Пат Хольман : другие произведения.

Delirium

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вообще-то я зову это сюрреализмом,но такого раздела здесь нет))) человек против своего подсознания)))

о холоде

о покое

о себе

идеалистам, что тормошат мир

сюрреалистам, что его малюют

сумасшедшим, лучшим из них

миру, что их уничтожит

The Delirium

   Волшебство исчезло, и померкли грезы,
   Жизнь - лишь трепет страсти, приступ лихорадки.
   Мы смеемся глупо, где б должны лить слезы,
   Нас морочат бреда дикие припадки.

Байрон.

1

Для шизика летать - плевое дело.

Генри Миллер.

   Передо мной расстилался безрадостный пейзаж, как на картине Дельво "Ночной визит": на серой неплодородной земле ничего не росло, только торчали мертвые деревья, тянущие свои ветви-руки к хмурому серому небу, сквозь которое не мог пробиться ни один лучик солнечного света, старые мрачные руины когда-то возвышавшегося здесь здания чернели посреди той безжизненной долины, а меж двух блоков я с ужасом заметил человеческие кости, они были как капли белой краски, случайно попавшей на картину с преобладавшими на ней серо-черными тонами. Даже воздух был до непривычности тяжелым и как будто плотным - с таким трудом он проникал в легкие. Там повсюду была Смерть, и я, единственный обладатель жизни, казался ничтожным посреди всего этого, и так же я ничтожно пытался я бороться со страхом, который, казалось, был частью тамошней атмосферы, воздуха Смерти. Я чувствовал, как необъяснимый липкий страх паразитом прокрадывается ко мне в душу, обволакивает меня подобно желудку морской звезды, решившей поживиться устрицей, которой был я. Мне было до того жутко, до того не по себе, что я не смог даже пошевелить ни одной конечностью, словно я увидел перед собой пылающий Содом и, словно жена Лота, обратился в соляной столб. Но я увидел нечто, гораздо более страшное, чем пылающий грешный город: то было чудовище, ужасное, сотканное из ночных кошмаров, жутких бесплотных созданий тьмы. Сама Смерть, хозяйка бесплодной земли, мертвых деревьев, черных руин и тяжелого воздуха, Смерть, безжалостная и отвратительная, поглощающая все, противоположное ей - жизнь... Монстр, прихрамывая, передвигался на двух задних лапах; его бесформенное туловище местами было покрыто шерстью, а сквозь нее проглядывалась желтая сморщенная кожа, кое-где даже виднелась чешуя, переливающаяся из коричневого в кроваво-красный. Лицо его... то, что находилось на месте лица заставило бы дернуться даже самого невпечатлительного человека; ни одно живое существо не имело такой жуткой морды: из бесформенной пасти торчало в несколько рядов множество острых клыков разной длины, носа я не разглядел, потому что то место, где он должен был находиться, занимало огромное карее око, глядевшее на меня с необъяснимым выражением, вокруг него беспорядочно располагался десяток желтых злобно смотревших глазок. Но самой ужасной частью во всей внешности этой фантастической твари были передние конечности, которые при хорошей фантазии можно назвать руками: они были тонкими, но не худыми и слабыми, а длинными и нереально (хотя в этом чудище было мало реального) гибкими - руки имели множество суставов, как обезьяньи хвосты, и они извивались подобно змеям; а пальцами служили самые настоящие осьминожьи щупальца, имевшие множество присосок, всасывавших в себя воздух с хрипом и свистом, оканчивающиеся длинными когтями, под которыми было что-то коричневое, до отвращения напоминавшее засохшую кровь его предыдущих жертв.
   Я пытался пошевелиться и не смог - я как будто спал, но знал, что не сплю, я старался открыть глаза, но они были слишком широко открыты, для того, чтобы видеть...
   Я видел его лишь один раз, я точно знаю, что это были не галлюцинации, но и не картины из каких-то фильмов, случайно всплывших на поверхность омута моей памяти. Я очнулся на улице, я тогда застыл как истукан, и проходящие мимо люди на меня оглядывались; если следовать одной из моих версий, я заснул на ходу, и мне приснился такой... такой...un d?lire.

* * *

   Энгельберг, что у подножия горы Титлис - скучный швейцарский городок, где живут такие же скучные швейцарцы, и мирное существование их не тревожат ни туристы, увлеченные горными лыжами, ни лавины (ибо трехтысячеметровая гора Титлис, как и остальные, более низкие горы в том скучном районе, такая же скучная и последние сто лет не выдала ни одной лавины, дабы не беспокоить жителей Энгельберга). Многие энгельбергцы, каждое утро выезжающие на работу в красивый швейцарский город Люцерн, с отвращением замечают, что люди, живущие там, до неприличия беспокойны, что же тогда, думают земляки мои, творится в Цюрихе, не упоминая Берн?.. Стоило ли говорить, что наша психиатрическая клиника, где я работаю, совсем крохотная, и лечатся у нас совсем не маньяки и параноики, а люди обыкновенные, перегруженные работой - увидели ночью кошмар, - и, бегом к психиатру. В клинике работает всего пять психиатров и лечится: два типа со старческим маразмом, один - с манией преследования, шестеро просто агрессивных людей, трое игроманов, один шопоголик, а остальные страдают ночными кошмарами и галлюцинациями на нервной почве.
   Герр Хаарманн, то бишь я, - типичный житель Энгельберга - жутко умный, образованный, подтянутый, идеально причесанный и скучный. Таким, по крайней мере, видят меня остальные, и мне приходится с ними соглашаться, так как не хочу я делать самоанализ, ибо боюсь случайно ошибиться, а еще мне до невозможности лень. Я вообще ленивый - не раз это за собой замечал, - или же флегматичный. О да, я крайне флегматичен, что mes collegues напоминают мне каждый день по пять раз, и апатичен, потому что мне от этой скучной жизни особенно ничего не нужно, наверное, оттого, что она меня не слишком доставала всякими там неудачами. Папа-адвокат и мама-врач отдали меня сначала в средненький колледж, затем в такой же средненький университет на факультет философии, который, естественно, в жизни мне ничем не помог, и, доучившись, я получил потом второе высшее, но уже на факультете психологии, далее защитил диссертацию и устроился на работу в средненькое заведение, гордо рекомое психолечебницей. У меня все так гладко всегда шло, но я имею обыкновение подавлять в себе удивление и в этом случае тешусь мыслью, что при моем темпераменте, при наличии моих родителей и, как quelques dames ненароком замечают, очень смазливой рожи в сочетании с ( особенность рода Хаарманнов) роскошнейшими волосами особо сильных ударов судьбы у меня быть не должно.
   Вот такой я загадочный субъект! Потому загадочный, что...
   Возвращаюсь я как-то с работы...
   Я вылез из своего "Ауди".
   Вокруг гудела тишина. Наш Энгельберг никогда не был людным, оживленным городом, но сейчас жизнь как будто замерла, покрывшись невидимым, бесплотным льдом: и ветер замер, перестав шевелить листья деревьев, в кроне которых спрятались и замолкли птицы, букашки и прочие живые существа, тучи застыли в небе, закрывая солнце, из открытых окон домов не долетало ни звука - люди и их питомцы притихли до такой степени, что не было слышно ни вздоха, ни даже случайного шелеста... Словом, броня, невидимая, бесплотная, но до ужаса ледяная, окутывала собой все: живое и, как я выяснил, поглядев на свои часы, неживое.
   Стокер, "Логово белого червя", очень некстати пронеслось у меня в голове. Вспомнилось, как Эдгар Касуолл, желая избавить округу от огромных птичьих стай, изобрел жуткого воздушного змея, имеющего сходство с гигантским коршуном. Змей парил над окрестностями, не только распугивая птиц, но и действуя губительно также на психику людей: везде, где был виден он, застыла тишина, давящая на уши. Я, забыв про свою ненависть к предрассудкам, огляделся вокруг, подсознательно желая увидеть черного змея-коршуна.
   - В психушке работать - все равно что Стокера читать, - я тряхнул головой, пытаясь выбросить из нее жуткие, но глупые мысли, и, закрыв машину, зашагал к дверям своего дома.

* * *

   Вы меня не знаете, да и я сам себя не слишком-то знаю, и my kith, психиатры, до конца еще не разобрались, что я за тип ( оно и верно - полностью знать человека просто невозможно ), но каждому относительно нормальному субъекту станет понятно, едва он со мною заговорит, - не может у этого Иоганна Хаарманна всяких там готического типа галлюцинаций. Мало мне просто чертей зеленых видеть ( ничего плохого не подумайте, я в жизни алкоголя не пробовал! ), так я еще в последнее время на диктофон свой бред стал записывать, а когда приступы столь чуждой мне меланхолии вдруг проходят, я на время забываю про голосовые записи, но потом, в абсолютно нормальном состоянии, я вдруг натыкаюсь на ЭТО, прослушиваю и смеюсь до колик, удивляясь одновременно: голос вроде мой, акцент, интонации..., но содержание! но стиль! Я подобный delirium никогда бы не смог даже сочинить, но voir такое - не в том я городе живу, и не так уж сильно тружусь, чтобы страдать шизофренией и видеть галлюцинации, более смахивающие на отрывки из голливудских триллеров, чем на обычные видения.
   В доме, за окном - в небе, в кроне деревьев, в декоративных бассейнах, в горах - было неестественно тихо; и пусто, но не мертво: вода фонтанчиков продолжала напористо выливаться в бассейны, но без привычного своего блеска и журчания; в небе - желтом, коричневые тучи застыли, закрывая половину отвратительного солнца, продолжавшего тянуть оставшимся, незакрытым полукругом свои лучи-щупальца к горам. Я вылетел из дома на улицу, побежал по аллее, шатаясь, как пьяный, я то останавливался, кружась на месте, то несся вперед, не разбирая под собой дороги, а потом я встал, задрал голову и стал всматриваться в глиняное небо, которое вдруг поплыло куда-то, начало темнеть...
   Когда я очнулся, я даже понятия не имел, где я, но меня это даже не интересовало, я был до странного равнодушен к своему телу, так и оставшемуся сидеть на полу той комнаты, зала - мне все равно.
   Я выпорхнул из тела, я просочился сквозь потолок, сквозь крышу и, расправив несуществующие крылья, воспарил над городом, которого не замечал, понесся в горы, влетел в гигантский клок тумана, шапкой лежащий на Титлисе.
   Подул ветер, раздирая облака, разнося обрывки тумана, ветер бесцельно витал над Альпами, и я витал вместе с ним, между постоянно меняющимися облаками, делящимися, соединяющимися, бесплотными игрушками ветра.
   Но ветер ушел, умчался неведомо куда вместе с седыми кусками холодного газа, и горы залил маслянистый свет, тающий на моих призрачных ресницах, растворяющийся во мне, а я растворился в нем, я завис в воздухе, подставив себя под желтые лучи ослепительного диска, я позволил себе рассыпаться на миллионы частичек, которые, кружась, сливались с солнечным светом...
   Не знаю, сколько часов я витал, растворившись, в воздухе, но солнце, обагрившись кровью, начало проваливаться куда-то под землю, я снова соединился в единое целое, рухнул вниз и снова оказался в своем тесном теле. Потом я пошарил в нагрудном кармане, где я обычно хранил диктофон и, не найдя там его, полез в боковые; диктофон, как ни странно, оказался в одном из них, я включил его и стал записывать...

* * *

   Дождался: наверняка это тайная мечта каждого психиатра - когда наступит пик твоей карьеры, угодить в собственный дурдом. Объясняю: вчера я сошел с ума, начал, вопя, шастать по улицам, и меня сначала отвезли в полицейский участок, потом в психушку. Это смешно, но мне почему-то хочется плакать. В психушку! Меня! Надо же!..
   Но мне сейчас все равно, где я; это боль, безумная, ее невозможно терпеть, я кричу. Потом она будто утихает, я засыпаю; я бегу по асфальтированной дороге, с обеих сторон лес, не могу разобрать, лиственный он, хвойный или смешанный, только сплошная зеленая стена. Еще долго бежать. От кого-то. Я не знаю от кого. Мне страшно. Мне очень нужно попасть туда. Серая дорога сворачивает. Я бегу. Вдруг из-за поворота появляется автомобиль. Без водителя. Мой "Ауди". Я останавливаюсь против воли. Машина едет прямо на меня. Надо отбежать в сторону. Я не могу. Не могу. Проснись. Она сейчас меня задавит. Боль. Очень больно. До меня осталось каких-то два метра. Страшно. Открой глаза. Отбеги в сторону. Очертания потолка, слепящий свет. Я лежу в кровати. Жарко, больно, но страх уходит. И оставляет боль.
   Я лезу в карман за диктофоном.
   Минимум пространства, максимум времени. Здесь, наедине с самим собой, чертовски скучно. Думаю, сплю. Когда просыпаюсь, обнаруживаю еду на перевозном столике. Не хватает моих привычных пищевых добавок. У меня нелады с сердцем, вот и употребляю некоторые таблетки. Попытаюсь сказать об этом санитару; только санитаров я здесь не вижу. Наверняка они приносят еду, когда я сплю. Кряхчу в диктофон. Берут диктофон и прослушивают, потом возвращают; диктофон не мой, более новая модель, более чувствительная. Наверняка я иногда такую чушь горожу, что они и понять не могут. Я особо-то и не запоминаю свои бредни. Для этого диктофон есть. И они.
   Смешно. Ведь порой я нормальный.

2

Не мир сумасшедший. Люди.

Ремарк.

   -Он стал другим.
   -Разумеется, иначе бы он по-прежнему у нас работал, а не лечился. Мы взяли у него анализ крови и обнаружили высокое содержание одного вещества. Содержащегося в мексиканских кактусах. Не стану вдаваться в подробности; это наркотик.
   -Он никогда не принимал наркотиков! - Выражение ее лица впервые исказили эмоции.
   Аделаида Транкиль была подстать своему жениху (пусть не говорят, что противоположности притягиваются!): элегантная дамочка в классическом костюме, лакированных остроносых туфлях и в модных ныне очках без оправ, равнодушно смотревшая на мир сквозь стекла светло-карими глазами, носила стрижку "каре" и часы отечественной фирмы "Swatch". Она производила впечатление женщины образованной, рассудительной и не очень потрепанной жестокой жизнью. Первую сильную встряску она встретила с удивлением и непониманием, словно первый раз в жизни села в самолет, а об воздушных ямах ее никто не предупреждал.
   Представьте себе: вы работаете кассиром в мелком частном банке, ездите на "Шевроле", пользуетесь пятым "Шанелем", вы вот уже полтора года помолвлены с человеком, разубеждающим игроманов и шопоголиков, словом, вы абсолютно нормальная женщина. Вы приезжаете на малую родину своего жениха, чтобы напомнить ему о скорой свадьбе, но дома его не обнаруживаете, ибо он на работе. Не работает, а обслуживается. И он отнюдь не игроман или шопоголик - вы понимаете это, когда вам дают прослушать его бредни на диктофоне. Нет, сначала вы ничего не понимаете; тогда вам разрешают с ним побеседовать. Беседа не удается. Так как люди, находящиеся в разных измерениях, разговаривать друг с другом не могут, даже при наличии всей современной техники сразу. Вы терпеливо расспрашиваете его бывшего коллегу - ныне лечащего врача -, и тут узнаете такое! Ваш будущий муж свихнулся не по причине переутомления, а из-за яда из колючек какого-то там кактуса.
   И с мадемуазель Транкиль впервые за пятнадцать лет случилась истерика.
   Последний раз с ней такое было, когда ей едва пробило пять. Сестре, Зиглинде, было шестнадцать, а она уже вышла замуж за сына некоего банкира. Их брак длился примерно полгода, а окончился так странно, что Аделаида даже ничего и не поняла. Она очень ревновала сестрицу, и однажды серьезно рассвирепела, увидев Зиглинду на коленях у этого типа. Транкиль привыкла, что сестра всегда сажает на колени ее. Она не сдержалась и расплакалась, но тут вдруг новоиспеченный муженек Зиглинды резко побледнел, закашлялся и схватился за горло. Зиглинда вопя вскочила и на ставших вдруг ватными длинных ногах вынеслась и комнаты. А маленькая Транкиль по-прежнему стояла в тени и, вопреки своей фамилии, ревела как истеричка. Не потому, что этот тип помирает, а из-за обиды на сестру. А потом он куда-то пропал. Его увезли и не вернули, а семейство Транкиль перебралось из пригорода в хороший дом в Люцерне и обзавелось наконец машиной. Через пять лет у Аделаиды что-то вдруг шевельнулось в памяти, когда Зиглинда снова собралась замуж (и снова за банкира!), она спросила у старшей сестры о ее первом муже. Зиглинда пожала плечами и спокойно - tranquillement (недаром же она Транкиль!) - сказала ей, что первый муж еще тогда умер, а глупая Аделаида сама почему-то до этого не додумалась. Аделаида бесстрастно отчеканила, что ей очень жаль. Транкиль-старшая фыркнула и, подергав себя за золотые серьги, буркнула нечто, где Аделаида различила лишь благозвучное слово "наследство". А через два года после свадьбы везучая Зиглинда опять овдовела и сменила "Хонду" на "Мерседес".
   С мадемуазель Транкиль впервые за пятнадцать лет случилась истерика. Она терпела до самого отеля, потому что в глазах того психиатра хотела выглядеть картинкой из модных журналов, а не красноглазой отекшей мордой. Самый нормальный из всех нормальных мужчин этого ненормального мира оказался чокнутым наркоманом! Достигнув своего номера в отеле на Свиссенштрассе, Аделаида первым делом завалилась на кровать, уткнулась в подушку и начала рыдать. Так как она долгое время не имела в этом практики, женщина быстро устала и принялась думать. Первая ее мысль родилась под сильным влиянием недавней истерии и дамских романов: "Я никогда не выйду замуж, ибо женщин делает несчастными контакт с противоположным полом." Она потратила целых пять минут, пока в ее умную спокойную голову не постучалась еще одна мысль, не имеющая ничего общего с предыдущей. "Настоящие мексиканские кактусы стоят по тысяче евро штука." После Аделаида догадалась: "Это наверняка несильный наркотик." Потом Транкиль вспомнила: "Надо позвонить Зиглинде." Спустя мгновение Аделаида завопила дурным голосом, ибо ее память вдруг выдала неприятнейшую вещь: "У меня тушь не водостойкая!!!"
   Поскрипев от досады зубами, Транкиль набрала номер сестры.
   Итак, Зиглинда в свои тридцать с хвостиком снова решила продемонстрировать миру, КАК надо выходить замуж. Потом она покажет всем, как с помощью своего адвоката и пробивного спокойствия отобрать у родственников скончавшегося мужа все наследство. Как-то ей это удавалось - завладевать всем состоянием этих мужчин, Аделаида над этим не особо раздумывала; скорее всего, старшенькая весьма искусно настраивала своих благоверных против их родственничков, что для последних весьма невыгодно отражалось на завещании. Талант достойный презрения. Зиглинд была гением исключительно в этой области, а младшая таковым вообще не являлась. И она была рада: на нее хоть косо не глядят.

* * *

   Аделаида зевнула, подумала о лебедях, которых все подкармливали с люцернского моста, и сразу же заснула.
   У реки были высокие берега. Она шагала по узенькому бордюру, еле сохраняя равновесие: справа река, слева неухоженный парк без тропинок, светлый, безлюдный и живописный. На умеренном расстоянии друг от друга росли лиственные деревья. Голубое небо лило свет, а слепящего солнца почему-то не было видно. Просто пустая голубизна вверху, и серебряно поблескивающая серая река внизу. Чистая зелень сбоку. Все движется в одну сторону: она, река, лебеди в реке. Плывут один за другим. Надо их покормить. Жалко, хлеба нет. Аделаида почувствовала, что просыпается. Стоит только открыть глаза, она проснется. Надо покормить лебедей... а куда они вдруг делись? Аделаида открыла глаза.
   -А куда они делись?- сказала она и села. И лебеди тоже от нее уплыли.
   И почему-то ей было холодно, хотя стояла ранняя осень.

* * *

   Была ли она счастлива, несчастна, любила ли кого, ненавидела - она не задумывалась над этим. Пропасти несчастий она обходила на цыпочках по призрачному бортику, прижавшись всем своим существом к непоколебимому утесу семьи, специально для нее отрастившему страховочные перила, за которые она всегда так жадно цеплялась. Счастья же она боялась; боялась схватить переливчатого мотылька за тонкие крылышки, стирая с них разноцветную пыльцу, боялась упустить его, поэтому только им любовалась; и отходила в сторону, когда он подлетал слишком близко. И ни с кем она не сближалась так, чтобы испытывать к нему нечто более сильное, чем симпатия или антипатия. Она плыла по жизни, словно по водам Леты, не видя берегов. У нее не было берегов, не было цели. Слева туман, справа туман, и позади, и вдали ничего не видно. Туман белый и светлый, как молоко. Или как серебро, которое она так любит. Поднимешь голову - чистое светлое небо, бездонная голубизна, ни облаков, ни солнца. Белый и голубой, холодные краски, бессмыслица. Ее жизнь - бессмыслица. Бесконечный поток убаюкивающих нот, мелодия без кульминаций и каденций, сплошные секвенции.
   Зачем жить, если смысла в этом нет, думала она. Ей не было грустно, ей никогда не было грустно. Она была спокойна даже когда теплая вода в ванной окрасилась кровью.

* * *

   На столе лежала бумажка, где было написано острым красивым почерком:
   хаарманн
   В моей смерти прошу никого не винить.
  
   3
   Художник, который малюет траву голубым, а небо зеленым, должен быть немедленно стерилизован.

Гитлер.

   Никто и не заметил, как подкралась зима. В ночь на четырнадцатое декабря было очень тихо. Все спали. Этой ночью снежная туча, укрывшись черным небом, разорвалась на тысячу белых призрачных лоскутков, осыпав ими землю. Зима и ночь объединились, чтобы сковать спящих людей и горы пушистым тяжелым одеялом покоя. Утро тоже было бесшумным, даже спешащих на работу людей не было слышно. Снег падал глухой стеной, непрерывно, убивая любой звук. Я чувствовал его гнетущую атмосферу. Даже видел. Мои тюремщики сочли меня небуйным и перевели в просторную, почти элитную палату, где, помимо полки с книгами было еще и окно. И единственным мне развлечением является окно, белый прямоугольный экран, за которым снежинки мелькают как помехи в телевизоре. А книги...книги уже прочитаны, высосаны до дна, их бесконечная информация переработана и выброшена за ненадобностью в пропасть памяти.
   Я веду дневник, не проставляя дат: не хочу знать, сколько дней я уже здесь "обслуживаюсь". Да нет, какой там дневник - записки сумасшедшего. Или... сумасшедший привык памятоваться на диктофоне, а пишет узник. Мне не объясняют, что со мной творится, и я как психиатр знаю почему: не следует сбивать ход моего сумасшествия.
   Одно время мне не подавали моих сердечных таблеток. Может быть, сердечный ритм сбивался, когда я спал, и это вызывало кошмары: тот сон, где я бегу; разве сердцебиение не учащается от бега. Ведь наши сны часто зависят от физического состояния. Один сон - цветной кошмар - я объяснил. Но эти дикие галлюцинации, о которых я бы и не вспомнил, если б не диктофон, почему они меня преследуют? Будь я религиозным человеком, то успокоился бы на идее "кары господней". Но я ни во что не верю, кроме великой богини Стабильности, которая в крови у всех нормальных швейцарцев. Но моя стабильность нарушилась, и я перестал даже относиться к числу "нормальных".
   Никогда не любил жизнь. За что ее любить? Ты катишься в телеге времени по ровной дорожке, потом - бац! - камень, и ты, следуя инерции, вылетаешь на проезжую часть, и тебя раздавливают, потому что от тебя никакой пользы, впрочем, как и вреда. Если б таких камней было побольше, я, может, научился бы ценить ровные участки и смотреть вдаль, стараясь разглядеть другие такие камни и крепче держаться за ручки сидений. Но я попросту не знал об этих камнях, что с меня взять!

* * *

   Беснующаяся белизна приобретала очертания: лица, лица, лица... знакомые, незнакомые, видимые когда-то, забытые... лица мужчин, женщин, молодых, старых... равнодушные лица, лица без выражения, бесплотные лица, безликие лица... Они пели голосом вьюги... пели, не открывая рта, пели холоду, пели своему хаотичному танцу, пели безумию... которое никак не отражалось на них, если б не песня. И эти лица были мне дороги, я стремился к ним, я прижался к прозрачной преграде, что не выпускала мое тело; лица, холодные, белые, ироничные, звали меня, ведь я был одним из них. Лица менялись, кружились, лица были без определенных черт, красивые, безобразные, не имело значения, человеческие лица, а остальное не важно...
   За окном снежная буря, подъемники не работают, туристы сидят в отелях, поезда, разрезая белый воздух, мчатся в Люцерн, дороги завалило снегом, проехать невозможно, люди идут пешком, ветер, наполненный неисчислимым количеством острых снежинок, бьет их, жалит, сбивая с пути, рейсы на Цюрих отменены, вся маленькая Швейцария охвачена белым безумием. Погода бесится, а люди в порядке; у меня в палате тепло, а я сумасшедший.
   Почему это все, почему здесь, почему сейчас, почему со мной?
   Почему я не один из них, продирающихся сквозь обезумевшую белую мглу, мое место среди них! Почему?!

4

Я к черту бы пошел, не будь я чертом сам.

Гетевский Мефистофель.

   - Вот моя визитка, я с вами еще свяжусь.
   - Недоразумение какое-то, - глядя на хлопнувшую дверь, он запустил пальцы в роскошную седую шевелюру.
   Он понял, как сильно влип, когда ему наконец-то растолковали суть дела. Сначала этот тип с приятным голосом и светлыми глазами принялся его расспрашивать, как, мол, вы относитесь к этой дамочке? ах, сын ваш на ней женится! а вы как на это реагируете? против? почему же? да, сестра у нее совсем уж пресловутая... и так далее, и тому подобное. Черт, что же он сразу не догадался, что этот сладкоречивый тип - следователь! Аделаида Транкиль вчера умерла - что вам об этом известно? Мой сын мне ничего не говорил. Он и не мог: он сейчас лечится в Энгельбергской психиатрической клинике. Он вообще-то там работает. На что следователь покачал головой, сунул ему визитку и ретировался. Александер ясно дал ему понять, что эту Транкиль он не на дух не переносил, и если она умерла не своей смертью... то он под подозрением! - у него ведь нет алиби: ведь никто не может доказать то, что вчера у него жутко разболелась голова, и потому он остался дома - а еще потому, что вчера у него был выходной.
   Он работает адвокатом, но ему самому вскоре может понадобиться адвокат! Mon Dieu, если что-то сложится против него, даже если он сумеет выпутаться - прощай репутация, прощайте клиенты, прощай ровная покатая дорожка! Александер Хаарманн еще не знал всей ситуации, но уже, как гидра, в испуге сворачивал свои щупальца: он терпеть не мог сотрясений окружающей его среды.
   Сын в психушке - о, ужас! что скажет этот мошенник и соседней конторы! Ведь есть мнение, что сумасшествие передается по наследству - уж конкуренты сумеют это раскрутить!
   Всю жизнь он посвятил семье и семьям: до окончания юридической академии он жил с родителями, потом женился, заработал денег, купил дом, еще подкопил - открыл контору, стал зваться адвокатом по бракоразводным процессам. Образование было престижным, друзья - полезными, банк - надежным, клиенты - неконфликтными, расценки - умеренными; и дело не то чтобы пошло в гору, но держалось вполне стабильно. Ему везло, всегда везло, но ни разу Фортуна не одарила его больше, чем от нее требовалось, и он никому не завидовал, никого особо не жалел. Так, Александер балансировал где-то посередине, вернее, не балансировал, а уже прочно закрепился. В середине всегда хорошо - и падать не больно, и вверх, расходуя силы, не карабкаться. Вокруг него устоялась в меру теплая, плотная и непоколебимая атмосфера. Но, почуяв едва ли существующую в своем воздухе угрозу, он решил, что судьба уже вознамерилась его от этой середины оторвать. Оторвать, как гидру от дна, и изжарить на солнце так, чтобы даже шкурки не осталось.
   Александер весь трясся; он попытался успокоиться, выпив валерьянки, но она, как известно, результатов почти не дает, поэтому он побежал в аптеку за таблетками. Но по пути его стало мутить; он решил поскорее добраться до дома, и, вопреки здравому смыслу, на автомобиле. Домой он все-таки благополучно приехал, но про таблетки как-то забыл. Еле открыл дверь: руки отказались его слушаться; в горло словно вставили затычку, и грудь сдавил раскаленный добела железный обруч. Александер с хрипом повалился на пол. Ему привиделось, что он, напрягая все силы, пытается ползти по Люцернскому мосту ( это тот самый резной деревянный мост, переброшенный через озеро, столь популярный среди туристов ). Позади него длиннющий мост горит и рушится. Надо ползти, скорее. Нечем дышать. Он не может подняться - руки будто отрубили. Грудь горела вместе с мостом - и разрывалась на мелкие кусочки. Мост горел, воздух душил - он проваливался куда-то...

* * *

   Утром соседка - жутко любопытная дама - прогуливалась с терьером и возмутилась, увидев автомобиль герра Хаарманна на тротуаре. Она решительно направилась к его дому и очень удивилась, увидев, что дверь открыта, и, мало того - в прихожей растянулся хозяин. Пьян, подумала дама. Смерть от инфаркта, установила экспертиза.
   Гидра сама вытянула себя из воды - и безжалостно испеклась на солнце.

5

   Если ты видишь свет в конце тоннеля, значит, ты смотришь не в ту сторону.

Коммонер.

   В Цюрих, я помню, как-то приехала выставка картин - не модного тогда сюр-супер-гипер-ирреализма, а абсолютно нормальных классических пейзажей - эти картины приехали, кажется, с самых диких и пыльных задворок Европы: или из Советского Союза, или откуда-нибудь позападней. Мне было лет шесть - а, может, десять - картины были без рам, а в крохотной белой комнатке, служившей переходом из одного зала в другой, только и смог уместиться один большой пейзаж на подставке. Наверное, это не картина была огромная, а я низкорослый, и поэтому я воспринял этот холст, по которому так безжалостно размазали разных оттенков зеленые краски, как окно в непонятный нежно-изумрудный мир ручейка, ковра из одного вида травки и берез - но я тогда еще не знал или не задумывался над названиями стоявших зелеными призраками деревьев. Но сейчас я точно знаю - эти белесые палочки, окутанные густой салатовой дымкой - березы, нереальные деревья из дикого мира, который вел вечную войну с нашим, неинтересным. И я тогда недоумевал: разве в диком мире может обитать такая бесплотная зелень? Дикость у меня в том возрасте ассоциировалась с чем-то темным и мощным - темные и мощные это наши Альпы, а Альпы - это не город, значит, они дикие.
   И сейчас мне снится эта зелень, эта картина, только она не картина, а окно; стоит посреди елей, такое реальное, можно сквозь него пройти. Только у меня всякий раз не получается: я вижу, что это не картина - ручеек течет, дымка листьев колышется - картина живет - но я не могу туда попасть. В этот нежно-изумрудный прямоугольник посреди темных альпийских елей. Не могу. Эти сны - еще хуже чем те, где бьешься об закрытую дверь. Хуже тем, что об это ты даже не бьешься.

* * *

   Тело заперто в белом кубе, и я ничего не могу с этим поделать. Приходится покидать его; оно стало тесным, белый куб делает его еще теснее. За пределами куба - бесконечное пространство, пустое, мое. В нем только я, а здесь кроме меня еще тело. Тело. Оно мешает. Ненавижу его. Надо уничтожить. Оно рабски подчиняется мне, почему бы его не уничтожить: и я заставляю его биться о белые стены - если не поврежу тело, то, по крайней мере, стены. Тело - это тоже своего рода стены. Мои стены.
   Неосмысленная попытка самоубийства, может быть - я не помню, что я тогда чувствовал. Но я ненавижу себя за тот приступ: я весь в синяках. Удивительно, не правда ли, сумасшедший думает о синяках. А я так не считаю - ведь у меня даже в школьные годы не было синяков, я предпочитал не драться, а оскорблять, и меня даже за это не били, потому что максимум, на что были способны тогдашние ученики - это прогул, большее не позволяли принципы. Скажете, я ненормальный? Значит, вы не швейцарцы. Да мне, собственно, все равно, что вы скажете, не жениться же мне на вас! Тем более, скорее всего никто и не узнает, что я думаю, кому это нужно, кому нужен мой дневник! Мне, чтобы не так скучно было сходить с ума. Сходить с ума. Я здесь не выздоравливаю, а именно схожу с ума; вернее, моя нормальная часть: ненормальная - так она вообще существует отдельно от меня. Я не против - пусть себе существует, но я Ему, очевидно, очень не нравлюсь - иначе бы Оно не стало швырять меня об стену. Не понимаю, чем я Ему мешаю, а вот Оно мне точно мешает. Оно завело меня в психушку, это я должен пытаться его уничтожить. Но у меня не получается, я ведь даже не знаю, откуда этот проклятый мистер Хайд взялся. Вот уж точно - мистер Хайд! По-другому не назвать. А еще кто-то болтает про раздвоение личности!

* * *

   Темно. Приступ иррационального страха. И именно иррационального, темнота существует безо всяких ассоциаций, физически - она в помещении, по сути - во мне. Я боюсь даже шевельнуться, она заполнила комнату, заполнила меня, она будто плотная. Надо заснуть, и тогда она исчезнет. Не могу заснуть, страх не пускает. Скоро, знаю, сон возьмет свое, но он не будет здоровым сном. Сон, вырванный у темноты.
  
  

6

   Парня с девушкой застают его родители. Мысли четверых:
   Парень: Черт, застукали!
   Девушка: Теперь он точно на мне женится.
   Отец: Мальчик, видать, вырос.
   Мать: Как она лежит! Мальчику неудобно!

из книги "1001 анекдот про ЭТО".

   Тогда еще стояла осень, и еще не отменили рейсов на Цюрих в виду снежной бури, разразившейся через пару месяцев; но запертый в четырех стенах психиатрической клиники Иоганн Хаарманн уже начал сообщать диктофону свои бредни, Аделаида Транкиль уже доплыла до конца своего бесконечного пути, Хаарманн-старший уже сгорел на люцернском мосту. Еще произошло множество войн, трагедий, разорений частных банков. Но швейцарцев первые, разумеется, не коснулись. Они тонули в сыре, шоколаде, деньгах и проблемах, им было не до войн. Особенно фрау Хаарманн, которая тогда находилась в Женеве на конференции врачей-онкологов. Но последнее время она как раз и была главной и единственной участницей самой большой в мире человека войны - войны с самим собой, разума с инстинктом. И если победит первый, то пострадают люди, а если последний - голова, в которой идут бои. А разумом Аннелиз Хаарманн, как и у всех абсолютно нормальных людей, были прописные истины, принципы и стереотипы. Над всеми инстинктами же доминировал материнский, самый алогичный и самый сильный у всех нормальных женщин ее устойчивого положения. Стереотипы и прочее отличаются редкостной устойчивостью, они - как то кровавое пятно в Кентерберийском замке - его сотрешь, а мерзкое привидение нарисует опять, пусть даже зеленым цветом. Но они, в отличие от материнского инстинкта, вводятся в сознание искусственно, и поэтому, какую бы силу они не имели, даже в мозгу фрау Хаарманн, материнский инстинкт дает им такой отпор, что этот самый мозг готов взорваться от своих мыслительных процессов. Фрау Аннелиз массировала виски, ошибочно полагая, что от этого колесики ее разума будут крутиться более слаженно. Ее не следует за это упрекать - она ведь была онкологом, а не невропатологом, а в психологии разбиралась ровно настолько, чтобы понять, что в дурдом людей просто так не помещают, даже если это ее любимый сын.
   Должно быть для нее стало чудовищным шоком то, как после ее блистательного выступления на конференции с докладом об опухолях глотки неба и языка ей позвонили и рассказали о сыне, муже и несостоявшейся невестке. Но шок, разумеется, наступил не сразу. Сначала ей надо было осмыслить услышанное, когда она наконец поняла, что такого человека как Александер Хаарманн больше нет, Аннелиз мало что почувствовала. Ну умер, ну муж, ну и что? Ей было жутко неприятно, что она не заламывает руки и не рвет на себе волосы; надо было хотя бы для приличия поплакать, но у нее ушли добрые пятьсот франков на этот макияж и целый час на то, чтобы наложить его comme il faut. В этом случае здравый смысл восторжествовал, но сын... У нее первым делом появились мысли о наследственности; она перебрала в уме четыре поколения нормальных честных бюргеров, больше вспомнить не смогла, а поэтому какое-то волнение осталось. Наследственной болезнью Хаарманнов была аритмия, Иоганну это досталось от отца, больше ничего - даже сумасшествия - не наблюдалось. Аннелиз Хаарманн была достаточно здравомыслящей, чтобы понять, что свести с ума могут не только хромосомы, но мысль "мальчика свела с ума работа" показалась ей довольно каламбурной и не соответствующей ее принципам. Но она все-таки была человеком, а человек привык отрицать свою неправость, даже в вопросах воспитания, и фрау Хаарманн считала себя отличным педагогом и образцовой матерью, так что идею неправильного воспитания сына сразу отмела. Но проклятый материнский инстинкт продолжал задавать каверзные вопросы ее здравому смыслу, который постепенно сдавал.
   Фрау Аннелиз по-прежнему массировала виски, когда до нее вдруг дошло, что голова от этого болит еще больше, и она оставила виски в покое, решив что-нибудь выпить. "Амаретто" - вещь неплохая, но если вы всю жизнь раз в год пили один разбавленный водичкой кагор ( не из-за отсутствия денег, а из-за мифов о неизлечимости женского алкоголизма ), то эффект может быть весьма неожиданным. Сначала у нее в горле стало очень тепло, довольно приятно, потом просто горячо, потом очень горячо, потом нестерпимо горячо... потом она начала задыхаться. "Это симптомы рака!" - пронеслось у нее в голове перед тем как она потеряла сознание и почти сразу умерла. А это была простая аллергия.

* * *

   Она умерла очень нелепо, так и не узнав, что на конкурсе ее статья о раке гортани заняла призовое место, но премию выплатить так никому и не смогли, потому что какой-то анонимный ловкач взломал код и присвоил себе все денежки того фонда.

7

Если это покупают, значит, это искусство.

Ф.Л. Райс.

   Бывает, что человеку нечего терять, а у мадам Юд всего было так много, что каждую потерю она воспринимала почти с радостью, особенно если это очередной муж или лишние килограммы. Но нынешний муж, к сожалению, умирать не собирался. "Лучше уж он, чем Аделаида!" - подумала Зиглинда Юд, но тут же в ней заговорили два неразлучных союзника - Жадность и Здравый Смысл, и она вдруг вспомнила, что муж еще не составил завещания, поэтому пускай пока поживет; а вот сестра умерла зря - ну кому от этого лучше! если бы за ней числился некий капитал... капитал, конечно, числился, но приобретен он был, так сказать, под протекцией старшей сестры; вот если бы сначала она бы вышла замуж за этого Хаарманна, померли бы его немногочисленные родственнички, он бы составил завещание, а потом соблаговолил бы отойти в мир иной, а за ним и его жена бы последовала... Но это все в условном наклонении, настолько условном, что эта жалкая пародия на Фрейда, Юнга и еще черт знает кого сидит в собственной психушке ( и не надо искать смешного в этой жизни, если у некоторых она сама как анекдот! ), а сестра - путь к его наследству - перерезала себе вены из-за этого... этого каламбура.
   Зиглинда, конечно же, не была такой тварью, какой всегда хотела казаться. Она вычернила волосы, упаковалась в нечто строгое, облегающее и стоящее как половина годового бюджета какой-нибудь слаборазвитой африканской страны, отрастила ногти, переходящие в когти, вставила между рядами белоснежных зубов тоненькую ментоловую сигарету - и стала походить на картинку из глянцевых журналов из рубрики "100 советов начинающей стерве". Взглянув на нее глазами дилетанта, вы скажете, Опасная Красота! Поговорив с ней пять минут пробормочете - стерва. Пообщавшись с ней месяц, пожмете плечами, фыркнув - и что из себя строит, дура несчастная! Но опытный, разбирающийся в людях человек вздохнет, и, если может, перечислит все комплексы, которые поселились в голове у бедной бабы.
   Зиглинда выросла в обычной нормальной семье французских швейцарцев, где мать подчинялась отцу, она подчинялась матери, а ей подчинялась младшая сестра, и где, естественно, не действовал принцип "вассал моего вассала не мой вассал", и Зиглинду это всегда жутко коробило. Когда у нее появились деньги, все они - сестра, мать и даже отец - стали зависеть от нее и от ее денег. Сестра тогда была еще совсем маленькая, ее отношение так и не изменилось, но отец с матерью - они стали ненавидеть ее тихой ненавистью, им полюбилось доминировать, теперь они этого не могли, и не могли даже недовольно скрипеть зубами и отказываться от ее денег, они ненавидели ее за то, что даже не имели права ненавидеть, им оставалось только лелеять эту ненависть в себе, утешать ее холодными взглядами, чтобы она так сильно не ерзала, царапая в кровь их души. Бесплатной любви не бывает, и это не только принцип "красных фонарей", это один из законов нашего корыстолюбивого мира, только цена, как и любовь, всегда разная. Зиглинду любили, пока она от них зависела, и она это прекрасно понимала; она вообще всех и все понимала, понимала и знала, чего от нее хотят: родственники безмолвно обещали не проклинать ее за то, что она их содержала, а мужьям нужна была только иллюзия их превосходства. Она не умела и не могла быть счастливой, но жажду удовлетворять умела - деньги. Они были как наркотик - на один короткий миг, когда она брала в руки очередную сумму, у нее даже появлялось нечто сродни счастью... но не счастье, просто временное удовлетворение.

* * *

   Она знала, что это выставка кошек, но клетки были пустыми, да и сам зал, в общем, тоже. Зал был современным - стекло и сталь - но под потолком покачивалась люстра, такой люстре место только в Парижской опере. Что-то ее раскачивало: на люстру залез жирный кот странного цвета - нечто между шоколадным и темно-медовым - такого цвета не существует в окрасе кошек. "Он свалится, и люстра вместе с ним, и прямо мне на голову." Она направилась к месту, где только что была дверь; но дверь исчезла; она подняла голову - люстра теперь раскачивалась прямо над ней, как же она переместилась, думала Зиглинда. Она отбежала в другой угол - люстра опять над ней. Не паникуй, sois tranquille, без паники, но... это же сон! Проснись. Она проснулась.
   Она неслась на своем черном "Мерседесе" по горной дороге, глаза округлились от ужаса - только сейчас заметила, что тормоза не работают - наверняка разрезаны тормозные шланги. И верно - ей подрезали тормоза. Она многое понимала, но одного не смогла понять: за такой капитал, который она накопила, могут и убить, даже в мирной-мирной Швейцарии.

Postscriptum.

   Иоганн Хаарманн со временем перестал кряхтеть в диктофон - не мог больше. Если судить по записям в его дневнике, он окончательно чокнулся. Однажды утром его нашли с посиневшим лицом; проглотил свой язык, сначала подумали санитары, потом выяснилось, что у него помимо аритмии был еще и рак гортани, который его и убил.
   А таблетки от аритмии, которые он принимал, ему до поры до времени помогали - пока не появился побочный эффект. Какой? правильно, галлюцинации. Скандала по этому поводу не было - Швейцария вообще предпочитает держаться в стороне от всяких скандалов - но фармацевтическая фирма, выпускавшая эти таблетки, разорилась.
   Убийство мадам Юд так и не раскрыли, а может быть, ее муж, получивший сверх своего капитала еще один, и очень даже немаленький капитал жены, сумел замять это дело.

* * *

   И если вас вдруг понесет кататься на лыжах в Швейцарию, обязательно сядьте в Люцерне в первый вагон поезда, потому что поезд едет через горы, и обычно в Зарнене отцепляют последние три вагона. Не дожидайтесь конечной остановки - выходите в Энгельберге, там очень неплохой горнолыжный курорт. Можете не останавливаться в одном из тех отелей на Грандштрассе, лучше снимите домик, так будет дешевле. И, наконец, когда будете гулять по городу, не ищите психиатрической клиники - Энгельбергу она все равно ни к чему.
  
  
  
  
  
  
  
  
   10
  
  
   12
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"