женился на ней, привело к тому, что по приезде после окончания института к месту назначения, на Урал, он не был допущен непосредственно на секретный "объект", а стал работать энергетиком за его пределами, но в той же "фирме". Правда, подъёмные им выдали на двоих...
   Они учились вместе: Боря Тесленко и Жора Пешнев - в одной группе, Люда - в параллельной. Борис, весёлый и умный парень, при этом - хваткий, про выражению Жоры, ей нравился, она чувствовала, что она ему - тоже, но он никак не решался объясниться с ней, а учёба подходила к концу, и вот-вот они разъедутся... Но, наконец, в апреле он сделал ей предложение. Как потом рассказывала Люде Лиза Пешнева, уже почти год бывшая замужем за Жорой, но и раньше считавшаяся "своей" на электромашиностроительном факультете, хотя училась на другом, Борис, не уверенный в положительном ответе Люды, попросил Лизу как-то ненароком выяснить у неё, пойдёт ли она за него замуж. Люда не помнила, как Лиза выполняла эту просьбу, но факт есть факт: они с Борисом поженились.
   Всю их совместную жизнь Люда пыталась как-то "обтесать" мужа, у неё были успехи, но до конца сделать это ей так и не удалось. Всё-таки - в его манерах, привычках то и дело проявлялось что-то, чего не объяснишь словами, что вошло в его плоть и кровь с генами, впиталось с детства, появившись под влиянием окружающей обстановки. Борис был родом из Ростовской области, ко времени их женитьбы там оставались его мать и младший брат, они приезжали на свадьбу, организованную стараниями её родителей в ресторане "Харьков", а отец Бориса, алкоголик, давно ушёл из семьи, и Люда так никогда его и не видела. Выпить любил и Борис, особенно это стало проявляться в последнее время, Люда боролась, как могла, но если муж "входил в раж", его трудно было остановить. А ведь раньше такого не было - в студенческие годы и денег-то не было у него: стипендия и то, что изредка присылала мать, живущая небогато, да в одно лето он хорошо заработал на целине, куда на уборочную был направлен студенческий отряд из политехнического. Они с Борисом неплохо получали на Урале, скопили деньги, их берегли, что позволило им по возвращении в Харьков вступить в кооператив, получить в нём приличную квартиру, поменять машину - старую, купленную ещё на Урале, Борис продал перед отъездом. Тогда Борис относился к выпивке спокойно, мог выпить и в студенческой компании и позже, но в привычку это не входило, не то, что теперь... Люда с тревогой посматривала на мужа, но он держался, не позволял себе лишнего. Она с опаской наблюдала за Степаном Семёновичем, сватом, но шампанское в бокале у того было почти на том же уровне, что и во время первого тоста, он лишь подносил бокал ко рту после очередной здравицы. Люда боялась, страшно боялась того, что и у Коли, её новоиспеченного зятя, проявится нечто такое, что будет отравлять Любе жизнь, ведь видно же, что он из простой семьи, и, хотя пока в общении с ним ничего такого не проявлялось, он ей даже нравился - сдержанный, знающий себе цену и то, чего хочет, молодой человек, - но какое воспитание он получил?.. Может, это только видимость, а на самом деле - другое?..
   К Пешневым подсел Борис - с рюмкой, наполовину наполненной коньяком, в одной руке и бутылкой "Арарата" в другой.
   - Жора, Лиза, хочу выпить с вами - за Любу, за то, чтоб и у нас с Людой появились внуки, пора уже, я вам завидую... От сына моего не дождёшься...
   Он, зная, что Пешнев всем другим алкогольным напиткам предпочитает коньяк, налил коньяк в их рюмки.
   - Счастья Любе и, конечно, внуков тебе, - сказала Лиза.
   Они чокнулись, выпили (Лиза чуть пригубила - после перенесенного перикардита спиртное действовало на неё ужасно - начинало колоть сердце, кружиться голова, а ведь раньше она почти не отставала от мужа в редких застольях, алкоголь переносила легко, лишь после шампанского - именно, только шампанского - у неё почему-то становились на время ватными ноги).
   Пешнев дружил с Борисом Тесленко, числившимся русским, несмотря на украинскую фамилию, потомком донских казаков, чуть ли не с первого курса. Их отношения можно было назвать дружбой-соперничеством, так как Борис заметно выделялся среди иногородних студентов группы, живших большей частью в "Гиганте", выделялся своей сообразительностью, быстротой реакции, способностью за ночь перед очередным экзаменом подготовиться к нему и успешно сдать, а Жора, как Пешнева сразу же стали называть сокурсники, все годы учёбы был кем-то вроде неформального лидера их студенческой группы, хотя ни разу не был ни старостой, назначаемым деканатом, ни комсоргом, выбираемым в группе студентами, - просто так как-то сразу сложилось, что без Жоры не обходилось почти ни одно студенческое мероприятие и его слово часто оказывалось решающим при возникновении вопросов, касающихся "общественной жизни" группы. Только Борис Тесленко обычно всякий раз возражал, как будто ревнуя... Это не мешало им поддерживать дружеские отношения - вплоть до того, что они, обучившись ещё на первом курсе преферансу, часто играли в чужих компаниях "на одну лапу", конечно, не афишируя этого, поскольку никакими партнёрами такое не приветствуется. Они и выигрывали, и проигрывали, каждый раз деля общий выигрыш или проигрыш поровну. Живя в общежитии, где каждый вечер в бытовках - помещениях на каждом этаже, предназначенных для приготовления еды и стирки - собирались любители преферанса, засиживающиеся до поздней ночи, иногда - до утра (и тогда - прощай, занятия в институте в этот день!), Борис уделял внимание преферансу больше, чем Жора, - тому, всё-таки, нужно было идти домой, да и существовала Лиза...
   Их группа была дружной. После окончания института в Харькове осталось мало, большинство уехало на работу кто куда, но договорились держать связь через Витю Кутенко, высокого светловолосого и интересного парня, наиграно безалаберного, но, как давно понял Пешнев - "усёк", по студенческому выражению, себе на уме. Витя отличался достаточно язвительными, но, в общем-то, доброжелательными шутками, звучавшими, правда, иногда невпопад. Он жил в Харькове в большой изолированной квартире вместе с бабушкой (его родители давно, завербовавшись, уехали работать на Север, но это не помешало им позаботиться о том, чтобы их единственный сын получил направление на работу в Харькове). Витя тоже, как и Тесленко, незадолго до окончания учёбы женился - на их 'одногруппнице' Гале Сокуненко, кубанской казачке, миниатюрной и худенькой, что сыграло впоследствии злую роль в её судьбе: она никак не могла родить, и Витя, хотевший ребёнка, связался, в конце концов, с другой женщиной, которая забеременела и родила от него сына, после чего он развёлся с Галей.
   Собравшись группой в последний раз дома у Вити - уже после того, как окончание института было отмечено в ресторане "Динамо", - договорились окончательно, что он и Галя будут служить "почтовым ящиком", им все уехавшие из Харькова будут сообщать о себе. В первое время так и было: во всяком случае, обустроившись на новом месте, почти все сообщили чете Кутенко свои адреса, но потом, естественно, каждого закрутила своя жизнь, и подробностей о них оставшиеся в Харькове не знали. Договорились также и о том, что нужно будет всем встретиться через 10 лет. И такая встреча состоялась, её организацию взял на себя Пешнев, не все, конечно, смогли приехать, но собралось человек пятнадцать или шестнадцать из двадцати девяти, числившихся в группе к окончанию института. Потом такие встречи проводились каждые пять лет, обычно - мае, в какую-то из суббот, и каждый раз мотором их организации был Пешнев, приезжало то меньше народу, то больше. Дважды они собирались на базе отдыха предприятия, где работал Тесленко, попадая туда автобусом того же предприятия, предварительно загрузив его выпивкой и закуской, ночевали там, а к вечеру следующего дня тем же автобусом возвращались в Харьков. Только на последней встрече в 2000 году самого Пешнева не было - он жил уже третий год в Германии... Но и оттуда он послал своим друзьям-сокурсникам стихотворное приветствие, уже традиционное, так как на каждой встрече он читал посвящённые ей свои стихи. Он написал - от чистого сердца, ничего не прибавляя и не выдумывая, написал так, как чувствовал ("Может быть, это последнее приветствие сокурсникам, которое я пишу?" - думал он):
  
   Дорогие друзья! Из далёка
   Вам сейчас посылаю привет.
   Мне сегодня без вас одиноко,
   Но возможности свидеться нет.
   Сорок лет - не обычная дата.
   Жизнь не может умерить свой бег.
   Но мечталось, я помню, когда-то:
   Нам живыми вступить в новый век.
  
   Новый век наступает. Я счастлив,
   Что прошли, не склонив головы,
   Вы по жизни - в трудах, сквозь ненастья,
   Что вы живы, что вновь вместе вы.
  
   Не восполнить, увы, нам утраты -
   Не дожили, не встретятся нам
   Неля, Лёша и Алик. Возврата
   Нет тому, кто находится Там.
  
   Вы поднимете первую чарку -
   Помянёте ушедших друзей...
   Как и раньше, они держат марку
   В нашей памяти - в вашей, в моей.
  
   Помню я - помню чётко, объёмно,
   Словно бы не прошло столько лет,
   Как мы вышли все в мир сей огромный,
   Предъявив свой диплом как билет.
  
   Помню всех я, в душе сохраняя
   Чувство дружбы, тепло наших встреч,
   И, поверьте, до крайнего края
   Буду это в себе я беречь.
  
   Всё, что мог бы сказать вам сейчас я, -
   Повторенье того, что уже
   К каждой встрече, желая всем счастья,
   Я писал вам, ликуя в душе.
  
   Перечтите. Там многое точно.
   Ту ли строчку прочтёте иль ту -
   Ваши жизни, прожитые сочно,
   Подтверждают тех строк правоту.
  
   И сегодня - заочно, но с вами -
   Выпью стопку. Ещё. Выпью вновь.
   Заверяю вас, что я с годами
   Не угас, горяча ещё кровь.
  
   С вами встретиться так бы хотелось!
   Может быть, и свершиться мечта...
   Но, увы, наша поздняя зрелость -
   Тоже зрелость, но всё же не та.
  
   Ну, хотя бы пишите, звоните!
   Я прошу вас об этом, друзья.
   Нас связуют крепчайшие нити -
   Можно ль их разорвать? Нет, нельзя!
  
   Повезло мне, что встретил когда-то
   Вас на жизненной общей тропе.
   С той далёкой поры - до заката
   Остаюсь навсегда
   ваш Г. П.
  
   Потом Пешнев узнал, что на встрече присутствовали только харьковчане, и то - не все: не пришёл Витя, не захотевший встречаться с Галей в квартире её второго мужа, где все собрались, хотя Пешнев помнил, что пять лет назад они - Галя и Витя, - увидевшись у "электрокорпуса" института, где был назначен сбор группы, даже расцеловались. Не было и Бориса Тесленко - у него недавно умер от тяжёлой формы гепатита сын, и он, естественно, был не в состоянии с кем-либо встречаться...
   В отличие от других своих "одногруппников", уехавших из Харькова, но прибывших на первую встречу в 1970 году, Бориса видел Пешнев на несколько лет раньше. Он собирался в командировку в Свердловск и дал телеграммы ему и ещё одному Борису - Андреенко - по имевшимся у него адресам, в которых фигурировали город Челябинск и номера "почтовых ящиков", за которыми скрывались закрытые городки, в которых они работали. Пешнев предполагал, что, возможно, они находятся недалеко от Свердловска, и назначил встречу на полдень в воскресенье у главпочтамта, мало рассчитывая на то, что кто-нибудь из них появится. Но почему не попытаться? Он прилетел в Свердловск в субботу, устроился в гостиницу, погулял по центру города, а на следующий день отправился к почтамту. Было очень холодно, мороз, Пешнев то прятался в помещение, то вновь выходил на улицу. Первым появился Андреенко - автобусом, которым приехали на экскурсию в Свердловск работники его предприятия, он сказал Пешневу, что, если б не такая оказия, то добраться сюда не смог бы. Потом на своём только что купленном "Москвиче" приехал и Тесленко, посадив за руль прикреплённого к нему по службе шофёра, правильно рассчитав, что обратно сам он уже не сможет вести машину. Они провели вместе целый день, сидя в ресторане, вспоминая "минувшие дни" и рассказывая друг другу о сегодняшнем житье-бытье. Поздним вечером Борисы уехали на машине Тесленко; Боря Андреенко потом написал Пешневу, что его подвезли к контрольно-пропускному пункту его городка (к КПП - такая аббревиатура обычно использовалась и в разговорной речи), а затем Тесленко отправился домой и добрался туда, как узнал Андреенко, созвонившись с ним вечером следующего дня, уже под утро.
   С Борисом Андреенко это была у Пешнева первое после окончания вуза, но и последнее в жизни свидание - тот ни разу не приезжал на встречи группы, только присылал всегда к намеченной дате письмо с сожалением по поводу того, что не может явиться лично. В институте он был самым бедным студентом в группе - родителей у него давно не было, жил он в сельской глубинке у своей замужней старшей сестры, но окончил там с золотой медалью украинскую школу, и в первое время, поступив в институт, постоянно сбивался на украинский язык, даже математический термины были ему ближе в украинском звучании. Пешнев помнил его всегда в одном и том же сером, вычищенном и выглаженном костюмчике, а приходя в "Гигант", точно знал, что увидит Бориса Андреенко склонившимся над учебниками или конспектами, а если его не было в комнате, это означало лишь то, что он ушёл в вузовскую библиотеку и находится в читальном зале общежития. Через много-много лет Пешнев прочитал в газете, что руководителем работ по ликвидации ядерного полигона под Семипалатинском был Борис Александрович Андреенко...
  
   - А кто родители у Николая? - спросил Пешнев, по-прежнему сидя за свадебным столом с женой и Борей Тесленко и посмотрев в сторону пожилой пары, к которым как раз подошёл сын.
   - Рабочие люди, пенсионеры уже, - ответил Борис. - Степан Семёнович хороший столяр, краснодеревщик, можно сказать. Он такой книжный шкаф соорудил, не скажешь, что не импортный. Увидите его, когда зайдёте к нам, он уже стоит в комнате Любы.
   - Столяр? - переспросил Пешнев. - Ты смотри... У нас вчера отвалилась на мебельной стенке крышка от бара. Боря, удобно будет попросить его починить? Я заплачу, конечно...
   - Почему же - не удобно? Он всё время подрабатывает, где может. Пошли, я вас познакомлю.
   Они втроём подошли к родителям Николая, познакомились. После короткого ничего не значащего разговора о молодых, о свадьбе, которая всё ещё шумела вокруг, Пешнев изложил свою просьбу и, получив согласие Степана Семёновича, записал для него на листке бумаги свой адрес и номер телефона. Договорились, что Степан Семёнович в ближайшие дни позвонит и зайдёт к Пешневым.
   Он пришёл, предварительно позвонив, уже назавтра, перед вечером. Славы ещё не было дома, Лиза и Нина с десятимесячной Асей на руках сидели перед телевизором, в той же комнате, где стояла мебельная стенка. Степан Семёнович поздоровался, Лиза встала, протянула ему руку, Нина тоже сказала "здравствуйте".
   - Это наша невестка - или сноха, я до сих пор не знаю, как правильно, Нина, - сказал Георгий Сергеевич. - И наша внучечка Ася, Анастасия...
   Степан Семёнович посмотрел мельком на молодую женщину, улыбнулся, показывая поредевший ряд покрытых желтизной зубов.
   - А вот, Степан Семёнович, то, что надо бы починить, - Пешнев показал ему на открытый бар и стоявшую рядом отломанную его крышку.
   Степан Семёнович посмотрел, куда указывал ему хозяин дома, но что-то встревожило его, и он снова повернулся к женщине с ребёнком: ему почудилось что-то знакомое в её облике, в её чуть-чуть раскосых глазах.
   Ася захныкала, испугавшись, видимо, незнакомого человека, и Нина унесла её в другую комнату. Степан Семёнович, осмотрев крышку, сказал:
   - Это несложно. Надо петли поменять. Точно таких, я может, и не найду - это же румынский гарнитур, верно? - Пешнев кивнул в ответ. - Но подходящие, кажется, у меня есть. Я сейчас всё замерю, - он достал из кармана складной метр. - Если не подберу дома, то прикуплю на Благовещенском базаре, там всё, что угодно, можно найти.
   - Степан Семёнович, сколько это будет стоить?
   - Да ладно... - Степан Семёнович махнул рукой, улыбнулся. - Мы же почти родственники...
   Он сказал это, имея ввиду и дружеские отношения семей Пешневых и Тесленко, и то, что Георгий Сергеевич руководит дипломным проектом его снохи (или невестки? - нет, всё же - снохи, так правильнее, поскольку слово "невестка", хотя и может быть применено в этом случае, означает всё же изначально сестру мужа или жены), учитывая также и то, что Пешнев преподаёт у Коли. Но он совершенно не представляя, насколько попал в точку...
   - Нет, так не пойдёт, - Георгий Сергеевич покачал отрицательно головой. - Я так не могу... Прошу вас, не ставьте меня в неловкое положение...
   - Ну, хорошо, - сказал Степан Семёнович и назвал цифру.
   - Договорились...
   Он вышел от Пешневых со смутным ощущением того, что он уже где-то видел Нину, но где же он мог встречать эту молодую женщину? Абсурд какой-то... Он встряхнул головой, отгоняя наваждение, и поехал домой. К Пешневым он пришёл уже следующим вечером, заменил петли - точно таких он всё же не нашёл, поставил другие, немного отличающиеся по размерам, пришлось повозиться. На всё у него ушло полчаса. Нина из их со Славой комнаты не выходила, слышно было, как она говорит что-то дочке, играется с ней, потом включила проигрыватель, послышалась тихая музыка, Степан Семёнович узнал - "Петя и волк" Прокофьева, у него дома тоже была эта пластинка, Коля в детстве любил слушать её... Сына Пешневых Степан Семёнович так и не увидел, его опять не было дома. Получив деньги и оказавшись от предложенного чая, он ушёл, и с течением времени некоторое внутреннее беспокойство, пришедшее к нему от встречи со снохой Пешневых, испарилось...
  
   В последний раз (последний - по времени, Бог даст - ещё встретятся) Георгий Сергеевич видел Бориса и Люду Тесленко год назад, когда Пешневы прилетали в Харьков. И Борис, и Люда заметно постарели, Борис как-то обрюзг, постоянно кашлял - он всю жизнь курил только "Приму" без фильтра, курил много. Пешневы пришли к ним домой, помянули за столом их сына. Борис давно не работал на своём предприятии, оно развалилось, как многие ему подобные, в годы, последовавшие за "перестройкой", занимался тем, что с небольшой бригадой рабочих ремонтировал компрессоры на ещё действующих в городе заводах, и те деньги, которые он получал за это, добавлялись к двум пенсиям - у Люды она была мизерная, хотя она всю жизнь проработала, что-то чуть больше двадцати долларов в пересчёте, а у Бориса - побольше, так как он "с группой товарищей" был лауреатом Государственной премии Украины ещё в советские времена, денег тогда он получил совсем мало, поскольку премия была разделена на всех, а участников премированной работы было много, зато теперь лауреатство дало ему возможность получать повышенную пенсию и почти не трогать сбережения в "банке" - обычной трёхлитровой банке, такой же, как те, которые используются хозяйками для консервирования заготовок на зиму. В этой банке Борис хранил сбережения семьи в долларах - сбережения, накопленные за всю долгую трудовую жизнь... Борис помог дочери купить квартиру в соседнем доме, Люба и Николай и сами теперь неплохо зарабатывали, основав небольшую фирму, занятую переделкой, подгонкой известных компьютерных программ под условия, выдвигаемые заказчиками. Детей у них не было, и Люда сказала, что она уже и не надеется стать бабушкой. "Вот мой ребёнок, - говорила она, показывая на маленькую собачку неопределённой породы, крутившуюся у накрытого стола и вилявшую хвостом. - Дэзи, - она подозвала её, - хочешь колбаски?"
   - А как родители Николая? - спросил Пешнев. - Живы?
   - Живы, - ответил Борис. - Степан Семёнович уже совсем плох, почти не выходит. Коля подумывает купить для них однокомнатную квартиру поближе, была недавно возможность - прямо в своём же подъезде, но Анна Тимофеевна пока не соглашается, прикипела к своему дому, жалко ей его продавать, а не продавать, оставить, но переехать - тоже не хочет, не хочет, чтоб сын заплатил за всё сам. Гордые старики... Может быть, они и правы. Возможно, и я так же поступил бы на их месте...
   Главной причиной того, что Пешневы собрались в Харьков, было то, что Инна, наконец, продала квартиру Славы, и пора было забрать деньги. Конечно, давно уже надо было посетить могилы родителей, хотелось повидать и Маришу, и Инну с Давидом, и дядю Лизы Теодора Иосифовича, младшего брата её покойного отца, и немногих оставшихся в Харькове друзей-приятелей - и тех, кто после долгих раздумий, взвешивания "за" и "против", всё же собирается вскоре эмигрировать (в основном, по экономическим соображениям), но таких оставалось в городе уже мало, и тех из них, кто в силу объективных обстоятельств просто не в состоянии этого сделать. Перебирая перед отъездом в памяти тех из знакомых, с кем хотелось бы встретиться в Харькове, Георгий Сергеевич подумал, что собственно друзей - в истинном понимании этого слова, - с которыми сроднился душой с молодости, которые вошли в его жизнь (как и он, наверное, - хотелось так думать - в их жизни), стали неотъемлемым её, жизни, составляющим, - таких друзей в родном городе почти не осталось. "Иных уж нет, а те - далече..." Ярким примером того, о чём говорит это известное выражение, думал Пешнев, являются судьбы шестерых товарищей, запечатлённых на фотографии 1955 года, молодых парней, только что окончивших школу и решивших пойти в фотоателье, чтоб каждый мог иметь качественный их общий портрет; они как будто предвидели - неосознанно, - как разведёт их судьба, и хотели оставить себе на память материализованную частичку юношеской дружбы. Фотоателье было расположено в самом центре города, на улице Сумской, примерно посередине так называемой "стометровки" - отрезка улицы от памятника Шевченко до театра украинской драмы, который - этот отрезок - в те времена заполнялся вечерами в тёплое время года прогуливающейся молодёжью. Фотоателье размещалось рядом с кафе "Морозко", в котором школьник Юра угощался два года назад дядей Костей мороженым, и именно сюда зашли друзья после того, как сфотографировались. И кафе, и ателье находились в доме, который был построен ещё до революции для страхового общества "Саламандра", и с той поры он так и именовался горожанами - "дом Саламандра"... Жизнь подтвердила предвидение шестерых товарищей, оправдала неясное, где-то глубоко в душе спрятанное стремление иметь возможность увидеть через многие- многие годы облик друг друга таким, каким он был тогда, ведь все они оказались, в конце концов, разбросанными по разным государствам - жили в Канаде (Григорий Батанов), в Израиле (Даниил Петиков и Эдуард Штейн), в Австралии (уехавший туда Михаил Чуриков умер 8 лет назад), в Белоруссии (Владислав Мощенко) и, наконец, в Германии (сам Пешнев). Так что в родном городе остались, в основном, не друзья, а, за исключением, может, Бори Тесленко, - приятели, но и их очень хотелось повидать Георгию Сергеевичу.
   Однако Пешневы не отправились бы в родной город, если б срочно не нужны были деньги. О продаже своей квартиры Слава с женой заговорили давно, когда ещё не случился разлад, они оформили в украинском консульстве в Мюнхене доверенность Инне, и, когда та с мужем два с половиной года назад гостили у Пешневых в Германии, передали ей эту доверенность. За это время у Славы, а, следовательно, и у его родителей, случилось столько неприятностей, связанных с "падлой", столько было потрачено денег и ещё предстояли такие затраты (оплата только адвоката чего стоила!), что деньги были крайне нужны. Подумать только: "падла" умудрилась за год, когда Слава работал в аэропорту Мюнхена, снять через банкоматы с их общего счёта в банке, используя свою кредитную карточку, больше 30 тысяч марок наличными! Слава не поверил своим глазам, когда получил запрошенную им в банке распечатку всех расходов по счёту за год, распечатку, из которой было видно, какой из двух карточек пользовались, беря деньги. Сам Слава за этот год взял лишь 140 марок, всё остальное - "падла", и куда она их дела? Ну, хорошо, рассуждали Слава с отцом, на жизнь уходило у семьи Славы в месяц максимум 800 марок, включая мелкие покупки, а большие не делались, только компьютер был приобретён. Да и за квартиру за несколько последних месяцев не было уплачено. Это значит, что "падла" украла, спрятала где-то порядка 18 тысяч.... Подозрения его подтвердились, когда Ася сказала ему, что слышала от матери, что у той есть в каком-то банке сейф, где она хранит документы, чтоб их не забрал, как она сказала дочери, Слава. Он и сам потом увидел в связке ключей, брошенных на журнальный столик, необычный ключ, который не относился к их квартире, - ключ, на котором был выгравирован номер. Он - на всякий случай - списал этот номер... Но адвокат сказал Славе, что наложить арест на содержимое сейфа и, вообще, заставить "падлу" вернуть хотя бы часть денег можно лишь по решению суда, а добиться такого решения практически невозможно, поскольку у него с женой было общее хозяйство и она, как и он сам, была вольна распоряжаться семейными деньгами. То же относится и к тому, что Слава может предоставить суду свидетеля, у которого "падла" перед переходом Европы на новую денежную единицу просила совета, как можно поменять большую сумму марок на евро или доллары (она, в конце концов, полетела - ещё доказательство того, что у неё были деньги, за авиабилет нужно выложить много - к родителям в Белгород, когда Слава отправился второй раз с дочкой в Испанию, и там, видимо, обменяла марки)... Слава теперь стал даже думать, что и раньше она прятала деньги - он привёз с собой в Германию около десяти тысяч долларов, что-то было потрачено на обустройство жизни здесь, но не может быть, чтоб столько, и почему он раньше, дурак, не задумывался об этом, полностью доверяя жене? А он и сейчас ещё должен за часть мебели, собранной из элементов, купленных человеком, знакомым его родителей, бывшим проректором вуза в Нижнем Новгороде, который нашел здесь денежное применение своему старому умению - собирать мебель под условия конкретных помещений...
   Пешневы крупно поиздержались за это время. Их запасы почти иссякли, хорошо ещё, что Лиза получила перед самым введением евро 5000 тысяч марок как потерпевшая от нацистской Германии, что выражалась в том, что она была с родителями в эвакуации. Георгию Сергеевичу, который тоже претендовал на получение таких денег, было отказано, так как он обратился за ними до достижения шестидесятипятилетнего возраста, а по инструкции этого делать было нельзя, он не знал этого и поверил социальному работнику, предложившему написать и ему, и Лизе соответствующие заявления. Но, оказалась, женщины могут обращаться по этому поводу, начиная с шестидесяти лет, а мужчины - на пять лет позже, и Пешнев потерял право на получение такой компенсации и на дальнейшее время. Половина полученной Лизой суммы была истрачена на нужды сына, а остальных денег как раз хватило на два авиабилета до Харькова и обратно. Это было дорого, стоило больше, чем предыдущая поездка в Харьков, которую они осуществили через год после отбытия в Германию (до Москвы самолётом, потом поездом), и в три раза дороже, если б они поехали автобусом, но Пешневы понимали, что больше суток в автобусе им выдержать уже трудно, почти невозможно, и решили не подвергать себя опасности. А австрийская авиакомпания доставила их из Мюнхена - с короткой пересадкой на другой самолёт в Вене - прямо в Харьков. В аэропорт их отвёз на своей машине Сеня, приятель, с которым, так же, как и с Галей Красс, Георгий Сергеевич познакомился по приезде в Германию на курсах немецкого языка. Сеня, бывший врач, занимавший "в старой жизни" большой административный пост в Карелии, здесь, будучи лет на десять моложе Пешневых, подрабатывал тем, что развозил пиццу по заказам, полученным хозяином пиццерии; тот платил ему немного, больше "капало" в качестве чаевых от заказчиков; при этом, рассказывал Сеня, самые щедрые заказчики - проститутки из многих в городе заведений с красными фонарями... Сеня ещё в первые годы своей учёбы в медицинском институте в Ленинграде женился на своей сокурснице - эстонке, лет на шесть-семь старшей его, которая и через десятилетия говорила по-русски с милым акцентом; он с женой и двумя взрослыми детьми приехал в Германию почти одновременно с Пешневыми.
   По дороге в аэропорт машина Сени с Пешневыми попала в огромную, почти двадцатипятикилометровую пробку, они стояли или чуть время от времени продвигались - всего на несколько метров - около трёх часов, и, хотя выехали загодя (езды-то, если всё нормально, всего час), Пешневы уже отчаялись, решив, что опоздают на рейс и - прощай деньги за билеты! Лиза сначала всё повторяла: " Что же нам делать, что делать...", - но муж положил свою ладонь на её руку, показав глазами на Сеню, и она замолчала, напряжённо сжимая пальцы. Георгию Сергеевичу давно нужно было в туалет, но он терпел, наблюдая, как время от времени выскакивают из машин мужчины и, не стесняясь - а что делать? - справляют нужду прямо на обочине, на открытом пространстве. Когда справа, рядом с трёхрядной в каждую сторону трассой, за свободной от машин полосой, предназначенной для машин полиции и "скорой помощи", появилась при очередном недолгом продвижении колонны какое-то небольшое строение, будка, из машин начали выходить туда, за будку, и женщины... Неожиданно Пешнев увидел, что по соседней свободной полосе, промчалось такси, обгоняя длиннющий хвост машин.
   - Ты видел? - спросил он Сеню. - Такси справа проехало.
   - Видел.
   - А мы не можем?
   - Знаешь, что будет, если остановит полиция? Такой штраф, что всю жизнь будешь расплачиваться...
   Сеня помолчал, потом, сказав: "А, ладно, может, проскочим...", - вырулил на свободную полосу и помчался. Пешнев предположил, что на такое его решение повлияло и то, что ему надо было ещё успеть на работу, он уже опаздывал.
   Через полчаса они были в аэропорту и благополучно успели на рейс, хотя времени до вылета самолёта оставалось так мало, что Пешневы буквально выскочили из машины, только и сказав Сене: "Спасибо". Георгий Сергеевич даже не расплатился с ним за израсходованный бензин, как всегда делал при дальних поездках: дружба - дружбой, но...
  

4.

  
   "Давно, давно пора было опять навестить "ридну неньку Украину", - подумал Георгий Сергеевич, когда увидел в иллюминатор узнаваемую панораму родного города, в котором и он, и его жена прожили, исключая время эвакуации, всю свою жизнь до отъезда в Германию, и в котором родились их сын и внучка. Уже достаточно давно покинув свою "малую родину" и, в общем-то, никогда не испытывая никакой ностальгии, ему всё же хотелось иногда побывать на родной земле, несмотря на то, что Украина обижала своих выехавших за рубеж граждан преклонного возраста, не выплачивая пенсии, заработанные ими за долгую трудовую жизнь на родине. "Ничего, - думал Пешнев. - пройдёт время, эта ошибка "незалэжнои дэржавы" будет исправлена, Европейское сообщество, куда так стремится Украина, не позволит ей нарушать права человека..."
   Самолёт подрулил прямо к зданию аэровокзала. Лётное поле было пусто, лишь в отдалении стояло два самолёта, а раньше, это Пешнев хорошо помнил, он много раз улетал отсюда и возвращался сюда, - раньше здесь всё бурлило, не хватало полос для взлёта и посадки самолётов, аэровокзал не вмещал пассажиров, и местные власти планировали даже строительство нового аэропорта где-то под Чугуевом. Это было давно, в брежневские времена, но так ничем и не кончилось.
   Их встречали Инна и Давид, долго ожидая окончания прохождения таможенных формальностей. Георгий Сергеевич был готов к ним: наслышанный от знакомых, недавно побывавших в Украине, о непредсказуемости украинской таможни, он нашёл в интернете полный текст таможенной инструкции, даже распечатал её, и теперь, ему казалось, знал, что можно ввозить в Украину и вывозить из неё. Самым главным было понять, кто он, гражданин Украины, постоянно живущий за её пределами, - резидент или нерезидент, согласно терминологии инструкции? Когда он уразумел, что - нерезидент, всё стало ясным, оставалось только надеяться на то, что за те недели, которые Пешневы намеревались провести в Харькове, инструкцию не изменят, а местные таможенники не будут вносить в неё свои коррективы.
   В самолёте незадолго до приземления всем роздали бланки таможенных деклараций (на английском и немецком языках). Так как у Пешневых на двоих было меньше тысячи долларов, то они решили заполнить декларацию в двух экземплярах только на Лизу, указав в ней "цацки" - кулон на золотой цепочке, серьги, золотые часики на золотом же браслете. Они опасались, что если это не будет записано во въездной декларации, то на обратном пути их могут обвинить в вывозе из Украины драгоценностей.
   Таможенник, довольно любезный молодой старший лейтенант, взяв декларацию Лизы, поинтересовался, какой камень в кулоне и сколько он стоит. Лиза назвала камень и сказала, что стоимости его она не знает, так как она его не покупала и не оценивала: это наследство, доставшееся от бабушки. Таможенник вписал название камня в декларацию, проставил в соответствующей её графе напротив записи о кулоне с цепочкой "100 долларов США" (на самом деле это комплект наверняка стоил значительно больше), сам оценил также серьги и часики (при этом попросил Лизу расстегнуть браслет и списал в декларацию номер часов), поставил на этом экземпляре декларации печать и отдал его ей. Подошла очередь Георгия Сергеевича, и он назвал имеющуюся у него сумму долларов и евро.
   - А дэ ваша декларация? - спросил он по-украински.
   - Так у меня же в сумме меньше тысячи долларов... - ответил Пешнев по-русски.
   - Всё равно, - таможенник перешёл на русский язык. - Заполняйте декларацию
   Вот тебе и инструкция! Здесь же, на неподалёку стоящем столе, лежали бланки, уже на украинском языке, Георгий Сергеевич быстро заполнил два экземпляра, вписав - на всякий случай, - кроме долларов и евро, ещё и 35 гривень, которые оставались у него от прошлой поездки в Харьков и которые он взял с собой, чтобы было чем расплатиться в такси, если вдруг по каким-то причинам их не встретят родственники. Это было его ошибкой. Просмотрев декларацию, таможенник сказал:
   - А где ваша выездная декларация с указанием этих тридцати пяти гривень?
   - Бог с вами, у меня её нет, это было больше трёх лет назад...
   - Тогда вы не имеете права ввозить в Украину гривни. Знаете что? - подумав секунду, сказал таможенник. - Перепишите-ка декларацию без указания гривень, в таком виде я не могу её принять - будут неприятности.
   "Какой симпатичный парень! - подумал Пешнев. - А говорили, что украинские таможенники - как звери..." Он переписал декларацию, "симпатичный парень" поставил штамп на его экземпляр, и Пешневы со вздохом облегчения вышли к ожидавшим их родственникам. Дома, распаковавшись, Георгий Сергеевич ещё раз просмотрел захваченный с собой текст таможенной инструкции: действительно, относительно гривень таможенник был прав...
   С таможней Пешневы столкнулись, естественно, и на обратном пути. Георгий Сергеевич не хотел везти с собой деньги, полученные от Инны, наличными, хотя, согласно той же инструкции, это можно было делать - до пяти тысяч долларов на человека, предъявив на таможне справку, что деньги сняты с собственного валютного счёта. Такую справку он не мог получить официально, поскольку открыть счёт можно было лишь по предъявлении общегражданского паспорта, а такового у него не было; справку, всё-таки, можно было добыть, заплатив мзду, и Пешнев договорился было уже об этом, но потом передумал. Он решил, сдав деньги в один из крупных банков, получить там кредитную карточку, по которой можно было брать деньги в обычных банкоматах Германии - пусть с потерей каких-то процентов, но зато наличие карточки не надо фиксировать в выездной декларации. О том, чтоб оформить такую карточку, тоже было непросто договориться, но у Георгия Сергеевича это получилось.
   Всё на таможне прошло бы нормально, если бы за три дня до отъезда к Пешневу не обратился с просьбой Кадик Сафонов, и он не мог ему отказать - всё-таки, кроме того, что - смешное дело! - они оказались дальними родственниками, они росли в одном подъезде дома на улице Восьмого съезда Советов, переименованной потом в улицу Чичибабина, который жил до самой своей смерти в соседнем доме, учились в одной школе, пока Сафонова не перевели в другую, вновь открывшуюся неподалеку школу, куда был переведен тогда же и Гриня Батанов, а затем попали в одну группу в институте. Нельзя сказать, что они дружили, скорее нет, чем да, но с шести и до двадцати двух лет их жизни проходили рядом, да и потом они иногда встречались, особенно, когда волей случая одно время трудились в расположенных по соседству проектных институтах и занимались на работе схожей тематикой. Просьба Сафонова была связана с тем, что он с женой вскоре тоже собирались в Германию, где уже давно жила их дочь с семьёй, они уже продали свою квартиру за сумму, значительно превышающую разрешённые к вывозу на двоих - наличными или чеками - 10 тысяч долларов, и у них существовала проблема, как переправить через границу остальные деньги, а о кредитной карточке он, Сафонов, и слышать не хотел, не доверяя украинским банкам, поскольку он уже однажды "погорел", положив несколько лет назад крупную сумму в один из них, а банк прекратил своё существование, и его руководство сбежало... Выслушав его ругань по поводу банков, Пешнев ощутил неприятный холодок на сердце: а вдруг и его кредитная карточка - "липа"? Но дело было сделано, оставалось уповать на то, что он имел дело с солидным банком, основанным уже лет десять назад бывшим комсомольским работником, ставшим потом заместителем премьер-министра Украины. Да и его знакомые в Германии, порекомендовавшие Георгию Сергеевичу именно этот харьковский банк, точно так же, с помощью кредитной карточки, полученной в этом банке, вывезли деньги, вырученные тоже от продажи своей квартиры... Кадик попросил Пешнева взять с собой, сколько сможет, Георгий Сергеевич, подумав, согласился вывезти полторы тысячи долларов, рассчитав так: во въездной декларации жены вообще не были указаны деньги, значит, при выезде, поскольку ей всё равно надо будет оформлять декларацию, где должны быть записаны её "цацки", в эту декларацию можно будет занести ещё, допустим, 950 долларов; он же с остатками семейных денег плюс 550 долларов Кадика, что даст сумму, меньшую пресловутой тысячи долларов, вообще может декларацию не заполнять, а только заявить устно об имеющейся валюте. Георгий Сергеевич сказал Сафонову, чтоб тот привёз деньги в аэропорт и, на всякий случай, не уходил, пока Пешневы не пройдут таможенной процедуры. Он как в воду глядел...
   Таможенник был другой - рыжий верзила с лейтенантскими погонами. Пешнев назвал ему суммы имеющихся у него долларов и евро.
   - Дэ ваша декларация? - таможенник невозмутимо смотрел на Пешнева.
   Георгий Сергеевич ответил ему по-русски:
   - У меня меньше тысячи долларов, я не заполнял декларацию.
   - Трэба маты декларацию... Дэ ваша декларация на въизд?
   Пешнев достал въездную декларацию и дал ему.
   - Бачитэ, - сказал таможенник, - вы можете маты з собою тильки цю сумму.
   - Но, - ответил ему Георгий Сергеевич, достав из сумки на плече таможенную инструкцию и открыв заранее заложенную бумажкой соответствующую страницу, - здесь написано...
   - Воны нехай пышуть, мы маемо свои инструкции. Вы нэ маетэ права вывозыты бильш, ниж увэзлы сюды.
   - Что же мне делать? - Пешнев изобразил растерянность. - Можно я вернусь и отдам разницу провожающим?
   - Идыть...
   Пешневы спешно ретировались, отдали огорчённому Сафонову деньги, взяли новые бланки деклараций и заполнили их - уже без лишних денег. В декларации Лизы, в соответствующей её строке, Пешневы указали также три книги по программированию, купленные по просьбе сына, - они в Харькове были дешевле, да и на русском языке, что немаловажно. Одна из этих книг имела приложение - компьютерный диск, и продавец, узнав, что они собираются эти книги вывезти за границу, предупредил их, что на таможне могут его, этот диск, проверить: а вдруг на нём секретная информация, стратегическая карта Украины, например? Так и случилось, когда Пешневы вновь подошли к верзиле в погонах, и он, бегло просмотрев декларацию Георгия Сергеевича, взял в руки декларацию Лизы. Диск этот был у них сверху, в наплечной сумке Георгия Сергеевича, таможенник отнёс его куда-то, но очень быстро вернулся, отдал диск и пропустил Пешневых дальше, к пограничному контролю. "Фу-у..." - выдохнули Пешневы одновременно. Их пребывание в родном городе заканчивалось, в конце концов, благополучно, и они с нетерпением (которое, правда, начало проявляться у Лизы уже на четвёртый день жизни в Харькове) ждали возвращения в свою уже обжитую квартиру в Германии... Когда приятели, которыми Пешневы обзавелись за годы жизни в своём южно-баварском городе, интересовались их впечатлениями от посещения Харькова, первым, что рассказывал им Георгий Сергеевич со смехом, было то, что Лиза, волнуясь, спрашивала его несколько раз, задавая тот же вопрос, как и три с половиной года назад, когда они первый раз после отъезда в эмиграцию побывали на родине: "А нас пустят обратно?"
   А впечатления были противоречивыми. С одной стороны, богатые магазины на западный манер - с тележками, с впечатляющим ассортиментом продуктов в современных упаковках, новые здания банков и офисов крупных фирм в центре города, с другой - грязь и щербатые тротуары, на которых можно поломать ноги и по которым после дождя нельзя пройти из-за огромных луж, и это в том же центре, на родной Пушкинской. По обе стороны Пушкинской теперь было много новых магазинов, их владельцев городские власти обязывали привести в порядок участки близлежащего тротуара, что они и делали, укладывая каждый перед своим магазином плитку, разную по размерам и цвету - кто какую приобрёл, а между этими выровненными кусками тротуара по-прежнему - грязь и лужи... Но и там, где лежала плитка, в дождь стояла вода, так как клали плитку кустарно, никто не думал, что должен быть скос в сторону проезжей части, чтоб вода могла стекать. А что говорить об улицах чуть дальше он центра?.. Пешневы с трудом добрались после сильного дождя к дому Мариши на Павловом Поле, пробираясь вдоль улицы Отакара Яроша, названной так в честь первого иностранца - Героя Советского Союза, чеха, погибшего при освобождении Харькова в 1943 году. Они ступали по кирпичам, кем-то заботливо уложенным прерывистой дорожкой через лужи, а там где кирпичей не было, огибали лужи по размокшей земле.
   Ко времени приезда племянника Мариша окончательно оставила попытки добиться разрешения переехать на жительство в Германию. Обращаясь в немецкое посольство в Киеве, она мотивировала своё желание тем, что она уже стара, одинока, единственный родственник - Георгий Сергеевич Пешнев, который находится с женой и семьёй своего сына в Германии, приехав туда по линии еврейской эмиграции. Поначалу она даже получила в посольстве анкету на выезд, которую, заполнив и приложив необходимые документы, лично сдала в посольство, переговорив с консулом, давшим ей в разговоре на немецком языке понять, что, несмотря на то, что она не еврейка, кое-какие шансы на благополучное разрешение вопроса всё-таки есть, хотя, конечно, не он это решает, но он отправит её документы в Германию со своим положительным отзывом, а там - как решат... Мариша получила через некоторое время отказ из Германии, снова написала в посольство, возражая против него, её опять пригласили приехать, дали заново заполнить анкету, но и вторая попытка завершилась неудачей. Мариша потратила на всё это кучу денег - оформление множества документов, поездки в Киев... Всё - прахом... И больше заниматься этим не имела смысла...
   За дни пребывания Пешневых в Харькове они несколько раз навещали тётушку, а перед отъездом оставили небольшую сумму долларов. Но лучшим подарком для неё оказалась магнитофонная кассета с двумя романсами на слова Георгия Сергеевича, музыку к которым написал живущий в Германии композитор, бывший ленинградец. Он как-то позвонил Пешневым из другого города, Франкфурта-на-Майне и, представившись, спросил:
   - Это господин Пешнев, Георгий?
   Голос был хрипловатый, немолодой.
   - Да, слушаю вас.
   - Я несколько раз читал ваши стихи в русскоязычной газете, которая выходит в Дортмунде, позвонил в редакцию и уговорил дать мне номер вашего телефона. Так уж извините... Дело в том, что я пишу музыку и мне нужен, человек, способный писать тексты к моим мелодиям. Вот я и обращаюсь в вам... Как вам моё предложение?
   Пешев рассмеялся:
   - Неожиданно, но принимается... А как вы предполагаете осуществлять такое сотрудничество?
   - Ну, если вы согласны попробовать, то найдём способ... Например, я проиграю вам по телефону мелодию, потом продиктую или пришлю почтой "рыбу" - вы знаете, что это такое?
   "Рыбой" в таком случае, как известно было Пешневу, называется набор слов и строк, не имеющий, как правило, никакого смысла, но соответствующий ритмике мелодии. Он ответил:
   - Конечно.
   - Так вот, по "рыбе" вы напишете стихи, тематику мы с вами согласуем, стихи пришлёте мне, я сопоставлю их с мелодией, напою и позвоню вам. Конечно, возможно, нужно будет вносить какие-то поправки...
   - Естественно, - сказал Пешнев. - А как же иначе: творческий процесс...
   - Вот-вот, - продолжал его собеседник. - В общем, будем держать связь... Может, и у вас есть готовые стихи, которые можно положить на музыку.
   - А дальше? - спросил Георгий Сергеевич. - Что вы намереваетесь делать с готовой песней, если таковая получится?
   - С этим вопросом сложнее. Буду пытаться прорваться к российским эстрадным знаменитостям. У меня сохранились кое-какие связи в бывшем Союзе... Но это, повторяю, трудно...
   - Понятно, - сказал Пешнев и спросил:
   - Так с чего начнём?
   - У меня есть хорошая мелодия, романс, нужен соответствующий текст. Сейчас я проиграю вам его.
   Через полминуты в трубке послышалась мелодия - действительно, приятная, что оценил не только дилетант в музыке Георгий Сергеевич, но слушавшая весь разговор мужа Лиза.
   - Ну, как? - спросил композитор, перестав играть.
   - Очень хорошо. Вы пришлёте мне "рыбу"?
   - Да, давайте я запишу адрес.
   Они обменялись адресами, Пешнев записал и номер телефона во Франкфурте-на-Майне.
   С этого дня началось их сотрудничество. Было создано несколько романсов, несколько шутливых песенок. По мере готовности они присылались Пешневу напетыми, в основном, голосом самого композитора на магнитофонную кассету, но два романса, которые наиболее нравились и Георгию Сергеевичу, и его жене, были исполнены Валерием Липовецким, которого старшее поколение должно было помнить мальчиком, певшим популярную в прошлом песню "Родина слышит, Родина знает...". Сейчас повзрослевший Липовецкий жил в Германии, работал провизором...
   Кассету с этими двумя романсами племянник и подарил Марише, высказав просьбу никому её не давать, так как, если романсы случайно получат распространение, то усилия композитора по внедрению их на российскую эстраду, если это вдруг и произойдёт, на что, вообще-то говоря, надежды мало, - усилия эти окажутся тщетными, поскольку как он тогда защитит свои авторские права? Самый первый романс - тот, с которого началось их сотрудничество, назывался "Мне трудно без тебя":
   Вновь под твоим окном
   стою я, замирая,
   Принёс в который раз
   я ветку орхидей.
   Когда войду в твой дом,
   по-прежнему не знаю.
   Что разлучило нас
   на много-много дней?
  
   Что разлучило нас
   не смог понять тогда я.
   Что сделал, что сказал,
   возможно, невпопад?
   Хотел бы я сейчас,
   любимая, родная,
   Смотреть тебе в глаза,
   как много дней назад.
  
   Как мне вернуть назад
   счастливых дней теченье?
   Подай какой-то знак,
   хоть что-то подскажи...
   Любимые глаза
   и рук прикосновенья -
   Без них мне трудно так,
   без них мне не прожить.
  
   Мне трудно без тебя!
   Стою часами снова
   Я под твоим окном
   с охапкой орхидей.
   Страдая и любя,
   заветного жду слова,
   Чтоб вновь войти в твой дом
   и в радость прежних дней.
  
   (Последняя строчка затем повторялась в несколько изменённом виде:
  
   Верни меня в свой дом
   и в радость прежних дней!)
  
   Второй романс на кассете понравился Марише меньше, чем предыдущий, но тоже понравился. Музыка к нему была написана уже на готовые стихи Георгия Сергеевича, которые он отослал композитору, озаглавив их "Не начатый роман". Тот кое-что изменил в тексте, и получилось следующее:
  
   Сиренев дымок сигарет
   В лучах заходящего солнца.
   Прохладен слабеющий свет,
   Но жгут обручальные кольца.
  
   Глазами сказала ты "нет",
   Хоть я не промолвил ни слова.
   Нам выпал счастливый билет,
   Но нет, не начать нам всё снова.
  
   Нам трудно забыть, что давно
   Мы связаны семьями каждый.
   Любви молодое вино
   Напрасно быть выпитым жаждет.
  
   Нам всё отравляет обман,
   Колец беспрестанное жженье...
   Не начатый этот роман
   Не будет иметь продолженья.
  
   Разъедемся мы по домами,
   Растает туман наважденья...
   Не начатый этот роман
   Закончится без продолженья.
  
   Порвали мы в счастье билет,
   Но в сердце навек остаётся
   Сиреневый дым сигарет
   В лучах заходящего солнца.
  
   Эту же кассету накануне последнего перед отъездом визита к Марише Пешнев дал прослушать и своим друзьям-"одногруппникам", собравшимся у Гали Сокуненко. Такая встреча была запланирована заранее, договорились по телефону. Георгий Сергеевич, прибыв в родной город, сразу позвонил Наташе и узнал, когда и где состоится встреча. В назначенный день он и Лиза приехали к Гале, там уже все, кроме Вити Кутенко и Бори Тесленко, которые так и не появились по понятным Пешневу причинам, были в сборе: из "девочек", кроме Гали и Наташи, раздавшейся вширь - не в пример Гале, такой же худенькой, как в студенческие годы, ещё только Вера Калганова, и тоже четверо постаревших "ребят". Это были Аркадий Сафонов, давний партнёр Пешнева по шахматам Серёжа Свитнев, которого Георгий Сергеевич видел последний раз лет десять назад, когда тот, по-прежнему неженатый, вернулся, наконец, в Харьков из Казахстана (как выяснилось, он и поныне так и остался холостяком и жил со своей старенькой мамой - он оказался в этом смысле уникумом, ни у кого больше из присутствующих родителей уже не осталось), Володя Чернов, прозванный в студенческий годы "профессором", и Людвиг Курштис, единственный из парней их группы, кто не посещал военную кафедру по состоянию здоровья и остался "рядовым необученным". Дольше всех Пешневы не видели, пожалуй, Веру. Выглядела она неплохо, и увидев её, Лизе вспомнилось где-то прочитанное высказывание знаменитой Коко Шанель о том, что стареющая женщина не должна пытаться остановить ход времени, а должна позабыть о том, что когда-то ей шло из одежды и косметики, так как, цепляясь за прошлое, она получает только трагикомические результаты.
   Пока Галя с подругами и Лизой заканчивали накрывать стол, Сафонов отозвал в сторону Пешнева:
   - Слушай, Юра, можешь мне помочь? - он называл Пешнева не Жорой, как остальные бывшие студенты, а как привык с детства - Юрой.
   - Смотря в чём...
   - Мне нужно передать в Германию доллары, - и Кадик рассказал однокашнику о сложившейся ситуации, ещё раз сказав: - Помоги, пожалуйста.
   - Попробую, - ответил Пешнев. - А на каком основании ты собираешься перебраться в Германию? У тебя что - жена еврейка?
   - Нет, по линии еврейской эмиграции уехала дочь, у неё муж еврей, а сам я - немец... - Кадик улыбнулся.
   Пешнев удивился:
   - Это каким же боком?
   - У меня отец был немцем. Я об этом никогда не распространялся. Фамилия Сафонов - от мамы. В те времена, ты знаешь, плохо было быть немцем, поэтому меня мама и записала русским. А пять лет назад дочка заявила, что у неё нет сил больше тут жить, хочет в Германию, и уехала. С тех пор жена меня пилит - хочет к внукам, их уже двое. Мне пришлось переделать документы - моё свидетельство о рождении сохранилось. Теперь моя фамилия - Браун.
   - Как у Евы?
   Кадик рассмеялся:
   - Но гитлеровской Еве я не родственник... Это очень распространённая у немцев фамилия.
   Он помолчал.
   - Честно говоря, я б никуда не уезжал, если б не жена... Пришлось проходить тестирование по немецкому языку, еле-еле прошёл, хотя и готовился полгода, вспоминая то, что учил и в школе, и в институте. Но ты же помнишь, как мы "сдавали знаки" в вузе... Теперь ждём отъезда, я только на той неделе уволился...
   - Всё в том же институте работал?
   - Да, последние почти двадцать лет заместителем главного инженера... Осталось-то в институте всего человек сто пятьдесят, а когда-то было больше семисот...
   Пешнев помнил, как студенты изучали иностранный язык - сплошная профанация: первые два, кажется, года ещё были занятия, а потом раз в семестр нужно было лишь сдавать несколько тысяч "знаков" политического, художественного и технического текста; студенты давно определили, что если взять советский рубль и положить его на текст, то он закроет собой как раз тысячу "знаков"... Ему с изучением иностранного языка, а он попал в "английскую" подгруппу, было особенно трудно - в школе его класс был "французским", а французский язык в вузе не преподавался.
   Поразмыслив над просьбой Кадика, Георгий Сергеевич сказал, что может вывезти только полторы тысячи, и они договорились, что дочка Сафонова Элла, живущая в Мюнхене, совсем недалеко от города, в котором обосновались Пешневы - какие-то сорок минут электричкой, - позвонит ему. Кадик записал номер телефона Пешневых.
   - А как живётся-то в Германии? - спросил Сафонов.
   - Что ты спрашиваешь? Дочка, наверное, тебе всё рассказала... Тебе как немцу будет совсем хорошо - будешь получать приличную пенсию, да и нам, так называемым "контингентным беженцам", если уже в возрасте, тоже неплохо. Тяжелее молодым, да это ты, видимо, тоже знаешь от дочки: надо прекрасно знать язык, чтоб получить приличную работу, особенно, если хочешь работать по специальности, если, конечно, вообще найдёшь такую работу при нынешней безработице, а иначе - неквалифицированный труд, на конвейере, например, больше ничего не получишь. А вообще в Германии, конечно, порядок во всём, всё всегда предусмотрено, ничего не делается "на авось", как у нас часто бывает... Вот тебе пример, - улыбнулся Пешнев. - Недалеко от нашего дома протекает речка, Вертах называется - неширокая и неглубокая, когда нет дождей и когда заканчивается к лету таяние снега в Альпах. Несколько лет назад, в мае - мы как раз с женой были в это время в Париже - было бурное таяние снега, поток воды в реке резко увеличился, прорвало плотину на реке в километре от нас, весь район был затоплен - так, что два дня можно было на лодках разъезжать по улицам, но я не об этом хочу сказать, а о том, что потоком воды - с брёвнами, с камнями - покорёжило пешеходный мост через Вертах. Его быстро снесли полностью, и мы, к нашему сожалению, год были отрезаны от короткой дороги в лес, где любим гулять. Через год возвели новый мост, и что интересно, так это то, что полотно моста сделано из крупной железной сетки - на ней не задерживаются осадки, но вдоль всего моста рядом с этой сеткой проложена сплошная неширокая - сантиметров в сорок, не больше - дорожка, на вид пластиковая, чтоб могли ходить женщины на "шпильках" и собаки, не проваливаясь ногами в ячейки сетки. Думают о людях немцы, думают... А вообще-то, немцы, на взгляд наших людей, странные, хотя и мы, вероятно, кажемся им странными - что поделаешь, разный менталитет, разное воспитание... Они настолько в своей основной массе законопослушны, даже в мелочах, что диву даёшься... И что совершенно неприемлемо для наших соотечественников, прирождённые доносчики. Был такой случай с нашим знакомым: он ночью на своей машине хотел припарковаться на улице у своего дома и случайно задел рядом стоящую машину, слегка поцарапал её. Заметив это, он решил - по советской привычке - "смыться с места преступления", и быстро уехал, остановившись за углом, на другой улице. А уже назавтра утром ему пришло предписание явиться в полицию по поводу повреждения им чужой машины. Оказалось, что какая-то старая немка, страдающая бессонницей, видела из своего окна, что произошло, записала номер его машины и сразу же позвонила в полицию... И таких примеров много.
   - А как в смысле общения? Появились знакомые, приятели? Мою жену очень волнует этот вопрос...
   - Ты знаешь, меня это как раз как-то не очень беспокоит. Я давно понял, что, если можно так выразиться и не будет казаться хвастовством, я самодостаточен. Мне с самим собой редко бывает скучно. Лизе, конечно, как любой женщине, надо иногда с кем-то потрепаться, обсудить что-то, и, действительно, есть с кем - появилось много знакомых, в том числе людей, достаточно приятных и интеллигентных, и, как говорится, есть кого пригласить на день рождения. Кстати, в том городе, где мы живём, находится и Дина Бейлина из нашего двора. Помнишь её?
   Ещё бы Сафонов её не помнил! Она была первой, чья девичья грудь, упругая, но в то же время мягкая, лежала в его руке. Они были в девятом классе, в разных школах, но как-то попали в одну компанию на ноябрьские праздники, много танцевали вместе, потом обнимались в узком коридоре. После праздников они несколько раз ходили в кино, устраиваясь на последнем ряду, и Кадик запускал свою руку за пазуху Дины, за вырез платья, за край свободного лифчика... Окна их квартир находились напротив друг друга, через двор, и вечерами он в назначенное время смотрел на окна Дины: если там несколько раз мигал свет, это значило, что дома у неё, кроме её самой, никого нет, и он пересекал двор, входил в тёмный подъезд, поднимался на третий этаж. Она сразу же, услышав шаги, открывала дверь, он входил, и они садились рядом - как в кино, и он снова запускал руку туда... Всё это происходило молча, он - и она, наверное, тоже - изнемогал, но о большем и помыслить не мог и через полчаса уходил. Подошёл Новый год, они встречали его в разных компаниях, Дина больше "не мигала", и их свидания тогда как-то сами собой сошли на нет. А потом они оказались случайно в одном и том же доме отдыха, куда Аркадий поехал после окончания вуза, Дина была там с годовалым сыном, занимала отдельную комнату - её муж был какой-то "шишкой" и сумел так устроить. Они оба удивились встрече, она рассказала, что работает и одновременно учится заочно в коммунально-строительном институте, муж намного старше её - Аркадий однажды увидел его, приехавшего в воскресенье повидать семью, седеющего мужчину с мешками под глазами. Они стали проводить вместе время, и здесь дело уже не ограничилось детскими шалостями, и Дина как-то сказала шёпотом (рядом в комнате спал сын) после очередной близости: "Какие же мы были тогда молодыми и глупыми... Впрочем, что с меня взять - так была воспитана... А ты мог бы быть посмелее..."
   - Конечно, помню, - ответил Сафонов Пешневу. - Я давно её не видел, лет сорок, наверное. Знаю, что она была замужем и имела сына.
   - У неё есть ещё один сын - от второго брака. А второй муж умер уже в Германии. Живёт она со старенькой мамой.
   - Ну что ж, передавай привет, если увидишь...
  
   Рассказ Сафонова - то, что он стал "немцем" - напомнил Георгию Сергеевичу встречу, которая произошла у него года два назад в городе, в котором он теперь жил. Он возвращался домой из больницы, где лежала Лиза после операции на ноге - ей удалили вену; эта нога давно болела, ещё в Харькове Лизе говорили, что без операции не обойтись, но она всё оттягивала, пока откладывать хирургическое вмешательство не стало опасным для жизни; операция прошла нормально, послезавтра Пешнев должен был забрать жену домой. На остановке автобуса он неожиданно увидел знакомое лицо. "Да это же Лушич, Михаил Александрович... - подумал Пешнев. - Постарел, конечно, но это он, точно - он..." И ему вспомнилась старая сентенция: "Неисповедимы пути Господни..."
   - Михаил Александрович, здравствуйте! Это вы? Вот не ожидал... Не узнаёте?
   - Здравствуйте... - высокий и сутуловатый мужчина, с обильной сединой и усталыми глазами, настороженно посмотрел на Георгия Сергеевича.
   - Что-то знакомое... Напомните, пожалуйста...
   Пешнев напомнил. Прошло, наверное, лет двадцать пять, а то и больше, он тогда несколько раз виделся с Михаилом Александровичем, приезжая в московское министерство, где тот был средней руки чиновником. От него, однако, зависело выделение предприятию, для которого под руководством Георгия Сергеевича разрабатывалась автоматизированная система управления, наряда на приобретение вычислительной машины. Может быть, Лушич и не запомнился бы Пешневу - мало ли с кем сталкивала его работа, - но именно Михаилу Александровичу он первый раз в жизни (да и в последний - тоже) дал взятку. Вычислительная машина уже нужна была срочно, без неё стопорились работы. Заместитель главного инженера предприятия, курировавший работы по новой технике, слабо верил в способность своих снабженцев получить наряд именно на ту вычислительную технику, которая была необходима, они могли что-то перепутать или согласиться на получение другого вычислительного оборудования, которое тоже, возможно, подходило бы в принципе, но в таком случае это повлекло бы за собой существенные переделки уже готовых разработок, и поэтому он попросил Пешнева самому отвезти в министерство соответствующую заявку от предприятия. Получив заявку, Лушич несколько дней уходил от ответа, а потом внезапно прямо сказал, что наряд будет стоить 600 рублей. Это были немалые деньги, Георгий Сергеевич несколько растерялся, он должен был подумать. Он сказал Лушичу, что таких денег у него с собой нет и что он зайдёт послезавтра.. Михаил Александрович удивлённо посмотрел на него, и они расстались. Звонить на предприятие Пешневу не имело смысла, поэтому он позвонил Лизе, назавтра получил от неё телеграфным переводом деньги. Он вернулся из Москвы с вожделенным нарядом. Через некоторое время предприятие нашло способ вернуть Пешневу деньги.
   О том случае с нарядом на вычислительную машину Пешнев напомнил теперь Лушичу.
   - Да? - Михаил Александрович пожал плечами. - Всё может быть... - И продолжил:
   - Вы живёте в Германии? В этом городе?
   - Да.
   - Давно?
   - Уже больше двух лет.
   - А как вас зовут?
   - Георгий Сергеевич. Но, как известно, в Германии отчеств нет, поэтому - просто Георгий.
   - Меня зовите Михаэль, я уже привык к этому имени.
   Он помолчал немного, раздумывая, потом предложил:
   - Я здесь значительно дольше. А в этом городе несколько дней, приехал из Берлина навестить товарища. Знаете что, Георгий, чем стоять на улице, давайте зайдём в кнайп, вон через два дома, там поговорим, - и, видя некоторое смущение Пешнева, добавил:
   - Если позволите, угощаю я, хочется поговорить по-русски со свежим человеком...
   Уже вечерело, сидеть в одиночестве у телевизора не хотелось, и Пешнев согласился.
   Когда был сделан заказ, Георгий Сергеевич спросил:
   - Вы постоянно живёте в Берлине? Как вы здесь оказались?
   Попивая принесенное пиво и время от времени повторяя заказ, Михаэль рассказал свою историю.
   Его отец, немецкий инженер Александр Вебер, коммунист, в двадцатые годы приехал в Советский Союз помогать строить "светлое будущее человечества". Направили его в Минск, там он женился на местной девушке Марии Лушич, родился сын... А в 37-м его обвинили в шпионаже в пользу Германии, он был арестован и сгинул. Во время оккупации Минска Миша Вебер как принадлежащий к немецкой нации был зачислен в немецкую школу и проучился там два года - тем более что уже немного знал язык, которому с детства учил его отец. Когда после войны пришла ему пора получать паспорт, он принял фамилию матери и был записан как белорус. Окончил школу, институт, где-то на отдыхе познакомился с девушкой-москвичкой и, женившись, переехал в Москву. По случайному совпадению мать его жены была немкой, жили они до войны в Киеве, из-за болезни матери не успели эвакуироваться (отец был на фронте и в чинах), их большую квартиру заняли немецкие офицеры, которые, удивившись немецкой речи матери и узнав, что она немка, тоже определили девочку в немецкую школу. После войны вернувшийся отец перевёз семью в Москву, заняв там какой-то немалый пост, и именно по его протекции Лушич попал на работу в министерство.
   - Поймите, в этих делах с нарядами на оборудование я был там лишь передаточным звеном, - говорил Михаэль. - Что требовало начальство, то и исполнял, хотя на первых порах мне, естественно, всё это не нравилось, но потом привык...
   - Так вот, - продолжал он, его глаза по мере рассказа понемногу теплели, напряжённость начала сходить с лица. - Так вот, ко времени развала Союза я всё ещё работал на прежнем месте, подходил пенсионный возраст, я чувствовал, что вот-вот окажусь без работы, а все накопления вскоре превратились в пыль... Дети выросли, стали самостоятельными, и мы с женой решились... Я достал туристические путёвки в ФРГ. Прилетев в Франкфурт-на-Майне, мы сразу же пошли в полицию просить вид на жительство как имеющие отношение к немецкой нации. Показали немногие сохранившиеся документы, но знаете, что решило нашу судьбу? Не поверите... То, что мы учились в немецких школах во время оккупации. Оказывается, немцы перед отступлением в обязательном порядке вывозили свои архивы, у них ничего не пропадало - "орднунг", одним словом. И теперь наши фамилии были найдены в компьютере... В общем, теперь я снова Вебер, мы с женой - граждане Германии, получаем пенсии. Мы даже детей с семьями сумели сюда вызвать через некоторое время. А три года назад все перебрались в Берлин... Будете в Берлине - звоните...
   Теперь в записной книжке Пешнева есть адрес и номер телефона Михаэля. Может быть, он когда-нибудь и побывает в Берлине...
  
   К мужу и Сафонову, курившим на балконе, заглянула, открыв дверь, Лиза:
   - Куда вы исчезли? Зовут к столу...
   - Идём, идём, - ответил Пешнев. - Сейчас загасим сигареты...
   - А как вообще-то дела со здоровьем? - спросил Сафонов, когда они пересекали комнату, чтоб выйти в коридор, из которого дверь вела в самую большую комнату квартиры, где все собрались.
   - Честно говоря, хреново... - улыбнулся Георгий Сергеевич. - Ничего не поделаешь...
   Он уже перенёс две операции, они прошли успешно, и он со страхом думал иногда, чтобы с ним было, если б его "припекло" не в Германии, а здесь, в Харькове - где бы он взял деньги на эти операции, а так ему они ничего не стоили. Если бы не проблемы с желудком, всё вообще теперь было бы в порядке. Пешнев помолчал и уже потом, приостановившись и пропуская перед собой Кадика, добавил, понизив голос:
   - Всё это чепуха... Сколько положено, столько и проживу. Но больше всего я боюсь остаться одному...
   Сафонов повернулся к нему в дверях, внимательно посмотрел, но ничего не сказал.
   Стол был накрыт богато - скинулись вскладчину. Повспоминали студенческие годы, оставшиеся в памяти всех как самые счастливые, Наташа прочла "полное собрание сочинений" Пешнева - его стихи, которые посвящались регулярным их встречам после окончания института. Когда она закончила читать, Вера, давно уже вдова и, к тому же - бездетная, сидевшая рядом с Сафоновым и время от времени тихо переговаривающаяся с ним, громко сказала:
   - Ребята, может быть, и Кадик вспомнит что-то своё и прочтёт?
   Вера пришла позднее других, перед самым появлением Пешневых в доме Гали, Кадик, неважно выглядевший, сразу же увёл Жору на балкон, а Вере хотелось поговорить с ним. Но Сафонов, видимо, не испытывал такой потребности, последний раз они встречались пять лет назад на похоронах его мамы. Поэтому, сев за стол на свободный стул около Веры, он только сказал:
   - Не видел тебя вечность... Как жизнь-то?
   - А-а, - Вера махнула рукой (от неё, теперь совершенно седой и с тяжёлыми мешками под глазами, остался лишь чуть шепелявивший по-прежнему голос), - живу... Лучше скажи, как у тебя? Как ты себя чувствуешь? Как твоё сердце?
   - Два инфаркта, - усмехнулся Аркадий, - но не тяжёлые. Ещё поживём, сколько отпущено...
   Сказав это, он поймал себя на мысли, что только что примерно тоже говорил ему Юра.
   - А ты всё куришь...
   - Да это так, по привычке беру сигарету. Я уже давно не затягиваюсь. Давай послушаем Наташу.
   Когда Вера предложила ему почитать своё, Кадик отрицательно помотал головой, сказав, что стихи - в далёком прошлом, то, что он писал в студенческие годы, не помнит, а потом как-то так вышло, что совсем забросил это дело - ещё задолго до того, как наступила пора, когда "года к суровой прозе клонят...". Однако Наташа предложила спеть их гимн, слова которого когда-то написал Сафонов на мотив популярной в то время песни из кинофильма "Высота".
   - Кто помнит слова? - спросила она.
   Все промолчали, только Кадик сказал, что он, наверное, вспомнит "по ходу дела", а Галя вдруг поднялась и, сказав: "Подождите..." - вышла из комнаты. Через несколько минут она вернулась, держа в руке листок бумаги.
   - Вот текст, - сказала она. - Сохранился...
   - Эх, сюда бы ещё Петю Сокольского с его гитарой... - вздохнула Наташа. - Ну, ничего, попробуем "а капелла". Галочка, давай начнём. Кто вспомнит - подпоёт...
   Петя Сокольский, их "одногруппник", был чуть ли ни главным действующим лицом на студенческих вечеринках. И он стал единственным из них, кто защитил докторскую диссертацию, хотя в годы учёбы ничто не предвещало такого; он давно уже работал в "секретном" институте в Подмосковье и последний раз приезжал в Харьков лет десять назад - когда умерла его мать.
   Глядя в листок бумаги, Наташа и Галя начали петь, им подпевали, что-то вспоминая, остальные, в том числе и Сафонов, и Пешнев.
   Потом друзья помянули ушедших из жизни, прежде всего - Лёшу Барабанцева, и Пешнев узнал, что недавно в Челябинске умер ещё и Женя Виленский, с которым он учился в одной школе, но в разных классах. Вспомнили и Сергея Селянского с его трагической судьбой: он тоже окончил ту же, что и Пешнев, школу - с серебряной медалью, попал в одну с ним студенческую группу, но на четвёртом курсе был отчислен из института; работая на заводе, завершил высшее образование заочно, женился на сотруднице, которая годом позже оканчивала ту же школу - Пешнев её хорошо знал, так как её, девятиклассницу, директор школы направил ему, бывшему третий год редактором школьной стенной газеты, но учившемуся последний год, в помощь - с тем, чтобы она, освоившись, смогла заменить его; Сергей со временем стал заместителем директора крупного НИИ в городе, был награждён орденом, часто ездил в командировки за границу, это не давало покоя другому человеку, также входившему в руководящий состав института, тот начал всюду писать, что Селянский - скрытый еврей, поскольку отчество у него - Зиновьевич, это было не так - он был Зиновьевич, но украинец, Сергею приходилось опровергать эти измышления (вот время-то было!), заявляя, что его оппонент, по-видимому, не совсем нормален; однажды летним субботним днём тот человек пришёл к Селянскому домой - жили они в одном доме, одновременно получив в нём квартиры от института, - явился выяснять отношения, разгорелась ссора, Сергей ударил его чем-то тяжёлым, подвернувшимся под руку, по голове, тот упал и скончался; жена Сергея с дочкой в это время гостила в Киеве у родственников, он позвонил ей, попросил срочно приехать, оставив там дочку, а сам перетащил тело в ванную и электропилой разделил его (ужас!) на части; эти части, упаковав в рюкзаки, они с женой в течение нескольких дней развозили по глухим и отдалённым окрестностям Харькова... Эта история наделала в своё время много шума в городе, Селянский был приговорен к высшей мере, его жена - к нескольким годам тюрьмы... Когда бывшие его однокашники вспомнили о нём, никто, естественно, его не оправдывал, но - жалели: так распорядилась судьба...
   Уже наступил поздний вечер, даже ночь, когда Пешневы вышли, распрощавшись с друзьями "давно минувших дней", от Гали. По пути с ними было и Свитневу. Метро ещё работало, но паузы между поездами были уже значительными. По расчётам Георгия Сергеевича, должен был подойти вообще последний поезд. В его ожидании Сергей продолжил начатый в самом конце застолья разговор о недавней трагической гибели принцессы Дианы, что было у всех на слуху, но он был прерван Пешневым, который сказал, посмотрев на часы:
   - Ребята, пора расходиться, мы можем опоздать на метро.
   И сейчас Свитнев говорил:
   - Очень много необъяснимых загадок, связанных с Дианой. Начать хотя бы с того, что генеалогия её восходит к английской династии Стюартов, к другой ветви которой относится и Уинстон Чечилль, то есть Диана и Черчилль были далёкими родственниками. Предок Дианы лейтенант Спенсер погиб в Крымскую войну в сражении на реке Аьма, а вскоре под Севастополем погиб и герцог Мальборо, который был предком Черчилля. Он и похоронен там же, вблизи руин языческого храма Дианы, богини луны и ночи в римской мифологии, одновременно - богини чистоты и женственности, покровительницы, к тому же, охоты и рожениц. Обратите внимание: ну, разве могут быть случайными такие совпадения? Ведь и "мерседес" Дианы врезался в тринадцатую - подчёркиваю - тринадцатую опору парижского моста, который носит имя Альма (как та речка в Крыму), и произошла трагедия 13 августа. А точно этим же днём, как ни странно, датируются события неизвестного ранее романа Жюля Верна "Париж XX века", рукопись которого было случайно найдена в год смерти Дианы, и в романе описывается жизнь Парижа в 1961 году - году, в котором родилась Диана - жизнь, связанная с бешенной гонкой автомобилей.
   Пешневы слушали его не перебивая, даже когда сели в подошедший поезд метро. Едва Сергей закончил говорить, как Лиза сказала, вздохнув:
   - Господи, как всё это странно... Наводит на мысль о чём-то сверхъестественном...
   - Да, - поддержал жену Пешнев, - действительно, странно. Как будто кто-то управляет нашими судьбами... И откуда, Серёжа, ты это взял?
   - Читаю по-прежнему много, - улыбнулся Свитнев, - и как бы стесняясь понарошку давней своей страсти, на секунду прикрыл глаза за толстыми линзами модных очков.
   - Я тоже иногда задумывался над странными совпадениями в жизни, в истории... - сказал Пешнев. - Например, первый Романов, Михаил, был коронован на царство в Ипатьевском монастыре, а последний закончил свою жизнь, был расстрелян вместе со своей семьёй в Ипатьевском доме, тоже - Ипатьевском...
   Свитнев кивнул. Он вышел, попрощавшись ("Увидимся ли мы ещё когда-нибудь?" - спросил он, а Пешнев ответил: "Будем надеяться..."), на одну остановку раньше Пешневых. По дороге домой, делясь впечатлениями от встречи, о каждом из бывших на ней, Лиза отметила, как постарела Вера, и спросила мужа:
   - Неужели и я такая старая? Так не хочется стареть... Я так же плохо выгляжу?
   - Что ты, Лапушка! Ты выглядишь прекрасно. И для меня ты всегда молодая...
   - Да ну тебя! Я же серьёзно.
   - И я серьёзно, - Георгий Сергеевич поцеловал жену в седую голову.
   А Лиза напомнила мужу, что, когда она впервые увидела Веру Калганову - та только что перевелась из львовского вуза и попала в группу, где учился Пешнев, - то в лице Веры, в разрезе её светлых глаз Лизе почудилось что-то знакомое, она долго не могла избавиться от впечатления, что они где-то уже встречались, и только узнав в случайном разговоре, что Вера была в эвакуации в Нижнем Тагиле, поняла: до возвращения семьи Горуцких в Харьков они с Верой учились вместе в первом классе, Лиза вспомнила даже, что тётя Веры была в их школе музыкальным работником, вела уроки пения. Как давно всё это было...
   - Вера жила в доме барачного типа недалеко от нас, - вспоминала Лиза, - а мы - в кирпичном четырёхэтажном доме, в котором поселили так называемый "высший комсостав" эвакуированного завода. Говорили - мне рассказывала значительно позже, уже в Харькове, тётя Таня, - что в том доме жила когда-то одно время, до переезда в особняк в центре города, семья Булата Окуджавы, его отец был тогда секретарём горкома партии, но в тридцать седьмом его арестовали. А в той четырёхкомнатной квартире, которую занимала семья Окуджавы, над нами, теперь жил начальник ОРСа - отдела рабочего снабжения завода, большая "шишка", от него многое зависело в смысле получения материальных благ. Ведь всё было по талонам, которые выдавались ОРСом, и однажды, - Лиза засмеялась, - когда у Инны совсем прохудились рейтузы, на них не было живого места, и мама отчаялась их зашивать, а папа, несмотря на ежедневные напоминания мамы, которые я слышала, никак не мог выбрать время зайти в ОРС за соответствующим талоном, он ведь был начальником цеха, дневал и ночевал на заводе, а, может, просто не хотел выглядеть просителем, - так вот, однажды я каталась на санках вместе с дочкой того начальника, она была года на два младше. Было воскресенье, за нашим домом находился котлован - видимо, до войны собирались строить на этом месте дом, он так и остался, и зимой лучшего места, чтоб спускаться на санках с горки, не было. С дочкой вышел к котловану отец, и я с детской непосредственностью сказала ему, что Инне нужны новые рейтузы, а папа никак не соберётся зайти к нему. Начальник меня выслушал, улыбнулся и сказал, что завтра утром у секретаря отдела будет лежать талон на рейтузы. "Пусть мама зайдёт, если папе некогда", - сказал он. Такое было время...
  
   Все "ребята", пришедшие на встречу, хотя и были пенсионного возраста, но работали - все, кроме Сафонова, но и он только-только уволился. Вообще, поговорив за время своего пребывания в городе со многими знакомыми своих лет, Пешнев понял, что не работать здесь - хоть где-нибудь и кем-нибудь, независимо от имеющихся специальности и квалификации, - нельзя, на пенсию не проживёшь, ведь даже повышенная пенсия научных работников составляла примерно сто долларов (у кого чуть меньше, у кого чуть больше), такую бы получал и он, а только за квартиру ему надо было платить ежемесячно порядка тридцати долларов... Живя в Германии, Пешневы могли выкроить такую сумму, их квартиру оплачивала Инна, которой они с оказией передавали деньги. Продавать квартиру они не хотели - мало ли что может случиться, всегда лучше иметь надёжный тыл, своё жильё, куда можно при необходимости вернуться. Да сдавать в наём квартиру кому-то Пешневы тоже отказывались, хотя Инна и предлагала, поскольку они знали немало случаев, когда временные жильцы превращали квартиры в развалины... Это был их дом, и когда Пешневы прилетели из Германии и вошли в свою квартиру, они почувствовали, что они - дома... Когда-то, закончив в конце семидесятых годов крупный ремонт в квартире, Георгий Сергеевич сказал жене: "Ну, всё... Теперь меня вынесут только ногами вперёд..." И надо же - уехал сам, добровольно...
   Перед приездом Пешневых Инна наняла женщину, которая сделала генеральную уборку служб и двух комнат, только Славину комнату она не трогала - та была завалена вещами, книгами, книжными полками, перевезенными сюда Инной и Давидом из проданной квартиры Славы; хорошо ещё, что почти вся мебель из неё была тоже продана новым владельцам, только кое-что они, Инна и Давид, забрали себе. Всё время, свободное от решения вопроса вывоза денег и от встреч с друзьями-приятелями, Георгий Сергеевич и Лиза занимались тем, что разбирали вещи из квартиры Славы, многое просто выбросив, и приводили в порядок захламленную комнату.
   Эта комната когда-то считалась комнатой тёти Тани, она долгое время имела на неё отдельный ордер, две другие числились в ордере, выписанном ещё в 1946 году на имя отца Лизы, и только после выхода тёти Тани на пенсию ордера были объединены. Вообще, вся эта квартира была получена семьёй Горуцких-Дорфман (Дорфман - это фамилия дедушки Лизы, её носила и тётя Таня, хотя одно время - в Нижнем Тагиле - была замужем, но фамилию не поменяла, а потом брак распался) - всё семейство въехало в квартиру благодаря исключительно тёте. Но о существовании этой квартиры, о том, что она освобождается, случайно узнали Лиза и Инна, познакомившись в заводском пионерском лагере, куда их отправили сразу же по возвращении в Харьков из эвакуации родители, с двумя девочками-близнецами, поделившимися с ними, что они скоро уедут из Харькова, так как их отца переводят на работу директором завода в другой город, а сейчас они живут по такому-то адресу... Лиза сказала об этом навестившей племянниц тёте, та выяснила, что дом по этому адресу принадлежит заводу, где и она, и сестра с мужем работали, и добилась, чтоб сначала одну комнату выделили ей с отцом, а вслед за этим две другие - семье сестры. Поэтому, когда Лизу и Инну забрали по окончании смены из пионерского лагеря, тётя Таня с дедушкой уже жили на Пушкинской, перевезя с собой огромный сундук с "Большой советской энциклопедией", пропутешествовавший из Харькова в Нижний Тагил и обратно (этот сундук - уже без энциклопедии - ещё долго стоял в квартире, на нём Лиза пеленала Славу), а сёстры с родителями ещё оставались некоторое время в квартире брата Клары Ефимовны, который на год раньше вернулся в Харьков и, будучи директором профессионально-технического училища, получил большую пятикомнатную квартиру на улице Артёма. Правда, и семья его была большой - шесть человек. Родственники вынуждены были остановиться у него потому, что довоенная квартира Михаила Иосифовича, находившаяся в "старом пассаже", что стоял напротив современного диетического магазина и рядом с городским историческим музеем, сгорела вместе со всем домом во время войны, а квартира тёти Тани в доме "Красный луч" по тогдашнему проспекту Сталина, в которой она жила с отцом, оказалась, когда они вернулись, занятой каким-то высоким чином, с которым не было борьбы... Квартира в "Красном луче" была когда-то получена в качестве премии младшим сыном дедушки Лизы, секретарём комсомольской организации завода, который, будучи альпинистом, погиб за несколько лет до начала войны на Кавказе.
   Через годы Лиза узнала, что именно в той квартире в доме на Пушкинской, в которую вся семья переселилась в конце лета 46 года, до войны жила семья знаменитого Кошкина, создавшего танк Т-34, отсюда он ушёл в испытательный пробег на танке по маршруту Харьков - Москва, во время которого простудился, заболел и умер... Его вдова с двумя дочками после войны жила в том же доме в другой квартире, двухкомнатной.
  

5.

  
   Когда Аксинья получила телеграмму: "Срочно вышли деньги на два билета. Оля", - она не знала, что и думать. После переживаний, связанных с неожиданным исчезновением дочери - даже записки не оставила, негодяйка, только потом, и то не сразу, телеграфировала из Магадана, что жива, - она с течением времени успокоилась, особенно, когда узнала, что Оля вышла замуж, работает. "Может, и к лучшему, - думала Аксинья, - что она уехала отсюда, из этого заштатного прибрежного городка, куда и самолёты-то залетают нерегулярно. Что Оле было здесь делать? Работать всю жизнь счетоводом, как я, в окружении пьяных рыл, среди которых и мужа теперь найти практически невозможно..." А там дочка, возможно, станет учиться, получит высшее образование, ещё молода, и голова у неё неплохая, она, Аксинья, в письмах к ней настраивала её на это...
   Сюда, в этот город в южной части острова, отошедшей после войны с Японией к Советскому Союзу, город, который и городом можно было назвать с натяжкой, перевёз её после демобилизации муж, чудом избегнувший репрессий в 37-м году после ареста своего бывшего начальника, брата Аксиньи. Его спасло только то, что к тому времени он уже год не работал с ним, ушёл механиком на производство после того, как осмелился покритиковать на собрании своё начальство, но всё равно его долго таскали в "органы", допрашивали, и он предпочёл с началом Великой Отечественной уйти добровольцем на фронт. Он выжил, после войны здесь, в рыбацком городке, организовывался рыболовецкий совхоз с рыбоперерабатывающим заводом, и ему предложили работать на нём механиком. И Аксинья без сожаления уехала из города, где столько натерпелась в голодные военные годы, где похоронила своих родителей...
   Аксинье, конечно, хотелось повидаться с дочерью, познакомиться с её мужем, но полученная телеграмма вызвала у неё удивление: они же оба работают, зарабатывают - конечно, не так много, как живущие на Сахалине, но и жизнь ведь там дешевле... Если б Оля попросила немного помочь, добавить денег для приобретения билетов на самолёт - это было бы понятно. А сразу, полностью на два билета, да ещё срочно... И посоветоваться Аксинье было не с кем - муж был в море, да и толку от него теперь мало, он или на траулере, или так пьян, что говорить с ним невозможно. И вообще, когда он слышит о дочери, говорит лишь одно слово - "шалава"... И что с ним случилось в последние годы, раньше нормальный мужик был, трезвый, грамотный, выпивал только по праздникам... А теперь что-то в нём надломилось... Может, и она тоже тому виной? Может, он что-то узнал о ней? Всё возможно, хотя она была осторожна, но разве здесь может что-то вечно быть тайным, когда все друг друга знают?.. Из-за беспробудного пьянства мужа уволили с завода, но Аксинья, работавшая в конторе совхоза и бывшая в добрых отношениях с директором, с которым когда-то спала, их связь была длительной, пока у директора не случился первый инфаркт, - Аксинья уговорила своего бывшего любовника послать его механиком на рыболовецкое судно - там не попьянствуешь, а дело, когда трезвый, он знает. Аксинья учитывала и то, что заработок на траулере выше: хоть и пропьёт, проклятый, на берегу какую-то его часть, но всё равно больше останется...
   Поразмыслив (а что тут, собственно, думать? Никуда не денешься...), Аксинья сходила в сберкассу, а из неё - на почту, где оформила почтовый перевод.
  
   Оля послала телеграмму матери за несколько дней до выписки Володи из больницы, твёрдо решив увезти его с собой на Сахалин. Она рассчитывала уговорить его, поскольку расставаться с ним не хотела - он был единственным из всех мужчин, а их было уже пять или шесть в её жизни, который полностью удовлетворял её: она чувствовала себя в постели с ним, как на небе, почти теряя сознания от острого чувственного удовольствия, - не в пример этому хромому Степану, для которого пять минут близости с ней было высшим достижением. Сама она оставаться здесь не могла - сослуживцы Степана и соседи смотрели после случившегося на неё косо, жалели не её и Володю, избитых им, а его. Она надеялась, что Володя, в конце концов, поправиться, полностью восстановит силы, и готова была сделать всё для этого. А пока из больницы Оля забрала Володю, ещё слабого и, как она говорила, "квёлого", к себе, и они жили в комнате Степана вплоть до отъезда, хотя участковый милиционер, вызванный соседями, предупредил её, что, так как Володя здесь не прописан, находиться в этой квартире он не может. Но к тому времени у Оли уже были на руках билеты, она показала их участковому, сказав, что Володя нуждается ещё в уходе - что он будет делать один в своём общежитии? Уговорить Володю уехать с ней оказалось несложно. Во-первых, сказала она, работать он ещё не может, а на какие средства он собирается жить? Ведь по больничному листу ему ничего не платят - травма его считается бытовой, и живут они на те деньги, которые она успела отложить из мужниного заработка, собирая на новую мебель, а их немного. Или он хочет вернуться в своё село? Во-вторых, говорила Оля Володе, она беременна от него, он что - подонок и способен бросить мать своего будущего ребёнка? А на Сахалине будет сытая жизнь, пока помогут её родители, а потом он устроится на работу - механики всюду нужны, тем более что и отец её работает механиком.
   Накануне отъезда Оля получила на руки свидетельство о разводе со Степаном - эта процедура, так как муж находился в заключении и его согласия не требовалось, заняла всего несколько дней, и они с Володей улетели - с несколькими пересадками - на Сахалин.
   Аксинья, встретив дочь в сопровождении молодого парня, на вид младше Оли, бледного и как-то осторожного в движениях, удивилась - она знала из писем дочери, что муж значительно старше её. Оля ей всё рассказала - что теперь-то скрывать? Поохав, Аксинья принялась обустраивать в своём доме жизнь дочери и её нового спутника, обустраивать надолго. У Оли сохранилась прописка в отчем доме, поэтому сразу же, через несколько дней по приезде, они с Володей подали заявление в загс. Через месяц Володя заметно окреп, они зарегистрировали брак, он, на законных основаниях теперь, тоже прописался в доме тестя и тёщи и пошёл работать в автомастерскую. Пока он выздоравливал, тёща не могла нарадоваться на него: не пьёт, не курит... Но потом он понемногу начал выпивать с тестем, это вошло в привычку, и Аксинья думала: "Вот и ещё один алкоголик на мою голову..." Оля до времени почти не обращала на это внимания - подумаешь, кто из мужиков нынче здесь не пьёт, была довольна тем, что Володя, восстановив силы, стал по-старому хорош в постели. Да и беременность её протекала нормально - без токсикоза, без пятен на лице... Когда подошло время рожать и надо было отправляться в больницу, она сказала мужу, что, мол, наверное, это преждевременные роды, ведь только семь месяцев, а надо же - начинаются схватки. Аксинья, знавшая, что происходит на самом деле, её поддержала, и испуганный Володя, ничего не понимающий в женских делах, отвёз Олю в роддом. Девочка родилась маленькой, и это дало повод ещё раз сказать Володе, что вот - ребёнок семимесячный, слабый, но что делать - будем выхаживать...
   Девочку нарекли Ниной.
  
   Прошло восемь лет. Владимир и Ольга Голубенко с дочкой жили уже в своих двух комнатах в новой пятиэтажке. Оля окончила заочно курсы повышения квалификации и работала бухгалтером в строительном тресте. Володя по-прежнему трудился в автомастерской, но у него теперь был также хороший и постоянный приработок, так как в городе стало появляться всё больше личных машин, с ними постоянно что-то происходило - по вине, в основном, выпивших водителей, - и владельцы обращались к нему за помощью.
   Однажды Оля вычитала в центральной газете, что в Белгороде широко развернулось кооперативное строительство и городские власти предлагают желающим, даже живущим в отдалённых уголках Союза, поучаствовать своими накоплениями в этом строительстве с тем, чтобы получить потом в городе квартиру и прописку. Она показала газету мужу, тот как раз собирался лететь в отпуск в родные края, навестить родных, которых столько лет не видел, и они решили, что Володя заедет в Белгород, разузнает, как и что подробно, а они потом решат. Володя ухватился за эту возможность уехать с Сахалина - здесь, вообще-то говоря, всё было бы ничего, особенно нравилось ему, что можно зарабатывать хорошие деньги, но климат... Разве можно сравнивать Сахалин с его родными местами, даже со средней полосой России, где он служил в армии?
   Он, действительно, заехал в Белгород и привёз домой договор, подписанный городским руководством Белгорода, в соответствии с которым семье Голубенко должна была быть предоставлена в течение двух лет двухкомнатная кооперативная квартира при условии внесения в течение месяца со дня подписания договора первого взноса за квартиру в объёме 40% её полной стоимости и затем, после вселения в квартиру, ежемесячного погашения ссуды определённой суммой. Оля и Володя, посоветовавшись, подписали договор, отправили один его экземпляр в Белгород и после получения уведомления о том, что он там получен и зарегистрирован, то есть вступил в силу, перевели на счёт, указанный в нём, соответствующую сумму.
   Аксинья ничего не знала о намерениях дочери и зятя. Когда через два года из Белгорода пришло сообщение, что Голубенко должны приехать, получить ключи и, вообще, всё оформить окончательно, Оля не могла больше тянуть и сказала матери, зайдя к ней, что они собираются уезжать с Сахалина. Аксинья была в панике: она так привязалась к внучке, а теперь она снова останется одна - не считать же мужа-пропойцу, которого она продолжала терпеть дома, не зная, как с ним поступить, ведь столько лет вместе прожито, были и хорошие времена, а как она, с маленькой Олей на руках, переживала в войну, когда не было долго от него вестей?..
   - Что же ты со мной делаешь? - сказала она дочке. - Что, разве нельзя было мне раньше об этом рассказать, может быть, я б тоже решилась на переезд?
   - Ни на что бы ты не решилась, - отрезала дочь. - Что, я тебя не знаю? Так и будешь до смерти сидеть здесь при отце - он-то точно никуда не захочет, да и не сможет переезжать, здесь он хоть зарабатывает так, что хватает на выпивку, а на что он будет пить в другом месте? Уже ведь пенсионный возраст, это здесь его ещё держат, а там он работать не сможет...
   Оля смотрела на мать жёстко. Та расплакалась, что случалось с ней крайне редко; Аксинья и не помнила уже, когда плакала в последний раз - наверное, когда умер отец, очень любивший её, младшенькую...
   - Ну, чего ты ревёшь? - удивилась Оля. - Я так и знала, что ты будешь недовольна, поэтому и не говорила тебе раньше. Иначе ты бы пилила меня все эти два года...
   - Знаешь что? - вдруг смягчилась дочь. - Если хочешь, приезжай к нам, когда мы немного обживёмся, живи, сколько захочешь и сможешь. Тем более что у меня через полгода будет ещё ребёнок...
   - Да ты что?.. Ну и ну... - вытирая слёзы, сказала Аксинья. - Значит, я тебе всё-таки нужна? Как нянька? А отец?
   - Не хочешь - не надо. Сама справлюсь. Но ты подумай... А что - отец? Места для всех не хватит... Он и сам справится некоторое время. А ты осмотришься в Белгороде, может, попадётся никем не выкупленная однокомнатная квартира, тогда и уговоришь отца жить тихо, как обычный пенсионер. Думай...
   Оля с Володей слетали в Белгород, получили ключи, Володя врезал ещё один замок во входную дверь. Неподалёку от дома он обнаружил большую автомастерскую, где ему сказали, что работники, в принципе, нужны, пусть приходит, когда полностью переедет в Белгород.
   Через месяц, уволившись, загрузив и отравив малой скоростью контейнер с вещами в Белгород, вся семья Голубенко отправилась с Сахалина морем, потом долетела до Москвы и поездом приехала в город, в котором решила поселиться навсегда.
  
   До родов Ольга так и не сумела устроиться на работу, ей под благовидным предлогом везде отказывали, увидев её живот, да она не очень и расстраивалась от этого. Чувствовала она себя нормально, и, конечно, хорошо было бы пару месяцев поработать, чтоб потом уйти в оплачиваемый "декрет", но на нет и суда нет, "сахалинские" деньги ещё не заканчивались, да и Володя почти сразу же после переезда пошёл работать в ту автомастерскую, в которой у него была предварительная договорённость об этом. В свой срок родился сын, не в пример Нине - крупный, и роды были нелёгкими. Оля вызвала телеграммой маму, Аксинья прилетела, и уже через два месяца, оставив Андрюшку на попечение бабушки, а Нина была уже большой, самостоятельной девочкой, и раньше помогавшей дома по хозяйству, погрузневшая после родов Оля начала работать бухгалтером в таком же строительном тресте, как и на Сахалине. Работа была знакомой, оклад был, правда, меньше, чем там, но и цены на продукты здесь не шли в ни какое сравнение с сахалинскими. Единственное, о чём жалела Оля, - это о том, что они с Володей не взяли трёхкомнатную квартиру, пожалели денег, не подумали о том, что им будет в двух комнатах тесно. Но, думала она, оправдывая себя: когда они решили перебраться в Белгород, их Андрюшки не было ещё даже в проекте, он был зачат вообще "не по плану", случайно - потому что во всём городе внезапно исчезли из продажи презервативы, и к моменту отъезда семьи с Сахалина на улицах встречалось много беременных... А Володя не был приучен к другим способам предохранения, вот и получилось... Сначала Оля хотела было делать аборт, но побоялась - единственный хороший хирург-гинеколог, к помощи которого она прибегала в молодости, ещё до лётчика, теперь уже пожилой человек, давно болел, а молодой врачебной поросли, только начавшей практиковать в городе, она не доверяла. "Ладно, буду рожать, - решила Оля и усмехнулась про себя. - Пусть и у Володи появится свой ребёнок..."
   Весь период с момента получения ими уведомления о том, что квартира в Белгороде готова, и до самого окончательного отъезда с Сахалина Володя почти не прикасался к спиртному, Оля видела, что ему хочется выпить, но сдерживает себя, только на "отходной" накануне отбытия он опять напился, и на следующее утро ей с большим трудом удалось привести мужа в состояние, достаточное для того, чтобы он смог сам добраться до пристани, от которой отплывало судно на материк. И в Белгороде в первое время он почти не пил, несмотря на компанию любителей этого дела в автомастерской, - он купил по дешёвке развалюху "Победу" и долго возился с машиной, приводя её в рабочее состояние. Но потом снова потихоньку стал выпивать, особенно - после рождения сына, отмеченного широким застольем там же, в мастерской. Занятая целый день до приезда матери маленьким, Оля поначалу мало обращала на мужа внимания, но затем стала ему выговаривать, Володя на время утихомиривался, но вскоре всё начиналось снова. Единственной радостью для Оли в это время была дочь, помогавшая ей ухаживать за Андрюшкой, сразу же привязавшаяся к нему. Нина росла обычным ребёнком, тихой, молчаливой и послушной девочкой. Училась она не то что хорошо, но и не плохо, Олю ни разу ни на Сахалине, ни здесь не вызывали из-за каких-нибудь неприятностей у дочки в школу, подруг у неё было мало, а в Белгороде она вообще не успела ими ещё обзавестись. Подготовив домашние задания и сделав по дому что-то, посильное ей, по просьбе матери - а после приезда бабушки и эта обязанность у неё отпала, - она редко, даже в хорошую погоду, выходила гулять, садилась с книжкой, но Оля замечала, что она очень редко перевёртывает страницы, сидит, уставившись глазами в книгу, и о чём-то думает. О своих делах в школе родителям она никогда ничего не рассказывала, да у неё, как правило, и не спрашивали - принесла табель без двоек, и хорошо... Оля чувствовала, что дочка себе на уме, но не умела, не знала, как разговорить её.
   Аксинья жила у дочки уже четвёртый месяц, было тесно, неудобно, спала она на раскладушке в меньшей комнате, где стояла кровать внучки; о том, чтоб найти кооперативную однокомнатную квартиру не могло быть и речи - её просто высмеяли, когда она начала интересоваться такой возможностью ("Раньше надо было думать..."); она устала и собиралась уже сказать Оле, что будет возвращаться домой. Тут и пришла телеграмма от приятельницы-соседки, которую она попросила перед отъездом присмотреть за мужем - постирать, покормить иногда... Телеграмма была заверена подписью врача и печатью, в ней говорилось, что муж умер. Аксинья побежала в местное агентство "Аэрофлота", предъявила телеграмму и уже назавтра вылетела на Сахалин. Без неё его не хоронили, он так и лежал в морге с того утра, когда его нашли замёршим недалеко от собственного дома - видимо, был так пьян, что не смог добраться до него...
   Больше Аксинья не покидала Сахалин и через шесть лет умерла от инсульта - в год, когда Нина оканчивала в Белгороде школу. На похороны матери Ольга не прилетала, в это время она была только-только после операции на почке - образовался камень, который грозил перекрыть полностью мочеточник. Появилась она на Сахалине лишь через полгода, вступила в права наследства, продала отцовский дом, сняла со сберкнижки материны деньги и вернулась в Белгород.
   За эти годы Нина выросла, стала ощущать себя девушкой. Она часто теперь смотрелась в зеркало, удивляясь тому, что она совсем не похожа на своих родителей, только чуть-чуть - разрезом глаз - на маму, не то, что Андрей, копия отца. Все в семье были черноволосы и темноглазы, у неё же глаза серые, а волосы каштановые. "Наверное, у папы в роду кто-то был таким, вот гены и дали о себе знать" - думала Нина, но спрашивать отца не стала. Его родителей она не знала - дед, по рассказам отца, погиб на фронте, он и сам его не помнил, а бабушку она так и не успела увидеть, она, нестарая ещё женщина, умерла на второй год их пребывания в Белгороде, отец ездил проводить её в последний путь...
   В старших классах школы Нина стала заглядываться на парней - не одноклассников, которые выглядели пацанами и вели себя соответственно, да и были, как правило, младше её (она ещё на Сахалине пропустила год учёбы, заболев желтухой и долго выздоравливая), а на других, которые были постарше и посерьёзнее, но на неё никто не обращал внимания, это её злило, молодая кровь бурлила в ней, чувственность рано проснулась, но не имела никакого - пусть самого платонического - выхода. "Ничего, я всё равно своего добьюсь, - думала Нина, стоя перед зеркалом и понимая, что она не красавица. - Всё будет у меня хорошо... Терпение, терпение и упорство - и всё будет хорошо". Она постоянно внушала себе это - и внушила...
   Окончив школу, Нина не стала никуда подавать документы - знала, что в вуз не поступит со своими знаниями. А учиться надо было, надо было получить высшее образование, чтоб вырваться из семейного круга с вечно пьяным отцом, со ставшей раздражительной расплывшейся вширь матерью, жизнь с которыми стала её в последнее время тяготить. Был лишь один путь - поработать где-то два года, причём лучше по рабочей специальности, чтоб иметь трудовой стаж, дающий льготы при поступлении в вуз. И она пошла ученицей в бригаду штукатуров строительного треста, в котором работала мать, которая её и устроила туда.
   Бригадиром у Нины был Павел, Паша, как все в бригаде - чисто женской - его звали, по мужски привлекательный тридцатилетний парень, женатый и имеющий уже двоих детей. По своей природе он был бабником, не пропускал, как говорится, ни одной юбки и в своей бригаде уже со всеми переспал. На новенькую он посмотрел критически: "Не Мэрилин Монро, конечно, но сгодится..." - подумал он, но спешить не стал. Нина заметила его взгляд, но виду не подала. В последний день перед Новым годом бригада, как всегда в канун праздников, устроила в одной из комнат здания, где работали штукатуры, некоторое подобие застолья - выпили, закусили, Паша травил анекдоты - похабные, в основном, Нина уже привыкла к постоянной матерщине на стройке, но себе никогда не позволяла "выражаться". Когда развеселившиеся девушки запели, бригадир снова взял бутылку, она оказалась уже пустой, и он попросил Нину принести из соседнего помещения его сумку - там была ещё выпивка. Нина пошла, не заметив, что Паша двинулся вслед за ней, и поняла это, лишь когда он прижал её в угол в пустой дальней комнате и стал расстёгивать на ней рабочий комбинезон, приговаривая: "Тихо, Нина, тихо..." Она молча сопротивлялась, но он смог стащить с неё широкий, не по размеру, комбинезон, который сначала упал к ногам, а потом Паша, приподняв Нину, просто сбросил его с её ног. Но она была ещё в колготках, и с этим Паша справиться уже не смог, да и если б смог, то - что дальше? Как согнуть её, сопротивляющуюся, развернуть, чтоб сделать своё дело? Паша, выругавшись, ушёл...
   Нина затаила на него обиду - не по-человечески как-то бригадир хотел её взять... Она понимала, что когда-то это произойдёт, но хотела сначала полюбить кого-то - того, кому она будет готова дать нарушить свою девственность. Лучше, конечно, выйти по любви предварительно замуж, но, даже если не по любви, то, во всяком случае, удачно, за человека обеспеченного, в крайнем случае - перспективного, чтоб не считать всю жизнь копейки... Сахалинские деньги в её семье уже растаяли, того, что мама привезла недавно снова с Сахалина, наследства от бабушки, тоже надолго не хватит - отец пропивает почти всё, что зарабатывает, растёт брат, которому нужно то то, то другое, и Нина не может рассчитывать на существенную помощь родителей.
   К счастью, срок её ученичества скоро закончился, ей присвоили разряд и перевели работать в другую бригаду. Пашу она встречала теперь редко, они кивали друг другу. Но через год, перед майскими праздниками строительное управление отмечало свой юбилей и устроило для всех своих сотрудников увеселительную вылазку "на природу", за город, на речку. Из-за какой-то организационной неразберихи отъезд задерживался, но, в конце концов, всех привезли автобусами на большую поляну у леса недалеко от берега. Здесь расстелили привезенную с собой плёнку, и этот импровизированный стол был быстро уставлен выпивкой и закуской - что-то было оплачено самим управлением, что-то куплено сотрудниками. Погода стояла тёплая, ярко светило солнце, но было не очень жарко - ветерок обвевал разгорячённые выпивкой лица. Кто-то после застолья пошёл к реке, самые храбрые окунулись, но сразу же выскочили из воды, она была ещё холодна. Нина тоже подошла к реке, опустила босую ногу в воду, выдернула её, охнув. Она пошла в лес, здесь было совсем хорошо, прохладно, кое-где среди новой травы пробивались лесные цветы. Нина решила поискать ландыши и углубилась в лес, не отходя далеко от центральной просеки, чтоб не заблудиться. И тут к ней сзади подошёл Паша, обнял её. Она не слышала его шагов в шуме шелестящих под ветром ветвей, а он увидел, как она пошла в лес, и решил снова попытать счастья. Нина от неожиданности вскрикнула, он повернул её к себе лицом и стал целовать, целовать... В губы, в глаза, в шею, в вырез на груди... Немного выпившая Нина как-то сразу сомлела в его крепких мужских руках и почти не сопротивлялась, когда он повалил её на ковёр из прошлогодних листьев, сквозь которую пробивалась молодая поросль травы. "Ох, не надо, не надо"... - только и успела сдавленно прошептать она, как почувствовала, как что-то твёрдое с силой вошло в неё...
   - Да ты, оказывается, целка... Смотри, не вздумай... - сказал Паша, поднимаясь, и погрозил ей пальцем. Нина ещё некоторое время лежала, переживая случившееся, прислушиваясь к себе - нет ли каких-либо радостных ощущений. Но ничего, кроме небольшой боли, не было. И она, поразмыслив, решила попробовать извлечь выгоду из этого происшествия. Поднявшись, она порылась в небольшой холщовой сумке, которая всегда была при ней, она обычно носила её через плечо, благо - у неё вот-вот должны были начаться месячные, и в сумке было всё необходимое, привела себя в порядок, вышла на просеку, а по ней - из лесу. Празднество уже сворачивалось, все садились в автобусы.
   Дома Нина ничего никому не сказала, сбросила с себя платье, положила его отмачиваться перед стиркой и под вечер, сказав, что идёт к подруге, вышла из дому. Она поехала в городской парк, который нужно было пересечь, чтоб короткой дорогой попасть к дому подруги, побродила там, сойдя в сторону с одной из аллей, потопталась на найденном ею пятачке среди уже усыпанных листьями кустов, достала из сумки пилку для ногтей и расцарапала ею щеку. Начал накрапывать дождик, и Нина обрадовалась: и он к месту... Она вышла из парка и направилась в ближайшее к своему дому отделение милиции, где заявила, что час назад её изнасиловали - в парке, их было двое, лиц в темноте не разглядела, насиловал один, второй не успел, так как рядом на аллее послышались голоса, а она, хоть ей и зажимали рот, всё-таки пыталась кричать, издавала какие-то звуки... Она, сказала Нина, заехала домой сменить грязное и мокрое платье, родителям она ничего не говорила - их незачем волновать, уже ничего не исправишь, а у матери больное сердце, они смотрели телевизор в другой комнате, а младший брат спал, и она решила, всё же, пойти в милицию... В милиции ей дали листок бумаги, она написала заявление, после чего её отвезли в дежурную больницу, где пожилой врач, осмотрев Нину, зафиксировал разрыв девственной плевы, выдал сопровождающему её сержанту соответствующее заключение и сказал, что результаты взятого у Нины анализа будут через два дня переданы в милицию. Врач показался ей симпатичным, и Нина попросила его, натурально всхлипывая:
   - Доктор, пожалуйста, у меня к вам просьба... Я собираюсь замуж, что же скажет мне муж?.. Пожалуйста, я вас очень прошу, дайте мне на руки копию вашего заключения. Иначе он мне не поверит...
   Доктор внимательно посмотрел на неё:
   - Ну, что ж... - и заполнил ещё один бланк.
   Нину отвезли назад в отделение. Там поначалу собирались поехать ещё с ней "на место происшествия", но дежуривший капитан, посмотрев в окно, за которым лил дождь, вздохнул: "Бесполезно..." - и сказал Нине, что её вызовут, если надо будет - а, скорее всего, будет надо - повесткой. Нина взмолилась:
   - Не надо повесткой!.. Я же говорила, что мои родные не должны ничего знать... Давайте, я сама зайду к вам послезавтра, а?
   - Но это же не от меня зависит, - ответил ей капитан. - Делу будет дан ход, но, честно говоря, я не вижу, как можно будет найти этих... насильников.
   - А можно записать где-нибудь, чтоб домой не слали повестки?
   Капитан подумал, потом сказал:
   - А вы допишите здесь, - он достал её заявление и протянул Нине. - Допишите, что ввиду нездоровья родителей вы скрыли от них происшедшее с вами и просите поэтому не присылать домой повестки и обязуетесь через день в течение месяца приходить в отделение милиции или туда, куда вам будет указано при очередном посещении отделения.
   - Спасибо, - сказала Нина и изложила всё, о чём говорил капитан.
   Тот достал красный карандаш, отчеркнул новый абзац заявления, написал сбоку: "Обратить внимание!"
   - Спасибо, - ещё раз сказала Нина и ушла.
   "Всё удалось - удовлетворённо думала Нина, укладываясь спать. - Теперь Пашка попляшет..."
   Она несколько раз заходила после работы в милицию, её направили к следователю, но, в конце концов, Нине сказали, что фактов для раскрытия преступления недостаточно, дело - "висяк", и, вообще, было бы хорошо, если бы она забрала своё заявление... Нина так и сделала. Но ещё до этого, в первый рабочий день после Первомая она нашла Павла - и его, и её бригады работали на одном большом комплексе зданий. В обеденный перерыв она отвела его в сторону.
   - Хочешь в тюрьму? - спросила она, показав ему медицинское заключение. - Заявление об изнасиловании лежит в милиции, я обещала вспомнить приметы насильника...
   - Ах, гадина!.. И знал же, что с малявками лучше не связываться... Но кто ж знал, что ты целка... Теперь это редкость... Ну и чего ж ты хочешь?
   - Хочу немного - тысячу рублей.
   - Ух, ты... - Паша выматерился, задохнувшись от возмущения. - Ты что? Где я возьму такие деньги? Это же мне четыре месяца пахать... - Он опять выругался.
   - Ничего, найдёшь... А ты хотел остаться безнаказанным? Не выйдет... Пойдёшь в тюрьму - образумишься. - Нина помолчала. - В общем, так: послезавтра на этом же месте, ты отдашь мне деньги, а я тебе - расписку, что получила денежную компенсацию за изнасилование и претензий к тебе не имею. Потом, через какое-то время, ещё не знаю - какое, ты отдашь мне эту расписку в обмен на моё заявление, которое я заберу, в конце концов, из милиции. Всё понял?
   Нина смотрела на Павла холодно, понимая, что он никуда не денется. Тот стоял, будто оцепенев, опустив глаза, только губы его шевелились в беззвучной ругани.
   - Ладно... - сказал он, махнув безнадежно рукой, и ушёл.
   Всё так и произошло, как задумала Нина. Она взяла у Пашки деньги, потом, забрав в милиции заявление, отнесла его ему, получила назад свою расписку и при нём разорвала её на мелкие кусочки. Деньги она положила на сберкнижку на предъявителя, спрятав её вместе с медицинским заключением в своём белье на полке в шкафу, куда мать никогда не заглядывала. Вот теперь у неё есть некоторая сумма плюс то, что она откладывала каждый месяц из своего заработка, и этого хватит при экономном расходовании на несколько лет, если она, учась в другом городе, будет добавлять из них, из этих денег, понемногу к стипендии и к тому, что будут давать родители. "Только бы не забеременеть..." - думала Нина. Но время шло, и всё обошлось...
   Она уже пятый месяц сидела вечерами за учебниками. Зимой, взяв отгул, она съездила в Харьков, в политехничекий институт, взяла там прошлогоднюю программу вступительных экзаменов и стала готовиться. Ей было трудно, но она упорно, сверяясь с программой, повторяла школьный курс по математике, физике, английскому языку (она купила даже магнитофонную кассету с курсом английского языка), решив обязательно поступить в этом году учиться, ведь у неё будет уже два года трудового стажа. Писала она, вообще-то говоря, грамотно и надеялась, что вступительное сочинение как-нибудь напишет... Однако именно на сочинении она провалилась - грамматических ошибок было немного, но "тема сочинения не раскрыта"... И ещё почти год работала и упорно занималась, наняв за несколько месяцев до вступительных экзаменов репетиторов по русскому языку и литературе и по математике.
   Наконец, Нина поступила на инженерно-физический факультет, где надо было учиться пять с половиной лет - на полгода больше, чем на остальных факультетах, но она решила получить престижную специальность - компьютеры, автоматизированные системы управления... Она поселилась в общежитии "Гигант" в комнате с ещё тремя однокурсницами.
   Со Славой Нина познакомилась в конце третьего курса на дискотеке, которая устраивалась по субботам в "Гиганте" и где собиралась молодёжь не только политехнического, но и других вузов города. Она заметила его издали - высокого парня с волнистыми коротко стрижеными чёрными волосами, он довольно неумело танцевал с разными партнёршами, что-то всё время говорил им. Когда объявили "белый танец", Нина подошла к нему, пригласив на танго, они познакомились. Оказалось, что он в этом году оканчивает университет, будет переводчиком. Был он хорошо одет, выглядел ухоженным, было ясно, что он не относится к "бедным студентам"... "Может быть, это то, что надо?" - подумала Нина. Ей шёл уже двадцать четвёртый год, пора было устраивать свою жизнь - устраивать так, как она решила раньше... За годы учёбы она ни с кем из парней не встречалась, никто не делал попыток поухаживать за ней, а у неё всё горело внутри...
   Дискотека вскоре завершилась. В следующую субботу Нина надела всё лучшее, что у неё было, и опять пошла на танцы, надеясь встретить там того парня. Он, действительно, был уже в зале, стоял с приятелем, которого она видела и в прошлый раз. Слава её не замечал, танцевать не приглашал, и, когда снова был объявлен "белый танец", Нина поспешила к нему.
   - Привет, - сказала она. - Ты снова пришёл? Почему же не подошёл ко мне?
   - Здравствуй... Нина. Извини, не заметил, я немного близорук.
   - Танцевать пойдём?
   - Идём.
   Они несколько раз танцевали, потом вчетвером - с ними приятель Славы Игорь с девушкой, которая была соседкой Нины по комнате и которую она познакомила с ребятами - вышли на воздух, зашли в расположенное в том же здании студенческое кафе съесть по пирожному с лимонадом, погуляли по весеннему городу. Стоял апрель, снег уже полностью сошёл, но вечером было ещё прохладно, поэтому легко одетые девушки быстро замерзли, и ребята проводили их обратно к общежитию. С этого дня Нина и Слава стали встречаться - не каждый день, но достаточно часто. Нина была довольна, рисовала про себя радужные перспективы, разрешала Славе давать волю рукам, но не больше... Потом наступило лето, у неё - сессия, у него - защита дипломной работы, встречи стали поневоле реже.
   Летние каникулы Нина провела в Белгороде. Понимая, что для того, чтобы привязать к себе Славу окончательно, ей придётся, в конце концов (потянув время как можно больше), всё же когда-нибудь отдаться ему, она с ужасом думала, как же он, если и будет раньше готов жениться на ней, к чему она исподволь его подготавливала, - как же он отреагирует на то, что она не девственница? Вряд ли его успокоит медицинское заключение о том, что была изнасилована... И она решила попробовать получить ещё одну справку...
   Узнав, что тот пожилой врач, который пошёл ей навстречу несколько лет назад, ещё работает (слава Богу!), и выяснив, когда он дежурит вечером, Нина купила хороший набор коньяка и большую коробку конфет и пошла к нему. Подождав, пока он освободиться, она вошла в его кабинет.
   - Здравствуйте, доктор. Вы меня помните?
   Доктор снял очки, внимательно посмотрел на неё.
   - Что-то не помню, - сказал он извиняющимся голосом. - Знаете, здесь столько людей проходит... Вы, я понимаю, уже были у меня? Что сейчас у вас случилось?
   - Я зашла вас поблагодарить за это заключение, - Нина протянула ему его и положила на стол принесенный пакет. Доктор покосился на него.
   - Помните? - продолжала Нина. - Тогда я просила вас дать мне на руки это заключение, чтоб я могла его показать мужу после, извините, - Нина улыбнулась, - брачной ночи...
   - А, припоминаю... И что - помогло?
   - Да нет... До свадьбы дело так и не дошло. Может, я сама виновата: решила рассказать о том, что произошло со мной, заранее, показала ему это - Нина показала на заключение, пряча его с сумочку. - А он всё равно не поверил и бросил меня... Я так плакала тогда... Но, возможно, я и правильно сделала, он всё равно бы оставил меня, но уже со штампом в паспорте...
   - Да... Бывает...- сказал врач. - Я искренне сочувствую. Но я хотел тогда вам помочь... Да, помню. И что же теперь?
   - Я даже не знаю, как сказать... Хочу попросить вас... Дело в том, что я опять собираюсь замуж, он солидный человек, не терпит современных вертихвосток, и боюсь, что снова повторится та же история... - Нина вздохнула. - Я хотела попросить вас дать мне какую-то другую справку... чтоб всё это выглядело как-то иначе, как несчастный случай, что ли...
   Доктор рассмеялся. Потом сказал:
   - Извините... Я понимаю, что вам не до смеха. Но что я могу для вас сделать?
   - Доктор, милый, пожалуйста, напишите, что-то в таком роде - может быть, я неправильно формулирую, но по сути чтоб было так: справка дана Голубенко О.И. - это моя мама - в том, что её дочери Нине, одиннадцати лет, проведена операция в связи с дефлорацией (правильно я произношу этот термин? Я вычитала где-то его), вызванной несчастным случаем.
   Врач удивлённо, но с интересом посмотрел на Нину:
   - Ну-у... Вот это да... Не ожидал...
   - Но что же мне делать, доктор? Решается моя судьба... Сделайте мне доброе дело... пожалуйста...
   Доктор задумался.
   - Хорошо, - сказал он через минуту, которая показалась Нине вечностью. - Хорошо... Вы мне симпатичны своей откровенностью, я попытаюсь вам помочь. Но есть некоторые трудности - теперь дежурному врачу печать больницы не дают, она находится у секретаря. Это что? - он положил руку на принесенный Ниной пакет.
   - Да так... Это моя благодарность вам за прошлое... Коньяк и конфеты. Если что нужно...
   - Нужно. Не мне, для секретаря что-нибудь... Что-нибудь не очень существенное, она молодая девушка, ещё не избалованная.
   - Хорошо.
   - Сделаем так, - сказал доктор, достав из кармана рубашки под халатом свою записную книжку и заглянув в неё. - Послезавтра встретьте меня без десяти девять на троллейбусной остановке у больницы, а потом на следующий день приходите вечером сюда, я снова дежурю. Как зовут вашу маму?
   - Голубенко Ольга Ивановна.
   Доктор записал на листке бумаги и спросил:
   - Так что - в одиннадцать лет? В каком, значит, году?
   - Мне два дня назад исполнилось двадцать четыре. Уже двадцать четыре... Это мой последний, наверное, шанс... Таким образом, тринадцать лет назад...
   Доктор опять черкнул на листке и сказал:
   - Ну, всё... До встречи, как договорились. Будьте здоровы.
   - До свидания, доктор. До послезавтра. И - спасибо...
   "Неужели получится?" - думала окрылённая успехом Нина по дороге домой. Она, по правде говоря, не ожидала, что её выдумка сможет реализоваться.
   Дома мать и брат уже спали, отец - тоже, но в кресле перед включённым телевизором. Нина включила торшер, выключила телевизор, потом растормошила отца:
   - Пап, ну, папа, просыпайся, иди в постель, уже поздно...
   Отец перестал похрапывать, открыл глаза. От него, как всегда, несло спиртным.
   - А сколько времени? - он посмотрел на часы. - Да-а...
   Он поднялся, потёр поясницу, пошёл в туалет. Нина подождала, пока он выйдет.
   - Папа, - спросила она, - а где тот бумажник, который тебе подарили?
   - А чёрт его знает, - ответил тот, не поинтересовавшись, чего это вдруг дочке потребовался бумажник, который был преподнесен ему на юбилей несколько лет назад сотрудниками. - Мать куда-то спрятала... Может, в тумбочке под телевизором? Спать хочу...
   Бумажник, Нина помнила, был красивым, коричневого цвета, кожаным, выделанным под крокодиловую кожу, со многими отделениями. Мама рассказывала ей, что после юбилейного застолья прямо в автомастерской, где и она присутствовала и где юбиляру был вручён подарок, она еле дотащила мужа домой, а наутро обнаружилось, что бумажника нет. Позвонив от соседей - в их квартире телефона не было - на свою работу и попросив разрешения немного опоздать, Оля пошла с мужем, успевшим, пока она ходила звонить, опохмелиться, в автомастерскую и нашла бумажник под импровизированным столом, который так и не был убран со вчерашнего вечера. Она помогла прибраться и ушла, захватив с собой подарок.
   Утром, когда родители ушли на работу, а Андрей, брат, - в школу юного автомобилиста при городском Дворце пионеров, которая, несмотря на лето, продолжала работать (он наотрез оказался поехать ещё на одну смену в пионерский лагерь), Нина перерыла весь дом и нашла, в конце концов, бумажник. Вечером она сказала матери, что он ей нужен, зачем - так и не сказала, хотя мать и поинтересовалась, и Ольга подумала, что, может быть, ухажёр у дочки появился, пора бы, уже не девочка... Ещё днём Нина сходила в писчебумажный магазин, купила цветную бумагу, потом нашла дома сохранившиеся с тех пор, когда она носила косы, свои ленты, выбрала две, что поновее, постирала их, выгладила, достала из шкафа подаренный ей родителями на недавний день рождения флакончик духов - не Бог весть какой дорогой, но с достаточно приятным запахом - и соорудила два пакетика. Один из них - духи - она назавтра передала доктору, встретив его утром на остановке, другой принесла ему следующим вечером и отдала, получив от него вожделенную справку.
   - Большое спасибо, доктор, - сказала Нина. - Вы себе даже не представляете, как вы меня выручили...
   - Почему же, представляю. Удачи вам и счастья.
   Нина попрощалась и ушла. Дома она внимательно прочитала полученный документ - ей почему-то неудобно было читать его при докторе, чтоб он не подумал, что она проверяет, так ли он выполнил то, что пообещал. В справке было всё то, что она хотела...
   Из Белгорода Нина уехала за пять дней до начала занятий в институте, сказав дома, что есть дела, которые надо успеть сделать. В Харькове она сразу позвонила Славе, они встретились, он сказал ей, что на днях начинает работать в педагогическом институте, пока решиться вопрос о его назначении куда-то переводчиком, дело это длительное, проходит через "органы", чего же сидеть без дела?.. Нина поняла, что должна успеть, а то уедет куда-нибудь без неё, ищи-свищи тогда... Они сходили в кино, посидели в кафе, а потом у общежития, куда Слава её проводил, она сказала:
   - Зайдём ко мне, я пока ещё одна в комнате...
   Они вошли в "Гигант" через боковой вход, который до наплыва студентов был ещё открыт, прошли, незамеченные вахтёром в холле у центрального входа в общежитие, к боковой лестнице, поднялись на четвёртый этаж. Нина заперла за собой и Славой дверь комнаты. Когда Слава начал её целовать, проводить руками по её телу, залез рукой в вырез платья, лаская соски, она прошептала:
   - Славик, может, не надо?..
   - Надо, надо... - ответил он, продолжая ласкать Нину и придвигая её постепенно к единственной в комнате застеленной кровати.
   - Я боюсь, - говорила Нина в то время как Слава раздевал её. - Я ещё ни с кем... А ты женишься на мне?
   - Конечно, женюсь, - ответил Слава, стягивая с неё трусики, а Нина трезво подумала: а что ещё он мог сказать в такой ситуации? А будь что будет, ведь она хочет удержать его...
   Она не знала, что она сама должна делать в постели, печальный опыт с Павлом был, конечно, не в счёт. Она просто отдалась Славе, целуя его, куда доставала, двигая своим тазом ему навстречу, и, неожиданно для себя, стала получать удовольствие. Когда Слава отвалился, он, переводя дух, сказал:
   - А ты говорила - ещё ни с кем... Зачем врала-то, это же сразу выясняется, а?
   - Я не врала. Достань-ка мою сумочку.
   - Зачем? - Слава протянул руку и взял со стула сумку Нины. Она открыла её, достала листок бумаги, предварительно слегка смятый ею, протянула ему и сказала, включив настольную лампу на тумбочке в изголовье кровати:
   - Прочти.
   Слава поднёс листок ближе к глазам, долго читал, потом вернул его Нине и сказал:
   - Интересное кино... Но это не значит, что ты никогда и ни с кем... И сколько раз ты уже предъявляла эту бумажку?
   - Дурак! Я в детстве перелезала через штакетник, напоролась на него, буквально села, ужас!.. Мама, умница, догадалась взять тогда эту справку. Я сегодня только её привезла из дому, как чувствовала... А ты, если не веришь мне, уходи... - и Нина отвернулась к стене.
   Она правильно рассчитала: в этот момент ей нужно было обидеться на Славу, на его недоверие, на него это должно подействовать сильнее, чем клятвы...
   Слава обнял её сзади, ощущая упругую грудь, в нём вновь возникло желание, он сказал:
   - Ну, извини, я не хотел тебя обидеть, просто - так неожиданно, я и не подозревал, что может быть такое, как написано там... Повернись ко мне...
   Они опять были близки, соитие продолжалось дольше, наконец, Слава, усталый и опустошённый, отодвинулся от Нины. Они лежали некоторое время молча, потом Слава стал собираться, сказав:
   - Мне пора. Уже поздно. Родители уже волнуются, где я. Я обычно звоню, если задерживаюсь, а сегодня... Они всё ещё считают меня ребёнком, я ничего не могу поделать с этим...
   - А ты женишься на мне? - снова спросила Нина, завернувшись в большое купальное полотенце и провожая Славу к двери.
   - Женюсь, не волнуйся - женюсь. Подожди немного, пусть что-то выясниться с моей работой. Сейчас я не могу переделывать документы, которые рассматриваются "наверху", вписывать в них наличие жены... Когда мы встретимся?
   Нина посмотрела на него. Она поняла по выражению его глаз, по тому, как он нежно привлёк её к себе на прощанье, что он, действительно, хочет этого. Она сказала:
   - Давай - завтра, часов в пять. Если к этому времени никто из моих соседок не приедет, то в этот день уже никто не появится. Подходи к общежитию.
   Они поцеловались, и Слава ушёл.
   Когда у Нины начались занятия в институте, "интим" стал реже, урывками, им стало сложнее оставаться вдвоём. Несколько раз они встречались днём дома у Славы, когда он был свободен от преподавательской работы в своём педагогическом, а его родители были на работе; сложность заключалась в том, что отец Славы, доцент вуза, не каждый день имел учебную нагрузку, а в те дни, когда уходил в институт, было неизвестно, когда вернётся, и Слава как бы невзначай выяснял у него, когда он будет дома. Нина не боялась забеременеть, решив, что, если случится, то уж точно сразу же выйдет замуж: Слава не такой человек, что откажется от своего ребёнка, он не так воспитан, из интеллигентной семьи... Но Слава стал осторожен, выяснял у неё, когда срок очередных месячных, смотрел в какую-то таблицу... Через месяца два Нина спросила у Славы, что слышно с оформлением его документов на работу переводчиком за границей, и тогда он сказал ей, что - всё, с этим покончено, полный провал, его "органы" не пропустили, хотя у него у единственного в выпуске "красный" диплом, - не пропустили, так как у него мама - еврейка. Может, это и к лучшему, говорил Слава, вот Игоря услали в Анголу - представляешь, жара, война...
   Ещё через два месяца Слава вдруг пропал: не пришёл на свидание, когда она звонила ему - отвечали, что его нет дома, а однажды отец Славы сказал ей: "Девушка, вы бы не звонили сюда больше..." Нина была в панике, не знала, что предпринять. Она зашла в педагогический институт, выяснила расписание занятий Славы и однажды подкараулила его на выходе. Слава ей прямо сказал, что он рассказал о её существовании родителям, они и сами догадывались, но резко возражают против их встреч, говоря, что - не пара, что она не из их, а, следовательно, и не из Славиного круга, что он должен хорошенько подумать...
   - Понимаешь, - сказал Слава, не глядя ей в глаза, - я, действительно, должен подумать, как жить дальше. Я люблю тебя, честное слово, мне с тобой хорошо... Но... В общем, подожди... Я найду тебя.
   И Слава, воспользовавшись тем, что из института вышла его сотрудница, пожилая преподавательница, бросил Нине: "Извини, мне нужно поговорить с ней. Это очень важно. До свидания", - и пошёл вдогонку за знакомой.
   Нина решилась поговорить с родителями Славы. Несколько раз она приходила к Пешневым днём, когда Слава, она знала, был на работе, надеясь застать дома его отца - она надеялась, что с ним она скорее найдёт общий язык, ведь с мамой Славы, она догадывалась, ей вряд ли удастся договориться - мамы, как правило, всегда выступают против избранниц их сыновей, а она, Нина, к тому же, ещё и "не из их круга"... Ей никак не удавалось застать отца Славы. Наконец, ей улыбнулась удача - она, подходя к дому Пешневых (благо, это было по дороге из политехнического), встретила его.
   - Здравствуйте, Георгий Сергеевич, - сказала она, остановив его. - Извините, я - Нина. Слава вам говорил обо мне. Я хочу с вами поговорить...
   Разговор с отцом Славы ничего не дал. Опять - "из другого круга"...
   Нельзя сказать, что Нина без памяти была влюблена в Славу, но он ей нравился, был начитанным, много знал такого, о чём она и не подозревала, да и женское начало бурлило в ней - как же она могла оставить свои попытки вернуть его? Другого шанса выйти замуж у неё не было, пусть не в "заграницу", как ей мечталось, когда она только познакомилась со Славой, но всё равно - удачно, понимая под этим словом не только грядущий достаток в семье, ведь Слава уже поступил в заочную аспирантуру, когда-нибудь защитит диссертацию, да и родители его - обеспеченные люди, насколько она могла судить - не оставят сына, в случае необходимости, без помощи, но и возможность оторваться навсегда от прежней жизни с алкоголиком отцом, с матерщиной, которая окружала её три года на стройке... У её детей, если они будут, а будут обязательно, хотя бы один ребёнок, должно быть другое детство, не такое, как у неё; правда, и на своё детство ей грех жаловаться, но всё равно - было не то, она хотела, чтоб её дети учились музыке, росли в интеллигентной обстановке... Эти мысли не оставляли Нину, ни о чём другом она не могла думать, учёба не лезла у неё в голову, она еле-еле сдала зимнюю сессию, оставшись без стипендии на весенний семестр. В зимние каникулы в Белгород она не поехала, вернее - съездила только на выходные, договорившись с комендантом общежития, что поучаствует как штукатур в мелком ремонте, затеянном в "Гиганте", - с оплатой, разумеется.
   Нина была занята не целый день, несколько раз, освободившись, звонила Славе домой в надежде, что он подойдёт к телефону, но или никого в квартире не было или отвечал кто-то из его родителей, и тогда она просто вешала трубку. Однажды, решившись, она пошла в педагогический институт, узнала, что в нём студенческие каникулы уже закончились, посмотрела новое расписание занятий. На следующий день ко времени, когда Слава после занятий должен был выходить, она снова была у института, став в сторонке. Он вышел один и, не глядя по сторонам, пошёл по направлению к дому - идти-то надо было всего три квартала. Она догнала его, дотронулась до плеча.
   - Славик, здравствуй...
   - Привет, - Слава остановился.
   - Славик, ты совсем забыл обо мне... Ну, разве можно так? Я же люблю тебя...
   У Нины на глаза навернулись слёзы. Слава мрачно смотрел на неё и молчал.
   - Разве можно так? - повторила Нина. - Я понимаю, ты привык прислушиваться к мнению родителей, это, может быть, и правильно, они люди уже с опытом, но не всегда и не во всём же их слушать... У нас своя жизнь, никто не проживёт её вместо нас...
   Нина помолчала, сдерживая слёзы, и они, эти слёзы, были искренними: сейчас решалась её судьба; если то, что она говорит Славе, - впустую, больше она не будет делать попыток вернуть его... Она дотронулась до его руки и продолжала:
   - Ты же обещал жениться на мне... Или забыл? И ты знаешь, что я люблю тебя...
   Слава вздохнул:
   - Я ничего не забыл... Ладно, - он помотал головой, передёрнул плечами, словно сбрасывая с себя какой-то груз. - Сегодня вечером, часов в семь... да, в семь часов я буду у общежития. Ты сможешь, Ниночка?
   - Смогу, - Нина улыбнулась, вытерла варежкой глаза, приподнялась на цыпочки и быстро поцеловала Славу в щеку. - Выйду... Тогда - до вечера?
   - Да.
   Они расстались до вечера, и с этого дня встречи их возобновились. Слава ничего не говорил об этом родителям, полагаясь на то, что пройдёт время, всё, возможно, "устаканится", как иногда говорит отец. Он просто уходил вечерами из дому - должна же быть личная жизнь у молодого взрослого парня. Он возвращался иногда поздно, но мама, он это знал, всегда ждала его у окна, прислушиваясь, не зашумит ли лифт, и облегчённо вздыхая, когда услышит звук открываемой ключами сына двери.
   Летом они совершили экскурсию в Среднюю Азию, при этом Слава, поинтересовавшись у отца, где тот достал для него путёвку, взял там же путёвку и для Нины, оплатив её частично сам, а остальное добавила Нина, попросив помощи у своих родителей, поскольку её сбережения уже были на исходе. Когда отец встретил их вдвоём в аэропорту, Слава понял, что теперь скрывать свои встречи с Ниной бессмысленно, но был благодарен родителям за то, что они ему ничего не говорили, не вынуждали его как-то объясняться снова, просто промолчали - и всё. Слава видел, что они переживают, но он уже решил: он женится на Нине, сколько можно тянуть и прятаться? И они с Ниной подали заявление в загс. Однако мама вдруг заболела, причём - тогда, когда отец находился в круизе по Балтийскому и Северному морям и узнал об этом, лишь позвонив домой из Ленинграда на обратном пути. Мама попала в больницу, потом - в другую, и ещё проходила там лечение, когда подошёл срок регистрации. Слава не знал, как ему поступить, сказал отцу, что вот - через два дня он жениться, но отец так отреагировал, что Слава понял, что делать этого в сложившейся ситуации никак нельзя: он так обидит родителей, что они ему этого, несмотря на всю их любовь к нему, никогда не простят, да и отношения с Ниной у них никогда не смогут сложиться нормально. О том, что надо отложить регистрацию брака, Слава сказал Нине, та была возмущена - опять родители Славы ставят препоны, её совершенно не интересовала причина отсрочки, она боялась, что отсрочка эта будет бесконечна, и, в конце концов, всё кончится ничем... А она так надеялась, что, наконец, ещё несколько дней - и она выйдет замуж за Славу и, таким образом, добьётся того, чего хотела... Но Нина не могла всего этого говорить Славе, только расплакалась и спросила: "А когда же?.." - а Слава только пожал плечами...
   Но всё-таки - свершилось! В мае следующего года они расписались, и Нина переехала в дом Пешневых. Внешне отношение к ней со стороны родителей Славы выглядело вполне нормальным, но Нина кожей чувствовала их неприязнь, особенно, Елизаветы Михайловны, и она совсем не была удивлена, когда та в начале сентября, узнав, что сын отравляется со студентами на сельхозработы, предложила ей пожить это время в общежитии. Нина только улыбнулась, выслушав свекровь, и ничего не ответила. Она собрала свои вещи и в утро, когда Слава уезжал, перебралась в "Гигант", решив про себя, что больше никогда не переступит порог этого дома. "Я ей этого не забуду, - думала Нина. - Она ещё попомнит это..." И Нина отказалась возвращаться в квартиру Пешневых, когда Слава вернулся в город. Собственно, если б кто-то из родителей мужа пришёл сам и попросил её вернуться, она б, наверное, согласилась, но на это вряд ли можно было рассчитывать - тем более что Слава, что-то пробормотав, фактически уклонился от ответа на её вопрос, спрашивают ли о ней его родители, а на то, что говорил ей Слава, уговаривая, она твёрдо отвечала "нет". Нина, конечно, рисковала, но она уже знала, что обладает более сильной волей, чем у её мужа, и была уверена, что Слава привязан к ней, любит её, и эта уверенность позволяла ей быть непреклонной. Она говорила, что нужно снять квартиру, но Слава отвечал, что у него сейчас на это нет денег, не может же он просить у родителей для этой цели?.. Надо поднакопить, только тогда...
   К зиме они сняли-таки однокомнатную квартиру в относительно новом районе города - на Алексеевке, потом перебрались в другую там же. Но когда Слава рассказал беременной жене о предложении отца вернуться на Пушкинскую, Нина согласилась, не раздумывая, поскольку понимала, что ради ребёнка следует "сменить гнев на милость", надо потерпеть общество родителей Славы, так как, конечно, с ребёнком ей и Славе там будет лучше, легче.
  

6.

  
   Родилась Ася, свекровь так ухаживала за ней, что Нина временами готова была всё "забыть и простить", но обида всё равно окончательно не проходила. Слава работал в школе, зарабатывал мало, потом Георгий Сергеевич устроил его преподавать английский в один из коммерческих вузов, расплодившихся в Харькове в новые времена, затем - в частное издательство, денег он стал приносить немного больше, но их всё равно не хватало б, если бы молодая семья жила самостоятельно, а так, благодаря Пешневым-старшим, взявшим на себя все расходы на жизнь, Нина и Слава, не говоря уже об Асе, ни в чём не нуждались. Но Нине хотелось полной самостоятельности, она знала, что когда-нибудь они переедут в свою квартиру - эта квартира уже существовала, номинально числилась за Славой, в ней жила сейчас Софья Михайловна, его бабушка, но Георгий Сергеевич несколько лет тому назад, ещё до женитьбы сына, с большим трудом, как Нина поняла из его рассказов, осуществил так называемый "родственный обмен", согласно которому его мама якобы переехала в квартиру сына, а Слава - в её квартиру. По-прежнему сохранялось "статус-кво", но Нина понимала, что, в конце концов, это будет квартира её семьи, и поэтому Славе нужно научиться зарабатывать так, чтоб содержать семью на хорошем уровне и не зависеть от родителей. Поэтому она всё время подталкивала мужа к поиску большего заработка. Его аспирантура "накрылась" - женщину-профессора, которая была его руководительницей, "ушли" на пенсию, так как она отказалась преподавать на украинском языке в "нэзалэжний" Украине, на получение учёной степени в ближайшем будущем можно было не рассчитывать, и Слава должен был переключиться на какое-то дело, приносящее доход. Он решил параллельно с основной работой торговать книгами. К этому времени основную часть денег, которые Георгий Сергеевич ежемесячно приносил в дом, он зарабатывал благодаря зарегистрированному им "малому частному предприятию "Зевс", в котором числились лишь он сам и бухгалтер и которое занималось торгово-посреднической деятельностью. Кроме того, свёкор Нины подрабатывал ещё и на стороне - в разных временных научных коллективах, получивших возможность выполнять оплачиваемые предприятиями заказы. Всё это было весомой прибавкой к тому, что Георгий получал в институте как доцент, - прибавкой, большей, чем его оклад там. По просьбе сына Георгий Сергеевич оформил на "Зевс" торговое место - книжный лоток в центре города, у известного магазина колбас на углу улиц Дзержинского (восстановившей своё старое название - Мироносицкая) и Петровского, и Слава с двумя помощниками, которыми стали его студенты из коммерческого вуза, захотевшие подработать, стал торговать книгами, закупаемыми им оптом у посредников, привозивших их из Москвы и Ленинграда. Он и сам несколько раз ездил за книгами.
   Этот лоток - Нина не раз слышала, как свёкор выражал недовольство - приносил Георгию Сергеевичу массу неприятностей, связанных с налоговой инспекцией, которая и по делу, и без придиралась к оформлению документации по торговле книгами, ему приходилось откупаться. Последней каплей, приведшей к сворачиванию книжной торговли под эгидой его малого предприятия, явился случай, когда милицейский наряд, подошедший к лотку и проверивший соответствие книг на нём указанному в накладной перечню, забрал Славу с помощниками в отделение милиции. Это рассказал по телефону отцу Слава, попросивший разрешения позвонить директору "Зевса", которому формально лоток принадлежал, и Георгий Сергеевич, выслушав сына, срочно приехал в милицию. Там он узнал, что студенты, помощники Славы, кроме книг, торговали ещё и другими вещами, что не было отражено в документах, а это уже такое нарушение, которое было чревато нехорошими последствиями. В милиции их всех продержали до позднего вечера, Георгий Сергеевич еле отговорился, ему пришлось приезжать туда и на следующий день, чтоб всё уладить... После этого отец сказал Славе, что, коль тот не в состоянии так организовать работу, чтоб не нарушать законов, он прекращает книжную торговлю как направление деятельности "Зевса", пусть Слава зарегистрируется в качестве частного предпринимателя, к которому требования не так жёстки, и пусть происшедшее послужит ему уроком на будущее: нельзя так открыто нарушать существующие инструкции - да, они несовершенны, часто глупы, но они есть, - это грозит большими неприятностями, ну и помощников надо подбирать себе более тщательно, хотя это и трудно, поскольку люди отвыкли быть законопослушными в современной "бардачной" жизни, молодые - тем более, им всё трын-трава, почти каждый хочет урвать для себя, где и что может...
   Слава оформился в районном совете как частный предприниматель. Некоторое время он ещё торговал книгами, но покупали их плохо - люди в своей основной массе обеднели, им было не до книг, а "новые русские" не читали, у них не было времени на книги, они "делали деньги". Однажды приехав в Ленинград (уже восстановивший своё старое название - Санкт-Петербург) за новой партией книг, Слава случайно познакомился с работником отдела сбыта полиграфического комбината - единственного в бывшем СССР предприятия, которое выпускало игральные карты. Они как-то очень быстро нашли общий язык, и Слава решил переключиться на оптовую торговлю картами, которые хорошо покупались - он это знал - на рыночных лотках и в киосках Харькова. Он, договорившись в ЖЭКе, недорого снял запущенный небольшой подвал неподалёку от дома на Пушкинской, привёл его в относительный порядок, предложил трём знакомым ребятам, маявшимся без работы и денег, ездить время от времени в Питер за картами, а оплату получать только за выполненную работу, в том числе и за ту, которая может появиться - и появится - в Харькове, согласовал с хозяевами лотков и киосков, что они будут брать у него мелким оптом карты, и дело пошло... Слава уволился и из коммерческого вуза, и из издательства, хотя ему и прочили в последнем неплохую карьеру, но у него на всё не хватало времени, и он выбрал коммерцию как приносящую больший доход. Правда, он ещё год, по просьбе отца, не желавшем, чтоб сын потерял квалификацию преподавателя, погрязнув в торговле, вёл английский язык в нескольких группах на вечернем факультете отцовского института, но был рад, когда там был сокращён набор студентов, уменьшилось соответственно общее число учебных часов, отведенных на английский, и факультет, как ему было заявлено, перестал нуждаться в его услугах.
   К этому времени Нина, Слава и Ася уже жили на Павловом Поле, почти напротив кинотеатра Довженко, в двухкомнатной, полностью пригодной для жизни квартире. Бабушка Славы умерла год назад, но переехали они сюда лишь недавно, поскольку Георгий Сергеевич долго не разрешал этого делать, и Слава не смел ему возражать. Родители Славы потихоньку разбирали в выходные дни и вечерами вещи, оставшиеся после Софьи Михайловны, и приводили квартиру в порядок. В последний год её жизни за бабушкой Славы, уже бывшей не в состоянии себя обслуживать, ухаживала пожилая, но ещё крепкая женщина, которую Георгий Сергеевич нашёл, развесив объявления по городу, и которая переехала жить к Софье Михайловне "на полный пансион", хотя и имела свою квартиру в районе тракторного завода, но не ладила со снохой. Софья Михайловна давно болела, началось это вскоре после смерти Григория Иосифовича, она часто лежала в больнице, и домой к ней приходили врачи, оплачиваемые сыном, но становилось всё хуже и хуже... Когда ей стало совсем плохо, Георгий Сергеевич созвонился с доктором, заведующим отделением в больнице, где его мама неоднократно лежала, и отвёз её туда. Там выяснилось, что нужна срочная операция, но когда она попала на операционный стол, ещё не успели приступить к операции, в сердце попал оторвавшийся тромб, и она скончалась...
   После переезда на Павлово Поле возникла проблема с пропиской Нины. После окончания института, когда она выписалась из общежития, участковый, в ведении которого находился район, где находился "Гигант", и которого Нина знала, по её просьбе и за немалую сумму прописал её в каком-то отдалённом районе, вернув ей паспорт с соответствующим штампом. Теперь же надо было выписаться оттуда и прописаться в новой квартире. Нина поехала по адресу, указанному в паспорте, но такого дома вообще не нашла - его просто не было. Она рассказала об этом мужу, Слава - отцу, и тот начал искать "ходы-выходы". И нашёл. Георгий Сергеевич по рекомендации своего школьного товарища Толи Дувицкого, с которым недавно провернул через свой "Зевс" несколько прибыльных операций, поехал к начальнику паспортного стола милиции того района и попросил его выписать свою сноху. Тот посмотрел паспорт и сразу сказал, что прописка в нём - липа, что такого адреса не существует, что это уголовное преступление, и единственное, чем он может помочь, - так это посоветовать потерять паспорт. Георгий Сергеевич поблагодарил и ушёл, а Нина написала заявление в милицию об утере паспорта, и надо было опять находить возможность сделать так, чтоб там не очень интересовались, где же она была прописана всё время после окончания института... Наконец, Нина получила новый паспорт - с пропиской в квартире мужа.
   Толю Дувицкого Пешневы случайно встретили во время своего последнего визита в Харьков - они увидели его во дворе своего дома. Он стоял, облокотившись на открытую дверь "мерседеса" и разговаривал, как догадались Пешневы - уж очень был похож на Толю, - с сыном, сидящим за рулём другой иномарки (Георгий Сергеевич слабо разбирался в моделях автомобилей). Увидев Пешневых Дувицкий помахал им рукой и, закончив разговор с сыном, который сразу же уехал, подошёл к ним.
   - Привет, - сказал Толя. - Вот уж кого не ожидал встретить...
   - Здравствуй, Толя, - ответил Георгий Сергеевич, пожимая ему руку.
   - Здравствуй, - сказала Лиза.
   - Да вот, приехали навестить родной город. Как ты живёшь? - Пешнев смотрел на Толю, отмечая, что тот ничуть не постарел, не изменился - всё та же чёрная бородка, без седины, прикрывающая тяжёлую нижнюю челюсть. И, не ожидая ответа, продолжил:
   - Ты не спешишь? Зайдём к нам, поговорим, попьём кофе...
   И Лиза подтвердила:
   - Пойдём...
   Дувицкий посмотрел на часы и согласился.
   Устроились на кухне.
   - Это был твой сын? - спросила Лиза. - Очень похож на тебя. Насколько я успела заметить, в нём ничего от Лины...
   С женой Дувицкого Лиза когда-то вместе училась в музыкальной школе.
   - Сын... Он снимает квартиру в вашем доме.
   - Что так? - поинтересовался Пешнев.
   - А-а, - махнул рукой Толя. - Обычная житейская история... Встретил женщину, она родила ему сына, он уже три года как ушёл от своей жены. А полгода назад вообще произошла трагедия: его бывшая жена насмерть разбилась в автокатастрофе...
   - Какой ужас! - воскликнула Лиза. - У вас же внучка есть, я помню, уже большая, наверное...
   - Внучка - кстати, её тоже зовут Лиза, - Толя улыбнулся, посмотрев на жену своего одноклассника, - давно живёт с нами, мать её покойная не противилась этому, после развода с сыном пустилась, как говорится, во все тяжкие... Да и до того - тоже... Нельзя, я знаю, плохо говорить об ушедших, но что было, то было...
   Он помолчал, потом сказал:
   - Я рад, что встретил вас. Дело в том, что мы с Линой тоже подумываем о переезде в Германию, ради внучки... Она учится в девятом классе музыкальной десятилетки, говорят, что талантлива, в прошлом году победила в конкурсе детей-пианистов в Италии. Лина с ней ездила... Хотелось бы, чтобы она продолжила образование в Ганновере, там же профессором в консерватории знаменитый Крайнев, он слушал Лизу и не против того, чтоб она у него училась. Но дело в том, что мы уже получили разрешение на выезд в Германию, но в Баварию... А вы где живёте?
   - Как раз - в Баварии, - ответил Георгий Сергеевич.
   - Да? Здорово... Но нам-то нужно в Ганновер... Я уже написал в Кёльн - мне подсказали, что писать надо туда, собственно, писал переводчик, он знает всё, куда и что надо писать, но ответа пока нет, а время подпирает. Правда, я обратился и в немецкое посольство в Киеве, чтоб нам перенесли, сдвинули дальше сроки выезда по медицинским показаниям...
   Дувицкий опять улыбнулся и пояснил:
   - Здесь можно купить любую справку... А у вас мне хотелось бы узнать подробности жизни в Германии, вы уже, наверное, приспособились, а что я там буду делать?
   Он вздохнул и продолжал:
   - Я бы в жизни не уезжал отсюда, у меня всё в порядке в материальном плане, но Лина настаивает, и я понимаю, что Лизе надо быть там...
   Пешневы рассказали Толе, что могли, о своей жизни, о ситуации в Германии, касающейся эмигрантов, прибывающих в страну по "еврейской линии". Прощаясь, Дувицкий сказал, что позвонит им и отвезёт их к себе - Лина, безусловно, захочет с ними повидаться и расспросить.
   Через несколько дней Дувицкий, действительно, заехал под вечер за Пешневыми. В машине уже сидела Лина. Через пятнадцать минут они уже были за городом, в ближайшем к Харькову дачном посёлке и остановились у высокого забора с массивными воротами. Толя позвонил, и почти сразу же дверь в воротах открыл молодой парень, который, как потом узнали Пешневы, выполнял функции и охранника, и садовника. По уложенным плитами дорожкам, с двух сторон которых стояли метровые светильники, мимо барбекю в углу двора гости были проведены на террасу, потом им был показано новое почти достроенное двухэтажное здание со всеми удобствами (даже с телефоном), примыкающее к старому дому, купленному Дувицким лет пять назад. Стол был накрыт в саду, у ещё не работающего фонтана, и здесь за разговорами быстро пролетел вечер. Георгий Сергеевич всё порывался, но сначала не решался спросить Дувицкого, откуда у того такие деньги, но всё-таки сумел как-то так сформулировать свои вопросы, что Толя рассказал, что владеет небольшой посреднической строительной фирмой, которая сама ничего не строит, но он, имея обширные связи в городской и областной администрациях, всегда знает первым, если намечается какое-то строительство, оценивает его возможную стоимость, находит подрядчика, и определённый процент стоимости возводимого объекта перепадает ему. Да и "новые русские" в последнее время постоянно хотят что-то строить...
   По дороге домой (Толя доставил Пешневых прямо к подъезду) Георгий Сергеевич думал о том, что вот есть, оказывается, люди его возраста, которые сумели полностью приспособиться к новым условиям жизни, в отличие от него самого - поэтому-то он и уехал в Германию - и от тех своих сверстников, с которыми он встречался в этот приезд в родной город...
   Еще на даче Пешнев дал Дувицкому номер телефона Мариши, поскольку Лина высказала желание учить немецкий язык. Как потом рассказывала Мариша племяннику по телефону, Лина, действительно, примерно полгода приходила к ней заниматься, но занятия внезапно прекратились: Толя позвонил Марише и сказал, что его жена серьёзно заболела, что-то с психикой... И Георгий Сергеевич понял, что Дувицкие вряд ли переедут в Германию...
  
   Прописавшись в квартире мужа, Нина почувствовала себя теперь вполне уверенно: есть квартира, Слава неплохо зарабатывает, она покупает и в дом, и из одежды, что хочет, при этом ни в коей мере не зависит от родителей мужа, а то, что Елизавета Михайловна постоянно озабочена Асей, - так на то она и бабушка, у неё одна внучка, и она готова сделать для неё всё, что угодно... Нина не стеснялась, когда случалась нужда, обратиться к Славиным родителям, и те всегда готовы были помочь, и Нина была уверена, что они хотят как-то сгладить и своё давнее неприятие её, и то, что было сразу после женитьбы сына, но она, сколько бы ни видела теперь добра от свёкра и свекрови, не могла забыть ни того, чего ей из-за них стоило добиться, чтоб выйти замуж за Славу, ни того, как они её выгоняли, будто ненужную собачонку, из своего дома.
   Слава приходил в родительский дом, когда был в городе, ежедневно. Здесь он обедал, здесь, в его комнате, хранились, пока он не привёл в порядок подвал, привезенные из Питера большие клетчатые сумки с картами, сюда же приходили его сотрудники и покупатели. Но иногда Слава уезжал - или в Питер, или в Белгород, откуда по пути в Харьков нужно было помочь пройти через украинскую таможню грузу из Питера, заплатить, кому следует, чтоб не придирались, и его родители, ожидая сына, очень волновались, особенно Елизавета Михайловна. Нина знала это, так как свекровь звонила ей, если Слава задерживался сверх всякой меры, - мало ли что может произойти, ведь однажды, уйдя встретить двух своих ребят с грузом на харьковском вокзале, Слава исчез на шесть часов, они не знали и что и подумать, что предпринять, а оказалось, что милиция забрала прямо из вагона пьяных "в дым" его сотрудников, и Славе пришлось выручать их, опять заплатив, сколько потребовали...
   Кроме постоянного поставщика из Петербурга, Слава каким-то образом нашёл ещё одного - в городке Фюрт, что под Нюрнбергом в Германии, и здесь никак не мог обойтись без помощи отца. От имени "фирмы "Зевс" туда было направлено письмо, переведенное на немецкий зык приятелем Славы, окончившим одновременно с ним немецкое отделение университета и теперь организовавшим туристическую фирму, направлявшую экскурсантов в Германию (ни Слава, ни Георгий Сергеевич не хотели обращаться с такой просьбой к Марише, чтоб не вызывать у неё лишних вопросов), - письмо с предложением о сотрудничестве и просьбой выслать образцы продукции. Через месяц Георгий Сергеевич получил уведомление из таможенной службы на железнодорожном вокзале о том, что в адрес "Зевса" получена посылка и надо явиться с документами в здание бывшего главпочтамта на привокзальной площади. Георгий Сергеевич пошёл туда со Славой, при них посылка была распечатана, там оказались игральные карты и так называемые "пазлы" - наборы элементов, укладывая которые в нужном сочетании и порядке на прилагавшиеся картонные основания, можно было получать красивые картинки, часто воспроизводящие произведения знаменитых художников, изображения памятников мировой архитектуры либо просто пейзажи. Кроме того, в посылку был вложен прейскурант всех изготавливаемых изделий. Поскольку образцы не подлежали таможенным сборам, Георгий Сергеевич без труда получил посылку, и, отдав "в качестве сувенира" несколько колод карт и "пазлов" сопровождавшему их со Славой таможеннику, отвезли её домой. После этого Слава срочно открыл в банке валютный счёт, положив на него приличную сумму, а в Германию снова ушло письмо - на этот раз факсом - с благодарностью за образцы и просьбой прислать продукцию по прилагаемому списку общей стоимостью такой-то, но прислать на имя частного предпринимателя Владислава Пешнева, что вызвано необходимостью упрощения процедуры оплаты за полученную продукцию, а оплата будет произведена в течение трёх дней со счёта номер такой-то в таком-то банке. Через месяц, ушедший, видимо, на проверку немецкой фирмой данных, приведенных в письме, пришла прямо к подвалу Славы фура, на четверть загруженная его заказом. Её уже ждали предупреждённый об этом накануне водителем, позвонившим откуда-то с дороги, Слава, его ребята и приглашённый из городского управления таможенник, без проверки груза которым нельзя было его принимать. В присутствии таможенника упаковки были распечатаны, он всё мельком осмотрел, получил то, что ему понравилось, подписал необходимые документы и ушёл. С той поры и до отъезда в Германию к Славе ещё дважды приходили такие фуры.
  
   Однажды весной 1995 года Нина пришла к Пешневым за дочкой, которая была у них в прошедшую субботу, а она сама вчера ездила к родителям в Белгород. Сидя за кухонным столом, угощаясь знаменитым харьковским "делисом", шоколодно-вафельным тортом, который теперь трудно было достать, а раньше его всегда можно было купить в кондитерском магазине на Советской площади (сколько раз такие торты Георгий Сергеевич брал с собой в командировки, это было лучшее средство "пробить" какой-либо вопрос в разных организациях!), Нина вдруг сказала, обращаясь к сидящему напротив неё свёкру, тоже пившему чай с "делисом":
   - Георгий Сергеевич, а чего вы с Елизаветой Михайловной здесь сидите? Здесь - в Харькове, вообще - в стране? Почти все ваши приятели уже уехали - и Петиковы, и Вайнштейны, и Чуриковы, а вы - сидите...
   После короткой паузы она добавила:
   - Ведь скоро вам и на день рождения некого будет пригласить...
   Пешнев удивился этой расхожей фразе в устах Нины. И где это она её слышала? А в общем-то, она права...
   Последним по времени уехал Лёня Вайнштейн, рыжеватый, с россыпью веснушек на лице и руках, нисколько не похожий на еврея. Как сказала Клара Ефимовна, впервые увидев его, "прямо сантехник из ЖЭКа". Лёня уехал в Германию с женой, семьёй сына и матерью снохи. Он жил теперь в Дортмунде, искал, чем бы заняться, предлагал Георгию Сергеевичу в своих письмах поучаствовать в разного рода торговых сделках между Германией и Украиной, но все его предложения были настолько нереальны, что Пешнев даже не думал над возможностью принять участие в их организации. Потом Лёня каким-то образом примкнул к "группе товарищей", замысливших издавать русскоязычную газету, и дело понемногу пошло, как ни казалось это странным Георгию Сергеевичу, хорошо узнавшего за долгие годы совместной работы своего товарища - трудоголика с большим чувством юмора, организатора ежегодных вылазок в лес, которые осуществлялись обычно 9 мая и на которых в большом ведре варился пшённый кулеш с тушёнкой (об этих вылазках, предвкушавшихся заранее, их участники говорили: "Идём на кашу..."), человека, имевшего только один существенный недостаток: любую сделанную им работу надо было проверять, он обязательно где-то и что-то немного не доделывал, что-то не учитывал... Правда, это было давно, они уже почти пятнадцать лет не работали вместе в одной "конторе", и, может быть, тогдашние дружеские "втыки" пошли впрок?.. Сначала газета представляла собой несколько листков формата писчей бумаги - Лёня несколько раз её присылал или передавал через приезжающих в Харьков из Дортмунда навестить "родные пенаты" эмигрантов, - затем этих листков становилось всё больше, при этом добрую половину газеты занимала реклама "русских" фирм (туристических агентств, ресторанов, магазинов), но это, как раз, было понятно - нужны же средства, чтоб издавать газету...
   Георгий Сергеевич хорошо помнил, как был удивлён, когда Лёня сказал ему, что собирается уезжать - и не куда-нибудь, а в Германию. А ведь несколько лет назад, слушая рассказы Лизы о своей поездке в эту страну, Лена Вайнштейн, жена Лёни, сказала нервно, даже с возмущением:
   - Лиза, как ты можешь с таким восторгом говорить о Германии, которая принесла всем нам столько горя? Немцы же убили столько евреев! Я бы никогда туда не поехала, даже как турист, даже в гости...
   Позже, видимо, Лена изменила своё мнение...
   Когда Нина заговорила об отъезде, Георгий Сергеевич посмотрел на жену - она стояла спиной у плиты с чайником в руке, намереваясь и себе налить чай, и замерла при этом вопросе снохи. Пешневы-старшие уже взяли для себя анкеты в посольстве Германии в Киеве со сроком сдачи в феврале следующего года, это было два месяца назад, Нина об этом не знала, сын - знал, но они просили его пока ничего не говорить ей, поскольку они понимали, что сами, без Славы, они никуда не поедут, и, вообще, Георгий Сергеевич не собирался эмигрировать, но хотел, чтобы уехал сын с семьёй - сколько можно заниматься ему тем, чем занимается - занимается "на грани фола", как отец говорил Славе, и когда-нибудь это плохо кончится... Лиза ездила в Киев без мужа, она брала с собой и паспорт Славы, а также его свидетельство о рождении, надеясь получить анкету на выезд и для сына, но анкету не дали, сказав, что Слава - русский, записано так в его паспорте, а то, что у него еврейская мать, пусть это видно из метрики, во внимание пока не принимается, но подождите, сказали Лизе, возможно, положение изменится...
   С самого начала торговой деятельности сына Пешневы были недовольны этим, но что делать, надо зарабатывать на жизнь, надо ему содержать свою семью... Поэтому ещё два года назад, когда сотрудница Лизы задала ей тот же вопрос, что сейчас Нина, Лиза призадумалась, узнала у сотрудницы, которая по секрету сказала ей, что собирается в Германию, адрес киевского посольства и написала туда с просьбой прислать анкеты для своей семьи, семьи сына и для ещё жившей тогда Софьи Михайловны. Муж отнёсся к её затее скептически, но помог грамотно составить письмо, имея большой опыт в жанре деловой переписки. Однако полученный ответ огорчил Лизу: она отправила письмо в конце марта, а с 1 апреля посольство перестало высылать анкеты почтой, и Лизе было предложено явиться лично. Таким образом, это дело тогда заглохло: Георгий Сергеевич наотрез отказывался ехать за анкетами в Киев, а отпускать одной жену не хотел. Но прошедшей зимой Инна вдруг сказала сестре, что надо бы взять в Киеве анкеты для выезда в Германию, вот Света Судовкина уже взяла... Света была её подругой со школьной скамьи, что называется - "свет в окошке", чтобы она ни делала, всегда было примером для Инны, и как же она могла отстать от подруги?.. Инна сказала, что Давид собирается в Киев в командировку, не хочет ли Лиза поехать с ним, чтоб вместе взять анкеты? Лиза рассказала об этом предложении мужу, тот согласился, но с условием, что Лиза уедет из Киева в тот же день, когда приедет, независимо от того, получится ли взять анкеты или нет, и купил ей билеты туда и обратно. Получилось наполовину - Лиза привезла анкету лишь для себя с мужем...
   Во всё это Нину ещё не посвящали, и сейчас она продолжала говорить, помня, что Георгий Сергеевич не раз намекал им со Славой, что хотел бы иметь внука, продолжателя фамилии Пешневых:
   - Здесь же ещё долго не будет нормальной жизни... А Слава с его знаниями - чем занимается? А там где-нибудь у Аси появился бы братик... Здесь это невозможно...
   - Ты, действительно, хотела бы уехать? - спросил Георгий Сергеевич, внимательно посмотрев на Нину.
   - Да... Куда угодно - хоть в Америку, хоть в Германию, хоть в Австралию, даже в Израиль... Но лучше - в Германию.
   Тут и рассказал ей Георгий Сергеевич о сложившейся ситуации, добавив, что в Америку им "не светит", поскольку у них нет там родственников, а если и есть, то дальние и найти их невозможно, а в Израиль он ни за что не поедет, так как жить там - как на вулкане...
   - Надо подождать, - сказал он. - Возможно, получится всё-таки взять анкету для Славы с семьёй. Мы будем узнавать.
  
   Анкета для Славы была, наконец, получена. Через три месяца после возвращения из поездки в Израиль, Пешневы-старшие со всеми своими подготовленными документами и документами Славы приехали в назначенный день, зафиксированный на выданных консульством ФРГ анкетах, в Киев. С ними поехал и Давид. Нельзя сказать, что Георгий Сергеевич рвался в Германию, они с Лизой жили в достатке - Пешнев неплохо зарабатывал благодаря своему частному предприятию "Зевс", доходы от которого суммировались с его зарплатой доцента, но - ничего не поделаешь - надо, чтоб Слава уехал из страны, иначе когда-нибудь у него будут крупные неприятности... Да, к Пешневу никак нельзя было отнести анекдот, рассказанный, кажется, российским сатириком Измайловым на одном из его концертов, который звучал следующим образом. Еврей пришёл в ОВИР оформлять выездные документы, а чиновник говорит ему:
   - Ну, зачем же вам уезжать, сейчас уже другое время, антисемитизма нет, можете спать спокойно...
   - Я уже выспался, - ответил еврей, - и теперь я хочу кушать...
   Пешневы "кушать" не хотели, но это, возможно, пока - пока Георгий Сергеевич был, что называется - на плаву, и антисемитизма в последнее время не ощущалось - во всяком случае, на государственном уровне, но тем не менее...
   Приехали они в Киев они ранним поездом, заняли очередь, выстроенную консульскими работниками у входа в здание, и к часам к одиннадцати утра Пешневы зашли в комнату, где принимали жаждущих выехать в Германию консул Шатц, прекрасно говоривший по-русски (он, как говорили, был выходцем из ГДР, где русский язык был обязательным по школьной программе) и его помощница, которая тоже говорила по-русски, но у неё это получалось хуже. Они попали на приём к освободившемуся от предыдущего посетителя Шатцу, именно к нему хотели все попасть, несмотря на его строгий нрав, так как помощница свирепствовала ещё больше, видимо, опасаясь ошибиться в чём-то, а в особенно сложных случаях, каковых, как было понятно из разговоров в очереди, было немало, всё равно обращалась к своему шефу. Когда Пешневы вошли в комнату, помощница ещё была занята с мужчиной, стоявшим в очереди непосредственно перед Пешневыми.
   - Садитесь, - сказал Шатц, начинающий лысеть мужчина средних лет в очках. - Давайте ваши документы. Сначала - анкету.
   Он брал по очереди у них документы, сверял с анкетой, протягивал руку за следующим, называя его, и Георгий Сергеевич доставал этот документ из папки, в которой они лежали в порядке, определённым пояснительным листком, полученным ими когда-то вместе с бланком анкеты. Этому порядку неукоснительно следовал Шатц. В документах Пешнева всюду, естественно, было указано - "русский", Шатц, увидя такую запись первый раз, хмыкнул и посмотрел на него. Пешнев тут же достал из другой папки старое, затёртое, клеенное-переклеенное свидетельство о рождении его мамы, выданное полтавским раввином, и подал его консулу.
   - Это же другое дело! - сказал тот и сделал какую-то пометку в анкете. Насколько Пешневы могли рассмотреть издали, он написал "юде". Во всяком случае, такое их впечатление позволило Георгию Сергеевичу по выходе от Шатца пошутить, что он зашёл в консульство русским, а вышел евреем.
   Шатц заметно подобрел и остальные документы принял быстро и без замечаний. Достаточно быстро он принял и анкету Славы с необходимыми документами, заметив только, что вот "ваш сын - русский, получил такую престижную специальность при советской власти, значит, вам было не так уж тяжело жить, и вы, и он не испытывали антисемитизма", - на что Пешневы ему рассказали, как Слава, заполняя анкету при сдаче документов в приёмную комиссию университета, написал, что мама - украинка, это был сознательный обман, иначе бы его "зарубили", несмотря на успешную сдачу вступительных экзаменов, а пока "соответствующие органы" разобрались, он таки был зачислен. Потом, правда, несмотря на его "красный" диплом (то есть диплом с отличием), который был единственным в выпуске, он не получил никакого направления на работу, да и раньше на практику в Англию послали не его, отличника, а других, весьма посредственных студентов.
   В общем, беседа шла вполне благожелательно. И тут всё дело чуть не испортила Лиза. Она сказала:
   - Скажите, пожалуйста, мы можем попасть на ПМЖ в Баден-Вюртемберг или Нижнюю Саксонию? У нас там друзья из коренных немцев, мы указали их в анкете... А желательную федеральную землю не указали, посчитав это неприличным...
   Пешневы, действительно, не заполнили соответствующую графу в анкете, так как слышали, что Шатц бывает этим недоволен, кричит, вычёркивает написанное, и были случаи, что после такого "инцидента" соискатели ПМЖ в Германии получали распределение в восточные земли, то есть на территорию бывшей ГДР. Но Давид с Инной, хотя и знали эти обстоятельства, всё же написали в своей анкете: Бавария, - рассчитывая на более долгое рассмотрение их документов соответствующими органами Германии, поскольку по своим семейным обстоятельствам (дочь в Москве, внучка в Москве, внук Харькове) хотели бы отдалить время получения положительного решения (если оно будет) на эмиграцию, а Бавария была известна как земля, разрешение на въезд в которую нужно ждать долго (в Баден-Вюртемберг, правда, ещё дольше).
   Во время беседы Пешневых с Шатцем в комнату вошёл Давид и сел к столу помощницы. Он начал сдавать ей свои документы, и Пешневы слышали какие-то препирательства, но всё их внимание было обращено на Шатца, который так ответил на слова Лизы:
   - Это решается не мной, а в Кёльне.
   Пешневы знали, что там находится центральное ведомство, которое, рассмотрев полученные документы, в соответствии с установленными квотами направляет их в ту или иную землю, откуда со временем и приходит разрешение на ПМЖ.
   А у Лизы вырвалось - неосознанно, только потому, что она всё время думала об этом:
   - Только бы не в восточную Германию...
   Что тут началось! Консул взорвался:
   - Можете вообще не уезжать! Вам и здесь неплохо! Я сам из восточных земель! Мы платим налоги величиной в половину заработка, чтоб такие, как вы, могли жить в нашей стране!.. - и начал отодвигать от себя уже скрепленные вместе "дела" - Пешневых-старших и Славы, - как бы решив вернуть их им.
   Пешневы испугались не на шутку и начали наперебой бормотать:
   - Ну что вы... извините, господин Шатц... это случайно вырвалось... как будет, так будет... не обращайте внимания... просто хотелось бы поближе к друзьям... - и что-то ещё, столь же невразумительное.
   А Шатц продолжал:
   - Германия взяла на себя большие обязательства, это всё стоит очень дорого, у нас безработица, а такие, как вы... Вот только что здесь сидел человек, так он требовал - не просил, а требовал! - чтобы его направили только на юг, поближе к Италии, ему, видите ли, нужно тёплое море... А он полковник, был, конечно, коммунистом, преподавал в военной академии, он, русский, что - страдал при советской власти? Вспомнил теперь, что у него бабушка была еврейкой, переоформил документы - и сюда...
   Он ещё побушевал некоторое время, но поддался просьбам Пешневых и взял их документы обратно.
   Во время этого "эксцесса" Георгий Сергеевич краем глаза увидел, что Давид стоит у дверей и рассматривает свой паспорт. Но ему, понятно, было тогда не до него. Когда Пешневы встали, облегчённо вздохнув, и пошли к дверям, Георгий Сергеевич спросил у Давида:
   - Что случилось?
   - Сейчас, - ответил он и подошёл к столу Шатца.
   Как потом рассказал Давид, помощница, пролистав его паспорт, спросила:
   - Где ваш заграничный паспорт?
   - У меня его нет.
   - Нет, есть, вот отметка об этом, - и она ткнула пальцем в какую-то чернильную пометку на предпоследней странице общегражданского паспорта.
   Давид несколько растерялся: он, действительно, когда-то ездил по туристической путёвке в Чехословакию, это было давно, тогда ему выдали заграничный паспорт, но сразу же по возвращении забрали - такой был порядок в советские времена. Он не помнил, ставили ли в его общегражданском паспорте отметку о получении им загранпаспорта. Но сейчас его же у него не было! Он его вернул... Он пытался всё это объяснить помощнице Шатца, но она сказала:
   - Идите, идите... У вас не в порядке документы.
   Она встала из-за стола и вышла в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь.
   Вот тогда-то Пешнев и увидел стоявшего у дверей из комнаты Давида, который рассматривал свой паспорт.
   Он, наконец-то, догадался, вспомнил, что злополучная надпись в его паспорте - это отметка об очереди не то на ковёр, не то на холодильник (такие правила существовали несколько лет назад, ещё при Горбачёве, при сплошном дефиците на всё и вся; а с той поры Давид паспорт не менял). Он разобрал даже какие-то соответствующие буквы в этой пометке и, когда Пешневы вышли, подошёл к Шатцу и рассказал об ошибке, допущенной его помощницей. Тот громко позвал её и ей, вышедшей сразу же из другой комнаты, что-то коротко, но требовательно сказал по-немецки, показав открытый на странице с пометкой паспорт Давида, после чего и он, и она извинились перед ним, а помощница пригласила Давида снова сесть у её стола. Теперь документы его были приняты без проволочек, даже на запись "Бавария" в анкете расстроенная выговором шефа помощница не обратила никакого внимания, она ещё раз извинилась и отпустила Давида. Он же, увидев, что Шатц ещё не пригласил очередного посетителя, подошёл к нему, поблагодарил и сказал:
   - Вы только что приняли документы родной сестры моей жены, её фамилия Пешнева, можно ли, чтоб наши документы были отправлены вместе?
   - Конечно, - ответил Шатц, взял у помощницы "дело" Давида и присовокупил его к "делам" Пешневых, скрепив всё это вместе.
   ...Таким образом Пешневы и попали в Баварию, хотя "виновник" этого, Давид, так и не решился вместе с Инной уехать. А в пришедших через 14 месяцев по каждому из трёх адресов разрешениях на ПМЖ в Германию все были перечислены единым списком - семь человек, при этом Давид значился в списке первым...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА 8

1.

  
   - Ахтунг! Ахтунг! - врывается в сон, и в последние мгновения перед пробуждением проносятся картины: бараки, колючая проволока, овчарки, измождённые лица, и среди этих фигур в полосатых одеждах - Лизонька, Слава, Нина и Асенька, сгрудившиеся вокруг него; он, Пешнев, почему-то с кипой бумаг в руке, он трясёт ими и что-то кричит...
   Он вскакивает с постели под ор динамика, продолжающего невыносимо громко что-то вещать по-немецки, Пешнев понимает только повторяющееся время от времени "ахтунг", трясёт головой, сбрасывая остатки последнего сновидения, навеянного прочитанными книгами и кинофильмами о Великой Отечественной, да и что скрывать, постоянными сомнениями в период процедуры оформления документов для отъезда, нужно ли вообще ехать в эту Германию, устроившую когда-то Холокост... Эти сомнения, но уже - "зачем мы сюда приехали?" - всколыхнулись в душе опять - после того, как, выйдя из микроавтобуса, который был нанят Пешневыми для всей семьи прямо в Харькове и которым ехали в Нюрнберг двое суток, - выйдя у ворот "Грундига", пересыльного пункта, и предъявив документы интеллигентного вида человеку в застеклённой будке (назвать его вахтёром не поворачивался язык), они, то есть сын, Лиза и Георгий Сергеевич (Нина с Асенькой оставались вместе с вещами в микроавтобусе), вошли на территорию этого временного пристанища эмигрантов. Перед ними высились два больших здания, как потом Пешнев посчитал - 15-тиэтажных, им нужно было в то, что правее (туда указал "вахтёр", сопровождая указующий жест какими-то словами, которые Георгий Сергеевич, конечно же, не понял, но зато поняли жена и сын, немного - она менее, он более - знакомые с немецким языком).
   Следующие часа два прошли в совершенно диком нервном напряжении, голова шла кругом от неясности, что нужно делать (очередь к окошку, куда сдали разрешающие переезд на ПМЖ в Германию документы, - очередь таких же, как они, ничего не понимающих людей; чиновник в этом окошке, говорящий только по-немецки; какие-то объявления - естественно, тоже на немецком, как и выданные Пешневым для заполнения анкеты). Во всём "Грундиге" - ни одного русскоговорящего служащего, хотя этот пункт и предназначен для приёма "русских" эмигрантов, то есть приехавших по "еврейской визе" и немцев-переселенцев из стран бывшего СССР, ни одного, как бы давая понять всем, что прибывшие сюда - даже не никто, а просто - ничто, хотя местная "обслуга" всё-таки понимала, что большинство приезжающих говорит только по-русски - в туалете в общежитии Георгий Сергеевич потом обнаружил инструкцию на русском языке, как пользоваться унитазом, вероятно, действительно необходимую, так как масса "русских немцев", прибывших из глухих деревень, возможно, лишь здесь впервые и увидела этот признак цивилизации (это и понятно, ведь первые унитазы появились в России лишь в семидесятых годах XIX века, да и то, естественно, в столицах, а что говорить о "необъятной родине моей"?)... В общем, пока Пешневы разобрались, что к чему, обмениваясь мнениями с такими же только что прибывшими (ни одного человека, уже прошедшего "оформительскую процедуру" в эти часы они так и не встретили, хотя потом, в гостинице - соседнем здании - таких людей было полно) и используя какие-то знания немецкого Лизы и Славы, а также словарь, предусмотрительно взятый с собой сыном из машины, - пока они кое-как разобрались в этой ситуации, прошло достаточно много времени, и именно в эти часы в подсознании Георгия Сергеевича искрой проскальзывало: зачем мы сюда приехали?
   Действительно, зачем? Или правильнее - за чем? Объединяются ли эти два вопроса в один: почему? С какой стати он, Георгий Сергеевич Пешнев, русский по "старому" - общесоюзному - паспорту, решился, говоря высокопарно, "провести остаток дней своих" в чужой - по языку, по духу, по укладу жизни - стране? Да ещё в Германии... Да ещё уехав "по еврейской линии"... Чувствовал ли он хотя бы немного свою принадлежность к еврейству? Да, конечно, немного чувствовал - может быть, не так остро, как человек, у которого в паспорте было записано "еврей", может быть, не так внутренне осознанно, как рождённый от русских родителей советский писатель Юрий Нагибин, всю жизнь боровшийся против антисемитизма, написавший книгу "Тьма в конце тоннеля" и считавший себя более евреем, чем, например, внук двух раввинов Карл Маркс, знаменитый, кроме всего прочего, тем, что из-под его пера вышел злобный антисемитский пасквиль. А сколько известных в мире людей несли в себе часть еврейской крови! Они, как правило, не идентифицировали себя как евреев, хотя часто к этой "богоизбранной нации" принадлежали их матери или отцы либо хотя бы бабушки или дедушки... Это и композиторы Рихард Вагнер, Иоганн Штраус, Густав Малер, и поэты Афанасий Фет и князь Вяземский, и художник Валентин Серов, и адмирал Нахимов, и Мечников, и Корней Чуковский, и Алексей Толстой, и испанский Франко, и Фидель Кастро, и американский кумир Элвис Пресли (кстати, он проходил военную службу на территории Германии), и даже шведский король и бывший немецкий канцлер Шмидт... Даже Ленин, в конце концов... В общем, несть им числа - людям, кровно связанных с еврейством и оставившим в той или иной степени след в истории человечества. Пусть редко кто из перечисленных относил себя к евреям - и не всегда только из карьерных соображений, а часто просто, впитав в себя культуру страны, в которой были рождены, они переставали считать себя принадлежащими - пусть даже частично - к древнему народу... Интеллигентные люди знают, что этот народ дал выдающихся учёных, в том числе массу лауреатов Нобелевской премии, большинство чемпионов мира по шахматам, но мало кому известно, что знаменитый мим Марсель Марсо и создатель языка эсперанто Заменгоф - тоже евреи...
   В книге А.И. Солженицына "Двести лет вместе" Пешнев прочёл, что, по мнению автора, роль еврейского народа в истории - загадка, а в интервью Солженицына, которое было опубликовано в одной из местных русскоязычных газет значительно позже, в самом конце 2003 года, он сказал, что "это метафизический вопрос, сложнейший... Одна из версий состоит в том, что евреи посланы как катализатор общественной жизни, движущий катализатор... Но мы, в общем, Божьего замысла не знаем". Интересно то, что другой знаменитый А.И. - не Александр Исаевич, а Александр Иванович Куприн, как бы предваряя высказывание Солженицына, считал, что евреи являются закваской всякого мирового брожения. Так это или нет - действительно, Бог весть; готовясь к отъезду, Георгий Сергеевич не задавал себе вопросов философского характера, его больше волновали чисто практические аспекты эмиграции...
   И вот Пешневы - в Германии. Подсознательно - так, что это впиталось в плоть и кровь частицей памяти всего народа страны о Великой Отечественной войне, Германия, вопреки рассудку и знаниям о её сегодняшнем дне, отождествлялась чаще всего у него (да и только ли у него?) с фашистскими зверствами. В отношении евреев начались они (именно - зверства, притеснения имели место и раньше, сразу же после прихода Гитлера к власти) с так называемой "Хрустальной ночи", ночи с 9 на 10 ноября 1938 года, когда гестапо (Пешнев читал об этом) - в ответ на убийство в Париже немецкого дипломата Эрнста фон Рата, совершённое 17-летним евреем Гершелем Грюншпаном, так отреагировавшего на насильственную депортацию в Польшу 15 тысяч евреев - организовало по личному распоряжению Гитлера еврейские погромы по всей Германии. 91 еврей был убит, несколько тысяч ранены, десятки тысяч схвачены и сразу же отправлены в концентрационные лагеря. Были полностью сожжены 267 синагог, в той или иной мере пострадали ещё более тысячи, были разграблены еврейские дома, школы, магазины. Эта ночь получила сначала название "ночи разбитых витрин", но потом стала называться "хрустальной", потому что буквально на следующий день власти потребовали от пострадавших евреев восстановить витрины, сделав их хрустальными, для чего вынуждали их покупать за большие деньги специально привезенный из Бельгии хрусталь... Когда рейхсминистр пропаганды Геббельс объявил по радио, что ночной погром был спонтанным выражением чаяний германской нации, другой немец, католический священник Бернард Лихтенберг сказал в своей проповеди в берлинском соборе святой Ядвиги: "Мы знаем, что было вчера, но мы не знаем, что будет завтра. Зато мы видели, что произошло сегодня: там, за стенами нашего храма, горит синагога. Но это тоже Божий дом!" Разные были немцы... Многие выдающиеся представители немецкой культуры и науки не хотели мириться с насаждающейся идеологией нацизма, стали уезжать из страны после прихода к власти Гитлера, и среди семнадцати эмигрировавших из Германии лауреатов Нобелевской премии были не только евреи...
   Георгий Сергеевич часто задумывался: откуда взялось такое человеконенавистническое отношение к евреям? Он понимал, что не Гитлер выдумал антисемитизм, это явление имеет давние корни, ещё Мартин Лютер, знаменитый реформатор церкви, почитаемый протестантами в Германии, призывал "добрых христиан" сжечь все синагоги, разграбить дома евреев, а самих владельцев этих домов "прогнать, как бешеных собак". Но именно Гитлер страшную идею поголовного истребления евреев положил в основу программы Национал-социалистической рабочей партии (НСДРП) Германии и обосновал антисемитскую идеологию в книге "Моя борьба". Конечно, ему была известна такая фальшивка, как пресловутые "Протоколы сионских мудрецов", сфабрикованная неким Матвеем Головинским (по другим источникам - С. Нилусом, или это был псевдоним Головинского?). Так или иначе, но этот "труд" был создан по заказу агента российской тайной полиции во Франции Петра Рачковского, которому пришлась по душе вышедшая в 1875 г. книга Осман-Бея "Завоевание мира евреями". Осман-Бей утверждал, что существует заговор "для достижения евреями господства над остальным миром".
   Всё это (или почти всё, остальное по заинтересовавшему его вопросу стало известно Георгию Сергеевичу из русскоязычной периодической печати уже в Германии) Пешнев сумел выяснить из немногочисленных книг по данной тематике, случайно обнаруженных им у знакомых, чаще всего переводов иностранных авторов, а также вкопавшись в книги в харьковской библиотеке Короленко. (Вот кто - В.Г. Короленко - на дух не переносил антисемитов!) Пешнев понял, что Гитлер, оказывается, только пошёл дальше своих средневековых предшественников - испанских и португальских властителей. Закон о "чистоте крови" (прообраз нацистского закона "Защита немецкой чести и немецкой крови", принятого на съезде НСДРП в Нюрнберге в сентябре 1935 года) впервые появился в Толедо ещё в 1449 году и преследовал цель создания общества, в котором нехристиане и нечистопородные христиане (то есть евреи по происхождению, даже если они и приняли христианство) могли получить только самую грязную работу. Подобные законы вскоре были приняты на всём Пиренейском полуострове и просуществовали в Испании до 1860 года, а в Португалии до 1773 года (то есть 400 и 300 лет!).
   А евреи, действительно, в те давние времена массово крестились, желая избежать гонений и думая о будущем своих детей и внуков, при этом часто чисто формально, продолжая втайне исповедовать религию своих предков. Поначалу и выкрестам приходилось несладко: им было запрещено работать в общественных учреждениях, вступать в профессиональные гильдии, поступать в большинство учебных заведений, на религиозную и военную службу. Жалобы новообращённых христиан на притеснения Римскому Папе Николасу V привели к осуждению последним законов о "чистоте крови", создавшим как бы два неравноправных класса христиан, и даже к отлучению от церкви их создателей, но расисты, в конце концов, победили, и эти законы продолжали действовать.
   Однако и христиане Пиренейского полуострова не были первопроходцами в создании антисемитских законов. После первого известного в истории документа, определяющего взаимоотношения евреев с другими народами (так называемого пакта халифа Омара, принятого в 720 г. и устанавливающего свободу вероисповедания для евреев, поскольку они, как и арабы, "люди Писания", произошли, согласно Библии, от одного предка, которым был Авраам), отношения к евреям в арабском мире всё более ожесточались, и известный халиф Гарун аль-Рашид уже обязал евреев носить конический колпак и жёлтый пояс - прообраз жёлтого знака на одежде, введённого нацистами.
   В Испании же, как и в Португалии, с течением времени, к XVI-XVII векам, всё труднее становилось проследить родословную "новых христиан", и потомки многих выкрестов стали преуспевать - в административных и финансовых учреждениях, в своей экономической деятельности, в армии и даже в церкви. Они вступали в браки с представителями знати, включая королевские дома. Но долго ещё легко было опять стать "второсортным" членом общества, и это случалось довольно часто, когда против кого-то свидетельствовал "чистокровный" христианин или даже просто распространялись слухи о том, что некто является потомком евреев.
   Несмотря на притеснения, евреи - и выкресты, и оставшиеся в своей вере - не погибали в эти столетия в массовом порядке. Даже инквизиция, учреждённая в Испании папской буллой от 1 ноября 1478 г. для искоренения любых ересей, главной из которых Великим Инквизитором Томасом Торквемадой был назначен иудаизм, не посягала на жизнь евреев, не скрывающих своей веры, а просто выслала их в 1492 году из Испании по указу вошедших в историю как "католические короли" Фернандо и Изабеллы - указу, который был официально признан незаконным лишь через пятьсот лет, в 1992 году, испанским королём Хуаном Карлосом. Инквизиция арестовывала и казнила публично скрытых еретиков - тех, кто, приняв христианство, продолжал быть приверженцем веры предков. Вообще-то говоря, отношение, за редким исключением, христианских иерархов, а вслед за ними и значительной части верующих к тем, кто исповедовал иудаизм, и в те времена, и во все другие - вплоть до современности, оставляло желать лучшего. Может быть, поэтому Римский Папа Иоанн Павел II счёл необходимым принести покаяние евреям от имени христиан-католиков. И недаром выдающийся русский религиозный философ В.С. Соловьёв, глубоко верующий православный христианин, читавший на смертном одре в 1900 году после причастия и исповеди псалмы на иврите и сотворивший молитву за еврейский народ, писал за четверть века до этого в своей статье "Еврейство и христианский вопрос", что христиане не научились относиться к иудеям по христиански. А ведь ещё херсонский и одесский православный епископ Никанор в начале 80-х годов XIX века говорил в одном из своих выступлений: "Мы должны быть едины с иудеями, не отказываясь от христианства, не вопреки христианству, а во имя и в силу христианства, и иудеи должны быть едины с нами не вопреки иудейству, а во имя и в силу истинного иудейства. Мы потому отделены от иудеев, что мы ещё не вполне христиане... Ибо полнота христианства обнимает собой и иудейство, и полнота иудейства есть христианство". Это высказывание не случайно. Оно основано на понимании общего библейского наследия, которое вызвало к жизни широко распространённый на Западе термин "иудео-христианство", подчёркивающий связь, преемственность обеих религий, поскольку христианство возникло в недрах иудаизма, развив многие положения Ветхого Завета (например, идею мессии, с приходом которого на Землю должно установиться Божье царство для всего человечества; в христианстве таким мессией является Иисус Христос, второго пришествия которого ждут верующие).
   Нацистам же было всё равно, какой веры придерживается человек, у которого хотя бы бабушка была еврейкой по крови. Все такие люди имели "нечистую", по гитлеровским представлениям, кровь и поэтому подлежали уничтожению. Таким образом, Гитлер в XX веке "усовершенствовал и развил" гонения на евреев, существовавшие с века XV-го... Его деятельность и привела к Холокосту, что в переводе с английского означает "всесожжение, жертвоприношение с помощью огня". Этот термин впервые появился в американской публицистике в 60-х годах прошлого столетия как символ крематориев лагеря смерти Освенцим, а с середины 70-х годов, после выхода на экраны голливудского художественного фильма "Холокост" получил всемирную известность.
   Холокост, знал Пешнев ещё со времени посещения Музея Катастрофы в Израиле, унес жизни свыше 6 миллионов человек (более 60% евреев, живших на Земле до прихода к власти нацистов), в том числе 2 миллионов на территории СССР. И его поразил позднее выясненный им мало известный факт, что перед самым нападением фашистской Германии на Советский Союз командирам немецких частей была разослано подробная информация о том, сколько живёт евреев в каждом из населённых пунктов, которые должны были быть захвачены, и сколько должно быть выделено солдат для их уничтожения... Очень жаль, что предпринятая Георгом Эльзером в ноябре 1938 года попытка уничтожения Гитлера и нацистской верхушки, традиционно собравшихся в знаменитой мюнхенской пивной отметить очередную годовщину неудавшегося фашистского мюнхенского путча (а прошло уже пятнадцать лет), оказалась не совсем удачной: от взрыва подложенной Эльзером бомбы погибло восемь нацистских бонз и шестьдесят три было ранено, но сам Гитлер, ушёл за тринадцать минут до взрыва... Дальнейшая судьба и Германии, и СССР, да и всего мира могла бы быть иной, но "история не терпит сослагательного наклонения". (Удивительно, но факт: на Гитлера готовилось около сорока покушений, но ни одно из них не было реализовано; мистика какая-то...)
   Многое из нацистского прошлого Германии Пешнев знал, собираясь переезжать в неё с семьёй. И уйти от этого было непросто. Георгий Сергеевич прекрасно помнил, как лет двадцать назад, после первой поездки Лизы в ФРГ её рассказы знакомым о полученных впечатлениях подчас вызывали неприятие: как же, ездила к "фашистам" и ещё восторгается... А в результате: многие из них уехали в Германию и теперь всем довольны. Так что уйти от, казалось бы, прочного неприятия Германии, оказывается, можно. У каждого этот процесс проходит по-разному, если вообще имеет место, поскольку у многих в подкорке эта проблема не существует, там только один инстинкт, удивительно точно отражённый в пословице (или поговорке? - Пешнев всегда путал эти понятия): рыба ищет, где глубже, человек - где лучше...
   Эти слова - "где лучше" - тоже находили в Георгии Сергеевиче не последний по своей значимости отклик, когда он пытался оценить экономическое состояние своей семьи (семьи сына - тоже) в суверенной Украине, свои перспективы в этом плане на родине и перспективы в случае эмиграции. К отъезду "насовсем" куда-то Пешнев долгое время не был морально готов, поэтому несколько отстранёно вначале рассматривал такую возможность, понимая, что уж Славе- то с семьёй ехать нужно обязательно. США отпадали из-за отсутствия там каких-либо родственников, "воссоединиться" с которыми было бы можно; Австралия и Канада - из-за возраста старших Пешневых, а если пытаться отправить только семью Славы, то необходимо наличие весьма значительной суммы денег и гаранта; оставались Израиль и Германия. В чём Лиза была полностью согласна с мужем, так это в том, что в Израиль они ни за что не поедут и не хотят, чтоб туда отправлялся сын: это чудесная страна, в этом они убедились воочию, когда навещали Петиковых, страна, которая может служить примером того, что могут сделать умные, энергичные и трудолюбивые люди на своей земле (малоизвестный факт: будущий император Наполеон Бонапарт, будучи после своего египетского похода в Иерусалиме, подписал в 1799 году вместе с местным главным раввином воззвание с призывом к евреям, где бы они ни проживали, "вернуть себе Обетованную землю Израиля", однако его пожелание осуществилось лишь через полтора столетия). Это страна, каждый уголок которой - сама история, и - одновременно - современное развитое государство, которое озабочено тем, чтоб быть сильным и цветущим (Пешневых особенно поразило, что под каждый росточек подведена тоненькая трубка, снабжающая его водой). Но, кроме внутреннего неприятия засилья ортодоксального иудаизма, от которого, в конце концов, можно было бы, наверное, абстрагироваться, просто не обращать на него внимания, как это сделали Петиковы, Пешневы хорошо понимали и то, что мирной жизни в окружении многомиллионного арабского сообщества, которое спит и видит, как бы уничтожить Израиль, там никогда не будет, и что же - из огня да в полымя?.. Ведь палестинские дети воспитываются - и дома, и в школе - в фанатичной ненависти к евреям, подготавливаются к тому, чтоб "во имя Аллаха" погибнуть в борьбе за "освобождение исконной земли Палестины" от пришельцев... Поэтому-то и эмиграция в Израиль с каждым годом уменьшается, а в Германию увеличивается. Георгий Сергеевич считал, что большинство еврейских семей, уехавших в Израиль раньше, до того, как Германия "открыла свои объятья", предпочли бы теперь эти "объятья", но кто тогда знал, что будет возможна эмиграция в Германию? И только часть евреев, в ком, действительно, проснулся - или всегда был - "зов предков" (Пешнев относился к ним с большим уважением, понимая, что такое возможно; таким был много лет назад его сотрудник Лёва, вечно хмурый, с тяжёлым характером человек, но классный специалист - вот кто "на дух" не переносил советскую власть), такие евреи всё равно поехали бы на "историческую родину", несмотря на возможность эмиграции в Германию. Подобные Лёве люди были и потом среди уехавших в Израиль, другую часть уезжающих и тогда, и сейчас составляют те, чьи родные давно в Израиле, обосновались там прочно, например, сыновья друзей Пешневых Вити и Светы Житомирских. Как ни не хотел Витя туда, но всё же уехал - куда денешься?.. В наши годы, думал Пешнев, надо быть ближе к детям и внукам...
   Что и говорить, большинство еврейских эмигрантов в Германии - беженцы "экономические", сбежали от разрухи, от невозможности в ближайшем будущем просто прокормиться на родине (все сбережения Пешневых, накопленные за годы работы, да и то, что осталось после смерти Лизиных родителей - доля Лизы, - всё это, хранящееся в сберегательной кассе, попросту пропало, и только как издевательство воспринималось решение "властей предержащих" Украины индексировать рублёвые вклады, умножив их на коэффициент 1,05 при переводе сумм, значащихся в сберегательных книжках, в гривны, поскольку возможность воспользоваться своим вкладом, сняв с книжки деньги, отложена тем же решением на неопределённое время; может быть, Асенька когда-нибудь получит эти деньги - даже не Слава, на которого Пешневы-старшие давно, ещё перед поездкой в Израиль, оформили завещание, а их внучка; Пешневы даже не взяли эти сберкнижки с собой в Германию - так и лежат в письменном столе Георгия Сергеевича в Харькове). Если говорить честно, то приехали Пешневы, как, собственно, и другие, в Германию отнюдь не потому, что якобы ежечасно чувствовали проявления антисемитизма. Как раз в последние годы, в отличие от советского периода, он - антисемитизм - никак не проявлялся (может, и тлел - и тлеет - подспудно, ожидая своего часа, когда вконец обнищавший народ, а это, не дай Бог, может случиться, будет искать "традиционного врага", виновника - в его понимании - своих бед и найдёт, как это было в прошлом, такого виновника в оставшихся, не уехавших никуда евреях, и тогда - только держись, "...бунт бессмысленный и беспощадный..."). Даже по украинскому телевидению еженедельно шла передача на еврейскую тематику, и - что было для Пешневых уж совсем удивительно - сам президент Украины поздравлял с экрана граждан с каждым значительным еврейским праздником (неужели лишь потому, что муж его единственной дочки, ставшим в период его правления одним из самых богатых людей Украины, - еврей?). Если б такое могли предположить Петиковы, готовясь уезжать в Израиль, вряд ли они предприняли бы этот шаг, а, скорее всего, дождались бы возможности эмигрировать в Германию, и тогда та череда случайностей, которая соединила Славу с Валей, не произошла, и его судьба сложилась бы иначе...
   Германия "открылась" для еврейской эмиграции в 1991 году (Георгий Сергеевич с удивлением узнал, уже живя в Германии, что сначала о приёме евреев заявила ГДР, чуть-чуть опередив ФРГ; до этого в ГДР проживало 10 тысяч евреев, в ФРГ - 35 тысяч). Разрешение на въезд в страну евреев явилось следствием официального покаяния властей ФРГ перед евреями за причинённые им немецкими фашистами страдания. Результатом этого, с целью постепенного восстановления в стране численности еврейского населения до довоенного уровня - а евреев насчитывалось тогда 600 тысяч, - стало принятое совещанием руководства федеральных земель решение распространить действие закона 1980 года о беженцах, принимаемых в рамках гуманитарной помощи (при определённом, оговоренным этим решением толковании указанного закона), на евреев из СССР, которые, благодаря этому, стали получать здесь статус "контингентных беженцев" - статус весьма привилегированный, по сравнению со статусом других эмигрантов. Не вдаваясь в подробности, можно сказать только, что этот статус позволяет безбедно (но и без излишеств) существовать в Германии - особенно людям пожилым, находящимся здесь на полном государственном обеспечении и требующим в силу своего возраста, в первую очередь, медицинской помощи, которую получить на родине стало практически невозможно - опять же, по экономическим причинам. Молодёжи - труднее, но поскольку статус предоставляет возможность, как и гражданам Германии, учиться и работать (если, конечно, найдёшь работу при существующей безработице), то при упорстве в достижении цели за несколько лет желающие "интегрироваться в немецкое общество", может, и не совсем "интегрируются", но, во всяком случае, определяются в здешней жизни. Особенно трудно иммигрантам в возрасте за сорок - им уже тяжелее, чем молодёжи, освоить немецкий язык на таком уровне, чтоб можно было работать по специальности (а значительная часть приезжающих по "еврейской линии" - на порядок больше, чем у немцев-переселенцев - имеют высшее образование, и в Германии можно подтвердить дипломы вузов по инженерным специальностям, кроме строительных профессий). Им приходится приниматься за неквалифицированную работу, а здесь - капитализм, потогонная система, и Пешневу с течением времени стали известны случаи, когда, чтоб выдержать ритм работы, некоторые вынуждено принимают лёгкие наркотики, а там - будь что будет...
   Приём евреев в Германию, как вычитал где-то Георгий Сергеевич (он не знал, можно ли этому верить), был обусловлен ещё "планом Маршалла", разработанным в США после Второй мировой войны и предназначенным для восстановления экономики Европы. Этот план предусматривал, что Германия, начиная с определенного, но заранее не оговоренного времени, как только будет восстановлено её хозяйство и экономика страны достигнет достаточно высокого уровня развития, станет осуществлять соответствующие меры, направленные на восстановление полнокровной еврейской общины на своей территории. И вот такое решение, - правда, не законодательного характера - было оформлено в 1991 году (соответствующий закон, регулирующий приём в Германию иммигрантов, в том числе евреев из постсоветского пространства, уже принят, но ещё не вступил в силу; при этом понятие "контингентный беженец" в нём уже не фигурирует). В результате к началу нового века только членов еврейских общин в Германии было более ста тысяч человек, а с учётом того, что один еврей вывозил в Германию и членов своей семьи - не евреев, то общее количество еврейских "контингентных беженцев" раза в два - два с половиной больше.
   Но, как начал считать Пешнев, постепенно узнавая о внутренней жизни Германии намного больше, чем он имел о ней представление до приезда сюда на постоянное место жительства, не только моральные обязательства вынудили Германию разрешить евреям из бывшего СССР переселяться в страну, такое решение было, видимо, и результатом озабоченности властей постоянно ухудшающейся демографической обстановкой: коренные немцы рожают всё меньше и меньше, с начала 70-х годов количество детей составляет примерно 65% от численности, необходимой для простого воспроизводства населения, и если так будет продолжаться, то коренное население Германии сократится в течение XXI века до 20 миллионов человек, то есть до уровня конца XVIII столетия. И уже к 2040 году, совсем скоро, без притока новых иммигрантов население страны может сократиться с сегодняшних 84 миллионов (в это число входят не только представители титульной нации) до 64 миллионов, а это значит, что, учитывая растущую продолжительность жизни в Германии и, следовательно, непропорциональное увеличение числа пенсионеров, по сравнению с людьми трудоспособного возраста, знаменитая социальная система Германии, основанная на высоких налогах как с работодателей, так и с работающих, и уже сейчас дающая сбои, придёт к полному краху. Вообще-то говоря, такое положение предвидели разработчики самой щедрой, пожалуй, в мире социальной системы, поскольку, предлагая Аденауэру её внедрить, на его вопрос, сколько же сможет просуществовать такая система, не разорив страну, сказали ему, что лет тридцать. Говорят, что Аденауэр ответил тогда в том смысле, что до того времени он не доживёт, и "запустил" её... Сознавая, что демографическая ситуация в стране становится всё хуже и хуже, власти, открывая "еврейскую линию" иммиграции, не учли, правда, то обстоятельство, что в еврейских семьях, прибывающих из постсоветского пространства, не так много детей, как, например, у турок, а часто приезжают только пожилые еврейские пары, надеясь на обеспеченную старость (как, собственно, и сами Пешневы); Георгию Сергеевичу были знакомы много таких пар, дети которых, получившие, как правило, хорошее образование и ставшие квалифицированными специалистами, нашли себе применение - с неплохим заработком - на родине (в отличие от сына Георгия Сергеевича и Лизы), и, естественно, дети этих детей вряд ли когда-нибудь переселятся в Германию, чтоб улучшить её демографическое положение... Таким образом, еврейские "контингентные беженцы", обходящиеся достаточно дорого немецкому налогоплательщику (среди двух с половиной миллионов получателей социальной помощи около четверти составляют иностранцы - конечно, не только, евреи, но и они тоже в немалом числе), не в состоянии, пришёл к выводу Пешнев, помочь Германии решить проблему необходимого стране демографического взрыва, здесь нужны более кардинальные меры - нужна иммиграция в более значительных масштабах. Но если это случится, то такая иммиграция неминуемо превратит немцев - вот парадокс! - в национальное меньшинство на своей собственной земле, и тогда вряд ли здесь будет превалировать немецкий язык и немецкая культура, и возникают большие сомнения в сохранении в таком случае исконных немецких добродетелей, менталитета немцев... Георгий Сергеевич полагал, что Германия, какая бы партия ни пришла к власти на очередных выборах, не скоро решится на подобные кардинальные изменения в своей иммиграционной политике, и, следовательно, экономическое положение страны будет постепенно ухудшаться, несмотря на последние законы, касающиеся как иммигрантов, так и "режима экономии" в социальной сфере. Дай Бог, думал он, что совсем плохо станет, когда его уже не будет в живых, но что будет со Славой и Асенькой?.. С другой стороны, Пешнев был с некоторых пор уверен в этом, всё равно когда-нибудь произойдёт "исламизация" Европы, которая уже сейчас постепенно, "тихой сапой" идёт, набирает силу за счёт выходцев из стран Азии и Африки, сумевших тем или иным путём закрепиться на территориях, некогда сплошь христианских.
   Среди пожилых еврейских иммигрантов часто встречались ветераны Великой Отечественной войны, в особые дни - такие как 9 мая - на их праздничных пиджаках красовались орденские планки, и Пешнев поневоле думал о том, что вот истинная гримаса истории: нищие победители прибыли на иждивение богатых побеждённых... Многие, очень многие евреи были на фронте, а не отсиживались, согласно расхожему мнению, "в Ташкентах". Ставшие известными в последнее время статистические данные свидетельствуют о том, что более полумиллиона евреев принимали участие в боевых действиях во время войны, из них - 115 военачальников разных уровней, 144 человека стали Героями Советского Союза, а 12 евреев - кавалерами ордена Славы всех трёх степеней, ордена, который заслужить можно было только непосредственно в бою, совершив нечто выдающееся, свидетельствующее об отваге.
   Надеясь на лучшее и понимая, что одной из главных причин эмиграции евреев из стран постсоветского пространства являются их надежды на повышение уровня материального обеспечения своей жизни, Пешнев не мог не отразить это своё понимание в приветствии соотечественникам по случаю наступления нового тысячелетия, которое он зачитал на праздновании Нового года, организованном не общиной, отмечающей лишь иудейские религиозные праздники, а городским еврейским землячеством:
  
   Пришло к концу тысячелетье,
   И завершающийся век -
   Пример того, как в лихолетья
   Способен выжить человек.
   Как будто этот век итожа,
   Давно, за тысячи колен,
   Сказал мудрец: "Не дай нам, Боже,
   Жить всем в эпоху перемен!"
   За всё, что было, кто в ответе?
   Всевышнего винить ли вновь?
   Но он нам дал на этом свете
   Надежду, веру и любовь.
   И в этом веке сквозь ненастья,
   Сквозь будни, труд, через года
   Несли в душе мы жажду счастья -
   Оно случалось иногда.
   Любовь, и дети, и успехи
   На нашем "фронте трудовом",
   Друзья - всё это в судьбах вехи,
   Значительнейшие притом.
   В Германии мы поневоле:
   Ведь, что греха таить, сюда,
   Искать хоть в чём-то лучшей доли
   Мы прибыли - и навсегда.
   На нас пусть ниспошлёт Европа
   Здоровье, радость - благодать:
   Нам нужно свой немалый опыт
   Успеть бы внукам передать...
   А новый век - не за горами.
   В нём детям, внукам жить и жить.
   И нам жить тоже, ведь мы с вами -
   Веков связующая нить.
   Так пусть же в том тысячелетье,
   Что брезжит за окном уже,
   Не будет войн, вражды на свете
   И воцарится мир в душе.
   Пусть новая придёт эпоха,
   В которой станет жизнь светлей,
   В которой даже слово "плохо"
   Исчезнет вдруг из словарей.
   Пусть принесёт эпоха эта
   Успех и счастье в каждый дом.
   Всем - радости, здоровья, света!
   Удачи на пути своём!
  
   Да, действительно, выпало Пешневу жить в эпоху перемен, в непростое время, и он принял наступившие перемены, но - с оговорками, потому что не всё было ему по душе, даже если бы не возникли проблемы материального плана. Этих оговорок, наверное, не существовало бы, будь он помоложе, без накопленного жизненного багажа, без привычно существующих в душе опасений "как бы чего не вышло" - не получилось то, что может негативно отразиться на семье в случае, если он станет сильно рисковать, пытаясь, воспользовавшись неразберихой в стране, быстро обогатиться, как это сделали многие более молодые и не отягощённые в большинстве своём нравственными принципами "рисковые" люди. Хотя он и пытался... Тогда бы Лиза не задавала ему теперь вопроса: "Юра, ну почему ты не богатый, ведь ты же такой умный?.." - вопроса, в ответ на который муж отшучивался, зная про себя, что он не такой уж умный, коль обстоятельства жизни (обстоятельства, которыми он должен был, по идее, управлять) вынудили его согласиться на эмиграцию. Увы, думал Пешнев, человек не властен выбирать время своей жизни, оно даровано нам свыше, и надо принимать её - жизнь - как есть, несмотря ни на что. Это - вроде погоды, которая не зависит от желаний человека и которую - любую, как и любую жизнь, - как говорится в песне из кинофильма Рязанова "Служебный роман", "надо благосклонно принимать". Да, на родине стало больше свободы, но ведь прав был Гёте, когда писал, что "тот, кто обещает одновременно свободу и равенство, либо фантаст, либо шарлатан". А равенство, которого и раньше фактически не было, оно только декларировалось, теперь вообще превращалось в пустой звук...
   Своё стихотворение Георгий Сергеевич переслал по электронной почте в Израиль Вите Житомирскому. Через несколько дней тот откликнулся - тоже в стихотворной форме (вот уж не ожидал Пешнев, что Витя будет писать стихи на досуге, а досуг у него теперь полный - он болеет, почти не выходит из дому). Витя прицепился к строчкам про опыт, который надобно бы передать внукам, он был с ними не согласен, поскольку считал, что опыт этот у них у всех негативный, и закончил ответное послание так:
   Немалый опыт. Как не удивиться
   несбыточности наших устремлений...
   Как радостно, что он не пригодится
   в формировании новых поколений.
   Немалый опыт, наш немалый опыт -
   источник знаний и оплот науки...
   Но что это? Раздался громкий топот:
   промчались мимо выросшие внуки.
  
   Наверное, Житомирский был в какой-то степени прав - Пешнев мог судить об этом по своей Асе, но как хотелось всё же передать ей хоть что-то из того, что он знает о жизни...
   Несмотря на всю важность уровня материального состояния будущих эмигрантов, экономические проблемы на родине, считал Георгий Сергеевич, - это не единственная, а может, и не основная причина еврейской эмиграции в Германию. Многие из прибывших эмигрантов были вполне материально обеспечены, но, тем не менее, приложили немало усилий, чтоб покинуть постсоветские государства, и иногда тратили для этого большие деньги (последнее - в случае затрат на приобретение "еврейских документов", что, конечно же, имело место). Возможно, главная, пожалуй, причина еврейской эмиграции - во всяком случае, что касается его, Пешнева, семьи, да и многие другие говорили об этом, - страх, постоянный страх за детей и внуков, за их жизнь (даже в прямом понимании этого слова), которой грозила постоянная опасность в обществе, становившемся всё более криминальным. Опасно было вечером ходить в полутёмном городе, опасно отпускать внучку в школу, опасен был тот мелкий бизнес, которым поневоле пришлось заниматься Славе (как и многим другим молодым людям из интеллигентных семей), чтоб как-то содержать семью, поскольку на мизерную преподавательскую зарплату, которую ещё и не платят вовремя, не проживёшь... Ярким примером ситуации, в которую попали преподаватели в Украине к концу XX века, было бедственное положение троюродной сестры Георгия Сергеевича Иры, которую Пешневы встретили у Мариши ещё во время своего первого посещения Харькова через год после отъезда в Германию. Она была уже давно на пенсии, но по-прежнему преподавала в музыкальной школе и, несмотря на это, не могла позволить себе сесть в "коммерческий" автобус, чтобы доехать от Мариши домой, в отдалённый район города - в таком автобусе надо было оплачивать проезд, а в обычном городском транспорте, который работал с каждым годом всё хуже (только метро функционировало в прежнем режиме), по пенсионному удостоверению можно было ездить бесплатно; бывало, как рассказывала Ира, если она возвращалась домой вечером, то от последней станции метро ей приходилось идти несколько километров пешком - трамваи не ходили, а в платный автобус, который курсировал там, она не садилась, экономя деньги...
  
   В Харькове и бизнес самого Георгия Сергеевича постоянно проходил "на грани фола". Необходимость зарабатывать дополнительно деньги появилась ещё до развала Союза, когда цены на всё неизмеримо выросли, а после обретения Украиной независимости и с введением карбованца, заменившего рубль, стало совсем невмоготу, поскольку доцентской зарплаты Пешнева стало хватать максимум на две недели, да ещё квартира, телефон и прочее требовали оплаты. В том бардаке, в который превратилась страна - пусть временно, но превратилась - надо было как-то выживать... Он стал собирать под эгидой какой-нибудь из расплодившихся организаций, имеющих официальный статус, "временные творческие коллективы" для выполнения конкретных заказов предприятий - благо, знакомых руководящего звена на этих предприятиях у Пешнева было много, и они не оставались "в накладе", оформляя заказы на работы; он зарегистрировался в качестве участника первой в городе товарно-сырьевой биржи, а потом основал своё малое частное предприятие "Зевс" с обширным списком возможных направлений деятельности, зафиксированных в уставе "Зевса". Своя "фирма" позволяла иметь счёт в банке, получать и отправлять деньги по безналичному расчёту, и долгое время Георгий Сергеевич занимался обычной перепродажей чего угодно: узнавал, что из материалов требуется какому-либо предприятию, находил тех, у кого эти материалы имелись и продавались, и разница в стоимости покупки их и продажи оседала на его счёте. Но наличные деньги, согласно существующим законам, можно было взять со счёта лишь на зарплату и командировочные, да и разнообразные налоги были такими, что оставалось мало что от заработанного, и поэтому Пешнев, как и другие представители так называемого "малого бизнеса", всё чаще стал прибегать к "обналичиванию" денег, чему было изобретено много способов. Часто он проводил эту операцию, минуя собственный счёт в банке, это было выгоднее, поскольку существовали фирмы со льготным налогообложением и частные предприниматели - и те, и другие умудрялись выплачивать наличными до 80% суммы, поступившей на их банковский счёт, а иногда и больше, и Пешнев, имея постоянную клиентуру среди тех, кому всегда нужны были наличные деньги, говорил своим клиентам, куда перевести "безналичную" сумму, и гарантировал своим словом получение ими наличных, оставляя, естественно, часть денег себе. Технические разработки для предприятий, связанные, в основном, с компьютерами, встречались всё реже и реже, они проходили через "Зевс", Пешнев в таких случаях оформлял в своё предприятие на временную работу исполнителей, а иногда, чтоб иметь больший доход, формально переадресовывал такую работу субподрядчику, каковым становилась какая-либо "обналичивающая" фирма (так он поступал, например, с заказами, полученными от Гринёва). Бывало, что коммерческая деятельность приносила не доход, а убытки - как в случае предновогодней продаже ёлок, инициированной товарищем детских лет Пешнева Яшей Труновским (их мамы были подругами с довоенных времён, и, как говорил Яша, помня рассказ своей мамы, маленькие сыновья подруг сидели рядом на горшках, когда их родители встречались у кого-то дома; отец Яши погиб на фронте, мать умерла через несколько лет после возвращения из эвакуации, и он рос в семье брата отца). Пешнев с Труновским после школьных лет долго не виделись, потом случайно встретились на Пушкинской - Яша, оказывается, работал неподалеку, напротив "Гиганта", в НИИ лесного хозяйства. Однажды, в "постперестроечные" времена, дело было в двадцатых числах декабря, он предложил Пешневу закупить пополам в недалёком лесхозе, директор которого был ему знаком, грузовик ёлок и реализовать их на Благовещенском базаре. Они оплатили ёлки, Георгий Сергеевич нанял двух молодых ребят, один из которых был сыном его покойного бывшего сотрудника, Пешнев этому парню полностью доверял, поскольку тот уже выполнял некоторые его поручения, связанные с наличными деньгами, и эти ребята поехали в лесхоз и пригнали грузовик на базар. Но, как выяснилось, ёлки были плохими, отбракованными, не ёлки, а "палки", продавались они плохо, как ни снижали ребята на них цены, и в результате - сплошной убыток... Как стало понятно Пешневу впоследствии, когда он и Труновский провели всё-таки несколько удачных совместных операций, Яша вообще был человеком "рисковым". Их сотрудничество кончилось внезапно: Яша умер - второй, как оказалось, инфаркт... А причиной инфарктов, как понимал Пешнев, явилось поведение детей Яши: ему не раз приходилось выручать сына из милиции (сын имел филологическое образование, уехал, было, в Германию, но затем вернулся, был он неуравновешенным по характеру, постоянно попадал в какие-то переделки), а дочь, некрасивая и болезненная, только что окончившая школу, связалась с каким-то "лицом кавказской национальности", открыто жила с ним. Было Яше всего 58 лет...
   Не раз в операциях и по купле-продаже, и по "обналичиванию" Георгию Сергеевичу приходилось переживать неприятные минуты, и только предусмотрительность и, можно сказать, в некотором роде везение спасали его от крупных неприятностей. Однажды он прочёл в местной рекламной газете, что предприятию в каком-то дальнем районе области срочно требуется вагон цемента определённой марки и обязательно в мешках, а не россыпью. Георгий Сергеевич позвонил по указанному телефону, согласовал цену, которую предприятие обязывалось уплатить, и послал в Балаклею, где находился крупный цементный комбинат (в его строительстве когда-то, вскоре после окончания вуза, участвовал муж Инны Давид), парня Гену, уроженца тех мест. Гена постоянно подрабатывал у Пешнева - ездил с его поручениями к заказчикам, к продавцам и покупателям, отвозил и привозил документы, сопровождавшие каждую сделку. У Гены на комбинате было много знакомых, он договорился, что "Зевс" купит там вагон цемента по цене, меньшей, чем она была оговорена Георгием Сергеевичем с возможным покупателем. Когда Гена позвонил из Балаклеи, Пешнев сказал ему, чтоб он привёз с комбината счёт-фактуру, а сам тут же позвонил на предприятие, заинтересованное в приобретении цемента, сообщив, что высылает почтой свою счёт-фактуру, и попросил незамедлительно перевести деньги на счёт "Зевса". Деньги на счёт поступили быстро, Пешнев оплатил счёт-фактуру, привезенную Геной, и тот с копией "платёжки" опять поехал в Балаклею - получить цемент и отправить его железной дорогой в адрес потребителя. Гена всё сделал, привёз Георгию Сергеевичу документы о том, что железная дорога взяла на себя доставку груза в таком-то объёме, и, казалось, операция завершена благополучно с приличным доходом. Однако через неделю Пешневу позвонил заказчик, сообщив, что вагон-то пришёл, но наполовину пустой, и "Зевсу" надо вернуть часть уплаченных денег. Но у Георгия Сергеевича на руках были документы, из которых следовало, что цемент отгружен в полном объёме, он ответил по телефону, что очень сожалеет - наверное, разворовали по дороге, но "Зевс" здесь не при чём, он сегодня же вышлет копии имеющихся документов, и пусть заказчик предъявляет претензии железной дороге...
   В другой раз Пешнев выполнял заказ крупного харьковского завода на поставку леса-кругляка, который был им обнаружен на базе одной из новых торгово-посреднических фирм. По условиям сделки завод получал лес "самовывозом", то есть посылал специальную машину на базу, где её под присмотром Гены загружали, оформляли документы, и машина в сопровождении Гены отвозила лес на склад завода, потом Гена получал приёмо-сдаточный акт, а затем снова направлялся с машиной на базу. Так продолжалось несколько дней, но когда оставалось несколько ездок, после первого рейса машины в последний день начальник отдела снабжения завода, который подписывал приёмо-сдаточные акты и ставил свою печать на них, сказал Гене, что он срочно уезжает в командировку, поэтому он сейчас оформит акты на оставшуюся часть леса, которую сегодня вывезут, и отдал эти документы Гене. И надо же такому случиться: машина поломалась по пути на базу, другой, пригодной для перевозки леса, у завода не было, ту машину чинили неделю, и когда она снова пришла на базу (Гена был предупреждён через Пешнева, когда будет вывозиться остаток леса), леса там уже не было - фирма продала его ещё раз. Георгий Сергеевич поехал в эту фирму "выяснять отношения", но бритоголовые "бычки" из охраны передали ему слова хозяина, к которому его так и не пустили, чтоб он, Пешнев, больше здесь не появлялся, иначе хуже будет (глядя на "бычков", Георгий Сергеевич не сомневался, что переданные ему слова - правда...). Когда же через некоторое время он получил письмо с завода, в котором заводской юрисконсульт предлагал "Зевсу" вернуть часть оплаты за лес и грозил передать дело в арбитражный суд, Пешнев письменно ответил, что против суда не возражает, и приложил к своему письму копии всех документов. На этом дело и заглохло. В конце концов, не он же виноват в том, что завод не смог во время вывезти весь лес! "С волками жить..."
   А сколько было случаев, когда Пешнев перечислял деньги продавцу за какой-то товар, но не получал его, хотя всё было сначала согласовано, и ему приходилось буквально "выцарапывать" свои деньги обратно!.. Но эти неприятности казались мелкими по сравнению с тем, что ожидало Георгия Сергеевича, когда его пытались "кинуть" (то есть нагло обмануть; это жаргонное слово стало необычайно популярным в "новые времена") при "обналичивании" чужих денег. Один из постоянных клиентов Пешнева попросил его "обналичить" особо крупную сумму, Георгий Сергеевич договорился с фирмой, которая уже неоднократно проделывала для него эту процедуру, фирме были перечислены деньги, но когда Пешнев в назначенное время пришёл за "наличкой" в гостиницу "Харьков", где снимала фирма помещение под свой офис, дверь была закрыта, на звонок никто не отвечал. Он вышел из гостиницы, не зная, что делать и даже сначала не обратил внимания на подъехавший фургон, куда начали загружать вынесенные из гостиницы компьютер и "ксерокс", но потом среди грузчиков узнал одного из охранников фирмы. Он подошёл к нему, тот сказал, что фирма переезжает, а директор ещё наверху, в офисе. Пешнев бегом поднялся на четвёртый этаж, дверь была открыта, но в офис его не пустил другой охранник, хотя он слышал голос директора и сказал охраннику, что пришёл по договоренности. "Пусть катится..." - снова услышал Пешнев голос директора, и охранник грубо вытолкал Георгия Сергеевича в коридор и закрыл дверь. В полной растерянности Пешнев спустился вниз, к фургону и остановившейся рядом иномарке, за рулём которой сидел знакомый ему шофёр директора, надеясь, что здесь он всё-таки сумеет встретить директора и выяснить, что же произошло. Но в глубине души Георгий Сергеевич понимал, хотя и не хотел этому верить, что его "кинули" на крупную сумму, и как он будет теперь расплачиваться со своим клиентом? Однако Пешневу повезло: подъехала ещё одна иномарка, из неё вышел - в малиновом пиджаке, несколько обрюзгший (сколько лет они не встречались? И не вспомнить...) Виля Доскалёв, его сосед по квартире в доме за Госпромом, где прошли его "детство, отрочество, юность".
   - Юра, ты?
   - Привет, Виля. Вот уж не ожидал тебя встретить. Я и не знал, что ты в Харькове.
   - Я недавно вернулся... - Виля скривился в подобии улыбки. - А мать умерла... Ты знаешь?
   - Знаю. Я недавно встретил твою сестру. Даша когда-то работала у моего товарища, Петикова.
   - Слышал. А что ты здесь делаешь?
   - Да вот, меня, кажется, "кинули"...
   - Кто?
   Пешнев назвал фамилию директора и название фирмы.
   - А, - сказал Виля, - этот может... Подожди здесь. Какая сумма?
   Георгий Сергеевич назвал.
   - В валюте?
   - Да, в долларах.
   - Ну, подожди...
   Полчаса ожидания показались Пешневу вечностью. Наконец, Доскалёв вышел с бумажным коричневым пакетом в руке.
   - Здесь всё, держи, сосед, - сказал он, отдавая пакет Георгию Сергеевичу. - Можешь не пересчитывать. Я его давно, этого Кирюшку, знаю, тот ещё жук, не чета мне, - он опять криво улыбнулся.
   - Спасибо, Виля. Что б я без тебя делал? Подожди, я отдам тебе то, что сам "наварил" на этой операции. Деньги-то чужие... Не знаю, как бы расплатился, если б не ты...
   Сказав это, Пешнев посмотрел на Доскалёва, тот никак не отреагировал, и Георгий Сергеевич понял, что правильно сделал, решив заплатить ему за услугу. Он залез рукой в пакет, на ощупь отсчитал купюры, заглянул внутрь пакета, не вынимая руки, чтоб убедиться, что держит стодолларовые "бумажки", свернул их вчетверо и, вынув руку, положил их в карман пиджака Вили.
   - Ещё раз - спасибо.
   Он пожал всю в татуировке руку Доскалёва, и они расстались. По дороге домой Пешнев подумал, что так и не расспросил Вилю, чем тот занимается, где живёт; впрочем, чем занимается - можно догадаться, чем может заниматься человек, чуть ли не половину жизни проведший "в местах, не столь отдалённых"?..
   Чтоб расплатиться с клиентом, Георгию Сергеевичу пришлось доложить немного из своих сбережений: Доскалёву он отдал больше, чем заработал, но не мог же он в тот момент искать, где бы разменять купюру?
  
   Все неприятности, с которыми сталкивался Пешнев в своём бизнесе, стали казаться мелочью, когда его вдруг вызвали, позвонив домой, в милицейское управление по борьбе с экономическими преступлениями. Ему было предложено принести с собой всю документацию по одной сделке, в которой Георгий Сергеевич выступал в качестве посредника и которая была связана с "обналичиванием" бюджетных, как он понимал, денег, выделенных крупному городскому НИИ на какие-то разработки. Пешнева привлекли к этому делу два брата-близнеца, молодые парни, являющиеся частными предпринимателями. Через них - то через одного, то через другого - Георгий Сергеевич неоднократно проводил подобные операции, и они обратились к нему, попросив заключить с НИИ договор на разработку ряда приборов (приборы эти, на самом деле, уже были разработаны в самом НИИ, но руководство института хотело получить "живые" деньги), а затем привлечь их, частных предпринимателей, в качестве якобы субподрядчиков для выполнения этих работ, оставив на банковском счёте "Зевса" некоторую сумму за услуги, а фактический расчёт с руководством института эти ребята должны были провести сами. Это предложение Пешневу было вызвано тем, что НИИ не имел право напрямую заключать договора, оплачиваемые из бюджетных средств, с частными предпринимателями, а мог иметь дело только с "юридическими лицами". Всё так, в конце концов, и было сделано, но через полгода в НИИ нагрянула ревизия, на свет выплыл этот злополучный договор с "Зевсом", ревизоры почувствовали что-то неладное, и дело закрутилось... На допросах у следователя, молодого человека, держащегося с Пешневым достаточно уважительно, когда он узнал, что тот работает доцентом в вузе, Георгий Сергеевич твёрдо держался одной и той же версии: он заключал субподрядные договора с частными предпринимателями по просьбе НИИ, который знал, что те имеют возможность провести разработку нужных приборов, и "Зевс" был лишь промежуточным звеном, поскольку НИИ не мог официально оформить с ними договорные отношения. И он, Пешнев, подписал акт на завершение работ по договору с НИИ только после того, как разработанные приборы были приняты институтом и этот акт был оформлен со стороны НИИ. Георгия Сергеевича вызывали на допросы трижды, каждый раз он плохо спал ночью перед тем, как идти в управление, каждый раз он со страхом думал, что ему не вернут паспорт, который он сдавал в бюро пропусков, - арестуют, и всё... Допросы длились долго, следователь время от времени возвращался к вопросам, которые задавал раньше и на которые уже получал ответы, стараясь подловить Пешнева не несоответствии его показаний, Георгий Сергеевич долго писал объяснительные записки, подробно излагая всё, что считал нужным в них отразить, а Лиза дома не находила себе места, ожидая его возвращения... После первого допроса, Пешнев позвонил близнецам, встретился с ними, предупредил о сложившейся ситуации. А после третьего следователь сказал ему:
   - Не ваше, Георгий Сергеевич, это дело - бизнес... Подставят вас, в конце концов...
   И Пешнев понял, что для него допросы, кажется, закончились благополучно, но долго ещё боялся, что его опять вызовут в управление к следователю, и тогда решил, что надо-таки уезжать и ему с Лизой в Германию...
   Последней каплей, которая только подтвердила это его решение, стало то, что однажды, в начале 97-го года, его пригласили в отдел кадров вуза и предложили подписать годичный контракт на работу, мотивируя это тем, что таково новое положение, которое касается всех преподавателей предпенсионного возраста: они до истечения срока избрания на должность (у Пешнева такой очередной четырёхгодичный срок, после чего объявлялся новый конкурс, проходивший чисто формально, заканчивался через два года) должны оформлять ежегодно такие контракты. Георгий Сергеевич ответил, что подумает, поинтересовался на других кафедрах (на своей он был самым старшим по возрасту), убедившись, что и там ряд преподавателей уже подписали такие контракты, и пошёл к Володе Норенко, ставшему к тому времени уже проректором института по научной работе и одновременно возглавляющему кафедру, на которой работал Пешнев.
   - Что поделать, - сказал Норенко, - таково новое положение...
   - Скажи мне начистоту, Володя, значит ли это, если я подпишу контракт, что через год меня могут просто уволить?
   - Могут. Это не обязательно, но могут. Из министерства пришло предписание о сокращении численности преподавательского состава - нет достаточного финансирования, и в первую очередь это коснётся, естественно, пенсионеров.
   - А если я не подпишу контракт? - спросил Пешнев.
   - Нельзя не подписывать. В таком случае могут уволить уже сейчас - по сокращению штатов...
   Георгий Сергеевич пошёл в отдел кадров и подписал контракт, надеясь, что до окончания его срока он в вузе не проработает. Только бы поскорей получить разрешение на ПМЖ в Германию...
  

2.

  
   Разрешение на въезд в Германию пришло в мае - через четырнадцать месяцев после сдачи анкет в немецкое консульство в Киеве. И сразу же началась подготовка к отъезду: переводы документов об образовании и трудовых книжек на немецкий язык, получение загранпаспортов, распродажа того, что можно было продать - пусть за бесценок, но всё же... Первого октября Пешнев уволился из института, проработав в нём - день в день! - ровно шестнадцать лет, и они с Лизой поехали в Киев, взяв с собой и паспорта Славы и Нины, чтоб получить въездные визы в Германию.
   Когда они приехали в Киев, было очень холодно, шёл время от времени дождь, на улице - на противоположной стороне от нового здания консульства, построенного неподалёку от самого посольства, но на другой улице - нарастала толпа. Пешневы приехали ранним поездом, поэтому оказались в первой двадцатке тех, кто хотел сдать паспорта для получения виз. Люди всё прибывали. Здесь, кроме таких, как они, собирающихся уезжать в Германию по линии еврейской эмиграции, были "русские немцы", тоже уезжающие на ПМЖ, а также командированные в Германию и те, кто приехал уже получать паспорта с визами; наконец, здесь находились жаждущие взять анкеты на ПМЖ (этих людей было очень много). Среди толпы ожидающих крутилась масса представителей различных транспортных фирм, занимающихся перевозками пассажиров и их багажа в Германию, - они раздавали рекламные листки, и Георгий Сергеевич взял штук пять-шесть различных, так как ещё не решил, каким образом они будут отбывать в эмиграцию. В Харькове были три такие фирмы, но одна только начинала подобного рода работу, и что-то у неё не ладилось; у другой автобус в Германию проходил через Харьков транзитом из Днепропетровска, и было несколько случаев больших (до суток) опозданий; впечатления знакомых о третьей фирме - она называлась "Прогресс", - уже уехавших с её помощью и написавших Пешневу об этом по его же просьбе, были ужасны (туалет в автобусе, как правило, не работал, проход между креслами забит вещами так, что встать с кресла, чтоб размять затекающие ноги, невозможно).
   Наконец, пришло время, и всю собравшуюся толпу, попытавшись как-то её упорядочить, впустили во двор консульства. Это была обширная площадка под навесом с шестью или семью секциями, в каждой из которых выстраивалась очередь "по направлениям": сдавать паспорта, получать их, для командированных и тому подобное. Пешневы стали в свою очередь, сформировавшуюся ещё на улице, и одновременно - в очередь на получение анкет, поскольку их приятели Богуславские просили их об этом, дав им свои паспорта и свидетельства о рождении, а также такие же документы мамы Гарика. Богуславские долго не могли решиться: ехать - не ехать? И куда? Дело в том, что их единственный сын уже жил в Израиле и давал им понять, хотя и помогал им систематически материально, что будет не в восторге, если и они переберутся в Израиль...
   Вскоре подошла и очередь Пешневых, они без проблем сдали паспорта для получения немецких виз, потом ещё раз отметились в очереди за анкетами для Богуславских, которые должны были выдаваться с двух часов дня, и пошли звонить в Харьков Славе, чтоб сообщить о благополучном исходе дела. Перекусив в какой-то "забегаловке", они снова вернулись в консульство и здесь очень долго ждали (очень замёрзли! А у Лизы, к тому же, начинался флюс...) своей очереди войти в здание и получить анкеты. Наконец, и это дело было выполнено, они по дороге на вокзал зашли поужинать в кафе универмага "Украина", Георгий Сергеевич купил бутылку коньяка и, чувствуя, что заболевает, тут же выпил, чтоб согреться, половину (Лиза тоже чуть пригубила) и сразу захмелел, после чего они добрались до вокзала и уехали домой поездом, который отправлялся из Киева в шесть с минутами вечера.
   Через неделю в Киев за паспортами с уже проставленными визами съездили Слава с Ниной (Нина до этого никогда не была в Киеве и хотела хоть немного посмотреть город).
   С этого времени начался последний этап подготовки к отъезду, длившийся месяц. Георгий Сергеевич договорился с молодым парнем Гришей, владельцем микроавтобуса с прицепом, что он отвезёт Пешневых в Нюрнберг. Гриша, конечно, запросил больше, чем им стоило бы, если бы они поехали автобусом, но трудности такой поездки пугали Георгия Сергеевича. А Гриша уже с десяток раз совершил вояж в Германию, перевёз, в том числе, две знакомые Пешневым семьи (последней из них была семья школьной классной руководительницы Славы, которая когда-то удивлялась тому, что Слава собирается поступать учиться на иняз, а не на физмат; иначе бы, наверное, сложилась судьба сына, часто думал Пешнев, если бы тогда послушались совета учительницы-математички; а за годы занятий языками у Славы так "перестроились мозги", что теперь он даже не может запомнить номер своего телефона...) В общем, поехали Пешневы с Гришей и - достаточно комфортно, так как вещи были в прицепе, а в салоне микроавтобуса на свободном от двух двойных сидений пространстве положили ковёр, на него - два надувных матраса, и Лиза с мужем и Асенька две ночи пути спали (Слава с Ниной - днём), укрывшись пледами. Провожали Пешневых из их квартиры на Пушкинской, помогая загрузиться в микроавтобус, двоюродный брат Лизы Олег и Гарик Богуславский, принесший сумку со старым ватным одеялом, которое они расстелили на полу машины под ковром. К дому Славы, куда Гриша заехал, чтоб забрать Нину и Асеньку, а также их вещи, подошла ещё раз попрощаться со всеми Мариша.
   Дорога, конечно, была не без приключений - из-за разгильдяйства Гриши, исповедовавшего, видимо, принцип "авось, пройдёт", тем более, что его предыдущие поездки, как он говорил, прошли "без сучка - без задоринки". Единственное, о чём он предупредил Пешневых перед отъездом, это было то, чтоб Георгий Сергеевич положил где-нибудь сверху в карман 100-150 долларов - для таможни, если будет в этом необходимость. Такой необходимости как раз и не было. Таможенник на украинско-польской границе (малорослый хлопец, по выговору - явно родом из Западной Украины) спросил, заглянув в окошко со стороны водителя:
   - Валюта е (что значит по-русски - есть)?
   Нина начала, было, скороговоркой перечислять количество имеющихся долларов и марок (естественно, в пределах разрешённого к вывозу объёма - до пяти тысяч долларов на взрослого и тысяча на ребёнка), но Слава её перебил:
   - В норме...
   - Тогда ехайте, - сказал таможенник, и Пешневы, не заполняя, как положено, деклараций и не подвергшись досмотру (а они тревожились - ведь даже серебряную ложку иногда не разрешали вывозить эти церберы-таможенники), подъехали к пограничному контролю.
   Пограничник просмотрел переданные ему Гришей в окошко все паспорта - четыре Пешневых, его самого и напарника (сменного водителя) Виктора, - сверив фотографии на них с лицами сидевших в машине, вернул их, махнул рукой, и микроавтобус пересёк границу Украины.
   И вот тут началось! Поляки не хотели их пропускать, так как оказалось, что документы Гриши не позволяют ему осуществлять перевозку одновременно и пассажиров, и груза. Никакие уговоры не помогли, и Гриша вынужден был вернуться назад, в Украину. Пешневы, конечно, нервничали, но Гриша вскоре договорился с каким-то владельцем "Волги", ехавшим в одиночку в Польшу, и Виктор, Лиза и Георгий Сергеевич сели к нему в машину, имея с собой только паспорта. Так они пересекли польскую границу, и примерно через километр владелец "Волги" высадил их и уехал.
   Замысел Гриши был таков: во-первых, посадить Славу рядом с собой - он якобы второй водитель, едет с семьёй, а во-вторых, дождаться пересменки польских пограничников и тогда снова попробовать въехать в Польшу. Георгий Сергеевич и Лиза, ожидая их на польской стороне, очень беспокоились, как всё это будет и будет ли: они - здесь, без вещей, только с паспортами и, конечно, спрятанными на себе деньгами, Слава, Нина и Ася - там, в Украине, выполнится ли план Гриши, а что делать, если - нет?
   Они ходили взад-вперёд вдоль трассы, не решаясь подходить очень близко к пограничному переходу, который первое время постоянно пересекали и машины, и люди - в основном, молодые девушки. Их было много на этой трассе! Как рассказал Виктор, это были жительницы приграничных районов Украины, имеющие возможность беспрепятственно, в соответствии с действующим соглашением между странами, пересекать границу туда и обратно. Были тут и дорожные проститутки, но большинство тех, кто "делал свой бизнес" весьма оригинальным путём. Дело в том, что водители машин по украинским законам могли ввезти из заграницы в Украину определённое, ограниченное количество каких-то товаров - будто бы для личных нужд. Поэтому, если с водителем ехал спутник (спутница), эта квота увеличивалась в два раза, что и позволяло девушкам, подсаживающимся в машины на территории Польши, перед границей с Украиной, получать от водителей какие-то деньги, заранее оговоренные.
   Прошло часа два - в волнениях и тревоге, пока не появился микроавтобус Гриши. Всё прошло так, как он предусматривал. Все снова расположились в машине. Было уже около часа дня, прошли почти сутки со времени выезда из Харькова.
   До конца дня ехали по Польше. Вечером Гриша высадил Виктора близ границы с Германией у какого-то дома, где тот должен был дожидаться его возвращения, так как немецкой визы у Виктора не было. Подъехали к границе. И здесь - новая напасть: немецкие пограничники не впускают микроавтобус, поскольку в нём сиденья не закреплены наглухо и могут перемещаться, а это по немецким законам - грубейшее нарушение правил перевозки людей. Машину снова вернули в Польшу, и Грише со Славой пришлось - в темноте, при свете карманного фонарика, найдя какие-то гвозди, не имея нормального молотка - кое-как прикреплять сиденья к полу. Опять подъехали к пограничникам, снова все вышли из машины, чтобы те осмотрели результаты проделанной работы, они не были удовлетворены, но поддались, к счастью, уговорам ("маленький ребёнок, куда нам теперь деваться, мы всё исправим утром в первой же мастерской") и пропустили микроавтобус. Немецкой таможни Пешневы вообще не видели.
   Вскоре Гриша припарковался на автостоянке - он решил немного поспать. Пешневы тоже заснули, а проснувшись часов в шесть утра, Георгий Сергеевич и Лиза пошли в близлежащее кафе - и кофе выпить, и туалет посетить. И здесь Пешнев впервые в жизни произнёс несколько слов по-немецки, попросив женщину за стойкой разменять деньги, чтоб получить монетки для входа в туалет. (С немецким он начал знакомиться после сдачи анкет на выезд, купив самоучитель - двухтомник Попова, и усердно читал его, пытаясь заучивать слова, что у него плохо получалось; собственно, плохо получается и до сих пор, несмотря на шесть месяцев учёбы на курсах, куда Георгия Сергеевича почти сразу же направили по прибытии в город "постоянного места проживания", - мозги уже, видно, не те, да и в голове полный сумбур: в школе учил он французский, в институте - английский, в результате ни одного иностранного языка так и не познал; наверное, природа на нём - в этом плане - решила отдохнуть, поскольку, в отличие от его тётушки Мариши и Славы, никаких лингвистических способностей у Георгия Сергеевича не оказалось; да и последующие потуги хоть как-то изучить немецкий ни к чему не привели - возможно, не хватило упорства, да и особой необходимости в языке Пешнев не чувствовал, ведь работать, общаясь с немцами, ему уже не надо было, а в быту ему хватало того, что отложилось всё-таки в памяти; ещё хуже обстояло дело с пониманием того, что говорят коренные жители, он не мог разобрать ни слова и, в конце концов, перестал даже вслушиваться, окончательно решив для себя, что останется "без языка", как герой повести Короленко, и стал воспринимать речь, звучащую на улицах, в городском транспорте, просто как фон - как будто включено радио, и оно что-то вещает... Слава Богу, у Георгия Сергеевича была его Лизонька...)
   ...Приключения границей не закончились. Уже доехав почти до самого Нюрнберга, близ какого-то городка, где Гриша остановился, чтоб заправиться, к их микроавтобусу вдруг подъехала полицейская машина, два полицейских внимательно осмотрели прицеп и долго изучали документы водителя. Результат оказался плачевным: Гриша заплатил 150 марок штрафа за то, что, оказывается, не имел права вести машину и с людьми, и с прицепом; кроме того, они отцепили прицеп, "арестовали" его (пришлось срочно перегружать из него все вещи - ящики, чемоданы и сумки - в салон микроавтобуса, благо, "лежачие" места Пешневым уже были не нужны), вызвали машину, которая увезла прицеп в полицию, и сказали Грише, чтоб он приехал туда, когда отвезёт пассажиров, и забрал свой прицеп, заплатив ещё 400 марок.
   - Дудки! - сказал Гриша, когда они, наконец, снова были в пути. - Никуда я не поеду, пусть пропадает - он уже своё отслужил, а за такие "бабки" я могу и другой прицеп купить...
   Возможно, он был и прав. Вообще, Гриша "понимал что к чему", имел, кроме украинского, ещё израильский и канадский паспорта (каким образом - Георгий Сергеевич не знал, не расспрашивал, но Гриша говорил, что в Канаде находится его бывшая жена), его мама и сын-школьник жили в Берлине (он им несколько раз звонил по мобильному телефону, как только въехали в Германию), а Пешневым он предлагал поискать женщину (не еврейку), которую он может вывезти на ПМЖ в Германию всего-то за четыре тысячи долларов...
   Наконец, Пешневы приехали в Нюрнберг, к "Грундигу"...
  
   Скандалы, вызванные Ниной, начались ещё в Нюрнберге и продолжились в общежитии, куда Пешневы были поселены по прибытии в предназначенный им для жизни город. Она стала вести себя вызывающе, всё делала и говорила в пику родителям мужа, тот разрывался на части, пытаясь успокоить то её, то родителей (Лиза постоянно плакала, у неё начались повторяться приступы тахикардии, которых давно не было; "Вот вывезла её сюда на свою голову..." - плача, повторяла она; эти же слова она повторяла постоянно и потом, когда Нина разрушила семью, добавляя при этом в упрёк мужу: "Как ты, умный человек, мог допустить, чтобы такая шваль всех нас обманула?" - на что Георгий Сергеевич обычно ничего не отвечал, хотя и понимал, что жена не права, но не хотел вступать в дискуссию, расстраивая её ещё больше). А Слава всё-таки легче соглашался с женой, будучи целиком под её влиянием, и Георгий Сергеевич не узнавал его, с горечью отмечая этот факт. Периодические возникающие скандалы закончились лишь тогда, когда и старшие Пешневы, и Слава с семьёй переехали под новый 1998 год в снятые ими квартиры - в домах, расположенных рядом, перпендикулярно друг другу. А до того, живя в общежитии, иногда было так невыносимо, что Пешнев даже позвонил однажды Лёне Вайнштейну и попросил его узнать, как они с Лизой могут перебраться в Дортмунд, поскольку ему было известно, что существуют маклера, которые за приличные деньги устраивают переезд "контингентных беженцев" из одной федеральной земли Германии в другую, хотя это властями запрещалось; маклеры, к тому же, помогали найти и съёмную квартиру... К счастью, пока Лёня выяснял, чем и как можно помочь Пешневым, они уже нашли квартиру и разъехались со снохой.
   За те 49 дней, которые прошли со времени отъезда Пешневых из Харькова до вселения в снятую квартиру, Георгий Сергеевич похудел больше, чем на 10 килограммов, брюки держались на нём только благодаря ремню, затянутому на две дополнительные дырочки, - так сказались на нём треволнения переезда, масса неясностей, связанных с проблемами обустройства на новом месте, скандалы, инициированные Ниной. Всю жизнь он считался полным, с самого детства, после перенесенной болезни, когда его откормили родители и бабушки с дедушками, чтоб "залить жиром", как требовали врачи, считая (и они оказались правы), что лишь таким образом можно залечить "очаг в левом лёгком величиной с пятак". В студенческие годы он немного похудел, но потом набрал вес снова, и он - вес - однажды дошёл до 107 килограммов, Пешнев не поверил своим глазам, когда встал на весы в Кисловодске, куда они с Лизой привезли на лечение сына. Полнота не очень бросалась в глаза благодаря его высокому росту, унаследованному от дедушки Михаила Израилевича, именно от него, поскольку в роду Пешневых все - и дед, и отец, и Костя - были обычного среднего роста. А Слава ростом пошёл уже в своего отца, но лицом больше походил на папу Лизы, хотя в младенчестве был копией маленького Юры, судя по сохранившимся фотографиям Георгия Сергеевича в таком возрасте... Георгий Сергеевич значительно сбросил вес, когда у него начались проблемы с желудком, но всё же оставался достаточно упитанным к моменту отъезда в Германию. И вот - похудел ещё больше... Потом, правда, когда быт в новой квартире как-то наладился, Георгий Сергеевич несколько поправился, но не до прежних кондиций, однако затем опять, к неудовольствию Лизы, стал "как из Освенцима", по её выражению, - всё больше мучил желудок...
   Переезжали Георгий Сергеевич с Лизой и Слава с семьёй в снятые ими квартиры одновременно, вместе, наняв микроавтобус, владельцем которого был беженец-югослав, живший в том же общежитии. С "погрузочно-разгрузочными работами" им помог Дмитрий Иванович Камынин, сухощавый спортивного вида лысеющий человек, с которым - и с его женой Людмилой Васильевной - Пешневы познакомились ещё в "Грундиге". Оттуда Камынины уехали дня на два раньше Пешневых, и семьи снова встретились в общежитии. "Паровозом", который вывез этих людей в Германию, была мать Людмилы Васильевны, еврейка, а через несколько лет в Германию переехал и младший сын Камыниных с русской женой - и тоже по "еврейской линии"... Этот сын, совсем ещё молодой человек, родился, когда его маме было уже за сорок, и, как поняли однажды Пешневы, когда Людмила Васильевна случайно обмолвилась на эту тему, ничего по сути прямо не сказав, но Пешневы догадались, второй сын явился результатом её желания сберечь семью от развала - по-видимому, муж начал погуливать... Камынины долго не могли подыскать себе квартиру, но, наконец, с помощью Славы, выступавшим несколько раз в качестве переводчика, поселились в доме неподалёку. Митя - так называли его Пешневы, хотя он был на пару лет их старше (впрочем, и он, и его жена тоже называли их по именам - в Германии среди иммигрантов так было принято), оказался человеком, у которого руки "растут, откуда надо", в отличие от Георгия Сергеевича. Он прекрасно оборудовал свою квартиру - часто используя выбрасываемые немцами при переездах вещи, поскольку в Германии стоимость перевозки вполне сопоставима иногда с покупкой новой мебели, особенно, если переезд осуществляется в другой город, ведь здесь - не как в Союзе: люди живут там, где находят работу, а не наоборот; да и в новую квартиру имеющаяся мебель может "не вписаться", а заказать машину для вывоза на свалку значительно дешевле; выбрасывается всё, в том числе абсолютно новое, нужно только уметь разобраться в куче вещей, вынесенных - обычно в воскресенье - к дороге; таким умельцем, обходившим воскресными вечерами "базы снабжения", как он их называл, был Митя. Пешневыми тоже кое-что было найдено полезное для домашнего обихода, но доставшаяся им квартира, на счастье, была почти полностью оборудована - мебель не новая, но вполне приличная, устроившая их на первых порах, даже гардины и шторы на окнах, и не надо было сразу же бегать по магазинам и благотворительным организациям, чтобы обеспечить более-менее нормальный быт. Прежние съёмщики квартиры договорились с Пешневыми, что они ничего, кроме личных вещей и некоторых бытовых приборов забирать не будут, но за это Пешневы откажутся от требования, чтобы в квартире был сделан ремонт, как это полагается при освобождении квартиры. Георгий Сергеевич, уразумев с помощью Славы, чего они хотят, с радостью согласился, оглядев помещения и определив, что срочного ремонта не требуется. Они с Лизой, подписав с фирмой, владеющей домом, договор о найме квартиры ещё за две недели до срока переезда в неё и получив ключи, почти ежедневно ездили в неё из общежития - убирали, мыли, стирали... И единственной срочной проблемой, когда они, наконец, переселились, была покупка телевизора, что Георгий Сергеевич и Слава сделали в день переезда, купив сразу два (и в квартиру Славы тоже). Через месяц Пешневы-старшие обзавелись и "тарелкой" - спутниковой антенной для приёма российских телепрограмм.
   У Славы трёхкомнатная квартира, в которую он въехал с женой и дочкой, была полупустой: из мебели в ней оставалось лишь платяной шкаф, два продавленных матраца от разобранных и вывезенных прежним съёмщиком кроватей, наполовину оборудованная кухня да огромный морозильник на балконе, попавший туда не иначе как с помощью подъёмного крана. Поэтому городские социальные службы выделили ему, кроме обязательной стиральной машины-автомата, некоторую - небольшую - сумму денег на обустройство, их, естественно, было не достаточно, чтоб приобрести всё, что требовалось для жизни, и ему пришлось потратить на это приличную сумму из своих привезенных в Германию денег. Пешневым-старшим после посещения их квартиры работниками социальной службы, увидевшими пригодную для жизни обстановку, вообще не дали никаких денег, только привезли стиральную машину (ею, как и микроволновой печью, которые Пешневы купили через год, Георгий Сергеевич так и не научился пользоваться - Лиза не допускала его к повседневным домашним делам, за ним оставалось лишь уборка пылесосом, глажка и участие в "генеральных уборках", которые производились, конечно, не каждый день, и при этом основная задача Георгия Сергеевича заключалась в мытье окон... И, естественно, она не подпускала его к готовке, и он забыл то немногое, что знал со времени пребывания жены в больнице с перикардитом, когда Лиза подробно написала ему, что и как нужно готовить, и он исправно, глядя в бумажку, всё выполнял, и это пригодилось и потом, при поездках её с Маришей в Германию. А впервые микроволновую печь Пешнев увидел много лет назад в Москве - это был огромный, неподъёмный агрегат, не в пример современному устройству, и ему с сотрудником пришлось тащить его на Курский вокзал и везти в Харьков по просьбе директора одного завода, молодого и энергичного руководителя, решившего начать решение проблемы автоматизации управления на своём предприятии, и в этом ему помог Георгий Сергеевич, организовавший "временный творческий коллектив", разработавший программу соответствующих работ; с директором у Пешнева сложились прекрасные отношения, тот потом подарил ему огромный рулон - в несколько сотен килограммов весом - бумаги, необходимой Пешневу, когда он задумал издать свою книжку "Парад пародий", а у издательства бумаги не было; поэтому Георгий Сергеевич никак не мог отказать тому директору в его просьбе привезти из Москвы купленную для него приятелем микроволновую печь, забрав её из квартиры этого приятеля).
   То, что Пешневы сняли квартиру с мебелью, позволило им тогда почти не тратить привезенные доллары, но значительный урон их сбережениям был нанесен позже, когда у сына произошли неприятности в семье, "падла" украла все семейные деньги, и Слава остался "гол как сокол" да, к тому же, с долгами.
   Вообще, по наблюдениям Пешнева, прибывшие в Германию из постсоветского пространства молодые замужние женщины часто вроде как бы сходят с ума, и история, приключившаяся со Славой, - не единственная. Георгий Сергеевич был осведомлён и о других подобных случаях, когда женщины бросают своих мужей, узнав, что, в соответствии с местными законами, работающий и зарабатывающий муж обязан платить алименты не только на детей, что понятно, но и содержать бывшую жену, если та не может по каким-то причинам (маленькие дети, учёба, болезни) обеспечивать себя материально, и даже в том случае, если она работает, но её заработок не позволяет поддерживать тот уровень жизни, который был у неё прежде, до развода; при этом не имеет значения, кто явился инициатором разрыва. И сумма алиментов может доходить до величины трёх седьмых доходов прежнего супруга... Такое проделала и Зина, дочь "шапочных" знакомых Пешневых. Эта семья приехала откуда-то с Урала по "еврейской линии", хотя мужем жены-еврейки был "русский немец", но он, пытаясь уехать в Германию как немец-переселенец, не смог сдать языковый тест (знание немецкого языка - пусть лишь разговорного - было обязательным для этой категории эмигрантов), и тогда они решили добиться своего в качестве "контингентных беженцев". Зина, уже имевшая высшее гуманитарное образование, поступила в немецкий вуз переучиваться, познакомилась с местным немцем, интересным парнем (Пешневы его видели, он выглядел просто красавцем рядом с Зиной, пусть, по отзывам, очень умной, но внешне мало привлекательной из-за почти полного отсутствия подбородка; правда она была всегда тщательно одета и причёсана, в отличие от многих местных молодых женщин, которые недостаточно уделяли внимания своему внешнему виду - могли ходить всюду в бесформенных мятых одеждах и кроссовках). Зина сумела выйти за него замуж. Муж, чиновник какого-то государственного финансового ведомства с приличной зарплатой, которая с течением времени могла только расти, поскольку государственных чиновников в Германии уволить невозможно, - муж все годы учёбы Зины содержал её, как, собственно, и должно быть, но потом она решила с ним развестись, и он остался обязанным по-прежнему поддерживать её материально на прежнем уровне, а уровень был таков, что Зина смогла снять себе двухкомнатную квартиру и купить машину - прежде, чем устроилась на работу. Когда Пешневы узнали эту омерзительную историю, они поняли, почему определённая часть местных жителей не любит "пришельцев с Востока", часть которых, попирая все моральные ограничения, стремится лишь к собственной выгоде...
   Конечно, малопорядочных людей в мире много, и на родине они тоже часто встречались Пешневым, это было уже привычным явлением, которое даже не вызывало особого возмущения, когда не касалось самих Пешневых или их родных и близких знакомых. Но когда непорядочность проявляется в семье, в том тылу человека, который должен обеспечивать надёжность жизни, позволяющую плодотворно работать, делать карьеру, что давало возможность и самореализоваться, и увеличивать благосостояние этой семьи, - в таких случаях поневоле приходят и возмущение, и досада, что не смог распознать в своей "половине" её истинную сущность. Ситуация у Славы - тому пример, однако и раньше, в Харькове, Пешневым встречалось подобное - в семье сына школьной подруги Лизы. С Людочкой она дружила со второго класса, с момента возвращения Горуцких из Нижнего Тагила, когда Лиза пошла во второй класс школы. Несмотря на украинскую фамилию - Авдеенко, полученную от мамы, отцом Людочки был еврей, который давно развёлся с матерью, да и отчим у неё тоже был евреем (правда, он рано умер), и в Людочке всегда проявлялось "еврейство". Она и замуж вышла за еврейского парня из богатой семьи, глава которой занимал немалый пост в городской торговой иерархии (и до войны и после) с вытекающими отсюда материальными возможностями. Пешневы лишь однажды встречались со свёкром Людочки, и Георгий Сергеевич запомнил его рассказ о том, что перед войной в Харькове значительные запасы продовольствия - мука, крупы, сахар, шоколад, даже икра - хранились в обширных подземных ходах города, прорытых ещё в давние времена; не столько потому, что наступление немцев было стремительно, сколько из-за разгильдяйства эти запасы не успели вывезти и лишь взорвали, завалив землёй, входы; немцы так и не добрались до них, и после окончательного освобождения Харькова знающие люди подсказали, как проще проникнуть в естественное хранилище.
   Муж Людочки выучился на инженера, а Людочка стала врачом-психиатром не без помощи своей мамы, к тому времени главврача знаменитой "Сабуровой дачи" - областной психиатрической больницы, - занявшей этот пост через много лет после защиты кандидатской диссертации, которую она переписывала дважды, поскольку время подготовки диссертации совпало с периодом инспирированных гонений на еврейских "врачей-убийц", а в диссертации были сначала ссылки на труды этих "убийц", и их пришлось убрать, а затем, когда врачей реабилитировали, пришлось восстанавливать первоначальный текст. У Людочки родился сын Саша, тоже стал врачом, женился на простой девушке, приехавшей в Харьков откуда-то из глубинки, и у них также родился сын. Всё было хорошо, пока жена Саши не растратила немалое наследство, оставшееся после смерти родителей мужа Людочки, ей всё было мало, она постоянно требовала денег от Саши, а какие особенные доходы у врача, даже если он работает на нескольких работах? В конце концов, она завела богатого любовника из "новых украинцев", появившихся в постперестроечное время, и бросила Сашу. Всё это совпало по времени с отъездом Людочки с мужем в Германию, что стало совсем необходимым, когда муж Людочки потерял работу и, к тому же, начал пить (редкий случай: еврей-алкоголик). Саша же уезжать не хотел, поскольку сын его оставался с матерью, а мама Людочки, не еврейка, уехать не имела возможности. Так и остался Саша в Харькове с престарелой бабушкой. Людочка пыталась, уже будучи в Германии, добиться, чтоб её маме, одинокой, старой и больной, разрешили въезд сюда на ПМЖ, и поначалу были надежды на это, поэтому и Пешневы начали кампанию, связанную с переездом в Германию Мариши, но и Людочке, как потом и Пешневым, было отказано... Лиза с Людочкой, живущей теперь в другой, нежели Пешневы, федеральной земле Германии, часто перезванивается, но встретиться так пока и пришлось. Впрочем, и в Харькове они виделись редко, говорили, в основном, по телефону.
   Историю, приключившуюся с её сыном, Людочка рассказала Лизе тоже по телефону, и они обе посетовали, что их сыновья не слушали в своё время своих родителей, возражавших против мезальянса - так в старину называли неравный брак (правда, чаще всего, неравный потому, что жених был намного старше невесты, но времена меняются, и неравным можно называть любой брак, когда "брачующиеся" - дурацкое выражение советской бюрократии - являются выходцами из разных социальных слоёв, то есть в соответствии с тем, что говорил когда-то Георгий Сергеевич Нине: "Ты из другого круга...").
  

3.

  
   "Шпрахкурсы" - курсы по изучению немецкого языка - были обязательны для прибывших в Германию на постоянное место жительство в возрасте до шестидесяти лет, даже если этот возрастной рубеж наступал совсем скоро, как это было у Пешнева. Избежать курсов можно было, лишь доказав на городской бирже труда своё отличное знание немецкого языка или представив медицинскую справку о том, что по состоянию здоровья человек не может выдержать ежедневные восьмичасовые занятия. Такую справку получила Лиза, а Георгий Сергеевич и сам стремился попасть на курсы, надеясь, что сможет выучить язык, с основами которого, как он считал, был уже знаком. Правда, надежды его оказались тщетными: шесть месяцев занятий на "шпрахкурсах" ему почти ничего не дали - и из-за самой системы обучения (преподаватели русского языка не знали, пытались объяснять всё только на немецком), и, наверное, из-за психофизических особенностей самого Пешнева. Он страшно завидовал тем, кто понимает немцев. Это были, в основном, те, кто с детства учил немецкий язык, или те, в чьих семьях родители или - чаще - хотя бы бабушки с дедушками говорили на идиш, на этом языке европейских евреев, так похожем на немецкий и - особенно - на его швабский диалект. То, что узнаёшь в детстве, остаётся на всю жизнь, а людям в возрасте уже трудно начинать с чистого листа нечто новое... Молодёжи с не так засоренными мозгами, как у пожилых, естественно, познать другой язык легче, если, конечно, они хотят его познать - Георгий Сергеевич знал много случаев, когда и молодые люди и через годы жизни в Германии немецкий так и не освоили. А детям немецкий вообще даётся легко, в общении со сверстниками они быстро постигают и смысл, и мелодику немецкой речи, Пешнев мог судить об этом по своей внучке. Он неплохо знал немецкую грамматику, но что толку от неё, если не хватает словарного запаса (память-то уже не та!) и он не понимает, что говорят коренные жители? Хорошо ещё, что Лиза, учившая немецкий и в школе, и в институте, набравшаяся некоторого опыта разговорной речи в поездках с Маришей в Германию, имевшая, таким образом, некую базу для совершенствования своих знаний в немецком языке, - Лиза выручала Пешневых при неминуемых общениях с немецкими чиновниками, ведь не всегда же можно привлечь к этому Славу... Георгий Сергеевич хотел, было, даже приобрести - для того, чтоб познать язык - постоянно рекламируемую в русскоязычной прессе специальную видеокассету с курсом немецкого языка и с так называемым "двадцать пятым кадром": известно, что человеческий глаз воспринимает информацию со скоростью 24 кадра в секунду, и на этом основан кинематограф, но если в ту же секунду давать ещё один дополнительный кадр, человек его вроде бы не замечает, но в мозг всё равно поступает содержащаяся в нём информация и оказывает определённое воздействие. Когда наличие такого эффекта был выяснено психологами, первой использовала новшество американская компания, производящая пепси-колу, организовав добавление в кинофильмы невидимого двадцать пятого кадра, содержащего призыв пить только этот напиток, и в результате продажа пепси-колы в магазинах рядом с кинотеатрами, где шли подобные фильмы, увеличилась вдвое. Однако Пешнев почему-то не очень верил - не столько в то, что такой эффект существует, сколько в то, что он возымеет на него необходимое действие, да и видеомагнитофона тогда ещё у них с Лизой не было, поэтому идея с использованием "двадцать пятого кадра" как-то постепенно заглохла сама по себе...
   Курсы, которые посещал Пешнев, находились в самом центре города. В обеденный перерыв - полтора часа, - перекусив принесенным из дому и позвонив по телефону-автомату Лизе, он ходил по окрестным улицам, знакомясь с этим старинным городом, куда его забросила судьба, поглядывая на часы, чтоб не опоздать на занятия. Ему нравились тихие кривые мощёные улочки старого города, куда можно было попасть, спустившись от одной из центральных площадей по крутому спуску, имеющему наименование "Еврейская гора" и названному так с незапамятных времён, со Средневековья, когда здесь находился квартал с домами евреев - торговцев, ремесленников, в том числе ювелиров, которыми издавна славился город. Постепенно Пешнев узнал, что город вырос из поселения, основанного за 15 лет до новой эры римлянами, легионы которых перевалили через Альпы и остановились здесь, в междуречье четырёх рек, на тогда уже существовавших местных торговых путях (между прочим, вместе с ними появились в здешних местах и первые евреи). Поселение росло, строились из камня, привозимого с Альп, дома для патрициев, присутственные здания, храмы римских богов, бани, и всё это было обнесено крепостной стеной со сторожевыми башнями. Город стал центром целой римской провинции, здесь был дворец римского наместника. Строились неплохие дороги - такие, чтоб могли разминуться римские колесницы, дороги связывали город с загородными виллами патрициев, расположенных среди садов и возделываемых - с подачи тех же римлян - виноградников, дороги опутали все окрестности, по ним можно было добраться до других римских лагерей и даже до деревень аборигенов - древнегерманских племён. Но главная дорога была проложена через Альпы, естественно, к Риму...
   Римляне находились в этих местах 500 лет, пока их не изгнали обратно за Альпы набравшие силу германские племена алеманнов, которые уничтожили всё или почти всё, что было создано пришельцами. И только ещё через 1000 лет, когда начался новый расцвет города, ставшего богатым и знаменитым благодаря текстильному и бумагоделательному производству и развитому ремесленничеству, начались раскопки, обнаружившие много предметов римской эпохи, теперь бережно сохраняющиеся, как и часть древней крепостной стены, к которой однажды вышел во время своих прогулок Пешнев, с удивлением и даже некоторым трепетом прикоснувшийся рукой к отполированным столетиями камням... У этой стены стоит каменная фигура средневекового булочника, с которым связана легенда: во время очередной многомесячной осады города вражеским войском, когда и оборонявшиеся, и нападавшие уже голодали, он, этот булочник, из остатков муки испёк булку хлеба, вышел на стену и сбросил хлеб осаждавшим город; те решили, что запасов продовольствия в городе ещё вполне достаточно, и сняли осаду, уйдя от города...
   Расцвет города в средние века был во многом связан с семейством торговцев, промышленников и банкиров по фамилии Фуггер. Они были настолько богаты, что одно время владели целой страной в Южной Америке, ссужали деньгами многих королей и владетельных князей в Европе, в том числе знаменитую семью Медичи. А в начале XV века на средства самого знаменитого Фуггера - Якоба - в городе был построен целый квартал добротных домов для неимущих - первое в мире, как сейчас бы сказали, социальное жильё с оплатой в один гульден в год, и этот квартал функционирует и поныне (дома, конечно, переоборудованы под современные условия жизни) с тем же размером оплаты: ежегодно лишь примерно 80 центов, то есть меньше одного евро. Всё остальное оплачивает фонд, созданный Якобом Фуггером и существующий, несмотря на все катаклизмы европейской истории, до сих пор. Вот что значит правильно разместить финансовые средства в банках - чтоб они не пропали за 500 непростых лет, а приносили стабильный доход!
   Город, в котором теперь жили Пешневы, гордился своими земляками. Здесь родился знаменитый драматург, режиссёр и реформатор театра Бертольт Брехт, здесь построил свой двигатель Рудольф Дизель, здесь до сих пор стоит дом, принадлежащий семейству Моцартов, и великий Вольфганг Амадей вполне мог бы родиться здесь, а не в Зальцбурге, куда его отец перевёз свою семью после приглашения на должность капельмейстера, полученное от епископа Зальцбурга. А знаменитый архитектор XVI века Элиас Холл, построивший массу прекрасных зданий в своём родном городе, стал родоначальником архитектурного стиля, распространившегося впоследствии по всей Европе; его самое знаменитое детище - городская ратуша, посмотреть на которую специально приезжают из других городов и стран.
   В 1944-45 годах город был сильно разрушен в результате бомбёжек английской и американской авиацией (последняя бомбёжка имела место 24 апреля 1945 года, непонятно - зачем, ведь дни гитлеровцев были уже сочтены). После войны прошло несколько десятилетий, прежде чем город был полностью и любовно восстановлен почти в первоначальном, довоенном виде. Немецкие архитекторы и строители, основываясь на старых чертежах, если они сохранились, и - преимущественно - на имеющихся фотографиях, воссоздали разрушенные дома - во всяком случае, их фасады, используя, когда это было возможно, сохранившиеся фрагменты зданий, если они представляли архитектурный, художественный или исторический интерес. Было восстановлено и здание ратуши с её пышным "Золотым залом", украшенным покрытой позолотой филигранной резьбой по дереву, портретами римских императоров и сценами из жизни знатных римлян.
   Вообще, Пешнев, обживаясь в Германии, не переставал удивляться многому. Ему, естественно, были известны пунктуальность, педантичность, аккуратность немцев, их трудолюбие и изобретательность. Если что-то строилось в городе, то без пыли и грязи вокруг стройки, без авралов, без неудобств для жителей рядом находящихся домов - не то, что в родных местах. И никаких отключений воды и электричества, к которым в Харькове Пешневы уже начинали привыкать, запасаясь свечами и держа постоянно наполненную водой ванну, чтоб хотя бы для туалета всегда была вода... (А питьевую воду Пешневым в последний приезд их из Германии уже приходилось покупать в магазине - в больших пятилитровых баллонах, поскольку Инна предупредила, что теперь вода из-под крана к употреблению не годна.) И отопительные батареи здесь, в Германии, круглый год готовы к выполнению своих функций: повернёшь ручку регулятора на батарее - и она начнёт заполняться горячей водой, сразу же теплеть, потом становиться горячей, и можно снизить той же ручкой уровень её нагрева; на родине же зимой можно было околеть от холода в квартире, и Георгий Сергеевич перед сном наливал кипяток в грелку и клал её под одеяло, поскольку в ином случае, если Лиза укладывалась в холодную постель, у неё начинался приступ тахикардии... А сколько различных приспособлений для производства, строительства, для использования в быту можно было увидеть здесь в огромных магазинах, которые на родине именовались бы как хозяйственно-строительные! С интересом рассматривая выставленные для продажи товары в таких магазинах, Георгий Сергеевич чаще всего не понимал, для чего то или иное приспособление предназначено, добро бы если оно предназначалось для производственных нужд, тогда бы непонимание было вполне объяснимо, но он часто не представлял себе, для чего предназначена та или иная "игрушка", даже если она носила явно бытовой характер. Как говорится, "на каждый чих - своё "будьте здоровы!" Мужу с трудом удавалось оторвать Лизу от созерцания магазинных стеллажей с небывалым разнообразием кухонных приборов и приспособлений, она ходила вдоль них, как в музее, и за годы, проведенные в Германии, кое-что прикупила. Но всего же не купишь... Что же касается других "промтоваров", по определению советского периода, - одежды, обуви и прочего, - то их изобилие создавало определённые трудности для выбора; такие трудности возникали у Лизы, которая, как любая женщина, искала (и находила, в конце концов) всегда нечто особенное, подходящее только ей, а Георгий Сергеевич, который, как и большинство мужчин, терпеть не мог ходить по магазинам, напоминал ей времена, когда что удавалось достать из одежды и обуви (купить во время командировок Пешнева в столицы или его заграничных путешествий - до того, как Лиза начала ездить в Германию), то и подходило. Самому Георгию Сергеевичу ничего не было надо, он ничего не хотел покупать себе, только обувь время от времени, и это вызывало у Лизы неудовольствие, но он стоял на своём, поскольку привёз с собой кучу рубашек, три костюма, пошитых известным харьковским мастером Изотовым, который когда-то обшивал всю украинскую верхушку, и добротное драповое утеплённое демисезонное пальто, пошитое им же; в этом пальто Пешнев ходил зимой, вызывая удивление знакомых, давно перешедших на лёгкие, но тёплые куртки - разного цвета и покроя, - в которые было одето в холода почти всё население города - и мужское, и женское. Правда, одну куртку - на осень - он всё же купил, она была из мягкой кожи, просторная, её можно было надеть на пиджак. Кожаное пальто у Георгия Сергеевича тоже было, он привёз его из Харькова, но не носил - оно было тяжёлым, из грубой свиной кожи, и купил его когда-то Пешнев случайно: они с Лизой пошли искать ковёр для комнаты Славы, тогда ещё студента, чтоб положить ковёр у его кровати, но купить нужное не смогли, не могли найти подходящего, однако в соседнем магазине, в его витрине, Георгий Сергеевич увидел это пальто, что было большой редкостью в те времена. Кожаное пальто Лизе, прямо по её фигуре (и как это он угадал!) Пешнев привёз из Индии, выменяв его на хороший фотоаппарат (последнюю модель "Зенита"), который он, готовясь к поездке, специально купил в Москве для "ченча" - привычного для туристов, выезжающих и Союза за границу, понятия. Первые годы в Германии Лиза ещё носила его, но, к сожалению, оно пришло в негодность, и заменить его на новое кожаное пальто, которое бы нравилось Лизе, Пешневы пока не смогли. Покупки они, как и большинство жителей Германии, в том числе и коренных, предпочитали осуществлять во время проходивших два раза в год массовых сезонных распродаж, когда цены на все товары значительно снижались. Это не значило, конечно, что, если что-то было срочно нужно (например, у Георгия Сергеевича вдруг стали протекать туфли), они не шли сразу же в магазин...
   Поначалу удивляло и его, и Лизу (очень быстро они к этому привыкли) и обилие продуктов в огромных продовольственных магазинах - в разных красочных упаковках, предназначенных на все возможные вкусы и для удовлетворения самых разнообразных потребностей и желаний. В таких магазинах разбегались, что называется, глаза, всё хотелось купить, чтоб попробовать, но с течением времени Пешневы поняли, что за продуктами надо ходить на сытый желудок, иначе будешь бросать в тележку всё подряд - и то, что нужно, и то, что не нужно совсем. Но не зря Лиза внимательно изучала рекламные листки магазинов, которые в большом количестве появлялись в подъезде в выходные дни и в которых указывались цены на продукты (и не только на продукты), установленные в той или иной торговой точке на следующую неделю. Эти листки разносились специально нанятыми людьми, обычно подростками, и Лиза, сравнивая цены на одни и те же продукты, записывала себе, где можно купить их подешевле. Так поступали все знакомые Пешневых - зачем же тратить попусту лишние деньги? Не пользовались еженедельной рекламой магазинов, возможно, лишь работающие - у них денег было побольше, и времени для покупок поменьше. И вот что интересно: в магазинах не замечалась смена времён года - всегда полный набор всевозможных фруктов и овощей.
   В тот - последний по времени - приезд в Харьков Пешневы обнаружили и в своём родном городе несколько супермаркетов, подобных тем, которые поразили их поначалу в Германии, но это было, действительно, лишь подобие: и ассортимент пожиже, и количество продавцов превышает зачастую число покупателей (продукты нередко дороже, чем такие же в обычном магазине, а служащие пристально следят, чтоб что-нибудь не украли - если пронести мимо кассы трудно, то съесть на месте, среди стеллажей, вполне возможно).
   Здесь, в Германии, в городе, где Пешневы намеревались прожить оставшиеся им годы, удивляло их многое, в том числе и обилие праздников - с шествиями в баварских национальных костюмах под духовую музыку. Такой костюм - "трахтом" - передаётся по наследству из поколения в поколение и извлекается довольно часто из шкафов и сундуков и женщинами, и мужчинами. Шествие в "трахтомах" было всегда весьма красочным.
   А велосипедные дорожки вдоль улиц! Они часто покрашены в ярко-красный цвет, и пешеходам ни в коем случае нельзя идти по такой дорожке, поскольку велосипедист (часто - велосипедистка, велосипедом пользуются и старый, и малый, и мужчины, и женщины всех возрастов - это любимый вид транспорта в городе) в своём праве беспрепятственно ехать по выделенной именно для него полосе. Если такие дорожки выделены на тротуаре - ближе к проезжей части улицы, - то обязательно бордюр тротуара на перекрёстке скошен, сходит на нет, чтоб велосипеды "не прыгали". Даже там, где не предусмотрены велосипедные дорожки, тоже часто имеются скошенные бордюры - для удобства перемещения детских колясок или хозяйственных сумок на колёсиках (тех, которые на родной Украине появились в великом множестве после обретения ею "незалэжности", когда возникла целая каста "челноков", привозивших товары из зарубежья, и которые стали назваться "кравчучками" - по фамилии первого президента Украины); да и с чемоданами, множество видов которых тоже имеют колёса, тоже без проблем можно переходить улицы.
   А то, что автобусы и трамваи прибывают строго по расписанию, вывешенном на каждой остановке, оборудованной, к тому же, световым табло, показывающим, сколько минут осталось до прибытия городского транспорта каждого маршрута, который здесь проходит! И если вдруг автобус или трамвай запаздывает на минуту-другую, то местные жители на остановке начинают нервничать и возмущаться... Господи, думал Георгий Сергеевич, такого бы уровня сервис родному городу, пусть даже не такого, но хотя бы его подобия... Да нет, никогда Харьков этого не дождётся, нужна иная система всей жизни, иная степень цивилизации, и сколько требуется времени для достижения такого? Городу, в котором он теперь жил, больше двух тысяч лет, а Харькову - лишь триста пятьдесят, неужели надо ждать тысячелетия? Это шутка, конечно, но всё же, всё же... Он помнил своё состояние внутренней безысходности, когда нужно было срочно куда-то добраться, а трамвая на остановке на родной Пушкинской всё не было и не было, и машину поймать не удавалось... "Да что говорить, - думал Пешнев, - жить здесь - удобно. Всё - не ради воплощения какой-то глобальной идеи, не для избранных, а - для простого человека".
   Но наибольшее впечатление на Пешнева производила религиозная толерантность коренного населения. Хотя Бавария - католическая, в основном, земля (вернее - "Свободное государство Бавария", как она официально именуется, единственная часть Германии, которая не подписала федеральный договор), и протестанты здесь находятся в меньшинстве, в отличие от северных земель страны, где их, как правило, больше, никакого противостояния, как, например, между православной и католической церквами в мире, здесь не чувствуется. Даже, можно сказать, наоборот. Георгия Сергеевича поразил тот факт, что в средневековом соборе святой Анны, находящемся на границе старого города, в его современном центре, в соборе, в котором когда-то Мартин Лютер безуспешно пытался убедить папских легатов в необходимости реформации церкви, одна часть его относится к католикам, другая - меньшая и менее пышная - к лютеранам. В католической части собора по субботам проводятся бесплатные концерты органной музыки... Когда-то территория собора, его двор ограничивались городской крепостной стеной, за которой был широкий и глубокий ров, теперь засыпанный, и сейчас на его месте - широкая магистраль, одна из главных в городе. Конечно, такая религиозная толерантность существовала не всегда, в прошлом были жесточайшие религиозные войны, и в уничтожении инакомыслящих отличились не только католическая инквизиция, но и протестанты - ведь именно они начали "охоту на ведьм"... Количество католических храмов в Баварии - огромных монументальных зданий, часто ещё средневековых - поражало: ведь сколько стоило труда (даже жизней строителей) их возведение, длившееся порой долгие годы! То же касается и многочисленных баварских замков, которых было здесь, пожалуй, больше "на единицу площади", чем во всей остальной Германии. Это, возможно, объясняется относительной стабильностью Баварии как государства - правящая королевская династия властвовала в Баварии с конца XII века и по 1918 год - дольше, чем в каком-либо другом германском государстве, каковых всегда (до Бисмарка) было несколько десятков. Строительство замков интенсивно продолжалось вплоть до конца XIX века, и самым знаменитым из них стал "сказочный замок" в предгорьях Альп, построенный на высокой горе королём Людвигом II, "зацикленном" на средневековье, на немецких легендах, на операх Рихарда Вагнера, сюжеты которых относили его в те давние времена. Он покровительствовал Вагнеру, приблизил его в себе, а свои представления о том далёком времени воплотил в архитектуре и внутреннем убранстве замка.
   В городе, где жили Пешневы, соборов было предостаточно, но замки отсутствовали. Зато обилие парков и садов, разных по площади и расположенных во всех частях города, делали его необычайно зелёным - недаром несколько лет назад, уже в бытность Пешневых в Германии, город стал победителем конкурса европейских городов по озеленению. Особенно красив город был весной, когда буйно расцветала необычная для Георгия Сергеевича южная растительность (многих названий он просто не знал, и Лиза тоже), которая поражала глаз своим разноцветьем, и её яркие краски удивительно сочетались с хвойными деревьями, тоже изобилующими здесь. И воздух тут был удивительно чистым, несмотря на то, что город - довольно значительный промышленный центр, но штрафы на предприятия за промышленные выбросы настолько велики, что их владельцам выгоднее вкладывать средства в мероприятия по уменьшению вредного влияния производства на экологию.
   Одно вызывало скрытое недовольство Пешневых - даже не недовольство, а, скорее, неприятие - это то, что, когда придёт срок, они будут похоронены на чужбине; при этом Лизу особенно не устраивал соответствующий иудейским законам порядок: для мужчин и женщин на еврейском кладбище, где заканчивали свой жизненный путь принятые в еврейскую общину города "контингентные беженцы", были выделены отдельные участки, а это значило, что Пешневы не будут покоиться рядом...
  

4.

  
   Обживаясь в новом для них "жизненном пространстве", старшие Пешневы постепенно перезнакомились со многими своими соотечественниками, прибывшими из разных городов бывшего Союза. Знакомства начались ещё в общежитии, в котором, кроме Камыниных, они общались и с другими "контингентными беженцами", и это общение не всегда доставляло радость. Особенно "доставал" их харьковчанин пятидесятилетний Веня, старожил общежития, совершенно не спешащий снять для себя и своей моложавой жены квартиру. Он был человеком услужливым, с готовностью и без просьбы помог Пешневым, выгрузившимся из автобуса у общежития с вещами, носить их (Пешневы спешили - стоял сильный мороз, необычный для ноября в этом городе, а и Георгий Сергеевич, и Слава, перетаскивающие сумки и коробки в отведенное им помещение, были только в лёгких куртках поверх свитеров, вся остальная одежда была запакована), а в следующие дни Веня показывал отцу и сыну Пешневым, где можно подобрать в окрестностях общежития выброшенные при ремонте домов старые рамы и другие деревянные изделия - всё, что было пригодно для отопления их временного жилья. Вечерами он часто приходил к Пешневым, утомлял их никчемными разговорами, и его пространные рассуждения наталкивали на мысль, что он, вообще-то говоря, не совсем, наверное, нормален. "И как это Соню угораздило выйти за него замуж? - думал иногда Георгий Сергеевич, встречая жену Вени во дворе общежития. - И детей у них нет..." С Соней дружила ещё одна супружеская пара, тоже бездетная, приехавшая из Одессы. Когда Пешнев впервые увидел эту семью, он не понял, что перед ним муж и жена - настолько муж выглядел моложавым по сравнению с выглядевшей старой женщиной с морщинистым лицом. Они выехали из общежития раньше Пешневых, и, как оказалось, поселились недалеко от той квартиры, которую заняли Лиза и Георгий Сергеевич. Две семейные пары одно время часто встречались, ходили друг к другу в гости (тогда Пешневы увидели фотографии своих новых знакомых, сделанные в молодости, и удивились тому, насколько была красива тогда теперешняя пожилая женщина; её муж как-то сказал: "Я же не знал тогда, во что она превратится..."). Встречи продолжались, пока Пешневы не разочаровались в этой паре - из-за какой-то неискренности этих их знакомых, торгашеской направленности мыслей, которые нет-нет, да проявлялись ненароком, и совсем не в том, что они умели торговаться - даже при плохом знании немецкого языка - на "блошином рынке", куда Пешневы впервые попали благодаря им, что, как раз, можно было лишь приветствовать (на "блошином рынке" можно было купить всё, что угодно, и недорого; Пешневы ходили туда иногда за фруктами и овощами, которые продавались турками дешевле, чем в магазинах, да несколько раз покупали по дешёвке рамки для увеличенных фотографий Асеньки и видов мест, где они путешествовали; одесская же пара умудрилась приобрести там несколько сервизов в прекрасном состоянии по цене, в десятки раз меньшей, чем они стоили, да и не только их). Да и интеллектуальный уровень у знакомых оказался значительно ниже, хотя, по их словам, оба окончили вузы (последнее не мешало главе семейства говорить "вилисипед").
   Знакомства завязывались и в синагоге, в еврейской общине, социальный работник которой помогал сориентироваться на первых порах в новой жизни прибывшим "контингентным беженцам", и на курсах немецкого языка, которые начал посещать Георгий Сергеевич, и среди соседей в рядом расположенных домах, принадлежащих одной и той же фирме, сдающей в наём квартиры, - в этих домах случайно сосредоточилось значительное число еврейских иммигрантов, настолько много, что этот район шутники стали называть "еврейским гетто". С течением времени Пешнев распределил для себя знакомую публику по нескольким категориям, не претендуя, естественно, что его мнение - истина в последней инстанции. Конечно, это распределение касалось лишь людей старшего поколения, во всяком случае - тех, кому ближе к шестидесяти или больше. Большинство из них уже ни к чему в жизни не стремились, были довольны, что находятся на полном государственном обеспечении, считали, что им просто повезло, поскольку, как сказал один из знакомых Пешнева, он никогда так хорошо не питался, как здесь, в Германии. Эти люди просто радовались жизни и влачили, как однажды выразился Георгий Сергеевич письме к Вите Житомирскому в Израиль, "травоядное существование", не исключающее для немногих некоторых, правда, экскурсионные поездки по Европе, посещение музеев и выставок или занятия посильным спортом (велосипед, настольный теннис, бассейн, недалёкие туристические походы в ближние предгорья Альп). Другие, их было значительно меньше, обременённые научными степенями и достигшие чего-то "в прежней жизни", по инерции хотели бы и здесь продолжать свою научную деятельность и пытались найти применение своим знаниям, не понимая, что они в Германии никому не нужны - и потому, что не в совершенстве владеют немецким языком, и потому, что научные исследования требуют наличия хотя бы какой-то материальной базы, а такую базу никто им не предоставит, поскольку она сосредоточена в научно-исследовательских центрах при университетах и крупных промышленных фирмах. Поняв, наконец, это, некоторые бывшие научные работники, если для их исследований был достаточен только компьютер, пытались продолжать работать по интересующей их тематике дома (в области математики, например) или начали писать мемуары (в этом и сам Прешнев, был, увы, грешен), большинство же остальных влилось в ряды обывателей, которых Георгий Сергеевич относил к первой группе своей классификации, а часть, не потерявшая былой энергии, пополнила собой ещё одну, третью группу еврейских иммигрантов. В неё, эту третью группу, по мнению Пешнева, входили совершенно разные по уровню образования и жизненным установкам люди, но их объединяло одно: проявившаяся активность в общественной жизни "контингентных беженцев", активность, которая зачастую была задавлена на родине из-за еврейского происхождения, хотя и там некоторые новые знакомые Георгия Сергеевича занимали, по их словам, не рядовые должности (это может быть правдой, несмотря на то, что большинство иммигрантов представляют себя большими начальниками в прошлом - стало общим местом, что кого не спросишь, все - бывшие главные инженеры или главврачи). Активность выражалась разнопланово: и в организации экскурсий и недорогих, благодаря групповым билетам, однодневных поездок в другие города Баварии, и в создании культурного еврейского общества, так называемого землячества, на собрания которого приглашались то работники городских социальных служб для разъяснения прав приехавших в Германию на постоянное место жительства, то артисты, композиторы или писатели, тоже иммигранты. Но главное место, где бушевали страсти, и где в наибольшей степени проявлялась бившая через край активность части осевших в городе евреев - это община при синагоге. Там же, в общине, обозначилась ещё одна группа, весьма немногочисленная: евреи по рождению, благодаря чему и переехали жить в Германию, на своей родине они были атеистами, а здесь вдруг приобщились к иудаизму, стали соблюдать писаные и неписаные законы этой древнейшей религии (даже больше, чем религии, - образа жизни). Георгий Сергеевич относился к ним с уважением, как к любому истинно верующему человеку, но его не покидала мысль: а все ли из них достойны уважения или кто-то лишь делает вид, что верует, чтоб достичь своих целей - стать, к примеру, членом совета общины с вытекающими отсюда благами?
   Великолепное здание синаноги было завершено строительством во время Первой мировой войны - в 1917 году (до этого функционировала старая синагога в отдалённом районе города). В период Второй мировой войны здание почти не пострадало. Общинную еврейскую жизнь воссоздали после войны несколько чудом выживших городских евреев (в том числе и бывший секретарь немецкого предпринимателя Шиндлера, сумевшего спасти от смерти больше тысячи работавших на его фабрике евреев) и евреи, переселившиеся в город из других стран (Польши, Чехословакии, даже Ирана). Часть последних и их потомки с течением времени сумели разбогатеть и стали материально поддерживать общину в дополнение к средствам, попадающим в неё из суммы, ежегодно выделяемой правительством Германии на развитие "еврейской жизни" в стране (сумма таких дотаций в последнее время доходила до трёх миллиардов евро в год). Община жила своей устоявшейся жизнью, нанятый ею раввин справлял религиозные обряды, но тут в городе стали появляться "русские" евреи, их число всё росло, большинство из них автоматически становились членами общины, но её правление приняло их в штыки, и понятно, почему: прибывающие, как правило, не были религиозны, не следовали предписаниям Торы, но требовали к себе внимания и затрат со стороны общины, в то время как раньше значительные материальные средства оседали - можно так предположить, во всяком случае, так казалось Пешневу - в карманах членов правления. Конфликт между правлением и "активистами", как их называл Георгий Сергеевич, вызревал долго, подготавливался часто в том числе и мелочами, такими, например, как неумные высказывания председателя правления, выходца из Ирана, врача по специальности, давно имеющего немецкое гражданство (для евреев-врачей в Баварии последнее обстоятельство весьма существенно, так как по баварскому закону начала XIX века, действовавшему и поныне, врачи еврейского происхождения не имеют право практиковать в городах, а наличие гражданства даёт такое право). Этот председатель как-то сказал одному из наиболее известных "активистов" нечто вроде того, что "вы тут качаете права, а приходите домой и ложитесь в постель с гойкой", имея в виду, что жена "активиста" - не еврейка и дети его - тоже не евреи по иудейским законам. Парадокс: дети еврейских отцов в Союзе всё равно для властей были евреями со всеми вытекающими отсюда последствиями, хотя в их паспортах значилась, как правило, национальность матери, а, приехав в Германию по линии "еврейской эмиграции", здесь они не могли быть членами еврейской общины, так как евреями не считались... Такое положение, принятое в иудаизме, берёт своё начало ещё, кажется, с XII века, когда, в виду того, что еврейские женщины много столетий подвергались насилию со стороны захватчиков и рожали детей, отцов которых определить было невозможно, иудейскими священнослужителями было принято решение определять принадлежность человека к еврейству по тому, является ли иудейкой его мать. С точки зрения здравого смысла тогда это, возможно, было единственно правильным решением, хотя при этом многие герои еврейского народа в прошлом, как, например, почитаемый в Израиле царь Давид, не могли бы считаться евреями, но такое положение было оправдано исторически тогда, сейчас же оно выглядит как нонсенс...
   О конфликте в общине Георгий Сергеевич долгое время ничего не знал (потом выяснилось, что подобное происходит и в еврейских общинах других городов Германии), в синагогу на субботнюю службу он не ходил и впервые увидел раввина на праздничной службе по поводу весёлого еврейского праздника Ханука, куда его уговорила пойти Лизонька, когда они, как и все другие члены общины, получили письмо с приглашением принять участие в празднике и привести с собой детей, которым были обещаны подарки. И они пошли с Асенькой, она получила пакетик с конфетами и мандаринами, и на следующий год опять с удовольствием пошла с бабушкой и дедушкой на этот праздник, но ей подарок не дали, поскольку она - не еврейский ребёнок, у неё мать русская... Сколько было слёз, Лиза еле её успокоила... А в то первое посещение службы, после которого вся публика ринулась в малый зал синагоги, где по периметру уже были расставлены столы с закусками и горячительными напитками (кошерными!), Пешнев впервые наблюдал такую массу евреев, и впечатление от их поведения он получил не совсем благоприятное.
   В то время Георгий Сергеевич ещё учился на "шпрахкурсах" и, будучи достаточно деятельным по натуре, подумывал о том, чем бы заняться по завершении учёбы. А тут позвонил ему домой из Дортмунда Лёня Вайнштейн.
   - Юра, - сказал он, - есть предложение. Не хотел бы ты наладить в своём городе выпуск приложения к нашей газете?
   Предложение было неожиданным. Пешнев спросил:
   - А как это осуществить?
   - Будешь собирать какие-нибудь материалы о русскоязычной жизни города, если сможешь - найдёшь рекламодателей, ведь надо как-то оплачивать вёрстку и типографию, а всё остальное мы сделаем здесь, в редакции, лишь бы ты переслал эти материалы нам. Компьютера у тебя, я знаю, ещё нет. Но можно факсом. А факс у тебя есть?
   - Нет. У Славы есть.
   - Вот и хорошо. Привлеки к этому делу знакомых, ведь наверняка и у вас там есть журналисты, которые маются без дела. Конечно, первое время гонораров не будет, пока не наладишь получение заказов на рекламу от русскоязычных магазинов, автомастерских и тому подобное. В первом номере вообще может не быть рекламы, хотя она желательна, но на нет и суда нет, наша редакция, я говорил с шефом, половину расходов по первому номеру берёт на себя. Поначалу твоё приложение может быть объёмом в четыре странички размера А4 - ещё не забыл, что это такое?
   - Не забыл, - засмеялся Георгий Сергеевич. - Это забыть невозможно, всё-таки много лет отдано инженерной деятельности...
   На самом деле он с трудом вспомнил точные размеры этого чертёжного формата - 210 на 298 миллиметров.
   - Хорошо, я подумаю, - сказал Пешнев.
   После этого разговора в жизни Георгия Сергеевича появился какой-то смысл: надо было что-то делать, думать, как это "что-то" сделать наилучшим образом, кому-то звонить, искать "сотоварищей" по реализации Лёниного предложения - в общем, действовать...
   На подготовку первого номера городского приложения ушёл месяц. Пешнев объявил о намерении выпускать газету, отражающую жизнь еврейских иммигрантов, на очередном собрании землячества, и помощники сразу же нашлись. С их помощью нашлись и три рекламодателя для первого номера: авторемонтная мастерская, владельцем которой был "русский немец", магазин подержанной мебели, заинтересованный в рекламе, понятной иммигрантам, и аптека с русскоговорящим хозяином (немцем, тридцать пять лет назад уехавшим из Бесарабии, успевшим познакомиться с русским языком в короткое время перед Великой Отечественной войной, когда его город отошёл от Румынии к СССР, и изучившим его за несколько десятилетий после войны). Содержание первого номера составили несколько статей, половину из которых написал сам Пешнев, и он же все материалы отпечатал на портативной пишущей машинке, привезенной им из Харькова. Денег, уплаченных рекламодателями, было недостаточно, чтоб окупить затраты на газету, поэтому, когда из Дортмунда пришёл пакет с отпечатанным выпуском и с таким же количеством экземпляров основной газеты, значительную часть комплекта, состоящего из газеты и вложенного в неё городского приложения, Пешнев принёс на очередное собрание землячества и предложил присутствующим поддержать его начинание материально, взяв газету и опустив в поставленную рядом со стопкой газет коробку кто сколько может, но не менее одной марки. И удивлению его не было предела, когда, подсчитав по окончании собрания выручку, он обнаружил, что денег в коробке меньше, чем разобранных присутствовавшими комплектов... Пешнев не учёл, что "нашу публику" надо всегда контролировать, что среди неё всегда найдутся те, кто не побрезгует обманом, тем более в случаях, когда никто не сможет схватить их за руку - ведь так просто бросить в коробку несколько пфеннигов, меньше марки, кто заметит это? Ох, как много среди "наших людей" тех, кто рад всякой "халяве"! (Кстати, слово "халява" - еврейского происхождения. Поскольку религиозные евреи не имеют права с вечера пятницы по вечер субботы ничего делать сами, они приглашали неверующих, чтобы те хотя бы тушили свечи, и за эту работу расплачивались молоком, а молоко на иврите - "халава", и выражение "на халяву" означает буквально "пойти за бесплатным молоком")
   В период подготовки второго номера выпуска Георгий Сергеевич увидел в издающейся в Мюнхене русскоязычной газете объявление, в котором говорилось, что некий клуб в городе, где жили Пешневы, приглашает молодых людей принять участие в его работе: "Клуб весёлых и находчивых", туристические поездки, что-то ещё. Он позвонил по приведенному в объявлении телефону с целью получить рекламу клуба для размещения в своей газете, но там в это время не оказалось человека, с которым можно было решать вопросы, Пешнев продиктовал номер своего телефона, и через несколько дней ему позвонил мужчина, представившийся: Стас Брикс. Они договорились о встрече в субботу в клубе синагоги, и там Георгий Сергеевич познакомился и с Бриксом, и с его ближайшим окружением. Брикс оказался молодым человеком, приехавшим в Германию лет пять назад откуда-то из Средней Азии, верующим или старающимся казаться таковым. Он входил в руководство баварского отделения молодёжной организации Германии, пользующейся поддержкой, в том числе и финансовой, правительственных структур, организовал при синагоге нескольких детских кружков, создал команду КВН, в общем, "имела место быть" его бурная деятельность. Когда Пешнев познакомился с ним поближе, он понял, что Брикс, действительно, - весьма энергичный человек, умеющий, как правило, настоять на своём, даже если ему неопровержимо показываешь, что он не прав. В последнем Георгий Сергеевич убедился в дальнейшем, и это привело после нескольких месяцев сотрудничества к разрыву всяких отношений между ними. Как говорится, его энергию - да в мирных бы целях... При первой их встрече Брикс сказал, что собирается выпускать свою газету, финансируемую молодёжной организацией, и предложил Пешневу быть координатором и редактором намеченных к публикации материалов.
   - Но, - сказал Брикс, - в упор посмотрев на собеседника своими чёрными глазами и слегка наклонив лысеющую голову, - вы при этом должны прекратить заниматься местным приложением к дортмундской газете.
   - Ну-у, - протянул Пешнев, - ваше предложение, Стас, - могу я вас так называть? (тот коротко кивнул) - несколько неожиданно... И в вашей постановке вопроса для меня неприемлемо. По моральным соображениям... Я же взял на себя определённые обязательства... Единственное, что я могу сказать, так это то, что если я соглашусь сотрудничать с вами, что я ещё не решил, должен подумать, то не буду смешивать два дела в части публикуемых материалов. Да, я должен подумать...
   - Хорошо, подумайте. А я подумаю над тем, что вы сказали. Когда вам позвонить?
   - Через пару дней.
   "Почему бы не принять предложение Брикса? - думал Георгий Сергеевич, возвращаясь домой. - Конечно, свою газету я не брошу..." И когда Стас позвонил и сказал, что гарантирует Пешневу оплату канцелярских расходов и расходов на телефонные разговоры, что, как подумал про себя Георгий Сергеевич, будет нелишним и для подготовки городского приложения, которым он занимался, он дал согласие участвовать в новом начинании Брикса.
   Первый номер газеты, названной Бриксом, несмотря на возражения, "День" (нонсенс, она же планировалась выпускаться с месячной периодичностью!), практически в большей его части Пешнев сделал сам, переработав и напечатав на своей пишущей машинке все попавшие к нему материалы. Перед её выпуском несколько человек, привлечённых к этому делу, дважды собирались для обсуждения содержания газеты; потом Брикс договорился с местной типографией о её наборе и печати. Когда газета вышла, оказалось, что только те материалы, которые прошли через Георгия Сергеевича, были без ошибок и "читабельны", то есть в какой-то мере интересны, остальное - такая ерунда (и по смыслу, и с точки зрения русского языка), что было неприятно и даже стыдно. К подготовке второго номера "Дня" Стас привлёк ещё несколько человек, в том числе профессиональных журналистов, среди которых была некая Марианна Покровская. На первой же встрече новой, расширенной редколлегии впервые наметился разрыв между Пешневым и Бриксом: Георгию Сергеевичу был передан для редактирования материал без подписи, буквально облаивающий председателя правления еврейского землячества Шлехтмана, который был "в контрах" с правлением еврейской общины. Шлехтман, давно переселившийся в Германию, прекрасно знающий немецкий язык и работающий по специальности, почти каждый раз на собраниях землячества выражал неудовольствие деятельностью председателя правления общины, о чём тому непременно докладывали, и Брикс, апологет главы общины, получивший от него, как сам случайно проговорился, деньги на выпуск второго номера своей газеты, так как финансирование от молодёжной организации было исчерпано первым номером, хотел, в угоду тому, принизить Шлехтмана, опубликовав ту самую заметку.
   С Шлехтманом Пешнев познакомился, когда готовил первый городской выпуск приложения к дортмундской газете и искал, кто бы мог его профинансировать, поскольку не был уверен, что найдётся достаточное количество рекламы. Шлехтман поддержал саму идею газеты, даже написал приветственную заметку, посвящённую этому первому выпуску, из которой Георгию Сергеевичу пришлось убрать его негативное высказывание о председателе правления общины, на что он с трудом уговорил автора, поскольку считал, что евреям в эмиграции делить нечего и надо не раздувать встречающиеся противоречия, а гасить их. Но денег на газету Шлехтман не дал, мотивируя это тем, что у землячества, бюджет которого составляют взносы его членов, денег нет, и он не может сейчас увеличивать размер этих взносов. И вот, читая рукопись заметки о Шлехтмане, написанную вполне профессионально, на что не был способен ни сам Брикс, ни его подручные из молодёжной команды редакции, и, видя, с каким жаром отстаивает её включение в газету Покровская, Пешнев понял, что этот материал - её. Тем более, что незадолго до этого она, будучи членом правления землячества, прилюдно поругалась с Шлехтманом, обвинив в командном стиле руководства, что, вообще-то говоря, соответствовало действительности, но вся суть конфликта между Шлехтманом и другими членами правления землячества заключалась в том, что никто в правлении, кроме него самого, ничего не делал, и он каждый раз подчёркивал это на собраниях землячества.
   Георгий Сергеевич сказал тогда Стасу, что если эта заметка пойдёт в газету, он снимет свою фамилию в списке членов редколлегии. На том они и расстались. Из дому Пешнев позвонил Шлехтману - и это было его ошибкой - и предупредил, что готовится такая акция против него, поскольку не хотел портить с ним отношения в случае появления в газете этой заметки при наличии всё-таки его фамилии среди членов редколлегии (он не был уверен, что его условие будет выполнено, так как уже достаточно хорошо понял характер Брикса, не останавливающегося ни перед чем, если это ему было нужно). Пешнев не назвал Шлехтману фамилию Покровской как предполагаемого автора злополучной заметки, но на его вопрос, была ли она на совещании редколлегии, ответил утвердительно. Видимо, как раз Шлехтмана Пешнев ещё знал плохо: тот повёл себя, как местечковый еврей (действительно, родом он из небольшого украинского города, который когда-то входил в черту оседлости, и, хотя учился и работал до отъезда в Германию в Ленинграде, провинциальная основа, заложенная воспитанием, в нём осталась), и на очередном собрании землячества он всё рассказал присутствующей публике, называя фамилии - и Пешнева, и Покровской, безапелляционно указывая на то, что именно она является автором той самой подготовленной, но ещё не напечатанной заметки (возможно, этим он хотел предотвратить её появление в газете). Шлехтман обрушился в нелестных выражениях и на Брикса, упомянув о том, что это он, Шлехтман, обеспечил вхождение того в руководство молодёжной организации. Его речь, конечно же, была пересказана "доброхотами" и Покровской, и Бриксу, и они Пешневу потом звонили, выражая недовольство (воистину - правда: добро наказуемо), но второй номер "Дня" вышел всё же без того материала. Георгий Сергеевич ещё поучаствовал на начальной стадии подготовки третьего номера газеты, в которую были вовлечены опять новые люди (энергии Бриксу, действительно, было не занимать), но затем, когда получил анонимное письмо с угрозами в свой адрес, поняв, что это дело рук если не самого Стаса, то его приспешников - малограмотных молодых людей, каким-то образом "кормящихся" около Брикса и смотрящих ему в рот, Пешнев решил, что ничего хорошего, кроме нервотрёпки, от сотрудничества с этой компанией он не получит, и прекратил всякие контакты с Бриксом.
   Пешнев сосредоточился на своей газете. А делать её становилось всё труднее и труднее, поскольку Брикс, имея финансовую поддержку со стороны (он нашёл благодаря своим связям богатого спонсора), для увеличения популярности "Дня" стал публиковать на страницах газеты рекламу бесплатно, причём, он и его помощники прошлись по адресам рекламодателей, которые ранее давали свои объявления Пешневу. Ну, кто же откажется дать рекламу "на халяву"?
   Однако у Георгия Сергеевича появился и ещё один конкурент, перехватывающий у него рекламодателей.
   Некий Иткин, тоже "контингентный беженец", обосновавшийся в одном из университетских городов Германии, организовал несколько лет назад клуб "Новая жизнь" с целью объединить творческие возможности иммигрантов (в общем-то, неплохое дело) и добился определённых успехов в этом, получив, к тому же, некоторую финансовую помощь от местных властей и найдя - на определённое, ограниченное время - спонсора. Он пытался договориться о сотрудничестве с дортмундской редакцией газеты, даже опубликовал на её страницах некоторое подобие декларации, обрисовав цели созданного клуба, но выдвинул неприемлемую для редакции идею об издании в других городах Германии под патронажем клуба "Новая жизнь" и с его эмблемой региональных выпусков этой газеты. Это редакции не понравилось - зачем же газете отдавать кому-то свою фирменную марку, если сама газета процветает, всё время увеличивая тираж и объём? Как раз в период переговоров Иткина с редакцией Пешнев выпустил первый номер своего приложения, и, узнав об этом, Иткин позвонил ему с предложением организовать в городе региональное отделение его клуба и продолжать выпускать газету уже под эгидой этого клуба. При этом он сулил Пешневу "золотые горы". Он прислал ему для ознакомления все документы клуба, и Георгий Сергеевич внутренне был склонен принять его предложение в части создания регионального отделения, но никак не по внесению эмблемы клуба в "шапку" городского приложения к дортмундской газете, если на это не пойдёт её редакция.
   Через несколько дней после получения от Иткина материалов по клубу раздался телефонный звонок, и мужской голос произнёс:
   - Это Александр Лейкин, сын писателя Лейкина.
   "Писатель Лейкин" - это журналист из Украины, прошедший фашистский концлагерь и выживший там, написавший об этом книгу, которую издали у него на родине уже в то время, когда автор жил в Германии; её тираж частично был переправлен сюда и здесь активно распродавался самим автором и его детьми - сыном и дочкой. С сыном Пешнев знаком не был, и его поразило, как он отрекомендовался: "сын писателя..." Георгий Сергеевич думал, что это молодой человек, а пришёл к Пешневым домой после того телефонного звонка, испросив на это разрешения, чтобы поговорить "по важному делу", как он выразился, мужчина за сорок лет.
   Как выяснилось, Александр Лейкин только что вернулся со встречи с Иткиным, к которому ездил специально, узнав об его клубе, и тот посоветовал ему поговорить с Пешневым с целью объединения усилий по созданию регионального отделения клуба. Лейкин произвёл на Георгия Сергеевича и Лизу странное впечатление, и после его ухода осталось чувство некоторой неопределённости: Георгий Сергеевич договорился с ним или нет? Чего он, в конце концов, хочет? А договаривались они о том, что каждый из них подберёт свои кандидатуры в правление местного отделения клуба, причём, Лейкин обязался привлечь к этому делу несколько коренных немцев, что являлось условием официальной регистрации клуба в местной администрации, и через неделю они должны были созвониться. Ни через неделю, ни через две, однако, он не позвонил, а когда Пешнев сам набрал номер его телефона, тот сказал ему, что дело затягивается, поскольку один из привлекаемых в клуб местных немцев болен, но через несколько дней он надеется встретиться с ним и обо всём договориться. Опять Пешнев тщетно ждал звонка, опять сам позвонил через две недели (за что потом себя корил) и услышал от Лейкина, что Георгий Сергеевич, видите ли, неправильно его понял, он уже зарегистрировал региональный клуб "Новая жизнь", и Пешнев может, если хочет, вступить в него, заплатив членский взнос. Георгий Сергеевич был ошарашен: вот подонок! Столько лжи - зачем? (Собственно, он понял, зачем: чтоб опередить его в этом деле, меря Пешнева на свой аршин.) С той поры Георгий Сергеевич старался не встречаться с Лейкиным, чтоб не подавать руки... Ну, что за люди собрались здесь, в этом чудесном баварском городе!
   А Лейкин-младший, получив деньги спонсора через Иткина, начал-таки выпускать газету "Новая жизнь" (такую же пустую по содержанию, как "День") и печатать на её страницах - бесплатно - рекламу городских предпринимателей, ранее дававших свои объявления в газету Пешнева...
   В общем, Георгию Сергеевичу городское приложение удалось выпустить шесть раз - один номер в два месяца в течение года. Потом его энтузиазм иссяк, так как исчезли рекламодатели и постепенно отходили от этого дела его помощники, поскольку материальных выгод от этого дела никто не имел... Осталась в нормальных дружеских отношениях с Георгием Сергеевичем только одна русская женщина, приехавшая в Германию с мужем-евреем и имевшая непростую судьбу. Эту Карину девятнадцатилетней увёз из Одессы молодой военный, служивший под Ленинградом. Там она, имея квалификацию медсестры, окончила филологический факультет ленинградского университета и стала преподавать в школе русский язык. Но муж внезапно умер, оставив её с малолетней дочкой. Через несколько лет она дала брачное объявление в газету, познакомилась и вышла замуж за физика, кандидата наук из профессорской семьи, ещё ни разу не бывшего женатым, при этом её свекровь была не в восторге от выбора сына, приведшего в еврейский дом женщину с ребёнком, достаточно простую в поведении, у которой нет-нет да проскальзывали в речи интонации одесской улицы. Муж Карины, тёзка Пешнева, неожиданно для неё стал систематически посещать субботние службы в синагоге и был в восторге от раввина, к которому большинство новых членов общины, новых еврейских иммигрантов, относилось резко отрицательно, так как он, поддерживая мнение председателя правления общины, считал вновь прибывших нееевреями, а чуть ли не коммунистами. Когда раввин предложил мужу Карины провести ему обрезание - по иудейской традиции, - то она, возмущённая таким предложением, сказала в простоте душевной Пешневым в одно из посещений их квартиры уже после прекращения издательской деятельности Георгия Сергеевича: "И зачем мне это нужно?". Пешнев с женой переглянулись молча после такого откровенного заявления гостьи...
  
   Заботы, которыми жил Пешнев в период занятий по подготовке к выпуску очередного городского приложения к газете, закончились, появилась масса свободного времени, читать те непрочитанные раньше книги из своей библиотеки, которые Пешневы привезли в Германию, не хотелось, а раньше Георгий Сергеевич думал, что вот выйдет на пенсию когда-нибудь и будет читать, читать... И то, что находится в его библиотеке, и то, что есть у Славы - он тоже собрал неплохую библиотеку, кое-что - не без помощи отца, но почти все его, Славы, книги остались потом у "падлы", она не отдала их Славе, когда он переезжал на другую квартиру, сославшись на то, что их со временем будет читать Ася (вряд ли, понимал Пешнев, Ася - уже совсем "немецкая" девочка, с другими интересами, и маловероятно, что она захочет когда-то вернуться, говоря высокопарно, "в лоно русской - и не только русской, но и мировой - классической литературы"). Георгий Сергеевич задумался как-то над вопросом, почему же не тянет его теперь читать, и пришёл к выводу, что в молодые годы, особенно в детстве, когда нет жизненного опыта, человек - во всяком случае, так было у него и его окружения, а тогда не было ни телевидения, ни интернета - набирался из книг чужого опыта, готовя себя к жизни, и подчас машинально использует его, а к старости, когда за плечами уже много всякого-разного, чужой опыт уже не так интересен... Верно это или нет, Бог знает, но в сложившейся ситуации от безделья можно было сойти с ума... Он стал много времени проводить за компьютером, пописывать статейки в разные русскоязычные издания, составлять кроссворды, используя в них слова, связанные с Германией - с её историей, географией, культурой, наукой, находя эти слова в "Большом энциклопедическом словаре", подаренном когда-то Славе Маришей и привезенном с собой, несмотря на то, что по непонятным украинским законам книги, содержащие в названии слово "энциклопедия", вывозить за пределы Украины было нельзя. Нужные слова для кроссвордов Георгий Сергеевич находил и в "русских" газетах, издающихся в Германии. И его кроссворды время от времени публиковались в них...
   В погожие дни Пешневы много гуляли, благо, невдалеке начинался смешанный лес - пройти немного вдоль речки, между нею и каналом (в них плавали дикие утки), по "английскому парку", как называла это место Лиза, где на траве в тёплые дни загорала масса людей, и вот он, большой зелёный массив с утоптанными дорожками, на которых пружинили ноги из-за многолетнего слоя опавшей хвои и по сторонам которых среди больших деревьев, как хвойных, между которыми то и дело, перебегая от ствола к стволу, сновали белки почему-то тёмного цвета, так и лиственных, были сплошные заросли молодой поросли; Пешневы бывали здесь во все времена года, особенно приятно было оказаться здесь в летнюю жару, но и ранней весной они с удовольствием наблюдали, как постепенно на оголённых к зиме берёзах, клёнах, осинах набухают почки, потом появляются маленькие листочки, и вот уже вскоре весь лес приобретает сочно-зелёный цвет. Однажды весной, гуляя с Лизой по лесу и забредя довольно далеко, Георгий Сергеевич заметил группу из нескольких каштанов, которые раньше почему-то не бросались ему в глаза, хотя в этой части леса он бывал неоднократно. Каштаны только-только выпустили свечи, они были не белыми, какими он их привык видеть в Харькове, а розовато-красными - другой, видимо, вид. И ему машинально пришла в голову строчки: "Посмотри, как выпускают свечи во дворе настойчиво каштаны..." - две строки из стихотворения, которое он написал давным-давно. Дальше он плохо помнил, поэтому, придя домой, Пешнев порылся в своём архиве и нашёл это стихотворение. Оно называлось "День в апреле":
  
   Посмотри, как выпускают свечи
   Во дворе настойчиво каштаны,
   Как спускается прохладный вечер
   И под утро стелются туманы;
   Сохранить в душе попробуй на год
   Этот от земли идущий запах,
   Абрис ёлок - будто крыши пагод -
   С бисером дождя на хвойных лапах;
   Записать не медли, как в блокноте,
   Нет, скорее - на магнитной ленте,
   В памяти, к какой любовной ноте
   Птичьи голоса восходят эти, -
   Охвати прекрасный мир весенний
   Взором, слухом, осязаньем чутким...
   В годовой цикличной перемене
   Сбереги в себе вот эти сутки.
   Это время - словно миг, в который
   Силы накопившая незримо
   В качество иное тропы торит
   Вся природа непреоборимо.
   Дальше будет больше солнца, света,
   Запестрит всё красок разнобоем,
   А потом - потом наступит лето,
   Тоже - прелесть, но с другим настроем.
   Нынче же - сумей и ты усталость
   От зимы, от мрака мыслей вялых
   Растворить в весне, чтоб не осталось
   Зла в душе - хотя бы в дозах малых.
   Выпусти ростки стремлений новых,
   Как каштаны в этот день в апреле, -
   Торопись, коль ждёшь от жизни снова,
   Чтоб плоды души созреть успели.
   "Плоды души" у Пешнева созрели давно, они уже не зависели от прихода весны, но он поймал себя на мысли, что, действительно, устаёт от зимы, хотя зима здесь - не чета харьковским зимам, таких, как там, морозов не бывает, если и случится градусов десять ниже нуля, то всего несколько дней. Там же, в своём архиве, Георгий Сергеевич обнаружил ещё одно своё стихотворение, которое можно было бы отнести к циклу "Времена года", если бы такой цикл (как у Чайковского) у него существовал. "Осень", насколько он помнил, была написана перед самым отъездом Пешневых в Германию - в последнюю осень, проведенную в родном городе, и настроение этого стихотворения, как ни странно, соответствовало и теперешним его ощущениям:
  
   Осень, осень... Осенние дали...
   С тёплым воздухом днём наряду -
   Солнце бледное, словно в печали,
   Чуть поникшие клёны в саду.
  
   Осень, осень... Холодные ночи...
   Дни проходят своей чередой,
   И чем дальше, тем день всё короче,
   И под утро туман над водой.
  
   Осень, осень... И хочется снова
   Взять - и время к весне развернуть...
   Осень, осень... Как жаль, что лишь словом
   Вновь могу я пройти этот путь.
  
   Осень, осень... Осенний цвет листьев -
   Как у радуги взят напрокат...
   Осень, осень... Какою же кистью
   Набросать твой последний закат?..
  
   Осень, осень... Но осень едва ли
   Место в сердце находит уже.
   Осень, осень... Осенние дали...
   А покоя всё нет на душе...
  
   Иногда Пешневы ходили гулять в лес вместе с новыми приятелями, которые стали таковыми благодаря тому, что были им близки по мироощущению, их было немного, но они появились, с ними же Георгий Сергеевич и Лиза встречались у кого-то дома, да и к себе на день рождения, например, было кого уже пригласить... Кроме Камыниных, Карины и двух супружеских пар, с которыми Георгий Сергеевич сдружился благодаря "шпрахкурсам", в их круг общения вошли жившие по соседству бывшие киевляне Шаины, весьма хлебосольные люди, в доме которых очень часто были гости. Это была очень приятная, в целом, пара: восторженного склада характера муж, который постоянно восхищался всеми красотами Германии - и природой, и городами, и художественными выставками (он не пропускал ни одной) - и которого Пешнев сразу же отнёс к первой категории своей доморощенной классификации; жена, отзывчивая и милая женщина, в поведении которой, однако, нет-нет да проскальзывало то, что в "прошлой жизни" она, будучи русской по паспорту, была секретарём парторганизации. Часто Пешневы встречались с приехавшими из Москвы Коморными, Полиной и Володей, с ними они познакомились необычным образом. До их приезда в Германию Георгий Сергеевич был знаком с их сыном, жившим здесь уже давно, специалистом-компьютерщиком, которого когда-то порекомендовали Пешневу, когда он искал сотрудников для налаживания на месте, без помощи дортмундской редакции, выпуска в городе газеты - такие вот были эфемерные планы... Сын тогда пришёл домой к Пешневым, они поговорили, но дело не пошло - опять же, по финансовым причинам, но Коморный-младший через какое-то время позвонил Георгию Сергеевичу и сказал, что приехали его родители и он хотел бы познакомить их с интеллигентными людьми... Коморные, которые были на шесть-семь старше Пешневых, относились к тем, кто не хотел влачить "травоядное существование"; Полина, технолог швейной промышленности, имеющая опыт издания своих книжек, посвящённых домоводству и кулинарии, здесь начала писать беллетристику, а Володя, в прошлом специалист в области ракетостроения, никогда не отказывающий окружающим в помощи, если надо было починить что-нибудь, связанное с электротехникой, типичный "активист", как называл подобных людей Пешнев, принял самое активное участие в конфликте в еврейской общине, не "засвечиваясь", правда, и те, кто имел представление о его роли в происходящих событиях, называли его "серым кардиналом". Эта семейная пара отличалась той особенностью, что находилась в постоянной конфронтации между собой, они всё время подкалывали друг друга, выражали каждый неудовольствие поведением другого, отличалась этим, в первую очередь, Полина; при этом они не стеснялись гостей, если это происходило у них дома, или хозяев, будучи сами в гостях. Пешневу был уверен, что такое их поведение - чисто показное: не могли же далеко не молодые люди, прожившие долгую совместную жизнь, в которой, вполне возможно, было всякое в их отношениях - и не только радостное, - не могли же они, имеющие взрослых внуков, которых любили без памяти, довести свою семью на старости лет до краха, а такая мысль могла возникнуть у людей, плохо их знающих. Ещё раз утвердился Пешнев в своём мнении, когда стараниями Полины был прекрасно отмечен семидесятилетний юбилей Володи... Вообще-то говоря, Полина была достаточно резка в своих суждениях, часто не совпадающих с мнением Пешневых. Её любимым выражением, адресованным к тем, кого она привечала, было заимствованное у Киплинга выражение "мы с тобой одной крови", а если - "не одной крови", по её впечатлениям о ком-то, то такого она на дух не переносила... На примере Каморных Георгий Сергеевич убедился, как им с Лизой повезло, что они живут в доме, принадлежащем крупной фирме, а не снимают жильё, как Коморные, у частного лица: хозяйка квартиры Полины и Володи, жившая в другой большой четырёхкомнатной, тоже собственной квартире с мужем и дочкой, неожиданно предложила им съехать - она сама, сказала она, переселится сюда, поскольку осталась одна после смерти мужа и отъезда дочери. И Коморным снова пришлось искать для себя квартиру, собирать вещи, переезжать, менять часть мебели, так как не всё "вписывалось" в габариты новой квартиры - в общем, переезд, как пожар...
   Володя Коморный рассказывал Георгию Сергеевичу, что среди "активистов", по странному совпадению, много бывших харьковчан, называл фамилии, но никого из них Пешнев не знал, и не было у него особого желания знакомиться с ними. Познакомился позднее он только с Эдуардом Липкиным, пятидесятилетним на вид мужчиной с быстрыми чёрными глазами, который однажды по окончании поэтического вечера в клубе еврейской общины, на котором - на вечере - Георгий Сергеевич читал свои литературные пародии, хорошо принятые публикой, подошёл к нему и, извинившись, представился и спросил:
   - Вы из Харькова?
   - Да.
   - А скажите, пожалуйста, Мария Фёдоровна Пешнева не приходится случайно вам родственницей?
   Георгий Сергеевич улыбнулся:
   - Случайно - приходится. Это моя родная тётка.
   - Вот интересно! Я с ней занимался немецким языком перед отъездом сюда. Я ей очень благодарен. При случае передавайте ей большой привет от меня.
   - Передам.
   Они расстались. Липкина Пешнев долгое время не встречал, а потом увидел его фамилию в списке кандидатов в члены правления общины, а потом увидел на общем её собрании, когда избиралось новое правление.
   Знал Георгий Сергеевич - шапочно, не перекинувшись с ней ни единым словом, кроме "здравствуйте" - ещё одну харьковчанку, Безушинскую, пожилую худощавую женщину невысокого роста, лицо которой показалось ему знакомым, но он не мог вспомнить, откуда, но и спрашивать её ему не хотелось, поскольку её настырность, выдвигаемые ею невыполнимые требования и убеждённость в своей правоте не нравились Пешневу. Она появилась на втором заседании совета учёных, созданном при общине, мертворождённой структуры, не имеющей никаких перспектив в Германии. На первое заседание Георгий Сергеевич был приглашён в числе прочих как кандидат наук, оно было чисто организационным, Пешневу было интересно увидеть интеллектуальную элиту "контингентных беженцев", выступления некоторых из присутствующих учёных показались ему интересными, и на второе заседание он тоже пошёл, надеясь услышать опять что-то для себя новое, но разброд в мнениях членов совета учёных по всем вопросам, связанным с возможностью продолжения и здесь, в эмиграции, научной работы, - в различных мнениях, ни одно из которых, тем не менее, совершенно не учитывало реальный статус иммигрантов и финансовое положение общины (а именно на неё учёные возлагали надежды), - всё это привело Георгия Сергеевича к выводу, что совет - пустая говорильня, и больше на его заседания он не ходил. Такому его решению способствовала и Безушинская. Она, не будучи "остепенённой", пришла тогда на встречу с учёными, приглашённая кем-то из них, и рассказала, что её покойный младший брат, профессор-экономист, которому не давали ходу при советской власти из-за продвигаемых им идей в экономической науке, в той её части, что относится к мировой экономике и её глобализации (Пешнев в тот раз впервые услышал это слово - "глобализация"), лишь за неделю до своей смерти два года назад завершил свой главный труд, имеющий, по отзывам его коллег - коллег не только в Харькове, но и на всём постсоветском пространстве, - знакомых с его идеями, колоссальное значение. Он, естественно, не успел опубликовать свою работу, да и не смог бы сделать это в новых условиях жизни из-за финансовых проблем. Смертельно больной человек, давно овдовевший, он в последние годы работал, как одержимый, над книгой, подытоживающей его исследования, отказался эмигрировать в Германию вместе с семьёй своего сына, остался жить в Харькове под присмотром сестры, и вот она привезла с собой в Германию его рукопись, и требует, чтобы совет учёных нашёл возможность - любыми путями, но нашёл - издать этот выдающийся труд... Как развивались события с проблемой, поднятой Безушинской, Георгий Сергеевич не знал, да, собственно, как они могли развиваться? Да никак. Это было ему понятно, с сестрой покойного "экономического гения" (может быть, тот, и на самом деле, был выдающимся учёным-экономистом - в данной ситуации это ничего не значило, совет учёных еврейской общины одного из городов Германии вряд ли был способен предпринять какие-либо шаги для реализации такого дела) - с Безушинской Пешнев больше не общался, лишь однажды встретил её у дома, в котором жили новообретённые приятели его и Лизы "русский немец" Альфред и его жена-полуказашка Галя. Выяснилось - об этом сказала Пешневым Галя, - что Безушинская является их соседкой...
  
   Усилия "активистов" увенчались успехом: после долгих проволочек и жалоб их во всебаварскую еврейскую организацию было созвано собрание общины и выбрано новое её правление, в которые вошли многие "активисты", но председателем правления стала местная еврейка по имени Сара. Такой выбор был сделан для того, чтобы легче было представлять общину в городских организациях (собственно, подобная практика существует у еврейских общин почти повсеместно в Германии). Одной из первых акций нового правления стало уведомление раввина о том, что договор с ним общины, срок действия которого подходил к концу, продлеваться не будет. Что тут началось! Против такого решения правления объединились, как это часто бывает, казалось бы, заклятые враги - прежний председатель правления, Брикс и Шлехтман; начались обращения в еврейский третейский суд в Мюнхене, а когда выяснилось, что Сара перевела с банковского счёта общины на свой счёт 100 тысяч марок (вот ещё одно подтверждение того, что борьба в общине - не только "за чистую идею"!), то защитники раввина добились, чтоб правление было переизбрано. Но и на этот раз "победили" "активисты", и председателем правления стал немецкий еврей, в прошлом судья, который поддержал прежнее решение о том, чтобы новый договор с раввином не заключать. Сторонники раввина опять подали протест в третейский суд - теперь уже в связи с тем, что выборы правления на общем собрании были проведены неправильно - мол, не было кабинок для голосования, и выборы были аннулированы. Из Мюнхена прибыл назначенный судом комиссар, который должен был руководить общиной до новых, уже третьих по счёту выборов правления. Под его руководством сторонники раввина буквально выгнали избранных членов правления из помещения общины, применяя силу, и рукоприкладство достигло такой степени, что кое-кто вынужден был после этого обратиться за врачебной помощью. Однако и новое собрание, созванное через некоторое время, не оставило "захватчикам" никаких шансов: снова были избраны в правление прежний председатель и ряд "активистов". Вся эта печальная - по большому счёту - история длилась около трёх лет...
   В самый разгар событий в общине Георгию Сергеевичу позвонил в очередной раз (правда, давно он что-то не давал о себе знать) Гоша Пешнев, Георгий Михайлович, и попросил "братика" организовать его выступление в каком-нибудь помещении - он намеревался петь под гитару, а потом, после короткого перерыва, демонстрировать на желающих свои экстрасенсорские возможности. "Входной билет - не меньше пяти евро, сам подумай, сколько можно назначить, - сказал он. - А десять процентов от выручки - тебе". "Неважнецкие, видимо, дела у Гоши, - думал Георгий Сергеевич, слушая, - коль он предлагает такое". Георгию Сергеевич было неудобно отказывать "почти родственнику", но для реализации этого дела можно было рассматривать только два помещения: клуб еврейской общины, но туда сейчас сунуться было нельзя, не с кем даже было говорить на такую тему, а также зал, в котором собиралось время от времени, арендуя его, еврейское землячество, однако со Шлехтманом Георгий Сергеевич давно уже не хотел иметь никаких контактов. Всё это он объяснил тогда же по телефону Гоше; вероятно, причины отказа тому показались неубедительными, так как с той поры Гоша больше не звонил, а Георгий Сергеевич тщетно сам пытался к нему дозвониться, но первое время никто не подходил к телефону, а потом однажды мужской голос ответил по-немецки, что герр Пешнев ему неизвестен. Из многословного ответа немца Георгий Сергеевич и этого бы не понял, если бы не Лиза, которая сидела рядом с мужем у телефона, переключённом на громкоговорящую связь.
  

5.

  
   Прошло два года после того как Нина рассталась с мужем, и всё чаще её стали посещать мысли о том, что она сглупила... Конечно, когда она решилась на этот шаг, она была уверена, что делает правильно, хотя и тогда возникали сомнения, голова гудела, она иногда переставала что-либо соображать, но она чётко знала, что пора было кардинально менять свою жизнь, ведь сколько можно продолжать такое существование, его ни нищенским, ни даже полунищенским назвать было нельзя, семья жила сносно, но хотелось ни в чём себе не отказывать, жить безбедно, не задумываясь ни о деньгах, ни о том, откуда они берутся... И ещё одно немаловажное: она давно уже вошла в "бальзаковский возраст", а Слава перестал её возбуждать, интим с ним стал обычным, привычным, и, когда Нина в перерыве занятий подошла с каким-то вопросом к Рональду, и тот, разговаривая с ней, раскованно положил руку на её плечо, дрожь внезапно прошла по всему её телу. Через несколько дней, тоже в перерыве, они оказались за одним столиком в кафе, Рональд стал расспрашивать её о том, как она оказалось в Германии, о её семье, и сам, отвечая на её редкие вопросы, дал ей понять, что разведён, детей нет, живёт в своём доме, доставшемся ему от родителей, которые погибли несколько лет назад в автомобильной катастрофе. Ещё через какое-то время он подвёз Нину после занятий на своей машине к её дому - не прямо к подъезду, а высадив за углом, но по пути показал ей и свой дом, расположенный совсем недалеко от квартиры Нины, в том же районе, километрах в двух. В следующий раз он спросил, не хочет ли Нина посмотреть, как он живёт, она согласилась, он завёл её к себе, и тут всё состоялось, при этом инициативу проявила сама Нина... Дом Остермана был двухэтажным, с богатым убранством, ухоженный. "Это то, что мне нужно..." - подумала Нина, и в этот день она очень поздно вернулась домой, застав плачущую дочку.
   Первое время их встречи были регулярными, если не получалось днём, то Нина ездила к Рональду на велосипеде ночью, когда засыпал вымотанный на работе в аэропорту Слава, но вскоре Рональд стал её избегать, а в ответ на её настойчивость даже как-то позвонил Славе с просьбой оградить его от притязаний Нины. Нину это обидело, но, убедив мужа, что всё это чепуха, даже совсем наоборот - он, дурак, охотно поверил, - она как будто закусила удила, по-прежнему добиваясь расположения Остермана, и, как ни странно, достигла в этом успеха. Она снова, как в молодости, опять не могла так просто расстаться со своей мечтой изменить свою жизнь и, когда её встречи с Рональдом возобновились, Нина, уверовав, что это навсегда, решилась развестись с мужем... Тем более, что она давно подготовила некую материальную базу для жизни после развода - денег, которые она регулярно снимала с общего со Славой счёта в банке, на который поступала его зарплата, когда он неплохо зарабатывал, работая в аэропорту, должно было хватить надолго - во всяком случае, на тот период, пока она не оформит официально, как она надеялась, свои отношения с Рональдом.
   Рассчитывая на новое устройство своей жизни, Нина в душе злорадствовала: она отомстит всем этим Пешневым за унижения, которые она испытала от них, когда хотела выйти замуж за Славу и после того, вплоть до рождения Аси. Она всё помнила и не могла простить, особенно - матери Славы, и, зная её чувствительную натуру, предполагала - и радовалась этому, - каким ударом для неё станет то, что она задумала и, дай Бог, осуществится. Сколько лет она, Нина, чувствовала душой, как, несмотря на внешне нормальное к себе отношение после своего возвращения жить на Пушкинскую со стороны всех Пешневых - и Георгия Сергеевича, и Елизаветы Михайловны, и Марии Фёдоровны, - их внутренний холодок, тщательно скрываемый, но всё равно существующий ("Ты из другого круга..." - помнила Нина слова Георгия Сергеевича)! Нина, пользуясь постоянно помощью со стороны родителей Славы - и физической, и в устройстве жизни, и материальной (Георгий Сергеевич, например, каждый раз добавлял денег, когда она с Асей отправлялась летом к морю), - считала, что так и должно быть, пусть крутятся, ведь она сделала своё дело, подарила им внучку, которую они любят безоглядно, и Мария Фёдоровна (Мариша, как её все Пешневы, кроме Нины, называли) - тоже, с той самой поры, когда дочку Нины нарекли именем в честь бабушки Георгия Сергеевича, матери Мариши.
   Нина злорадствовала про себя и тогда, ещё раньше, когда Марише было отказано немецкими властями в "воссоединении семьи": Мариша просила разрешить ей эмиграцию в Германию, так как её единственный близкий родственник, Георгий Сергеевич, жил в Германии, а она одинока и в преклонном возрасте. Конечно, Нина никак не выражала своего отношения к этой проблеме (тогда у неё со Славой ещё существовала семья), но, зная все перипетии многомесячного дела, переписки, в которой участвовал и Слава, рассчитывала, что у Мариши ничего не выйдет. "Не хватало мне здесь ещё одной Пешневой... - думала она. - Как они все мне надоели!.."
   Стремясь по-новому обустроить свою жизнь, желая, чтоб Рональд и к ней домой приходил (с Асей, Нина считала, она сможет договориться), она совершенно сознательно, пока Слава жил в той же квартире, постоянно провоцировала его на скандалы, выбрасывая его вещи то из одной комнаты, то из другой, - надеясь, что он её ударит, а она тогда вызовет полицию, и его, в конце концов, вынудят съехать с этой квартиры. Она таки добилась своего - правда, без полиции: Слава съехал. Однако это слово - "полиция" - всё-таки прозвучало: то, чего Нина добивалась, не осуществилось, поскольку Рональд вскоре окончательно порвал с ней, сказав, что, если она и дальше будет к нему приставать, приходить без спроса в его дом, преследовать его, он вынужден будет обратиться в полицию...
   Нина подала на Славу в суд - на алименты на Асю и на себя, но что можно было с него взять, безработного после окончания учёбы на курсах программирования? Какие-то крохи за тот период, когда он получал доплату к стипендии от хозяина фирмы, где был на практике... И всё. Спрятанные деньги понемногу таяли, и Нина после того, как убедилась, что с Остерманом, на которого она возлагала такие надежды, у неё ничего не вышло (это стало для неё первым ударом после её "судьбоносного" решения расстаться с мужем), должна была искать работу. А что она могла делать? Лишь идти на конвейер, на тяжёлую работу, или устроиться куда-нибудь уборщицей. Она выбрала последнее, чтоб работать полдня. Следующим ударом для неё стало то, что к Славе стала постоянно приезжать Валя, дочка приятелей Пешневых. Об этом Нина узнала от Аси. Ася же сказала ей, что Слава уехал с Валей в Израиль, а потом с ней же вернулся, при этом Валя приехала со всеми своими вещами. Так совпало по времени, что как раз накануне отъезда Славы в местном суде состоялся его с Ниной бракоразводный процесс, и противный холодок заполнил её сердце, когда она получила от дочки известие, что Валя приехала, видимо, насовсем, и она сумела настроить дочку против отца, сказав ей, что, мол, ты теперь ему не нужна, у него новая жена, он не будет уделять тебе внимание.
   Но время шло, наставления Нины Асе постепенно отошли в прошлое, бабушка и дедушка, встречая внучку на улице, постоянно подходили к ней, пеняя, что она их забыла, не приходит ни к ним, ни к отцу, да и Слава, несколько раз дозванивался к Асе и встречал её у дома, каждый раз говоря, что она не должна так относиться к своим родным, тем более - и Ася это знает, - что у неё с Валей сложились прекрасные отношения, а он, отец, её очень любит и хочет, чтоб она приходила к нему... И "всё вернулось на круги своя" - в отношениях Аси с отцом и его родителями, и это никак не радовало Нину. Она пыталось, было, опять настроить дочку, но та, как-то резко повзрослевшая в последнее время, только сказала ей: "Отстань!.."
   Совершенно расстроило Нину сообщение Аси, что Слава официально женился на Вале. Вот тогда-то она впервые поняла, что совершила ошибку, развалив семью...
  
   На свадьбу Вали и Славы прилетели из Израиля её родители, брат и Валина подруга. Петиковы-старшие остановились у Пешневых, а Миша и подруга Вали - в квартире молодых. Стояла дикая жара, необычная для начала июня, и Георгий Сергеевич со страхом и удивлением смотрел, как Даня, собираясь в городской загс, одевает привезенный с собой тёмный костюм и повязывает галстук. Заметив недоумённый взгляд товарища, Даня сказал:
   - Ничего, мы привыкшие...
   Действительно, за столько лет можно было привыкнуть к климату Израиля. Пешнев помнил, что даже в ноябре, когда они с Лизой приехали в Израиль, было временами жарко, особенно - в Эйлате, на курорте на самом юге страны, куда они отправились на два дня автобусом с экскурсионной поездкой. По дороге они даже не почувствовали, что произошло землетрясение, эпицентр которого был недалеко от Эйлата, но это происшествие задержало их в пути и позволило сделать остановку на Мёртвом море, в которое Пешневы окунулись, подивившись плотности воды (если можно назвать водой соляной раствор водоёма). Землетрясение кончилось, его проявлений в Эйлате почти не чувствовалось, только в некоторых фешенебельных гостиницах, в целом абсолютно не пострадавших, так как были построены с учётом сейсмической активности района, вылетело несколько стёкол. Осколки были быстро убраны с улиц, новые стёкла вставлены, и курорт зажил своей обычной жизнью. Самое большое впечатление на Пешневых произвёл аквариум - огромное помещение под водой, за стёклами которого шла морская жизнь... Случившееся землетрясение напомнило Георгию Сергеевичу то, отзвуки которого - довольно сильные - имели место в Харькове, когда сильный толчок произошёл в Румынии, а волна докатилась до его родного города. Он сидел со Славой за письменным столом, помогал ему делать школьные уроки - кажется, математику - и почувствовал, как качается стол. Он даже сказал сыну, чтоб тот перестал трясти ногой, считая, что от этого качается стол, но Слава с обидой возразил, что ничем он не трясёт, и тогда Пешнев заметил, что раскачивается люстра. Он вытащил Славу из-за стола, позвал Лизу, прибежавшую из кухни в недоумении, поскольку там сыпалась с потолка штукатурка, и они все встали в проёме двери, как когда-то вычитал Георгий Сергеевич, надо было делать в таких случаях. Продолжалось всё это всего несколько минут, они даже не успели испугаться как следует...
   В Хайфе, где обитали Петиковы, жара неожиданно сменялась дождём, настоящим тропическим ливнем, как будто "разверзлись хляби небесные". Однажды Пешневы вышли из дома Петиковых при сияющем солнце, но не успели пройти и ста метров, как небо вдруг стало тёмным и начался такой потоп, что они мгновенно промокли (до трусов!), однако пока они, мокрые, возвращались назад, решив переждать ливень и переодеться, туча словно растворилась, и под жарким солнцем в течение нескольких минут высох асфальт тротуара.
   ...Пешнев отправился на бракосочетание сына налегке - в рубашке с короткими рукавами и белых джинсах, чем вызвал неудовольствие Славы. Сын тоже был в костюме - совершенно новом, модном, купленном специально к этому торжественному дню, как и очень красивое платье Вали. Выглядели они оба прекрасно. Вся процедура заняла около часа - чиновник в загсе очень долго говорил, наставляя новобрачных, Слава синхронно переводил его речь, чтобы израильтяне, да и Георгий Сергеевич тоже понимали происходящее. После загса вся эта компания отравилась домой к Пешневым, они посидели часа полтора за столом, накрытом Лизой, после чего новобрачные, Миша и подруга Вали ушли отдохнуть, а перед вечером все они плюс приятель Славы Игорь, присутствовавший в загсе в качестве свидетеля со стороны жениха, но потом уехавший по своим делам, собрались в китайском ресторане, расположенном рядом с домом, в которой находилась квартира Славы, и торжество продолжалось до позднего вечера.
   По всему было видно, что Петиковы довольны тем, что Валя вышла за Славу замуж. Даня недавно достиг пенсионного - по законам Израиля - возраста, но продолжал работать, поскольку его израильский рабочий стаж не позволял ему получать приличную пенсию, она теперь просто добавлялась к его зарплате - судя по всему, немалой, поскольку Петиковы каждый год отправлялись в отпуск куда-нибудь " в заморские страны". На родине они не могли себе этого позволить. "Как кардинально переменилась ситуация! - думал Пешнев. - Тогда мы с Лизонькой поездили по разным странам, теперь - они..." В глубине души Георгий Сергеевич завидовал своему давнему товарищу, его работоспособности, активной жизни. Но ничего не поделаешь: "каждому - своё", эта сентенция справедлива по-прежнему, несмотря на то, что дискредитировала себя из-за того, что была написана на воротах фашистского концлагеря...
   Во время бракосочетания Славы и Вали и потом весь этот день Пешнев ловил себя на мысли, что, хотя, конечно, хорошо, что сын теперь не один, и к Вале Георгий Сергеевич всегда относился как к дочери, она выросла на глазах у Пешневых, он сам бы хотел иметь такую дочь, но не получилось, не было возможности заиметь ещё ребёнка из-за постоянных болезней Славы, - всё это так, но Георгия Сергеевича не оставляла мысль, что он не ощущает никакой радости, лишь какую-то пустоту в душе, даже не пустоту (так неправильно было бы называть то, что он чувствовал), а постоянно дающую о себе знать, пусть уже зарубцованную временем рану, некий шрам, который, будто бы независимо от него, существовал и ныл, ныл, ныл... Он так устал от неприятностей у сына, что внутри всё перегорело, душа уже не была способна ликовать, как того объективно требовала женитьба Славы. Он поздравлял молодых, провозглашал красивые тосты - так, как умел это делать издавна, ещё в "прошлой жизни", и Ириша Петикова всегда восхищалась этим его умением, - но делал это Пешнев как-то автоматически, по обязанности, что ли...
   А Лиза была по-настоящему довольна случившимся. Она с умилением смотрела на старую фотографию, сделанную на отдыхе под Феодосией, на которой были запечатлены вдвоём шестилетняя очень серьёзная, даже вреде недовольная чем-то Валя и десятилетний Слава, упитанный сверх меры и улыбающийся. Эту фотографию Валя привезла с собой в Германию и заключила в общую рамку, поставленную на полку книжного шкафа в квартире Славы, вместе с другой фотографией, на которой они тоже вдвоём, но уже всего два месяца назад, улыбающиеся и красивые, на фоне швейцарских гор, где они побывали благодаря Лизе, позвонившей своей новой знакомой Люсе, подруге Зои Богуславской. Люся приняла тогда у себя на два дня будущих молодожёнов. Лиза даже говорила мужу, что, мол, теперь, возможно, у них появиться ещё внук или внучка, и спрашивала Георгия Сергеевича, кого он больше хочет. "Наверное, внука? - спрашивала она. - Чтоб не прервался род Пешневых? Ты же всегда хотел, чтобы у Славы был сын". Но муж высказывал сомнения относительно того, решиться ли Валя рожать, скорее всего, говорил он Лизе, - нет, не захочет, он сделал такой вывод, поскольку слышал, как однажды Валя сказала, что по внукам для её родителей перевыполнил план Миша, брат, - у него трое детей... А вообще, ему уже всё равно, будут у Славы с Валей дети или нет, и кто родится, если родится... И его, и Лизу больше беспокоило то, что сын никак не может найти работу, что он поэтому нервничает, стал раздражительным. "Я не знаю, почему я их не устраиваю, - сказал однажды родителям о работодателях в сердцах Слава в ответ на их осторожные расспросы. - Ну, почему никто не берёт меня на работу?.." Пешневы старались "не капать на мозги" ему, видя, что их вопросы сыну неприятны, но между собой говорили о том, что Слава, наверное, не так, неправильно как-то ведёт себя при встречах с теми людьми на фирмах, от которых зависел приём на работу (чаще всего, Георгий Сергеевич был наслышан о местных порядках, это был или сам хозяин фирмы, если она была небольшой, или так называемый "директор по кадрам" - в случае крупной организации), на собеседованиях, по результатам которого и принимается руководство фирмы решение. Но что родители могли подсказать взрослому сыну, который должен был лучше знать всю эту "механику"? Во всяком случае, теперь им стало ясно, что Слава, рассылая свои документы по фирмам, иногда всё-таки получает приглашения на такие собеседования. Жаль только, что пока всё впустую... Всё-таки, действительно, ему не везёт, часто думал Пешнев, другие в его возрасте и с меньшими знаниями, с меньшим интеллектуальным потенциалом зарабатывают приличные деньги, приобретают машины, когда-никогда возят на них своих родителей... Неужели они с Лизой не дождутся такого от своего сына? Но было бы ещё хуже, понимали они, если не было бы Вали: чтобы Слава делал целыми днями и ночами в четырёх стенах? Можно же сойти с ума от одиночества, от безысходности... Удивительно (а, может, и не удивительно, поскольку трудно влезть в шкуру другого человека, даже близкого), но и Мариша, и Инна отнеслись отрицательно к тому, что Слава решил связать свою жизнь с Валей: Инне никогда не нравилась почему-то Ириша, мама Вали, и она переносила эту свою неприязнь на дочку, а Мариша, узнав от племянника, радостно сообщившего ей по телефону, что Слава теперь не будет один, так как привёз из Израиля Валю с вещами, раздражённо сказала, что вот, мол, Валя воспользовалась случаем сбежать из страны с постоянными террористическими актами, а Слава должен был найти себе немку - зажиточную, со своим домом и машиной...
   - Мариша, подожди, что ты говоришь? - ответил ей Георгий Сергеевич. - Извини меня, но это глупости. Кому нужен здесь Слава, человек без положения, более того - сегодня без средств к существованию?
   Он был так возмущён словами Мариши, что хотел вообще прекратить разговор, дав отбой, но положение, чреватое осложнением отношений с престарелой родственницей, что никак бы не способствовало укреплению её здоровья, дававшего в последнее время сбои (ничего не поделаешь - возраст!) - это положение спасла Лиза, отодвинув от аппарата мужа и начав увещевать его тётку, пытаясь доказать, что та не права... Георгий Сергеевич ещё долго кипел, не хотел звонить Марише, что обычно он делал регулярно, и дождался, что Мариша сама позвонила, уже не касаясь в разговоре Славы и Вали.
   А тогда, расстроенный общением по телефону со своей тёткой (внутри всё дрожало от негодования - как это она не понимает очевидное!), Георгий Сергеевич не смог сразу переключится на нормальный тон, когда буквально через минуту после разговора с Маришей, снова зазвонил телефон и он услышал голос Сафонова. Тот представился: Браун - и Пешнев несколько мгновений не мог взять в толк, кто это звонит, ведь слышал он характерный голос Кадика.
   - Ты что - не узнал меня? Это Сафонов, если тебе так понятнее.
   - Да узнал, конечно. Просто неожиданно... И не привык к твоей новой фамилии.
   Пешнев понимал, что и не привыкнет, что по-прежнему Кадик останется для него Сафоновым.
   Сафонов звонил уже из Мюнхена, рассказал, что с большим трудом добился, чтоб его с женой направили на жительство в город, где давно обитает дочка с семьёй, но, наконец, все эти хлопоты позади, он уже снял квартиру, оформил пенсию - она небольшая, поэтому его жене кое-что доплачивают ещё социальная служба города.
   - Ты когда приехал? - спросил Георгий Сергеевич.
   - В Мюнхен попал в первых числах октября, точнее - второго октября.
   - Что ж не позвонил раньше?
   - Да всё дела всякие. Надо же было найти жильё, устроиться.
   - В октябре - ты сказал?
   - Да.
   - Так, значит, ты застал ещё "Октоберфест"?
   - Застал. Необычное мероприятие. Никак не ожидал увидеть такое...
   "Октоберфест" - ежегодный пивной праздник, проводимый с далёких времён в Мюнхене в конце сентября - начале октября, самый крупный из подобных в Германии. На него съезжаются отовсюду десятки тысяч любителей пива.
   - Ну ладно, бери жену и приезжай к нам в гости, - сказал Пешнев. - Это же близко - сорок минут езды, быстрее, чем в Харькове можно добраться до Салтовки.
   (Салтовка - это относительно новый район Харькова, хотя сказать - "новый" не совсем правильно, ему уже лет тридцать, но даже на метро добираться туда было долго, особенно, если надо было попасть в ту его часть, которая отдалена от станций метро и куда приходилось ещё ехать автобусом или трамваем).
   - Спасибо. Соберёмся и приедем.
   - Ты только позвони, когда определишься, каким поездом будешь ехать, я тебя встречу прямо на платформе. Мне добираться до вокзала примерно полчаса.
   - Хорошо, позвоню. Будь здоров. Привет жене.
   - Ты тоже. Мила же моя родственница, как никак, - Пешнев рассмеялся. - Да, совсем забыл спросить: как ты решил проблему с валютой?
   - Так же, как и ты. Оформил в банке карточку.
   - Ну и правильно. Что ж, до свиданья. До встречи.
   Послышались гудки, Георгий Сергеевич нажал кнопку громкоговорящей связи, отключая телефон, и посмотрел на Лизу, которая слышала этот разговор.
   - И когда же он приедет? - спросила она. - Я не поняла.
   - Позвонит, - пожал плечами Пешнев. - Да какая нам разница?
   "Надо будет дать почитать Кадику мою статью о пиве", - подумал Пешнев, включая телевизор, по которому как раз сейчас должен был начаться очередной выпуск новостей на одном из российских каналов. Эту статью он несколько лет назад опубликовал в журнале, в котором подвизался Лёня Вайнштейн (дортмундская газета уже переросла в журнал). Статья была посвящена роли пива, любимого напитка немцев, в их жизни - недаром среднестатистический немец выпивал в год более восьмидесяти литров, никогда не позволяя себе ни закусывать его воблой, как это было принято на родине Георгия Сергеевича, ни тянуть пиво прямо из бутылки, поскольку и в том, и в другом случае теряется истинный вкус дивного напитка; а вкусу придавалось огромное значение всегда: ещё вавилонский царь Хаммурапи в своём законодательстве предусматривал штрафные санкции за "пивные нарушения", да и баварский король Вильгельм IV издал в начале XVI века указ, касающийся "чистоты" пива. О количестве сортов пива - и светлого, и тёмного, - производимых в Германии, знает, наверное, лишь статистическая служба страны, но значительную часть их, отличающихся неповторимым вкусом, варят именно в Баварии, где волею судьбы осели Пешневы. При этом самое замечательное пиво, по свидетельству знатоков, производится в монастырях, имеющих давние традиции, навыки и собственные рецепты изготовления напитка и направляющих получаемую прибыль на благотворительные цели. В один из таких древних монастырей однажды повезли Пешневых Альфред и Галя Крассы, и они полдня провели в так называемом ресторане при монастыре - нескольких огромных залах с дубовыми столами и скамьями, сплошь заполненных людьми с утра до вечера, несмотря на удалённость монастыря от железной дороги и отсутствие регулярного автобусного сообщения; рестораном это заведение можно было назвать с некоторой натяжкой, так как сюда можно было приносить с собой любую еду (но не спиртное), а заказывать обязательно лишь пиво и прокопчённые свиные ножки. Даже Лиза пила там пиво, хотя не была его поклонницей, как, например, египетская царица Нефертити или немецкая принцесса Софья Фредерика Августа, ставшая русской императрицей Екатериной II. Георгий Сергеевич тоже пил пиво нечасто, хотя и знал, что святая Гильгерда, бывшая на рубеже XI-XII веков настоятельницей одного из женских монастырей в Германии, сочинила медицинский трактат, в котором рекомендовала людям, страдающим желудочными заболеваниями, пить как можно больше пива...
  
   Сафонов с женой приехали примерно через месяц субботним утром, воспользовавшись "билетом выходного дня. Пешневы встретили их, познакомились с женой Кадика Милой - полной женщиной, сохранившей привлекательность, достаточно общительной, немного прихрамывающей. (Уже потом в разговоре выяснилось, что у Милы проблемы с коленным суставом, предстоит операция. Пешневы успокоили её, сказав, что такие операции в Германии делаются постоянно, с прекрасным результатом, и у них есть две знакомые, которым вставили металлические - кажется, титановые - суставы, они прекрасно ходят, и единственное неудобство заключается в том, что при контроле в аэропорту этот металл звенит, но у них на этот случай есть медицинские справки.) А Кадик, как заметил Пешнев, ещё больше, по сравнению с их последней встречей в Харькове, усох, он уже тогда, в квартире Гали Сокуненко, не производил впечатления человека атлетического сложения, а теперь ещё стал и совсем седым, на что неполный год назад Пешнев не обратил внимания, хотя, по всей видимости, он поседел давно.
   Мартовское утро было на удивление ясным, тёплым, на небе ни облачка, что было достаточно редким явлением в городе, в котором по статистике безоблачное небо имеет место дней тридцать пять в году (эту цифру Пешнев запомнил, поскольку на средиземноморском побережье Испании, где они с Лизой побывали, кстати, тоже в марте, лишь в среднем тридцать пять дней на небе появляются облака). Единственное, что раздражало Пешнева в ставшем его "второй родиной" городе, были частые дожди во все времена года, без зонтика из дому редко когда была возможность выходить - прямо как в Ленинграде (теперь - Санкт-Петербурге), но здесь климат в целом, по сравнению с "Северной Пальмирой", был значительно лучше, не в пример теплее. Но вот что странно: в Харькове у него три-четыре раза в год была сильнейшая ангина и почти всегда - насморк, а здесь - как рукой сняло и то, и другое...
   - Как самочувствие? - спросил Георгий Сергеевич гостей, когда они вышли из здания вокзала. - Хотите осмотреть немного город, ему всё-таки больше двух тысяч лет? А потом поедем к нам, пообедаем, отдохнём?
   - Конечно, - ответил Кадик, посмотрев на жену. - Как ты? Не возражаешь?
   - Пойдём, погуляем, интересно, конечно, посмотреть... - ответила та.
   Они прошли по широкой улице, мимо синагоги, и вышли на центральную площадь, являющуюся местом транспортной развязки - здесь стыковались почти все направления городских автобусов и трамваев.
   - Это ещё новый город, - сказал Пешнев, а вот за площадью - улица, мы её сейчас пересечём, тут был когда-то ров, за которым - городская стена, там начинается уже территория, где размещался средневековый город. Естественно, не всё сохранилось в первозданном виде, но мы пойдём по местам, где всё ещё чувствуется старина.
   Они ходили по улицам, зашли в несколько старинных соборов, осмотрели остатки раскопанной церкви римского периода, немного подустали прежде чем поехали домой к Пешневым. Во время прогулки, а двигались они медленно, учитывая возможности Милы, рассказ Георгия Сергеевича о достопримечательностях города перемежался с неспешными разговорами о жизни в Германии, о впечатлениях Сафоновых.
   - Что делают ваша дочка и зять? - спросила Лиза.
   - Элла дома с детьми, а зять работает, - ответила Мила.
   - Кто зять по специальности? - поинтересовался Пешнев.
   - Компьютерщик, программист. Каждый день волнуется, что его уволят.
   - Что так?
   - Да его фирма, как он говорит, на грани краха, - сказал Кадик.
   - Это нам знакомо, - вздохнула Лиза. - Наш сын, окончивший курсы программистов, никак не может найти соответствующую работу... И когда же закончится этот экономический спад в стране?
   - Этого никто не сможет сказать, Лизонька, - Георгий Сергеевич погладил жену по плечу. - Но надо надеяться, всё когда-нибудь устроится.
   - Это твои обычные слова: всё перемелется, всё устроится... - как-то обречёно сказала Лиза. - Но само по себе ничего, как правило, не устраивается, и ты это знаешь.
   Пешнев понимал, что имеет в виду жена: она не раз пеняла ему, что он был недостаточно твёрд и убедителен, когда они отговаривали Славу жениться на Нине. Поняв, что переубедить сына невозможно, Георгий Сергеевич, чтоб успокоить Лизу, сказал тогда ей эти слова - "всё перемелется", и жена не раз потом вспоминала это. Она была не права в том частном случае, Пешнев считал, что сделал всё, что мог, но он, в самом деле, был значительно большим оптимистом, чем Лиза, - может быть, потому, что она чувствовала тоньше, предчувствовала, в виду особенностей своего психического склада, то, что, казалось бы, покрыто мраком неизвестности и находится где-то впереди во времени... Георгий Сергеевич не стал отвечать жене на её реплику, это их давний спор, никак не способный нарушить тёплые отношения между ними, с годами всё более крепнущие. Недаром, понимая это и будучи благодарен жене за всё - за всю вместе прожитую жизнь, - он выразил свои чувства в тексте одного из романсов, отправленных композитору для создания музыки, назвав его "Тёплый дом":
  
   Небесная лазурь
   опять закрыта тучей,
   Но знаю я, что вновь -
   с тех пор, как мы вдвоём -
   Нас от житейских бурь
   убережёт не случай,
   А верность и любовь,
   наш тёплый-тёплый дом.
  
   Наш дом стал для меня
   спасеньем от напастей,
   От вздора, что вокруг,
   от всякой суеты.
   В нём постигаю я,
   в чём суть простого счастья,
   В нём самый близкий друг,
   которым стала ты.
  
   Мой друг, моя жена!
   Нам хорошо друг с другом.
   Но коль придут друзья,
   то встретишь их теплом -
   Как можешь ты одна,
   и лишь твоя заслуга,
   Что дорог для меня
   друзьям открытый дом.
  
   Небесную лазурь
   мы ощущаем дома -
   В безбрежности любви,
   пронизанной теплом.
   От волн житейских бурь,
   всем нам таких знакомых,
   Спасает жар в крови
   и милый сердцу дом.
  
   ...Георгий Сергеевич не хотел возражать Лизе, при гостях - зачем же? Благо, они зашли в самый большой собор города с сохранившимися несколькими древнейшими в Германии витражами. К собору примыкало дугообразное здание администрации большого района, центром которого был город (нечто вроде облисполкома - в привычном звучании), и на озеленённой территории образованного зданиями полукруга летом иногда выступал симфонический оркестр. Здесь же окружённая цветником стояла каменная стела - в память о Моцарте и его отце, родившемся в этом городе и имевшем здесь собственный дом, в котором жил до переезда в Зальцбург. Эту стелу показал Георгий Сергеевич гостям, когда они снова вышли на воздух, и двинулись в сторону дома Пешневых. Мужчины оказались впереди своих жён, оживлённо беседующих о внуках, и Георгий Сергеевич сказал, улыбнувшись:
   - Понимаешь, Кадик, не хочу расстраивать жену, хотя она и считает меня неисправимым оптимистом, но предполагаю, что экономическое положение в Германии улучшиться не скоро, и рассчитывать на уменьшение безработицы не приходится, поскольку через год намечается расширение Евросоюза за счёт стран Восточной Европы, а это значит, что в эти страны будут осуществляться финансовые вливания, при этом основной донор - Германия. Страна и так сама испытывает значительные трудности из-за постоянных таких вливаний в земли бывшей ГДР после их присоединения Эти вливания принесли, кстати, мало толку, а тут ещё также непомерный уровень социальных выплат... К сожалению, страна, скорее всего, придёт к тому, чтобы снизить этот уровень, а это скажется, естественно, на нас. Это всё - во-первых. Во-вторых, с открытием границ в Европе в Германию, как и в другие развитые страны, хлынет поток людей, желающих найти в них работу, а в третьих, по моему разумению, крупные немецкие фирмы начнут переносить своё производство на Восток, где дешевле рабочая сила и меньше налоги. Вот так-то... В общем, ничего хорошего я не жду.
   - Наверное, так оно и будет, - задумчиво сказал Сафонов. - Ну что ж, как говорится, поживём - увидим.
   Пока его всё устраивало в Германии, он сразу же оформил немецкое гражданство, стал получать пенсию - небольшую, по здешним меркам, но вкупе с социальными доплатами на жену общая сумма, поступающая в семью, позволяла достойно жить, не задумываясь, хватит ли денег до конца месяца, до следующих зарплаты и пенсии, как это было в Харькове. К тому же последние годы работы зарплату в его институте постоянно задерживали, и было понятно - почему, так как заказов на работы было мало, что повлекло за собой резкое сокращение численности сотрудников в институте - и по инициативе администрации, и само по себе, поскольку прежде всего уходили квалифицированные кадры среднего возраста, специалисты-компьютерщики, которые ещё могли найти себе место в новых коммерческих структурах, а оставалась ветераны, которым некуда было податься, и "необстрелянная" молодёжь, не способная к самостоятельной работе, но и не хотевшая по каким-то причинам - возможно, часто психологическим - вливаться в ряды мелких торговцев, наводнивших рынки и подземные переходы в городе. Правда, такую молодёжь и увольняли, в первую очередь, "по сокращению штатов". В этом вопросе Алексей Алексеевич, директор, был безжалостен - особенно, если появлялся новый "клиент", изъявлявший желание взять в аренду ещё часть помещений института, или фирма, уже освоившая институтские помещения, собиралась расшириться. Тогда Алексей Алексеевич начинал проводить очередные структурные преобразования, объединял отделы института, перемещал оставшихся сотрудников в другие комнаты. Сдача в аренду приносила неплохие деньги, только часть их, как понимал Сафонов, определялась официальным договором аренды, и это позволяло иногда, в безвыходных ситуациях, вызванных недостаточной загрузкой института работами, выплачивать сотрудникам хотя бы часть зарплаты. Остальные же деньги за аренду помещений (большинство догадывалось об этом, но что можно было сделать?) оседали наличными у директора...
   Да, Сафонов был рад, что переехал жить в Германию, здесь он уже прошёл медицинское обследование - с сердцем по-прежнему были нелады, ему предстояло шунтирование, уже был назначен срок - через месяц, но он пока ничего не говорил Миле, чтоб не пугать её раньше времени. Такую операцию можно было, наверное, провести если не в Харькове, то в Киеве, но где гарантии на благополучный исход? А здесь это стандартная, накатанная операция, он уже знал людей в Мюнхене, которые через это прошли, и, что немаловажно, - бесплатно для него, не то, что на родине, там она стоила бы бешенных денег... Если б не понимание необходимости заняться своим здоровьем и если б не дочка с внуками в Германии, то он, возможно, и не затеял бы все те сложности, через которые пришлось пройти, чтобы добиться "возвращения на родину предков", тем более, что, судя по прессе, экономика Украины на подъёме, темпы ежегодного роста валового внутреннего продукта (ВВП - эту аббревиатуру Сафонов помнил ещё со студенческих лет, из курса политэкономии) превышают этот показатель у других развитых стран. Правда, на нём это обстоятельство пока никак не сказывалось... Но, возможно, трудности, которые испытывал его институт, явление лишь временное. Однако - сколько ещё он мог бы работать? Он рассказал, что знал о состоянии дел в экономике Украины, Пешневу, когда тот поинтересовался этим, Юра был слегка удивлён и даже сказал:
   - Так что - может быть, нам с Лизой стоит вернуться в Харьков? И через пару лет вообще всё будет в порядке? Дай-то Бог... А что - есть своя квартира, оформим пенсии, поживём, сколько отпущено, хоть похоронены будем на родине... Но сомневаюсь, если честно говорить, что государство способно будет в обозримом будущем заботиться о престарелых на том уровне, который существует в Германии.
   Георгия Сергеевича подспудно, можно сказать - на подсознательном уровне, беспокоило, как он или Лиза (кто-то из них всё равно ведь останется когда-то один, не хотелось об этом думать, но никуда не денешься) - как же кто-то из них, оставшийся ещё жить, проведёт самое последнее время своей жизни, на чьём попечении, можно ли рассчитывать тогда на Славу? Как ни больно признаваться в этом - вряд ли... Неужели им уготован в недалёкой уже перспективе дом престарелых? Здесь, конечно, это не те ужасные "богоугодные заведения", что на родине, здесь прекрасный уход за стариками, и у коренных немцев считается в порядке вещей переселять туда родителей, когда они становятся совсем немощными, не способными ухаживать за собой. Но как не хочется...
   По дороге домой к Пешневым Сафонов спросил:
   - Юра, а как складываются отношения с местным населением?
   - Да никак. У нас в нашем возрасте общение с немцами ограничено - лишь у врачей да с чиновниками. И - слава Богу, ведь с языком неважно... Конечно, есть разные немцы - и приветливые, готовые помочь бескорыстно, и те, кто нас на дух не переносит. Да ты, наверное, и сам встречался с такими, хотя у тебя преимущество - немецкое гражданство.
   - Встречался, - кивнул Кадик. - Особенно в чиновничьей среде. Там часто смотрят на тебя как на человека второго сорта.
   - Вот-вот, и такой чиновник думает: и чего это они сюда припёрлись? Живут за наш счёт или занимают рабочие места, которые могли бы быть предназначены для моего брата, зятя, друга... Хотя есть такие работы, на которые коренные немцы ни за что не пойдут... А престижную - или, правильнее будет сказать, квалифицированную - работу работодатели, говоря казённым языком, предоставят скорее местному, чем иммигранту.
  
   После обеда женщины ушли в спальню - Лиза что-то показывала Миле, а Сафонов вдруг спросил:
   - Можно - я позвоню?
   - Ну, конечно, - ответил Пешнев. - Вот телефон.
   - Здесь живёт тётка нашего зятя, он просил передать ей кое-что, может быть, она сможет подойти на вокзал, когда мы будем возвращаться. Безушинская Жанна Яковлевна - знаешь такую?
   - Ох, знаю... Так это твоя родственница?
   - Да стала таковой. А, вообще, мы с ней много лет проработали в одном институте.
   - То-то лицо её показалось мне знакомым. Она, извини, немного странная, на мой взгляд...
   - Что есть, то есть, - сказал Кадик. - Но очень толковая женщина, была у нас начальником отдела - давно, с основания института.
   Сафонов подошёл к телефону, но снова обернулся к Георгию Сергеевичу.
   - Она говорила мне, - сказал он, - что встречала здесь моего сотрудника Эдуарда Липкина, он много лет проработал в отделе, который я возглавлял до того, как пошёл на повышение. Он уже года три, как уехал... Но номера его телефона у Жанны Яковлевны нет. А ты знаешь Липкина?
   - Разговаривал с ним однажды. А номер телефона сейчас узнаем.
   Пешнев открыл книжный шкаф, достал городскую телефонную книгу, порылся в ней.
   - Вот, запиши, бумага и ручка у телефона.
   Он продиктовал Кадику номер и сказал:
   - Эту процедуру с поиском телефона Липкина могла бы проделать и твоя толковая родственница...
   Сафонов улыбнулся, стал нажимать кнопки на аппарате, набирая нужные цифры, а Пешнев пошёл в кухню курить. Он никак не мог отказаться от сигареты, несколько раз пробовал бросить курить, даже ещё "в прошлой жизни", и здесь тоже, но безуспешно. Не хватало силы воли, что ли? Возможно. Однако он чувствовал, что у него, если долго не курил, плавятся мозги, он начинал плохо соображать, особенно - во время "творческих потуг". Наверное, это было чисто психологическое явление, может быть, и так, но оно существовало, а Георгий Сергеевич больше всего боялся утратить ясность ума. Это ужасно, думал он, когда голова работает, а тело, приняв в себя с возрастом всяческие болезни, отказывается подчиняться ей, но ещё страшнее, если при здоровом теле голова не в порядке. Пока - в порядке, тьфу-тьфу, как говорит в таких случаях Даня Петиков. "Пока я мыслю, я существую" - кто это сказал? Вот уже и не помнит этого Пешнев... Память, конечно, ослабла, и прежней изворотливости ума уже нет, то есть она есть, но явно не на том уровне, как это было раньше. Что ж, и он - "с ярмарки", как писал о людях, мягко говоря, не первой молодости Шолом-Алейхем...
   Закончив разговаривать по телефону, Сафонов присоединился к Пешневу, закурил.
   - Надо будет на полчаса раньше быть на вокзале, - сказал он. - Кроме Жанны Яковлевны, подойдёт и Липкин, хочет со мной повидаться.
   - Нет проблем, - ответил Георгий Сергеевич.
   - Слушай, Юра, - вдруг переменил тему Сафонов, - всё время забываю тебя спросить: а твой ленинградский дядя, теперь - петербургский, никак не привыкну к новому "старому" наименованию города, - он жив? Собирался спросить об этом ещё год назад, когда мы встречались в Харькове, но - забыл...
   - Жив, слава Богу. Одно время он тоже собирался в Германию, но потом почему-то не сложилось. Я звоню ему иногда.
   - А я с ним познакомился. Мила как-то передала гостинец его жене, когда я поехал в Ленинград в очередную командировку, и я зашёл к ним.
   - Помнится, Зяма говорил мне об этом. Так кем приходится Мила Альбине, его жене?
   - Троюродной сестрой, - ответил Кадик.
   Дверь в кухню открылась, появилась Лиза.
   - Хватит курить, - сказала она. - Кадик, Мила хочет ещё чаю, может, и ты?
   - Что ж, попью, после такого обеда хочется пить, - улыбнулся Сафонов. - Но, пожалуйста,
   только чай, без всякой выпечки, а то лопну от переедания... А ещё лучше - некрепкий кофе, и без сахара.
   За спиной Лизы показалась Мила.
   - Кадик, не нужно тебе кофе, я боюсь, - сказала она. - Вдруг тебе станет нехорошо, а нам ещё домой ехать. Попей чаю...
   - Ладно, уговорила, - ответил жене Кадик, возвращаясь вместе с Пешневым в комнату и садясь за неубранный ещё после обеда стол. - Будь по-твоему.
   А Пешнев подумал, что он остался одним из немногих из его сверстников, кто по-прежнему пьёт крепкий кофе, при этом - с сахаром, хотя он помнил, как в давние времена его сотрудник по кафедре однажды сказал, что "кофе с сахаром - это не кофе, это другой продукт"... Вот и Лёня Вайнштейн, который, по сути, приобщил Пешнева к "кофепитию", уже исключил его из своего рациона - ничего не поделаешь, высокое давление... Георгий Сергеевич был в курсе того, что медики считают кофе не лучшим напитком для желудка, он даже сократил количество выпиваемых за день чашек до двух, но совсем отказаться от кофе не мог... Правда, был период - целый месяц, когда он совсем не пил кофе, проводил такой эксперимент, но желудок продолжал болеть, равно как и во время другого - полуторагодичного - эксперимента с так называемым раздельным питанием, когда он просто измучил свою Лизоньку сочетанием продуктов, которые "совместимы" или "несовместимы" во время еды. Потом Лиза вычитала в журнале, издаваемом местной страховой больничной кассой, к которой были прикреплены Пешневы, что существует такое понятие - синдром раздражённого желудка, и его симптомы полностью соответствовали ощущениям Георгия Сергеевича. В журнальной статье говорилось, что этот "симптом" надо принимать как данность, с ним надо жить, поскольку избавиться от него невозможно при современном уровне медицины. Но вот что странно: во время сна Пешнев не испытывал болей, когда ложился спать, желудок болел, но он засыпал, а утром просыпался без неприятных ощущений, но стоило встать, как они появлялись снова... Он заметил, что такое состояние в значительной степени усугубилось после начала неприятностей в семье у Славы, оно и раньше было, но не в такой степени, мог же тогда Георгий Сергеевич ездить с Лизой в туристические поездки, а теперь - нет, а как хотелось ему побывать в Риме, в Мадриде... Правда, они с Лизой поездили всё-таки уже по "заграницам" (относительно Германии, конечно) да и по самой "стране пребывания" (звучит это немного официально, но это так: они здесь пребывают, пусть имея разрешение на постоянное место жительства, но оставаясь гражданами Украины). Пешнева умиляли небольшие немецкие городки, выглядевшие, как на лубочной картинке, чистые, ухоженные, с обилием цветов летом - на балконах, на подоконниках, в палисадниках, тихие... Эта тишина обратила на себя внимание Антона Павловича Чехова почти сто лет назад, и он отметил её в одном из своих предсмертных писем в Россию (умер он, как известно, в Германии, в курортном городке Баденвейлере).
   Георгий Сергеевич где-то читал, что, кроме головного мозга, учёные предполагают наличие чего-то подобного и в желудке - не нарушен ли существенно, думал Пешнев, этот "мозг" у него? Наверное. Всё ведь "от нервов"... Началось это давно, ещё в Харькове, спокойной жизни там в последние годы не было, а здесь добавилось... Ему не раз приходило в голову, что кто-то и когда-то его сглазил, или, говоря языком современных представлений, нарушил его энергетическую ауру, сделал в ней пробоину, и это - причина его надоевшей и ему самому, в первую очередь, и Лизе болячки.
   "Ничего не поделаешь, - думал Пешнев. - Придётся с этим жить". Он чувствовал, что становится с некоторых пор фаталистом...
  

6.

  
   В последнее время Сафонов плохо спал: и засыпал, долго ворочаясь в постели, с трудом, если без снотворного, к которому не хотел привыкать, и просыпался не единожды ночью, взбудораженный невесть откуда являвшимися снами - такими яркими, настолько казавшимися реальными, как будто всё, что происходило в них, было наяву, но словно вывернутое наизнанку, и ему, разбуженному своим волнением, вызванным происходящими во сне событиями, требовалось несколько секунд, чтобы понять, что это был лишь сон, что вот рядом, на соседней кровати, поставленной впритык к его постели, спит, слегка посапывая, Мила... Он вставал с пересохшим ртом, шёл в другую комнату, где на столе всегда стояла бутылка минеральной воды, заходил в туалет, хотя подчас и не чувствовал особой надобности в этом, снова ложился, пытаясь уснуть, засыпал, в конце концов, однако опять приходили сны - иногда какие-то тягучие и бесконфликтные, и в таких случаях Сафонов не мог потом, утром, вспомнить, что же снилось, но часто - мучительные, и он опять спал урывками, и то, что приходило к нему во сне, днём тревожило его в той или иной степени, долго не отпускало. Ночью перед ним, как в ретроспективе, проносились события его жизни - и мелкие, и более значимые, оставившие след в душе и оказавшие влияние на его судьбу, но всё это интерпретировалось во сне по-другому, чем было в действительности, и он, Сафонов, совершал поступки, которых не было, и говорил то, что никогда бы не позволил себе высказать в реальной жизни. Значит, было в нём нечто, думал Сафонов, пытаясь понять, откуда берутся его яркие сны, - нечто, им, наверное, не вполне осознанное, отложенное глубоко в подсознании, что теперь проявляется именно так... А он всегда считал себя человеком предельно рациональным - во всяком случае, таковым после студенческих лет, когда романтический флер, сопутствующий юности, ушёл, казалось бы, навсегда... Кто только не присутствовал в его снах: и мама, и Вера, и Калганов, и Пешнев, и Женя, и Лёша Барабанцев, и Алексей Алексеевич, и тёща с тестем, и почему-то (он удивился этому утром, когда, приводя себя в порядок, вспоминал, что же ему сегодня снилось) - Алик, Александр Помарин... Последнее было совсем странно: он не вспоминал о нём никогда, будто выбросил из своей памяти, хотя проучился с ним в одной группе все пять лет института и даже дружил в первые три года учёбы. Впрочем, Сафонов понял, почему Помарин вдруг "вылез на свет": при последней встрече с Пешневым, перебирая в разговоре своих сокурсников - кто, где и что делает, как живёт, - Юра вдруг спросил:
   - Тебе не кажется странным, что в прошлом году, когда мы встретились у Гали Сокуненко и поминали наших ушедших из жизни товарищей, никто не вспомнил о Помарине? Ведь даже о Селянском, убийце, говорили, хотя его поступок куда отвратительней... Не является ли это проявлением и у нас, как в последнее время принято говорить, "двойных стандартов"?
   - Не кажется, - ответил тогда Сафонов, и они больше не возвращались к этой теме.
   С Селянским он никогда не был близок, в отличие от Пешнева, хотя все они жили рядом, учились одно время в одной школе. Правда, и с Юрой Пешневым, как ни странно, - тоже... То, что сделал Селянский, - ужасно по своей сути, но, насколько Сафонов знал, было случайностью. Никак нельзя было оправдать того, что последовало за этой трагической случайностью, однако она произошла, когда вуз был далеко позади, все выпускники обрели своё место в жизни, каждый шёл своим путём, делал, кому удавалось, карьеру, но при этом трепетно, за редким исключением, все вспоминали студенческие годы, своё товарищество, в среде которого самым тяжким грехом было предательство сокурсников, даже, точнее сказать, предательство дружеских отношений между ними. До какой низости нужно было дойти, чтоб украсть деньги у своего товарища, с которым делил "и кров, и стол" в буквальном смысле? А Помарин пошёл на это... В начале четвёртого курса учёбы их группа (как, собственно, и другие) была направлена в Херсонскую область на уборку урожая кукурузы, заполнившей по указанию Хрущёва бескрайние степные просторы юга Украины. Впрочем, эта напасть - кукуруза - не обошла стороной и более северные районы, в том числе Харьковскую область, и после почти месяца работы под Херсоном студентов перевезли ещё на две недели в какой-то захудалый колхоз под Харьковом, где тоже надо было убирать кукурузу - чахлую, не в пример херсонской, под начавшимися в десятых числах октября дождями, в холоде, для которого имеющаяся у студентов одежда была мало приспособлена; поэтому студентов отпустили на сутки в Харьков, чтоб взять тёплые вещи, и Сафонов впервые в жизни - и единственный раз - ехал какое-то время на крыше вагона, куда он забрался на близлежащей к колхозу железнодорожной станции, на которой поезд стоял всего минуту и двери вагонов не открывались (на следующей станции он сумел, однако, попасть в вагон, в тамбур, заплатив проводнице некую небольшую сумму).
   А тогда, под Херсоном, ребята жили в одной из комнат местного клуба, набив матрацы соломой и положив их двумя рядами на полу (девочек из группы - их было мало - разместили в частных домах). Работа заключалась в следующем: надо было идти между двумя рядками вымахавшей ввысь кукурузы, срывать кукурузные початки - и слева, и справа - и складывать их в холщовую сумку, повешенную на шею; сумки опустошались на поперечных просеках, где стояли телеги, и их по мере наполнения вывозили лошадьми с поля. Дневная норма сбора початков была высокой, мало кто её выполнял, из девушек группы - никто, но имелись и "передовики", которые были способны её даже перевыполнить, что фиксировалось строгой женщиной средних лет - колхозным учётчиком. Раз в неделю "передовикам" выдавалась премия - пятьдесят рублей. Единственным из ребят, кто всегда получал премию, являлся Вася Чебак, работавший без передыху, надеявшийся своим "ударным трудом" умилостивить институтское начальство, поскольку у него было два "хвоста" после весенней сессии третьего курса, он не смог их пересдать перед поездкой в колхоз и рассчитывал на снисхождение при повторной пересдаче после возвращения в институт. (Надежды его оказались тщетными: он всё-таки был отчислен.) Наутро после получения премии в третий раз, незадолго до обычного времени подъёма всех разбудил громкий голос Чебака:
   - Ребята, ребята! У меня пропали деньги, сто пятьдесят рублей...
   Вид у него был растерянный, он, крупный увалень, стоял посреди комнаты с пиджаком в руке.
   - Ну, что ты, Вася, поищи, - раздались голоса. - Ты, наверное, куда-то спрятал...
   - Всё уже перерыл... - уныло отвечал Чебак.
   - Давай я посмотрю, - решительно сказал Чернов (он тогда ещё был старостой группы). - И никому не выходить из комнаты!
   - Жора, - добавил он, обращаясь к Пешневу, - стань, пожалуйста, у дверей и никого не выпускай.
   - А мне надо пи-пи... - скорчил гримасу Витя Кутенко.
   - Потерпи...
   Поиски Чернова ничего не дали.
   - Что будем делать? - спросил он.
   - А что делать? - ответил вопросом Курштис. - Надо провести всеобщий шмон. Есть возражения?
   Он встал рядом с Пешневым, обвёл взглядом комнату.
   Большинство его поддержало.
   - Ну, ладно, - вздохнул Чернов. - Ты, Людвиг, начинай тот ряд, я - этот. Ребята, сядьте, пожалуйста, на свои матрацы.
   - Не надо, ребята...
   Сказав это, Помарин, русый, обычно с гладко зачёсанными назад волосами, но сейчас растрёпанными, с унылом видом сел и начал вываливать всё из своего рюкзака, стоявшего в изголовье. Со дна его он достал обрывок газеты и, развернув, вытащил три новенькие, хрустящие купюры.
   - Я хотел это... подшутить, больно храпит Вася сильно...
   Матрац Чебака находился рядом с его постелью, с другой стороны Помарина спал Сафонов. Они с Аликом с первого курса были в приятельских отношениях, часто вместе ходили "к девочкам", встречались в спортзале и на стадионе - Помарин, светловолосый и сероглазый, был не только "ходок" по женской части, но и хорошим легкоатлетом, особенно удавались ему забеги на средние дистанции. От слов Помарина у Аркадия перехватило дыхание.
   - Хорошие шутки! - сказал он. - Врёшь ты всё! Если б хотел лишь подшутить, то не довёл бы дело до обыска. А так - испугался, что найдём... Не ожидал от тебя... Ворюга!.. И чего тебе не хватало? Ты что - самый бедный среди нас?
   Сафонов был возмущён. Он никак не ожидал такого от своего товарища. Он встал и перетащил свой матрац к двери, на единственно остававшееся свободное (потому что - неудобное) место.
   Никто не поверил объяснению Помарина. Всё бы ограничилось его бойкотом, который с течением времени сошёл бы, скорее всего, на нет, но простодушный Чебак пожаловался институтскому руководителю, преподавателю кафедры физвоспитания, который был со студентами в колхозе и с которым у Васи сложились почти дружеские отношения, тот доложил по инстанциям, и по возвращении в Харьков Алик был исключён из комсомола. Обычно за таким исключением следует и исключение из института, но его оставили учиться - кто-то из его родственников был большой шишкой в городе, в чём студенты смогли убедиться при распределении по окончанию вуза на работу: Помарин попал в крупный НИИ, куда официально распределения не было. К этому времени он восстановился в комсомоле благодаря безупречному поведению, хорошей учёбе и достижениям в спорте, заключавшимся в выигрыше межвузовских соревнований по лёгкой атлетике, что не могло не импонировать институтскому руководству. Через несколько лет работы Помарин собрался вступать в партию, но кто-то из бывших выпускников их факультета, знавших его историю, сообщил в партбюро, что Алик когда-то исключался из комсомола. Помарину было предложено представить доказательства, обеляющие его, и он ходил домой к Алле Савиной, которая была комсоргом группы в те времена, когда он своровал деньги, но она отказалась что-либо написать в его защиту. Тем не менее, в партию он вступил, а через некоторое время возглавил "закрытое" конструкторское бюро, работавшее по заказам министерства обороны, - и всё это, естественно, не без помощи своих покровителей. Он умер в сорок пять лет - отказало сердце, ведь ничего не проходит даром, негативные эмоции накапливались за годы борьбы за "место под солнцем", и как считал Сафонов, узнав о смерти "одногруппника", его, Помарина, не покидало не столько чувство вины за тот давний проступок, сколько обида на себя, поставившего под удар всю свою дальнейшую жизнь, свою карьеру, которую пришлось делать с дополнительными трудностями. Да и интенсивные занятия спортом, чтоб как-то выделить себя, как-то проявиться, чтоб быть замеченным (и здесь он оказался прав) дали о себе знать...
   На похороны Помарина Сафонов не пошёл и, как позже выяснилось, не он один. Ему позвонила Наташа Стрельникова, которой сообщила о смерти Алика его жена, их бывшая соученица Света Боровская, отчисленная из института за неуспеваемость после третьего курса, с которой Наташа продолжала поддерживать отношения. Помарин жил с ней со студенческих времён и практически не скрывал этого: прямо не афишировал, только однажды прозрачно намекнул Сафонову, когда они ещё приятельствовали, но и не опровергал. Света же, смазливая, с пышными чёрными волосами, конечно, не делилась сведениями о своей личной жизни даже с подругами, но та же Наташа, вернувшись после каникул в очередной раз в Харьков из родных Сум, где жила её мама, - приехав несколько задумчивой и в то же время раздражённой, однажды в присутствии Аркадия жёлчно заметила, что вот Боровская "не лишает себя земных радостей". Отношения Помарина и Боровской в группе не обсуждались, насколько знал Сафонов, - каждый волен поступать, как знает, если это не мешает другим, но, наверное, всё-таки девушки что-то говорили между собой. Из ребят один только Селянский, балагур и пошляк, позволил себе в колхозе на третьем курсе сказать: "Света, ты бери сразу не два рядка кукурузы, а три. Средний пусть будет между ногами - такие большие качаны попадаются!.." - за что получил сейчас же подзатыльник от Пешнева.
   Помарин и Света поженились сразу же после окончания Аликом учёбы, сразу же родился сын. И вот Света стала вдовой...
   В последний раз Сафонов видел Помарина за несколько месяцев до его смерти. Как-то в середине сентября, в субботу, почти весь бывший отдел Сафонова стараниями Липкина выехал на пикник в лес - вместе с жёнами-мужьями, у кого они имелись, и детьми. Сафонов тоже - по старой памяти - был приглашён, отказываться он посчитал неудобным и поехал вместе с Милой и Эллой. Собрались на трамвайной остановке у парка Горького, доехали до конечной - до лесопарка, а дальше, ведомые Липкиным, примерно километр-полтора шли пешком (Элла уже начинала ныть), минуя знакомую Сафонову оранжерею и несколько участков, занятых уже пустыми пионерскими лагерями. Перед тем, как свернуть направо, в лощину, покрытую то тут, то там разросшимися кустами терновника, островками стоявшими на большой поляне с ещё сочной травой, окружённой большими деревьями, Аркадий увидел стоявшую на обочине противоположной стороны шоссе "Волгу" и рядом с ней Алика, Свету и ещё одну незнакомую ему пару - они доставали из машины сумки, тоже, видимо, намереваясь расположиться в лесу. Помарин увидел Сафонова, они коротко кивнули друг другу, и всё - как будто малознакомые люди. Этот день запомнился Аркадию ещё и тем, что они с Милой - опять же, с подачи Эдика Липкина - собрали много тёрна: Эдик сказал, что из него получается замечательная наливка, лучше которой не бывает; надо только заложить тёрн в трёхлитровую банку, засыпать его сахаром, и пусть пару месяцев постоит... Сафоновы так и сделали, наливка оказалась, действительно, превосходная - сладкая, чуть терпкая, - и Мила предпочитала только её, когда в их доме собирались гости. В следующие годы Сафоновы ещё не раз ездили погожими осенними днями за тёрном, привлекли к этому делу своих немногих приятелей, в первую очередь - давних друзей Аркадия Маринку и Жеку, которые обязательно брали с собой дочку, ровесницу Эллы; их сын, недавно окончив тот же, что и его родители, институт, уехал с молодой женой, своей сокурсницей, на работу в Херсон.
  
   Сафонов заметил: калейдоскоп лиц и событий в его снах мог длиться долго, он, как правило, просыпался, если происходившее во сне затрагивало его душу, но не всегда; однако не было случая, чтоб он сразу не проснулся, когда в сон входила Женя, при этом она появлялась лишь или в халатике в комнате на Арбате, говоря: "Я решила...", - или завёрнутой в одеяло у моря в Каугури, не иначе. И тогда Сафонов просыпался мгновенно, чувствуя, как начинает щемить сердце...
   После Каугури он Женю больше никогда не видел. Приехав в Ленинград по вызову Пантюхина, он позвонил ей, но не застал дома. Он позвонил её родителям, мать сказала, что Женя уехала, когда вернётся, она не знает. Голос матери был нарочито спокойным, она не задавала вопросов, надолго ли он приехал, хотя она была в курсе отношений его и дочери, и Аркадий понял, что это неспроста. Всё это выглядело достаточно странным, поскольку Сафонов предупредил Женю, позвонив из Харькова, о своём приезде, и она тогда просто сказала: "Хорошо, по приезде позвони..." За время пребывания в Ленинграде он ещё несколько раз безуспешно звонил Жене, последний раз - перед отъездом, завершив все свои дела, главным из которых было участие в работе межведомственной комиссии по приёмке в эксплуатацию автоматизированной системы управления. Акт приёмки был, в конце концов, подписан, за этим последовал небольшой банкет, с которого Аркадий поехал прямо на вокзал, и оттуда, найдя телефон-автомат, ещё раз - для очистки совести - звонил Жене. "Ну и ладно, - думал он, входя в своё купе, - захочет - сама позвонит..." Но его не оставляло мерзкое чувство, что вот, это его бросили, не он сам, по своей воле, прекратил отношения, а его поставили перед фактом... "Всё правильно, это ответ на мои сомнения относительно Жени, - думал он. - Что из того, что получил удар по самолюбию, надо признаться - это так, ведь вечно так продолжаться не могло, когда-то был должен наступить конец. Вот он и наступил..."
   Женя больше не звонила никогда, хотя Сафонов в глубине души ждал её звонка. Но и сам он не пытался связаться с ней, несмотря на то, что такое желание не раз возникало в нём. Но он глушил его, это ему удавалось достаточно быстро, поскольку каждый раз, когда возникало желание поднять телефонную трубку и набрать знакомый ленинградский номер, - каждый раз возникали неотложные дела. Ведь он стал вскоре после той командировки в Ленинград заместителем главного инженера института, дав согласие Алексею Алексеевичу двигаться с ним в тандеме, - он решил согласиться на предложение шефа ещё в поезде, благо, время подумать, взвесить ещё раз все "за" и "против" было (поезд в Харьков шёл почти сутки). Алексей Алексеевич удивительно быстро был утверждён директором института всеми инстанциями, вслед за этим прошло утверждение Сафонова в новой должности, и на него навалились новые заботы. Правда, дальнейшее продвижение Сафонова, как обещал Алексей Алексеевич, не осуществилось: хотя Ногов и ушёл примерно через год на пенсию, на его место был прислан обкомом партии бывший его работник, имевший техническое образование, и тут ничего нельзя было поделать, Алексей Алексеевич, пригласив Сафонова в свой заново отделанный - по вкусу нового хозяина - директорский кабинет, лишь развёл руками. Да, впрочем, Аркадий и не переживал особенно по этому поводу: у него был свой "кусок" работы в институте, который был ему досконально известен, а чисто конструкторские разработки, мастерские, технический и вспомогательные отделы - всё это оставалось на откупе у главного инженера. Первое время, пока воспоминания о Жене ещё были живы в памяти, Сафонов каждую встреченную где-либо хорошенькую женщину машинально, не отдавая себе в этом отчёта, сравнивал с Женей, но с годами образ её - лицо, волосы, фигура - постепенно затуманивался, и, в конце концов, почти стёрся - почти, потому что (и тому подтверждением стали его сны) она оставалась существовать в нём как единственная, и это он с удивлением понял на склоне лет, настоящая любовь в его жизни...
   Свободного времени и раньше у Сафонова было мало, а теперь, с новыми должностными обязанностями, положение усугубилось, к тому же он приглашён преподавать в родной политехнический институт у вечерников и заочников, а также руководить дипломными проектами студентов-выпускников и дневного отделения тоже. С работы, пока не начались катаклизмы в стране, оказавшие катастрофическое влияние на загрузку института, он приходил поздно, в выходные дни приходилось готовиться к занятиям - он знал много по своей и смежным специальностям, но доходчиво донести до студентов свои знания ведь было нужно? А это было проблемой...
   Проблемой было и другое: со временем он стал чувствовать, что стареет: не было прежней лёгкости в мышцах, чаще болело сердце, без лекарств он уже не выходил из дому, потом - два микроинфаркта с перерывом между ними в год, значительно меньшей стала потребность в женщине - Мила, хотя ничего и не говорила, но чувствовалось, что она недовольна. "Укатали сивку крутые горки, - как-то достаточно спокойно отметил про себя своё новое состояние Сафонов. - Не всё же коту масленица..." И даже рассмеялся вслух: что-то он перешёл на поговорки...
   Сафонов больше не возвращался к своей рукописи, по-прежнему лежащей в ящике его письменного стола дома - не было ни времени, да и, честно говоря, желания. Не то чтобы он забыл о ней, просто не вспоминал... Через годы, освобождая навсегда перед отъездом в Германию свою квартиру, вынося в мусорный бак во дворе скопившееся за долгое время ненужное барахло, Аркадий выбросил, предварительно порвав, значительную часть своих бумаг, составлявших его архив, но когда он взял в руки эту рукопись... Он перечитал всё, что когда-то написал, что писал когда-то с удовольствием и, можно сказать, с вдохновением, и удивился той романтике, которой пахнуло со стандартных листов бумаги, исписанных его далеко не каллиграфическим почерком. Сафонов посидел задумчиво над этими листами несколько минут, потом пошёл с ними в кухню и уже собирался порвать листы, чтобы сжёчь в большой хрустальной пепельнице всё, до последнего обрывка, но подумал, усмехнувшись про себя: "Я же не Гоголь, который сжёг вторую часть "Мёртвых душ", куда мне до него во всех смыслах, и, слава Богу, у меня с психикой всё нормально, чего ж сжигать-то?..".
   Он вернулся в комнату и присовокупил рукопись к бумагам, отложенным, чтоб взять их с собой в Германию. Туда же он положил старую тетрадку со своими стихами, которую тоже достал из стола и к которой не притрагивался ещё дольше.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЭПИЛОГ

   Пешнев написал это слово - эпилог - и задумался: действительно ли является то, что он намерен ещё сказать напоследок, эпилогом, то есть неким окончанием всего, чем он жил 66 лет своей жизни? Ведь он потратил на создание этого "опуса" не только целый год, но и всю, по сути, жизнь... Не лучше, не правильнее было бы озаглавить резюмирующий раздел повествования послесловием? Впрочем, подумал он, никакого резюме не будет, опять же - потому, что, несмотря на все сложности и у него с Лизой (со здоровьем), и у Славы (с безуспешными пока поисками работы по новой приобретённой специальности), жизнь продолжается, и свидетельством того является, как недавно соизволили сообщить Пешневым Слава и Валя, беременность Вали. Георгий Сергеевич уже и не рассчитывал на появление внука - продолжателя рода, и вот появилась надежда: а вдруг будет мальчик? Правда, он воспринял это известие необычно спокойно, удивившись самому себе: как-то перегорело уже со временем в нём многое, да и новые хлопоты, связанные с рождением ребёнка, которые коснутся его и Лизоньку - пусть в малой части, пусть опосредовано, - вряд ли будут им под силу. На жену, конечно, упадёт больше проблем, но она радуется появлению новой жизни, прикидывает с умилением, какое можно будет дать имя новорожденному (хотя, что бы она ни выбрала, последнее слово всё равно останется за родителями), не понимая, наверное, или не желая понимать, что не сможет уделять ребёнку столько внимания, как когда-то Асеньке. Но всё это, в конце концов, сегодня не главное, "проблемы надо решать по мере их возникновения" - по обиходному выражению, главное, чтоб Валя, ещё не рожавшая зрелая женщина, благополучно родила. Он надеялся на благополучный исход, и его заботило, как отнесётся к ещё одному ребёнку у своего отца Асенька, и, вообще, её дальнейшая судьба, влиять на которую он, дедушка, уже никак, увы, не мог. Он уже не мог повлиять, к сожалению, и на свою судьбу тоже, не мог быть уверен, что исполнятся его самые минимальные желания - например, ещё раз побывать в Харькове (чтоб, может быть, как он ощущал в глубине души, попрощаться с родным городом, где прошла основная часть его сознательной жизни), повидаться с Маришей и с немногими приятелями, подивиться вместе с ними новому открытию: оказывается, 17 веков назад в Харьковской области жили германские племена готов, поселения которых недавно обнаружили при раскопках археологи, - а он, Георгий Сергеевич Пешнев, живёт сейчас на "исторической родине" этих самых готов... Конечно же, думал Пешнев, такого бы (переезда в Германию) вообще не случилось, если бы к началу "перестройки" и последующих за ней событий он был хотя бы на лет 10 моложе, когда у него было больше энергии, а отсюда - и склонности к риску; вот тогда бы он (Георгий Сергеевич был уверен в этом) развернулся, стал бы человеком состоятельным, смог бы, имея деньги, обеспечить себе старость, включая всё более с годами необходимые медицинские услуги, да и помочь "стартовать" по-настоящему в новой жизни Славе. Да что говорить - всё могло быть по-другому...
   Нет, назвать этот последний раздел послесловием почему-то не поднимается рука, пусть уж лучше останется "эпилог", хотя это слово не совсем точно отражает содержание того, что следует здесь быть... Ну, да Бог с ним.... Ведь начат же роман словом "пролог", а не "предисловием" или "введением", так пусть и окончание его соответствует принятой терминологии. В конце концов, разве это важно? Важно другое - то, что Пешнев всё-таки завершает свой труд, пусть не достаточно совершенный с художественной точки зрения, но, как он считает, отразивший, насколько это было возможно, его мироощущение, события и переживания его собственной жизни и жизни - пусть часто фрагментарно - окружавших его людей.
   Получилось то, что получилось... Ничего, естественно, выдающегося... Своеобразная сага о его поколении, может быть... Или ему просто хочется, чтоб эта его писанина могла быть определена таким образом? И вообще, что он, Пешнев, сделал в жизни особенного? Да ничего... Жил, как миллионы, со своими достоинствами и недостатками (которых, возможно, больше, чем достоинств - смотря с какой стороны посмотреть), не обладал особыми талантами, иногда за это обижался на природу, но, обладая здравомыслием, понимал, что обижаться - глупо: Всевышнему, если Он существует (а к Пешневу всё чаще, особенно на склоне лет, приходили мысли, что - да, и он подчас жалел, что эта сторона жизни обошла его стороной, что он не сумел, не успел приобщиться к этой для него "тера инкогнито", а теперь было уже поздно - тяжкий груз атеистического воспитания и долгих лет отстранённой от религии жизни висел дамокловым мечом), - коль есть Высшие силы, то им виднее, в кого из рождённых на Земле заложить искру таланта, даже - гениальности, пусть при этом обладающий такой искрой будет иногда казаться в обыденной жизни не совсем нормальным... Ему, всё-таки, хотелось верить, что Высший Разум есть, и его душа, в конце концов, станет частью общего информационного поля, о котором писал профессор Мулдашев, и, может быть, когда-нибудь опять будет востребована, чтобы дать полноценную жизнь ещё кому-то... А тело, конечно, превратится в прах, от этого никуда не денешься, ведь он не был, по большому счёту, праведником, не умел, к тому же, медитировать, чтобы при жизни абсолютно отвлекаться от всего земного, как те "сомати", которые так поразили Мулдашева. Одним из таких "сомати" стал (Пешнев недавно прочёл об этом), по-видимому, бурятский лама Итигэлов, тело которого, находящееся в позе лотоса, извлекли из кедрового ящика, закопанного в землю в 1927 году, через 30 лет и были поражены, во-первых, тем, что тело полностью сохранилось, было тёплым на ощупь, а во-вторых, тем, что полностью сбылись слова ламы, сказанные им ученикам перед "уходом в мир иной" (вот уж, воистину, в иной мир!): "Придите ко мне через 30 лет. Посмотрите моё тело. А через 75 лет я к вам вернусь". В 2002 году его опять извлекли из могилы, и спектральный анализ волос, упавших с головы, отшелушившейся кожи и четырёх миллиметров срезанного ногтя показал, что в органических тканях тела нет ничего такого, что отличало бы их от тканей живого человека. Чудо? Наверное... Как и многое другое, чего не может объяснить современная наука.
   Мысли "о вечности" постоянно тревожили Георгия Сергеевича, и, возможно, с этой точки зрения тоже, как-то подспудно, не отдавая себе в этом отчёта, он пытался оценить свой законченный труд ("Слишком многого я хочу!" - поймав себя на этом и разозлясь на себя, подумал Пешнев). Но посмотреть на него - на свою "писанину" - как бы "со стороны" (это, конечно, было невозможно в полной мере), всё-таки надо было попробовать. Георгий Сергеевич прочёл всё заново и пришёл в некое смятение. Ну что за тяжёлый язык, что за "толстовские обороты"! И структура написанного довольно странная - прямо "поток сознания"... А "главный герой"? Мало того, что с двумя именами, так ещё, по сути, и с двойником, который является одновременно и его антиподом в какой-то степени... И масса, ненужных, на первый взгляд, экскурсов в прочитанное и целый ряд второстепенных персонажей, которые мелькают на страницах и которых трудно запомнить... Но, с другой стороны, сведения, которые черпал Пешнев в разного рода публикациях, надеясь, что они достоверны, были ему интересны и, тем самым, с какой-то стороны характеризовали его самого, а присутствующие в рукописи персонажи- кто в большей, кто в меньшей степени - как-то влияли на его жизнь, помогали осознавать себя в мире, создавали его окружение, то жизненное пространство, в котором он проявлялся как личность, как индивидуум. Понимание этого заставило Пешнева задуматься, какое дать название завершённому повествованию. На ум приходили два варианта: или "Пешневы и их окружение" или "Просто - жизнь..." (правда, сначала возникла мысль назвать "Пешневы и другие", но получалась явная аналогия с известными пьесами Максима Горького, в названиях которых присутствует "и другие", что Георгий Сергеевич никак не мог себе позволить, даже намёк на такую аналогию был невозможен). И, хотя второй вариант уже был использован Пешневым "для внутреннего употребления" - так он уже назвал написанные им несколько лет назад мемуары, предназначенные только для семьи, "для внутреннего пользования", он мог бы, в принципе, дать такое же название и роману, поскольку и в нём присутствуют мемуарные мотивы (однако, далеко не всё в повествовании совпадает с истинными событиями его жизни, жизни его родных и знакомых), но решил положиться, в конце концов, на волю случая: взял двадцатицентовую монету и, загадав, подбросил её. Вышло - "Пешневы и их окружение". Так тому и быть...
   Что ж, пора ставить точку. И он - нельзя сказать, что с облегчением, ведь то, чем он занимался последний год, приносило и удовлетворение, и радость - поставил её, эту точку. Хотя, опять же, эта точка лишь завершает написанные им страницы о годах жизни, а не, слава Богу, саму жизнь... "Впрочем, - подумал Георгий Сергеевич, - если жизнь продлится до срока, который предрекал мне когда-то астролог в Индии, то, возможно, будет у этого моего "опуса" и продолжение. Может же случится такое чудо - чудо, заключающееся в том, что тот астролог точно предсказал продолжительность моей жизни? Всё может быть, ведь по словам Блаженного Августина, дошедшим до нас с давних времён - кажется, с рубежа IV и V веков, - и если я не перевираю его высказывание, чудо находится в противоречии не с природой, а с тем, что нам известно о природе. Вот так... А пока, всё-таки, - точка..."
  

2003-2004 гг.

472

  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"