Павлов Анатолий Сергеевич : другие произведения.

Овуляция. Андроид

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Если ты ожидаешь от этого рассказа фантастических похождений в постапокалиптическом мире -
   Ты ошибаешься.
   Если ты ждешь, что здесь появится киборг с бездушным эндоскелетом и натянутой поверх него человеческой кожей -
   Ты ошибаешься.
   Но ещё больше ты ошибаешься,
   Если не найдёшь этого здесь.
  
   Будущее нельзя предугадать, прошлое нельзя воротить. Нам остаётся уповать на тянущееся настоящее.
  
   Пока страричок задорно голосит про свои изюмные глазёнки, я безразлично наблюдаю, как его названный внук лет семи отроду проворно орудует ладошкой в сумке какой-то престарелой проститутки.
   Малыш замечает мой, как ему, верно, кажется, суровый взгляд, и застывает. Я не шевелю головой и даже не выдыхаю и, не мигая, продолжаю всматриваться в его невинные глаза.
   Он медленно вытаскивает руку из сумки и прижимается к деду. Дед плюётся в стороны смрадной слюной, тряся полиэтиленовым пакетом со звенящей мелочью и втыкая слепую палку в ноги добрым людям. Сочувствующие болванчики протягивают растрескавшиеся пальцы к пакету и бросают в него свою ложь. Современная форма индульгенции. Не иначе. Ребёнок подаёт однозначный знак своему невидящему поводырю - и на следующей станции они выгружаются. Пустые. Без добычи.
   Я скорбно смотрю на недовольную потаскуху с раскрытой сумкой, и мне хочется пожать плечами. Вместо этого я кривлю страшную гримасу и погружаюсь в глубже в потное человеческое. Оно шевелится, а проститутка и не знает, что я спас её жалкую прибыль.
  
   В скором времени выгружаюсь и я.
   Жду низкорослую красавицу с песочной книгой в руках у эскалатора. Эскалатор слева возносит однотонную массу к свету.
   Ждать - это лучшее, что я умею.
   В ушах громко жужжит противная музыка, но мне нравится. Дальше от меня в преисподню метро спускается та же однотонная масса.
   Ребёнок из массы, мальчик лет шести-семи, елозит ногой по портику, пока его миниатюрную джинсовую штанину не засасывает между бегущих ступеней. Он пугается и кричит. Штанина пережимает ногу. Мать пугается и кричит.
   Я смотрю.
   Она орёт на все стороны, чтобы кто-нибудь остановил эскалатор.
   Я смотрю.
   Ребёнок не удерживает равновесия и валится на ступени, ткань перетягивает мясо ноги так, что проступает кровь. Ребёнок верещит. Мать верещит, чтобы кто-нибудь остановил эскалатор.
   Я смотрю.
   Нога малыша выворачивается неестественным образом, оглушая рядом стоящих приятным хрустом. Ребенок верещит, краснеет и внезапно опухает. Мать, срываясь на хрип, пытается разорвать перекрученную влажную штанину и верещит, чтобы кто-нибудь остановил эскалатор.
   Я смотрю.
   Когда от ноги ребёнка остаётся фарш в джинсовой упаковке, грузная баба лет пятидесяти с придыханием и мольбами сбегает со ступеней и поворачивает рычаг. Эскалатор останавливается. Опухший ребёнок верещит. Верещит его мать, проклиная всех и всё.
   Я смотрю.
   Сбегаются работники метрополитена. Собираются зеваки. Ко мне подходит низкорослая красавица и спрашивает, кивая головой в сторону толпы:
  -- Что произошло?
   Сквозь крики, шум эскалатора, угрозы, рёв неприятной музыки и вереск я отвечаю:
  -- Ничего. Просто мясо. Идём.
   Я беру её под руку, и в однотонной массе мы поднимаемся к свету.
  
   Я беру стирательную резинку и начинаю усердно тереть. Прошлое, настоящее, будущее - ничего позади, ничего впереди. Только настоящий момент - я стираю настоящее. Меня здесь нет. Освобождение памяти. Пере{за}грузка.
   Сколько событий может одновременно удержать память? Сколько событий без ущерба может пережить система нервов. 100 миллиардов клеток мозга - сгорают, как один, согревая наше самолюбие. Моё и твоё.
   Нам ничего не остаётся, только ждать и волочиться за халатом жизни. Птицы размножаются и поют. Также поступают и люди. Всё поставлено на конвейер, всё приносит прибыль. Хочешь учиться - будь добр - оправдывай свою рентабельность. Хочешь жить - зарабатывай деньги. Любой человек - набор параметров. Сколько он стоит, почём продаётся. Учитывая себестоимость.
   Счастливые родители несут тугой верещащий свёрток в обитель, не осознающую ценность крови, потраченной на её приобретение. Стены смотрят, как свёрток растёт и поглощает деньги. Идёт в школу и поглощает деньги. Занимается плановым совокуплением и поглощает деньги. Поступает в ВУЗ и продолжает поглощать деньги. Стены безразлично принимают на себя брызги его мозгов, которые бесповоротно прожгли целое состояние, длинной в пару десятков лет. Но даже после смерти он продолжает поглощать деньги в виде гроба, цветов, службы и разнородной человеческой слизи. И приносит прибыль.
   Любые затраты идут в чей-то карман. Любая потеря приносит прибыль.
   Отлаженный денежный поток - физически реальный бог, не осознающий себя, но управляющий людьми и человеческим в целом.
   Законы меняются, отлаживая эту систему. Реактор, превращающий человеческую плоть в золото, ценные бумаги или электронные деньги. Закон денег хитро противоречит принципу сохранения энергии.
   Нет. Реальность - виртуальна. Кто громче крикнет - тот взойдёт на вершину. Кто-то допишет себе несколько нулей после единицы - и станет важным. Материальность Из Ничего.
   Физики горько плачут. Химики пьют цианистый калий. Литрами, от похмелья. Биологи занимаются скотоложеством, поддавшись веяниям западной моды.
   Но даже это приносит прибыль. Государства, отрицающие денежного бога отмирают, словно растительные листки, поражённые вирусом. США правы. Правы решительно во всём. Они верят в бога. Но это не тот духовный бог и даже не тот, которого изобличают черноротые примитивные особи, крича, что Америка верит в деньги. Нет. Америка верит в бога. Но бог этот - не деньги сами по себе, а система. Отточенная, ведущая к краху. После log-фазы обязательно наступает задержка на одном уровне - и отмирание. Затем, при наличии ресурсов, всё повторяется. Снова и снова. Жизнь циклична и смешна.
   Для её продолжения человечеству нужно чудо зачатия - возобновление теломер.
   Жизнь отдельного человека легко описывается деньгами. Сначала "-", затем "0", потом "+", иначе он либо полоумный, либо умирает. Жизнь группы людей, скажем семьи, ещё проще описывается деньгами - хозяйственная корзинка или вроде того. Жизнь целого государства людей описывается деньгами с непоколебимой простотой - ВНП. Вопрос снят с голосования.
   Ты хороший человек - если приносишь прибыль.
   Земля - та, которая грунт, вопит, отдавая сырую кровь в тебя. Она безразлична и бесчувственна. Просто процесс рождения. Определяется количеством денег в карманах твоих родителей или честных налогоплательщиков.
   Хочешь повысить рождаемость? Не беда - выдай людям деньги. Чем больше денег превратишь в людей, тем больше прибыли в последующем получишь. Выгодная долгосрочная инвестиция. Бизнес. Классическая схема капитала. Деньги -> товар -> больше денег. До чёртиков просто.
   Смысл жизни? Пожалуй.
   Выжми из себя соки и подари государству ещё несколько потенциальных работников.
   Большего от тебя не требуется. Машина, заполняющая твой мозг ерундой про чувства, эмоции, благополучие, счастье - не более чем пропагандистская печатная машинка ненасытной системы. Знакомо. Без откровений.
   Сколько лет она бы не работала, она пытается набирать обороты. Но рано или поздно, лопнет. Ирония здесь в том, что мы, люди, запрограммировали эдакую Deus Ex Machina. Когда-то. Давно. Теперь она платит нам тем же - программирует нас. Помимо прочего, в ней заложен механизм самоуничтожения. Замедленного действия. Змея, пожирающая свой хвост. Уроборос.
   Ты не веришь мне. Поверь своему отражению. Подойди к зеркалу, всмотрись в свои мутные глазки и скажи. Громко, чтобы слышали соседи. Скажи, сколько стоит твоё отражение! Почём покупалось стекло с тонким токсичным напылением? Сколько уплачено за установку.
   Деньги. Каждая буква, выбитая мною на мониторе, стоит денег. Каждый оборот турбины, передающий силу генератору, стоит денег, каждое ядро, поглощающее тепловой (или ещё какой) нейтрон стоит денег.
   Всё подо всем подобьет статистика, которая тоже должна быть оплачена.
   Любой политик стремится к власти, чтобы получить деньги. Любое влагалище на ножках, раздвигает их, чтобы получить деньги. Универсальный язык. Универсальная религия. Искусственный аналог кислорода. Он даёт жизнь - он убивает.
   Ты спросишь, как я отношусь к деньгам?
   Я - продукт денег. Они сотворили меня и воспитали. Как ещё я могу к ним относиться? Я презираю их.
   Моё государство - анархия. Моё государство - коммунизм. Моё государство - утопия.
   Для реализации, становления Моего государства нужна всего лишь одна составляющая - деньги. Изменение человеческой породы потом. Тотальная селекция. Имбридинг. Кастрация. Эвтаназия. Промывка мозгов.
   Человек боится потерять свободу, не имея её. Он строит денежный замок - и кричит - вот моя свобода! Вот мой щит от невзгод!
   Утопия возможна. Когда все хотят и делают что-либо добровольно. Без принуждения. Наплевав на злосчастный принцип сохранения энергии.
   Но ведь Лень.
  
   Человечество живёт счастливо под началом машин или под эгидой всемирного разума. Не думая, что делать. И как. Просто выполняя указания.
   Ты протестуешь. Ты говоришь - это рабство.
   Нет. Это парадокс. Свобода в рабстве. Ты счастлив. Тебе ничего не надо. У тебя всё есть. Жизнь насыщенна и немонотонна - а от того не скучна. Ты загораешься и умираешь, с мыслью о том, что всё, что ты делал - правильно и нужно. Ты - обезличен.
   Ты - такая же кукла, как и прежде.
   Но ты-то что на это скажешь, Виктор Хлебников?!
  
   Я опустил градусник в чай. Чай лопнул.
   Нет, лопнул градусник. Ртуть начала испаряться. В глаза, сосудики. Организм, перенасыщенный ртутью, отмирает в довольных галлюцинациях.
   Я открываю окно и выпускаю тяжёлый, казалось бы, металл на свежий воздух, где он быстро превращается в смертельный аэрозоль. Внизу играются дети, роясь кривыми пальчиками в земле, наполненной чудесами, вроде нескольких миллиардов бактерий, яиц гельминтов и пикорнавирусов.
   Я беру со стола вентилятор, включаю его и направляю поток воздуха вниз. Я знаю, что это бессмысленно. Мне хочется фантазировать. Представлять, как на крошечные головки, редко укрытые жидкими волосами, падает град микроскопических капель ртути, как они покрывают всех детей, а потом и родителей и ослепительно светятся на солнце, отражая его. Но нет. Я просто очередной чудак, высунувшийся наполовину из окна с вентилятором в руке.
   Я очень много знаю. К примеру, я знаю, что в скором времени безболезненно скончаюсь. Отравление жизнью. Газы, толкающие обёрнутый свинец в мою голову. Что угодно. Я нашёл пистолет и купил бутылку абсента. Пистолет висит на стене в деревянной рамке. И, поверь, я намучился, пытаясь повесить его именно так. Сверху - бумажка с зелёными буквами - "ВЫХОД". Зелёный цвет будоражит, хотя должен успокаивать. Но он не мой любимый. Я не понимаю, хотя пытался, как цвет может быть любимым. Запах - вероятно, обоняние сопряжено с лимбической системой, но цвет?
   На столе стоит полупустая бутылка мутного абсента. Феофитинизация - разрушение хлорофилла в хлоропластах, замещение его на феофитин. Вместо магния - полная ерунда. Но он вкусный. И честный. Сваренный вручную, с завышенным содержанием туйона. Модифицированный. Центрифугированный. Ничего лишнего, только то, что надо.
   В кармане безвкусных домашних штанов болтаются патроны. 9 мм. Всего их два. На случай осечки. Двух достаточно. Пистолет на стене - не револьвер. А жаль.
  
   Низкорослая красавица называла меня разными словами. Мне удалось заставить её полюбить меня. И возненавидеть. Всё быстро. Жизнь - конвейер.
   С ней - я ушёл в блуд. С ней - вышел. Но так ничего и не понял. То ли это было пророчество, то ли судьба. Вспышка. Разрушение одной человеческой единицы вызывает цепную реакцию. Бурю. После меня останется пепел, хотя я и завещал своё тело.
   Её звали так же, как и остальных. В моей жизни фигурируют всего два женских имени. Я не знаю, с чем это связано.
   Она излучает презрительное молчание и проникновенную эротичность. И тяжело разобраться, чувствует она по-настоящему или зло шутит. Но она была со мной - значит, это была не шутка. Я посеял в ней семена. Но они выгорели. В остальных до и после - проросли, выедая их изнутри, доводя их до полного исступления.
   Она - продукт своего времени. Загадочная девушка с превышением IQ, которая кажется всем непроходимой дурой. Издержки борьбы за существование. Будь как все. Не высовывайся. Зарабатывай.
   Ты смотришь на неё, смотришь в её инопланетные (потому что большие) глаза - и видишь в них свою кончину. Ты видишь себя на вертеле, на колу, в газовой камере, в удавке, на электрическом стуле, на колесе, кресте, в железной госпоже, на гильотине, в гарроте, в её объятьях.
   Ты говоришь ей: "Ты маленькое отвратительное создание. Мерзость".
   Она смотрит на тебя и лезет крохотной ручкой в твои штаны - ты падаешь на колени и раскаиваешься. Потому что раб.
   Потому что права она, а не ты.
   Потому что ты уже умер, но боишься услышать эту новость от неё.
   Ты кричишь на неё - она отворачивается. Она кричит на тебя - ты плачешь. Как ребёнок.
   Что мужское не плачет - враньё. Детьми мы все голосили неплохо. Высокомерные ублюдки с претензиями на интеллект могут часами распинаться о феминизации современных мужчин на основании проявления слёзных эмоций последними. Но они забыли, каким мелким, но хорошо продаваемым дерьмом они были в детстве.
   Ты поднимаешь её, как пушинку, но потешь от веса её глаз.
   Она не звонит и не появляется неделями, а потом - вдруг - признаётся в любви. Ты проводишь с ней несколько дней безудержной страсти, разврата и чистоты - и вот она снова пропадает.
   Она пишет тебе: "Я ненавижу тебя". Но при встрече ты впиваешься ей в уста, не отрываясь в течение часа.
   Она пишет тебе: "Я люблю тебя" - и вывешивает где-нибудь фотографию своей счастливой мордашки в обнимку с очередным раскрасневшимся рылом.
   Ты сходишь с ума - но ей всё равно. Ты здоров - она беспокоится о тебе, как о младенце.
   Ты понимаешь, что эти отношения - фарс. Но она тебя не отпускает.
   Её проблема в том, что она тоже много знает.
   Но не рассчитывай, что она когда-нибудь поделится с тобой информацией. Она молчит. Всегда. Или улыбается. Но при всей своей обворожительности, её улыбка не несёт ничего доброго и светлого. Только затхлость предстоящей кончины. Холод.
  
   Если ты думаешь, что я умер из-за неё -
   Ты ошибаешься.
   Если ты думаешь, что она хоть как-то повлияла на мою жизнь -
   Ты ошибаешься.
   Но ещё больше ты ошибаешься, если ты так не думаешь.
  
   Я иду по перекладине. Внизу люди. Смотрят вверх. На меня. Пешеходный мост. Широкая тропа. Мне страшно и дует ветер. Она безразлично смотрит на меня с той стороны. Я должен пройти. Таковое моё испытание. Я назначил его себе сам. Уверяю тебя, это пафос и чуть-чуть сопливости.
   Я панически боюсь высоты. Она, кажется, вообще ничего не боится. Живи быстро - умри молодым. Реалии современности.
   Думаю, если бы меня размазало по асфальту внизу, и мухи тот час же слетелись на аппетитную кашу моего освобождённого мозга, она бы преспокойно спустилась и поехала домой пить чай.
   Но она меня любит. Я знаю. Одного из немногих. До меня у неё были высокие, окрыляющие отношения с человеком старше её на добрый десяток лет. Не вышло. Я стал чем-то вроде разрядки, тихой заводи, пустыни.
   Я не могу сказать, что она страдала. Во всяком случае, она не подавала виду.
   Жизнь идёт так, как должна.
  
   Думаю, каждый человек мог бы написать свою глубокую историю. В каждом - талант, в каждом - трагедия. Опыт - то, что фактически отличает тебя от меня. Её от меня. Тебя от неё. И геном. Но это уже детали.
   Возьми, к примеру, исповедь набожной потаскухи. Разве есть что-либо более дерзкое и пронзительное, искренне отвратительное и чистое в тоже время?
   Что же, они достаточно жестоки, чтобы выжить в мире, который создали их предки.
   Именно, женское начало - основная проблема человечества. Смотри, мужчина познаёт мир через женщину, она является критерием его мужественности, зрелости, она формирует его психику и лепит способность к восприятию эмоций. Женщина познаёт мир через женщину. Они независимы. Они - у руля. Они - вместилище, порок и двигатель.
   Животное половое рабство - удел мужского. На чаше весов против святости лежат деньги, блага (как их с лёгкой руки нарекли экономисты) и женщины. Всё вышеперечисленное - непреодолимый жизненный соблазн.
   Ты хочешь - ты получаешь - тебя считают успешным человеком. Только кому оно надобно?
   Хочешь знать правду о религии - читай Лео Таксиля. Хочешь знать правду о б-ге - читай меня. Больше знаний, шире сознание, выше качество, крепче положение.
   Ты добьёшься всего и умрёшь, как Хантер Томпсон, пережив себя на n-десяток лет. Ты познаешь все блага и горести. Тебе наскучит.
   Есть три равноправных выхода:
  -- Наркомания - медленная, но яркая смерть.
  -- Многократная потеря памяти - вероятно, параноидальная смерть.
  -- Самоубийство - быстрая и тусклая смерть.
   Ах, смешно. Прости.
   Каждый в меру своего развития и фантазии, рано или поздно, подходит к вопросу о целесообразности собственного существования.
   Наступает скучный математический пересчёт всех "за" и "против". В моей скромной системе не набралось ни одного "за". Но я продолжаю дышать и даже двигать пальцами.
   Что это, депрессивный психоз или хватский максимализм? Скорее всего, это очередной надлом сознания. Брешь, из которой текут навязчивые идеи. Тоненькие и липкие.
  
   Есть одна партизанка. У неё очаровательные трещинки по лицу, когда она смеётся. Она - та, из немногих, кому от меня ничего не надо. Я благодарен ей за это, но выражаю благодарность, по привычке, в материальных ценностях. Низко.
   Я никогда не говорю о своих чувствах. Я либо делаю, либо - нет. Две опции. 1 и 0.
   Она как-то упрекнула меня в том, что я не знаю чувства - радости отцовства, когда держишь на руках своего ребёнка, младенца, и потому не имею права говорить о всезнании.
   Это не так. Детей я боюсь ещё больше, чем высоты. Я возразил ей. Я сказал, что также не знаю, каково это - убить человека. Теперь же догадываюсь. Могу сказать по чести. Это приятно.
   Приятно от начала и до окончания агонии. Дело во власти. Как в содомии. Перед тобой пластичное тело - ты гордишься. Но что, когда жизнь этого тела зависит от тебя и только? Внутренности тот час же омываются приятным теплом божественного всевластия. Вседозволенности.
   Люди - животные. Это не секрет. Сними хилую рамку законов - мы вернёмся в животную колыбель убийств, прелюбодеяния и кровосмесительства. Не веришь? Уверяю.
   Любая война более-менее приличного размаха демонстрирует подкожные желания. Сокровенное. Истинное.
   Убийцы становятся героями, убогие - педофилами, педофилы - генералами армии. Цель оправдывает средства.
   Время от времени, человеческой породе нужна война - это оргазм после затяжной и пресной мастурбации. А после - разумный период рефрактерности. Мнимое перемирие. Лицемерие, вылизывание ягодиц с целью максимального устранения недоделок.
  
   Я сижу.
   Маршрутное такси, заполненное человечками из Японии, едет. Я говорю "из Японии", выражая пренебрежение. Нет. Все они - наши: родные, тёплые, потные, вонючие, жалкие, обозлённые, тупые, вялые, толстые, крикливые, мохнатые, тяжёлые.
   Они стоят или шатаются. Яблоки, разумеется, висят в спёртом воздухе с превышенным содержанием бактерий и вирусов, потому что им негде упасть. В воздухе, помимо микроорганизмов, повышено содержание углекислоты, водяного пара, разного рода ароматических веществ, скатола, индола (вероятно), слабых кислот, в том числе и органических, оторванных фрагментов клеток и живых клеток, мокроты и даже соль.
   Я сижу.
   Маршрутное такси едет. Мест нет. Слева от меня в моё плечо пытается упереться женщина весомых достоинств. Упереться своей обширной пятой точкой, на которой самое дело устроить имитацию позиционной войны. Левый мешок жира, допустим, Германия, правый - Франция.
   Все, что между, - окопы.
   Я не обижаюсь. Я понимаю. Мест нет. Маршрутное такси едет. Я сижу. Но поскольку эту конкретную особу я во внутрь не приглашал, а вида она была, при своём сорокапятилетнем возрасте, печально безобразного, рядом с ней образовалась человеческая плешь. Никто не заставлял её упираться мне в плечо. Это мерзко. Но всякий раз она демонстрирует своё дискомфортное положение, перекладывая на меня поочерёдно свои заслуженные мешки жира. Германию. Францию. И снова Германию.
   Я сижу. Я улыбаюсь. Я достаю из рюкзака походный нож с клинком ровно в 12,9 см и прикладываю к левому плечу, таким образом, чтобы режущая часть не выглядывала.
   Мы едем. Едем по прямой. Без ухабов, поворотов и остановок. Никто не давит, никто не возмущается. Но вот. Эта неопрятная потная особь, решив в очередной раз погреться о мою плоть, выставляет свою утяжелённую основу. И что же происходит! Её стремление и скорость столь велики, что она насаждается на нож примерно на сантиметр.
   Начался мой хохот, её визг, возмущения со всех сторон. Я встаю, расталкивая нависающих людей, и перекрываю их благим арго. Водитель останавливается. Я выхожу. Никто ничего не понимает.
   Я иду. Домой. Пешком. И вытираю кровь с ножа о штаны.
  
   Я сокрушаюсь над тушей прошлого. Есть люди, и их большинство, которые не понимают последствий своих действий. Мой распад имеет начало. Ко времени повествования, я успел насквозь прогнить. Следует сказать, контуры этого растления очерчены были ещё в глубоком детстве.
   Я смотрю на милые сердцу фотографии и повторяю про себя: "Что ты наделала, что ты наделала!" Я смотрю на чёрные треугольные глаза - и решительно все переворачивается.
   Сколько существует отчаянных примеров в литературе и кинематографе, доказывающих слепоту и сутулость человеческого существа. Когда чувственный порыв, несдержанность, эмоция разрушают мир.
   Легко, как щелчок пальцев. Человека предупреждают, учат, показывают те же ошибки на чужих примерах. Нет - он слепо идёт в петлю. Такова судьба - испытать нагайку на собственной шкуре, иначе - никак. Чужой опыт слишком безвкусный, камерный, книжный. Он не даёт живого ощущения. Я смотрю на фотографию и повторяю. Это моя мантра. Моя молитва.
   Боль.
   Физическая боль избавляет от психической. Я режу себе руки. И ноги режу. Живот и грудь. И ведь помогает. Боль очищает.
   Последствия оказываются непредсказуемыми даже для меня.
   Цепочка трагедий, кладущая конец её мятежным скитаниям. Она - уже другая. Я буду перескакивать с одной на другую и обратно по той причине, что иначе рассказать этого невозможно. Она успокоилась, но, к сожалению, уже навсегда. Её рассудок лопнул вслед за моим. Всё, как всегда, вернулось на круги своя.
   Зачем предупреждать людей, если они не слушают - чтобы почувствовать собственное превосходство. Других причин нет.
   Она уезжает на чёрно-белом поезде в Город. Навстречу любви, как она говорит. Она возвращается. Разбитая. На тысячи кусков отчаянья, похожих на халву.
   Сладкое, песочное, маслянистое. Для меня. Мне остаётся опустить руку с топором. И я опускаю.
   Странное дело, достаточно сказать правду, чтобы человек покончить с собой. Нет. Ничего такого нет. Не выдерживаю я - она выдерживает. Но попадает в мои волосатые лапы. А дальше, как бы самонадеянно противно это ни звучало - я становлюсь её концом. Шутка в том, что она - моё начало. Но очень не вовремя она сжигает мою внутренность. Этот факел приносит немало страданий окружающим. Во мне селится раковая опухоль. Она-то жрёт всё, что я знаю, во что верю и что люблю. Она выжигает моё окружение. Без разбора и права на апелляцию.
   О, я смотрю, тебе скучно. Ничего. Сейчас пойдут грязные подробности. Ты любишь это, я знаю. Не отрицай. Это твоя природа. Искренности не надо бояться. Она - чиста.
  
   Низкорослая красавица стоит напротив меня несколькими ступеньками выше, так, чтобы наши глаза были на одном уровне. Её инопланетные и мои раскосые. Её страшные и мои лживые. Страшные, потому что я их боюсь. В ручонке она держит металлическую коробку чая.
   Знаешь, когда приходят умные мысли? Когда ничего не переменить. Больше, когда тебе безразлично.
   Тогда приходят решения, тогда включается лампа озарения. Тогда раскрываются тайны. Ты можешь сказать что хочешь, потому что тебе неинтересно, услышат тебя или нет.
   И ты говоришь. Эпитафия себе.
   Она тянется ко мне, но я держу между нами ладонь. Мы связаны, она и я. Мы оба хотим согрешить, и оба знаем об этом. Но прощаемся. За руку. По-мужски.
   Я проклинаю себя и основы мира. Она поднимается домой и пьёт чай. Как обычно.
   Я не буду мучить тебя и скажу сразу: Джордж Оруэлл умер от творческой болезни. От ТБ. От туберкулёза. От плеоморфной Mycobacterium tuberculosis, способной сбрасывать клеточную стенку - переходить в, так называемую, L-форму и инфицировать макрофаги - клетки иммунитета. Там, находясь в тепле и уюте недозревшей фагосомы, они медленно растут и делятся. При стрессовых ситуациях, когда иммунитет работает на полную мощность, макрофаги гибнут, выпуская нашу гостью обратно в кровоток, где она возобновляет клеточную стенку и начинает нагло жрать. Жрать изнутри. Смешно, что несчастные макрофаги, не способные переварить эту милую бактерию мрут, выплёскивая в местах инфицирования ферменты (упаси б-г сказать протеолитические - всё равно тебе такие слова не по вкусу), которые разрушают окружающие ткани, создавая благоприятную (питательную) среду для Mycobacterium tuberculosis, а проще - своей гибелью обеспечивают кров и пищу.
   К чему я это. Ты знаешь? Я - нет. Может, всё дело в маскировке - самом эффективном способе убийства. А, может, и нет.
   Но вот другой день. Мы сидим у неё в комнате. Вдвоём. У нас - рандеву. Тет-а-тет.
   Она на стуле, я на кровати. Мне смутно чего-то хочется. Потом я понимаю чего. Чётко, словно кто-то резанул пространство передо мной бичом света. Я хочу чаю.
   Она сама мне предлагает. Она двигается, совершает какие-то недоступные моему пониманию махинации с чайником, но, главное, она рассеивает вокруг себя запах. Отвратительный запах животного желания. Нежнейший, прозрачный, манящий. Мои глаза наливаются спермой. Но я боюсь к ней прикоснуться. Мне она кажется очень хрупкой. А я себе кажусь чем-то нескладным, нелепым и неподходящим к данному моменту. Забегая наперёд, скажу, что мы друг друга стоим. Да, не смотря на разительные отличия, полное несовпадение интересов и вкусов, мы - два сапога пара. Идентичны в своей распущенности и ненасытности.
   Я невинно смотрю на неё, она - на меня так же. И оба мы в этот момент покрыты густым слоем грязи.
  
   ...Но прежде чем перейти к этой живо волнующей тебя теме, я обязан рассказать про последнего персонажа моей пьесы, о котором, правда, уже вскользь упоминал.
  
   Наш танец приличия тянется довольно долго. Три с лишним года. Мы не прикасаемся друг к другу интимнее, нежели того требуют рамки, не заводим разговоры на непристойные темы, ведём себя очень сдержанно, если не сказать скованно. Мы - люди из разных углов параллелепипедной Вселенной. Нас часто видят вместе, но совесть наша, как и репутация, - чиста. И, тем не менее, нас тянет нечто глубоко магнитное. Когда мы вместе, мы не можем друг другом надышаться. Когда порознь - нас тянет обратно. На это тяжело навесить ярлык, из разряда чувств оно подпадает под разряд животного, нечеловеческого, приземлённого, плотского, нечистого.
   Я сплю, она мне снится. Как всегда, верх приличия, ничего нескромного. Обычное общение, может, рукопожатие.
   Я от неё настолько далеко, насколько далеко может находиться одна человеческая плоть от другой. Нас разделяет расстояние, но мы больше не скованы в общении. Мы свободно говорим банальные глупости и храним их в мягкой подушке. Каждый день разлуки мы сближаемся.
   Я приезжаю, я навязчиво требую встречи. Она поддаётся. Охотно или нехотя, но мы встречаемся. Тайно, на нейтральной территории.
   Я сижу у стены и жду. В руках - пальцы, другое занятие отсутствует, покусываю губы, как малолеток. Внутри пусто. Стерильно. Ни мыслей, ни чаяний. Ожидание затягивается, спина немеет, ноги затекают, организм письменно просит о смене положения. Но я усердно смотрю в несуществующую точку напротив, развивая лобные доли.
   Справа шум - поворачиваю кочан черепа, входит она, прохладная, запыхавшаяся, и удивлённо смотрит на моё сгорбленное тельце сверху вниз. Я подскакиваю, словно под меня подложили небольшую гранату нелетального действия, и сгребаю её в охапку, удивляясь при этом собственной бесцеремонности. Я ткнусь носом ей в шею и шепчу, что скучал без неё, она неловко охватывает мою спину и не отстраняется. В голове появляется пульс и комариный визг, я хочу поцеловать её в лоб, но целую в губы и, как ошпаренный, отскакиваю к стене. Внутри - стыд, смущение, неловкость, радость, удивление, триумф, удовлетворение, страх, счастье - словом, полный букет общепринятых переживаний, чего от себя, как собственно и самого действия, я, как обычно, не ожидаю.
   Я смотрю в щерблённый бетонный пол, сердце клокочет, хотя, вроде, недавно чахло, и произношу, побуквенно выдавливая, будто пасту из старого металлического тюбика, одно единственное оправдание:
  -- Извини.
   Она смотрит на меня не то обиженно, не то удивлённо, рот полуоткрыт, осанка опалая, хмурит лоб (у неё это особенно хорошо получается) и возмущённо отвечает в тон:
  -- Нет уж, извини ты!
   После чего берёт в ладоши мои небритые щёки и тянет к себе; рот похож на пропасть, из которой торчит острый, как иглы акации язычок; она целует меня. Мне, что естественно, стоит уклониться, потому как ситуация выходит из любого приемлемого контроля, но я подаюсь вперед, не сопротивляюсь. Мы стоим так неведомое количество времени, но после произошедшего, мои ноги подкашиваются, и я оседаю на бетон. Руки трусятся, на лице - глуповатая улыбка педагога. Внутри - буря или её подобие. Она смеётся и садится рядом. Я с убийственной серьёзностью говорю ей, что всё это неправильно. Она соглашается и протискивает свою руку в мою ладонь. Я сжимаю её, как парашютное кольцо. Прохлаждая свои нижние члены, мы сидим вот так, молча, ещё очень долго.
  
   Я плыву домой, разрезая людей. Я - нож, люди - жидкие претензии младенца. Мир пахнет потом, нечищеными зубами, больной печенью и язвой желудка.
   Мне безразлично, мои мысли играют в прятки, посекундно выскакивая из-за неприметных углов с диким заливистым смехом, и кричат, оглушая себе подобных "Попался!"
   Я радуюсь, пальцами растягивая уголки рта, я улыбаюсь. Я чувствую себя освобождённым, на моих плечах, опираясь о довольно жиденькие волосы макушки, сидит махина моего фатального оружия. Моей будущей измены.
   Я захожу домой и понимаю, что низкорослая красавица тут уже побывала, причём не одна.
   Я захожу, не разуваясь, в спальню и сажусь на скомканную постель, моя грязная ладонь утопает в человеческой теплоте и влаге. Я опускаю голову на руки - и мне в лицо с потертого ламината смотрит сморщенный кусок использованного латекса с вопиющим присутствием мужского семени внутри. Я вспоминаю, что эта дрянь не моего происхождения, потому как странный недуг уже не первый год обладает моими чреслами, и я не в силах зачать дитя естественным образом. Я звону ей и ору в трубку, что не позволял ей приводить кого бы то ни было к себе домой, я ору, расплескивая непечатные слова по трубке, что не потерплю в своей, какой бы она ни была, квартире присутствия посторонних, тем более мужского рода, я ору, покрываясь испариной, что не позволю чужеродным элементам находиться в моей кровати, я ору, выпячивая покрасневшие глаза, чтобы она немедленно приезжала ко мне.
   Она молчит. Я молчу, переводя дыхание. Я набираю полную грудь воздуха, подготавливая мозг для очередной тирады, но она прерывает меня, говоря, как всегда невозмутимо, что будет у меня через двадцать минут, и кладёт трубку.
   Я ставлю телефон заряжаться и иду на кухню. Стол загажен, чайник ещё тёплый. Грею себе чай и жую дубовые круассаны. За окном: машины, пыль и куда-то бегущие.
   Ровно через двадцать минут раздаётся звонок в дверь. Дверь открыта. У неё есть ключ. Она заходит, собранная и суровая, и с разбегу бросается мне на шею, осыпая её слюнявыми поцелуями и извинениями. Я отстраняю её от себя, глядя прямо в глаза. Она их не отводит и спрашивает, что я, в самом деле, себе такого надумал. Она просит прощения, что привела гостей в мой дом, да, но это была всего лишь её подруга, которая мне, к слову, очень даже хорошо знакома, и что я и сам бы не прочь пригласить её ещё раз. Они перекусили и умчались восвояси, ничего страшного, ничего предосудительного. Что же я так распинаюсь и осыпаю её упрёками, да ещё и в столь грубой форме. Она тянет мне руку и спрашивает:
  -- Мир?
   Я молча поднимаю её за плечи и несу в спальню, держа перед собой, словно, провинившегося и от того дурно пахнущего невинным детством, младенца.
   Я ставлю её на пол и пальцем указываю на ещё, как кажется, более сжавшийся шмат латекса.
   Она с упрёком поднимает на меня свои инопланетные зелёные глазища и кладёт руку на моё плечо. Она прижимается ко мне и спрашивает, неужели я забыл сегодняшнюю ночь. Я не забыл, отвечаю я, а вот ты забыла, говорю, и тычу пальцем настойчивей, будто приглашая нагнуться к нему носом. Тут она понимает, что сказала глупость - и её озаряет лампа безудержной ереси. Она, смущаясь и натурально краснея, выдавливает из себя, что вообще-то к подруге был приставлен её нынешний ухажёр, и пока она, так она, по крайней мере, думает, была на кухне, подруга с кавалером уединились в спальне, предоставленные сами себе и, как очевидно, не удержались в виду особо пылкой молодой глупости.
   Я смотрю на неё с нескрываемым восторгом и хлопаю в ладоши.
   Она спрашивает, не отрывая взгляд от резиновой кучки:
  -- Что?
   Я отвечаю, что тут, в общем-то, и следопытом быть не требуется, чтобы понять, что никакой подруги и близко не было. А касательно телефона, который она так усердно тычет мне в усы, то я уверен, что эта скромная подруга, как истинно продажная шкура, поддержит её в любых непристойных начинаниях - и потому не вижу особого смысла звонить кому бы то ни было, и погрязать во лжи, как в зыбучих песках по самые уши, ведь уже и так на душе довольно кисло.
   В подобном ключе, мы препираемся ещё как минимум пятнадцать минут, что в итоге выводит меня из себя - и я разрываюсь оглушительным хохотом. Она хватает производное своего возлюбленного и шкваркает его что силы об стену у изголовья кровати. На бледной стене остаётся некрасивое затемнённое пятно. Я подначиваю её, не переставая хохотать. Она запихивает позорное средство контрацепции себе в рот и, тщательно переживав, пытается выплюнуть его, метя в лоб, но промахивается лишь чуточку задевая моё плечо, за которое в недавнем времени так проникновенно держалась.
   Плача, она загоняет свои крохотные ступни в безвкусные туфельки и выбегает на лестничную клетку, крича что-то, что отдалённо напоминает приказ, чтобы я больше ей не звонил. Я кричу вдогонку, чтобы она оставила ключ, и слышу, как металл звонко встречается с плиткой где-то у лифтов. Я подбираю ключи с пола, она, насупившись, ждёт кем-то занятого лифта. Минувший хохот накатывает вновь и я, стараясь хотя бы для приличия сдержаться, сжимаю надувшиеся щёки ладонями, но хохот побеждает и, прыснув слюной, я сгибаюсь в три погибели. Я успеваю поймать полный презрения взгляд - она убегает по ступенькам, колотя их детскими каблучками. Открываются двери лифта. По стеночке я подхожу к окну и смотрю вниз. Уменьшённая расстоянием маленькая фигурка садится в легковой автомобиль, достаточно, правда, дорогой. Я киваю осаждающим меня мрачным мыслям и иду допивать чай. Во время чая вспоминаю о пятне. Беру мокрую мочалку и опрокидываю на неё солонку. Мочалку подставляю под тёплую воду, давая соли извечную возможность раствориться, солонку прячу в шкаф и иду затирать пятно, попутно размышляя о следующей краске для обоев.
   Не прими, однако, это скудное описание, как попытку унизить её или оскорбить. Напротив. Я написал, что интеллект её - довольно мощное самостоятельное оружие, её нелепые поступки объясняются лишь малым опытом неловких ситуаций. Она быстро учится. Я граню алмаз её лицемерия - и он сияет, как сверхновая. Её изворотливость и холодный расчёт делают своё дело. К концу следующей недели мы нежимся в объятьях друг друга на моей кровати.
  
   Но я толком так ничего и не сказал, верно?
   Не обижайся, всему своё время. Сейчас я ограничусь лишь тем, что когда я смотрю на ту, перед которой извинился за нелепый поцелуй, мне хочется написать партизанский роман или ещё лучше - эпопею. Она, прости за пошлость, похожа на электрическую лампочку, к которой слетаются несведущие мотыльки.
   К ним она безразлична, а они не способны понять чего добиваются, к чему стремятся на самом деле. Но главным её качеством, как по мне, является её самоотрешённая, всепобеждающая, исступляющая любовь к детям. Это, как ты теперь догадываешься, тоже сыграло далеко не последнюю роль, в пьесе, доведшей меня до сего постыдного словоизлияния.
  
   Верность - мой самый тяжкий крест. Как мелкую лодочку, меня бросает из одной крайности в другую. От богини к девке, и обратно. Мне безразлично. Моя репутация хромает на обе ноги, хотя я безвреден. Людские толки, молва, слухи творят мой образ хлёстче заправского биографа.
   Но, что странно, интерес женской половины населения ко мне не гаснет. Напротив. Каждой юной чего-то от меня хочется, будто во мне черти. Тебе любопытно, как я выгляжу. Я безобразен. Моей образиной легко испугать впечатлительных детей.
   Строго говоря, я любовник низкорослой красавицы. Не то, чтобы я чем-то отличаюсь на данном непривлекательном для меня поприще, просто она со мной. И с ним. А между нами - целая пропасть дохнущих от страсти мимолётных любовников. Как ты называешь такое поведение? Погоди. Не суди строго. Вообще никак не суди. Мне это неприятно.
  
   Я несу топор. Вокруг лето и выездная практика. Убивающие своим размножением, поражённые недугом, растения. Умирающее солнце.
   Словом, я иду. Я поднимаюсь по бетонным плитам, которые раболепствуют, стараясь казаться полноценной дорогой. Наверху - магазин с полными углекислоты напитками. На моем плече лежит топор с расхлябанным топорищем. Солнце жарит мои уши.
   Мою голову жмёт терновый венок аутоиммунной реакции. Мой нос не дышит. Ноги, словно сделанные из мягкой резины, вот-вот растекутся по бетону.
   От забора слева направо в кусты бежит милый ёжик с чёрными иголками. Забегает на тропинку и становится, как вкопанный. Я подхожу к нему и пальцем поглаживаю иголки. Ёжик сжимается.
   Я заношу топор - и одним ударом рублю ёжика пополам. Из него течёт кровь, но быстро впитывается в землю. Я говорю "Не густо", вытираю топор о траву и продолжаю невинное шествие. Кто может знать, чего стоит человеческая жизнь?
  
   Я чувствую себя неадекватно. Ощущение, будто давешний раскол, поразивший моё сознание, углубился, расширился, погружая личность в состояние анабиоза.
   А, более того, я глупею. Теперь мне недоступны простые бытовые задачи. Затаив дух, ожидаю, что будет дальше. Меня обходят люди с меньшим IQ. Я стою и от отчаянной беспомощности плюю им в спины. Хуже глупости - только её осознание.
   Осознать свою пошлую заурядность - вот, что больно.
   Ты выписываешь смешных персонажей - ты смеёшься над собой.
  
   К науке.
   Ты, человек века грядущего, думаешь, цивилизация, её блага обязаны суровому раздуванию учёных бородатых щёк? Ты ошибаешься! Спроси меня. Смелее, без обиняков, спроси же!
   Я расскажу тебе о науке.
   Я стою в туалете напротив дурнопахнущего писсуара. Он белый, но покрыт чем-то липким и отвратительным. Их регулярно моют. Но эта гадость, по-видимому, не смывается. К ней липнет пыль, состоящая преимущественно из отшелушенных частичек кожи, волосы, слюни, слёзы, сопли, реснички, фантики и зловонное дыхание.
   Я справляю унизительную нужду. К писсуару слева (я занимаю всегда один и тот же - справа) подходит светило науки. Оно перекатывается, кряхтит и перебивает запахом своего нечищенного тела банальную туалетную вонь. Оно толстыми пальчиками расстёгивает свои коричневые в полоску штаны и достаёт вялого вида крохотный орган. Оно причмокивает, кашляет и в блаженстве издаёт непонятные гортанные звуки.
   Все процессы моего организма внезапно прерываются. Меня сжимает в комок. Как я ни стараюсь, я не могу выдавить из себя ни капли. Мне физически больно. Не церемонясь, я забегаю в кабинку и стягиваю с себя штаны, я упираюсь рукой в стену под защитой непрозрачной двери за спиной. Но я слышу неприятные звуки и проклинаю этот нестерпимый запах. Я зажимаю нос правой рукой, левое ухо - плечом, правое - указательным пальцем левой руки.
   Я слышу и чувствую.
   Светило сочно плюёт, заталкивает лишнее во внутрь и удаляется, громыхнув дверью.
   Ему незачем мыть руки после туалета или спускать за собой воду. Микроорганизмы, преклоняясь перед Его Высочеством, совершают акт массового суицида. Не иначе.
   Вот он зашёл - вот он вышел.
   Пьяница, развратник и взяточник.
   Уважаемый пожилой человек, отец семейства, доктор наук.
   Но правда, конечно же, на твоей стороне. Ты знаешь, это максимализм. Жизнь в полутонах. С возрастом аморальные вещи перестают казаться таковыми. Когда сталкиваешься красной от алкоголя и долгов мордой с бытом, повседневностью - жизнь теряет краски, вязнет во рту, словно несолёное тесто. Не мне тебе это рассказывать.
   Что такое моральные принципы, когда над обезьянами смеются обезьяны? Ты видишь человека, хоть одного, среди толпы убогих и затравленных животных?
   Что для современного общества, цивилизованного, табу? То же, что и две тысячи лет назад - прах. Соль в том, что никаких табу нет. Пришла Война - животное вырвалось наружу. Красивое, грациозное, неуправляемое, дикое, беспринципное, здоровое. Красивая безволосая обезьяна с автоматом наперевес и грязной пятидесятикилограммовой бомбой в рюкзаке.
   Я пропиваю твои деньги. Да. Я - молодой и, как водится, перспективный учёный. Амбициозный. Моей стипендии ни на что серьёзное не хватает. Она слишком мала, чтобы на неё жить, чтобы купить нормальные книги или начать копить на внушительное и полезное, и вместе с тем, она слишком велика, чтобы не искуситься на выпивку. Два дня можно отдыхать душой, мучая тело. Два дня можно пребывать в эйфории. Два дня в месяц. После 13-го.
   Я смотрю на водку - и меня мутит. Я смотрю на пиво - меня сушит жажда, я смотрю на абсент - и вижу спасение.
   Ты приходишь к научному руководителю и предлагаешь интересный проект. Тебе отвечают: нет денег. И отправляют прямо к заведующему кафедрой. Он, смеясь, смотрит на тебя и говорит: нет денег. И отправляет тебя к декану. Декан тебя даже не слушает, потому что денег нет. Ты пишешь письмо заграницу своим покровителям, они отвечают, что идея стоит внимания, но, между делом, осведомляются, какой из неё будет толк, какая прибыль? Ты разводишь руками и лепечешь что-то про фундаментальные исследования, про основы мироздания, про универсальные закономерности. Они смотрят на тебя с жалостию, состраданием, смотрят, как на отбитого человека, как на невинного юродивого и мотают головой. Нет. Люди заинтересованы в том, чтобы наука приносила прибыль. Есть прибыль - ты учёный. Нет - мечтатель. Нищий.
   Наука, здесь я не открою для тебя большой тайны, - хорошо отлаженная бизнес-машина.
   Исследования ведутся только в тех областях, которые выгодны сейчас, сию минуту. У науки, как и у любой другой алчной твари, хорошо налажен рекламный отдел. Тебя с детства кормят лапшой про величие человеческой мысли, про грандиозные достижения современной цивилизации, но за этой мишурой не видно главного.
   Людям, потенциальным кошелькам, профессионально, можно сказать, с виртуозностью иллюзиониста, фокусника, замыливают глаза, чтобы они платили и потребляли. Спрос рождает предложение. Наука рождает искусственный спрос. И ты думаешь, что хочешь этого по собственной воле. Правда? Правда в том, что человечество по-прежнему сидит в каменном веке. Мы, учёные, не знаем ровным счётом ничего. Невероятно? Факт.
   Сидя перед дулом устаревшего пистолета, я говорю, что твои далёкие потомки назовут XXI век Тёмным. Варварским. Диким. Необузданным. Бесчеловечным. Собственно, как мы сейчас, неоправданно высокомерно отзываемся о своих предках века, например, одиннадцатого. Но есть ли у тебя уверенность, что если тебя лично отправить в прошлое - ты там выживешь? У меня такой уверенности нет.
   Моя позиция сейчас зыбка, как никогда прежде. Мир шатается, и я вижу, как с него летят камешки - предтечи глобальной катастрофы.
   Я прогуливаю лабораторию, предаюсь праздности, плачу твёрдой валютой - получаю продвижение, получаю бюджетную стипендию, вытащенную из твоего кармана, получаю красный диплом, иду на работу в коммерческую структуру Х, работаю в поте лица, проклинаю студентов, которые спиваются за мой счёт, за деньги, высосанные из меня слепой налоговой.
  
   Это происходит случайно. Мы закрыты в кабинете, чтобы никто не отвлекал от работы. Она перебирает дрозофил, делая отметки в тонком блокноте. Я стою позади неё, нависая над ней. Когда она нагибается - мне открывается её длинная бледная шея. Я вижу крохотные чёрные волоски, огибающие шею полупрозрачным шарфом. Меня бьёт лёгкая дрожь. Я рассказываю сущие пустяки, но напрягаю большую часть своего рушащегося интеллектуального потенциала.
   Она нагибается, я нагибаюсь вслед и нежно прикасаюсь губами где-то в районе четвёртого шейного позвонка. К моему удивлению, она никак на это не реагирует. Я тихо извиняюсь, она пренебрежительно машет рукой и продолжает писать. Я стою, облокотившись о стол за спиной, и стараюсь ни о чем не думать. В голове - армия бактериофагов. От мала до велика.
   Она заканчивает и разворачивается ко мне всем корпусом. Она просит меня больше так не делать. Мы предельно серьёзны. Я вижу в её глазах нечто, чего раньше никогда там не видел. Они избыточно увлажнены. Под моими рёбрами собирается брус свинца в 16 тонн.
   Я не знаю, что это. Животное ли, человеческое, духовное или плотское. Мы лежим на грязном полу в тесных объятьях, она плачет. Мои руки сводит судорога - я не могу её отпустить. Словно черви, мы немо извиваемся на хрустящем песке. Ситуация настолько нелепа, что мне тяжело думать о последствиях. Я зарываюсь носом в её шею, как прежде. Меня пьянит запах её пота.
   Мы проводим так много времени. Мы уходим из университета последними, когда темнеет. Мы молча держимся за руки. Я сажаю её в жёлтую душегубку и направляюсь в противоположную сторону.
   Я хочу заплакать и не могу. Глаза - сухи, борода в слюнях.
   Ни на следующий день, ни после, мы не говорим о произошедшем. Это преувеличение.
   Мы остаёмся наедине - я обнимаю её за талию (она сжимается, словно ёжик), и говорю: "Мы заблудились".
   Я отпускаю её, и спускаюсь в лабораторию, которую про себя, что предсказуемо, именую раболаторией. Внутренний груз оттягивает диафрагму так, что меня мурыжит тошнота. На ступенях я разрешаюсь от накопившегося. Бегу в туалет. Моюсь. От меня пахнет желчью.
   Захожу в лабораторию с красными глазами, но никто не обращает внимания.
  
   Я ненавижу себя за то, что превращаюсь в то, что ненавижу. Забавно. У каждого человека есть набор слов, которыми он выказывает своё неопределённое отношение к какому-либо предмету или событию.
   Знаешь, положа руку на сердце, я могу сказать, что из моей жизни получилась бы остросюжетная мыльная опера. Домохозяйки рыдают. Но всё же я счастлив, что прожил так немного.
   Наш век прекрасен только созданием ограниченной, виртуальной Касталии, доступностью информации практически любого сорта: от низменного до возвышенного. И всё же, несмотря на это, истины ты не найдёшь. Учись читать, учись наблюдать.
   Я курю тяжёлые сигареты. В перспективе я бы умер от рака лёгких. Низкорослая красавица, это порочное дитя эпохи, любит приложиться к бутылке, и я ей не мешаю. Пусть прикладывается. Хоть что-то способно её разрушить.
   Я спрашиваю её, знает ли она, что меня в ней привлекает, она улыбается. Я говорю:
  -- Тебя легко задушить, - и кладу лапу на её хрупкую шейку.
   Улыбка меркнет. Я отпускаю её.
   Я наклоняю к ней своё гниющее лицо, покрытое красными буграми, и говорю:
  -- Этого ты хочешь? Действительно ли это то самое, чего ты хочешь?
   Она отвечает:
  -- Послушай, - и морщится точно также, как я, когда хочу сказать что-то важное, но не нахожу слов.
   Я говорю:
  -- Слушаю.
   Она закрывает мне рот ладошкой и говорит:
  -- Послушай.
   Я молчу. Она продолжает, всё так же жмурясь:
  -- Представь. На минуту хотя бы представь, что ты - единственный мужчина, которого я когда-либо видела и знала. Что никого другого, кроме тебя, не существует. В таком случае, мне всё равно, как ты выглядишь, или пахнешь, или как себя ведёшь, или чем ты болеешь. Я всё равно буду любить тебя, потому что ты - единственный. На самом деле так оно и есть. Для меня, ты - единственный и нет других. Я не хочу сравнений, они мне не нужны, я вижу тебя одного и живу только тобой.
   Я ошарашен. Могли глаза - огромны, а челюсть рвётся вниз. Таких или подобных слов (хотя эти - подлинная цитата, так хорошо я их запомнил) я не ожидал ни от кого. Тем более, я не ожидал ничего подобного от неё. Я настолько удивлён, что минуту молчу, силясь разогнать это наваждение. Она отвернулась и смотрит в стену на отпечаток мужского.
   Наконец, я говорю:
  -- И часто ты это повторяешь?
   Она не понимает. Я объясняю:
  -- Любовникам, вроде меня.
   За секунду она взбешена. Её маленькое лицо наливается краской, а зрачки сужаются. Меня распирает смех. Она замахивается дать мне оплеуху или пощёчину, но я уклоняюсь, перехватывая её крохотную ручку. Ей больно, я знаю. Она рычит и рвётся, отбиваясь ногами, метя в причинное место. Я сгребаю её в компактный органический мешочек так, что она вдыхает отсутствующий запах собственных колен. Она кричит, чтобы я её отпустил, она ругает меня неприятными словами, она вопит, что я ограниченная и закомплексованная обезьяна. Она просит соседей, чтобы те вызвали милицию, и я знаю, что хоть звукопроницаемость этих жалких стен и огромна, никто из соседей и пальцем не пошевелит, такие они мрази. Знает и она.
   Я прошу её успокоиться, хотя меня давит смех. Именно он так сильно возбуждает её гнев. Всякий раз.
   Неужели она настолько глупа, что думает, будто я ей верю. Хоть одному её слову.
   Я не могу быть с ней, и знаю об этом. Хотя та же молва устанавливает, что быть с нею - честь и награда, но я и этому не верю. Обладать ею - всё равно, что ввинчиваться в бездушную машину. Мёртвую и безразличную. Она кряхтит, гримасничает, цепляется, изображает. Но за фасадом - пустота. И с каждым разом мне всё больше хочется её убить.
   Вот она спит, полуобнажённая, на моей кровати, между гладких ног зажато лишнее одеяло. Она безмятежна, на спине отражается свечение монитора. Я работаю ночью, слушая музыку, как и сигареты, нелёгкую. Она не подаёт признаков жизни, и я думаю, что это лучшее её состояние. Я думаю, что если я убью её, то увековечу красоту. Жаль, плоть подлежит разложению. Иначе появилось бы много идеальных скульптур, созданных мною. Может, половина Лувра. Каждого сына или дочь человека, что западают мне в память, я убивал бы - и ставил в тех декорациях, что возникают при взгляде на них.
  
   ...Если эта мерзкая мысль пробралась сейчас вот в твою черепную коробочку - выбрось её. Я нормален настолько, насколько нормальным может быть среднестатистический болванчик, вроде тебя. Нормален, повторяю тебе. Это бесспорно, потому что я проверяюсь у психиатра. Регулярно.
   Тебя не удивит, как много психически здоровых людей помышляют об извращениях. Сколько ненависти, злости в людях, окружающих тебя. Домохозяйках, старушках, торгующих петрушкой, кондукторах, курьерах, строителях, монтажниках электроцепей, менеджерах, дизайнерах, мечтателях и художниках, безработных, святых, блудницах, радио- и телевудущих, обходчиках железнодорожных путей, массажистах, школьницах, замышляющих уничтожить твой мир к чёртовой праматери.
   Ты мне не веришь? Почитай их тексты! Почитай, говорю же. Посмотри на их мысли, послушай их личное:
  
   "Лето - Приехала...
   Уставшая...
   Зачем у нас родные...
   Поддержка???
   Нет!
   Скорее груз...
  
   Лето...
   Сумасшедшее...
   Самое счастливое лето... Самое дорогое лето...самое тяжёлое лето... самое отвратительное
   Лето... это лето...
   Отдых, которого нет...
   Счастье, которое отсутствует...
   Пустыня вокруг души... одной души...
  
   Жизнь...
   Где-то...
   Спряталась...
   Искать...!!!
   Чувствую: nervous"
  
   "Глава 1.
   Ненависть прекрасное чувство. Оно похоже на дурман. Окутывает и связывает по рукам и ногам, и ты будто паришь в невесомости..."
  
   "Он ждал, когда с неба сойдет свет
   Он ждал так долго, что стал свят
   И свет зажегся изнутри в его груди
   И электрический разряд он получал,
   Приставив электроды к горлу."
  
   "А что такое усталость? Может, это просто когда перестаешь хотеть чего-либо... просто живешь и даже пытаешься ни о чем не думать,... а зачем... о чем бы ты не думала, всё всё равно получается по-другому... и предугадать ничего нельзя,... а надо ли,... наверное, таки нет, ведь если б мы всё могли предугадать и обо всём знали наперед нам бы просто не было интересно жить,... а зачем мы вообще живем,... зачем... должен же быть какой-то смысл в нашей жизни... непросто так же нас рождают в диких муках... не просто так мы живем,... переживаем миллионы приятных и не очень ситуаций... зачем... в этом должен быть смысл, просто так ничего не бывает да и не должно быть..."
  
   Я бы мог это придумать или сделать нечто более живописное, но нет. Правда-матка, как она есть. Это не всё, галопом по Европам, не более. Детский бред, лепет, обличающий депрессивных барышень, будущих матерей. Скажи мне - они вырастут - какое поколение воспитают они?
   Пьющие, курящие, употребляющие в неприличных количествах лёгкие и не очень наркотики, подверженные эмоциональному стрессу, с неподдающимися коррекции суицидальными наклонностями. Каждый пустяк, любая мелочь, грязь на носке - всё искры. Каждая ведёт к воспламенению и взрыву. Меня печалит, что их много. Больше, чем хотелось бы. Они страдают и страдание это высоко контагиозно. Они заразны. Они уничтожают любящих их людей, после чего переходят на более глубокий уровень страдания. Зачарованный круг.
   Тысячи великомучениц, сотни великомучеников. Я перерабатываю их, словно мясокомбинат. Они заходят в меня людьми, а выходят - фаршем. В моей голове. Там, где-то. Каждая новая встреча - надежда. Каждое общение - разочарование.
   Низкорослая красавица - из их числа. Слишком глупая, чтобы умереть, слишком умная, чтобы жить. Она не видит безмятежности жизни. Любой поворот - чёрное событие. Любая привязанность - долгожданная любовь.
   Я, ты, они - потерянные люди. Поколение, которого не было. В истории случались подобные курьёзы, потому мы даже не претендуем на беспрецедентность. Стоим и тихо курим в сторонке, убивая лёгкие.
  
   Но мы не так страшны, как другие. Как те, что были нас. Глупые, убогие, ограниченные, счастливые. У них, и их по счастью большинство, проблемы с цветовосприятием. Неспособность адекватно расценить обстановку - их главное благо. Мир - приятное, светлое место, в котором хочется жить - таков их взгляд на порядок вещей. Они видят что-то страшное - они закрывают глазёнки. Не воспринимая острой, болезненной реальности, они переносятся в проекцию мира, где хорошо и уютно. При виде условного зла они охают, но не воспринимают зло, как настоящее. Я радуюсь, когда их насилуют, убивают, режут на куски, шьют из них перчатки, калечат, избивают, мнут, оскорбляют, толкают, унижают, плюют им в лицо. Это овцы. Бараны. Нелюди.
   Ты разобьёшься об пол, пытаясь вразумить их. Каждый личный пример - это дурное, затёршееся воспоминание, нечто такое, чего, может быть, и не было. Их невосприятие доходит до точки, где начинается абсурд - событие, которому всё же посчастливилось пробить поверхностную иллюзию благополучия, обречено на забвенье.
   Любое напоминание о нём вводит столь хрупких созданий в ступор, выпестованная человеческим отбором психика блокирует любое негативное воздействие, превращая этих тварей в неконкурентноспособное мясо.
   Они рыдают, когда видят, как обходятся с их парнокопытными родственниками, продолжая, между тем, поглощать бездумную говядину. Особо ретивые, правда, становятся вегетарианцами, что не может не смешить. Откровенно, к такой странной диете могут привести только две вещи: психическое расстройство или глупость. Существуют персонажи неспособные есть мясо, не потому что не хотят его, а потому что не могут. Но не о них речь.
   Животные, защищающие животных. Картина настолько мила, что подчас - не грех и расплакаться. Но самое обескураживающее - это тезисы, лозунги, политика этой многочисленной братии. Тебе, как и мне, уже известно - спрос рождает предложение, а производитель со всей силой сдавит глотку своему стаду, попутно проталкивая туда ложную информацию о вреде мяса.
   Они процветают, потешаясь над убогими, показывая последним общепринято жестокие кадры забоя. К вегетарианским правителям бала текут деньги, ручейками, реками. Они накрывают своему голодному семейству пышные столы, ломающиеся от невообразимого количества мясных блюд.
   Что это? Эволюция, мой друг. Ложь приносит достойные барыши. Религия процветает, культы плодятся. Человеку необходимо верить - и он шагает вслед за надеждой любого качества. Каждому найдётся одёжка по вкусу, будь ты пролетарий или человек голодного духа. Только плати. Тебе покажут, что ты не одинок, и таких психопатов, как ты - несколько сотен. Группы и образования, наросты и опухоли - на любой изощрённый вкус. Где-то должны существовать проповедники, вопящие, что деньги - это плохо. Им тоже хочется хлеба. Подай им.
   Низкорослая красавица собирается уходить. Как обычно, насовсем. Я не удерживаю её, но уже не смеюсь.
   Когда-то, когда нас много - мы смотрим что-то бессмысленно кровавое, и её фигурально выворачивает от происходящего на экране. Она не понимает, что является более жестоким существом, нежели мельтешащие персонажи в сознании этих весёлых режиссёров. Она говорит, что может освободиться из любого захвата, я не сдерживаюсь. Я предлагаю проверить и крепко сжимаю её крохотные ручонки, ей больно, я знаю. Как сейчас.
   Под смех и взгляды остальных, она не смогла избавиться от моих объятий. Миф разрушен. Аплодисменты. Странно, она не принимает моей очевидной правоты. Она заблуждается в своих производных заблуждениях. Куда бы она ни шла - это ошибка. Каждая ошибка производит ошибочные выводы, которые впоследствии наплодят ещё большее количество ошибок. Вирус. Размножение.
   Я устал немного разочаровывать людей, выводить их из мелких и основательных заблуждений, я устал говорить правду, потому что она очевидна, и никто, включая меня, её не слушает. И не знает.
   Потому - я лгу. И смеюсь. Смеюсь в каждом слове и букве. Мне весело, поверь. Когда ты рыдаешь - я хохочу. Я не плачу, по-человечески, я не проявляю эмоции уже более десятка лет. Самый возраст отправить ребёнка в школу. В этом моя глупость. Я честен.
   Зная о собственном бессилии, я пытаюсь что-либо поменять, улучшить, модернизировать, отчистить, помочь. Поломанный автомат. Ты бросаешь в него монетку, внутри что-то происходит и, может быть, даже что-то важное, но всё равно безрезультатное. Заслуженной бутылки лимонада ты не получишь.
   Всему есть предел, у всего есть окончание. Бессмысленно брать на свои плечи чужую несправедливость. Но я не могу иначе. Не запрограммирован.
   Низкорослая красавица уходит, хлопая дверью, как обычно. Соседи привыкли, да и я.
   Я кипячу дистиллят для чёрного чая с бергамотовым маслом. Это не то же самое, что чай с бергамотом, большинство производителей используют ароматизаторы.
   Я мизинцем размазываю мизерную каплю масла по чайной ложке и макаю её в чай. Вкус горький, но истинный.
  -- Я хочу умереть, - говорю я.
   Кухня молчит.
  
   Она звонит, чему я крайне удивлён, и кричит в трубку, что это важно. Она повторяет это слово несколько раз. Я говорю, что понял с первого, и назначаю ей место и время. Она соглашается.
   Я еду, переполненный странными мыслями, я уверен, что мои опасения подтвердятся.
   Мы встречаемся. Её чёрные волосы с чёлкой набок, чёрные глаза и прикус, как у кролика. Всякий раз, как я смотрю на неё - что-то тёплое разливается по мне. Будь я более романтичен, приписал бы сюда несколько пачек существительных и эпитетов. Но нет, мне приятно. И в этот раз.
   Без промедления и заминок она говорит:
  -- Я беременна.
   Я чувствую, как моя отлаженная жизнь превращается в дешёвую драму. Я многозначительно киваю, сложив губы в бантик, что означает, как правило, мою неспособность дать какой-либо внятный комментарий. Я знаю, кто будущий отец, но сохраняю непробиваемую отрешенность.
  -- От тебя, - настаивает она, искря глазами.
   Глупо спрашивать, почему она решила, что это именно я, наверняка же высчитала. Я буднично спрашиваю:
  -- Почему ты решила, что это именно я?
  -- Я высчитала, - отвечает она.
   Я киваю.
  -- Ты что же, не понимаешь... - начинает она.
   Я жестом останавливаю её заведомо известную реплику и говорю, говорю сухо, чему немало удивляюсь:
  -- Ты вынашиваешь ребёнка и рожаешь. Ребёнка отдаёшь мне, и больше об этом не вспоминаешь.
   Она потрясена. Мой мозг работает с фантастической скоростью, чего, как правило, не случается. Помимо ровного течения логически выверенных умозаключений, я успеваю радоваться, боятся и злорадствовать.
  -- Это ребёнок, а не вещь, - наконец говорит она.
  -- Я знаю, - отвечаю я. - Мы не были пьяны и были здоровы. Разве что, немного угнетённые. Ребёнок тоже должен быть здоровым. Ты ещё молода, брак у нас не получится в виду объективных причин - пара из нас - хлипкая. Ты должна жить и наслаждаться жизнью. - Каждая моя следующая фраза вызывает в ней всё больший протест, хотя она понимает мою правоту. - Кормилицу найти не проблема. Мать, я думаю, тоже.
   Она молчит. Она, наклоняясь, упирается всей ладонью мне в живот и говорит, спокойно, без эмоций:
  -- Так неправильно.
  -- Ты любишь детей? - спрашиваю я.
  -- Да, - она отвечает. Горше, чем я надеялся.
  -- Мы уничтожим ребёнка, если поженимся, понимаешь? - я задаю вопрос, хотя по форме это утверждение. - Во-первых, - я карикатурно загибаю пальцы, - ты не любишь меня, во-вторых, ребёнок будет твоей несвободой. Тем, к чему ты не готова. Ты не сможешь дать ему того, чего требует растущее сознание. Это будет твоим внутренним конфликтом и, больше, конфликт этот отразится на ребёнке, потому что они, - я довольно грубо указываю на её живот, за что раскаиваюсь поныне, - очень чувствительны ко всему.
   Она закрывает глаза и мотает головой.
  -- Причём здесь любовь? - спрашивает она, не принимая также всего прочего.
  -- Ребёнок должен расти в гармоничной семье. Иначе его ждут психические расстройства. Мать не должна любить только своё чадо, но не человека его зачавшего. Ребёнок, видя любовь родителей, сам учится этой любви - становится полноценным. Если в семье существует вражда, в первую очередь, как существо высокоранимое, дитя винит себя во всех раздорах. Именно себя. И это самобичивание разрушает его хрупкую психику.
   Она убирает руку и, прищурившись, спрашивает:
  -- Зачем ты мне всё это говоришь? Думаешь, я этого не знаю? Ты одержим, понимаешь? Ты ненормален. Никакой нормальный человек не будет нести всю эту чушь.
  -- А что ты хотела от меня услышать? - я злюсь: - Поверь, я шокирован, да, - говорю я ей, - но знаю теперь, что буду отцом, и знаю также, что тебе этот ребёнок сейчас, по крайней мере, в тягость. У тебя научная работа, у тебя есть возлюбленный и планы на жизнь. А теперь смотри, - я придвинулся к ней, - наука для меня закрыта, поверь, это так. И у меня никого нет. Но, быть может, у меня появился смысл. То, ради чего стоит существовать, - я говорю. - Может, после всего прочего, ты права.
  -- Ты страшный человек, - говорит она мне, отстраняясь. - Ребёнок - не средство, не панацея, а, - она запинается, - человек. И это мой ребёнок.
  -- Твой, - говорю я тихо и утвердительно. - Тогда зачем мы встретились, зачем ты меня позвала?
  -- Не знаю, - отвечает она.
   Я думаю, как это типично.
  -- Нельзя, - она смотрит мне в глаза, - быть таким бездушным, нельзя всё перекручивать через логику.
   Я говорю, впадая в демагогию:
  -- Логика - наука о правильном мышлении, и ничего плохого я в этом не вижу.
   Её глаза предвещают слёзы. Я сдаюсь.
  -- Извини, - говорю я и кладу ей руку на плечо. - Просто ты действительно здорово меня удивила. И я не знаю, радоваться мне или скорбеть. Но этот ребёнок должен жить.
  -- Я знаю, - шепчет она и упирается носом мне в ключицу, она плачет.
   Я проклинаю всех святых и порочных. Я стою, открытый всем ветрам, и осязаю ирреальность происходящего, попросту, мне не верится, что эта правда - правда на самом деле.
   Есть множество пар, что безрезультатно бьются над зачатием годы. Они страдают и бегают по важным докторам. Они занимаются спортом, ведут здоровый образ жизни и глотают десятки таблеток, витаминов и специализированных книг по теме.
   А ты, человек, не имеющий морального права на жизнь, раз - и готово. Дело в шляпе. Ребёнок "по залёту". В дыре из трёх дней. Мне грустно, но мои глаза сухи, как пустынный ветер.
   Нам надо расходиться. Мне следует наскоро уничтожить низкорослую красавицу и прочих имеющихся. Мы договариваемся, что обсудим все детали несколько позже, посовещавшись с близкими и родными. Мы расходимся, не поднимая очевидного вопроса о неразглашении. Мы идём, каждый своей дорогой, к общему знаменателю.
   Я думаю, что рано или поздно подобное должно было случиться. Я примеряю на себя одеяния любящего и чуткого отца. Преодолевая страх перед неизвестным, я понимаю, что всё же больше готов к ответственности, нежели нет. Я понимаю, что мысль о ребёнке, моём ребёнке, успокаивает меня. Я понимаю, наконец, что я счастлив.
   Я прыгаю, готовый расцеловать эти гнусные потные образины. Я смеюсь, желая обнять каждое оплывшее и вонючее тело в этом душном городе. Я пишу ей, понимая, что сейчас, как никогда, следует быть честным, я пишу ей короткое сообщение: "Спасибо".
  
   Безнаказанность - движущая сила писателя. С письмами дело обстоит иначе. В письме, за каждое слово ты в ответе. Письмо - улика, доказательство.
   Сам не знаю, зачем я это пишу. Что-то вроде дневника наоборот. Мои мысли спутаны, перемешаны. Они цепляются друг за друга, словно борющиеся дети, они валятся на землю и в своей борьбе вырывают из неё новые мысли. Я резко меняю темы и вектора. Но так ты понимаешь, что сейчас творится в ней, в моей ноющей голове.
  
   У меня развился сильный тик. Я предпочитаю классическое европейское кино и люблю классическую литературу. Мне нравится, когда без лоска, без яркого напыления бурлящей современности какое-либо произведение медленно проникает в тебя, заставляя лихорадочно думать и переживать. Когда ты очищаешься после или же в процессе. Понятие катарсиса сильно редуцированно в наше с тобой время.
   Мои здешние визги не очень-то впечатляют, верно? Но они искренние. Я никогда особо не претендовал на звание.
   И очень давно не плакал. Я смотрю в зеркало, приближая к нему левый глаз, моё заросшее и опухшее лицо размывается, теряет чёткость, и я вижу крохотный слёзный канал - маленькую чёрную точку на нижнем веке, через который слёзы текут в нос. Мои глаза сухие, с густой сеткой воспалённых капилляров. Я сильно сжимаю кожу на самых чувствительных участках лица - мне больно. Мне больно - и я жмурюсь. Обычный человек. Когда я открываю глаза - в них влага, и я спрашиваю себя, слёзы ли это или рефлекс?
   Когда я смотрю щемящие фильмы, пронзающие живого человека во мне - мне хочется смеяться и рыдать. Но я не могу. Вместо этого моя левая рука начинает мелко дрожать и непроизвольно дёргаться. У меня начинается тик, каждый раз, когда я переживаю. Мой мозг будто бы отторгает тело, в котором находится. В панике оно начинает хаотично дёргаться, сжиматься, выбрасывать руки, оно потеет и холодеет, покрывается гусиной кожей и испариной. Каждое движение перестаёт быть плавным, становясь мечтой кубиста. Любое произнесённое слово в такой момент распадается на буквы, часть из которых произвольно меняется на любые другие, кроме нужных. Потому моя речь кажется бессвязной, хотя про себя я произношу удивительно грамотные вещи.
  
   Видимо, я устал. Я обозлён на мир, в котором мне приходилось жить. Со всем его уродством и неправильностью. Я отдаю себе отчёт в том, что именно в неидеальности заключается его главная красота. Эта же неидеальность дарит невероятное разнообразие форм и содержаний. Но я не хочу этого. Я слишком неправильный для неправильного мира. Что, правда, не означает моей правильности в системе абсолютных величин.
   Многое для меня чересчур, как, например, смерть ребёнка, этого мелкого кусочка мяса, на ровном месте, или же сексуальное порабощение собственных детей, или парадокс существования криминала. Многого для меня недостаточно: интеллекта массы, детского счастья и женских оргазмов, кульминаций. Я не понимаю, что вокруг происходит, и потому веду себя неадекватно. Я вроде того самого ЭЛ-76, что попал не туда.
   Если человеческая жизнь имеет цену, то в каких единицах она измеряется? Мне не жаль потной коровы (к парнокопытным я вообще испытываю неприязнь), что села на мой нож. Я её не заставлял вминаться в моё плечо или же садиться в переполненный салон. Мне не жаль ребёнка с перекрученной ногой, и я бы на месте, будь у меня такая возможность, застрелил бы его мать. Слишком много шума, недовольства, злости, отчаянья, агрессии. Всё это растит во мне дерево ненависти, посвященное человечеству. Не отдельно какому-то существу, но тому однотонному организму, размером всего в семь миллиардов клеток, элементарных единиц.
  
   Восточные террористы слишком глупы, по сравнению с западными, чтобы понять, что они глупы. Западные понимают собственную глупость и потому особо ни на что не претендуют, как и я. В этом их слабость.
   Восточные же, желая чистоты веры (или нет?), стремятся уничтожить всех неверных. Уничтожить тех, от кого напрямую зависит их жизнь и благосостояние. Вера без денег - это то, чего не будет никогда. Любой террорист, боевик или преступник не умеет ничего - только запугивать, отбирать, убивать.
   Он не вспашет поле, не построит электростанцию, не выведет мясной породы свиней. Восток не обходится без западных инженеров, архитекторов, учёных, деятелей культуры. Он - ничто без людей, которых хочет изжить. И превратится в ничто, если преуспеет. И тем печальнее, что в забытые времена всё обстояло строго наоборот.
   Я не отрицаю силы мусульманства, но удивляюсь её вектору. Не думаю, что папа римский отдал бы приказ стереть с лица земли Иран, задумай шииты нарисовать Иисуса, сосущего нечто у Святого Петра. А христиане, рвущие Коран в памятную дату, и вовсе поступают по-детски. Коран - миролюбивая книга, о чём намеренно забыли, и виноваты тут, вероятно, современники, а не авторы. И если идея разорвать кого-то и зреет в заболевшем христианском мозге, то пусть это будут наши современники. Более, пускай они начнут с самих себя. Пожалуйста.
   Не будем. Это не трактат очевидности, хотя мог бы им быть. Человек, которому нечего терять, говорит какую-то свою правду.
  
   Низкорослая красавица сидит в моих обнажённых ногах, мы смотрим Бертолуччи в который раз - и радуемся. Она обнимает мои ноги, словно качели и прижимается к левой балке щекой. Я откидываюсь на кровать и тяжело вздыхаю. Она не замечает этого, всецело погружённая в мир земного божества - Евы Грин.
   Я думаю, что устал от неё. Я думаю, что это долгожданный конец и знаю, что она этого не примет. Я встаю и наливаю себе вина. Выпивая его, понимаю, что начал вторую бутылку. Я останавливаю фильм и, опустив голову, говорю:
  -- Уходи.
   Она недоверчиво на меня смотрит и собирается что-то сказать. Я в гневе, я кричу, указывая свободной рукой на дверь, я запускаю стакан с вином в стену над её головой, я кричу:
  -- Убирайся! Вон отсюда! Пошла вон!
   Она вскакивает и косится на красное пятно за спиной. Она понимает, что я целился в неё, но промахнулся, она вспыхивает и бросается на меня:
  -- Ты псих! - кричит она мне. - Ты безумен! - повторяет она.
   Я успокаиваюсь. Я беру её на руки, в очередной раз она пытается вырваться и бранится ультразвуком, мне кажется, что она лопнет. Я выношу её к входной двери. Она исхитряется ощутимо ударить меня в пах. Невозмутимо, насколько это возможно, я открываю дверь и с силой выталкиваю её за порог. Она падает, что даёт мне время швырнуть ей её сумочку и убогие красные туфли, в которых она некогда преуспела обольстить своего преподавателя и будущее.
   Раскрасневшаяся, с перекошенной от злости физиономией, сидящая на грязной плитке она умиляет меня. Я улыбаюсь и тут же произношу загробным голосом сакраментальное "Прощай" - и захлопываю дверь.
   Сцена окончена.
   Я хватаюсь за своё мужское, потею и падаю на колени. Перекатываюсь на спину и смеюсь. Раздается звонок - хохочу. Она отчаянно лупит по двери своими крохотными кулачками - задыхаюсь от смеха. Она бранится и уходит. Я знаю, она верит в то, что я остыну. Также мне известно, что на этот раз она ошибается.
   Жизнь - пошлая штука. Не устаю удивляться её банальности.
   Кто пишет библию? Б-г или священник? Человек мало меняется. Бытовые истины всегда актуальны - вот он, рецепт вечной книги. Главное, сказать, что эта книга - первая - и коммерческий успех обеспечен. С каждым свежим поколением - чистая прибыль от промытых мозгов.
  
   Я допиваю вино, мне нездоровится. Я не люблю её, скорее даже, я её презираю. Но в некотором роде я зависим от неё. Мне бы мощного нюхательного порошка. Кокаина, думаю я, и бегу в уборную, оправдываться перед канализацией.
   Свернувшись калачиком на туалетном коврике - я засыпаю. В собственной рвоте.
  
   Что же, разве я мизантроп? Нет, я - гуманист. Я беззаветно верен идеям Ницше, и постепенно развиваю их.
   Я пью чай и думаю о ней, я думаю, что она дарит мне счастье, но сама остаётся несчастной. Второй закон термодинамики рассыпается в прах. Она носит под грудью, небольшой, но привлекательной, моего ребёнка, в то время как не очень романтичный юноша лелеет грозные планы женитьбы на ней.
   И ещё. Её брат, медленно усыхающий от рака прямой кишки. Я вижу её завуалированную боль, и стараюсь разделить её, хотя из-за моей полной отчуждённости, я терплю поражение.
   Точно также погиб её дед, при всём том, она - единственная из семьи, кто до последнего делал ему уколы. Сначала димедрол, затем - трамадол, под известный финал - морфий.
   Дед был стар, брат всего на два года старше её самой. И оба они - жертвы чрезмерного человеческого гуманизма, отрицающего эвтаназию, как дьявольские происки, а также - ущемление человеческих прав. Мне, как существу этого стада, не понятно, почему человек обязан достойно жить, но умереть достойно ему не позволено.
   У её брата мгновенно испаряется его пылко любящая девушка. В слизи и глупых извинениях, она перебрасывается на здоровую мужскую шею, пахнущую потом, и сетует на тяжесть собственной судьбы. Классика.
  
   Мне снится низкорослая красавица. Отчужденная, нежная и желанная, как прежде. Мне снится, что она ищёт у меня защиты, хотя, как вещь, принадлежит другому. Меня это забавляет и устрашает одновременно. Мне хочется её обнять, но я понимаю, что не могу этого сделать. Не имею права. Я просыпаюсь и мне скучно. На моём телефоне пять не отвеченных вызовов и столько же сообщений. От неё. Голый, я перерываю квартиру в поисках оставшихся после неё безделушек. Ничего. Пусто. Значит, думаю я, она ищет предлога. Я думаю, что она психопатка чистых кровей. Выросшая на задворках цивилизации, с претензией на богемность. Много думающая, но мало по существу. Принимающая неочевидное за истину, понимающая только то, что стереотипно. Мне жаль её, искренне, но я больше ничего не в силах переменить. Я не могу склеить наломанные дрова, даже если бы захотел. Но я не хочу.
   Я стою, ласкаемым утренними лучами, и вижу, что это гнилой человек. Человек обречённый, и глупый, каким бы умным он ни был или ни хотел бы казаться.
   Я усиленно пытаюсь пожалеть себя за потерянные годы, и не могу. Внутри та же пустота, что и до того. Я не могу поймать её истоки, а от того мучаюсь.
   Тебе известно подобное интеллектуальное, вернее умственное, мучение. В процессе диалога, ты стараешься выпалить какое-то правильное слово, но оно, как назло, в этот самый момент аннигилирует. И дальше по тексту, ты все свои силёнки бросаешь на то, чтобы вспомнить какое-то малозначительное слово. Но оно свербит, чешется внутри, сбивая с темы разговора. И пока ты не вспомнишь - ты мучаешься. Именно такого рода мучение преследует меня уже не первый год.
  
   Если ты думаешь, что я болен - ты ошибаешься.
   Если тебе кажется, что это конец - ты ошибаешься.
   Если ты веришь в хороший исход - ты ошибаешься.
   Но ещё больше ты ошибаешься, если не делаешь всего вышеперечисленного.
  
   Вокруг меня душно и сидят какие-то малозначительные персонажи. Я узнаю в них своих глуповатых одноклассников и смазливых одноклассниц. У нас одиночные парты, потому мне не над кем издеваться. Я думаю, что некоторые из этих болванчиков что-либо значат для меня. Я думаю, что они думают. Я не знаю, что я глубоко ошибаюсь. В перспективе я встаю и вырываю глаза одной из них, аккуратно положив свои в коробочку с подстилкой, я вставляю её глазёнки вместо собственных. Мир вокруг - угловатый и розовый. Меня тошнит. Я не вижу через эти кровоточащие окошка красоты или правды. Каждый объект выполнен грубо, примитивно, будто скульптор внезапно заболел злокачественной ленью. Вокруг нет изящества. Я смотрю на будущих мужчин, строителей государства, и вижу обезьян, в разной степени подсвеченных розовым. Те, что больше - кажутся приятней, те, что меньше - вызывают отвращение. Странно, но увиденное не вызывает спектра эмоций или оценивания. Я стучу себе по затылку и давлю выпавшее каблуком.
   Наощупь вырываю глаза рядом сидящего - и ужасаюсь сильнее.
   Мир обесцвечен. Куда бы я ни посмотрел - всюду вижу женские груди, промежности, ноги. Я смотрю в окно. Там: сигареты и алкоголь в прохожих руках. Во мне растёт зависть - я давлю эти глазки, вставляя свои обратно. Мне гадко.
   Я иду к старику, выпрыгивая из окна. Я знаю, что он - доктор биологических наук, профессор, молекулярный биолог. Я протягиваю ему мои глаза, он смотрит на мир, на мою тушку через них, затем, я слышу, он улыбается - и давит их каблуком. Я понимаю, что ничтожен, также как и эти. Я пытаюсь заплакать, но плакать нечем, и слёзы катятся в мозг. Ты можешь бросить в меня камень. Я знаю, что подобный символизм не выдерживает критики, но, поверь, это много лучше, чем сравнивать вирусы с ёлками и зайцами на необитаемом острове.
  
   Я возвращаюсь. В моём почтовом ящике - письмо. Прошло много лет со дня выпуска из школы и некогда дорогой мне однокашник приглашает меня, приглашает лично, на собрание выпускников. Я стираю письмо и смотрю в потолок, покрытый непонятной рябью. Отсутствующая ностальгия и тёплые воспоминания крепко удерживают меня в стороне от этих людей и здания всё те же многие годы.
   Но спонтанное любопытство неожиданно одерживает верх. Я печатаю ответ, я печатаю, что согласен. В душе - хохот. Как жалок я.
  
   Они ждут моего необычного слова. Я чувствую это в них. Выхожу к трибуне и внимательно анализирую лица, лица, с которыми я жил, ощущал, которые вожделел или ненавидел. Эти потасканные жизнью, оплывшие, огрубевшие, несимпатичные лица. Я тяжело вздыхаю и не могу понять, как из этого всего, из этих лживых трудяг-аферистов, получился я. Как мог я вращаться в этой жиже.
   Каждый день во мне было слишком много правды и неумолимой твёрдости. Я рассказывал им о настоящем, не иллюзорном, мире. Они гнали меня взашей, боялись, сторонились, высмеивали. Они собственноручно отказывались признать реальность. Я всматриваюсь в каждую мину, ожидающую от меня слова, и знаю, куда это их привело. Они добились успеха среди таких же лживых слепцов. Они почуяли пульс и присосались к нему, как милые пиявки. Я улыбаюсь, понимая, что больше ничего не могу сделать для этих людей, настолько чужих, насколько и не заинтересованных. Ничто не интересно им.
   Я прошу меня не прерывать, акцентируя на том, что моя последующая речь очень важна. Я повторяю, чтобы я ни сказал - это божественно важно. И читаю им вводный курс по ядерной физике. С простыми рисунками и диаграммами на доске. Читаю, как всегда, упоённо, самозабвенно, не обращая ни на что внимания. Я рассказываю им про основные типы ядерных реакторов и детально описываю особенности каждого из них. Закончив получасовую лекцию, я хлопаю в ладоши, создавая маленькое облачко мела, и спрашиваю, имеются ли вопросы.
   Не дожидаясь реакции из класса, я разворачиваюсь и направляюсь к выходу. Один особо ретивый всё же спрашивает:
  -- И что же здесь было такого важного?
   Он явно раздражен. Некоторые вещи не меняются. Свиньи остаются свиньями.
   Я отвечаю:
  -- А разве это, - указываю рукой на доску, - не важно?
   И выхожу, захлопывая дверь.
   Что ещё в моих силах сделать для этих людей? Я, амбициозный биолог.
   Я застёгиваю тонкое пальто и слышу, как из класса кто-то выходит, как кто-то бежит в мою сторону, цокая каблучками. Развернувшись, я упираюсь в пожёванную, но всё же частично привлекательную девушку, что когда-то будоражила моё юношеское воображение. Она гладит шкуру моего лица, чем вызывает гримасу отвращения. Она плачет, что сильно удивляет, и говорит, глотая влагу:
  -- Извини.
   В слезах она убегает обратно. Я ничего не понимаю и даже не стремлюсь, что тревожно. Я хохочу, как обычно, а Фройд, как всегда, был прав, когда, умирая, спросил, чего хотят женщины.
   Я знаю, что если задать любой среднестатистической женской особи этот простой, на первый и на второй взгляд вопрос прямо, в лицо, без прелюдии, ответ всегда будет однозначен: "Я не знаю".
   Это, пожалуй, самая повторяемая фраза, которая встречается мне по жизни, вылетающая из женских уст. Жаль, нет статистики, подтверждающей данный факт. Было бы неплохо компьютеризировать каждую особь, чтобы снимать впоследствии посмертные показания:
  -- Сказано неприличных слов - 3 миллиарда.
  -- Посещено туалет:
  -- По нужде - 3 миллиона раз.
  -- По принуждению - 20 тысяч раз.
  -- По желанию - 3 миллиона раз.
  -- Возникло постыдных мыслей - 3 миллиарда штук.
   И так далее. Вот посмеялись бы. Я вынашиваю своё смертоубийство ещё со школьной скамьи. По дороге от неё к пистолету в моих руках, мне удаётся постичь всю разносторонность данного вопроса, пообщаться с людьми, которых уже нет, перечитать массу литературы и психологических мозгоизлияний. Психологи - глупы. Их легко обмануть, поставить в тупик, так как на моей стороне выступают глубинные, общечеловеческие вопросы, на которые нет, и не может быть, ответов. То, недоступное нашему коллективному сознанию, неопознанное, то, что лежит за гранью понимания. Тяжело переубедить подкованного самоубийцу, всесторонне эрудированного, неглупого. И также тяжело смирится с его позицией, принять её.
   Я говорю, человеческая жизнь - бессмысленна. Мир абсурден. Это истины, которых разве что младенцы не знают, да дети, для которых мир свежий и цветной. Против подобных изречений исторический иммунитет создал и продолжает создавать самые нелепые антитезисы, с виду которые пышут здоровьем и умиротворённой правильностью, но на проверку оказываются гнилыми и несъедобными. То, что пишут подростки, выпрыгивая из окон, право же, повсеместно смешно. Взрослому человеку интеллектуально больно читать эти записки, потому как он, с пьедестала собственного опыта, понимает, что ребёнок заблуждался, не дожил, не пережил, а ведь, теоретически, мог бы. Но когда читаешь предсмертные записки состоявшихся, проживших жизнь, людей - сердце радуется, ум ликует. Как грамотно они написаны, сколько жизни в них. Сколько грамотности!
   Хантер Томпсон пишет перед смертью: "67. Это на 17 лет больше, чем 50. На 17 больше, того, в чем я нуждался или чего хотел".
   Он, чёрти бы его побрали, прав. Прав до последней точки. Куда стремиться человеку, если он познал всё, чего хотел? Ты можешь сказать, что остаётся много неизведанного и даже, вероятно, прекрасного. Но не хочу.
   Не хочу.
  
   Она звонит мне и молчит в трубку. Она тревожно дышит и мне от этого тревожно. Она всхлипывает, а я по-дурацки её зову. Она просит, чтобы я замолчал. Но это похоже на мольбу. "Молчи!" - шепчет она.
   Я замолкаю. Она плачет.
   Она говорит. Без расстановок, без повышения голоса. Она говорит, но голос дрожит, срываясь:
  -- Я сделала аборт, - говорит она мне.
   Я кладу трубку и ничего не чувствую. Я слегка удивлён, потому что никогда её такой не слышал. Но мне понятно - это рефлексивное ощущение.
   Я злюсь. Я процеживаю беззвучно сквозь зубы: "как это типично для людей".
   Я сажусь на кровать и подбираю ноги. Я слушаю "National Geographic" и тону в пустоте. Уши забиваются ватой. Я понимаю, что мне следовало бы проявить эмоции, может, даже гнев. Разбить что-нибудь, перевернуть табуретку или разорвать постель. Но нет, это было бы фальшью. Я решительно ничего не чувствую. Я вздыхаю и одеваюсь.
   Хорошее начало выходных. Утро, я, обшарпанная лавочка и два литра невкусного пива. Облака приветливо смотрят на меня, а Оруэлл завистливо ворочается в могиле.
   Я выливаю пену на землю и, ухмыляясь, произношу:
  -- Мой ребёнок - мёртв.
  
   Не знаю, почему я до сих пор езжу на общественном транспорте. Я виртуально учился пилотировать вертолёт, но никогда - машину. Люблю поезда и локомотивы, но не автомобили. Руль мне заказан.
   Уже довольно поздно, один из последних поездов, но вагон переполнен людьми. Многим даже негде сесть. Мои глаза, прыгая в такт тихой скачки, читают буквы какого-то очередного Нобелевского лауреата. Мне редко удаётся подумать, чтение - тот последний стимул, та мочалка, что хоть как-то разминает мои извилины. К остальному относятся: алкоголь, никотин, лёгкие наркотики, много туйона.
   Почему люди не любят людей, почему нет в них живого энтузиазма?
   Есть одно рациональное объяснение: как бы нам того не хотелось, мы - обезьяны на 98,5%.
   Кто сумел вырваться из этого - Будды. Непринятые и не понятые.
   Мне с трудом удаётся повернуть голову - и в просвет сквозь толпу припадочных я вижу её. Моё настроение портится окончательно, Нобелевский лауреат бесцеремонно мнётся, злобно толкаемый в рюкзак. Я заламываю руки и нарочно не смотрю, но нечаянно все равно не могу оторвать глаз. Она видит меня краем сбоку, и едва улыбается, хотя и не поворачивается. Я знаю, что это неизвестная мне барышня, но её сходство поражает до глубины зачатков эмоций. Странная злоба нарастает внутри, готовая вырваться по одному мановению волшебной палочки. В рюкзаке лежит нож, а вокруг так много дурно пахнущих шкур. И она. Одна единственная. В убогой бледно-розовой кофточке и столь же убогой помаде. Я выхожу, и она следует за мной, я нервничаю и останавливаюсь, пропуская её вперед. В каждом движении её руки - властность, сила, хрупкость и женственность. Больше всего мне хочется, вот сейчас, подойти и взять её, незнакомку, напоминающую милого грызуна, за руку. Но нет, уже за полночь, я знаю - она не поймёт. Разве может что-то понять человек, облачающийся в розовое? Я волочусь за ней в темноту парка, как скот, как вьючное животное, молча опустив голову. Мысли, возможности рвут голову на черепки. Происходит ужасное - в парке никого, кроме нас и прозрачного ночного воздуха - в мои ноздри врывается запах этой плывущей в неведомом эфире девушки.
   Она уходит - я падаю на колени, беззвучно шевеля губами: "За что?"
   Дома душно. Воспоминания терзают, стремясь не то погубить, не то возвысить. Но я слишком устал, чтобы отвечать на них. Я лежу, глядя в потолок, и пускаю слюни.
   В моей записной книжке - методики лечения рака и выведения стойкой к ВИЧ'у породы людей. Это сумасшествие, если не считать того, что это правда. Биология - отражение математики - чистая логика и поиски верных путей.
   Но я на это спокоен, так как знаю, что кто-то, рано или поздно, наткнётся на мои идеи, далеко в будущем, может. Пускай и память обо мне сотрётся. Идеи вечны. Они - словно игольчатое ушко, а мы, учёные - нитки разного диметра. Кто протащится - того и лавры. Мои идеи не будут столь абсурдны и неисполнимы в то время, когда рассудок людей отчистится от животных предрассудков. Если бы я не был столь увечным, столь зависимым от этих земляных шимпанзе - я был бы предтечей нового времени. Но эти предтечи есть среди нас. Они совершенны, хоть и ограничены. Они не понимают, что происходит, но общаются языком математики. Чистым, первородным, невинным.
  
   Низкорослая красавица пишет о себе: "страдаю нарциссизмом, припадочностью, глупостью, непостоянностью, не обижаюсь, не люблю сладкое, но люблю мясо, не люблю, когда холодно, люблю солнце и жарко". Я подписываюсь под каждым словом. Она забыла лишь про лицемерие. Мне хочется, чтобы таких людей, как она не существовало вовсе. Мир был бы прекраснее без них. Этаких неприкаянных вертихвосток, разрушающих. Сапрофитов. Обезьян, сводящих с ума.
   За что же люди не любят людей? Как только я погружаюсь в нирвану - меня насильно вырывают в скудную реальность, не дающую ничего, кроме разочарования и боли.
   Моя нервная система - изношена. Вокруг - поломанные, не без моего участия, жизни.
   Я часто задаюсь детским, наивным вопросом, что было бы, если бы меня не было, но получаю хороший, по-взрослому обстоятельный ответ - было бы хорошо.
   Я кричу зеркалу, перемазывая его слюной и гноем: "Встрепенись! Проснись же!" И тут же понимаю, что нет ничего милее, чем четырнадцатилетний подросток, сжигающий себя на площади, не выдержав простой правды - что правды во взрослом мире нет. Есть власть денег, есть алчность, честолюбие - это всё производное нашего животного. Милосердие тоже есть, если оно кому-то выгодно.
   Понимаешь, инсульт - это такая скверная штука, когда в твоей голове - ворох красивейших идей, но нет способа их выразить.
   Последние две, а, может, и три недели у меня болит голова. Я плохо сплю и теряю нужные слова. На каждые двое суток приходится пять часов кошмарных снов. Я вижу людей, о которых уже забыл, я совершаю действия несопоставимые с законом и нормами морали. Я - царь и ничтожество в одном ноющем лице.
   Как думаешь, может, я запутался? Или запутали меня?
   В поисках красоты я всегда наталкиваюсь на грязь. Может ли быть, что в грязи и есть красота? Сколько надменных, сильных с виду обезьянок просочилось сквозь мои гниющие пальцы. И все до единой, все они - несчастны и уязвимы в своей инфантильности.
   Какое мне до того дело? Пользуйся на здоровье, коль дорогу знаешь - и радуйся жизни.
   Но не могу. Опять же, не прописали такой программы. Мне хочется исцелить их. Всех. Поставить на конвейер оздоровления. Осчастливить. Однако получается так, что где-то на полпути, когда до заветной цели ещё не близко, но уже ощущается прилив некоторых сил - они спрыгивают с ленты. Заартачившись, не слушаются, обретя автономность, и прыгают именно на те самые грабли, что довели их до меня. Им больно, они раздавлены, они молятся, словно заблудшие овцы. Но их бог давно умер.
   Я закрываю лавочку. Каждое признание - банально. Каждый порыв чистоты - тянет за собой мешок нечистот. Всё, к чему я прикасаюсь, - порочно. Я боюсь опорочить то, к чему не прикасался.
   Парни, девушки, мужчины и старушки - все они несчастны и одиноки. Ты мне показываешь, словно на выставке уродцев, счастливого человека - и я отмечаю его изъяны и хвори. Я же молю, в первую очередь себя, о спокойствии, тихой размеренной веселости, пресности и стабильности. Я спрашиваю у стены, почему для меня нет здоровых кобылиц, и она отвечает - потому что нездоров я. Всё верно. Для того чтобы завоевать расположение психически уравновешенной единицы, стоит самому быть хоть немного адекватнее. Чего хорошего мир приобрёл от меня, кроме пары застрявших в зубах, никому не интересных истин? Психиатры говорят, что я здоров, но ты же знаешь...
   Пойди на помойку - собери немного хороших идей.
   Гёссе прекрасен, но, вероятно, устарел. Но кто решится превзойти его? Выпиши все мои вопросы и ответь на них. Быть может, ты увидишь то, чего не вижу я.
  
   Меня скручивает в тугой жгут - и я захлёбываюсь кашлем. На полу мои рёбра сжимаются так, что я боюсь болевого шока. Я кашляю кровью, меня рвёт - кислый запах застилает глаза. Я встаю на локти, тело трусится, со рта свисает мутная вязь.
  
   Я собираю гордость в комок. Я знаю, где она живёт, и еду к ней в пригород. Её единственный возлюбленный электрик и больной брат дома. Они не знают меня и потому встречают с холодной вежливостью. Она дома. Она бледнеет и плачет. Возлюбленный электрик берёт её за плечи, он в растерянности и не знает, гнать меня или требовать объяснений. Я называю его по имени, отвожу в сторону и прошу оставить нас наедине. На его немой вопрос она отвечает согласным кивком. Не снимая пальто, я сажусь в кресло и складываю руки лодочкой. Она молчит. Я прошу её, чтобы она молчала.
   Я сижу. Брат стонет за стеной. Идут часы. На полках - книги. Это важно.
   Она молчит.
   Я смотрю на неё снизу вверх. Открываю свою гнилую пасть - и несу полную околесицу. Я плету что-то про чувства, про химию, про привязанность, про невозможность существования без неё. Я твёрдо говорю, что люблю её.
   Она молчит. Она слушает. Она садится на диван и просит:
  -- Убирайся.
   Я пытаюсь запомнить каждую чёрточку её лица - и мне больно. Физически. Глаза наливаются остроконечной информацией. Она еле держится. Она почти плачет, она кладёт руку на лицо и шепчет:
  -- Уходи. Пожалуйста.
   Я встаю. Я ухожу. В голове - гул и пустота. Как обычно. Меня не провожают.
   Я иду, утопая в песке. Я понимаю, что лгал. Я понимаю, что она рассмотрела мою фальшь. Она увидела во мне то, что убило многих глупышек, но не испугалась. Она увидела моё рыбье безразличие. Ко всему. Я двигаюсь, но не живу, не чувствую, не переживаю.
   Мне нехорошо - сажусь на песок и глубоко дышу. Сердце стучит быстро и неровно, спина предательски потеет, со рта течёт слюна.
   Ко мне подходит девушка и справляется о моём самочувствии. Я тронут, я говорю. Я лью на неё литр желчи. Она ничего не понимает, пожимает плечами и уходит. Я смеюсь. Она развеселила меня. Грудь болит, но мне легче. Я иду, спотыкаясь, к электрической собаке.
  
   В ушах Ширли Энн Мэнсон экспрессивно осведомляется у меня, почему я люблю её. Я беру листок бумаги и мажу по нему неровными буквами, я пишу:
  
   "Любовное признание.
  
   Я держу в дрожащих пальцах твою фотокарточку. Я изучаю твой обезьяний оскал, смотрю на неровные зубы, смотрю в тёмные глаза, смотрю в трещины улыбки. Ты - органическая масса. Набор клеток. Кусок мяса. В общем-то, ты отталкивающе некрасива, если присмотреться. Обыкновенная. Не хуже и не лучше остальных. Но когда я вспоминаю твои руки, как тонкие длинные пальцы зарываются в мои волосы, как нежны твои прикосновения, как очаровательны узоры на твоих ладошках, как заливисто ты смеешься, как смешно хмуришься, как неистово злишься, когда я, наконец, вспоминаю, как я люблю тебя, я закрываю глаза. Словно в дешёвой картонной постановке, декорации с грохотом поднимают пыль с деревянной сцены; проблемы и неурядицы, святость, порочность, успех, счастье и безбожие, годы, предательства, смерти, наркотический бред, продолжение рода - всё уходит далеко, углубляется и теряется в темноте. Я понимаю, что ты - единственное, что держит меня на планете, будто бетонный якорь, удерживающий мятежный буй. Когда я вспоминаю, как я люблю тебя, сколько крови перекачивает моё почерневшее от сажи трепещущее сердце при одном только упоминании о тебе, я понимаю, что путь мой завершен. Что я нашёл свою чашу, свой идеал, к которому мне не позволено приблизиться. Ты настолько хрупка, что я даже боюсь к тебе прикасаться, я боюсь нарушить гармонию, которая мне так в тебе нравится. Я боюсь, что стоит мне прикоснуться к твоей жизни - и волшебство рассеется, останутся лишь битые горшки. Я боюсь, что, позволяя себе любить тебя, я добровольно уничтожаю всё то, за что я тебя полюбил. Не спрашивай о причинах. Их нет. Это случайность, математическая оплошность, случайная экспрессия глупых генов. Со всей нелепой нежностью, я провозглашаю тебя - живым памятником несуществующего человека. Живого человека. Ты хороша.
   А я просто дурак.
  
   С любовью и уважением,
   ..."
  
   Если ты думаешь, что кто-либо виноват в моей смерти - ты ошибаешься.
   Я болен, от того и умираю. Во мне поселилась неизлечимая болезнь - гуманизм. Она точила моё изнутри многие годы. Здесь я собрал осколки: то, что не было главным, но было для меня значимым. Поучительным, важным. Люди стереотипны. Я рад, что прожил немного. Живи я дольше - меня клеймили бы, как убийцу, хотя я просто чистил бы генофонд по своему усмотрению.
   Я ничем не отличаюсь от тебя. Такая же жизнь. Такой же потребитель. Кусочек паззла из другой коробки. Лишний, не подходящий, картонный и покрашенный.
   Я устал.
   Устал от бессонницы, устал от бессилия и от скуки. Устал от кашля. Я иссушен.
   Я смеюсь, когда люди кончают с собой от скуки. Я смеюсь сухими глазами - рыдания утробно ворчат в груди. Прости меня, если я тебя обидел. Это не со зла. Всего-то небольшое проявление терминального поведения. У этой истории хороший финал.
   Моя милая Партизанка вышла замуж за электрика. Её брат скончался. Она ждёт ребёнка, и я надеюсь, что выкидыша не будет, хотя и не рассчитываю на его хорошее здоровье.
   Низкорослая красавица продолжает пить; по-прежнему хорошо выглядит и соблазняет глупцов, хотя тоже замужем. Остальные - важные мелочи моей заурядной жизни, такой же, как у миллионов. Миллионы боятся уйти достойно, прикрываясь религиозной ложью. Они цепляются за жизнь, как всё живое и ослеплённое. Они борются с собой, прозябая под зловонными мостами, и считают эту жизнь лучше забытья.
   Я пишу ей: "Прости", и больше не боюсь. Даже кошмаров.
   Я спокоен.
   Я - ген, ингибирующий сам себя.
   Мне хорошо теперь.
   Навсегда.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"