Пересичанский Юрий Михайлович. С Небом Наперегонки

ЮРИЙ

ПЕРЕСИЧАНСКИЙ

С НЕБОМ

НАПЕРЕГОНКИ

ПОЭЗИЯ

ПАМЯТИ
ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

Давно ль Христовы раны открывались

Глазами Лазаря в сердцах врагов?

Давно ли Савла в Павла превращали

Мелодиею сброшенных оков

Твоя гортань на ноте прорицанья,

Твоя, на вздохе откровенья, грудь,

Органными мехами потрясая

Безликий свод, куда лишь орды прут

Пожитки ненасытных суесловий?

В хмельных глазах, распластанных под ноль,

Голгофу дыбил голос твой давно ли?

Глазам твоим лишь мир иной давно ль?

Давно... А будто вот, за поворотом --

С налета в лоб звон струн и хрипотца,

Как лат бряцанье, страха и упрека

Не ведающее -- гитары царь!

О, рыцарственный строй былых мгновений,

Поминовеньем скорбных лет восстань во мне,

Таранным лязгом лобового пенья

Броню забывчивых времен разбей!

Восторга пилигрим, мытарствуй с миром,

В пустыне беспросветной немоты

Нещадно расточай глагола миро,

Любимец замогильных палестин.

Разбег был крут, а смерть - полет, паденье ль?

Искупится ли весь надменный быт

Парением коленопреклоненья

Пред искренностью "быть или не быть"?

В "Охоте на волков" играешь Волка --

То Гамлета ль себе в суфлеры брать,

Иль в оцепленье, на потребу толпам,

Флажком испуга рдеть и трепетать?

На сцену хлынула возня галерки.

На небе дно. И все едино мне,

Где Гамлет -- в гардеробной иль суфлерской.

Вот жаль Офелию -- ей на панель.

Увы, лягушка не всегда царевна.

Толпа -- всегда толпа, а не народ.

И только лишь чекан стихотворенья

Сквозь ретушь времени судьбу ведет.

ОКТЯБРЬ

1. Узнаванье октября.

Сожженных мостов остывающим пеплом
ложится листва в пестрый наст бытия.
В зеркал отрешенье подобьем поблеклым
отторгнут -- о Боже! -- да это ли я?

Моя ли рука содроганьем отметит
сникающий пульс, словно мельк маяка
в густеющем сонмище шторма -- несметен
провал или вал в маяте моряка?

Горька, солона на меже предрассветной
несбыточность снов, и к рассвету закат
так близок, как призрак седеющей вести
предснежья зимы в октября облаках.

2. Ветхозаветность октября.

В утробе требы октября,

как в озареньях поглощенного Ионы,

Ниневии наития горят

немыми угольками исподбровья.

Испробована соль стократ,
И снова рыка льва непревзойденней
собачий вой: Экклезиаст --
последний полнолунья акт задернут.

Июлю в след октябрь попал,

как в след Израиля Иеремия,--

о, лета бабьего печаль,

тебя ль нарек Амнон Фамарью милой.

3. Последний бунт октября.

Просторы убраны блистаньем паутины.
Тоскливостью высокой взбиты облака --
шиньон Антуанетты перед гильотиной:
и падает кровавым лезвием закат.

В отребьях траурного обрамленья веток
на месте, падающей в обморок, листвы
зияют, жадным к зрелищам кровавым, блеском
невосполнимые пробелы пустоты,

как взгляды, жадной к наслажденьям казнью, черни.
Широк прощальный осени невинной жест,
как повелителя поклон надменный,
прощающий толпе мытарства королей.

К Г0Д0ВЩНЕ ГИБЕЛИ "КУРСКА"

Тень, спину прикрывающего, друга,
подругу слез мужских, надгробных слов,
промозглой до кости, продроглой грудью
встречать -- да по плечу ли этот стон,

уставшим чтить уставы сухопутья,
устам, уставшим даже от забав
кораблики мыслишек пресных путать
и мелководьем шлягерным пускать.

Курортный раж, азарт загара -- лето...
Душ-тел, вокзалов-багажей бог -- юг...
Буфет-купе, пропито и пропето:
на юг -- на юг..., на юг -- на юг... И вдруг!

Стучат?!. -- Крым, Сочи -- все покрыла вести
девятым валом северная ночь...
Москва -- Курск -- Киев, города и веси --
стучат?!. -- жена, невеста, мать и дочь...

Стучат?!. -- в груди подлодки не бывает
чужих сердец , чужих смертей -- стучат?!.
Нет в горе слез чужих, чужих печалей:
стучат?!. -- стучат?!. -- отец, товарищ, брат...

Стучат?!. -- Не "С0С", не жажда кислорода,
не точки и тире, а души и сердца
вымаливают памяти -- не продан
ли прах, литаврами ли узнана слеза?

Стучат?!. -- Огромной разрастаясь раной,
стучит Отечество в груди всех стран
(страны ль?) -- как странно разделять на страны
невосполнимость горестных утрат...

Вот так же и Отечество недавно --
на плесе вечности лишь пузыри,
веками нам накопленных, дыханий,
от "а" до "я" утопшей, старины.

Стучат?!. -- Лишь Богу ведома морзянка,
как жабр на брег, под воду скрытых, ртов --
поведай Беринг Стиксу стих озябший
о нежности Онежских берегов...

КОЩУНСТВО ЗНОЯ

Не дланию дарящею бодрит,
а одуряет желчи течью
диск солнца -- бел и зол его зенит.
Каленый горизонта венчик,

печати Каиновой окоем,
предел терпенья медью метит --
так может бередить греха клеймом
кощунство лишь хулы посмертной.

С утра уже заря изнурена
сладчайшей жаждой кровной мести,
к полудню жертва уж принесена,
а вечер покаянья песнью

раскаянье раскатит -- духота:
на запредельной ноте зыком
оглушит нас проклятья немота
на дне испуга безъязыком.

И долго будет беспредел ночной
раскалывать битьём цикадным
беспомощную скорлупу висков,
и будет память падать камнем.

Не счесть Горыныча гори-голов:
богатырям ли теней сладить
с усладой, колдовством берущей плоть,
с усладой млеть, слабеть пред Ладой.

Растеребив осиный нрав страстей,
языческим быльём ломая
колени целомудрия росе,
калеча девственность прохлады,

куражится кромешным адом зной,
потехе жара не преграда
моленья, сброшенного в сухостой,
предавшегося гладу сада.

Де Садом падает на грудь берез
запретного плода досада --
в угаре ветра столько юных грез
лелеют старческий упадок.

КРЕДО СТЕПАНА РАЗИНА.

"Из-за острова на стрежень,

на простор речной волны

Выплывали расписные

Стеньки Разина челны..."

Порфирородней шапки Мономаха
небесный свод главу покрыл,
двуглавого крылатей взмаха
попутный ветер да казацкий пыл.

Что мне цари, империи, султаны
со вздыбленностью их в узде границ
короны и чалмы -- намаза и сутаны,
кордона нет казацкой воле -- ниц

паду лишь пред упреком побратима,
пред раной друга лишь паду, моля: предсмертью верных глаз лишь зрима божественная горечь-благодать.

Спокоен, словно Каспия безветрье,
волшебной Персии греховный сон,
пока не всполошит аулы вестью,
как половодье Волги грозный, стон...

Грядет Урала гнев! -- Вот грянет буря!
Гряда толь гор, толь волн, толь туч растет! --
Казацких стругов гром вот-вот разбудит
гаремного разврата забытье.

Базарный гам покрыла тишь предгрозья,
лишь кандалы невольников звенят
без отклика монетного, лишь дрожью
коленной множась в душах янычар.

Прищур наживы ужасом округлен,
расширен, испытуя даль, зрачок,
невольниц срам привыкший мерить гурий бесстыдной похотливой наготой.

Вас истомило ожиданье? -- Ждите! --
Все ж неожидан будет гнев небес:
терпенье переполнившим избытком
в моей руке Руси пылает месть!

Волны вздымайся ж непреклонность -- весел,
на весла налегающей, братвы
прибойный рев -- он, слаще хмеля песен,
бурун за буруном сердца ярит.

Когда в пороховом дыму, как в туче,
лавиной сабель молнии растут,
веленья моего единоручье,
в кулак атаки стиснув сотни рук,

неодолимее волны несметной,
неистовей шального табуна
сметает вражьих воплей пекло,
и черт ни одному из нас не брат.

Стена предсмертных стонов ближе, ближе
зубовный скрежет с сабельным роднит,
стенанья с губ и с лезвий слижет
плоть, сталь вобравшая, как эти дни

вбирает в красноречие преданья
сказитель, гордостью сердца внучат,
как мы тут сталью янычар, пронзая --
и внуку трус тогда, как черт, не брат!

Мне, пьяной вдовьими слезами, сыти
взрезая брюхо, к славе казаков
утешив приунывшие станицы
венками переполненных челнов;

мне, в прах низведшему твердынь гордыни
пасхальным звоном сброшенных цепей,
который поминальным звоном стынет
в пустых сердцах султанов и царей;

пред, жизни мне вручившими, друзьями
дозволено ли было мне всхотеть
не выкрикнуть проклятье пред врагами,
а девы неземной красу воспеть,

не злато Персии добыть, а персям
княжны ее воздать хвалу? --
сей тайны изыск, братья, бросьте в песни
крутую набежавшую волну.

А вам же, братья, знать, и жить и верить:
нет звука ненавистней для меня,
чем звон цепей -- на злато иль на деву
я, братья, никогда б не променял

казацкой воли заповедь лихую,

свободы сабельную благодать.

Под звон цепей пируя и ликуя,

кто б ни хмелел, наш царь иль их султан,

венца ль царя, чалмы ль султана злато
неволит отблесками кандалов,
мне все равно -- с цепями ждущий брата
мне басурман и супостат! -- Таков

царю урок казацкий православья,

и сабельный закон в моей руке!

А то, что у царя поболе сабель --

так вот потомкам, словно сабля, мой завет:

нудней, чем от атаки до атаки,
нет прозябанья -- что же, что длинней,
чем мой бросок от Яика до плахи,
змеятся будни жертв и палачей;

покорно дотащившему до одра
мытарств и унижении воз
желанна смерть спасеньем от невзгоды,
с рожденья опаляющей стыдом;

мне ж и пред плахой все милей, желанней
та жизнь, которой буду воспалять
казацкое бесстрашье пред врагами
и ненависть казацкую к цепям.

И СНОВА ОСЕНЬ

Какая огромная осень
Ложится ничком на восток,
Скрипят жернова и колеса,
Журчит то ли Стикс, то ли сток.

И падает тень, как страница, --
Прочитан уже эпилог, --
Увы, не Париж, и не Ницца,
А так, захолустье, предлог

К слиянью души с горизонтом,
К увечью сердец и надежд,
К исканью приюта под зонтом
В предчувствии зимних одежд.

Какая промозглая слякоть,
И воет то ль ветер, то ль выпь.
Уменье дождя тихо плакать.
Желанье истошно завыть.

А впрочем, ведь изыск прогресса
Дополз наконец и сюда:
Разменной монетою секса
Оплатят вам все без стыда;

И тут у распивочной шлюха
Подносит к опухшим губам,
Как вестерна кинокраюху,
Лихой самогона стакан.

Какая огромная осень
Ложится плашмя на восток --
Надеюсь расплющит не очень
Меня этой пытки пластом.

ДИСТОНИЯ

Пьянящий, вспять распятью, времени поток
к истокам гекатомбы, дыму жертв подобно,
клубящий изнывающую века плоть --
победа страсти хлещет гордости апломбом.

Фонтан забвенья, вожделенья фейерверк,

и на зубах реклам ионного самума

веселый хруст -- какой там, к черту, смертный грех:

любовь -- лишь похоти да денег сумма.

Везде лишь брутто меднозвонное монет
да нетто оброненных в спешке поцелуев,
а золота любви в итоге нет, как нет --
все ямбы, рифмы да хореи сею всуе.

Не прыгнешь выше лба? Ах да, причем тут лоб --
ведь ниже пояса все века вдохновенья...

Все ритмы сердца да пера лишь подогнать
под "девяносто, шестьдесят на девяносто"...

НА ЗВЕЗДНОМ

ПЕРЕВАЛЕ ПОЛУНОЧИ

Свежеоболган -- не трогать
высохнут слезы пока:
слезы ведь тоже -- отроги,
выси их тоже -- века!

Ночи колодец глубокий,
да и тоска не мелка.
Болью недремного ока
бродит луна в облаках.

Все не рябиновой кистью,
а ноября кистенем
полночь осенняя виснет,
тиснет бессонницы сонм.

Выспренность звезд подвенечных
гибельно манит меня --
бабочка так ли беспечно
слепнет во гневе огня.

2. .

Мощам забытого святого
подобен звездопад в ночи:
из-под смиренной плоти-тоги
нисходят жалобы-лучи

моленьями о снисхожденье
к злорадству сирых палачей --
дай им, как мне, узреть свеченье
хулу хвалой венчающих очей.

Виной, раскаянием поздним,
стенаньями --"не нас, не нас!" --
из катакомб тоски отозван
прощенье ведающий глас:

"Приидите -- и будет правым
мой скорый, незабвенный суд --
я сильных возведу на паперть,
акафист слабым вознесу.

ЛИВНИ. ЛИВНИ...

Сплетаясь всеми высями невзгод

с глубинами закостенелой непогоды,

июнь, июль ли -- кто их разберет --

все льет и льет, и, кажется, не дни, а годы...

И, кажется, с надрыва уж осип
над рокотом обрыва голос сада:
целебно втуне благовонье лип --
нищает песнь в утробе водопада.

Немой оскал заката синь, свинцов,
как отходящего без исповеди губы:
избрать наследника из мертвецов?
Алмазы звезд на миг меж туч -- кому бы?

И снова ливень, он искупит ли вину --
вода крещенья, как вино причастья, хлещет.
И спин, как душ, нет силы разогнуть --
согбенных толп шаги сливают чет и нечет.

ПРОЩАЙ

Осенние сумерки,

как быстротечна агония

взмаха -- "Прощай"...

Подгнившим плодом

извивается солнце

под натиском тьмы.
В закате

кровавые сполохи

судорг слабнут,

как пальцы,
Что древко

погибшего стяга сжимали -- "Прощай"...
Стою у окна,

а как будто тогда на перроне;
Скрывается солнце,

как будто ушедший тот поезд,

который тебя, мое солнце,
За грань поцелуя унес --

кто же знал,

что уже навсегда.
Сегодня я был там.

Асфальт танцплощадки,

где столько подошв
Под грохот динамиков стерто

в угаре,

бурлящей весельем,

толпы

Наперсников нашей любви,
когда я,
замирая от благоуханья
Волос твоих

в медленном танца ознобе

под сладостным пеянием соло-гитары,
Изгиб твоей талии

в шелковом мареве платья ловил.
Сегодня я был там.

Асфальт танцплощадки

давно уж изломан
Безудержной пагубой

сорной травы.
А дряблые длани

свидетелей нашей любви,
Давно обессилевших

в схватке с насущностью жизни,
Спешат улизнуть

из ловушки

открытого рукопожатия;
В, прорезанных нуждами жизни,

извивных глубинах морщин

Мышиным виляньем

зверьки их испуганных глаз
Спешат улизнуть

из капкана о юности воспоминаний
В глубокую нору

насущных забот прозябанья...
О глубь одиночества,

нет, уж не вынырнуть мне,

Так дай хоть до дна прикоснуться,

о твердь,
Ушедших навек безвозвратно, объятий

на миг опереться.

В ответ только ветка

прощально

в окно мне стучит,
Как рельсы под тем,

уносящим тебя в безвозвратность,

вагоном.
Осенние сумерки,

как быстротечна агония

взмаха -- "Прощай"...
Стою у окна. Разъедает

последние четкие грани
Заполнивший комнату мрак,

словно пыль,

что на глади
Зеркал оседая, последние четкие грани

твоих отражений

стирает,
Пугая кривляньями

чьих-то неузнанных черт.
О, где ж я?
Подмяв под себя

хрупкий строй мирозданья,
Кромешного мрака

обрушилась глыба --
И слишком огромна

ее безысходность,

чтоб высечь
Из мрамора черных ее

безответных глубин
Хотя бы подобье надгробья

для той нашей ночи.
О , где же ты ?

Сколько же лет ?
Их столько,

что в мутном кружении

их половодья
Размыт и утерян

твой облик.
Так в ком же

тебя мне узнать ?..

ЗАКЛИНАНИЕ БЕССОННИЦЫ

О жизнь, к твоей стали зайти ли мне с тылу,
теплом ли груди твой клинок закалить,
пока покаянье стиха не остыло,
пока мне приступен глагола зенит.

Я вполоборота зениц исподлобьем
обиды и пени вслед ямбу скосил --
и уж мирозданье волчком в изголовье,
и уж на душе стихосложно -- нет сил!..

О жизнь, черной птицей сложившая крылья
в моей, непригодной гнездовью, груди,
бездонной чернильницей ночь подари мне,
Вселенную писчим листом разверни!..

КРЕЩЕНСКИЕ ПАРАЛЛЕЛИ

Похлопываньем варежек январь
бежит по обветшалым леса жилам --
как живо в старца жилах киноварь
мороза с солнцем целый день кружила.

Бродила ночью ключницей метель
в пустых опочивальнях мертвых сосен --
всевластью хлада запредельных тел
удел бряцанья злобы дня несносен.

Возносит, далью скованная, стынь
мороку мрака кандалов мороза
до мученичества вериг святых --
скорбей полярных звезды просят.

Не ариями выскоблен паркет
к премьере блеска звездной примадонны, --
освистан ветром, ропщет лунный свет,
сменив полутона на полутоны.

ХХ?!.- XXI!? ...
(ПАДЕНИЕ СЛЕЗЫ)

Смотрите, детским мячиком летит
под бампер разухабистой эпохи
наив распятья двадцативековый!
А что ж Отеческое Око? -- Спит?..

Мастит водила роковых примет,
да нет охоты отвернуть баранку --
Освенцима похмельем спозаранку
залито ясновиденье небес.

По всем приметам -- Ирода восход,
и сны младенцев льнут к последней ласке:
так в "баюшки-баю", в "закройте глазки"? --
игрою на краю каких свобод

исчерпан страх пред приближеньем дна?
Слеза весомей взлетов и падений,
одна слеза зрит милосердья бденье,
стучит слеза -- не жмурьтесь, господа:

и так, и так -- все бита карта дня...
Стучит слеза -- зеницы, веки настежь!
Пускай пронзит паденьем века насквозь,
паденью не подвластные сердца.

Пускай уж лучше вакуум слезы
затянет вглубь стенаний совесть,
чем глаз закрытых стиснет невесомость!
Да вот беда -- истоки слез пресны...

ВОТ И ВСЕ

Уж твоих больше губ не коснусь я губами,
Только взглядом теперь я тебя обниму.
Там, где пел соловей, улыбалась судьба нам,
Там теперь листопад воет мне одному,

Что уже лишь во сне мне очей твоих пламя
Полыхнет и осветит полуночный мрак --
И проснусь я в ознобе, и вновь между нами
Полнолуния волчий оскал, боли шрам.

Что ж, когда для тебя слишком мелко и скудно
Прозябанье под сенью любви и судьбы,
Коль тебе соловей надоедлив и скучен
И для радости мало дождя и грозы,

Улетай, улетай же за ветром наживы,
И в неоновом блеске реклам утони,
Примеряя наряд иностранных пошивов,
Не забудь только росы лугов отряхни.

Нет не росы, а слезы рассветов щемящих
Отряхни с ног босых, навсегда позабудь
Поцелуев огонь, предзакатную яшму
Соловьиных садов, позабудь, позабудь!..

УТРО

Осеннее сонное утро,
Туманы стоят над рекой,
Рыбацким суденышком утлым
Плывет серп луны молодой.

Люблю предрассветную темень,
Её отрешенную тишь,
Когда, во вселенной затерян,
Ты с Богом самим говоришь.

И нет на душе недомолвок,
Смысл ясен последней из тайн.
И грех твой простит и замолит
Безбрежно-осення даль.

Вот-вот расплывется зарница
В полнеба кровавым пятном,
Как будто Христа плащаница
Прославлена раны огнем.

БЕЛОЕ И КРАСНОЕ.
АЛИБИ ПЕРСЕФ0НЫ

А хорошо -- уже не надо умирать,
ведь сердце -- лишь насос для перекачки крови,
верней, не крови -- красной гущи забытья...
Как хорошо, что пульс так мерно ровен...
Теперь я знаю -- красная, заката цвета,
Эдема корни омывающая, Лета.

Вот только жаль, весна еще меня тревожит
самозабвенною неистовостью соловья.
Как сладостно на белоснежном зимнем ложе
всепоглощающего хлада сон вкушать.
Теперь я знаю -- белым саваном одета
бесповоротность вьюжного зимы завета.

И с обреченностью калины на снегу

заиндевело "жизнь" (иль "смерть") на камне губ.

БЛЕСК И НИЩЕТА
ЭЛЕКТРИЧКИ

Расписаньям движений сдаваться на милость,

пунктуальностью их прописной поверять

и свиданий восторги и будней унылость,

все часы вопрошать -- "не пора ль? не пора ль?"...

Я с утра уж в бреду, в полусне электрички,
как в болоте забот по макушку, бреду,
возвожу до поэмы сограждан привычку
между прозою станций закончить главу

опостылелой сплетни, вчерашней обедни
разносящую злой, затихающий звон...
В отрешенности тамбурной начисто съеден
межвагонной прослойки точеным звеном

откровенности пыл, что в дыму сигаретном
разъедает слова, языки и глаза:
анекдотов злорадным огнем не согреться --
остывающим ядом сердца ли связать...

Это было весной. Суете предрассветной
все равно, что январь, что апрель на дворе.
Пассажиров служа маете, нетерпенью,
долго маялись в жалобах створки дверей,

терпеливо сносящих локтей поруганье,
не предвидящих даже, что им вознестись
предстоит через миг в этом муторном гаме
до высот откровенья небесных кулис.

На заплеванный пол он ступил, как когда-то,
очевидно, подмостки ногой попирал,
болью падшего ангела взгляд был богатый,
след погибшей эскадры так чтит адмирал.

Сквозь небритость лица, как сквозь лед, проступала
глубина, отчеканенных Гнесинкой черт:
детство, полное тайных гармоний, сияло,
юность, консерватория, взлета успех...

И в разлете бровей, в уст изломе читались,
покоренного музыкой зала, восторг,
дань привычная аплодисментов, от славы усталость
и расчеты с судьбой, неуместен где торг.

Бесконечность вагонных пустых пересудов
восклицательным знаком на миг оборвав,
вопросительным знаком он плечи осунул,
словно в плоть свою сирую душу, вобрав

свой шикарный баян, блеск его обрамляя,
на заплате заплата, одежд нищетой.
Я стиха своего в этом месте названье
роковым Валтасара прозреньем прочел...

Как играл он! Играют так с берегом волны,
с ветвью ветер, с мечтой, с синевой облака,
так играют признанья впервые влюбленных,
и с угрозами тьмы так играет закат.

Искушенным порханьем наития пальцев
испещряя покорные клавиш ряды,
он ли, Бог ли созвучий парнасские пяльцы
в руки паркам отдал, чтоб Огинский судьбы

своей нить пронизал сквозь иглу электрички,
заоконных мельканий сшивая печаль
с полонезной печалью далекой Отчизны,
всех судьбою единой на миг нас связав.

О, изгнанья Отчизна, приют вдохновенья,
нам явивши посланника горьких утрат,
не взыщи -- пятаков лишь презренною медью
может век наш твоим откровеньям воздать...

НОЯБРЬСКАЯ ВЬЮГА

Разлуки кочевая карусель,

кичащаяся холодом, услада

с высот надменности лихих измен

небрежно бросить -- "не проси, не надо...".

Рассыпан поздней осени колосс,

разбитых вдребезги сердец осколки

снуют колючим мельтешеньем слез:

"не надо, не проси, не плач..." -- что толку...

Все толще погребальный снега рост,

все глубже теребят утрат воронки,

" не надо слез" -- какой с метели спрос:

снежинки на губах -- пресны ль? солены ль?..

"ПОДЕЛОМ"
или

"ЦЕНА ЛЮБВИ"

Трагедия в трех улыбках и одном многоточии...

I.Любовно-денежное...

И поделом мне - не мыкал бы тину,
тенью барышной сплоченных, ресниц,
в гневе бессребряных взоров окинув
стан немотой, а не звоном монист.

2.Рекламное...

И поделом мне -- не мнил бы я мину,
небо на нёбо сменивших, зарниц
профилем Зевса: огонь ведь сей минет
и подмигнет -- будь хоть гордо, хоть ниц.

3.Фотомодельное...

"Ахи" острожные Гретхен согреть ли
вспышке -- "снимайте, пока доболит!":
вынь осторожней, как шею из петли,
девственность боли -- насыть объектив.

... ... ...

Вот он -- стою со своим "поделомом":
кто позовет ли куда -- не пойду!
Наперевес с "поделомом", как с ломом:
вот позовут -- не пойду!.. -- Не зовут?

-- Не зовут...

СЕНТЯБРЬ

Стенают в унисон предсмертным стонам
крикливых красок полные леса --
пестра погибель зелени и звоном
хрустальной тризны полны небеса.

Отлета журавлей чем выше нота,
тем незабвеннее твое "прощай" --
об том в заботах, в урожая сотах,
тучнея, август долго так молчал.

Сентябрь же, бесшабашностью цыганской
развеяв таборную пестроту,
прощальным мановением романса
(кто знает завтра где, сегодня - тут)

суть угасанья очага поведал:
покинутых кочевий пустота
в раскате лихорадочном побега
зияет, как в лохмотьях нагота.

Не скроет круговерть факирской флейты
недвижную угрозу немоты,
так хоть утешь, мелодию разлей ты,
сентябрь, успокоительная стынь.

ЗАКЛИНАНИЕ ГРЕХА

Тень моего греха

следует

по пятам --
Что мне улыбки!

Рассвет --

не для меня,

мадам...
Да и заката жест,

к ложу зовущий вас,
Не для меня, мадам,

не для меня,

мадам...
Сгустки матерых измен

следуют

по пятам --
Тень моего греха

не по зубам вам,

мадам...

В упряжь,

разряженных рифмами ,

смут
Впрячь не спешу

расшалившийся стих --
В омут забвенья

скорей бы нырнуть,
Боли осколок

скорей бы утих...

Боли гнездовье --

кружит воронье --

были и мы рысаками,
Взглядом Горгоны

змеится мой путь --

жизнь, превращенная в камень...

П О Р Ы В

И небеса апрельского размаха

Охватят все объятьем новизны,

Опять соседка ночью будет "ахать",

Переворачивая вдовьи сны, --

Многоквартирная многоэтажность

Убежищ тонкостенных городских

Предательски размножит и покажет

Весенних снов шальные тайники.

А выйду в поле -- буду ли я волен
Под гнетом набухающей листвы

Услышать звон далеких колоколен

Сквозь гул, которым плоть ярят волхвы?

Порывы ветра, словно бы удары

Невидимых, неслышимых сердец,

Расшатывают зимних сказок дали,

Весенней былью веют наконец.

ОСЕННИЕ БЛУЖДАНИЯ

О, кто бы поверил сейчас, что он был,

Тот август, которым дышал я на полную грудь,

Тот август, целительный, благоухающий август,

который я, в снах утопая,
Еще и сейчас иногда, словно зелья букет исцеляющий,
Пытаюсь прикладывать к ранам, зияющим бездной
Зловещих предчувствий...
О август и губы!

О август -- бокал плодородья земного,
Пригубленный в сладостном сне поцелуя --
К иссохшим устам, словно влаги спасенье, уста --
О, сладость вина буйства плоти,
О, август и губы, которым нет равных,
И тот поцелуй, тот последний, прощальный,
Что в сердце застыл замиранием слов ледяных --

"ПОЗАБУДЬ НАВСЕГДА"...
О, терпкость вина буйства плоти в предчувствии
Похмелья холодных октябрьских невзгод,
Когда с угасающей лета свечи

Последние теплые дни, словно воск обжигающий каплют,
Как слезы из глаз, не смежавшихся с ночи прощальной,
О, слезы, которые даже сочувственный бабьего лета
Ласкающий взмах утирать, утешать не пытался
Ладонями теплых...

Ладони?..

Ладони!..
О да! Я их помню,
Ладони сентябрьские -- нежности ложь на глазах у меня,

словно бельма,
И я среди собственных сердца ударов,

как средь отголосков
Того поцелуя, вводящего эхом измен и утрат
В бесплодные прошлого нетри,
Огнями обманной, напрасной надежды
Манящего в топи бесплодного "завтра"...
Блужданья...

Я помню распутье и ворох дорог,
Которые, не начинаясь нигде, никогда никуда не
Приводят...

Блужданья... Блужданья...

То были те дни, когда школьников пестрые стайки,
Подобно вздымаемой ветром феерии пестрой листвы,
Кружат по проселкам ликующим, и голоса их
Так медленно, медленно тают

в густеющем к вечеру воздухе, так же,
Как их о прошедших каникулах жалость
Уйти не спешит в отголосках звонка,

их зовущего к партам, --
Вот так же и я не спешил расставаться с умиротвореньем
Течения памяти в водовороте, густеющих к вечеру, теней
Прощания с летом... Блужданья...
А дни все короче,
Те дни, что подобны ступеням,
Теряющимся в перспективах

заоблачных далей, --
Белеет зимы эшафот там, -- по этим ступеням
И я восходил с онемевшим от ужаса летом,
И млел, и немел вместе с летом
В холодном поту предрассветных туманов,
Читая в каленом,

с падением лезвия схожем,

блистании зорь
Всевластной зимы приговор:
Как жалко оно, напряженье последнее сил --
Увядшие мышцы последней теплыни
В звенящих цепях кандалов предрассветных морозов.
Какая везде безнадежность...
Вот разве что клен

краснолистым бушующим факелом
Пытался поднять возмущенье,
Восстанье в покорно поникшей под гнетом прихода зимы
Юдоли безмолвья лесов и полей -- но ведь зря:
Покорно роняли деревья и травы наряд свой последний
В баскакские жадные длани холодного ветра,
Я тоже покорно с последней надеждой любви расставался.
Блужданья...
И все ж неожиданным был он, приход холодов.
Набросился яростно, с остервененьем октябрь
Расправу с остатками лета вершить,
Прогорклыми дымом гнилыми зубами

дождливых и слякотных дней
Вгрызаясь в бессильную осени плоть, как
В незрелость хрустяще-зеленую кислого яблока --
Оскомина так ностальгией, печалью такой резанула,
Пространства пронзив обнаженность,
Что уж невозможно не видеть,
С какой безысходной тоскою
В, открытом навстречу обидам вселенной,
Небес стекленеющем оке

Блестит быстротечного солнца слезинка хрустальная;
Уже невозможно не слышать,
Как в черных сплетениях леса, как будто
В груди, пораженной чахоткой,
В зияньях пробелов, полынно-прогорклых и жгучих,
Надсадного ветра болезненным кашлем
Утробу осенних невзгод разрывает

отчаянья крик, что
Вот-вот из, прикрытых платком окровавленным тучи,
Бледнеющих уст горизонта прорваться готов
Раскатистым воплем последней зловещей грозы...
Блужданья...

Скорби! -- Остротой журавлиного клина
Отточен сей скорби призывный полет --
С высот этой скорби так явственно видно,

как всякий,
К кому прикоснулись осенней распутицы губы,
Глаза опустив, умеряя свой шаг,
Как будто прислушаться хочет к чему-то:
Попробуй, прислушайся -- этот сплошной унисон раз-
вороченных бурей трущоб и
сиротских кликушеств, --
Попробуй! Прислушайся!..
Прислушался? Видишь? -- Угодий
Распаханных чернь,

словно черное клавиш,
А глянец белесого облака,

словно бы белое клавиш

мелькание -- фортепиано:
Холодными пальцами бледных рассветов
Поникшая осень-вдова

безутешно из вихря
Кружащей опавшей

листвы исторгает
Мелодию вальса,

в которой мельканье:

Наивные радости детства из рук материнских,

И первый твой шаг, твое первое слово,

И гул перемен, что осколки, зовущего к парт прилежанью,

звонка поглощает,
О школьные годы, и невероятное чудо --
Веснущатый облик твоей синеглазой любви,

и бал выпускной,
И школьного вальса круженье
В преддверии жизненных драм.

О юность, -- зигзаг -- перечеркнутое бескорыстье --
Извивы любви в похотливых расчетов когтях --
Ведут поцелуям подсчет, как купюрам,
Слюнявые губы жиреющих выгод --
Не верилось в это

в кружении школьного вальса...
Смотри:

-раз-два-три-

-раз-два-три-...
А что, если правда, что жизнь -- лишь

купюрное

лет мельтешенье
В тучнеющей плоти тугом кошельке? -- Неужели? --
Но лет, как купюр, запасание впрок ведь нелепо
В преддверьи того пробужденья от хлопот мирских,
Где смерть уж сравняет нас всех перед тою Любовью,
Которой неведом накопленных выгод расчет.
Пускай тогда лучше скорбящая осень ввергает меня
Круженьем опавшей листвы в хоровод
Тех детских игрушек, которые я, карапуз несмышленый,
Друзьям раздавал, чтобы зависти блеск погасить

в их глазах,
Тех выгод, которые бросил под ноги
Безумной любви, пренебрегшей сей жертвой смешною --
О, сказка о рае в пустом шалаше.
Блужданья...
Уже вечереет? -- Уже...
Скрывая луну,

облаков наливаются гроздья

плодами печали --
Вот-вот виноградины зрелой тоски,
Бросаемы ветром горстями дождя,
В окно одиночества мерно,
Настойчиво так застучат, что...
Блужданья?..

Да, да, мне пора уж домой... Вечереет...
В мельканье темнеющих окон
(Все реже и реже проносятся автомобилей

Зажженные фары)
Расплывчатей все угасающий солнца закат
Выхватывает очертания лиц неизвестных --
Так память о лете все реже,
Расплывчатей все согревает меня...
Пора уж домой мне, в уют заоконный,
Ведь вот он, мой дом -- в нем, закат отражая,
В густеющей темени окна горят,
Как будто внутри кто-то есть,
Как будто, меня дожидаясь, зажег он все свечи --
Приход мой ему, словно праздник!..
Но пуст он, мой дом, и заперт снаружи,
А ключ у меня вот, в кармане звенит о брелок -- для
Меня его звон, словно звон над погостом,
Унылую весть разносящий о невозвратимости лет...
Пора уж домой мне, в пустынную глушь за окном,

Под шум, под прибойные бредни дождя
Упасть головой на подушку -- на верную грудь...

РАМПЫ ВИТРИН

Сплоченные нитями выгод, витрины,
маня манекенною тенью греха,
зеркал театральностью будни отринув,
роль марионеток цены нам сулят.

Глазами терзая пределы тарифов,
в рекламных щедрот эмпиреях паря,
сограждане тонут в безденежья рифах,
карманные мели рукой теребя.

И я бы, как вы, как беспомощный желудь,
к прожорливым жлобства оскалам упал,
да рифмами накрепко к высям приколот
сценарий моих упаданий и ран.

В ГЛУБЬ ОСЕНИ

И снова будут дни осенние мелькать
прозрачным ниспаданьем мертвых листьев,
к солнцестоянью истончая календарь,
к солнцестоянью Рождество замыслив.

Все дольше будет немигающ ночи взгляд
в хлад тайн мерцанья погружать созвездья,
долготам, и широтам, и ветрам даря
распахнутость полярного поверья.

Хотел лишь кто-то щелочку приотворить,
к восторгу мирозданья чтобы приобщиться, --
разверзся настежь отрешенья мезолит,
нет сил к теплу воспоминания пробиться.

Дни, что на сердце лежат неприкаянным камнем,
камень сей время не точит, не то что вода,
кровь, не вода, под лежачим, под ним протекает:
краеугольным сей камень носить мне судьба.

Так обмануться игрой неземной октября,
сумерек пряткам отдаться так зря без остатка;
калейдоскоп увяданья, закат озаряй --
не удержаться в зените чудесном кристалла.

Вечер осенний, так ночи подобен твой дол,

и полнолунье, как прорубь во льду мирозданья:

я в полынью полнолунья нырну -- подо льдом

кто ж? -- или вынырну к звездному свету преданья?..

НИГДЕ

Я не ропщу, пускай проходят годы,
Что мне в заоблачном мельканье лет? --
В тиши моих укромных бдений нет
Ни вспышек праздника, ни слез невзгоды.

На сердце с сентябрем в глухом селенье
Под сенью осени покойно мне --
Толь океанов, толь небес на дне
Уютно мне во глубине забвенья.

К полуночи в зените провиденья
Созвездия медведицы ковчег --
Судьбы знамение легко прочесть,
Отдавшись воле звездного теченья.

Да что уж там гадать, все та же карта --
Колоду лет лишь мять да тасовать --
Все то же одиночество опять,
Все та же осень с марта и до марта.

Заря рисует утром на востоке
Огромнейший в полнеба поцелуй --
Он к вечеру запечатлен на лбу
Скончавшегося дня, ведя к истоку

Рассветов и закатов, снов и яви --
Так юность восходила и моя
К чрезмерности любви, из уст в уста
Влагающей змеиный вкус отравы.

ПРЕОДОЛЕНИЕ ХОЛОДА

В упор к октябрю подступившее воспоминанье:
Стенаний напрасен сплошной унисон пред стеной
Надменных, гордящихся хладом немого молчанья,
Осенних времен, называемых втайне судьбой.

И каждый, душой не иссякший доселе, потомок,
Наследство любви промотавшего в прах, сентября
Подумает, хватит ли снов, как заплечных котомок,
Для всех, примеряющих путь декабря на себя.

И каждый, к кому постучит разгулявшийся ветер,
Услышит плеск Леты, подумает: "Это за мной"...
Ведь холод -- он тот же любви и прошедшего лета,
Но только лишь в зеркале невозвратимости, зной.

И я, как вот эти, под небом бегущие, тени
Ищу исчезающий путь облаков на земле.
И солнечных высей, в стремлении к Богу, ступени
В осенней прозрачности далей откроются мне.

СТИХ

Так ёмко отпет окоём горизонта,
Смыкаются веки пока,
Услад соловьиных сонатой так звонко
На сердце ложится строка.

Подлунно и облачно айсбергом яви
Растаяла тайная тень
Анапеста, или хорея, иль ямба...
О, стих мой, -- полуночный день!

НТР и Д БЗ*

"Земля из космоса -- голубая..."

( Из Юрия Гагарина)

От черноты подножности насущной
вдруг упряжь притяженья оторвав,
голубизной мечты нам даровал
твой взгляд безбрежность вод и суши.

Смотри же, судоргами гематомы
обрюзгла синева твоей мечты:
он точен, как всегда, удар под дых --
сплетенье солнечных надежд в истоме;

параличом твоей мечты отточен,
над нами занесенный вновь, удар --
пригубленный едва, высот нектар
течет на дно времен отвратом желчи.

Как потаенный блеск булата,
в уюте электрических огней
расплатой потревоженных страстей
глубинно зреет мирный атом.

Ночь. Тихо. Звезды блещут. Спите...
-- Опять бомбят?

-- Опять?

-- Опять бомбят...
О, чаша Гефсиманская, тебя
Он разве бросил не до дна испитой?

Я знаю, справедлив возмездья жребий:
за око -- око, зуб -- за зуб...Смешон
беззубый мой, затравленный стишок
в пустыннооких воздаянья требах.

О скорбности языческого "завтра"
растерзанное тело вновь вопит
ненужной заповедью "не убий"
в угаре гладиаторском азарта.

газетно-интернет-телеэкранно --
"убий-прелюбодействуй-укради" --
бульварный катехизис мечут СМИ:
лелеем ленью урожай бурьяна...

* Д БЗ -- Десять Божьих Заповедей.

УГАСАНИЕ БАБЬЕГО ЛЕТА

Погибели певчей хмельным увяданьем
увито предсмертья чело,
пучине хладеющей тайною данью
разлито безбрежье щедрот.

Баскаком наскакивал северный ветер,
терзая кленовую длань, --
ясырем, в шелка да парчу разодетым,
простерлась покорная даль.

Взывает последними бликами к мести
угасший пожар мятежа:
услада запретная лобного места --
всеведенье в жертвы глазах.

СОН? ПРОБУЖДЕНИЕ?

С утра в понедельник? -- О да! -- Понедельник и утро...
Зачем же так дождь углубляет прозрачность окна:
ненастья как даль ни распахивай -- скорбно и смутно
в клубящейся хмари все та же несбыточность сна

саднит между ребер огромною раной утраты...
Зачем я проснулся? А может быть он и не мой,
в преддверьи бессмертья наивный соблазн умиранья
в круженье над бездной ночной, именуемой сном?

А утро? Рассвета чахоточный бредит румянец
на бледном отшибе сознанья -- догадка? вина? --
а может совсем и не мой он, болезненный глянец
на сумраке вещей невнятности бывшего сна?

Всем тем, кто однажды уснувши, и тела обузой
навек пренебрегши, уже не проснулся, мой сон

досматривать, все черно-белые звездные глуби

расцвечивать вечной истомой Библейских высот.

С утра в понедельник... И кофе остыл уж. И, кутаясь зябко
в отребья тумана, приник к милосердью окна
стучащийся в прошлое дождь, словно нищий изгнанник.
Ведь был кто-то рядом со мной в упоении сна?..

С утра в понедельник...

ГЛАЗА

В этот город вхожу, как в большой супермаркет --
Здесь на каждом челе отпечаток цены,
И спасает лишь то, что бывают помарки --
Промелькнут вдруг глаза неземной глубины.

В глубине этих глаз нет торговых окопов?
В калькуляций, обманов, доходов и цен
Удушающем сонме, как в калейдоскопе
Нескончаемых войн, штык-подвоха взамен

Братолюбья и мира оливковой ветвью
Мановение, проблеск заоблачных глаз?
Но зачем же уликою вечного света
Подковёрной усобицы тайный соблазн

Выявлять на потеху витринных оскалов?
И зачем на поток зубоскальной толпы
Выставлять, как на праздник утех театральных,
Обнаженную драму святой простоты?

Ночь как ночь. Непроглядная темень, молчанье.
Только изредка плотную пелену туч
Разорвет полнолуние -- мудрость печали,
Словно Око -- всеведущий истины луч.

А Вселенная что -- Колизей? Ну а я -- на арене?
В гладиаторском раже трибуны вопят:
Что? Распни? Обречен? -- И уж мне на замену
Тот, чьих глаз неповинных молитвы горят.

НА ЗАМЕТКУ ПОЭТУ

НЕСКОЛЬКО ВОПРОСОВ БЕЗ ОТВЕТА

Лишь ветру в оправданье песнь моя --

зачем бросал на ветер душу?

Не струшу -- лбом о стену теребя,

а в спину сплетнею -- наверно, струшу?

На полуслове правды замерев,
кто в наши дни не оживал на слове
наивной, как кровавый раж зверей,
наживы лжи? Лишь ветер в поле волен

ловить следы хвалы залетных слов,
молвы взлелеяв перекати-поле,
искать под туч изменчивостью кров
непостоянству звона колоколен...

Назойлив необузданный глагол:
глаголу ль ментор вольный поля ветер,
апостол постоянства ли монгол,
кому безбрежье даже степи -- цепи?

Парением признаний соловья,
май оперев на парий оперенье,
вознес, как в прерий пустоту, к устам
души и тела вечное деленье --

любовь? Иль просто пренья, --просто спор,
на чет и нечет разделенных магий?
На чет и нечет разделенный вздор:
отторгнет сердце -- примет ли бумага?..

СРЕДИ З И М Ы

Осела белым шорохом зима,

Врасплох накрытый снегом лес опешил,

Разлапистые ветви разметав,

И заревом холодным вечер занавешен.

В какую даль мне руки простереть?
Какого ждать от ночи мне ответа?
Один как перст средь этих белых мет:
О, жизнь моя, прости меня за это.

Любить? -- Опять в остывшем пепле ласк
Искать уставшим потускневшим взором
Огонь давно, давно уснувших глаз...
Любовь была сокровищем и вором.

Один как перст? -- А впрочем суеты
Базарных толп в кружении наживы
Дороже пребыванье мне "на ты"
С кружением снегов -- молитв оживших.

ДАЖДЬБОГ

Подобно,

копытами вспугнутого табуна

Обрушенной в дрожь,

растревоженной степи,
Где каждой травинки корнями

цепляется трепет

за круп,

Сорвавшейся вслед бурелому

галопом равнины;

Подобно последнему всплеску

панической этой струны,

Оборванной дальним раскатом

предгрозья,
Его приближенье,

шагов нарастающий гул...
Как будто в пространства груди,

захлебнувшейся собственным

воплем,

Огромней, огромнее

с каждым раскатом грозы

Становится сердце тревоги,

и в ритме его колебаний

Покорней, покорней под ветра кнутами

поклоны деревьев.
И нивы ложатся

безвольней, безвольнее все

под стопой, попирающей даль

горизонта...

Куда ж обратить всех побегов

беспомощный лепет

Пред явью всевластья

Его необузданных сил --
В уют разве втиснуть

Земли материнского лона,

В любовную пахоть

Ее черноземных глубин,

Взалкавших соитья,

вбирающих ужас

из тьмы нарастающего бурелома.

Покорная прелесть Земли,
Которая дикую мощь

нарастающих сил

необузданной удали

Неба Желаньем отцовства

в соитии черных

бездонных глубин

укрощает,
Клубящейся ужасом хмари бурана
Красу атлетических игр облаков придает.
Покорная прелесть Земли
И Неба бушующий норов.
Дремучими дебрями яри самца
Бушующий мрак облаков
Покорную прелесть Земли покрывает...
Покорная прелесть Земли
И Неба бушующий норов!..

О даждь дождя, о даждь, о даждь дождя!
Вот хлынул он -- и нет небесным хлябям
Ни меры, ни препону, нет им дна.
Разверсты недра бурного желанья
В сплетенье пенном Неба и Земли -
Объятья, словно штормовые волны
Морей нездешних, скрыли сладость их.
Раскинутую пахоть материнства полнит
Отцовства низвергающийся пыл.
Ни зги! Хранима мглою ливня тайна:
В хмельном совокуплении стихий
Пределов преступление --зачатье...

Священнонепрогляден будет пусть, --
Стыдливо скрылось даже солнца око --
В утробе зарождающийся, путь,
Творящий непорочным семя рока.

Отхлынула волна творенья.
Покорно приняв смерть зерна

залогом полновесности колосьев,
Сомкнулась борозда зачатья.

Нет блаженней лона,
Прозрением плода

понесшего надежду на бессмертье рода.
О как медоточив он,

аромат бессмертья,
В туманных испареньях схлынувшего ливня,
В благоуханье каждого цветка,

открывшегося солнцу.

Жужжанью пчел,

урчанью самки над детенышем

и лепету младенца

Подобен рокот

умиротворения грозы.
Вся, взору вдруг открывшаяся,

беспредельность

Подобна безграничной колыбели,
И нет иного способа

связать все нити мирозданья,
Как, навзничь пав

в благоухающее забытье травы
И руки

от бесконечности до бесконечности

раскинув,
Отдаться убаюкиванью

материнскому Земли
И покровительству

отеческому Неба,
Тепло и нежно

оком солнца

Лелеющему

шалость дум твоих...

ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ

ИВАНА МАЗЕПЫ

Окрутить ворожбу ее диких цветений --
чем же девичьих снов укротить целину:
опрометчив был пахарь, хваля борозду, --
не попортил упорством ее старый мерин?
Борозда поздней страсти хулой седину,
развернув преисподнюю старости, метит.
Чет цветения да увядания нечет
борозда к борозде делят жизнь, как чету,
разделенную, словно течением Леты, непреклонностью лет...

Подхватил на лету
паутинку любви дряблой старости ветер. Седина ведь -- не ночь,

но уже -- и не вечер...

Крамолой короны ль вскруженную голову снесть
плечам, отягченным доверь империи спесью;
груди ли, объятьем всевластья обласканной, сметь
вздыматься на вздохе изгнанья, обиды и мести?

Но что ж, если только крамолой короны вознесть

возможно седин охладевшие струи до нимба

пыланья вихров смоляных -- бури, шторма, что весть
о юной любви до бессонницы девы поднимет.

Помедленней, помедленней, гонец,
уж слепнет царь в угоду жениху --
в отцы скорей невесте -- ведь отец!..
Помедленней, помедленней, гонец.
У плахи отклик топора уж на слуху --
склонился к ней, прислушался отец --
помедленней, помедленней гонец...
Галопа топот, шепот на бегу...

Измена? -- Измена измены! -- И вот:

сквозь смерть отца, сквозь барабана дробь

невесту к венцу, словно к плахе ведет

( не дрогнула рука -- не дрогнет бровь) --

крамола короны отца словно кровь --

Отчизны иль отца маячит гроб

над алтарем...

И С Х О Д

Взлететь над осенью, и долго плыть,

Пока теченье скорби не сольется

С потоком облаков, и ветра прыть

Листве предаст обличье солнца.

В неумолимом северном залоге

Так быстротечна жизнь твоя, октябрь, --

От умирания зеленой плоти

Растет багрово-золотой наряд.

Сокровищ осени дары несметны --

Роскошно погребенье летних нег,

Звучит торжественным псалмом посмертным

Ветров скорбящих сладостный напев.

И я, как ветр, коснусь стихов устами

К почившей неги восковому лбу

И, вдохновленный вещими дарами,

Хмельную сладость скорби воспою.

ИВАН ЦАРЕВИЧ, СЕРЫЙ ВОЛК

И СПЯЩАЯ ЦАРЕВНА.

(По мотивам Васнецова)

Дремучих пущ непроторенней дрема,
зерцалом доблести не тронутой, красы.
В силки оскалов волчьих верностью ведома,
осилит слова сталь клыкастую несыть.

Хлещи жесточе, пущ дремучих дебри
полет любви развенчивает пуще пусть --
оседлан бег, и поцелуй победно
венчает откровеньем пусть невинность уст.

Кощунно ощетинивших загривок,
угроз загробных ворох смерчем гнева -- сгреб,
в ушах полета свист, плечом игриво
красу укрыл, порыву ветра меч вручен.

Р А З Б Е Г

Чем искупить рассвета безвозвратность,

Его мгновенно убывающую новь,

Где каждый лист -- последний взблеск --

напрасность,

И впереди (не навсегда ль?) забвенья ночь?

Я жил с разбега, вечно на рассвете!

Да вечно ли? Ведь вот с разбега -- да в закат!

И где же он, любви попутный ветер?

И где глаза твои, что верностью горят?

Ну что ж, пускай вся в ссадинах судьбина,

Пускай я белою вороною мечусь,

О юный свет, нетленный и любимый,

К тебе, прибежище надежд моих, вернусь.

Закат и ночь -- предвестники рассвета,

Сквозь темень, словно сквозь чащобу, напролом,

Наветов по лицу пусть хлещут ветви,

Пусть хлещет кровь стиха, чтоб звезды пробрало!

ЧУДО ТЫСЯЧА

ПЕРВОЙ НОЧИ

Под паранджой пустынных миражей
в круженье толи гурий, толь барханов
виденьем волн неведомых морей
манят чудес небесных караваны.

Возносится сказитель птицей Рух,

вплетая упования Синдбада

в загадочную вязь -- полет -- восторг? -- испуг? --

оазис сна средь зноя прозябанья.

Велик Аллах, пославший беднякам,
прозреньем опечаленного, принца, --
скорбящих утешающий, Аллах
в поденщики послал калифа сына.

Поэта низвергай и возноси,
божественное откровение касыды,
сошедшей к нам в одеждах простоты
премудростью Гаруна аль Рашида.

Спустивший до последнего гроша
наследство, лет отцовских расточитель,
смирись, в хуле повинные уста
к Аллаху обрати молитвой чистой.

Кристалл невинных глаз Али-Бабы! --
и всем невинным, чистым сердцем зримо:
злодейством скрыта благодать скалы,
бессилен пред мечтой запор Сим Сима!

ЗАУПОКОЙНАЯ

АРТЮРУ РЕМБО

1. Что виделось...

Когда, влеком теченьем торных троп Европы,
в даль вдохновенья ты хмельного уплывал,
о Франции, в груди храня ее некрополь,
оглядываясь, ты тогда уж тосковал ?

Соль слез, обиды горечь, бред опал бессонных
за буйство приняв беспредельности морской,
парит Поэт, как с якоря, с печали сорван,
в Поэме океана пьяным кораблем.

Как для детей плоть яблок терпко-кислых, сладок
изгнанья дикий мед отверженцу тоски
академически содеянного лада,
хронометрами зарифмованных витийств.

Столичное ученейшее твердолобье !
О хладость аксиом, как о подножья скал,
божественных наитий штормовые волны
утопленник грамматик лишь не разбивал.

Свободный, весь в мечтах, надеждами одетый! --
кто б в этом чуде юности узнал,
как из глубин, в наживе тонущего, века
погибшего Поэта остов выплывал:

белей Офелии из чернокнижья Африк,
предсмертье торопя хладеющим челом,
чужбин, опал, болезней, голода избранник,
столиц, страниц, паркетов, сытости изгой,

безвременью заложник вечности предъявлен --

эпохе, святостью признавшей только плоть,

мощей окостеневших этих оправданье

зачем? -- не поперхнется, не подавится, сожрет!..

Гурманствующей публике бывает пресен,
пикантной пряностью разврата подслащен,
бульварный корм кровосмешенья муз и прессы, --
голодной гибелью Поэта приперчен,

тогда желудка рейтинг, аппетита идол,
адюльтера интимней, фаллосом растет,
и говорят, от этого растет либидо --
не зря в приправе тлен Поэта истолчен!

А впрочем, пусть его -- пускай себе растет...

2. ... и чем дышалось.

Наливом наивности, шалостью детской,

ручонки раскинув шагов с десяти --

лови амфибрахия звонкое действо!..

Откройтесь -- свежайшие брызги души

не жалят, все буйства, неистовства все хороши,

пока не смешны подоплекой монетной --

о верность руки робингудовой мести,

стрелою в стрелу рифм разящая меткость ,

любви тетиву теребить лишь спеши!..

О ритма отмашка, остер наконечник,
пожертвуют фразам отточенность карандаши --
в молве так сгорают предвестий кометы,
на миг озаряя невинность глуши
рассветом

неясных

знамений

примет... --

Меж грядок спаржи,

как меж строф рядами,
Ты, мальчик непослушный,

так мечтал
Слов солнце

между нами расточать,
Из-под родного крова убегая?..

Нательным крестиком

хранима,

судьбы стезя
Змеей свернулась,

грудь изныла,

и выть нельзя...
А только петь!

А только петь?..

Когда до самых жгучих облаков унынья

хулы самум (уж жизни остов занесен), --

о нет, я не прошу прошенья, я невинен! --

и каждый возглас, каждый вздох, и каждый стон

песком злорадного ехидства занесен:

плети стихов (мы -- зависти и сплетен) паутину...

Завидую, глас вопиющего в пустыне! --

слепой надрывности пророческой твоей

в ответ сочувственные блики миражей

хоть мельком

среди зноя

родниково стынут!..
На высшей ноте неприкаянности волчьей
я, вдохновенья полнолуньем вознесен,
в стяжательства разменно-мутном средоточье,
в подмигиваньях блеска золотых тельцов,
Парнасской лихорадки ритмом прокаженный,
со своевольной калатушкой диких рифм --
к цифири не сведенной речи лепрозорий --
о нет, о нет, я не прошу меня любить! --
вне прибыли, вне времени, вне территорий,
кем мнюсь тебе, в ознобе насыщенья век:

-- Ату!

Ату его!

Ату! -- Поэт!

-- О нет!
Я не прошу
меня любить...

Совсем уж вне богемного плеча Монмартра,
взашей пинками и ляганьями канкана
в пустыню вытолкан, в объятия тамтама:

-- Ату!

Ату его!

Ату! -- Поэт!

-- О нет!
Я не унизился

до просьбы

о пощаде...

СНЫ

Когда сегодня утром
ты проснулась,
с твоих ресниц испил я
печали-сны
непоявившихся на свет
твоих детей -
и слово "осень"
накатилось на уста,
а я сказал "люблю",
не в состоянии
произнести "прости",
и посвятил тебе
все свои будущие сны,
в которых
ты нашим утрам
даришь имена детей,
спивая детство с глаз моих...

ВОСПОМИНАНИЕ

Ночами двадцать пятый час, как дежавю --
Моя бессонница -- упрямая колдунья,
И в бездну полночи бессильно я плыву,
Отрезан маятником ката-полнолуния

От соблазнительного берега стола,
Где ждёт священных чар открытая страница,
Обнажена, в своей невинности бела -
И жаждет слов, как простодушная юница...

О, воплощённый спором мрака и свечи
Слепящий всполох, лист, открывший сердце смело,
Прости - я боль твою, не в силах залечить,
Воспоминанием травлю огненноперым:

Меж Мнемозины и Гипноса равных царств -
Короткий сладкий миг коронованья тайны,
Что в жизни ведают единожды сердца,
Уста целуя откровения устами!

Фатальней, глубже покаянья дурака
О жизни зряшной, этот миг вогнался в сердце -
Ему бездонность ночи - ножны для клинка,
Чья сталь сломалась в ране, как в руке младенца.

Шаг до окна, второй... как будто два крыла,
Подбитых влёт - ещё недавно мощных, гордых
Полётом, властью... Словно махи (раз... и два...) -
Жест полнолуния в бессилии исхода.

ЧЁРНО-БЕЛОЕ ФОТО

Зима - это белый скелет
Истлевшего лета
С глазницами, полными чёрной тоски.
Зима - это грубо оборванный лепет
Рассвета о собственной розовой нежности.
Зима - белый с серыми жилками мрамор
Бескровного,
Забальзамированного морозом дня,
Когда медленно падает мне на ладонь
И тает холодной белой звездой
Снежинка,
Как на ладонь Бога
Медленно опускается и тает
Душа новопреставленного праведника,
А в амфитеатре пространства
По широким трибунам горизонта
Медленно поднимается холодное сияние
На золотой престол солнца,
Но короток день -
И вот уже узкое горло сумерек
Давится клубком заходящего солнца -
Его жгучую слёзно-красную горечь
Так болезненно сглатывает горизонт
С резким взмахом зари - прощальным...
Тогда - короткие сумерки,
Как вырванный из рук нищего
Последний кусок хлеба;
А потом - длинный, длинный, длинный
Взгляд ночи,
В нём то, что остается в глазах,
Видевших казнь невинных;
И дрожь звезд пронизывает небо,
И так до рассвета ...
0 это время
На перекрестках мрака и одиночества!
Бывает, приходят слова
И просятся в строки,
Бывает я их записываю,
Но зима - это:
- Черно-белое фото осени,
- Негатив лета,
- Рентгенография весны ...
И холодный черно-белый вой вьюги
Выдувает из душ всё тепло разноцветья
от мелодии пестрых воспоминаний о лете, любви...
Ты можешь звать зиму забвением,
Даже предательством -
Не надо преувеличивать,
Это всего лишь:
- Черно-белое фото нашей любви,
- Негатив твоей нежности,
- Рентгенография моих признаний.

СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ

Отговорив, как роща золотая
Березовым веселым языком,
Уходит юность, след свой заметая
Кружащих листьев золотым венком.

И ты один среди воспоминаний.
В пыланиях калиновых костров
Чахоточным ознобом стих, сгорая,
Сжигает бредь объятий и пиров.

Судьба, коль не в кабацкой буйной драке
Под сердце финский ножик саданет,
То вскрытым откровеньем вен карябит
Рыданьями отпетый анекдот.

И нам теперь жалеть, и звать, и плакать.
Как в старомодном ветхом шушуне
Старушка, Русь заполонила тракты,
Возврат твой ожидая при луне.

А смерти грех -- босяцкая замашка
Простится за желание твое,
Одев пред смертью русскую рубашку,
Иконами утешить свой уход.

Оставить комментарий © Copyright Пересичанский Юрий Михайлович (perec1964@gmail.com) Размещен: 07/03/2017, изменен: 07/03/2017. 74k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Скачать FB2		Ваша оценка:

Пересичанский Юрий Михайлович : другие произведения.

С Небом Наперегонки