Аннотация: Остросовременная повесть с элементами мистики.
СДАЕТСЯ ФЛИГЕЛЬ С ДОЖДЕМ
Социально-фантастическая повесть
...Но даже оставаясь не у дел,
Покинув строй шагающих послушно,
Как трудно оставаться равнодушным,
Когда выводят ВРЕМЯ на расстрел...
Алексей ВАСИЛЬЕВ
ПРОЛОГ
Из телеграммы с грифом "ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ":
...В ДОПОЛНЕНИЕ К ПОСЛАННОЙ ИНФОРМАЦИИ СООБЩАЕМ ЗПТ ЧТО В ТЕЧЕНИЕ ДВУХ ПОСЛЕДНИХ СУТОК К ГОЛОДАЮЩИМ ПРИСОЕДИНИЛОСЬ ОКОЛО ДВУХСОТ ЧЕЛОВЕК ИЗ ЧИСЛА ЭКСТРЕМИСТСКИ НАСТРОЕННОЙ МОЛОДЕЖИ ЗПТ ЗАНЯВШИХ ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД ЗДАНИЕМ ДОМА ПРАВИТЕЛЬСТВА ТЧК НА ВСЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ ВЛАСТЕЙ РАЗОЙТИСЬ ОТВЕТИЛИ ОТКАЗОМ ТЧК ПОЛОЖЕНИЕ ГОРОДЕ КОНТРОЛИРУЕТСЯ ОРГАНАМИ ПРАВОПОРЯДКА И ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ МЕСТНОГО ГАРНИЗОНА ТЧК...
...А перед самым вечером через площадь у Дома Правительства проследовали танки - десять тяжелых грозных машин, от рева которых содрогнулась брусчатка и с окрестных деревьев сорвались в темнеющее небо десятки уже усевшихся было на ночлег ворон. Реакция же людей оказалась прямо противоположной той, на какую, надо полагать, рассчитывали власти: в ответ на демонстрацию официальной силы, призванную устрашить пикетчиков и заставить их разойтись по домам, со всего города на площадь стало стекаться и остальное население. К ночи перед Домом Правительства было уже не несколько десятков, а несколько тысяч человек. Сидели на корточках, грелись перед небольшими костерками, где горели какие-то щепки, курили, передавая по кругу, заканчивающиеся сигареты да пели давно забытые, но выплывшие в этот вечер едва ли не из самых недр памяти старинные острожные песни...
Теодор и Серега пришли сюда вместе со всеми - осторожно пробирались между сидящими, переходили от группы к группе, подпевали, если знали слова, слушали разговоры о суверенитете, свободе, демократии и противостоящей им тоталитарной диктатуре... Вокруг говорили горячо, но без криков, обстановка напоминала собой скорее не акцию неповиновения, а вечер дружеского общения.
Холодная, как объектив кагэбэшной видеокамеры, линза луны выкатилась в центр неба над площадью и замерла, вглядываясь в непонятное для нее действо. В открытом окне одного из домов куранты отзвонили полночь, грянули звуки гимна... И тут же над головами собравшихся зашелестело тревожное слово "солдаты", поднявшее людей на ноги, оборвавшее недопетую песню и заставившее всех вытягивать шеи, высматривая: кто? где? что дальше?..
А солдаты и впрямь оцепляли площадь кольцом, появляясь изо всех вливающихся в нее улиц и, будто обручем, стягивая собравшихся своими цепями в единый человеческий ком, который все уплотнялся под их давлением, все уплотнялся и уплотнялся... Стало тяжело дышать, послышались крики, проклятия, плач...
"Они что там, с ума сошли? - не мог понять происходящего Тео. - Зачем они это делают? Здесь же женщины и старики, они что - не понимают? Что они хотят сделать?.."
Серега и он были в это время у самого края площади, и Тео видел недалеко от себя плотные ряды солдатских касок - те все напирали, то ли вытесняя куда-то людей, то ли пытаясь превратить их в лепешку, и толпа в конце концов не выдержала: достигнув предела сжатия, она качнулась в одну сторону, в другую, затем надавила на ряды оцепления и, разметав растерявшихся солдатиков, бурлящим протуберанцем вырвалась за пределы периметра, ослабив тем самым страшное напряжение внутри этого душегубительного обруча.
- Не отставай! - крикнул где-то не то сзади, не то сбоку Серега, и, увлекаемый густым течением толпы, Тео вылетел с площади на освещаемую луной и белыми фонарями улицу Мира.
Казалось бы, именно этого и должны были добиваться городские власти, стремившиеся во что бы то ни стало удалить протестующих с площади, но неожиданный прорыв толпы сквозь оцепление ударил по чьим-то взведенным до предела нервам: по радиоволнам полетел панический вопль, и ополоумевшие от непонятности всего происходящего руководство операцией бросило на перехват покидающего площадь народа находившихся до того в резерве десантников.
- Господи, да что же они делают? - прозвенела в сознании Тео не находящая ответа мысль.
Он был уже на пересечении улиц Мира и Свободы, Серега в этой адовой кутерьме давно потерялся, вокруг кричали, визжали, дрались. Парни в пятнистой форме понимали, что ни остановить, ни тем более загнать бегущих обратно на площадь они уже не смогут, но, войдя в азарт "боя", а может быть, и радуясь случаю поотрабатывать свои приемы, продолжали с остервенением избивать прорывающихся через оцепление людей.
Неожиданно Тео выбросило прямо на высокого парня в пятнистой форме.
- Й-йя! - резко выкрикнул тот и крушащим ударом попытался сбить Теодора с ног, но то ли его подтолкнули бегущие, то ли он оступился и пошатнулся сам, но удара не получилось - кулак скользнул по плечу, зацепив ухо, и, толканув верзилу обеими руками в грудь, Тео отскочил в сторону и бросился к спасительному повороту за угол.
- А-а, с-сучара! - проревел за его спиной десантник. - Получай! - и изо всей силы рубанул убегающего Тео саперной лопаткой по голове.
Черная кровь многоточием брызнула на белую эмалевую табличку с надписью "ул. СВОБОДЫ", и, скользнув внезапно обмякшими пальцами по шершавой стене не успевшего спасти его углового дома, он коротко вскрикнул и провалился в тошнотворную и беззвездную бездну распахнувшегося беспамятства...
ГЛАВА ПЕРВАЯ
"Ему нужно просто сменить обстановку..."
Скорее всего, события той трагической ночи так бы постепенно и забылись, не оставив в сознании Тео никакого следа, кроме сожаления о собственной дурости, приведшей его тогда на площадь, но, спустя некоторое время после выписки из больницы, с ним начали происходить вещи, показавшие, что его выздоровление - дело еще далеко не состоявшееся. А началось все с его участия в той последней в их городе октябрьской демонстрации, которую местные власти решили провести так же, как и во все предыдущие годы. Сказать по правде, он и идти-то на нее не собирался, но с утра за сестрой зашли принаряженные подружки и, смеясь и щебеча, утащили с собой на улицу и его, заставив идти рядом в праздничной колонне. Здесь все было, как раньше: минут, наверное, тридцать шли через весь город, то останавливаясь и пропуская перед собой другие организации, а то вдруг пускаясь бегом сокращать разрыв между ушедшими вперед, - и при этом хохотали, шутили, травили анекдоты про политику...
Вышли на центральную площадь, подравняли шеренги, повыше подняли транспаранты с надписями "Больше гласности" и "Долой бюрократов", услышали металлически пролязгавшее приветствие в динамиках, привычно откликнулись на него вялым, полуживым "ура" - и, повернув голову в сторону деревянной праздничной трибуны, мимо которой они как раз проходили, Тео вдруг остолбенело остановился и чуть было не выронил из рук древко транспаранта.
Прямо напротив него, театрально помахивая с трибуны ручкой, стоял улыбающийся в свои знаменитые усы Сталин, а рядом располагались и все его ближайшие соратники - Тео успел разглядеть Кагановича, Молотова, Орджоникидзе, заметил знакомую по фотографиям бородку Калинина и бильярдную голову Хрущева...
Идущие сзади налетали на него, толкали в спину, стал образовываться затор, а он все глазел на трибуну, не в силах оторвать взгляда от этого невзрачного человечка с прокуренными рыжими усами. Колонна внесла автоматическую поправку на возникшее на ее пути препятствие и больше не натыкалась на его застывшую напротив трибуны фигуру, а обтекала ее, как обтекает вода торчащий посредине потока камень, и тут же смыкалась, шипя при этом в его адрес всевозможные колкости и остроты.
Чем бы все это закончилось, неизвестно: он уже видел, как, блеснув стеклышками пенсне, Берия склонился к суровому человеку в штатском и, указывая в его сторону пальцем, отдавал быстрые распоряжения, но, на его счастье, в этот момент прибежала отмаршировавшая свои метры сестра и, выдернув его из движущегося потока, вернула к действительности.
- Ты че, очумел? - тарахтела она, таща его за рукав через площадь.- Идем отсюда, а то тебя или заберут в милицию, или затопчут... Тебе что, плохо стало?
- Да, - потер он ладонью лоб, когда они, наконец, выбрались из давки и остановились. - Померещилось, понимаешь... - И, оглянувшись на трибуну, снова натолкнулся взглядом на леденящие душу стекляшки бериевского пенсне.
- Танька! - схватил он руку сестры. - Ты видишь? Кто это?
Та удивленно посмотрела на трибуну, потом на брата.
- Где?
- Ну, вот, в пенсне... Да и остальные тоже - откуда они? Это что, их специально так загримировали?
Танька еще раз осмотрела обитателей трибуны и пожала плечами.
- Я не пойму, о чем ты. На трибуне нет никого, кто был бы в пенсне. Самохвалов, правда, в очках и Жбанов, но их ты знаешь... - Она внимательно посмотрела на Тео. - Пойдем-ка лучше домой, ты сегодня какой-то не такой, как надо... Пойдем, - и она неторопливо повела его по улице к дому.
Какое-то время после этого все опять было нормально, и он успокоился, но потом - уже по снегу - "странности" возобновились, и близкие поняли, что Тео серьезно болен. Он не испытывал ни болей, ни головокружений, ни слабости, ни каких бы то ни было других физических недомоганий, но иногда, прямо посреди бела дня, времена словно бы распахивались перед ним настежь, как откинутые ветром занавески на чужом окне, и сквозь события текущего бытия он начинал видеть совсем иные эпохи - то набеги монголо-татарской конницы, от которой он в панике закрылся в одном из подъездов, так что жильцам дома пришлось брать двери чуть ли не штурмом; то полицейскую облаву, убегая от которой, он едва не попал под колеса рейсового автобуса, устроив тем самым аварийную ситуацию на главной улице, за что был тут же оштрафован милицейским сержантом с жизнерадостным рязанским румянцем во всю щеку...
Последнее же время он вообще перестал показываться на улице - засел дома, жег в кухонной печке письма от друзей, ответы редакций, в которые иногда посылал свои рассказы, а также сами эти рассказы, их черновики и наброски...
Время от времени он подходил к окну и, осторожно отводя занавеску, выглядывал на улицу.
- И не замерзнут, заразы...
Сестра и мать смотрели в окно и никого не видели.
- Да ну как же! - расстраивался Тео. - Вон один, видите, в пальто с каракулевым воротником? А вон и второй, точно такой же, на другой стороне улицы? Это гэпэушники, я знаю...
Пригласили на дом его лечащего врача, он осмотрел Тео и на следующий день приехал вдвоем с невропатологом. Оба долго вертели Тео, обстукивая и общупывая, заставляя приседать, вставать и ложиться, но, наконец, после небольшого совещания, все закончилось.
- Парень практически здоров, - констатировал доктор. - В "психушке" ему делать нечего, ему нужно просто сменить обстановку. Этот город повсюду напоминает ему о том случае и вызывает в подсознании тревожные ассоциации, порой даже на уровне галлюцинаций. Пока что ничего аномального не наблюдается, но если это будет продолжаться и дальше, то процесс может стать необратимым. Я бы посоветовал ему какой-нибудь маленький тихий городок, не похожий на этот, и - никаких умственных напряжений.
- Но он сочиняет рассказы, - напомнила Танька, - этого тоже нельзя?
- Рассказы?.. - на минуту задумался доктор. - Желательно бы оставить пока что и это занятие. Хотя бы на время... Но если уж вы без этого не можете, - он повернулся к Тео, - то постарайтесь тогда писать что-нибудь легенькое, какую-нибудь такую, знаете, ерунду вроде "Старик и море" - про волны там, про чаек, но только не про политику... Вы меня понимаете?..
- Да, доктор.
- Ну, и отлично. Значит, я могу быть за вас спокойным.
ГЛАВА ВТОРАЯ
"Приходи и живи"
К весне вопрос о его переезде был решен окончательно. Собственно, сам доктор его и решил: однажды он пришел в дом к Тео без всякого вызова и вручил ему рекомендательное письмо к своему институтскому товарищу, работавшему ныне главврачом в одном из городков серединной России. Таким образом Тео обеспечивался не только благотворным воздействием тишины древнерусских улочек, но еще и высококвалифицированным медицинским присмотром, ибо вместе с просьбой о помощи в подыскании жилья и трудоустройстве доктор описывал своему коллеге и последствия полученной Теодором в ту злополучную ночь черепной травмы. Вот так и вышло, что в начале мая он оказался в этом небольшом приречном городишке со старыми двухэтажными домами купцов и мещан, колокольнями разрушенных монастырей и церквушек, зацветающими яблоневыми садами на окраинах да небольшой пустующей гостиницей в центре, где ему пришлось прожить целую неделю, покуда он не наткнулся на это несколько странное объявление. А все началось с того, что предъявить привезенное с собой рекомендательное письмо оказалось здесь некому, так как главный врач районной больницы Иванов, которому оно адресовалось, выехал еще перед Новым годом вместе со всей семьей в Израиль. В принципе, нужно было идти на вокзал и возвращаться домой, но городок уже успел запасть Теодору в сердце, поэтому он решил устроиться пока что в гостинице, а потом попытаться поискать жилье и работу самостоятельно...
И вот миновала неделя, а ситуация оставалась такой же, как и в день его появления в городе. Работы практически не было, а переезжать в найденные комнаты он пока не торопился: за одну из них запросили слишком уж непомерную плату, а другая была смежной с хозяйской гостиной, и он боялся, что будет там себя чувствовать не совсем свободно. Других же вариантов, хоть он и исходил уже чуть ли не весь город, пока что не было.
Устав от шатаний по улицам, он сидел на скамейке автобусной остановки, курил и безучастно глядел перед собою в землю, размышляя над тем, что ему делать дальше. В это время ветерок подогнал к его ногам прямоугольный клочок бумаги из школьной тетрадки в клеточку, на котором было крупными буквами выведено: "СДАЕТСЯ ФЛИГЕЛЬ С ДОЖДЕМ..." Наклонившись, он поднял с земли бумажку и прочитал остальное: "ПРИХОДИ И ЖИВИ. АДРЕС - УЛИЦА СОЛОВЬИНАЯ, ДОМ 12".
Отбросив окурок, он встал со скамейки и, забыв про усталость, отправился на поиски Соловьиной улицы. А часа два спустя уже разговаривал с хозяйкой указанного дома.
- Скажите, это случайно не у вас сдается флигель? - спросил он, увидев стоявшую во дворе дома Љ 12 грузноватую пожилую женщину.
- Почему это - случайно? - проворчала та. - Ты же по объявлению?
- Да, но я нашел его на земле и поэтому не был уверен...
- Это оно тебя нашло, - перебила его хозяйка. - Вон твой флигель, - кивнула она в глубину сада, - заходи и живи. Не поленишься вскопать огород, значит, будешь зимой с картошкой. На семена я дам. О дровах договаривайся сам.
- А плата?
- Какая там плата! - тяжело вздохнула она. - На что она мне? Будешь раз в месяц ставить в церкви свечку за моего сына, вот это и будет твоя плата... - и, видя замерший на устах Тео вопрос, пояснила: - В Афганистане его убило. В восемьдесят первом. А у меня с тех пор ноги отнялись. Сегодня-то вот вышла, потому как почувствовала, что ты придешь, а уж до церкви мне теперь в жизнь не добраться. Я и бумажки-то потому не могла ходить расклеивать, пустила прямо по ветру - пусть, думаю, сами жильца находят...
Не став мешкать, Тео рассчитался с гостиницей, забрал из номера свой немудреный багаж и в тот же вечер перебрался на Соловьиную. Флигель был небольшой, но уютный: коридорчик и две комнатки - кухня и жилая, разделенные широкой голландской печью, служащей одновременно и в качестве стенки между ними. В домике было все необходимое - два стола, стулья, небольшой фанерный шифоньер желтого цвета и широкая деревянная этажерка для книг. Чуть ли не половину комнаты занимала железная кровать с литыми ромбами в изголовье, над которой висела почерневшая икона Спасителя с красной стеклянной лампадкой перед ней.
К вечеру по окнам и в самом деле забарабанили капельки мелкого весеннего дождика и, слушая эту успокоительную дробь, Тео и сам не заметил, как вынул из сумки новую общую тетрадь и, положив ее на стол перед собой, открыл на первой странице.
"Какую-нибудь ерунду, вроде "Старик и море"? - усмехнулся он, вспомнив высказанную тогда доктором рекомендацию. - Ну, что же, пускай именно так все и начинается", - и, все еще улыбаясь, бросил на не тронутый лист бумаги первые слова еще неизвестного ему самому замысла: "Старик опять спал. Он снова спал лицом вниз, и его сторожил мальчик. Старику снились львы..."
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
"Галерник, верь..."
"...Старику снились львы - грациозная пара золотистых царственных великанов и трое маленьких смешных детенышей, которые, словно котята, резвились на белой - такой ослепительно белой, что от нее резало глаза, - береговой песчаной полоске, за которой из изумрудной зелени шелестящих джунглей вставали в синее небо такие же ослепительно белые вершины. За спиной мерно стрекотал кинопроектор, и в его призрачном, словно бы дымном свете Старик видел восхищенные лица сидящих рядом с ним согалерников и добродушные улыбки Братьев.
Оторвавшись от изображения на экране, он обводил зал взглядом, узнавая тех, с кем во времена своей молодости он поднимал восстание на галере и кого уже давно не осталось в живых - одни погибли, другие умерли от болезней, третьих унесли за борт океанские волны... И только в своих снах он еще видел их живыми - и здоровяка Смола, и бородача Шема, и не унывающего Грома... Здесь они снова были все вместе, были среди своих Братьев, и перед ними играло всеми цветами жизни стрекочущее веселое к и н о - символ их трагической и прекрасной юности и борьбы за освобождение "Свободы"...
Кто-то тронул Старика за плечо и, дернувшись, чтобы оглянуться назад, он открыл глаза и - проснулся... На фоне усеянного крупными звездами неба над ним склонилась фигура мальчика. До слуха долетали только всплески рассекаемых галерой волн да сонное сопение спящих согалерников.
Старик окончательно очнулся от сновидения.
- Да, малыш, - тихо отозвался он. - Я уже проснулся, идем...
Через потайной разъем в одном из звеньев он освободил пояс мальчика от цепи, и они осторожно, стараясь никого не разбудить, двинулись в сторону мачты. Палуба была усеяна спящими и приходилось ступать очень тихо - Старик и так слыл слабоумным и его терпели только из уважения к его легендарному прошлому: все-таки он был последним из тех, кто поднимал когда-то восстание против надсмотрщиков, а не то бы...
Недалеко от мачты они остановились. Старик провел мальчика одному ему известным лабиринтом между баками для сбора дождевой воды и опустился на корточки.
- Здесь, малыш...
Он пошарил руками по палубе и, напрягшись, сдвинул в сторону доску потайного лаза.
- Об этом входе не знает на галере больше никто, - пояснил он. - Мы его когда-то проделывали с Громом и Шемом... Теперь их уже нет на свете.
- А другие входы? - поинтересовался мальчик.
- Другие лет пятьдесят назад заделали наглухо. Вход на нижние ярусы сейчас не разрешается. Говорят, в целях безопасности...
Они спустились в проем, и мальчик при поддержке Старика шагнул по деревянной лестнице в абсолютную темноту нижнего отсека.
- Сейчас я зажгу свет, - проговорил Старик, шаря где-то внизу; наконец, он нашел старую керосиновую лампу и, чиркнув приготовленной загодя спичкой, осветил пространство. - Идем, малыш, я покажу тебе родину твоих предков...
Внутренние габариты галеры терялись в темноте и оттого казались необозримыми. Они двигались громадными мрачными залами подпалубных отсеков, встречая на своем пути торчащие короткие пеньки столбиков, обломки досок, звенья оборванных цепей, куски веревок.
- Раньше здесь жили рабы, - пояснил Старик. - В основном дети и женщины, готовившие пищу, убиравшие палубу, стиравшие хозяйское белье... Здесь были столы и скамейки, - указал он на торцы пеньков, - но мы их после переворота все позабирали и сколотили из них мачту. Раньше ведь галера двигалась при помощи весел.
- Каких весел? - не понял малыш.
- Сейчас увидишь. - Он поднял фонарь повыше и, оглядевшись, подвел мальчика к еще одному лазу. Спустившись по крутому трапу, они оказались ярусом ниже, и Старик указал ему на одно из светлеющих на черном боку галеры отверстий, за которым где-то внизу слышалось хлюпанье океана.
- В эти дыры были высунуты длинные толстые жерди с широкими лопастями на конце. Каждую жердь - она называлась веслом - ворочали двадцать пять гребцов, прикованных толстыми цепями к низкой скамеечке. Так проходила вся жизнь...
- И ты тоже был гребцом?
- Да, и я, - подтвердил Старик. - Мне было семнадцать, когда меня перевели с предыдущего яруса сюда и приковали к лавке. Я был в одной команде со знаменитыми Громом, Шемом и Смолом. Пять долгих лет мы готовили восстание - Смол потихоньку расковывал на гребцах цепи, а мы с Громом и Шемом проделывали выход на верхнюю палубу... Шем еще сочинил тогда стихи, и их передавали шепотом от весла к веслу, от человека к человеку:
Галерник, верь, придет оно -
явленье радостной субботы,
и будет берег для "Свободы",
где ждут нас Братья и кино...
"Свобода" - это имя нашей галеры, ты это уже знаешь.
- А кино?
- Кино... - Старик на минуту задумался, вспоминая свой сон. - Кино, малыш, это красивая сказка, которую показывают на белом экране... Когда я был еще таким, как ты, я мыл полы на верхней палубе и видел небольшой кусочек - про львов на берегу... Это очень красиво... Но кино существовало только для хозяев и надсмотрщиков, нас же приковывали цепями к лавкам, и мы должны были только грести, грести, грести... Один раз мы потребовали хотя бы половину дня в неделю на отдых и на свидание с родными. "А может, вам еще и кино по субботам?" - захохотал главный надсмотрщик. Он свистнул в свисток, и прибежали его помощники. Нас долго били тогда плетьми, а мы ничего не могли поделать - были прикованы. Тогда мы и задумали совершить восстание. Шем написал стихи, а мы с Громом - манифест о царстве всеобщей субботы. Сейчас его учат в школе: "По галере бродит призрак, призрак субботизма... Кино - это право каждого... Нам нечего терять, кроме своих цепей..." - и так далее.
Старик взял мальчика за руку.
- Нам пора возвращаться, скоро будет светать.
В амбразурах для весел и в самом деле начало понемногу светлеть, их длинный ряд смутным многоточием обозначился вдоль каждого борта.
- Сколько же тут было гребцов? - изумился мальчик, указывая рукой на уходящую в темноту цепочку окон.
- Ровно десять тысяч, - ответил Старик.
- И изо всех теперь остался один ты?
- Да, один я. Многие погибли во время восстания, многие умерли в последующие годы. Ведь с той даты миновало уже семь десятилетий...
Они снова поднялись по трапу и двинулись в сторону лестницы. Дойдя до нее, Старик погасил лампу, спрятал ее на прежнее место, и они поднялись на палубу. Уложив назад доску, закрывающую вход в нижние ярусы, они осторожно пробрались на свои места. Улегшись на остывшей скамейке, Старик поймал взгляд мальчика и приложил палец к губам. А потом чуть слышно пообещал ему:
- Завтра, малыш. Завтра... - и мысленно добавил: - Если только я доживу..."
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Белый всадник
22 мая, на Николу, Теодор решил внести свою первую "плату" за флигель - сходить в церковь и поставить свечку за упокой души сына хозяйки - убиенного воина Александра. К этому времени он уже успел вскопать около пяти соток огорода и посадить на нем картошку, а также произвести кое-какой ремонт своего жилища, так что был сейчас практически свободен. Несмотря на начавшееся повсеместно повышение цен на еду и промтовары, деньги пока еще были, и устраиваться куда попало он не спешил. После своего необыкновенного вселения во флигель он почему-то уверовал, что таким же чудесным образом будет однажды решен вопрос и с работой. Всему свое время, нужно только ждать и не впадать в уныние...
Он вышел за калитку и пошел по Соловьиной улице. За заборами бело-розовой пеной пузырились заросли садов, а над ними дрожала напряженная струна золотого пчелиного гула. Так хорошо, как в это утро и в этом городе, он себя, пожалуй, еще никогда не чувствовал, ему даже показалось, что он начинает понимать кое-какие слагаемые того, что называется в мире счастьем. И одним из них как раз, наверное, и было ощущение того, что улица, которой ты идешь, принадлежит не городу, а Вечности: там, в ее конце, возвышается светлый храм, дом Божий, а здесь - цветут сады, гудят пчелы да позвякивают у колодцев ведра. В каком это столетии, при каком правителе?.. Бог знает... Петухи во дворах при любой власти поют одинаково, и вислоухие дворняги из-под ворот лают во все века так же, как всегда. Вон - зазвонили на колокольне, как будто кто-то в ХII веке потянул за веревку, а у нас отозвалось. Кажется, это само небо испускает звон и, огражденная хрустальным куполом этого звона, Россия лежит под ним, как заповедник, как патриархальная поэтическая сказка под обложкой книги Ивана Шмелева "Лето Господне".
Войдя в церковь, он с некоторым смущением перекрестился и, оглядевшись, подошел к свечному ящику. Порасспросив, куда ставить за упокой и за здравие, он купил десяток свечей и, потихоньку обходя храм, расставил их перед ликами Христа, Богородицы, Николая Угодника и других святителей, а также на канонном столике, перед которым поминают души усопших. В руках оставлась еще одна свечка, но кому ее поставить, он уже не знал. И тут кто-то тихонько тронул его за локоть и, повернувшись, он увидел перед собой рыженькую девушку в кружевном беленьком шарфике, накинутом вместо платка на огненно просвечивающие волосы.
- Поставь Георгию Победоносцу, - подсказала она и кивнула на церковное окно. - Вон икона, на подоконнике, ее там мало кто замечает, и он почти всегда остается без свечки. А это ведь небесный заступник Москвы, а значит, и всей России...
Тео поблагодарил ее кивком и подошел к высокому окну, в нише которого увидел установленную боком к молящимся икону, на которой был изображен красивый строгий всадник на белоснежном тонконогом скакуне. Поставив перед ним зажженную свечку и осенив себя крестным знамением, он уже хотел было выходить на улицу, но какое-то непонятное чувство удержало его перед иконой. Ему вдруг показалось, что не так давно он уже где-то видел этого всадника, причем не на доске, а в движении. Он помнит и этого сияющего белизной красавца коня на стремительных сильных ногах, и эту, внушающую трепет, фигуру с копьем, и эти глаза... Тео встретился с взглядом Георгия и вздрогнул от неожиданности: с иконной доски прямо ему в душу смотрели горящие огненным светом глаза святого. И глаза эти были - живые, он в этом мог поклясться чем угодно.
- Узнаешь меня? - спросил Георгий, и в памяти Тео снова всплыла ночная площадь с поющими людьми, бой курантов в чьем-то открытом окне, блестящие под луной солдатские каски, а потом этот страшный бег, пятнистые фигуры десантников на пути, угол дома с эмалевой табличкой "ул. СВОБОДЫ" и черная, как космос, пустыня клинической смерти... Он вспомнил, как тяжело сдавила его окружающая тишина, от которой с ужасом сжалось и замерло сердце, но постепенно она стала принимать какой-то спокойный и ровный оттенок, и Тео, сам не зная, как, понял, что эта тишина ему не враждебна и что она словно бы изучает его, пронизывая собою его тело... А впрочем, тела-то он тогда и не ощущал, оно как бы осталось там, на углу улиц Мира и Свободы, а может, уже было и привезено в реанимацию. Значит, тишина пронзала его душу - насквозь, как бы производя ее анализ: отдельно мысли, отдельно чувства, отдельно воспоминания...
А потом он увидел далекую белую точку. Точка двигалась вроде бы мимо него и в то же время немного по касательной, а потому постепенно приближалась, и вскоре он уже смог различить в ней ослепительно белого коня и сияющего внутренним светом Всадника с копьем. Проплывая мимо, тот, словно бы случайно, повернул в его сторону голову и, заметив Тео, натянул повод. На лице его было смешано выражение жалости и любопытства.
Целый миг длилось его молчаливое изучение-вглядывание, и, наконец, Всадник требовательно вопросил:
- Имя?..
- Теодор, - то ли сказал, то ли даже только подумал в ответ Тео, но спрашивавший услышал этот сигнал и удовлетворенно кивнул.
- Какой смертью ты умер? - задал он новый вопрос.
- Я? - растерялся Тео. - Умер? - да как же это он умер, если он вот - разговаривает же сейчас?.. Хотя да, тот удар саперной лопаткой на углу... Выходит, это он уже на том свете? Он убит?.. И Тео ответил: - Меня ударил по голове саперной лопаткой десантник - это последнее, что я помню...
- Десантник?.. Разве у вас там война?..
- Нет, - смутился Тео. - Просто мы пикетировали правительство, а оно бросило на нас солдат. Наша власть так боится дать людям свободу...
- Всякая власть - от Бога, - произнес Всадник, отчего Тео стало почему-то неловко.
Какое-то время оба молчали.
- А что такое, по-твоему, эта самая свобода? - услышал он еще один вопрос.
- Свобода - это отсутствие контроля и ограничения над поступками и мыслями человека со стороны других людей или организаций, - отчеканил он, как на экзамене. - А главное, чтобы государство не мешало каждому жить, думать и говорить так, как тот этого сам хочет... если это, конечно, не угрожает окружающим. Вот это, я думаю, и есть свобода.
Всадник усмехнулся и устремил взгляд в пространство.
- Ваша свобода - это солома, раздуваемая ветром, - сказал он чуть погодя. - А настоящая свобода - это как раз гарантированность от этого ветра. Так что государство надо не разрушать, а укреплять.
- Чем? - чуть не выкрикнул Тео. - Саперными лопатками в руках десантников?..
Но Всадник его иронии не принял.
- Любовью, - сказал он. - Любовью ко всем, включая и ударившего тебя десантника. А без этой любви вам и на небе будет все не так, как надо. Ведь Бог - это тоже власть, и тоже с контролем и ограничениями... Не так ли?
- Так...
- Вот и прекрасно. Тогда возвращайся на землю и учись любить. Причем не просто любить самому, но и учить этой любви ближних, - и, шевельнув поводьями, он возобновил прерванное было движение, а Тео вдруг обнаружил себя в прежнем своем теле и, застонав, вызвал немалую суету среди врачей областной клинической больницы, уже отдавших распоряжение о его транспортировке в морг...
И все это, как на мониторе, он еще раз увидел, стоя сейчас перед иконою святого Георгия Победоносца.
- Ну, что? Теперь не забудешь? - улыбнулся святой и, не дожидаясь ответа, добавил: - Я знаю, что не забудешь. Город не даст тебе этого сделать, ты ведь в него попал не на отдых... Да и я сам тебе еще тоже напомню, мы ведь не навсегда расстаемся, - и, помахав на прощанье копием, он принял свое обычное положение на иконе.
Тео украдкою оглянулся: на него никто не обращал никакого внимания. Горели, потрескивая, свечи, чинно совершали поклоны старушки, произносил в алтаре молитвы батюшка... Все шло своим положенным чередом, и, осенив себя широким крестом, он поклонился на три стороны и вышел из храма на освещенную солнцем улицу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
"Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера"
Рыжая поджидала его, сидя на скамеечке у выхода из церковных ворот. Кружевной шарфик сполз с головы на шею, и открывшиеся волосы горели на солнце, как начищенный бок самовара.
- Привет, - сказала она, поднимаясь ему навстречу, и Тео заметил, что плюс ко всему она еще и вся в веснушках. - Я что-то не видела тебя раньше ни в городе, ни в храме. Ты, наверное, недавно у нас?
- Да, я всего несколько недель как приехал. А ты что, знаешь всех горожан и всех прихожан?
- А что тут знать? Если бы ты был местный, то где-нибудь бы раньше да встретился. Кинотеатр у нас один, храм один...
- И где ты чаще бываешь - здесь или в кинотеатре?
- Здесь, наверное... У меня тут тетка работает - ты у нее свечи покупал, - вот я и забегаю к ней по пути. Да и вообще - если совсем забыть наших святых заступников, то от кого же тогда ждать помощи для России?
- Ты имеешь в виду святого Георгия?
- И его, и Матерь Божью, и других святых - разве их у нас мало? - Они вышли из церкви и подошли к остановке автобуса. - Ты спешишь? А то поехали, я тебя познакомлю с ребятами, у нас тут интересная компания собирается, "Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера" называется, как альбом у Битлов.
- Да как-то неудобно, - замялся Тео, чувствуя, что ему уже очень не хочется расставаться с этой странноватой огневолосой девушкой. - Скажут еще: кого это ты к нам притащила...
- Мне не скажут. Это я им могу сказать, кого приводить, а кого нет. А я привожу тех, кого сама хочу, - и она шагнула в двери подошедшего автобуса, так что Тео не оставалось ничего другого, как последовать за нею.
Ехать оказалось недалеко, он едва лишь успел узнать, что его знакомую зовут Ириной да в двух словах рассказать ей о себе, как она кивнула на выход:
- Приехали...
Они обогнули несколько четырехэтажных панельных домов (более высоких зданий в городе не было) и, пройдя узким проходом между гаражами, оказались на обширной площадке, окаймленной зелеными тополями. Под одним из них были врыты в землю грубые деревянные стол и скамейки вокруг него, на которых сидели несколько парней. Рядом зиял открытыми воротами проветриваемый гараж, внутри которого виднелись верстак с электронаждаком, полки со слесарными инструментами и старенький диванчик с подушкой и зеленым клетчатым одеялом. Оттуда весело неслась наружу магнитофонная запись одного из концертов ливерпульской четверки.
Ирина подвела его к группе парней за столом.
- Мальчики, привет! Я привела вам нового товарища - познакомьтесь, пожалуйста.
Те с любопытством окинули Тео взглядами.
- Он теперь будет жить в нашем городе, - пояснила она.
- Понятно, - поднялся со скамейки крайний из сидевших на ней парней и протянул Тео руку: - Лешка, президент так называемого "Клуба одиноких сердец сержанта Пеппера", - и он кивнул на открытые ворота гаража, внутреннюю сторону которых украшали плакаты и фотографии с изображением знаменитой четверки Битлов.
- Теодор, - ответил Тео.
- Еврей, что ли? - с подозрением отвел руку тот.
- Почему? Русский...
- А имячко?..
- А-а... Это моим родителям так захотелось. В честь Теодора Нетте, "человека и парохода". Помнишь, в школе учили? "В наших жилах кровь, а не водица, мы идем сквозь револьверный лай, чтобы, умирая, воплотиться - в пароходы, строчки и другие добрые дела..." Они у меня оба преподаватели русской литературы и, как говорится, помешаны на стихах, особенно на Маяковском...
- Да что ты перед ним оправдываешься, - бросила Ирина,- он скоро и в себе самом еврея заподозрит.
За столом засмеялись, а Лешка развел руками.
- Каюсь, золотце, каюсь! Но только как мне их любить, если они везде напаскудили? Государя нашего ухлопали, церкви поразрушали, по телеку порнуху гонят... Но только ты на меня не обижайся, - улыбнулся он Теодору. - Если ты русский, я это и так увижу, - и протянул руку для пожатия.
Так жизнь Тео перестала носить затворнический характер, и он стал наведываться под тополя, где чуть ли не в любое время суток можно было застать кого-нибудь из компании. Главным тут, конечно, был Лешка Пепел, получивший еще в юности прозвище сержанта Пеппера - за свою фамилию и любовь к Битлам. Но интересными были все, причем Тео даже не подозревал, что где-то на задворках провинциальных гаражей могут вестись дискуссии такого рода. Так, уже в тот самый день, когда Ирина впервые привела его на площадку, туда прибежал возбужденный вихрастый парень и, потрясая над головой какой-то тетрадью, заявил, что святые учители Словенские Кирилл и Мефодий имели в свое время контакт с представителями внеземных цивилизаций, и те-то, собственно, и подарили им готовую славянскую азбуку.
- Посмотрите, - тыкал он всем в лицо раскрытые страницы, - ведь они же не просто придумали алфавит, но под его видом оставили нам самое настоящее зашифрованное послание! Вот, читайте: Аз, Буки, Веди, Глаголь, Добро... Думаете, это названия букв, и всё? Это чистейшая тайнопись, кодовое письмо жителям Земли от космических братьев!
- И ты знаешь, как его расшифровать?
- Да проще простого! Аз - это значит "я", то есть самонаименование автора текста, Буки - это "буквы", Веди - это "ведаю", "знаю"... и так далее. А все вместе звучит следующим образом, - он перелистал несколько страниц своей тетради и, оглядев присутствующих, торжественно зачитал: - "Автору Букв Ведомы Глаголы Добра: Ей! Живите, Земляне, Истиною, Которою Людям Мыслится Небесного Отечества Покой. Речения Сделайте Твердыми. Учите Формации: Херувим - Царь - Червь..."
- Ну, конечно, - резюмировал Лешка, - у нас все так: порядку нас научил Рюрик, чтению книг - греческие священники, славянский алфавит на НЛО привезли... А сами мы способны только лаптем щи хлебать да орать дурным голосом частушки...
Спорили здесь обо всем. Например, о том, был ли слепым Гомер, чем отличается стих от песни. О том, что испытывал в душе Симеон Киринеянин, когда на пути со своего поля домой его заставили нести на Голгофу крест, на котором потом распнут Иисуса...
Да и возможно ли перечислить все то, о чем ведутся разговоры в начале жизни, когда рядом с тобой круг понимающих друзей, а над головой шумят густые тополя и сияют дружелюбные звезды?.. Тео, правда, большей частью отмалчивался, вступая в разговор только на литературные темы, а все остальные члены "клуба" себя в словах не сдерживали. Но если же разговор переходил на судьбу России, - а этим здесь заканчивался любой спор, начнись он о музыке или о кулинарии, - то тут уже пальма первенства безраздельно переходила в руки Лешки.
Он переставал видеть окружающее, менялся лицом и начинал говорить о том, что сейчас разыгрывается последний акт многолетней программы уничтожения России... что семьдесят четыре года русский народ отрывали от его национально-исторических корней и традиций... что главной целью мировой закулисы было лишить нас своих святынь, памяти и накопленного предками комплекса духовно-нравственных ценностей... что темным силам надо было сделать так, чтобы русские перестали осознавать себя русскими, забыли, кто они есть, и стали интернационалистами, Иванами-не-помнящими-родства или, как правильно называл их Сталин, "безродными космополитами"... что Запад и Соединенные Штаты никогда...
Короче, любил он, любил, когда его слушают, Лешка Пеппер.
Такие разговоры нередко затягивались далеко за полночь, и Тео приходилось потом возвращаться на свою Соловьиную улицу пешком. Но ночи были так хороши, что жалеть об этих вынужденных прогулках не приходилось. Он был молод, полон сил, его переполняли мысли и чувства, которые как раз и требовали спокойствия и сосредоточения, какие давала одинокая прогулка под звездами. К тому же, за эту дорогу ему надо было подготовиться еще и к тому, что там, на Соловьиной улице, в маленьком уютном флигельке под ветвями всегда мокрого сада, его ожидала раскрытая на столе тетрадь, по страницам которой, рассекая носом соленые океанские волны, куда-то все плыла и плыла подгоняемая ветром галера с гордым именем "Свобода", на борту которой им были оставлены загадочные пока и для него самого, но уже успевшие ему полюбиться Старик и мальчик. Куда там они поведут его повествование сегодня?..
ГЛАВА ШЕСТАЯ
"Летучий Голландец"
"...Старик завернулся в выцветшее одеяло и поплотнее сомкнул ресницы, надеясь, что ему снова явятся золотые львы, но сон не возвращался. Вместо этого перед глазами начала медленно прокручиваться его собственная жизнь на галере, выплыли из памяти лица Смола и Шема, коренастая фигура Грома, черты других согалерников. Кровавой каруселью промелькнули перед внутренним взором дни переворота - паника среди надсмотрщиков, вызванная неожиданным появлением гребцов на верхней палубе, их ожесточенное сопротивление в кормовых хороминах, как называлась раньше задняя рубка... Многие полегли тогда из восставших - ведь у гребцов не было никакого оружия, кроме обрывков цепей да обломков весел, с которыми они шли против топоров и ятаганов, но они все равно победили, и "Свобода" перешла в руки вчерашних рабов, почти никогда не видевших над своей головой солнца... Да, Старик помнил это время - время триумфа и праздника, принесшее гражданам галеры долгожданную волю! И хоть во время штурма кормовых хоромин киноустановка и пленки сгорели, на "Свободе" воцарилась после победы нескончаемая и вымечтанная всеми суббота: сооруженнная из множества весел и досок от скамеек мачта с огромным пестрым парусом, сшитым из принадлежавших прежним хозяевам ковров и одеял, упразднила отныне и навеки тяжелый подневольный труд гребцов, и теперь галера шла по океану своим ходом, движимая только силой ветра, который она ловила необъятной площадью своего разноцветного паруса, ставшего для всех символом освобождения "Свободы" и соединившегося в их сознании с символом того многоцветного кино, которое - в это теперь верили еще сильнее, чем прежде! - покажут скоро гражданам галеры их Братья, стоит только "Свободе" пристать наконец-то к берегу.
...И будет берег для "Свободы",
где ждут нас Братья и кино...
Но кино до сих пор видели только во сне - да и то, наверное, один Старик, так как на всей галере больше никто и не представлял себе, что это такое.
А тем временем, лишившись тяжелых цепей многовекового рабства, "Свобода" каким-то непостижимым образом начала обрастать тысячами тоненьких прочных цепочек, которыми потомки недавних гребцов все сильнее и сильнее опутывали себя, не замечая, что их совокупный вес уже едва ли не превосходит те цепи, которые сбивал когда-то по ночам Смол со своих товарищей. Трудно сказать, с чего это все началось, видимо, кто-то первый, боясь, чтобы его ребенок не упал случайно за борт, соорудил ему из обрезков ковра пестрый пояс и, продев за него длинную тоненькую цепочку, закрепил другой ее конец за лавку, отведенную для ночлега его семейству.
- А что? - аргументировал он. - Дитю она не мешает, а мне спокойнее: и за борт не свалится, и если надо позвать - подергал за цепочку, и он тут как тут...
Такая рационализация пришлась по вкусу и другим родителям, и вскоре над палубой зазвенели веселые молоточки кузнецов, перековывающих толстые старые цепи на легкие ажурные цепочки. По достижении семилетнего возраста, когда дети шли в школу, им торжественно одевали стандартные пестрые пояса с кольцами по всей длине - цепочки теперь тянулись не только к родительской лавке, но и к школьной... Был даже придуман специальный ритуал, для которого ученик внезапно скончавшегося Шема написал торжественную клятву в стихах:
Как наденешь пояс - береги его,
он ведь с нашим парусом цвета одного!
(А поскольку парус был сшит из кусков самого разного цвета, то под это заверение подходили и пояса галерян, изготовленные из всевозможных обрезков.)
А потом дети вырастали, женились, и новые цепочки стали соединять любящих друг с другом: уже не из боязни падения за борт, а просто, чтобы даже в разлуке чувствовать на другом конце цепочки любящего супруга... Появились, кроме того, цепочки "профессиональные", соединяющие галерян с кузницей, с гарпунами, с кухней и другими местами их трудовой деятельности, а также цепочки персонального учета, сходящиеся в отделе статистики, и цепочки экстренного вызова, концы которых были закреплены на гигантском барабане в здании бывших кормовых хоромин, в которых, по восстановлении их после пожара, располагался Главный Кормчий. Куда он вел "Свободу", никто не знал, так как никаких карт после пожара не сохранилось. Судя же по тому, что галера шла то прямо на солнце, то удаляясь от него, то оно оказывалось по ее правому борту, а то по левому, - ее просто носило по океану, куда ветер подует, но говорить об этом было бесполезно: доступ к Кормчему тщательно охранялся, а Старика согалерники уже давно не слушали - последний из поколения организаторов восстания, он доживал свой долгий век, нося десяток почетных званий, репутацию слабоумного да раздражающую всех привилегию не иметь никаких цепочек...
Один раз, ночью, он проснулся от каких-то странных звуков - это была музыка, причем музыка не такая, какую они извлекали в праздники, стуча по деревянным колодам и дудя в пустотелые стебли тростника, а подобная той, что он когда-то слышал в детстве на верхней палубе у хозяев, - и эта музыка раздавалась сейчас не на галере, а за ее бортом, в океане. Завороженный таинственными звуками, он растолкал спящего рядом с ним сына - тому было тогда уже за сорок, и у него не так давно родился мальчик, - вдвоем они подошли к борту и начали вслушиваться. Где-то недалеко звякнули на ком-то цепочки, значит, понял Старик, проснулся кто-то еще...
А музыка становилась все громче и громче, уже явственно можно было различить не заглушаемый ею смех, женские визги... И внезапно, прожигая сиянием ночной туман, в каких-то ста метрах от носа "Свободы" показался ярко освещенный огнями гигантский белый корабль с трубами, на многочисленных открытых палубах которого танцевали и веселились тысячи нарядно одетых мужчин и женщин, а надо всем этим гремела жизнерадостная зажигательная музыка.
- Что это?.. - выдохнул сын.
Но Старик не успел ответить - на белом лайнере их увидели тоже и с криками подбежали к борту, что-то выкрикивая, смеясь и указывая друг другу пальцами. Через минуту-другую все исчезло, и Старик в волнении перевел дух.
- Это корабль наших Братьев, - наконец произнес он. - Земля должна быть где-то рядом - там, откуда они плыли...
Он посмотрел на небо.
- Видишь эту яркую звезду? - показал он сыну. - Запомни, она сейчас у нас по правому борту, так что, если повернуть в эту сторону, то скоро будет земля...
- Надо сказать об этом Кормчему, надо менять курс! - воодушевился сын.
- Мне не поверят, - вздохнул Старик. - Меня уже давно считают на галере сумасшедшим...
- Я скажу, мне поверят! - выкрикнул сын. - Да и не одни же мы видели этот корабль - я слышал, как звенели цепочки, и кто-то еще подходил к борту...
- Я тоже это слышал, - вздохнул Старик. - Но боюсь, что ничего хорошего из этого известия не получится...
И он не ошибся.
В ответ на рассказ сына о ночной встрече Главный Кормчий объявил всеобщий сбор. Загремел на корме вращаемый барабан, и тысячи галерян потянулись вслед за своими сматываемыми цепочками к бывшим хороминам.
- Согалерники! - обратился к ним с балкона Кормчий. - Тут некоторые из вас утверждают, что видели ночью какой-то корабль... Не верьте этим слухам! В океане никого, кроме нас, нет. То, что привиделось кое-кому минувшей ночью, это призрак морей - "Летучий Голландец". Мы - единственный обитаемый корабль в этом море мрака и воды, но впереди нас ждет земля наших Братьев - вот единственная правда, завещанная нам нашими великими предками, указавшими верное направление "Свободе"!..
Старик возвратился на место и стал молча ожидать сына. Скоро с кормы, звеня цепочками, повалил народ, но сын где-то задерживался. Наконец, Старик не выдержал - при всей своей ненависти к цепям он все-таки дотронулся до той, которая вела к сы-ну, и подергал ее. Сын не появлялся. Тогда он подергал сильнее, и ему показалось, что на другом конце цепочки никого нет. В сильном волнении он начал быстро, как лесу при ловле рыбы, выбирать освободившуюся цепочку и через какое-то время подтащил к скамье только обрывок пестрого пояса.
- Упал за борт, - сказал ему позже представитель службы безопасности. - Перегнулся, показывая, где ему привиделся этот злополучный корабль, и упал в воду, а пояс оказался сшитым ненадежно. Так что - примите наши соболезнования...
Именно после этого случая Старик сделал потайной разъем на цепочке малыша и занялся его воспитанием..."
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Беженцы
...То, чего он так ждал в течение всего последнего времени, произошло до прекрасности просто и без всяких усилий с его стороны. В один из вечеров, после того как Тео целую неделю не появлялся на площадке под тополями, он вдруг услышал стук в дверь и, открыв ее, увидел возле порога Ирину.
- Привет, - сказала она, проходя мимо него в дом. - Дай-ка я посмотрю, как ты устроился...
Она оглядела комнаты и осталась довольна.
- Ничего, аккуратно. А то у некоторых везде носки, окурки, бутылки... А что это тебя у Пеппера не видно?
- Занят был... Я тут одну вещь сочиняю, что-то вроде повести. Не знаю, что из этого получится, но бросать уже жалко. Вот и сидел всю неделю, писал.
- Не почитаешь мне то, что уже готово? - спросила она после некоторой паузы.
- Да я, вообще-то, не чтец... Но давай попробую.
Он подошел к столу, взял тетрадь с рукописью своей "Галеры", как он условно называл сочиняемое и, сев на кровать, пригласил к себе кивком и Ирину. "Пусть даже и не понравится, но лишь бы посидела хоть сколько-нибудь рядом", - подумал он и приступил к чтению: "Старик опять спал. Он снова спал лицом вниз, и его сторожил мальчик. Старику снились львы..."
Он не заметил, в какой из моментов она прислонилась к нему, но когда чтение было закончено, Ирина сидела, положив голову ему на плечо, и он, не в силах сдержать себя, чуть склонился и поцеловал ее в губы.
- Ну, как? - спросил он, все еще держа перед собой открытую тетрадь. - Понравилось?
- Ничего... До этих пор все неплохо, но нужно же продолжение, - и, заглянув ему в глаза, она обняла его за шею и сама притянула к себе...
С этого дня она стала заходить к нему и нередко оставалась у него до утра. Да и утром покидать флигель было всегда мучительно неохота - постоянные капли дождя на окнах словно бы уговаривали не торопиться, понежиться еще немного под одеялом, посидеть подольше за горячим чаем... Дождь прекрасно способствует любви и творчеству, но в то же время очень сильно отдаляет человека от заоконного мира. Что там, за этим холодным бисером на стеклах, за этой серой пеленой, занавесившей собой окружающее пространство? Здесь так хорошо сидеть с котом на коленях и читать Карамзина или Достоевского, а что там?
А там - появились беженцы.
Отдавшись своей, несущейся вослед за галерой, повести и неожиданному счастью с Ириной, Теодор почти не обратил внимания на появление в городе большого числа людей восточного облика. Да и Ирина как-то не придала этому особенного значения, хотя обычно была в курсе всего происходящего в городе.
А между тем, приезжих становилось все больше и больше, возле города появился сначала небольшой палаточный лагерь, а затем и целый городок из вагончиков и армейских палаток. Кто были эти люди и от кого они бежали, никто не знал, поскольку во всех углах СНГ больше всех доставалось русским. Но переселенцев все называли беженцами и первое время старались им хотя бы как-то помочь: пропускали впереди себя в очередях, угощали конфетами детишек, участливо пытались заговорить с ними на автобусных остановках...
Беженцы же тем временем потихоньку осваивали новое место. Приватизировали городскую баню и парикмахерские, в четыре раза подняв там цены. Перекупили у городской администрации готовый к сдаче четырехэтажный восьмидесятиквартирный дом, предназначавшийся отчасти очередникам и многодетным семьям. Открыли целый ряд коммерческих киосков на центральных улицах... А самое главное, что теперь наиболее сильно раздражало горожан и накаляло обстановку, это - то, что в магазинах стало не хватать самых жизненно важных продуктов. Очереди за хлебом занимали теперь часа за полтора до его привоза, за молоком - и того раньше. В разряд дефицитов опять перешли масло, сахар, местные недорогие колбасы...
И вот, в один из этих наэлектризованных всеобщим недовольством дней в город завезли сахарный песок, за которым уже с самого раннего утра у магазинов выстроились длиннющие очереди. И первыми в них оказались не горожане, а именно беженцы, которые все подходили и подходили на занятые для них соотечественниками места, так что, когда сахар закончился, до местных жителей очередь так и не дошла.
- Это все из-за них, из-за этих чумазых! - горящей искрой бросил кто-то из обиженных первую взрывоопасную фразу.
- Приперлись на чужую землю, а ведут себя как хозяева!
- Скупают в магазинах все подряд, а кричат: мы беженцы, мы остались без всего!..
- Ага, нам вот песку и по килограмму не досталось, а они его мешками гребли! Куда им столько?