Выйдя на высокое крыльцо отделения милиции, Борис увидел подъехавший "Рафик" скорой помощи и двух огромных санитаров в белых халатах. Сразу сообразил, что это за Степанычем, для препровождения его в психлечебницу: чин в разговоре до размолвки успел признаться, что "письмоносца" уже осмотрел врач, а он, как имеющий полномочия чин, уже принял решение и вызвал машину из "Кащенки".
Рассказывая об этой истории, Борис и признался мне, что сейчас немного жалеет о жёстком выводе: не получать впредь от данного государства каких-либо подачек в виде образования, жилья, путёвок на курорты, санатории и прочие.
- Чтобы они потом мне тыкали, мол, мы для тебя так много сделали, а ты, свинья неблагодарная, чем платишь? Сам себя образую, сам обеспечу себя жильём, а отдыхать ездить буду только на малую родину. И добьюсь, чтобы большая Родина не уродовала жизнь малой. Вся жизнь моя теперь будет посвящена этой цели: так я тогда решил для себя, и старался не отклоняться. Нет высшего образования, но полученное мной самостоятельно не только я ценю не ниже подтверждаемого дипломом. Жильё государство успело мне дать ещё до этого случая в коммуналке на четыре семьи, в комнатушке без балкона, на последнем этаже пятиэтажки без лифта. И честно говоря, мог бы обойтись без него, без этого издевательски "подаренного" государством жилья.
- Жизнь, вообще-то, - завершил Борис то повествование, - большая выдумщица. Смешно поверить, но Аркадий Павлович и решил мою жилищную проблему. После свадьбы мы жили с родителями жены в их трёхкомнатной квартире. Её старшая сестра в это время жила со своим мужем и дочерью в коммунальной двухкомнатной квартире с престарелым соседом. Тестю и тёще надоело терпеть своенравного зятя, то есть - меня, и они надумали переселить к себе другого зятя, мужа старшей дочери. Стали мы искать обмен: мою комнату и комнату Татьяны хотели обменять на двухкомнатную отдельную квартиру. Довольно скоро нам позвонил солидный мужчина и предложил нам две отдельные малогабаритные квартиры за одну квартиру, в которой жила Татьяна. Моя же комната его не интересовала. Фокус в том, что квартира Татьяны хоть и была двухкомнатной, но имела площадь равную двум квартирам, предлагаемым тем мужчиной, и находилась в доме на Фрунзенской набережной, в котором всё ещё жил дряхлый уже соратник самого Сталина. Нам за эту квартиру и предлагались двухкомнатная на Речном вокзале и однокомнатная, для Татьяниного соседа, в Выхино. Сосед уехал в Выхино, где через два месяца умер, намекнув тем, что зря мы затеяли тот обмен.
Но, что ни делается, то - к лучшему. Малогабаритку Борис с женой тут же объединили с его коммуналкой и поселились в квартире, отданной ныне сыну, в одном с родителями районе. А могли бы, повременив, просто обменяться с Татьяной: она - к родителям, а они - на Фрунзенскую набережную, выхлопотав освободившуюся комнату умершего соседа себе. Поторопились, видимо, для того, чтобы Борис остался жить в районе, где мог спустя год познакомиться со Клинкевичем, с Вардомицем, и ввязаться в назревшие к тому времени политические дрязги. При переезде с Фрунзенской Борис вторично и в последний раз встретился с партнёром по обмену и узнал в нём того Аркадия Павловича. Он, похоже, тоже признал его, поскольку пристально так вглядывался. И узнал бы определённо, кабы документы были оформлены на Бориса. А так Борис даже не назывался, и не представлялся ему. Либо, если бы на тот момент сбрил бороду: ведь тогда, на первой их встрече (в отделении милиции на Баррикадной) её у него ещё не было.
- Однажды, - продолжил он тему в следующую нашу смену, - я лежал в больнице с бывшим особистом, которому взял да и рассказал историю про эту беседу с его коллегой. Тот не поверил, с ходу заявив, что после такой выходки я бы оттуда просто так не вышел.
- В лучшем случае, - хмыкнул знаток, - лежал бы со своим дружком в одной палате на той Кащенке.
- Каково же было моё удивление, - виновато признался мне Борис, - когда за меня и органы вступился тихий мужичок из ещё двух соседей по койкам. До этого он не вступал ни в какие наши разговоры и мероприятия типа игр в карты или в шахматы, и больше спал. А тут встрял. Оказывается, муж его старшей сестры в начале семидесятых прошёл через все мытарства, устроенными ему органами. В итоге, умер от туберкулёза, подхваченного в зоне, а по выходу оттуда, всё описал и мечтал описанное переправить на запад или передать в самиздатскую "Хронику", да всё боялся нарваться на стукачей. Чего боялся, на то и нарвался: стырили у него ту тетрадку.
- Но я успел прочитать её и о многом ещё о чём его расспросил. - Мужичок с этими словами встал с постели и продолжил свою защиту Бориса.
- А я понял, почему тебя выпустили. Чин тот заподозрил, что был и третий наблюдатель. Например, Антонио. Не он, так его отец разнесли бы эту историю по всему правозащитному миру, и дело получило бы неприятную для органов огласку. А так оно тихо умерло.
- Я вот и думаю теперь: не вместе ли с Антонио? - заключил рассказ мужичка Борис. - И наверняка чину тому примечталось через слежку за мной раскрыть неизвестную диссидентскую сеть. То, что слежка была, у меня есть на памяти два-три события, её подтверждающие.
Борис года два пытался проявлять диссидентство, сводящееся к нескрываемому словесному недовольству действиями правительства. В кругу рабочих, приезжая на объекты, вёл рьяную антисоветскую пропаганду, мучил лекторов из райкомов и горкомов, наведывающихся изредка к ним с обзорами международных новостей, зачитывал им свои обзоры газет: "Правды", "Труда", "Недели", "Литгазеты" и других. Посылал в те же газеты и журналы провокационные вопросы и заметки, на которые получал вежливые ответы, мол, тема, поднятая им, интересна, но недостаточно проработана и грешит субъективизмами.
Уж потом ему открылось, что рабочие потому не поддерживали темы, поднимаемые им, что с чьей-то иезуитской подачи считали его стукачом и провокатором. Один из них однажды зло сказал, мол, с чего это он говорит такие вещи открыто и не боясь: не оттого ли, что прикрыт службой и уверен в её защите? Как ни объяснял свою смелость польской "Солидарностью",
мол, польские рабочие не боятся же выступать в защиту своих прав, объяснение это не прошло. Сейчас, после вступления в жизнь их детей, они могли бы вспомнить чудака, который заверял, что новое поколение уже не будет считать праздником День Октябрьской революции. Когда это произойдёт? На - 75-ую годовщину.
- Ах, - вздыхал Борис, рассказывая это мне, - кабы я сам верил в такое скорое разрешение отечественной проблематики. Я бы подготовился к этому и был бы ныне в одном ряду не с тобой, Юрик, а с Чубайсом, Гайдаром, с Путиным, наконец. Но, ляпнул сгоряча, для крепости убеждения, и угадал в точку: в 1992 году отменили 7 ноября в качестве праздничного дня.
- Впрочем, - добавил он после перекура, - и сейчас погорячился: с названной командой тоже не сошёлся бы. За то, что они обманывают чаяния граждан страны, я, целенаправленно готовящийся, смелее бы и конструктивнее критиковал их. Переломить ситуацию, разумеется, не смог бы, и даже был бы выдавлен из их рядов, как Клинкевич, но сегодня был бы немножко на других ролях. И едва ли бы я обрёл особенность мечтателя. Одним словом - нет худа без добра.
Следующий факт слежки за ним Борис видит в происшествии, случившемся в зоне отдыха недалеко от дома, где жил. Прошёл год после беседы на Баррикадной, приближалась Олимпиада, к началу которой власти вознамерились очистить столицу от всех неблагонадёжных элементов, под которыми имелись в виду не только инакомыслящие, но и ведущие асоциальный образ жизни. Из последних кое-кто самостоятельно надумал избавиться от их порочащей тяги, но - как? Столичная действительность никак не поддерживала в них такое стремление, наоборот, через всё разъедающую скуку подталкивала к закреплению привычек. Борис видел, как погас колхозник-сварщик, его бывший сосед по комнате, затащенный собравшимся в Испанию Антонио в пьяную яму. И решил вытащить его из неё. Да, бедный парень не сумел справиться со столичной жизнью и тихо сполз туда, куда попадало большинство наших соотечественников - в алкоголизм. Но в этом виновато не государство, а люди, живущие в нём, люди, которым сталинизмом привито отвратительное качество - равнодушие к ближнему.
В шахматных баталиях, случавшихся время от времени в общежитие, когда там жил Борис, этот сельский житель выказывал хорошую смекалку и нередко выигрывал даже у Антонио, слывшего мастером в данной игре. Когда он отвязался от Антонио и завязал с выпивкой, испугавшись высылки за 101 километр, то скис от тоски. Дабы укрепить его в этой завязке, Борис предложил способ времяпровождения без выпивки: посещение стихийного шахматного клуба, где можно было не только убить лишние свободные часы, но и в шахматном мастерстве укрепиться, и познакомиться с интересными людьми. И Борис привёл бывшего сельчанина в городскую зону отдыха, где изредка сам совершенствовал свою игру и общался с теми, кто мог хоть как-то интеллигентно обсуждать насущные политические и мировоззренческие проблемы отечества, поскольку решения Степаныча для него уже не были удовлетворительными.
Да и некогда было Борису часто общаться со Степанычем, откровенно теперь чурающимся "свидетеля": никак не мог простить он "случайное" пребывание соседа по комнате в тот день в том же отделении милиции на Баррикадной. А уж тем более некогда было Борису ходить на шахматные ристалища в зону отдыха. Если и бывал там, то на прогулках с сыном, которого уже ни на минуту нельзя было оставлять без внимания - тотчас убежит и влезет в какую-нибудь оказию. Некогда было из-за того, что помимо основной работы устраивался то дворником в домоуправление, на территории которого была его коммуналка, то сторожем во вневедомственную охрану. И там и там выходил на работу по три раза в неделю. А в день, когда Борис решил повести отрезвляющегося сельчанина в "клуб", на основной работе выдался "разгрузочный" день: сломалась машина, на которой Борис развозил стройматериалы по объектам, и его отпустили домой пораньше. Воспользовавшись внеплановым свободным часом, он и проникся заботой о бывшем соседе, хотя мог бы пойти подметать свой дворницкий участок.
Пришли со своей шахматной доской, поскольку ждать освобождения чужих досок можно было и до сумерек. Сыграли меж собой партию, в которой Борис заведомо поддался, дабы уступить место страждущим, вмиг обступившим новичков "клуба". Уступив, чуть сдвинулся на край скамьи и хотел закурить, обнаружив при этом, что его собственные спички закончились. Одолжил у приведённого им новичка. Прикурив, молча положил коробок подле игрока, чтобы не отвлекать его от первой начатой партии. Минуты две спустя, к столу с десятком отдыхающих игроков подбежал чернокудрявый крепыш, умостился напротив свободного от партии Бориса и взял в руки тот спичечный коробок. Повертел, повертел его в руках, да и оповестил Бориса.
- Ты в курсе, что МЫ постановили: всех рыжебородых повесить на дубах? ТЕБЯ - на дубе, что позади. - И указал театральным жестом на дуб, нависший над шахматистами. Сказав, бросил коробок, целясь в лицо Бориса. Тот, уклоняясь, поймал коробок и положил его на прежнее место, делая вид, что увлечён слагающейся у игроков позицией.
- Ты - не понял? - спросил кучерявый, вновь схватив коробок, - Мы Тебя повесим на Этом дубе! - и вновь швырнул спички в лицо Бориса.
Борису опять удалось поймать коробок на лету и он, демонстративно возвращая его на место, сказал, чтоб слышали все присутствующие.
- Браток, ты ошибся адресом: здесь сидят шахматисты, а провокаторы собираются в другом месте. Так что, пойди и потрудись их поискать где-нибудь там. - Борис махнул левой рукой в неопределённом направлении, а правой опять аккуратно положил коробок перед его владельцем, делающим вид, что увлечён собственной игрой.
- Нет! - воскликнул кудрявый, хватая коробок, - Это ты ошибаешься: МЫ не шутим - ныне ты будешь повешен вот на этом дубе!
Взмах руки его был такой, что коробок должен был полететь в направлении указываемого дерева, но попал на этот раз точно в лицо Борису и отскочил под стол. Уязвленный поднял спички, но не положил коробок на стол, а передал внешне невозмутимо в руки другу.
- Валер, убери с глаз долой, чтоб не злить больного товарища.
А Валера вдруг поднялся, смёл с доски фигуры, объявив напарнику по игре, что сдаётся, а Борису предложил.
- Пойдём отсюда: чувствую - тут не дадут нам спокойно отдохнуть.
Борис, полностью с ним согласившись, помог сложить фигуры в доску и стал выходить из-за стола. На выходе из-за торца столешницы кучерявый сгрёб Бориса в охапку и сказал зловеще.
- Бежишь? Струсил? А МЫ можем и на другом дубе вздёрнуть тебя! От судьбы не убежишь: всё равно тебя УДУШИМ!
Что оставалось делать Борису? Применить приём, выручавший его многажды в детских и юношеских баталиях, подобных этому случаю. Он особым образом обхватил шею кучерявого и швырнул того через стол со словами.
- Так меня учил Эдуард Иванович Михельс. Не знаешь такого? Знакомься!
Кучерявый упал мимо стола, мимо скамьи, но так, что его ступни оказались задранными вверх, пятками ткнувшись в край столешницы. А изо рта у него пошла пена. Борис перепугался, но его отрезвил голос Валерия.
- Линяем отсюда, пока никого нет!
Увы, не успели они сделать и двух шагов, как от пруда, в двух десятках метров от шахматного ристалища, раздалась милицейская трель и грубый оклик.
- Стоять!
Борис отдал авоську с доской напарнику и велел тому уходить немедленно. Тот всё понял и не заставил себя убеждать в необходимости немедленно ретироваться. Борис дождался, когда служитель правосудия поднимется от уреза прудовой воды к месту происшествия и приступит к расспросу участников о сути происшедшего. Кучерявый лишь пускал белые пузыри, а попытавшийся "улизнуть" сослался на сидящих за столом.
- Спросите у них - они незаинтересованные зрители, и потому скажут объективно: кто, в чём виноват и почему.
Из-за стола разнеслось.
- Да, да, он сам виноват: выпросил то, что ему выписали.
Кто виноват, кому выписали, Борису показалось неясным. Милиционер же, видимо, для себя уже всё решил и, отстегнув рацию от поясного ремня, стал вызывать по ней наряд и машину для перевозки в отделение милиции задержанного. И так, с рацией в руке, подошёл к поверженному, наклонился посмотреть: как тот себя чувствует. Счёл, что тот чувствует себя вполне и, взяв его за руку, стал помогать подняться. А кучерявый вдруг завопил, чтоб его не трогали, схватился свободной рукой за антенну рации и начал её выворачивать вниз к себе. Служивый опешил, но прибора не отдал, а, наоборот, с силой выдернул его из руки лежачего провокатора. Оказалось, что выдернул без антенны, оставшейся в зажатом кулаке кучерявого, визгливо обратившегося к собравшимся зевакам.
- Граждане! Защитите отдыхающего от произвола мента. Чего он прицепился? Что я ему сделал? - и с этими словами он отшвырнул антенну и тут же уцепился за галстук милиционера, вмиг порвав его.
Служивый совсем растерялся, поглядел по сторонам и удивленно наткнулся взором на Бориса, спокойно на всё это взиравшего тут же у стола. Сунув молча ему в руки сломанную рацию и порванный галстук, милиционер обратил взор к любопытным, а из круга тех разнеслось, что кто-то был свидетелем, мол, зачал всё рыжебородый, его надо привлечь за рукоприкладство. Нашёлся служивый чин из ближайшей школы милиции, вызвавшийся помочь коллеге в решении ситуации. В итоге, милиционер и чин из школы дотащили "виновника", так и не захотевшего подняться на ноги, до будки дежурного милицейского наряда, оформили протокол, в котором Борис, принесший туда сломанную рацию и порванный галстук, был обозначен пострадавшим. Подписавшегося "пострадавшего" отпустили.
Мужичок из больницы прокомментировал это так, что, если бы Борис, ожидая со сломанной рацией и с порванным галстуком в руках, надумал воспользоваться "невниманием" к нему лично и ударился в бега по лесам зоны отдыха, то тотчас в этих лесах нашлись бы те, кому было бы плёвым делом задержать беглеца. Ума у Бориса хватило, чтоб терпеливо дождаться конца процедуры оформления протокола и подписаться под ним именно в качестве пострадавшего.
На следующий день он пошёл в юридическую консультацию, чтоб выяснить дальнейшую свою участь, и нарвался на злобную отповедь старца, подвизавшегося в юрисконсультанты.
- Посадить тебя мало: чтоб руки не распускал.
- Голос старикана, - подытожил рассказ об этом эпизоде Борис, - для меня с каждым годом всё больше напоминает голос из толпы, обвинивший тогда меня перед служивым в рукоприкладстве.
Вторично пойти в зону отдыха Валера наотрез отказался и пошёл навстречу властям, добивающимся быдлотизации народа. Пересидев-таки олимпиаду и весь следующий год в Москве, он дошёл до "нужной" кондиции, позволяющей не дать ему постоянной прописки в столице и изгнать из неё за 101 километр. А Борис на всё это время попал в зыбучий цейтнот и к бывшим друзьям-сожителям по общаге не заглянул ни разу.
- Честно говоря, - признавался он мне, - было бы желание пообщаться с кем-нибудь из них троих, нашёл бы часок-другой.
Откровенная трусость Валеры с не менее откровенным его слабоволием, поочерёдно продемонстрированные Борису, вызывали только презрение, перемежаемое брезгливостью.
- Как общаться с человеком, - печалился Борис, - который во всякий внеплановый выходной или дежурный загул с утра уходил к собутыльникам из этой же или соседней общаги, и возвращался на ночь, буквально, на бровях?
Степаныч после психушки получил-таки диплом об окончании университета, но по специальности работать не пошёл, устроился на стройку рядовым рабочим. То ли эта рядовая работа, то ли четыре месяца психушки сыграли с ним такую штуку, что у него появилась манера по любому поводу затевать спор, в котором любой довод оппонента получал его отпор. И не дай Бог оппоненту опереться в разговоре на какого-нибудь авторитета из гениев, типа Пушкина, Достоевского, Эйнштейна, Твардовского. Степаныч тотчас садился на своего нового излюбленного конька, и мог сколь угодно долго говорить, развенчивая этих авторитетов. И всегда уже через четверть часа обнаруживалось, что никто не помнит, с чего начинался этот сыр-бор: восстановить цепочку суждений, кто и что доказывал, было невозможно.
- В общем, Степаныч мне стал неинтересен. А Антонио нашёл очередную любовницу с отдельной квартирой и тоже стал редко появляться, и только для того, чтобы отоспаться после обильной попойки: не появляться же в таком виде туда, откуда за это изгонят навсегда?
Борис занялся капитальным ремонтом своего коммунального жилища, втайне мечтая начать жить отдельно от тёщи и тестя. Отношения с ними у него никак не налаживались, а их напряжение ощущалось чуть ли не кожей, что, естественно, накладывалось на настроение жены и на воспитание сына. Попытки Бориса установить хоть какой-то диалог с родителями супруги приводили к тому, что тёща набрасывалась на него с Бог весть откуда всплывающими обвинениями, а тесть впадал в панику или растерянность, и изображал лицом такой страх перед зятем, что тому приходилось сразу отступать от своих намерений. О деталях этих отношений Борис не распространялся, считая, что с его стороны не исходило ничего, что бы рождало такой эффект.
- Жутчайшая подозрительность этого старого поколения, чудом выжившего в сталинскую эпоху, помноженная на заряженность наихудших ожиданий от будущего - вот главные причины их неприятия моего стиля поведения. Я сиял оптимизмом, уверенностью в себе, некоторой безапелляционностью, что их настораживало, пугало и настраивало против. Но ни я, ни они измениться были не способны. Увеличивать конфронтацию мне было неприятно с юности, я всегда, как только вышел из детского возраста, старался найти выход мирным путём, даже вывел правило, что нет такой проблемы, которую нельзя решить словесно. И чем настойчивее жизнь выводила меня на отторжение этого правила, тем упрямее я в нём утверждался.
И он отстранился от раздражаемых им родителей жены, впрягшись в ремонт своей комнаты, где сначала перестелил полы. Снял доски, уложил из них же обрешётку, поверх которой настелил фанеру, применяемую на стройке под опалубку. Отскоблил, отшлифовал, покрыл слоем лака, поверх которого, не дав ему просохнуть, натянул дешёвый рисунчатый ситец, скрыв им все швы, и вновь всё покрыл обильным слоем лака. Получилось очень красиво: цельное блестящее зеленью полотно с редковатыми желтыми и красными мелкими цветочками. Полюбовавшись, расстроился: как же теперь приниматься за стены, подоконник, потолок? Красота-то поблекнет.
Делал всё это в те вечера, когда не был занят второй работой, отвлекающей его три-четыре раза в неделю, и обычно тогда, когда стояла плохая погода, в которую с сыном не погуляешь, или когда сын заболевал, и подле него неотлучно торчала бабка. К осени, с листопадом, на второй, дворницкой работе, пришлось проводить ежедневно, и комната, вернее, его соседи по квартире были оставлены в покое. До Нового года не возвращался к ремонту, а потом забросил дворницкое дело и устроился на новое совместительство, не зависящее от сезонов и погодных условий - во вневедомственную охрану на ночные дежурства в продовольственном магазине.
Как ему "повезло" с этой работой мог бы понять в первый же выход на дежурство. В семь вечера, заступив на смену, обошёл с бригадиром и завмагом все уязвимые точки объекта, стал ждать закрытия магазина и прихода ночных грузчиков, которые к его удивлению не могли совмещать свою работу с его обязанностями. Они - не могут, а он себе не мог позволить безучастно наблюдать, как они корячатся, разгружая фургоны с молочной, кондитерской, рыбопромышленной продукцией и с мясом, куски которого порой казались просто неподъёмными. Не позволил и принял участие в этой работе, а поутру ощутил результат в виде пакета молока, пачки печенья и круга колбасы "отца Фёдора", то бишь, "Краковской". Такой подарок его удивил: откуда он, если здесь всё строго документируется?
И, поразмыслив, в следующее дежурство принимал уже не столь рьяное участие в работе грузчиков, а от подарка того же размера отказался, сославшись на свою леность, проявленную в эту ночь. Отказ приняли, но с подозрением, которое так и закрепилось: в общение с ним уже не вступали, ночь так и проходила врозь - грузчики сами по себе, и он в сторонке от них. Его попытки завязать разговор на какие-либо темы встречались междометиями и строгим молчанием. А весной всё оборвалось давно ожидаемым вечером, вернее, уже ночью.
В ту ночь к заднему входу в магазин явился подпитый чин ОБХСС и потребовал продолжения банкета. Грузчики с литром водки наперевес бросились удовлетворять требование, а Борис остановил их, мол, они не имеют никакого отношения к охраняемому им имуществу магазина, и вызвал наряд милиции. Прибывший наряд почему-то встал на сторону грузчиков, выдал чину требуемое, лишь бы успокоить его и отвести от желания расправиться с "дураком-охранником". Заглянувший утром на объект бригадир охраны, хорошо относящийся к Борису как к давнему знакомцу, унял конфликт, озаботивший и завмага, пообещав ей, что снимет "непутёвого" с её магазина, и, вообще, выгоняет его.
Выгонять и не думал: просто перевёл на другой объект, попеняв за это, мол, лишился, по глупости своей, хлебного места, а мог бы даже обзавестись другом, способным уладить любые неприятности в других сферах деятельности Бориса. Борис защищаться не стал, поняв, что рискует лишиться и дополнительной работы, и знакомства с бригадиром, молодым человеком не по годам деловым, который когда-нибудь вновь сможет в чём-либо посодействовать.
- Этим, - вздыхая, итожил Борис рассказ, - нас и ловят в ловушки дельцы и мошенники. И заметь, только социалистическая система их производила в неимоверных количествах. В истинно деловом мире тех, кто бы играл на слабостях и тщеславии людей, единицы, а у нас ... - следовала риторическая пауза.
Другой объект был складом МРЭО, расположенный в бывшем химубежище недалеко, в двадцати минутах пешего хода, от конторы, в которой Борис занимался основной работой. На складе кроме знаков, указателей, светофоров и иных материалов МРЭО, ночью находились и три автомобиля, приезжавших туда как в гараж. Приезжали они обычно к семи вечера, после чего ночной сторож, заступающий в шесть, мог закрываться изнутри и спать до восьми утра. Борис так и делал: закрывался и ложился спать. Но спал лишь до полуночи, после чего вставал и занимался своими делами.
Загодя, по дороге с работы на дежурства, запасался газетами, журналами, которые тогда стоили копейки, и прочитывал их внимательнейшим образом с карандашом в руке, кое-что из прочитанного конспектируя и комментируя в специально заведённой тетрадке. Потом он эти собственные комментарии использовал в антисоветских разговорах с рабочими на объектах или с сослуживцами в конторе, которые принимали их за пересказ пропаганды "вражеского" радио. Это он понял года через два, в дни смерти Брежнева.
Накануне обнародования некролога о почившем генсеке Борису приснилось такое, что не забывается и требует немедленного пересказа кому-нибудь.
Ноябрьские праздники совпали с юбилейными торжествами института, где работала жена, только-только вышедшая из декретного отпуска. Торжества проходили во Дворце культуры КГБ, поскольку институт каким-то образом был связан с этим неприятным для Бориса органом. Он отказывался идти, но жена выставила непререкаемый аргумент: если любишь - пойдёшь.
Видимо, под впечатлением посещения данного Дворца Борису и приснилось, что он был вынужден вторично пойти туда, на этот раз - с сыном, на новогодний детский утренник. Пришли рановато: внутрь ещё не пускали, и им пришлось ожидать на морозе где-то на задах Дворца, поскольку парадный вход был прямо с улицы, почему-то очень уж оживлённой в тот час. Как на грех, ребёнок захотел поп?сать. Окинув взглядом фасад здания, Борис приметил черную полуоткрытую дверь на углу в приямке. Повёл сына туда, но пристроиться там, у двери, для справления его нужды не удалось: в окне на первом этаже дома, вплотную приткнувшегося к Дворцу, маячил какой-то силуэт. Дабы не искушать соглядатаев Учреждения, завёл ребёнка за дверь, за которой сразу началась лестница с довольно крутыми ступеньками, ведущими куда-то в полную черноту. Пошли вверх и на первом же пролёте уткнулись в какое-то сооружение. Посветил спичкой и увидел, что это старая, списанная в утиль, трибуна, выставленная сюда, возможно, для скорого вывоза на свалку.
Пристроил сына под трибуну, расстегнул шубку, комбинезон, оттянул гетры и шепнул ему, мол, п?сай. И в этот самый момент вспыхнул свет, стена перед трибуной, оказавшаяся сценическим занавесом, принялась расползаться и являть взору отца зал, полный народа. Народ стал подниматься и зааплодировал сначала откидными сиденьями, а потом и ладошами. Борис в ужасе обернулся туда, куда смотрел зал, и присел от увиденного: там восседал в полном составе Президиум с Брежневым в центре. Перед смущённым генсеком стоял гневный Андропов, что-то шептал шефу и тыкал рукой в сторону отца с ребёнком. Брежнев поднялся, перевалился через стол и направился к трибуне, звеня школьным колокольчиком, невесть откуда оказавшимся в его трясущейся руке. Борис поспешил проснуться.
А проснувшись, понял, что звонят в дверь химубежища и ему пора бежать на основную работу: первым на охраняемый им объект всегда приходил водитель "Волги", возивший начальника, и всегда он приходил минут через пять после того, как сторож докладывал оперативному о прошедшем дежурстве. Как Борис проспал звонок будильника, он так и не понял.
Отзвонившись оперативному, побежал в контору на основную работу. Обычно не торопился: был на хорошем счету и ему никогда не выговаривали за эти регулярные опоздания. Но сейчас спешил, спешил позабавить сотрудников своим чудным сном. Контора встретила небывалой тишиной и безлюдьем: ни у входа, ни в коридоре не было ни души, а двери кабинетов были плотно закрыты и из-за них не доносились голоса. Заинтригованно потянул дверь кабинета отдела снабжения, а там: весь рядовой состав конторы собрался у них и полушёпотом что-то обсуждает. На его появление все дружно обернулись и так же дружно воскликнули.
- Вот - он нам скажет точно!
- Что я должен сказать точно? - подивился Борис.
- Кто умер: Брежнев или кто-то другой?
- А почему я должен это знать точно?
- Ну, ты же там разные голоса слушаешь, - сказал напарник Григорий.
Борис улыбнулся тому, что звучало это очень уж двусмысленно. Соответственно и ответил.
- Милые мои, если я вам говорю нечто непривычное, то это не значит, что я прислушиваюсь к разным там голосам. Во-первых, у меня нет радиоприёмника, способного принимать такие волны, а во-вторых, мне немного противно их слушать: больше, чем я сам продумал, они ни разу мне ничего не поведали.
- Значит - всё-таки слушаешь. - Встрял второй напарник, Виталий.
- Когда снимал квартиру в Кунцево, у хозяйки была большая "Ригонда". Но это было раз пять за весь год жизни у неё.
- Но ты вчера заметил, что не было концерта ко Дню милиции? - спросила бухгалтер Тоня.
- И не было завершающего футбольного матча, - вставил прораб Саня, имея в виду последний в сезоне тур чемпионата страны по футболу.
- А Спиваков, - голосом ябедницы встряла плановичка Люба, - целый день по телевизору радостно махал палочкой. Я смотрела на него и всё думала: чему это он так радуется? Решила, что это идёт концерт ко Дню милиции.
- Ага, - ехидно поддержал её Виталий, - концерт во весь день, по всем каналам и сплошь музыкальная классика.
- Даже "Спокойной ночи, малыши" не было, - вспомнив, добавила Люба.
- Я, - печально признался Борис, - с дежурства иду. Вчера, как всегда, уснул, едва все ушли со склада, и проспал до полуночи. Встал, когда имеющийся там трёхпрограммник давно уже молчал. До пяти утра читал, и снова уснул. Зато такой сон видел, что проспал все будильники. - И Борис поведал своё сновидение.
Отсмеявшись, Григорий первым подвёл рассказу разгадку.
- И после этого хочешь сказать, что голоса тут ни при чём?
- Вот-вот, - подхватил Виталий, - это он Брежневу смерть заказал! Помнишь, - обратился он к Григорию, - в прошлом году он взял у художника прибор для выжигания по дереву и целый день мастерил плакат, чтобы с ним выйти на Красную площадь семнадцатого декабря?
- А что было на плакате? - слюбопытничала бухгалтер.
- Поздравление генсека с днём рождения, - хитро ответствовал Виталий.
- Да, но - какое! Желаю, мол, чтоб этот год вашей жизни, Леонид Ильич, был самым счастливым для страны.
Бухгалтерша так прыснула со смеху, что даже капелька слюны слетела с её перенакрашенных губ и опустилась на стекло стола диспетчера отдела снабжения. Та от ужаса одной ладошкой прикрыла свой рот, а другой взяла первую попавшуюся под руку бумажку и вытерла стекло, за что прораб закричал на неё.
- Ты чё делаешь? А потом будешь говорить, что не видела моей заявки!
- Нарисуешь другую, - отмахнулась она от него, уже переборов свой ужас и едва сдерживая смех, поинтересовалась у Бориса.
- Сыну Бориса два года всего было, а он уже надумал знакомить его с миром по книжкам и журналам, выписал "Юного натуралиста" ...
- Да это чтобы не врать, - смущённо начал было оправдываться Борис, - я ж не отличу зяблика, например, от какого-нибудь вьюрка ...
- Перед тёщей будешь оправдываться, - оборвал его Виталий и продолжил рассказ. - Получает, значит, декабрьский номер и собирается сыну почитать перед сном про зайчиков да снегирей. Открывает первую страницу, а там огромный портрет Брежнева, мол, знайте, детки - у этого дяди ныне день варенья. А Бориса это взорвало: он с гневом выдирает портрет, комкает и швыряет под кровать со словами.
- И сюда забрался, собака!
- А сын у него парень не промах, - смеясь, подхватил Григорий, - утром, когда отец ушёл на работу, залез под кровать, и с этим комком к бабке. Разгладил у неё на коленках помятого дяденьку, а она внука гладит по головке, любуется внучком и слышит такое, что у неё, пережившей сталинщину, кровь стынет в жилах.
- Собака, сюда забрался! - повторяет пострел слова отца с той же интонацией и тычет пальчиком в генсека.
- Естественно, - вновь берёт слово Виталий, - вечером Бориса дома ждал горячий тёщин приём.
- Ты чему сына учишь! - ужом зашипела она на зятька. - Осиротить его хочешь? Ведь - посодют!
На безудержный смех из приёмной начальника управления прибежала секретарша и вытаращила на всех глаза.
- Вы с ума посходили? Там, - она кивнула головой на стену за спиной диспетчера, - триумвират о чём-то важном шепчется, а вы тут что устроили? Нашли время для анекдотов. - Вздёрнула серьёзную головку и ушла обратно.
- А плакат-то! - вспомнила Люба, дёрнув Бориса за рукав. - Неужели - ходил?
- Ага, - за Бориса откликнулся неуёмный Виталик, - он бы уже не здесь сидел, а совсем в других местах. Борь, заткни уши.
- Зачем?
- Я скажу, почему у тебя номер не вышел.
- Я, - аж поднялся угрозливо Григорий, - я вот тебе скажу!
- Э-э, други, - заинтригованно приподнялся и Борис, - а ну, колитесь!
- Ладно, Гриш, что уж теперь-то молчать, кайся. - Виталий усадил друга обратно на подоконник.
- Сжёг я его. - Развёл руками Григорий. - Помнишь, у нас во дворе лежала куча гудрона? Её кто-то поджёг, ну, а я туда дровишек подбросил, то есть, твою фанерку.
Борис укоризненно посмотрел на напарника и покачал головой.
- Друг, называется ... Ну, спасибо и на том, что честно признался.
- Лучше - поздно, чем никогда. Мир? - Григорий протянул руку, а Борис без задержки - ответно.
Но вернёмся на два года до этого события в подземелье, охраняемое героем. Помимо периодики он всегда с собой приносил какой-нибудь учебник или иной труд по литературе, русскому языку, истории и другим предметам, изучаемым студентами в гуманитарных вузах. Иногда на него находило, и он пробовал что-нибудь сочинять, но это случалось как-то без особого энтузиазма, урывками, на час-другой, на большее его не хватало. Да и обстановка не располагала, и поэтому я опишу вам обстановочку сторожа подземного склада в химубежище.
Охране был отведён узкий уголок типа пенала: с криво навешенной и несоразмерной дверью, без окон, без вентиляции, с бойлерными трубами вдоль капитальной стены, утыканными различными датчиками, приборами и вентилями. Другая стена была самоделкой из деревянных щитов, оклеенных то ли обоями, то ли просто крафт-бумагой и давно почернела, скорее всего - от грибка, поскольку всё здесь было насыщено влагой. Вдоль этой стены предшественники Бориса установили топчан, тумбу для посуды и другой нехитрой утвари, старый, некогда солидный, канцелярский стол с разбитыми вдрызг выдвижными ящиками и с изрезанной столешницей. За столом в углу перед дверью стояли лицом друг к другу два вещевых шкафа, внутрь которых, похоже, никто никогда не заглядывал: для одежды существовали гвозди, вбитые в боковые наружные стенки этих шкафов. Единственному стулу из класса крёсел: с обгрызенными деревянными подлокотниками, места уже не хватило, и он вечно мешался на проходе. Каждые полтора-два часа Борис покидал эту конуру и выходил подышать свежим воздухом, иногда - даже наружу, в щель, ведущую от дороги к входу в это подземелье. Вернувшись, обнаруживал, что вернулся один, без вдохновения: оно выветривалось или улетало к кому-то другому, бдящему в этот час в более уютной обстановке.
Однажды, глубокой осенью, как всегда в полночь он приступил к чтению газет. В "Комсомольской правде" наткнулся на интервью Амбарцумовой, организатора и руководителя "телефона доверия", связанное с первой годовщиной его появления. Лет пятнадцать спустя Вардомиц, диссидент, ставший членом Российского парламента, у которого он работал личным водителем и помощником в партийных делах, познакомил его с замечательной старушкой, Майей Захаровной, которая, выяснилось в дальнейшем их теснейшем знакомстве и даже дружбе, помогала Айне Григорьевне в организации данного "телефона доверия".
- Я ж говорю, - вставил Борис в рассказе об этом случае, - жизнь ещё та выдумщица: сводит людей не тогда, когда им этого хочется, а в самый поразительный момент. В последние дни жизни Майи Захаровны у неё жила студенточка, по имени Надя. Всего лишь раз я с этой Надей пообщался, и этого мне было достаточно, чтоб понять, какое место я занял в жизни Майи Захаровны. Она учила жизни свою квартирантку, подкрепляя моими аргументами. Вряд ли я получу более высшую оценку своей философии. Я слушал Надю и прослезился. Она, конечно, сочла мои слёзы жалостью к умирающей старушке, а вот как объяснила то, что я при этом улыбался?
Читая интервью, Борис всё пытался соединить в себе два противоречивых момента. С одной стороны он был восхищён той настоятельностью, с которой Айна Григорьевна пробивала разрешение на организацию важнейшего для граждан мероприятия, а с другой - был обуреваем любопытством: неужели это мероприятие обошлось без вмешательства всесильных органов, неужели они никаким боком непричастны к этому "доверию"? И он раскочегарил в себе это любопытство до того, чтобы узнать об этом тотчас и точно.
Номер этого "телефона" он давно приметил и внёс в свою записную книжку, но звонить стал по продублированному в конце интервью. Накручивать диск пришлось два часа кряду, поскольку набираемый номер был упорно занят, и это в три-то часа ночи. Но Борис завёлся и не отступил. Ему откликнулись. Приведу диалог так, как мне он запомнился.
- Доброй ночи, вы набрали номер "телефона доверия" ...
- Доброй ночи, - глубоко удовлетворённо вздохнув, ответствовал и Борис. - Думал, буду единственным, кто осмелится не дать вам поспать, а оказалось, что впору было отчаяться. Неужели, так много звонящих?
- Да, очень много, мы уже хотим расширить телефонную сеть...
- Впрочем, - Борис позволил себе прервать милую женщину, - не только я читаю газеты. У "Комсомолки" тираж огромный, и мне бы стоило это учесть и позвонить вам завтра, например. Вопрос у меня не такой уж неотложный, но очень уж своеобразный: к вам с таким ещё не обращались ...
- Нет таких, - ответно прервала его и дама, - с которыми бы к нам ещё не обращались.
- Ну, - как мог, сдержал свою иронию Борис, - коли вы "телефон доверия", то потом честно скажете: обращался ещё кто к вам с такой просьбой, или же я первый и единственный?
- Конечно, конечно, - поспешили Бориса заверить, - разговор у нас только доверительный и честный. Не стесняйтесь, мы сталкивались с ситуациями самой невероятной сложности, и ни одного не оставили без максимума своего участия в разрешении или в доведении до какого-то приемлемого результата. Не стесняйтесь.
- Да я, собственно, и не стесняюсь. - Борис сделал паузу, подыскивая нужное слово, - я, скорее, сомневаюсь.
- В ком-то сомневаетесь? - с явно дежурным вниманием уточнила дама.
- И - в ком-то, но больше в правильном устройстве своего зрения. Смотрю телевизор, читаю газеты, слушаю радио: всё понятно и прекрасно, а выйду на улицу, и вижу совсем не то, что мне показывалось, описывалось, внушалось. Ну, прямо, беда. Начинаю искать, то, что показывали, описывали, рассказывали, а нахожу ровно противоположное. Хоть плачь. Помогите мне, пожалуйста, избавиться от антисоветского настроя моего мировоззрения! - проговорил он жалостливо и замолчал, ожидая ответа. Но и там, на другом конце провода тоже молчали. Пришлось аллёкнуть.
- Аллё! Вы слышите меня?
- Да-да, - там поспешно отозвались, но, видимо, ещё не нашли, чем продолжить ответ. Тогда Борис сам взял слово.
- Ну-с, были ещё такие просьбы?
- Да, вы правы, с таким к нам ещё не обращались. Но это не значит ...
- Простите, - перебил её Борис, - я как-то упустил из внимания ваше имя. Меня зовут Ярослав, - удивляясь себе, соврал он, назвавшись именем брата.
- Анна Георгиевна ...
- Айна Григорьевна? - переспросил он.
- Нет, Айна Григорьевна наш руководитель и у неё много помощников. Я одна из них, зовут меня Анна Георгиевна.
В дальнейшем разговоре у него мягко вызнавали его социальные статус и положение, уровень образования, жилищные и бытовые проблемы, которые могут быть сильно неудовлетворёнными и подвигнуть к негативному типу мышления. Потом также мягко пробовали переубедить и обратить его взоры на позитивные моменты советской действительности. Борис слушал, слушал её, изредка вставляя свои мысли по теме, а сам уже никак не мог избавиться от образа Анны Шиловой, отчество которой ему было неведомо: всё казалось, что уже и по телефону к нему пробрался официоз. В конце концов, он и сказал это прямо несчастной женщине.
- Анна Георгиевна, слушаю вас, а вижу Шилову. Хочу услышать то, что вы сами думаете по этой теме, а не то, что нам врут с экранов. Честно, неужели ваши глаза видят не то, что и мои?
- Мы, кстати, не только "телефон доверия", на нас ещё возложена задача медико-психологической службы. - Не выдержали там его сентенций и грубо бросили трубку.
Борис аккуратно положил свою, выдернул штепсель из разъёма, и, приговаривая, оделся.
- Вот так-то, мои хитрожопые: добро у нас всегда было, есть и будет только санкционированным.
Взял замок и покинул подземелье. Поднялся наверх из щели к ближайшему дому, обошёл его по периметру и пристроился под балконом за кустами, невидимо ни с дороги, ни от химубежища. Ждать пришлось недолго: выкур одной всего лишь сигареты. С улицы к щели свернул "Рафик" скорой помощи, из него вышли два громадных мужика в белых халатах и с фонариками в руках. Повертели головами и вошли в щель. Минуту спустя, вышли с выключенными фонарями, воровато юркнули в машину и укатили.
Майя Захаровна, выслушав его такой рассказ, стала заверять, что она ни слухом, ни духом не знала о подобной задаче их "телефона доверия", и сомневается, что такое было возможно. День спустя, призналась, что её там держали на подхвате, на консультировании операторов, а во всё остальное не посвящали, и она вполне могла не знать о тесноте связи их службы с этой "Конторой Глубокого Бурения".
- Зачем мне это было нужно знать? - Оправдывалась бедная старушка.- А сама я и не вникала. Айна Григорьевна замечательной души человек, я ей верила, хотя она откровенно пользовалась мной, но я ей всё прощала: согласись, дело-то полезное и душевное?
А Борису было стыдно, что перед ним оправдывается сей Божий одуванчик.
Стыдно было Борису и признаваться мне, что месяц или два хотел обнаружить за собой слежку, раз десять якобы замечал хвост, и, наконец, разозлился.
- Идиот, хочешь скатиться в состояние Степаныча? Тебе, что, делать больше нечего? Пошли они на хрен! У них своя задача, а у тебя - быть готовым, чтоб судебную скамью, если дело дойдёт до неё, превратить в свою трибуну. Дабы не мямлить, Бог весть что, а сказать так, чтобы всем чертям тошно стало.
51
В те годы начало деятельность под этим названием профсоюзное движение во главе с электриком и будущим президентом Польши, заменившим прокоммунистического генерала Ярузельского, Лехом Валенсой. (стр. 41)
Организация, занимающаяся нанесением разметки проезжей части улиц города, установкой дорожных знаков и указателей, монтажом светофоров. (стр. 48)