Б Ы В Ш А Я М У З Ы К А
1. С О Л Н Ц Е
Заходя в комнату, опрокидываю темноту
в желтый густой свет незнакомой лампы,
в углу притаились составляющие одежды.
Я должен вспомнить воспаленные кирпичные стены,
воздух, позволяющий в себе закрытые двери,
движение, которое мне теперь не осилить.
- Вы не жалуетесь на тишину в подвале,
когда только крыса на границе воображений,
когда пробегает, а вы ее, увидая,
в смысле - заметьши? Ее и нет вовсе.-
- Если о жалобе, то жидкостью в вашей чашке
я бы умылся, невзирая на ее твердость,
и это был бы самый ослепительный кофе,
что только и остается употребить на дело.-
Меня уводят в глубокие коридоры. Сердце.
Опять сердце в неосторожном размахе. Близко.
Совсем рядом, а не ударится о позвоночник,
что ощутим преимущественно в лопатках.
Она спрашивает меня, надавив ладонью на темя:
"Ты теплый, стервец, я таких никогда знавала,
а почему ты улыбаешься так открыто,
и глаза твои - домиком, где я жила раньше?"
Утром ухожу в лес, приближаясь к деревьям,
выбираю прочные ветви и подтягиваюсь,
увеличивая свою силу разбухающей болью,
заглядывая в синие просветы. Листья в них
совсем черные. Сосен мягко-твердую отщепляю кору,
жевать ее неудобно, она раскрошивается.
Возвращаясь домой, сохраняю во всем себе
зеленое, в котором заблудилось солнце.
Совсем дети, даже опасаясь шмелиных
рядом жужов, посередине леса
остановились. Я сказал, что пришли мы
в то самое, что мы искали, место.
Я вспомнил тогда, что еще более малым,
совсем утром, в прозрачном около пониманий,
себя представив на границе кристалла,
видя наощупь, словно глаза в кармане
ловили неопытные. До сих пор отмечалось,
как дрожит правая, только взгляда
внезапная судорога зацепится за причалец
пружинного века, которому лишь бы хлябать,
испуская смазывающую прослойку
на замерзший студень, зрачок в котором
распирает, как рот, произносящий: "Ой ты!",
как кожи раздвигающиеся поры.
В камня куске, оставленном на песке,
в ветра плотве, падающей в гортани,
в голоса впадине, что вопрошает: "С кем,
с кем ты отныне, новый певец летаний?"
Света потоки падают под фонарь,
с ветром под руку мы уходили в долы,
белые длани вытерли свой алтарь,
прежде отметив сущность его бесполой
полой ответственности за произнос тепла,
терпкой свечой трогая невредимых
выше и выше, там, где еще светла
воздуха немощность, ждущая поединок.
В моем расшатанном от времени саквояже,
на пыльном дне, в бездушье кожаных поворотов
лежит и сам себя синей рукой муляжит,
чем не мешает. Я вообще не против,
чтобы он вышел как-то в одежде сорных
растений похожую заглушением злаков.
Тогда попрошу его оборотить лицо мне
и назову присущим именем мне - Иаков.
Летом, однажды, в зеленую пену ныряя,
вдыхая цветов запаховые гроздья,
он убегал, встревоженно напевая:
"Ноги мои вонзаются, словно гвозди
корни калечат замолчавших в растерянности
деревьев - друзей моих, что для меня бы выстроил.
В земле такой не знаю, кто сможет теперь расти,
шаги мои острые бьют ее, словно выстрелы."
Я проскальзываю в комнату. В тишине,
называемой по неопытности бесцветной,
кладу навзничь засыпающую шинель,
оставляя в складках засыхающие без ветра
полосы, составляющие мой предыдущий взлет,
что закончился в позе вялого альбиноса,
произносящего после гудков: "аллё",
что вызывает в глазах моих светлоросых
каждое утро стремительное : "Нострад",
звуком открывших зрение беспросветно,
все, что увижу, изменится пусто крат,
если опять слышу усмешку ветра.
В глухом поперечнике коридора. Тупик в тупик.
Буква формы его смущала мои, как птица
лезет в небо, не разжимая руки,
ведомая трезвым помыслом - оступиться.
Мимо сновали твердые кошаки,
вечно лаская носом кухонный жупел.
Я рассчитал движение на шаги,
если не умер, что показалось глупым.
Точно кефаль, одежная чешуя
мне позволяла скорые продвигалты,
хобот мой вытянулся, ручья
голоса звуки бежали, теряя гвалты.
Плотная, тканью обвив непролазный стан,
вкруг меня маревом жаркого потогона.
Тело мое, свирепое, как верста,
выло в пятак расстроившегося горна.
Я отрицал кого-либо, кто любил,
кто еще ждал меня за полотном картины.
Спину мою пробивали путем зубил,
мягко спросив: "Ты иудей, вестимо?"
Воду глотал, как трещины у дождя,
плавал в кровавом облаке глаз шутливых.
Чувство поверхности - это когда не ждя,
просто отметив плоские переливы.
Сон мой усерден, как двухколесный стыд,
в комнате место пламени - под кроватью.
Я разделен на трепещущие листы,
голосом слабым пытаясь еще сливать их
в целую сущность вздоха, на выдох ниц,
так, что прижал потребности предпоследнесть.
Главное - не передать горизонт границ,
что отразились в передней на том стекле дней с
тяжелым понятием - начинать,
мускул лица опрокидывая в оплетку
сделанных вместе пальцев. Величина.
Величина залезающего. Под легким
бился желудок, вздумавший трепетать,
словно любовный орган, другим напитком.
Что до зрачка, то он продолжал листать,
или летать, веком ныряя липким.
- Вы не против применимости процедур,
чтобы ваши слова не плакали так ничтожно?-
- Нет, что вы, я нового времени трубадур,
вручаю вам все, что явилось во мне подкожно.-
- Помнится, вы говорили - окна малы
в нашем питомнике, в милом родном приюте?-
- Готов отказаться. Польза вашей иглы
так очевидна, что, думаю, в абсолюте,
ей бы замены в вечности не найти,
только в конечном каком-нибудь там пути.-
Было мне семь. Я выходил во двор.
Я выходил во двор в нежную синеву.
Листья появлялись у меня на глазах.
Впервые я осознал: "я и весна".
Еще лужи трескались ледяным, как стеклянным,
но очень скоро становились мокрыми. Солнце.
Я сидел на своем маленьком велосипеде.
Так иногда я вспоминаю это весеннее утро.
2. Л И С Т Ь Я З А О К Н О М
Когда закончится это бесконечное время,
мне ничего не останется, как продолжать исследование
нескольких слов, что я еще не сказал.
Я закрываю и вижу. Вода смущает меня.
Клекот воды, выныривающей из камня.
Я прикасаюсь к окружающим меня
травам и цветам и другим вокруг меня.
Все освещено солнцем. Солнце вокруг меня.
Я иду по вытоптанной траве. Камни сталкиваю в траву.
Трогаю шероховатые стволы. Начинаю бежать.
Снова иду шагом. Как судорожно я умею
менять свою скорость, как живое существо.
Встретил лицо, говорящее мне зеленое.
Мне опять плохо, в середине меня застряло
какое-то тяжелое, ему уже несколько лет,
оно дышит за меня все свободней.
Кастор и Левифан - два молодых греха.
Куртка намокла у одного смиренца.
В золотых руках изумрудная дочь-соха.
Танцевал до смерти, испортив одно коленце.
Господин мой, ум, ты еще не успел меня.
Прочитайте глаза, что написаны посередине
темной поверхности картона, грунтованного
влажным вечерним настроением осени,
мечтавшей в пиджак одинокого проходимца,
листьями опадающими помогавшей стыд
и свет прикрыть этому окну, а за ним
двое почти неразличимых продолжали
тот разговор, на котором я
в самом начале слегка прервался.
- В замечании тонких холмов покрывала
шорох листьев опавших едва ли услышишь,
только лунная дрожь на стене раздвигает,
чтобы спать тебе снова, свои тихие двери.
Ты знаешь, что вода изменяющимся поддерживает
зеленую лютню свирели, и в этой тишине
мы промелькнем в тепле нашего дыхания,
мы исчезнем в глубоком сне. Мы пропадем во сне.-
- А цепи, что скручивают твою голову,
цепи твоих сновидений пробуждений.
Ты в деревьях, весь заперт, бьешься
о твердые, не отпускающие стволы.-
- Постарайся подойти ко мне, я с тобой рядом.
Возьми мою руку. Сделай простое прикосновение.
Ветви за окном заходят к нам с помощью тени,
как того, вероятно, захотела ослепительная луна.-
- Я возьму тебя за руку. А ты ее не отпустишь?
- Ты возьми меня за руку. А ты ее не оставишь?
- Ты видишь зеленую тьму, что покидает нас?
- Ты знаешь, листья за окном замолчали.
Это он, проходящий недалеко от дома.
Он, заглядывающий в окно сквозь стеклянную воду.
Скрывшийся в усталости осени, в ее сырости.
В лимонном, роняющем светлое существо
в лужи, опавшие листья, бумажную траву,
во влажную стену дома. Дом замер,
перед тем как вскочить, вытянуть каменную шею,
доставая до фиалковых линий лунных деревьев.
Это - последние строки начала повести.
Лучше себя не знаю, чем в безысхожности.
Топчусь, как рыбак, увидевший рыбу-дно
в лодке рта своего, открывающегося кратером.
Судьба моя поместилась у alma pater-а
между ладони, качающей веретено.
Это - последнее слово заканчивающего гонку,
что голову разбивал о поверхность гонга.
Я хотел проснуться, но весь проспал.
Я спросил окно, обращаясь втуне:
"Почему тебя не зовут Гаспар?
Где твой легкий глаз неживой латуни?
Почему мой трепетный метрохром
под собой, как храмом, не слышит грома?
Где молитва, исторгнутая нутром,
и когда я все передам второму?
Знаю, знаю, он ходит во мне за мной,
разевая лаковый свой монокль.
Что ему показать? Свой дырявый бок ль,
или просто приветствовать тишиной?"
Меня путешествовали к реке в горах,
кормили острыми котлетами в бардовом соусе,
показывали взрослое вино способом выпить,
катали страшным сиденьем над нижней высотой.
В реке я собирал окаменелые раковины,
слипшиеся в серые, иногда не унести.
А жаль, я иногда неплохие находил,
хотя понимал, что все произойдет много позже.
Несколько лет - один или два года,
и я оказался на маленьком юге.
Уходя, минуя более окружающего мира,
оставив меня на попечении сердитой,
мне приносили древние предметы,
один из них любил хранить в небольшом кармане.
Иногда доставал и проверял, что гладкий,
а потом, спустя полжизни, потерял на пляже.
Став взрослым, заметил толкоту подобных,
влез в нее по самую хребетную ямку,
которая тотчас наполнилась кровью,
доходящей порой до самого горла.
Когда все закончилось, вернулся к реке в горах,
голыми ногами бегал по холодной воде,
собирал окаменевшие раковины. Если ты
хочешь увидеть меня, попробуй найти меня там.
3. С Ю И Т А
В настоящем значении пыльной коробки,
что я доставал вечером из закутка прихожей,
содержалось столько проигранных нам симфоний,
хотя моя первая мечта о победе в музыкальной схватке
появилась во время бархатного сползания багровости
вдалеке от зеркала темной сцены. Номера сидений
сочетались в числовую радугу. Внутреннее мычание
скрывшейся от опеки голодной виолончели.
Я понял тогда, что обозначивающий внизу
покойными инструментами в бледных принадлежностях,
сильнее меня в состоянии сдерживать
попытки вырваться из всеобщего равновесия,
и только виолончель, птицей сложив свои крылья,
упала в раздвинувшееся дыхание.
Величина ее движения почему-то совпала
с недоумением расходящихся декораций.
Я схватил себя за плечо и отправил к выходу.
На меня шипели взволнованные сидящие.
Мне принадлежит теория, что появлению хохота
предшествует морда, себя за улыбку съевшая.
Скрипнул свет. Холла уравновешенные светильники
отсекли его, напружинив дверь желтыми пальцами.
Гардероб предложил коллекцию новых удавленников,
Выдающая женщина повернула свою трапецию.
Я ушел на улицу. Глупо вертел колесами
механизм карманного времени. Удержав его,
я заметил, что снег, разделяясь на полосы,
запускает влажное мне за шиворот.
Впереди в березу одетое дерево
отодвинуло ветвь для фонаря безумного.
Он смотрел вверх и словно бы пил его,
а оно заключалось все в каменной заперти.
Жизнь, вероятно, определенная фобия,
которой в равной мере присуща история.
Знаю наверное, что произвольная фурия
занимает в мистерии первое место пария.
Если тебя удушает веревка пения,
объяви частям своим, что началось собрание.
Выведи тех, кому свойственно только струнное,
разводя в стороны, в виде паузы, габардиновый.
Сегодня, кажется, недостаточно я озлобился,
заходя в кабинет для означенного решения.
Заглядывал в стороны. Одевал на голову глобусы,
оторвав по Китай возможности для вращения.
На столе лежали, похожие, как задачники,
натирали сукно боками, нежданно ровными.
Ты стоял у камина и шарил крюком в загашнике,
причитая растерянно, что не запасся бревнами.
Светлый камень упал в окно, прокатился по полу,
осветились картины поверхностями покатыми.
Тени псов, что бывали здесь, кости бесшумно лопали,
и слова, что сказал ты, словно живые, капали
на паркет потускнелый, обнаруживший свой пасьянсовый,
на прожилки люстры, отсвечивающие медным.
И на полке кошка, необратимо фаянсовая,
смотрела на фолианты, замолчавшие одновременно.
Я взглянул в твои впадины, что оказались прозрачными,
язык изогнулся мой, уподобляясь гашетке.
Ты, кажется, плакал, весь оставляя плач на мне,
и растекался, как неживой, на кушетке.
Я повернулся, намереваясь наружу,
освобождая взгляд, запутавшийся, как нить.
До моего прихода он собирал свой ужин,
на блюде лежала роза, готовая для стряпни.
Театр моей внутренности. Живородная плотность.
Сцена лица, охотно подставленная под речи.
Почти безмолвный, только гудящий лобнос.
Справочник уха, перелистывающий сиречи.
Чтобы обречь в изысканную бесцельность
висящее вниз под уверенно башковитой,
сжимаю бедрами вырывающуюся ценность,
о чем немедленно переведу графиту.
Вижу потоки, залезающие в печенку,
взлету предплечья предшествовала муштра.
Организация пальцев напоминает щетку,
бегущую по полу огненного шатра.
На границе себя, в отупении придорожном,
мотивы в так называемой откладывая душе,
обезумев, кричал, тем временем, осторожно
этот звук перенося на походный планшет.
Говоря преимущественно о главном,
что подсказывает исчезающая луна:
я готов к диплому сумасшедшего бакалавра,
я - февральский оттиск ледяного окна.
Я оперирую пальцами, как глазами,
в мягких ганглиях стискивая чертило,
произнося предметы, которые исчезают,
утонув в бумаге перевернутого настила.
В настоящем значении пыльного коробка
я храню содержание пьесы для одиноких.
Оттого и рука моя, кажется, нелегка,
что, в победе над пальцами, душит слепой вьюнок их.
Зеркалами сцены звук свой отметив павшим,
по колючему бархату ползая, как кутенок,
я смотрю в лицо опрокинутой великанши,
что похожа на музыку, если не знать потемок.
Опустевшим шагом зал покидая, щурясь
на попытки света изобразить качели,
уносил подмышкой, чтобы отдать печуре
то, что было необходимо виолончели.
Если исчезло пламя, возьму огниво.
Тело звука смертно, как все родное.
Доски сцены втягивают лениво
то, что вы назвали бы тишиною.
4. Б Ы В Ш А Я М У З Ы К А
Тяжелый пар поднимается от воды вертикально.
Густые листья сгибают тонкие ветви.
На всем песке расположены слепки тени.
Трава неподвижна, как должно быть в начале.
Камни показывают беспорядочные спины.
Упруго тревожит веки плывущее наверху.
Солнце скрыто в моей зимней глубине.
Теплое солнечное в моей зимней.
Травы помню только рисунок линий.
Вокруг меня яркая, но обязательная глухота.
Я понимаю, и это знакомая необходимость.
Я сижу у стола, отталкиваясь боковыми.
Выдохнув и схватив, пока он не скрылся.
Положив перед глазами, жду мохнатое.
Мохнатое движение неощутимого тела.
Трудно найти потерянное в тишине ночи.
Оно исчезает, становясь недоступным.
И окно освещает кухню стеклянным эхом.
Многие эти назад менее осторожным.
Более дальше остановится, как в раздумье.
Только ныне все остается прежним.
Вода обещает увидеть овал бездонный.
Я занят созданием самостоятельного портрета.
Картина полна прозрачной гадальной гущей.
Стою, не трогая парапета. Ниже
бежит бегущий. Задирается его рубаха.
Трава начинает двигаться, успевая.
Он - это и есть я. Отмечен
характером твердого, неумеренно в пятку, шага.
Камни в воде образуют диагонали.
Сколько можно так неуемно спорить,
сокращая дистанцию до кратчайшего боя,
разводя крылья перед последним взлетом?
Или мы ангелы, чтобы клевать сердце?
Или цвет наш преобладает над теплым?
Или лицо мое так жалобно улыбнулось?
Воздух ночью перестает быть тихим.
Он пробегает по стенам, по прохладным и гладким.
Солнце ночью оказывается лампой.
Потерянное состояние, когда выхожу в утро.
Небо могло бы напомнить незатрудненным светом.
Небо тоже никогда не вернется.
Я истощен присутствием тех понятий,
забвение которых иногда сообщает силу.
Так и бегу далеким утром, музыку напевая.
Ускользнувшая музыка, боюсь, без меня живее.
Вода тоже уходит, не оставляя впадин.
День ото дня я привыкаю верить
только в то, что навсегда утратил.
Шею мою вновь укрывает шарф,
ноги обуты в черные снегодавы.
Тыльные руки, чьей наготой шершав,
мнутся в карманах, будто нашли забаву.
Я утомлен. Голос, как тот дурак,
рвется на буквы осознанных междометий.
Думаю медленно, словно растет кора
на топорами забитом лесном предмете.
Что меня ждет за суетой ума,
если еще таковым называться станет.
Ты не ругал меня, помнишь, когда дремал,
книгу отметив загнутыми листами.
Скоро бежать наружу, трясти галоп,
грубый хребет растряхивая по дырам,
новую музыку мучая. Тяжело
немощность знать ее. Чувствовать, как нестиран
мутный подол ее низа, набрякший тыл.
Клавиши, что не отлипнут ленивых дланей.
Там, где возьму ее, выступят, как цветы,
лягут, как сны ложатся поверх желаний.
Я зашел в лампу. Взял раскаленную пружину
и порвал ее, отпуская свет утомленный.
Он уронил мне в ладонь горсть золота.
Я ходил, и привыкший ко мне воздух
отпечатывал меня, как делается иногда в снегу.
Я - сидящий, наклонившийся, спящий.
Оставшееся время я не хотел бы использовать,
в нем слишком много посвящено жизни.
Я могу доверить его только тишине.
День закончился. Разместив себя по коробкам,
закрыв дверцы, заклеив особой бумагой,
успокоившись, собираю себя, но уже поздно.
Уже ночь пригласила в гудящую темноту.
Разделенность не позволяет действовать.
Понятно, что все это происходит во сне.
Смотрю на улицу сквозь оконное стекло.
Пар моего дыхания размывает изображение
черного ночного снега в синеве далекого света.
Ты помнишь, я как-то закричал ночью,
ты подошел и ударил меня. Я упал.
Ты сказал после этого, чтобы больше не кричал,
и ушел огромными, если смотреть снизу, ногами.
Когда вспоминаю о чем-нибудь неприятном таком,
внутри оживает, готовое расшуметься.
Я извиваюсь обаятельным чудаком,
из груди выбегает контрольное меццо,
пульсируя в такт движения головы,
что кругла прямо до удивлений.
Вижу все правильно, спрашивайте у совы,
когда она разгибает назад колени.
Каждую ночь я стою у себя на страже.
Бегаю рядом с собой перебором пальцев.
Почему я наивен, ты мне и сам расскажешь,
если начну снимать свой разбитый панцирь.
Если стучат - ответь, что не слышал стука,
тихо запрись в шкафу, притворись штанами.
Это пришла большая тупая сука,
что до утра будет следить за нами.
Помни, я весь с тобой. И, в припадке есьми,
азы червленые будут тебе нужнее.
Если придут за тобою, то это вестник
времени новых понятий, и ты нежнее
тронь свои веки. Утешь их прикосновеньем.
Глаза так устали, что перестану видеть.
Только осталось, что распахнуть мгновенным
взмахом руки створки упрямых мидий.
Сущность подводная прячет жемчужность зрений.
Опалесцирует нежное мясо. Играет сценки
где-то внутри застрявшее микровремя,
пульсом отметив место биений центра.
Когда-то я понял, что на самом деле так.
Что на самом деле являюсь как раз таким.
Я тогда ощупывал себя в недоумении.
Больше всего смущало кожаное покрытие,
и органы ощущений, обнаружившие себя.
Я не понимал, почему могу это представить.
Так начиналось новое состояние,
ветвь, образованная своими ответвлениями,
солнце, построенное из тепла и света.
Ночь, составленная из далеких поездов,
(как неизбежно и навсегда зелень неона
вокзального будет преследовать меня).
Трава узнается по ее появлению.
Птицу помню одну - ушибленная вишневой косточкой,
она упала вниз и лежала несколько минут.
Если понадобится, я все восстановлю,
только меня там не будет. Только музыка.
Только музыка, поющая на бегу.