Переяслов Николай Владимирович : другие произведения.

Бродиссея

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Экспериментальная по форме повесть с глубокой философской основой и элементами фантастики.

  БРОДИССЕЯ
  
  Сентиментально-философическая поэма
  в двадцати песнях с эпиграфом и эпилогом
  
  
  ...Всё в этот миг на свете этом:
  И осень, и зима, и лето,
  И смех людской, и плач людской,
  Плеск музыки и плеск прибоя,
  Свист соловья над головою
  И пули свист над головой...
   Сергей ХОМУТОВ
  
  
  Песнь I
  
  ...Узкая пружинистая тропинка выскочила из сосновой чащи, и в лицо мне хлынуло жаркое послеполуденное солнце и отраженное в недвижимой воде, добела раскаленное небо. Горячий лесной воздух пах хвойным мылом и пилорамой, над головой перекликались какие-то невидимые снизу пичуги, а прямо передо мной лежало разомлевшее, зеркально отсверкивающее своей неподвижной гладью озеро Чистое.
  Про это озеро мне еще зимой поведал геофизик Витёк, с которым я познакомился в парилке одной из московских бань. Узнав, что маршрут моего путешествия пролегает через здешние края, он в самых живописных тонах расписал мне это, так сильно обворожившее его, райское место и буквально настаивал, чтобы я хотя бы на денёк-другой да завернул полюбоваться этим гостеприимным уголочком природы.
  - ...Я тебе говорю: не пожалеешь! - горячился он, забывая даже про поднесенную ко рту кружку с пивом. - Вода в нём прозрачнее, чем в Байкале, а рыбы, рыбы - хоть руками лови!.. Мы там в прошлом году сейсмические работы вели, так консервы за всё лето почти и не открывали.
  - Это че ж за космические работы такие - на озере? - не понял кто-то из сидящих рядом, закутанных в простыни, парильщиков.
  - Да не космические, а сейсмические! - поправил Витёк. - Это когда делают поверхностное взрывание, а потом ловят приборами его эхо, и по скорости возвращения звука определяют глубины залегания различных пород... Так вот - на некоторых профилях точки таких взрываний приходились прямо на площадь озера, так что рыбы нам просто девать некуда было! - блаженно зажмурился он, вспоминая минувшее лето. - Как рванем заряд - так вся поверхность озера белая от всплывающих кверху брюхом рыбин. Правда, самая крупная, зараза, на дно шла, но и той, что всплывала, хватало на весь отряд, еще даже и домой навялили... В общем, советую побывать там, без рыбки не останешься. Такие места сейчас встретишь не часто... Так что благодари Витька за рекомендацию! - и, покончив одним затяжным глотком с пивом, он сбросил с плеч махровую простынь и, похлопав себя по тугому животу, в очередной раз отправился в парилку...
  
  ...А озеро было и вправду великолепным! Огромное, обрамленное, словно ресницами, золотящимися на солнце соснами, оно лучилось пронзительной чистотой и свежестью, окутывало первозданной тишиной, уютом первородной сени, и в глубине души возникало какое-то тревожное желание построить на его берегу скит и, отрастив благообразную бороду, ждать, когда зазвучат из-под воды незримые колокола да откроется просветленному взору легендарный и невидимый простыми смертными град Китеж.
  Миновав прошлогоднюю стоянку геофизиков, я выбрал себе место под лагерь, снял со спины рюкзак и присел на зеленую траву.
  Палатки у меня не было - таскаться по лесам и долам с лишним грузом на плечах не хотелось, поэтому я пользовался собственноручно изготовленным для путешествия двухскатным целлофановым навесом с прикленным к его торцам марлевым пологом, что занимало очень мало места в рюкзаке и весило гораздо меньше любой из отечественных палаток. Установка этого приспособления была довольно несложной и, вбив в землю два кола, я привязал к ним за углы свою прозрачную хижинку, расстелил вместо пола еще один кусок целлофана и раскатал на нём, расстегнув молнии, широкий, словно одеяло, венгерский спальник. Очистив от дёрна пятачок для костра, я зажег собранный неподалеку хворост и, зачерпнув в котелок чистой озерной воды, повесил его на огонь, а сам, взяв в руки топорик, пошел пройтись вдоль берега.
  Ничего полезного для меня в прошлогоднем лагере геофизиков не оказалось, но у самого берега лежал вполне пригодный для плавания плотик со сломанной мачтой, сдвинув который в сторону, я нашел пяток довольно крупных дождевых червей и одну, похожую на короеда, личинку. Отложив опробование плота на завтра, я вернулся к костру и, сняв закипевшую в котелке воду, засыпал в неё добрую пригоршню чая и бросил несколько смородиновых листочков, которые я сощипнул сегодня утром, просунув руку между штакетником, с чьего-то чужого куста в одной повстречавшейся по пути деревушке.
  Заварив таким образом чай, я вынул из рюкзака пачку апельсиновых вафель и устроил себе небольшой перекус. Были у меня еще и рыбные консервы, но после года скитаний по дорогам и питания почти исключительно этим видом продукции я старался прибегать к ним как можно реже, разнообразя свой стол пойманной время от времени рыбой, грибами или же компотом из лесных ягод, если, конечно, их удавалось насобирать в достаточном для этого количестве.
  Выпив три кружки замечательного крепкого чая и схрумкав две или три вафельки, я собрал четырехколенную удочку и, прихватив с собой баночку с обнаруженными под плотом червями и перелитый в аллюминиевую фляжку чай, отправился к примеченному неподалёку отсюда теневому местечку порыбачить. Закинув удочку, я пристроил её на торчащий из воды обломок ветки и, опустив флягу с чаем в воду, чтоб остывала, полуприлёг рядом на бережке, чувствуя, как вливается в меня, подобно сокам земли в древо, живительная и умиротворяющая энергия лета, лесного уюта и снисходящей с небес тишины... Эх, если бы не обстоятельства, заставляющие колесить меня от села к селу и от городка к городку! Если бы не невозможность прекратить этот, к сожалению, пока что безрезультатный поиск, то остаться бы здесь хотя бы на месяц да отдохнуть от всего происходящего вокруг, общаясь исключительно с природой!.. Ведь не в том ли заключены все беды человечества, что, разделив весь живой мир на "себя" и "окружающую среду", оно перестало быть частью этой самой среды, и тем самым отторгло себя от единого организма Вселенной, оказавшись в полнейшем одиночестве и непонимании Божьего Замысла? Обуянный гордынею величия разум начал вытеснять собою тот, подаренный нам Создателем, изначально-естественный опыт общения со всем живым в мире, будь то птица, рыба или одуванчик, а открытая нами таблица умножения, дав ключ к математическому описанию мира, лишила нас взамен этого родства с муравьем и тополем. Ну а интеграл и открытие электронных орбит уже окончательно увели нас от понимания языка праматери-природы и сделали чужими друг другу.
  И вот сижу я сейчас со своей чудо-удочкой на берегу, и храню в триггерных ячейках памяти информацию об элементарных частицах и релятивистских скоростях, но ничегошеньки не представляю о том, чем полезен или вреден для меня стебелек дрожащей возле моих ног травинки, о чем поёт над головой птица и что происходит сейчас под замершей в безветрии водой, над которой застыл неподвижной свечкой мой, купленный когда-то еще в застойные годы, тридцатикопеечный пластмассовый поплавок...
  Встав с места, я вынул из воды фляжку с остывшим чаем и, напившись, наклонился, чтобы снова положить её на место. И в эту самую секунду дремавший дотоле поплавок выпрыгнул вдруг на мгновение из воды, затем окунулся, снова выпрыгнул и стремительно двинулся в сторону. Уронив флягу и чуть было не упав от резкого движения в воду, я бросился к удочке и, рванув её на себя, выбросил далеко на берег крупного, почти черного окуня. Возбужденный удачей, я подрагивающими руками сдернул его с крючка и, заменив изорванного червяка на свежего, поспешно забросил удочку снова.
  Надо признаться, что рыбак из меня, прямо скажем, был никудышный. Я любил рыбалку, ездил бывало на неё раньше с друзьями, но если хотя бы чуть больше, чем полчаса, рыба не клевала, то я обычно бросал это дело и мог испортить и настроение, и саму ловлю всем, кто по своей дурости или неопытности пригласил меня с собой на рыбалку.
  Но сегодня - клёв был. Пускай он был и не таким, как того можно было ожидать после рассказов геофизика Витька, но тем не менее довольно скоро у меня на кукане уже трепыхалось около полутора десятков красноперок размером с ладошку каждая, не считая того первого крупного окуня, так что, смотав удочку, я подхватил свой улов и отправился готовить ужин.
  Разведя на старом месте костер, я вымыл и выпотрошил пойманную рыбу и, дождавшись, когда в котелке забурлит и запенится вода, опустил в неё всю пойманную мелочь. Те, кто думает, что уха - это нечто вроде обычного супа, в котором вместо мяса сварена рыба, глубоко ошибаются. По-украински уха называется "юшка" (помните? - "Ах, кумушка, да ты голубушка, свари ты мне судака, чтобы юшка была..."), и это, как мне кажется, точнее любых рецептов передаёт суть и содержание этого блюда, ибо главное в ухе - это действительно юшка! Слегка подпахивающая дымком, исходящая густым паром, тягучая, ароматная, да еще у костра, да на свежем воздухе, да на берегу изумительно красивого озера... Э-эх-х! Жаль, что никого из вас не было в этот момент со мной рядом! С кем-нибудь за компанию я бы даже сто грамм под неё принял. А так... Хоть я и таскаю с собой в рюкзаке (как говорится, на всякий пожарный) бутылку водки, но пить в одиночку еще не научился, да и вообще стараюсь последнее время обходиться без этого. Господь ведь ясно сказал нам: "В чем застану - в том сужу", - ну так как же можно позволять себе сознательно становиться "якоже бо свиния в калу"? Чтобы вот так вот потом, случись чего непоправимое, в этаком скотском состоянии, ничего не соображая - на суд, пред очи Создателя? Нет уж, увольте... Разве что пива иногда в баньке, после парилочки. Хотя, наверное, и тут было бы лучше - чаю...
  
  Песнь II
  
  Короткая июньская ночь щелкнула своим невидимым выключателем, и над прозрачной кровлей моего универсального ночлега, как феерический зонтик снов сказочного Оле Лукойе, распустились узоры сияющих сквозь бездны лет и парсеков созвездий. Мой дневной переход сегодня был недлинным, к тому же часть дороги удалось проехать на попутной машине, поэтому никакой особой усталости я сейчас не чувствовал. Я просто лежал, слушая тишину за палаткой, звон комарья у затянутого марлей входа, легкие всплески волн у недалекого озерного берега да свои случайные мысли. Конечно же, они снова были о ней - о той, мимолётная встреча с которой на одном из московских вокзалов вырвала меня из размеренного коловращения будней и швырнула в эту российскую глубинку.
  - Если очень буду нужна - разыщешь, - сказала она тогда на вокзале, когда после часа нашего случайного знакомства я проводил её к поезду и спросил адрес.
  - Если очень буду нужна - разыщешь...
  И вот уже второе лето, как я, ничего толком не объяснив ни друзьям, ни маме, уволился с работы и шаг за шагом прочесывал тот угол области, который она упомянула в нашем мимолетном разговоре на вокзале. За время этой моей растянувшейся во времени бродяжнической одиссеи (или - "бродиссеи", как я называл её для себя) я, что называется, изнутри узнал все прелести бездомного существования и пришел к выводу, что "бомжи" - это и есть носители той абсолютной свободы, которую обещала нам так романтически начинавшаяся несколько лет назад перестройка. Я шел и шел по родной земле, зарабатывая себе время от времени какой-нибудь поденщиной на кусок хлеба с молоком, я перестал казнить себя упреками в тунеядстве и дезертирстве, свыкся с ночлегами под открытым небом, обедами у костра, бегущей перед глазами дорогой и... и неожиданно для самого себя всё это стало мне очень нравиться.
  Хотя, собственно говоря, почему - неожиданно?
  В самых потаенных закоулках души я уже давно представлял себя то эдаким некрасовским коробейником, бредущим с товарами по российским весям, то "помещиком по своим надобностям", подъезжающим в небольшой рессорной бричке, в каких обычно ездят холостяки, к очередному губернскому городу NN, то странствующим писателем-разночинцем... Я всё в этой странной жизни хотел ощутить и познать наощупь, пускай и не через собственные мозоли да заливающий глаза трудовой пот, но и не из окна туристического автобуса, где ни на минуту не умолкает монотонный, фальшивый голос полусонного гида, лениво разглядывающего через темные очки коленки ваших спутниц по экскурсии:
  - Посмотрите налево... Только что мы проехали мимо памятника архитектуры ХII века - храма Воздвижения-на-холме... До сих пор этот шедевр древнерусского зодчества поражает нас величием своей формы и богатством эстетической мысли его создателей... Теперь так уже давно не строят...
  Я - не хотел проезжать мимо. Я хотел сам понять и величие нерукотворного храма жизни, и замыслы созидателей окружающей меня действительности. Так мог ли я не бросить все свои мишурные занятия и не отправиться вслед за опалившим меня на час среди вокзального гула счастьем?
  - Если очень буду нужна - разыщешь...
  И разыщу. Кто сказал, что это невозможно?..
  
  ...Где-то в стороне от палатки послышался неясный шум, как будто хрустнула под чьими-то шагами ветка и показалось даже, что кто-то устало вздохнул, но практически сразу же всё и затихло, и никаких звуков больше не повторялось. Да и кто мог появиться в такое время на едва различимой лесной тропинке у мало кому известного озера, расположенного вдали от населенных пунктов и туристических маршрутов? Егерь? Лесничий? Милиционер? Или, как это уже не один раз случалось в моём путешествии, снова вышла на мой плутающий между сёлами след Дама-со-странностями?.. Последний раз она явилась мне недели три тому назад, когда я вдруг проснулся среди ночи от яркого света фар и, выбравшись из своей целлофановой палатки, увидел перед собой её урчащие "Жигули", а рядом - такие пугающие и притягивающие, кошмарные от одиночества глаза...
  А впрочем, мало ли чего было за этот великолепный и трудный год! Зиму мне, само собой, пришлось пересидеть в областном центре, снимая на одной из его окраин флигель, подрабатывая на всяких разгрузочно-погрузочных работах да пережидая снега и морозы, но уж летом я шел и шел, почти не делая долгих привалов. Шел я обочинами больших дорог, тропинками и проселками, стирая подошвы своих псевдоадидасовских кроссовок и с тайной укоризной глядя вслед пролетающим мимо попуткам. Хотя... Разве я куда-нибудь торопился? Та, которую я пытался отыскать в этих местах, могла находиться в любой из промелькнувших за окном подобравшей меня машины деревень, в любом поселке, так что проноситься мимо мне не было абсолютно никакого резона. Да и само по себе путешествие тоже ведь заключается не в скорейшем попадании из пункта "А" в пункт "Б", а именно в постижении смысла пути, в соединении со всеми лежащими на нем радостями и горестями Отчизны, причем - без помощи циничного телеведущего, а самому, на опыте своего собственного сердца. Мы, похоже, забыли, что быт - это совсем не одно и то же, что бытие, как жизнь - не одно и то же, что житие. Так неужели же нужно обязательно дожидаться, чтобы тебя, как ватман кнопкой, прикололо к койке возросшим под левым соском центром тяжести, и только тогда понять ту простейшую истину, что единственной формой существования материи является движение, и никакой наиновейший "Самсунг" не заменит нам красочностью своего изображения ни лопающегося под ногами целлофана молодого льда на темных лужицах, ни звенящих среди пустынного космоса ночи цикад, ни огненного крика запутавшегося в проводах ЛЭП аиста или шуршащих во тьме крыльями, словно мигрирующие из горячих точек планеты амурчики, ночных бабочек... Чтобы сделать свою жизнь счастливой, нужно любить повседневные мелочи - постоянно меняющиеся над головою облака, шелест речной осоки, чирикание воробьев на заборе, лица греющихся у калитки старух - во всём нужно находить повод для сердечной радости. (Хоть это, с другой стороны, и означает - из-за всего страдать).
  Но зато как прекрасно, когда нахлынет на тебя чувство жизни, отбросит все наработанные злободневностью каноны условностей, и ощутишь вдруг себя хоть и мельчайшей, но всё же неотделимой частицей того единого организма, что именуется - планета Жизнь. И обнаружишь тогда, как вместе с тоскою и болью, словно первые зубки у ребенка, прорезывается в тебе предощущение счастья. Так бывает иногда, когда вдруг дохнёт тебе перед концом зимы в лицо ветер, принесший откуда-то из ушедшей юности еще не узнанные тобою, но уже предугадываемые сердцем запахи. Всё так волнующе знакомо и вместе с тем так по-символистски призрачно... Можно ли выразить это щемящее чувство посредством одного-единственного образа? Ведь это - как песня, сконцентрированная в живом пуанте горячего соловьиного тела, как скорость, затаившаяся в грациозном изгибе тонкой оленьей ноги, и всё это - можно постичь только лично, без каких бы то ни было телевизоров и кинопутешествий, иначе жизнь превратится в серый и безрадостный, и оттого невыносимо долго тянущийся урок по нелюбимому предмету... Помните, как там у молодого Вознесенского в его "Плаче по двум ненаписанным поэмам"?
  
  ...Министр, вы мечтали, чтоб юнгой в Атлантике плавать, -
  вечная память...
  
  Я своего юнгу - хотел спасти.
  
  Песнь III
  
  ...Рассвет передвинул рычажок невидимого реостата в сторону увеличения нагрузки, и сквозь прозрачные скаты моего иллюзорного теремка хлынул приплясывающе-радостный свет начинающегося нового дня. Не знаю, сколько сейчас было времени, я уже давно не обращал внимания на часы. Природа - сама гигантский циферблат и будильник. Цветы шиповника, к примеру, раскрываются летом ровно в четыре часа утра, а закрываются в восемь вечера. Мак раскрывается в пять часов утра, двухцветная фиалка - в семь, а вьюнок - в восемь. Зная всё это, постепенно перестаешь посматривать на тикающую железную болванку на своём запястье. Какая в ней необходимость? Вот он мир - за стеной палатки, он и сам о себе всё расскажет, только не пробегай мимо, смотри, внимай, слушай...
  Я покрутил головой по сторонам и прислушался. Отставшие от ретировавшейся ночи клочки темноты расползлись под близлежащие кусты и коряги, и, вжавшись там в землю, жалобно и тонко поскуливали.
  Нет, ну точно поскуливают, я же слышу...
  Откинув одеяло, я сел: прямо напротив меня, заглядывая сквозь марлевый полог, лежала большая бело-рыжая собака и, тихонечко повизгивая, нетерпеливо перебирала лапами.
  - Привет! - поздоровался я и, захватив штаны и рубашку, вылез наружу.
  Собака вскочила с места и, виляя хвостом и заглядывая в глаза, начала усиленно давать понять, что её сейчас интересуют не столько разговоры, сколько моя оставшаяся от ужина уха, которую я предусмотрительно повесил в котелке на высокую ветку.
  - Ну ладно, ладно, не суетись под ногами. Дам я тебе её сейчас, - проворчал я для порядка и вывалил на лист лопуха всю оставшуюся от вечерней трапезы гущу...
  
  После чая, приладив к оставленному геологами плоту подобие весел и захватив удочку, я оставил лагерь на попечение своего нового пятнистого друга, а сам стащил свой кораблик на воду и, оттолкнувшись шестом от берега, отправился на обследование озера. Грести было не очень удобно, весла у меня торчали на какой-то средней от необходимости высоте, заставлявшей меня стоять, согнувшись в позе жнеца, но озеро было тихое, волн не было, и скоро мне удалось отплыть на весьма приличное расстояние от берега. Опустив весла, я снял рубаху и осторожно улегся животом на мокрые бревнышки... Поднятое моим перемещением волнение успокоилось, и взору открылась незамутимая, как народная поэзия, сказочная глубина озера. Гордо покачивались подо мной затейливые султанчики подводных трав, мельтешили, отсверкивая, точно блёсны, юркие мальки, проплывали стайки темноспинных окуньков, а глубоко на дне, на чистом озерном песке, белея среди мохнатых камней и колеблющихся растений, памятником еще недавнего великолепия жизни лежали хорошо различимые с поверхности скелеты больших рыб.
  - ...Мы там в прошлом году сейсмические работы вели, - припомнились мне слова моего банного собеседника Витька. - Так точки взрывания на некоторых профилях приходились прямо на площадь озера... самая крупная, зараза, на дно шла... но и той, что всплывала...
  Я выпрямился и надел рубаху. Плыть дальше перехотелось. Мало я, что ли, за свою жизнь кладбищ перевидал?
  Повернув плот, я подогнал его к месту своей вчерашней ловли и минут за тридцать надергал на уху средних размеров плотвицы да парочку не очень больших окуньков. Уже привязывая плот к дереву, я вдруг услышал, как над поляной радостно рыкнул автомобильный мотор и вслед за этим клацнула захлопнувшаяся за кем-то дверца. Почти не сомневаясь, что сейчас я опять увижу бездонные глаза Дамы-со-странностями, я подобрал свой улов и удочку и пошел в сторону остановившихся недалеко от берега зеленой легковушки. Однако из-за поднятой крышки багажника мне навстречу вышел незнакомый мужчина лет сорока пяти или чуть больше, рядом с которым уже суетился, виляя хвостом, мой ненадежный бело-рыжий сторож. Да и цветом, как стало видно вблизи, эта машина была гораздо темнее, чем известные мне изумрудно-зеленые "Жигули", так что, убедившись, что на этот раз я ошибся, и это вовсе не визит Дамы-со-странностями, я облегченно (и вместе с тем слегка разочарованно) вздохнул.
  Новоприбывший любитель природы оказался жителем областного центра, это был писатель Р. - автор неизвестной мне книги рассказов да рассеянных по различным альманахам и журналам стихов, которые, если когда и попадались мне на глаза, то после года моего бродяжничества уже давно стерлись из памяти, уступив место дорожным впечатениям.
  Палатку он ставить не стал, так как для ночлега у него имелся салон машины, и весь остаток этого дня и вечер мы провели в беседе, сидя у моего костра за чаем.
  - ...Литература - это кардиограмма эпохи, где над горизонтальной кривой, означающей радость бытия, взлетают пики боли за тех, кому эта радость недоступна, - даже не то, чтобы объяснял мне, а скорее просто разговаривал он вслух сам с собой, сидя под тихо шелестящим над головой деревом. - Понятно, что я говорю не о рифмованной хронике трудовых свершений и не о фиксировании на бумаге подробностей Карабахского конфликта или Чеченской войны, ибо писать можно о чем угодно, вплоть до таких излюбленных поэтами березок. Главное - чтобы в струящиеся по ветвям этих берез соки попала и капля крови погибшего при бомбежках Косово ребенка, а в лирическом крике традиционного для поэзии журавля слышалось отчаяние его матери... Самое, как мне кажется, страшное в нашем мире - это равнодушие. Покуда беда не касается каждого из нас лично, её как бы и не существует. Раздавленный муравей, покинутая женщина, сломанное бульдозером деревце, избитые омоновцами демонстранты - кто чувствует их боль, как свою собственную? Кто воспринимает... - внезапно запнувшись на полуслове, он вдруг резко, словно уклоняясь от чего-то брошенного в лицо, дернулся в сторону и, упав на левую руку, на минуту затих, а потом медленно выпрямился и тяжело провел ладонью по лицу.
  - Ну, с-суки... И тут нашли...
  - Кто? - насторожился я. - О чем вы?
  - Да... Ты ничего только что не слышал?
  - Нет, - отрицательно покачал я головой. - А что?..
  - Так... Просвистело что-то... Словно пуля.
  - Да вроде тихо, - пожал я плечами. - Может, жук какой пролетел? Их сейчас по вечерам столько носится - не хуже, чем пули!
  - Наверное, жук... - согласился он, прислушиваясь к окружающей тишине, но было видно, что тревожное состояние его не покинуло.
  Не зная, в чем кроется причина его беспокойства, я налил себе новую кружку чая и неловко замолчал. Я видел, что в моем новом знакомом таилась какая-то непонятная мне странность, которую я приписал сначала его переутомлению - он ведь и сам не скрывал, что удрал из города на природу специально, чтобы отдохнуть и успокоить нервы. Но в то же время я начинал чувствовать, что эта странность, эта непохожесть его на всех других, в том числе и на меня самого, была его самой, может быть, подлинной особенностью и глубинной сутью. И как потом стало видно из наших дальнейших бесед, если я только догадывался о взаимосвязи всего и всех в этом мире, то он действительно ощущал себя связанным с этим миром не только местом и временем своего обитания в нём, но и самыми настоящими кровными связями. И он вовсе не позировал, когда, говоря о событиях в Приднестровье, Косово или на Кавказе, морщился от боли за страдающие в этих сварах народы - что же удивительного в том, что иногда ему даже мерещились пролетающие над головой пули?.. Поэты вообще воспринимают жизнь с повышенной остротой, я ведь помню, как однажды читал стихотворение, почти один к одному описывающее то, что постоянно чувствовал и мой сосед по озеру:
  
  Просвистит над больной головой
  Буйной мухи свинцовая пуля.
  Позабудь о тоске мировой...
  Летний зной. Середина июля.
  
  Хотя забывать о мировой тоске Р. то ли не хотел, то ли уже просто не мог. Вот он снова украдкой повернул голову и с тревогой огляделся вокруг, напряженно вслушиваясь в тишину ночного леса...
  И я не удержался:
  - Вы... кого-то боитесь? - спросил я.
  Р. помолчал, затем бросил на меня быстрый, изучающе-цепкий взгляд и, вздохнув, полез в карман за очередной папиросой.
  - Как тебе сказать?.. Я и сам не могу дать этому внятного объяснения. Хотелось бы верить, что это у меня просто на нервной почве, но... - он вытащил портсигар и, раскрыв его, вынул оттуда и подал мне лежавший внутри березовый лист с дырой посередине. Дыра была круглая и как бы слегка обожженная по периметру, словно ее проткнули раскаленным прутом. - Вот, - сказал он, - когда ты отошел к озеру за водой, я уловил такой же приближающийся свист, как и вот только что, и, пригнувшись, услышал отчетливый щелчок по листу... Я не знаю, что именно это было, но если это жук, то я очень бы не хотел, чтобы он однажды столкнулся с моей или чьей-нибудь головой...
  Он протянул руку и задумчиво взял у меня продырявленный листочек.
  - И чем больше я думаю о бедах мира... чем ближе принимаю его боли и слёзы... тем чаще и гуще свистят вокруг меня невидимые другими пули, - произнес он и, посмотрев на меня, усмехнулся. - Только не подумай, пожалуйста, что я сумасшедший. Хотя... если ты сможешь дать этому какое-нибудь другое объяснение... кроме того, что я приближаюсь к разоблачению сущности мирового зла, а этого страшно боится тот, кто за ним стоит... то я буду тебе очень благодарен.
  Что мне ему было на это ответить? Сегодня в нашем Отечестве стало невозможно защитить себя даже от киллеров, хотя это всего-навсего люди, только вооруженные винтовками с оптическими прицелами, а что уж говорить о каком-то мистическом мировом зле?
  Я лишь наполнил в очередной раз кружки чаем и подал одну из них Р.
  - А что если вам об этом... написать? - спросил я. - Ведь известно, что главными козырями зла являются тайна и мрак, вот и надо его как можно скорее лишить их. Я тут на днях нашел в одном местном автобусе забытую кем-то (а может, и специально выброшенную) книжку некоей Ольги Шуваловой про то, как надо обходить подводные камни судьбы. Вообще-то я не люблю все эти выдумки про карму и наши предыдущие или последующие воплощения - ну как это можно, подумайте только, допускать, что кто-то из, скажем, святых IV века сегодня снова приходит в наш мир, но уже в качестве - проститутки!.. Для чего? Какой в этом смысл? И что тогда проку молиться пророкам или апостолам, если они в этот момент, получается, находятся не перед Божьим престолом, а обслуживают пьяных иностранцев в соседнем борделе?.. Думаю, что за всеми этими учениями прячется тот же персонаж, что охотится и за вами. Но делать мне было тогда нечего, и несколько страниц этой книжки я, сам того не заметив, все-таки прочитал и кое-что даже запомнил. Так вот, пишет там автор, все наши беды происходят главным образом из-за того, что мы постоянно твердим себе: "Ах, другим Бог посылает всё, а мне ничего!", "Ах, русский народ только для того и существует, чтобы принимать на себя все беды мира!", "Ах, я самый невезучий, и мне никогда не добиться в жизни того, чего я хочу!" - и от этого все наши дела идут хуже и хуже, а негативные программы нашей судьбы всё время крепчают и утверждаются. Причем, как говорят специалисты по биоэнергетике, негативные программы - это не просто наши планы на будущее или представления о том, как надо жить правильно, а некие конкретные паразиты, представляющие из себя вполне живые энерго-информационные сущности, заинтересованные в том, чтобы питаться нашей энергией. Поселяясь внутри нас, они, как солитеры, потребляют нашу энергию и наши силы. Мы слабеем, страдаем, а они внутри нас растут и жиреют. И единственный способ избавиться от них - это вытащить их из укрытия. Они не выносят к себе внимания и, ощутив его, начинают распадаться. Больше всего они боятся огня и света - то есть нашего осознания их сущности, ибо когда мы начинаем распознавать в себе эти программы, мы как бы направляем на них лучи яркого света.
  - Тогда понятно, почему такое важное значение имеет акт христианской исповеди. Ведь открывая в церкви свои грехи батюшке, мы направляем на эти сущности луч уже не только своего собственного сознания, но и Божественного зрения.
  - Ну да, - кивнул я. - И я вот сейчас подумал, что мировое зло - это такая же паразитическая сущность, которая, поселяясь в мировом организме, потребляет его энергию и силы. И чем больше страдает и мучится в своих войнах и распрях человечество, тем сильнее жиреет эта сущность.
  - Бесяра.
  - Что?
  - Бес. Или дьявол. Это ведь он - родитель греха, источник зла в мире. И он больше всех боится света, не зря ведь его называют Князем Тьмы.
  - Вот вам и надо вывести его на свет, чтобы покорчился. Помните, как гоголевский Вакула нарисовал на церковной стене чёрта в аду - такого гадкого, что прихожане, проходя мимо изображения, плевали, а бабы подносили к стене расплакавшихся детей и говорили: "Он бачь, яка кака намалёвана!" - и дети, глядя на мерзкую рожу беса, затихали. Да и вообще - не зря ведь говорят, что когда поделишься своими тревогами с другими, то они хоть и не исчезают окончательно, но всё-таки мучат после этого меньше. Тяжесть всегда легче нести вместе...
  - Может быть, может быть, и легче... - задумчиво повторил он. - Но только вот... разве цель моя заключается в том, чтобы тревоги перестали мучить меня одного? Их вообще не должно быть, понимаешь? Нигде и ни у кого! Должна исчезнуть сама первопричина их появления, сам потенциальный источник зла и горя! А пока хоть один палец в мире лежит на спусковом крючке, я не перестану чувствовать на себе немигающий зрачок прицела. И каждая вырвавшаяся на свободу пуля будет искать (и похоже, что уже ищет) по всему свету именно меня, потому что она чувствует, как я её ненавижу...
  Он последний раз затянулся дымом и бросил окурок папиросы в огонь.
  - Да и кто это воспримет всерьез, даже если я и опишу всё на бумаге? Скажут: бред, больное воображение. Ты вон и сам, наверное, не всему веришь.
  - Я? - поднял я голову и встретил его печальный и, как мне показалось, несколько настороженно-недоверчивый взгляд. - Почему же? Я как раз очень даже верю... - и пододвинул поближе к огню греющийся у костра котелок с чаем.
  
  Песнь IV
  
  ...А почему бы мне ему и в самом деле не поверить? Я что - лучше его успел разобраться в природе мирового зла? Выросший в атеистическое время, я только сейчас начинаю догадываться о богоборческой сути большинства социальных и культурных революций на планете. Учебники, по которым я изучал устройство мира, сводили практически все общественные катаклизмы единственно к конфликтам в области производительных сил и производственных отношений, тогда как уже первое знакомство с "Преступлением и наказанием" Достоевского показывало, что определяющей для мира является далеко не его материальная основа. То же самое и сегодня: каких бы внешних успехов мы ни добились благодаря рыночной экономике и как бы ни наполняли прилавки импортным ширпотребом, а если Россия не возвратится на путь совершенствования Духа и Совести, то всё это скоро всё равно лопнет, как мыльный пузырь на ветру. И получается, что тот, кто сегодня отсекает страну от её исторически складывавшегося духовного пути (якобы ради приобщения к мировой культуре), на самом деле, сам того, может быть, не подозревая, ведёт её к неминуемому мятежу и бунту? Но если это так, то - для чего? И чью злую волю он в этом случае выполняет? Не того ли, кто, по мнению Р., стоит за всеми войнами и переворотами в мире?..
  Видя, что Р. о чем-то задумался, я прислонился спиной к дереву и поднял глаза к небу. Над головой крупнели сочные, как в первый день своего творения звезды и, осторожно лавируя между ними, куда-то пробирались через космическую тьму светящиеся точечки спутников. У моих ног дремал прибившийся бело-рыжий барбос, выкрикивала что-то грустное в лесу ночная птица, тлел догорающий костерок... В одну из похожих на эту прошлогодних ночей, с той только разницей, что было это не в конце июня, а в августе, над поляной, где я сидел у такого же меркнущего костерка, неизвестно откуда появившись, вдруг завис светлый, мерцающий неоновыми переливами диск идеально круглой формы. Был он, казалось, соткан из какого-то уплотненного газа, весь подрагивал и словно бы клубился изнутри светящимся дымом, но вместе с тем был цельным и непроницаемым для света, так как я видел, что его отчетливо обозначившаяся на фоне ночного неба окружность заслонила собой только что разглядываемые мною звёзды. Не знаю, был ли это летательный аппарат наших космических братьев по разуму, заблудившийся гость из параллельного мира или же низвергнутый от Престола Господнего мятежный ангел, но когда я увидел этот НЛО, то вместе со смешанным чувством испуга и любопытства ощутил одновременно еще и досаду на то, что мы так мало знаем о нашем собственном мире. Как же мы живем в нём, подумалось мне, если он из поколения в поколение остается для нас тёмным лесом? Или же - было время, когда наши отношения складывались по-другому? Но тогда где, как и когда мы соступили с той тропки, которая вела нас к соединению с Истиной? И как теперь нам возвратиться на неё снова? Если, конечно, еще не закрыта для нас окончательно сама возможность обретения этой Истины, особенно - после дымящихся за нашими спинами Хиросим и Чернобылей. Не это ли свидетельство нашего упования только на свой собственный разум?..
  А на следующее после небесного визитера утро, усаживаясь в остановленные мною на трассе изумрудно-зеленые "Жигули", я мимоходом взглянул в зеркальце над лобовым стеклом, и в бездонных черных глазах сидящей за рулём женщины увидел то же таинственное мерцание космического одиночества, что и во вчерашнем посланнике неба. Так в мою жизнь и мое путешествие пугающей и манящей тайной вошла Дама-со-странностями...
  Хотя, надо признать, тайн у меня хватало и без неё.
  
  - ...Счастливый ты, - закуривая на следующий день первую послеобеденную папиросу, с некоторой нескрываемой завистью заметил Р. и выпустил длинную струю дыма.
  - Я? - несказанно удивился я. - И в чем же, по-вашему, суть моего счастья?
  - Ну-у... Хотя бы уже в том, что у тебя есть то, что ведёт тебя по жизни, наполняя её смыслом.
  - И этого - достаточно для счастья?
  - А почему бы и нет? Ведь ты, если вдуматься, абсолютно не уверен, отыщешь ли ты свою девушку или нет, а если и отыщешь, то не разочаруешься ли, побыв с ней дольше, чем тот час на вокзале. Ведь что она тебе тогда успела сказать? Что родом из этой области, и всё?
  - Почему же? Сказала еще: "Если очень буду нужна - разыщешь".
  - Ну да, - согласился он. - Но чем это всё не твоя собственная легенда? Думаю, она именно тем и прекрасна, что остается пока только в твоём сердце да воображении. Люди зря спешат проскочить этот этап взаимоотношений, чтобы поскорее возобладать материализованной частью своей мечты. Тут-то чаще всего для большинства из нас счастье и завершается. Я вот часто жалею о том, что уже нельзя вернуть то время, когда прочтение "Братьев Карамазовых" или, скажем, "Мастера и Маргариты" мне бы еще только предстояло, и лежа ночью без сна, я думал бы о том, как завтра мне наконец-то принесут на несколько дней эту книгу и, уединившись с нею где-нибудь в саду, я впервые открою переплет и прочитаю первое слово...
  - Но у вас есть нечто даже большее! - возразил я. - Вы можете каждый день испытывать аналогичное чувство над самым обыкновенным чистым листом бумаги. Вы ведь писатель - так разве черновик для вас не то же самое, что для меня вот это моё путешествие?
  - Пожалуй, - не стал спорить Р., прикуривая от жаринки погасшую за разговором папиросу. - Разница только в том, что мой маршрут по бумаге должен быть интересен не только мне одному, но и моим потенциальным читателям.
  - Или - чтобы причина, позвавшая вас в этот маршрут, имела реальную жизненную ценность для любого, кто возьмет потом в руки написанную вами книгу. А мысли о первооснове мирового зла кажутся мне куда более важными, чем причина моих скитаний между деревнями и селами.
  - Да я и сам уже давно думаю об этом. Но силуэт книги пока так расплывчат... Ты прав, конечно, зло боится быть узнанным и в этом его самая большая слабость. Но мне кажется, мало просто разоблачить его, нужно еще как-то направить его энергию против самого же себя, чтобы оно стало, как пушка с загнутым на сто восемьдесят градусов стволом - в кого бы ни стреляло, а попадало бы только в себя... Поэтому я до сих пор и не начинал работу, обдумывая, как это лучше сделать. Да и, сказать по правде, хотелось как можно подольше растянуть период самого поиска, предощущения встречи с целью. Ведь что такое, к примеру, твоя встреча с той, кого ты разыскиваешь? Это - точка в конце написанного предложения, а точка - это неподвижность, конец пути, окончание движения. Практически то самое и в творчестве...
  Увлекшись высказываемой мыслью, Р. забывает на время о своих тревогах и хотя бы ненадолго перестаёт оглядываться и прислушиваться, так что перебивать и останавливать его в такие моменты я не решаюсь - надо полагать, это не очень веселое дело, слушать, как рядом с твоей головой проносятся выпущенные где-то на другом конце света пули...
  
  Так проходит день. Медленно и незаметно над озером расползается сумрак. Багровыми дюнами тянутся по небу раскаленные ленты заката, горячий воздух благоухает настоем ромашки и хвойным экстрактом, а над неподвижной амальгамой воды время от времени вскидывается небольшая играющая рыбешка.
  - ...Музыка всемирной истории потому так и какофонична, что мы исполняем свои партии без каких бы то ни было репетиций, неумело, торопливо, не глядя на указания Дирижера, а нередко даже и не на своих инструментах. Но в то же самое время она потому так и величественна, что каждый из нас исполняет её только единожды, сразу и всерьез, вкладывая в это исполнение всё, что он может в него вложить, и преодолевая собственный страх прозвучать непохоже на других, нарушить утвержденную кем-то, не спрашивавшим нас о наших вкусах, партитуру. Хотя, если говорить серьезно, то какими знаками и символами можно регламентировать то, как каждый из нас должен воспринимать действительность? Я вот, к примеру... - он повернулся лицом к костру, выкатил из него веточкой уголёк и, раскурив постоянно гаснущую папиросу, возвратил его огню. - В свои молодые годы я никак не мог заставить себя писать в письмах "Здравствуй, мама!" в два слова. Как ни старался, а в каждом новом послании домой с разгона начинал своё слитное "Здравствуймама", пока, в конце концов, не понял, что это сама моя душа противится тому, чтобы "мама" и "здравствование" были хоть как-то отделены друг от друга. "Здравствуймама" должно писаться только слитно, потому что здоровье должно быть неотделимо от мамы, я тут не соглашусь ни с какими общеустановленными правилами, - и он еще раз, словно для кого-то несогласного с его словами, повторяет: - ни с какими...
  А я закрываю глаза и вглядываюсь в своё никогда не кончающееся детство. Время - это выдумка производственников, которые без него не смогли бы выполнять свои планы раньше намеченных сроков. Ну кто сказал, что прошлое - это то, что уже никогда не вернется? Пока я жив и мне не отшибло память, ни один день моей жизни никуда от меня не ушел, ибо он в любое мгновение здесь, со мной и во мне, и я могу хоть сейчас увидеть его во всех жизненных подробностях и деталях, ощутить его ароматы, теплоту его прогретого солнцем ветра и даже услышать его родные, звучащие в вечном "сегодня" моего сердца, голоса.
  - Колька! Колька! А ну надинь трусы, я кому сказала? Ну ты ба, якый - опять йих у картошку заховав! - слышу я во дворе голос мамы и, оставшись в одной вольной рубашке, махом проношусь по еще не разграниченным заборами огородам и выскакиваю на улицу. Какие могут быть трусы? Кто, какой враг свободы придумал эти вечно спадающие на бегу оковы, когда вокруг - простор и воля, солнце и лето, а тебе всего три года и под твоими босыми ногами так шелковисто шуршит теплая пыль расстелившейся во все стороны планеты. Планеты по имени - Жизнь...
  
  Песнь V
  
  Так, за разговорами, чаем и какой-никакой рыбалкой, промелькнуо еще несколько не обремененных никакими заботами дней. Но вспомнив в конце концов о цели своего странствования, я отправился на разведку в близлежащее село, а узнав, что всё взрослое население находится в эту пору на прополке, подрядился на временную работу и весь следующий день провел с тяпкой в руках на нивах реорганизованного во что-то непонятное даже самим селянам колхоза "Путь к коммунизму". Помню, меня еще со школьных лет интересовало, испытывает ли поле какое-нибудь облегчение после того, как мы повыдергиваем из него сорную траву. Поэтому и сейчас, чуть не падая от жары на выделенные мне бесконечные рядки кукурузы, я занимал себя этой же самой безответной мыслью.
  Но той, ради кого я ныне самоотверженно включился в борьбу с сорняками, среди истребителей лопухов и сурепки, к сожалению, не было...
  Возвратившись вечером к озеру и увидев, что Р. сидит с удочкой далеко на берегу, я, не поужинав, сразу же завалился спать, и спал, пока через мою прозрачную крышу не начало припекать поднявшееся уже в самый купол неба солнце нового дня...
  Весь этот начавшийся день я провалялся в палатке, не в силах разогнуть спину, и только время от времени выползая к костру, чтобы отхлебнуть глоток чая или проглотить ложку приготовленной Р. ухи. Не ощущая ничего, кроме адовой боли в спине, я размышлял о том, чем же такое изнурительное занятие, как сельский труд, может способствовать переходу человека хотя бы на одну эволюционную ступенечку выше, нежели жующая целыми днями на ветвях бананы обезьяна.
  Увы, думал я, когда рассуждаешь о роли человека в великом процессе усовершенствования жизни, всё выглядит просто и понятно, а едва только эта роль оказывается твоей, то все теоретические выкладки почему-то сразу становятся пустыми и малосущественными. Ну кто из нас, в самом деле, не знает, что человек обязан трудиться, что личное нельзя ставить выше общественного и что от себя и от тревог века нельзя скрыться ни на каких наидичайших берегах? Не дурью ли я занимаюсь? Может, надо вернуться домой, к общественно полезному труду, который я так по-дезертирски бросил ради своей несбыточной блажи?.. И в то же время - как прекратить путешествие и не заглянуть в соседнюю деревню, если, возможно, именно в ней живет та, чей единственный взгляд отмел напрочь все существовавшие раньше в моем сознании теории и жизненные установки и толкнул на бесконечный бег по России? Это же все равно, что не обращать внимания на пули, когда голова, мимо которой они свистят, не чья-нибудь, а твоя собственная...
  В конце концов вспомнив, что я нахожусь среди деревьев, а они обладают массой целительных свойств, я окончательно вылез из палатки и огляделся. Я знал, что в здешней географической полосе дуб, сосна, береза, клен и рябина являются деревьями-донорами, то есть могут подпитывать человека своей энергией, а черемуха, тополь, ель и осина - деревьями-вампирами с отсасывающим эффектом. Поэтому я высмотрел себе поблизости толстую осину и направился к ней.
  - Ну, мать-осина, выручай, - тихонько сказал я, прижимаясь к её теплому стволу. - Забери мою мышечную боль, чтобы я мог спокойно сгибаться и разгибаться... - и через полторы-две минуты общения с осиной почувствовал, что мне стало намного легче и что спина больше почти совсем не болит.
  Тогда я поблагодарил осину и, отыскав взглядом красивую стройную березу, подошел к ней.
  - Здравствуй, моя радость, - поздоровался я, воскладывая на её ствол ладони и прижимаясь к ней телом. - Разреши мне постоять рядом с тобой, восполнить мои силы.
  Постояв минут десять в обнимку с березой, я почувствовал себя настолько отдохнувшим и бодрым, что тоже взял свою четырехколенку и отправился к сидящему на берегу Р. половить рыбу. Забросив удочку, я вытащил из пачки папиросу и, присев на корточки, закурил.
  - В город вернуться не надумал? - спросил Р., не отрывая взгляда от поплавка. - А то могу помочь определиться с жильем и работой.
  - Нет, - покачал я головой. - Если я не доведу этот поиск до конца, то потом буду всю жизнь винить себя за это. Ведь я буду стопроцентно уверен в том, что как раз в тех непроверенных мной деревнях она и жила!
  - Возможно, - согласился он. - А я, видимо, завтра поеду, - и, видя мой вопрошающий взгляд, пояснил: - Понимаешь, я бы очень хотел остаться и помочь тебе в твоем поиске, но... Пусть это не покажется тебе обидным, но между возможностью помочь тебе одному и всему человечеству, я выбираю последнее.
  - Вы едете писать книгу? - догадался я.
  - Да, - подтвердил он. - Все те мысли, что меня мучили последнее время, все страхи и тревоги за мир вдруг очень ясно выстроились в сознании в конкретную художественную идею. Я еще никогда не видел своего замысла так четко, как сейчас - и хотя это и не совсем похоже на роман в том смысле, как его привыкли видеть, но в нем будет ответ на всё то, что составляет собой тайну жизни. А главное - я теперь точно знаю, откуда к нам приходит зло, и расскажу об этом всему миру. Поэтому я вынужден тебя сейчас оставить и поспешить к своему письменному столу...
  - Ну так это же прекрасно! - чистосердечно обрадовался я. - Помните, как Господь сказал Иоанну при Своём крещении? "Оставь теперь; ибо так надлежит нам исполнить всякую правду..." То есть каждый должен делать своё дело: один - писать свои книги, другой - сбивать свои ноги...
  - Ну что ж, - улыбнулся Р., - я рад, что ты меня понимаешь. Вот тебе мой телефон и адрес, - он отложил в сторону вытащенную из воды удочку и протянул мне сложенный вчетверо листок бумаги, - звони, приезжай... Я буду очень рад тебя видеть и чем-нибудь помочь.
  Ему так не терпелось усесться за осуществление своего замысла, что, не дожидаясь завтрашнего утра, он поспешно выпил у костра кружку чая и, пошвыряв в багажник все вытащенные ранее вещи, обнял меня на прощание и прямо на ночь глядя покатил в город. Я же закурил свою очередную папиросу и, присев на поваленное дерево, огляделся вокруг... Я - не ханжа, я очень уважаю науку и верю, что результаты прошлогодних сейсмических работ принесли отечественной геологии существенные результаты, но нашпигованное рыбьими скелетами озеро почему-то вдруг перестало казаться мне идеальным местом для отдохновения от мирских тревог. Захотелось чего-то совсем-совсем иного - здорового детского смеха вокруг и чувства идущей плечом к плечу со мной настоящей большой Жизни...
  Переночевав еще одну ночь на берегу озера Чистого, я собрал утром в рюкзак свои пожитки и, бросив последний взгляд на осиянные сразу двумя небесами окрестности, повернулся спиной к берегу. Как и год тому назад, передо мной лежала зовущая и манящая в нескончаемую жизненную даль дорога, и нужно было или окончательно сходить с неё на обочину, или же снова идти вперед. Ибо дорога - не может оставаться дорогой, если на ней нет ни одного идущего...
  
  Песнь VI
  
  ...Своё путешествие я начал в апреле прошлого года, когда потеплело и дорога избавилась от ненавистной для путника грязи и непролазных разъезженных автомашинами лужищ. В первый день я прошел около двадцати километров, не прибегая к помощи попуток, и остановился только потому, что нужно было готовиться к ночлегу. Приятно гудели натруженные с непривычки ноги, побаливала от рюкзака спина, но эта боль не была неприятной, так как являлась действительным физическим подтверждением того, что моё путешествие перешло-таки из области мечтаний и грёз в категорию реальности.
  Я разбил в придорожной посадке свой первый лагерь и, нехотя поужинав, закутался в спальник и долго лежал, глядя в нависающее над палаткой весеннее небо да непроизвольно прислушиваясь к собственным ощущениям и роящимся в темноте звукам. А там шуршали проносившиеся по автотрассе редкие автомобили, гремели перешедшие недавно на летнюю танцплощадку музыканты в ближнем поселке, звякнуло у кого-то во дворе уроненное пустое корыто, простучал, звеня оставленной кем-то в пустом стакане ложечкой, летящий сквозь ночь поезд... В далеком городе загудел какой-то из включенных на заводе вентиляторов, в сердцах выругался посреди пустой площади пьяница, упустивший хряснувшую об асфальт бутылку, прошептала кому-то своё традиционное "не надо" девушка в беседке, пролязгал по рельсам последний из спешащих в парк трамваев да зевнула во весь рот чья-то неаккуратная, располневшая от уверенности в собственном счастье жена... Вот на Спасской башне пробили полночь куранты и, всколыхнув собой ночь и эпоху, звон их раскатился над сверкающей рекламными огнями Москвой, проплыл над рояльно поблескивающими в ночи Патриаршими прудами, мелодичным эхом отозвался в орденах на висящих в шкафах пиджаках ветеранов, скакнул через океаны и континенты и, заставляя вздрогнуть во сне не одного нефтяного короля и банкира, тревожным камертоном откликнулись ему молчавшие до поры тамтамы да тугие тетивы умирающих по музеям луков...
  Ночь над планетой, сон. И только далеко в вышине, влекомые непреодолимой тягой родного луга, пролетели возвращающиеся из жизненных чужбин гуси. Долог был их путь к дому, труден. Ветер трепал стаю, выколачивая из неё, как из перины, белые хлопья пуха, мочил холодящий дождь, донимали хищники и насекомые. Ни присесть им, ни отдохнуть по дороге не выпало - половецкие стрелы взмывали под самое небо, лязгали над полями ятаганы татаровьев, свистали наполеоновские ядра. Железные чудища врывались в стаю, изрыгая из себя огненное просо, разрывались среди неё кусочки железного грома, зловонные тучи окутывали её смрадом и теменью, забирая самых юных из её членов и пытаясь сбить стаю с намеченного курса. Но поседевший за время перелёта вожак вновь и вновь собирал птиц вместе и упрямо вел сквозь все ожидающие на пути ненастья и напасти к цели - туда, где за веками и расстояниями ждала их окутанная мраком враждебности Родина.
  И они - долетели. Дотянули. И вырвавшийся из птичьих грудей хриплый крик счастья серебристой фольгой упал на еще холодную весеннюю землю и, ворвавшись ко мне в палатку, полоснул своим острым металлическим краем по моему удобренному стихами и мечтаниями сердцу...
  Господи! Да как же это я не слышал ничего этого раньше? Чему же я внимал все эти годы, куда смотрел? Что это - мои собственная глухота и невнимание к окружающему миру или характерная черта всего нашего времени, нашего всевозрастающего ритма жизни и заливающих нас с головой каждодневных сверхзадач и мелочей? Всё - мимоходом, всё - краем уха да краем глаза. О каком слушании птиц может идти речь, если мы не слышим голос собственного сердца? Жизнь претерпевает такие метаморфозы, что мы не то что ликовать или удивляться, но не успеваем даже фиксировать их в своей памяти! Еще живут рядом с нами люди, восхищенно бежавшие за самолетом Уточкина и смотревшие первые кадры отечественного синематографа, а история уже записала в свои достижения выход человека в Космос и на лунную поверхность, ввела в число обыденных явлений стереофильмы и авиасообщения, напичкала мир сложнейшими компьютерами и бомбами, вскрыла земные недра и тайны прошедших веков, и, если мы не превратим завтра Землю в термоядерный мангал, то послезавтра для нас не останется тайн ни на ней самой, ни в ближайшем обозримом пространстве Вселенной, ибо человеческий разум - этот настырный любознательный ребенок - не знает предела и усталости для своих бесконечных "почему". Но, как это ни печально и ни парадоксально, в то же самое время происходит и какое-то торможение интереса к производимым сегодня открытиям, и чем больше своих тайн уступает нам природа, тем меньше они нас впечатляют. Ну вот кого, скажите, сегодня еще волнуют космические полёты, говорящие роботы или сверхглубокие скважины? Новое поколение учится работать на компьютере раньше, чем разговаривать. А я помню, как теплыми летними вечерами мы собирались во дворе наших соседей Вертоплясов, принося с собой из дому самодельные табуреточки, скамеечки и кульки с жареными семечками, и смотрели выставленный в окно, не успевший еще дискредитировать себя ни фильмами Скорсезе, ни трансляциями из Государственной Думы, телевизор, с черно-белого экрана которого нам, чередуясь между собой, то рассказывал о триумфах пятилетки качества генеральный секретарь КПСС Брежнев, то пела о тяжкой доле Арлекино генеральная певица СССР Пугачева.
  А когда передачи надоедали или заканчивались, из дома выносили красный, переливающийся перламутром баян, и Костя - старший из Вертоплясовских сыновей - долго играл всевозможные Амурские да Дунайские волны, а мы - уличная мелкота - затаив дыхание, стояли рядом и зачарованно смотрели на бегающие по басам и регистрам пальцы, словно путём вот такого пристального разглядывания можно было постичь тайну рождения музыки в мире. Увы! Жизнь чаще всего показывает нам только кнопочки, оставляя скрытым от взора сам процесс появления чуда на свет.
  Чудо - категория непостижимая!
  Даже, если мы овладеем однажды технологией нажимания на кнопочки или вскроем этот красивый красный ящик, из которого под Костиными пальцами до сих пор плывет удивительная и прекрасная мелодия моего отзвучавшего детства...
  
  Песнь VII
  
  Между тем, ведущая меня дорога, сделав несколько незаметных поворотов, всё дальше и дальше углублялась в черный неприветливый лес и, оторвавшись от своих затянувшихся воспоминаний, я начал с некоторым беспокойством оглядываться по сторонам. Дело уже продвигалось к вечеру, и пора было подумать о предстоящем ночлеге да поиске какого-нибудь родничка или ручья - не лизать же мне росу вместо чая?..
  По бокам, оттененные мрачною стеной сосен, белели во мгле стволы тоненьких, словно свечки, березок, между которыми медленно распрямлялась примятая убежавшим от дедушки и бабушки колобком трава. Натыкаясь на всевозможные препятствия, торопился успеть до захода солнца в свое лесное общежитие загостившийся где-то у подружки муравей, а из глубины темного, как дописьменная история Руси, леса, со дна затянутого тиной зеленого болотца всё летел и летел неумолкающий в веках голосок взывающей к братцу Алёнушки:
  - И-и-ва-а-а-ну-у-шка-а-а!.. И-и-ва-а-а-ну-у-шка-а-а!..
  Увязавшийся за мной пес присмирел и уже не шастал направо-налево за каждой вспорхнувшей пичужкой, оглашая окрестности дураковатым лаем, а опасливо жался к ногам да бросал тревожные взгляды на стену обступающего нас, зловеще поскрипывающего высокими темными стволами, леса... За свое путешествие я уже встречался нос к носу и с лосем, и с семьей диких свиней - и хоть не имел при себе никакого оружия, кроме складного ножика, всё обошлось благополучно. Места были обжитые, зверь к человеку привык и, спокойно уступив друг другу дорогу, мы разошлись тогда в разные стороны с миром, как и подобает настоящим братьям. Здесь же всё выглядело несколько по-иному. Лес был откровенно дик, и встреча, к примеру, с медведем не обещала бы мне ничего хорошего. Хотя из такого леса мог выйти не только медведь - казалось, что эти заповедные места были созданы специально для доживающих на земле свой век ведьм, леших, кикимор, водяных, вурдалаков, оборотней и всякой другой мифологической нечисти. Время от времени откуда-то из глубины чащи до меня вдруг доносились жуткие, ни на чьи непохожие выкрики и вопли, что-то по сторонам дороги грозно ухало, стонало, и пес мой, все сильнее поджимая хвост и подергивая ушами, тащился уже почти под самыми моими ногами, не давая мне нормально идти и окончательно выводя меня этим из терпения.
  Где-то за черной стеной деревьев пророкотал глухой тяжелый раскат, от которого по ветвям пробежала заметная дрожь и на дорогу слетело несколько трепещущих листьев, так что я с тревогой посмотрел в тяжелое вечереющее небо.
  "Не хватало еще только грозы!" - промелькнула пугающая мысль и, прикрикнув на путающуюся в ногах собаку, я решительно ускорил шаги...
  К счастью, километра через полтора мой пес вдруг остановился у бокового ответвления дороги и, принюхавшись к какому-то долетающему до него из-за деревьев запаху, призывно залаял. Услышав из глубины леса ответный лай, он радостно взвизгнул и, вопросительно заглянув мне в лицо, завилял хвостом.
  - Хорошо, хорошо! - обрадовался и я. - Пойдем, посмотрим, что там... Собаки одни в лесу не живут, а раз есть люди, то, может, и для нас отыщется какая-нибудь крыша от дождя, - и, зашагав за побежавшей впереди меня собакой, скоро вышел к стоящему на большой поляне дому с многочисленными хозяйственными пристройками, на крыльце которого стоял неприветливого вида мужик в темно-синем пиджаке с зелеными петлицами.
  Над лесом опять прогрохотало и, спеша по своим гнездовьям, через поляну стремительно пронеслись какие-то хлопающие крыльями птицы.
  - Заходи в дом, - проговорил хозяин, поглядывая в сторону прозвучавшего грома, - я сейчас накормлю собак и приду... - и, спустившись с крыльца, он направился к обнюхивающим моего бело-рыжего дворнягу лайкам...
  
  ...А потом мы сидели в большой чистой горнице за незатейливым, но сытным столом, украшенным брусничной настойкой, и, заканчивая ужин, вели длинный и, как это бывает при встрече с человеком, который завтра навсегда исчезнет из твоей жизни, откровенный разговор. Повыглядывав положенное время на гостя, в соседней комнате сладко сопели уснувшие дети, улыбчивая жена хозяина убрала со стола опустошенные тарелки и, поставив на его середину небольшой клокочущий самовар, уединилась в дальнем углу с какой-то толстой зачитанной книгой с выпадающими страницами.
  - ...Вот так и живу, - подытожил свою нехитрую биографию мой собеседник. - Делаю свое дело, ращу своих детей, люблю свою жену... Всё своё, одним словом, - усмехнулся он. - Может быть, конечно, это и не моё призвание, этот вот лес, не знаю... Может, и места есть получше, и бабы покрасивее моей Катьки, не спорю... Но жизнь - она ведь не лотерея, пустой билет не выбросишь и новый вместо него не возьмешь. Да и нет в ней этих пустых билетов, ну как я могу вон про них, - ткнул он рукой в сторону комнаты со спящими ребятишками, - сказать, что это пустой билет?.. Нет, кем бы ты ни был и где бы ни жил, главная задача состоит единственно в том, чтобы наполнять жизненное пространство вокруг себя любовью. А то... Хочешь одну инструкцию покажу? Туристы тут как-то на месте своей ночевки забыли, - он встал из-за стола и через минуту-другую возвратился с узкой зеленой брошюркой в руках. - Вот... Памятка. "Туризм и природа" называется. Издано в городе Калинине в 1981 году. Это в теперешней Твери, значит. Цитирую: "Один из видов наших взаимоотношений с "меньшими" братьями - охота на них..." А?.. Каково?.. Хотел бы ты заиметь себе таких старших брательников?..
  - Избави, Бог! - хмыкнул я и, протянув руку, попытался взять стакан, чтобы налить себе чая. Но, к моему большому удивлению, стакан вдруг часто-часто заплясал и начал отъезжать в сторону, отбивая такт вложенной в него алюминиевой ложечкой. Задрожала и остальная посуда, задребезжало одно из неплотно вставленных в раму стекол, и я ощутил, как под вздрагивающим полом прокатился по земле далекий неласковый гул. Снова громыхнул где-то раскат грома, и за порогом испуганно заскулили собаки, а в соседней комнате заплакали спавшие дети.
  Сидевшая в углу с книжкой хозяйка оставила нас одних и поспешила к ним за занавеску.
  - Опять завело свою музыку! - проворчал лесник. - И когда угомонится?..
  - Я еще дорогой слышал, что погромыхивает. То-то бы сейчас в лесу ночевал - промочило б насквозь...
  Хозяин как-то странно взглянул на меня и, вздохнув, поднялся со стула.
  - Да это, парень, никакая не гроза. Это - похуже...
  - Как это, не гроза? - удивился я. - А что же?
  - Пойдем, - кивнул он на дверь. - Сейчас сам всё услышишь, - и, захватив со стола папиросы и спички, я вышел вслед за ним на крыльцо.
  Жалобно поскуливая, собаки кинулись к порогу и, ища защиты, ткнулись в наши колени. В лесу еще раз глухо ухнуло и над деревьями разлилась частая-частая дробь.
  - Учения? - вопросительно посмотрел я на хозяина.
  - Нет... Не учения... Настоящий бой, - ответил он и, видя, что я не понимаю, пояснил: - В сорок втором здесь шли страшные бои, и с тех пор, каждый год, в это самое время, в лесу просыпается эхо и напоминает о событиях почти шестидесятилетней давности.
  - Эхо? - переспросил я.
  - Да. Эхо войны...
  Я недоверчиво покосился в его сторону и повернулся к лесу... Раскалывая несостоявшуюся тишину мирной летней ночи, в невидимой вышине в яростном пике завывали давным-давно сбитые самолеты. Ревя моторами и лязгая траками гусениц, в пятьдесят уже который раз шли навстречу бронебойному огню давным-давно сгоревшие танки. Разрывы давно разорвавшихся снарядов, пулеметные очереди, крики "Ура!", залпы и стон десятков тысяч погибших в давно отгремевшем бою солдат сливались с безутешным воем их поседевших от нестареющей памяти вдов и согнутых горем матерей.
  Где-то за домом послышались лающие немецкие выкрики, но их тут же перекрыла долетевшая с другого конца поляны команда нашего политрука: "За Ро-о-ди-ину-у! За Ста-а-ли-и-на-а-а!", потонувшая в раскатившейся следом лавине отчаянного: "Ура-а-а!.."
  - Вот так, - произнес лесник. - Ничего в этом мире не делится на "было" и "будет". Всё живет одновременно, на одной поляне - и прошлое, и настоящее, и будущее... - и, немного помолчав, он повернулся и шагнул в дом.
  Страшный разрыв всколыхнул землю и, прорвавшись в распахнувшееся при этом небо, на меня упало несколько крупных капель.
  "Всё-таки это дождь, - с каким-то облегчением подумал я. - У моего хозяина, по-видимому, просто больное воображение. Да оно и немудрено - поживи-ка тут без людей, без общения... Поневоле свихнешься!"
  Я глубоко затянулся прикуренной папиросой и повернулся, чтобы тоже идти в дом, но в эту минуту, поймав губами несколько сбегающих по лицу струек, вдруг явственно ощутил их уже почти забывшийся с детства, но теперь вновь безошибочно мною узнанный солоноватый вкус. Это был не дождь. По моему лицу текли самые настоящие, падающие с неба, слёзы...
  
  Песнь VIII
  
  ...А наутро я снова был в пути, и снова кружили вокруг меня бабочки и птицы, обгоняли автомобили и ревущие мотоциклы, а по сторонам дороги, как вспомогательная площадка к дымящимся ТЭЦ и стройкам, притулилась заваленная застывшим бетоном и арматурой наша малюсенькая зеленая Земля. И где-то на ней, среди отвоеванных у породных отвалов и железнодорожных насыпей полей жила та, кого я уже больше года искал, перетряхивая, словно стог сена, все городки, поселки и деревни области, о которой я не знал ничего, кроме того, что она в этой области живёт и что мне без нее в этом мире будет очень плохо.
  - Если очень буду нужна - разыщешь, - сказала она тогда на вокзале и, прошелестев, словно страницами выхваченной из рук книги, тронувшимися вагонами, поезд победно захохотал над ночным перроном и скрылся во мраке неизвестности.
  - Если очень буду нужна - разыщешь...
  И я - искал. Шаг за шагом я удлинял свое затянувшееся в пространстве и времени путешествие, приближая счастливый и горький час наижеланнейшей встречи. Горький - потому что он знаменовал бы собой прекращение поиска и вносил бы в мою бродяжью жизнь статичность и потерю движения, чего я уже откровенно побаивался. Но и противиться желанию обрести эту определенность я не мог тоже. Вот если бы проблема решилась как-нибудь сама собой, помимо моей воли, тогда...
  Взвизгнув тормозами, рядом со мной остановились ярко-зеленые "Жигули" и в распахнувшуюся дверцу я увидел так хорошо мне знакомые полночные глаза Дамы-со-странностями.
  - Здравствуй, - сказала она, - я видела вчера плохой сон и захотела убедиться, что с тобой всё в порядке.
  - Со мной всегда всё в порядке, - ответил я и, с минуту помолчав, сел в машину...
  Прости меня, моя Ненайденная! Я не распутник и не повеса, я просто не могу видеть взгляда, из которого через край плещут печаль и одиночество! Я знаю, что должен жить в соответствии с Божьими заповедями и избегать соблазнов, но разве в оставленные Христом заветы не входит пункт о любви к ближнему?..
  - Ты должен идти, - сказала мне Дама-со-странностями, когда под влиянием временных настроений я готов был однажды остаться в её европодобной клетке. - Должен, - повторила она. - Потому что конечной целью твоего пути являюсь не я.
  - А если я не хочу уходить? Если мне надоело всё это и я хочу остаться с тобой навсегда?
  - Нет, - покачала она головой. - Сначала дойди свою дорогу до конца. Иначе между нами всегда будут стоять эти непройденные тобой километры, - и она печально провела рукой по моей щеке...
  
  Песнь IX
  
  ...Проводив взглядом удаляющуюся машину, я закурил папиросу и устало прилег на землю. Монотонно гудели в её глубине невидимые трансмиссии, скрипела ось вращения, булькали, перетекая, подземные воды да скрежетали наезжающие друг на друга базальтовые платформы. Неподалеку же от меня белели в сгущавшейся мгле стволы изогнутых тонких березок, круглые капли росы покрывали затаившийся за ближайшим лопухом Аленький Цветочек да было слышно, как где-то цокает, прыгая с камешка на камешек, бегущий по лесу олень Серебряное Копытце.
  Скользнула упавшая с небосклона звезда и, приветствуя её, где-то за близкой деревней ударила звонким девичьим голосом бойкая частушка. В видимых мне издалека домах зажглись люстры и экраны телевизоров, и неумещающаяся в четырех стенах радость бытия, переплеснув через подоконники распахнутых окон, громкой музыкальной волной потекла по улице деревни.
  А немного в стороне - в каких-нибудь полутора тысячах километров от этого идиллического вечера - чеченский боевик перерезывал в эту минуту ножом горло лежащему перед ним со связанными руками и ногами двадцатилетнему русскому солдатику и весело рассказывал при этом стоящему рядом хохучему товарищу услышанный накануне анекдот...
  Затушив окурок, я поднялся с места и пошел на огни и звуки деревни. Сегодня мне хотелось быть среди людей. Ну почему, почему в этой жизни всё так перепутано? И кто на самом деле от кого зависит - мы от неё или она от нас?..
  Поравнявшись с крайним из домов, я толкнул калитку и вошел во двор. Испытывая чувство некоторой неловкости, пару минут потоптался под освещенным изнутри окном и, наконец-таки пересилив себя, постучал в дверь.
  - Открыто! - раздался громкий голос из-за окна. - Ежели не с мечом, то входи!
  Меча при мне не было, да и намерения мои были самые что ни на есть мирные, так что, вытерев ноги о половик, я открыл скрипнувшую дверь и шагнул в дом.
  - Простите, что побеспокоил... Не разрешите ли вы мне переночевать под вашим кровом? - спросил я, обводя взглядом комнату в поисках хозяина.
  - А когда это на русской земле отказывали путнику в ночлеге? Тем более на ночь глядя! - раздалось откуда-то из-под потолка и, подняв голову, я увидел спускающегося со стремянки седого мужчину с пылающим взором и какой-то претолстенной книжищей в руках. Оглядевшись по сторонам, я заметил, что основное убранство этой комнаты составляли самодельные, грубо сколоченные полки с книгами, заполонившие всё её жизненное пространство, так что я даже не мог прикинуть, где же мне тут отведут место под ночлег.
  - Проходите, - ступив на твердую почву, пригласил между тем хозяин, сделав широкий жест свободной рукой. - Не смотрите, что здесь тесно - в соседней комнате найдется место для раскладушки... Снимайте рюкзак, располагайтесь, сейчас будем трапезничать, - и, отложив в сторону книгу, он захлопотал у зажатого полками стола.
  - А... скажите, - не выдержав, спросил я, когда мы сели за стол и несколько присмотрелись друг к другу, - это что - всё ваши личные книги или вы просто живете при библиотеке?
  - Хм! - усмехнулся он. - Да в общем-то и то, и другое. И книги мои, и живу при библиотеке, - и, видя отразившееся на моем лице непонимание, пояснил: - Та половина дома, где вы будете спать - библиотека, там я работаю. А эта - мой дом, здесь я живу, и эти книги на полках - мои личные. Но я их, скажу вам по секрету, тоже выдаю читателям, так как библиотечный фонд маловат, а люди сегодня опять начали чувствовать потребность в Слове.
  - О полку? - пошутил я.
  - Ну-у... Такие произведения, как "Слово о полку Игореве", даруются народу не часто, - и он любовно погладил ладонью ту, отложенную им в сторонку книжищу, с которой я его увидел на стремянке.
  - Так это у вас - "Слово"? - изумился я. - Подлинник?!.
  - Увы! - горько усмехнулся он. - Это всего лишь собранные мною под одну обложку его переводы да наиболее интересные работы о нем. Я собирал их всю свою жизнь, с того самого момента, как... как... - он болезненно поморщился, потер рукой левый бок в районе сердца и с напряжением договорил: - Как я упустил подлинник. Да-да, молодой человек, я его упустил, - повторил он и, словно боясь, что я перестану его слушать, сбивчиво затараторил: - Я ведь москвич, родился и жил в Москве, недалеко от Разгуляя. И я знал, что рукопись "Слова" находится в доме Мусина-Пушкина, и когда мне сказали, что дом его горит... когда мне об этом сказали... О-о-о! - застонал он и обхватил лоб рукой. - Как я бежал! Как я бежал тогда к Разгуляю, чтобы спасти от огня это бесценное творение! Как бежал!..
  Он горестно вздохнул и, опустив плечи, жалобно поник и даже как будто сделался меньше в размерах.
  - И - не успел... На каких-то сто с лишним лет всего-то и задержался... Ну что такое для Истории - полторы сотни лет?!.
  Он встрепенулся, внимательно посмотрел на меня и, внезапно успокоившись, взялся за чайник.
  - Еще чайку? Или ляжете отдыхать с дороги?..
  
  ...А потом я лежал на поставленной мне в соседней половине дома между стеллажами раскладушке, и мучаясь от бессонницы, читал какой-то вытащенный наугад с полки журнал, открывшийся на стихотворении незнакомого мне Владимира Ильицкого:
  
  Пуля-дура летеле, летела...
  Всё искала она дурака.
  Так хотелось ей некое тело
  процарапать хотя бы слегка.
  
  А вокруг шелестели растенья,
  расстилался ковер луговой.
  Соблюдая закон тяготенья,
  пролетала она по кривой...
  
  "Надо будет переписать да послать Р., - подумал я, вспомнив своё недавнее знакомство на озере Чистом. - Это вроде бы близко к его ощущениям, глядишь, и пригодится при написании его книги."
  
  ...В зимней вьюги потоках упрямых,
  над вселенским простором нагим,
  над людьми неподвижными в ямах,
  убиенными кем-то другим.
  
  Досвистала до нашего века
  на излете, почти кувырком,
  и ударила в грудь человека,
  пригвожденного к полю - штыком.
  
  Концовка оставила у меня некое недоумение и, закрыв журнал, я отложил его в сторону и выключил свет. Спать почему-то не хотелось и я еще долго лежал, следя за бегающими по потолку тенями да прислушиваясь к долетающим из заоконного мира звукам. Деревня уже спала, затихли голоса на улице, замолкла музыка. Только хлопнула где-то пару раз открытая, видимо, по нужде дверь да слышно было, как перелаиваются между собой через всю деревню собаки. Или это вовсе не собаки - лисицы брешут на червленые щиты перегородивших поле русичей?
  Я перевожу взгляд на полки, и мне начинает казаться, что сейчас из них повыпрыгивают на пол библиотеки литературные герои, и я, как Василий Шукшин в сказке "До третьих петухов", стану свидетелем подсмотренной мною удивительной истории. Я очень люблю книги, не случайно я так быстро подружился с Р., и, ощущая вокруг себя их молчаливое братство, я чувствую себя спокойно и не одиноко. Мне дико видеть комнату без книг, я не знаю, о чем можно разговаривать с её хозяином и чем может быть наполнена его душа. Жизнь неизмеримо богаче тех социальных, психологических и природных картин, которые мы можем наблюдать непосредственно рядом с собой, она полна таких чудес и противоречий, постичь и разрешить которые, пребывая безвыездно в каком-нибудь Курощуповске, увы, невозможно. Так допустимо ли игнорировать всё то богатство человеческих чувств, мыслей, идей и впечатлений, какое заключено в литературе?! Протяни только руку к полке с книгами, и она откроется тебе во всех своих слезах и радостях, и может быть, подарит одну из редчайших возможностей - узнать в незнакомом тебе герое себя самого...
  Я поворачиваюсь на бок и вдруг замечаю притаившегося в проходе между стеллажами человека и резко вскакиваю.
  - Кто здесь? Э?.. В чем дело?..
  Человек отшатнулся, пытаясь еще глубже вжать себя в нишу, но затем всё же решился и сделал небольшой шаг в мою сторону.
  - Не бойся, - услышал я усталый охрипший голос. - Я свой... Русич.
  Он подошел ближе, и я увидел перед собой его странный, какой-то театральный наряд, напоминающий одеяние древнерусских витязей, только без кольчуги и оружия. На вид ему было не более лет сорока, но в его не прикрытых шлемом волосах и запущенной бороде ясно виднелась обильная, отливающая в лунном свете серебром седина.
  - Устал я, - вместо ответа на мой вопрос произнес мой странный визитер и тяжело опустился на край жалобно пискнувшей раскладушки. - Восемьсот лет уже - всё бегу, бегу, бегу...
  - Как - восемьсот? - всё еще не узнавая пришельца, воскликнул я, поджимая под себя ноги. - Кто же вы в таком случае? Откуда бежите?
  - Кто я? - переспросил гость. - Я - Игорь Новгород-Северский, сын Святослава и внук Олега.
  - Князь Игорь? - не поверил я.
  - Вестимо, - кивнул он. - Хотя... Какой я теперь князь? Так... Беглый кощей, - он склонил голову и тяжело потёр лоб рукой. - Вот уже восемь веков, как я бегу из половецкой неволи. Плач стоит по земле Русской, вой... Потерял я в нем голос своей Ярославны, не слышу его за нескончаемым стоном... Скажи, - с трудом раздвигая губы, поворотил он ко мне своё серое от пыли и лунного света лицо, - на Руси еще и доныне... усобицы?
  - Ну-у... Как вам сказать? - я неловко замолчал и повел взглядом по сторонам, невидяще шаря им по темнеющим в полумраке рядам книжных полок, как будто оттуда вдруг, как спасительная для нерадивого студента шпаргалка, могла выпасть необходимая мне подсказка.
  Что мне ему было ответить? Что на пороге двадцать первого века Русь оказалась раздираема распрями сильнее, чем на пороге века двенадцатого? И что опять, как и во времена Святослава Киевского, борьба русских князей против иноверцев практически почти полностью угасла, ибо рекоста брат брату, то бишь хохол кацапу: "Се - мое, а то - мое же", и начаша про малое "се великое" молвити и сами на себе крамолу ковати, а погании со всех стран прихождаху с победами на землю Русскую, вынуждая нас сокращать нашу армию, губить экономику, опошлять культуру?.. Язык мой не повернулся рассказать ему о бедах нашей сегодняшней России, и украдкой вздохнув, я негромко проговорил:
  - Не беспокойтесь. Сегодня на Руси всё спокойно. Сегодня мы все как одна большая семья.
  - Семья - это хорошо, - успокоенно произнес князь, начиная сонно заваливаться на меня своим тяжелым боком, так что я вынужден был выскользнуть из-под одеяла и встать с раскладушки. - Я всегда хотел, чтобы Русь была единой семьей. Семья - это опора державы...
  "Ну-ну, - ухмыльнулся я про себя, натягивая штаны и рубаху. - Поопирались мы тут недавно на одну семейку... От страны чуть рожки да ножки не остались..."
  - Опора, - еле слышно повторил мой необычный гость и, не в силах больше противиться своей восьмисотлетней усталости, рухнул головой на подушку и уснул.
  Ровное хриплое дыхание князя наполнило комнату и, постояв некоторое время рядом, я прихватил с собой курево и спички и вышел на крыльцо. Тяжело постанывая во сне, за моей спиной спал заплутавший в веках и изгибах истории, но неудержимо влекомый жаждой родной земли герой бессмертного "Слова о полку Игореве", а перед моими глазами - прямо и высоко вверху - тысячеглазо сияли зовущие и манящие к себе звёзды...
  Господи мой! Да неужели же я должен поверить, что в этом неисчислимом безбрежии солнц не существует больше никакой другой жизни, кроме нашей? И не в том ли причина нашего столь затянувшегося необнаружения её, что мы ищем в основном только нечто себе подобное и не придаем значения всему тому, что окружает нас в целом? Ну разве не жизнь - сама эта, пульсирующая и дрожащая надо мной Бесконечность, вершащая какие-то таинственные преобразования энергий, затухания и сжатия галактик, и ежесекундно рождающая и хоронящая в себе тысячи неизвестных мне и непохожих на наш миров и цивилизаций? Не слишком ли мы ограничили свои представления о жизни, отмахнувшись от всего, что находится за границами придуманных нами же самими законов её существования? Я не пропагандирую здесь никакой мистики, но вон - на моей раскладушке - спит человек, кости которого, в соответствии с нашими законами, должны были уже восьмой век дотлевать в земле многострадальной России, и никакое отсутствие объяснений этому в наших учебниках не отменит его доносящегося из комнаты хриплого дыхания и тревожных сонных вскрикиваний. Значит, что-то в наших законах и формулах все же не так? Значит, жизнь не кончается на той дате, которой историки или кладбищенские работники обозначают конец нашего понятного для них бытия?
  Я вытряхнул из пачки папиросу, прикурил и, опустившись на ступеньки крыльца, прислонился спиной к твердому, нагретому за день срубу. Отмечая какое-то своё, одному ему ведомое биологическое время, где-то на другом краю деревни прокричал испоконвечную, как сама Русь, песню петух и, словно бы вздрогнув от этого крика, с неба сорвалась одна из ненадежно державшихся там звезд и, едва не зацепив за угол медведицыного ковша, плавно скатилась за черную ширму леса, подарив кому-то строчку будущего стихотворения или надежду на исполнение загаданного желания.
  И что же - я должен поверить в то, что она умерла, исчезла, превратилась в ничто, обломок обугленной космической породы, и именно в этом и состояло главное предназначение её, так сказать, звездной жизни? Но ведь жизнь - если только мы не лезем к ней со своими "улучшениями" - не делает ни одного напрасного шага, в ней всё целесообразно и просчитано, и всё - от мотылька и до галактик! - имеет своё наивысшее предназначение. Ничто не возникает ниоткуда и ничто не исчезает в никуда. Солнца не гаснут, устав светить, а, используя прозванные нами "черными дырами" вне-временно-пространственные каналы сообщения, "переплёвывают" свою энергию из одной точки Вселенной в другую, бросая за своей спиной, подобно пустому бабочкиному кокону или ставшему тесным костюму на вешалке платяного шкафа, остывающую глыбу дарившей еще вчера кому-то жизнь звезды. Так произошло однажды с нашим Юпитером, являвшимся много миллионов лет назад солнцем нашей планетной системы, о чем красноречиво свидетельствует его главенствующее положение во всех космогонических мифах. Так время от времени происходит и с другими звездами, а может быть, и с нами самими. Ибо кто знает, вдруг смерть - это всего-навсего "черная дыра", устье канала переброски накопленной нами за жизнь духовной энергии в какие-либо последующие воплощения и формы? И стоит ей обрести свою новую оболочку, и она озарит мир вокруг себя таким светом, что...
  Что даже сквозь плотно сомкнутые ресницы невозможно терпеть его яркость, и поэтому я не выдерживаю и открываю глаза. И первое, что я вижу - это залитый солнечными лучами двор и стоящего надо мной библиотекаря.
  - Что случилось? - озабоченно наклонился он. - Тебе плохо? Ты так тяжело стонал во сне...
  - Нет-нет, - поспешил оправдаться я, догадавшись, чьи именно стоны он слышал в моей комнате ночью, - всё в порядке, не волнуйтесь. Просто вышел под утро покурить, присел на крылечке да видите - сам не заметил, как опять задремал.
  Я поднялся со ступенек и, проделав немудреную разминку, отправился в дом собирать вещи. На моем пути оставалось всего две деревни - должен же я, в конце концов, встретить где-нибудь ту, ради которой второе лето кружу по этой бесконечной области? Ведь не так-то мне уже это и нравится - чувствовать себя гостем среди людей, обживающих эту планету.
  Планету по имени - Жизнь...
  
  Песнь Х
  
  Как это ни печально, но следующая деревня тоже не принесла мне долгожданной встречи, в ней вообще не было молодежи, и я уже собрался продолжить своё дальнейшее странствие, когда вдруг увидел странную толпу возле одного из домов - ни на похороны, ни на свадьбу это не походило и, заинтригованный, я подошел поближе.
  Люди в молчаливом оцепенении стояли перед небольшим деревянным домом и, обмениваясь редкими репликами, смотрели на его темное окно.
  - Ишь, как жужжит, падла! Что твой ДТ-54, - заметил кто-то рядом со мной, и я вдруг тоже услышал какое-то странное гудение за окном и глухие сильные удары, от которых подрагивали стекла в раме. Так, бывает, тычется в мутные стекла проёмов, пытаясь отыскать выход к свету, залетевшая в заводской цех ласточка, подумал я и подошел еще ближе.
  - Скажите, - шепнул я стоявшему поблизости мужику, - а что здесь происходит? Все как будто ждут чего-то... Кто это там в доме?
  - Муха, - с какой-то фаталистской потерянностью отозвался тот. - Доисторическая. - И, видя застывшее на моём лице недоумение, пояснил: - Тут ко мне вчера племяш заезжал. Он у меня на Севере работает, и по пути в отпуск (на Канары, гад такой, полетел... а в прошлом годе в Эмиратах жопу парил...), ну и, значит, по пути в отпуск заскочил на один денёк ко мне, своему дядьке... А че? Он меня уважает, не то, что другие...
  Сильнейший перегар, которым мужичок обдал меня при этих словах, говорил о том, что приезд племяша не был для него будничным явлением, о чем он и сам не преминул поведать в дальнейшем рассказе:
  - Ну, посидели с ним, как следует, выпили. Он спирту с собой привез - у их там его заместо водки в магазинах продают, хорошая штука, токо сушит сильно... Ну, вот он мне и похвастался. Бурили, мол, они там скважину в вечной мерзлоте, и в куске вынутого из-под земли льда он обнаружил муху - и этой будто бы мухе уже двести миллионов лет! - он со значением поднял вверх палец и торжествующе, словно эти чудовищные миллионы лет прожил он сам или его любимый племянник, оглядел присутствующих. - Да... Ну, и показал мне её - она у него в спичечном коробке лежала - мохнатая такая... Бр-р!.. - передернулся он с брезгливостью. - А утром уехал. Я его посадил на автобус, зашел еще потом в магазин бутылку "Рояля" взял... Прихожу домой, а она - ожила! Видно, он коробок-то на столе позабыл раскрытым, она от тепла и очухалась. Дак главное - растёт прямо на глазах, падла! Когда я, воротясь, двери открыл, она еще с кулак величиной была, а щас уже, судя по силе ударов, сделалась с кошку...
  - Ученых надо вызвать, - посоветовал кто-то в толпе. - Те с ней разберутся.
  - Ага! Пока они приедут, она уже с мамонта вымахает! Вон, заглянь - сожрала всё, что на столе оставалось. А если вырвется наружу - за нас примется?..
  Удары в окно становились и в самом деле угрожающе сильными, видно, только отсутствие достаточного места для разгона не давало этой мухе возможности вышибить раму и вылететь на волю.
  - Фершала надо позвать, - подсказала одна из старух. - Пущай он её усыпит.
  - Чем? Колыбельную ей споёт? - откликнулся тот же саркастический голос. - У него же теперь и зелёнки не выпросишь - всё брату в город отвозит, в платную клинику.
  - А тот "Рояль", что вы купили, - повернулся я к хозяину дома, - у вас еще остался?
  - Ну... Есть еще маленько, - замялся мужик, рефлексивно прикрывая ладонью оттопыривающийся на груди пиджак. - Я тут чуть-чуть похмелился, конечно... А че?..
  - Дайте-ка на минутку, - протянул я руку, и он нехотя вытащил из внутреннего кармана ополовиненную бутылку.
  Вынув из рюкзака кусок припасенного на дорогу ржаного хлеба, я обильно смочил его спиртом и, ловя на себе недоверчиво-любопытные взгляды сельчан, осторожно приблизился к окну. В воздухе тесной комнаты металось страшное лохматое чудище величиной с небольшую собаку и со свирепым, напоминающим визг пилорамы жужжанием билось в затворенное окно, пытаясь вырваться на освещенную солнцем улицу. Мне даже жутко стало, когда я увидел её (или - его?) громадные челюсти, грозно щелкавшие на лету в поисках пищи. Но чувствуя за спиной застывшую в напряжении толпу, я устыдился мелькнувшей было мысли об отступлении и, резко открыв форточку, бросил в комнату угощение. Не успевшая схватить меня за руку муха с учетверенной злостью забилась в окно, но потом, заметив брошенный мною в комнату хлеб, подхватила его своими страшными челюстями и в мгновение ока проглотила. После чего снова возобновилось наводящее ужас жужжание и методичные удары в стекла.
  - Сожрала и спасибо не сказала, - констатировал обладатель саркастического голоса, разминая в руках сигаретку. - Может, ей теперь еще и закурить кинуть? После "Рояля" в самый раз будет...
  Но курево бросать не понадобилось. Из дома раздалось такое жужжание, словно муха попала в паутину, и, стукнувшись два-три раза в окно с такой силой, что по одному из стекол побежали трещинки, она упала на пол и забилась в корчах и судорогах. Я видел, как она выгибалась, пытаясь укусить себя за живот (настолько, видимо, сильными были боли), однако после нескольких неудачных попыток силы её стали изменять ей и, дернувшись напоследок всем телом, она испустила изо рта красную пену и неподвижно затихла на полу.
  - Всё... Кончилась, - заметил недоверчивый мужчина и закурил свою сэкономленную сигарету.
  - Отмучилась, бедолага, - заметила старушка в плюшевой душегрейке и с презрением бросила взгляд в мою сторону. - Зачем только и оживала?
  - Да, - поддакнула ей другая. - Разве же она к такой отраве приучена?
  - Зато они вон, - кивнула почему-то опять на меня третья, - жрут её ведрами и не дохнут! Еще и мало всё, мало...
  Толпа начала постепенно расходиться и все, кто еще минуту назад гадал, каким бы образом им избавиться от стремительно растущего насекомого, теперь бросали в мою сторону уничтожительно-гневные взгляды и, кажется, с гораздо большим удовольствием предпочли бы увидеть на месте околевшей мухи меня самого. Увы, я давно заметил за нашими людьми это свойство: жалеть побежденного врага и не любить благодетеля. Да и кто я для них такой? Случайный прохожий, походя совершивший убийство ни в чем не повинной твари - не все ли равно такому, кого убивать, лишь бы совершать свои подвиги?.. А вот какую-то доисторическую муху, на научную ценность которой им, думаю, глубоко наплевать, но которую, по их мнению, я обрек своим куском на невыносимые мучения, им было по-человечески жалко, ведь люди, что ни говори, всё же добры по своей природной сути. Да и не тогда ли вообще начинается в человеке Человек, когда в него входит чужая боль?..
  
  ...Оставив спасенную мною деревню справлять тризну по убиенной мною мухиной душе, я повернулся и, виновато пряча глаза от расходящихся по домам жителей, молча побрел прочь. У меня было только одно средство развеять свои невеселые мысли, и называлось это средство - дорога. В уже маячившем неподалеку конце её я надеялся отыскать так мимолетно промелькнувшее передо мною на одном из жизненных полустанков длинноногое и большеглазое, как виденные мною в программе "В мире животных" лемуры, счастье...
  
  Песнь ХI
  
  Я не знаю, появится ли у этой рукописи какой-нибудь другой читатель, кроме меня самого, и, если появится, то не отбросит ли он её в раздражении, устав от моих недомолвок и сентиментальных рассуждений, но, берясь за её написание, я не ставил перед собой задачи создать образец занимательного чтива - им и так сегодня забиты почти все наши литературные журналы и книжные прилавки, да только жизнь от этого становится с каждым днем не светлее, а всё мрачнее и безысходней. Мною двигала совсем иная потребность, сродни той, что заставляла первобытного человека вырубать на скале силуэты медведей или мамонтов. Ни гонораров, ни общественного признания за свое творчество он не получал и получить не рассчитывал, но и удерживать в себе обретенный в миновавшей охоте опыт не мог уже далее тоже. И, может быть, сам не осознавая того своим первобытным разумом, он оставил нам этими наивными картинками одно из самых глубоких и страшных предупреждений. Ибо высеченный им на базальте при помощи кремневого зубила мамонт - это не столько портрет объекта охоты, сколько символ самой Природы. Вот, как бы говорил он своим рисунком, те животные, которых сегодня истребляю для своего пропитания я. Сравните их с тем, что имеется в природе уже в ваши дни и, продолжив вектор исчезновения, прикиньте, что останется последующим поколениям после вас...
  Не знаю, что у меня получится из этой писанины. Но и удерживать полученный опыт в себе я не могу уже тоже. Потому что вслед за мамонтами, дронтами и галапагосскими черепахами с планеты скоро могут исчезнуть не только все остальные представители животного мира, но и такие нравственные категории как любовь, совесть, доброта, сострадание, справедливость... Тысячами незримых нитей связаны все мы с жизнью и ее носителями. Горячие точки планеты - это фурункулы на совести человечества, которые не дают нам замкнуться в барокамерах собственного благополучия - так что же может быть главнее и существенней, чем тревожащий нас хотя бы иногда звон этих связующих всех нитей да ощущаемый сердцем каждого жар этих горячих точек?.. Да, немного больше года тому назад на моём пути встретилась девушка, жизнь без которой показалась мне дальше не имеющей смысла. При этом случилось так, что я знаю только ту область, в которую она уезжала - и больше ни имени, ни фамилии, никаких иных привязок...
  - Если очень буду нужна - разыщешь, - сказала она в конце нашего непродолжительного знакомства, и вот уже больше года, как я рыщу по её почти не существующим следам.
  И так ли уж важно при этом описание вокзала, на котором мы с ней встретились и потеряли друг друга, изображение снующей вокруг нас толпы или цвет платья, в которое она была тогда одета? Кому в нашей стране не знакомы километровые очереди у билетных касс или не вовремя закрытые камеры хранения, не позволившие мне прямо тогда же уехать с ней в одном поезде?.. Это всё тоже - жизнь, и она заслуживает такого же творческого внимания, как и всё остальное, но сейчас я на этом останавливаться не хотел бы. Я вообще не хотел бы сейчас ни на чем и нигде останавливаться, так как меня ждет последний из необследованных мною населенных пунктов и, может быть, через каких-нибудь полстраницы я и совсем закончу это повествование, избавив читателя от своего непрофессионального сбивчивого стиля. Так что лучше поторопимся к показавшимся за капустными грядками крышам - это уже совсем недалеко, я даже вижу отсюда написанное на въезде в деревню название: "Тотошино".
  
  Песнь ХII
  
  ...Деревня показалась мне бесконечной - я шел по ней уже почти два часа, а тотошинской улице не было видно ни конца, ни края. По бокам накатанной дороги тянулись большие брусовые дома с резными крылечками, мимо которых, обдавая коричневой глиняной пылью палисадники, проносились куда-то торопящиеся самосвалы, лениво облаиваемые из-за заборов раскормленными, не встающими с теплой земли собаками, да визжала далеко на бугре, обрабатывая древесину для строительных нужд, лесопилка. В конце деревни, продолжая анфиладу бесконечной тотошинской улицы, двое строителей укладывали на фундамент первый венец нового деревянного дома.
  - Папироски не найдется? - окликнул меня один из них, и я подошел к стройке.
  - Найдется, отчего же... - я вытряхнул из пачки пару "беломорин" и, сняв рюкзак, присел на лежащую кучу бруса.
  Мужики - одному из которых (Василию) было на вид лет пятьдесят, а другой (Толян) показался мне уже почти совсем стариком - представляли из себя тех, кого еще недавно у нас в стране называли не иначе как "шабашниками", а сегодня стали именовать сотрудниками всевозможных ОАО, ООО, ЗАО и иных неудобопроизносимых организаций. Вот и мои нынешние собеседники сказали, что работают в строительно-подрядной фирме "Глазурян и К", специализирующейся на возведении жилых домов для хозяйств области. На данный момент их бригадир и менеджер Мишка Глазурян заключил со здешним колхозом или, хрен его знает, как он там теперь называется, договор на постройку двух брусовых домов и сейчас подыскивает в бригаду еще одного работника.
  - Ежели руки пачкать не боишься, так оставайся, - предложили мне мои новые знакомцы. - За месячишко мы эти хаты втроем играючи поставим. Ну, а потом как уже сам захочешь. По крайней мере, с деньгой дальше пойдешь...
  И я решил остаться.
  
  Мишка - маленький круглый армянчик в кожаном пиджачке - придирчиво осмотрел меня сощуренным черным взглядом и спросил:
  - Строил когда-нибудь?
  - Брусовые - нет, - признался я. - На Украине, где я вырос, дома строят не из леса, а из кирпича. Или же льют из шлака.
  - Ясно... - он минуты полторы помолчал, принимая решение, а потом как-то медленно, словно нехотя, выдавил: - Ну, хорошо... Давай помогай ребятам, а там дальше поглядим. Будешь работать как все - как все и получишь...
  Я окинул взглядом гигантский муравейник деревни, которую мне и за неделю не обшарить, прикинул в уме, сколько у меня еще оставалось наличных денег, и согласно кивнул. Нужно было и в самом деле хоть немного поправить свои финансовые дела, а то в карманах давно уже погуливал ветер - много ли с таким капиталом наженихаешься? Да и все равно ведь придется задержаться здесь не на один день - попрообуй-ка отыщи здесь нужного человека, не зная ни его имени, ни фамилии!..
  - Договорились, - сказал я. - Только я приступлю к работе с завтрашнего утра. Хочу, - пояснил, - осмотреть деревню. Да и устал, как собака. Я ведь сюда пешком шел...
  И я опять побрел по широкой тотошинской улице, рассматривая орнаменты деревянных кружев на окнах, обходя стоящих посредине дороги быков да здороваясь с сидящими у ворот стариками. Купив на остававшиеся деньги четыре пачки "Беломора", я спустился к реке и, закурив, медленно двинулся вдоль берега, откидывая ногой лежащие на пути камни... Я понимал, что, сказав сегодня Мишке своё "договорились", я этим самым лишил себя ставшей уже такой для меня привычной свободы, ибо я видел, как работают в таких бригадах, от зари до зари не выпуская из рук инструмента, но и тыкаться куда-то дальше с последним рублём в кармане было бы не очень разумно...
  
  ...Сделав вместе с рекой резкий поворот, я вышел на большую прибрежную поляну с полуразрушенной церковью напротив обветшавшего причала. По-видимому, в давние годы именно здесь находился центр Тотошино, где причаливали к берегу купеческие барки с товарами, шумела народом торговая площадь, звонили колокола на сельской звоннице, но с обмелением реки и прекращением вследствие этого судоходства по ней, вызвавших рост деревни в противоположную от берега сторону, старые дома хозяевами были покинуты (или же их отсюда выселили при Сталине за принадлежность к классу "кулаков"), и теперь эту заросшую травой площадь обступали только пустые окривевшие избы с толстым слоем мха на крытых щепой крышах и зияющими черной пустотой дверными провалами да половина взорванной или же разобранной на кирпич церкви.
  От нечего делать я пересёк затоптанный коровами пустырь и вошел внутрь недоразрушенного храма.
  Пола в нем не было. Вместо крыши зияла большая круглая дыра, а в проеме бокового придела качались ветки березы. Однако истязаемая дождями и снегом настенная роспись даже до этого времени сохраняла свою яркость и праздничность. Но по ней - по голубым и розовым одеяниям праведников, по золоту нимбов и белой вате облаков - от самого низа и до потолка (и как только умудряются туда забираться?) тянулись выцарапанные гвоздями вездесущих туристов надписи, свидетельствующие об их посещении этого места. И сквозь автографы Сержа и Боба из Горького, Вована П. и Толяна С. из Ленинграда, Витюхи Ч. и Кости Т. из Куйбышева (вон ведь когда писали - еще и городов-то не переименовавыли!), сквозь размашисто-крючковатую роспись Лехи К. из Днепропетровска, частокол нецензурных слов и изображения половых органов на меня с недоумением и болью взирали укоризненные лики православных святых и ветхозаветных пророков.
  "Писано усердиемъ мастера Сте..." - рассмотрел я еле прочитываемый фрагмент подписи автора местной "Тайной вечери" над дверью, за которой чуть ли не в человеческий рост стояла густая стареющая крапива.
  "Писано усердием мастера..."
  А чьим усердием - разрушено? Как так могло случиться, что эта дивная церковь, этот прекрасный памятник нашего русского зодчества не удостоился никакой иной чести, кроме как сделаться негласной общественной уборной для кочующих по реке туристов? За время своих блужданий по России я видел десятки подобных строений, где свежесть красок и неповторимость архитектурных очертаний сочетались с удручающей бесхозностью и губительским отношением к ним со стороны местных властей, окрестных жителей и бесчисленных путешественников. И хотя я понимаю и острую нужду в кирпиче, заставлявшую председателей первых колхозов разбирать церковные стены, и желание ленинградца Вована и горьковчанина Сержа увековечить свои имена перед будущими посетителями этого места, я не понимаю главного: их слепоты к красоте. И против моей собственной воли в душе сам собой зарождается не требующий, в силу своей очевидности, никакого ответа вопрос: если вчера эти люди могли без смущения царапать гвоздем по ликам святых, то удивительно ли, что сегодня они перешагнули и через сами наши святыни и превращают красивейшую некогда страну во всемирную общественную уборную, главным достоянием которой являются их накорябанные на обломках вчерашнего величия имена?..
  
  Песнь ХIII
  
  Вечером я пришел к указанному Мишкой домику, где располагалась бригада, и со следующего утра включился в работу. На мое удивление, с возведением сруба первого дома мы справились всего за три дня, хотя и делали всё исключительно вручную - таскали пятиметровые брусья, запиливали пазы и стыки, поднимали их на растущие стены, укладывали, проложив предварительно паклю, на предыдущие венцы, скрепляли шипами... И надо сказать, что мне всё это, несмотря на практически беспрерывный рабочий день, начало здорово нравиться. Я даже подумал, а не остаться ли мне в этой бригаде и дальше, ведь надо, в конце концов, искать себе какое-то реальное занятие...
  
  - ...Че, мужики - строим? - подошел как-то к нам пасший неподалеку общественное стадо пастух и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Это вы молодцы, хорошо строите, быстро... Только вот жить в этом доме будет нельзя, не будет его хозяевам радости, ой, не будет...
  - Это почему ж, бля, нельзя будет жить? Че ты тут мелешь? - вскипел стоявший как раз рядом с нами Глазурян. - Ты че, бля, экстрасенс, в натуре, мать твою в гроб?
  - Экстрасенс не экстрасенс, а раз говорю, значит, знаю, - раскуривая бычок, спокойно, произнес пастух. - Кладбище тут раньше было, а на кладбище строить нельзя.
  - Когда раньше-то? - запсиховал Мишка. - Тут уже и следов никаких не осталось! Где оно? Сто лет, небось, прошло с тех пор!..
  - До революции было, - уточнил пастух.
  - Фи, до революции! - сплюнул, успокаиваясь, Мишка. - За это время тут уже столько новой земли нанесло, что до могил сейчас и не докопаешься.
  - А это не играет роли, - гнул свое пастух. - Что на метр зарывай покойника, что на десять - дом всё равно будет стоять на могиле, факт.
  - Да? - начал опять заводиться Мишка. - А если на километр закапывать?
  - Без разницы.
  - А если, бля, на двенадцать тысяч километров?
  - Однохренственно.
  - Ты отвечаешь?
  - Факт.
  - Тогда ты знаешь кто?
  - Кто?
  - Козел ты, бля, вонючий, вот ты кто! Потому что двенадцать тысяч километров - это диаметр Земли, и где бы ты, сука, ни жил, ни стоял или ни срал, бля, под тобой, бля, всегда будет чья-нибудь могила! Правда - на той стороне Земли, но ты же, бля, говоришь, что это однохренственно, так?
  - Я говорю, что до революции на этом месте было кладбище, и у меня тут два прапрадеда похоронено. Вот что я тебе говорю.
  - Так какого ж ты хрена пригнал на их могилы коров пасти, а? Давай, вали отсюда подальше, а то знаешь, я человек южный, горячий...
  - Ну еще бы! - хмыкнул, затаптывая окурок, пастух. - Лицо кавказской национальности, как не знать...
  Перепалка грозила вот-вот перерасти в потасовку, но в эту минуту к объекту работ подкатила темно-вишневая "Нива" председателя колхоза (или того, что теперь было на его месте), и пастух заторопился к своим разошедшимся по кустам коровам, а Мишка, подцепив руководителя хозяйства под руку, уединился с ним подальше от чужих ушей решать какие-то свои таинственные финансовые вопросы...
  
  Песнь ХIV
  
  ...И вот, месяц с небольшим спустя, работы по строительству обоих домов были почти окончены. Осталось врезать замки, покрасить полы, и можно было звать приемную комиссию.
  И в это самое время меня вызвали на переговорный пункт.
  Звонил Р., которому я за это время, когда у нас вдруг заканчивались гвозди и возникала непредусмотренная пауза, отослал в город пару писем с кое-какими выписками из подвернувшихся мне за это время газет и журналов. Помню, были там строки о писателе Всеволоде Гаршине, который, очень тонко чувствуя проблему существования зла в мире, тем сильнее ненавидел его, чем больше встречал в окружающем мире радости и красоты, рядом с которыми зло выглядело особенно чудовищным контрастом. Запомнились также строчки нижегородского поэта Евгения Эрастова, которые, как мне показалось, весьма близко передавали то состояние, в котором Р. находился на озере Чистом: "Жить настоящим так просто и так невозможно - ветер подует, и станет на сердце тревожно, страх не унять, и мучителен шорох подкожный..." Были там и другие цитаты, касающиеся проблемы разоблачения мирового зла, которые, на мой взгляд, могли пригодиться Р. при написании его книги. Ну и, само собой, был на конверте указан мой обратный адрес, по которому Р. как-то прислал мне большое письмо, вложив зачем-то между страниц еще и сотенную купюру.
  "...Ты прав, переписав для меня строки стихотворения Эрастова о страхе, - писал он. - Страх - это тоже разновидность зла, одно из его проявлений. Ведь страх за жизнь, за потерю благосостояния и здоровья рождает слабость, сомнения, приводит к устранению от борьбы с несправедливостью... Страх рождает нерешительность, боязнь говорить правду, ведет к рабской покорности. Он вытравливает из души лучшие человеческие качества, которые ему даны Богом. Диктует миру, как ему жить, причем, как жить именно в угоду злу... Боятся люди, боятся нации, боятся целые государства... А потому страх - это тоже зло... И чтобы зло не могло распространяться, человек должен победить его в самом себе... Главная тактика зла - морочить людям голову, врать, прятаться за чужие спины и лица, присваивать себе другие названия, но никогда не называться правдиво..."
  И вот теперь он вызывал меня для чего-то на переговоры.
  
  - ...Ты можешь сейчас срочно приехать? - услышал я сквозь хрип в трубке его взволнованный голос. - Я очень хочу, чтобы ты прочитал мой роман до сдачи в редакцию. Я его еще никому не показывал - слушание в редакции состоится только через неделю, но мне важно, чтобы сначала его увидел ты...
  - Это - то, о чем мы говорили на озере?
  - Да, да! Мне удалось вскрыть саму сущность зла, представляешь? Так что теперь оно у меня в кулаке! - засмеялся он на другом конце провода. - Хотя, если говорить честно, то это очень страшно. Я чуть не поседел, пока писал... Но зато я его раскусил, я его высветил, как рентгеном, и теперь ему никуда не деться! Я его выставлю перед всем миром, разоблачу, как воришку - пусть все узнают, откуда оно исходит и как с ним бороться!..
  
  Мишка против моей отлучки не возражал - работы оставалось на полдня и мужики могли вполне справиться с ней и без моего участия. Правда, при моей просьбе выдать аванс на поездку лицо его сразу же омрачилось, и он долго мялся и пыхтел, покусывая губы, как обычно делал при сильном недовольстве.
  - Зачем тебе столько денег? - просопел он. - Что ты с ними будешь делать?
  Я еще раз объяснил, что мне надо срочно съездить в областной центр, и что все равно скоро рассчет, и он потом удержит эту сумму из моего общего заработка.
  - Да это-то понятно! - вздохнул он, что-то отсчитывая в кармане. - Но нету у меня сейчас столько, не взял я с собой, - и, вытащив из кармана ровно в половину меньше, чем я просил, ткнул мне в руку: - Держи. Грабитель...
  Взяв выданные Мишкой купюры - слава Богу, этого вполне хватало на поездку туда и обратно, а у меня еще была присланная Р. сторублевка! - я собрал кое-что из дорожных вещей и, не дожидаясь утра, отправился пешком на расположенную в двух километрах станцию. Купив билет на первый же проходящий поезд, забрался на верхнюю полку и, положив руки под голову, закрыл глаза. Неторопливо постукивали отсчитывающие стыки колёса, отсвечивали в окна огни остающихся за спиной станций да вели на нижней полке свою нескончаемую беседу две встретившиеся в вагоне знакомые женщины.
  - ...Так я ото бычка заколола та и думаю: повезу Витьку свежатинки, он её любить. А то покуда он сможет приехать, одна солонина останется. А солонина - она солонина и есть...
  - А он у тебя где? Там же, где и раньше - у леспромхозе?
  - Не-е! Он уже давно оттуда ушел и щас у геологии работает. Ездит по всей области, промеривает током землю, а на приборах видно, какие в ней лежат вещества, породы, то иссь.
  - Да ну?
  - Точно. Квартиру не так давно получил, да и заработок вроде ниче. Другим-то вон щас - вообще не платят!.. А твой меньший - служит еще?
  - Сережка? Служит, - вздохнула собеседница. - Осенью должен домой прийти, хоть бы ж уже скорее-то, Господи!
  - Придет, не переживай.
  - Так я б и рада не переживать, но ты ж видишь, какая щас в мире обстановка навострённая, прям не знаешь, чего и ждать-то...
  Я повернулся лицом к стене и попытался уснуть. Ехать мне было нужно всю ночь, и после месяца вкалывания на стройке ночные бодрствования были мне совершенно ни к чему.
  Но сон не шел. В голову лезли какие-то разрозненные сцены из последних дней моей работы в бригаде, воспоминания о знакомстве с Р., озере Чистом, Даме-со-странностями, о явившемся мне на ночном перроне большеглазом образе любви и прожитых мною в потемках собственных противоречий двадцати семи годах ушедшей ни на что жизни.
  - ...Да-а, обстановка щас хуже некуда, - протяжно вздохнула внизу одна из говорящих, - я уж нашо в Бога не верю, а и то стала понемногу молиться, штоб эти проклятые войны да взрывы закончились. Пусть уже если не мы, так хотя б внуки поживуть спокойно!
  - Дай Бог, дай Бог... - согласилась с ней уже почти совсем задремавшая собеседница. - Кому она нужна эта война? Одним облигархам.
  - Кому-кому?
  - Ну, этим... Банкирам. Которые обложили Россию податями, облапошили народ всякими облигациями, а потом облегли, как кабаны, все мировые пляжи от Канар до Австралии, а заведенная ими мясорубка молотит тут, выжимая для них из страны лишние миллионы.
  - Это так, тут никуда не деться... Это так...
  А поезд всё стучал и стучал колесами, останавливаясь на каждой неприметной станции, чтобы высадить или впустить в себя одного-двух пассажиров и снова уползти в настороженную черноту ночи. Но поезд хотя бы точно знал свой маршрут, у него были рельсы и утвержденный в Министерстве путей сообщения график, а куда движусь сквозь эту неразгаданную философами жизнь я - к стерильной черноте небытия или очередной метаморфозе своего вечного астрального духа? И может ли существовать этот мой дух без окружающего меня ныне конкретного и дорогого мне мира, со всеми его "навострённостями", Чечнями, войнами, Березовскими, с тревогами за завтрашний день, погонями за ускользающей любовью и вечной его нуждой в наших делах, руках и сердцах?.. Ну не глупость ли всё это моё затянувшееся путешествие? Менестрели и бродячие комедианты давным-давно вымерли, как мамонты, эпоха странствующих рыцарей и романтиков прошла. Я возжаждал фантастики, забыв, что её корни прочно укреплены в повседневном быте. Нельзя оттолкнуться от пустоты и улететь к вымечтанным тобой звездам, для всего нужна твердая почва. Невозможно понять жизнь, не имея надежной связки с кормящей тебя землёй, работающими на ней людьми и стучащимся в твои двери временем. Созерцательность - привилегия богов, а мы все-таки обычные люди, и мы должны жить и строить. Нельзя пройти по жизни только наблюдателем, нужно искать в себе признаки творца, создателя; нужно самому быть частью этой великой и непознанной планеты, на которую нас вынесли однажды счастливый случай, судьба или Бог: планеты по имени - Жизнь...
  
  Песнь ХV
  
  ...Вагон пару раз сильно тряхнуло и я, вздрогнув, проснулся. Значит, я все-таки вырубился дорогой, не заметив, когда... Я потянулся всем телом и слез с полки. Мои говорливые попутчицы уже собрали свои узлы и сумки и стояли в тамбуре, ожидая открытия дверей и продолжая вполголоса свой незаконченный с ночи разговор. Проводница клацнула защелкой и вышла на перрон. Переждав, пока рассосется давка в дверях и самые нетерпеливые вырвутся на свободу, вышел из вагона и я. Отыскав взглядом таксофонную будку, я вынул записную книжку и, найдя в ней номер телефона Р., набрал нужные цифры.
  - Да, да, я вас слушаю!.. Кто говор... О, слава Богу! - узнал я обрадованный голос Р. в трубке. - Откуда ты звонишь? С вокзала? Вот и отлично! Сейчас же садись на любой троллейбус и через четыре остановки выходи. Да, через четыре на пятой, я тебя встречу, - и он повесил трубку, а я вышел из кабины и поспешил в сторону троллейбусной остановки.
  Город был мне знаком достаточно хорошо - я провел здесь практически всю прошлогоднюю зиму и успел узнать его, что называется, вдоль и поперек, но теперь я видел его не заснеженным, а еще в зеленой листве, и потому, став на задней площадке, с интересом узнавал знакомые улицы и площади, вспоминая прожитое здесь время. Да, поистине говорят, что время - лучший доктор: казалось, прошло-то всего несколько месяцев, а я уже вспоминаю свою зимнюю жизнь здесь, как едва ли не самый лучший период за все мои странствия! А ведь это были дни, когда мне приходилось и голодать, и разгружать ради заработка вагоны на товарной станции. Правда, я жил все-таки не в палатке, а в теплом флигеле, который снимал у одной старушки на краю города; более того - я даже ходил иногда по театрам и музеям, а бывало, что просиживал, прячась от мороза, целые дни в читальном зале областной библиотеки. Но тогда, сдавая в гардероб свою купленную на толчке телогрейку, в которой я и вагоны разгружал, и по городу разгуливал, я поспешно хватал из рук гардеробщиков номерок и как можно скорее торопился укрыться в курилке, проклиная зиму и страстно мечтая о счастливых солнечных днях, когда можно будет снова не зависеть от этого идиотского холода и этого, требующего соблюдения неких этических условностей города. Тогда эта полоса казалась мне тягостной и несчастливой, и только сознание того, что это не более как только временный этап моего путешествия, давало силы жить, не ударяясь ни в пьянство, ни в сочинение стихов, ни в какие-либо другие тяжкие пороки, на какие нас как правило толкают одиночество и потеря четких ориентиров.
  Примерно в это самое время я впервые познакомился с картинами Константина Васильева, и сквозь его лунноволосого ведуна с филином на руке на меня в упор посмотрела тысячелетняя, пережившая уже не один период отчаяния и безверия, но знающая какую-то неведомую мне тайну о своем предназначении Русь, и это тогда тоже дало мне сил для борьбы с зарождавшимися в душе пустотой и апатией. Отработав несколько дней на станции, я делал культпоходы в театр и на какую-нибудь выставку, а потом запасался папиросами, чаем и книгами, и залегал в своей комнате до тех самых пор, пока необходимость очередного заработка не выгоняла меня на продутые ветрами улицы.
  В те дни я был, как никогда, одинок, у меня не было ни одного знакомого во всем городе, и то чувство собственной затерянности и беспомощности, что летом глушилось хотя бы сменой дорожных впечатлений, зимой навалилось на меня во всей своей обнаженности и неодолимости. Особенно остро я ощущал свое одиночество ночами, когда, собрав звуки голосов со всего белого света, за окнами визжала и бесновалась колючая февральская вьюга. Лёжа в темной комнате, я смотрел на пляшущий по стенам отсвет огня затухающей печки и, как химик разлагает единый препарат на входящие в него отдельные компоненты, разделял её завывания на составляющие эту какофонию части. Были среди них и визги молодежной дискотеки, и свист несущихся со снежной горки салазок, и смех вальсирующих на ледяном катке влюбленных пар. Но были и проклятия водителя застрявшего посредине тайги лесовоза, и вой голодной волчицы в промороженном до звона лесу, и вопли поседевшей раньше времени женщины, чей муж-омоновец возвратился из командировки в Чечню в цинковом гробу...
  И вот - промелькнуло всего несколько коротких месяцев, и я уже смотрю на этот город, как на что-то родное и близкое, словно здесь прошел один из самых замечательных периодов моей жизни.
  Хотя почему это - "словно"? Разве не об этом же писал в своей гениальной поэме один из любимейших поэтов моей молодости Маяковский?
  
  ...Землю, где воздух, как сладкий морс,
  бросишь и мчишь, колеся, -
  но землю, с которою вместе мёрз,
  вовек разлюбить нельзя...
  
  По мере удаления троллейбуса от вокзала пассажиров в нём становилось все больше и больше, и скоро почти вплотную ко мне прижали двух миловидных девчушек лет эдак, наверное, пятнадцати-семнадцати, которые жизнерадостным громким щебетом принялись обсуждать постоянные семейные ссоры какой-то своей недавно вышедшей замуж подруги.
  - ...Фи! - фыркнула, вскинув симпатичную лошадиную головку одна из них. - Сегодня хорошо жить не модно, все семьи ссорятся! - и, считая, видимо, этот разговор исчерпанным, равнодушно отвернулась от своей собеседницы и уставилась в окно, а я начал пробираться к выходу.
  - Посмотрел бы я на тебя, когда б ты хоть один день побыла на месте моей матери! - чуть не произнес я вслух, проходя мимо сторонницы скандальной жизни. - Не вылезая из синяков да побоев, наверное, сразу бы по-другому запела. И про свою дурацкую моду думать бы забыла...
  Я спрыгнул с подножки троллейбуса и огляделся по сторонам. Дом Р. должен быть на нечетной стороне, значит, надо переходить улицу... Ага! Вон и он сам - замечаю я писателя на противоположной стороне пешеходной зебры и приветливо машу ему рукой.
  Р. тоже узнал меня и вскинул над головой в приветствии правую руку. Левой он прижимает к себе толстую белую папку, в которой, по-видимому, таскает с собой свою драгоценную рукопись. Я даже могу рассмотреть через неширокую улицу его лицо: оно хранит явные следы тяжелых раздумий и бессонной ночной работы - на лбу залегли глубокие резкие морщины, глаза воспалены и бегают из стороны в сторону так же настороженно, как на озере Чистом, и только на губах играет непривычная усталая улыбка человека, закончившего долгое трудное дело. Я вижу, как, обгоняя прохожих, он устремляется к зажегшему зеленое око светофору, ступает на пеструю зебру уличного перехода и тревожно, словно чувствуя на себе чей-то взгляд, оглядывается, после чего снова отыскивает меня взглядом и, еще раз помахав рукой, как-то, как мне показалось, то ли виновато то ли просто невесело улыбнулся...
  Я тоже тороплюсь ему навстречу. Я уже подхожу к переходу и даже заношу ногу для того, чтобы шагнуть на бело-черную дорожку, как вдруг резко дергаюсь в сторону от жуткого взвизга над левым ухом - должно быть, именно так, обдавая душу смертным ветром, проносится мимо разминувшаяся с жертвой пуля. Под сердце мгновенно вонзается леденящая душу сосулька страха, а в мозгу звенит неудержимая радость кратковременной отсрочки: жив! жив! пускай хоть минуту еще, но - жив!..
  Я оглядываюсь назад, но - как и следовало ожидать - ничего и никого подозрительного за своей спиной не вижу. И только мгновение спустя, услышав впереди себя чей-то испуганный крик: "Человека убили!" - с неотвратимостью понимаю то, кому именно предназначалась эта напугавшая меня вестница смерти.
  - Сюда! На помощь! - кричит, пытаясь удержать обвисающего у нее на руках Р., какая-то испуганная женщина, и я вижу, как из-под его схватившейся за сердце ладони льется густая черно-красная кровь. - Помогите! - голосит женщина и, расталкивая встречных, я бросаюсь вперед и принимаю из рук кричащей умирающего друга.
  - Что?! Что с тобой?! Что случилось?! - твержу я, как заведенный, уже прекрасно понимая, что именно с ним только что случилось.
  - Она... все-таки нашла меня, - с трудом произносит Р., пытаясь приподнять голову. - Я знал, что раскрыть миру найденную мной тайну будет нелегко... Оно не любит, чтобы... Но я... Где моя рукопись?.. Где белая папка?..
  Я поднял глаза на всё еще стоявшую рядом женщину.
  - Я не знаю, - растерянно покачала она головой. - У него ничего не было с собой.
  - Но я же сам видел!.. В левой руке...
  - Оно не любит... чтоб знали... - прохрипел в эту минуту Р. и, весь обмякнув, затих и уронил голову.
  Зажимавшая рану рука скользнула вниз и со стуком упала на асфальт. Черты лица внезапно разгладились и стало хорошо видно, какой он весь исхудавший и в общем-то не старый.
  - Ну вот - теперь и у нас, как в Питере, - тяжело вздохнула женщина. - Заказные убийства, разборки, киллеры... Кем он был - бизнесменом?
  - Писателем, - сказал я. - Он раскрыл тайну мирового зла и хотел рассказать о нем людям...
  И в эту минуту, скрипнув тормозами, рядом с нами остановилась милицейская машина с мигалкой.
  
  Песнь ХVI
  
  ...Не знаю, если бы те вопросы, что задавал мне следователь, были поставлены передо мной сейчас, когда шок от произошедшего прошел и я хоть немного осмыслил случившееся, то возможно, я и дал бы следствию какие-нибудь более-менее толковые объяснения, а тогда я, похоже, только еще больше запутал его, заронив при этом сомнения в своей собственной нормальности. Да и то сказать: он мне - о моем нетрудостройстве, нарушении паспортного режима и других конкретно-юридических вещах, а я ему - о мировом зле и прочих абстрактных категориях! Как будто только ради этого и была заведена папка с надписью "Дело Љ...", куда как раз во время моего допроса вложили акт судебно-медицинской экспертизы и увеличенную фотографию тупорылой пули с четко различимым клеймом "Made in USA", которую я успел разглядеть во время дачи своих сбивчивых показаний.
  Конечно, указать конкретного убийцу Р. я бы не смог и сейчас, ведь стрелявший прятался не за ближайшим кустом, а находился где-то, может быть, совсем на другом конце Земного шара - в Никарагуа, Чили, Кампучии, Сальвадоре, Афганистане, Чечне, Северной Ирландии, Мозамбике, Боснии - теперь этого уже никогда не установить, ибо вылетевшие однажды из оружейных стволов пули летают по своим смертельным орбитам до тех пор, пока не пересекутся с телом предназначавшейся им жертвы. Однако из этого вовсе не следует делать вывод, что зло - непобедимо, оно может быть разоблачено, и рано или поздно оно будет разоблачено, и тогда ему не удастся избежать возмездия, в маски каких бы "общечеловеческих ценностей" оно ни рядилось.
  Но победить его можно, действуя только единым фронтом, с участием всех сил добра и справедливости...
  Увы, силы мирового зла и раньше чувствовали в Р. своего непримиримого противника, но раньше они его только попугивали, так сказать - предупреждали, чтоб не совался не в своё дело. А когда он написал свой роман, в котором, по-видимому, вплотную приблизился к их разоблачению, его тут же поспешили убрать, чтобы открывшаяся ему тайна не смогла стать достоянием гласности. При этом они (то есть силы зла) постарались не допустить разглашения тайны даже одному человеку - поэтому Р. и был убит перед тем, как собирался прочесть свой роман мне.
  - ...И именно поэтому исчезла белая папка с рукописью, которую я своими глазами видел у него в руках, - подытожил я свой рассказ снимавшему с меня показания следователю.
  - Разберемся, - мрачно произнес следователь. - И с силами зла, и с белой папкой. Бог даст, со всем разберемся...
  
  Песнь ХVII
  
  Выйдя из отделения милиции, я долго бродил по городу, бесцельно и бездумно слоняясь по его улицам, пока не оказался в его старой части, так называемом частном секторе, застроенном одноэтажными бревенчатыми домиками, где прошлой зимой я квартировал во флигельке у Антонины Михайловны Ступиной, или в просторечии - бабы Тони. Оглядевшись вокруг, я понял, что оказался на параллельной улице как раз напротив дома своей бывшей хозяйки, и если сейчас пройду через один из соседствующих с ней по огородам дворов, то попаду, не обходя пол улицы, прямо-таки к бабы Тониному крылечку. Не знаю, действительно ли мне хотелось повидать свою прошлогоднюю квартиросдатчицу или просто было тяжело оставаться после случившегося наедине со своими мыслями, но я приблизился к одному из дворов, где не было видно собаки, открыл калитку и уже ступил было на выложенную красным кирпичом дорожку, чтобы, пройдя чужим садом, попасть на участок Антонины Михайловны, как в это мгновение по-лебединому скрипнула дверь дома и на крыльце, с прижатым к груди свертком спеленатого ребенка, появилась та, кого я безуспешно искал все эти месяцы по самым дальним закоулочкам области.
  Увидев меня во дворе своего дома, она замерла и долго-долго стояла, не говоря ни слова, как будто силясь припомнить или понять, кто я такой и зачем здесь появился.
  - Здравствуй, - наконец произнес я, приходя в себя от неожиданности и слыша, как колотится в груди ошалевшее сердце.
  Впрочем, чувства радости в тот момент я почему-то ощутить не успел, да ее, наверное, и не бывает в такие моменты - скорее уж в душе возникает пустота, заполняя собой наконец-то разрешившееся долгосрочное ожидание встречи. Прерван бег, остановлен полет, а что делать дальше, не ясно - ведь до этого сердце держалось лишь на одной задаче: найти, отыскать, встретить...
  - Здравствуй, - еле слышно ответила она и опять замолчала.
  - Я искал тебя по всей области. Ты... помнишь нашу встречу?
  - Да... Помню...
  Она спустилась с крыльца и, подойдя ко мне, откинула закрывавшее личико ребенка одеяльце.
  - Это мой сын. Я не думала, что ты тогда говорил всерьез. Прости.
  - Так ты - замужем?
  Она отрицательно покачала головой.
  - Мы как раз готовились к свадьбе, но тут его командировали в Чечню. Он у меня омоновец.
  - И когда возвратится?
  - Месяц назад их БМП подорвался возле Урус-Мартана на управляемом фугасе, - она склонилась к ребенку и начала что-то тщательно поправлять в его экипировке. - Весь экипаж погиб.
  - Насмерть? - по-идиотски уточнил я, но тут же поняв, что ляпнул совершеннейшую глупость, извинился: - Прости... Я немного отупел от всего. У меня только что друг погиб, а тут ты...
  Но она ничего не сказала и, повернувшись, пошла назад к крыльцу.
  - Постой! - остановил я. - Не уходи, я так долго тебя искал.
  - Я слушаю.
  - Ты... Я не знаю, как тебе всё вот так с разгону сказать... Ты и сама понимаешь, что тебе будет тяжело одной растить ребенка... Может... Может, я мог бы заменить его настоящего отца? Я... - я встретился с её расширенным от непроходящей боли взглядом и замолчал.
  - Заменить? - переспросила она. - Заменить настоящего отца?.. Да, наверное, мог бы. Конечно. Только... Не здесь, не в моей постели. А там - на передовой, под Урус-Мартаном и Ведено, - и, уже не оборачиваясь и не глядя на меня, поднялась по ступенькам и исчезла в доме.
  Забыв, куда и зачем я шел и что собирался делать, я медленно вышел за калитку и остановился, тупо соображая, куда мне направиться дальше. То ли из-за ближнего угла, то ли прямо из моего далекого детства показалась запряженная рыжей конягой телега, груженная побелочной известью, и сидящий на ней неопределенного возраста цыган, рекламируя свой товар, огласил округу монотонным голосом:
  - Ба-абы-ы, глы-ы-ыны-ы-ы!.. Ба-абы-ы, глы-ыны-ы-ы!..
  Из одного двора вышла женщина с ведром и, подойдя к остановившейся телеге, начала о чем-то рядиться с цыганом. Я машинально вытащил из кармана папиросы и, повертев в руках пачку, положил их обратно. Нужно было чем-то заполнять пустоту, куда-то идти, что-то делать, и услышав петушиный покрик далекой электрички, я медленно побрел в сторону железнодорожного вокзала...
  
  Песнь ХVIII
  
  Забравшись, как обычно, на свою традиционно верхнюю полку, я, едва только вагон качнулся и колеса затараторили свой нескончаемый речитатив, впал в какое-то полулетаргическое состояние и провалялся в нем, пока меня трясла своей не по-женски железной рукой проводница, две лишних остановки:
  - Э, мужчина! Вы свою станцию проехали! - кричала она, дергая меня за плечо, а я только непонимающе улыбался и опять проваливался в какое-то вязкое небытие. - Мужчина, вы что - перебрали? Вставайте уже! Мужчина?..
  Волей-неволей я разлепил глаза и спустился с полки. Ну вот я и дождался, что мне начали говорить: "мужчина". Еще вчера меня называли "молодым человеком": "Молодой человек, передайте, пожалуйста, на билетик", "Держитесь за этим вот молодым человеком", "Молодой человек, вы не скажете, который час?.."
  "Мужчина, приехали!" - говорят сегодня.
  Что ж, видимо, и в самом деле - "приехали".
  Я вышел из вагона и отправился искать справочную, чтобы узнать, когда пойдет поезд в обратную сторону...
  
  Возвратившись в Тотошино, я застал мужиков сидящими в одежде на кроватях и молча курящими одну за другой самокрутки из привезенной недавно Мишкой перепрелой махорки. На полу возле каждого стояли их упакованные в рюкзаки вещи.
  - Привет! - поздоровался я, входя. - Куда это вы собрались переезжать на ночь глядя? Новый договор заключили?
  - Нам теперь и старый по гроб жизни запомнится, - проворчал, закуривая очередную "козью ножку", молодой Василий. А Толян - тот, что при первой встрече показался мне чуть ли не стариком, - пояснил:
  - Мишка сбежал. Получил вчера все деньги по договору и уехал.
  - Как уехал? Совсем?..
  - Ну, а как же еще? Очень ему надо с нами делиться!..
  - А вы что?
  - Ничего. Мы были у здешнего юриста, а он говорит: и правильно сделал, что сбежал. Не будете дураками, будете в следующий раз оформлять трудовые договоры. А как я его оформлю, если у меня и паспорта нет? - зло сплюнул Василий.
  - Ну... и куда вы теперь двинете дальше? - спросил я, глядя на их уныло опущенные плечи.
  - А куда двинешь без копейки в кармане? Сидим, ждем, пока выгонят. Дом-то велели освобождать.
  - Ну, если велели...
  Я прошел к своей раскладушке и взял рюкзак. Мне незачем было дожидаться завхоза с милиционером, мой дом был при мне и нужно было идти подыскивать для него новое место. Хорошо еще, что я не до конца израсходовал взятый у Мишки аванс. (То-то он так не хотел мне его выдавать, гад!)
  Я остановился в дверях и оглянулся напоследок на понуро сидящих мужиков.
  - Возьмите, - протянул я Толяну пару остававшихся от поездки купюр. - Поделите напополам. Только не пропивайте сразу... - и, не прощаясь, шагнул на улицу.
  Было уже почти совсем темно. Тихо плескалась река за огородами, поскрипывали старые тополя... Отвергнутый и обманутый, я шел по деревенской улице и, как верующие твердят молитву, повторял про себя неизвестно откуда сошедшие на меня строчки:
  
  Тотошино, Тотошино,
  луна - словно картошина,
  селедкой блещет речка,
  и жить мне - бесконечно...
  
  Белея не успевшими еще потемнеть от дождей стенами, в конце улицы стояли построенные нами два новеньких дома, деньги за которые Мишка сейчас, наверное, уже пропивал в каком-нибудь вагоне-ресторане, обмывая эту удачно провернутую операцию. Обидно мне? Горько мне? Или я с самого начала был готов к такому обороту дела?..
  Я еще раз оглянулся на отчетливо выделяющиеся в сумраке дома и ощутил, что вместо досады и злости в душе поселяется что-то очень похожее на чувство удовлетворения и гордости. По крайней мере, я теперь вижу, что на этой земле после меня останется хоть что-то, сделанное моими собственными руками.
  
  Тотошино, Тотошино,
  тоска уходит прочь.
  Звезд золотое крошево
  плеснула в речку ночь...
  
  Вспыхнувшие за моей спиной фары бросили на пыльную дорогу мою неестественно удлинившуюся тень и минуту спустя рядом со мной взвизгнули тормоза изумрудно-зеленых "Жигулей". Я открыл переднюю дверцу и молча сел рядом с глядящей на дорогу женщиной.
  - Ты был на днях в городе? - не столько вопросительно, сколько утвердительно произнесла, не поворачивая ко мне лица, Дама-со-странностями, когда, отъехав с километр от деревни, мы остановились на обочине дороги посреди высоченного черного леса.
  - Откуда ты знаешь?
  Я закурил папиросу и, выбросив в окно спичку, повернулся к ней.
  - Люди сказали.
  - Ну... Раз люди сказали, значит, был. Зачем тогда спрашиваешь?..
  - Затем, что я не хочу, чтобы тебя выгоняли со двора какие-то матери-одиночки! - отчаянно выкрикнула она, взглянув наконец на меня, и я снова почувствовал, как теряю над собой всякую власть перед этим жутким от одиночества взглядом.
  - Перестань... Не нужно говорить глупости, ты же ничего не знаешь...
  - И знать не хочу! И знать не хочу, слышишь? Не хочу, не хочу, не хочу! - забарабанила она своими кулачками мне в грудь, а потом вдруг неистово прижалась ко мне и, шмыгая носом, затихла. - Я хочу только любить тебя, и всё. Любить, и всё. Любить, и... - она обхватила руками мою шею и, уткнувшись головой мне в плечо, заплакала.
  - Ну что ты, что ты? - забормотал я, приподнимая её за подбородок и осторожно целуя. - Всё будет хорошо... Вот увидишь... Ты только не плачь... Не плачь...
  - Обними меня, - попросила она, успокаиваясь, и я почувствовал, как под моими руками напряглось её горячее страстное тело...
  - Кхе, кхе, - раздалось вдруг над опущенным стеклом дверцы надтреснутое покашливание. - Я извиняюсь за беспокойство... Огоньком не поделитесь? - и к открытому окну машины склонилась чья-то неразличимая в ночной тьме фигура.
  - Сейчас, одну минуту, - поспешил отделаться я от незваного гостя и, чиркнув спичкой, протянул огонёк наружу.
  - Окей! - обрадовался неизвестный, и из безжизненной тьмы ночи в отвоеванный горящей спичкой плацдармик света вплыло омерзительно гадкое, нечеловеческое лицо с маленькими пронзительными глазками и влажным, слезящимся пятачком свиного рыла.
  Прикурив какой-то идиотский, весь в грязных пятнах, чинарик, оборотень с циничной недвусмысленностью подмигнул нам своим заплывшим кругленьким глазком и, процедив: "Мерси!", отошел от машины. И тут же, где-то за темным кюветом, на границе леса, а то в самой его чаще, отчаянно резко вскрикнула обиженная гитара - как будто кто-то, дурачась, лупанул изо всей силы пятерней прямо по всем её струнам сразу...
  - Окно! - крикнула, выходя из оцепенения, Дама-со-странностями и, стремительно выкинув унизанную перстнями руку, до отказа завернула ручку подъема стекла. - Т-ты в-видел? Видел? - повторяла она трясущимися губами и, повернув ключ зажигания, резко рванула машину с места.
  Минут через тридцать мы выскочили на широкое асфальтированное шоссе, и "Жигули", не сбавляя скорость, понеслись к городу.
  - Куда мы так мчимся? - поинтересовался я, глядя на проносящиеся за окном полосы темноты да редкие огни встречных автомобилей.
  - Туда, где больше не будет подобного свинства, - ответила она, приходя в себя и становясь такой же волевой и решительной, как прежде. - Или тебе еще не надоели эти скитания по дорогам, ночлеги в скирдах сена, свидания на обочинах?
  - Ужасно надоели.
  - Вот и пора прекратить это. Что - у нас нет возможности жить по-человечески? Дети моих подруг уже скоро школу будут заканчивать, а я... - она еще сильнее надавила на педаль акселератора и бросила машину в широкий плавный поворот дороги...
  
  Песнь ХIХ
  
  ...Когда подъезжали к городу, было уже совсем светло. В чистом, как экран "Панасоника", утреннем воздухе отчетливо обозначились трубы бездействующих оборонных заводов, какие-то пустующие склады и элеваторы да выстроившиеся вдоль трассы, как громадные грибы мухоморы, красные кирпичные коттеджи "новых русских". Заваливаясь на один бок, в направлении города ползли обшарпанные рабочие автобусы, подбирающие по пути стоящих на остановках людей. Начинался один из обычных дней планеты - неизвестно еще, лучших или худших, чем другие, но во всяком случае - являющийся для нее необходимым звеном между "вчера" и "завтра", "было" и "будет", и несущий её обитателям вместе со слезами и взрывами те человеческие тепло и доброту, без которых жизнь давно бы прекратила свое существование в этом мире. Уж сколько раз её превращали в пустую абстракцию - выжигали кострами, четвертовали, расстреливали, давили танками и БТРами! Казалось бы - всё, на этот раз уже не подняться, не выдюжить... Ан, нет! Услышала плач ненакормленного ребенка, заметила улыбку на губах городского юродивого, увидела впрягшуюся в плуг бабу на весеннем поле - и поднялась, и встала, и ожила, как птица Феникс, являя миру своё изуродованное и прекрасное лицо. Бог с ними, со шрамами - время залечит рубцы и отметины, главное, что снова звенят над планетой голоса влюбленных, снова смеются дети, дозревают в садах яблоки, а в воздухе пахнет женскими духами и горячим утренним хлебом...
  
  - Останови, пожалуйста, - попросил я, когда машина миновала пригород и затряслась на булыжниках окраинных улиц.
  - Что-нибудь случилось?
  - Да. Я хочу пройтись пешком.
  - Это надолго?
  - Как получится.
  - Но ты... Ты придешь ко мне?
  - Не знаю... Мне нужно сейчас побыть одному, подумать.
  Я вышел из машины и закурил. Из подъезда ближнего дома появилась дворничиха с метлой и с любопытством уставилась в мою сторону.
  - Так мне тебя ждать? - снова спросила Дама-со-странностями и, так и не услышав моего ответа, тронула машину.
  Однако, метров через двадцать "Жигули" вдруг резко остановились и в приоткрывшуюся дверцу вылетел мой выгоревший на солнце рюкзак и, громыхая привязанным к клапану котелком, кувыркаясь, покатился по мостовой. Дворничиха издала счастливый вздох и её лицо озарила ослепительная улыбка.
  - Приехали, мужчина?..
  
  Песнь ХХ
  
  Выкатившись из-за крыш высоток, огненный шар солнца рекламным дирижаблем повис над суматохой города, в воздухе до неправдоподобия отчетливо запахло горячим асфальтом и газированной водой с сиропом. Часы на здании вокзала показывали полдень, и, перейдя привокзальную площадь, я нашел укрытую и от чужих глаз, и от солнца скамейку и, поставив на неё рюкзак, устало присел рядом отдохнуть. С перронов долетали равномерные злые окрики катающих свои тележки носильщиков, по парковой дорожке разгуливали драчливые голуби, звучал где-то недалеко магнитофон:
  
  Возьми - меня - с собой
  В свой день - в свой час - любой
  В дороги - дальние
  В тревоги - давние
  Возьми - меня - с собой...
  
  Не обращая внимания ни на какие доказательства её нецелесообразности, жизнь упрямо и радостно вершила своё победоносное шествие по вечности. Худо или бедно, но пока что она торжествовала...
  - Ф-фух! - опустилась рядом со мной старушка в плюшевой душегрейке и, поставив на скамью средних размеров плетеную корзину, бережно развязала покрывавший её платок.
  Воздух сразу же наполнился счастливым голодным писком, и я увидел десятка два пушистеньких, как желтенькие одуванчики, цыплячьих головок.
  - Ух вы, мои чиврики! - склонилась над ними старушка, любовно глядя на орущий в корзине птичник. - У-у, чиврики!
  Тыча им какие-то мелкие листики и крошки, она с бесконечным множеством любовных оттенков и интонаций повторяла это своё ласковое "чиврики", и при этом её лицо - глаза, улыбка и даже многочисленные глубокие борозды морщин - излучали какое-то необъяснимое свечение, которое против всякого желания и воли приковывало к себе мой взгляд.
  - У-у, чи-и-иврики... Чиврики-и-и?.. Ах вы, мои чи-иврики.. Чиврики! У-у, чиврики...
  Наконец я отвел глаза от старушки и увидел быстро идущую через площадь Даму-со-странностями. На противоположной стороне стояли её сверкающие на солнце "Жигули".
  Скользнув взглядом по скверику и, видимо, не заметив меня за деревьями, она решительно вошла в здание вокзала. Минут пятнадцать её не было, а потом я увидел, как она опять появилась на вокзальных ступенях, какое-то время постояла там и затем медленно пошла назад к машине.
  Нащупав в кармане папиросы, я вытащил беломорину и чиркнул спичкой.
  - У-у, чиврики!.. Чи-и-и-иврики... Чиври-ки?..
  Над платформами раздался резкий щелчок, послышался противный хрип, и металлический голос диспетчера объявил о начале посадки в мой поезд. Я поднял рюкзак и пошел к вокзалу...
  
  ЭПИЛОГ
  
  Кто знает, что в нашей жизни - самое главное? Кто рождается с готовыми рецептами того, как ему жить на свете, чтоб быть счастливым? Сотни книг посвящены этим вопросам, десятки трактатов дают на этот счет самые прямые указания, а каждое новое поколение начинает свою жизнь с изобретения давным давно изобретенных велосипедов и набивания себе синяков и шишек, но так и не нашло до сих пор способа не изведать болезни по имени "тоска". Болезни, которая с одинаковым успехом приводит и к гениальным стихам, и к устремлению в Космос, и к заключению в ЛТП. Так что же она на самом деле - зло? благодать? или же просто проявление неиспользованной душевной энергии, заставляющей нас кидаться по свету, оглушать себя вином или биться ночи напролёт над сочинением поэтических строчек?..
  Мы многое уже освоили в этом мире, многое изучили. Привези нам какой-нибудь манускрипт с Марса - и завтра же найдется человек, готовый защищать диссертацию по марсианским диалектам. Но кто нам расшифрует нас самих, кто даст, наконец, миру азбуку понимания друг друга? Отчего так тяжело доходит до нас безмолвный язык жизни, заставляя долгие годы плутать во мраке ошибок и сомнений, чтобы постичь в конце концов ту единственную истину, что жизнь дается нам для того, чтобы тратить её - не ради себя?..
  
  ...Вагон вздрогнул, и мимо окна медленно поплыл удаляющийся перрон с облегченно машущими нам вслед провожающими. Поезд ехал на солнце. Там, под ним, среди выжженных солнцем полей и черных терриконов меня уже давно ждали мама, дом, друзья и оставленная больше года назад работа. Там ждет меня моя реальная, пускай и не похожая на книжки, но зато осязаемая плечами и ощущаемая сердцем, жизнь. Я уже не мальчик, мне двадцать семь лет, и за моей спиной половина исхоженной собственными ногами России, потерянная любовь и миллионолетний опыт человечества - неужели же я не способен использовать это в своей оставшейся жизни, чтобы быть счастливым?
  Главное - это не бояться любить. Женщину. Планету. Работу. Бога. Людей... Душа должна прикипеть к этой любви, как прикипает в мороз язык к металлу, чтоб если попробовал отодрать, то только - с кровью, и не иначе...
  
  ...Я отодвигаю в сторону закрывающую мне заоконный пейзаж фирменную занавеску и смотрю на проплывающую мимо вагона землю. Нельзя нам быть на ней только гостями. Нельзя. Ей ведь не жить без нас точно так же, как нам без неё. Без этих вот полей до горизонта. Яблоневых садов. Извилистой серебряной речки, вдоль которой тянется такая же серебряная от солнца автострада, по которой с сумасшедшей скоростью несутся, словно бы догоняя наш поезд, чьи-то изумрудно-зеленые "Жигули". Кстати, кто это там за рулем, не пойму? Женщина, что ли?..
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"