Однажды Оксана ехала в трамвае на встречу с режиссером и читала текст пьесы. Читала - и ехала в противоположную встрече сторону. Режиссер ждал. Так у нее бывает. Такие вот путаные взаимоотношения с пространством. Она считает - сбитая ориентации, а я думаю - цельность, где цель - полет. И какая разница, в какую сторону неба углубляться. Была у Грина "Бегущая по волнам", а Оксана, как божественно ответственная Ника, в вечным порыве, если не к победе, то просто вперед, дальше, будто для попутного ветра рождена.

  - Оксана, по-моему, вы гениальная актриса. Я видела вас в спектакле Камы Гинкаса "К.И. из Преступления" в ТЮЗе и в кинофильме Вадима Абдрашитова "Пьеса для пассажира", и мне хватило этого для такого ощущения.
  - Здорово, если я вызываю такое ощущение. Мне этого не испытать, потому что я не вижу себя, а если вижу, это рождает совсем другие чувства. Вот, например, моя реакция на фильм "Пьеса для пассажира". В 16 часов фильм еще тепленький, только вышел из производства, в 18 - элитарный просмотр в Президент-отеле, собрались актеры, разные маститые личности. Я нарядилась, накрасилась, пришла первый раз смотреть картину. Мы сидели желто-зеленого цвета от страха: Сергей Маковецкий, Игорь Ливанов, я. Никто ничего не понял: что за фильм получился? И после картины у меня реакция была такая, что я пошла в туалет и 40 минут над раковиной рыдала, у меня потекла вся косметика, я была в ужасе от себя. Потом причепурилась, припудрилась и вышла. И мне сказали: слушайте, если вам так не нравится то, что вы делаете, ну не смотрите, но снимайтесь.
  - В спектакле "К.И." вы на протяжении всего действия глаза в глаза со зрителями. Вас не сбивают эти глаза? Вы их вообще видите?
  - Конечно, я стремлюсь к тому, чтобы все видеть и слышать на сцене. Спектакль именно так и задумывался, чтобы использовать все неожиданности, живые моменты, которые происходят сию минуту. Потому что это не тот спектакль, который выучивается раз и навсегда. Эксперимент Гинкаса был в том, чтобы проигрывать ситуацию именно с этими людьми, с этой аурой, которая сегодня создается. Люди разные, глаза разные, и реакции мои тоже разные. Поэтому спектакль скачет: меня заносят иногда в одно качество, иногда в другое, иногда в третье.
  - Кажется, что вы находитесь в таком состоянии погруженности во внутреннюю боль, что ударь вас ножом - вы этого не почувствуете. Я была на спектакле, когда упала лестница и вы вместе с ней, но создалось впечатление, что таков замысел.
  - Это, конечно, был особый спектакль. Я упала с высоты шесть метров. И поскольку мой организм был настроен на то, что я поднимаюсь, то, когда я падала, у меня было ощущение, что я очень медленно лечу вверх. Я, собственно говоря, не ощутила падения. Не ударилась, не получила ни одного синяка. Монтировщики потом рассказали, какой был жуткий грохот, но я его не слышала. Позже, когда начался процесс осознание, я поняла, что если б упала на стол, сама разбилась бы и скольких бы зрителей зашибла. Бог помог. Но самое фантастическое, что я действительно не почувствовала боли.
  - Мне показалось, что это довольно жестокий спектакль по отношению к вам, актрисе, и по отношению к зрителям.
  - Я не знаю, как по отношению к публике, если б я сидела в зале, я бы сказала. Что касается меня, то по отношению ко мне он никак не жесток. Я испытываю восторг на этом спектакле.
  - А мне почему-то жалко вашу нервную систему, я думаю: какая сволочь этот режиссер, что он заставляет вас быть до такой степени несчастной, превращаться в комок боли.
  - Во-первых, режиссер ничего менять не заставляет. Гинкас из тех людей, которые никого ничего не заставляют. Он заражает так, что хочется взлететь на небо, оторваться от земли. Я с таким художником еще не встречалась, с большой буквы. Он перед артистом просто скачет, прыгает, стоит на коленочках, он показывает гениально, что он хочет, рассказывает об этом. Так что, если я делаю хотя бы пять процентов из этого...
  - Как вы встретились с Гинкасом?
  - Меня выгнали из театра. Я восемь лет работала у Светланы Враговой в Театре на Спартаковской площади. Там был мой дом, моя гримерка. Мы вместе начинали: Врагова забрала весь наш курс и на его базе сделала театр.
  - За что выгнали?
  - В позапрошлом сезоне Львов-Анохин пригласил меня на роль Тины в спектакле "Героическая комедия", работать в паре с Эдой Урусовой. А я с детства обожаю Урусову, гениальную актрису. И Львова-Анохина очень люблю - удивительно интеллигентный, тончайший, высокого полета режиссер, просто чудо. Мне безумно хотелось попробовать себя на большой сцене. Я высокая и меня всегда тянет на большое пространство. Я, естественно, мечтала, чтобы меня кто-то пригласил. И вот мечта сбылась. И Светлана отпустила.
  А потом начались проблемы. Я никогда не пропускала репетиции, никак не подводила театр. Но однажды мне было высказано, что я предательница по природе, еще всякие такие вещи, с которыми я не согласилась, и тоже сказала все, что думаю, и была выгнана.
  У меня такой характер - я Бык по году: могу долго терпеть, быть гладкой, тихой, но если передо мной возникает красная тряпка - все у меня обрывается. И я оказалась в полном отчаянии. И на следующий день набралась жуткой дерзости, узнала телефон Гинкаса и позвонила ему. За год до этого я видела его спектакль "Играем преступление" и была потрясена.
  Через фразу извиняясь, я сказала ему: вы меня не знаете, я работала у Светланы Враговой, вчера меня выгнали из театра, может быть, вы со мной что-нибудь сделайте? И он предложил встретиться. У него тоже была как бы вынужденная пауза. Мы договорились без всяких обязательств друг перед другом попробовать. Пятнадцать минут мы поболтали, я всплакнула, рассказала свою ситуацию, он предложил покурить, я ответила, что не курю. Он сказал: давайте тогда почитаем. Достал рукопись пьесы Дани Гинка. Я стала читать, и мы очнулись, когда прошло пять часов.
  Так мы начали репетировать - без выходных. Я была в эйфории от этого человека! От его глаз, ума, поразительного актерского таланта. Я все время хохотала, когда он показывал какие-то куски. От восторга перед ним. А он, наверное, долго думал, что я шизик. Но в моей профессиональной шкуре есть такая черта - я обезьянка, у меня в памяти оседают какие-то моменты внешнего рисунка, который я потом перерабатываю в собственные качества. И у меня до сих пор из памяти не выходят его глаза, когда он показывал. Он ведь сам был в сумасшедшем доме, так что ему было из кого лепить этот персонаж, пятнадцать лет он думал о том, как эту идею превратить в жизнь.
  - Оксана, а как вышло, что вас нашла именно эта профессия?
  - Может, смешно звучит, но с двух-трех лет я знала, что я - трагическая актриса. Хотя потом выяснилось, что все-таки комедийная. Вернее, на грани. Я родилась в Донбассе, в степи. В Москву мы переехали, когда мне было восемь лет. Папа работал на шахте, мама занималась прогнозами землетрясений. У нас было зеркало во весь рост. Я становилась на кровать и начинала примерять разные вещи и что-то изображать. Мы созывали соседей, устраивали с сестрой кукольный театр. Сочиняли всякие сказки.
  Когда мне было 9 лет, я пережила самый большой творческий подъем, просто-таки пик в ощущении себя актрисой, сыграв Бабу-Ягу в пионерском лагере в Анапе. Ее всегда играла руководитель кукольного кружка, где я занималась, Марья Сергеевна, старушка, заслуженная артистка. И неожиданно за три дня до Нептуна она сломала ногу. А Нептун - это потрясающий праздник на берегу моря, ночью, и Баба-Яга - центр праздника. На эту роль назначили толстую пионервожатую, вроде как она большая, солидная, а я была очень маленького роста, я вообще выросла поздно, в 15 лет, но зато, как сумасшедшая.
  До этого все говорили: она в бабушку, - мама моей мамы была очень миниатюрная, ножка крошечная - 34-й размер, грудь колесом. А я вдруг рванула вверх и это была большая трагедия в тот момент, потому что я ощущала себя маленькой хорошенькой девочкой и вдруг стала километровой верстой, и, что со всем этим делать, просто не знала, поэтому поздно поступала в актрисы, пока наконец не нашла применение своей длинноте.
  А когда я увидела, как репетирует Бабу-Ягу та толстая тетя, я подошла к директору лагеря и сказала - вообще с наглостью у меня всегда было в порядке: я сыграю эту роль. Вокруг стояли пионервожатые - солидные дядьки и тетки. Они захохотали и предложили мне показать. И я как пошла все сцены играть. Они решили: ладно, пусть играет, посмеемся. Марья Сергеевна меня загримировала, повесила на лоб горящие лампочки, лицо было черного цвета, глаза красные, на спине горб, сумасшедшее платье. Я должна была появляться из огня - взрывался тальк, и я выпуливала из пламени на песок.
  У меня было такое вдохновение, какое-то Чудо-Юдо за мной бежало, и я, убегая от него, пролетев сквозь всех пионеров, визжавших от ужаса: настоящая Баба-Яга! - влезла на столб высотой метров двадцать. Хотя никогда не умела лазить. Я сейчас иногда приезжаю туда, смотрю на этот стол и думаю: как же ты, Мысина, туда взгромоздилась? А тогда я сидела там, махала зонтом и подавала реплики.
  - В актрисы поступали с трудностями?
  - Я поступала в 21 год. А до этого окончила Гнесинское училище по классу альта. Пошла по стопам старшей сестры, которая всегда для меня была примером - она хорошо училась, очень умная, а я так, за дурочку проходила дома... Я играла на скрипке и тайком бегала в Театр Спесивцева. Тогда был расцвет его Театра на Красной Пресне. Я играла в рок-опере Птицу Феникс, пела, и он использовал там мои длинные ноги... Три года я скрывала от гнесинцев свою параллельную жизнь, но однажды педагог пришла на спектакль. И увидела, что Мысина вместо того, чтобы заниматься с утра до ночи, поет, да еще неприлично демонстрирует свои ноги! Меня вызвали на педсовет: ведите себя прилично, хватит заниматься ерундой, посмотрите на себя, какая вы актриса, музыкант еще так сяк, опомнитесь, Мысина! На что я им сказала: если вы хотите, чтобы я лучше училась, так это не произойдет, если я уйду из театра, я вообще жить не буду. И они оставили меня в покое, дали доучиться.
  Я окончила училище и поняла, что теперь надо поступать в артистки. Поскольку всех пятерок у меня не было, рекомендации мне не дали, распределили в Омск, в оркестр оперного театра. Но у меня была потрясающей педагог - Барановская Рашель Исаевна, которая считала, что я обладаю артистическим талантом. Она играла нам Листа, Шопена, а я сидела и слушала вот с такими глазами. И она говорила: Мысина, не держи себя, станцуй что-нибудь, я не могу видеть, как ты сейчас взорвешься! И я бегала, прыгала, руками, ногами размахивала.
  И вот она для меня выкрала бланк, напечатала дома текст рекомендации, охмурила директора училища, подсунув ему на подпись эту бумагу, шлепнула печать и дала мне. Я поняла, что теперь поступлю. Но это было только начало.
  Я поступала в ГИТИС. Безумно мечтала учиться у Эфроса, мне казалось, что это мой режиссер, что наконец у него будет актриса, которая его поймет. Я видела все его спектакли и плакала в зрительном зале, потому что мне казалось, что актеры не дотягивают то, что он хочет, я чувствую, о чем он просил их, но они не допонимают. И вот я прошла второй тур к Эфросу. И вдруг меня перепутали в списках и направили на третий тур почему-то к Голубовскому. Он меня послушал, а потом кто-то ему на ухо сказал: она была у Спесивцева. Выражение его лица сразу изменилось. Он спросил: а вы, значит, работали у Спесивцева, говорят, у него там четыре Ромео и четыре Джульетты. Я ответила: да. Он продолжил: а мне, знаете ли, всегда было достаточно одного Ромео и одной Джульетты. Я сказала: ну что ж, каждому свое, - и ушла.
  Меня предупреждали на турах: не говори, что ты была у Спесивцева, не поступишь, они все его ненавидят. А я отвечала: ненавидит - значит, я не буду этих людей учиться, значит, они дураки. Мне не стыдно за то, что я там дела. А мы там делали все: жили, строили. Я научилась быть маляров, штукатуром, плотником, отбила себе музыкальные пальцы. И там я поняла, что без театра мне никуда.
  Спесивцев дал мне очень большой закалку. Я перестала опаздывать. Он меня отучил. У него была такая система: три опоздания - до свидания из театра. Я, естественно, опоздала в первый день, к сожалению, естественно, опоздала и во второй день. Поняла, что вишу на волоске и стала держаться. Держалась полтора месяца, пока наконец чрезвычайное происшествие не случилось. Нагрянула такая минута, когда родители забрали ключи. Пришлось лезть через балкон. А я вся расфуфырилась, надела беленькую кофточку, бусики. Бежала всю дорогу, прибежала мокрая, как мышь, бусы на боку. Опоздала на три минуты. Уже мою фамилию прочитали - меня нет. И он видит мой хитрый глаз из-за колонны, смотрит на часы, говорит: о, что-то у меня часы спешат на три минуты, так что сейчас у нас шесть, ну что ж, все на месте, Мысина здесь. И вот это его благородство меня просто покорила, с тех пор я почти не опаздываю.
  - И что дальше было с поступлением?
  - Я шла по лестнице и наткнулась на Эфроса, бросилась к нему: Анатолий Васильевич, я шла к вам, меня перепутали в списках, отправили к Голубовскому, я ему не понравилось, потому что была у Спесивцева. Эфрос говорит: ну, пойдемте, я вас послушаю. Заходим в небольшую комнату, там сидит Яковлева, еще кто-то. Я играла на гитаре, пела романсы, читала. Меня допустили на конкурс.
  А перед конкурсом состоялся перетур - собрались все в спортзале, человек 200, а должны были взять 25. Я здорово опоздала, потому что лил дождь, и я вся промокла, возвращалась домой переодеть платье, пребывала в шизоидном состоянии. Когда вошла, меня тут же вызвали. Я сказала: сейчас, можно мне переобуться? Полезла под рояль, обула туфли - все почему-то смеются. Вышла, объявила: басня. Залезла на стул, прочитала Крылова про мышей, прыгала со стула, ныряла для большей наглядности - все хохочут. Начала читать монолог Настасьи из "Прощание с Матерой". Трагический монолог старухи перед смертью. Надела платочек, читаю. Все мне, кстати, говорили: зачем вы читаете монолог старухи, вы же молодая, старух еще не скоро будете играть. А я отвечала: хочу, мне нравится.
  И вот я читаю, у меня слезы катятся, а все просто умирают от хохота. И студенты, и педагоги. Как в цирке. Закончила - сумасшедшие аплодисменты. Я, конечно, довольна - хоть какая-то реакция. Запела романсы про любовь, плачу, смотрю на Эфроса. Все ржут, опять аплодисменты. В общем, из меня просто концерт устроили: "Выступает Бурлакова Фрося".
  Потом Эфрос подозвал меня и говорит: вы нам очень интересны, но в этом году мы должны взять пять девочек, и кроме тех, кого мы хотим взять, некоторых людей нам уже навязали, поэтому мы очень волнуемся, что будет на конкурсе, вдруг вы не понравитесь ректору, не наберете баллы, давайте подстрахуемся на всякий случай, положим ваши документы еще на эстрадное отделение. Я сразу говорю: нет, нет, я не люблю эстраду. - Да нет, чтобы подстраховаться, вдруг вы не пройдете, мы вас зимой переведен на свой курс, кого-то отчислим, вас возьмем. Я говорю: нет, нет, понимаете, я очень не люблю эстраду, просто терпеть не могу, я хочу у вас учиться, если вы не хотите взять меня на курс, возьмите тогда музыкантом к вам в театр, у вас идет "Мой брат Алеша" Достоевского и там звучит фонограмма, это очень плохо, я вам сыграю живьем на скрипке, будет гораздо лучше, совсем другой звук. Они все ржут.
  Тогда Анатолий Васильев, который тоже там был, взял меня за руку и повел в деканат, крепко держа, как будто я могла убежать или я какая-то больная. В деканате он сам заполнил мое анкету и положил документы еще и на эстраду. Я пришла домой, позвонила мама. Она всегда принимает в моих делах очень живое участие. А тогда она была в Узбекистане в экспедиции, занималась своими землетрясениями. Она спрашивает: ну как? Я все рассказываю. Она говорит: значит, не очень хотят взять. Я горячо возражаю, что это не так, что я понравилось. Она говорит: если бы они очень хотели тебя взять, они бы взяли, ты уже получила достаточно авангарда у Спесивцева, иди к Цареву, получи классическую школу. Я пошла, и не пожалела.
  У нас были очень сильные педагоги. Царев меня не слышал. Он увидел меня только на конкурсе, где решалось все, это был самый страшный день в моей жизни. Я вышла на сцену. Это было в 9 утра. А накануне я была в таком ужасе, что я бегала по лесам, ходила по траве, лежала на земле, держалась за деревья, не знала, за что уцепиться вообще. Ночь не спала. Пришла вся белого цвета, вышла на сцену, и объявляют: Мысина Оксана, 21 год. Все скривились - возраст. Окончила Гнесинское училище. Все опять скривились: профессиональное образование. Работала у Спесивцева три года. В общем, всю мою биографию читают, и Царев говорит: значит, вы работали у Спесивцева, ну что ж, там бы и оставались. Я смотрю на него и говорю: я хочу учиться. - Ну почитайте что-нибудь. Я поняла, что после такого почитать я уже ничего не смогу и говорю: можно я на скрипке сыграю? Педагог Римма Гавриловна Солнцева, которая слушала меня все эти туры, машет мне: не надо, не играй! Но я поняла, что это единственное мое спасение и начала играть Баха "Буре", что в переводе - похоронное шествие. Играю Баха мощным таким звуком на альте. Заканчиваю, и Царев говорит: ну что ж, я вижу, рука у вас очень даже гибкая, а что вы еще можете показать?
  И я начала читать всех своих старух, мышей прыгать со стула, заткнув нос со сцены в комиссию, как бы ныряя. Все реагировали, смеялись. И в конце нужно было станцевать. И мне стали играть "По улице ходила большая крокодила". Я поняла, что мне уже терять нечего, думаю: ну, в последний раз! И я выдала все, что могла. И когда села, нас было 5 человек, я поняла: все, я провалилась так, что никогда уже меня ничто не спасет.
  Три дня нам не говорили отметки, а потом в результате я получила три четверки и пятерку за музыкальность. Но Царев сказал Римме Гавриловне, толкнув в бок, она мне потом рассказала, сказал на ушко: это актриса. В общем, меня взяли. И я очень благодарна, потому что это была классная школа, которую я прошла. У нас были очень сильные педагоги. Римма Гавриловна Солнцева была ведущей актрисой Рижского театра, любимой актрисой Гинкаса, как выяснилось сейчас. Он был дипломником и свой первый спектакль ставил в Риге, и она у него играла главную роль, он ее до сих пор называет "моя любимейшая артистка". И вот я у нее училась.
  - Мама руководит вашими поступками?
  - Мама очень мудрая. Она очень талантливый человек и актриса в жизни почище меня, почище вообще Раневской. Все мои режиссера говорят мне, если у меня не идет роль: так, вспомни маму. Она работает потоком, то есть не работает, она так живет, рядом с ней мы с сестрой всегда молчим, держим паузу, потому что она говорит безостановочно. Она может войти в класс по научному коммунизму в шляпе с большими полями - она очень любит шляпы, просунуть голову в дверь и сделать мне так: Оксана, пс-пс-пс, - и я покорно иду. А педагог изумленно за всем этим наблюдает. Такая моя мама. Она комедийная актриса. В школьные годы у нее был потрясающий голос, как у Обуховой. И приезжал профессор из Киевской консерватории - она жила в Днепропетровске, чтобы сказать ей, чтобы она никуда не девалась и ехала в Киев поступать. А ей вырезали гланды и повредили связки. Так что она должна была стать певицей. В сорок лет начала учиться на фортепьяно, сама для себя. А так занимается землетрясениями, она ученый. Но ее стихия - актерство. Ходит на все мои спектакли, делает меня замечания, я всегда прислушиваюсь и ужасно ее боюсь.
  - А как вы настраиваетесь на спектакль?
  - Я стараюсь слушать себя. Тут нет никакого рецепта, потому что каждый день разный. Я исповедую как бы импровизационной театр внутри себя. Когда я работаю у Бориса Александровича Львова-Анохина, у него спектакли очень четкие по форме, по графике, но я всегда стараюсь внутри всех форм успевать импровизировать. Я стараюсь всегда настраиваться на то, чтобы не знать, что будет. Потому что если я знаю, как буду играть, тогда спектакль будет скучный, он пройдет просто, как в математике. А это спонтанный процесс всегда.
  - Кино вас увлекает?
  - Да, но с кино у меня сложные взаимоотношения. Потому что это производство, а театр это все-таки творческий процесс. Кино - производство вплоть до знакомства с актером. Это меня очень угнетает. Например, мои отношения с Шахназаровым... Меня вызывают познакомиться. Прихожу, открываю дверь, первое, что мне говорит ассистент режиссера: "Здрасьте. Вы Мысина? Так, у Вас ноги без изъяна?" Все, я сразу говорю до свидания. Я не могу, когда так. Это не имеет отношения к самому режиссеру. Сам режиссер, может быть, иначе встретил бы меня. Просто его окружают люди, которые так понимают свою задачу и многое иногда портят. Кино в основном использует типаж, то есть рост, нос, щеки, а в идеале хочется, чтобы смотрели на другие вещи.
  - У вас нет ощущения, что в кино за вами может закрепиться типаж молодой Чуриковой?
  - Сравнение с Чуриковой мне очень приятно, потому что я ее очень люблю.
  - Мне кажется, вы близки друг другу безмерностью самоотдачи.
  - Дай бог, это было бы здорово. Вообще я не люблю, когда меня с кем-то сравнивают, потому что у меня есть ощущение, что я сама по себе, ни на кого не похожа. Хотя скорее я вижу сходство с Мэрил Стрип, как я ее и себя вижу. Я бы хотела сниматься в таких фильмах, как она. То есть больших работах, потому что я бегун на большие дистанции. Я это всегда за собой знала. И в детстве меня всегда обгоняли в школе маленькие девочки на коротких дистанциях, хотя у меня очень длинные ноги. А на длинных дистанциях я всегда была первая. У меня натура такая: маленькую роль я не могу сделать так, чтобы все там распределить, то есть могу, если это какой-то яркий эпизод. Я страдаю, если вижу, что мне негде развернуться. Мне кажется, что свое место в кино я пока не нашла. Или кто-то не нашел, не знаю.
  Встреча с Вадимом Абдрашитовым мне очень многое дала. Фактически он первый предложил мне роль, в которой есть хоть какое-то развитие. Ведь с женской ролью всегда сложно и в кино, и театре, более выигрышные роли - мужские обычно. А женщине такая функциональная доля достается: либо учительница, либо проститутка, либо мать троих детей. То, что женщина - человек, сложный организм, сложнейший, это, в общем, мало интересно режиссерам мужчинам. Но и режиссеры женщины пока тоже меня особо не видят.
  - Вас не угнетает бесправие профессии?
  - У нас очень много прав. Например, я сейчас отвоевала себе право быть свободной. Хотя у меня есть большие обязанности перед моими режиссерами, у которых я сейчас работаю, перед Гинкасом и Львовым-Анохиным. но я на сегодняшний день не принадлежу никакой труппе. Не потому, что не хочу идти к этому режиссеру или тому, мне психологически важно ощущение, что я свободна.
  - Вы можете себе позволить не думать о деньгах, о средствах к существованию?
  - Мне повезло, потому что муж меня обеспечивает. И я могла позволить себе такую роскошь - репетировать у Гинкаса бесплатно. В этом плане я защищена. Я немножко опасаюсь прийти в чужую труппу и начать все сначала. Одно дело, я была в своем театре, где меня все знали, и я там имела свою как бы зону. А прийти в чужой театр мне было бы неловко перед другими актерами, что я играю еще и в этом театре, и в том, меня отпускают, я в привилегированном положении существую. Мне хочется работать с разными режиссерами, потому что я очень жадная к разным театральным стилям, жанрам. Мне бы хотелось когда-нибудь сделать что-то музыкальное: я пою, танцую, не то, чтобы здорово, но могла бы научиться, у меня тело пластичное, поддается обучению. В общем, я люблю разнообразие. Когда актер погружается в один какой-то мир, он начинает зацикливаться, а нужно обязательно вырываться, освобождаться для нового этапа, новых ощущений. Надо пополняться, а не только расходоваться.
  - А что вас пополняет, кроме театра?
  - Путешествия. Летом мы с мужем путешествуем. Я очень люблю ощущение пространства, другого мира, другого воздуха, других запахов. Ощущение, что ты не один, что страна наша не одна, что мы не замкнуты, что земля огромная.
  - Вы в быту удобный человек?
  - Наверное, ужасный. Ужасающий. В быту... Что это такое за слово! Для меня дом - это место, где я могу отлежаться, отдышаться, поделиться своими проблемами, поплакать. Не быть такой вот вечно готовой к прыжку тигрицей. Режиссеры хвалят меня за то, что я очень работоспособная, такая рабочая лошадь. А дома я могу побыть амебоподобным существом, немножко распуститься.
  - Что для вас слава?
  - Слава - это жутко испытание. Я думаю об этом, что, если когда-нибудь она ко мне придет, настоящая слава, нужно быть к этому готовой уже сейчас. Я на днях говорила с Верой Кузьминичной Васильевой, ехали вместе в машине, подвозил нас Борис Александрович, и как-то у нас зашел об этом разговор. Я спросила Веру Кузьминичну, трудно ли быть звездой, когда на улицах узнают. Она говорит: ой, так хорошо, мне это так нравится, люди улыбаются, и мне хорошо от этого. Поэтому не знаю. Слава бывает разная. Но мне трудно говорить, потому что я не знаю, что это такое. Поскольку актеры единственное чем богаты, так это фантазией, то я могу сказать, что слава - это жуткое испытание, это одиночество. Кто-то сказал недавно: будешь слишком сладкой - заклюют, будешь горькой - заплюют.
  - Как на вас действует окружающий мир? Какие вызывает эмоции?
  - Во времена Брежнева я ужасно страдала от лицемерия, от того, какие фальшивые люди вокруг, какой подлый мир. Сейчас я страдаю от распущенности, которой стало больше. Я не люблю пьяных. Я не могу видеть эти не людские лица. Не могу видеть, как бросают бумажку в только что появившуюся траву, распустившуюся листву. Природа так раскрывается, а мы ее пачкаем. Не могу, когда бросают на улице спичку. Каждый раз для меня нечеловеческое усилие - ничего не сказать в этот момент. Я иногда все-таки говорю детям, но взрослому человеку... Ты можешь нарваться на нож. Ну не до такой степени, конечно. Слово могут сказать какое-то обидное.
  - Вас легко обидеть?
  - Сейчас уже нет. Близкий человек, наверное, может меня легко обидеть, а... Все-таки я выработала уже характер. И чувство юмора спасает. Я стараюсь меньше сама обижать людей, чтоб меня не обижали. И слава богу, тьфу-тьфу-тьфу, в последнее время я живу очень счастливо, без обид. Я ни на кого обиды не таю. Вообще я человек не обидчивый. Скорее, я просто ухожу, удаляюсь.

  Татьяна Друбич заблудилась. Сначала - в кино. Потом - без кино. А мы обрели в ее героинях родственную душу. Она воплотила нашу бесприютность, сиротливость во времени и пространстве. Ей к лицу образ Мадонны, которая спустилась с небес на землю и не вписалась в жизнь. Отстранилась и затосковала. Она - творец тоски по красоте. Ее крупные планы на экране: мечта, крушение, мечта. Она использует слова, не переоценивая их значение, как инопланетянка, - для контакта с иными существами, без слов понимать не привыкшими.
   Она часто обрывает мысль отточиями, будто договаривает про себя. Ей кажется, что договаривает, проглатывает, как бутерброд-заменитель, который в последнее время, похоже, стал основным продуктом ее питания. В смысле суеты существования. Она будет постоянно в лихорадке мыслей, чувств, событий. Несется парус к ясной вроде бы цели, но зачем это парусу, он забыл. Вот сейчас помнет пальцами висок, и опять посыпятся отточия глаза заметаются по окружающим предметам, чтобы отталкивать их: не то, не то. А что? Кто?
   Словно у нее нет опоры, интереса.
   В кино использовали как модель. Она ведь не играла. Просто двигалась, что-то говорила, смотрела вдаль. Туманную. Сама в дымке. Глаза с поволокой. Взгляд сквозь камеру, сквозь экран, сквозь зрителя. Она здесь и не здесь. Только что есть и уже нет - унесло ветром. Как Мэри Поппинс: "Уйду, когда переменится ветер".
   В жизни спасается в конкретном деле, которое вряд ли удовлетворяет, но временно занимает, потому что нужно же что-то делать. Она приучена работать. Но не верится, что счастье в труде - это про нее, для нее. Она не выглядит борцом за себя, скорее послушница судьбы, поводырь для слабых, потерянных, больных. К ней тянутся за жалостью. И она жалеет. Всех. Избранная. Явно избранная. Ее киногероини магически притягивают, вопреки всей их модельности. Спокойный внешний облик таит мятежную суть.
   В любом замкнутом пространстве она появляется запрограммированный на уход. От реальности, от мыслей, от человека. Она вне определенности и постоянства. Ее отточия кажутся "ау" в шумном городе, безлюдном для нее. Неуловимой и бесследной, как невесомость.

  - Таня, как вы сами себя воспринимайте на экране?
  - Я себя никак не воспринимаю. Это я предлагаемых обстоятельствах. Просто таким было мое состояние в тот момент жизни, состояние, которое таким образом совпадало с людьми, с миром, в котором они существуют. Я прочитывалась как определенный образ определенной системы. Но в тот момент это действительно было мое внутреннее состояние. Не знаю, исключительно ли то было хорошо или плохо.
  Мои взаимоотношения с реальным миром сложились очень рано. И в профессиональном смысле, и в личном. Практически вся жизнь - комментарий к тому, что я осознала и почувствовала в отрочестве. Говорят, зрелость поступает в 30, 40, 50 лет. Мне кажется, к этим годам происходит лишь небольшая поправка того, что уже понято в 14-15. Направление жизни определено тогда. Бумеранг тобой запущен. И потом он к тебе возвращается.
  - У вас был момент, когда вы себе сказали: я все поняла про этот мир?
  - Нет, у меня не было такого.
  - Когда вы почувствовали себя самостоятельной?
  - Я до сих пор не ощущаю себя самостоятельный. Мне кажется, наше поколение тридцатилетних вообще не может ощущать себя самостоятельным. Следующее поколение, молодежь, они свободнее. Хотя я не права. Это опять я говорю о себе. Знаю своих ровесников, которые самостоятельны, но они самостоятельны от инфантильности. Они на очень многие вещи способны именно потому, что недопонимают. Чем человек ответственнее, тем он не самостоятельнее, зависимее.
  - Чем сильнее в нем развито чувство ответственности, тем несвободнее?
  - Взаимодействие определенное существует. Мы путаем: свобода и самостоятельность. Право выбора - это не самостоятельность, это скорее свобода. Самостоятельность - это способность обеспечить свое существование и материально, и духовно. Ты сам несешь ответственность за свое появление на свет и за состояние между появлением на свет и смертью. Женщина отвечает за детей до определенного возраста, за семью. Мне кажется, я не обрела еще до сих пор самостоятельности. Нет, какая-то уверенность, и наглая уверенность, появилась.
  - Почему появилась наглая уверенность?
  - По такой простой причине, что я стала жить самостоятельно. Ушла от мужа, одна воспитываю дочку. Появилось больше денег, больше возможностей. Это, кстати, очень опасное состояние. Я смотрю опять же по своим ровесником, у которых появились какие-то возможности материальные. Это не делает их лучше. Да, это хорошо, это должно быть так, но получение этого на середине жизни - это невозможно. Человек, который первую часть жизни прожил в нищете, даже не материально, а вообще в состоянии нищеты... Мне очень многие люди стали не симпатичны с появлением у них денег. То ли отсутствие у них вкуса, то ли отсутствие идеи - для чего нужны деньги. Это бессмыслица.
  - У вас есть идея?
  - У меня есть работа. И идея, конечно. Но что значит идея? Естественно, каждый человек задается вопросом: для чего он? Очень странная вещь - жизнь. Наверное, она не для того, чтобы съесть высококачественный продукт, перевести его высококачественные отходы и спустить в высококачественный унитаз. Не такова формула жизни. Конечно, не каждый день, но очень часто думаешь: для чего-то ты каждое утро открываешь глаза, зачем-то это нужно. Когда есть дети, то понятно. В этом смысле у женщины оправданное существование, пребывание на земле. Дети делают жизнь абсолютно осмысленной. Первые задачи определены - это помогает. Есть работа, причем в прикладной области, где все понятно: должна быть хорошая медицина, здоровые дети. Мне кажется, в этом я могу реализоваться на сегодняшний день.
  - У вас кооператив?
  - Медицинская ассоциация. Я сама ее организовала. Все-таки это не производство пара, хотя очень тяжело что-либо сделать, сейчас не период решений, результатов. Сейчас период накопления.
  - Вы не жалеете, что заблудились в кино?
  - В смысле вообще попала? Нет, я не жалею. Очень многие родители не хотят пускать детей работать в кино, для меня это было самым главным событием в жизни, потому что я научилась в 14-15 лет понимать, что такое работа, ответственность. То, что ты можешь сделать, ты можешь только сейчас, в данную минуту, второго сеанса не будет. Это воспитывает. Это на пользу молодому человеку, если конечно, он не спивается, не сказывается, потому что выдержать сложно, когда ты вдруг оказываешься в столь юном возрасте на свету, и тебя все разглядывают не самыми добрыми глазами. Тяжело. Но если пережить, если рядом есть человек, который помогает, то кино - это нужный шок.
  - Актрису делает режиссер?
  - Такую актрису как я - да. Есть актрисы от Бога, им не нужен режиссер, он может только помешать. Есть актрисы, которые делают режиссеров. Это зависит от степени одаренности в момент встречи.
  - Многие актрисы прошлых лет были звездами экрана, пока рядом был муж режиссер.
  - Зритель видит результат их совместной жизни на экране. Но до экрана существует целая жизнь. Игра, картина - лишь внешняя часть. Конечно, актрисе лучше, когда рядом с ней есть человек, который ее любит, понимает, восхищается ею, следит за всем, что с ней происходит.
  - И одновременно в чем-то ограничивает ее?
  - Да, ограничивает, конечно. Потом, может быть, она перестает быть интересна уже без него. И все равно это какое-то энергетическое взаимодействие. Вообще очень странная вещь - кино. Нечто каббалистическое, хотя, наверно, не грамотно так говорить. Кино - сложнейшая вещь по воздействию на человеческий организм. Это действительно синтетическое искусство, когда участвуют все анализаторы - глаза, уши. Сложная ассоциативная психика работает. Поэтому я считаю, что плохое кино, дурновкусие, чрезвычайно вредно, так же как плохая еда, вода, воздух.
  - Такие оценки, как плохо-хорошо, слишком размыты. Для вас это одно, для другого человека - другое.
  - Как раз в этом вопросе для меня все определено. В силу того, что у меня есть профессия врача. Потому что актерское образование... Это сложно, это, как диплом поэта, казуистика какая-то. Кино - искусство изобразительное. Настоящую живопись не спутать с мазней. У меня дочь занимается музыкой. Каждый день она 3-4 часа сидит за фортепьяно. Раньше я могла слушать музыку, звучащую изо всех щелей, теперь не могу, потому что несколько простеньких аккордов на Ямахе делают бессмыслицей ее каждодневный труд. Музыка - это работа, развитие. Так и кино.
  Кино изуродовано производством, массовостью, доступностью. Можно, проголодавшись, быстро запихнуть в себя бутерброд, но искусство приготовления пищи - это совсем другое, "Макдональдс" никакого отношения к кулинарии, к вкусной еде не имеет. В кинотеатр в идеале нужно ходить, как в консерваторию.
  Я думаю, что кино не развивалась как искусство, как и фотография, например. В самом начале был задан какой-то уровень. Потом это стали утилитарной использовать. Но уровень задан. И сейчас все лучшее - на том уровне, может, чуть выше. Ну, этот джентльменский набор, Тарковский там... Все стали любить Тарковского. Я не могу сказать, что... Но я помню фильм "Зеркало", мне было лет 16-17, когда я посмотрела. Он произвел на меня невообразимое впечатление, шок. Чем? Я не могу это объяснить.
  Есть два способа познания мира: наука и искусство. Наука берет живые вещи, расчленяет их и смотрит, из чего они сделаны. Искусство, наоборот, одушевляет неодушевленное. И здесь невозможен наукообразный подход: плохо-хорошо. Я это чувствую. Это не математика, и мой результат может не сходиться с заданным ответом.
  - Талант - это наказание или дар?
  -Талант - это уровень жизни в системе космоса. Уровень которой задан человеку. И человек может услышать посыл сверху или не услышать. Творческие люди, попавшие на картофельное поле, становятся невыносимыми. Именно от нереализованности. Талант - это как беременность. Нужно родить - и все. А если ходишь всю жизнь беременной и не можешь разродиться, представляю, что с тобой творится.
  - А каким деспотом бывает талант.
  - Конечно, особенно когда ты попал не в то время, не к тем людям, не в тот климат.
  - Вы не замечали, кого вы чаще притягиваете: носителей черной или белой энергии, добро или зло?
  - Мне кажется, худшие люди ко мне тянутся. Очень много психически больных. Я обращала внимание: в толпе именно ко мне подойдет и со мной станет говорить, просить что-нибудь.
  - А вы к кому тянетесь?
  - В последнее время ни к кому не тянет. Вот раньше мне нужно было, чтоб было интересно. Зло или добро - это интересно. Я не терплю общих мест. Раньше и огонь, и всякие хвостатые существа интересовали, но сейчас нет, работать много приходится. Когда голова была свободнее от практических дел, эти мысли меня занимали. Время от времени во мне происходят такие вспышки, когда все хочется бросить и понять, что все это как-то не так на самом деле,
  - Работа - это не бегство от чего-то более притягательного, необходимого?
  - Не знаю, может быть.
  - Кем вы себя ощущаете в настоящем времени?
  - Скорее сторонним наблюдателем. Я не чувствую, что присутствую в происходящем вокруг. Нет, конечно, присутствую, но с ощущением реинкарнации. Ну не то, что перевоплощения, просто у меня часто бывает чувство, что событие происходит не со мной. Я совершаю поступок, а потом искренне изумляюсь: мне кажется, я его не совершала. Я понимаю, что люди меня видят в конкретном месте, но я точно знаю, что я там не присутствовала. Возникают конфликты с близкими людьми. Они не понимают. А я не могу им все объяснить, потому что это будет носить характер безумия.
  И с кино очень часто. Я без кокетства, искренне изумляюсь, когда люди меня узнают или начинают говорить со мной о кино. Это настолько не имеет ко мне никакого отношения. Это так странно. Вообще все странно. Я никак не могу войти в свой контур. Меня как будто ветром разнесло в пространстве.
  Очень странная вещь - кино. Есть люди, которые абсолютно нормально относятся к тому, что они актеры, хотят быть актерами. Я никогда не хотела быть актрисой. Но кино - это наркотик. От этого невозможно уйти. Это очень высокого класса игра, как покер. Покеристы говорят, что не могут жить вне игры.
  - Игра может быть гораздо интереснее жизни?
  - А я вообще последнее время думаю, что кино - это и есть настоящая жизнь, все остальное - глупость, то, что до кино и после. Я отношусь к кино, как к искусству, как человек, который сидит в симфоническом оркестре, отсчитывает ногой такт, а потом три раза в конце бьет тарелками. Вот это я понимаю, это класс, служение. Я бы так не смогла. Поэтому я думаю, что все настоящее - в кино, в искусстве, в работе. А радости бытия - это все не жизнь, это в сторону могилы гребешь ногами. А в кино возникает ощущение невесомости.
  - У вас есть защитные установки?
  - У меня, к сожалению, защитные установки не выработаны мной, они даны мне от природы.
  - Почему "к сожалению"?
  - Потому что это мешает мне быть хорошей актрисой, до конца творческим человеком. Это во мне заложено природой и воспитано родителями. Степень самоконтроля мешает быть хорошей актрисой. Должна быть другая степень контроля. Ее нужно выключать в какие-то моменты.
  - Вам дочка часто задает вопросы, на которые вы не можете ответить?
  - Она очень разумный, взрослый человек в свои семь лет, при этом у нее хорошо с чувством юмора. Она задает мне вопросы, если я не могу ответить, она сама на них отвечает лучше, чем я могла бы даже предположить. То, что касается реальной жизни, пожалуй, самые трудные вопросы. Что касается космоса, третьего царства, микробов, бактерий - это просто. А вот то, что касается элементарных бытовых вещей, она меня очень часто ставит в тупик. Потому что я не знаю как... Я знаю, как я хотела бы, но знаю, что так она не проживет. Вообще в этом смысле у меня главный человек - бабушка. Я со своим характером дочку только запутала бы. А у бабушки такое табуированное сознание. Необходимая адаптация к средней нормальной жизни у нас от бабушки.
  - Вы на каком кино росли?
  - Я росла на очень хорошем кино, потому что мне повезло: рядом был Сережа. Я смотрела всю французскую Новую волну. У нас прекрасное советское кино, просто мы его не знаем.
  - Вам никогда не хотелось заложить душу дьяволу?
  - Нет, я очень реальный человек.
  Жизнь стала понятной, и это мне нравится. Прошло время благополучного придуривания. Люди стали делать что-то меру своей естественной необходимости.
  Внутренне я настолько свободна, что даже не могу это внешне показать. При субтильный форме я - Шварценеггер.
  Да, не свободна от денег, от бандитов. Моя несвободы в том, что я не могу собрать чемодан и уехать отсюда. Не могу, например, отучить себя морщить лоб.
  Я ценю в человеке естественность. Умение сохранять свой масштаб. Желание человека во всем участвовать, быть популярным - это ошеломительная американская горка вниз, происходит разрушение. Я наблюдаю и вижу, как доктор, что происходит с человеком.
  Я никогда никем не хотела быть, не было определенного желания, и уж совсем не думала быть актрисой. Советовали в медики, полезная профессия. Доктором я ощущаю себя более комфортно, чем актрисой. То ли потому, что я училась этому, что это профессия, что приходилось чего-то добиваться, доказывать, что этим занимаешься изо дня в день.
  Абсолютная вещь - рождения ребенка, когда ему положено, тогда он и рождается. Еще никто не объяснил, почему он рождается через 9 месяцев.
  Основная моя задача всю жизнь - не дай Бог сказать то, о чем я думаю. Остроумно и закрыто ответить, а фактически уйти от ответа - это высокий класс.

   - Светлана Борисовна, как вы открыли для себя Вивальди?
   - Есть связь времен. Поэтому, когда кто-то начинает рассказывать, что он что-то открыл, это некое преувеличение. Мы все откуда-то происходим. Мы все - воплощения того, что перед нами было. У меня ощущение, что я этого человека - Вивальди - очень хорошо видела, слышала. Я вообще мыслю образами. И вот у меня есть определенная картинка - вижу, как он идет в определенном месте, в определенном одеянии. В детстве, когда я только начала играть и услышала, что существует такой композитор, Вивальди стал для меня особой фигурой. Он не был у нас популярен. Эта закономерность: мы что-то забываем, а потом кто-то вытаскивает из памяти, и все как бы совершают открытие. И некто становится модным композитором. Так и Вивальди стал модным. По-моему, после песни Сергея Никитина "Под музыку Вивальди". Народ вспомнил его имя. С этим именем у меня ассоциировалось представление вообще о той эпохе.
   Когда появилось желание заняться оркестром, я представила образ именно женского оркестра. К счастью для меня это никому не пришло в голову раньше - повторять всегда неприятно.
   Я преподавала в центральной музыкальной школе при консерватории. И в классе у меня были одни мальчики. Так сложилось, хотя педагоги всегда стремятся получить мальчиков, - их учить надежнее. Девочки, знаете....
   - Выйдут замуж, родят...
   - Да-а. А тут само так сложилось, что одни мальчики. И даже тот детский ансамбль, который у меня был в стенах школы, тоже состоял из мальчиков. Получалось, что я никак не могла услышать, как же звучат только девочки, которые стоят на сцене - вот этот девичий звук. Тем более, что с именем Вивальди связаны приюты или консерватории, как их называли тогда - откуда мы и взяли это слово "консерватория", - где жили одни девочки. Их содержали на государственной основе. В Венеции, в церкви Сан Пиета Вивальди провел большую часть своей жизни. Все основные сочинения он создал там, и они звучали в исполнении женского коллектива. Поэтому я решила, что мой оркестр должен быть девичий
   - У скрипки ведь женский образ.
   - Вообще музыка - она. Тут очень много совпадений, которым я придаю, может, даже слишком большое значение. Для меня символы укладываются в совпадения, которые очень меня интригуют.
   - Вас интересует, как излучает музыка, музыкант, инструмент?
   - Да, конечно. Это настолько видимо. Я удивляюсь, как многие могут в этом сомневаться и говорить, что это просто мода времени. Сейчас люди действительно ударились в мистику. Но что касается музыки - это очевидно. Когда вы сидите в зале, вы же видите и чувствуете как бы ореол, который окружает музыканта, и ощущаете его поле. Терпеть не могу выражение "прийти отдохнуть на концерт". Вы напоены музыкой и уходите воодушевленным, наполненным силами - значит, в вас вошли токи. Поле музыканта вас приподняло и очистило.
   Говорят, что после интенсивного концерта, человек на сцене напоминает выброшенную на берег рыбу. Со мной происходит иное - чем дальше идет концерт, чем насыщеннее программа, тем легче мне становится - моя профессия меня не утомляет. Наоборот, все негативное - плохое самочувствие, черная полоса в жизни - исчезает, когда я беру инструмент. Он меня спасает - буквально соприкосновение с деревом скрипки.
   - Человек интуитивно выбирает себе инструмент?
   - Вы же знаете, выбирают родители.
   - И потом происходит срастание или, наоборот, отторжение навсегда?
   - Это как попадание снайпера. А в принципе есть уникумы. Основной мой ученик появился у меня с 4 лет - сын знаменитого пианиста Лазаря Бермана Павел Берман. Первый раз его привели в 3 года - я побоялась, поэтому начали мы в 4-5. Настолько для него скрипка - все, что он, например, не желал ложиться спать, так хотел заниматься. Его мама звонила мне и спрашивала: что делать? Я советовала: положи его вместе со скрипкой. А какой еще выход? Он сделал потрясающую карьеру, в школе на взрослых конкурсах получил две премии - Венявского и Паганини. Сейчас он на втором курсе консерватории, его уже хорошо знают в Америке. Вот это фанатизм.
   Но чаще для детей нет выбора - им указали инструмент, и они занимаются. Это тоже не всегда плохо. Вы же знаете, как отец Паганини запирал сына в комнате с белыми стенами, где бы его ничто не отвлекало, и заставлял играть.
   - А у вас как было?
   - Как-то я смутно ощущаю. Помню, что у родителей был знакомый, который покровительствовал одаренным детям и видя, как я прислушиваюсь ко всему, дал мне свою большую скрипку, которая была размером с меня. Я попыталась что-то на ней сыграть, и он сказал родителям: ее надо учить. Я не отличалась фанатизмом в детстве. С не меньшим удовольствием играла на рояле. В ЦМШ фортепиано обязательно для струнников.
   Со скрипкой у меня вообще довольно странные отношения. Был большой перерыв игры. Я только преподавала и не дотрагивалась до инструмента. А потом взяла в руки и обнаружила, что ничего никуда не потерялась: ни растяжка, ни гибкость пальцев, - я даже лучше себя почувствовала на сцене. Такая вот странная история. Хотя так не бывает - заставьте балерину, который долго не танцевала, не разминалась, сделать шпагат...
   - Создание оркестра было для вас шагом на ступеньку выше?
   - Это был другой шаг. Разумеется, выше. До этого я просто преподавала, хотя создала свою систему, которая принесла мне международную известность. Система себя оправдала - учащиеся школы, 14-16-летние получали премии на различных конкурсах. И я не могу пожаловаться на забвения. Но оркестр - это уже другое - карьера. Брожение ума происходило в 1988 году. В 1989-м - хождение по мукам создания. И в апреле 1989 мы стали оркестром Министерства культуры СССР. А в октябре 1990 даже отправились в Гамбург, на традиционный женский фестиваль искусств. Так началась наша карьера.
   - Вы фантастически быстро стали известным коллективом.
   - Может быть, сам Бог велел, чтобы случился тот огромный перерыв, когда я не дотрагивалась до инструмента, чтобы, создав систему обучения, я применила ее на себе, восстанавливаясь после перерыва, а потом - на оркестре. Я просто доказала, что возможен очень короткий путь не к совершенству, но к высокому профессионализму. Таким образом, мы действительно быстро завоевали успех, хотя завоевать - не значит остаться, надо каждый день завоевывать.
   - Как вы управляетесь с женским коллективом? Это наверняка тяжело?
   - Тяжело. В симфонические оркестры не берут женщин не только у нас, но и за рубежом, так как по разным причинам это сложно. Я, наверное, отчаянный человек. Но когда прыгнул в океан и оказался уже где-то в середине, берегов не видно, приходится плыть.
   - Дирижер по своей роли - диктатор?
   - Управлять движением, жизнью коллектива, безусловно, кто-то должен. В то же время у меня не совсем обычная роль дирижера. Это опять же от образа Вивальди и от той эпохи - дирижер стоял с инструментом лицом к публике. Со временем инструмент был положен, и дирижер повернулся спиной к залу. Я сохраняю образ барокко. Это сильно влияет на игру на сцене, а на репетиции - просто необходимый момент, потому что оркестрант дирижера в душе не всегда уважает.
   - Человек не любит насилия над собой и насильника?
   - Это естественно. Но когда ты владеешь инструментом, то можешь не просто словами указать, как надо играть, а сам показать. И в работе это объединяет.
   - Когда я увидела ваш оркестр впервые, мне пришла в голову ассоциация с монастырем: вы казались наставницей среди послушниц. И по костюмам, и по атмосфере. Мне стало интересно, как вы в жизни общаетесь с музыкантами. Вы вникаете в их внутренний мир, в их быт?
   - Обязательно. Есть люди, которые любят внешне показывать свою заботу. Очень уважаю таких людей. Это, наверное, один из моих недостатков - я часто многого не говорю, того, что человеку хочется слышать. Безусловно, я знаю о каждой, что с ней происходит. Но это не значит, что буду на оркестре демонстрировать свое внимание, это вообще не в моем характере. Но я должна интересоваться, кто как себя чувствует, какие проблемы, тем более в нашей чудовищной жизни, когда искусство поставлено на колени, загнано в угол. Я понимаю, что нельзя отдать все деньги на культуру, но наши политики и бизнесмены забывают простую вещь - за всей этой кутерьмой мы можем оказаться на ветке или опуститься на четвереньки.
   Я поглощена вещами, которые безумно мешают творчеству. Каждый день хожу в поисках денег, чтобы мало-мальски поддерживать хоть какой-то уровень. Мы с апреля не получаем зарплату. Рухнул Союз, рухнуло Министерство - и дотации закончились. Мы перешли в Россию - там дотация нулевая. Сейчас, казалось бы, у нас благоприятная ситуация - мы при правительстве Москвы, оркестр - юридическое лицо. Но свобода тоже с неудобствами. Дотаций нет - пока все только оформляется. Чтобы гоняться за спонсорами, это надо отдельную специальность иметь.
   Помимо оркестра в моих мозгах существует дом Вивальди. Это будет венец всего, что должно произойти в моей жизни. Проект привлек итальянскую сторону. Они удивились во-первых, что Вивальди-оркестр существует в России, а у них такого нет. Во-вторых, что мы мечтаем о доме Вивальди, которого у них тоже нет.
   - Это такая неподъемная глыба в наше время.
   - Я всегда берусь за что-то совершенно неподъемное. Но надо браться именно за невозможное. Я давно заметила, когда берешься за очень простое, оно не получается. А нереальная, казалось бы, вещь удается.
   - Ваша активность вызывает смутное ощущение, будто вы от чего-то убегаете, прячетесь.
   - Нет, я как раз не прячусь, совсем не прячусь. Мне просто все очень интересно. Есть люди - созерцатели, а мне хочется услышать или увидеть то, о чем я мечтаю.
   - Поскольку этого никто не делает, вам приходится делать самой?
   - Безусловно.
   - У вас бывают минуты, когда вам хочется освободиться от музыки, когда она вас угнетает?
   - Нет. Иногда бывают минуты полного отчаяния, когда я знаю, что мне нужно сделать то-то и то-то, но это опять же чисто экономические вопросы, которые меня доводят до состояния шока. А ведь все проходит - катаклизмы, партии, политические страсти. Культура же вечна. Мы забыли, что происходило в эпоху инквизиции, кто кого сжег, но в то время жил и творил Вивальди, и Жан-Жак Руссо, его друг, приезжал к нему и изумлялся потрясающий слаженностью женского оркестра, а сам Вивальди бегал, спасал своих учениц от инквизиции. То же самое получится с нами, запомнят, что существовал такой женский образ оркестра.
   - Вы тоже существуете в эпоху инквизиции?
   - Наверное.
   - Музыкальные произведения для исполнения вы отбирается по своему вкусу?
   - Бывает, что возникает желание включить в программу именно это произведение, кажется, если я его не сыграют, то просто умру. Там было с Сюитой в старинном стиле Грига и Серенадой для струнных Дворжака. Два сочинения предельной трудности. И эту мою безумную идею, что это надо сделать, мы осуществили за короткий срок. Вылезти в Большой зал - это надо быть помешанной. Причем буйно помешанной. Или неадекватно воспринимать действительность. Но это свершилось. Так было Чайковским.
   У меня тоже в оркестре был своего рода путч во время того, политического. Поднялись девы и отправились на заработки за границу, в общем разбрелись, правда, по-моему, ничего сверхъестественного не выходили. Я набрала состав заново с 1 декабря 1991 года. Так что мы существуем два с половиной года, но считайте, что с 1 декабря. И с этим составом я пустилась в новые сочинения. Чайковского мы разучили за две недели. Это ненормально, но для меня это воплощение музыки Петра Ильича, пожалуй, было наиболее ярким. Так бывает. Поэтому отбора нет, произведения как бы сами приходят.
   - Светлана Борисовна, вы умеете кричать на людей?
   - Не умею. Это моя ошибка, потому что нужно. Иногда. Знаете, можно ведь крикнуть и тихо
   - Можно и взглядом убить.
   - Взглядом - это у меня может получиться. Но я не могу злиться. Могу дико расстроится. Но опять же ненадолго. Не то что я порхаю и мне всегда весело, но не люблю уходить в депрессивное состояние, погружаться в печаль.
   - Вам снятся сны?
   - Обязательно. Я их иногда помню, иногда нет. Часто снятся цветные. Во мне всегда есть ощущение какой-то опасности.
   - У вас наверняка хорошо развита интуиция.
   - Да, она вообще для музыканта необходима. Это своего рода выход в космос. Интуиция - из области неопознанного сверхъестественного, как раз то, с чего мы начали разговор.
   - Еще мне кажется, что вы очень много думаете и этим себя утомляете.
   - Да, возможно, что утомляет не сам процесс, а именно мысли и проблемы, которые в этом процессе. Иногда они лишние, без них хочется обойтись.
   - Вы себя анализируете?
   - Я собой постоянно недовольна, что мне очень мешает. Я знаю, что это не нужно, то есть нужно, но не считаю это своей большой доблестью. Часто вижу себя со стороны и себе не нравлюсь. Не на сцене, там я слишком погружена в игру. Но не было случая, чтобы мне понравились мои фото или телесъемка, расстраиваюсь и думаю: какая я нахалка - думаю о себе лучше, чем есть на самом деле.
   - У вас на сцене даже спина актерствует и очень сильный импульс посылает в зал.
   - Я не знала. Это не специально.

  Владимир Хотиненко, будто церковной летописец, корпит на съемочной площадке, как в келье, пленяя всякую мелочь, которая в миг пленения становится историческим событием. Мы едем в его "СВ" по его "Дороге". Глядимся в "Зеркало для героя". Интеллигентно сжимаем в кармане "Макаров" и заявление в милицию о том, что несем пистолет сдавать как случайную уличную находку. Лишившись всего, усаживаемся на пепелище "Патриотической комедии" и, поминая любимый напиток, сами себе упрямо внушаем, что надо жить, что все равно будем. И пить, и любить, и молиться. Христу, Будее, "Мусульманину", Смирнову, Распутину, Хотиненко - соседу по месту обитания, который экранизирует нашу жизнь, наставляя на путь пусть не истинный, но искренний.

  - Владимир Иванович, вы мне представляетесь кинематографической величиной, в одиночестве стоящей на нейтральной полосе, между кино прошлым и настоящим. И кажется, что Вам ближе Рязанов и Михалков, а вас пристегивают к молодым специалистам. Не угнетает?
  - Нет. Картинку вы нарисовали более-менее убедительную, но, когда пошли в ход аргументы или такие уже конкретности-частности, здесь, мне кажется, картинка разрушилась, рассыпалась, вами же созданная. Потому что я, как бы это поточнее сказать, я просто человек широкий. Нельзя сказать, что мне по духу кто-то ближе, тот же Михалков. С ним мы просто знакомы очень долгое время, он меня привел в кино. Нас связывает с ним масса вещей, косвенно связанных в кино, включая дружеские. Но из молодых тоже есть много людей мне симпатичных. С другой стороны, мне чертовски жалко, что из того поколения нашего классического, роскошных 70-х, мало кто снимает кино. По разным, наверное, причинам, не берусь их определять, мне жалко, потому что это все-таки фундамент. Люди, снимавший такое кино, снимать плохо не могут, потому что они такое кино снимали, что в общем такое нельзя разрушить какими-то перестройками.
  Вот, например, Глеб Панфилов снимает. Мне очень интересен результат. Там плохо не будет. Слишком на прочной основе все замешано. Это что касается того поколения, глубоко мной уважаемого. А то, что касается нового... Ну, я больше сейчас вращаюсь, это не принудительно, с теми, кто с каждым годом все более и более условно будет называться новым поколениям. Еще пара-тройка лет, и все мы станем людьми среднего возраста, то есть я уже есть.
  - Вам сейчас сколько?
  - Мне 45 лет. Мой папа в этом возрасте казался мне человеком пожилым. Я тогда в архитектурный поступал. Мне было 18-19. Но дело не в этом. Мы о кино все-таки, да?
  - А картинка одиночки на нейтральной полосе. Это вам близко?
  - Это вы ее нарисовали, не я. Но она близка к истине. Я вообще не люблю ни слова "революция", ни вообще никаких революций, никогда не выступал и не мог ни под каким соусом, предлогом против чего-либо: дескать, это было плохо, давайте хорошее, новое, свежее! По причинам сугубо личным - таково мое устройство. С другой стороны, для меня не был проблемой переход постперестроечный. Опять же, я думаю, по причинам личным. Мне повезло, что я попал на границу между доперестройкой и перестройкой. Я довольно мягко ее перешел. Без страданий. Меня не успели сильно запрещать, равно как я не разгулялся на волне постперестроечной, просто продолжал снимать кино, которое предполагал снимать во все времена. Наверное, это и позволило занять какую-то свою нишу. Хотя она не всегда удобна в функциональном смысле. Но лично меня устраивает. Меня действительно часто пытаются к кому-нибудь пристегнуть, особенно к молодежи, при этом иронизируют, что, дескать, пожилой человек примазывается к молодым. Вообще возраст - это глубоко личное ощущение, но Бог с ним, собака лает - караван идет.
  - Ваше объединение с молодыми странно и потому, что ваши фильмы - душевные, эмоциональные, а кино большинства молодых - рассудочное, отстраненное, холодное, будто эксперименты над насекомыми проводят.
  - Ну, подождите, я не люблю обобщений. Когда мы говорим вообще о народе, то тоже страшная и мрачная картина получается. Мне интересно, что снял Гарик Сукачев, например, интересен Леша Балабанов. Трудно даже его короткометражку "Трофим" назвать рассудочной, с такой пронзительностью она снята. Тут другая беда. Мы отвыкли уважать собственное кино под напором всего: прессы, пустых залов. Кино превратилось в моду. Тогда как прежде у нас были традиции. Может быть, моя речь напоминает уже ворчание стареющего героя, но это в данном случае правда. Кино превратилось в прохождение по языку. Посмотрели Дэвида Линча - и давай снимать кино. Тарантино? Давай как Тарантино. Посмотрел какого-нибудь Люка Бессона - давай снимать кино.
  Я, к счастью, не подвержен моде даже в одежде. 30 лет ношу джинсы, модно, не модно, это моя любимая форма. А может быть, и не стоит драматизировать. Пройдет, как всякая мода. Меня ничего не пугает из происходящего, потому что это все равно находится в русле жизни нашей многострадальной родины. В конце концов мне совершенно все равно, если все бегут в одну сторону, что ж, ну и дуйте, а я займусь свободным направлением, тут, куда ни посмотри, такое раздолье, столько не вспаханного.
  - То есть это даже удачный фон для вашей индивидуальности?
  - Ну на здоровье, можно назвать и так, хотя, я говорю, еще есть все-таки у нас люди, для которых это тоже фоном может быть, в этом смысле я не одинок. Эти причины, как мне кажется, достаточно объективны.
  - В ваших фильмах, как мне кажется, встречается фирменный штамп - моменты фельетонной назидательности, обличительный сатиры. В "Макарове" это пистолет в разрезе, когда герой, как пуля, скользит по стволу и вылетает. В "Мусульманине" - эпизод с долларами, плавающими в пруду и вводящими в искушение местных жителей. Это похоже на иллюстрации из журнала "Крокодил". Морализаторство в духе стенгазеты советских времен.
  - С другой стороны, это ведь может быть кадром из кошмарного сна.
  - Может быть, но мне видится "Крокодил".
  - Вы знаете, я сейчас подумал: пусть "Крокодил", может быть. Ведь журнал "Крокодил" при определенной интерпретации можно превратить в фильм ужасов. Но у меня к перечисленным вами эпизодам не такое отношение. У меня на самом деле к этому трагическое отношение. Я убежден, что нельзя свои страдания, свои умозаключения выплескивать на экран. Это вообще сугубо интимное. Для этого существуют умные книги. Я же просто иду по эмоциям. Не по конкретным выводам. Мне нужно произвести определенное эмоциональное впечатление. Видите, у вас родилась ассоциация с карикатурой. Я к этому отношусь как к иронической, но страшной картине. В жизни было бы еще хуже, если говорить о сцене вылавливания долларов в пруду. Карикатура ведь наоборот утрирует, а в жизни было бы с кровью, с мордобоем.
  А фильм "Макаров" я не мог представить, пока не придумал эту картинку - пистолет в разрезе. Я не мог поймать его звучание, пока не услышалась музыка Шуберта. Восьмая неоконченная симфония. Американцы с их компьютерной графикой, наверное, сняли бы это технически совершеннее, и оно производило бы менее карикатурное впечатление. Но для меня это несущественно - техническое несовершенство. Потому что это в чистом виде идея.
  - Актуальность темы вас вдохновляет?
  - Смотря что называть актуальностью темы. Я уже неоднократно говорил, что с моими картинами связана странная актуальность. У нас актуальность не после свершившегося события, вообще предпочитаешь свершившееся событие, а естественно не собираешься ничего предсказывать, это какая-то реальность, с которой мы вступаем во взаимоотношения. Мы сняли "Рой" - развалился Союз. "Патриотическая комедия" - это путч, который просто во время съемок случился. Фильм "Макаров" - расстрел Белого дома, "Мусульманин" - Чечня. Причем все это во время съемок, очень пугающие совпадение. Я себе доверяю, своим интересам доверяю, на этом все строится. Если мне что-то жутко интересно, я начинаю думать, как это сделать интересно для всех. Но я просто стараюсь снимать современные картины с современным звучанием.
  - А не согревает ли уже мысль, которая могла возникнуть на базе теории совпадений, что, взявшись за любой сюжет, вы снова окажетесь пугающе актуальным?
  - Надо метлой гнать такую мысль. Но, естественно, ни в коем случае не делать наоборот, это столь же порочно и глупо сказать: а теперь я сделаю так, чтоб вообще никому не было интересно. Я как-то нашел удачное сравнение и более удачного до сих пор не придумал: я чувствую себя собакой, которая вышла на охоту, а дичь может быть зайцем, куропаткой, лисой. То есть дальше идет разнообразие дичи, но не сути того, чем я занимаюсь. Я вышел на охоту и иду по какой-то интуиции запаха, то есть там есть рациональный момент, но в основном это все по верхнему плану. Можно это называть и предчувствием. Я человек мистический, но гипертрофировать это мешает моя религиозность, и в рамках религиозности мистика служит мне нормальное службу. Даже для материалистов и атеистов предчувствия - это что-то существенное, да? Мы уже всерьез говорим о флюидах, о чем угодно.
  В моих фильмах всегда есть фантастические моменты, потому что, вообще-то говоря, это есть. В литературе это кушается всегда удобнее, органичнее как-то, потому что конкретнее представляем образ. С кино это хуже, но все равно это может быть, это где-то рядом существующий еще один слой. И понимание нашей жизни, собственно самой жизни, ее устройства. Вот эта примета для меня важна - фантазийная заморочка. Это для меня камертон. Очень часто эти заморочки не нравятся критикам, в основном они очень строго к этому относятся, но для меня это чрезвычайно важно. Я не снимаю бытовых драм, просто не умеют это делать. Мне нужно соприкосновение с волшебством.
  - Ощущение от "Патриотической комедии" - мрачная карнавальность, и заключительный монолог героя, который воспринимается еще пронзительнее на фоне всего того, что творилось до этого.
  - "Патриотическая" - она, наверное, наиболее ироничная из всех картин, тем, мне кажется, пронзительнее финал. Это абсолютно современно. Вот видите, хотя прошло шесть лет.
  - Ваш герой, он кто? Сергей Маковецкий?
  - Или? Нет, не думаю. Он всегда складывается из моего сугубо личного, на что я могу конкретно опереться в ощущениях, из каких-то даже физиогномистических привязанностей, то есть стилистических даже, точнее сказать. Стилистических привязанностей. Очень часто я не беру актера, хотя знаю, что он очень хороший актер, но он не вписывается в стилистику. Он разрушает общее. Я архитектурный институт закончил. И вот в каком бы стиле я рисовал, вот такой стиль устраиваю в кинематографической среде.
  - Бывает ли так, что вы не берете актера, потому что боитесь не справится с ним?
  - Такого не может быть. Можно не сойтись с актером, и тогда мы расстанемся, и все, но лучше все это узнавать на предварительной стадии. Основополагающим для меня является стиль. Это может быть в голосе, в лице, в пластике. Брессон по телефону пробы устраивал, вот для него что было важно, его не интересовало лицо. Это его стилистическая особенность. Меня интересует все.
  - Владимир Иванович, вам не кажется, что творческого человека ведет более агрессивное начало, нежели Господь Бог?
  - Я всегда знал и всегда помнил, что это занятие от лукавого, потому что режиссер, подобно Богу, создает мир, взаимоотношения. Профессия в основе своей греховна, но.... Наверное, проще всего сказать: я не буду этим заниматься, чтоб не запачкаться. Только есть ведь в конце концов профессия ассенизатора, это вообще... К своим сорока пяти годам я понял, что вот это, собственно, мой образ жизни. Наверное, за грех придется ответить, но я уповаю на то, что я об этом всегда помню.
  - Вы упомянули профессию ассенизатора. Это близко?
  - Это я о грязи. Кого как ведет в кино, такое кино и получается с разного рода плюсами и минусами. Хотя я к себе отношусь всерьез, но все же я достаточно ироничен к тому, чем занимаюсь. Не надо этому придавать слишком большого значения, потому что на самом деле самые важные вещи лежат вне занятия кинематографом. Это для меня жизнь: воздух, дом... просто жизнь, но не смысл жизни.
  - А в чем же смысл вашей жизни?
  - Это не тема для вашего журнала.
  - Вы считаете себя талантливым человеком?
  - Безусловно. Вопроса даже нет. Я очень талантливый человек.
  - И вы всегда четко понимаете, насколько добросовестно вы сработали?
  - Не настолько четко, но, в общем, я понимаю. Знаю цену себе. А потом, я не завистливый, я очень восторженно отношусь к чужим талантам, что позволяет мне быть свободным внутри своих способностей. У меня шор нет.
  - Оценка "Мусульманина" как антирусского фильма вас не обижает?
  - Нет, она приводит меня в недоумение. Потом, она не настолько широко распространена. Она скорее существует как некий коэффициент. Я ведь много с картиной ездил, на публике много показывали, при большом скоплении людей. И вот такая точка зрения, что картина антирусская, есть всегда, но в очень узкой прослойке. Я могу понять, что пугает само звучание "мусульманин", потому что ислам в силу определенной активности вызывает у людей трепет. Думаю, в этом все дело. Впрочем, такая точка зрения не очень широко распространена. Это скорее аромат картины, а не основная к ней претензия. Хотя на "Нике", когда он номинировался, так прямо и сказали: "Фильм с названием "Мусульманин" - лучший фильм? Ну извините...."
  - Говорят, вы сейчас заняты экранизацией книги Юрия Лужкова.
  - Пусть это слухом и остается. Пока это не предмет для разговора. Вообще у меня сейчас проектов подозрительно много. Я полтора года ничего не снимал, вот и накопилось. Для фильма "Черное море" пока только выбрали натуру. Это мелодрама, хотя там много смешных вещей. Есть роскошный материал у Валеры Залотухи. Я нахожусь в положении рыбака, который вышел на рыбалку не с одной удочкой, а с пятью, например, вот эти удочки у меня все заброшены. И на театре я хочу поставить. Даже знаю что. Есть пьеса Сергея Колтакова, современный материал. Будем делать антрепризу.
  - Почему театр потянул?
  - Это как минимум полезно для меня. Театр - это актеры. И магия, возникающая в результате взаимоотношения людей. Это требует невероятной тщательности, по моему глубочайшему убеждению. Я хочу этим позаниматься. Хочу устроить для себя своеобразный тренинг.
  - Провала не боитесь?
  - Ничего, я выдержу. Это может случиться со всяким. Успех и провал - это такое сочетание, не обязательно таится в самом предмете. Иногда это вопрос скандальности, накачки, накрутки. Я достаточно хорошо знаю подобные механизмы, чтобы драматично относиться к успеху или провалу.
  - Отчего зависит ваш выбор среди пяти удочек?
  - От денег. На какой проект нахожу, к тому и приступаю.
  - Была опубликована информация, что на фильм "Черное море" вам дали полмиллиона долларов, и вы уехали в Ялту снимать.
  - Кто бы мне дал эти полмиллиона! Я бы приступил. Лето на дворе, я бы к осени... Это осенняя картина.
  - Странно, вы - талантливый, успешный режиссер, и в вас не вкладывают деньги?
  - Желающих отдавать деньги вообще практически нет. Были в какой-то период, но я тогда обходился, сейчас такие люди исчезли, но они появятся, если начнет работать закон о кино. Сидит комиссия, жюри, которое сейчас такое многослойное, наверное, это правильно. Отсеивает какие-то проекты. Там сидят живые люди. Они читают, смотрят: так, Хотиненко, он же недавно, вообще успешный и достанет сам. Я вот еще подожду чуть-чуть, а потом просто выступлю с заявлением. С другой стороны, я вижу еще пару-тройку людей, которые тоже ничего не снимают. Мне грех жаловаться, что мне что-то дают, не дают. Это было бы несправедливо. Одно время я вообще не очень хотел снимать. Была интересная преподавательская работа: у меня мастерская во ВГИКе. Семь месяцев преподавал в школе мастерства Юрия Грымова. Это такое живое занятие для самого себя. Я надеюсь, что это принесло и им пользу, а что мне принесло, так это безусловно. И вот сейчас у меня появилась жажда, несколько месяцев назад опять зачесались ладони, захотелось снимать, а снимать нужно только с таким зудом.
  - А чем вы питаете мозг?
  - В основном это музыка. Одна музыкальная фраза может родить идею. Я вообще не сторонник основываться на литературных произведениях, особенно на выдающихся. Я считаю это магистральной ошибкой, потому что оно - состоявшееся. Это все равно, если бы я взял какую-нибудь скульптуру Микеланджело Буонаротти, причем подлинник, и стал бы по своему усмотрению переделывать. Но это образно говоря, а так это абсолютно закрытая форма. Чем гениальнее произведение, тем оно более закрыто для внедрения в себя, для трактовок, трансформации. А музыка... Там есть только импульс, там есть чувство.
  - А в театре не классику ли собираетесь ставить?
  - Нет, не классику, но пьесы и пишутся для того, чтобы их ставили. Там другой случай. Я уже лет пять в театре хотел что-нибудь сделать, но не было материала. Сейчас появился, и деньги есть, и актеры, и эскизы декораций уже делаем, так что если с кино положение будет таким же, то уйду в театр. И преподавать. Я же сказал, что это для меня образ жизни, а не смысл.
  - Вы всегда имеете в запасе нишу?
  - Это не ниши. Это просто открытия какие-то. Во мне живет дух здорового авантюризма. Таков уровень моих амбиций. Когда начинал снимать кино, я смутно представлял про каннский или еще какой-то фестиваль. Хотелось просто делать кино, хорошее кино. Лучше всех. К сожалению, жизнь устроилась так, что понадобились всякие призы, иначе кто ты? Без призов ты почти не человек. Нужна либо народная любовь, либо призы. Как-то эта пора сейчас прошла: ну каннский еще будет, ну будет, не будет... Вот уровень такого рода амбиций исчез. И я вернулся к тем нормальным амбициям, которые меня привели в кино.
  - Юрий Грымов утверждает, что у современного человека клиповое сознание, он не читает серьезных книг, не смотрит длинных умных фильмов, и выход для режиссеров в том, чтобы снимать умные фильма с элементами попсы. Тогда кино вернет себе былую прибыльность.
  - Рецептов, наверное, много. Есть очень хорошая рок-н-рольная певица Настя Полева, и она однажды в интервью замечательно сказала, что вот Моцарт - это попса симфоническая. И в этом тоже есть доля правды. Очень многие, наверное, ценители классической музыки так к Моцарту и относятся. Популярность его была условная в свое время. Практически смерть его... И вот все - его уже никуда не денешь. Поэтому я тоже думаю про относительно клиповое, не клиповое сознание. Бороться с этим, мне кажется, бессмысленно. Есть просто объективный процесс. Я точно знаю, что клиповое сознание долго не может держаться - человека надо либо в психушку определять с этим клиповым сознанием, либо пройдет время, и он стабилизируется, и это его сознание перейдет в нормальное, просто с другой динамикой формопередачи каких-то идей. Я думаю, это все как раз проходяще. Тут другой вопрос, я думаю, на это уже проблема государственная. Это общая тотальная необразованность. А это никогда не было хорошо. Клиповое - не клиповое. Необразованность тотальная - вот беда. То есть сейчас человек, который был лютым троечником в мое время, сейчас просто эрудит, чрезвычайно культурный, грамотный по сравнению с тем, что творится. Но эта проблема вне сферы кинематографа.
  - Но ведь вы для этих людей кино снимаете?
  - Нужно находить какой-то язык. Я не собираюсь отказываться от своих идеалов. Навязывать тоже не собираюсь.
  - Какое кино для души смотрите?
  - Всякое, например, картина лучше который с прошлого года я не видел, - это "Семь". Смотрел несколько раз, несмотря на ее мрачность. В ней потрясающая температура передачи чувств. А вот модный фильм "Автокатастрофа" считаю совершенно бессмысленным кинопроизведением. Могу для души смотреть "Твин Пикс" много раз, потому что там тонкие вещи.
  - А из наших лент?
  - Из наших - редко. Могу бесконечно смотреть "Андрея Рублева".
  - Свои фильмы не смотрите?
  - Только по какому-то случаю. Какой-то у меня давеча был импульс - я посмотрел картину "Рой". А так нет, зачем? Надо, чтобы прошло время, чтобы картины забылась, стала чужой.
  - Какую последнюю книгу прочитали?
  - "Остров Крым" Аксенова. В свое время я ее не читал. Ерофеева понемножку читаю, "Москва. Петушки". Сейчас просто нет времени. У меня есть писатель, которого я читаю регулярно и хочу собрать всего его. Писатель, который, появившись, вызвал бурю восторга, читался взахлеб. Это Стивен Кинг. Наша интеллигенция сейчас оправдывается, что, когда он только появился у нас, его было чуть-чуть, поэтому было интересно. "Мертвая зона" печаталась в журнале, ее ждали все от мала до велика. А он какой был тогда, такой и остался. Пишет хуже, лучше, потому что плодовит крайне. Но сейчас популярна другая крайность: Стивен Кинг - это неприлично. А я считаю, что прилично. Читаю всего и думаю, что очень немногие наши писатели могут написать такую книгу, как "Долорес Клейнборн", к примеру, мало кто сможет написать такой монолог женщины. У него есть какие-то комиксы, но это другой вопрос. Он живет в Америке, хочет зарабатывать деньги и умеет это делать. Поэтому на здоровье. С другой стороны, я знаю, что он умеет писать. Он настоящий писатель, он практически весь снят. Правда, крайне неудачно. Кинг - это, конечно, находка, но его плохо снимают.
  - Вам не хочется попробовать?
  - Меня просто история не интересует. У меня все истории конкретно связаны с жизнью моего народа, потому что в этом я все-таки понимаю. А как только в моем фильме зазвучит "Смит, Джон", - для меня пространство разрушится. Я в этом ничего не понимаю. Я это могу смотреть, но для меня это превратится в полную бессмыслицу. Тут надо либо совсем отстраниться, где-то в Африке снимать, но Кинг же слишком конкретен для этого. Для меня это настолько другой мир, я не думал про это. Это даже другое измерение.

  - Любимое чтение сейчас - это оперные либретто. Маленькая поправочка к тому, что я в прошлый раз сказал. Не "Остров Крым" Аксенова. Есть книжка вот такая толстенная - 100 оперных либретто. Слушаю музыку и читаю либретто.
  - Это во что-нибудь может вылиться?
  - Может, выльется. Мечтаю поставить "Волшебную флейту" Моцарта, уже лет десять она меня мучает. Непреодолимо меня тянет. Не могу пока найти форму, чтобы выйти с конкретным предложением. Мне кажется, это высочайшая загадка. Во-первых, Моцарт умер во время исполнения "Волшебной флейты". Во-вторых, вокруг этой оперы масса легенд, включая то, что она масонская, закодированная. И чрезвычайно мало удачных постановок. Например, есть у Бергмана фильм "Волшебная флейта", но он все упростил, сделал, как Моцарт, он ведь ставил в каких-то провинциальных театрах, было у него такое дуракаваляние. И Бергман эту версию сделал. Я думаю, исходя из того, что это за музыка, что все постановки находятся в чудовищном противоречии с музыкой.
  - В какой атмосфере на съемочной площадке вам комфортнее самовыражаться?
  - Скажу банальность, но она довольно-таки редко присутствует на площадке. Мне нужно абсолютное единение. Взаимная любовь. Если я вдруг наору на площадке, считай день пропал, а для многих это метод - накручивание, накачка, идей нет, значит нужно покричать. Для меня это конец, мне нужно, чтобы мы друг друга чувствовали каждую секунду, тогда получается. То есть мир и покой на площадке. Семейная должна быть атмосфера.
  - Вы и актеров выбираете соответственно таких, очень теплых?
  - Да, по этому же принципу. Я иногда не беру очень хороших актеров, даже не рассматриваю их, потому что чувствую, что у нас просто разные жизни, разные флюиды распространяем. Для меня самый существенный момент - актерские пробы, когда устанавливаем, из одного ли мы караса. Как у Курта Воннегута в "Колыбели для кошки".
  - Вообще режиссер, по сути своей монстр, а у вас образ рубахи-парня, проповедника-балагура. Так удобнее? Хитроумнее?
  - Хитрость - это очень скользкая категория. Есть народная хитрость, ее называют лукавинкой, хитринкой. Вообще-то это удобно. Трудно, но удобно. Вот видите, с чего мы начали - вы сказали, что в редакции такого меня не знают, какой получился в первом интервью. На самом деле я всякий, естественно. Бываю сумасшедший в ярости. Но вообще предпочитаю такой принцип: жить нужно в радость, а страдать в одиночестве.
  - И что же вас может довести до ярости?
  - Бывают у меня всплески. Я все-таки энергичный человек, поэтому иногда выплескиваю себя. Масса вещей, иногда мелочь, и больше всего мелочь. К серьезным вещам я отношусь серьезно, а мелочи иногда меня выбивают ужасно.
  - Вы с кем-нибудь поссорились в пух и прах?
  - Было такое. Естественно, перечислять не буду. Но это самое поганое. Ненавижу ссориться, какие-то неприятные вещи говорить, отказывать. Для меня пробы мучительны, особенно когда по старинке все проводилось. Сейчас я иначе к этому подхожу. Нашел способ. Когда я видел на пробах, что человек не подходит, я не мог ему прямо об этом сказать, трусил, обычно подставлял ассистентов, они оповещали. Есть в пробах что-то унизительное.
  - Ваши фильмы все сняты за пределами Москвы?
  - Только "Дорогу" мы в Москве сняли. А так - да. "Макаров" и "Патриотическая" - в Екатеринбурге. Остальные - на природе.
  - Там уютнее?
  - Конечно, это замечательно. Совсем другое ощущение. И потом в городе снимать сложно.
  - У вас, наверное, склонность к тихой деревенской жизни?
  - Во мне наблюдается раздвоенность, я бы так сказал. С одной стороны, стремление к чертовой матери уехать жить в деревне. Но пока я твердо знаю, что этого сделать не смогу. Через неделю мне захочется, чтобы вот и то, и это и вертелось, и двигалось. На самом деле я люблю Москву. Когда все вертится, крутится. Хотя в идеале стремлюсь к природной тишине и покою. Но пока не хватает ни денег, ни мудрости. Многого не хватает, чтобы жить в деревне.
  - Вы действительно купили избу, когда снимали "Мусульманина"?
  - Да, замечательную, она еще дореволюционная. Нашел старую грамоту, выданную хозяину этого дома об окончании церковно-приходской школы. Сейчас, когда делают дома, смолу из бревен выпускают, а тогда не выпускали, поэтому бревно со временем становится, как янтарь, с янтарным звуком, если постучать. Вот такая вот изба хорошая, покосившаяся. Поправить бы ее, наладить и жить. Там же речка рядом.
  - Вы рыбак?
  - Да я так рыбак... Там забавно, кстати, рыбачат. В том месте, где мы снимали, рыбалка представляет забавное зрелище. Речка узкая, течение сильное, плавать можно только так: подняться вверх по течению, лечь, и тебя понесет. Рыба же идет против течения. Поэтому двое идут с бреднем, перекрывают речушку, а еще двое с длинными палками, на концах которых прибиты консервные банки, двигаются по течению и молотят палками по воде. Это называется бучить. И тогда рыба поворачивает обратно, и заходит в сети. Это грандиозно. С криком, воплями, падениями, вода холодная, все в одежде. Ор стоит над рекой. Такой тяжелый физический труд.
  - Это похоже на охоту, загон зверя.
  - Да, загон такой, но это грандиозно! С удочкой сидеть не могу. А вот такая живая рыбалка нравится. На ней выматываешься, проходишь несколько километров по этой реке, она мелкая. И так ты чешешь, чешешь до ее чуть ли не истоков. Устаешь зверски. Потом удовлетворение. Вечер, солнышко, идешь с уловом. На уху, как правило, набирали. Вообще деревня уникальная. Там такие похороны. Я бы хотел, чтобы меня так похоронили. Человек умер. Идет процессия. Батюшка впереди. Все повязывают на руку платки. Закупаются чистый платки. Деревня довольно большая, глухая, тупиковая, не проезжая, поэтому тихо. Все мужчины повязывают платки, новые носовые, возле каждой избы стоят табуретки или скамьи, покрытые полотенцами, которые держат для этого случая. И вот эта процессия идет по улице через всю деревню, гроб несут на руках, перед каждым домом его ставят, батюшка читает молитву, из дома выходят, поминают всех умерших в этом доме. И вот так неспешно, от дома к дому никаких машин, никакой музыки, старушки поют псалмы. Потрясающее зрелище. Причем деревня крепко пьющая. То, что у нас в картине показано - это детский лепет по сравнению с тем, как пьют. Но чтобы во время похорон кто-то выпил раньше времени! Измордуют. И на поминках все трезвые. В этом такая торжественность. Вообще у деревни темная репутация. По истории там всегда жили колдуны. Местных жителей боялись. Ссориться или драться с ними не смели. И до сих пор. Кстати, в том месте, где у нас в фильме свинья вылетает из озера, и мостки, с которых падает начальник с дипломатом, набитым долларами, - буквально в позапрошлом году жители видели летающую тарелку. Молодежь на мотоциклах, ехавшая с танцулек, женщина, которую поколотил муж, и она в чулане ночевала, и еще множество людей видели. Ярко выраженную тарелку с сиянием. Все по правилам, как это описывают.
  - А сейчас там ведьмовским духом пахнет?
  - Трудно сказать. Мы так любим эту деревню, там благодать. Скорее ты приезжаешь и через три дня про Москву забыл. Все уходит. Все шлаки выходят. Я имею в виду психологические. Потому что там красота кругом. Пить там пьют, но и красоту понимают. Живут сложно, но очень хорошо понимают, что живут в восхитительном месте.
  - Вы в избе-то своей живете?
  - К сожалению, редко. Но там что хорошо, там время года для меня не имеет никакого значения. Все равно: дождь идет, печечку затопил, окошечко открыл, водочки выпил, там постоянно какие-то дела...
  - А как набрели на эту деревню?
  - Залотуху кто-то вывел, а он меня привез. Сейчас он построил там хороший дом, а купил совсем кривенькую избу. Жена его как увидела, сказала: единственная, которая в ужасе шарахнулась от дороги! На что Залотуха, обидевшись, ответил: это она на звездочки засмотрелась.
  - Вас увлекает процесс выбора натуры?
  - Да, это мое архитектурное прошлое во мне говорит. Для "Макарова" мы специальные дома отбирали, конструктивистские. Это очень важно для атмосферы - точная натура. Как костюм для человека. Я люблю ездить по стране, много километров намотал. Сажусь в машину и еду, смотрю, интересно все.
  - Вы бороду и усы давно носите? У вас такой славянофильский вид.
  - Давно. С архитектурного. Я тогда слова такого не знал - славянофил. Завел бороду и усы, чтобы решить проблему с бритьем. Кожа раздражалась, тогда ведь еще не было "Жилетт". Кроме того, учился я в хиппушные времена. Поэтому у меня и волосы были длинные, и джинсы рваные. Все как положено. Сейчас не представляю себя бритым, страшная, наверное, картинка.
  - А как вы встретились с Никитой Михалковым?
  - После архитектурного я пошел в армию, чтобы подумать, как жить дальше, поскольку решил расстаться с архитектурой. Тогда надо было отрабатывать три года. Я объехал мастерские известных архитекторов и понял, что у каждого свой маленький огородик, психология садово-огородного участка, а я человек масштабный. Тогда только появился Центр Помпиду в Париже - я мыслил такими категориями. И ушел в армию. Родители были в шоке, военком чуть в обморок не упал, потому что мне предлагали аспирантуру, все что угодно, так как я с отличием окончил, а я добровольно пришел в армию. Служил во внутренних войсках, конвоировал зэков в вагонах. Стрелять не приходилось. Сложилось меня вольготно. Поскольку я архитектор, то рисовал дембельские альбомы, портреты. У многих чеченцев есть мои альбомы. У нас в основном чеченцы служили, ингуши и хохлы. И за примерную службу мне дали отпуск.
  В это время Никита приехал на встречу со зрителями. Он закончил снимать "Неоконченную пьесу для механического пианино". И мой товарищ Саша Кротов силой затащил меня на эту интеллигентскую вечеринку, на творческую встречу. Я дико сопротивлялся. Потрясающе, как человек сопротивляется судьбе! Сейчас аж волосы шевелятся от ужаса, что я мог бы тогда уйти. Но это судьба называется. Я все-таки пошел, и мы с Никитой разговорились, и говорили долго ни с того, ни с сего, видимо, совпали по-человечески, оказались людьми одного караса. Я ему про армию рассказывал, сказал, что пишу рассказы. Замполит давал мне ключ от "красного уголка". Я ночами писал. Кстати, в армии я очень смешно получал увольнительные: я приносил журналы. Меня отпускали, и я должен был принести "Панораму", "Плейбой". У меня были друзья хоккеисты, они привозили, до и весь город собирал мне журналы. И я гулял. На самом деле я сразу пачку притащил, и она у меня на зоне лежала, а выдавал по одному. Нет увольнительной - нет журнала. Хороший был год службы. Вспоминаю с удовольствием.
  Мы с Никитой недавно на эту тему разговаривали, он плохо помнит, как мы встретились, в общем, солдатик какой-то, я форме был, то есть у него не сохранилось, а я как раз очень хорошо все помню, он мне тогда сказал: заканчивай службу да приезжай. Это был 77 год. Ровно 20 лет назад.
  И я приехал на Мосфильм, предварительно созвонившись с Никитой, он заказал мне пропуск. Вокруг такие люди ходят! Такая аура, все так волнительно. Встретились, он белый такой был, снимался в "Сибириаде" и красил волосы в белый цвет, я его даже не узнал сначала. Поговорили, я ему свои работы показал, рассказы, он мне навтыкал, но, в общем, посоветовал устроиться ассистентом на Свердловскую киностудию, чтоб на Мосфильме не толкаться локтями, что я и сделал. У меня художником есть четыре фильма.
  И вообще я там нашел группу свою. Но самое главное не это, а то, что я на сегодняшний день убежден, что, если б не Михалков, я мог не прийти в кино - 99 процентов из 100. С моей тогдашней кашей в голове, путаным импульсивно-художественным мышлением. А он вот что-то такое почувствовал, какое-то родство. Потом я у него ассистентом работал на "Обломове", стажером был и даже снялся в маленьком эпизодике в "Родне", мотоциклистом был. Таким образом он стал моим крестным отцом в кино. И мое чувство к нему простирается настолько, что нас поссорить невозможно, во всяком случае меня с ним. Это слишком важно для меня, то, что произошло 20 лет назад. Сейчас иногда меня оторопь берет, что что-то могло сложиться иначе. От судьбы, конечно, не уйдешь, но, в общем...
  - Когда в Москву переехали, где жили?
  - Снимал много. В коммуналках жил. Самое ощутимое воспоминание - от клопов. Помню в одной квартире зимой в крещенские морозы в комнате полно мух. Каждый день прыгал с газетой, не успевал гонять. Потом об этом рассказ написал. Все пригождается.
  - А себя в своих фильмах вы снимаете?
  - Я когда-то снимался, когда были живы родители. Я это называл: сняться для мамы и папы. Снимался практически в каждой картине, а сейчас нет. Потому что я зажимаюсь перед камерой. Более того, есть фильмы, где у меня главная роль. В картине "Казачья застава" я каппелевского офицера играл. Красивая такая роль, большая, актеры мечтают... А в фильме "За кем замужем певица" у меня вообще заглавная роль. Я с Наташей Егоровой играл. Специально это делал, чтобы побывать в актерской шкуре, в этих паузах, в ожиданиях, мне любопытно. Но я слишком чувствую камеру, люди не замечают, но я знаю, чего мне это стоит.
  - Вы с актерами тщательно обговариваете роль?
  - Сильно долго я не люблю разговаривать с актерами. Мы долго разговариваем, когда придумываем. Сидим вместе, придумываем, но это не разговоры вокруг роли. Когда начинается много разговоров, для меня это могила, потому что актер прежде всего не интеллектуальное существование, они чувственные. А разговоры как раз притупляют, убивают чувственное начало, интуитивное. Но иногда мы долго придумываем сцену. Помню, как мучились с постельной сценой в "Мусульманине", эпизод соблазнения. Сидели у меня в избе два-три вечера, не могли приступить к съемкам. И вдруг я увидел огурец, взял его и говорю: все, все, все, придумал. Потом мы это вырезали из картины показалось, что перебор, а тогда я лег, накрылся простыней, окружающие не видели, что я взял огурец. Я его под простыней поставил торчком, все просто легли от хохота. А что на съемках было! Мы никому не рассказали. Что творилось на площадке! Женька Миронов лежит, героиня по нему ползает, и вдруг... Он поднимает здоровенный огурец под простыней. У нас это снято на видео. Оператор чуть с ума не сошел. А героиня сразу нашла нужную интонацию. Огурец натолкнул, выбил из рутинного представления.
  - Вы чистую комедию не хотите снять?
  - Смотря что подразумевать под чистой комедией. Такую, как Гайдай, я не сумею снять. Я вот, например, люблю Спилберга, все эти его "Индиана Джонс" смотрю по много раз. Но так я не смогу, я точно знаю. Другое внутреннее устройство нужно, открытое детское сознание увлекательного рассказчика.
  У меня всегда в фильмах есть смешные вещи. По-настоящему смешные, хорошо сделанные. Вот сейчас у Залотухи есть роскошный материал, как циркачи, гастролирующие в провинции и приглашенные на гастроли в Америку, оставляют в деревне экзотических зверей, и как жители устраивает на зиму страусов, зебр, удавов. Потрясающая история, такой Ноев ковчег, там много комедийных вещей. Даже в заявке читаешь - жутко смешно. Я сейчас завелся на эту вещь. Ее готовить надо - там зверей много. Бабуськи тянут жребий, кому какое животное достанется. Одна получила удава. И вот она зимой сидит и вяжет ему чулок. А мужику по жребию достался медведь, который впал в спячку, и мужик оказался свободен на всю зиму. Он отремонтировал баржу, он был механик, а когда началось половодье, там такие разливы, что с ума сойти - ничего, кроме воды, на горизонте, - все звери, люди погрузились на эту баржу и поплыли. Это так написано - для стариков, для наших актеров, которые, к сожалению, редко снимаются, там масса ролей. Как они все, заброшенные, люди, звери уплывают.
  - И как называется?
  - "Последние времена". Очень хорошее название.

***

  В 1980 году мне было 16, я жила в Краснодаре и любила слушать радиоспектакли. В этот год я услышала "Эдит Пиаф", нет, я услышала голос. Эдит Пиаф певицу я знала и слушала задолго до этого. Полюбила сначала ее, потом, через нее, Мирей Матье как не совсем, но будто бы продолжение. А в радиоспектакле меня сразил голос актрисы. Тембр, интонации. Я влюбилась в голос. И, поступив на факультет журналистики МГУ, оказавшись в Москве, я захотела и сумела попасть на спектакль (тогда это было очень трудно не по деньгам, а по количеству желающих и отсутствию билетов для простых смертных), первый для меня в этом городе, в театре им. Моссовета "Эдит Пиаф" с Ниной Дробышевой в главной роли. Она стала первой личностью в столице, у которой я взяла интервью. Для газеты "Московский комсомолец". Это было нелегкое испытание на прочность.
  С Ниной Ивановной мы встречалась несколько раз, вполне приятно общались, она терпела мои наверняка корявые и неловкие вопросы, но, получив на утверждение текст (тогда без этого не публиковали ни одно интервью), она безбожно вычеркивала практически все, заявляя, что это не годится и надо либо заканчивать, либо пытаться еще. Она - мой первый наставник в жанре интервью. Хотя окончательный вариант таковым не стал, то есть в нем не осталось ее реплик (именно собственные фразы вызывали у Нины Ивановны отторжение и нежелание видеть их напечатанными). Текст превратился в нечто, что позже, уже в куда более профессиональном исполнении я назову психологическим портретом.
  Отнеся на служебный вход театра рукопись для Дробышевой, я на следующее утро позвонила ей, чтобы услышать вердикт. И получила такую критическую отповедь, которую запомнила на годы вперед и в которой последней фразой стала: "Вы далеко пойдете", - сказанная не вдохновляюще, а ехидно и неприязненно, словно я плюнула актрисе в душу, окончательно ее разочаровав. Но, тем не менее, я действительно далеко пошла. Так что те слова Нины Ивановны стали для меня и уроком, и напутствием.

  Бывает же так. Влюбленный поднимает глаза к небу и видит звезду. И называет ее именем любимой. Зритель приходит в театр и тоже открывает для себя звезду. И запоминает ее имя. Допустим... Нина Дробышева.
  А потом следит за ней - иногда поднимает глаза к небу, чтобы убедиться: сияет еще, значит, к счастью.
  19-летняя актриса Ленинградского ТЮЗа Нина Дробышева сыграла Джульетту. О ней заговорили. Это-был триумф молодости. Одна из первых статей называлась "Юность, юность, ты чудесна". Театралы открыли для себя имя. Это случилось в конце 50-х.
  Я увидела Нину Дробышеву в спектакле "Эдит Пиаф" театра им. Моссовета в середине 80-х. Это была исповедь женщины-актрисы, всю жизнь боровшейся с одиночеством, всю жизнь искавшей любовь, как ищут путеводную звезду. Ее дар был ей палачом и спасителем. Ее жизнь была полна пощечин и поцелуев. Но она все принимала с благодарностью, если не сразу, то потом - в воспоминаниях.
  Мне показалось, что у них есть общее: у великой французской певицы Эдит Пиаф и актрисы Нины Дробышевой: фанатическое служение своему дару, невозможность изменить ему при всей разбросанности и невезучести, выстраданность этого дара. В памяти после спектакля осталась строка из песни: "Нет, я ни о чем не жалею, я не жалею ни о чем". Это пела Эдит Пиаф. Это сыграла Нина Дробышева. Не жалею ни о чем...
  Нас было трое в гримерной театра им. Моссовета. К Нине Ивановне приехала из Ленинграда подруга, актриса АБДТ им. Горького Ольга Волкова, актриса, которая спустя всего девять лет после окончания театральной студии стала заслуженной артисткой РСФСР. О ней можно сказать словами Г. Козинцева. Когда-то он побывал на спектакле Питера Брука в Париже и написал, что этот режиссер воспитал особый тип актера, который может "свободно дышать в причудливой форме гротеска, где задранная нога клоуна может повиснуть над пропастью". 0льга Волкова - одна из ведущих актрис АБДТ им. Горького ("Пиквикский клуб", "Смерть Тарелкина", "История лошади", "Волки и овцы").
  Нина Ивановна гримировалась. Мы с Волковой беседовали. Получилось, что о Дробышевой рассказывала ее самая близкая подруга. Но рассказ перерос рамки просто воспоминаний одной актрисы о юности другой. В этих воспоминаниях видна если не судьба поколения, то судьбы некоторых его представителей. В чем-то эти судьбы схожи. Может быть, сходство в том ярком, стремительном начале, которое называется звездным?
  Как они формировались в конце 50-х, как начинали работать? Что помогало или мешало им овладевать профессией? О чем мечтали и чего добились? И как сейчас, спустя десятилетия, они оценивают себя тогдашних?

  0.Волкова: При Ленинградском ТЮЗе была организована театральная студия - мы занимались в мастерской профессора Макарьева. Причем, поступили в сентябре, а с ноября уже началась практика в театре. Играли в массовках, но для нас это было все равно что главные роли. Мы приходили за два часа до начала и гримировались с таким усердием, что вокруг вое, наблюдая, хохотали. Тогда в ТЮЗе были махонькие гримерные, где помещались только стол и два стульчика, но нам казалось, что это хоромы.
  В 18-19 лет мы уже были актерами. Нина Ивановна на занятиях почти не бывала. Она училась непосредственно в театре, на киносъемках, а в студии появлялась только для сдачи экзаменов. Поэтому даже дружить нам было некогда - редко встречались. Нина рано начала сниматься в кино. Объездила весь мир.
  Помню историю с "золотой рыбкой". Мы тогда были без году неделя в ТЮЗе, но Павел Карлович Вейсбрем - один из любимейших режиссеров Мейерхольда - решил обновить состав труппы, потому что играли в основном старики, нам не доверяли больших ролей.
  Вейсбрем поставил "Сказку о рыбаке и рыбке" А.С. Пушкина. Нина тогда в очередной раз приехала из-за границы, была под впечатлением звезд мирового экрана, приемов, где ее короновали, носили на руках. Но ей по-молодости все казалось естественным. Изображала великую звезду, чем и пленила Европу. Она ведь была первая ласточка из Советского Союза, первая актриса. Это все происходило после того, как кинофильм "Чистое небо", где Нина снималась в главной женской роли, был премирован на Московском международном кинофестивале. О нас ведь за границей ничего не знали и ждали, что появится некто с 47-м размером ноги в медвежьей шкуре. Но явилась изящная, очаровательная женщина, которая умела не растеряться и поставить на место журналистов, если те вдруг задавали хамские вопросы. Но при этом забывала выключать утюг, опаздывала на светские рауты. Потому что была весьма легкомысленным и рассеянным существом. Так вот когда эта "принцесса" прибыла в театр под впечатлением очередной поездки, ее ждала роль "золотой рыбки".
  А сценический костюм рыбки был похож на вечерний туалет - блестящее с мишурой платье. Нина появилась на сцене и в соответствии со своим костюмом стала говорить как на приеме - получилась рыбка, дающая интервью. Оркестр гремит, море волнуется, а рыбку не слышно. Я, помню, гримировалась. Слышу в коридоре крики: "Звезда приехала!" И топот ног - все бросились в кулисы смотреть.
  Прошло несколько секунд. Снова стук каблуков в обратную сторону и ехидные голоса: "И не видно, и не слышно!" Но тем не менее Дробышева играла в первом составе. А потом уже в роли Джульетты всем доказала, какая она актриса...

  На малой сцена театра им. Моссовета идет спектакль "Пять углов" по пьесе С. Коковкина. Героиню Дробышевой зовут Ляля, она балерина. Живет в доме на пяти углах в Ленинграде. Углов много, но где для нее пристанище? В угол она себя загнала. Однажды Ляля поняла, что время ее творчества прошло вместе с молодостью. У каждого наверняка настает момент, когда он думает: что дальше? Предел или есть еще куда и зачем двигаться? Задумалась и Ляля. Страшно так вдруг порвать со всем, что, собственно, и было жизнью. Как дальше-то? Проводить дни в борьбе с одиночеством, в муках творца без творчества? Но талант и человеческая порядочность не позволили ей опуститься до зависти и озлобленности. Лялю спасла работа. Ведь поставить на себе крест - это перечеркнуть всю жизнь. А значит погибнуть...

  0.Волкова: Потом Нина уехала в Москву, и я очень тревожилась за нее, ведь она была еще такая зеленая. А лет восемь назад я наконец-то посмотрела "Эдит Пиаф". Нина меня просто уложила на лопатки своей игрой. И еще я поняла, что ленинградская школа накладывает отпечаток. Это какая-то особая культура, аскетизм, повышенная требовательность к себе, работоспособность.
  В нашей профессии приходится гнуться и ломаться. Но есть понятие гибкости, а есть - отсутствие достоинства. Живешь в большом коллективе, где много актеров, которые нуждаются в работе, но нет возможности занять всех. Многие ждут ролей, полагаясь на судьбу, а ждать нельзя - это первый признак смерти. И то, что Нина, не теряя достоинства, защищается и тащит себя сама за шкирку, говорит о том, что в талантливом человеке должна быть выживаемость. Судьба может кинуть подарок - роль, успех - но это же не вечно, это преходящее.
  У меня есть три человека в творческой жизни, которых я слушаю - не комплименты, а наоборот - очень жесткую оценку.
  Я не доверяю, когда начинают ахать, охать. У каждого актера, считаю, должен быть свой худсовет, то есть люди, которым он верит...
  (Мне кажется, Ольга Волкова - член худсовета Нины Дробышевой).
  Сейчас очень много хороших актрис. Есть женщины, которые умеют играть любовь, чувство, обладают подлинным нервом, но иногда идет подмена, и это меня ужасает: я вижу на сцене актрис с больными нервами. Чего не увидела в "Эдит Пиаф" - вот почему Нина уложила меня на лопатки. Не знаю, каким образом и почему они - нервы - расшатались, но факт остается фактом: играют драму, спекулируя именно больными нервами, а отсюда легкие слезы, истерики, вроде бы считается, что это эмоциональность, но разве такая эмоциональность нужна?
  Мне думается, понятие сценической женственности постепенно уходит. Современные девочки плохо двигаются, на умеют носить костюмы. Есть такое чудовищное понятие - "плебс". Это как ржавчина. Раньше говорили "кухарка", но сейчас кухарок нет. За этим понятием виден мир увлечений актрисы, круг ее друзей. И отсутствие стиля. Да, она носит длинное платье, но плебс все равно просвечивает. Я вижу, что это потребительница в жизни. И потому не могу верить ей на сцене. А Нина осталась женщиной, несмотря на все житейские трудности. С чувством стиля, с интересной пластикой, с умением носить костюмы. Она женственна.

  Спектакль "Синее небо, а в нам облака" по пьесе 3.Арро идет в фойе театра. Название не из "говорящих", в нем, кажется, вообще нет никакого смысла. Так, банальность, вроде той, что со школьной скамьи врезалась в память: "Волга впадает в Каспийское море". Но ведь когда мы узнали об этом в первый раз - это было открытие! И только потом уже в силу заученности фраза потускнела: впадает и впадает. Вот и с небом так же: синее и синее. Зато, когда глаза к небу поднимает опять же влюбленный, разве не открывает он для себя, что оно, оказывается, синее-синее, а в нем облака!
  Спектакль из двух частей. У Н. Дробышевой две героини. Одна (Бородина) - деловая женщина, из тех, что в сером и всегда в работе. Она превратила себя в робота, в компьютер, запрограмированный на выполнение служебных обязанностей, и личную жизнь в эти обязанности включила от сих до сих. Для нее любить - все равно что работать.
  Другая героиня (Сонечка) - мотылек. Капризная, взбалмошная, домашняя и в то же время совершенно не умеющая вести хозяйство, заботиться о ком-то до самозабвения. Нет, ей бы - чтоб на руках носили. А она станет крылышками махать и щебетать что-нибудь нежное. С ней трудно и легко одновременно. Беспроблемное, кажется, существо, но ее беспроблемность создает проблемы для окружающих.
  В выполнении служебных обязанностей у Бородиной проходит жизнь. И остается одиночество в собственной же семье, впрочем, одинока и Сонечка - без семьи - потому что мужчина, которого она якобы "так любила, так любила!" и любит, упустил свое счастье в ее лице.
  А может быть, женщина - это и есть синее небо с облаками? Как преображается Бородина в те мгновения, когда вдруг проявляется как женщина. Как замечательно быть женщиной - любящей и любимой - быть ля кого-то синим-синим небосводом.

  О. Волкова: Польский режиссер Аксер ставил как-то спектакль в АБДТ им. Горького и сказал одной актрисе: "Что вы все время плачете на сцене? Зритель должен плакать. Все ваши слезы - там". Актеры, корда плачут, им кажется, что они тратятся. Ничего подобного. Это самое легкое.
  Кстати, вспомнила Аксера... Режиссеров в театр надо много и разных. У японцев есть целая философия, что художник - я перевожу это на любого творца - должен работать в одном жанре, в одном стиле пять лет, а потом поменять жанр. Актерам необходимо соприкасаться с разными жанрами, с разными режиссерскими почерками. Потому что это дает возможность развиваться.
  Для нас с Ниной уже не все равно, с кем из режиссеров работать. Но очень трудно найти интересного тебе, чтобы у него было желание и время ставить для тебя спектакль. А в работе спасение и счастье.

  "Пожалуйста, темноту в зал", - доносится из репродуктора в гримерной. Зал поменяется со сценой светом. Актеры тоже займут свои места. И начнется игра. О чем она будет в этот раз? Какой вопрос задаст зрителям актриса Нина Дробышева своей игрой? Получит ли ответ? В спектакле "Эдит Пиаф" есть момент, когда зрителям протягивают со сцены шляпу: мол, отблагодарите за песню маленькую певицу, ну что вам стоит... Иногда, бывает, откликаются и что-нибудь бросают в шляпу - пусть это даже просто смятый билет. Чем не ответ на игру!
  "Юность, юность, ты чудесна..." Наверное, это только в юности бывает: и во сне летаешь, и наяву. Потому и вспоминать хочется. Вспоминаешь и идешь вперед - только бы не остановиться. Нина Ивановна даже отдыхать любит в движении, например, плывя на теплоходе. Чтобы и потом еще долго снилось, как плывешь по течению и против, и двигатель не отказывает.

   - Я не знаю ни одной актрисы, которая сейчас могла бы в 19 лет сыграть Джульетту.
  
   - Ну, это, я думаю, что мне просто повезло с режиссером, он что-то во мне увидел и лепил из меня. А я была благодатным материалом. Любила режиссера, вот и все. И хороший партнер Шевченко был. Попала просто в хорошие руки. Что немаловажно для молодежи, их становления. Учеба, потом в какие руки попадут, от этого будет зависеть, какими они будут потом артистами.
   Хороших режиссеров, как и актеров, не так уж много. Для того чтобы найти хорошего режиссера, это надо в голове повертеть, а если ты его находишь, то он занят, как правило. Занят своими делами, у него свои планы. Я, например, мечтаю работать с Васильевым, с Толей, и уже охочусь за ним не первый год. Года четыре назад, когда выпускали "Пять углов", я предлагала, чтобы с ним работать, но он был занят. Вот сейчас предложила, он готов был пойти, но не может, у него свои планы. Но у меня давняя мечта, и наверное, она будет, пока я не встречусь с этим режиссером. Мне бы встретиться с ним, побыть в той атмосфере, в какой находятся артисты, работая с ним, мне бы очень хотелось.
  
   - Вы жили в потрясающей квартире, как у Достоевского.
  
   - Ностальгии по коммунальной квартире у меня нет. Но ностальгия по прошлому, по своей юности, естественно, существует. И вот мы были в Ленинграде на гастролях, может, это смешно покажется, но я поехала в эту коммунальную квартиру, чтобы посмотреть, что это такое, где я в детстве жила, в юности, и что там такое было. И хотелось встретить хоть кого-то их тех людей, кого я знала.
   Я пришла туда, там была одна соседка, которую я совершенно уже и не помню, и она, естественно меня. Но она знала мою маму. И, в общем, это грустное какое-то зрелище, и очень щемящее. Я обошла все, я обратила внимание, что даже клепочки там, задвижечки остались почти те же, полы, которые были, ну чуть-чуть перекрыты, но все то же самое. И чуть передвинуты какие-то столы. И, в общем, это, конечно, грустное на меня произвел впечатление, что эти бедные женщины обклеивают себе обойками комнатку, и так они и живут всю жизнь. Конечно, надо, чтобы этого не было. Надо, чтобы эти женщины пожили в нормальных человеческих условиях. Но тем не менее это романтично. Это все интересно - вот так вот прийти, посмотреть, где ты жил, вспомнить, какие были подвалы раньше с дровами. Сейчас весь двор заполнен машинами, а раньше в моем детстве, я помню, когда мы бегали, с крыш прыгали, это все было переполнено чурками дров, потому что топили печки. Это все, конечно, волнует.
   Ну вообще для меня Ленинград это... я приезжаю и нервничаю. Я 1939 года рождения. До 20 лет там прожила. И в блокаду там была, потом мы уехали с мамой и потом вернулись. Почти всю блокаду там была. И только уже в конце мы уехали куда-то, я даже сейчас не помню, город Никольск какой-то, видимо, там до конца войны пробыли. И потом вернупись.
  
   - Какое самое яркое впечатление детства?
  
   - Ну, это сложно. Это сейчас дети все запоминают с 2-х лет. А тогда мы голодные были, и память не такая сильная была, и я не могу рассказать каких-то подробностей про свое детство. Уже, конечно, в юношеские годы, когда сознание работало хорошо, то это естественно все запоминалось, как училась, у кого, с кем. Я довольно легкомысленная была тогда, еще школьница пошла в театральную студию при ТЮЗе. Макарьев набирал свою студию. Я не понимала никакой ответственности вообще. И пришла.
   Почему-то я Джульетту им прочитала. Я в драмкружке играла Джульетту, но у меня никаких подготовительных периодов не было, и волнений тоже, я пришла, потребовала, балкон, вое члены комиссии засмеялись, прочла с красивым мальчиком Ромео, который из драмкружка был... И это был даже не экзамен, а собеседование перед экзаменом, ну и мне Макарьев сказал приходите, а я взяла и уехала в пионерский лагерь и не сдавала ни одного тура вообще. Потом приехала и думаю, что ж я наделала, надо б обратно к нему пойти. Придумала какую-то белиберду по молодости, почему я не могла прийти на туры, он меня взял без туров, и так я у него стала учиться. Ну я ему тогда, видимо, понравилась на первой встрече. И он все спрашивал, где вот та девочка, мелькнула и куда-то исчезла.
   Ребята сначала приняли меня в штыки, потому что все же сдавали экзамены, а обо мне думали, что мне везет, что все у меня легко в жизни, ну а потом поняли, что я человек незлобивый, никому не желаю зла, мне все простилось, и так мы замечательно учились.
   Я очень дружу с Волковой, замечательной актрисой, у Товстоногова она играет, это, пожалуй, из моих студийных друзей, она осталась на все годы, и нам хорошо, когда мы вместе, мы всю ночь можем беседовать неизвестно о чем, но нам не наговориться.
  
   - Вы не мечтали в студии создать свой театр?
  
   - Мы тогда были не такие сообразительные. Мы вообще об этом не задумывались, мы учились, проблем каких-то особенных не было, кого оставили в театре, тот работал в театре, кого не оставили - тот уехал. Хотя у нас в студии было довольно много интересных актеров. Макарьев как-то умел, нюх, что ли, у него был на хороших ребят, и мы были довольно дружным коллективом, но почему этой мысли не возникло, я не. знаю. Наверное, если бы мы сейчас учились, неверное, она бы и возникла.
   А, видимо, потому что все равно это был единый коллектив, мы же учились у Макарьева и играли на. сцене в массовках, но для нас это были главные роли. Первые мои роли, когда я за сценой тянула всякие веревочки - мне казалось, что, я играю Джульетту, это была такая ответственность и такой восторг. Потом мы играли под сценой каких-то лягушек и. все это было замечательно. Мы приходили за два часа, надо не надо, гримировались, актеры все хохотали, и, в общем, это все равно было единой семьей, как будто бы нам и не надо было строить театр. Он был.
   Тогда ТЮЗ ведь был замечательным театром. Я сейчас не знаю, какой он, давно ничего не смотрела там. Но тогда театр на Моховой гремел. И много замечательных актеров оттуда вышло. Там были такие махонькие гримерные, только стол и два стульчика, но нам казалось, что это хоромы. У нас, видимо, какой-то подход, был другой. Мы не очень были избалованы, хотели заниматься делом.
   А с Ольгой Волковой это вообще... нас как двух студенток, которым доверяют какие-то ответственные роли, значит... шел у нас такой спектакль "Оловянное колечко", где нам с ней поручили играть двух пажей. Ну это был предел наших мечтаний, мы пришли за два. часа, нарисовали себе такие гримы, а нам надо было только выйти и вынести шлейф королевы. Но мы-то думали, что только на нас и смотрят. И когда мы с Ольгой выходили, то все артисты выбегали... и там такая ну типа, не яма оркестровая в старом ТЮЗе... все бегали смотреть, что мы с Ольгой вытворяем, как мы стоим с плащами. Это был предмет веселья - наши с Ольгой выходы на сцену.
   Но я так думаю, что это было и хорошо, потому что я сейчас смотрю, всех как-то на главные роли тянет. Это естественно и замечательно, я считаю, что так и должно быть. И обязательно надо давать молодым артистам роли, а иначе на чем расти. Но и то, что делали в свое время мы, по-моему, это тоже приводит к тому, чтобы как-то в ролях-то разбираться лучше. Если любишь сцену, то там ведь где угодно будешь играть. Для меня нет вопроса: где играть? Главное - было бы что играть и с кем, работать. Это, видимо, еще, оттуда идет, когда я с радостью дергала просто веревочки какой-то вороны, чтобы та поднята крыло.
   Нас так воспитывали, воспитывали жестко, конечно. И мы это дело любили. Движением с нами очень много занимались. И вот сейчас, уже годы прошли, а для меня нет проблемы - движения, я смотрю, вот как раз молодые люди плохо двигаются на сцене, потому что не привито это чувство, умение. В ТЮЗе это особенно необходимо - физика должна работать, в каждой сказке нужно танцевать чертей, бабочек или еще кого-то и будь любезен танцуй, умеешь ты или не умеешь.
  
   - А какие игры были в вашем детстве?
  
   - Прыгали с крыш. Кукол никаких не было. Шили кукол сами. У меня мечта была - кукла с закрывающимися глазами - я помню мечтала просто хотя бы потрогать, что же это за кукла. Это что-то невероятное было. Я помню, что я всегда хотела игрушки в детстве. Но у меня их никогда не было. И сейчас я очень люблю покупать детям. Дети выросли. И младшая уже тоже, ей 12 лет, так я все равно иду в магазин, обязательно какую-нибудь белиберду куплю, которая ей не нужна, потому как вот это, видимо, тянется оттуда.
  
   - Когда вы ссоритесь с кем-нибудь, это надолго обычно?
  
   - Раньше я была более терпимого характера и не очень умела ссориться. Сейчас в силу возраста я научилась серьезно и надолго ссориться, но ссорюсь я только с друзьями, если друг меня подведет, то это для меня очень больно и я могу очень надолго поссориться. Но а если я его прощаю, то забываю все, про что было дело. Видимо, из-за дурного характера, я замыкаюсь и очень обижаюсь, если меня кто-то подводит. Но если я понимаю, что это не имеет места, что не надо, то, в общем, мне кажется, я имею в характере качества, которые спасают меня - это я забываю, прощаю. Если я люблю человека. Если не люблю, то я просто с ним не общаюсь. И не делаю вид, что он мне нравится, и не делаю никаких улыбок ему. Для меня его нет.
  
   - В конфликты на улице, в транспорте стараетесь не вступать?
  
   - Это зависит от настроения, могу и вступить. А уж если несправедливость, я могу тут совсем не деликатно вести себя. Все бывает.
  
   - Что труднее: разочаровать кого-то или разочароваться самой?
  
   - Я очень боюсь терять друзей и стараюсь этого не делать. Мне страшно терять друзей. Потому что друзей мало. И если того, кому я верю, еще и потерять... А на что опираться?
  
   - Друзей мало - это из-за характера или из-за возраста?
  
   - Я стала не очень общительной, я не могу со всеми... это ничего не дает, только уже, естественно, люди, которых знаешь, которые тебе близки, но это банальные вещи я говорю... Отбор идет временем.
  
   - Принимать гостей любите?
  
   - Я раньше очень любила, но вот муж у меня не любитель, он считает, что все это ни к чему - я отвыкла. Но я думаю, что я не права, потому что, по-моему, это замечательно. Как-то я свой день рождения справляла и пригласила очень много народу, мне это понравилось... Я думаю, что надо продолжить то, что я делала раньше.
  
   - А как обычно праздники отмечаете?
  
   - По-разному. Я всегда готовлюсь к празднику. Чтобы все было красиво. Я сама хочу одеться красиво. Но они по-разному проходят. Ведь не всегда все бывает в порядке к празднику или в доме, или еще где- то, не всегда бывает хорошее настроение, но тем не менее я всегда готовлюсь. Но чтоб обязательно все красиво было. Я, может быть, не сготовлю чего-то, но чтобы стол был накрыт красиво, чтобы посуда была красивая... ну это такой бред маленький. Люблю праздники, да кто их не любит? Особенно Новый год и дни рождения. Дни рождения всегда в узком кругу. А Новый год - как получится.
  
   - Он для вас грустный праздник или веселый?
  
   - Ну раньше был веселый. А сейчас для меня все праздники грустные. Как-то с грустью проходят. Не знаю, даже не с грустью, а как-то... Чего особенно веселиться?
  
   - Что вас в человеке сразу может оттолкнуть?
  
   - Вранье. Нечистоплотность человеческая. И такого человека я уже не замечаю - все!
  
   - В жизни вы чаще прислушиваетесь к доводам рассудка или сердца?
  
   - Наверное, я неправильно себя веду. Скорее я головы не слушаю. А потом начинаю анализировать, что надо было бы так, а я вот по глупости сделала так. Если мне чего-то хочется, я пытаюсь этого добиться. И делаю все, чтобы это получилось. Ну не всегда, естественно, получается.
  
   - Вы много читаете?
  
   - Я читаю наскоками. То, бывает, вообще много, но хаотично. Я не могу сказать, что у меня есть какая-то система. Я могу увлечься, скажем, одним Чеховым, буду верить только в него. Потом на какое-то время меня закрутит - я вообще все забрасываю.
  
   - Если вокруг говорят о какой-нибудь книге или фильме - вам хочется самой прочесть-посмотреть?
  
   - Хочется. Нo я никогда не доверяю тому, что говорят, а скорее сама пока не проверю, я не поверю на слово, кроме, если только мне об этом скажет кото-то уж такой, которому я очень доверяю. Тогда я думаю, ну, наверно, это интересно. А если мне не кажется это интересным, когда я прочту или увижу, то я думаю, что, может быть, я что-то недопонимаю.
  
   - Как проводите свободное время?
  
   - Нет, я не люблю отдыхать. У меня больше времени, когда я работаю. Когда я не работаю, я скорее даже устаю, больше устаю, чем в отдыхе когда нахожусь. Редко когда отдых мне очень понравится. В этом году я на теплоходе отдыхала - как-то там мне впервые понравилось. И то потому, что все двигалось. Я очень не люблю дачи, вот очень не люблю на одном месте отдыхать. Мне бы двигаться. Вот теплоход меня устроил. Потому что там вода, там деревья вокруг и там воздух, тишина и движение вперед. Даже если оно обратно - все равно движение. Я, когда приехала, просыпалась оттого, что стоит в окнах все. Я уже привыкла к ощущению, что все двигается.
  
   - Пушкин написал: "Гений и злодейство - две вещи несовместные". Либо он был неправ, либо у нас сейчас гениев быть не может.
  
   - Был у нас такой спектакль "Версия". Тараторкин там играл. Когда он говорит Зинаиде Гиппиус: "Со злом в душе музыки не сделаешь". Я с этим абсолютно согласна. Не сделаешь никогда, если у тебя там какие-то пуды, и ты будешь самовыражаться в этих пудах - никогда ты ничего не сделаешь. Партнеров я очень берегу, очень ценю, очень боюсь с ними ссориться. Потому что, если только поссоришься с партнером, то все, вылезает все, кроме дела. Выходит твое, а твое не должно быть на сцене. Только, вот то, что сейчас, в данную минуту, тебя корежит, должно быть то, самое главное, ради чего ты на сцене. А если ты поссорился - это мешает.
  
   - У вас был кумир?
  
   - Кумир, не знаю, но я была очень увлекающаяся в молодости. Я очень любила Мазину, например. Еще какого-то актера замечательного увижу - влюблялась. Но это силы молодости. Как мы все влюблялись девчонками, а я была влюбчивая, так и здесь. Кумира я не знала. Я просто могла ходить с только, предположим, вот этим актером в голове. Мне что нравилось - так я б этом и думала, и ходила с этим.
  
   - Сейчас есть ли люди, перед которыми вы преклоняетесь?
  
   - Преклоняетесь - я этого не понимаю. Я очень ценю, предположим... Есть такие люди, с которыми бы мне хотелось встретиться, общаться. Или мечта... предположим, какой-то режиссер, предположим Бергман... мечта - вот какое счастье, что есть такое. Я понимаю, что никогда наши дорожки нигде никаким образом не пересекутся. Мечты такие у меня имеются, конечно.
  
   - Как вы относитесь к цирку?
  
   - О! Очень люблю. Где бы мы ни были, особенно на гастролях, в Москве, к сожалению, реже приходится, только когда дочку поведешь в цирк, а на гастролях это первое куда я бегу - обязательно в цирк. Я люблю атмосферу цирка. Мне интересно. Интересно, как они этим, занимаются, а уж когда это профессионалы, да еще красиво работающие, так тут будь он гимнаст, будь он акробат, я этого не разделяю.

   - Вы любите домашних животных?
  
   - Когда они не дома - да. А дома... на животных нужно время, как и на все живое. Рыбы были однажды - я с ними не управилась. Я просто буду плохим хозяином животным, поэтому нет. Вот у соседки есть дог, я его люблю.
  
   - Ваши любимые цветы?
  
   - Очень люблю цветы. Розы. У меня банальный вкус. Розы и полевые. Очень люблю букеты составлять из полевых цветов, из самых неказистых.
  
   - Как вы относитесь к азартным играм? Вы увлекающийся человек?
  
   - Очень. Могу ночь просидеть, если чем-то увлекусь. Я человек азартный. Настольные игры? Нет, к картам я равнодушно отношусь. В кости одно время играла. Люблю выигрывать. Если проигрываю - сержусь очень. Сержусь и юморить начинаю на нервной почве. И очень смеюсь, когда проигрываю, если рядом партнер сердится, мне это доставляет удовольствие - я смеюсь.
  
   - Стиль одежды какой вам близок?
  
   - Я думаю, что я не отличаюсь стилем одежде к большому моему сожалению. Не потому, что я этого не люблю или не понимаю, как надо одеться, есть другие моменты, из-за которых я не могу этого сделать. Денежные, еще какие-то, время, еще что-то... Очень люблю, когда одета стильно женщина и всегда любуюсь.
  
   - Если бы вам дали Госпремию, на что бы вы ее потратили?
  
   - На детей. Сначала на то, что они бы у меня попросили - на подарки, наверное. А потом, наверное, на квартиру, чтобы в дом свой приходить - и было красиво, чего никак не могу добиться, при всей моей любви к красивому. Я вообще очень внимательно отношусь к красоте. Мне это нравится, мне это поднимает настроение. Люблю красивую одежду, красивые дома, красивых людей.
  
   - Какие вам снятся сны?
  
   - Всякие разные. Плохое настроение - так что-нибудь приснится этакое в продолжение дня. Иногда вообще ничего не снится, ляжешь, как булыжник, и уснешь. И думаешь: спал или нет? - когда проснешься утром.
  
   - Вы писали стихи когда-нибудь?
  
   - В очень раннем детстве, наверное, еще в первом-втором классе. Дневник? Конечно, вела, как все девочки. Тоже школьницей. Жила в Ленинграде, очень хотела поехать с подружкой Москву, собирала деньги, помню, у меня сорок копеек было, а я думала, что уже покупаю билет и еду смотреть Москву.
  
   - Когда вы впервые попали в Москву?
  
   - Я тогда еще школьницей была. Меня пригласили в какой-то фильм, не помню, как он назывался. Но не взяли. Режиссер сказал, что ему не нужен детский сад. Мама меня не отпускала. Какое впечатление Москва произвела? Я Москвы-то не видела. Приехала - да и уехала. Тогда никакого. Я никогда никакой город не сравниваю с Ленинградом.
  
   - Вы любите смотреть телевизор?
  
   - У нас в семье как-то не принято сидеть у телевизора. Я увлекаюсь видео. Газеты не читаю. То, что мне надо, по телевизору посмотрю. Но я политически необразованный человек.
  
   - Вам бывает скучно?
   - Скучно - нет. Тоскливо бывает, больно бывает. Скучно - нет. Отчего мне скучать-то. У меня есть дело, семья. Скука - это когда безделье, делать нечего человеку. Так я думаю. Когда дочка говорит: мне скучно, - я отвечаю: возьми книжечку, займись чем-нибудь. Тоскливо бывает очень иногда.
  
   - Вне театра вы завидуете кому-нибудь?
   - Может, и неправдоподобно это прозвучит, но я вообще мало чему завидую. Я могу разозлиться на что-то, но как таковой зависти, мне кажется, я не имею. Может быть, я обольщаюсь на свой счет. Вот только если меня стимулирует что-то - вот это зависть. Завидую людям, знающим языки и умеющим играть на музыкальных инструментах.
  
   - Вы в детстве любили сказки?
  
   - Да я и сейчас их люблю. И детям читаю. Ленке я больше читала. Тинке все времени не хватает. Но читаю.
  
   - Как вы поддерживаете физическую форму помимо диеты?
  
   - Я так думаю, что это у меня просто организм такой. К сожалению, я больше ленюсь, чем поддерживаю. Но, если я чувствую, что начинаю не поддерживать, я занимаюсь зарядкой. Это, к сожалению, не систематически. Танцевать люблю. На всех встречах с друзьями танцую. В ресторане бываю редко. Не особенно увлекаюсь, но мне нравится. Особенно когда красиво. Хорошие люди если рядом - почему бы нет. Когда семья, особенно по ресторанам не походишь.
  
   - Как бы вы отнеслись к потере денег?
  
   - Я бы очень расстроилась. Расстроилась бы, но и забыла тут же. Сначала я бы на себя злилась, что я растяпа, ну и что теперь делать? А мне, предположим, надо. Я бы не прошла мимо того, что... ну потеряла и ладно. Я бы ходила какое-то время в досаде на себя, не на того, кто у меня утащил или я потеряла, а на себя. А потом я бы, конечно, забыла. Я бы тут же себя успокоила: ну главное здорова, ну и все...
  
   - Если бы вам одной пришлось ночью идти по лесу?
  
   - Никогда в жизни не сделала бы этого. Я очень боюсь темноты. А я бы еще нафантазировала себе массу всяких страстей... Ну если... мы же себя не знаем, что в нас заложено. Это мы сейчас шутим: "никогда в жизни". Наверное, у человека бывают такие минуты, когда очень надо. Я не знаю, как бы я поступила. Хочется думать, что я бы прошла по темному лесу, а насколько я способна пройти, не знаю, не ходила. Никто не знает, как он поведет себя в экстремальной ситуации. Думаю, что в силу того, что мы порядочные люди, нормальные люди, наверное, реагировали бы так, как мы это понимаем, пока этих экстремальных ситуаций нет, так я думаю. Конечно, в человеке что-то заложено и срабатывает то, что заложено, но мне кажется, что во мне заложено лучшее, мне так хочется.
  
   - Вам хотелось быть лидером?
  
   - Мне кажется, у меня в природе заложено лидерство. Мне не то что хотелось, но просто если что, то я лидировала или не лидировала, отступала, потому что меня не очень волновало. Я этим лидерством иногда не пользуюсь, иногда пользуюсь, если мне что-то очень нужно.
  
   - Когда вы почувствовали себя взрослым, самостоятельным человеком?
  
   - К сожалению, поздно. Когда потеряла-маму. У меня уже и дочка была. Но когда есть мама рядом - все ребенком себя чувствуешь.
  
   - Вы любите, когда вам дарят подарки?
  
   - Очень. И очень люблю дарить. Обожаю подарки, не вижу в этом ничего зазорного, когда дарят, потому что я считаю, если тебе подруга или друг подарила какой-то подарок, то это не из каких-то целей, а из тех соображений, что ему хочется. Так я сужу по себе, мне очень нравится дарить. Во-первых, я выбираю всегда подарок, если мне нравится, я не могу пойти, что-нибудь купить и сунуть, и дочек я так воспитываю. Ленка у меня научилась покупать, она очень долго их выбирает, и вот уже что понравится, это уже предмет обсуждения...
   Была б у меня возможность, были бы деньги, я бы только и делала, что дарила... Это не значит, что, не имея возможности, и не дарю, нет. У меня есть подруга, которая стеснялась подарки получать. И я ее приучила к этому. Она просто бегала от моих подарков, когда мы сначала подружились. А потом она сама полюбила это и с удовольствием сейчас принимает. Я ей дала понять, что это мне хочется, как же ты лишаешь меня удовольствия, это ведь не только тебе, но и мне подарок, который я хочу тебе подарить. Она сейчас с удовольствием принимает подарки.
  
   - Чем вы сейчас заняты в творческом плане?
  
   - Я сейчас занимаюсь Ахматовой и Цветаевой. Я надеюсь, что когда-нибудь сделаю программу, а потом, когда я выезжаю куда-нибудь с программой, то читаю тоже. К сожалению, это пока бессистемно и непрофессионально. Но я сама их выделила. Они мне интересны как в юности. Здесь нужно поработать драматургу, чтобы все это объединить. Я читаю со сцены пока выборочно. Чем меньше я знала, я выбирала довольно однобокие стихи только о любви, скажем. Когда я побольше о той же Ахматовой и Цветаевой узнала в силу того, что я ими занималась, я, естественно, нахожу уже что-то, что раньше пропускала.
   Вокруг Ахматовой и Цветаевой сейчас приходится поднимать всех: и Волошина, и Пастернака, и Блока, потому что только тогда начнешь разбираться в их стихах. А у Ахматовой такие сложности, например, 'Поэма без героя', там что ни прочтешь, надо понять, что это такое.
   Поэтому обложила себя всем, чем могу для того, чтобы разобраться. Тут нужен профессионал, который бы мне точную литературу подобрал, чтобы не тратить так КПД, но, с другой стороны, все равно это все на пользу.
   Я даже не знаю, во что это может вылиться. Может быть, на малую сцену, может, просто типа творческого вечера. Сначала меня пугало, что эти поэтессы очень сложные. Тут и профессионал не сразу разберется. Надо окунуться с головой. Пыталась брать вещи, более доступные каждому. А сейчас я выхожу уже на какие-то другие их стихи. Прозу не трогаю. Хоть и знаю ее, но со сцены не читаю.
  
   - А поэтические вечера разве в традициях вашего театра?
  
   - Хорошая фраза "не в традициях нашего театра". Уже люди, которые не знают этих традиций, они все примазываются к традициям нашего театра, потому что очень легко сказать: это не в традициях и все. А тех, кто знает - все меньше и меньше. Я, например, не знаю традиций нашего театра. Что это такое? Часто прячутся за традициями, о которых понятия не имеют, за традициями Юрия Александровича Завадского. Но те, кто об этом говорит, они и не нюхали тех традиций. Очень многое ломается и закрывается что-то новое: это не в традициях! Одно дело мне может не нравиться спектакль или наоборот очень нравится, но говорить в традициях или не в традициях нашего театра, мне кажется, неправомерно.
   Когда еще был жив Юрий Александрович, мы ставили спектакль ''Вечерний свет'. Когда весь худсовет сказал, что это не в традициях нашего театра. Один Юрий Александрович сказал: нет, подождите, а мне это понравилось. И спектакль пошел. Он может не нравиться, но этим "не в традициях" очень многое убивается. За этим легко спрятаться. Ты тогда скажи, какие это традиции, куда они ведут и в чем ошибка. Нет, это не в традициях и все - такая удобная, красивая фраза.
  
   - Вы Пиаф встречали в жизни?
  
   - К сожалению, нет. Я была в 61-м году в Париже, она еще была жива, но я тогда не знала ее. 21 год. Я знала Бриджит Бардо. Потом я не ездила уже в Париж и не была на могиле.

  P.S. 27 июля 2023 года Нина Ивановна Дробышева скончалась на 85-м году жизни, как говорят, после трех лет тяжелой болезни.

  Ее героиня похожа на девочку, которая мечтала попасть на праздник и попала. Пробилась сквозь толпу желающих, а не ждала доброго волшебника, который бы взял за руку и отвел в сказку. И она до сих пор на этом празднике. Татьяна Догилева - актриса театра им. Ермоловой. Для нас, зрителей, после праздника всегда наступают будни. А для нее? После спектакля мы выходим из зала и погружаемся в свои проблемы. А у нее продолжается праздник.

  - Татьяна Анатольевна, у вас не бывает чувства потерянности, оторванности от времени, от поколения, если взять не так широко - от зрителей? Ведь то, что для вас просто роль, текст, написанный не вами, для них - жизнь. Они этим живут. Вы в это играете. Нет ли отсюда некоторой разобщенности?
  - Есть. Но, думаю, что это у всех актрис, которые много работают. Круг общения установился - это люди, связанные с миром театра или кино, как правило, актеры. Мне это нравится. Я считаю своей удачей, что мое место именно в этом кругу. И поэтому чувства ущербности от разобщенности со зрителями не испытываю. Но, кроме того, когда я решаю свои проблемы, это ведь не значит, что эти же проблемы не волнуют моих сверстников, мое поколение. Я тоже часть этого поколения. И наверняка печалюсь, и радуюсь, как и окружающие меня.
  - Что вам мешает в себе как в актрисе?
  - Мой недостаток, может быть, в том, что я во всех ролях стараюсь идти прежде всего от себя, вытаскивать то, что меня волнует. Просто не могу играть, если не нахожу в роли каких- то струн или красок, созвучных моему организму. Это мешает мне, ограничивает. А сейчас все больше и больше ощущается голод на актера-лицедея, который легко умеет перевоплощаться в абсолютно другого человека и внешне, и внутренне. Но поскольку я об этом уже задумываюсь, то, наверное, буду пытаться учиться и этому.
  - А чем вы восполняете жизненный опыт, которого не хватает для какой-либо роли?
  - Это еще первый курс театрального института. Когда тебе 17 лет и, конечно же, не хватает опыта, ты многого сама не пережила, нас учат, что надо восполнять фантазией: как бы я себя вел в предлагаемых обстоятельствах. Я всегда была прилежной ученицей и свято верю в то, чему меня учили. Это один из китов моей профессии.
  (Ее героиня и прилежная, и самое главное, благодарная ученица. Благодарная уже за одно то, что ее взяли, тем более за то, что чему-то учат. Она по крупицам собирает это "что-то", как губка впитывает, а дальше действует уже сама - "строит" себя).
  - Неформальные молодежные объединения. Иногда говорят еще так: "потерянное поколение". Катастрофическое одиночество объединяет молодых людей в группы, но даже там они одиноки. Это тоже игра, тоже своеобразный театр, когда они идут в "маскарадных" костюмах с гримом на лице по улице, а прохожие-зрители либо аплодируют, либо пугаются, либо встают с кресел, как в театре, и уходят... мимо. А как вы воспринимаете это лицедейство?
  - Я думаю, что название "потерянное поколение" во многом идет от непонимания этого поколения. Правда, я далека от всех этих неформальных объединений, но хорошо знаю поколение молодых актрис. Они абсолютно не потеряны. Это как раз девочки очень жесткие, энергичные, знающие, что им надо. Они во многом умнее нас, 30-летних, именно в быту. Знают, как себя вести с режиссерами, знают, что нужно пробиваться в кино, что необходима реклама. А то, что возникают все эти объединения: "металлисты", "панки", - меня радует, хотя мне трудно понять их интересы, пристрастия, потому что я вообще слаба в музыке, не разбираюсь в музыкальных течениях. А что касается их одиночества... Они молоды, а одиночество в юности всегда было и есть. Просто наше время преломляет это в свои формы. Иногда уродливые. Но я оптимист и верю в победу разума. Помню себя, свои метания, неверие в будущее, в свои силы. Человек все равно выкарабкивается как может из тупиков. А в театре все нормально. Молодые актеры не из слабых. Они пробьются.
  - Спектакль "Победительница" по пьесе А. Арбузова, который собирались ставить в Ленкоме и где вы должны были играть главную роль, не об этом?
  - Как раз наоборот. Героиня пьесы цеплялась на за та вещи. Хоть я и не сыграла, но много размышляла и как поняла для себя: эта женщина в погоне за ложными ценностями пропустила и любовь, и детей, и себя как ученого. И все рада стола, ради карьеры. Это проблема времени: душа и карьера.
  - Но как определить, ложные ценности или нет? Это к сорока годам понимаешь, за то ила не за то цеплялся.
  - Вот в этом и трагедия. Время сейчас жесткое, быстрое. Надо делать дело, делать дело. А в результате оказывается, что в погоне за делом многое упускаем в себе.
  (Ее героиня раздвоена. То мечтательница, идеалистка, то реалистка, причем с уклоном в пессимизм. Она потребительница, цепкая потребительница, но трудяга, ей не просто так само в руки идет - она этого добивается, многое в себе подавляя. Она лжет, презирая ложь и себя за эту ложь, но не лгать не может, потому что знает - это единственный способ быть как все. Она приспособилась. И стала как все).
  - Не было ли у вас в жизни так, что пришлось распрощаться с какими-то своими идеалами, когда осознали их нежизненность, и пойти на компромисс с действительностью?
  - В моей жизни было немало компромиссов. Я не святая. Редко когда человек живет с ощущение: "Я - подлец!" Всегда находит чем оправдаться. Но я старалась быть порядочной. И в общем у меня нет такого страшного греха, который бы не давал спать по ночам. Не знаю, что будет дальше, ведь жизнь творит удивительные вещи и швыряет в ситуации, о которых не предполагаешь заранее. Считаю, что мне еще не время подводить итоги. Я в развитии.
  (Ее героиню жалеешь. Потому что за этим "быть как все" чувствуешь и доброту, и потребность в хорошем, чистом, светлом. казалось бы, измени обстановку, обстоятельства - и она изменится, точнее, вернется к своей внутренней сущности? Нет, пожалуй, уже не вернется. Будет еще больше страдать, считая, что новые обстоятельства опять против нее).
  - У вас никогда не бывает чувства, что вы участвуете в дуэли: сцена - зал? Кто кого?
  - Никогда. Зрители меня иногда могут раздражать. Хотя нас и учат, что они всегда правы, и если ты не добилась их внимания, то недостаточно хорошо играешь. Я не всегда верю этому завету. Хотя всегда стараюсь работать профессионально и делать все честно. А дуэль? Нет. Я иногда их безумно боюсь, особенно на премьерном спектакле - руки-ноги трясутся. У меня тем лучше спектакль, чем меньше я думаю о зрителях, а погружена больше в какие-то свои внутренние процессы. Ужасно злюсь на себя, когда по ходу спектакля, зная, что вот в этом месте должна быть смеховая реакция, жду, засмеются или нет. Это значит, что я плохо играю.
  (Ее героиня удивительно бесстрашно распахнута, а иногда бесстыдно откровенна. Это тоже способ защиты. Лучше самой громко сказать о себе "дрянь!", чем услышать от кого-то. Опередить. Она словно бы занимается самобичеванием. Грешит и тут же наказывает себя публичным, но весьма непокорным и вызывающим покаянием. Оно не о смирении говорит, но о бессильной ярости, ненависти к себе и к тем, кто заставил согрешить).
  - Амплуа - это же своеобразный ограничитель актерских возможностей? Он не мешает? Или знать свой предел необходимо?
  - Это сложилось исторически, правда, сейчас амплуа видоизменяются, могут даже проникать друг в друга, благодаря кино. Конечно, ужасно, если на тебя повесят бирку "социальная героиня" и, значит, ты никогда уже не сыграешь классическую. Но я могу понять режиссера, который будет снимать фильм, например, по пьесе Чехова и пригласит не меня, а какую-нибудь другую актрису. Потому что в кино ведь многое зависит не только от внутренних данных, но и от внешних. Это искусство изобразительное. Хотя есть замечательная актриса Мэрил Стрип, красавицей я лично ее никак не могу назвать, но она совершенно не стесняется и играет удивительных по красоте женщин. Я слышала, что Н. Михалков будет ставить "Анну Каренину" с ней в главной роли. Безусловно, я не сравниваю себя с Мэрил Стрип, но, если бы мне предложили сыграть Анну Каренину, испугала бы и отказалась. Это замечательный классический образ, но мне как актрисе, честно говоря, он непонятен. Абсолютно не моя роль.
  - А, скажем, роль Клеопатры?
  - Мне очень нравились юная Клеопатра в пьесе Б. Шоу "Цезарь и Клеопатра". Вот ее я очень хотела сыграть. В телеспектакле это была роль Лены Кореневой. А о взрослой Клеопатре как-то не задумывалась.
  (Ее героиня пассивная обличительница. К ее словам привыкаешь, зная, что дальше дело все равно не пойдет. Перестаешь обращать внимание. Она - "ежик", который колет себя. Ее героиня постоянно борется с собой, проигрывая другим).
  - Почему отношения с кино у вас складываются более удачно, чем с театром?
  - Актриса - страшно зависимая профессия. Зависишь от драматурга, который напишет или не напишет роль, которая подошла бы тебе, от режиссера, который захочет или не захочет поставить эту пьесу и взять именно тебя. У меня так сложилось в театре им. Ленинского комсомола, что я была мало занята в репертуаре. И не потому, что М. Захаров имел камень за пазухой против меня, а просто его интересовали другие проблемы, которые он решал, ставя спектакли, где для меня работы не было. Поэтому я пошла в кино. И снималась, честно говоря, во всех подряд фильмах, куда меня приглашали. Я очень боюсь остаться без работы. Если такое случается, то просто не знаю, что с собой делать. Все неинтересно, хотя вроде бы миллион времени, занимайся собой, развивайся всесторонне. А у меня так не получается. Но теперь я в погоне именно за театральной работой, потому что без театра не могу. Есть разные актерские организмы. Так вот мой не может накапливать в кино, может только тратить то, что накоплю в театре, чему научусь здесь.
  Был период, когда я чувствовала, что зашла в тупик. Потому что делала уже только то, чему меня научил М. Захаров в работе над спектаклем "Жестокие игры". И вот это я безбожно эксплуатировала: навыки, приемы. Так дальше не могло продолжаться. В Ленкоме я выждала даже не три года, а больше, чем положено. Надо было что-то делать. И тут счастливый случай: В. Фокин, главный режиссер театра им. Ермоловой пригласил меня в труппу, обещая много работы. И я ухватилась за этот шанс. За два года уже сыграла три роли: в "Шатком равновесии" Олби, в "Спортивных сценах 1981 года" Радзинского, в "Говори" Буравского.
  Для меня это очень важно, потому что я уже стала забывать, как репетировать, как мучиться над ролью. И в кино тоже повезло. Э. Рязанов пригласил на одну из главных ролей в новый фильме "Забытая мелодия для флейты". Сейчас съемки уже закончены. Они проходили в очень напряженном темпе. Эльдар Александрович был недоволен некоторыми моими актерскими проявлениями и старался их укротить, жестко со мной обращаясь. Мне это очень нравилось. Мне всегда нравится, когда меня учат, тем более такие мастера. Сейчас получила приглашение от В. Мотыля, который собирается снимать фильм "Жил-был Шишлов" по мотивам пьесы А. Салынского "Молва".
  - Женский актерский типаж определенен на какое-то время?
  - Безусловно. Две мои любимые актрисы Марина Неелова и Елена Коренева, близкие между собой по каким-то, скажем, внешним проявлениям: нервности, трепетности - они открыли тип надломленных, где-то даже истеричных девочек, которые беззащитны перед ударами судьбы. Был довольно длительный период, когда появилось много сценариев с такими героинями. Потом они поднадоели. Им на смену, как мне кажется, пришли героини социального плана: сильные, самостоятельные женщины. И вот сейчас - я это предсказывала - чувствуется тяга к женщине-загадке. Олицетворением такого типа для меня всегда была Грета Гарбо. Это героиня, у которой очень много внутри - ее не сразу разгадаешь. И так в общем-то она и остается неразгаданной. Я считаю, что Елена Сафонова и Наталья Андрейченко как раз продолжают эту традицию. Потом, наверняка, родится что-то другое.
  - Предсказать не рискнете?
  - Нет, не смогу. Поскольку большой интерес к молодежи, думаю, что эта тема будет разрабатываться. Недавно посмотрела замечательный фильм "Курьер" К. Шахназарова. Очень изящный, точный, ироничный, не навязывающий своего мнения. Мне кажется, эта тема имеет большие перспективы, потому что действительно поколение непонятное, неординарное. Оно может предложить не заштампованные образы. А этот мальчик в фильме Федор Дунаевский, который играл главную роль, меня просто поразил. Мне кажется, это очень современная манера актерской игры. Не так, что: мальчик, пойди туда и сделай то-то, и он идет и делает, как ему велят. Нет, он все проживает. Но я бы назвала эго существование безоценочным. Главный режиссер Ленкома М. Захаров очень любит такую манеру игры.
  - Если бы вам предложили путешествие во времени, куда бы вам хотелось, в какую эпоху?
  - Это зависит от моего места в той эпохе, куда я попаду. То есть, не зная, кем я там буду, я не хочу никуда отправляться. Мне бы хотелось, например, попасть в 18 или в 19 век, просто посмотреть. Но я не хочу быть крепостной крестьянкой. А по корням, похоже, было бы именно так. Потому что родители по социальному происхождению крестьяне, то есть бабушки и дедушки жили в деревнях. А испытывать страдания крепостных крестьян у меня нет желания. Тем более крепостной актрисы. Ведь я бы наверняка захотела быть актрисой.
  (Ее героиня из той категории людей, от которых всегда ждешь выходки, и не дурной, нет. Скорее смешной, эксцентричной. Иногда бывает, заходишь в комнату, думая, что она пуста, и вдруг из-за шкафа: раздается "гав" - друзья шутят. Сначала шок от испуга. Потом смех - от испуга. Но это "гав" неожиданное. А от ее героини его ждешь. Знаешь, что должно прозвучать. Уж такая она непредсказуемая. Странно получается. То "ждешь", то "непредсказуемая". Но ведь непредсказуемость тоже можно ждать. Другое дело, что никогда не знаешь, какой именно она будет. Может, "гав", а может, что-то другое).
  - Вы любите анализировать себя, свои поступки?
  - Нет. Я этим занимаюсь, когда получаю роль. Опять же как учили: что у меня общего с героиней, что разного. Поневоле приходится анализировать. А просто так не люблю. В молодости этим много занималась: самокопанием, самоедством. Это очень неприятно, когда не можешь найти гармонию в себе и считаешь, что ты бездарна, некрасива и ничего у тебя в жизни не будет. Я не могу сказать, что сейчас я гармоничная личность. У меня, как и у всех, бывают огромные перепады в настроении - от невероятной радости до бездны, из которой, кажется, никогда не выберешься. Но Марк Анатольевич Захаров учил, что свои нервы надо держать в порядке, то есть тренированными. Чтобы ты в любой момент могла бросить организм в нужную эмоцию.
  - Вы боялись чего-нибудь в детстве?
  - Да, я ужасно боялась и до сих пор боюсь всяких странных вещей. Помню, мне было лет 13, и пересказали мне роман А. Беляева "Голова профессора Доуэля". Месяц не могла спать. Потом уже, спустя годы, я прочитала его и ничего страшного не нашла, но тогда я, видимо, была слишком уж эмоциональным ребенком. Зато сейчас ни за что не стану смотреть фильмы ужасов. Как-то недавно посмотрела один из фильмов Хичкока - и заболела: начали шалить нервы. Нет, мне не нужны такие сильные отрицательные эмоциональные впечатления. Я себя от этого берегу.
  - Вы много читаете?
  - Много, но, к сожалению, бессистемно. И моя память так устроена, что я очень быстро все забываю. Все, кроме ролей. Потому что все свои роли от института до сегодняшнего дня я помню. Даже из фильмов, что кажется, уж совсем глупо и ни к чему. Они сидят в голове. Такая уж специфика памяти.
  (В ней сидит хитрый лисенок. Иногда он выглядывает и смеется. Тогда глаза у нее становятся лукавыми. Да и сама она - себе на уме).
  - Вы смогли бы жить "золотой рыбкой", но так, чтобы исполнять только чужие желания?
  - Ну, она, наверное, и свои исполняет. Мы же не знаем ее тот, другой, мир.
  - А только чужие не согласились бы?
  - Нет, я не вижу в этом никакого интереса.
  - Вы часто попадаете под чужое влияние?
  - Часто. Но как быстро попадаю, так же быстро и выхожу.
  - Это происходит, когда вы разочаровываетесь в человеке?
  - Нет, я остаюсь очарованной, но появляется другой, третий. Я льщу себя надеждой, что от каждого беру понемногу. Я же все еще ученица и у меня много учителей, авторитет которых для меня безусловен.
  - А какие сны вам снятся?
  - Цветные. И очень конкретные. И когда просыпаюсь, я их помню. Все больше связанные с театром, с кино. И во сне играю. Либо очень хорошо, либо провально.
  - Те же роли, что и наяву?
  - Разные. Чаще те, что и наяву. Но в каких-то странных ситуациях.

  "Я не волшебник, я только учусь,"- говорил мальчик-паж в сказке. И творил чудеса, которые у феи вызывали добрую, но чуть снисходительную улыбку, зато у Золушки - восторг и изумление. Но он ведь кудесничал не для того, кто умеет сам это делать лучше, а для того, кто совсем этого не умеет или просто не знает, что умеет.

  Татьяна Догилева теперь мама. И в этой роли есть своя зависимость от режиссера, который лежит в коляске и оттуда командует "мотор!". Но нет кинопроб, дублей, репетиций. Все делается сразу и навсегда. И, может быть, эта роль достойна своеобразного "Оскара" больше, чем любая другая, это работа на будущее.

  - Татьяна, год-два назад вы говорили об ужасах нашей жизни, о безрадостном существовании, вынужденной суете ради выживания. И вдруг вы решились родить. Стало легче жить или просто изменилось ваше отношение к проблемам?
  - Я как-то сознательно пришла к этому решению. Переоценка ценностей у меня произошла. Я, видимо, наигралась уже ролей. Я была очень зациклена на своей профессии, мне казалось, что это самое главное в жизни. А постепенно я стала приходить к выводу, что нельзя, это неправильная постановка вопроса. Нельзя так зацикливаться на профессии, иначе просто сойдешь с ума, нельзя целиком и полностью зависеть от профессии. Я пришла к этому выводу. А потом, видимо, возраст такой уже мой, что надо было решать.
  - То есть вы хотите отдохнуть от творчества?
  - Нет, я не хочу отдыхать, но и не хочу так истерично ждать звонков: позвонят, не позвонят, пригласят, не пригласят, будет роль или не будет, и если не звонят, то сходить с ума и впадать в тоску, в депрессию, и думать, что жизнь не удалась и жить просто незачем. Я этого не хочу, потому что это абсолютно неправильно. Как она ни хороша, эта профессия, она не может быть смыслом жизни.
  - А вы не думаете, что благополучная семейная жизнь, рождение ребенка - это некое предательство по отношению к профессии, призванию?
  - Нет, мне не кажется. Если это назвать предательством, то я предала уже до этого - в голове своей. Когда пришла к выводу, что не может профессия занимать столько места в уме и сердце человека. Не может. Во всяком случае в моем. Я много читала книжек, и нас учили в институте, что профессия должна быть самым-самым главным и всю жизнь надо положить на служение профессии. Нас так учили. И я до настоящего времени жила все время так. Но я пришла к выводу, что это неправильно. Или время поменялось, или я изменилась. Тем более что искусства сейчас как такового нет. Сейчас период пережидания. Нет, очень много талантливых людей, много хороших спектаклей и фильмы новые хорошие появляются, но это не тот театр и не тот кинематограф, который был, когда я начинала свою карьеру. Не то отношение в обществе к этому искусству. Раньше весомость и значимость в общественной жизни и театра, и кино были неизмеримо выше и серьезнее. А теперь это стало, как ни горько звучит, одним из видов развлечений. Я помню резонанс на всю страну с появлением какого-либо спектакля, понимаете? Все говорили: ах, вот там Ленин без грима... И Политбюро восемь раз смотрело этот спектакль и восемь раз запрещало. А теперь люди серьезно думают, куда идти: в театр или на дискотеку? Да, переоценка ценностей. Это не значит, что я разлюбила, нет, я по-прежнему люблю это занятие и благодатна своей профессии, потому что она подарила самые счастливые минуты в моей жизни, но у меня переместилось все в голове. Я поняла, что, может быть, мир прав, когда говорит, что семья - это главное.
  - Знаете, это очень похоже на отходную молитву, будто вы с частью души своей прощаетесь.
  - Нет, я без грусти говорю. Вы меня просто спросили об этом, так бы я, может, не стала говорить, потому что считаю, что это внутреннее дело человека, его отношения с жизнью. Но поскольку я об этом много думала и мне самой это интересно, потому что я была просто фанатичкой профессии, мне ничего не надо было. Вот я все думала: странно говорят, что актриса от многого должна отказываться... Я ни от чего не отказывалась, потому что мне ничего не надо было, кроме профессии. И если у меня было лето без съемок - это было потерянное лето, потому что я не понимала, что такое отдыхать, жить в свое удовольствие. Я получала одно удовольствие - от съемок и от репетиций. И я просто пришла к выводу, что схожу с ума, потому что, не приведи, Господи, исчезни эта профессия - и я закончу свои дни в сумасшедшем доме. А это неправильно. Потому что есть жизнь, есть мир, есть другие люди.
  - Мне кажется, что актеры - это люди, наделенные чужими полномочиями. Они являются, чтобы рассказать о Нине Заречной, Даме с камелиями... И их запоминают, как "замечательную Раневскую", "удивительную Клеопатру". А их самих будто нет, словно они не себя выразить родились. Вас это не угнетает?
  - Нет, потому что я принадлежу к тем актрисам, я думаю, что их в принципе большинство, как бы они ни были хороши в изображении других людей, они всегда играют только про себя. Про свою боль, про свою радость, про свою любовь. Все артисты - страшные эгоисты, даже "эгоисты" не то слово, эгоцентристы, потому что они зациклены на себе. Некоторые так и в быту себя ведут, а некоторые - только на сцене, но тем не менее, все играют только про себя, про какую-то свою часть психики, души, назовите это как угодно. Кто-то перевоплощается лучше, кто-то - хуже. Но не может это хорошо сыграть, не затронув каких-то своих психо-физических струн. Хороший артист всегда играет своей нервной системой. Во всяком случае, русский.
  - И бывает ощущение исчерпанности, когда уже нечего из себя достать и показать?
  - Я такие разговоры совсем не люблю. Они слишком романтичные. Как раньше физиков с упоением играли, и какой-то физик хорошо сказал: "восторг дилетанта". Вот и этот вопрос напоминает восторг дилетанта. Я, повторяю, занималась этой профессией, потому что она мне очень нравилась. Мне нравилось играть, плакать, уставать... Я не люблю слово "исчерпываться". Если бы человек исчерпывался, не думаю, что он занимался этой профессией. И потом, неизвестно, полезно это или вредно. Марк Захаров, например, утверждает, что это очень полезно для нервной системы, вот такая полная самоотдача.
  - Ваш жизненный ритм, график сильно изменился с рождением дочки?
  - Очень. Я просто веду другую жизнь. Я только сейчас начала входить, и для меня это очень странно и беспокойно, потому что шесть месяцев я занималась только ребенком, и вела совершенно иной образ жизни: это квартира и пруд, где мы гуляем. У меня другое общество теперь - мамаши с колясками. И мы с таким же восторгом, как артистки - роли, обсуждаем, как покакали наши дети.
  - И это тоже фанатизм?
  - Абсолютный! Причем, раньше я это так презирала. Мне казалось, это такая пошлость и мещанство. И я с такой высоты и с некоторой брезгливостью смотрела на артисток, которые ни о чем другом, кроме ребенка, не могли говорить, о том, как газики отошли или не отошли, аллергийка есть или нет. Мне казалось: боже, какая пошлость, со мной этого никогда не будет! Нет, и со мной это стало. И я в это погружена. И если у Кати, не приведи, Господи, что-нибудь не так, у меня уже все мысли только об этом.
  - А что вы сейчас успеваете делать в творчестве или все посвящено только ребенку?
  - Нет, я стала потихоньку выползать. Слетала на премьеру в Свердловск, сыграла несколько спектаклей "Чествование", но не свою роль, а роль Веры Алентовой, я ее заменяю... Один раз порепетировала. На пруд прихожу с тек стом. Хочу слетать на Китотавр, мне шьют платье. Я только начинаю вступать в прежнюю воду и, надо сказать, с большой опаской я туда вступаю, потому что, с одной стороны, это, как в рекламе говорят, "забытый вкус детства", и мне так странно: а что я здесь делаю?
  - Как имя девочке выбирали?
  - Долго мы выбирали имя. У нас был справочник, мы начинали от А до Я обсуждать имена от Аглаи до Янины и остановились на Кате.
  - Татьяна, как вам кажется, какой женский актерский типаж сейчас потребовало время?
  - Сейчас набирает силу типаж роскошной женщины, я это давно почувствовала. Сейчас нужна, как раньше говорили, классическая героиня, а теперь говорят "роскошная женщина". Она должна быть красива, хорошо одета, ухожена и загадочна.
  - У нас есть такие актрисы?
  - Я сейчас так оторвалась, новых-то совсем не знаю. Новым-то не повезло артисткам, их никто не знает. А из моего поколения это те, кто уже за границами, потому они и роскошные женщины: Андрейченко, Сафонова. Но кино как такового нет, я считаю, что это не кино, это промежуточная остановка, перебиваются, в общем, люди. Для настоящего кино нужны очень большие деньги, а больших денег никто не дает. Может быть, кино занимается один режиссер в стране - Алексей Герман, который три года снимает фильм, собирает тысячную массовку, реквизит, костюмы. Вот настоящее кино. А остальные... Приезжаешь на съемки: в чем сниматься? В чем приехали, в том и будете. Это не кино. Я начинала, когда артистки падали в обморок на примерках от долгого стояния. Вот для меня кинематограф. Для съемок в фильме "Вакансия" мне шили восемь платьев - роль второго плана! Восемь платьев, три шляпы, два парика, обувь... Примерки были страшно важными и отнимающими много времени действиями. Я никого не обижаю, но со мной все согласятся, все режиссеры. Они так снимают не от хорошей жизни. Они бы снимали другое что-то.
  - Я вдруг поймала себя на том, что голова переполнена именами западных актеров, они вытеснили наших.
  - Я пришла к выводу, что ненавижу американское кино. Потому что оно не имеет ко мне ни малейшего отношения. Когда его не было, мы смотрели на видиках по знакомым, мы страшно восхищались и радовались, потому что это было что-то новое, непривычное. А когда по все каналам крутят американское кино и недавно рекламировали очередной фильм, где настоящий мужчина всех победил, я сказала мужу: я ненавижу настоящих мужчин. Я люблю Юрия Деточкина и ненавижу этих накачанных, которые убивают нестрашных злодеев. Это все для Америки, когда на улицах спокойно, и восемьсот полицейских машин съезжаются на происшествие. А у нас, где страшно войти в подъезд и страшно выйти на улицу, то я не знаю, для чего еще меня надо пугать чужими бандитами, чужими НЛО и чужими садистами. У нас этого своего хватает. Не хочу, чтоб меня пугали. Это там, в Америке, где много денег, много еды, много спокойствия и много демократии, когда жизнь устроена, им надо чем-то развлекаться, поэтому почему бы не посмотреть ужастик, чтобы себя как-то пощекотать. А у нас, когда щекотка с утра до ночи мне не надо американского кино. Не знаю, может быть, я уже вошла в тот период, когда "зеркала в моей молодости были лучше".
  - Вы себя на сколько лет ощущаете?
  - Не могу сказать, но, в общем, я не начинающая артистка. Я не ощущаю себя в душе пятнадцатилетней, да и не хочу. "Смешон и ветренный старик". Не надо этого: "задрав штаны, бежать за комсомолом". У меня была веселая молодость в театре Ленинского комсомола. Как сказано в одной пьесе: лучший способ борьбы с возрастом - не бояться его. Так что я не хочу играть молоденьких девушек.
  - Вы выросли в рабочей семье, совсем не богатой, и были сознательным ребенком, который понимал, что денег на выполнение каких-то желаний нет, или у вас бывали истерики, капризы: хочу того-то...
  - Никогда в жизни. Но в мое время было легче, потому что вокруг все такие были, никто не выделялся, не было такого социального расслоения, поэтому никто никому не завидовал. А сейчас я слышала разговор детей на остановке: "Да ну ее, эту Турцию! В жизни больше е поеду в эту Турцию!" - говорят восьмилетние дети. Это, видимо, они с родителями ездили в Анталию. У нас было ясно - на три смены в пионерский лагерь без всяких разговоров. И все так проводили лето. Нет, конечно, в наше время все был намного проще, о чем тут говорить.
  - Вы сейчас уже думаете о будущем Кати, боитесь за нее?
  - Я не думаю, потому что очень зациклена на сегодняшнем дне: лишь бы она сейчас не болела, лишь бы хорошо провести лето, лишь бы она правильно развивалась. И далеко вперед не загадываю.
  - По какой системе вы растите девочку? Бенджамина Спока?
  - Естественно, я все прочитала. Но системы нет. Я пришла к выводу, что с ними и невозможно иметь систему. Они все равно победят. Брать на руки, не брать... Системы все время меняются и в каждой с воодушевлением доказывается своя точка зрения. Катя все равно меня победит. И я не навязываю ей свою волю, потому что это невозможно.
  - Рождение ребенка - это тоже самоутверждение женщины?
  - Не знаю, не могу на это ответить. В этом случае я как раз фаталистка: значит, так было определено, что я пришла к этому решению, это ж не случайно. Нет, какое там самоутверждение! Это всего боишься, над всем трясешься. Сама себе абсолютно не принадлежишь, не распоряжаешься ни временем, ни настроением, ни эмоциональными ресурсами. Перед кем я буду самоутверждаться? Перед ней? Перед собой я не самоутверждаюсь. Про себя я, в принципе, все знаю.
  - Вы рачительная хозяйка, деньгами умело распоряжаетесь?
  - Нет, плохая я хозяйка. Зарабатывали - тратили, не зарабатывали - сокращались. А теперь у нас все для Кати.
  - На кого она похожа?
  - На меня.
  - Муж не ревнует вас к ней?
  - Нет. Маленький ребенок - достаточно тяжелый период, поэтому сильно устаем оба, и тут не до ревности. Вот она сегодня проснулась в четыре - значит, и мы не спим. Завтра проснулась в восемь - мы немножко поспали. Подстраиваемся под ее режим. Все зависит от него.
  - Какие-то интересные предложения поступают или пока затишье?
  - Много театральных предложений. И, конечно, я хочу начать с нового сезона работать. А кино... Позвонят, а потом исчезают, потому что не находят денег.
  - Вы попробовали в театре и работу в штате, и вольницу антрепризы, что вам ближе по духу?
  - Я числюсь в штате Международного театрального центра им. Ермоловой, но, честно скажу, там у меня жизнь достаточно свободная всегда была. У меня было одно название "Наш Декамерон", и я его играла, когда могла. И мне это очень нравится, меня это устраивает, что я, с одной стороны, в штате, а с другой стороны, свободна. Но, наверное, это долго не протянется. Посмотрим, время покажет.
  - У вас нет ощущения, что пора уже менять амплуа?
  - Сейчас об этом пока рано говорить, потому что, раз есть предложения, значит, есть роли. Но, конечно, такое время наступит.
  - И кем вы себя видите?
  - Это секрет, внутреннее мое дело. Зачем же я буду раскрывать.

  5 октября 1992 года Юля Началова победила в суперфинале телевизионного конкурса "Утренняя звезда". 5 октября 1995 года - Гран-при в Нью-Йрке на Первом всемирном фестивале русскоязычных исполнителен "By Аррlе-95". Что-то будет 5 октября 1998? Награждение "Грэмми"? Пока же Юля еще учится в школе. Таковы символы ее судьбы: "тройка", "пятерка", "месяц октябрь".
  Она родилась в опилках советской эстрады. Взросла на пепелище российского шоубизнеса. Нет, он еще не сгорел. Он сам на этом пепелище строится: будто сожгли импортное сырье и затеяли свою версию по их мотивам.
  У нее выразительные данные для биографии и будущего.
  Юлия Началова, 15-ти лет, москвичка.
  Имя, возводящее к эпохе цезарей. Фамилия, как источник всего живого. Возраст таланта. Место рождения счастливицы.
  31 января в семье музыкантов появилась девочка с призванием певицы. Музыка звучала во всех домашних углах. Она была для ребенка колыбелью и учителем. И еще папа - композитор Виктор Началов, который услышал звуки семимесячной дочки и отметил про себя: чисто воркует. А в два года Юля обрела родителей-педагогов. Они учили ее пению, как языку, как первым шагам. Она слышала самые красивые мелодии. Если эстраду - только зарубежную. Для воспитания вкуса. Она пела под Эллу Фитцджеральд. Или совсем малолеткой разучивала индийскую песню, где есть такие вокальные пассажи, после овладения которыми все подвластно. Происходило, как говорит папа, растяжение мозга звуками, музыкальной информацией.
  Чтобы петь - как мыслить. И наоборот. В семье растили вокалистку. Не по научной методике. Интуитивно. Но домашняя академия дала Юле столько, что после школы вроде как и незачем музыкально образовываться дальше. Только ломать достигнутое.
  Пение для нее - это уже черта характера. До того вросло в плоть и душу. Когда не просто голос - инструмент. Инструмент - сама Юля. Есть рассказ о гуттаперчевом мальчике. Это история звучащей девочки. Которая у десяти участников абсолютно взрослого состязания в Нью-Йорке выиграла Гран-при, поехав туда по персональному приглашению. Потому что ее музыкальный стаж - 14 лет. И уровень вокального мастерства превышает уровень большинства отечественных знаменитостей. Ухо знатока ловит возможности ее голоса и благоговеет. Как заметили американцы, независимые в своих суждениях о России и россиянах: эта девочка - певица номер один на фестивале. Чего, к сожалению, не разделяет учительница математики в Юлином классе: "Подумаешь, Америка, фестиваль! Вот если бы она на математической Олимпиаде победила!" У каждого своя точка отсчета. Для Юли Началовой она уже предопределена.

  P.S. Юлия Началова умерла в 2019 году. В 38 лет.

  Вячеслав Пьецух похож на актера, играющего швейцара ресторана на Брайтон-Бич. В реальности Вячеслав Пьецух - преуспевающий ныне писатель. Его произведения выходили и до 1985 года, только с момента сдачи до момента публикации проходило много времени. Теперь написанное им идет с колес. Он начал писать в 28 лет, словно пережитое вдруг спохватилось и захотело быть узнанным и признанным. Все пригодилось: как точил карандаши в полуподвальной конторе, занимавшейся научной организацией труда, работа в школе, на радио, литературным консультантом в журнале "Студенческий меридиан". Название одной из последних книг "Я и прочие" в большой степени отражает его мировосприятие.

  - Вячеслав Алексеевич, вы по образованию историк. В педагогическом институте занимались историей России?
  - Я занимался Иисусом Христом. Два последних года на спецсеминаре это была моя тема. Я обратился только к первоисточникам, не читал массы монографий, исследований, где уже все было растолковано, изучено. Написал диплом, получил свою "трешку". Мне казалось, что Иисус Христос - абсолютно историческая фигура, что доказывается тем-то и тем-то. Если это и имеет отношение к моей литературной работе, то только к текущей, которую я сейчас пишу.
  Первое откровение в своей литературной жизни я сделал в пять лет. Я тогда вывел, что между атеизмом и религиозностью разница чисто терминологическая.
  - А чем сейчас занят ваш ум?
  - Сочиняю работу, идею которой мне подсказала "Литературная газета". Они решили выпустить серию очерков поп названием "Скрижали": десять заповедей, переданных Богом через Моисея. Каждому литератору дают по одной заповеди. Я написал вторую: не сотвори себе кумира - и у меня родилась идея, занятная, затейная идея - сочинить вещь по всем остальным заповедям, но только не Моисея, заповеди которого мне не так близки, как заповеди Иисуса Христа. Поставить вопрос так: "Нагорная проповедь и Россия". И вот я сижу уже над третьей заповедью.
  - Вы как историк проводите для себя какие-то параллели между тем, что уже происходило в нашей стране и тем, что сейчас творится? Каковы ваши наблюдения за днем сегодняшним?
  - У меня есть целых три романа. Она, правда, маленькие, многие редакции склонны называть их повестями, на самом деле это романы. Три исторических романа, посредством которых я и пытаюсь ответить на ваш вопрос. А вы хотите, чтобы я попытался ответить кратко.
  Какая-то цикличность, безусловно, существует, для понимания этого даже не нужно никаких особенных исследований, напряжения ума, потому что есть константы в национальном характере, которые определяют течение обстоятельств, расстановку сил. Поэтому, естественно, на иных каких-то уровнях, более высоких или более низких, все повторяется. Что касается безобразий и воровства, это испокон веков. Миллион примеров, взять хотя бы знаменитую "медную реформу", которая произошла в первые годы царствования Алексея Михайловича /Тишайшего/. Гениальная идея: он решил ввести ассигнации. Нигде в мире их еще не было, и он ввел медные деньги, которые играли роль серебряных. Это и есть ассигнации.
  Так вот тот царский министр, который отвечал за проведение реформы, взял и скупил огромное количество меди, сам отчеканил монеты и запустил на рынок, ничем не обеспечив. Немедленно произошла дикая инфляция, и рухнула экономика страны. Что мы сейчас переживаем, как не это самое? Возьмем наш дикий русский животный антисемитизм. Первый еврейский погром произошел совсем не в 1202 году, как утверждают историки, когда крестоносцы, участники второго крестового похода, вторглись в пределы Византийской империи, а гораздо раньше, в 1117 или1121 году, во время первого известного в нашей истории городского выступления в Киеве, когда городские низы стали грабить всех, но главным образом ростовщиков и торговцев - евреев. Все возвращается на круги своя. Но, повторяю, целых три романа я посвятил ответу на этот вопрос.
  - Сознание того, что подобное уже происходило, вам помогает жить?
  - Это для меня вопрос номер 27 и переживания номер 27.
  - Почему именно 27?
  - У меня просто идиома такая - идиотизм со студенческих времен. Я легкомысленно отношусь к нашим трагикомедиям исторического порядка. Возможно, вы правы, именно потому, что знаю, это было и будет. Но это знал еще Экклезиаст, который писал, что ничего нет нового под луной, а сплошная суета сует.
  - Происходящее не мешает вам заниматься своим делом?
  - Совершенно. Я настолько легкомысленный, что даже не разделяю апокалипсические настроения моих соотечественников. Не жду гражданской войны, голода... Будет и будет, слава богу, не в первый раз, думаю, и не в последний.
  Пришла ко мне как-то моя прабабушка и рассказала, как они жили в 1918 году. Она с 1906 года до сих пор ходит пешком по городу, боится транспорта с того времени, как проложили в Москве трамвай. И вот она рассказала, какой хлеб давали, сколько, почем. Живая история сидела передо мной и говорила: ничего, пережили, нация никуда не делась, Россия стоит в качестве четвертого Рима. Так что я спокоен.
  Я ужасно далек от политики, не понимаю ее, страшусь и откровенно презираю. Очень занят литературой, совсем у меня другие мысли, поэтому мне сейчас ни до чего. Да и семья у меня идеальная, устраивает мне эдакую Китайскую стену от жизни: я не знаю, что сколько стоит, где платят за квартиру... Живу в башне из слоновой кости и очень хорошо себя чувствую.
  У моего отца есть загородный домик, там можно сажать картошку. Если бы я был человек практичный, так бы и сделал. Гектар земли! Правда, половину участка занимает огромный ангар, где стоят два самолета в разобранном виде. Мой отец в прошлом - довольно крупный изобретатель летных аппаратов. Вышел на пенсию и от нечего делать построил себе самолеты. Летал на них вокруг дачи, поставив на гидролыжи, взлетал с поверхности водохранилища и туда же садился. Его быстро засекли, были неприятности.
  А картошку, видимо, придется посадить, пригодится.
  - Вячеслав Алексеевич, в студенческие голы вы тоже держались вдали от политики?
  - Наш институт был ленинский педагогический певческий гитарный. Я до четвертого курса ходил, держа в левой руке портфель, в правой - гитару. Но учились мы пристойно. Во всяком случае предметами, непосредственно связанными с будущей профессией, занимались достаточно настойчиво и прилежно.
  Жизнь была веселая, легкомысленная и в то же время насыщенная делами. Мы на втором курсе составили подпольную партию, якобы истинно коммунистического направления. Считали, что так называемые коммунисты - политические разбойники, а вот мы настоящие, чистые коммунисты. У нас прошло два съезда. Причем учредительный съезд устроили в "Ладье", пивном баре на углу Столешникова переулка и улицы Пушкинской. Настолько мы были чудные ребята, что спокойно выступали, вели протокол. История продолжалась, пока нами не заинтересовались компетентные органы. На огромное счастье одним из представителей этих органов был отец моего близкого друга. Он по-товарищески нас предупредил. Я сказал друзьям: немедленно сворачивайте деятельность, это не то, ради чего можно идти на эшафот.
  - На каких книгах вы росли?
  - В детстве я очень любил сказки. И, насколько помню, меня досаждала мысль: как это прекрасно быть писателем, сочинять сказки, только стыдно - не мужское занятие. Мужчина должен летать на бомбардировщике, добывать уголь... Тем не менее я начал писать уже в восемь лет: взял тонкую тетрадку, написал на обложке "книга" и стал что-то сочинять. А потом это желание вдруг надолго ушло. И прорезалось двадцать лет спустя.
  Потому что в студенческие годы меня одолевали весьма деловые, практические, то есть без малого прохиндейские настроения.
  Была мечта: устроиться чиновником, чтобы послали в какую-нибудь Африку - в то время все помещались на африках, - накопить там на автомобиль, привезти оттуда все, что полагается нормальному белому человеку. Таков предел мечтаний в те годы. Но после института я пошел в школу. Из группы в двадцать человек всего трое нас устроились учителями. Остальные, вроде меня мечтавшие о чиновничьей жизни, приобрели-таки ее.
  Молодость - это искусство совмещать приятное с полезным, то есть этап подготовки себя к зрелости, когда начинается настоящая жизнь, настоящая работа, и одновременно важно не потерять это прекрасное время, ухватить свое в эти годы. Мне, по-моему, удалось. И ухватил больше, чем достаточно, и что-то старался делать на будущее. К тому времени, когда внешняя жизнь потеряла всяческую привлекательность и интерес, у меня уже была опора, с помощью которой я приступил непосредственно к мужскому занятию - труду.
  - Вам хватает денег?
  - Вопрос денег отпал. Но я себя не чувствую ни более счастливым, ни более свободным. В студенческие годы денег было мало, но тогда все было невероятно дешево. Когда я еще не был женат, мы пьянствовали раз в неделю, в субботу, и я копил всю неделю, чтобы войти в долю, мама мне давала 50 копеек в день. Я из них тратил 10 на пирожок с мясом и стакан томатного сока в институтском буфете. У меня скапливалось как раз 2 рубля 87 копеек. 28 рублей стипендии получал. На пятом курсе прибавили - стало 32. И совсем не томило меня это. Не было денежной проблемы. Наверное, потому, что была всеобщая бедность как норма существования по всей стране. Она никак не нервировала, отсутствовало противостояние, контраст: богатые воры и бедные полицейские.
  Когда женился, со мной это сделалось на втором курсе, на третьем я уже был отцом, работал по вечерам и по ночам. Зарплата жены и моя... Мы просто нормально жили, не только кушать хватало, но и одеться. Все так жили.
  - Считаете ли вы себя состоявшейся личностью?
  - Нет, не считаю. Думаю, что я еще в развитии, в становлении. Я для себя открыл, что такое христианство. Именно для себя. Поэтому передо мной раскинулись совершенно новые широкие горизонты для дальнейшего движения в сторону совершенства. Ближе к зрелости у меня ушла способность к вражде. Уже не способен кого-то ненавидеть. Не симпатизировать способен, а ненавидеть разучился. Надеюсь, что буду идти все дальше и дальше по этому пути.
  Начал себя контролировать. Что-то вдруг вызовет взрыв бешеной ненависти, например, очереди, выражения лиц абсолютно покорные. Наша российская покорность рождает во мне негодование. Но я говорю себе: парень, ты покушаешься на звание христианина, а позволяешь такие небогоугодные движения души.
  Если вы имеете в виду профессиональный аспект, то я, безусловно, считаю себя состоявшимся, потому что начинало нас, к примеру, двести человек, а к финишу пришло, допустим, трое, причем, двое пишут, не имея за это ничего, ни денег, ни известности, а у меня все это есть. Другое дело, что не радует. Бывают, конечно, минуты эдакого квази-счастья: смотри, парень, ты всех обошел! Это хорошо, по-мужски. Мужик тем и отличается, что умеет поставить перед собой выполнимую задачу и ее решить.
  В этом отношении, в техническом плане, я состоялся. Говорю только о внешней стороне дела. А ценить качественные стороны, то есть действительную стоимость того, что сочиняю, моего труда, я не в состоянии. Я к этому неплохо отношусь, но и не хорошо. Ни в ту, ни в другую сторону еще не уклонился, не сочтите, что кокетничаю.

  P.S. Вячеслав Пьецух скончался в 2019 году, ему было 72.

  - Родился я благополучно в 1946 году. Бабушка меня отвезла в музыкальную школу. В Лосинке была такая очень милая школа. Я начал учиться на скрипочке. Мне было что-то пять с лишним лет. Я попал в приятную музыкальную среду хороших педагогов. Первые года два-три был многообещающим, потому что очень быстро пошел, но потом, лет в 10-11 я тормознул, уже в то время надо было, видимо, заниматься, а у меня с этим было не особенно здорово.
  - Что же вас отвлекало?
  - Я читал очень много. Телевизора не было. Но мечтать, читать и вообще... Родители оба работали.
  - Кем?
  - У меня достаточно пролетарские родители. Работали на службах. Работали много. Папа одно время работал на четырех работах: на трех по совместительству, на одной - основной - и приезжал домой в одиннадцать вечера. Не то чтобы я был беспризорным, но у них просто не хватало времени воспитывать: "Миша, занимайся". Типичный синдром еврейской мамы не мог состояться, потому что мама была выше крыши занята своими делами. И в тот момент, когда надо было всерьез заниматься, я особенно не занимался, но у меня была очень сильная база и прекрасный педагог. За счет этого я мог двигаться.
  Поступил в училище мерзляковское. И тут произошел такой момент. До этого я был не то что большим вундеркиндом, но я был в слабой школе одним из лучших и ярких, но пришел в училище и там стало ясно, что нет, есть ребята поинтересней. Учился, особенно не перетруждаясь. Самое замечательное, что раза четыре-пять в неделю я бывал на концертах. Это были благодатные годы - до 1968, до событий в Чехословакии. К нам все приезжали, были замечательные советские исполнители. В 18 лет я закончил училище, поступил в Гнесинский институт, но на заочное, потому что пропустил экзамены на дневное. Уехал по распределению за границу теперешнюю, в Тарту. Проработал там сезон, вернулся в Москву и поступил в камерный оркестр Льва Маркиза. Года четыре у него проработал, пока он не ушел из оркестра.
  Потом началось то, что справедливо называют годами застоя. А я был в таком нежном возрасте, когда много чего хотелось сделать. Не могу сказать, что у меня была какая-то безумно тяжелая жизнь, что меня отсюда гнали какие-то угнетения, что меня где-то зажимали. Были у меня всплески идей и что-то не получалось с первого раза, но совершенно не значит, что это должно было получиться с первого раза. И потом, с первого раза ничто не получается и не должно, потому что надо преодолеть какое-то сопротивление для того, чтобы прочувствовать действительно, что же хотим сделать.
  Так что видимой причины для отъезда из страны не было. Но была невыразимая тоска, скука. Была ложь, которая уже в то время меня цепляла. Я очень доволен сейчас, вспоминая, что меня здорово это раздражало. Не хочу сказать, что был борцом против этого, но элемент неприятия у меня был.
  Стало меньше интересных концертов - западные исполнители перестали к нам ездить после 68 года. Зато открылась дверь на Запад. Мы узнавали, кто что там делает. И может быть, в сравнении с этим отчетливее проявилась наша серость. Я считаю счастливым для себя стечением обстоятельств, что я созрел в 71-72 году как раз, пытался убедить родителей поехать со мной, но они не убеждались, и мы решили, что я поеду сам.
  - Вы были уверены, что сможете утвердиться на пустом месте? Не боялись оказаться никем?
  - Меня это никогда не волновало. Что значит никем? Если у человека есть кусок хлеба. Профессионально я знал, что не поеду на огромную сольную деятельность, но я достаточно квалифицирован, чтобы заработать себе на жизнь игрой на скрипке. А в конце концов оказалось со временем, что я наиграл большое количество сольных концертов, о которых никогда в жизни мечтать не мог.
  Боязни не было. Я не считал, что, если останусь и Москве и добьюсь того, что по моим тогдашним меркам было ой-ей-ей - стать скрипачом в Большом театре или в Госоркестре - что тогда я буду кем-то, а вот уеду - стану никем.
  - У вас были друзья-знакомые, которые вас ждали и могли помочь первое время?
  - Нет. У меня были знакомые, которые уехали до меня, и я получил какую-то информацию. Но меня совершенно не пугало, что, если я не смогу заработать себе на кусок хлеба скрипкой, я должен буду научиться делать что-то еще.
  - Вы были готовы и к нищете, и к голоду...
  - Что значит голод? Если у вас нет денег на мясо, то вы найдете деньги на кусок хлеба. Не бывает так, что человек с мозгами не может заработать собой денег на хлеб и воду. Ни там, ни здесь. Даже сегодня. Я не говорю про пенсионеров. А для молодых ребят не может быть проблем с заработком. И потому что я это знал, у меня никогда не было паники: ах, что я стану делать? Вот что я с собой буду делать - это было гораздо важнее. А заработал ли я на воду или на Мерседес - это второе.
  Я приехал в Израиль. Через три недели сыграл конкурс в камерный оркестр и стал работать. На конкурс мог прийти любой желающий. Конкурировал я в основном с собратьями из России, из Союза. Я позанимался как следует. Потому что знал, что мне это нужно, чтобы не сидеть на шее организации, которая, занимается прибывающими в Израиль, чтобы обрести независимость и заниматься тем, чем я хотел заниматься.
  - А где вы жили?
  - Сначала в гостинице, потом переселился во что-то типа общежития. Меня расстраивало то, что я делил комнату, мы жили вдвоем с молодым парнем. Он был технический человек, вставал в шесть утра, а я приезжал с концертов в час ночи. Но никакой трагедии не было, дело временное. Камерный оркестр, в котором я играл, мне не очень понравился по стилю работы. Я огляделся в Израиле и понял, что-мне будет тяжело развернуться.
  Мне показалось, что Израиль маловат для моих планов, отовсюду отделен, и в то время к Израилю со всего мира было отношение, - почти все его жалели: бедненький Израиль, им так тяжело, давайте им поможем. Мне это не очень нравилось. Это такая полу полноценность, что ли. И, конечно, для одиночки мужчины в Израиле чисто технически тоже было трудно жить, я боялся, что мне придется получать какую-то помощь, от кого-то зависеть. И хотелось поездить, посмотреть. Мне было 27 лет. И творчески было скучновато. Перспектива казалась какой-то зауженной.
  Как-то я поделился с другом своими желаниями, и он сказал, что видел объявление о приезде какого-то импресарио из ЮАР набирать в оркестр музыкантов. Я решил, что это здорово. Возможность куда-то поехать за чей-то счет - денег у меня никаких, конечно, не было, а тут оплачивают дорогу, гостиницу, плюс работа и шанс выучить английский, хотя бы начать. Я пришел, поиграл в тот день, когда у них было прослушивание - мне дали контракт. Я подумал, что сначала поеду в Южную Африку, а потом все жe в Северную Америку.
  Я расплатился с долгами в Израиле, сел в самолет и полетел в Южную Африку. На иврите к тому времени я мог изъясняться, а английского совершенно не знал. Начал работать в оркестре и учить английский. Жизнь была до неприличия красивая и легкая. Очень красивая страна, невероятно чистая. Это было до того, как у них начались политические волнения.
  Есть моменты неприемлемые в апартеиде. Но, с другой стороны, меня, выехавшего отсюда, привлекало то, что нет лжи. Есть ясность. Человек рождается и ему не говорят: у тебя есть шанс стать президентом страны или владельцем корпорации. Ты родился черным, ты будешь жить в этом месте среди черных, ты можешь вырасти до очень богатого человека, владеть фабрикой, но не можешь выбираться в парламент, не можешь ходить в белый кинотеатр, ездить в белом автобусе, у тебя свой автобус. И в то же время такие же ограничения, гораздо легче переносимые, были у белых людей: они не могли пойти в черный кинотеатр, если фильм там был интереснее, чем в белом, они не могли сесть в черный автобус. Хотя с этим белым людям жить было легче, чем черным со своим.
  Райская была жизнь. Очень легкое расписание. Чудесная гостиница. Я учил английский потихонечку - больше на практике. Играл в оркестре. А потом как в историях. Мне очень помог тот факт, что оркестр был невероятно плохой. И я попал в ситуацию, когда вдруг стал лучшим скрипачом в оркестре. Неудобно так говорить, но это не из-за того, что я был в такой гениальной форме. Просто люди вокруг стали меня хвалить. У меня вырос павлиний хвост, и это дало мне внутренний стержень, который у меня был подогнут чем-то раньше. И я даже сам начал заниматься, думая, что вот поеду в Америку, там тяжелая конкуренция.
  Мне повезло - заболел солист, пианист, не прилетел на концерт. За день до концерта выяснилось, что он не прилетает, кто-то из музыкантов подошел к дирижеру, дирижер был гастролер из Канады, и ему сказали: у нас есть один скрипач, который сидит где-то в конце группы, его пригласили просто на один сезон, и он может заменить. А положение безвыходное. Дирижер меня зовет и спрашивает: можешь сыграть что-нибудь? Я сыграл ему концерт Моцарта. Я, конечно, сейчас понимаю, что это была не замена Пятому концерту Бетховена фортепианному, который должен был быть, но тем не менее он сказал: хорошо, мы вечером с тобой обсудим это дело.
  В общем, он не сказал мне ни да ни нет, в любом случае занимайся, мол. На следующее утро прилетел другой пианист из-Кейптауна и играл Бетховена. И вроде бы история закончилась. Вдруг через несколько дней, когда дирижер должен был улететь, он меня вызывает и говорит, что приглашает меня в свой оркестр в Канаду, если я хочу. Ну я захотел. Потому что ехать искать работу в Америке... А тут готовый контракт. За эти дни он связался с оркестром, и они взяли на себя не только мой переезд, т.е. оплатили дорогу, но и все оформления. Как в сказках.
  Они действительно все оформили и сделали. Я приехал в четвертый по размерам город Канады Виннипег - полмиллиона жителей. Но очень приличный оркестр. Там я сделал свой первый концерт как продюсер. Я почувствовал вкус крови понял, как это делается, насколько сложно. I
  - Как получилось, что вы оказались в Америке?
  - Я переехал в Детройт, отработав в Канаде два года. Опять же захотелось больших масштабов, лучше оркестр, больше денег - появился аппетит, хороших больших дирижеров. Был конкурс в оркестр Детройта и меня взяли. Я получил то, о чем в детстве мечтал - большой симфонический оркестр, солидная работа, здоровенные деньги, хорошее расписание, известное на год вперед, комфортабельная жизнь. И стало мне скучно через какое-то время. Так и должно быть. Все-таки жизнь оркестранта, если нет отдушины, превращается в жизнь хорошего ремесленника. Замечательно, если это устраивает.
  Сначала меня пригласили в несколько мест поиграть в камерных группах. Через два года, достаточно покрутившись, я решил открыть свое агентство. Открыл его в 1978 году. И десять лет ему отдал.
  - Что вам понадобилось для открытия агентства?
  - Десять долларов. Плата за регистрацию. Потом понадобилось все остальное.
  - Вам дали помещение?
  - Нет, у меня к тому времени был свой дом, шестикомнатный, я жил в нем один. У меня не было проблем с помещением. Я поставил себе еще две телефонные линии и все. Сначала офис был там, через какое-то время я нанял секретаршу, потом снял офис, у меня сначала была одна комната, потом две, потом четыре. Наконец у меня стало семь комнат и большой конференц-зал, то есть мы занимали часть этажа. Это когда агентство разрослось.
  Началось с того, что в первый сезон я сделал 16 концертов, во второй - 80, после третьего сезона мы делали больше 100. Моя компания была продюсером концертов в основном камерной музыки. И это нас отличало от большинства других агентств, которые занимаются всем. А я всегда занимаюсь тем, что исключительно меня интересует. Даже если были какие-то более интересные экономически предложения, но время, которое на них ушло бы, отнялось от всего остального. Поэтому мы взяли узкую область и очень быстро выросли.
  - Приходилось много крутиться?
  - Невероятно. В общем, нормальный восемнадцатичасовой рабочий день без пробелов. Я был физически здоровее, чем сейчас. У меня практически нормой была одна ночь в неделю бессонная - это были часы, когда я мог что-то делать, когда телефоны не звонили, курьеры не приезжали, никто меня никуда не дергал. В 1-2 часа ночи все затихало, часов до 9 утра я занимался своими делами, потом душ и начинался обычный рабочий день.
  Жизнь была интересная. Я научился всему через свою работу. Я все делал сам, потом кого-то нанимал. Больших денег у нас не было на то, чтобы нанять больших специалистов, поэтому приходилось сначала все самому выучить, как занимаются рекламой, типографией, продажей билетов, арендой залов, как заключают договоры, как занимаются легальными и нелегальными делами в отношении гастролей, что такое страховка и все остальное.
  В Америке очень важно - откуда взять деньги. Государственная поддержка мала. Как их здесь заработать. Здесь доходы от концертов - чисто символическая сумма, а там билеты гораздо дороже, и цифра дохода получалась приличная, мы зарабатывали почти половину своих денег на концертных билетах, гонорары. Остальное - были спонсорские деньги. У нас было около сорока компаний, десять-пятнадцать фондов, которые нас поддерживали, около сорока корпораций, более тысячи человек индивидуальных, которые были как бы членами общества за счет своих взносов.
  Самый лучший способ чему-то научиться - за это платить. И так как мне приходилось платить за все свои ошибки, я считаю, что получил замечательное образование. У нас музыкальных администраторов учат в университете и очень неплохо учат, и когда они приходили ко мне работать, вот тут-то у них начиналась учеба. Я сам у них набирался чему-то, потому что обычно действовал как практик, а не теоретик и теории мне не хватало. Но все-таки им приходилось учиться у меня больше, чем мне у них.
  - Если за все в жизни надо платить, то, видимо, и за удачи тоже? Чем платили вы?
  - Появляется нахальство, которое превращается в самоуверенность и выражается в следующей неудаче. Аппетит разгорается, потому что именно удачи нас подстегивают, на следующую высоту загоняют. У меня случались и нервные срывы, истерики. У меня был свой оркестр, который в 87-88 годах сыграл в Европе больше концертов, чем любой другой американский оркестр. Солидный коллектив был. Но когда мы стали много ездить, на родине в Мичигане, Детройте, возникли материальные проблемы, потому что не успевали за всем уследить.
  Мой штат без меня не успевал все сделать, некоторые контакты просто не могли работать без меня. Хоть и говорят, что большие проекты поддерживаются людьми, все равно деньги люди дают друг другу. Корпорация, когда дает деньги в оркестр, хочет видеть и чувствовать, кто этим занимается и как, и быть уверенными, что их имя не привяжется к чему-то, что может не иметь под собой настоящей опоры. Поэтому, когда я столько отсутствовал, кое-что мы начинали терять.
  Был один такой период, когда не было денег. Мы жили в кредит. А у нас в офисе шесть телефонных линий. И мы пропустили месячную оплату телефона. Нам прислали вежливое письмо, что мы забыли заплатить. Мы старались как-то перекантоваться - денег не было. Нам прислали менее вежливое письмо-предупреждение, если к такому-то числу не заплатите, к сожалению, мы вас отключим. Всегда есть какие-то первоочередные дела, видимо, в тот момент, это было накануне отъезда в большую европейскую поездку, нужно было оформляться, и проблема с телефонами как-то проскочила мимо внимания. А телефонная компания - одни из наших спонсоров.
  Вдруг я прибежал на работу, все сидят как на панихиде и говорят: Миша, телефон отключен. Я помчался домой, позвонил ассистенту президента компании, начал ей объяснять, и у меня началась истерика. У меня и сейчас мурашки по коже. А тогда в свои тридцать с небольшим я просто сорвался первый раз так сильно, не мог говорить, плакал, кричал, я лег на пол, совершенно потерял над собой контроль. Наверное, только через час я пришел в себя. Все уладилось. Телефоны нам включили, мы отвезли какие-то деньги.
  Это оборотная сторона медали. За день или два до отъезда на концерт, когда мы выходим в бабочках, играем, и все восхищаются, как это гениально. Так что я уверен, что в каждой успешной истории всегда есть другая сторона, большие трудности, бессонные ночи. Но это надо оставлять для себя, а показывать успехи.
  - А как вы стали "человеком года" штата Мичиган?
  - Наше агентство организовывало много разных концертов. Мы делали какие-то нетрадиционные вещи. Например, у меня в течение шести-семи лет была серия ночных концертов. Они начинались в полдвенадцатого вечера каждую пятницу. А в это время никаких других мероприятий нет, и к нам приезжали люди отовсюду. Открыт бар, открыта дискотека, но не все же пойдут туда. И мы заполнили этот вакуум. Стали безумно популярными. О нас часто писали газеты. То есть мы сделали достаточно много шума, чтобы про нас знали в разных городах. И как бы за вклад в развитие американской культуры мне присвоили титул "человека года".
  - Для вас понятие "у нас" это там или здесь?
  - Иногда я говорю "у нас" - здесь, но когда всерьез, то, конечно, у нас - это там. А теперь я заметил, что мне неловко говорить "у вас". Сейчас я говорю "у нас" и там и там.
  - Когда вы вернулись сюда впервые после отъезда?
  - В 1988 году с частным визитом. Серьезно заболел папа, частично парализован, и я провел здесь несколько дней. А потом прилетал на похороны. И с тех пор я как бы начал здесь околачиваться. Приехал зимой 91-го, походил по концертам. Так получилось, что меня пригласили на серию концертов в Государственный камерный оркестр - умер Андрей Корсаков. Была такая волнительная возможность с ними поработать. Я посмотрел вокруг...
  - И поняли, что вам есть чем здесь заняться?
  - Нет места, где нельзя что-то сделать. Хотите историю? Она чем-то перекликается. Две большие обувные фабрики в Америке, два директора по маркетингу сидят и думают: надо расширять рынок сбыта. И решают оба поехать в Центральную Африку независимо друг от друга. Прилетают примерно в одно время. Один шлет домой телеграмму: приехал, два дня гуляю, все ходят босиком, никому не нужны ботинки, завтра вылетаю назад. Второй пишет в телеграмме: прилетел, никто не носит обувь, увеличьте производительность втрое и высылайте еще двоих для рекламы.
  Ко всему есть подход. Это не совсем точная параллель с тем, что здесь происходит, но безысходности, про которую тут сейчас много говорят, я не вижу. Просто такой период, он будет длинным, наверняка тяжелым, но жизнь-то не останавливается. Помимо всего прочего, жизнь, как бы тяжела ни была, она все-таки безумно интересная. Если всерьез посмотреть, то более интересного места чем здесь я для себя найти не могу.
  Десять лет назад все было предсказуемо. Все знали, что будет завтра с политикой, с экономикой, знали, что через год вам прибавят десять рублей к зарплате, знали достаточно хорошо свои лимиты на год-два. Но не бывало так, что через три дня вы могли стать другим человеком. Сегодня это есть. Люди сверху превращаются ни во что, а снизу взлетают и становятся всем. Трансформация общества происходит ежесекундно. Возможности невероятные. Сейчас у каждого есть шанс что-то для себя сделать. В 73 году такого шанса не было.

  "...Свою высокую идею вначале нужно защитить от самого себя и первую нравственную борьбу провести с самим собой", - написала в статье "Наутро после свободы, или разбор полетов", опубликованной в ?5 журнала "Знамя", литературовед, автор книги "Бесы": роман-предупреждение" Людмила САРАСКИНА.

   - Людмила Ивановна, в интервью "Независимой газете" вы упомянули фразу Ф.М. Достоевского: "Я всю жизнь разгадывал тайну человека". А вы себя разгадали? Или процесс познания продолжается, и финиш еще далеко? Вы себе интересны? Вы любите себя?
  - Я к себе отношусь весьма средне. Не могу сказать, что люблю себя. Как правило, себе не нравлюсь. А когда нравлюсь кому-то, испытываю не только благодарность, но и неловкость самозванца - вроде бы получаю не по заслугам. Вообще же моя жизнь преподносила мне сюрпризы. Когда посмотришь задним числом на все события и происшествия, то выстраивается как будто вполне правильная линия: вроде все шло своим чередом и было исполнено значения. В этом смысле будущее обнадеживает предчувствием, что и оно куда-то выведет - по аналогии с прошлым. Может быть, в этом и тайна: предчувствовать, что обязательно еще что-нибудь произойдет.
   - Вы человек рассудочный или чаще слушаете интуицию?
  - Я послушна интуиции, повинуюсь ей и верю в нее. Интуиция - мой главный инструмент как литератора и как женщины. Это свойственно Водолеям, если вы хоть как-то серьезно относитесь к гороскопам. Первое мое побуждение почти всегда интуитивно, а значит - вполне безрассудно, импульсивно, но потом начинается рефлексия, и я становлюсь строгим, придирчивым аналитиком. Ощущаю себя человеком раздвоенным: одно существо повинуется страстям, другое - как свидетель - смотрит на происходящее трезвыми и скептическими глазами. Так что после интуитивных походов, как правило, начинается мучительный разбор полетов.
   - Вам не кажется, что заповедь возлюби ближнего как себя самого давно для нас не актуальна, потому что мы не любим себя?
  - Да. Это, конечно, очень идеалистическая заповедь. Суметь возлюбить ближнего как самого себя - это подвиг. Но если бы человек жил строго по заповедям и мог сказать, что живет в полному ладу с собой, он был бы ангелом. Заповеди - нравственный потолок, на который следует ориентироваться, но ох как трудно по-христиански любить ближнего.
  Однако каждая заповедь предназначена именно для человека - грешного и слабого, а потому содержит в себе максимум и минимум. И всякий нормальный человек, я уверена, минимум выполняет, иначе все бы уже съели друг друга. А потому, если "возлюбить" не получается сразу, то для начала хотя бы не делай другому того дурного, чего не сделал бы себе.
  Что же касается максимума - он под силу святым и праведникам. Мы же живем плохо, неправедно, несуразно, некрасиво, потому и недовольны собой. Как в "Гамлете": "при нашей бедности мала и наша благодарность". Чуть что - срываемся в скандал, в грубость, в крик. Часто отыгрываемся на детях. Я считаю, что в каждом случае моей неудачи в общении с сыном, виновата я, мне не хватило терпения, доброты, широты, в конце концов, просто понимания его личности. Безумно себя корю, жестоко презираю, когда у меня что-то не ладится с сыном. "Возлюби ближнего..." Уж, казалось бы, нет ближе собственного ребенка.
   - У вас бывают моменты, когда вы совершаете не очень красивый поступок, а потом для самооправдания описываете его красивыми словами для самой себя?
  - Для самой себя - нет. Внутри себя всегда знаю цену поступку. Во мне, повторяю, живет двойник с судейскими наклонностями. Другое дело, оправдываясь перед кем-то, могу разыграть происшедшее так, чтобы выглядеть пристойно. И поскольку правда бывает неприглядной, ее хочется хоть немного приукрасить. Так что рассудок бывает и врагом, и союзником. Когда нужно, он включает защитные механизмы, и находишь самооправдания - лазейку ложного ума. Чтобы не было так противно за некрасивые вещи, тобой совершенные, сознание лихорадочно ищет любые возможности для своей реабилитации.
  Разум может оправдать и хорошее, и плохое. Он вне морали. Если бы человек жил только разумом, это был бы ад. Человек, живущий разумом, бесконечно одинок и несчастен.
   - Кажется, что разум дан человеку в наказание?
  - Может быть. Когда о человеке говорят, что он очень умный, с нравственной точки зрения это не характеризует его никак и означает только то, что он вполне может управлять своим сознанием и с рационалистических позиций. Но как будет управлять - здесь должна подключаться нравственная доминанта.
   - Как, по-вашему, нужна ли граница между моральным-аморальным, если все равно нет четких критериев?
  - Нужна. Человек должен различать добро и зло - для себя; понимать, что для него приемлемо с нравственной точки зрения, а что нет. Никто не застрахован от дурных поступков. Но важно при этом не менять знаки. Скажем, я могу совершить что-то за пределами канонов морали, принятых для себя, но каждый раз мне следует отдавать себе отчет, что сделанное мной - дурно.
   - Людмила Ивановна, вас никогда не угнетала принадлежность к женскому полу? Вообще деление на мужчин и женщин? Ведь любое деление подразумевает давление, подавление, превосходство одного над другим...
  - Нет, мне всегда это казалось прекрасным. Чувство пола отношу к самым великим дарам природы.
   - Почему?
  - Потому что самодостаточный человек... Представим, что человек заключает в себе оба пола. Он беспредельно одинок, ему больше никто не нужен. Если человек самодостаточен в смысле пола, он самодостаточен в смысле человечества вообще. Соединение полов, их гармоническое сосуществование в идеале удовлетворяет потребность в человеческом общении. Одиночество, которое человек испытывает всегда, в случае его самодостаточности станет тотальным.
  А при разделении людей по признаку пола в их жизни появляется нерв и трепет игры. На ее азарте построено, в сущности, все мировое искусство. "И море, и Гомер - все движется любовью". Лишить человека этого - значит, обездолить его.
  Пол - это то, что добавляет человеку свободы, внутренней свободы любить или не любить. На эту точку свободы, в принципе, невозможно посягнуть, она не подвластна внешнему насилию. Пол - это последнее прибежище человека в его поисках свободы.
  То, что я родилась женщиной, всегда воспринимала как Божью благодать. Мужчиной себя представить не могу и никогда не могла.
   - Вы себя ощущаете внутренне свободной? Вас не гнетет комплекс подавленной личности?
  - Быть внутренне свободной - это то, к нему я всегда стремилась. Единственное, к чему стремилась. Что касается комплекса подавленности... Как всякий нормальный человек, я, конечно, не без комплексов. Долгое время мучил комплекс провинциала. Не потому, что быть провинциалом дурно, а потому, что в Москве - я с этим много раз сталкивалась - любое ничтожество демонстрирует свое превосходство перед приезжим.
  Был комплекс бедности. Я выросла в семье, лишенной достатка. У меня никогда не было вдоволь одежды. В 9 классе носила зимнее пальто, которое мне купили в 5-м и подвернули чуть ли не полметра, потом постепенно отпускали, и подол был разноцветным по степени выгорания.
  Был комплекс плохого образования. Наверное, этим страдаем все мы. Хотя у меня высшее образование и кандидатская степень, но если я что-то знаю, то знаю благодаря собственным усилиям.
  Стоит сказать и о комплексе догматического сознания. Сейчас вспоминаю детство, юность, - будто вата в ушах и каша в голове. Страсти по Хрущеву, затем по Брежневу выработали некую осторожность, желание стать маленькой, незаметной песчинкой, "залечь на дно". С того самого времени чувствую стойкое отвращение к любым властным, начальственным структурам; так что никогда не руководила ни одним человеком и всегда отвечала только за себя. Приняла за норму принцип не соучастия. Была и остаюсь беспартийной. Сочувствуя либерально-демократическим идеям, хочу быть независимой в своих симпатиях и суждениях.
   - Почему именно Достоевский стал вашей жизненной опорой?
  - Так случилось. Когда была на первом курсе института, написала студенческую работу о Тургеневе. Тургенев - моя первая любовь в литературе, первая научная привязанность. Тургеневские женщины - такие чистые, прелестные образы... Получила студенческую премию. И научный руководитель предложил написать сравнительно-типологическую работу - в филологии это является вторым этапом в освоении текстов: сравнить кого-то с кем-то.
  Я стала сравнивать Асю Тургенева с Неточкой Незвановой Достоевского. До этого читала Достоевского в школе, немножко совсем, никогда не увлекалась. И вот нужная книга попала в нужное время. Начала с "Неточки Незвановой" - и ее стилистика, манера письма, психологические ходы увлекли и захватили. Помню, в тот год залпом прочитала всего Достоевского, подряд по собранию сочинений. Я испытала подлинное потрясение - все доселе прочитанное показалось детским лепетом. Красивое, милое, душевное чтение, но по степени понимания мира и человеческой души несопоставимое с Достоевским. Я ощутила необходимость пройти его школу. Без нее меня не было бы как человека. Осталась бы слабеньким растением.
   - Вам не кажется, что человек, который несет свою веру другим, совершает насилие над их душами? Иисус Христос ведь тоже был вождем и учителем. Цепочку можно продолжить: Ленин-Гитлер-Сталин-Хрущев...
  - Да, эта мысль мне тоже не дает покоя. В конечном итоге свобода совести и истина являются, может быть, не враждебными, но и не дружественными понятиями. Если вы нашли истину, свято в нее верите, то вы ни в коем случае не желаете поощрять во мне свободу совести, дабы я не искала другую истину, а уверовала в вашу.
  Но на то и общество, заключившее общественный договор. И механизм его таков, чтобы истину, которую кто-то нашел, не навязывать другим и разрешить им тоже искать. Сосуществование чьей-то конкретной истины и свободы совести остальных - залог существования человечества.
  Что же касается цепочки... Это неправомерное сопоставление. Я бы все-таки отделила одно звено. Да, Христос вел себя, может быть, достаточно авторитарно, когда говорил: "Я есмь путь, и истина, и жизнь", - но он никогда не добивался политической власти. Кто как не он сказал: "Кесарю - кесарево, а Божие - Богу".
  Цепочка "Ленин-Сталин-Гитлер" совсем другого рода. Здесь политическая агрессия, здесь стремление насильственно навязать миру свой образ мыслей и заставить людей не только поступать, но и думать, и чувствовать по заданной схеме. "Звенья" этой цепочки хотели и кесарево, и Богово, и ЛИЧНО участвовали в осуществлении своего желания. Можно было бы возразить, что ведь за христианскую веру велись религиозные войны. Да, велись. Но опять же в политических целях. А Христос ни с кем не воевал и первым погиб за свою веру... Те проливали чужую кровь, а он пролил всего лишь свою.
   - Противопоставление гений - злодейство вас мучило когда-нибудь?
  - Всегда. Хотелось найти подтверждение истине, что гений и злодейство - две вещи несовместные. Для меня это истина. Иногда она колебалась, поскольку я встречала людей, очень значительных людей, которые казались мне вполне гениальными, но были способны на очень низкие поступки. Правда, по прошествии времени истина все-таки оставалась незыблемой, а люди оказывались не гениальными. Мне легче согласиться с мыслью, что гений - не гениален, коль скоро он способен на злодейство. В моих глазах ореол гения, уличенного в подлости, меркнет. Значит, был не гений, убеждаю я сама себя. Способные на злодейство не гениальны.

  Моя первая симпатия на нашей эстраде. Блондинка с задорным носом и еще более задорными глазами. В них всегда светилось любопытство ко всему и всем: а вдруг пригодится? До нее я любила только иностранок: Эдит Пиаф и Мирей Матье. А потом вдруг такой бросок в сторону. Но она меня заворожила своим естеством, появившись с 'Золушкой'. И с тех пор я не пропускала ни одной телепередачи, которую она вела, а она активно внедрилась на ТВ в тогдашние шоу, которые так еще не назывались, типа 'Артлото'.
  Потом кино: 'Вооружен и очень опасен'. Помню, как в СМИ обсуждали ее постельную сцену с Леонидом Броневым, в которой она была в белье, но расхристанная, с обнаженным плечом - явно ветреная особа. Пи этом обсуждали - осуждали. Не смаковали, не раздевали ее еще больше, а морализаторствовали: да как же такое допустимо показывать! Она и на сцене производила легкомысленное впечатление. И этим тоже подкупала на контрасте с чопорной эстрадой тех лет. Говорили, что пришла из оперетты. Якобы это могло объяснить натуру. И оправдать ее безудержное кокетство.
  Ей приписывали влиятельного любовника и немыслимые кутежи с ним. Но это вписывалось в образ, который она и не скрывала. Просто тогда к ней не приходили телевизионщики с вопросами: а правда ли? Мне думается, что она с удовольствием рассказала бы все, что знала. Ей уже тогда едва терпелось. Позже мы стали узнавать о ее романах и мужьях, но интерес уже был упущен, ее время миновало. Она куда-то исчезла. Вероятно, болела, лечилась. Появилась сильно поправившейся и вроде бы не переживающей из-за этого, хотя на самом деле не так, но умело скрывала, отмахивалась, рвалась в бой, как прежде, вызывала огонь (свет софитов) на себя. Бесстрашная и пугливая одновременно. Бесстрашие от безбашенности: эх, где наша не пропадала, прорвемся! Вот какой залп из нее вырывался. Вместе с удивительным, хрустальным, звонким, переливчатым голосом. Как у Анны Герман - уникальный, так и у Сенчиной. Да, на той эстраде у всех были очень индивидуальные голоса и легко узнаваемые тембры. Она была милой и неунывающей.
  67 лет. Полтора года болела, а никто не заметил ее отсутствия, потому что сейчас мы не так сплочены, чтобы замечать чье-то отсутствие. Эфир заполнен другими, так что уходящей натуре не прорваться. Но она билась до последнего. Ей тяжело было расстаться с миром, в котором она чувствовала себя при деле, могущей. Она умела петь. И хотела этого. Бывает ведь часто: напелась и больше не надо, отстаньте, дайте посмотреть мир иными глазами, пощупать иными способами. А ее тянуло на сцену, на освещенное пространство, где были бы люди, и они бы ее слушали. Если не песни, то болтовню. Она умела взахлеб рассказывать. Неважно что и было ли это умно или интересно окружающим. В монологе ее несло, как под музыку. Словно во что бы то ни стало требовалось выговорить, успеть донести то, что не спела.

  25 января 2018

  Я на нем росла. Так растение может написать о почве. Оно - о ней. Я - о Владиславе Крапивине, писателе, который сотворил 'Всадников со станции Роса', своих мушкетеров, которых я узнала раньше, чем мушкетеров Дюма. И полюбила больше. А его стихотворение со строчками: 'Помнишь песню о зимнем садике, о травинке среди зимы? Жили-были на свете всадники, жили-были на свете мы', - было для меня поддержкой на протяжении всей юности. Да и теперь вспоминаю, как девиз, как 'Вересковый мед' Стивенсона в переводе Маршака, как периодическое подытоживание своего бытия. В его произведениях еще была песня о синем крабе, печальная, как уходящее детство, которое в момент переживания хочется скорее прогнать со двора, зато потом долгие, долгие годы в него возвращаешься и даже хочешь там подзадержаться, потому что оттуда беремся и там же исчезаем навсегда, когда глаза закрываются и мозг перестает пережевывать происходящее. 1 сентября Владислава Крапивина не стало. Вернулся к своим мушкетерам.
  И туда же улетела моя героиня, Ирина Печерникова, о чем я узнала сегодня. В моем телефоне стоит напоминалка о днях рождения. В 22.00 1 сентября она сработала о том, что завтра в очередной раз родится эта особенная женщина. Хотя о дне ее рождения трудно было бы забыть даже с деменцией, настолько оно знаковое, несмотря на все современные перекосы. Она родилась 2 сентября 1945 года под салюты об окончании Второй мировой войны, потому что капитулировала Япония, последний союзник гитлеровской Германии в этой бойне. Ее хотели назвать Виктория - победа, но родители решили, что Виктория Викторовна - громоздко, поэтому она Ирина - мир. Так и жила - мирно, избегая сплетен, склок, интриг и конфликтов, то есть не унижаясь до всего этого ссора. А они, конечно, таких особенно любят и стороной не обходят. О ней судачили всю жизнь, особенно с момента попадания в творческую среду, которая подпитывает свои эмоции разными колкостями и сведениями счетов, будто неоткуда больше черпать энергию. Вот она находила иные способы и средства. Влюблялась. Это было главным. В таланты. Видела их вокруг себя. В людях, книгах, спектаклях, фильмах, чужих занятиях, примеряя их на себя. Талантливые мужчины становились ее спутниками и опекунами, учителями и воспитанниками. Ее хотелось удочерить каждому, кто оказывался в плену ее магии, да просто хотя бы пять минут с ней общался. Но мало кого осеняла догадка, что в этой женщине больше силы, чем может показаться. Она всю жизнь выпутывалась из, казалось бы, безвыходных ситуаций, могла несколько раз погибнуть, молва несколько раз ее хоронила. Она сражалась с человеческой нечистоплотностью не замечанием ее, прощением и вычеркиванием мыслей о плохом из своего нутра, чтобы не мешало жить дальше так же насыщенно, как ей нравилось, не отвлекало от истинно чудесного. Она была мечтательницей, скрашивающей действительность собственными фантазиями и замыслами. Ей некогда было скучать, тосковать, впадать в депрессии после того, как все-таки выкарабкалась из страшной черноты - потери двух любимых мужчин - папы и мужа Саши. Вернувшись в мир, она принялась заполнять пустоту тем, что хоть на миг казалось интересным, пробовала на вкус и либо отходила в сторону, либо вовлекалась по самую голову. Точнее - по самое сердце. Его она задействовала чаще и не расчетливее, чем иногда хотелось более здравомыслящим окружающим. Раз выжила, значит для чего-то. Так она часто говорила, когда надо было понять замысел Вселенной, спущенный персонально для нее. До этого тоже теряла. Маму, которая так и осталась неразгаданным НЛО, потому что больше молчала, чем рассказывала о себе.
  Может, поэтому мне и удалось растормошить саму Ирину на написание книги. Она долго сопротивлялась, пока я не предложила: а давайте не о вас, а о людях, с которыми вам посчастливилось пересечься. Против этого она не нашла возражений. И наши месяцы тесного сотворчества были такими обильными на мысли, слова и эмоции, что я до сих пор чувствую себя частью ее жизни, а ее - частью своей. Не зря же меня судьба ввела в ее биографию, когда, работая в газете 'Неделя', я внезапно задалась вопросом: куда пропала Печерникова? При том, что до этого помнила всего два фильма с ее лицом: 'Дожила до понедельника' и 'Первая любовь'. Незабываемым лицом. Когда оно всплывало перед глазами, мир становился краше. Ну правда. И начался поиск ее координат. И потом был голос из-за двери, такой же серебристый, как с экрана. Мой коллега сравнил его с журчанием ручейка. А я просто опознала ее по нему, еще не увидев. Это было наше первое свидание-интервью.
  Тогда они были с Сашей Соловьевым. Неразлучники. Счастливые и несчастные одновременно. Первое изо всех сил пыталось справиться со вторым. На них давило нагромождение каких-то инородных неприятностей, словно из чужой жизни, незаслуженных, с которыми им приходилось справляться, но это не разъединяло, правда, отнимало массу сил и времени, вырывало из счастья быть вместе. Она теряла театры, что для нее, актрисы до мозга костей (вне жизни), это были потери смысла существования (вне жизни, правда, до Саши это, по ее же словам, был только подступ к настоящему, подготовка к нему рядом). Единственное, с чем она, опять же по ее уверению, рассталась безболезненно, - кино. Оно в ее судьбе не дотягивало до ее театра, до самоотдачи на сцене. За исключением нескольких ролей, порой совсем крошечных, но, видимо, очень значимых для нее по сущности или по сообществу.
  Например, она любила героиню в 'Двух капитанах'. Может, потому что та чуть-чуть напоминает ее маму. Это мое предположение. Она любила свою роль фотографии в фильме 'Вариант 'Омега', потому что ее экранным супругом, глядящим на фотографию, был Олег Даль. Она умела потрясающе дружить, глядя на тех, кем восхищалась, такими глазами, что некоторые не могли не вообразить, что она хочет большего. Как тот же Высоцкий. Но когда он попытался изменить их дружеские отношения, ее роль музы на какой-то период своего творчества, она так просто и внятно удивилась: ты же любишь Марину? - что после этого невозможно стало оказаться в собственных глазах предателем.
  Из нашей с ней книги выпали два фрагмента по ее просьбе. Один про женщину, актрису, жестокие, ревнивые сплетни которой поспособствовали уходу Ирины из театра им. Маяковского, от любимого Гончарова, от любимых ролей, от значительного этапа жизни. Печерникова просто спросила меня: а зачем? Не: теперь уж. Не: когда все в прошлом. А просто: зачем вообще? И я поняла.
  Второй фрагмент - о режиссере, тогда начинающем, который был в нее влюблен, хотел познакомить с родителями и даже, думаю, жениться на ней. А она от него бегала. Ну не чувствовала потребности в подобном обороте, подсознательно понимая, что это зачеркнет ее актерскую судьбу. Отшила бедолагу всеми доступными женщине способами, не жестокими, нет, на такое она не способна. А годы и годы спустя именно ему она позвонила в трагический период, когда узнала о смерти Саши и нашла его тело в морге. И именно тот мужчина организовал похороны ради женщины, парализованной горем. Вот как все закольцовывается.
  Когда я дала ей готовую рукопись книги на изучение перед тем, как найти издательство, она увезла ее на дачу, в любимый дом в 200 км от Москвы, купленный ради папы и Саши и потерявший для нее значение после их ухода, но взлелеянный, взращенный, выпестованный ею после длительного периода небытия. Она восстанавливала купленную хибару, как себя. И много лет он служил для нее местом силы. Не только дом, но и холм, на котором он стоит. Она выбрала его за отдаленность от цивилизации, за потрясающую энергетику, за воздух свободы, как Маленький принц нашел свою планету. И ухаживала за ней опять же с предельной сердцеотдачей. Ее присказка каждую зиму: скорей бы весна, чтобы на дачу. И каждую осень уже в Москве прикупала что-нибудь для того, настоящего, дома, собирала чемоданы для поездки туда. Она вытащила его, а он - ее. Они спасли друг друга. Как и верная подруга Нина, опора для Ирины после расставания с Малым театром. Женщина, забросившая свою жизнь ради сопровождения чужой. Не думаю, что это было так драматично, как, может, прозвучало. Глядя на них, я думала, что так собака-поводырь водит слепого, но только они периодически меняются ролями.
  Так вот, уехав с рукописью книги в свою Ярославскую область, где к дому ведет проходимая только в сухую погоду и только для грузовиков дорога, она как-то позвонила мне со словами: давай изменим название. Я опешила и расстроилась: оно такое подходящее, что лучше не скажешь, - 'Дожила до понедельника'. А она объяснила: я сидела в кресле, читала рукопись, на меня свалилась полка с книгами, которая уже давно держалась на чуде, и перед тем, как я потеряла сознание, в голове пронеслось: ну вот и дожила до понедельника. Но потом она вернулась в Москву, и название осталось.
  Она ушла в первый день учебного года, словно преподав нам последний свой урок. Урок мира. Урок Ирины. Достоинства и увлеченности. Честности и чести. И оставив завещание - последний фильм с собой в главной роли - 'Земля Эльзы'. И как же она в нем живет! Наотмашь. За все годы не съемок по собственной же упертости в то, что в профессии нельзя опускаться до проходного, сиюминутного и корыстного, нельзя предавать ни ее, ни себя, ни тех, кто верит в красоту.
  Все это я написала только для того, чтобы убедить саму себя и смириться с тем, что Ирины Печерниковой больше нет на этом свете. А где она сейчас, мне даже представить невозможно. Но надеюсь, если ушедшие туда все-таки встречаются, то она в надежной компании любимых людей. И наконец-то найдет Леонардо да Винчи, которого ей с отрочества о многом хотелось расспросить. Своей любознательности Ирина не растеряла, несмотря на все болячки-испытания, которые она мужественно преодолевала всей своей женственностью.
  До меня только сейчас дошло, что сегодня среда, и она действительно дожила до понедельника. И пережила его, умерев во вторник вечером.

2 сентября 2020 года

  P.S. Александр Градский скончался в 2021 году, ему было 72.