Павлов Иван Иванович : другие произведения.

Потерянные поколения. Часть 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


47. Склад геологов

   Вкруг людей посвистывала вьюга,
   Заметая мерзлые пеньки,
   И на них, не глядя друг на друга,
   Замерзая сели старики...
   ...Не нагонит больше их охрана,
   Не настигнет лагерный конвой,
   Лишь одни созвездья Магадана
   Засверкают, став над головой.
   Н. Заболоцкий
   Третий год работал Толя в разведочной партии на шурфовке. Осенью, зимой и весной заключенные проходили шурфы: вертикальные горные выработки прямоугольного сечения, площадью немногим более одного квадратного метра и глубиной от трех до десяти метров - на всю толщу наносов до коренных пород и еще около полуметра в коренных породах. В районе предполагаемой россыпи выработки проходили по шурфовочным линиям, расположенным перпендикулярно простиранию россыпи на расстоянии 500 - 1000 метров друг от друга при поисковой разведке и 100 - 200 при детальной. Расстояние между шурфами вдоль линии составляло 10 или 20 метров. При углубке шурфа для закладки взрывчатки шурфовщики на дне его ломами долбили в мерзлой породе по диагонали забоя два шпура, глубиной около полуметра, и специальными металлическими ложечками с деревянными ручками извлекали из них горную породу. Проверив глубину шпуров, взрывник вставлял в них патроны аммонита с капсюлями-детонаторами и бикфордовыми шнурами достаточной длины, сверху засыпал шпуры грунтом и поджигал концы шнуров. Шурфовщики с помощью воротка поднимали взрывника на поверхность и удалялись вместе с ним на безопасное расстояние. После взрыва и проветривания выработки, один из шурфовщиков спускался в забой, насыпал взорванную горную породу в бадью, которую напарник его с помощью лебедки поднимал на поверхность и выкладывал в определенном порядке вокруг шурфа. Каждая проходка снабжалась деревянной биркой, указывающей номера линии и шурфа и глубину взятия пробы. Горная порода промывалась летом, когда снег таял и в ручьях появлялись струйки воды.
   Два года Толя работал как исправная машина, подкрепляя свои силы большой пайкой и сносным приварком. Но больше выдержать такую нагрузку не смог. Мышцы сильно ослабли и утончились, сердце стало шалить. От цинги Толя кое-как спасался ягодами и шиповником, которых было много в окрестности. Бригадир, заметив ослабление его трудового энтузиазма, принялся за воспитание лентяя с помощи своего увесистого кулака и сокращением пайки: мол, лодыря кормить даром не буду; будешь *темнить* - подохнешь с голода. Единственным способом спасти свою шкуру в такой ситуации Толя посчитал побег из лагеря. И раньше подобная мысль приходила ему в голову, но теперь это было его последним шансом.
   Толя не был единственным опальным в бригаде. Не лучше положение было и у Мишки, его напарника. И вот они, наконец, решились. У них были спрятаны две пайки сэкономленного хлеба. Перед побегом удалось *стырить* в кухне топор. Дело шло к весне. Снег начал таять, зажурчала вода в ручьях. В лагерном пункте геологоразведочной партии содержались заключенные со сравнительно небольшими сроками, в основном, бытовики. Охрана была символической, зона колючей проволокой не огорожена.
   Сразу же после вечерней поверки беглецы незаметно вышли из зоны и, захватив спрятанные в укромном месте припасы, направились вниз по течению ручья. Недалеко от лагпункта находилась пекарня, снабжавшая хлебом лагерь и вольный поселок. Орудуя топором, беглецы ворвались в нее, связали двух, работавших в ночную смену, стариков-пекарей, взяли хлеба и муки, сколько могли унести, прихватили соль и спички. Некоторое время, заметая следы, они шли по воде вдоль ручья, затем вдоль болота направились к сопке - невысокому горному хребту и, перевалив через него, оказались в долине соседнего ручья...
   Год назад Толя заболел, и его отправили в районную больницу, где он пролежал более месяца. Его ближайшим соседом по койке был тяжело больной якут. Умирая, он рассказал Толе свою историю. Якут был опытным охотником, жил с молодой женой в небольшом поселке, часто надолго отлучался из дома, не зная, что в его отсутствие к жене стал заходить молодой милиционер, которого та благосклонно принимала. Во время одного из своих охотничьих походов, якут набрел на стоянку геологической экспедиции, проводившей поисковую разведку. Он стал привозить им оленьи шкуры и мясо, рыбу, получая взамен консервы, одежду, которые у геологов были в избытке на складе. Но однажды, приехав к разведчикам, якут не обнаружил их. Возможно, не найдя здесь промышленного золота, геологи перешли на новое место или отправились в Магадан для отчета о проделанной работе и отдыха. Склад инструментов, вещей и продуктов был тщательно засыпан землей, замаскирован мхом и сверху обложен ветками стланика. По-видимому, геологи собирались вернуться за своим имуществом, когда обоснуются на новом месте. Якут решил конфисковать часть продуктов, перепрятав их в другом месте. В двух километрах вниз по течению ручья он нашел небольшую удобную расселину в сопке и соорудил хибарку, куда и перенес часть геологических запасов. Тщательно замаскировав новое жилище, якут отправился домой к жене. Жена встретила его довольно холодно, возможно, огорченная его долгим отсутствием. Вечером якут пригласил друзей, много пили, а в конце подрались. Какова была причина ссоры, он и сам не помнил, но утром очутился в кутузке под замком. Всю вину свалили на него, и за хулиганство и драку он получил три года ИТЛ. Как только его выпустили на работу без конвоя, он тут же сбежал и вскоре появился в знакомом месте - в своем конспиративном домике в тайге. Нетронутым оказался и склад геологов. Зажил якут Робинзоном, не испытывая нужды, но в полном одиночестве. Соскучившись по домашнему уюту и женской ласке, он решил навестить любимую жену. Дома неожиданно встретил милиционера, арестовавшего его ранее за драку. Сопротивление было бесполезным, и следующий срок за побег отмерил уже десять лет его жизни. Теперь он знал, что дома его никто не ждет. Попал на прииск, ходил на работу уже под конвоем. Страдал от голода и непосильного труда, слабел с каждым днем, и решил бежать пока есть силы. Добраться нужно было до конспиративной хаты, а там бы он почувствовал себя в безопасности. Выбрав удачный момент, якут сбежал с полигона сразу же после обеда. Побег вскоре обнаружили, собаки сразу же взяли след и утром следующего дня полуживого, с перебитыми ребрами его притащили в лагерь. В районной больнице, так и не поправившись, якут умер. Чувствуя, что ему уже не воспользоваться своим таежным домиком, он подробно описал Толе местоположение склада геологов и своей бревенчатой хаты...
   Очутившись в лагпункте недалеко от хижины якута, Толя уже не раз мысленно побывал в ней и сейчас, на третий день побега, безошибочно вышел туда со своим товарищем. В домике был солидный запас продуктов и железная печурка со склада геологов, даже запас дров на первое время. Изнуренные голодом и побегом, обессиленные беглецы несколько дней отдыхали и наращивали истонченные мышцы. А затем отправились на поиски склада геологов, и вскоре разыскали его. Хозяева, видимо, за своим имуществом не возвращались. Подобрав себе добротную одежду, захватив два спальных мешка и немного продуктов, беглецы вернулись в свою хижину. Через месяц друзья почувствовали себя здоровыми и стали уже тяготиться бездельем. Но в лагерь не стремились, тем более, что продуктов на складе, а теперь уже и в их хижине, хватало надолго. Так в отдыхе и осторожных походах прошло лето. Осенью беглецы запаслись грибами и ягодами, которые были здесь в изобилии. Наступившие холода и снег их не испугали - они были в тепле и сыты, а о будущем не думали. Однажды зимой к вечеру беглецы зашли на склад за продуктами и застряли там. Разожгли недалеко от склада костер и поужинали. Возвращаться к себе в хижину в темноте не пожелали. Затоптав ногами костер, забрались в спальные мешки и уснули.
   Ночью Толя почувствовал сильный удар в бок. Сосед ли будил его? Высунув голову из спального мешка, Толя увидел бойца с винтовкой, а недалеко пылал их, плохо погашенный и ночью разгоревшийся, костер. Он-то, видимо, и вывел летучий отряд чекистов на беглецов. Пришлось все рассказать. Для опознания их отвели в лагерный пункт. По дороге завели в пекарню.
   - Эти весной на вас напали? - спросил оперативник.
   - Да нет! То были доходяги, а это молодые, здоровые парни, - ответили пекари.
   Запасы геологов вскоре погрузили на машины и увезли.
   Получив за побег десять лет, Толя попал на прииск имени Калинина на общие работы и так же быстро спустил вес, как и набрал его в бегах. На прииске Толя работал в шахте, получил травму ноги, провалялся в стационаре - местной *больничке*, затем в полустационаре - инвалидном бараке; смастерил себе костыли и кое-как ковылял в зоне, а затем устроился *мышом* у ночного повара: мыл посуду, кипятил воду, колол дрова, растапливал печи. На кухне Толя поправился и скоро почувствовал, что может ходить без костылей, но скрыл это, чтобы не загреметь снова на полигон или в шахту.
   Осенью набирали в Сусуманский ремонтно-механический завод специалистов: токарей, слесарей, фрезеровщиков, электромонтеров. Вспомнил Толя, что до лагеря работал слесарем, и решил записаться.
   - Как же ты будешь работать на костылях? - удивился нарядчик.
   - Сумею. Ты запиши!
   - Записать могу. Но медкомиссия тебя не пропустит.
   Но комиссия его пропустила. Видимо, начальница санчасти подозревала, что он *темнит* и нога у него уже давно не болит. Заключенных погрузили в машину для отправки в Сусуман. Здесь и инвалиды, и по наряду едут. Толя подошел на костылях к машине, отбросил их в сторону и довольно ловко залез в кузов.
   - Эй, костыли не забудь! - крикнул ему нарядчик.
   - На память вам оставляю. Они мне больше не нужны.

48. Гарем

   Однообразен каждый день,
   И медленно часов теченье.
   В гареме жизнью правит лень;
   Мелькает редко наслажденье.
   Младые жены, как-нибудь
   Желая сердце обмануть.
   Меняют пышные уборы,
   Заводят игры, разговоры...
   А. Пушкин
   Майора Новикова везли из Западной Украины на восток в товарном вагоне в компании западников - украинских националистов-бандеровцев. Еще недавно они были его злейшими врагами, но сейчас военный трибунал уравнял всех, превратив просто в заключенных. У многих были продуктовые передачи, полученные с воли, у майора была только этапная пайка. Бандеровцы пригласили его к общей трапезе, и майор вспомнил вкус домашней пищи. Поблагодарив за угощение, Новиков удалился в угол вагона, предаваясь невеселым размышлениям. До последней минуты он верил, что его оправдают и он еще будет громить фашистов в их логове, вернется домой героем. А тут - восемь лет ИТЛ. Зачем его исправлять? Кому это нужно? Прошел всю войну честно, делил с солдатами общую судьбу, никогда не перекладывал свою ношу на других, два раза был ранен, надеялся вернуться домой живым и невредимым и продолжить службу в Красной Армии или восстанавливать разрушенное войной народное хозяйство. И один лишь раз не сдержался и сказал в присутствии солдат полковнику все, что он о нем думал.
   Бандеровцы тихо разговаривали, иногда поглядывая в сторону бывшего майора. Затем один из них - Мыкола, *старший*, как понял из их разговора майор, - подошел к нему и сказал:
   - Мы собираемся бежать. Этот фронтовой конвой неопытный, да и места вокруг знакомые, родные. Местное население нас не выдаст, травить, как волков, не станет. Вы человек военный, нам сможете помочь. Будете делить с нами трудности, опасности и смерть, если придется.
   - Мне с вами нельзя: я взглядов ваших не разделяю. Мы вместе должны идти к победе над фашистами и дальше жить и работать вместе. Я перед Коммунистической партией и Советской властью чист, буду писать в Москву, и меня освободят.
   - Ну что ж, насильно мил не будешь. Каждый должен идти своей дорогой. Для себя мы ее выбрали: смерть предпочитаем неволе.
   Отойдя в сторону, Мыкола нащупал что-то в голенище своего сапога, распорол край его и вытащил довольно длинную, тонкую гибкую пилку. Под мерный стук колес и грустные, мелодичные украинские песни тихо жужжала пилка, выбрасывая на доски пола вагона мелкие опилки. Через некоторое время в полу образовалась дыра, длиной около полутора метров и шириной сантиметров сорок.
   - Ну, братцы, начнем! - сказал Мыкола. - Крепко держитесь за края досок руками и ногами. Сначала опускайте ноги и, главное, берегите голову. Лежите на земле, пока не проедет поезд.
   Поезд шел медленно, и через час в вагоне остались лишь майор и Мыкола. Они обнялись на прощанье, и Мыкола нырнул в зияющее отверстие в полу. Затем майор лег в углу вагона, но заснуть не смог. Утром он услышал лязг отпирающегося замка и стук в дверь вагона. На этот стук пленники должны были изнутри открыть ее. Но этого не последовало. Снаружи послышалась ругань, а затем сильные удары в дверь. Майор не шевельнулся. Матерясь, конвоиры стали открывать дверь снаружи и увидели пустой вагон. Один за другим они влезли в него, а сержант сразу же набросился на спящего майора, угощая его пинками и тумаками. Спросонья майор не мог очухаться и удивленно спросил:
   - Что, приехали уже?
   - Где остальные? - заорал начальник конвоя.
   - Не знаю! С вечера я плохо себя чувствовал. Даже не ужинал. Сразу же лег спать.
   И тут майор, взглянув на дыру в полу, воскликнул с изумлением:
   - Боже мой! Что это?
   Конвоиры решили, что майор знает не больше их.
   - Куда ж его теперь? - спросил один из них.
   - Куда ж еще? К бабам на перевоспитание, - ответил сержант.
   В составе поезда были только два товарных вагона с заключенными - мужской, уже распиленный умельцами, в котором оставался лишь майор, и женский, везущий на восток полячек, немок и западных украинок, не проявивших надлежащего восторга при встрече со своими освободителями. Появление в вагоне майора вызвало у женщин улыбки. Инициативная группа их, обсудив какие-то вопросы, пригласила незадачливого путешественника к своей скромной трапезе, отличавшейся от тюремного пайка в выгодную сторону. Затем майора поместили на почетное место в окружении двух темпераментных представительниц прекрасного пола. Они предложили ему свою дружбу и пылкую любовь. Через некоторое время его партнерши сменились, и вскоре все они ему показались на одно лицо. А через двое суток их выгрузили и разместили в пересыльной тюрьме, теперь уже в разных камерах.

49. Сторож

   Денег нет, и ты, как нищий,
   День не знаешь как убить,
   Всю дорогу ищешь-рыщешь,
   Чтобы что-то утащить.
   Утащить не так-то просто,
   Если хорошо лежит;
   И не спит, наверно, пес-то,
   Дом который сторожит.
   Из блатной песни
   В небольшом городке центральной России сторожем в одном из хлебных магазинов работал дядя Вася. До войны он изведал лагерную жизнь, и, казалось, больше туда не стремился. В голодное послевоенное время продавщицей в магазине работала Нюра, мать двоих детей. Муж ее погиб на фронте, а старая мать болела, и помощи от нее ждать не приходилось. Дядя Вася часто заходил в магазин и поглядывал на стрелку весов, когда Нюра ловко отрезала от карточки талоны и проворно бросала причитающуюся порцию хлеба на весы. Надзор за ее работой со стороны дяди Васи раздражал Нюру. Она стала давать ему кусок хлеба, который нужен был ее детям и матери, но признательности за ее великодушный поступок дядя Вася не выразил и наблюдения не прекратил.
   - Ну что ты все ходишь и высматриваешь? - возмутилась Нюра.
   - Вижу, нелегко тебе живется. Женщина ты добрая. Хочу помочь!
   - Это как же?
   - Ты скажи, кто у тебя талоны проверяет? Те, что ты наклеиваешь на листы.
   - Комиссия. Я Таньке сдаю. А после проверки их уничтожают.
   - Ну, а Танька? Как она проверяет? Не ошибается ли при подсчете талонов?
   - Да нет, она мне верит. Это моя подруга еще со школьной скамьи.
   - Ну вот! Танька тебе верит, комиссия - ей. Это хорошо, когда друзья тебе доверяют. Ты следующий раз, когда будешь сдавать талоны, расплачься и скажи, что потеряла, мол, часть талонов: *Выручай, подруга!* Как думаешь, выручит?
   - Ой, не смогу я!
   - Сможешь! У людей воровать можешь, а у государства нет? Государство наше богатое, не обеднеет!
   - А что с лишним хлебом делать будем?
   - Ну, это уже не твоя забота. Хлеб я реализую сам. Хлебец нынче всем нужен!
   Расплакалась Нюра перед своей подругой, вручив ей лишь часть реализованных талонов за хлеб. Расплакалась по-настоящему, сердцем чуя беду. Пожалела Таня подругу, списала с нее несуществующие талоны. А на следующий день Нюра вручила подружке большой торт, невиданной красоты и вкуса. И не мечтала Таня о таком с начала войны.
   - Зачем же такой дорогой? - изумилась Таня. - Небось, себе и своим детям такой не покупаешь!
   - От тюрьмы ты спасла меня, подруга, сироток моих от беды уберегла. Теперь я по гроб твоя должница!
   Вскоре у Нюры систематически стал оставаться лишний хлеб. Дядя Вася четко реализовывал его. У всех троих появились дополнительные деньжата. Львиную долю из них получал организатор и вдохновитель - дядя Вася. Уж бутылка водки его не устраивала. В лучших ресторанах появлялся он с друзьями. На столе у них всегда был коньячок *Пять звездочек* и *Армянский*, изысканная закуска. Роскошная жизнь сторожа привлекла внимание недремлющих правоохранительных органов. Заметили в городе и повышенный расход хлеба, и усиленную продажу его на рынке. Все нити вели к Нюриному магазину и там завязались в один узел.

50. Пришел солдат с фронта

   Свершилось!.. В жизни ничего
   Для жизни сердца не осталось,
   В заветном тайнике его
   Вдруг, с болью, что-то оборвалось.
   А. Яхонтов
   Пришел Степан с фронта - села не узнать. Кругом запустение, нищета. За два с половиной года хозяйничанья нацистов село совсем разорилось. Жителей осталось меньше половины от довоенного количества: одни женщины, старики и дети. Поля запустели, скот перебит, сельхозтехника поржавела и пришла в негодность. Хата его почти совсем развалилась. Жена умерла год назад; дочь, пятилетнюю Анюту, соседка Маня взяла к себе. Сказала ей:
   - Мама твоя поехала на фронт искать папу. Как кончится война, вернется.
   Тяжелые годы войны остались позади, но на душе у солдата было нелегко. Рядом погибали товарищи, а Степан только два раза был легко ранен. Сейчас здоров - силы хоть отбавляй. Работать бы и жить, да начинать приходилось на пустом месте. Дочка отца не узнала, но вскоре привыкла к нему.
   - Война ведь кончилась. Скоро мама приедет! - часто повторяла она.
   - Нет у нас мамы: умерла она! Нам придется жить с тобой вдвоем.
   - Нет, нет! Мама обязательно приедет. Тетя Маня сказала, что она поехала на фронт тебя искать. А сейчас война закончилась, и мама вернется.
   Встретил Степан в селе молодую девушку Оксану. До войны она еще подростком - школьницей была. А теперь, как выросла: высокая, стройная, глаза большие, в душу Степану так и заглядывают! Как увидел, сразу обомлел - никогда такой красавицы не встречал. Изнылось, изболелось сердце у Степана по ней, а при встрече молчит: горло пересохнет, слова нужного не находит. Хоть и немного женихов в селе, и Степан недурен собой и не стар, но Оксана не спешила сблизиться с ним. А тут еще Анюта встретила ее в штыки - не хочет иметь новую маму:
   - Мама не умерла, и скоро вернется. Тетя Маня сказала!
   И дочку любил Степан, и от Оксаны отказаться не хотел.
   Пошел как-то вечером Степан погулять с дочкой к реке, а затем зашли на железнодорожную станцию перекусить в буфете. Там встретил он своего фронтового товарища - *Бородача*, как его звали во взводе. Пробыл он с ним с полгода на фронте. В одном из боев Бородач был тяжело ранен и его отправили в госпиталь, а взвод ушел дальше на запад, громить фашистов в их логове.
   Отметили в буфете друзья встречу, дочка гуляла в садике возле вокзала. Рассказал Степан ему о своем горе. Бородач принял живое участие в переживаниях фронтового товарища и предложил:
   - Еду домой в Сибирь. Сестра у меня в деревне живет. Недавно у нее умерла дочка лет пяти, такая, как твоя Анюта. Очень переживает сестра. Свезу-ка я твою дочку к ней. Живут они неплохо. А тем временем и с Оксаной у тебя отношения наладятся. Приеду домой, обо всем напишу.
   - Ну хорошо! Я за вещичками ее схожу.
   - Да нет! У меня поезд через десять минут. Ты позови ее и скажи, что я ее к маме отвезу. А дочкины вещи у сестры все целы. Так что, жить будет не хуже других.
   Расположил к себе бравый солдат Анюту открытой душой, а тут еще маму скоро увидит, и она легко согласилась поехать с ним.
   Утром Степан проснулся с головной болью. Прошедшее показалось ему как во сне. Но дочки дома не было. Неужели же он отдал ее малознакомому человеку, да еще изрядно выпившему? Да и Анюта хороша! Как согласилась поехать с ним? Сейчас все это казалось ему невероятным. Степан решил, что заберет ее, как только получит письмо от Бородача. И тут вспомнил, что нет у него адреса друга - не записал его. Оставалось уповать на то, что товарищ догадается послать письмо до востребования в райцентр. В это утро Степан долго не вставал, чувствуя, что сделал что-то непоправимое. Хмель, казалось, вышел из его головы. Зашла Маня, неодобрительно взглянула на него и сразу же спросила:
   - А где Анюта?
   - Анюту я отправил на время к своей двоюродной сестре.
   - Это к какой еще сестре? Что-то раньше я не слыхала про сестру! Это она тебя так накачала?
   - Сестра моя живет недалеко, в городе. Выпил немного с ее мужем. Она и предложила мне оставить Анюту на время у себя.
   Тетя Маня ушла от него, как показалось ему, с нехорошими чувствами. Не наладились у него отношения и с Оксаной. А потом по селу поползли недобрые слухи. Через неделю его вызвал следователь из райцентра.
   - Где ваша дочь? - спросил он.
   Рассказывать о двоюродной сестре было бессмысленно, и Степан рассказал все, как было.
   - Фамилия, адрес вашего знакомого?
   Ничего не смог ответить Степан, но надеялся на письмо от друга.
   - Ну, а как она была одета?
   Степан рассказал.
   - А на ногах что у нее было?
   - Белые парусиновые туфельки.
   - Вот эти? - спросил следователь, показав ему одну из них.
   И тут Степан вспомнил, что у речки он схватил Анюту на руки и, прижимая к своей груди, долго шел сначала вдоль речки, а затем к железнодорожной станции, пока дочка не уснула у него на руках. Когда он опустил ее на землю, одной туфельки не было - видимо уронила она ее по дороге. Снял Степан с ноги и вторую, и дочка побежала по тропинке босиком. Оставшуюся туфельку он сунул себе в карман, а на следующее утро, обнаружив ее, выбросил за ненадобностью.
   Домой Степан уже не вернулся. В тюремной камере сидели такие же арестованные, как и он. Некоторые из них считали себя невиновными, но доказать это следователям не могли. От Бородача писем не было. Поезд* в то время ходили нерегулярно, и Степан не знал точно, на каком поезде увез его товарищ дочь. Как найти их, он не мог сообразить, а следователь и вовсе не поверил его рассказу.
   На суде Степан почувствовал полное безразличие судебных чиновников и услышал осуждающие, злобные возгласы присутствующих. Увидел в зале суда своих односельчан и тетю Маню, но никто из них не выступил в его защиту, не сказал доброго слова. Видимо, считали виновным. И как он мог отдать родную дочь малознакомому человеку, и почему тот ничего ему не написал? А может быть, в дороге с ними что-то случилось? Вопросы эти мучили Степана, и он не знал, получит ли на них когда-нибудь ответы.

51. ОпаснаЯ профессиЯ

   Насмешкой засветились очи.
   Блеснул зубов жемчужный ряд,
   И я забыл все дни, все ночи,
   И сердца захлестнула кровь,
   Смывая память об отчизне...
   А голос пел: *Ценою жизни
   Ты мне заплатишь за любовь!*
   А. Блок
   Григория Сорокина не баловала судьба - голодное детство, не слаще юность. С трудом налаживалась жизнь после гражданской войны: безработица, голод, запустение в городах. В начале двадцатых, чтобы прокормиться, многие жители городов уезжали в деревню, поближе к кормилице-земле, а Гриша, едва окончив начальную школу, отправился из села в город на заработки, поступил на завод. Сначала работал подсобным рабочим, учеником, затем слесарем. С трудовым энтузиазмом, почти голыми руками, вместе с другими рабочими и инженерами восстанавливал разрушенный войной завод. Поступил на рабфак, где усталый и голодный старался пополнить свои скудные знания. Чтобы не отставать от времени, вступил в комсомол, а затем и в партию.
   Постепенно жизнь налаживалась. Встретив милую и скромную девушку, Григорий вскоре женился и из общежития перебрался в небольшую комнату в коммунальной квартире, где жена навела чистоту и порядок. Все чаще Гриша появлялся на митингах и собраниях, в партбюро и профкоме, все реже в цеху, где когда-то начинал свою рабочую жизнь. Воодушевлял массы на трудовые подвиги, а сам все меньше совершал их. Впрочем, сейчас он уже был убежден, что это и есть его, молодого вожака, главное предназначение - партийным словом воодушевлять рабочий класс на трудовые свершения. Он полностью перешел на общественную работу, пользовался доверием и у начальства, и в партбюро, и в райкоме партии.
   Как-то после его удачного выступления перед массами, секретарь партбюро вызвал Григория к себе в кабинет. Секретарь был не один. За столом для посетителей сидел человек, показавшийся Грише знакомым. Потом он вспомнил, что не раз видел его на заводе на собраниях, всегда внимательно слушавшего все выступления и что-то записывавшего, но никогда не выступавшего. Что на заводе он не работал, Гриша знал точно. Секретарь партбюро, приветливо поздоровавшись с Григорием, указал ему на место за столиком напротив незнакомца. В это время зазвонил телефон. Партийный босс, сняв трубку, коротко ответил:
   - Хорошо! Я сейчас приду.
   Затем, обратившись к своим посетителям, сказал:
   - Ну а вы, пока побеседуйте.
   Незнакомец, улыбнувшись, задал Грише несколько общих вопросов, ответы на которые он, видимо, знал заранее, а затем сказал:
   - Мы предлагаем вам работу в *органах*. Нам нужны честные, смелые люди, для которых защита Отечества от внешних и внутренних врагов является главным смыслом жизни. Вы знаете, мы разоблачили не одну шайку бандитов, белогвардейцев, эсеров, меньшевиков, троцкистов, кулаков, буржуазных националистов и прочих изменников и отщепенцев - подонков общества. Но враг не унимается! Временно он затаился, понял, что в открытом бою ему с нами не совладать, изменил тактику: пытается подорвать наше общество изнутри. Но уйти от расплаты врагу не удастся!.. В обстановке непримиримой классовой борьбы мы должны всемерно укреплять свои разведывательные и карательные органы, чтобы земля горела под ногами наймитов империализма. Весь народ участвует сейчас в разоблачении подлых изменников, превратившихся, как учит нас товарищ Сталин, - и он посмотрел преданными глазами на портрет Вождя, висевший на стене у стола хозяина кабинета, - *в оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств*.
   - Но главная тяжесть по своевременному обезвреживанию врагов - пояснил он, - ложится на нас, специалистов, на органы НКВД. Нам нужны честные, профессиональные кадры, беззаветно преданные партии и рабочему классу.
   Григорий не мог не согласиться с доводами незнакомца и почувствовал внутреннюю готовность к беспощадной борьбе с врагами своего народа, строящего новую жизнь. Он знал, что и у него на заводе есть маловеры, не поддерживающие смелые новаторские решения передовых рабочих и техников, а то и просто злопыхатели и вредители, выискивающие мнимые недостатки в работе и мешающие нашему движению вперед; тянущие нас назад, в темное прошлое, цепляющиеся за отжившие догмы... Да, он готов стать тем карающим мечем, который расчистит дорогу для нового, прогрессивного общества, где все люди станут братьями. Но для этого нужно пройти еще долгий путь борьбы и побед. И он не может стоять в стороне от общей борьбы, на обочине истории. Ему льстило доверие к нему партии и органов безопасности, и он готов был его оправдать. Мог ли он, сын простого крестьянина, при царе мечтать о том, что станет одной из пружин, двигающей общество вперед, к светлому будущему? Все, что имел он теперь, дала ему народная власть, партия и его неустанный труд на благо Отечества, и он не может не откликнуться на призыв страны в трудную минуту.
   - Ну, хорошо! Завтра утром зайдите по указанному здесь адресу. Запомните его хорошо. Не забудьте паспорт. Вас пропустят. На работу мы тоже сообщим, - наконец, сказал незнакомец.
   На следующий день Григорий был в небольшом кабинете с добротной мебелью: большим дубовым столом с зеленым сукном, настольной лампой под зеленым абажуром, массивным шкафом и стальным сейфом. К столу хозяина кабинета примыкал небольшой столик для посетителей. На стенах висели портреты Сталина, Дзержинского и Ежова. Человек за столом, уже немолодой, внимательно осмотрел Григория через стекла своего пенсне, как бы просвечивая рентгеном; задал несколько вопросов о его происхождении и жизненном пути, семейном положении и, сделав паузу, обдумывая что-то, медленно сказал:
   - Ну что ж, вы нам подойдете! Войдете в нашу семью, будем делать общее дело, а с прошлым вам придется расстаться. Наша работа потребует от вас полной отдачи. И, прежде всего, вам нужно развестись с женой.
   Сначала Григорию показалось, что он ослышался. Но человек, сидящий напротив, смотрел на него испытующе, и сомневаться в точном значении его слов не приходилось... Но как же так? Разойтись с женой, которую он любит и которая тоже любит его, ничего не объяснив ей? Но потом подумал: *А как же мое дело? При первом испытании отступиться? Нет, ради мечты человечества борцы за свободу народа шли на смерть. А я? Могу ли сомневаться, раздумывать?*
   Когда-то он считал свой брак удачным, а себя счастливым человеком. На работе все доставалось ему легко, руководство уважало, с ним советовались; он понимал своих начальников с полуслова и выполнял с готовностью все их распоряжения. Всегда знал, чье слово главнее, чья мысль правильнее. Он чувствовал пульс страны, и не минуты не колебался на крутых виражах истории. Каждое решение партии и правительства казалось ему разумным и единственно правильным.
   Жена любила его безгранично, заботилась о нем как о ребенке, следила, чтобы он был сыт и хорошо одет, чтобы дома его встречал уют и спокойствие. У них не было детей, и вся любовь жены безраздельно принадлежала мужу. Но постепенно, уверенно поднимаясь вверх по служебной лестнице, он обнаружил, что жена остается все там же внизу, что она просто мещанка, что дела общественные ей безразличны, что интересы ее будничные, низменные и она никогда не станет его настоящей боевой подругой.
   И он согласился! Согласился на развод, согласился порвать с прошлым и вступить в новую жизнь, полную тревог и самоотверженной борьбы за торжество нового мира, нарождающегося в битве со старым, умирающим. Еще несколько усилий и этот последний рухнет. Но решающая схватка еще впереди, и он обязательно должен быть в первых рядах сражающихся. Возбужденный, Гриша не заметил дьявольской ухмылки, промелькнувшей на устах его собеседника.
   - Но как же я разведусь? - спросил вдруг Гриша.
   - Ну, это твоя проблема, - перешел чекист на *ты* в знак принятия его в новую семью. - Скажешь: *Посылают в длительную командировку* или что-нибудь еще... Завтра придешь в десять часов в четвертое отделение загса. Вас сразу же разведут.
   Жене Григорий показался непривычно угрюмым и сосредоточенным. Решение его было твердым, но неприятный разговор он отложил до утра. Молча позавтракав, он снял со шкафа чемодан и уложил в него все необходимые вещи.
   - Куда это ты? - спросила встревоженная жена.
   - Я уезжаю в длительную командировку.
   - Я поеду с тобой?
   - Нет, женщин туда не берут. Мы должны с тобой расстаться. Напиши заявление о разводе и захвати с собой паспорт.
   Жена, казалась, была загипнотизирована и делала все как во сне. Он взял ее заявление и паспорт, положил к себе во внутренний карман пиджака вместе со своими документами, и они молча вышли. Оставив жену в коридоре, Григорий зашел в кабинет заведующей загсом и та, не задав ему ни единого вопроса, оформила развод. Выйдя из кабинета, он отдал жене ее паспорт и быстро направился к двери. Жена поспешила за ним, все еще считая, что это какая-то злая шутка. Они вышли на улицу. Григорий, обернувшись к ней, сухо сказал:
   - Прощай! А сейчас иди домой.
   Через неделю Григорий ехал на курсы, находившиеся вдали от городского шума в живописном месте, скрытом от посторонних глаз. В течение шести месяцев курсантов закаляли физически и нравственно. Григорий не имел достаточной подготовки, и учение давалось ему с трудом. Но он отдавал учебе все силы и вскоре научился неплохо владеть холодным и огнестрельным оружием, освоил методы рукопашного боя, работу с приемной и передающей радиоаппаратурой, с взрывчатыми и ядовитыми химическими веществами, ознакомился с парашютным спортом, со способами конспирации, разведки и дознания, надежными методами использования паролей и явок; лучше стал распознавать врагов рабочего класса и своего отечества. Трудно давался ему английский язык, но азы его он тоже освоил.
   По окончанию курсов, Григория направили в крупный город, где ему дали первое задание: проследить за связями некой иностранной гражданки, секретаря английского консульства, подозреваемой в шпионаже. Ему вручили билет на концерт, где он оказался соседом своей будущей подопечной. Это была элегантная молодая женщина, разительно отличавшаяся от окружавшей ее театральной публики и привлекавшая внимание мужской половины зала. Григорию удалось найти подходящий тон общения и заслужить ее благосклонную улыбку. В антракте он уже сопровождал ее в фойе и в буфет, а после концерта провожал домой.
   Марина, как узнал ее имя Григорий, пригласила на чашку кофе, что весьма обрадовало его. О цели их знакомства он уже не хотел думать. Марина жила одна в со вкусом обставленной небольшой квартирке, которую ей сняло консульство. Как объяснила Гришина спутница, жить в консульстве или в гостинице она не захотела, считая, что это стеснит ее свободу. О себе рассказала, что она русская, родилась в Петрограде в семье учителя гимназии в начале Мировой войны, и родители увезли ее в Англию еще до Февральской революции. Она получила хорошее образование в Лондоне, но осталась приверженкой русской культуры, литературы и музыки. За ужином он почувствовал с ее стороны внимание, которого был лишен с тех пор, как связал свою жизнь с органами безопасности. Когда она села за рояль и под аккомпанемент его спела русские и английские народные песни и арии из опер, он почувствовал себя на вершине блаженства и с радостью согласился остаться у нее на ночь, не подумав даже о том, что обязан был сообщить о месте своего пребывания руководству. Утром, не выспавшись, он отправился к своему шефу и доложил, что задание выполнил и ведет наблюдение за *объектом*. Шеф был занят, подробностями, вопреки своей привычке, не поинтересовался и, не отрывая глаз от бумаг на столе, коротко сказал:
   - Ну что ж, продолжайте наблюдение!
   Григорий с радостью покинул кабинет: ему не хотелось ни перед кем отчитываться. Вечером он снова был у дверей милой женщины. Марина была дома одна, не удивилась его приходу, но и не выказала особой радости. Григорию вдруг показалось, что он лишь небольшой эпизод в ее жизни; но больше всего его угнетала необходимость шпионить за ней. Он отогнал от себя назойливые мысли и с жаром стал убеждать ее, сам не зная зачем, что с ее образованностью и умом она могла бы быть не простой секретаршей, а достойно послужить своей настоящей родине. Марина слушала его с улыбкой, а затем сказала:
   - Я нисколько не жалею, что отец проявил дальновидность и вовремя вывез меня из нашей многострадальной родины. Ведь прежней России, в которой жили мои родители и их предки, давно нет. Ее разрушили большевики! Теперь моей родиной является весь мир. Я могу выбирать образ жизни и мыслей, какой захочу, и никто не смеет вмешиваться в мою личную жизнь. Я посетила много стран и даже вашу, когда-то и мою, родину... Большевистская идеология меня не интересует - я свободна от любой!
   Григорий был поражен образом ее мыслей, но в порочности ее взглядов, в том, что рано или поздно осуществится мечта человечества и коммунистические идеи восторжествуют на всей земле, не сомневался и теперь. А она продолжила:
   - Вы тоже можете порвать со своим прошлым и познать истинную свободу, присоединиться к цивилизованному обществу, в котором нет места фальши и лжи... Оставьте мне вашу фотокарточку, и через несколько дней вы получите паспорт британского гражданина и сможете навсегда покинуть этот тонущий корабль. Я возьму длительный отпуск, и мы проведем его вместе. А потом, с вашими знаниями и целеустремленностью, вы сможете при желании оказать настоящую помощь нашей несчастной России... Через неделю нас будет ожидать заграничный туристский лайнер в Одессе, и как только нога ваша ступит на его палубу, вы почувствуете себя свободным гражданином!
   Слова Марины ошеломили его: *Выходит, небезосновательны были подозрения его друзей-чекистов!* - подумал он. Следующий день Григорий провел в глубоком раздумье: *Неужели слова Марины отражают реальность, не лишены здравого смысла? Может быть, действительно, все мы с зашоренными глазами идем к неведомой цели; и он, и его начальники, обитая под крылышками могущественного ведомства и убеждая себя в идейности, более пекутся о личном благополучии, о своих спецмагазинах, столовых, ателье, поликлиниках, домах отдыха и санаториях, о своих дачах и квартирах в отстроенных для них домах; просто присосались к кормушке и выражают преданность не столько делу, сколько своему начальству из чисто карьеристских соображений?* Поразмыслив, Григорий пришел к выводу, что Марина не только образованная, обаятельная женщина, но еще умна и рассудительна. Так неужели ему отказываться от своего счастья? Ведь второго такого случая не будет!
   И вечером Гриша принес Марине свою фотографию и больше уже не возвращался в гостиницу, отрезав все пути к отступлению. Сняв за городом комнатку у старушки, он целые дни проводил в ней, а поздно вечером неизменно появлялся у Марины, с тревожным сердцем ожидая ее ласки или... настойчивого стука в дверь товарищей из НКВД.
   Но однажды Марина пришла домой с большим свертком, в котором оказался костюм зарубежного покроя, и вручила заграничный паспорт с его фотографией и незнакомой фамилией и именем, к которым ему предстояло теперь привыкнуть. На следующий день они уже летели в Одессу. Сидели в конце салона, Григорий - с завязанной щекой, в темных очках. Из аэропорта на такси они поехали в гостиницу *Лондонскую* на Приморском бульваре. Из окна ее был виден порт и белый лайнер, который должен был открыть ему новый мир.
   В каюте корабля он с нетерпеньем ждал, когда последний гудок возвестит отплытие. И лишь когда берег скрылся за горизонтом и лайнер вышел в нейтральные воды, Григорий решил спуститься на палубу, осмотреть корабль - кусочек нового мира, но обнаружил, что дверь каюты заперта снаружи. Через полчаса вошла Марина и сказала, что теперь он сможет выходить на палубу, но сейчас она пригласила двух своих друзей, которые хотят поздравить его, Григория, с обретением свободы. Молодые люди вошли в каюту, официантка принесла бутылку коньяка и закуску. Марина и гости выпили по рюмке, а Григорий, всегда умеренный в выпивке, решил снять многодневное напряжение - пил за свободу, за свою новою родину, которой для него стал теперь весь мир. Собеседники, как он понял, говорили немного по-русски, и Григорий, не жалея ярких красок, восхвалял мир свободы, где люди не помешаны на каких-то сумасбродных мечтах и идеях, сами умеют жить и другим не мешают. Рассказал, как его насильно затащили в партию, а затем и в разведорганы, где каждый шпионит друг за другом, и что только Марина, его настоящий друг, открыла ему глаза. И он пил, смотрел влюбленными глазами на своего ангела-хранителя, и даже ее зарубежные друзья казались ему милыми и симпатичными. Все трое смотрели на него молча, затем один из мужчин подошел к нему и, сунув в лицо какую-то бумажку, четко, без иностранного акцента, произнес:
   - Вы арестованы, гражданин Сорокин: обвиняетесь в измене Родине!
   Сначала Григорий ничего не понял, подумал: *Это шутка!* Но когда увидел в руках одного из них пистолет, хмель мигом вылетел из его головы и он понял, что перед ним не джентльмены, а его бывшие соратники из НКВД, и вдруг закричал:
   - Вы не посмеете! Я свободный гражданин, нахожусь на иностранном судне в нейтральных водах. Я обращусь к капитану!
   Но знакомый ему профессиональный удар в лицо отрезвил его:
   - Вы находитесь на советском судне, и в Севастополе будете водворены в следственный изолятор.
   Холодный пот покрыл лицо Григория, в глазах потемнело - мир рушился перед ним... А через минуту он увидел, что джентльменов в комнате нет, напротив сидит Марина и осуждающе смотрит на него.
   - Ты ведь спасешь меня? Только безумная любовь к тебе могла заставить меня пойти на этот страшный шаг! Я ведь не враг! Ты же любишь меня тоже! Я знаю это! - с отчаянной мольбой взывал он к ней.
   - Вот все, что я могу сделать для тебя, - сказала Марина и протянула ему пистолет.
   Она не желала ему пыток на следствиях и мучительной смерти.
   - Нет, только не это! - и он стал хвататься за ее колени.
   Презрительно взглянув, она оттолкнула его ногой:
   - Ты даже умереть как мужчина не можешь!
   Затем он увидел направленное на него дуло пистолета, вспышку... резкий удар поразил его в голову, ослепительный свет сверкнул на мгновение, и безжизненное тело рухнуло на пол к ногам его повелительницы.
   На звук выстрела вошли *джентльмены*.
   - И этот не выдержал испытания, - медленно произнесла Марина.

52. Выборы

   Но тот, кто двигал, управляя
   Марионетками всех стран, -
   Тот знал, что делал, насылая
   Гуманистический туман:
   Там, в сером и гнилом тумане,
   Увяла плоть и дух погас,
   И ангел сам священной брани,
   Казалось, отлетел от нас.
   А. Блок
   Платон Кузьмич никогда никому не завидовал и на власть не роптал. Раз в мире все так устроено, значит так надо, значит такова воля Божья - лучшего мы не заслужили. До революции он работал в селе плотником, столяром. Работал добросовестно, односельчане уважали его и ценили искусство мастера. Но в начале тридцатых, когда в деревне начался голод и работа его никому не стала нужна, подался в город. Специалист он был хороший и работу скоро нашел. Дали ему комнатку в старой барской квартире. Когда-то это была комната для прислуги, маленькая, но довольно светлая. Работал много, добросовестно и хорошо, так как иначе не умел. Никто не ценил его мастерства: начальству нужно было только выполнение плана, о качестве работы никто не думал. Коллеги по работе смотрели на него как на чудака, не понимая, что плоды труда его, одна только мысль, что даже неизвестные ему люди когда-нибудь с благодарностью оценят искусство мастера, любуясь его творением, доставляла больше радости, чем лишний кусок хлеба или чарка водки.
   В декабре 1937 года в стране проходили всенародные выборы - самые демократические в мире: тайные, всеобщие, прямые и равные! Народ спешил выразить поддержку родной коммунистической партии, советскому правительству и любимому вождю - товарищу Сталину. Из газет и радиопередач старый плотник узнавал, как хорошо живут люди в нашей стране: прожитая им и его товарищами жизнь не позволяла ему придти к такому выводу. На всех плакатах и в газетах пестрели лозунги: *Все как один проголосуем за товарища Сталина!*
   Пошел голосовать и Платон Кузьмич. Дали ему бюллетень для голосования. Но каково было его изумление, когда вместо товарища Сталина, там была напечатана фамилия какого-то Лысенко! Тут вспомнил старый плотник, что при царе в соседнем селе жил помещик Лысенко. Очень не любили его крестьяне, и как только началась заварушка, прогнали вместе с семьей, землю разделили между собой, а дом спалили, чтобы некуда было вернуться ему... Неужто опять вылез из щели и рвется к власти? Не бывать этому! И он вычеркнул ненавистную фамилию и четким почерком написал: *Голосую за товарища Сталина!*
   Довольный собой, он вышел на улицу и даже подумал, что надо бы зайти в НКВД и сообщить за кого предлагают буржуазные недобитки нам, советским людям, голосовать. Но не пошел, решив: *Сами разберутся!* И разобрались. Следующей ночью чекисты зашли за ним. *Благодарность объявить за бдительность? Так почему ночью?* - подумал Кузьмич.
   Поместили в общую камеру. Целый день никто его не вызывал, лишь поздно вечером привели к следователю.
   - Это как же ты голосовал, сволочь недобитая? - в упор спросил его чекист.
   - Как надо, товарищ начальник! Ошибка у вас вышла: голосование ведь было тайным.
   - Ошибок у нас не бывает! На то мы и сидим здесь, чтобы все тайное стало явным.
   - Но я голосовал за товарища Сталина, как нам и предписывалось во всех газетах и по радио! А в бумажке какой-то Лысенко был указан. Сразу видно - не наш человек. Так я его и вычеркнул. Бдительность проявил. Думал, похвалите меня. А оно вон как вышло!
   - Ты из себя дурачка не строй! Вычеркнул товарища Лысенко, рекомендованного в Верховный Совет нашей партией, чтоб испортить бюллетень, снизить показатели по району: мол, не все голосуют за блок коммунистов и беспартийных, за политику партии.
   Отправили Платона Кузьмича обратно в камеру.
   - Ну, а вас кто посадил? - поинтересовались соседи.
   - Сам Сталин!
   - Что ж, вы оскорбили Великого вождя своим грязным языком? Навели тень на его светлое имя?
   - Нет! Я голосовал за товарища Сталина!

53. На штрафном лагпункте

   Но, родины моей прекрасной уголки...
   Зачем так много в вас и горя, и тоски?..
   О, бедный мой народ! Ты, все другим дающий
   Богатый золотом и хлебом - и нуждой,
   Да нищетою вопиющей!..
   Твой непосилен труд; печален отдых твой...
   Забвенья не найти печали роковой!
   Т. Щепкина-Куперник
   Наконец морозы спали до сорока градусов ниже нуля, и почти после месячного пребывания в Сусуманской пересылке нас, человек двадцать пять заключенных, погрузили в открытую машину и повезли по заснеженным дорогам на северо-запад. Путь был недолгим, и через два часа мы остановились возле вахты лагпункта центрального поселка прииска *Скрытый*. Нам разрешили слезть с машины, и мы, переминаясь с ноги на ногу, согревали замерзшие конечности. Начальник конвоя отнес наши документы в кабинет начальника ОЛПа, где тот вместе с начальником режима решили всех отправить на штрафной лагпункт *Линковый*. Проехав вдоль сопок еще километров пять по узкой, извилистой, заснеженной дороге, мы, наконец, добрались до места назначения.
   Проверив наши документы и соответствие их с наличностью, нас отправили в баню, а одежду - в вошебойку. Помывшись ограниченным количеством горячей и холодной воды и крошечным кусочком мыла, мы немного разогрели свои замерзшие кости. Традиционная лагерная баня с прожаркой одежды, со стрижкой и бритьем всех волосяных покровов тела уберегала нас от заразных насекомых. После бани и повторной переклички нас запустили в зону и повели в помещение столовой, где за столом сидел начальник лагпункта - лейтенант Мороз, надзиратель и нарядчик. Нарядчик вызывал вновь прибывших по одному и передавал дела начальнику лагпункта, который решал, кого в какую бригаду направить.
   В лагпункте внутри общей зоны была еще и штрафная, в которую водворяли провинившихся заключенных со всей Колымы. Однако Мороз сам решал, кого куда направить, и сосредоточил в штрафной зоне беглецов, непокорных блатных, рецидивистов, осужденных за лагерный бандитизм или направленных за это с других приисков. Одного из представителей воровского клана нарядчик вызвал как раз передо мной.
   - Статья 59-3. - прочел Мороз. - Вор? Ну что ж, тебя я сразу направлю в штрафную зону!
   - Но у меня нет направления в штрафную зону! - пробовал протестовать заключенный.
   - У меня ты будешь сидеть там! Ты же бандит: спокойно жить не можешь. Так лучше уж сразу к своим дружкам.
   Вор и в самом деле решил, что лучше не обособляться от корешей - как бы впоследствии они не поставили это ему в вину.
   Взглянув в мое дело, Мороз спросил:
   - 58-ая? А за что штрафной получил? Да ладно, все равно правду не скажешь. Ты, я вижу, парень здоровый. Направлю тебя в хорошую бригаду. Но там вкалывать надо. Плохо будешь работать или бузить начнешь, сразу же в штрафную зону вылетишь: там воры быстро тебя доконают!
   Направил начальник лагпункта меня в бригаду Чернова. Действительно, бригада неплохая. В бараке чисто, тепло, хотя снаружи минус пятьдесят. Нары обычные, вагонного типа. У каждого заключенного свое место, набитый сеном матрац и подушка, американское одеяло. На ночь раздеваемся и не боимся, что одежду украдут. У двери обычный умывальник - корытообразной формы жестяной желоб с сосками, всегда наполненный водой: перед завтраком можно промыть глаза. Один из работяг занимает очередь в столовую, и когда она подходит, организованно идем принимать пищу. В общем, все минимальные удобства, которые могут хоть как-то скрасить невеселое лагерное существование. Снаружи холодно и темно, но поверка проходит в бараке быстро и спокойно. Сразу я оценил преимущества этого штрафного лагпункта перед обычным лагерем на прииске Марины Расковой. Правда, здесь была и штрафная зона, но волею небес я туда не попал.

54. Работа в шахте

   Там, где, холодом облиты,
   Сопки высятся кругом,
   Обезличены, обриты,
   В кандалах и под штыком,
   В полумраке шахты душной,
   Не жалея силы рук,
   Мы долбим гранит бездушный.
   П. Якубович-Мельшин
   Работали мы в 10-ой шахте. Шахты при разработке россыпей небольшие: 250 - 300 метров в длину, 60 - 150 в ширину. Обычно, длинная сторона шахтного поля располагалась по простиранию россыпи и определялась целесообразным расстоянием транспортировки песков под землей, короткая - поперек простирания и определялась шириной промышленной части россыпи. Подземным способом в те годы разрабатывали участки россыпи, расположенные на глубине свыше пяти-шести метров. Для эксплуатации выбирались участки со средним содержанием золота не менее четырех граммов на кубический метр песков; бортовое содержание - на границе *балансовых* (промышленных) запасов - принималось равным грамму-полутора на кубометр. В середине шахтного поля или у одного из бортов россыпи закладывался, обычно вертикальный, ствол прямоугольного сечения - три метра на полтора, крепившийся деревянной венцовой крепью: сплошной или на стойках. В стволе было два отделения: скиповое для подъема золотоносных песков *на-гора*, спуска в шахту леса, оборудования, материалов и лестничное - людской ходок. Под землей у ствола нарезался небольшой руддвор для хранения оборудования и материалов. Летом кровля руддвора крепилась деревом, зимой мерзлые породы надежно защищали ее от обрушения, и кровля в руддворе, так же как и в штреках, не крепилась. Ствол шахты углублялся на три метра ниже основного горизонта горных выработок, образуя в нем *зумпф* для размещения скипа, в котором пески выдавались на-гора. От ствола вдоль простирания россыпи проходился в шахте штрек, шириной три метра и высотой 1,8 м. Метров через тридцать-пятьдесят вдоль штрека у бокового края выработки с поверхности проходились шурфы, поперечным сечением около одного квадратного метра, которые служили для вентиляции и спуска леса для крепления очистных горных выработок - лав. Летом на поверхности над шурфами устанавливались вентиляторы для проветривания шахты; зимой вентиляция осуществлялась, обычно, естественным путем за счет большой разности температуры в шахте и на поверхности.
   Механизация медленно внедрялась на приисках Колымы. Труд заключенных был дешев и надежен. Выбывших из строя з/к можно было легко заменить новыми, нескончаемым потоком доставляемых в трюмах океанских кораблей в бухту Нагаево. Первыми механизмами и машинами, появившимися в начале войны, были американские бурильные машины или *молотки*, как их называли на Колыме, и компрессоры фирм Кливленд, Ингерсоль Ранд, Чикаго Пневматика. На открытых работах стали появляться экскаваторы Марион, чешская Шкода, американские бульдозеры Катепиллер, станки ударно-вращательного действия для бурения вертикальных скважин. В долине реки Берелеха начала работать драга американской фирмы ЮБА, черпавшая пески со дна реки.
   После окончания войны американские продукты, одежду и технику постепенно стали заменять отечественными. Нас стали кормить черным хлебом. В шахтах появились бурильные молотки советского производства, компрессоры, транспортеры, на полигонах - тракторы С-80, переоборудованные в бульдозеры; на дражных полигонах работали драги ИЗТМ (Иркутского завода тяжелого машиностроения). Но основными орудиями производства и на поверхности, и в шахте в то время все еще оставались кайло, лопата и тачка - символы Дальстроя. Взорванный грунт лопатами насыпали в тачки и отвозили по деревянным трапам в бункер, находившийся у ствола шахты. Высота кровли в лаве у забоя составляла обычно около полутора метров, так что, катая тачку вдоль забоя, нельзя было разогнуть спину. Касок у забойщиков не было, и лишь ватная шапка-ушанка смягчала случайные удары головы о неровности кровли.
   В десятой шахте к тому времени, когда я стал там работать, на штреке установили качающийся конвейер. Это было новшеством, упрощавшем работу забойщиков - теперь грунт в тачках нужно было катать только до штрека; дальше транспортировал его и ссыпал в бункер механический помощник. Расстояние транспортировки для забойщиков значительно сократилось, и нам тут же повысили норму выработки: *бесплатный сыр бывает только в мышеловке*. В нашей же мышеловке заключенные расплачивались за него своей силой и здоровьем - облегчения в работе мы не почувствовали. Освещался штрек и забои редко расположенными двенадцативольтовыми лампочками. В качестве индивидуального освещения горные мастера, бригадиры, электромеханик, геолог, маркшейдер, слесари, опробщики и прочие специалисты пользовались карбидными лампами или, чаще, самодельными факелами из консервных банок, снабженных проволочными ручками. Банки заполнялись паклей или ватой, пропитанной горючей жидкостью.
   В шахте самым изнурительным был труд бурильщика. Всю смену ему приходилось держать в руках тяжелый, вибрирующий перфоратор ударно-вращательного действия. В условиях вечной мерзлоты, при отрицательной температуре в шахте, как зимой, так и летом, промывка шпуров (горизонтальных подземных скважин, длиной 1,5 - 2 метра) была невозможна, и измельченная горная порода, увлекаемая потоком сжатого воздуха, летела из скважины в лицо бурильщика, покрывая его коростой грязи и пылью. Через несколько лет у бурильщиков развивался силикоз, и им приходилось уступать свою работу другим зэка. Работа бурильщика ценилась, и они всегда получали питание по высшей категории, хотя и недостаточное по количеству и качеству для такой тяжелой работы. Доходяга даже с трудом поднимал бурильный молоток.
   Наносные породы колымских россыпей содержали много крепких валунов, и все попытки заменить пневматические перфораторы ударно-вращательного действия электросверлами успеха не имели. Коронки с твердыми сплавами для буровых штанг были дефицитом, и шпуры обычно проходили стальными бурами, заточенными в кузнице. Буры быстро тупились, и их приходилось часто относить в кузницу для заточки. Кузница, обслуживавшая, как правило, несколько рядом расположенных шахт, находилась вне охраняемой конвоиром зоны, и на шахтах выделялся бесконвойный буронос. При отсутствии бесконвойного на шахте эту работу приходилось выполнять вольнонаемному горному мастеру или *начальнику шахты*, что по рангу соответствовало старшему горному мастеру на больших шахтах. Горные мастера обычно не затрудняли себя организацией труда в шахте, доверив эту работу заключенному бригадиру или его помощнику. Должность вольнонаемного горного мастера, получавшего солидную зарплату, работяги считали ненужной, на что мастера резонно возражали: *А с кого тогда будут взыскивать штраф при несчастном случае или нарушении технологии отработки месторождения? Со скудного премвознаграждения бригадира ее не удержишь!*
   Взрывные работы и проветривание забоев проводились между сменами. В качестве взрывчатого вещества применялся аммонит. Первым вглубь шпура с помощью *забойника* - шеста круглого сечения - взрывник осторожно посылал боевой патрон аммонита с капсюлем-детонатором и бикфордовым шнуром. Длина шнура обычно принималась равной двум метрам так, чтобы свободный конец его торчал из шпура для поджога. Затем досылались в скважину еще три-четыре патрона аммонита; еще два-три *пыжа* из влажной песчано-глинистой смеси закрывали отверстие шпура. Когда все было готово, по сигналу горного мастера бригада, работавшая в соседнем забое на погрузке и вывозе песков, покидала шахту. Затем взрывник поджигал контрольный отрезок огнепроводного шнура с капсюлем, бросал его у входа в лаву и сразу же со своим помощником (забутовщиком) или горным мастером начинал поджигать шнуры боевых зарядов, начиная с удаленного участка забоя, двигаясь в направлении штрека. При взрыве капсюля с контрольным отрезком бикфордова шнура, взрывник и его помощник должны были спешно покинуть забой, зная, что через несколько секунд начнут рваться боевые заряды. После проветривания, взрывник с горным мастером проверяли забой на случай отказов при взрыве. В последнем случае вблизи невзорвавшегося заряда бурильщик осторожно забуривал новый шпур, взрывник заряжал его и взрывал.
   Откатка горной породы в тачках при небольшой высоте кровли в лаве представляла большие трудности, и какой-то рационализатор предложил способ, значительно увеличивший производительность труда забойщиков. Используя отрицательную температуру в шахте, от забоя до бункера вдоль лавы и по штреку стали накатывать ледяные дорожки. По ним двое заключенных на санках, сваренных из железных прутьев, везли, груженные горной породой, тяжелые деревянные короба и у ствола опрокидывали их в перекрытый решеткой, сваренной из рельсов или толстых стальных прутьев, бункер. За рационализацию горного производства и перевыполнение плана начальники получали премии, а заключенные - снова повышение норм выработки. Рабочий день у нас продолжался примерно одиннадцать часов. Час между сменами уходил на взрывные работы, проветривание и проверку забоя после взрыва.
   Шахта находилась примерно в километре от лагпункта на террасе, на высоте около тридцати метров над уровнем долины. Десятки тысяч лет назад здесь протекал ручей Линковый, но со временем он изменил течение, значительно углубил свое русло, а здесь на террасе осталась под слоем пустых пород золотоносная россыпь.
   В зимние солнечные дни, когда столбик термометра опускался ниже пятидесятипяти градусов мороза, белое облачко тумана стелилось в долине ручья, и мы, направляясь в шахту, на время погружались в него. В сильные морозы и ясные, безоблачные дни слышимость была настолько явственной, что у вахты лагеря слышна была речь, произнесенная в километре от нее на горном участке, хотя отдельные слова разобрать было трудно.

55. На ШАХТНОМ отвале

   Товарищ Сталин, вы большой ученый -
   В языкознаньи знаете вы толк,
   А я простой советский заключенный
   И мне товарищ - серый брянский волк.
   За что сижу воистину не знаю,
   Но прокуроры, видимо, правы,
   Сижу я нынче в Туруханском крае,
   Где при царе бывали в ссылке вы.
   Ю. Алешковский
   Учитывая мою близорукость, бригадир через некоторое время (когда там освободилось место) перевел меня на отвал, где я вместе с напарником Сашей Букиным в вагонетке откатывал по рельсовым путям выданные на-гора пески, ссыпая их в плоский отвал. Зимой на Колыме актированными днями, когда бригады не выводили на работу, считались дни с температурой воздуха ниже пятидесяти градусов мороза. Еще заключенных не выводили на работу, если больше суток они не получали хлеба, а такие случаи на приисках бывали, хотя и нечасто. После завоза на прииск муки, долги обычно отдавали. Но это было на открытых работах. В шахте актированных дней, независимо от температуры наружного воздуха, не было, и поверхностные рабочие, обслуживающие шахту, тоже их не имели. Единственной возможностью согреться для отвальных было забежать на минутку в одно из ближайших помещений: в лебедочную, где работала подъемная машина для выдачи на-гора золотоносных песков, или в геологический тепляк, где промывались пробы горных пород, извлеченных из шахты. В марте морозы уже спали, солнце ярко светило, и в дневную смену работать на отвале считалось благом. Пайку мы получали приличную, зависящую, правда, от выполнения плана бригадой; но бригада работала неплохо и сетовать на судьбу в нашем положении не приходилось.
   В шахтной вагонетке помещалось три скипа породы. У края отвала мы, разровняв его, периодически укладывали шпалы и рельсы и еще одну, тормозную, шпалу прикручивали проволокой сверху. Эту работу мы выполняли, пока загружалась вагонетка. После разгрузки третьего скипа мы быстро возвращались к стволу, вынимали тормозной башмак из-под колеса вагонетки, отгоняли ее на край отвала и опрокидывали на бок; затем возвращались с ней к стволу и сигналили стволовому для отправки на-гора очередного груженого скипа. Для облегчения откатки, при настилке рельсов мы старались выдержать небольшой уклон пути в сторону отвала, так чтобы на откатку груженой вагонетки к кромке отвала затрачивались примерно такие же усилия, как на отправку пустой к стволу. Кроме того, мы не упускали возможность заранее установить новую секцию рельсового пути и выдвинуть вперед тормозную шпалу с таким расчетом, чтобы грунт при опрокидывании вагонетки ссыпался, хотя бы частично, на откос отвала и нам было меньше работы по рихтовке его. На отвале использовались коппелевские вагонетки с боковой разгрузкой.
   Как-то мы увлеклись рационализацией: очень далеко за бровку отвала выдвинули тормозную шпалу и слишком быстро покатили вагонетку. Она завибрировала на консольном участке рельсов, выступавших за край отвала, и при разгрузке вместе с горной породой свалился вниз по откосу к подножью отвала кузов вагонетки, а вслед за ним полетела и сама тележка. Саша побежал к стволу и дал тревожный аварийный сигнал в шахту. Минут через пять Чернов был уже на поверхности. Не увидев вагонетки на отвале, он сразу все понял.
   - Что ж вы, братцы, натворили! - воскликнул он.
   - Мы сейчас же вытащим ее обратно на отвал, - ответили мы неуверенно.
   - Что вы вдвоем сделаете? Приведите отвал в порядок. Придется смену вызывать на поверхность.
   И в течение часа двадцать забойщиков втаскивали обходным путем на отвал тележку и кузов вагонетки. Часть рабочих выполаживала в удобном месте отвал для затаскивания на него вагонетки, другая тащила при помощи троса кузов и тележку, третья подталкивала их снизу. Чернов отнесся к нашему проступку снисходительно: не снял с работы на отвале и не отправил в забой в шахту.

56. Бригадир ударной бригады

   И вот уж мы у лагерных ворот;
   А в это время зорькою бубновой
   Идет веселый лагерный развод.
   Канает Сенька в кожаном реглане,
   В военной кепке, яркий блеск сапог,
   В руках тримает разные бумаги,
   А на груди - ударника значок!
   Из блатного стихотворения
   Как-то утром, когда мы собирались на развод, а ночная смена только появилась в лагере, помощник бригадира Билетов, работавший в ночную смену, подошел к Чернову и что-то шепнул ему на ухо. Они быстро направились к нарам одного из заключенных - Бабакова, и вытащили у него из-под матраца топор, который тому удалось стащить на шахте и незаметно пронести в зону лагеря. Чернов с Билетовым препроводили Бабакова вместе с топором на вахту, а мы отправились на работу. В бригаде разнесся слух, что Бабаков, в прошлом один из вожаков преступного мира, хотел топором убить бригадира, его помощника и еще кое-кого из лагерной обслуги. Трое суток просидел Бабаков в изоляторе, а когда его выпустили, снова вернулся в нашу бригаду без неприятных для него последствий. Начальнику лагпункта он сказал, что украл топор, чтобы продать повару, и последний подтвердил это.
   Иван Федорович Бабаков долгое время принадлежал к когорте наиболее авторитетных воров на Колыме. Он был высокого роста, крепкого телосложения и в воровском мире получил кличку *Полтора Ивана*. Привезли его на Колыму в середине тридцатых годов, когда начальником Дальстроя был еще Берзин. Многие воры знали Бабакова *по воле*, и здесь он сразу же стал главарем преступного мира. Из лагеря он, как и большинство его коллег по вольной профессии, сразу же сбежал. Многие воры скрывались в густой тогда еще тайге, жили в бревенчатых домиках, часто наведывались в поселки и в Магадан к своим, освободившимся из лагеря или находившимся в бегах, дружкам; совершали нападения на склады, магазины, машины на Колымской трассе, а то и просто на квартиры зажиточных горожан. В притонах и шалманах Магадана обсуждались воровские дела, разрабатывались планы ограблений, делилось награбленное добро, не прекращались пьянки, дебоши, картежные игры. Часто между различными бандитскими группировками возникали ссоры с поножовщиной из-за сфер влияния в городе, но обычно они кончались примирением или даже объединением для подготовки к следующему, уже совместному, ограблению.
   С приходом к власти в Дальстрое Павлова и Гаранина, а затем Никишова положение резко изменилось. Вместе со значительным увеличением числа заключенных соответственно возросло и число охранников, контролировавших всю ранее необъятную, а теперь значительно поредевшую, тайгу. В лагерь были загнаны почти все заключенные: бесконвойные и условно-досрочно освободившиеся при Берзине колонисты. Выловлены были и беглые уголовники-рецидивисты, *дрейфовавшие во льдах*. В лагере, как это было раньше, блатные уже не могли совсем не работать, и им приходилось приноравливаться к новому режиму и порядку. В условиях массовых гонений на политзэков, воры быстро заняли все ключевые должности в лагере: нарядчиков, старост, бригадиров, дневальных, каптеров. А там, где оставались в придурках еще заключенные-бытовики или политические с легким, десятым пунктом, и они находились под пятой блатарей. Нередко власть их распространялась и на санчасть. По воровскому закону вор вора не должен заставлять работать - для этого существуют фраера. Поэтому, в условиях, когда всем заключенным надо было трудиться, нарядчики и бригадиры устраивали блатных на те или иные должности, где можно было работать в охотку или за них работали фраера. При этом в столовой им всегда обеспечивалось приличное питание, чтобы они сохраняли хорошее физическое состояние и боевой дух.
   Бабакова отправили на участок Линковый прииска Скрытого и назначили бригадиром. В бригаде все было *как у людей*: голодные фраера вкалывали, а блатные гужевались, покрикивали на работяг, учили их уму-разуму матом, кулаком и дубинкой. Бригада работала хорошо, работяги получали большие пайки, но при изнурительном труде в забое им все равно не хватало еды и они постепенно доходили. У блатных же был и хороший приварок из лагерной кухни, и продукты с воли. Многие из них, несмотря на большие сроки, свободно выходили за зону, общались с освободившимися ворами на вольном поселке, собирались там за карточным столом, за бутылкой спирта, обсуждали свои воровские дела. Лагерные блатные снабжали вольных воров золотишком, а те, со своей стороны, обеспечивали своих лагерных собратьев по духу жратвой, шмотками и деньгами.
   Бригада Бабакова работала на открытых работах - на полигоне. Рабочими инструментами было все то же трио: кайло, лопата и тачка. На промприборах перед шлюзом теперь стали устанавливать скрубберы - вращающиеся бочки большего диаметра и длины, куда подавались пески с транспортерной ленты и разбрызгивалась вода, обильно смачивая пески. Скруббер устанавливался с небольшим наклоном в сторону галечного отвала, что обеспечивало постепенное перемещение промываемых песков, поступающих затем через отверстия бочки в колоду. Начальная часть скруббера - *глухой став*, с внутренней стороны которого были приварены стальные штыри, предназначалась для дезинтеграции (размельчения) кусков породы. Средняя и концевая части скруббера имели круглые отверстия, диаметром в 2 - 5 сантиметров, для прохода через них мелкой фракции промываемых песков (*эфелей*) и дальнейшего обогащения их в, перпендикулярно скрубберу и параллельно между собой, расположенных под разным уклоном шлюзах. По оси скруббера вдоль всей его длины располагалась труба для орошения песков водой, которой на новых промприборах затрачивалось меньше, чем на шлюзовых, при одновременном уменьшении сноса металла в отвал. Наиболее крупная фракция (галька и валуны) через конечное отверстие скруббера попадала в специальный бункер и в вагонетке вывозилась в плоский или конусный отвал. Во избежание сноса в отвал крупных самородков золота, перед бункером устанавливался самородкоуловитель.
   Прииски Западного ГПУ снабжались электроэнергией Аркагалинской ГРЭС (государственной районной электростанцией), работавшей на местном угле Кадыкчанской шахты. От сплоток для снабжения промприборов водой отказались. Использовалось оборотное водоснабжение: отработанная вода по водозаводной канаве поступала в зумпф, отстаивалась там, очищаясь от ила, и вновь перекачивалась с помощью насоса в промприбор. Таким образом, даже на небольших ручьях с малым притоком воды удавалось избежать ее дефицита.
   Бабаков сумел достать для своей бригады бульдозер, который, как говорили, он выиграл в карты. Тщательно отремонтированным его привезли с соседнего прииска, где он был списан в металлолом. Наряду с американскими бульдозерами, в то время уже стали появляться и наши, советские. На гусеничный трактор С-80 навешивался подъемный *отвал* (щит), с помощью которого созданный таким образом бульдозер срезал нижним своим острием (*ножом*) слой горной породы и толкал его перед собой в бункер промприбора или сгребал в породный отвал.
   В бригаде Бабакова, кроме нескольких десятков фраеров, числились и воры, которые занимали различные должности, но работали, главным образом, кулаком и матом, подгоняя нерадивых работяг. Доходяг в свою бригаду Бабаков не принимал, а если кто-либо из заключенных выбивался из сил и не мог больше хорошо работать, списывал с помощью нарядчика в другие бригады. Золото с прибора Бабаков не отначивал. Наоборот, когда его не хватало до плана, добавлял из резерва, который пополнялся за счет других бригад. Бригада Бабакова гремела на весь Дальстрой. Почет и уважение бригадир снискал далеко за пределами прииска. Постоянно о нем и его бригаде печатала статьи внутрилагерная газета Заплага *За металл*. В бараке у него была отдельная просторная кабина, убранству которой мог позавидовать любой *вольняшка*. Здесь собирались авторитетные воры, иногда с воли и с других приисков. Гостеприимство Бабакова ценили, и не раз, придавая себе вес в воровском мире, не без гордости похвалялись блатные:
   - Я с Иваном Федоровичем вместе кушал!
   Нередкими гостями Бабакова были надзиратели, дежурные и конвоиры. Между ними установились партнерские отношения, и друг друга они не подводили. Наливали за столом им блатные, и закусывали надзиратели.

57. Реформы на лагпункте

   Бежал я долго - где? куда?
   Не знаю! Ни одна звезда
   Не озарила трудный путь.
   Мне было весело вдохнуть
   В мою измученную грудь
   Ночную свежесть тех лесов -
   И только. Много я часов
   Бежал и, наконец, устав,
   Прилег...
   М. Лермонтов
   Вскоре после окончания войны на Линковый назначили начальником лагпункта бывшего военного - лейтенанта Мороза. На фронте он командовал штрафным батальоном. Впервые в сопровождении надзирателей и нарядчика новый начальник направился в зону после конца рабочего дня. Побригадно колоннами выстроились на площадке лагпункта для поверок з/к во главе со своими бригадирами.
   - А вот наша знаменитая бригада Бабакова! - объяснил надзиратель, когда процессия подошла к ней.
   - Ты, значит, Бабаков? - спросил новый начальник лагпункта стоявшего рядом хорошо одетого заключенного.
   - Нет, я его помощник.
   - А почему бригадир не вышел? - обратился начальник к надзирателю.
   - Он сегодня немного приболел.
   - Ну ладно! Пойдем осматривать бараки.
   Бабаков в нарядном халате сидел за столом с друзьями и соратниками в своей кабине. Видна была его кровать с белоснежным постельным бельем, шерстяным одеялом; над кроватью на стене висел персидский ковер. На столе стояла начатая бутылка спирта, открытая банка американской свиной тушенки, кетовая икра, банки с крабами, тресковой печенью, фасолью, селедка.
   - А! Начальник пришел! Присаживайся к столу. Будем знакомиться, - по-свойски произнес бригадир.
   - Встать! - рявкнул на него Мороз.
   Иван Федорович оторопел от неожиданности, но все же, не спеша, поднялся.
   - Можно и встать, - сказал он примирительным тоном. - Я начальство уважаю!
   - В карцер! На пять суток! - обрезал его Мороз, обратившись к надзирателю, и, круто повернувшись, быстро вышел из барака.
   Надзиратель поспешил за начальником, но вскоре вернулся и, обратившись к Бабакову, сокрушенно сказал:
   - Ничего не поделаешь! Придется идти в изолятор.
   - Ладно! - согласился Иван Федорович. - Но только печку расшуруй пожарче. Матрац, подушка, одеяло и жратва чтобы у меня были!
   Через некоторое время Мороз неожиданно решил посетить изолятор.
   - Это что за изолятор? Все вещи и еду забрать! Голые нары и штрафной паек! Плиту залить водой, - приказал начальник.
   В дальнейшем Мороз решил, что летом в карцере слишком вольготно будет штрафникам - гораздо лучше, чем на работе. Лагпункт находился у крутого склона сопки, и начальник приказал выдолбить изолятор в вечномерзлой скале так, чтобы и летом в нем было около нуля. Опыт этот для повышения сознательности заключенных вскоре переняли и другие начальники лагпунктов ОЛПа. Полагалась в изоляторе температура не ниже двенадцати градусов тепла, но фактически зимой она всегда была ниже нуля. Засунут, бывало, в печурку пару веточек да вату из старой телогрейки так, чтобы только дым из трубы шел.
   Вышел Бабаков из карцера, остался бригадиром. Как будто существенных изменений в бригаде не произошло: блатные на работе у костра греются, фраера вкалывают. Но былого уважения к себе Иван Федорович не почувствовал. Однажды Мороз решил посмотреть, как работают заключенные. Урки, презрительно фыркнув, даже не отошли от костра. Только Бабаков встал и подошел к начальнику. Ничего не сказал Мороз, но, придя в лагерь, приказал нарядчику представить ему картотеку заключенных. Выбрал из нее всех воров - бандитов со статьей 59-3, и сказал:
   - В отдельную бригаду их! И что заработают, пусть то и получают. В рабочих бригадах подбери новых бригадиров: толковых мужиков из бытовиков или даже из политических. Лишь бы бригады хорошо работали. Думаю, без кулака и палки можно обойтись. А если кто вздумает филонить или бузить, направлю в бригаду к блатным на перевоспитание - пусть там покажут *свой дух*!
   Ничего не оставалось нарядчику, как подчиниться - почувствовал, что шутки с новым начальником лагпункта плохи. На следующее утро Мороз сам вышел на развод, взял из рук нарядчика картотеку, стал пофамильно вызывать заключенных из бригады Бабакова и оценил усердие нарядчика. Зато блатные стали волком смотреть на обоих, раздумывая как сбросить навалившееся на них бремя. Конечно, силенок у них хватало, и поработать в охотку они были не прочь, но целый день ишачить как простые фраера - это было уж слишком! По привычке они обратились к своему бригадиру, всегда что-то придумывавшему:
   - Мы тебя всегда поддерживали, доверяли и сейчас пойдем за тобой. Только ты обеспечь нам достойную жизнь!
   Но на этот раз вожак ничем не смог помочь им.
   - Убить надо суку-нарядчика и бригадиров всех фраерских бригад! Начальство без нас не обойдется: само пригласит руководить фраерами. Не выполнят план добычи золота, с них же шкуру сдерут, - предложил один из его помощников.
   Но Бабаков не спешил с решением. Это взбесило блатных:
   - Сам ничего придумать не можешь, и нас поддержать не хочешь. На хера нам такой бригадир!
   Не видя другого выхода, Бабаков решил, пока не заморило его лагерное начальство, не задушили свои, пока *силушка по жилушкам переливается*, бежать из лагеря. Ведь есть же у него кореша и в других лагерях, и на вольных поселках, и в Магадане! Никто из них в убежище и помощи не откажет. Захватив пару паек хлеба и хвост селедки, улучив момент, когда конвоир зашел в тепляк к геологам погреться и *чифирнуть*, Бабаков пустился в бега. Погода стояла хорошая, но снега было много и идти было трудно. Перевалив через сопку, Бабаков решил свернуть на дорогу к Берелеху, где надеялся на время укрыться у друзей. При появлении машин на трассе или пешеходов сворачивал в сторону и ложился в снег. По дороге двигался быстро, но собаки, преследовавшие его, и вохровцы на лыжах бежали быстрее.
   Как только обнаружили отсутствие заключенного, конвоир выстрелом в воздух предупредил вохру о побеге. По тревоге был поднят дивизион, и вскоре телефонные звонки сообщили о беглеце на все ближайшие прииски и КПП. Отряды вохровцев направились на поиски и с Беличана, и с Мальдяка, и с Ударника, и с Берелеха. Через день, избитый и окровавленный, Бабаков лежал в изоляторе лагпункта Линкового. В свою бригаду Бабаков не пошел. Попросил у Мороза направить его простым забойщиком в любую другую. Так попал он в бригаду Чернова. В бригаде встретили его настороженно, близких контактов с ним не заводили. В старой бригаде на него зла не держали. Он потихоньку отошел от блатных дел, но в суки - в помощники лагерной администрации - не пошел и этим, видимо, спас свою жизнь. И только случай с топором ненадолго взбудоражил бригаду и весь лагпункт.

58. СанЧасть прииска

   И было все глухо и дико вокруг:
   Одни только сосны росли вековые,
   Одни только скалы торчали седые,
   Косматым и влажным одетые мхом.
   Я. Полонский
   В начале 1948-го года на лагпунктах прииска Скрытого, как и на многих других, несмотря на организацию курсов фельдшеров в Центральной больнице УСВИТЛа, образовался дефицит средних медработников. В колымские лагеря в изобилии поступали инженеры, учителя, работники культуры и науки и другие специалисты, не очень нужные на приисках, где основными орудиями труда были кайло, лом, лопата и тачка. Но о квалифицированных медработниках органы НКВД как-то не позаботились, не учли их значение в лагерных подразделениях. В результате их оплошности на Колыме пришлось открыть курсы медфельдшеров для заключенных, учить их, отрывая от полезной для государства работы в золотых забоях. Тяжелый труд, неблагоприятные климатические условия Колымы, скудное, скверное питание загоняли заключенных в больницы, полустационары, сангородки и заполняли лагерные кладбища. Больных в лагерях было много, и лишь от медработников можно было ожидать хоть какого-то снижения смертности. Завоз заключенных на Колыму дорого обходился государству, да и охрана их стоила немало. А если заключенный еще и умирал, не отработав даже малую долю положенного ему срока, то становилось очевидным, что лагерная система не столь экономически выгодна для государства, как это показалось Отцу народов с первого взгляда.
   Фельдшеров с медицинским образованием на прииске Скрытом вообще не было. Врача было два: живший при амбулатории вольного поселка начальник санчасти хирург Георгий Францевич Лик, недавно освободившийся из лагеря, и профессор Шах Суварлы, заключенный - ординатор лагерной больницы, находившейся на лагпункте Двойном. Почти всех врачей-немцев, обвиненных, как правило, в шпионаже, во время войны с фашистами загнали на штрафные лагпункты, где они погибли от непосильной работы и скудного неполноценного питания или были осуждены и расстреляны за контрреволюционный саботаж, выразившийся в *злостном невыполнении норм выработки на основном производстве*. Это были прекрасные врачи, вернувшие жизнь многим заключенным и вольнонаемным, но возраст и здоровье не позволяли им по одиннадцати-двенадцати часов в сутки долбить кайлом или ломом мерзлый грунт и катать тяжелые тачки с золотоносными песками.
   Лик работал врачом на отдаленным прииске в постоянном страхе попасть на общие работы. Сначала штрафным прииском Колымы был Золотистый ЮЗГПУ (Юго-западного ГПУ), затем, после отработки на нем основных золотоносных месторождений и закрытии в 1942 году, оставшихся в живых заключенных перевели на прииск Джелгалу СГПУ (Северного ГПУ). После окончания войны, когда большая часть джелгалинцев нашла свой постоянный приют на кладбище, штрафная зона была переведена на участок Линковый прииска Скрытого ЗГПУ (Западного ГПУ), где, кроме политзаключенных, сосредоточили и бандитский контингент. Лик не только избежал штрафного прииска, но продолжал работать всю войну врачом, пользуясь доверием и расположением начальства. Но страх перед ним оставался у врача даже после освобождения из лагеря, так как повторные сроки для заключенных с 58-ой статьей были не редкостью. *Намотать* их могли за любое ослушание или просто по подозрению в нелояльности к властям. В то время слово *немец* ассоциировалось со словом *фашист*.
   В начале 1948-го года, когда я попал на прииск Скрытый, на лагпункте Линковом было три средних медработника: бывший военачальник Дальневосточной армии Штерн, освободившийся из лагеря вскоре после моего прибытия на участок, Клименков, которому также оставалось полгода срока, и Василенко, числившийся санитаром, но давно помогавший фельдшерам лагпункта и уже вполне справлявшийся с обязанностями амбулаторного фельдшера.
   На лагпункте Двойном находилось сравнительно немного заключенных: около трехсот зэк* в общей зоне, человек пятьдесят в больнице лагеря и около ста пятидесяти в вензоне УСВИТЛа. Здесь больные сифилисом мужчины со всей Колымы лечились и трудились в шахтах, на промприборах, на горно-подготовительных работах. К тому же лагпункту относились бесконвойные заключенные, жившие за зоной в двух бараках возле поселка Перевалки и работавшие там.
   Кроме врача Шаха Суварлы на этом лагпункте работали еще два фельдшера. На вольном поселке Двойном жил и трудился санинспектором прииска и, по совместительству, заведующим фельдшерским пунктом участка давно освободившийся из лагеря Зельманов. Еще недавно фельдшером в амбулатории и в больнице лагпункта работал заключенный Марьевич, энергичный молодой человек, прирожденный аферист, в голове которого постоянно витала какая-нибудь коммерческая махинация. Он быстро связывался с блатными и снабжал их наркотиками, которые в небольшом количестве получала лагерная больница. Ключ от шкафа, в котором находились ядовитые и сильнодействующие вещества, он периодически брал у врача, после чего количество этих лекарств в шкафу заметно убавлялось, а их место занимали обычные. Не получали больные стационара выписанных врачом сильнодействующих и обезболивающих средств.
   В лагере было много педерастов; активными были, главным образом, блатные. Встречались они и среди лагерных придурков: поваров, парикмахеров и прочих. К Марьевичу на прием пришел как-то лагерный парикмахер Козырев. Фельдшер диагностировал у него сифилис, которого парикмахер страшно боялся. Это грозило ему водворением в вензону и прощанием с выгодной профессией. Но Марьевич пообещал сохранить все в тайне и провести эффективное лечение за полторы тысячи рублей.
   Козырев стриг и брил вольнонаемных в поселке Двойном и в соседнем - Перевалке, где находилась перевалочная база прииска, гараж, экскаваторно-бульдозерный парк, стройцех, механические мастерские, электроцех, пекарня и диспетчерская. Жившие недалеко от этого поселка бесконвойные заключенные: плотники, механизаторы, электрики, водители, экскаваторщики, бульдозеристы, так же были клиентами парикмахера и источниками его дополнительных доходов. Частенько заглядывал Козырев и в центральный поселок прииска, где его искусство тоже ценилось. Конечно, в его обязанность входило, в первую очередь, проводить санобработку заключенных лагпункта, но для этой цели он подобрал себе помощника из забойной бригады, которого подкармливал и с помощью бригадира часто освобождал от работы в шахте.
   Марьевич согласился взять у парикмахера половину причитающегося ему гонорара сразу, а остальную - когда заработает пациент. Больным вензоны вводили внутривенно *Mapharsen*: американский мышьяковистый препарат, но Марьевич решил дополнительно, чтобы скорее прошли внешние признаки болезни, провести курс лечения пенициллином. В то время советский пенициллин на Колыме стал только появляться, американского было очень мало и он находился на строгом учете; назначал его врач в исключительных случаях с разрешения начальника санчасти. Марьевич, вместо назначенного тяжело больному пенициллина, вводил ему раствор малоэффективного риванола, а пенициллин получал не нуждавшийся в нем парикмахер. Шах Суварлы, обеспокоенный течением болезни тяжелобольного и неэффективностью лечения, заподозрил неладное и вскоре разоблачил афериста. К тому же оказалось, что сифилисом Козырев не был болен.

59. Экзамен

   Иди с любящею душою
   Своею торною тропой,
   Встречая грудью молодою
   Все бури жизни трудовой.
   Буди уснувших в мгле глубокой,
   Уставшим руку подавай
   И слово истины высокой
   В толпу, как светлый луч, бросай.
   С. Надсон
   Мы с Букиным продолжали работать на отвале, тщательно следя за рельсами и вагонеткой, не допуская больше аварий. Кажется, Чернов был доволен, и мы тоже, так как считали, что лучшего в лагере ожидать не приходиться, а худшее само придет. Но как-то Чернов предупредил меня, чтобы я на работу не выходил и к десяти часам зашел в санчасть. Я не выдержал и сразу же после развода зашел туда. В санчасти уже знали, что я работал фельдшером в Центральной больнице УСВИТЛа, и Василенко сообщил мне, что к десяти часам должен приехать начальник санчасти Лик и что меня вызовут, когда я понадоблюсь. Документов об образовании в личных делах заключенных, как правило, не было, и, в случае необходимости, квалификация их проверялись в беседах или на практике. Георгий Францевич обычно сам подвергал испытаниям претендентов на должность фельдшера.
   С нетерпением ожидал я вызова. Наконец, меня пригласили в амбулаторию, где кроме знакомых мне Клименкова и Василенко, за столом фельдшера торжественно восседал Лик, а напротив на скамейке рядом со мной сидели двое заключенных, как я узнал впоследствии, тоже фельдшеров-самоучек. Одним из них был Марьевич, которого Лик считал неплохим специалистом и решил дать ему еще один шанс. Марьевич клялся, что ничего подобного с ним не повторится. Вторым был Кубейкин, недавно еще *вольняшка*, работавший санинспектором на прииске Штурмовом, а сейчас заключенный с 25-тилетним сроком.
   На Колыме, как и по всей стране, во время войны и в первые годы после ее окончания, была карточная система. И хотя с конца 1947 года появились коммерческие магазины, в которых продавался хлеб улучшенного качества, но по значительно более высокой цене, его все равно не хватало. К этому времени во всех районах Дальстроя от Магадана до Индигирки было обнаружено большое количество фальшивых, но хорошо изготовленных типографским способом, хлебных карточек. Для поимки преступников привлекли всю магаданскую милицию и приисковых оперуполномоченных, но злоумышленников долго не могли обнаружить.
   Оперуполномоченный Штурмового заметил, что живет Кубейкин не по средствам, что к нему часто приезжают какие-то подозрительные люди, и распорядился сделать в его доме обыск. При обыске был найден потайной вход в подвал, в котором обнаружили печатный станок и хлебные карточки на десятки тысяч рублей. По этому делу прошло более двадцати человек - изготовителей и распространителей фальшивых хлебных карточек.
   Лик не очень хотел брать Кубейкина в санчасть и, когда выяснил, что знания его в области медицины весьма скромны и поверхностны, что он не только не может описать симптомы часто встречающихся в колымских лагерях болезней, но и путается в лекарственных препаратах и лечебных процедурах, решил от его услуг отказаться. Затем очередь дошла до меня.
   - Что кончали? - спросил Георгий Францевич.
   Я решил воспользоваться советом Якова Михайловича Уманского, не говорить что я практик и сказал:
   - Медицинское училище в Одессе.
   - Как фамилия вашего директора? - спросил он вдруг.
   Вопрос был настолько неожиданным, что я растерялся, решив, что Лик, как Могучий и Молчанов с прииска Марины Расковой, учился в Одесском медицинском институте и знал директора медучилища, и ответил ему, что не помню.
   - Ну, знаете, если вы фамилию своего директора не помните, то остальное можно вас и не спрашивать!
   - Это почему же? Фамилию директора я не помню - мы к нему обращались по имени и отчеству, а медицину знаю: я работал фельдшером в Центральной больнице УСВИТЛа, - ответил я, немного придя в себя.
   - Ну, это мы проверим!
   На Колыме при изнурительной работе и скудном питании, при жестоких морозах и плохой одежде часты были простудные заболевания. Организм заключенного слабо сопротивлялся инфекции, и болезнь протекала при сравнительно низкой, субфебрильной температуре. Для фельдшера важно было отличить грипп от воспаления легких, вовремя на первой стадии болезни отправить больного с пневмонией или плевритом в больницу, начать курс лечения сульфидином или стрептоцидом, которых в амбулаториях лагпунктов было в то время мало. Поэтому Лик предложил мне описать клиническую картину и лечение пневмонии. Поскольку я недавно все это читал в учебниках, то подробно ответил на вопрос, добавив еще и патологоанатомическую картину болезни на различных стадиях развития ее и данные клинических анализов.
   - Сразу видно, что получил хорошее медицинское образование! - обратился он к Клименкову и Василенко. - А наши доморощенные медработники, кроме как назначить стандартное лекарство, сделать перевязку или поставить банки, ничего больше не умеют, и не стремятся совершенствовать свои знания.

60. Авантюрист

   Но ни разу в холодное сердце мое
   Не пролился огонь состраданья:
   Заглушило в нем голос любви к бедняку
   Жизни праздной, пустой ликованье!
   В. Буренин
   Лик решил взять в санчасть Марьевича и меня: обоих на лагпункт Двойной. Посоветовавшись с Шахом, Георгий Францевич назначил меня фельдшером в амбулаторию, а Марьевича - в больницу с испытательным сроком. Шах решил забыть его старые проделки, надеясь, что после общих работ на штрафном лагпункте заблудшая овца вернется в лоно честности и порядочности. Он даже вручил ему ключ от шкафа с ядовитыми и сильнодействующими лекарствами. Но блатные не забыли доступность фельдшера, и, шелестя купюрами, стали выпрашивать *марафет*. Марьевич не смог устоять и вскоре сдался. Заметив недостаток дефицитных медикаментов, Шах, отругав Марьевича, отобрал у него ключ от заветного шкафа. Но вскоре обнаружил, что больные не получают необходимых сильнодействующих лекарств, а шкаф с запасом наркотиков кто-то ловко открывает отмычкой.
   Шах решил окончательно избавиться от Марьевича, и его перевели на прииск Беличан, находившийся в двадцати пяти километрах от Скрытого. На Беличане Марьевич проработал фельдшером полтора года - до своего освобождения из лагеря, а затем стал работать завмагом, где сумел шире развернуть свои природные дарования. Являясь единственным работником небольшого магазина, он выписывал изрядное количество товаров со склада, но деньги в кассу за проданное сдавать не спешил. Зашел Марьевич как-то к начальнику санчасти прииска и, жалуясь на постоянные боли в животе, попросил направить его на обследование и лечение в районную больницу для вольнонаемных, находившуюся в поселке Нексикане, в сорока километрах от Беличана. На дверях магазина он сделал надпись: *Магазин закрыт на несколько дней по случаю болезни завмага*. Возможно, автор надписи решил, что местные воры воспользуются его отсутствием и попытаются очистить магазин. Но природное чутье жуликов подсказало им, что поживиться в магазине нечем, и замок и пломба на двери его оставались в неприкосновенности. Жители в эти дни ездили за продуктами в ближайшие поселки: Новый и Перспективный. Через неделю главный бухгалтер решил проявить чуткость к заболевшему коллеге. Позвонив в больницу Нексикана, узнал, к своему удивлению, что Марьевич там даже не появлялся. Вскрыв магазин, комиссия обнаружила почти пустые полки и недостачу товаров на десятки тысяч рублей.
   А бывший завмаг, давно покинув в самолете Берелехский аэропорт, шагал по московским улицам со значительной суммой денег в карманах, обдумывая, где бы *залечь на дно*. Выбрав глухое село на Украине, он там обосновался, устроившись опять-таки завмагом. Жил под своей фамилией, выстроил неплохой дом, приобрел *москвича*, но через год его там обнаружили, и снова Марьевичу пришлось лечь на нары. Хорошо обдуманные планы его редко увенчивались успехом; казалось, ему важен был не столько результат, сколько сам процесс аферы.

61. Звонок наЧальника

   Орел взмахнет могучими крылами
   И, вольный, отрешившись от земли,
   О немощных, влачащихся в пыли,
   Не думает, паря над небесами.
   А. Жемчужников
   Работа фельдшером в амбулатории не прельщала меня; да я с ней плохо был знаком. *Настоящих* больных там было мало и, если они появлялись, их сразу же направляли в больницу. В основном, на прием приходили доходяги, которые уже не в силах были работать, и им надо было дать день-два отдыха. Таких было очень много, и всех их нельзя было освободить от работы даже на день. Вскоре больные обнаружили, что новый фельдшер с лагерными аферами не знаком и обмануть его несложно.
   В амбулатории было две комнаты. В первой (прихожей) обычно находился санитар Сазонов. Там посетители снимали свои телогрейки, и санитар по одному пропускал их в процедурную, где я осматривал больных. В обеих комнатах были железные печурки-буржуйки, в которых в часы приема почти в любое время года весело потрескивал огонек. Некоторые больные использовали это обстоятельство: нагревали в первой комнате на печке два обкатанных камешка (гальку), размером с куриное яйцо. Перед входом во вторую комнату нагретые камешки закладывались под рубашку подмышки и зажимались опущенной рукой. Санитар все это видел, но по лагерным законам фельдшеру об этом не докладывал. Больной, *трясясь в лихорадке*, входил в процедурную, и, когда протягивал дрожащую руку за термометром, камешек под рубашкой скатывался вниз к поясу, а на нагретое им место помещался термометр. Некоторые посетители амбулатории поступали проще: улучив момент, когда фельдшер был занят осмотром другого больного или делал записи в карточке, прикладывали термометр к находившейся рядом печке. Иногда это кончалось тем, что температура больного подскакивала до 44 - 45 градусов и термометр разбивался.
   На лагпункте было много отказчиков от работы. Их сажали в изолятор, но перед этим нарядчик или надзиратель приводил отказчиков в амбулаторию, и фельдшер должен был подписать акт о том, что заключенный по состоянию здоровья может содержаться в ШИзо. Если я отказывался подписать акт, то должен был записать отказчика в список освобожденных от работы по болезни. Число больных при мне увеличилось в два-три раза, на что сразу же обратило внимание начальство горного участка и бригадиры.
   Как-то дежурный надзиратель послал меня к телефону в контору участка, находившуюся на Двойном недалеко от лагерной вахты. В трубке я услышал грубый голос начальника прииска Тараканова. Пересыпая свою речь нецензурной бранью, он заорал на меня:
   - Ты что это, идти твою мать, освобождаешь от работы по четверти состава бригад?
   Я настаивал на том, что все освобожденные больны и не могут работать.
   - Ну, так сам пойдешь у меня в забой работать!
   Видимо, он позвонил и начальнику санчасти, так как Лик вскоре появился в лагпункте.
   - Откуда у тебя столько больных? На весь лагпункт их должно быть не более десяти - пятнадцати человек. За такие дела тебя следует немедленно снять с работы. По мне, так лучше аферист Марьевич, чем такой дурак, как ты!
   Вместе с Шахом Лик решил, что впоследствии меня следует перевести фельдшером в стационар, а пока на вечернем приеме в амбулатории будет присутствовать Шах или Зельманов. Число больных сразу уменьшилось до *нормы*. Если какой-либо доходяга приходил вымаливать освобождение, то Шах говорил:
   - Сегодня не могу. Пока поработай. Через неделю дам отдохнуть.
   И я записывал число, когда ему надо было дать освобождение; пациент терпеливо ждал этого дня, зная, что Шах обещанное выполнит. Если больной приходил с жалобой на температуру, Шах проверял у него пульс и обычно не ошибался. А Зельманов ввел правило: больной с температурой раздевался в передней до пояса, в процедурной садился подальше от печурки, и термометр выдавался ему не сразу, а минуты через две-три. Заключенные знали, что Шаха и Зельманова им не обмануть.

62. КомиссиЯ

   К добру и злу постыдно равнодушны,
   В начале поприща мы вянем без борьбы,
   Перед опасностью позорно малодушны,
   И перед властию презренные рабы.
   М. Лермонтов
   Тараканов не ограничился внушением Лику и на следующем селекторном совещании (открытой телефонной перекличке между руководящими работниками горного управления и приисков), когда начальник ЗГПУ и главный инженер *оттягивали* во всеуслышанье за плохую работу прииска очередного руководителя горного предприятия, заявил, что ему мешает выполнять план санчасть, непомерно много освобождающая заключенных от работы. И начальство решило проверить работоспособность лагерников, послав на прииск медкомиссию во главе с начальницей санотдела ЗГПУ Татьяной Дмитриевной Репьевой. В комиссию вошли также ее заместитель Клочко и знакомый уже мне Меерзон, работавший после освобождения из лагеря в Нексикане главным врачом больницы ЗГПУ для вольнонаемных.
   Комиссия нашла, что доходяг на прииске Скрытом, и особенно на лагпунктах Линковом и Двойном, значительно больше, чем на других приисках, и положила, к разочарованию Тараканова, дополнительно около ста ослабленных зэк* в ОК (оздоровительную команду), освободив их от тяжелой работы в шахте. В ОК заключенные жили в отдельном бараке, спали большей частью на голых нарах, получали по 700 граммов хлеба, на полдня выходили под конвоем на заготовку дров в лес, а кто хотел и имел силы подработать, *мышил* в столовой, м*я посуду и полы, заливая водой котлы, убирая миски со столов, заготавливая и раскладывая дрова у печей. Многих доходяг впоследствии списали с прииска, направив в больницу Заплага или на Левый берег. Кроме ОК в лагпункте была еще ОП, куда помещали по представлению бригадира и фельдшера хорошо работавших, но изнуренных трудом и голодом, заключенных на 10 - 20 дней для отдыха с усиленным питанием. Летом, когда работы на прииске было много, в ОП з/к направляли без освобождения от работы или с переводом их на более легкую. Время для них пролетало мгновенно, но давало возможность немного подкормиться, отдохнуть и набраться сил.
   Знакомясь с новым фельдшером, Репьева спросила, какое у меня образование и где я работал раньше. В присутствии Меерзона, хорошо знавшего меня, я не стал врать, и сказал, что медицинского образования у меня нет, но что я работал около года фельдшером в Центральной больнице УСВИТЛа.
   - Вы его знаете? Как он работал? - спросила она Меерзона.
   - В больнице он работал неплохо. Но для работы в амбулатории ему нужна будет помощь, пока не приобретет навыки и практический опыт.
   - Ну вот, окажите ему такую помощь, - решила Репьева, обратившись к Лику. - А пока лишних фельдшеров у меня нет. Как появятся, вам в первую очередь пришлю.
   Георгий Францевич подошел ко мне и, уже улыбаясь, сказал:
   - Я сразу понял, что медучилище вы не кончали: слишком хорошо мне отвечали; видно было, что все это вы недавно прочли в учебнике.

63. Нападение

   В шалмане музыка играет,
   Кругом веселье пьяное шумит.
   Там за столом, бокалы наполняя,
   Сидит пахан и мрачно говорит:
   - У нас, воров, суровые законы,
   И по законам этим мы живем.
   И раз наш Сенька честь свою уронил,
   Мы порчака попробуем пером.
   Из блатных стихов
   Шестнадцать блатных банды Стального по решению начальства Заплага были рассредоточены по разным приискам. Следуя заветам своего вожака, все они совершили в своем лагере в течение месяца-двух по убийству или другому тяжкому преступлению и вновь оказались вместе в штрафной зоне участка Линкового. Здесь были такие же воры, как они, многие из бывшей бригады Бабакова; остальных привезли за лагерный бандитизм с других приисков. Все они работали под конвоем на одной и той же шахте. В столовой к своему лагерному питанию никаких добавок они не получали - сидели на голой пайке и постепенно стали *доходить**. Положение их становилось отчаянным. Кое-кто, не видя другого выхода, упросил начальника лагпункта вернуть в общую зону, обещая покончить со своим воровским прошлым. Фраерами они, конечно, не стали, а перейдя в разряд сук, обычно получали блатные места в лагерной обслуге. Но теперь они уже знали, что им, как предателям, вынесен честными ворами смертный приговор. Непримиримая вражда между честными ворами и суками не прекращалась ни на день.
   Как-то дежурный надзиратель вызвал Василенко в изолятор, в котором находились сука и честный вор. За какое-то нарушение режима ссученный попал в ШИзо. Честные воры, узнав об этом, решили, что это удобный случай расквитаться с ним. Намеченный урками палач умышленно нарушил режим, попал в изолятор, ночью задушил суку и отрезал ему голову, спрятанной в обуви и незамеченной при обыске, крышкой от консервной банки. Когда Василенко вошел в карцер, он увидел голову казненного, насаженную на один из прутьев решетки, отделявшей камеру его от коридора с печкой. В другой раз прямо в бараке блатные забили в голову своей жертвы ржавый костыль.
   По соображениям гуманности у нас в стране после окончания войны была отменена смертная казнь. В какой-то мере это облегчало положение бандитов. Каждый из них уже получил срок *на всю катушку* - 25 лет, многие не единожды. При осуждении на новый срок, старый погашался (25 лет было максимальным сроком заключения), так что, в сущности, вор получал дополнительно лишь один-два года, что его мало беспокоило. Бежать из лагеря было рискованно, так как даже хорошо подготовленный побег, как правило, кончался поимкой беглеца. При этом вохровцы обычно не приводили его в лагерь, а убивали на месте.
   По мнению Стального и его единомышленников единственным выходом из создавшегося положения был лагерный террор: нападение на обслугу и, прежде всего, на сук. На надзирателей и конвоиров бандиты не нападали, зная, что в этом случае до суда дело не дойдет, - их застрелят на месте преступления, ничем не рискуя.
   На Линковом на обед и на прием в амбулаторию штрафников впускали в общую зону. Иван Петрович Василенко в первой комнате амбулатории делал перевязку больному, когда в окно увидел, что блатные из штрафной зоны бегут на прием. Через минуту услышал, как открылась дверь, но, занятый делом, даже не обернулся. И вдруг почувствовал сильный удар в голову, должно быть, ножом. Заливаясь кровью, Василенко стал падать. Второй удар, направленный бандитской рукой *под правое ребро* - в область печени, при падении жертвы пришелся ниже - в ягодицу. Это спасло фельдшеру жизнь. А напарник бандита, ворвавшись во вторую комнату, нанес смертельный удар кайлом по голове Клименкову, которому до освобождения из лагеря оставалось шесть дней.
   Судьба жестоко обошлась с ним. В лагере Клименков лояльно относился к блатным, уважая их смелость, независимость от лагерного начальства; иногда незаконно давал им освобождения от работы. Это возмущало Ивана Петровича, понявшего в лагере, что воры - злейшие враги работяг-фраеров. Он никогда не поддавался ни на их угрозы и шантаж, ни на льстивые речи, ни на посулы. В этом тщедушном, больном человеке, перенесшем все лишения своего рабского положения, сохранилось чувство справедливости и в лагерных условиях: омерзение к наглым, сытым бездельникам и внимательное, доброжелательное, милосердное отношение к слабым, униженным узникам лагеря, отдававшим все свои силы каторжному труду. Убийство Клименкова воочию показало жестокость блатных к заключенным-фраерам, даже не делавшим им никогда зла.
   Примерно в это же время бандиты убили своего бригадира, жившего в общей зоне и зашедшего в штрафную перед разводом. В общей зоне двое бандитов вошли в кабинку нарядчика и там нанесли ему смертельный удар; еще двое ворвались в кухню, но тут ночной повар не растерялся и, схватив топор, преградил им путь.
   - Ничего! - крикнул один из бандитов, отступая. - От нас никуда не уйдешь. Рано или поздно мы вас всех порешим.
   Убивая лагерных придурков, бандиты надеялись дестабилизировать обстановку в лагпункте, добиться ослабления режима и улучшения для себя питания в лагерной столовой, а затем и полностью восстановить свою власть в зоне. Но это им не удалось.
   Обычно в лагерную зону не разрешалось входить надзирателям с оружием, но теперь Мороз, заручившись поддержкой начальника лагеря и командира дивизиона, направил в штрафную зону группу вооруженных вохровцев и с их помощью извлек из бараков зачинщиков и участников бандитского мятежа и водворил их в ШИзо. Через несколько дней оперуполномоченный прииска оформил на них дела, и бандитов отправили в Сусуманскую тюрьму. Там долго велось следствие и все бандиты снова (в который уже раз!) получили по *четвертной*. Они вернулись на штрафной прииск, подкормившись и прибарахлившись в Сусуманской тюрьме, объедая и раздевая там фраеров. Перед отправкой на Линковый, когда заключенные сидели уже в машине, один из бандитов выхватил спрятанную и незамеченную конвоирами заточку и ударом в грудь убил незнакомого ему заключенного-фрайера. Бандита сняли с машины и снова направили в тюрьму, но прокурор, узнав об этом, приказал отправить убийцу в штрафной лагпункт, откуда его привезли: ведь только два дня назад за лагерный бандитизм он получил максимальный срок - 25 лет.

64. Враг народа

   Доволен судей сонм бесстрастный:
   Фанатик мысли побежден.
   И вот предстал пред ними он,
   Больной, измученный, несчастный...
   Он шепчет: - *Да, мое ученье,
   Клянусь, с начала до конца,
   Больного мозга заблужденье,
   Плод бреда жалкого глупца.
   Я - еретик! Я без боязни
   Ученье церкви отрицал,
   Я в Бога веру колебал
   И, сознаюсь, повинен казни!..*
   П. Кичеев
   Фельдшера Ивана Петровича Василенко - единственного, оставшегося в живых после бандитского нападения на лагерную обслугу, - отправили в больницу на Двойной. Лик и Шах, осмотрев его, нашли, что раны нетяжелые, жизненно важные органы не задеты, но месяц-другой ему придется проваляться на койке из-за глубокой раны ягодицы. На кожу головы наложили скобки, а ягодица еще долго гноилась.
   До ареста в 1938 году Иван Петрович работал на Украине заведующим наробразом (отделом народного образования) Сталинской области. Время было трудное. Страна не могла выделять достаточно средств для развития образования на надлежащем уровне, не было необходимого количества учителей, учебников, а учить нужно было не только детей, но и молодежь и пожилых.
   Во второй половине тридцатых годов, на фоне постепенного улучшения жизни народа, разразились ошеломляющие процессы изменников Родине, вредителей и врагов народа всех мастей. Не было отрасли промышленности и сельского хозяйства, военного дела, науки и культуры, где бы ни действовали эти отщепенцы, *наймиты мирового империализма*. Дошла очередь и до образования. По логике происходивших событий не могло быть, чтобы враги не запустили свои щупальца в эту важную отрасль государственной деятельности страны, ответственную за науку, просвещение и идеологическое воспитание молодежи. И Вождь, зная своих недавних политических противников и недоброжелателей, полагаясь на никогда не подводившую его интуицию, сам указал главных организаторов идеологических диверсий в области культуры и народного образования.
   Нарком просвещения Украины, бывший меньшевик Владимир Петрович Затонский мало восхищался деяниями Вождя народов и уже давно был бельмом на глазу его. Теперь нарком должен был стать главой правотроцкистского заговора в области образования на Украине. Безусловно, он имел разветвленную сеть помощников и агентов на местах. Вырисовывался новый громкий процесс по разоблачению гнусной деятельности зарубежных разведок и их наймитов, замышлявших расколоть могучую страну и отдать ее по частям на разграбление империалистам. Судебный процесс над ними, как и другие, должен был объяснить некоторые неудачи и трудности социалистического строительства за истекшие годы и еще крепче сплотить народы вокруг партии, правительства и любимого Вождя всех времен и народов.
   Вождь не стал детализировать сценарий, ограничившись общим направлением действий по разгрому преступной банды. Органам НКВД теперь уже было нетрудно додумать все в деталях, изобличить виновных и добиться у них признания в совершенных тяжких преступлениях. *Железный нарком* Николай Иванович Ежов - *Карлик*, как его прозвали за малый рост, - позвонил в Киев наркому внутренних дел Украины Успенскому, обвинил его в бездействии и ротозействе и потребовал скорейшего разоблачения преступников. Список врагов народа второго эшелона был составлен быстро. Прежде всего, это были помощники Затонского, связанные с ним дружбой или деловыми отношениями. В этом сомнений не могло быть. Кандидаты выбирались из всех областей республики. Что же касается рядовых исполнителей, то зачистку преступной группировки предоставили местным органам НКВД. Опыт последних позволял надеяться, что все будет сделано быстро и без помех.
   Арестован был и Иван Петрович Василенко. На первом же допросе он был обвинен в преступном сговоре с Затонским, в том, что в течение длительного времени, выполняя поручения своего шефа, организовывал в городе и области библиотеки, в которых сосредоточивалась контрреволюционная националистическая литература, что работники народного образования по его указанию подбирались без учета их социального происхождения и преданности делу партии - предпочтение отдавалось старой буржуазной интеллигенции, не одобрявшей смелые, новаторские решения молодой Советской власти. Следователь убеждал Ивана Петровича признаться в совершенных им преступлениях, разоружиться перед партией и тем самым облегчить свою участь. Следователь обещал ему помочь, сам брался изложить известные следствию факты, а Василенко предлагал при желании добавить детали.
   Когда расстреливали, сажали в тюрьмы и ссылали буржуев, белогвардейцев, эсеров, меньшевиков, оппозиционеров и троцкистов, уклонистов и ревизионистов, священников и кулаков, Иван Петрович не задумывался - то были враги, с которыми надо было бороться более или менее жестокими методами. Когда же начали сажать ортодоксальных, благонамеренных большевиков, среди которых были и его знакомые, всегда вызывавшие в нем доверие и уважение, сомнения вкрались в его сознание: не ошибка ли это? А теперь и он в тюрьме, и следователь нагло требует от него признания в преступлениях, которых он никогда не совершал, и следователь знает об этом! Так, может быть, и остальные тоже были ошельмованы, и вся вина их состояла лишь в том, что они по другому смотрели на происходившие в стране события и не отказывались от своих убеждений?
   С негодованием Иван Петрович отверг притязания следователя, заявив, что всегда поддерживал линию партии на построение социализма в СССР, на объединение республик в единое, развитое, культурное, многонациональное государство, никогда не участвовал в каких-либо оппозиционных группировках и не выполнял ничьих поручений, противоречащих партийным установкам.
   - Ну, хорошо! - сказал следователь. - Я вам дам несколько дней на размышление. Но учтите, что у меня есть неопровержимые доказательства вашей преступной деятельности; есть свидетельства ваших подчиненных, которые сожалеют о совершенных ими преступлениях и дают показания против вас. В следующий раз я буду задавать вам вопросы, и все ответы буду фиксировать в протоколе. Запирательство только усугубит ваше положение. Мы можем простить заблудшего, раскаявшегося преступника, но злостные, закоренелые враги Советской власти не могут рассчитывать на поблажку - мы будем их уничтожать! Имейте в виду, что суд учитывает характеристику арестованного, данную следователем.
   В камере, куда поместили Василенко, были, в основном, политические; некоторые в давние годы примыкали к оппозиции, другие всегда были правоверными коммунистами, стойкими большевиками, борцами за построение светлого будущего на одной шестой нашей планеты. Но сейчас все оказались в равном положении. Многие из арестованных писали жалобы, протесты, просьбы. Особенно усердствовал в этом один из сокамерников Ивана Петровича, причем всегда для этого просился в коридор. Как-то одному из арестантов камеры во время прогулки подбросили записку о том, что это бывший прокурор, всегда требовавший самых суровых наказаний для обвиняемых. Ночью сокамерники устроили ему *темную*, после чего прокурор попал в больницу и в прежнюю камеру уже не вернулся.
   На следующем допросе тактика следователя мало изменилась. Задавая Василенко вопросы, он сам же на них отвечал. Несмотря ни на какие угрозы и яростный нажим со стороны следователя, ничего не подписал в тот день Иван Петрович: один только раз пойдешь на уступку, покривишь душой, и уже не сможешь удержаться от следующего шага и будешь подписывать все, что измыслит болезненная фантазия следователя. И в дальнейшем следователю не удавалось, показывая признания сговорчивых однодельцев, заставить Василенко подписать на себя лжесвидетельства. Прочитывая внимательно протокол, Иван Петрович требовал точного соответствия записей следователя со своими ответами, тщательно прочеркивал широкие промежутки между строками, в которые при желании можно было что-либо вписать.
   - Это зачем прочеркиваешь? Думаешь, я не могу заставить тебя подписать все, что мне нужно? Не таких как ты обламывали: все подписывали и комдивы, и комкоры, и командармы, и командующие военными округами. Но у меня и так достаточно свидетельств против тебя от твоих сообщников.
   А в камере Иван Петрович строчил жалобы в прокуратуру Москвы, называя своего следователя *фашистом*, обвиняя его в оговоре честных граждан и в применении недозволенных методов ведения следствия. Но все заявления попадали снова к тому же следователю.
   - Ты что, сволочь, пишешь? - кричал тот, потрясая заявлениями Василенко. - Застрелю! В карцере сгною!
   Крупного дела для открытого процесса не получилось. Поэтому решено было ограничиться закрытым судом, и все обвиняемые были осуждены на 10, 15 и 20 лет. Затонский и еще несколько человек, по идее организаторов преступной группировки, были расстреляны. Иван Петрович получил пятнадцать лет, и в столыпинском вагоне, а затем в трюме парохода был доставлен на Колыму. На одной из пересылок Иван Петрович встретил знакомого по городу Сталино профессора, чьи показания против него предъявил на допросе следователь. Оба они дошли в лагерях и не знали, сколько им еще отмерено жить на этом свете.
   - Ты что же, падло, на меня наклепал следователю? - возмутился Иван Петрович.
   - Я и на себя наговорил.
   - Ну это твое дело. Своей судьбой ты можешь распоряжаться, как хочешь, а в чужую не смеешь вмешиваться!
   - Били меня каждый день! Спать не давали, в карцере держали, грозили жену арестовать, а детей отправить в детдом! Следователь сказал: *Если признаетесь, буду ходатайствовать о помиловании или о смягчении наказания*. Я хотел всем помочь.
   В те годы говорили: *Битье определяет сознание*. К физическим истязаниям часто добавляли моральные, угрожая свободе и безопасности близких обвиняемому людей. Спасая одних своих родственников и друзей, подследственный часто вел на эшафот других.
   - Ну что ж? Смягчил себе участь? Те же пятнадцать лет получил!
   - Теперь уже все равно! Может, если бы все отрицали, то расстреляли бы нас, как Владимира Петровича.
   - Нет, не все равно! Так ты бы умер честным человеком, а теперь подохнешь подлецом!
   - Разве мы виноваты, что такое время настало, что одни мерзавцы живут припеваючи героями, а другие должны подыхать в лагерях подлецами?

65. Профессор

   Он из Германии туманной
   Привез учености плоды:
   Вольнолюбивые мечты,
   Дух пылкий и довольно странный,
   Всегда восторженную речь
   И кудри черные до плеч.
   А. Пушкин
   Еще до начала Первой мировой войны Шах Суварлы поехал в Германию учиться. Из дома получал регулярно помощь, позволявшую ему и учебу оплачивать и жить безбедно. Учился Шах в Гамбургском университете на медицинском факультете. Одновременно подрабатывал, работая внештатным сотрудником в лаборатории тропических болезней при университете. Учился с увлечением, мечтая, закончив учебу, вернуться на Родину и работать врачом. Но мировая война, а затем гражданская спутали все карты. Помощь из дому прекратилась. Российские однокурсники его покинули университет: часть из них вернулась на Родину, часть осталась в Германии, часть рассеялась по всему свету. Шах решил продолжить учебу во что бы то не стало. Приходилось много работать физически, часто по ночам; зарабатывать на оплату обучения, пропитание и жилье. Лекции старался не пропускать, хотя часто засыпал на них. Уже к концу его учебы Советское правительство приняло постановление об оказании помощи российским студентам, обучавшимся в иностранных вузах и изъявившим желание вернуться в Советский Союз после их окончания. В эти трудные для страны годы Советское правительство оплачивало учебу студентов и выплачивало им небольшую стипендию, на которую можно было скромно прожить, не ища дополнительных заработков. Документ был подписан Сергеем Мироновичем Кировым, и с тех пор Шах проникся к нему симпатией и уважением. Убийство Кирова его огорчило. Со слов начальника ленинградского НКВД Ф. Медведя и его заместителя И. Запорожца, отбывавших свои лагерные сроки на Колыме, занимая высокие посты, убийство Кирова психически неуравновешенным Леонидом Васильевичем Николаевым было совершено на почве ревности. На Колыме Медведь работал начальником горного управления, Запорожец - начальником управления дорожным строительством. Перед отправкой на Колыму, Сталин по их просьбе принял и сказал: *Мы вынуждены были вас арестовать: вы не обеспечили безопасность товарища Кирова, и народ не понял бы нашу мягкотелость*. Вождь пообещал им досрочное освобождение и даже возвратить отобранные награды. Но в 1937-м году на Колыме они были сняты со своих высоких постов, дела их были присовокуплены к материалам *правотроцкистского блока*; их повторно судили и расстреляли...
   После успешного окончания Гамбургского университета, Шах остался еще на три года в нем для защиты докторской диссертации. Приехав на Родину, он принимал участие в создании научно-исследовательских институтов тропических болезней при Тбилисском и Ташкентском мединститутах, в развертывании стационара в степи в связи с начавшейся эпидемией чумы. Еще до начала эпидемии, микробиологи обнаружили эпизоотии заболевания среди грызунов, и это дало возможность своевременно локализовать очаг инфекции. В районе начавшейся эпидемии развернули госпиталь, из города привозили продукты питания, медикаменты, а в остальном медперсонал больницы был полностью отрезан от внешнего мира. Преобладала легочная форма болезни, наиболее опасная, как по исходу, так и по пути распространения инфекции - воздушно-капельным путем: при кашле, чихании и даже дыхании больного. Персонал появлялся в бараках госпиталя в масках и перчатках, одежда после работы дезинфицировалась. Но, несмотря на такие меры предосторожности, один из врачей все же не уберегся: пренебрег строгими правилами самозащиты, подошел к больному без маски и тем самым вынес себе смертный приговор - способов лечения легочной формы чумы в то время не существовало.
   Советская власть дала Шаху многое. Он был поглощен наукой, и неустроенность жизни его мало беспокоила. Тем не менее, от новых порядков его часто коробило, и по своей несдержанности он нередко высказывал возмущение, так что со стороны можно было принять его за злейшую контру.
   В середине тридцатых годов под бдительным оком НКВД, оберегавшего мирный труд советских граждан, находились уже все подозрительные слои населения. А тут и подозревать не нужно было: ясно, что, прожив около десяти лет в Германии, Шах не мог не быть завербованным какой-нибудь иностранной разведкой, а, скорее всего, даже не одной. В те годы в Германии поднял голову нацизм, и угроза Советскому Союзу с его стороны стала реальностью. Надо было очищать нашу страну от всех подозрительных элементов.
   В годы Великих репрессий Шаха арестовали. Дело было типичным, сценарий доказательства вины к тому времени был хорошо отработан. Бдительным чекистам стали известны и нелестные высказывания Шаха о методах строительства самого справедливого в мире общества. В итоге Шах получил двадцать лет ИТЛ.
   Всегда жестокий на следствиях к врагам Отечества, начальник следственного отдела НКВД уже после суда неожиданно вызвал Шаха к себе в кабинет и, к удивлению последнего, предложил ему чашку чая и сочувственно сказал:
   - Ну что ж, двадцать лет срок немалый, но вы еще молоды, и профессия у вас для лагеря нужная, так что отчаиваться не стоит.
   Вероятно, следователь уже знал, что и над ним самим сгустились тучи и, не видя выхода из создавшегося положения, попробовал поставить себя на место Шаха. Позже, на пересылке, Шах узнал, что начальник следственного отдела был арестован и расстрелян.
   Из Средней Азии Шах с этапом проделал долгий путь на Колыму. На общих работах он почти не работал. Врачей не хватало, и для продления жизни даровой лагерной рабочей силы, для ее *ремонта* требовались врачи и фельдшера. Шах попал в районную больницу Севлага, расположенную в поселке Беличьем в семи километрах от районного центра - поселка Ягодного. Жил в маленькой комнатке вместе с известным одесским хирургом - профессором Кохом. Несколько лет Кох, будучи заключенным, жил и работал в Магадане, делал операции и заключенным, и вольным, пользовался большим уважением у коллег и больных. Но во время гаранинщины, когда всех политзаключенных загнали за колючую проволоку и массами отправляли на прииски, *загремел* в тайгу и Кох. С прииска попал в больницу, работал врачом в хирургическом отделении. Во время войны, как немца, его снова отправили в тайгу на штрафной прииск Джелгалу, где он погиб, работая на общих работах.
   Судьба Шаха сложилась благоприятнее. Среди больных его терапевтического отделения оказался изнуренный непосильной работой на приисках пожилой человек - кожа да кости. Привести его в работоспособное состояние при скудном больничном питании было уже невозможно, *актированию* и отправке на материк 58-ая статья не подлежала, и Шах решил держать его в своем отделении, как больного, пока это будет возможно, понемногу используя в качестве санитара.
   Чтобы врачи не задерживали заключенных слишком долго в больнице, периодически комиссией санотдела производилась проверка здоровья больных, а заодно и физического состояния обслуживающего персонала. Одну из таких комиссий возглавила начальница санотдела СГПУ. В оставленном в отделении в качестве санитара больном она узнала своего дядю, отдававшего ей в детстве свое душевное тепло и поныне согревавшего ее сердце воспоминаниями прежних лет. Память о нем она пронесла через всю жизнь, хотя уже не надеялась увидеть живым.
   - Вы вернули к жизни самого дорогого мне человека, - сказала она Шаху. - И я должна вас отблагодарить. Почти вся 58-ая статья, и вы в том числе, включены в список для отправки на штрафной прииск Джелгалу. Но вас я помещу в стационар в качестве больного и буду держать там, пока не закончится промывочный сезон и минует опасность отправки на прииск на общие работы.
   К счастью, после окончания войны, режим в лагерях Колымы немного смягчился, и Шаха направили на прииск Желанный ЗГПУ в качестве лечащего врача, а затем он попал на наш прииск.

66. ДворЯнское гнездо

   Для братьев сирых и убогих
   Я вовсе выбился из сил:
   Я танцевал для хромоногих,
   Я для голодных ел и пил...
   ... Во всем прогресс по воле неба,
   Закон развития во всем:
   Людей без крова и без хлеба
   Все больше будет с каждым днем.
   Н. Павлов
   Валентин Соломонович Зельманов до ареста был партийным работником невысокого ранга; в 1937 году попал под колесо репрессий и получил по *литерной статье* пять лет ИТЛ. Работал в лагере на Линковом санитаром, помощником фельдшера, а затем и фельдшером. Один из немногих, он освободился из лагеря во время войны и остался работать на прииске санинспектором и по совместительству - заведующим медпунктом поселка Двойного. В поле зрения Зельманова находились все объекты питания на прииске: столовая, магазин, продуктовый склад, пекарня. Обеспечить в них надлежащее санитарное состояние было трудно, и Зельманов всегда находил недостатки, за которые мог оштрафовать заведующего объектом или поставить вопрос о снятии его с работы. Но он предпочитал не злоупотреблять своей властью и договаривался с провинившимися полюбовно. Это обеспечивало его в трудное, даже для вольнонаемных, время и продуктами, и деньгами. Вольнонаемные рабочие горного участка знали, что при желании можно получить у Валентина Соломоновича за соответствующую мзду освобождение от работы *по болезни*. Знала это и администрация участка, но ссориться с ним не хотела, так как сама нередко прибегала к его услугам.
   Оставаясь надолго на Колыме, он выстроил руками освобождаемых им от работы заключенных недалеко от вахты лагпункта на высоком галечном отвале дом, которому мог позавидовать и начальник горного участка, и начальник лагпункта. Домик отличался изящной отделкой снаружи и внутри. Просторная светлая комната с высоким потолком и большим окном, передняя, каморка дневального, кухня, встроенные шкафы для продуктов и погреб обеспечивали хозяина удобствами, на которые обычно не претендовали непритязательные жители приисковых поселков. На галечный отвал к домику вела деревянная лестница. Во время утреннего развода Зельманов часто выходил из своего гнезда, дышал свежим воздухом и наблюдал сверху за процедурой развода. Иногда медленно спускался по лестнице, чтобы уладить вопрос с очередным отказчиком. Нередко давал освобождение от работы в шахте доходяге или отказчику с тем, чтобы тот поработал в кухне или в столовой, на уборке лагеря, сходил за дровами в лес. В лагере домик Зельманова прозвали *дворянским гнездом*, а его разжиревшего хозяина - Троекуровым.
   Натров числился санитаром больницы, но с тех пор как Зельманов построил себе дом, жил у него в качестве дневального, готовил ему еду, убирал в комнатах, выполнял все его поручения. Когда-то раскулаченный деревенский мужик, в середине грозных тридцатых годов Натров получил пятнадцатилетний срок заключения и хлебнул горя в забоях колымских приисков. Затем, истощенный и больной, попал в стационар, где немного поправившись стал усердно выполнять всякую поручаемую ему по хозяйству работу, и по выздоровлении остался в больнице *наружным санитаром*: пилил и рубил дрова с выздоравливающими, топил печи, заливал в бачки воду, привозимую в лагпункт водовозом, работал на огороде больницы. Зельманов заметил его усердие и исполнительность, добился для него пропуска на бесконвойное хождение за зоной и взял к себе дневальным.
   В лагере Зельманов проявлял инициативу по всем вопросам, даже не связанным с лечебной и санитарной службами, и заключенные видели в нем неформального хозяина лагерного подразделения; знали, что любое его решение будет одобрено начальником лагпункта. Ценя его административную жилку, знание лагерной жизни и порядков, начальник лагпункта лейтенант Лущекин, недавно прибывший на Колыму с фронта и не склонный к напряженному труду, охотно делился с ним властью. Проверял Зельманов кухню и столовую в лагпункте Двойном. Вызовет, бывало, повара в амбулаторию и отчитывает его:
   - Что за грязь у тебя на кухне? Посуда немытая, тараканы ползают всюду. К ядреной матери выгоню!
   - Не успеваю один я!
   - В забой иди, если со столовой не справляешься!
   Меня Зельманов отсылает проверить чистоту в бараках, наличие воды в умывальниках, кипяченой воды в бачках, а затем примирительно говорит повару:
   - Дам я тебе помощника из освобожденных, но чтобы чистота была идеальная, чтоб посуда сверкала!
   Затем подзывает к столу и пишет на листке бумаги:
   - Зайдет Натров - передашь ему две банки тушенки, килограмм сахара и полкило масла. Понял?
   - Хорошо, - отвечает повар. - Все будет в порядке. Чистота будет идеальная.
   - Что не так, всегда обращайся ко мне за помощью!

67. В санЧасти

   Усни, моя доля суровая!
   Крепко закроется крышка сосновая,
   Плотно сырою землею придавится,
   Только одним человеком убавится.
   Убыль его никому не больна,
   Память о нем никому не нужна!
   И. Никитин
   После снятия с работы фельдшера больницы Марьевича я, продолжая работу в амбулатории, выполнял обязанности и фельдшера стационара. В амбулатории проводил утренний прием посетителей ее, а иногда и вечерний, в стационаре делал внутривенные инъекции больным и заключенным вензоны, брал кровь на анализы и подготавливал ее для отправки в Нексиканскую лабораторию, раздавал лекарства, делал перевязки и выполнял назначенные врачом процедуры. Так как аптеки на прииске не было, приходилось самому готовить лекарства и для больницы, и для амбулатории. Лагерный жестянщик изготовил нам перегонный куб со змеевиком для получения дистиллированной воды. Устройство использовалось для приготовления стерильных растворов, вводимых внутривенно, подкожно и внутримышечно. Перевязочного материала не хватало, и санитарам приходилось десятки раз перестирывать и кипятить старые бинты. В качестве перевязочного материала часто использовались разрезанные на полосы старые простыни. В обязанности фельдшера больницы входило и вскрытие трупов под наблюдением врача, устанавливавшего патологоанатомический диагноз умершего. Хоронили заключенных в полутора километрах от лагпункта Двойного в верхнем течении ручья Дайкового в братских могилах. Следов кладбища со стороны дороги не было видно: зимой покрывал его глубокий снег, летом - густая трава. Лишь на могилах авторитетных воров их бесконвойные или вольнонаемные кореша водружали иногда небольшие деревянные кресты и рядом ставили бутылку. Выражение *отправиться на Дайковый* на прииске означало закончить лагерную жизнь в братской могиле.
   Больница представляла собой бревенчатое, оштукатуренное и побеленное снаружи и изнутри здание и состояла из трех палат, процедурной, кабинета врача, каморки старшего санитара, раздаточного пищеблока, чулана для хранения одежды и постельного белья. Здание имело три входа. Один из них через небольшой тамбур вел в процедурную, куда также поступали и откуда выписывались больные, и далее - в палаты. Второй тамбур вел в кабинет врача и раздаточную. Третий вход небольшим коридором был соединен с основной палатой больницы. Из этого коридора двери вели также в туалет, плохо утепленный и мало отличавшийся от дворовой уборной, в коморку для верхней одежды больных и в морг - последнее лагерное пристанище многих заключенных. К больнице примыкал огород, находившийся внутри лагерной зоны и обнесенный невысокой оградой из колючей проволоки. В нем выращивали капусту, репу, турнепс, позволявшие немного улучшить питание больных и обслуживающего персонала стационара. На огороде работали санитары и выздоравливавшие больные.
   Основная палата больницы была рассчитана человек на тридцать. В середине нее стоял длинный стол и две скамейки, печка обычной лагерной конструкции, изготовленная из железной бочки. Две меньшие палаты вмещали по десять человек. Одна из них была предназначена для тяжелобольных, другая - для выздоравливающих, помогавших санитарам. Там же спали санитары и фельдшер. Все помещения больницы, так же как и рабочих бараков, освещались небольшими окнами или тусклым электрическим светом. Рамы в окошках были одинарными, и зимой с внутренней стороны их нарастал неравномерный слой льда, толщиной в пятнадцать-двадцать сантиметров, постепенно оттаивавший в конце мая, так что зимой слабый свет попадал в помещения, но ничего через окна не было видно.
   Операционной в больнице не было, и сложные, полостные хирургические операции на прииске не проводились. Сравнительно простые операции делали в процедурной, и довольно часто. Многие из них были связаны с, так называемым, *членовредительством*. Где-то доставали заключенные шприцы и иглы, и вводили в мышцы рук, ног, ягодиц или в мошонку слюну, содержащую большое количество болезнетворных микробов. Попадая в стационар, им удавалось немного отдохнуть от тяжкой работы. Иногда такие эксперименты заканчивались трагически. Когда имелась возможность скрыть факт членовредительства, то есть, когда оно не было очевидным и не было зафиксировано надзирателем, врачи не оформляли акты об этом, чтобы больной не попал на штрафной режим питания. Были случаи искусственного раздражения роговицы глаза чернильным порошком или другими едкими веществами. Но чаще всего заключенные, чтобы окончательно избавить себя от тяжелой работы на прииске, взрывали капсюлем кисть руки или стопу. Первое время *подрывниками* были работяги-доходяги. Затем, когда режим в лагере ужесточился, ими часто становились блатные или суки, нарушившие суровые воровские законы и приговоренные к смерти своими бывшими соратниками. Такой участи не избежали и Мустафа Карым из Сусуманской пересылки, и Стальной, вожак одного из наиболее жестоких бандитских формирований, и Дмитриев, убивший фельдшера Клименкова, и многие другие их сподвижники и враги. После ампутации конечности или, в том редком случае, когда кости были мало повреждены и удавалось спасти ее, после длительного лечения членовредителей снова отправляли на штрафной лагпункт. Там они трудились на сравнительно легких работах, главным образом, на проходке горно-подготовительных выработок (на рытье канав и зумпфов, на очистке котлованов, возведении дамб), на ремонте дорог или мыли золото на проходнушках или лотками. Совсем неспособные к труду валялись на голых нарах в полустационаре, кутаясь в рваные телогрейки и получая четыреста граммов хлеба и жидкую баланду. Блатных и сук разных мастей редко спасало членовредительство. Их идеологические противники, захватившие власть в лагере или в штрафной зоне, некоторое время издевались над ними, а затем убивали. Правящая элита воров, заседая на своей *правилке* или, как иногда говорили в лагере, *на политбюро*, дотошно рассматривала поведение каждого обвиняемого и выносила приговор. Затем, вызвав очередную жертву в сушилку, где заседали воры-законодатели, объявляли решение суда и приводили его в исполнение. Обычно, скрутив осужденного, душили его шнурком или веревкой, заталкивали под нары и вызывали для разбора следующего *клиента*. Бывали случаи, когда в морг больницы с Линкового привозили по три-пять, а иногда и более, трупов со *шворками* (шнурками) на шеях.
   Когда Мустафа Карым попал в больницу с раздробленной стопой, врачам удалось спасти ногу, но передвигаться он мог лишь с костылем. Начальник ОЛПа, старший лейтенант Викторов, несколько раз приходил в больницу, вызывал Карыма в кабинет врача, требуя назвать имена руководителей бандитских формирований штрафной зоны Линкового, обещая взамен перевести его со штрафного пайка на больничное питание и оставить в лагпункте Двойном после выздоровления. Но Карым молчал, зная, что за этим последует немедленная расправа с ним блатными. После выздоровления и выписки из больницы, Мустафу снова отправили на Линковый, откуда вскоре привезли его труп в морг.

68. Охрана

   Свободен навсегда зэка лежит.
   Он мог состариться, но хлопнул выстрел.
   Он мог бы убежать - не убежит.
   Он мог бы срок тянуть, но кончил быстро.
   Конвойный ухмыляется. Он рад:
   Он воин бравый, бдительный и меткий.
   Дурак, конечно, сам был виноват, -
   Зачем некстати подошел к запретке?
   Л. Гордон
   Жизнь охранников была столь же унылой и бесцельной, как и заключенных, но голод и тяжелый труд не довлели над ними, и в руках у них было оружие, которое они могли применить по своему произволу против любого заключенного. На политзанятиях, проводившихся для вохровцев их командирами, к узникам лагерей - злейшим врагам общества, все помыслы которых направлены на нападение на конвоиров и побеги, - прививалось бесчеловечно-жестокое отношение, звериная ненависть; поощрялось попирание человеческого достоинства и их элементарных прав. Безнаказанность неимоверно развращала вохровцев. Не в меру усердствуя, надзиратели и конвоиры всюду выискивали нарушения режима заключенными, придирчиво анализируя каждый их шаг, избивали, сажали в карцер по любым пустякам. Жестокость, изощренные пытки, садизм были для них нормой обращения с невольниками.
   Жили вохровцы недалеко от зоны в казарме - помещении барачного типа, над которым развевался поблекший от солнца и ветра, когда-то красный, флаг. Спали на топчанах на не очень чистом постельном белье, но одеты были хорошо: зимой ходили в валенках и полушубках, теплых шапках и меховых рукавицах; *попки* на вышках в сильные морозы кутались в овчинные тулупы. Кроме отдыхающих бойцов, в казарме был постоянно дежурный. Там же находились пирамиды с оружием, всегда готовым к бою, имелась телефонная связь. К зданию примыкало помещение для овчарок - верных помощниц конвоиров, натренированных на преследование заключенных не хуже своих хозяев. Одна из лагерных прибауток так передает угрозу конвоира: *Бежать вздумаете - пулю выпущу, пуля не догонит - собаку с цепи спущу, собака не догонит - сам побегу и догоню!*
   Как не безнадежны побеги на Колыме, все же они были нередкими - тяга к свободе была порой сильней грозивших зэк* наказаний и смерти. Пойманного беглеца чаще всего убивали на месте, иногда избивали до полусмерти на вахте. Если заключенный выходил оправиться за условно установленную и не обозначенную на производственном объекте запретную зону без разрешения конвоира, последний мог его застрелить, ничем не рискуя. Иногда конвоир сам провоцировал выход в запретную зону непонравившегося ему заключенного, требуя чтобы тот принес ему хворост для костра. Такой случай был на Двойном. Ранив заключенного, вохровец вынул его карточку и, убедившись что у его жертвы 58-ая статья и 25 лет сроку, добил его вторым выстрелом, сказав:
   - За тебя мне ничего, кроме благодарности, не будет!
   На следующий день бригада отказалась идти с этим бойцом на работу. Ей дали другого конвоира, а через час после начала работы заменили прежним.
   Жестокость бойцов передавалась по наследству от старшего поколения вохровцев к новобранцам, от блатных бригадиров, избивавших доходяг только за то, что те были уже не в состоянии выполнить производственную норму. Вся жизнь вохровцев проходила с автоматом или карабином в руках, в охране заключенных, в охоте за беглецами. Как охотника за беззащитным животным, как рабовладельца в погоне за беглым рабом или крепостным, как солдата на фронте, так и вохровца охватывал азарт преследователя, желание показать свое превосходство над своей жертвой - поймать и непременно убить стремящегося к свободе пленника.
   Животные убивают, когда хотят есть, и, как правило, не убивают представителей своего вида. Человек, почувствовав свое превосходство перед *младшими братьями*, уверовал, что животные и растения появились на свет только для того, чтобы удовлетворять его, человека, потребности, и без раздумья лишал их жизни. По мере повышения своего интеллектуального уровня, человек стал убивать и себе подобных: чужаков за то, что у того кожа другого цвета, обычаи, нравы и мысли другие или просто для захвата его земли и имущества. Число убитых отмечалось скальпами врагов, наградами, орденами, зарубками в своей памяти; к героям битв, смельчакам благосклонно относились и поощряли их вожди, правители, одноплеменники. Во все времена убийства граждан неприятельских, соседних держав, разрушения чужих поселений, расправы над непокорными жителями своей страны ценились и награждались правителями, одновременно являвшимися и верховными военачальниками, гораздо выше, чем созидательный труд человека в своем государстве.
   Своих младших братьев - животных - охотники, наслаждаясь красотами окружающей природы, часто убивают, превращая живое, безобидное существо, в мертвое безжизненное тело, бесцельно, из спортивного интереса, для самоутверждения, демонстрации своей удали и сноровки или просто от скуки. Угрызения совести от своего поступка они не испытывают... К заключенным вохровцы жалости не питали, считая всех их преступниками, подлежащими уничтожению.
   Большая часть бойцов и надзирателей имела лишь начальное образование. Годами или десятилетиями они служили в охране, и это сказывалось на их моральном облике, образе жизни. Свободное от дежурства время вохровцы проводили в пьянках, картежных играх, драках. Матерная брань была обычным средством общения, как с заключенными, так и между собой. Редко можно было увидеть в руках бойца книгу; спирт же и брага были постоянными спутниками его жизни. Даже вольнонаемные работники прииска сторонились вохровцев.
   В начале пятидесятых годов на Колыме возник дефицит вохровцев, и в качестве конвоиров стали набирать *самоохранников* - заключенных-бытовиков с небольшими сроками. Они жили за зоной в помещении дивизиона вместе с вольными стрелками, питались там же; им доверили оружие, они носили военную форму, только звездочек на шапках-ушанках у них не было. К остальным заключенным они относились с такой же жестокостью, как и их вольнонаемные собратья по оружию. За свое благополучие: возможность спать в солдатской казарме, сытно есть и тепло одеваться, они должны были верно служить сторожевыми псами, чтобы, избави бог, не заподозрили их в сочувствии к остальной массе заключенных и не заперли снова в зоне в вонючих бараках, не посадили бы на лагерную баланду и тяжкий труд в золотых забоях.
   Автоматы в руках конвоя и их безнаказанность иногда приводили к трагедиям и для вольнонаемных. Сусуман расположен на левом берегу Берелеха, а ремонтный завод горной техники - на правом. Как-то поздно вечером инженер завода возвращался домой. Документов с собой у него не было. В этот вечер из какого-то лагеря был совершен побег, о чем были поставлены в известность дежурные на КПП, один из которых был расположен в Сусумане у моста через реку Берелех. Не предъявившего документов инженера, подвыпившие вохровцы жестоко избили, а затем бросили в карцер. Утром жена, разыскивавшая мужа, обратилась в милицию. Лишь вечером вспомнили о человеке без документов в изоляторе. От тяжелых побоев он скончался.
   Однажды в Сусумане остановилась сопровождаемая конвоиром машина с заключенными женщинами, работавшими на сельхозучастке недалеко от поселка. Водитель зашел в столовую перекусить, и у грузовика собралось несколько мужчин, которые стали переговариваться с лагерницами. Конвоир стал отгонять мужчин от машины, угрожая автоматом, но те не уходили; кто-то даже стал подшучивать над бойцом. Тогда конвоир выпустил автоматную очередь по стоявшим возле машины людям: двоих убил, нескольких ранил. Начальство признало применение оружия правомерным, а медкомиссия сочла бойца на момент совершения преступления невменяемым.
   На нашем лагпункте назначили старостой заключенного, бывшего капитана - командира дивизиона из поселка Нексикана. Ранее старосты в нашем лагпункте не было: не было в этом нужды, а теперь лагерное начальство решило устроить на вакантную должность своего бывшего коллегу... Работая еще в охране и узнав, что начальница санотдела Репьева с мужем поехала в Магадан, а дома у нее остался только дневальный, капитан с бойцом приехал в Сусуман с подложным ордером на обыск. Обыскав квартиру Репьевых, забрал все драгоценности, ценные вещи и покинул поселок. Долго не могли найти преступника, но однажды дневальный увидел капитана на улице Сусумана. При обыске в его комнате в Нексикане нашли часть похищенных вещей.

69. Вензона

   Где ж ты теперь? С нищетой горемычной
   Злая тебя сокрушила борьба?
   Или пошла ты дорогой обычной
   И роковая свершится судьба?
   Кто защитит тебя? Все без изъятья
   Именем страшным тебя назовут,
   Только во мне шевельнутся проклятья -
   И бесполезно замрут!..
   Н. Некрасов
   Вензона занимала небольшую часть общей зоны лагпункта Двойного и была ограждена от нее колючей проволокой. Сюда со всей Колымы привозили заключенных-мужчин, больных сифилисом. Длинный барак был разделен на две примерно равные секции с отдельными входами. В каждой из них жила бригада, работавшая на шахте, полигоне или промприборе. В вензоне не было отдельной кухни, столовой и медпункта. У дневальных бараков были свои бачки и миски, и они, в отведенное для них время, через специальное раздаточное окно получали еду из общей кухни. Амбулаторию вензонники тоже посещали после всех, последними выходили и на развод.
   Лечение больных-сифилитиков начиналось сразу же после поступления их в вензону и продолжалось восемь-десять месяцев, а иногда и более года. Больные были разбиты на группы. Ежедневно приходилось делать до двадцати и более внутривенных инъекций мышьяковистого соединения Mapharsen'a - американского лекарственного препарата, поставляемого в ампулах в виде белого порошка. Перед вводом лекарства в вену, фельдшер в этой же ампуле растворял порошок в стерильной дистиллированной воде, приготовляемой в больнице. Уколы мышьяка трудно переносятся, особенно ослабленными людьми, и в день инъекций или взятия крови на анализ заключенным давали освобождение от работы. Когда запас Mapharsen'а закончился, мы стали использовать отечественные препараты: мышьяковистый - новарсенол, также вводимый в вену, и препарат висмута - биохинол, вводимый внутримышечно в ягодицу. Курс лечения состоял из десяти инъекций, которые проводились через два дня на третий. Затем делали перерыв на месяц-полтора, за время которого у больного брали кровь на анализ. Для диагностики заболевания применялись серологические реакции Вассермана, Цитохоля, Кана и другие, основанные на способности сыворотки крови больного сифилисом образовывать комплексы с соответствующими антигенами. Для контроля сравнивались результаты двух реакций. Анализы проводились в Нексиканской лаборатории, и их результаты мы получали обычно через полторы-две недели. *Кресты* исчезали, как правило, после трех-четырех курсов лечения, внешние признаки болезни - еще раньше. После выздоровления, заключенных выписывали в общую зону; впоследствии периодически все же подвергали осмотру и повторному анализу крови. Были случаи, когда недолечившийся или повторно заразившийся заключенный возвращался обратно в вензону. Стойкий иммунитет у переболевшего сифилисом не вырабатывается.
   Многие из больных вензоны были активными или пассивными педерастами. Среди активных были, в основном, блатные или лагерные придурки; пассивные были их жертвами. Доведенные голодом и непосильным трудом до отчаяния, молодые пареньки, часто смахивающие на девчонок, с тонкими голосками часто становились жертвами блатных - не выдерживали и соглашались на извращенную половую связь за лишний кусок хлеба и более легкую работу; иногда просто подвергались насилию. В лагере им давали женские имена: Машка, Зинка, Верка, на которые они отзывались. Их *мужья* - бригадиры-урки заботились, чтобы *жены* не голодали, устраивали на легкие работы. Жены частенько покрикивали на остальных работяг, и небезопасно было их обидеть, оскорбить или унизить. У пассивных педерастов часто у сфинктера заднего прохода появлялись обширные мокнущие эрозивные образования (кондиломы) - грибовидные разрастания на тонких ножках. После лечения они не исчезали, и врач удалял их оперативным путем под местной анестезией.
   В вензону Двойного прибывали больные сифилисом с приисков всех горнопромышленных управлений Дальстроя: Западного, Северного, Тенькинского, Индигирского, Чаун-Чукотского, из рудников и угольных шахт, и даже из Маглага. Иногда привезенные в вензону оказывались здоровыми, а попали в нее, ошибочно считая, что вензона - это отделение Центральной больницы УСВИТЛа и находится на Левом берегу. В результате *больные* попадали с одного прииска на другой, еще худший. Направление на лечение здоровые лагерники получали обманным путем, сделав себе *мастырку*, или за взятку местному фельдшеру. Если заболевание не подтверждалось, заключенного после одного курса лечения и отрицательного анализа крови переводили в общую зону лагпункта или отправляли на другие прииски. Ежемесячно в вензону попадало до десяти и более новых больных.

70. В стационаре

   Одна беда, одна тревога,
   Одна судьба, одна земля...
   На всю оставшуюся жизнь
   Нам хватит горя и печали.
   Где те, кого мы потеряли
   На всю оставшуюся жизнь?
   Б. Бахтин и П. Фоменко
   Большая часть больных стационара, особенно зимой, была с простудными заболеваниями, гриппом, воспалением легких, туберкулезом, заболеванием почек или печени, глубокой дистрофией, с признаками пеллагры и цинги, упорными поносами, гипертонией. Хроников обычно вывозили с прииска, направляя в Сусуман в больницу Заплага или в Центральную на Левый берег. Немало было и хирургических больных, главным образом, членовредителей, а также с переломами костей в результате производственных травм или побоев блатными бригадирами, надзирателями и конвоирами. Нередко травмы приводили к летальным исходам. На побои со стороны надзирателей и охраны оперуполномоченный не обращал внимания, так как они почти всегда считались законными, а при избиениях бригадирами, приводивших к увечьям работяг, обычно оформлял акты и передавал дело в суд: производство не должно страдать от чрезмерной ретивости *хозяев зоны*. После суда в Сусумане и получения нового срока, бригадира направляли на другой прииск во избежание мести с его стороны. Иногда бригадиры, предчувствуя неприятности с оперуполномоченным, задабривали свою жертву хорошей пайкой и переводом на легкую работу, предлагая взамен отказаться от факта избиения.
   Хирургические операции чаще всего производил Лик, иногда - Шах; фельдшер стационара им ассистировал. Перед операцией тщательно кипятились хирургические инструменты. Операции проводились под местной анестезией, реже - спинномозговой или под общим наркозом. В последнем случае давать наркоз тоже была обязанностью фельдшера. *Маска Эсмарха* изготавливалась из алюминиевой проволоки, клеенчатой прокладки, марли и ваты. Перед дачей наркоза лицо больного смазывалось вазелином, в маску на марлю вливалось граммов пятьдесят эфира или хлороформа, затем лицо больного закрывалось маской и ему предлагалось медленно считать. Просчитав примерно до пятидесяти, больной начинал путаться в счете, а затем засыпал. При признаках беспокойства больного во время операции, доза эфира увеличивалась. Для отсечения конечности, фельдшер перед операцией смазывал йодом кожу вокруг предполагаемого разреза, выше локтя или колена туго накладывал жгут. Затем врач обрезал скальпелем по окружности сечения конечности кожу и мышцы, отпиливал хирургической пилой кость так, чтобы торец кости можно было закрыть мышцами, а мышцы кожей. Крупные сосуды хирург перевязывал кетгутом, концы нервных стволов удалял, мышцы сшивал. Фельдшер обильно посыпал рану стрептоцидом, врач сшивал кожу стерильными шелковыми нитками, после чего фельдшер покрывал конец ампутированной конечности стерильной марлей и забинтовывал ее. Во время операции, как бы рассуждая вслух, Лик пояснял ассистирующему ему фельдшеру, порядок и значения выполняемых им действий. Операции проводились в процедурной, и заживление раны первичным натяжением было редким. Обычно рана после операции недели две-три гноилась, приходилось сравнительно часто делать перевязки. Первое время больной еще ощущал присутствие удаленной конечности, мысленно шевелил отсутствующими пальцами, но постепенно эти ощущения исчезали.
   Нередко случались и производственные травмы. В первые годы моего пребывания на прииске это были, в основном, травмы от внезапного обрушения заколов - кусков породы кровли в лаве, или в результате буровзрывных работ. Эти травмы часто заканчивались смертельными исходами. В дальнейшем, по мере механизации горных работ, большая часть травм была связана с механическими повреждениями или электрическими ожогами различной степени тяжести.
   Разбирать случаи травматизма для составления акта о нем приезжал в больницу с центрального поселка заместитель главного инженера прииска по технике безопасности Иван Малютин, часто навеселе. Оглядывая процедурную, он как-то сказал мне:
   - Хорошо у вас тут! И вообще, никакой заботы у заключенного: и накормят, и напоят, и оденут, и обогреют. А нам, вольнонаемным, обо всем приходится самим думать - никто о нас не позаботится!
   Окончив в Магадане курсы горных мастеров, Малютин попал на прииск Скрытый, работал горным мастером в шахте, ютился с молодой красивой женой в убогой, холодной зимой, хибарке, переносил все тяготы приисковой жизни, и только стакан спирта скрашивал его безрадостное существование. Жену свою Олю он уважал, но любил только водку. Появившись на прииске, Ольга Малютина сразу же привлекла внимание мужской части населения прииска, но отдала предпочтение уже немолодому главному инженеру Федору Николаевичу Куликову, жена которого находилась в это время на материке. Добившись дружеского расположения, а затем и сблизившись с ним, Ольга не забывала интересы мужа, заботилась о нем и продолжала по-своему любить. Главный инженер назначил его своим помощником по технике безопасности, добился для них хорошей квартиры в доме ИТР (инженерно-технических работников), часто выписывал, как *ударнику производства*, дефицитный на прииске спирт. Отправляя мужа на дальний участок расследовать несчастный случай, главный инженер не забывал навестить и утешить его жену.

71. Новый враЧ

   О, наконец, из вражеского стана
   Я убежал, израненный боец.
   Из мира лжи, измены и обмана
   Я спасся бегством, наконец.
   А. Апухтин
   Лику удалось, наконец, отпроситься на материк, и его заменил Семен Яковлевич Пастернак, прошедший курс перевоспитания в лагере и работавший там почти все время фельдшером. До заключения он в Одессе работал секретарем райкома комсомола, где был знаком по работе с нынешним начальником ЗГПУ - генерал-майором Шемена. Возможно, это помогло ему занять столь высокий пост, не имея медицинского образования.
   Осенью 1958-го года Шаха перевели на другой прииск, а его место занял Николай Петрович Прудников, которого я немного знал по Центральной больнице УСВИТЛа, где он работал ординатором одного из терапевтических отделений. По специальности был венерологом и, вероятно, поэтому его направили на наш прииск. Кроме работы в больнице, он часто осматривал больных вензоны и решал вопрос об их выписке в общую зону. Николай Петрович был груб с фельдшерами и обслуживающим персоналом. До заключения служил в армии военным врачом и сейчас старался насадить военную дисциплину среди персонала больницы. В лагере легко шел на контакты с блатными, не раз снабжал их наркотиками, любил выпить. Несмотря на то, что спирт был на Колыме дефицитом, ему, как единственному врачу на прииске, удавалось довольно часто лакомиться им. Скудное количество спирта, попадавшего в больницу, тоже было его достоянием.
   Иван Петрович Василенко, оправившись от ранений, нанесенных блатными, стал работать фельдшером в больнице, быстро осваивая нехитрые новые обязанности. Первое время я охотно помогал ему, не желая терять квалификации больничного фельдшера и надеясь со временем вернуться в стационар.
   В 1948-м году высшее руководство страны приняло решение о создании специальных лагерей для политзаключенных - особо опасных государственных преступников, с более жестким режимом и использованием только на общих работах, а также постановление о переводе их после освобождения из лагеря в вечную ссылку. В Магаданской области для политзаключенных должны были открыть лагерь усиленного режима с поэтическим названием Береговой лагерь (*Берлаг*).
   Как-то зашел в амбулаторию начальник лагпункта Лущекин и сообщил об этом Зельманову.
   - Но у нас все фельдшера контрики. Не можем же мы оставить лагерь без фельдшеров. Среди бытовиков и уголовников их не найти. Да и обучить будет сложно.
   - Требуйте у начальницы санотдела вольнонаемных фельдшеров.
   - Вольнонаемный отработает свои часы и уйдет за зону. А в лагере, вы знаете, фельдшер нужен круглосуточно... Может быть, на время этапа в Берлаг госпитализировать фельдшеров.
   - Это не поможет. Все они на учете в УСВИТЛе, и, как только выпишутся из больницы, мы будем обязаны сразу же отправить их в Берлаг. Новый лагерь еще только организуется, так что в запасе у вас около года, чтобы постепенно заменить состав фельдшеров.

72. Сумасшедшие

   Кто говорит, что я с ума сошел?!
   Напротив! Я гостям радешенек... Садитесь.
   Как вам не грех? Неужели я зол!
   Не укушу - чего боитесь.
   Давило голову, в груди лежал свинец...
   Глаза мои горят, но я давно не плачу -
   Я все скрывал от вас. Внимайте, наконец:
   Я разрешил свою задачу!..
   Я. Полонский
   Несмотря на каторжные условия в приисковых лагерях, тяжелые психические заболевания у заключенных встречались редко. Небольшое психиатрическое отделение было лишь в Центральной больнице УСВИТЛа. Конечно, почти каждый з/к, познавший тяжкий труд на прииске, испытавший голод, холод и систематические побои вохровцов и блатных, цингу и пеллагру, до конца своих дней оставался с нарушенной по сравнению с нормальным человеком психикой, но для работы в забое считался вполне пригодным.
   Чем истощеннее заключенный, тем уже круг его интересов и меньше вероятности у него серьезного психического заболевания. Один заключенный - сильный, здоровый урка был водворен на Линковом в жестокие морозы в изолятор, который практически не отапливался и где он отморозил обе ступни ног, так что их пришлось ампутировать. Для доходяги это, обычно, не было большим уроном, а лишь избавлением от тяжкого непосильного труда в забое, но для вора, привыкшего подавлять фраеров своей силой и славившегося крепким здоровьем, это было трагедией. С буйным помешательством его отправили в Центральную больницу на Левый берег.
   Некоторые доходяги специально отмораживали себе ногу, помочившись в карцере в обувь. Как членовредителей лагерное начальство их не оформляло, так как по закону в карцере температура должна была быть не ниже двенадцати градусов тепла и формулировка: *Отморозил ногу в изоляторе* была неприемлемой.
   В лагере часто психически здоровые, но изнуренные тяжелой работой и голодом заключенные, чтобы попасть в психиатрическое отделение Центральной больницы, симулировали сумасшествие. Но долго выдержать свою роль мало кому удавалось, и большинство из них быстро сдавалось, упрашивая врача оставить его в больнице на неделю-другую. Обычно, чем больше они предавались фантазии во время симуляции, тем скорее она у них истощалась и быстрее разоблачали их врачи.
   Некоторые зэк* симулировали паралич конечностей или имитировали контрактуры (ограничения подвижности) суставов после их заболеваний. В таких случаях Прудников иногда применял рауш-наркоз, и симулянт в период возбуждения отлично двигал *парализованной* конечностью. Врачи давали иногда доходягам *незаконное* освобождение от работы, но не любили, когда их обманывали. Лишь в редких случаях симулянтам и *сумасшедшим* удавалось сыграть свою роль до конца.
   Один из них, Абасов, находясь как доходяга в полустационаре, внезапно стал набрасываться на своих соседей. Его связали. Он перестал говорить и есть, издавая временами нечленораздельные звуки. Его перевели в больницу. Там он немного успокоился, лежал на койке, закутавшись с головой одеялом, что-то невнятно бормотал. Ни с кем не разговаривал, не отвечал на вопросы; сбрасывал нижнее белье и, свернувшись калачиком, лежал под одеялом голым. Несколько раз зимой выбегал во двор и бегал по снегу, пока его не поймают и не вернут в палату. Так как специалистов по психическим болезням на прииске не было, его через некоторое время отправили в Центральную больницу УСВИТЛа.
   Вторым *сумасшедшим* был Руденко. Вышел как-то зимой в сорокаградусный мороз к вахте без телогрейки и шапки, подошел к нарядчику, скосил глаза и произнес:
   - Пiду на роботу!
   - А где твоя телогрейка и шапка?
   - Не знаю. Пiду на роботу!
   Бригадир и конвоиры отказались взять раздетого и ненормального на работу; нарядчик привел его в амбулаторию, и я отвел в больницу к Прудникову на обследование. Он оставил Руденко в стационаре, поручив через пару дней помогать санитарам, что мнимый сумасшедший охотно делал, продолжая строить из себя дурачка. В его психике никаких отклонений от нормы врач не обнаружил и через некоторое время выписал из больницы. И снова Руденко первый у вахты, раздетый с традиционной фразой:
   - Пiду на роботу!
   Тогда нарядчик дал ему метлу, совок и лопату и предложил работу дворника. Руденко добросовестно выполнял свои обязанности: первый день без телогрейки и шапки, а затем оделся по сезону. И не простудился, не отморозил ничего. Так добросовестно с утра до вечера он подметал и убирал территорию лагеря, не забывая своей роли дурачка, что Зельманов решил оставить его в лагпункте дворником. Помогая в столовой, он зарабатывал лишний черпак баланды, а иногда и порцию каши. Некоторое время я его не видел, а потом встретил возле кухни поправившегося, хорошо одетого: в полушубке и валенках. Привез он дрова на кухню.
   - Ну что, Руденко, разум вернулся к тебе? - спросил я.
   - А зачем мне теперь быть сумасшедшим? Я сейчас работаю возчиком. Дали пропуск на бесконвойное хождение за зоной. На вольном поселке подрабатываю. Всегда сыт! Чего еще надо зэк*? Быть сумасшедшим, да еще голодать и мерзнуть, теперь мне ни к чему!
   В более поздние времена наши власти своих политических противников отправляли в *психушки*. При сталинском режиме психически здоровые заключенные симулировали сумасшествие, стремясь попасть в психиатрические отделения лагерных больниц, добровольно соглашались жить среди безумных, лишь бы избежать каторжного труда на горных работах.
   Как-то в стационар на носилках принесли с производства заключенного, упавшего, со слов свидетеля, в двенадцатиметровый ствол шахты. Он лежал неподвижно с закрытыми глазами, тяжело дыша. Лик, находившийся в это время в лагпункте, проверил пульс *больного*, тщательно осмотрел его, ощупал кости, внутренние органы, проверил реакцию зрачков глаз на свет, а затем сказал:
   - Можешь встать!
   Больной продолжал лежать неподвижно.
   - Вставай, вставай! У тебя все цело.
   - Доктор, но я же упал в ствол! - возразил умирающий, открыв глаза.
   - Этого я не знаю. Знаю только, что ты здоров.
   Затем, обратившись ко мне, добавил:
   - Дай ему один день отдыха, чтобы не так разочаровывался.

73. Беглецы

   Не дни и не месяцы - долгие годы
   В тюрьме осужден я страдать,
   А бедное сердце так жаждет свободы...
   Нет, дольше не в силах я ждать!
   Здесь штык или пуля, там воля святая.
   Эх, темная ночь, выручай!
   Будь узнику ты хоть защитой, родная...
   И. Гольц-Миллер
   У бригадира Матвиенко из вензоны второй срок был за побег. Ему удалось довольно долго пробыть на воле, и теперь за ним был особый надзор. До заключения он был радиолюбителем, и вольнонаемные жители поселка часто приглашали его отремонтировать вышедшую из строя радиоаппаратуру, однако за зону его выпускали только с конвоиром. В лагпунктах не было радиоточек, но Матвиенко удалось в своем бараке собрать из приобретенных на вольном поселке деталей простенький радиоприемник, который, однако, вскоре у него отобрали надзиратели. Матвиенко работал днем, а его помощник Панчишин - ночью. Как-то раз, бригадир зашел в амбулаторию и попросил меня освободить от работы своего помощника:
   - Болеет он!
   - Пусть зайдет в санчасть, я его осмотрю.
   - Он не встает: сильно простудился.
   - Я зайду в барак; осмотрю его там.
   - Нет, не надо! Я сам дам ему денек отдохнуть, а завтра он придет на прием в амбулаторию, если не поправится.
   Однако, вечером на разводе я заметил, что Панчишин вышел с бригадой на работу. Через день по графику он пришел на укол Mapharsen'а, и, как обычно после инъекции, я записал его в список освобожденных от работы.
   На следующее утро на вольном поселке соседи начальника смены - холостяка Гриценко заметили, что замок с двери его комнаты сорван и сообщили об этом в охрану. Гриценко вызвали с участка, и тот обнаружил, что у него похищены сапоги, туфли, два костюма, ножи, охотничье ружье, продукты и все деньги. Утренний развод задержали до прихода ночной смены. Выстроили всех заключенных, и после многократной проверки выяснили, что нет Матвиенко и Панчишина. Под одной из сторожевых вышек обнаружили перекусанную кусачками колючую проволоку. Видимо, попка на вышке задремал и беглецы проползли у него под носом. Когда я узнал об этом, сразу понял, что мог бы оказаться соучастником преступления, если бы накануне по просьбе Матвиенко дал Панчишину незаконное освобождение от работы.
   Пущенные по следу собаки добежали до реки Берелеха, но дальше следы беглецов затерялись. У реки нашли их лагерную одежду и обувь. Здесь беглецы, видимо, переоделись и пошли босиком по воде вдоль берега реки. Все ближайшие КПП были предупреждены о побеге. На поиск послали свободных от дежурства вохровцев из нашего и соседних лагерей. Вскоре охотник из Аркагалы сообщил в местный дивизион охраны, что в тайге недалеко от поселка его задержали и обобрали двое мужиков с охотничьим ружьем, забрав и его ружье. В указанный район были посланы вохровцы, которые поймали двух заключенных. Один пытался бежать, и его застрелили. Второй назвался Матвиенко и сказал, что бежали они с прииска Скрытого. Однако одеты оба были в лагерное тряпье, и ружей у них не было. Когда из Аркагалы сообщили на наш прииск о пойманных, за ними послали надзирателя Нагуманова, дежурившего в лагпункте в день побега, и бойца, находившегося на вышке.
   - Живым в лагерь не привезу! Пристрелю по дороге, - решил надзиратель.
   В Аркагалинском лагере надзирателя привели сначала в морг. Панчишина Нагуманов знал плохо и труп не опознал. Матвиенко же он знал хорошо и сразу увидел, что находившийся в изоляторе Аркагалинского лагеря заключенный не тот, за кого себя выдает. После допроса оставшегося в живых зэк* выяснилось, что бежал он с товарищем с разведучастка и возле Аркагалы встретил двух мужиков с ружьями, сказавших, что они тоже беглецы - со Скрытого. Чтобы запутать следы и зная, что вохровцы могут застрелить под горячую руку своих беглецов, а чужих не станут убивать, заключенные поменялись фамилиями. Одного из наших надзирателей вскоре командировали на месяц в Магадан, но поиски беглецов не увенчались успехом.
   Матвиенко я больше не видел, а Панчишин через год появился в лагпункте с новым сроком за побег. Он рассказал, что до Магадана добрался вместе с Матвиенко, а там они разошлись, и больше он своего бригадира не видел. В Магадане Панчишин продал охотничье ружье, перебивался случайными заработками, спал, где придется. Кто-то из работодателей поинтересовался его документами, которые нанимаемый батрак не предъявил ему, и последний, проявив бдительность, сообщил в милицию о подозрительном субъекте. Беглеца задержали и по отпечаткам пальцев опознали. После суда и оформления нового срока, его отправили снова в тот же лагерь, чтобы заключенные убедились, что рано или поздно беглец будет пойман и наказан.
   Были и другие попытки бегства из нашего лагпункта. Один раз доходяга ушел через запретную зону во время работы на промприборе, но его быстро догнали с собаками. Он не сопротивлялся, так как идти ему было некуда, да и сил уже не было. Солдаты привели его на вахту, избили и бросили в изолятор, где он и умер. На вскрытии трупа были обнаружены переломы ребер, разрывы внутренних органов, следы пыток раскаленной кочергой.
   Один из заключенных ночью решил перелезть через колючую проволоку запретной зоны лагпункта. Стрелок с вышки увидел беглеца и выстрелом раздробил ему плечевой сустав. Пришлось полностью ампутировать руку.
   Подземные горные выработки соседних шахт разных годов отработки часто соединялись между собой. Если шахтные поля находились в пойме ручья, то во время половодья их затапливало водой, через год вода замерзала и горные выработки заполнялись льдом. У ручья Линкового часть золотоносной россыпи была расположена на увале, и отработанные выработки с одной стороны были сухими. Постепенно кровля в лавах прогнулась и опустилась на подошву, но у одного из бортов очистных выработок осталось пустое пространство, через которое можно было пролезть в старые горные выработки. Двое заключенных обнаружили это. Более того, они нашли старый шурф, через который можно было выбраться на поверхность. Запасшись небольшим количеством хлеба, беглецы ушли в старые выработки, чтобы в дальнейшем выбраться через заброшенный шурф. В действующей шахте беглецов не обнаружили, но тактика их была разгадана. Шахту на несколько дней закрыли, чтобы беглецы не имели связи с другими заключенными, а у ствола и у всех шурфов оставили круглосуточную охрану. Три дня беглецы терпели холод и голод, а на третью ночь вылезли через шурф на поверхность и сразу же попали в лапы вохровцев.

74. Уголовники

   А в это время на Линковом
   Шпана решила марануть порча.
   И рано утром, зорькою бубновой,
   Не стало больше Сеньки-ширмача.
   Из блатных стихов
   С назначением Мороза начальником лагпункта, Линковый разделили на две зоны. В одной из них (общей) под управлением ссученных воров в качестве нарядчика, бригадиров и прочих придурков находились фраера: бытовики и политзаключенные; в другой (штрафной) за дополнительным проволочным ограждением жили честные воры, отказавшиеся сотрудничать с лагерным начальством на неприемлемых для них условиях. После нападения на лагерную обслугу и убийства фельдшера Клименкова и других заключенных, главным образом ссученных воров, положение пленников штрафной зоны еще ухудшилось, и постепенно часть честных воров стала переходить в разряд сук. Когда честные воры лагпункта были уничтожены или ссучились, сук стало слишком много для одного лагпункта - для них уже не хватило блатных должностей, и по приказу начальника ОЛПа Викторова часть ссученных была переведена в центральный лагпункт. Они были назначены на должности внутрилагерной администрации и легко справились с местными честными ворами.
   В лагпункте Двойном власть находилась еще в руках честных урок. Большинство бригадиров были авторитетными ворами; и ссученные, как и фраера, всячески притеснялись ими, но до убийств дело доходило редко. Суки старались в шахте не работать, где закол на голову мог внезапно обрушиться; а потом разбирайся, убийство это или несчастный случай. На поверхности тоже могли устроить самосуд - при подъеме из глубокого шурфа отпустить храповик подъемного воротка и рукоятку подъема, а сверху еще валун на голову бросить; или ударить тупым предметом по голове, а затем бросить в бункер промприбора и засыпать труп казненного с помощью бульдозера горной породой; или, наконец, выждав удобный момент, всадить в череп кайло.
   Однажды в амбулаторию лагпункта надзиратель привел молодого вора Плотникова, только что убившего кайлом одного из ссученных. Нужно было дать заключение о том, что по состоянию здоровья убийца, пока не отправят его в Сусуман на суд, может содержаться в ШИзо. На здоровье блатной не жаловался.
   - Сколько тебе лет? - поинтересовался Зельманов.
   - Двадцать один.
   - И многих ты успел убить?
   - Это четвертый, - равнодушно ответил вор, не видя в этом ничего предосудительного.
   - За что?
   - Так надо было. Они знали за что.
   Вероятно, Плотников проигрался в карты, долг отдать не смог и должен был откупиться, приняв на себя роль палача.
   Некоторые воры, отколовшись от блатного мира, не присоединились к сукам и стали обычными *работягами*, независимыми от воровского морального кодекса и их партийной дисциплины - стали ворами-одиночками. Хотя они и притеснялись честными ворами, но им сохранили жизнь, так как, отступившись от воровской веры, они не стали суками, не предали своих товарищей по партии. К фраерам они по-прежнему относились с презрением: обобрать или обмануть их считалось для них нормальным, достойным.
   Вновь поступивших в лагпунт заключенных обычно нарядчик приводил в амбулаторию для осмотра и определения категории труда, заведения на них медицинских карточек. Как-то привели группу заключенных, среди которых был высокий худой мужчина.
   - Что, не уличаешь? - спросил он меня на блатном жаргоне.
   Присмотревшись, я узнал в доходяге некогда верзилу - дневального Зубринской бригады Ромашкина. Он освободился из лагеря вскоре после того, как меня с группой доходяг вывезли с прииска Марины Расковой в сангородок. Ромашкин решил выехать на материк, но в Магадане, в ожидании парохода, связался со шпаной, участвовал в убийствах, бандитских нападениях, грабежах и получил новый срок - двадцать лет. В Магаданской и Сусуманской пересылках прошел процедуру *трюмления* суками (избиения и принуждения к отказу от *старой веры*), дошел, но остался жив и не отказался от старых воровских морально-нравственных принципов. На Двойном он пользовался авторитетом у честных воров, был назначен бригадиром одной из бригад.

75. РеЧь бригадира

   Отмщенья, государь! Отмщенья!
   Паду к твоим ногам.
   Будь справедлив и накажи убийцу.
   Чтоб казнь его в дальнейшие века
   Твой правый суд потомству возвестила,
   Чтоб видели злодеи в ней пример!
   Из стихотворения
   На небольшой террасе у невысокой сопки вблизи ручья Дайкового прямо подо мхом один из заключенных случайно нашел видимое на глаз золото, не обнаруженное ранее геологами. Хотя золотоносный участок был невелик, содержание золота было столь высоким, что давало возможность горному участку быстро выполнить годовой план. Механизированным способом разрабатывать эту небольшую россыпь на склоне сопки было сложно, и туда направили три бригады для промывки песков проходнушками и лотками. За золото в то время уже можно было достать и жратву, и выпивку. Бригадирами были блатные: Батычко, Кичеджиев и Леницкий. Они сидели со своими приближенными у костра, грелись на солнышке и следили за работой фраеров, таскавших золотоносные пески с террасы к ручью, где их промывали другие з/к. К ним подошел надзиратель Нагуманов и, обратившись к Кичеджиеву, спросил:
   - Чего расселись, не работаете?
   - Вон наши работяги вкалывают, а мы свой план выполнили - законно отдыхаем!
   Ободренный ответом бригадира, один из его помощников, нагло ухмыляясь, спросил:
   - А может, гражданин начальник, пришли к нам выпить маленько? Так нам не жалко, угостим!
   Побагровев от злости, Нагуманов отошел, в душе поклявшись отомстить обидчику. На следующий день Нагуманов был навеселе и перед началом своей смены зашел к начальнику лагпункта Лущекину:
   - Пойдем бить блатных! Я кое с кем из них должен рассчитаться.
   Угостив начальника спиртным, он потащил его в зону, зашел в хлеборезку, взял увесистую гирю и направился в барак, где жил обидчик. Разбудив его, сказал:
   - Вставай, пойдешь со мной! Я кое-что тебе объясню.
   - Не пойду! - ответил з/к и, вытащив бритву, стал резать себе живот, но так, что кровь закапала, а задет был лишь кожный покров.
   Нагуманов оставил его в покое, но в ту же ночь избил нескольких блатных, успокоившись лишь после многократных увещеваний Лущекина.
   А на следующий день, по случайному совпадению, в лагпункт прибыла комиссия из УСВИТЛа. Один из молодых офицеров зашел в барак бригады пожилого вора Леницкого. Надзиратель, уже под хмельком, выстроил, работавших в ночную смену и теперь отдыхавших, заключенных. У некоторых блатных на шеях были серебренные или алюминиевые крестики. Офицер подошел к одному из молодых парней.
   - Неужели вы верите в Бога? - удивился он.
   Блатной с крестиком молча, с наглым видом посмотрел на него в упор. На помощь пришел надзиратель. Охватив рукой висевший на шее блатного крестик, он объяснил за него:
   - У него другой бог. Этот крестик означает, что он в рот гребет всех.
   Вечером, когда пришли дневные бригады, заключенных лагпункта выстроили в зоне перед магаданской комиссией. И, когда прозвучало традиционное: *Жалобы есть?* вперед вышел Кичеджиев. В руках у него была газета небольшого формата - орган КВЧ Заплага для внутрилагерного распространения. На первой странице большими буквами было напечатано: *Привет передовым бригадам Батычко, Кичеджиева и Леницкого прииска Скрытого, выполняющим нормы выработки на 250 процентов!*
   - Гражданин начальник, - обратился Кичеджиев к полковнику, руководителю магаданской комиссии. - Мы трудимся, не жалея сил, стараясь дать больше золота Родине, выполняем план на 250 процентов, а нас по ночам надзиратели избивают. За что же?
   И по его команде вперед вышли несколько человек с синяками и царапинами.
   - Вы уедете в Магадан, а нас будут продолжать избивать и убивать за то, что мы посмели вам пожаловаться, - закончил он.
   - Кто избивал? - спросил руководитель комиссии начальника ОЛПа.
   Викторов сказал, что он пока ничего не знает, но завтра же разберется и накажет виновных.
   - В присутствии начальника ОЛПа, - обратился полковник из Магадана к заключенным, - заверяю, что никто вас пальцем не тронет, а оперуполномоченному поручаю провести расследование, собрать материалы и направить их в суд.
   Около десяти заключенных-блатных явились в этот вечер в амбулаторию со следами побоев, большей частью легких. Записав в медицинские карточки жалобы потерпевших и результаты осмотра, я снял с них копии и передал оперуполномоченному. Лущекина и Нагуманова отстранили от работы, и вскоре мы узнали, что они получили по полтора года ИТЛ. По иронии судьбы, надзиратели и конвоиры систематически избивавшие ни в чем не повинных заключенных, всегда оставались безнаказанными, а пострадал начальник лагпункта Лущекин, который вообще ни разу не ударил ни одного заключенного.

76. Обращение в новую веру

   Тут трое урок вышли из шалмана
   И ставят суку Костю под забор:
   - Умри, паскуда, пока не заложил нас!
   Подохни, падло, или я не вор!
   Из блатного стиха
   К середине 1949 года на лагпунктах Линковом и Скрытом власть честных воров была уже подорвана и вскоре перешла к сукам. Большая часть честных воров за небольшие привилегии присоединилась к сукам, остальные были уничтожены их политическими противниками. Обычно жертвы вначале появлялись на Двойном с разорванной капсюлем стопой или изуродованной кистью руки. После лечения в больнице, дошедшие на штрафном пайке, они возвращались на Линковый, а через месяц-другой на телеге привозили в морг их трупы со шворкой на шее или с многочисленными синяками, переломами костей и разрывами внутренних органов: печени, почек, легких, селезенки, мочевого пузыря. Такая участь досталась многим наиболее стойким поборникам старой веры, непримиримым врагам нового поколения блатных - сук. Среди них были и члены банды Стального. Сначала Стальной появился в больнице с раздробленной капсюлем стопой. Еще не очень худой, он молча сидел на топчане в процедурной, опустив глаза. На широкой груди его было вытатуировано изображение пистолета с надписью: *Гадам от руки босяка*. Во второй раз привезли его уже в морг. Это был обтянутый кожей скелет со странгуляционной бороздой на шее - следом насильственного удушения.
   Честные воры, сохранявшие некоторую независимость от вольнонаемного лагерного начальства, стали неудобными в лагерной системе. Высшее лагерное начальство решило прииск Скрытый и, в частности, лагпункт Линковый сделать всесоюзной кузницей по перековке бандитов в работяг, всемерно поощряя сук в избиении или физическом уничтожении не отказавшихся от старой веры блатных. Борьба была неравная, и, после трюмления честных воров, сукам, как правило, удавалось *выбить воровской дух* из своих противников.
   После жалобы Кичеджиева магаданскому лагерному начальству на избиение *работяг*, его вскоре выписали из вензоны и отправили на другой прииск, откуда он прибыл. Для борьбы с остатками честных воров, бросивших на Двойном вызов лагерному начальству, начальник ОЛПа Викторов решил использовать ссученных, накопившихся в достаточном количестве на Скрытом. На Двойной он направил двух верзил Дмитриева и Еременко. Днем, когда основные бригады были на работе, *мушкетеры* принялись за дело: собрали местных сук и с их помощью по одному, по двое стали стаскивать с нар честных воров и обращать их в свою веру. Жизнь свою никто не хотел отдавать зря, и большинство честных воров подчинились насилию. Суки приводили их к вахте и заставляли одного из них бить ломом по подвешенному на тросе рельсу - *лагерному колоколу*, привлекая внимание обитателей лагпункта. Затем осуществлялась процедура *посвящения в суки*. Отрекавшийся от старой воровской веры блатной должен был поцеловать нож у суки и поклясться, что будет убивать всех нераскаявшихся *честных воров*. Надзиратели и дежурные вахтеры не препятствовали сукам и с любопытством смотрели на эффектную процедуру *рыцарского посвящения*.
   Среди честных воров были и непримиримые, измывавшиеся по любому поводу над суками и фраерами и нередко убивавшие сук. Одним из наиболее жестоких был бригадир Батычко. Его бригада работала в ночную смену, и он мирно спал, когда над ним готовилась расправа. Я работал в амбулатории и услышал, как кто-то медленно вполз в переднюю и грохнулся на скамейку. Выйдя из процедурной, я увидел Батычко. Лицо его было в синяках и царапинах, он еле шевелил губами. Расстегнув рубаху, я обнаружил, что и грудь его, и живот тоже были покрыты синяками.
   - Кто это тебя так? - спросил я.
   Он молчал. Батычко был высокого роста и крепкого телосложения. Никого поблизости не было, и я с трудом дотащил избитого до больницы. Он тяжело дышал, не отвечал на вопросы и через несколько часов умер. На вскрытии трупа были обнаружены множественные разрывы внутренних органов.
   Вскоре после этого в амбулаторию вошел надзиратель с высоким худым парнем - Захаровым, доходягой, никогда не просившим освобождения от работы.
   - Осмотри его на предмет содержания в кондее! - сказал надзиратель.
   - За что? - поинтересовался я.
   - Это я убил Батычко, - ответил Захаров, и на мой вопросительный взгляд, добавил: - Посмотри, что со мной сделал бригадир! Я был здоровым парнем, мог хорошо работать, и, когда в лагере урки стали делиться на враждующие группировки - на честных и ссученных воров, я отказался от войны с суками. Мне оставалось два года срока, и я решил их честно отработать. Со мной тогда никто по силе не мог сравниться. А сейчас посмотри, до чего довел меня бригадир. Сказал: *Если хочешь честно работать, я тебе это устрою!*
   Трудно было поверить, что Захаров мог убить Батычко один. Скорее всего, скрутили бригадира скопом, стащили с нар, накрыли одеялами, били и топтали ногами, пока не поотбивали все жизненно важные органы. А потом Захаров все взял на себя.
   Честные воры и суки уничтожали друг друга, чтобы у молодого поколения воров не оставалось выбора. Однако, суки все же старались перевоспитать своих противников, из среды которых они сами вышли, в духе новой идеологии, сделать их своими единомышленниками и помощниками, и уничтожали честных воров лишь в крайнем случае.
   К вечеру были ссучены почти все честные воры, находившиеся в зоне. Кое-кто из бесконвойных попрятался в вольном поселке. Дмитриев и Еременко ждали возвращения одного из бригадиров вензоны - Шмырева, авторитетного вора, возглавившего одну из бригад вензонников после отправки с прииска Кичеджиева. Наконец им сообщили, что бригада вернулась, и Шмырев в зоне. В окружении свиты Дмитриев и Еременко подошли к воротам вензоны и вызвали Шмырева. Тот явился с топором в руках.
   - Ну что ж, заходите, суки позорные, в гроб вашу мать! Уж одного, двоих из вас, дешевый ваш мир, я непременно уделаю, - сказал Шмырев, приказав дежурному заключенному открыть ворота вензоны.
   - Выходи из зоны. Мы здесь с тобой поговорим! - объявил ему Дмитриев.
   - А вот, куль тебе в горло, чтобы голова не качалась! Если я тебе нужен, заходи в вензону.
   Но суки не стали с ним связываться. Дмитриев сказал, усмехнувшись:
   - Никуда ты от нас не денешься! Не сегодня-завтра достанем тебя, - и спокойно удалился.
   А на следующий день начальник ОЛПа, узнав об убийстве прославленного бригадира Батычко, решил прекратить бойню и отозвал Дмитриева и Еременко обратно на Скрытый. На лагпункте Двойном установилось двоевластие. Хотя между *честными* и *суками* борьба не прекратилась, суки все же не смогли полностью захватить власть, а блатные удержать: в некоторых бригадах власть сохранилась за блатными, в других - ее захватили суки.

77. Всесоюзный штрафной прииск

   Тогда война считалась бы позором,
   Процвел бы мир под сенью тишины,
   И были бы всеобщим приговором
   Герои битв на век осуждены.
   Д. Михайловский
   На Скрытый стали этапировать воровских авторитетов из других отделений ГУЛАГа: из Воркуты, Инты, Сибири, Дальнего Востока, Казахстана. О прибытии честных и ссученных воров местные урки заранее узнавали по воровской почте, действовавшей всегда безотказно, и готовились к их приему, каждый по-своему. Это были разношерстные группировки блатных и сук, каждая со своими законами - *своей конституцией*, как говорили в лагере. Некоторые из них стали вассалами вольнонаемного лагерного начальства и охраны, другие пытались держаться независимо. После уничтожения наиболее агрессивной части блатных, между различными группировками бандитов восстановилось относительное равновесие и мир. Однако время от времени среди них появлялись новые лидеры, пытавшиеся, и не без успеха, занять привилегированное положение в лагере. Особый авторитет завоевал приехавший с материка некий Король, не только захвативший с помощью своих дружков власть в лагпункте Скрытом, но и начавший указывать молодому, недавно прибывшему на прииск фельдшеру, кого из блатных нужно освобождать от работы.
   В амбулатории лагпункта Скрытого была небольшая комната на две койки на случай, если кто-нибудь из заключенных заболеет и не будет возможности срочно везти его в больницу на Двойной из-за морозов, метели или отсутствия свободного транспорта. Король облюбовал эту комнату для себя, принудил фельдшера поместить его туда в качестве больного, и устраивал в ней воровские сходки. Дело дошло до того, что фельдшер оказался у него на побегушках. Однажды тот прибежал к начальнику санчасти Пастернаку и заявил, что работать в таких условиях не может: пусть его отправят на другой участок, на любой прииск, посадят в изолятор, но на этот лагпункт он не вернется. Пастернак с начальником лагеря решили не оставлять фельдшера на Скрытом и отправили его обратно в Сусуман, а сами стали размышлять, кого бы назначить на освободившееся место...
   Обычно лекарства привозили в санчасть центрального поселка и Пастернак распределял их по лагпунктам. Но однажды их завезли попутной машиной в амбулаторию Двойного. Я принял лекарства по списку и сообщил об этом Зельманову. На следующий день на Двойной пришел санитар с центрального лагпункта с запиской от Пастернака, согласно которой я должен был отдать половину лекарств для других лагпунктов, что я и сделал. Когда Зельманов узнал об этом, он, к моему удивлению, стал на меня орать:
   - Как ты посмел отдать лекарства без моего разрешения?
   - Но это приказ начальника санчасти!
   - Ты должен был поставить меня в известность. Я твой начальник! А что, если записка была поддельной? Мне не нужен такой фельдшер. Завтра же пойдешь работать в шахту.
   Тут же вызвал нарядчика Ивана Лукича Мельниченко и распорядился записать меня в шахтную бригаду Чемпоя. Я не очень огорчился, так как бригада была хорошая; с зачетами рабочих дней, которые недавно ввели, мне оставалось менее года лагерного срока, и я был в неплохой физической форме. Затем Зельманов зашел в стационар и сказал Ивану Петровичу:
   - Я Павлова выгнал. Пока найду нового фельдшера, помоги в амбулатории: будешь проводить утренний прием, и на вахте во время развода постоишь. С Николаем Петровичем я договорюсь.
   - Напрасно вы так поступили! Хорошего фельдшера вы вряд ли найдете: опять какой-нибудь проходимец попадется. А я сейчас не могу одновременно работать в больнице и в амбулатории: очень много работы.
   - Значит, не хочешь помочь мне?
   - Именно, хочу помочь!.. Помочь отказаться от необдуманного решения, о котором сами потом будете сожалеть.
   - Ну что ж, я тебя понял!
   Вернувшись в амбулаторию, Зельманов сказал мне:
   - Ладно! Оставайся работать в санчасти, но впредь так не поступай. У нас ведь на лагпункте больница и вензона. Нам нужно иметь больше лекарств. Я бы с Пастернаком договорился, и не стал бы отдавать половину их. Лукичу скажи, что я отменил свое распоряжение.
   На следующий день приехал Пастернак. Узнав о случившемся, он сказал мне:
   - Напрасно ты согласился остаться. Надо было идти в бригаду Чемпоя, а я бы перевел тебя на центральный лагпункт: там сейчас нет фельдшера.
   - Я все же надеюсь, что вы со временем переведете меня в стационар. В амбулатории работа не по мне, в больнице я больше пользы принесу.
   - Хорошо, но мне надо переговорить с Василенко и Прудниковым.
   Описав вкратце ситуацию на лагпункте Скрытом, не смягчая красок, начальник санчасти попросил Василенко принять амбулаторию центрального лагпункта. Иван Петрович согласился, и его перевели на Скрытый. Когда же он вошел в амбулаторию, то увидел хозяйничавшего там Короля и его кодлу. Василенко вернулся на вахту лагпункта и сказал надзирателю, что не ступит ногой в амбулаторию, пока там будет хоть один блатной.
   - Король числится больным, куда я его отправлю?
   - Не знаю! В изолятор, на Линковый, на Двойной, но в амбулатории чтобы ни одного постороннего не было.
   И амбулатория была очищена от урок. А тем временем ссученные воры лагпункта обратились к начальнику ОЛПа:
   - Мы хорошо потрудились, выполняя ваши распоряжения: извели честных воров, привели их в нашу веру, сделали послушными воле лагерной администрации. Но сейчас нас слишком много для блатных должностей: нарядчиков, старост, бригадиров, дневальных, каптеров. Отправьте на другие прииски для наведения там порядка.

78. Маневр наЧальства

   Его владетель гордый был грозен и силен,
   И бледный и угрюмый, сидел на троне он,
   Что взгляд его - то трепет, что дума - то боязнь,
   Что слово - то оковы, что приговор - то казнь.
   Ф. Миллер
   Начальник лагеря, казалось, согласился с доводами блатных, и вскоре через вольнонаемных урок лагерные воры с удовлетворением узнали, что в учетно-распределительной части (УРЧе) на них готовятся документы на отправку в Сусуман. Вскоре, действительно, около тридцати практически нигде не работавших блатных со Скрытого усадили в грузовик. В передней части кузова, за реечной перегородкой разместились два конвоира с автоматами, начальник конвоя уселся рядом с шофером. Они просидели в машине довольно долго, пока личные дела заключенных не принесли из УРЧа. Наконец начальник режима передал дела начальнику конвоя и что-то сказал ему. По довольно крутой размытой дождями дороге машина медленно поползла вниз вдоль ручья Скрытого. Она уже спустилась в долину реки Берелеха, быстро побежала по ровной дороге, но у Перевалки резко повернула влево. Это было дорога к штрафному лагпункту Линковому. И тут блатные поняли, что их вероломно обманули. Кое-кто вскочил в машине, но автоматные очереди поверх голов и крики конвоиров: *Садись!* быстро успокоили их.
   Начальник лагпункта Мороз ждал этап на вахте. Блатные пробовали протестовать, требуя отправки в Сусуман, но Мороз объявил им, что они направлены на Линковый и будут здесь работать; сразу вместе с нарядчиком стал распределять их по бригадам. На Линковом и так было много ссученных, которые в свое время уничтожили непримиримых честных воров и надеялись в благодарность получить теплые места в лагере. Но таковых уже не осталось, и местные суки и воры всех мастей перед лицом общей опасности объединились и потребовали отправки их в Сусуман или на другие прииски. Результаты комиссии на Двойном вселяли в них надежду, что забастовкой можно добиться у начальства уступок. На следующий день они забаррикадировались в одном из бараков и объявили, что на работу не выйдут. Мороз приказал охране войти в зону с оружием и выбить их из барака. После первых автоматных очередей в окна и дверь появились раненые и один убитый. Дверь в барак вохровцы выбили, и по приказу Мороза блатные по-пластунски поползли в ШИзо. К этому времени изолятор значительно расширили, но и после этого он с трудом вместил бастовавших.

79. МагаданскаЯ комиссиЯ

   Лев как-то взял по слухам подозренье,
   Что у него в судах скривилися весы,
   И улуча свободные часы,
   Пустился сам свое осматривать владенье.
   И. Крылов
   О забастовке на Линковом сразу узнали в Магадане, и через три дня на Скрытый прибыла комиссия во главе с начальником УСВИТЛа генерал-майором Деревянко, офицеры из Заплага и местное скрытовское начальство. Среди них был и Пастернак. Увидев штатского среди многочисленной группы военных, Деревянко грубо обратился к нему:
   - А ты чего стоишь здесь, как хрен на именинах?
   - Я начальник санчасти.
   - Что, лечить их пришел? Так я их сам вылечу!
   Вывели *рок из изолятора, построили перед светлыми очами высшего магаданского лагерного начальства.
   - Бунтовать вздумали? Так это у вас не пройдет. У нас хватит сил справиться с вами, - обратился к ним генерал.
   - Мы навели порядок в лагере, нас обещали отправить на другие прииски, а вместо этого убивают. Прямо в зоне стреляют!
   - Не хрена! Работать будете там, где вам прикажут. А бузить начнете, спишем вас столько, сколько потребуется. Я вам это обещаю! А сейчас вас отправят в зону. Больных осмотрит фельдшер, а здоровые, чтобы все вышли на работу!
   Пришлось блатным подчиниться. Перед лицом более могущественного противника клановая борьба в воровском мире затихла. Бригады Мороз стал формировать отдельно из *рок и отдельно из контры и бытовиков. Блатные полностью потеряли свои привилегии.

80. Новый режим

   Я пилку достану, с товарищем верным
   В тюрьме я решетку распилю.
   Пускай луна светит отраженным светом,
   Меня не поймаешь - я уйду.
   Но если заметит тюремная стража,
   Тогда я, братишки, пропал:
   Тревога! И выстрел! И вниз головой
   На землю сырую упал.
   Из блатных стихов
   Летом 1949 года из одного из лагерей СГПУ бежала группа заключенных - бывших военных. Им удалось разоружить и частично перебить местную охрану, нарушить телефонную связь с районным центром, захватить грузовик. Вооруженный отряд заключенных двинулся в сторону Сеймчана, где они надеялись в аэропорту захватить самолет - среди повстанцев были бывшие летчики. Против мятежников магаданское начальство бросило наиболее надежные и боеспособные силы вохровцев и отряды Колымполка. Были перекрыты все дороги, и беглецам пришлось бросить машину и отступить в тайгу. Надежды добраться до Сеймчана уже не было, и пощады никто не ждал. В неравном бою все беглецы погибли.
   Эти события привели к ужесточению режима во всех лагерях и, особенно, на штрафном лагпункте Линковом. Наряду со строительством режимного лагеря для политзаключенных - Берлага, переоборудовалась и на Линковом штрафная зона для урок, беглецов, злостных нарушителей режима. Зона лагпункта была перестроена. Внешнее ограждение его состояло из трех рядов колючей проволоки, высотой более пяти метров. Все бараки тоже были ограждены друг от друга колючей проволокой, образуя внутренние зоны. Вышки располагались по углам зоны и по сторонам ее так, что все проходы из режимных зон в общую простреливались. Попки на вышках были вооружены ручными пулеметами. Общая зона была небольшой. Там располагались хозяйственные постройки, столовая, санчасть, жила лагерная обслуга. В общую зону заключенных режимных бараков выводили по очереди, на ночь бараки запирались. При входе в зону с работы обыск производился ежедневно. Надзиратели, вопреки общим правилам, в зону заходили по три человека, все вооруженные. Ближе, чем на три шага, подходить к ним заключенным запрещалось.
   И тем не менее урки не оставляли надежду на побег. Им удалось пронести заточенные в кузнице ножи и заточки, и из одного барака они начали подкоп. Работали поочередно. Мерзлый грунт с трудом поддавался: за сутки проходка штольни не превышала 20 - 30 сантиметров. Когда протяженность штольни стала уже значительной, грунт из забоя вытаскивали самодельным *скрепером*: в бушлате, к которому привязали длинную веревку. Грунт выносили каждый день в карманах и выбрасывали в зоне или за зоной в шахте. За полгода протяженность штольни составила около сорока метров и прошла уже под оградой зоны. Вход в штольню находился под нарами и был тщательно замаскирован. Тем не менее, он был, то ли случайно, то ли по доносу, обнаружен надзирателями. Бригаду расформировали, заключенных из нее перевели в другие бараки, а затем заставили в нерабочее время засыпать штольню грунтом и заливать водой.

81. Вольнонаемные враЧи

   Тебе принес я в умиленье
   Молитву тихую любви,
   Земное первое мученье
   И слезы первые мои.
   О, выслушай из сожаленья!
   Меня добру и небесам
   Ты возвратить могла бы словом...
   М. Лермонтов
   Осенью 1949 года на прииск Скрытый приехала по направлению, после окончания института, молодая женщина-врач - Нинель Аркадьевна Боярская. Ее поселили в небольшой комнате в центральном поселке и назначили главным врачом лагерной больницы. Раз или два в неделю она появлялась на Двойном в сопровождении Пастернака, осматривала вместе с Прудниковым больных стационара, присутствовала на операциях, которые тот проводил. В остальные дни Нинель Аркадьевна принимала вместе с Семеном Яковлевичем вольнонаемных больных в амбулатории центрального поселка. Вскоре жители поселка заметили слишком близкие отношения Боярской с начальником санчасти. Ее вызвала к себе в кабинет женщина-секретарь парторганизации и предупредила:
   - Пастернак бывший политзаключенный, и, хотя занимает сейчас ответственную должность, человек он не наш, и отношение к нему у вас должно быть сугубо деловым. На прииске немало молодых неженатых людей, в частности, офицеров. С ними вы можете найти много общего.
   - Что же именно?
   В это время дверь партбюро распахнулась, и в нее ввалился молодой пьяный лейтенант.
   - Что, Анюта, - фамильярно обратился к секретарю незваный гость, - все поучаешь, как нам жить? Нового *кадра* обрабатываешь?
   Секретарша выгнала назойливого посетителя.
   - Уж не этого ли молодца вы прочите мне в женихи? - поинтересовалась Нинель Аркадьевна.
   - У нас не все такие! Есть серьезные молодые люди... Во всяком случае, если вы решитесь на необдуманный поступок, помните: с комсомольским билетом вам придется расстаться.
   - Мой комсомольский возраст и так истекает.
   - А разве вам не хочется в партию, заняться полезной общественной работой? - настаивала секретарша.
   Но Нинель Аркадьевна уже решила свою судьбу: она ждала ребенка и намеривалась оформить свои отношения с Семеном Яковлевичем официально.
   Несколько позже к нам на прииск направили еще одну женщину-врача - Наталью Степановну Кудрявцеву, окончившую Красноярский медицинский институт по специальности *кожно-венерические болезни*. Ее назначили заведующей венерологическим отделением больницы, а попросту - вензоной. Видя ее неопытность во врачебных и житейских делах, Зельманов стал ее опекать, выказывая молодой женщине все знаки внимания. Столовой на участке не было, и Валентин Соломонович стал систематически приглашать ее в свои хоромы на завтрак, обед и ужин, приготовленные искусными руками Натрова из изысканных для Колымы продуктов. Отеческую заботу и внимание, уважение подопечная видела во всех его поступках и быстро к нему привязалась.
   Основная работа в вензоне состояла из внутривенных инъекций Mapharsen'а и периодических взятий крови на анализ. Это теперь должна была делать Наталья Степановна, охотно принявшаяся за работу. По распоряжению Зельманова в вензоне устроили небольшую процедурную. Практики внутривенных вливаний у Кудрявцевой не было, и в первые дни она делала их под моим руководством. При этом обычно присутствовал и Зельманов. Не сразу все хорошо у нее получалось, так как вены у многих заключенных были исколоты, скрыты отечными натруженными руками. Попадание мышьяковистых соединений под кожу вызывает болезненную припухлость, а затем появляется красновато-фиолетовое пятно. Поэтому раствор надо вводить очень осторожно, убедившись, что игла находится в вене. Для этого иногда приходится оттянуть к себе поршень шприца и подождать, пока струйка крови появится в нем, и только тогда можно уверенно вводить лекарство в вену. Вначале это правило не всегда соблюдала Наталья Степановна, проявляя излишнюю торопливость, и лекарство попадало под кожу мимо вены, вызывая жгучую боль у пациента. И тут на врача сыпался поток нецензурной брани:
   - Опять, сука, запорола! Хрен тебе, чтобы я еще раз дал себя колоть. На боровах учись уколы делать.
   И лишь присутствие Зельманова немного сдерживало пыл пострадавшего.
   Однажды Валентин Соломонович заболел, и его отвезли в районную больницу для вольнонаемных - в поселок Нексикан. Перед отъездом он оставил Натрову запас продуктов и деньги, приказав заботиться о своей подопечной и готовить ей еду, как прежде. Как-то, во время отсутствия Зельманова, на танцах, которые по воскресеньям устраивались в клубе центрального поселка, Наталья Степановна познакомилась с начальником горного участка Скрытого - Лозовиком. Заключенным он работал бригадиром в шахте, затем горным мастером, а после освобождения из лагеря его назначили начальником горного участка. На прииске Лозовик пользовался уважением, так как его участок всегда работал стабильно, систематически перевыполняя плановые задания. Он был значительно моложе Зельманова, худощав, всегда подтянут, вежлив и доброжелателен к окружающим; и новые знакомые прониклись друг к другу симпатией. Лозовик стал приходить на Двойной, и Наталья Степановна не отвергала его ухаживания. Натров почувствовал это, но помочь своему хозяину, пока тот находился в больнице, не мог. Вечером, когда Зельманов вернулся из больницы, Лозовик объяснился в любви своей возлюбленной и попросил ее стать его женой. Она дала согласие, но предупредила, что считает своим долгом прежде рассказать обо всем Зельманову, так как понимала, что заботы Валентина Соломоновича были небескорыстными. Как только Зельманов приехал домой, Натров сообщил ему неприятную новость, и Валентин Соломонович, обдумав сложившуюся ситуацию, послал своего дневального к Наталье Степановне с просьбой зайти к нему по вопросам текущих дел в санчасти.
   - Это даже хорошо! Я сразу же сообщу ему, что выхожу замуж, - сказала она Лозовику. - Я могу задержаться, но вы обязательно дождитесь меня!
   Сообщение Натальи Степановны огорчило Зельманова, он стал убеждать ее не торопиться и сказать Лозовику, что ей надо все обдумать:
   - Горняки народ грубый: пьют, матерятся; вся жизнь их проходит в шахте с заключенными, домой приходят уставшими, грязными. Разве вам такой мужчина нужен?
   Долгие увещевания Зельманова не убедили Наталью Степановну, и она ушла от него, не изменив своего решения. Но когда вернулась в свою комнату, Лозовика уже не было. Минуты ожидания показались ему вечностью; он решил, что ждет напрасно, и ушел. По дороге домой начальник участка несколько раз останавливался, порываясь вернуться, но не сделал этого. На следующий день Лозовик снова увидел в центральном поселке Наталью Степановну, грустную и одинокую, извинился за свое бегство и сказал, что его предложение остается в силе.
   - Теперь уже поздно! Вчера я Зельманову сказала, что выхожу замуж. Но вы не смогли подождать меня и часу. Вы сами бросили меня в его объятья, - сказала она.
   Через месяц Зельманов пристроил к своему домику еще одну уютную комнату, и Наталья Степановна перебралась к нему.

82. НарЯдЧик

   Я бачив дивний сон: немов передо мною
   Безмiрна та пуста i дика площина,
   А я, прикований ланцем залiзним, стою
   Пiд височенною гранитною скалою,
   I далi тисячи таких самих, как я...
   ...I голос сильний нам з гори як грiм гримiв:
   - Лупайте цю скалу. Нехай нi жар, нi холод
   Не спинить вас. Зносiть i труд, i спрагу й голод,
   Бо вам призначено скалу оцю розбить.
   I. Франко
   Нарядчик на Двойном не был блатным, как это было на других лагпунктах прииска. Иван Лукич Мельниченко перед войной окончил два курса Высшего военно-топографического командного училища в Ленинграде и в начале июня 1941-го был направлен на летние военные учения к государственной границе страны, во Львовскую область. Здесь его застала война, затем немецкое окружение. Командиров и рядовых Красной Армии учили, как проводить наступательные операции, как громить врага на его территории; но как защищать свою землю, как, при необходимости, организованно отступать, они не знали; к партизанской войне в тылу врага тоже не были готовы. Фашисты стремительно рванулись вперед, клиньями врезаясь в советскую территорию, охватывая с флангов наши воинские подразделения, уничтожая линии связи, захватывая полевые аэродромы, склады с оружием и боеприпасами. Попав в окружение, израсходовав все патроны, оторванные от своих баз и складов с боеприпасами и продуктами питания, лишенные связи с штабами армий и дивизий наши воины отдельными группами прорывались к своим, но часто попадали в плен к немцам; другие рассеялись, смешавшись с местным населением.
   Одна сердобольная молодая сельская жительница приютила Ивана Лукича, достала крестьянскую одежду и оказала все знаки внимания молодому парню. Во время фашистской оккупации Украины Иван Лукич познакомился с украинскими националистами-бандеровцами. Их воспринял он в то время, как единственных защитников своей земли от оккупантов, и присоединился к ним для борьбы с фашистами. После освобождения Западной Украины от оккупантов украинские националисты повели активную борьбу с Советской властью и Красной Армией; и, хотя Иван Лукич в ней уже не участвовал, за свою деятельность во время оккупации Мельниченко получил 10 лет ИТЛ и пять *по рогам*, а затем был отправлен на Колыму на прииск Скрытый.
   Как доходягу бригадир поставил его в первый же день учетчиком. В то время на прииске велся ежедневный учет добычи и промывки песков по числу тачек, отгруженных в бункер промприбора. Перед обедом к Лукичу подошел бригадир:
   - Сколько тачек отгрузили? - спросил он.
   - Сто восемьдесят пять.
   - Спросит нормировщик или технарядчик, скажешь: *двести восемьдесят пять*.
   Через некоторое время к нему, действительно, подошел технарядчик горного участка и задал ему тот же вопрос.
   - Двести девяносто две, - ответил Лукич.
   - Что же ты врешь? Тебя зачем сюда поставили? Я сам считал: сто девяносто тачек вывезли. Еще раз будешь так считать - в забой загремишь!
   Но Иван Лукич настаивал на своей цифре. К концу смены подошел бригадир:
   - Ничего он тебе не сделает! Не его дело тачки считать. Я проведу у экономистки те объемы, которые ты дашь. Мне надо бригаду кормить. И так работяги еле ноги волочат.
   Норму хлеба заключенные получали по выработке за предыдущие три дня, представленной бригадиром и подтвержденной подписью горного мастера. После маркшейдерского замера, который производился в те годы два раза в месяц, лишний объем срезался с бригады, но хлебушек уже был съеден.
   После следующего контрольного замера расхождение между оперативным и маркшейдерским замерами составило около сорока процентов, и, по настоянию нормировщика участка, Лукича сняли на общие работы. Бригадир дал ему работу полегче, но высокорослому молодому парню требовалось калорий гораздо больше, чем он получал, и к концу промывочного сезона он окончательно *дошел*. Медкомиссия списала его, как временного инвалида, на Двойной в полустационар, где он проглатывал свою маленькую пайку, валялся на голых нарах или грелся у печки-бочки.
   Но однажды к ним в барак зашел нарядчик лагпункта и спросил:
   - Грамотные, с хорошим почерком есть?
   Лукич отозвался. Нарядчик знал, что статья у Мельниченко 58-1б, что допускать его к картотеке заключенных нельзя, но недавно начальник УРЧа, просматривая картотеку нарядчика, сказал:
   - Картотека у тебя в безобразном состоянии! Чтобы за месяц привел ее в порядок.
   У нарядчика было две картотеки. Карточки одной из них - большего размера на плотной бумаге - хранились у него в шкафу и служили оригиналами. Карточки меньшего размера - картонные - размещались в небольших матерчатых бумажниках, отдельно для каждой бригады, и использовались на поверках и передавались начальнику конвоя, когда бригада отправлялась на работу. Перемещению зэка из бригады в бригаду сопутствовало перемещение его карточки из пакета в пакет. Карточки содержали сведения о заключенном. На поверках и разводах нарядчик вызывал з/к по фамилии, и тот должен был ответить ему, назвав свое имя, отчество, год рождения, статью, срок. Так надзиратели и конвоиры запоминали все, что им нужно было знать о невольниках. На больших карточках, кроме того, было указано: кем и когда заключенный осужден, за какое преступление и конец срока. У политзаключенных на больших карточках по диагонали была прочерчена широкая красная полоса, на маленьких - косой крест через все поле того же цвета, свидетельствовавшие о принадлежности невольника к разряду особо опасных преступников, требующих усиленного внимания со стороны лагерной администрации и конвоя. Такие отметины были и у меня, и у Лукича, согласно которым мы предназначались для тяжелой физической работы, а еще лучше - на убой. Тем не менее, нарядчик взял его в качестве *мыша* - на неофициальную должность своего помощника и дневального. За короткий срок Иван Лукич составил новую аккуратную картотеку и карточки для надзирателей и конвоиров. В обязанности мыша входило также следить за чистотой в помещениях - двух смежных комнатках, в одной из которых стояли два топчана и небольшой столик, а в другой: рабочий стол и шкаф с картотеками и другой документацией. И здесь у Лукича всегда был порядок.
   Когда нарядчик освободился из лагеря, подходящей кандидатуры для преемника не нашлось, и, учитывая деловитость и аккуратность Ивана Лукича, начальник лагпункта Лущекин с согласия начальника ОЛПа и начальника режима временно назначил его нарядчиком, и это *временно* продолжалось уже более двух лет. Зная свое шаткое положение, Иван Лукич никогда не вступал ни с бригадирами, ни с блатными, ни с кем-либо другим из заключенных ни в какие противозаконные сделки - повода придраться к нему не было. Надзирателям и дежурным вахтерам было легко с ним работать, и он пользовался с их стороны поддержкой. Единственной угрозой для него, как и для всех нас, был Берлаг, который усиленно готовился к приему питомцев.

83. Часовых дел мастер

   Завелася там одна девчонка,
   За нее пускали финки в ход,
   За ее красивую походку
   Костя пригласил ее в кино:
   - В крепдешины я тебя одену,
   Лаковые туфли нацеплю,
   Золотую брошь на грудь повешу,
   И с тобой на славу заживу.
   Из блатной песни
   До войны Асманов работал ювелиром, затем два года воевал, а в самом конце войны получил срок и попал на Колыму. До этого в Австрии ему удалось раздобыть чемодан с уникальными инструментами часового мастера (швейцарского производства), включавшими миниатюрные станки: токарный, фрезерный, сверлильный и другие приспособления, о которых ранее он не только не мечтал, но даже не знал об их существовании. Если обычные часовые мастера Колымы занимались, в основном, чисткой, смазкой часов или заменой сломанных или изношенных деталей, то Асманов мог изготовить из подходящего материала практически любую деталь к редким заграничным, трофейным часам. Асманову удалось провезти с собой свой чемодан нераспотрошенным через все тюрьмы, лагеря и пересылки.
   В Сусуманском ОЛПе он уговорил начальника лагеря открыть часовую мастерскую для вольнонаемного состава лагерной администрации и вохровцев. Ею пользовались также жители поселка, лагерные придурки и блатные. Не замедлил явиться к нему и начальник лагеря.
   - Посмотрим, какой ты мастер, - сказал он, поручив Асманову починить трофейные часы, которые не брал у него в починку поселковый часовой мастер, и сломанное серебреное колечко с камнем.
   Работой начальник остался доволен, а затем сделал большой заказ. Принес золотой песок с прииска и приказал изготовить из него портсигар и посеребрить, чтобы изделие не так бросалось в глаза. С золотом Асманов старался не связываться, так как срок грозил за это немалый, но начальнику отказать не смог. Постоянные заказы имел он как ювелир и часовой мастер и от других клиентов.
   В каждом районе Магаданской области была своя, освобожденная от другой работы, бригада художественной самодеятельности из заключенных - бывших артистов и просто талантливой молодежи: мужчин и женщин, музыкантов, певцов, драматических артистов, исполнителей цирковых номеров. В Заплаге артисты жили в Сусуманском ОЛПе в просторном бараке, где обычно проводились и репетиции. К бригаде артистов был прикреплен автобус, переоборудованный из грузовика, на котором актеры выезжали на прииски, где они давали концерты в лагпунктах и клубах вольных поселков, причем в последних - платные. Как во всех лагерях, где мужчины и женщины находились в одной или смежных зонах, надзиратели зорко следили за нравственностью заключенных. Для провинившихся актеров это грозило переводом на общие работы или отправкой на прииск. И все же любовные связи в артистической среде процветали, как между заключенными, так и между ними и вольнонаемными. Женская половина агитбригады особенно в этом преуспевала.
   Асманов, всегда хорошо одетый и представительный мужчина, имевший пропуск на бесконвойный выход за зону, червонцы и женские часики в карманах, удовлетворял свои мужские потребности и с артистками культбригады, и с бывшими заключенными и вольнонаемными договорницами поселка. Он всегда мог откупиться от надзирателей, но, подхватив сифилис, все же не избежал вензоны на Двойном, где пробыл более полгода.

84. Ошибка враЧа

   Про нынешних друзей льзя молвить не греша,
   Что в дружбе все они едва ль не одинаки:
   Послушать, кажется, одна у них душа,
   А только кинь им кость, так что твои собаки!
   И. Крылов
   Находясь в вензоне, Асманову частенько удавалось откупиться у бригадира от работы в забое. Выйдя из зоны, он старался вырваться со штрафного прииска, или, по крайней мере, избежать тяжелой работы. С начальником лагпункта и нарядчиком ему договориться не удалось. И он стал обращаться, и небезуспешно, к нашим эскулапам: к врачу Прудникову и заведующему фельдшерским пунктом Зельманову. Первый помещал его в стационар *на обследование**, главным образом, его карманов на наличие в них червонцев; второй давал освобождение от работы на тех же условиях. Так периодически они его доили.
   Асманов ремонтировал часы всему прииску, выполнял ювелирные работы; частенько приезжали к нему клиенты с соседних приисков. Надзирателям и дежурным вахтерам он ремонтировал часы бесплатно, с остальных брал деньги. Бывало, придет к нему какой-нибудь конвоир и сунет часы:
   - Ну-ка почини!
   Снова зайдет через пару дней.
   - Давай-ка часы!
   - Бери!
   - Так они же не идут!
   - Правильно, не идут! Ось в часах сломана. А чтобы новую изготовить, нужна сталь особой марки. Вот, если достанешь, часы твои пойдут, а без этого никак не обойтись.
   - Да где ж я ее достану?
   - В Сусуман надо съездить, купить. Даром ведь никто доставать не будет. А меня, сам знаешь, в Сусуман не пускают.
   И боец платил ему деньги или забирал непочиненные часы.
   Подсчитал как-то Асманов денежки, уплывшие в карманы Прудникова и Зельманова, и решил, что лучше сразу откупиться, чем лекари будут его понемногу доить.
   - Большую сумму сразу отвалю, если в Сусуман в больницу отправите, - сказал он Прудникову.
   - Это другой разговор! - ответил Николай Петрович. - Вот тебе записка Зельманову, чтобы направил в стационар на обследование, а подходящий диагноз я подберу.
   Тем летом для предупреждения желудочно-кишечных болезней заключенным делали прививки, используя комплексный препарат *пентавакцину* - одновременно против дизентерии, брюшного тифа, холеры, паратифа А и паратифа В. Очень часто прививка вызывала бурную реакцию организма, повышение температуры и припухлость в области инъекции. Прудников позвонил Пастернаку, сообщив ему, что у Асманова паранефрит (воспаление околопочечной клетчатки) и его необходимо срочно отправить в Сусуман в больницу Заплага. Семен Яковлевич заподозрил подвох и решил, что не нужно спешить и лучше еще понаблюдать за ним.
   - Нет, нет! - ответил Прудников. - Возможно, потребуется срочная операция, нас потом обвинят в некомпетентности и неоперативности.
   - Ну, хорошо! Завтра приедет к вам Нинель Аркадьевна, посмотрит больного, а вы тем временем напишите эпикриз и направление в больницу.
   Осматривая больного, Боярская проверила температуру, которая оказалась повышенной, заметила припухлость и красноту в районе правой почки и... след от укола - это накануне Прудников ввел ему пентавакцину.
   - Что это вам вводили? - спросила Нинель Аркадьевна *больного*.
   - Ничего! - ответил Асманов.
   - Ну, как же! Я ясно вижу след от укола.
   - Да это я ему ввел вчера вечером пантопон. У него были сильные боли. Он был без сознания и ничего не помнит, - выручил его Николай Петрович.
   - Ну что ж! Подписывайте эпикриз. Отправим его в больницу в Сусуман.
   - А вы не подпишите заключение?
   - Нет! Вы лечащий врач и сами подпишите.
   Через два дня утром Асманова одевали, чтобы отправить в Сусуман вместе с двумя другими заключенными из лагпункта. Прудников и старший санитар Киреев присутствовали при этом. Асманов протянул врачу тысячу рублей: *Мол, денег у меня немного осталось, я вам и так достаточно передал*.
   - Три тысячи, как договорились, и ни копейки меньше! Это же на троих, - возмутился Николай Петрович.
   Асманов знал, что ни с кем Прудников делиться не станет.
   - Ну хорошо, вот вам еще пятьсот рублей, а больше я дать не могу.
   - Никакой торговли! Киреев, раздевай его! - обратился он к старшему санитару. - Никуда он не поедет, - и, круто повернувшись, не слушая Асманова, зашагал через все палаты к себе в кабинет.
   В это время в процедурную вошел нарядчик:
   - Где же Асманов? Конвоир ждет на вахте. Через час с Перевалки машина едет в Сусуман.
   Асманов был в растерянности. А Киреев сказал ему:
   - Иди на вахту! Там уже все твои документы.
   И Асманов, подхватив свой чемодан с инструментами, поспешил на вахту.
   Через минуту вернулся Николай Петрович.
   - Где Асманов? Ты почему не раздел его, как я тебе велел? - обрушился он на Киреева.
   - Нарядчик пришел за ним. Сказал, что конвоир ждет его на вахте, - стал оправдываться Киреев.
   - Ты должен был выполнить мой приказ! Мне такой санитар не нужен. Сегодня же сдашь Син Си-По (так звали младшего санитара - китайца) все, что на тебе числится, и марш в бригаду!
   Потом обратился ко мне:
   - Сходи быстро на вахту и задержи этапников! Затем зайди к Зельманову и попроси отменить отправку Асманова. Скажи, что он меня обманул... что нужно дополнительное обследование.
   Валентин Соломонович не стал ходатайствовать о том, чтобы Асманова оставили в стационаре:
   - Какое я имею право? Вчера еще Николай Петрович настаивал на немедленной отправке его в Сусуманскую больницу, направление подписал начальник санчасти прииска и начальник ОЛПа. Пусть едет: в больнице Заплага его лучше обследуют.
   Затем, обратившись к Натрову, тихо сказал:
   - Пойдешь на Перевалку вместе с эпатируемыми, улучишь момент, когда заключенные будут ждать машину и рядом не будет конвоира, и спросишь Асманова, не желает ли он что-либо передать мне.
   Но Асманов, убедившись, что теперь уже наверняка попадет в Сусуман, решил никому больше ничего не давать.

85. Новое назнаЧение

   Все трудись, трудись, трудись!
   Бесконечно тянется работа...
   Из чего же бьюсь я? Черствый хлеб
   Да лохмотья - вот моя забота!
   Томас Гуд
   Через день Зельманов подобрал Прудникову нового старшего санитара - Матросова, сказав врачу:
   - Парень шустрый, пробивной, никаких хлопот не будешь иметь с ним.
   Матросов был связан с блатными. Поначалу это Прудникова не тревожило. Но, когда надо было менять постельное белье, которое Николаю Петровичу всегда отменно стирал Син Си-По, врач обнаружил, что Матросов постелил ему латаное, застиранное в бане-прачечной белье с койки больных. Сбросив простыни на пол, он вызвал Матросова:
   - Это что такое? Где мои чистые простыни?
   - Мне Син Си-По не передавал их.
   Приказав пересчитать простыни больных, Прудников обнаружил, что четырех лучших простыней не хватает, и тут же выгнал Матросова. А недостающие простыни нашли, спрятанными в сугробе снега, недалеко от больничного барака.
   Вскоре по запросу Пастернака из больницы Заплага пришло письмо с уведомлением о том, что Асманов совершенно здоров. На основании этого письма, по согласованию с Репьевой, Пастернак снял Николая Петровича с должности ординатора больницы. В условиях острой нехватки медработников на Колыме, врачей в то время долго на общих работах не держали, и Прудникова вскоре отправили врачом на прииск Ударник.
   Приехав на Двойной, Семен Яковлевич уговорил меня до приезда нового врача исполнять обязанности ординатора больницы, пообещав что раз в неделю в стационар для осмотра больных будет приезжать Нинель Аркадьевна. Дело усугублялось еще и тем, что в амбулатории, после отправки Василенко на центральный лагпункт, тоже не было фельдшера. А так как Зельманов, увлеченный молодой докторшей, в зоне появлялся редко, то мне приходилось разрываться между приемом пациентов в амбулатории, осмотром стационарных больных, ведением историй болезней, инъекциями, приготовлением лекарств, выполнением лечебных процедур. А еще начальство требовало, чтобы фельдшер присутствовал на разводах. Все это время, а оно растянулось на три месяца, я спал не более четырех часов в сутки.

86. Старший санитар

   В тiй крапнi люблять волю,
   Всяк пп шука по змозi,
   I про неп розмовляе -
   У острозi, у острозi...
   ...Там пiсьменникам за працю
   Сам уряд складае дяку
   I з триумфом пх провадить -
   В Сибiряку, в Сибiряку.
   Из украинского стихотворения
   В один из приездов на Двойной Пастернак вместе с Зельмановым зашел в стационар.
   - Ну вот, Валентин Соломонович подобрал тебе старшего санитара, - сказал мне начальник санчасти.
   - Кого? - поинтересовался я.
   - Матросова. Деловой парень, как сообщил Валентин Соломонович.
   Матросов, после того как Прудников выгнал его, следом ходил за Зельмановым, убеждая его, что будет ему полезен.
   - Я его не возьму: он вор, - возразил я и рассказал случай с простынями.
   - Если так, то нужно искать другого человека.
   Я предложил кандидатуру Ивана Ивановича Булатовича, который работал в кухне ночным поваром. Работа для его возраста и здоровья была нелегкая, и он не прочь был пойти работать старшим санитаром.
   - Хорошо, я с ним переговорю, - сказал Зельманов. - И, кроме того, нужно найти нового ночного повара.
   Через день, он сообщил мне:
   - Ну вот! Договорился я с Булатовичем. А насчет Матросова ты зря затеял разговор при Пастернаке. Если он тебе не подходит, сказал бы мне заранее.
   - Заранее я не знал. Вы же со мной его кандидатуру не согласовывали.
   Булатович отбывал на Колыме с 1938-го года пятнадцатилетний срок наказания за шпионаж. Как и большинство заключенных, он потерял здоровье в приисковых забоях и лишь в последние годы медики освободили его от тяжелой работы.
   До заключения Иван Иванович работал учителем русского языка и литературы в сельской школе под Тирасполем. Страна немного оправилась от голодных 1933 - 1934 годов, но новая напасть надвигалась на нее: бесконечные поиски среди всех слоев населения врагов народа, вредителей, шпионов; широко развернулась система исправительно-трудовых лагерей на стройках и лесоповалах страны. Многих его знакомых, учителей, родителей учеников ночью поднимали с постели, уводили, и они навсегда исчезали за дверями родного дома в небытие. Нередко репрессиям подвергались оба родителя, а детей отправляли в детдома. На каждом шагу оскорблялся здравый смысл и достоинство человека; за решетку попадала интеллигенция страны, безжалостно уничтожался генофонд нации. Учитель уже не мог удерживать накопившегося возмущения - почувствовал необходимость выплеснуть свое негодование наружу; и он стал писать, доверяя бумаге нахлынувшие на него чувства. Наша пресса для таких крамольных мыслей была закрыта, и Иван Иванович решил попытаться опубликовать свое понимание происходящего в стране за границей. У него не было еще семьи, и никто из его близких не мог пострадать от его необдуманного поступка.
   Во время летних школьных каникул Булатович отправился в Москву к американскому посольству и, когда посол вышел из машины, быстро подошел к нему, пытаясь вручить написанную статью с просьбой передать ее в редакцию какой-либо американской газеты. Посол предложил Булатовичу зайти в посольство. Просмотрев статью, он сказал:
   - Здесь нет подписи и фамилии автора. Американские газеты не печатают анонимных статей. Нас и так обвиняют в клевете на Советский Союз. Мы печатаем лишь статьи, подписанные подлинными авторами.
   Иван Иванович заметил зоркий взгляд шофера, когда пытался у здания посольства вручить статью и понял: отступать уже поздно. И он, назвав свою фамилию, подписал статью. Когда Булатович выходил из посольства, шофер посла, открыв капот своей машины, копался в моторе и переговаривался с водителем, подъехавшей и стоявшей рядом, другой легковой машины. Иван Иванович быстро пошел по улице, но, обернувшись, заметил, что машина, стоявшая рядом с автомобилем посла, медленно направилась вслед за ним. Свернув в один из подъездов, Булатович проходными дворами вышел на соседнюю улицу, сел в проезжавший трамвай и вскоре был на Белорусском вокзале. Взяв билет до Орши и побродив там немного по городу, Иван Иванович сел в поезд, направлявшийся в Одессу. Добравшись до своего дома, Булатович решил, что все обошлось благополучно. Уже начался новый учебный год, и учитель с головой погрузился в работу, когда ночью за ним пришли. Под конвоем его отвезли в Москву на Лубянку, и вскоре Булатович уже сидел перед следователем, на столе которого лежала американская газета с опубликованной его статьей.
   Старшим санитаром в больнице Иван Иванович проработал недолго. Ему дали пропуск на бесконвойное хождение и взяли дневальным в один из бараков, находившихся за зоной, где жили бесконвойные заключенные, работавшие на Перевалке: плотники, механизаторы и водители. Он же готовил им еду. Жили рабочие в благоустроенных бараках, построенных своими руками, имели дополнительные заработки. Возле бараков был огород, снабжавший их летом капустой, турнепсом, репой. Если я заходил к Булатовичу по дороге на Перевалку или на Скрытый, он приветливо встречал меня, вкусно угощал дарами колымской земли.

87. Четыре глотка свободы

   - Ты хочешь знать, что делал я
   На воле? Жил - и жизнь моя
   Без этих трех блаженных дней
   Была б печальней и мрачней
   Бессильной старости твоей.
   М. Лермонтов
   Богдан Щеснюк, юноша со Львовщины, бывший студент художественного училища, попал в 1942 году в фашистский концлагерь на юго-востоке Германии. Из лагеря заключенных под конвоем водили на карьер, где они, вооружившись кирками и лопатами, долбили скальную породу, добывая стройматериалы для Рейха. Работали днем в пределах охраняемой зоны, а вечером конвоиры уводили их в лагерь, и охрана с карьера на ночь снималась. Вместе с товарищем, тоже западником, Богдан решил бежать. Внутри зоны была деревянная уборная с выгребной ямой, наполненной водой, мочой и фекалиями. Проверив глубину ее длинной палкой, они перед концом работы, когда уже стемнело, опустились в нее. Вода доходила им почти до плеч. В тот вечер охранники, не досчитавшись двух заключенных, долго пересчитывали их; с карманными фонариками обошли всю рабочую зону, заглянули и в уборную. Не найдя беглецов, конвоиры увели остальных пленников в лагерь. Через полчаса беглецы, осмотревшись, покинули свое убежище и направились на восток. Проходя около небольшого пруда, они, как смогли, вымылись и постирали одежду. По ночам пробирались домой; днем спали или отдыхали в рощах, подальше от жилья. Несколько раз ночью подходили к домам *бауэров* в надежде стащить что-либо съестное, но лай свирепых собак каждый раз отпугивал их. Пять дней они ничего не ели, обессилили, и, наконец, попали на польскую землю, где их впервые накормили. Затем уже по польской земле добрались до родных мест.
   После освобождения Красной Армией Западной Украины от фашистов, за участие в националистическом движении бандеровцев Щеснюк получил десять лет ИТЛ, а затем бесплатную путевку в Колымские лагеря. В Магаданской пересылке ему удалось стащить из амбулатории медицинский халат и колпак и с группой врачей пройти через вахту за зону. В городе он нашел общежитие бывших заключенных, ждавших разрешения на выезд *на материк*. Некоторые из них временно устроились на работу в городе или в порту. Среди них он встретил своего земляка, недавно освободившегося из лагеря и получившего уже паспорт. На руках у того осталась и справка об освобождении, надобности в которой он для себя не видел, и по просьбе Богдана отдал ее ему. Щеснюку удалось химическим путем вывести на справке фамилию и дату, заменив их новыми данными. Превратившись в Щербенко, он получил по поддельной справке паспорт. Вскоре из общежития переселился в небольшую комнату, где жил с товарищем. Зарабатывал на пропитание как художник, а затем, купив на базаре старенький фотоаппарат, и как фотограф.
   Так прожил он полгода, мечтая вырваться с Колымы. Казалось ему, что препятствий особых у него нет - в кармане подлинный паспорт. И вскоре после окончания войны он подал заявление на выезд на материк. Через несколько дней, когда Богдан явился для оформления документов, его неожиданно направили в городское отделение НКГБ. По рассказам отъезжавших, перед отъездом на материк в управление госбезопасности никого не посылали, но он решил, что, возможно, таковы новые правила. В НКГБ у Богдана отобрали паспорт и сняли отпечатки пальцев, а через некоторое время отвели в кабинет следователя, на столе у которого лежали отпечатки его пальцев и еще какие-то документы, тоже с отпечатками пальцев.
   - Так вот, зэка Щеснюк, никакой вы не Щербенко и вместо материка поедете на прииск. Предварительно получите новый срок за побег, - сказал следователь.
   Видимо, при отправке на материк чиновники проверяли время прибытия на Колыму отъезжающих и обнаружили, что Щербенко никогда на Колыму не прибывал, стали искать его по документам беглецов и по отпечаткам пальцев легко установили личность подозреваемого.
   В апреле 1946-го года открытая грузовая машина с заключенными, в которой был и Щеснюк, отправилась по Колымской трассе на север. В поселке Палатке водитель и конвоиры по очереди сходили в столовую. Заключенным выдали сухой паек и разрешили сойти с машины, попить воды и погреться в гараже. Богдан, улучив момент, выскользнул из гаража и спрятался в поселке в одном из сараев. Обнаружив при посадке в машину недостачу зэка, но не найдя его в поселке, конвоиры с этапом заключенных отправились дальше. Голодный и замерзший, обходя посты, Щеснюк снова попал в Магадан. На этот раз он не рискнул получать паспорт по поддельной справке освободившегося зэка и подделал себе справку ссыльного. Вновь занялся живописью и фотографией, и стал откладывать деньги на черный день. Познакомился с земляком - пронырливым поляком, любителем спиртного, и как-то за кружкой пива сказал ему, что хотел бы уехать домой, но пока его не пускают. Поляк пообещал помочь. Спустя несколько дней поляк зашел к нему и сказал:
   - Есть у меня знакомый моряк. Через неделю он едет на материк, может тебя вместе с бригадой грузчиков провести на корабль и спрятать в трюме. В пути он будет тебя кормить, в Находке высадит и проведет в город. Но ему нужно хорошо заплатить.
   - Пять тысяч у меня есть.
   - Маловато, но я попытаюсь его уговорить!
   Через два дня пришел поляк и, взяв у Богдана деньги, сказал:
   - Все готово. Поедем в порт на машине: так безопаснее.
   Богдан забрался в кузов грузовика. Полез за ним и поляк. Подъезжая к порту, Щеснюк увидел группу солдат с овчаркой. Заподозрив неладное, он постучал по кабине водителя, крикнув:
   - Останови машину! Живот схватило.
   - Не останавливайся! Езжай прямо, - крикнул водителю поляк.
   Но водитель уже успел притормозить машину. Щеснюк спрыгнул с нее и побежал к деревянной уборной, расположенной у подножья сопки. По дороге он заметил, что грузовик подъехал к военным, поляк соскочил с машины и подошел к солдатам. Щеснюк зашел в уборную. Рядом с ним отправлял свои естественные нужды и курил какой-то мужик в рабочей телогрейке и потрепанной шапке. Притворившись выпившим, Богдан развязным тоном обратился к нему:
   - На материк еду! Хочешь, возьми мое пальто и шапку.
   - А не жалко? Небось, выпил лишку?
   - Было дело! Так бери, пока не раздумал. Приеду на материк, новую одежду справлю, а потом заявлюсь домой.
   И Щеснюк снял с себя приличное пальто и протянул его мужику. Обменялись они и шапками. Сквозь щель уборной Богдан увидел, как поляк что-то объяснял вохровцем, а затем машина развернулась, проехала немного по дороге и остановилась у обочины. С грузовика соскочили три бойца. Мужик в новом пальто и шапке медленно спускался по тропинке к дороге, а Щеснюк, пригнувшись, стал быстро пробираться сквозь кусты стланика вверх по склону сопки. Только бы добраться до вершины, а там вниз по другому склону, и можно оторваться от погони. А внизу у дороги бойцы уже схватили мужика, стали бить его, втащили в машину. Остальные бойцы вместе с собакой и поляком подошли к машине и только тут обнаружили, что мужик-то не тот. Увидев пробирающегося по склону сопки Щеснюка, чекисты спустили с поводка собаку и отправились за беглецом. Силы были неравные. Скоро Богдан выбился из сил. Услышав вблизи выстрелы и лай собаки, он лег на землю, укрыл голову и руки телогрейкой, оберегая их от зубов овчарки, и стал ждать подхода бойцов. Истерзанный собакой, награжденный изрядной порцией пинков и тумаков, Богдан вместе с охранниками спустился вниз к машине. Вновь попал к своему старому следователю.
   - От нас не убежишь, - заверил он Щеснюка, - а пулю в затылок можешь получить запросто. Ты еще счастливо отделался.
   И действительно! Ведь ему удалось полгода пожить на свободе, хотя новый суд и увеличил срок пребывания его в лагере.
   Первым же этапом он был направлен на прииск Бурхалу СГПУ, вскоре *дошел* там, подхватил грипп, закончившийся воспалением легких, и попал в поселок Беличья - в больницу Севлага. Долго еще он, как доходяга, находился в больнице, немного помогая санитарам, рисуя врачей, а затем и лагерное начальство, вохровцев.
   - Мне бы фотографию вашу, тогда дело пошло бы быстрее! - говорил он представителю власти, желавшему обзавестись собственным живописным портретом.
   - Да вот, только служебное удостоверение. Могу дать лишь ненадолго, - предупреждал его чекист.
   А Щеснюк срисовывал с фотографии его портрет, копировал удостоверение, печать, не упуская из виду малейшие детали. Затем, укрывшись с головой одеялом, иглой и тоненьким ножиком неспеша вырезал на куске резины гербовую печать сотрудника МВД.
   Узнав, что в больнице есть художник, после выписки из нее, его оставили в Ягодинском ОЛПе, определив на работу в поселковый клуб, где он писал плакаты и изготовлял декорации для спектаклей; продолжал выполнять заказы вохровцев и вольнонаемных граждан, рисуя портреты и получая немалые барыши. Как работник клуба, отрастил себе чубчик. Достав типографскую краску и вырезав клише, Богдан сделал себе удостоверение сотрудника МВД. Как-то во время спектакля он увидел военную форму на одном из артистов. К тому времени дежурные на вахте лагеря пропускали его уже беспрепятственно за зону. Часто он задерживался в клубе допоздна и возвращался в зону после вечерней поверки, но надзиратели и нарядчик не придавали этому большого значения, зная, что он в клубе.
   В один из летних дней он вышел из лагеря раньше обычного, отмычкой открыл в клубе дверь комнаты, где хранился актерский реквизит, переоделся в военную форму и ближайшим автобусом отправился на юг, в Магадан. Беспрепятственно доехал до Атки. По дороге изучал поведение чекистов, и часто небрежно, не раскрывая, показывал свое удостоверение на контрольно-пропускных пунктах Колымской трассы. Дальше он решил уже не рисковать, и добирался на попутных машинах или пешком, тщательно обходя КПП. Вероятно, уже сообщили на контрольные пункты о побеге, но никто еще не знал, что беглец в военной форме с тщательно изготовленным удостоверением.
   Приехав в Магадан, имея приличную сумму денег, Щеснюк решил на первое время остановиться в гостинице, приобрести гражданскую одежду, а затем найти более надежную *крышу*. По служебному удостоверению ему беспрепятственно дали койку в двухместном номере. Однако в первый же день он увидел в гостинице знакомого офицера - начальника УРЧа Ягодинского ОЛПа, хорошо знавшего Щеснюка. Видимо, офицер тоже заметил его и узнал. Богдан, не соображая еще как ему поступить, взял ключ у дежурной и пошел к своей комнате. Офицер последовал за ним и, все еще не уверенный в том, что не обознался, зашел тоже в комнату.
   - Щеснюк? - спросил он удивленно.
   Отпираться было бесполезно.
   - Возьмите! Это все, что у меня есть, - сказал Богдан и протянул пачку денег.
   - Советские чекисты не продаются! - ответил офицер и усмехнулся, довольный удачной встречей.
   Щеснюк выхватил нож. Офицер отступил и вышел из комнаты. Богдан быстро запер за ним дверь. Комната была на втором этаже. Выглянув в окно, Богдан увидел под окном куст и решил спрыгнуть на него. Прыжок оказался неудачным, он подвернул ногу, попытался бежать, но сразу понял, что не сможет даже идти. Через пару минут около него уже собрались несколько человек, среди которых был и выбежавший из гостиницы начальник УРЧа.
   На этот раз суд приговорил его за многократные побеги и подделку документов к двадцати пяти годам лишения свободы с содержанием в особом, режимном лагере; и отправили Богдана на штрафной лагпункт Линковый. Здесь он жил в штрафной зоне, работал в шахте. На работу бригаду вели под усиленным конвоем. Иногда ему удавалось получить заказы на портреты от местного начальства или вольнонаемных и за полученные деньги откупиться у нарядчика или бригадира, получить два-три дня отдыха. Но это было редко, и большей частью ему приходилось работать в забое. Единственным способом вырваться из штрафного лагпункта было заболеть. Богдан решил получить травму, но так, чтобы это не было явным членовредительством. Несколько раз он бросал себе на ногу кусок горной породы, каждый раз все большего размера. Наконец эксперимент прошел удачно, и с диагнозом *трещина левой большеберцовой кости - производственная травма* он попал в больницу на лагпункт Двойной. Со слов пострадавшего и свидетеля, рядом работавшего забойщика, на ногу ему с кровли вывалился закол.
   В больнице я наложил на ногу шину, с которой он пролежал довольно долго. Когда начал ходить, стал помогать санитару, дежурил по ночам возле тяжелобольных. Усердный труд обеспечивал ему задержку с выпиской из больницы. Когда стало известно, что в больнице есть художник, посыпались заказы на изготовление портретов от надзирателей, вахтеров и жителей поселка. Во время болезни, лежа на койке и укрывшись с головой одеялом, он изготовил на куске резины от транспортерной ленты клише гербовой печати и удостоверения сотрудника МВД. Для печати у него был грифель химического карандаша, но фотографию и типографскую краску достать не удалось.
   Как-то Щеснюк попросил меня спрятать подальше завернутые в тряпку произведения его искусства: печать, штамп, макет удостоверения. Я засунул их в пустую коробку от лекарства и положил в дальний угол шкафа. Порошки и таблетки мы хранили в пустых коробках от Mapharsen'а, которые имелись у нас в достатке. Дня через два в процедурную зашел Зельманов, открыл шкаф с медикаментами. Потом стал открывать подряд все коробки с лекарствами.
   - Что вы ищите? - спросил я его.
   - От головной боли есть у тебя что-нибудь?
   Я выложил все подходящие лекарства, бывшие в моем распоряжении. Он что-то выбрал и ушел. Мы с Богданом решили, что держать *документы* в шкафу небезопасно. В процедурной, как и в других помещениях больницы, потолок был из побеленных необструганных досок. Одна из досок была короче остальных и не доходила до стены. В образованное короткой доской отверстие можно было просунуть руку, и туда Щеснюк засунул завернутые в тряпку изделия своего творчества. Через несколько дней я должен был сопровождать больных в Сусуман в больницу Заплага, и Богдан попросил меня:
   - В Сусуманской агитбригаде работает Наташа Шевчук - солистка хора. Я с ней знаком по львовскому подполью украинских националистов с времен немецкой оккупации. Она живет в Сусуманском ОЛПе и свободно выходит за зону. Мне нужна типографская краска. Может быть, она сможет достать ее в Сусуманской типографии. Я мог бы написать ей записку, но это рискованно - на вахте могут обыскать. Так что, если удастся увидеть ее, передай мою просьбу: скажи для Богдана Щеснюка.
   Приехав в Сусуман и подойдя к вахте Сусуманского ОЛПа, я узнал, что бригада художественной самодеятельности в то время разъезжала с концертами по приискам и Наташи в лагере не было.
   В лагпункте Щеснюка, как художника, знали уже все надзиратели и вахтеры, и Богдан решил проверить, выпустят ли его за зону без охраны. Для этого он попросил дежурного вахтера пропустить его в баню, находившуюся за зоной. Вахтер выдвинул штырь, запиравший калитку у вахты, и Богдан поспешил в баню. А навстречу ему шел начальник режима. Зайдя на вахту, он спросил дежурного:
   - Ты что это выпустил за зону Щеснюка без охраны?
   - Да это художник! Пошел в баню выкупаться, пока народу немного.
   - Догони его немедленно и верни в зону! У него три побега, двадцать пять лет сроку и особое предписание в личном деле: без конвоя ни на шаг!
   На следующий день в больницу зашел Зельманов и спросил:
   - Как у тебя Щеснюк?
   - Да ничего, поправляется. Помогает санитарам и мне немного.
   - Выпиши его с завтрашнего числа! Я подпишу.
   И на следующий день Богдана специальным конвоем отправили на Линковый.

88. Тревожные дни

   Близ корчмы водят ухом
   И внимают всем слухам:
   *Не ведутся ль там грешные речи?*
   А. К. Толстой
   В один из напряженных дней, когда я оставался в качестве единственного медработника в лагпункте и мне приходилось разрываться между стационаром и амбулаторией, приготовив лекарства, поздно ночью я собрался, наконец, лечь спать. В это время зашел надзиратель и вызвал меня на вахту к телефону. Звонил Пастернак:
   - На Перевалке два вольнонаемных подрались, видимо, в состоянии алкогольного опьянения. Один из них - Ларионов - ранен. Сходи сейчас же и окажи необходимую помощь, а затем позвони мне.
   Неимоверно уставший, я побрел на Перевалку, до которой было километра три. По дороге я немного взбодрился, но в поселке сонливость снова овладела мной. Нашел раненного в общежитии, пьяного и в сильном возбуждении. Между двумя ребрами у него была неглубокая ножевая рана. Обработав ее и не найдя ничего серьезного, я из диспетчерской позвонил Пастернаку. На следующий день Пастернак снова вызвал меня к телефону и спросил:
   - От чего Ларионов умер?
   - Как, умер?
   - Утром, когда Нинель Аркадьевна собиралась ехать на Перевалку посмотреть больного, мне позвонили, что он умер.
   Труп для вскрытия отправили в морг Нексиканской больницы. Оказалось, что удар ножа попал в ребро, в результате чего раненный получил косой перелом его. Острый конец сломанного ребра повредил артерию и вызвал сильное внутреннее кровотечение. При осмотре его мной, кожа на его груди сместилась, и я решил, что у Ларионова лишь небольшая ножевая ранка между двумя ребрами; перелома я не заметил. Из-за алкогольного опьянения пострадавшего и своей усталости я неправильно оценил и общее состояние больного.
   Через два дня в стационар привезли вольнонаемного взрывника, упавшего в десятиметровый шурф. У него был разрыв мочевого пузыря с сильным внутренним кровотечением, в чем я убедился, вставив в мочевой пузырь через половой член катетер. Требовалась срочная операция, но в условиях нашей больницы выполнить ее было невозможно, тем более что на прииске не было хирурга. Санитарных машин тоже не было. Отправить зимой больного с сильным кровотечением на грузовике по разбитым колымским дорогам в Сусуман или Нексикан, за сорок-шестьдесят километров от прииска, означало не довести его живым до больницы. Всю ночь больной бредил:
   - Не бросайте бадью! Остановите ее!
   К утру он скончался.
   На шурфовке работали бесконвойные заключенные: бурили ломами в мерзлой породе шпуры, а после взрыва грунт в бадье вытаскивали с помощью ручной лебедки на поверхность. Чем меньше глубина шпура, тем меньший выход породы и больший расход взрывчатки. Поэтому вольнонаемные взрывники заставляли добуривать шпуры, глубина которых была меньше полуметра, отказываясь их взрывать. Это вызывало конфликты между взрывником и шурфовщиками, которые иногда заканчивались трагически. Опустив взрывника в бадье в шурф, шурфовщики грозились не вытащить его на поверхность, пока тот не зарядит шпуры. Могли и отпустить рукоятки подъемного барабана воротка при спуске или подъеме взрывника на поверхность. Жизнь его всецело зависела от часто агрессивно настроенных шурфовщиков.
   В помощь дневному санитару Син Си-По я взял из выздоравливающих больных Селезнева. Убирая в процедурной, санитары стали после работы закладывать тряпки для вытирания пыли и влажной уборки помещений в ту самую щель в потолке, в которой Щеснюк оставил вырезанные им клише печати и удостоверения, аккуратно завернутые в кусок ткани. Однажды, вытаскивая тряпки, один из санитаров зацепил сверток с печатями, и тот выпал из тайника. Развернув его, Селезнев и Син Си-По побежали рассматривать свою находку в соседнюю палату, где спали санитары, спрятали ее под матрацем и стали обдумывать, как им лучше ею воспользоваться. В это время в палате находился Натров. Работая дневальным у Зельманова, он числился санитаром больницы и приходил туда получить свою пайку хлеба, послушать и передать Зельманову новости. Вскоре после того, как ушел Натров, в больницу зашел Валентин Соломонович и направился сразу в палату, где находились Селезнев и Син Си-По.
   - Что вы нашли? - обратился Зельманов к ним.
   - Ничего не находили, - ответил Селезнев.
   - Давай сейчас же! - и наотмашь ударил Селезнева по лицу.
   Селезнев передал ему свою находку, и Зельманов ушел. На следующий день Валентин Соломонович распорядился выписать из больницы Селезнева, а через два дня в стационаре появился начальник ОЛПа. Вместе с начальниками режима и лагпункта и дежурным надзирателем они обошли все палаты, процедурную, кабинет врача, в котором я в то время жил, подсобные помещения больницы и сделали тщательный обыск в них, но так ничего и не нашли. Начальник лагеря приказал произвести ремонт потолка в процедурной и заделать щель.

89. Бригадир

   Если что - обойди стороной,
   Если нет - пробирайся украдкой,
   На дороге у сильных не стой,
   Только слабого бей без оглядки,
   Только с нищего требуй рубли.
   Е. Бачурин
   К 1950-му году положение с питанием заключенных несколько улучшилось. На лагпункте открыли ларек, в котором на заработанные деньги, так называемое *премвознаграждение* за хорошую работу, заключенные могли купить хлеб, сахар, консервы, махорку, спецовку, ватник, бушлат, ботинки, валенки. Премвознаграждение в то время составляло десять процентов от ставки вольнонаемного за ту же работу, причем сто рублей заключенный получал в начале следующего месяца и столько же мог получить за хорошую работу и примерное поведение по списку, составленному бригадиром и подписанному горным мастером и начальником лагпункта. Оставшиеся деньги, если они причитались заключенному, переводились на его личный счет и выдавались при освобождении. Раз в году на месячный оклад заключенные должны были добровольно-принудительно подписаться на государственный заем развития народного хозяйства СССР. И при проведении этого мероприятия начальство не забыло перевоспитывавшихся в лагерях зэк*. Введены были зачеты рабочих дней. Хорошо работавшие горнорабочие, не замеченные в нарушении лагерного режима, и бригадиры получали зачеты до трех дней за день, лагерная обслуга - до двух дней.
   Я знал, что блатные бригадиры всю получку заключенных-фраеров отбирали, били изнуренных голодом и непосильным трудом невольников, когда те недостаточно быстро справлялись со своей работой. На лагпункте был только один бригадир из политзаключенных - Дмитрий Семенович Устинов. До заключения он работал в административном аппарате главного железнодорожника страны - Лазаря Моисеевича Кагановича и вместе с другими сотрудниками готовил ему статьи, речи, доклады. В 1937 - 38 годах почти весь чиновничий аппарат Кагановича был арестован; некоторые из его сотрудников были расстреляны, Устинов получил двадцать лет ИТЛ. Каганович, пользуясь доверием и поддержкой Вождя, не только не заступался за них, но и сам одобрял такие мероприятия энкаведистов.
   На довольно редких собраниях в лагпункте Устинов произносил пламенные речи, в которых неизменно упоминал о самоотверженной работе на благо Родины заключенных своей бригады и призывал их работать *еще лучше*. За свои выступления в лагере его прозвали Геббельсом. В бараке у Дмитрия Семеновича была отдельная кабинка, в которой он жил весьма скромно. Как и другие придурки, он получал в столовой солидную порцию каши. Число черпачков каши и наличие в миске жира определялось положением зэка в лагерной иерархии.
   Если какой-либо работяга из его бригады заболевал, Устинов приходил в больницу справиться о его здоровье, просил, чтобы больного вызвали из палаты в процедурную и вручал ему маленькую булочку из белой муки, испеченную по его заказу в лагерной кухне. Никогда пальцем не тронул ни одного заключенного, не повышал голоса и, если кто-нибудь из заключенных работал не в полную силу, старался убедить его, что нужно *выкладываться* для выполнения плана - для своей же пользы и к чести всей бригады.
   Как-то я зашел к нему в кабинку. Он встретил меня приветливо, показал фотографии жены и двух дочерей. От него я узнал, что после ареста семью его выслали из Москвы, и сейчас она живет в Свердловске в маленькой комнате коммунальной квартиры; жена болеет и семья страшно бедствует. Все деньги, которые Дмитрий Семенович получал, он посылал жене.
   В амбулатории все еще не было фельдшера, и я продолжал работать на два фронта. Однажды в амбулаторию на прием зашел Киреев. Он был страшно худ и очень изменился с тех пор, как Прудников выгнал его из старших санитаров и он попал в бригаду Устинова.
   - Что с тобой? Ты болен? - спросил я.
   - Нет. Просто шахта довела меня. Мне бы пару дней освобождения от работы, немного отдохнуть.
   Я записал его в список освобожденных от работы, а он поведал мне свою историю. Придя в бригаду, он, будучи здоровее и упитаннее других, работал хорошо; бригадир был им доволен. Когда в начале следующего месяца принесли премвознаграждение, Киреев заметил, что все работяги несут свои деньги бригадиру. Киреев, будучи в хороших отношениях с Устиновым, почему-то решил, что его это не касается, не подошел к бригадиру и оставил деньги у себя. Через некоторое время бригадир подошел к нему сам и любезно спросил:
   - Как собираешься распорядиться деньгами, которые я тебе выписал?
   - Хлеб, масло и сахар куплю в ларьке, - простодушно ответил Киреев.
   - Ну что ж, улучшай свой рацион!
   А на следующий месяц Киреев, работая не хуже других, стал получать самую маленькую пайку. Решив, что это какое-то недоразумение, подошел к бригадиру.
   - А ты как думал? Ты видел, что все отдали деньги мне? Я ведь не себе беру их. Чтобы хорошо закрыть наряды или быстро устранить неполадки в шахте мне нужно и нормировщика, и технарядчика подмазать, и горного мастера, и маркшейдера с геологом и электромехаником угостить чаркой водки, - объяснил ему бригадир.
   Устинов сдержано, дружелюбным тоном разговаривал со своими работягами, но всегда *держал за спиной большую дубинку**. Этой дубинкой была урезанная до минимума пайка, изматывающая заключенного сильнее увесистого кулака.
   - Теперь я понимаю! На следующий месяц поступлю как все, - пробовал оправдаться Киреев.
   - Ну, это будет на следующий месяц, а этот посидишь на штрафном пайке. Будет для тебя наука. Для меня все работяги одинаковы.
   Вероятно, деньги рабочих бригады Устинова уплывали в Свердловск бедной семье бригадира. Но судьба наказала его за то, что он обирал заключенных.
   Недавно освободившийся из лагеря слесарь из бригады Устинова собрался в отпуск на материк. Бригадир попросил по дороге заехать к его страждущей жене, передать деньги и привет от любящего мужа и отца, который скоро тоже должен был освободиться и надеялся снова соединиться со своими близкими. Когда слесарь в Свердловске зашел к жене Устинова, то обнаружил не маленькую комнату, а хорошо обставленную квартиру. Все в ней говорило о достатке. Глядя на жену, он не увидел на ее лице следов горя и невзгод. Застал он в квартире и мужчину, который, как ему показалось, не был в семье чужим. Получив письмо от слесаря, Дмитрий Семенович перестал писать жене, и она замолчала и больше денег не просила.
   Освободившись из лагеря, Устинов, как и большинство политзаключенных, получил *вечную ссылку* и остался на прииске работать начальником шахты. Вскоре он женился на работнице бухгалтерии - договорнице, бывшей фронтовичке, потерявшей во время войны всю семью; построил хату и зажил с ней в мире и согласии.
   После XX-го съезда КПСС Дмитрия Семеновича реабилитировали, восстановили в партии, и вскоре он выехал на материк. По дороге в Москву, он заехал с новой женой в Свердловск. Та очень боялась этой поездки, но муж заверил, что с бывшей женой даже не встретится. Остановились в лучшем номере гостиницы. Узнав, когда прежней жены и ее нового мужа не будет дома, Дмитрий Семенович пришел к дочерям и сказал, что он друг их отца, и передал роскошные подарки от его имени. Вернувшись домой, мать узнала о происшедшем и по описанию детей догадалась, что приходил Дмитрий Семенович; поехала в гостиницу, но ее к нему не пустили.

90. В больнице

   Я никогда не верил в миражи,
   В грядущий рай не ладил чемодана.
   Учителей сожрало море лжи
   И выбросило возле Магадана...
   ...И нас хотя расстрелы не косили,
   Но жили мы, поднять не смея глаз.
   Мы тоже дети страшных дней России -
   Безвременье вливало водку в нас.
   В. Высоцкий
   Вскоре в наш лагпункт прислали фельдшера, тоже практика. Назначили его в амбулаторию, и работы у меня стало значительно меньше. Тяжелых больных было мало, и поставлял их, в основном, лагпункт Линковый. Как-то привезли двух больных с высокой температурой, с сильным ознобом. В легких я ничего не нашел, сами они ничего не объяснили. Я позвонил с вахты начальнику санчасти с просьбой прислать Нинель Аркадьевну. Но к вечеру больные признались, что достали шприц с иглой и ввели друг другу в ягодицу слюну. У меня был флакон пенициллина, и я сразу же начал обоим внутримышечно вводить его. На следующий день Нинель Аркадьевна привезла еще один флакон лекарства. Температура у больных немного снизилась, но спустя несколько дней у обоих стали прощупываться обширные флегмоны.
   Я решил вскрыть их, сделав предварительно спинномозговую анестезию. Я видел, как это делал Лик, но все же прочел в учебнике описание этой процедуры. Прокипятив шприцы, нащупав промежуток между двенадцатым грудным и первым поясничным позвонками, ввел иглу с небольшим наклоном вверх на глубину примерно пяти сантиметров, пока не закапала из отверстия иглы спинномозговая жидкость. Затем, надев на иглу шприц, медленно ввел пять кубиков пятипроцентного стерильного раствора новокаина. Уложив больного на стол, я через некоторое время проверил чувствительность ягодицы и сделал широкий разрез флегмоны, из которой обильно потек гной. Видны были обширные некротические участки мышц ягодицы. Вставив тампон для оттока гноя, я сделал перевязку. После вскрытия флегмон, температура у обоих больных снизилась, но до выздоровления было еще далеко.
   С Линкового же привезли двух заключенных, объявивших голодовку и сидевших там уже несколько дней в изоляторе. В больнице они тоже голодали, хотя санитар Син Си-По давал им немного супа и хлеба - голодавшие боялись, что умрут, не успев вырваться со штрафного прииска. Все это были блатные, опасавшиеся, что при многопартийности в воровском мире, с ними расправятся представители оппозиции. Один из них тихо запел:
   Задрожали трепетно аккорды,
   Пробежали пальцы по ладам.
   Надвигались сумерки ночные,
   Ветер дул к Охотским берегам.
   Весь Восток и край глухой Колымский
   Прошагал, гонимый я судьбой,
   Позабыл я прежнюю гитару,
   И расстался навсегда с тобой.
   Ты ушла как в несказанной сказке,
   Ты ушла, развеялась, как дым.
   Я остался тосковать с гитарой,
   Потому, что ты ушла с другим.
   Приморили, гады, придавили,
   Отобрали волюшку мою.
   Золотые кудри поседели:
   Знать у края пропасти стою.
   По тайге бродил я одиноко,
   Где живут все вольно, веселясь.
   Я один покинул тракт широкий,
   Шел, судьбе ни в чем не покорясь.
   Иногда в больнице появлялся Зельманов и требовал, чтобы ему показали вещи больных: мол, когда будут выписывать из больницы, чтобы все были одеты по сезону. Заметив хорошие вещи, как правило у блатных, он предлагал им *обмен* или деньги, намекая владельцу шмоток, что в дальнейшем сможет быть ему полезным. У некоторых блатных были заграничные часы, когда-то снятые с руки фраера или выигранные в карты.
   Однажды приисковую больницу посетила начальница сануправления ЗГПУ Т. Д. Репьева, вместе с Нинель Аркадьевной осмотрела больных, прочла составленные мной истории болезней и назначила на отправку в больницу Заплага нескольких из них, в том числе двух с флегмонами и *голодавших*. Она тут же решила, что больнице нужен постоянный врач и пообещала прислать его в ближайшее время. Этим врачом оказался знакомый мне Шах Суварлы. А вскоре на Двойной прислали еще одного врача-венеролога - Мирокяна для работы в вензоне, но пробыл он на прииске недолго. Когда Пастернак вместе с Зельмановым, зашли в больницу знакомиться с новым врачом, первый зачем-то спросил его:
   - Вы армянин?
   - Да, я армянин, а где один армянин, там двум евреям делать нечего!
   Пастернак улыбнулся. Но заключенный врач ошибся: слишком велика была разница в их весовых категориях - вольнонаемный, даже освободившийся из лагеря, пользовался большим доверием, имел неизмеримо больше прав и возможностей.
   Обычно кто-нибудь из врачей или фельдшер амбулатории снимал пробу на кухне перед обедом. Разговорившись с Мирокяном, повар пожаловался на Зельманова, систематически, под угрозой снятия его с работы, таскавшего с помощью своего дневального Натрова продукты из кухни. Врач возмутился и на собрании, на котором присутствовал начальник ОЛПа, заявил об этом. Вызвали повара, но тот, опасаясь мести со стороны Валентина Соломоновича, отказался от своих прежних слов, и Мирокяна за клевету сняли на общие работы. Проработал он там всего несколько дней, пока Репьева не перевела его врачом на другой прииск. Что же касается начальника ОЛПа, то в лагере поговаривали, что каптеров в лагпунктах он назначал сам, что, получая продукты, каптер оставлял на складе причитавшуюся начальнику дань, и у его дневального всегда можно приобрести по коммерческой цене лагерные продукты.
   242
  
  
   242
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"