Юрий ПАВЛОВ.
НОЧНЫЕ БДЕНИЯ
(стихотворения разных лет)
* * *
Когда страну разрушил вихрь невзгоды,
а борзописцев вздыбленная рать,
как воробей на статуе Свободы,
пыталась стон её перекричать,
я избежал болезненного спазма
стать чей-то совестью. Достаточно своей,
чтоб избежать лукавого соблазна
хрипеть в тисках трехцветных площадей
в потребу дня - к чему теперь шумиха?
Риск не велик: запретов сбит засов,
осталось пыль смахнуть с былого лиха
колючей щеткой сталинских усов....
Вы , ратоборцы донкихотской славы,
снимите нимба ржавое кольцо...
История не девка для забавы,
чтоб, расплатившись, плюнуть ей в лицо.
* * *
Четверть века живу к юго-западу от России,
от её городов, бездорожий, просторных пастбищ -
в государстве, где ждут то дождей, то второго миссию,
открывая границу вдоль Прута настежь.
Там то лось, то кабан поднимали в ружье заставы,
били дичь в не сезон для походной солдатской кухни,
изучали, как "Отче наш..." и т.п. - уставы,
уважая язык, на котором поют "Эх, ухнем!..."
Карусель закрутилась безумным обратным ходом -
возвращается все на круги своя, как в писании
было сказано кем-то, но продиктовано Богом,
для таких же, как я, не усвоивших назидание,
что сбывается... Сколько не пей с румыном
на последнем дыханье не вскрикнешь: - Инима...
остаюсь неприкаянным блудным сыном
твоим Родина, ты прости меня...
(Инима, рум. - сердце)
* * *
Опять грядут в Молдове перемены -
на них в стране особая напасть.
В министры навострились бизнесмены -
они всегда цепляются за власть.
Об этом надрываются газеты,
в судах скандальных дел невпроворот,
в парламент рвутся за иммунитетом -
рвачи, обворовавшие народ.
Они готовы приобщиться к НАТО,
на криминальных сходках пить вино,
в Европу влезть с ухваткой конокрада
сквозь узкое румынское окно.
А те, кто пели: "Лист зеленый ляна..."
слепой вражды испытывают зуд...
Когда ж очнемся, выйдем из тумана
туда, где нас приветят и поймут?
* * *
Все чаще в свой словарь включаю слово "от":
от дома, от любви, от Ветхого завета,
куда еще судьба по жизни занесет
в соблазне повидать восьмое чудо света?
От Родины вдали король, как нищий, гол.
Певец на новый лад не перестроит лиру:
не лаком языку чужих широт глагол -
мой стих не норовит в подручные к верлибру...
Согреться бы спиной теплом крестьянских изб,
где вся-то благодать - разбитое корыто,
а вкруг большой луны всю ночь сияет нимб,
как знак, что в небесах, ты Русь, не позабыта.
В ЧЕЧНЕ
В Чечне еще не выдохлась война,
она вцепилась в бронетранспортеры
на боевых постах, вблизи которых
взрывоопасно тлеет тишина...
Там в перестрелках ранены леса,
а если снег на горных тропах выпал,
чеченки надевают пояса -
Шахида - это их последний выбор...
Там вертолетов мельницы с утра
кромсают синь небесного помола
и не кричат омоновцы "ура",
когда зачистки будоражат села...
Там снайперы за двести метров в глаз
поборникам ислама попадали,
а спирт краснел, когда лихой спецназ
в нем отмывал кровавые медали.
МЫСЛЬ
Ни астронавт, тем более, пилот,
ни грозовой разряд на небосклоне,
ни слово, оборвавшее полет,
в египетском пергаментном рулоне,
ни память уносящая нас вспять,
от настоящего, ни голос Паваротти -
лишь мысль способна время обогнать
и поджидать его на повороте.
* * *
Все, что случалось со мной, вряд ли стоило свеч,
и, тем более, слов вознамеренных лечь
в кладку строф - усыпальню воспоминаний...
Очевидно и то, что просторна для них
пирамида Хеопса. Спасибо, что стих
ледниковый период остывших желаний
сохраняет в тепле... По стечению лет
только Время, в тщете своей, силится след
обозначить в пространстве и снова стереть -
так волна с побережья стирает следы
потому что песок - лишь заложник воды,
отступившей на треть...
Я СЛЫШУ ГОЛОСА
Впущу осенний день, отдернув занавески,
в свой дом, где отразят уже поблекший свет
из чешского стекла лукавые подвески,
и ваза для цветов, которых в вазе нет.
Зачем они теперь? Все явственней прохлада.
Мне отчего-то жаль цветочных продавщиц...
Я к времени привит, как ветвь чужого сада,
и слышу голоса уже отлетных птиц.
* * *
Все чаще друзей провожаю
в последний томительный путь,
и в каждом из них умираю -
не их, ни меня не вернуть.
Теперь ничего не поправить -
друзья позабудут мой дом,
чтоб я ненасытную память
поил поминальным вином.
Уже не со смертью ль пирую,
когда вспоминаю о ком,
казня свою душу живую
ее ледяным сквозняком?
* * *
Чуть свет проснулся, а часы стоят.
Я поднимаюсь нехотя с постели,
не нарушая утренний уклад,
часы стоят, знать, батарейки сели.
Но разве время им остановить?
За циферблатный круг летит минута.
Часы стоят. Я продолжаю жить.
И все же огорчаюсь почему-то...
ВРЕМЯ
1
Стрелки сдвигаем вперед.
К зиме возвращаем назад,
а Время подошвы рвет,
не пялясь на циферблат:
будь он на башне кремля
иль на вокзальной стене
в часах очертанье нуля
символ того, что не
втиснуть стремительный бег
времени в наш брегет
Нас поглощает век -
у Времени века нет...
2
Оно, как шальная орда,
оседлости лютый враг:
заносит песком города,
в дым превращает очаг,
горы сутулит. Порой
связует в один берега,
когда, проклиная зной,
скалится дном река...
Время нам шепчет: - Забудь
прошлого тяжкий груз, -
и добавляет: - Будь
каким завещал Иисус!
3
Мы обращаем взгляд
на древнюю стать пирамид -
у Времени нет преград:
оно мимо них летит,
цепляясь за кроны осин,
за красные гребни крыш,
за пряжу дождя и овин,
где ночью орудует мышь.
Мы говорим: "сейчас",
и в утешенье: "пока" -
у Времени свой запас -
в пустынях не хватит песка,
4
если его процедить
сквозь узкое горло часов,
сужая песочную нить
до еле заметной. Зов
Времени в дальнем: "курлы"
поздних отлетных стай,
что из осенней мглы
ищут дорогу в край,
где солнце теплее - на юг,
пространство, пронзая крылом,
как нож, обернувшийся вдруг,
защитой в борьбе со злом.
5
А жизнь (что поделать с ней?)
у Времени под пятой.
Я память минувших дней
прессую своей спиной,
но сводят её холода,
как дуло, что пустит в расход -
так в зимнюю стужу вода
себя превращает в лед.
Пытаюсь иначе смотреть:
вчерашний, но это же я!
И вдруг окунаюсь на треть
в пучину небытия.
6
Обратной дороги нет:
прошлое - это смерть,
оно по стеченью лет
готово тебя стереть,
как карандашный след
на пожелтевшем листе,
что свято хранит сонет
о первой любви и т.д.
Отпущен ли Времени срок
и где подведет черту,
когда разъяренный Бог
швырнет его в пустоту
7
и быть устыдится Творцом
того, что создал для любви,
не ликом упав, а лицом
печальным в ладони свои?
Луна. За окном темно.
В округу врастает мрак.
Все это привычно, но
я слышу: "тик-так, тик-так"...
Мой голос и глух, и тих,
а слов скудноват запас,
но Время на пробу их
возьмет... и раскусит нас.
* * *
Мысли рассеяны. Ночь в городке сутулом.
Вряд ли надумаешь то, что Господь придумал...
Не различить, сколько зрачком не целься,
точку отсчета, что взял за основу Цельсий,
утверждая шкалу от таянья до кипенья -
то же творится в мозгу. Предчувствие стихотворенья
вряд ли зависит от времени тем более от подспудной
мысли, что стать норовит доступной
для всех. В том числе и для той, что рядом
в платье нарядном иль с голым задом....
Чушь, что знахарки порчу наводят сглазом -
нас контролирует высший небесный разум:
толи луна побуждает ходить взад-вперед по паркету
толи звезда, у которой в достатке света,
чтоб ты склонился над белым листом, освоясь,
и узаконил присутствие в мире, то есть
окинул округу почти первобытным взглядом
и обернуться поляной, рекой, листопадом...
* * *
Упасть в траву. Раскинуть руки,
смешать и перепутать дни
и быть раскованным, как звуки,
и гармоничным, как они.
Вплести в глаза рисунок кроны,
стать веткой, полем, синевой,
чтоб ощутить в счастливой дреме
единство с доброю землей...
Уйду по теням красных сосен
в зеленый разговор ветров
и стану собирать, как в соты,
медовые настои слов...
Долга ли коротка дорога -
трудней всего к себе идти.
А много ли прошу у Бога?
Всего лишь доброго пути.
УТРОМ
По-баховски полифонична тишина
она поет, она цветет и дышит,
чуть свет ползет по черепичной крыше
и замирает где-то у окна.
Грозой отягощенная вчера,
на майской зелени светла и волоока
она играет зайчиками окон -
так зеркальцем играет детвора.
В ней потону и стану тишиной.
Пойму деревьев скомканные звуки.
Я к ним иду и простираю руки,
встречая солнце. А над головой,
в невыразимо сладком полусне
скворец, в слепом порыве вдохновенья,
солирует на прутике антенны,
как Паганини на одной струне.
БАЛЕТНАЯ ХРОНИКА
Как нестерпимо ноги жгут
пуанты жесткие, как жгут...
-Раз-два, раз-два. Прыжок, прыжок...
-Раз-два, раз-два. Дер-жать но-сок...
Ты у станка. Идет тренаж -
балетных граций вернисаж...
В гримерной, в дыме, сигаретном,
себя, роняя в зеркала,
подружки по кордебалету -
решают пришлые дела.
Гордячки, внучки Терпсихоры
снимают пачки с крепких ног
в душе Одетты и Авроры,
что руководству невдомек.
Все до привычного обычно.
Вздыхаешь: - Лишь бы повезло...
Две несговорчивых косички
торчат задиристо и зло.
Но вот, глотая воздух влажный,
выходишь в город налегке
и сумочка, как змей бумажный,
плывет задумчиво в руке...
Бушует осень в восемь баллов.
Еще надежна синева.
Шампанским, вспененным в бокалах,
кипит и рушится листва.
Ты не заметила, что в гриме
немного выпачкан висок,
где бьется пульс в знакомом ритме:
раз-два, раз-два... Пры-жок, пры-жок...
ДВА СОНЕТА
1
Был свет луны, как музыка сквозь сон,
а мне стихи забыться не давали.
Так напряженный колокольный звон
в чугунном горле ходит по спирали.
Так бродят вина - дно из бочек вон,
по клавесину - звуки пасторали...
Был свет луны, как музыка сквозь сон,
но ты спала и слышала едва ли,
как всколыхнулась ночь грачиным граем,
и утро в нашем виноградном крае
лучом коснулось тополиных крон.
Я пробуждение твое улыбкой встречу.
Ты спросишь: - Как спалось? И я отвечу:
- Был свет луны, как музыка сквозь сон...
2
Подари мне ветку абрикоса,
чтоб сияло солнышко на ветке.
В шелесте её проснутся грозы.
в запахе - дремучий воздух лета.
Заблужусь, как ветер на откосе,
осени подслушавший наветы,
в золотистой ветке абрикоса,
словно в роще музыки и света.
Пусть цветет она, не увядает.
Сделай так, чтоб солнышку светиться.
Пусть на эту ветку прилетает
оперенья розового птица.
Подари, ведь это очень просто -
солнечную ветку абрикоса.
ТАМ, В НЕБЕСАХ
Там, в небесах, хватает места
и грешным душам, и благим...
Как им живется, интересно,
в соседстве с облаком ночным?
Доступна ли тоска по телу:
влечет она, иль не влечет
из бесконечного предела
вернуться в плен мирских забот?
И если да, какой надежде
они довериться должны,
коль на земле живут, как прежде,
в иную плоть облечены -
Тартюф и уязвленный Яго,
перевернувший мавров дом,
и перстень, начиненный ядом,
Сальери держит над вином...
ПРОКРУСТОВО ЛОЖЕ
Знал, что творил услужливый Прокруст,
когда гостей дурманом виноградным
поил из чаш серебряных и грусть
их утолял напитком после ратных
и прочих подвигов. Уж он-то знал что есть
кровать, не выносившая излишеств,
устроенная так, что можно сесть,
но стоит лечь в её аскетикой нише -
и в тот же миг сработает капкан,
рассчитанный Прокрустом на стандарты:
конечностей лишится великан -
для карликов иные варианты
предусмотрел... Но не об этом речь:
на сто ладов варьируется тема...
Пришел Тезей. Пришлось Прокрусту лечь
на ложе алчное - сработала система.
Прокруст - погиб. Не выжил и Тезей,
хотя умнее, краше был, моложе...
Так чья же тень маячит у дверей,
где затаилось дьявольское ложе?
ДИОГЕН
Февральские дни. Никаких перемен
в устойчивом быте. В себя погружаюсь,
как в бочку когда-то чудак Диоген,
являя доступную нищенству шалость.
Представьте, вокруг разношерстый народ,
по тем временам просвещенный, и боле
того, в изумленье глаза, даже рот
раскрывший от этой осознанной воли
философа... Тесно в той бочке ему,
занозы щекочут, но есть и отрада:
лишь небо над ним. И просторно уму,
и денег платить за жилище не надо...
А море бесчинствует, словно с ума
свести норовит лихорадкой прибоя
мыслителя в бочке. Смеется сама
судьба - кто ж куражится так над собою
при всех? Видно, мудрость, по сути, проста:
наш быт та же бочка, разящая хмелем,
скрепленная обручем. В ней пустота,
и мы порицать Диогена не смеем -
сидел, как хотел...
КОНСЕРВАТОРСКИЕ ЭКЗАМЕНЫ
Широкогрудого рояля
на сцене вскинуто крыло
с подмостка небольшого зала,
где фуги, скерцо и хоралы
над нами властвуют светло.
Не на турнире именитых
сегодня клавиши поют
о том, что дни весной промыты,
и окна в сад полуоткрыты,
и просо голуби клюют.
Возможно ль, не разволноваться,
блуждая взглядом вдоль стены,
где словно высвечен в пространстве
портрет великого германца
с горящим взглядом сатаны.
Но девочка спешит за двери,
сыграв программу без помех,
и там, в консерваторском сквере,
счастливая, как вздох свирели,
зарделась на глазах у всех...
Нарзана пробует глоток
седой зав. кафедрой в жилете.
Зал ожидающе умолк,
и чей-то скомканный платок,
как снег, лежит на инструменте.
В ПОЛДЕНЬ
Ровно в полдень запружено небо.
(Это было вчера, не сегодня.)
Прорвало. И напористый ливень
врос по пояс в зеленую землю,
закипел на березовой роще.
На поляне близ станции Сходня
он тушил огоньки земляники,
а они разгорались все ярче.
(Это было вчера, не сегодня.)
Погляди на глубокое небо -
ты заметишь со дна поляны
сумасшедшую пляску солнца,
безграничную власть пространства
и забудешь вчерашний ливень,
что цветами взошел, травою -
он стремительно тянется к свету,
потому что рожден высотой...
Мы лежим на зеленой туче.
Мы готовы пролиться в небо...
(Это было вчера, не сегодня.)
ЖДУ
Жду тебя, словно колокол звука
ждет, когда золотит купола
ясных дней круговая порука,
и от света их пятится мгла.
Эта мгла застилала дорогу,
заставляла безумствовать гром.
Жду... Так ждут обделенные Бога
у церквей, обреченных на слом.
* * *
Зимою, летом, осенью печальной,
в кругу друзей, с мечтой наедине,
под отчим кровом иль в дороге дальней,
когда звезда качается в окне;
в счастливые минуты окрыленья,
в часы утрат и в самый светлый час,
как нам необходимо откровенье
другой души, томящейся по нас...
ЕГО ИЛИАДА
Увлеченный седой человек
нас уводит в свою Илиаду.
Он чудак, хоть почтенный доцент,
сам и сказочник, сам и ребенок.
Все мы верим в его паруса,
что, как чайки, меж морем и небом,
и в пяту ахиллесову верим:
есть у каждого эта пята.
Вот сейчас он за кафедру встанет,
нас окинет приветливым взглядом
и расскажет, чем стала для Трои
одисеева хитрость с конем...
Взгляд мой бьется в оконные стекла,
как я счастлив, что он не звенит,
и что он никому не мешает
похищать ближе к ночи Елену
или ждать до рассвета Париса,
или просто мечтать о своем...
А доцент, лаконичный и строгий,
как очки в серебристой оправе,
нас уводит в свою Илиаду
и, конечно, не спросит: - Что с вами?
Чтоб услышать в ответ: - Просто осень,
просто осень и дождь. Дождь и осень...
ЗИМА. КАТАНИЕ НА САНКАХ
Сиянье зимы и забавы на льду,
фургон с жарким запахом хлеба,
и дни - озорные снежки на лету
в многоэтажное небо.
Еще вспоминаю: точильщик держал
бенгальский огонь под рукою,
горячего снега холодный пожар,
и окна с морозной резьбою.
Свистели полозья, а мимо неслись
деревья, дома и ограды...
Плясали огни и навстречу рвались
сквозь тонкую ткань снегопада.
А мама спускалась ко мне налегке
с шестого, по лестнице детства,
она появлялась в ажурном платке
под лампочкой у подъезда.
Домой зазывала. Журила. Потом
с веселой усталостью в теле
я вдруг забывался, подхваченный сном,
а сани летели, летели.
НА ЯХТЕ
Валерию Кузнецов
Мы уходим в море. Ветер с нами.
Позади остался Ланжерон,
а левей швертботы с именами:
"Друг", "Икар", и гордый "Эпсилон"...
Море окрыляем, словно чайки,
над широкой солнечной водой.
Ветер с нами. Отчего ж печально
ты молчишь и слушаешь прибой?
Может потому, что за спиною,
где с причалом дружат катера,
помахала юность нам рукою -
наша повзрослевшая сестра...
Я касаюсь рук твоих несмело.
Ты загадка, боль моя, вина.
Знать, во мне еще не отшумела
глаз твоих зеленая волна.
Море, подари нам исцеленье,
станьте к нам добрее небеса -
так случилось, где-то в отдаленье
наших судеб мчатся паруса.
Море кличет нас тысячеусто,
а на сердце тяжесть якорей,
и медузы светятся, как люстры,
старых, затонувших кораблей.
МОЛДАВСКИЕ СВАДЬБЫ
1
Если трубы распелись до хрипа,
в жарком жоке сошлось все село,
и холодное пламя гибрида
звонких чаш обжигает стекло -
значит, свадьбы осеннею ночью
загостились средь шумных дворов,
и пустеют дубовые бочки
на остуженном дне погребов.
Ах, невесты, на диво красивы
в подвенечном наряде своем.
Их глаза - две огромные сливы,
увлажненные теплым дождем.
Выйдут в круг и движенья напевны,
словно дойна сквозь тело течет.
Женихи - по-крестьянски степенны,
им всеобщий застольный почет.
А фате, прикрывающей губы,
белым облачком в полночь лететь,
пока вслед ей горластые трубы
не осыпят прозрачную медь.
2
И мне была дана минутная отрада -
певуний скрипок взлет и цоканье цимбал,
и медленный глоток сухого винограда,
и холод погребов, дохнувший на бокал.
Несли круг брынзы с запахом овчины,
кувшины - в них веселье до краев.
Хозяин говорил: - Фоарте бине...
И добавлял по-русски: - Будь здоров!
Стояла ночь, и плыли, как в тумане,
румяно пышный хлеб, тюльпаны на коврах,
и жоком озаренные крестьяне
с веселою лукавинкой в глазах...
НА РОДИНЕ
Золотистая яблонька - осень
на ветру осыпала плоды.
Было слышно, как помощи просят
и прощаются с летом сады.
Непутевое сердце щемила
опечаленность медленных дней...
Ты не спрашивай, где это было, -
там, на Родине милой моей.
Гуси-лебеди в сказку летели,
шелест крыльев несли над землей,
превращаясь в слепые метели
под холодной февральской звездой.
Тусклым зеркальцем озеро стыло
в чуткой дреме морозных ночей...
Ты не спрашивай, где это было, -
там, на Родине милой моей.
В тех местах я Аленушку встретил,
нам не раз улыбалась заря.
Был тогда я наивен и светел,
но запомнил, наверно, не зря,
как она беззаботно любила,
удивляясь отваге своей...
Ты не спрашивай, где это было, -
там, на Родине милой моей.
ЗИМА МИНОВАЛА
Н.Чепраге
Зима миновала. Реальны, как воздух,
весенний, пропахший землей, красноталом,
слетаются птицы в забытые гнезда,
в которых тоска по теплу зимовала.
Вот съежился снег, затененный сараем,
вот тянут ручьи золотую уздечку -
звенят, и весна в нашем песенном крае
врачует деревья, озимые лечит.
Оттаяло солнце и в окна стучится:
- А ну, выходи из прокуренных комнат!...
И я выхожу: неужель не случится
такое, что сердце надолго запомнит?
В СТРАШЕНСКОМ ЛЕСУ
Я пытаюсь найти эквивалент времени.
Пробудилась капель -
по мостовой танцуют капли-секунды.
над головой плывут протяжные часы облаков...
Больше того, можно спрессовать минуты
в комок весеннего снега и расплющить его
о кирпичную стену...
Помню, в страшенском лесу
я набрел на вековой дуб.
Под ним, по преданию, сам Штефан Чел Маре
поднимал чашу с хмельным солнцем...
Так вот оно, столетие во весь рост! -
воскликнул я в изумлении
и тут же попытался обнять великана...
Не хватило рук.
ЗАКАРПАТЬЕ
Душной шубой окутала плечи -
ночь - в неё устремилась река.
За рекой, как потухшие свечи,
одиноко маячат стога.
Ты гори, мой костер-полуночник,
над стремительной прутской водой.
Что стихи? Неумелый подстрочник
рядом с этой живой красотой.
Стану деревцем - звонкой осиной.
По соседству с лугами - травой.
Ветерком - над припрутской долиной,
вместе с утром - его синевой,
чтоб в беспамятстве птичьего лета
позабыться, упасть на траву
и вздохнуть: - Неужели все это -
так, задаром, и все наяву...
НАЗОВИ ПОЗАБЫТОЕ ИМЯ
В час, когда одиночеству тесно в сердце,
позови в свой дом молчаливую звезду,
тень серебристого тополя,
назови имя женщины, которую ты любил...
Не удивляйся, если услышишь,
как поскрипываю на паркете
неуловимые шаги воспоминаний.
Не спрашивай: - Кто здесь?
Можешь даже не принимать их на веру,
но помни, что эти воспоминания,
возможно, переживут тебя,
и одна из женщин, собираясь ко сну,
услышит их легкие, ненавязчивые шаги.
ЗАЗДРАВНАЯ ПЕСНЯ
Да будем жить светлей,
наивней, безмятежней,
как дождь среди полей
иль ветка над скворечней.
И все пойдет на лад,
само собой хранимо.
Жизнь - это листопад,
и летний дождь, и нива.
Да будем жить щедрей
на добрые деянья,
смирив игру страстей
величьем состраданья.
Осмыслим ход времен,
где всех и вся рассудит
текучести закон
над всем, что есть и будет.
Да будем жить мудрей,
с иной стезей освоясь,
о бытности своей,
слагая мини-повесть.
В ней лягут тень и свет
на числа, даты, лица...
Успеть бы - наш сюжет
не так уж долго длится.
ЗВОНАРИ
Колокола - отлитый лик печали...
И не случайно в прошлом звонари
убожество свое на алтари,
как жертвоприношенье, возлагали.
На звонницу! Поближе к небесам...
Под купола несчастных возносила
отчаянная внутренняя сила,
как будто к ним взывал Всевышний сам...
Их трижды сирых к высоте влекло,
соблазн велик - ему не до смиренья...
Гудят колокола, а сотворенье
их музыки - святое ремесло.
Качался колокол - пели небеса.
Качался колокол - и птицы взлетали.
Качался колокол - и устремлялись в дали
подхваченные ветром голоса:
то безъязыкий с небом говорил,
то восклицал глухой: - Ты слышишь, Боже!
немой звонарь глухую медь тревожил,
глухой звонарь - немую медь будил...
На звон колоколов сбегался люд -
на место лобное, на горевое вече.
Шел крестный ход, и озаряли свечи
восторг толпы - заступницу несут...
А звон малиновый, как дивное посланье,
слетал и слабым не давал упасть.
Над сильными вдруг обретали власть
радушье, благодать, и состраданье.
А звонари в поющей полумгле
над суетой мирской торжествовали:
так высоко сияли их скрижали,
что были ближе к небу, чем к земле.
МАЛЮТА НА КОЛОКОЛЬНЕ
Славя кесаревы грозные дела,
бьет Малюта - лютый бес в колокола.
раскаляет раскачавшуюся медь,
(у него, Малюты, крепкая рука)
или душу, чью пришел черед отпеть?
Иль свою заела смертная тоска?
А над звонницей ликует воронье,
разгулялось, как посадское ворье:
"кар да кар..." - на окровавленной заре.
"Кар да кар" - на судном пыточном дворе.
"Кар да кар..." - летит со всех сторон -
звон... Звон... Звон...
Третий день пирует грозный государь
во кругу людей опричных и бояр.
Третий день с души снимает злую хмарь
трижды проклятый, кровопрестольный царь.
В честь его Малюта бьет в колокола.
Веселится от души - на то и смерд,
а бояре зябко жмутся у стола,
словно их на пир скликала смерть...
Вон она! Псарям лукаво подмигнет
грозный царь - и те, натасканы, как псы,
препроводят из палат на эшафот,
усмехнувшись в рыжие усы.
Или кончат злое дело в три ножа -
государевы холопы, сирый люд,
иль в застенок, где не дремлют сторожа,
по хоромам золоченым поведут...
А пока влетает в дом: "Динь-донн..."
Кубки взмыли над столом! "Динь-донн..."
Думу смутную на слом! "Динь-донн..."
Ныне дружен смерд с царем! "Динь-донн..."
С четырех, куда не кинь, сторон -
звон... Звон... Звон...
Возразить не возразишь, лишь разъяришь:
воля царская судьбе самой сродни.
Русь, ты не забудешь, но простишь -
время смутное, его лихие дни.
Все минует... Что же ты не весел, царь,
погрузился в думы, мед хмельной не пьешь?
Или впрямь не зря усердствует звонарь -
казни, заговоры чудятся и ложь...
Он вернет тебя из памяти назад,
а пока тяжел и хмур державный взгляд,
словно ты на злую сечу бросил рать,
в пальцах, стиснув верной сабли рукоять...
Слышишь, дробь копыт по улочкам кривым,
опустевшим, как от мора, от чумы?
Запах гари. Вопли женщин. Едкий дым.
Новгородский бунт. Конец зимы.
Непокорный люд пустили нагишом,
окровавленный, измученный - под лед...
А Малюта, подогретый куражом,
в колокол с веселой злостью бьет.
И кружится с черным граем воронье
выше звонницы, гортанно, как орда,
ждет поживы... Царь Иван кричит: - Вранье!
То не я громил, кровавил города!
Это он, Малюта - дьявол, это он,
мне не след бояться божьего суда...
А над головою - звон... Звон... Звон...
А куда ни глянь, беда, беда...
ЗНАКОМОЙ ДАМЕ
Я нахожу, что Вы изрядно сдали.
От лучших дней всего глоток в бокале
остался, но допить его едва ли
Вы предложить отважились бы мне...
Роману с платоническим исходом
Вы предпочли интрижку с антиподом
моих духовных изысков. Итогом
стал наш разрыв, что оказался не
антрактом в простодушной мелодраме,
в которой господа, тем паче, дамы
находят сходство со своей. Тогда мы
еще не знали, что осенний дождь
листву, смывая и ошметки грязи,
очистит нас от непутевой связи,
и я, споткнувшись на прощальной фразе,
пойму: слезы из Вас не выжать! Что ж,
весьма польщен - мой телефонный номер
Вы помните. Выходит, я не помер
для Вас в минувшем. Мой врожденный гонор
мешает быть терпимей и мудрей.
Я к Вам на днях и после не заеду:
гораздо легче заглянуть к соседу
или к соседке, чем спешить по следу
блаженных чувств и ветреных страстей.
Вам льстило быть мучительной загадкой
для тех, кто Вас любил. Они ж украдкой,
не получив и толику задатка,
сбежали, как подростки по нужде.
Не обольщайтесь собственным портретом:
таких, как Вы, в косынках и в беретах
достаточно. Вся разница в секретах
их генных свойств, морали и т.д.
Мне все равно - имеете ли виды.
Мне все равно - мы с нелюбовью квиты.
Мне все равно - мусолите обиды
иль огонек интимный разожгли,
вновь рандеву затеяв с бизнесменом,
иль с грудой мышц, накаченных спортсменом,
иль с бывшим спонсором - седым пенсионером,
которого отвадить не смогли.
Храни Вас Бог, от сглаза, от потери
от болтовни такого же тетери,
как я, когда задернуты портьеры
и время к утешительным делам ...
Всего приятней привкус ожиданья -
он в силах оправдать существованье,
лишенное гротеска и вниманья,
что я еще сказать могу, мадам?
ИЗ ЦИКЛА "СТИХИ О ПУШКИНЕ"
ПРОГУЛКА
Легко звенят подковы,
а с ними в унисон
влюбленного Орлова
грохочет баритон:
- Эх. Александр, когда-то
с постели да в седло!
Сияют аксельбанты
и шашки наголо...
Тот слушает как будто:
- Вы правы, граф, да-да,
счастливые минуты,
великие года...
А мыслей вереница,
с которых не свернуть,
в державную столицу
прокладывает путь,
где памяти печальной
расходятся круги
в гранитных очертаньях
размашистой реки.
Но тенькнула синица,
и горести ушли.
Грядущее лучится
улыбкой Натали.
А он её не знает,
и легкое, как хмель,
над Каменкой витает:
" Играй, Адель..."
ПРИНЦЕССА БЕЛЬВЕТРИЛЬ
Коллежских дел высокий штиль
не отвечал живому слогу.
Отставка принята. В дорогу...
Прощая, принцесса Бельветриль!
Под сень отеческих дубрав
он увозил без сожалений
не то, чтоб оскорбленный гений,
но подозрение, что граф
их тайну знал.... За полосою
отгомонившего гумна
дорога вздыбленной лозою
с краев была оплетена.
Лоза напоминала море,
слегка струилась, а во взоре
поэта - грозно бушевал
любви неукротимый вал.
В ней было все: жар вдохновенья
над белым холодом листа,
и светской жизнью обольщенье,
и блеск её, и суета,
и яркий промельк маскарадов,
где можно всех переострить,
иль эпиграммой уязвить,
и выпорхнуть в прохладу сада
за Воронцовой... Много ль надо
для счастья? На колени пасть,
одну лишь признавая власть:
власть красоты, что не затмилась,
той, что способна на немилость
и неуступчивую страсть...
Все позади. Он ощутил,
что в глубине души раздвоен:
не усмирив душевный пыл,
быть подле алтаря не волен.
(Отчасти в том повинен сам).
И нежно прислонил к губам
свой талисман, благоговея, -
тот перстень, что подарен ею
в час расставанья... По холмам
в тяжелой упряжи обозной
волы ленивы и круты,
тащили следом скрип двухосный -
за три версты до ночи звездной,
от сумерек за полверсты.
Одессу застилала пыль...
Он знал, ночлег бессонным будет,
но в ту же ночь её разбудит:
"Прощай, принцесса Бельветриль..."
( "Принцесса Бельветриль", так Пушкин называл Воронцову)
* * *
Мы примеряем жизнь по вкусу и по росту,
как плащ или пиджак (тут важен вкус и цвет).
Заглянем в зеркала - сидит легко и просто.
Еще б одну деталь... Ах, кто бы дал совет!
Пустяк, а позабыл: пикантный галстук нужен.
И вид совсем другой - солидный, напоказ...
Но чувствуешь подвох. Смущен, обезоружен -
жизнь в щелочку глядит и примеряет нас...
* * *
" Все! Начинаю новую жизнь..."
(из разговора)
Жизнь новую начать. А, собственно, с чего?
Костюм купить, сменить берет на шляпу,
резную мебель в стиле "рококо"
приобрести, дав скупщику "на лапу"?
Спать больше прежнего, не думать о стихах,
забыть друзей и разлюбить блондинок?
К Печерской Лавре мчаться впопыхах,
чтоб дней остаток провести, как инок?
Заняться чтеньем богословских книг -
последний шанс стать чуточку безгрешней...
Жизнь новую начать - соблазн велик,
когда бы знать, что делать с жизнью прежней?
В АВГУСТЕ
Август - месяц трагедий, точней, заказчик:
бьются Боинги, в шахтах трещат опоры,
сохнут реки. Заметьте, свой черный ящик
он скрывает от нас, как сундук Пандоры...
Что-то, видимо, есть в круговерти года,
осень, палки вставляя в колеса лету,
опрокинуть готова любую подводу,
эх, дороги...Ухабы сведут со света.
Ближе к ночи, всемирного ждешь потопа,
когда чопорный диктор с телеэкрана
возвещает, что тонет в дождях Европа,
а Израиль враждует с чалмой ислама...
Можно где-то с друзьями начать попойку
на полтинник, а толку-то в ней - с полушку.
Лучше выключить свет и прилечь на койку
с сигаретой в зубах.... И обнять подружку...
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В КИШИНЕВЕ
Треск. Дрожь. Страх.
Блеск. Дождь. Мрак.
Ползком фортепиано крадется от стенки,
танцуют диваны, гарцуют кушетки,
качаются люстры, рассыпались астры,
пошли ходуном рестораны, театры...
Как самоубийцы, бросаются с полок
сервантов - сервизы на дышащий полог.
Буфеты кряхтят. Распахнув антресоли,
газеты летят по неведомой воле.
Наметилась трещина вдоль потолка.
Невнятица. Сутолока. Тоска...
Трясет министерства, трясет исполкомы.
Скорей бы одеться и - пулей из дома.
Земля в лихорадке - все в беспорядке:
дворы и проспекты, деревья и парки.
Весь город вибрирует в жалком ознобе
на крепкой железобетонной основе...
Тень лезет на тень.
Темь лезет на темь.
Гром лезет на гром.
Дом лезет на дом.
Треск. Дрожь. Страх.
Блеск. Дождь. Крах...
Но кончится лихо, утихнет шумиха -
настанет пора разобраться без крика:
что с нами стряслось? И коль выстоит дом,
затеем ремонт и комфорт наведем.
ИМПЕРСКАЯ ВОЛЧИЦА
За теми, кто в музейный зал
заходит с Клио подружиться,
не покидая пьедестал,
следит имперская волчица.
Она распахнутый музей
и экспонаты с вензелями
хранит от уличных страстей,
хотя давно не спорит с нами.
Под ней ликуют близнецы -
два малыша. И знает каждый,
коль не звериные сосцы,
они погибли бы от жажды.
Но Боги отвели беду,
верней, одну. Безумный Ромул
над пустырем узрел звезду,
и час рожденья Рима пробил...
Величье и имперский крах
познала гордая волчица.
В её расширенных зрачках
огонь безумия таится.
Все в прошлом - звуки окарин
не утолят румынский голод
по римской святости руин,
являющих античный город.
Он глух к ораторским речам,
не строит воинов в когорты,
есть Рим, что предпочел мечам -
мячи, пятнающие корты.
Но как все это объяснить
волчице, разлученной с домом?
Тонка связующая нить
музея с римским Пантеоном...
Безлюден Кишинев ночной.
В нем Ромул еще дружен с Ремом...
Меня тревожит волчий вой,
что спорит с безучастным небом.
ТАРАКАНЫ
На кухне появились тараканы,
канальи рыжие, им не нужны диваны,
кушетки, стулья, но в пыли под ванной
им хорошо: там банки с краской, тьма.
Их днем не сыщешь - знают тараканы,
что нет у них прописки постоянной -
они - "нон грата", жизнью нелегальной
живут себе. Хватает же ума!
Скажи, Создатель, в чем они полезны,
какой вложил в них смысл, едва из бездны
небытия извлек их, даже место
определил? Беднягу пруссака
мы давим, истребляем химикатом,
а он, иммунитет, имея к ядам,
нас провожает искушенным взглядом -
невозмутимым, даже свысока.
В нем лоск и обтекаемость машины.
Скор таракан и спор, тому причина -
инстинкт, сокрыты коего пружины
в желанье благоденствовать и жить.
В минуту риска, под подошвой грозной,
он на глазах становится серьезней,
и спрячется под плинтус, коль не поздно
использовать спасительную нить.
Так и живут в достатке тараканы:
крадут по крохам. Лазают в стаканы.
Плодятся. Тараканы-ветераны
передают свой опыт молодым.
И, шевеля надменными усами:
- Мы сами, - хитро думают, - с усами...
А, может, потешаются над нами,
гордясь подпольным опытом своим.
ЗИМА НА ДВОРЕ
По снегу, подняв воротник до ушей,
ступает философ. О сути вещей
ведет размышленье, но чувствует дрожь:
"Вот снег, замороженный, стало быть, дождь,
что схвачен морозцем, как раз в декабре"...
Он делает вывод: зима на дворе.
По снегу трусит загулявший поэт.
Он пишет о снеге веселый сонет.
Две строчки, как два обнаженных луча,
сошлись. Третьей нет - потерял сгоряча.
Он так заблудился в словесной игре,
что понял не сразу: зима на дворе.
А следом по снегу спешит музыкант -
в нем с детства молва утвердила талант ...
Но дело не в этом. Пускай за гроши,
но что-то он знает о свойствах души,
когда её ищет меж "соль" и меж "ре..."
под нос напевая: "Зи-ма на дво-ре..."
Философ, поэт и собрат-музыкант
давайте за снегом признаем талант:
он что-то навеял, он что-то сокрыл,
к чему-то вернулся, о чем-то забыл.
Он выбелил город, чтоб мы не заре
открыли глаза и... зима на дворе.
НА МГНОВЕНЬЕ
Из тихого снега в лучах фонарей,
летящего вкось кружевно и печально -
в подъезд. И ключи, постояв у дверей,
в кармане нащупать почти машинально.
Припомнить деревья в худой нищете,
а лучше под снегом, как в заячьих шубах,
застывших просторно, не в той тесноте,
что летом при птичьих зеленых раструбах.
Но славно! Еще ты имеешь права
на звезды, на холод, на снег спозаранку,
на встречу с любимой, на вздох, на слова,
при случае с жизнью вступать в перебранку.
Как будто присел у камина. Ладонь
приблизил к уже раскаленным поленьям
настолько, что можешь погладить огонь,
забыв о коварстве его на мгновенье.
ЛЮБОВЬ
Она опаздывала, маялась, томилась,
в ночных такси по городу носилась,
ладонями глаза из-за спины
мне прикрывала. Шла на уговоры,
сдавалась. Тут же пряталась от взора.
Что ж было это? наважденье, сны?
Любовь роптала. Стала ношей тяжкой.
Была капризной неженкой, монашкой,
кроссвордом, где понятья смещены,
оказывались по горизонтали.
Всего шесть букв - мы их не разгадали.
Что ж было это? Наважденье, сны?
Она клинком обид вонзалась в тело.
Смертельно? Нет. Но все-таки задела
плечо (чуть ниже) с левой стороны...
И не было на случай трав целебных
боль притупить, собрать я не успел их.
Что ж было это? Наважденье, сны?
А если так, зачем же в ад кромешный
я поспешал с улыбкою безгрешной
и проявлял упорство сатаны,
когда вступал с ней в роковую схватку
с наивной целью разрешить загадку:
что ж было это? Наважденье, сны?
ЗИМНЯЯ ГАГРА
Дождь затянул надолго и всерьез...
Мороженое с ложечкой варенья
единственное, может, утешенье
в кофе, где сок напоминает морс,
где в одиночестве легко сойти с ума,
и ощущенье это нагнетает
буфетчица, что выручку считает,
в халате белом... В городе зима.
Но снега нет. Декабрь взял расчет.
Не устоявшийся январь еще в начале.
Недавно здесь курортники встречали
увитый лаврами зеленый Новый год.
А дождь идет. На памяти опять
торжеств минувших ржавые детали:
стол сервированный, шампанское в бокале,
перченой кухни злая благодать,
и женщина, что смотрит сквозь бокал
на свет, как будто отблеск мысли ловит,
поймав меня на обнаженном слове,
которое отчаянно скрывал.
Так, может быть, и лучше... На стене
цветная роспись - памятник халтуре:
угрюмый рыцарь в полосатой шкуре,
похоже, в тигровой, подмигивает мне...
А за окном по лужам "Жигули",
воды упругой крылья расправляя,
летят на Адлер... Прочее вдали.
Возможно, на другом краю земли.
Там - за дождем...
ОСЕНЬ НА ВОКЗАЛЕ
Н. Козулиной-Руссу
Многоречив и многоок
вокзал - невольник и подрядчик
дорог, где даже скряга - пайщик
больших и маленьких тревог.
Все, как хотелось, наобум.
Под поезда ложится осень.
Железа рельсовая окись
во рту. В ушах - вокзальный шум.
Жить можно без обиняков:
под сенью осени просторно.
Чего ж мне ждать? Душа покорна
ночной невнятице гудков.
Близ семафорного столба
не так уж много благ на свете:
надежда разве, да судьба,
как номер места на билете...
ПУТИШЕСТВИЕ В АМЕРИКУ
Он к утру миновал разъяренную пасть океана
на крылатом драконе. Воды не бывает без края...
Аэропорт показался тусовкой в киношных Каннах,
на просмотре док. фильма о неком предбаннике рая.
Это была Америка... Говорили, как Бог сподобил:
на английском, французском, испанском - цыган с таможни
знал румынский - мой друг его крепко обнял
в знак приязни, к тому ж обошлось без пошлин.
Да и вез он всего чемодан плюс врожденное любопытство,
две бутылки " Столичной ", племянникам - сувениры.
Что хотел? Убедиться, скорее всего, в единстве
с населеньем на разных широтах мира...
Он бродил по нью-йоским музеям, салонам, барам.
Виски пил. С доморощенным негром - текилу.
В ресторации русской цыганскую слушал гитару,
чуть не плакал, а сердце по дому томилось, щемило...
Побывал у друзей, убедился, что те постарели,
бедный Вадик оглох, хоть из пушки стреляй под ухом,
жаль его: обожатель стихов и внебрачных постелей
обладал музыкальным тончайшим слухом...
Мы гуляем по парку. Лениво друг другу перечим.
Власть поносим за алчность и словоблудье...
- Даже там, - говорит, - восторгаться особенно нечем,
как везде, суетятся такие же в сущности люди...
27.6.2005
* * *
Чуть стемнеет, жена поливает зеленые грядки:
кто под знаком тельца, у того земледельца повадки
от рожденья, а мне лишь бы щебета больше и света,
лишь бы солнце светило и длилось молдавское лето.
В это время у пчел ностальгия по майскому меду,
у сверчков - по росистой траве, где коса кочевала,
а стожки на поляне уже обозначили моду,
что иной Кутюрье удостоил бы высшего балла...
Литератор - сосед по ночам мемуары шлифует,
до утра его память под грустное ретро танцует,
принуждая перо, чью-то жизнь собирать по крупицам -
так клюют по зерну утомленные старые птицы.
Может, время и мне с головой в глубину окунуться
Патриарших прудов, где прошло загорелое детство,
в них монеткой на дне, затаилась надежда вернуться -
мне её не найти... И от памяти некуда деться...
ДАЧНАЯ ХРОНИКА
Лето - жаркое время нахрапистых мух,
искушения пчел пирогом с чечевицей,
время теплых дождей, застилающих слух
болтовней ни о чем. Так с бедовой девицей
разговоры ведешь по дороге к шоссе -
до него полчаса равномерного шага
мимо грядок, что тесно собрались в плиссе,
опасаясь, стать жертвой сырого оврага...
В доме тихо. В прихожей (ужаснейший вид!)
потолочный подтек, что анфас Колизея.
На столе в потускневших доспехах стоит
самовар, обделенный вниманьем музея.
С огоньком сигаретным закат поугас.
Захмелевшие яблоки - с ветки, да оземь,
видно, праздник справляют по имени "Спас",
или их тяготит полногрудая осень?
А когда засыпаешь, решив, что не в мочь
разгадать заморочки кроссворда в газете,
в гамаке безмятежно качается ночь,
размышляя о жизни, как темень о свете...
ПО ДОРОГЕ В СТЕЦКАНЫ
Старушка-маршрутка уже спозаранку
набитая, словно салака в жестянку,
идти в переплав, не желая до срока,
мотором германским рычит на дорогу.
А ты, словно муха, без травм и увечий
висишь в паутине румынских наречий.
Из них для себя узнаю понемножку
почем на центральном базаре картошка,
давно ли дожди по холмам кочевали,
как табор, что где-то осядет едва ли,
приняв христианство, за некую честность,
скорее всего, он отправится в местность,
где кран однорукий стоит Гулливером
над пастью, что мы именуем карьером...
А вот и развилка. Правее - Стецканы.
А там от вина бронзовеют стаканы,
гуси гогочут, скулят собачонки,
стать городскими мечтают девчонки.
Месяц, устав от ночных бездорожий,
пялится в окна, как поздний прохожий...
И тишина.
РЫШКОВО
Август из Кодр, спотыкаясь о поросль,
Навещает село, где стоит поодаль
Одинокая церковь, блестя куполами,
Что общаются с небом и с голубями.
Днем на кривых, запыленных дорогах -
Ни души, если надо ищи в огородах,
Иль в сельмаге. Стоит магазин приманкой,
В нем с утра мужики, как один, под банкой.
На пути, три колодца под журавлями,
Что своих признают, но не дружат с нами...
Лай собачий щадить не желает ни слуха,
Ни твоих заклинаний.... А в горле сухо,
Эх, пивка бы, но там, где мычит корова, -
Пива нет и готов ты любое слово
Подсластить про себя матюшком с досады,
На приветливый возглас: - А мы вам рады!
* * *
Михаилу Козакову
Отчего-то мне жаль постаревших актеров, когда-то
белокурых девчонок беспечно сводивших с ума -
артистическим жестом, улыбкой, небрежностью взгляда,
обожаньем Шекспира, Булгакова, реже Дюма...
Мысль шальная приходит: а, может, рискнуть - в режиссеры?...
бросить пить, суетиться, наладить контакты с женой -
все туфта: драматурги, спектакли, а что за актеры?!
Помню, сам Иннокентий, когда-то считался со мной...
Шорох старых кулис стал ворчлив, надоел за полвека,
все любимые роли пришлось уступить молодым.
Грустно... Прошлого тень, заслоняет собой человека,
больше жизни самой... И украдкой смеется над ним...
ПАМЯТНИК ПОД ДОЖДЕМ
Памяти поэта Н.Ф. Костенко
В урочный час он памятником стал,
как бы итогом воплощенья бронзы
в скульптурный лик и временем опознан
был нами возведен на пьедестал.
Но прежде, чем объектом для зевак
вознесся он, я помню, как на кухне,
под радио басившее: "Эх, ухнем..."
старик глушил трехзвездочный коньяк.
А по ночам, советуясь с Гомером,
он породнил спартанцев корабли
с румынским слогом... Паруса вдали
дышали вольным эллинским размером.
Аванс за переводы истекал,
как поздний снег, простроченный капелью,
но обстоятельства, что сравнивают с мелью,
в нем умножали творческий накал.
И вот, покинув по неволе дом,
в анфас повернут в сторону проспекта,
как Одиссей, он стал добычей ветра,
но глух и нем к понятию " Потом"...
А с ним осталась боль под грифом "было":
Гулаг. Дремучий енисейский лед.
Позднее домик в Ялте, где живет
одна из женщин, что его любила.
Она сыграла роль в его судьбе
не главную... По письменным бумагам
за дерзкий нрав звала его мустангом,
а он её, в сердцах, на букву б...
Когда-то, мы встречались каждым днем,
теперь он - памятник, я для него - прохожий,
мой друг не узнает меня, похоже,
лишь хмурится и мокнет под дождем.
ПОЭТУ ГЕОРГЕ ВОДЭ
Как бы жизнь ни ломала тебя, ни гнула -
человек умирает со дня рожденья:
это вовсе не значит ходить под дулом
иль служить в МЧС ополченцем спасенья.
Дело даже не в риске на поле боя,
не в порочной любви, на чужой кровати,
что случится могло, мы зовем судьбою,
что случилось - судьбой, но уже в квадрате...
Путь к себе человек начинает с шага -
да хранит его рок от среды злодейской,
хорошо, если жизнь твоя всем во благо
и часами притом не торчишь в лакейской...
Утро нам возвещает, что день продлится,
ночь за хлопотный день - принимай в награду...
Как сказал мудрый дед - твой приятель Птица:
" Смерть придет. И бояться её не надо..."
ПОЭТ
Поэт, как волк, угрюм и одинок.
Неважно даже, чтут его кумиром
или напротив... Отношенье с миром
увязывает он согласьем строк,
взглянув на вещи, как сумеет Бог
его заставить. Переборы лиры
поэты слышат чаще по ночам.
Они без лихоимства Музе служат,
но не рискуют пригласить на ужин,
поскольку знают, что в такой бедлам
навряд ли Муза - рыжая мадам -
придет. А коль придет не обнаружит
свое присутствие ни шелестом плаща,
ни запахом заморской сигареты,
ни одержимостью давать свои советы,
в любви, обняв с усердием плюща
земную плоть. Похоже, сгоряча
влюбляются беспечные поэты -
Бог весть в кого. Горячие уста
пьют поцелуи, крепкие, как херес.
Поэт в кураж впадает, чаще в ересь,
пока роман, как водится, с листа
прочитанный, не сгложет суета
иль не всплывет какая-нибудь мерзость...
Терзает неустроенность в быту,
слепое попустительство пороку,
когда правитель в мантии пророка
пытаются заполнить пустоту
посулами и выдают мечту
за явь - на этом зиждется эпоха.
Не потому ль противится поэт
всем власть имущим. Он ломает перья,
ждёт от толпы участья и доверья,
которого у той и к близким нет.
Ты снова в одиночестве, поэт!
Что остается? Гневно хлопнуть дверью,
осыпать штукатурку и уйти.
В ночи услышать шелест листопада,
взглянуть на высь, где светит, как лампада,
луна, с которой смертным по пути
туда, где можно со звёздами на "ты"
поговорить и не нарушить лада.
СТАНСЫ
1
Декабрь. Муниципальные часы
берут семь нот из Еужена Доги
о городе. Две стрелки, как усы,
(с той разницей, что сходятся в итоге
к полудню) провоцируют час пик -
тот указатель в небо, где, возможно,
не так сиюминутно и тревожно,
как у прохожих, загнанных в тупик
безденежьем... Рекламная латынь,
на европейский лад, настроив город,
любуется собой. А ты прикинь,
её античность - несомненный повод
к раздумью: а откуда сей народ?
В каком родстве с ним состояли Дакки?
Сосредоточиться мешают мне собаки
истошным лаем у чужих ворот...
2
Итак, зима. Просторней стало. Снег
принес циклон с ненастного востока.
Бычок, лениво усмиряя бег,
еще течет, но как-то однобоко.
Он презирает прозвище "Бычок",
не менее, чем брошенный окурок,
надеясь, что какой-нибудь придурок
напишет диссертацию - исток,
как не крути, предполагает устье.
Течение - воды стихийный нрав.
Возможный соискатель будет прав,
что корабли и в наше захолустье
везли товар. А Пушкин, между дел,
морщинил гладь утяжеленной тростью,
и брал смуглянок местных на прицел,
как подобает ветреному гостю.
3
Над речкой мост. Он уникален тем,
что избежал в строительстве просчета.
Самоубийцы вкрадчивая тень
здесь с жизнью бренной не сводила счеты.
В Бычке резвится летом детвора -
он обмелел. Воды в нем по колено.
Рыбешка, наглотавшись сточной пены,
здесь не блефует с самого утра -
перевелась. Выходит у реки,
не весть, какой, но все же недостаток,
канонам европейским вопреки,
где с флорой, как и с фауной порядок.
О фауне. Здесь модерновый цирк
в квартале, где не говорят на идиш,
но, если ты в искусстве древнем смыслишь,
тебя устроит и звериный рык...
4
Я не люблю, проснувшись, натощак
читать газеты: результат проверен -
теряешь аппетит. Петитный знак
в газетах на пустой желудок вреден,
на сытый тоже. Судят по уму
о тех, кто пишет под наркозом боли,
добро бы сочиненье в сельской школе
по поводу утопленной Муму,
а тут... Положим, общество в расход
пустило устоявшиеся догмы,
но на прямой вопрос ответить: кто мы?
рискованно - сам черт не разберет!
А, в сущности, борьба идет за власть,
с которой трудно справиться памфлетом.
Не удались демарши и пикеты,
зато свободой надышались всласть...
5
Над городом звенят колокола
хрустально и протяжно, как бокалы
в день Рождества. Церковные дела
приятней, чем лукавые анналы
предвыборных программ, хоть Властелин
вселенский не охоч на чаевые,
и в горних, где мы будем, как иные,
строй монархический, поскольку Бог един.
Там, полагаю, нечего сказать
душе, ей не отважиться на ропот,
а коль решится, ангельская рать
сумеет крик души свести на шепот
богобоязненный... Колокола поют.
Их камертонный звон качает небо.
Мне хорошо от изобилья снега -
своей бездомностью он создает уют.
6
Суть одиночества - не благодать, а плен.
Стол. Книжный шкаф. Голландские обои -
лишь антураж к округлостям колен
желанной женщины. Необходимы двое,
чтоб чувствовать себя наедине,
предаться донжуанскому соблазну
коснуться их (колен) при этом не
спугнуть, душою не поддаться сглазу
и прочее... Жаль, некому звонить!
Цифирь в шесть знаков угнетает палец,
похоже, зря мудрил, петлял, как заяц,
боясь в капкан любовный угодить.
А что взамен? Поди же ты, стихи!
Но чтоб строка кого-то зацепила,
нужны свои типичные грехи,
я стал считать и... пальцев не хватило.
7
Стеснительность меня вгоняла в шок,
когда девиц выхаживал с азартом,
но, предвкушая лакомый кусок,
перегорал, как стайер перед стартом.
Случалось, платонический сюжет,
(коль поцелуи не считать за близость)
я зарифмовывал. Ну, это ли не низость,
проблемы пола вызволять на свет?
Но с рук сходило. Движимы тщетой,
зарвавшиеся пассии бывало
настаивали: ставь инициалы
для ясности, в кого влюблен герой...
Однако чувство самосохраненья
над этой блажью чаще брало верх,
я знал, что анонимность посвященья
предполагает исповедь для всех.
8
Все реже снятся женщины, они
внезапно распрощались с главной ролью
в моем быту... Я коротаю дни,
как нота "ми", смещенная бемолю
на полутон, приемля до минор,
как норму жизни в возрасте преклонном,
но пальцы наторевшие в ганонах
теряют беглость времени в укор.
А неизменны, разве что, пейзаж:
три старых липы в зимнем варианте,
ограда офиса, облупленный гараж,
и женское, по сути: - Ах, оставьте...
Мне снится детективная возня,
что к ночи преподносит "Еврокабель" -
не обойтись без валерьянных капель:
стреляют, черти, благо не в меня!
9
К полуночи пустеет Кишинев...
Фонарные столбы играют в жмурки
с кромешной тьмой. Не усмотреть следов
в заснеженном по горло переулке.
Зеленоглазо мечутся такси,
все больше частные, чего ж не заработать,
когда в душе копеечная похоть
престижнее, чем "Господи спаси!"?
А у органного, как прежде, дремлют львы -
низложенного банка старожилы,
они когда-то вклады сторожили,
которых в судный день лишились вы.
Теперь там зал концертный. Клавесин
наяривает тамбурины, рондо...
Признаюсь, я хожу туда один:
увы, общенье с классикой не модно.
10
Вернусь к часам. Вновь семь знакомых нот
звучат с проспекта. Стало быть, двенадцать.
Луна над сонным городом плывет,
как атрибут небесных декораций.
А в небесах справляют Рождество
без суеты мирской и вожделений,
что для Богов две тысячи вращений
земли какой-то? Мелочь, баловство...
И, мнится мне, в двухтысячном году,
когда наш век исчерпает на деле
паденья, взлеты, радость и беду
куплетов Нострадамуса, в Эдеме
припомнив о пришествии втором,
как сказано в писании, похоже,
махнут рукой. Нас вряд ли уничтожит
Создатель указующим перстом.
Зачем ему?
1997
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ВЕДЫ - 94
1
Мой возраст, если брать его в расчет,
себя возвысил до усердной лени:
мне виражи карьерные до фени,
и разновидность ножек не влечет...
Я - вне забот! Свободно на душе,
как Аквилону на предзимней пашне.
Теперь на рай с любимой в шалаше
не променял бы я уют домашний
с бренчащим ящиком и письменным столом,
при прочем скарбе, захламившем дом...
2
Озябший вечер. За окном темно.
Белеет снег, не излучая света.
Декабрь - подслеповат. Его приметы:
короткий день, лукавое вино
и Рождество - декабрьский апогей!
У месяца особый статус. Ты не
усердный прихожанин, не еврей,
а все же приобщаешься к святыне,
свой тост, провозглашая, как псалом,
при ста свечах над скаредным столом.
3
О, Господи, как укротить свой нрав?
адамов грех неискупим, как видно,
за Еву мне особенно обидно -
своей жестокостью Создатель был не прав...
Ну, надкусила запрещенный плод -
понравился - подсунула Адаму...
Потом дивилась, как растет живот,
едва ли в нем предполагаю драму,
в которой чернь измучила Христа,
забыв в азарте снять его с креста...
4
И все пошло хронически не впрок -
навыворот. Поди, уразумей-ка:
в раскладе нашем бедность - не порок,
но и она обходится в копейку...
С утра разглажу смятое лицо.
На третий день побреюсь для порядка.
Все общество, как некое яйцо:
одни - крутые, а другие - всмятку.
Я ж на манер матрешки, сам в себе,
сижу, не предъявляя иск судьбе...
5
Жена - в Австралии. Я получил письмо.
Там все в цвету. Жара. В бассейнах - пальмы.
А у меня всего плюс десять в спальне,
а на окне морозное клеймо.
Сплю, словно грелку положив кота
под бок - добро не ходит по помойкам...
Сны безалаберны - сплошная пустота,
пытаюсь утром вспомнить, но какой там, -
все в сером цвете: грязь, сырой притон.
и бой часов, вторгающийся в сон...
6
зашел на рынок (экий дуралей!) -
купить чего... Но цены так взвинтили,
что мнится мне, о совести забыли -
вот нехристи! Удавятся за лей!
Ушел ни с чем. Пришлось умерить гонор -
в стране экономический обвал.
Ругают люди ожиревший доллар,
но наш-то лей ему не подавал,
что мечется, как пьяный акробат,
без лонжи, провоцируя канат...
7
Кругом долги. Национальный банк -
сел на иглу. Беснуются менялы.
Я б опустил валютные скандалы.
когда б ни этот рыночный бардак!
Продайте бакс, хотя бы за семь сорок, -
прошу валютчика, а тот острит в ответ:
- "Семь сорок" пусть танцует друг твой Борух,
чуть оттопырив пальцами жилет...
Не по себе становится, ей-ей:
ведь Иисус был чуточку еврей...
8
Заела проза... Не могу никак
с ней совладать. Стих требует обновы,
как женщина... не потому ль коровы
летят в зенит, набычившись, как "Як",
крестьянин дождь в пакетике несет -
из целлофана... Верьте иль не верьте!
В поэзии все задом наперед -
не потому ль поэты пьют, как черти,
и, с небесами чувствуя родство,
недели три справляют Рождество.
9
Для человека Бог - его судьба,
как ни вертись, как ни крути педали -
есть обстоятельства, ты в их кругу едва ли
отважишься душить в себе раба
слепых привычек, домыслов досужих,
упрямых догм, неправедного зла.
Стемнело, но с газетой сев за ужин,
скажи себе, что день прошел не зря,
что он, по сути, мог бы стать иным,
но право выбора не посчиталось с ним...
10
И он, в семерку втиснувшись, исчез
в английском стиле, т.е. втихомолку...
А я подумал: " не купить ли елку -
год на исходе, времени в обрез..."
И вышел в город, окунув лицо
в морозный воздух. А над головою
сгустилось небо... Звездное кольцо,
как нимб, взошло над дремлющей землею,
и я почувствовал, как был бы одинок
от мысли, что её покинул Бог...
1994
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПОДАРОК
Зима. На улицу не тянет.
Морозец расписал окно.
Играет весело в стакане
забронзовевшее вино.
Не так назойливы заботы,
устойчив снежный карантин.
Похоже, выбивает кто-то
начинку облачных перин.
Пейзаж становится контрастней.
Лишь зеленеющий забор
смущает летнею окраской
надежно выбеленный двор.
С утра, едва проснется город
и оживет собачий сквер,
вороны надрывают горло
в попытке выговорить "р".
Споткнувшись на случайной фразе,
косноязычьем удручен,
к услугам телефонной связи
я анонимно пригвожден.
Необитаем дом, как полюс,
но в нем становится светло,
когда услышу в трубке голос -
твое обычное: "Алло!"
Уверую, он прямо с неба
в мое убежище проник,
и я готов бежать по снегу,
взъерошив рыжий воротник,
мимо домов, деревьев, арок,
очистив душу до бела,
словно Рождественский подарок
и мне зима преподнесла.
ОСЕНЬ
Ветер пасет листву
в тональности ля-бемоль.
осень. Я в ней живу,
превозмогая боль.
Память скребет, как мышь,
в том заповедном углу
сердца, где ты царишь,
свет, превращая во мглу.
Чувствую холодок
в теле. Не чувствую крыл,
чтобы взлететь на манок
той, что когда-то любил.
Одолевает крах,
отпущенный на двоих:
нет на моих губах
памяти губ твоих.
Локон забыла щека,
пальцы - нагое плечо.
Возможно, из дневника,
что-то всплывет еще.
Так, дребедень, намек,
вызов слепому злу,
где я хожу, как йог,
пятками по стеклу...
А за окном светло.
Простынь бела, как мел,
ей не хранить тепло
наших влюбленных тел.
Вещь лишь сама в себе
сущность находит, но
местом в чужой судьбе
ей дорожить не дано.
Вот и молчит телефон -
бука и домосед.
Вряд ли запомнил он
что-то из наших бесед.
Даже людская плоть
к памяти холодна:
разве её уколоть
воплем: - Пошла ты на...
Это мгновенье лишь -
с тела, как с гуся вода.
Что ж ты душа болишь
горе, ведь, не беда?
ВОСПОМИНАНИЕ О РАЗЛУКЕ
1
В двух шагах от крыльца,
когда солнце садится,
снег румяней лица,
той, что за полночь снится.
Дружно в очередь встав
с тыльной части овина,
Рождество, как устав,
изучают осины.
2
Легкий ходиков шаг
контролирует сутки.
Застревают в ушах
отдаленные звуки:
то ли поезд гремит
по контуженым рельсам,
то ли филин кричит
за простуженным лесом?
3
Веселится огонь
в добродушном камине.
Он на стеклах окон,
как оазис в пустыне.
мне не спится, когда
робкой беженкой с юга
в небе стынет звезда
под названьем - "Разлука"...
4
Надоело клише
бытового пейзажа.
Затаилось в душе
ощущенье пропажи.
То ли эхо вернулось,
как отзвук былого,
то ли в сердце проснулось
забытое слово?
5
Закружилась метель
по безлюдью вкруг дома.
Мне её багатель
до печенок знакома.
Свет по - зимнему скуп -
не хватает под оным
лишь тепла твоих губ
на плече оголенном...
6
Я уже не играю,
как прежде, в героя -
одиночество с краю
лежит под рукою.
Закатилась звезда
в поднебесную нишу.
Неужель никогда
я тебя не увижу?
7
Буду мыслью блуждать,
как собака по следу,
за тобой. Буду ждать
тебя к вечеру, в среду,
словно дождик в четверг...
Жаль, что зимняя стужа
в лучшем случае снег
предлагает снаружи...
НОЧНЫЕ БДЕНИЯ
1
Псом черношерстой масти ночь улеглась на пороге,
дабы день не вернулся. Ему подводить итоги
своей циферблатной спешке, всем остальным дать фору.
А сдвинул ли Магомет на полшага злосчастную гору
или отправился к ней? Чем этот день удивил нас,
кроме того, что с тобой из рук вон ничего не случилось?
Диктор, вздыхая, мусолит подборку вечерних событий,
что происходят повсюду. Надо не медля забыть их,
выпить горячего чая, смахнуть со стола газету,
нырнуть с головой в подушку, если под боком нету
подружки... Хмурые мысли. Вдали ничего не видно.
танцует вокруг фонаря, выставляя себя на вид, но
что-то, скрывая, осень, ветрам раздавая в рассрочку
желтые кроны. На этом поставит точку
первый снежок. Он заглянет в окно не представясь,
чтобы по первым следам (не известно зачем?) опознать вас...
Вот и пора старенья кладет под глаза паутину.
Лечь бы на дно квартиры, как некогда "Наутилус"
на дно океана, где золотистые рыбы
плавниками щекочут заросшие тиной глыбы...
Можно присесть к инструменту. Можно спроворить ужин -
на одного: по сути, ты никому не нужен,
кроме себя самого. Видимо, так и должно быть.
День догорел, Остается ночная копоть...
2
Пол привыкает к подошвам, подошвы - к полу -
все это относится так же к полу
мужскому и женскому... Старая половица
скрипит под ногой: тебе без жены не спится.
Вот вам причина и следствие - этакая цепочка
с гирькой на старых часах, т.е. зримая оболочка
времени. Стрелки на циферблатном круге
из той же оперы, рок-н-ролла иль буги-вуги.
Рад бы отстать от времени, жаль, зеркала, что в ванной
льстить не умеют. Ты замедляешь шаг свой,
не помышляя сбить пешеходов с ритма,
а просто застрять в аритмии мгновений. Битва
на поле сраженья времени с признаками старенья
проходит бескровно, но близится к завершенью.
Как результат - незнакомка тебя не окинет взглядом -
первый звонок: одиночество где-то рядом
с намеком на то, что пребудет с тобой и после,
когда небо заменит среду обитанья, тем боле
скамейку, где ждал ненаглядную в зимнем сквере,
а ничто - представленье твое о вере...
3
С годами к небесам ведут ступени -
за опозданье возраст платит пени...
4
Если звезду заметил, не возомни в гордыне,
что и она тебя видит. Будь ты в песках пустыни
или среди развалин древних построек Рима,
чья вековая свалка вряд ли припомнит имя
наместника или префекта, что этот фонд отгрохал,
не представляя, что в камне себя утвердит эпоха.
Ты можешь сквозь зубы сплюнуть, ногой потушить окурок
в амфитеатре, который не крикнет тебе: - Придурок!
Звезды - другое дело, читая их гороскопы,
можно предвидеть войны, даже раскол Европы,
ибо многоязычье, разный уклад народов
стричь под одну гребенку, значит плодить уродов...
А что мы о звездах знаем? То, что они одиночки
и по своим орбитам летят к изначальным точкам.
А что о нас звезды знают? Боюсь, ничего покуда,
пришпорив свое мгновенье, куда-то спешим.
Но откуда?
5
Ближе к рассвету иль поздней ночью
являются сны, как небесная почта
от Духа Святого иль тех, кто повыше
стоят по ранжиру в затамошней нише.
Душа, воздавая осанну за быт им,
блуждает во тьме по предместьям забытым,
где в ком-то уже пребывала когда-то:
в жестокую пору Христа и Пилата...
Она, ускользая за контуры тела,
без мысли затеять судебное дело
в далекую небыль беспечно стремится,
где встретят её незнакомые лица.
Они из неведомой жизни запали
в сознанье, и я их припомню едва ли
в обличье любимых, друзей иль знакомых,
и путь мой неведом в заоблачный дом их.
Мелькают постройки, скотина в загоне,
какие-то дети и женщины, что не
забыли меня, поспешают навстречу,
окликнут. обнимут, а что им отвечу?
6
Прошлое, что без нас обойтись не может,
износило мой плащ из добротной кожи
лет за двадцать, но по известным причинам
мою сберегло на утеху морщинам.
Теперь за спиной города, полустанки, реки,
женщины, что любили, как водится, не навеки,
фехтовальные флеши с молнией эспадрона -
все это в прошлом и, видимо, вне закона.
Ему не встревожить мой быт телеграммой срочной,
в лучшем случае ублажить заочной
любовью к смуглому парню с пышными волосами -
он когда-то их стриг, потом выпадали сами.
С памятью нашей ведет диалог беспечность,
окунаясь в былое, ты погружаешься в вечность,
но всплываешь, смахнув комара с ресницы,
чтоб обнаружить себя не иначе как на границе
прошлого с будущим. Грядущее шага на два
всегда впереди - его догонять не надо...
7
Реки бегут от истоков, а сколько их время стерло,
смекнув, что воды и без них по горло.
Все, что земля створяет, с жадностью людоеда
она пожирает. Похоже, метафора эта
достойна догадки Ньютона: яблоко, что упало,
успело воскликнуть: - Господи, я пропало!...
Ты засиделся, к жизни наведавшись в гости.
Годы идут, и ты убываешь в росте,
словно сам, от себя отдаляясь, со дня рожденья,
превращаешься в точку, вторя причудам зренья.
А там, за чертой, неизвестностью нас тревожит
грядущее. Оно состояться сможет
и без нас, утешая лишь тем, что в минувшем
мир и покой отлетевшим душам...
8
В ожидании снега, осень сметает с платформы
палые листья, и я забываю, о чем мы
вчера говорили. Похоже, скатились до прозы:
ты сообщила, что снег привезут тепловозы
с российских широт, эдак дня через два - на третий
Так случалось и прежде. Боюсь на разъезде столетий
мало что изменилось - курить я и то не бросил,
хотя провожаю две тысячи третью осень ...
Ветер играет с листвой в своё "веришь - не веришь".
Время летит, но его обуздать не поспеешь,
предполагая, что вряд ли окажешься в лучшем,
шаг замедляешь, и топчутся мысли в минувшем...
Спросишь билет в середину двадцатого века,
вскинет кассирша свое изумленное веко,
скажет, что бронь, даже ту второпях расхватали...
Два силуэта, прощаясь, стоят на вокзале.
9
Голос мой угадай в тростнике, что не станет свирелью,
в покаянье листвы, обращенной к угрюмой туче,
в придыханье ветров, разогнавших туман акварельный
над молебном стогов, ожидающих зимней стужи.
Я и сам не пойму, кто внушил ему дерзкий лепет,
я и сам не отвечу зачем, а тем паче, о чем он.
Так в предчувствии снега, прищурившись, ветер слепнет,
а полынь забывает сверчков безмятежный гомон...
Ты услышь его. Помнишь, ночная метель кружила,
приглашая столбы верстовые на танец белый?
Или ты этот голос в сухую гортань вложила,
когда тело твое обезумевшей скрипкой пело...
10
Длилось мое отсутствие
тысячу тысяч лет.
Дал мне Господь напутствие -
адресный свой завет.
Суть упустил, похоже, я,
но и живу неспроста:
верю, что слово Божье
вспомнят мои уста.
НАД ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ
А вам доводилось понять тишину,
осмыслить её всеми фибрами слуха,
себя осознать в быстротечном плену
её превращенья в вибрацию звука?
Случалось ли вам отвечать на вопрос:
куда же словесная блажь подевалась,
когда ваших щек шелковистость волос
возлюбленной женщины робко касалась?
А вам доводилось узнать тишину,
в снегах кружевных, в облаках над рекою,
в оседлости звезд, обступивших луну,
пока тишина становилась строкою?
И даже, по сути, неважно про что
она намекала художнику тайно,
себя, воплощая в суровый простор
над вечным покоем, в холсте Левитана.
СВЕРСТНИКАМ
Входим в пору листопада,
но печалиться не надо,
хоть не велика отрада
по листве шуршать ногой
иль, напялив плащ на плечи,
обнаружить, что, как свечи,
гаснут липы, глохнут речи,
а всего милей - покой.
Все, что было - не задача:
хорошо, когда удача
довести потом до плача
не сумела в свой черед,
а любовная утеха
до язвительного смеха
над самим собой, та веха
за живое не берет.
Ты не ищешь оправданье
в мелочах, коль на свиданье
не спешишь - существованье
выносимо и без них.
Видит Бог, совсем некстати
пить, расшатывать кровати
при копеечной зарплате
на единственный пикник...
В женской ласке столько яда,
что минутная услада
до прижизненного ада
доведет - не ровен час.
Но при опыте известном
все мы, видимо, из теста
одного. И очень лестно,
если кто-то терпит нас.
ДАВАЙТЕ ПИТЬ ВИНО
Давайте пить вино,
Бокалы сдвинем звонко,
Пока слепит окно
Небесная поземка,
И мнется старый год
Под елочкой нарядной,
А молодой грядет
За стрелкой циферблатной...
Давайте пить вино,
Забудем все проблемы,
Глядишь, покажут дно
Изношенные темы,
А там любимых рук, -
Одно прикосновенье,
В тебе развеет вдруг,
вчерашние сомненья...
Давайте пить вино,
Справляя годовщины, -
За долголетье, но
Без всякой чертовщины,
Чтоб поднимая тост,
Под музыку Лундстрема,
Уже надравшись в лоск,
Добраться до Эдема....
Давайте пить вино,
Душой вернемся в юность,
Коль затаилась в нем
И наших предков мудрость.
Налейте им глоток,
Чтоб там, за облаками,
Гуляли, сбившись с ног -
Без нас.... А после, с нами...
Давайте пить вино...
* * *
На Родине моей прошли дожди косые,
На выгонах стада лесам осенним в масть,
Я бросил бы курить, коль воздухом России
Хотя бы на часок мог надышаться всласть...
Я помню рельсов гул. Наш поезд мчался мимо
Забытых деревень и надо бы начать
С того, что их печаль почти необъяснима,
Но именно она кладет на них печать.
Вблизи березняка я встал бы на колени,
Воздал поклон стогам, церквушке на бугре,
И принял бы душой ее благословенье,
Под робкий перебор пернатых на заре.
Когда б открылся путь, любой, хотя бы млечный
Я б на него ступил, смиряя в сердце дрожь...
Любовь к родным местам светлей и безмятежней,
Чем к женщине.... От них взаимности не ждешь...
СОДЕРЖАНИЕ
Когда страну разрушил вихрь невзгоды...
Четверть века живу к юго-западу от России...
Все чаще в свой словарь включаю слово: "от"...
В Чечне
Мысль
Все, что случалось со мной...
Впущу осенний день...
Все чаще друзей провожаю...
Время
Упасть в траву...
Утром.
Балетная хроника
Два сонета
Там в небесах...
Прокрустово ложе
Диоген
Консерваторские экзамены
В полдень
Жду
Зимою, летом, осенью печальной...
Его Илиада
Зима. Катание на санках
На яхте
Молдавские свадьбы
На Родине
Зима миновала...
В страшенском лесу
Закарпатье
Назови позабытое имя...
Заздравная песня
Звонари
Малюта на колокольне
Знакомой даме
Из цикла " Стихи о Пушкине"
Мы примеряем жизнь...
Жизнь новую начать...
Землятресение в Кишиневе
Имперская волчица
Тараканы
Зима на дворе
На мгновенье
Любовь
Зимняя Гагра
Осень на вокзале
Путешествие в Америку
Чуть стемнеет, жена поливает зеленые грядки...
Дачная хроника
По дороге в Стецканы
Рышково
Отчего-то мне жаль...
Памятник под дождем
Поэту Георге Водэ
Поэт
Стансы
Рождественские веды-94
Рождественский подарок
Осень
Воспоминание о разлуке
Ночные бдения
Над вечным покоем
Сверстники
Давайте пить вино
На Родине моей прошли дожди косые...