- И становились! - расширил персонально для меня ту тему Борис. - В начале двадцатого столетия общество не революцией болело, а желанием взять управление страной в свои руки, поскольку засилье разного рода посредников из правящего класса уже перешагнуло всевозможные рамки. Бюрократизация и как её следствие - коррупция остановили развитие. Страна, общество, производство товаров, да и сами товары уже переросли былую систему их организации, но разве будет власть подлаживаться под чьи-то требования? Умная, обществом установленная власть - будет, ибо это её хлеб, залог её существования. А самодержавие? Оно видит себя самодостаточным, а всё остальное - как довесок на его костюме, как элемент типа пуговиц, оборок, лацканов.
И вот здесь-то, Акиндиныч, впору вспомнить Чаадаева. Что он хотел сказать? Только то, что общество ничего такого не предъявило правителям России, к чему бы они могли прислушаться. Декабристы? Ничего кардинально нового они не намечали, но объявили, что тоже хотят поуправлять страной, попользоваться властными полномочиями, а будет от этого людям тепло или холодно они не проясняли. И общество, вместо того, чтобы подхватить мысль Якова Петровича и учинить конкурс на лучшую идею по управлению страной, развалилось на почвенников и западников. Для правящей верхушки, руководствующейся лозунгом: разделяй и властвуй, лучше не придумаешь. Пока патриоты-консерваторы дрались с прогрессистами-западниками, время принятия необходимых решений утекало и самодержавие доплыло до двадцатого столетия. Время текло, а страна стояла, узловая ситуация затягивалась так, что её мог разрубить лишь дамоклов меч войны. Меч поспел как бы сам собой и рубанул дважды: в Японскую и, затем, в империалистическую заварухи.
Помогло? Отчасти: общество зашевелилось, но не успело продумать новое Учреждение отечества, как подсуетились посредники нового, расхристанного разлива и прибрали плохо лежащую власть. Это ж надо так иезуитски придумать: совершённую большевиками контрреволюцию обозвать Великой революцией! Общество без их вмешательства созрело до переустройства страны, в которой государство наконец-то заняло бы подобающее ему место, место подчинённого обществу механизма исполнения законов, выработанных всеми гражданами. И только приступили к обсуждению этих законов на Учредительном собрании, как большевистский караул устал.
История, согласен, не имеет сослагательного наклонения, но склонна подвести страну к новой возможности повторить неосуществлённое. И подвела через многомиллионные жертвы трёх поколений граждан к той же необходимости переустройства. О, я именно так понял Перестройку, и, чую, оказался не услышанным. Нынешним узурпаторам даже не пришлось напрягаться, как большевикам: власть им мы отдали сами, находясь в благодушной эйфории от победы над путчем трясущихся прохвостов. Остаётся лишь плеваться в гневе, иль плакать от бессилия.
- Юр, - отплевавшись, вернулся Борис к заданной теме, - ну, честное слово, боюсь оказаться в шкуре Валентина Степаныча, несчастного кума своего, но всё подталкивает меня к мысли, что я самый умный. Я вижу, чего нам не хватает в достойном преуспевании отчизны, а те, кто может пространно разглагольствовать на эту тему, словно преднамеренно самое главное замалчивают. И ничем их не прошибёшь: мол, не понимаем, чего ты хочешь. А я хочу довести до умов мысль, что на заре ушедшего столетия страна нуждалась в смене сословного разделения населения на функционально-гражданское. Общество состоит не из сословий, не из классов, а из категорий: из потребителей благ, из производителей этих благ и из посредников, объективно необходимых для связи всего населения в единое целое.
Плохо, конечно, что власть целиком узурпирована этой категорией посредников, к коим я отношу чиновников-бюрократов, торговцев-финансистов и бандитов-мошенников. Плохо, но поправимо, если за дело возьмётся всё общество целиком, если этой поправкой сможет заниматься каждый гражданин. Отвратительно, что когорта посредников столь субъективно структурирована, что и законы нам прописывает и суды в узде своей держит, а мы, перефразируя Маяковского, смиренно говорим - государство, подразумевая общество, и апеллируем к обществу, уповая на государство. Вот и хочу довести до ума каждого, если ты не доволен властью, то раздели понятия государства и общества. Разделишь - обретёшь право распоряжаться и своей жизнью и богатствами страны. Пора, наконец, каждому определиться: ты - гражданин (патриот) страны, или - подданный (раб) государства?
- А кум твой, - осторожно поинтересовался я, исподтишка вглядываясь в напарника по работе, боясь заметить в нём какую-нибудь сумасшедшинку, - разделяет эту точку зрения, или это от него пошло?
- Эх, из всех, кроме сына, с кем я пытался развить свои взгляды, он был ближе всего, чтоб понять и оценить. Но стоит Степанычу зацепиться за какую-нибудь деталь или даже пустяковину, которая не вписывается в его систему представлений, как он готов был отказаться даже от собственных слов, если они подкрепляют мою позицию. И самое интересное - всю жизнь он пишет критику основоположников коммунизма, в частности, и на темы государства. Но никак не вырвется из тисков описания понятия, которое у него получается похожим на винегрет: суть та же, что и у раскритикованных им, но много всего столь неудобоваримого, что и кушать не хочется.
- Ну, хорошо, допустим, люди уяснили то, что ты им хочешь внушить...
- Во-первых, никому ничего внушать я не собираюсь: я не Кашпировский и иже с ним. А во-вторых, сами люди поймут, как складывается гражданское общество, ибо их начнёт тянуть друг к другу, чтобы из дюжины единомышленников сложился своеобразный клуб по интересам: товарищество потребителей чего-то или ассоциация производителей того-то. Семьи начнут срастаться, землячества образовываться. Станут формироваться нормальные общественные ячейки, и не с подачи какого-нибудь приближённого к власти, и не по прихоти новоявленного нувориша, и не потому, что у людей появятся деньги, которые им будет не жаль потратить на помощь ближнему. Люди увидят ту идеальную реальность, какая пришла на замену сословных, классовых, партийных объединений, лежавших у основания общества в предшествующие эпохи. При таком раскладе, поверь, все бездомные, все сироты будут разобраны по благодетельским клубам и объединениям. Не потому, что все станут альтруистами, а потому, что члены таких общественных ячеек через этих обездоленных будут обнаруживать язвы общества. Обездоленных кем? Тут-то сразу и всплывёт, что нас обездоливает субъективная махина государства. И, Юрок, заметь, я расписываю не столько, как будет формироваться гражданское общество, какими правами и обязанностями будут располагать граждане, сколько показываю то, что (чего) нам вопиюще не хватает.
- Борь, людям не хватает работы, денег и трудолюбия.
- Я, когда узнавал, что у моего пассажира дальняя и долгая дорога, с чего начинал беседу? С темы трудолюбия. Я предлагал им футуристическую картину, при которой каждый занимается своим любимым делом, поскольку таковых, по моим наблюдениям, в нашей стране в ту пору не насчитывалось и четверти. А таких, что занимают не своё место, просил из этой гипотетической картины вообще исключить. И все, до е-ди-но-го, пассажиры соглашались: ленивцы вымрут, как мамонты. Эта же картина подсказывала, что проблем с трудоустройством тоже не будет. А далее начинался спор. Предмет спора - деньги. Высказывались предположения, что множество товара, произведённого этими вольными трудолюбами, не будет иметь сбыта, и, следовательно, не будет приносить денег, необходимых для банального поддержания штанов.
- Ну, да - кризис перепроизводства, - понимающе поддакнул я, чувствуя, между прочим, что не угадаю.
- Соль-то не в перепроизводстве, - возразил Борис, - а в непредвиденности общей стратегии развития. Денег не будет хватать на создание новых рынков сбыта, на формирование новых запросов у потребителей. Впрочем, тогда я сам этого не понимал, и потому не мог ответить с достаточной долей определённости, но тенденцию предвидел и чувствовал, что попутчики где-то не правы. Да и кто тогда мог помыслить даже о нормах европейского сервиса, о евроремонте, не говоря уж о персональных компьютерах, о мобильной связи или Интернете? В то, к чему весь мир шёл последние полсотни лет, мы влетели за считанные месяцы, и никто не удосужился проанализировать: а куда же мы это впрыгнули. Всё приняли как должное, а меж тем ясно же, что это равносильно обучению ямщика вождению спортивной "Ямахи". Ездить-то он научится, но всё будет норовить впрячь в эту махину и свою любимую лошадку.
Вот здесь-то и требуется вмешательство общества, сознающего себя хозяином положения. И уж этот-то хозяин найдёт способы потребовать от государства и центрального банка страны направления инвестиций по точным адресам, которые никак не могут находиться в частных руках. Восстановление гражданского общества и достойной жизни страны никак не может быть частным делом. Здесь в задачу входило и разделение властей, и повышение статуса средств массовой информации, и установление истинного местного самоуправления, после чего бы последовало, если хотите, партийное строительство, предполагающее детальную проработку всех этих задач. А мы вновь поступили по-ленински: завязали драчку, чтоб потом разбираться, что из этого вышло.
- Юр, - взмолился Борис, - я, что - самый умный, что ли? Разве никто этого не понимает? Понимают, но только те, кому этого как раз не нужно, и потому ныне у власти они, а не ты или я. Те же, кому это жизненно необходимо, предпочитают всю ответственность взваливать на этих понимающих, ибо брать на себя такую ответственность нужно лишь тогда, когда знаешь, как будешь решать стоящую задачу. Не знаешь - как решать: думай, просчитывай, готовь кадры. Последнее-то и есть партийная работа, о которой у всех какое-то поверхностное, заключительное представление.
- Извини, - вдруг завёлся я, поведя рукой вокруг себя, - если ты знаешь, что такое партийная работа, то почему здесь об этом рассуждаешь, а не занимаешься этой работой?
- Резонно, - иронично согласился напарник, - вот и приступим с тобой к этому строительству, если ты разделяешь мои взгляды. Кишка слаба? А у меня она стожильная, что ли?
- Да я не о нас с тобой говорю, - стушевался я от такого предложения. - Почему бы тебе не пойти в то же "Яблоко"?
- А я не ходил? Милый мой, все нынешние партии - искусственны. Они либо импульсивно рожденные, либо преднамеренно придуманные под какую-либо цель, причём, часто - весьма и весьма корыстную, как сейчас говорят: под распилку лихих бабок. Прихожу я и говорю: не тем ребята занимаетесь, подумайте над тем-то и тем-то. Если даже не пойду вот так напролом, а применю тактику вживания в их ряды, то и в этом случае наткнусь на дружный отпор или игнор, ибо харей не вышел, да и одинок. Знаешь как сейчас относятся к одиночкам? Либо с опаской, либо как к заведомо бесперспективному. А чтобы харю сделать нужны, опять же бабки. Зубы только мне обойдутся в пару сотню тысяч, машина ещё в пять сотен, костюм и прочие деловые атрибуты в такую же суммарную сумму.
Да разве в деньгах дело? Не моё это дело, ибо не знаю, как всё это организовывать, но вижу, что мне не хватает. И уверен, что того же не хватает тем людям, которые хотя бы однажды задумывались над причинами происходящего безобразия. А ещё уверен, что на смену нашему поколению, на котором, строго говоря, я уже поставил крест, придут внуки, не знающие страхов и прочих наших комплексов. Придут и станут мыслить в тех же категориях, в каких ныне я перелопачиваю массу неприглядной действительности, из которой будущее абсолютно не проглядывается. И если мои наработки хоть чуть-чуть помогут развеять эту непроглядность, буду считать своё предназначение исполненным. Впрочем, этого узнать мне уже не дано, но внуки скажут более, чем определённо: дед не зря свою жизнь угробил. Дело за внуками, Юрок, на них и работаю. Кто-то своим внукам капиталы припасает, а я - голую мысль, чистые смыслы.
- Не бойся, Анют, - поспешил успокоить жену Борис, - я в революционеры не мечу и не пойду. Гнилое дело само развалится, а нам бы к этому развалу сына воспитать самостоятельно мыслящим и своё дело твёрдо знающим. К столетней годовщине ноябрьского дуроломства и сын вырастет, и дело своё освоит, и даже, даст Бог, внуков нам нарожает, после чего и придёт пора переустраивать и страну, и жизнь. Пора придёт, а он - свободен! Свободен! Как дед его, запрягавший собак, чтоб возвратиться на родину, к матери.
- Мам! Пап! - услышали они восторженного сына, бегущего к ним с левой стороны улицы, где лежала большая куча сосновых чурок, которые колол на поленья сосед Вихрасовых Николай Изгошин. - Посмотрите, какой усатый жук! Пап, знаешь, какой он сильный!
- Я-то знаю, - улыбнулся Борис, - поскольку всё моё детство прошло рядом с ними, а вот - мама наверняка, как и ты, видит его впервые.
- Фу, какая гадость, брось его! - оценила мать насекомое, которое сын держал за усы и тянул к её носу. Черный жук величиной с фалангу пальца хищно шевелил лапками и челюстями.
- Мам, а дядя Коля сказал, что они совсем не страшные, и если жука посадить в волосы, то начнёт на вшей охотиться, если они есть у человека, а если их нет, то сразу улетит.
- Дядя Коля пошутил, - рассмеялся Борис, вспомнив, как в детстве он с ребятами, поймав такого жука, гонялся за девчонками с целью их "проверки" на вшивость. - Ох, и визжали наши девчонки, когда мы сажали этих жуков на их головы! Мама наша, думаю, тоже бы сейчас завизжала, если бы раньше того не осерчала. Стас, веди маму к бабушке, а я с дядей Колей поговорю.
Мне Борис рассказал, что этот их сосед поселился здесь после того, как овдовел, когда его сыновьям было всего три и пять лет. До этого жили они в Зелёной деревне, а когда сосватал бездетную женщину, то переехал в этот дом на Стадионной улице. Агнея была лет на пять старше его и рада была перебраться из Инкино, где её жизнь как-то нескладно сложилась. Матерью стать уже не надеялась и согласилась выйти за вдовца из соседнего села. Жизнь для неё и Николая повернулась наконец-то благоприятной стороной, и даже характер Агнеи значительно помягчел, хотя поначалу все жалели Изгошина, мол, опять мужику не повезло.
Да и Николай изменился, как-то замкнулся в себе, сосредоточившись полностью на семье, перестав принимать участие в частых в те времена многосемейных празднованиях. Дети выросли во многом положительными. Старший Сашка, правда, учился плохо, но не был хулиганистым, и больше слушался мачеху, чем отца, тогда как младший Серёжка был больше привязан к отцу и учился скорее отлично, чем просто хорошо. Единственное, что здоровьем не отличался, да и плаксивостью поражал всех: ничего, глядя со стороны, не случилось, а он вдруг начинал плакать, убегал с глаз подальше и подолгу не высовывал оттуда носу.
- Когда я вернулся из Иркутска, - рассказывал Борис, - Серёжка учился в речном училище на капитана, а Сашку, как и моего братца, забрали в армию. В отличие от Ярослава, он был отменно здоров, и потому попал служить в воздушно-десантные войска. И только восемь лет спустя после его демобилизации, то есть в свой первый приезд на родину из Москвы, я узнал, что Сашка служил в том же полку, где мой двоюродный брат, сын тёти Фроси, был техником одного из транспортных самолётов. Узнай я это тогда, когда Серёжка прислал первое письмо из армии, то свёл бы с капитаном Волынским Борисом, и, глядишь, армия отразилась бы на психике соседа куда благоприятнее. Не расплакался бы дядя Коля, когда я стал его расспрашивать про сыновей, и, особенно, про Сашку. Да, тот вернулся домой неузнаваемым: дерзким, лживым, пьющим, и пьющим так, что ... В общем, ни в чём он не уступал моему братцу Ярославу. И на тот момент Сергей, как и Ярослав, был в плавании, но на другом судне Колпашевского речпорта. Один год, когда начинал осваивать профессию рулевого, брат Сергей взял его в свою команду, но на следующий сезон демонстративно отказался от него, вплоть до того, что сам готов был сменить судно, лишь бы - не с братом.
- И теперь, - плакал дядя Коля, - готовы поубивать друг друга. Серёжка это просто так грозит, а вот Сашка ... Он может, если лишнего выпьет, а не лишнее он не пьёт. Я трезвым его уже и не помню ... Агнею только ни о чём не спрашивай, ладно?
- Представь, - рассказывал Борис мне об этой семье, - судьба свела-таки наши семьи таким образом, что это можно воспринять как эхо давних лет.
Агнею той осенью положили в Колпашевскую больницу, где она вскоре и скончалась. За её телом сельское руководство снарядило последний ходовой катер умершего завода. Оба её пасынка в это время жили уже в Копыловке. Старший жил на иждивении у брата и престарелого отца, и по прежнему пьянствовал на пару с братом Бориса. Младший же был на хорошем счету и работал капитаном как раз этого последнего заводского катера.
Ярослав, после четырёхлетней отсидки за ограбление чьей-то дачи под Колпашево, вернулся в Копыловку, получается, для того, чтобы два года спустя с братьями Изгошиными отправиться в то плавание, якобы помочь доставить тело их мачехи. И - помог так, что братья помирились настолько, что дружно покинули Копыловку и поселились где-то под Томском.
Забрав тело, поплыли обратно домой. Трезвенник Сергей стоял за штурвалом, поскольку по реке уже шла шуга, и был сильный вал. Александр же с Ярославом оплакивали Агнею, взбадривая себя вином. И где-то между Петропавловкой и Иванкино Ярослав надумал попить чайку, а точнее, угостить друга чифирком, с которым познакомился на зоне. Поднялся на палубу за водой. Когда через четверть часа не вернулся, Сергей бросил штурвал и пошёл посмотреть, где это застрял сосед. Того нигде не было, лишь ведро, привязанное верёвкой, скакало по волнам. Капитан бросился к штурвалу, развернул катер, сделал круг и, взвыв, заглушил мотор.
Сашка мигом протрезвел, и в ответ на Серёжкины обвинения в пьянстве, выдвинул свои, мол, ещё неизвестно: сам ли Вихлясик вывалился. Как бы там ни было, а следствие приняло версию братьев о случайном выпадении за борт их помощника: всем же известно было, что одна нога у него инвалидная и могла подвести в неподходящий момент. Во избежание кривотолков, Серёжка списался с разведённой женой, покаялся и напросился к ней, прихватив с собой и брата, который чудом бросил пить. И через год, на похоронах отца, его не видели пьяным.
- Вот так, Юра, - печально поставил точку Борис. - Истинно, нет худа без добра. И поинтересуйся я по-соседски, где и как служит Сашка, глядишь, он не братом был бы вытащен из пьянства, а мной. Вернее, его ещё в армии поддержал бы наш двоюродный брат, не дал бы ступить на скользкую дорожку. Славку я удержать не смог, поскольку его психологически подкашивала инвалидность.
- А как его угораздило ограбить дачу?
- О, об этом особый разговор. Порой мне кажется, что жизнь, и не только Славкина, к этому и шла, чтобы меня порой такая тоска брала, что хоть волком вой. Иначе меня не остановить: разгонюсь, бывало, в своих философских исканиях, что хочется вся и всех крушить. А вспомню родных, по сути, брошенных мной, и осаживаю себя: разберись-ка, сударь, сам с собой, а уж потом за других принимайся. Потому, Акиндиныч, давай уж всё по порядку, чтобы ты сам, без моих наводок, понял, что к чему, откуда тоска та, какой она природы. А разберёшься, быть может дельного чего посоветуешь. Например, как же мне быть с философскими изысками своими, как всё наработанное к себе-то применить? Всё думалось - применится, да не как-нибудь, а с вовлечением всех, кто и рядом, и кто далеко. Всё, мол, впереди. А, оказалось, всё уже поздно.
Первыми пришли двоюродный дядя с женой, которая была крёстной Бориса, их старшая дочь с мужем и двумя дочерьми, одна из которых на год старше Стаса, а другая на год младше. Забавно было видеть, как девочки, причём - обе, стали ухаживать за столичным ровесником как за совсем уж младшим братиком, мало что смыслящим в окружающем. Например, когда Стасу захотелось в туалет, обе пошли его провожать до дощатой уборной подле стайки, а младшая Лиза готова была войти с ним и помочь снять штанишки. Естественно, Стас обиделся и они чуть не разругались, но умная Лена сгладила получившийся конфуз.
- Лизка, пойдём, калитку на озеро развяжем, а ты, Стасик, потом приходи за стайку, покажем дорогу на озеро.
Женщины, включая и Анну, принялись заканчивать приготовления к застолью: лёлька чистить картошку и ставить её на плиту, чтобы вскоре подать горячую на стол, Мария, раздвинув этот стол и постелив на него новую скатерть, начала подбирать из комода салфетки для гостей, а сноху попросила сервировать стол посудой на дюжину гостей. Она же, окинув взглядом мебель, послала сына и брата к соседям Пановым за пятью стульями или табуретками.
- И пущай тоже подходят, - вдогон наказала она Борису. - Светку тоже зови, чтоб Нюре было с кем пообщаться: не с нами же, старухами, и не с вами, мужиками.
- Придумаешь, тоже, - ответил он, - тётю Лиду и дядю Толю приглашу, а Светке дам отвод.
Пошли улицей: момент обязывал, тогда, как во всех других случаях предпочитали ходить друг к другу огородами, перелезая через жердевый забор. Шли молча, так как Борис немного тушевался перед дядей. Он хоть и двоюродный, но - дядя, а Бориса угораздило по возвращению с армии закрутить любовь с его младшей, ещё школьницей, дочерью, которая ничего против не имела и, напугав Бориса, чуть ли не влюбилась в него. Дважды дядя их ловил в моменты страстных поцелуев, но ничего не говоря, скромно удалялся. Дважды потом Рита присылала письма Борису в Иркутск, а он не ответил, запретив себе даже думать о ней. Ярослав потом рассказал брату, что был свидетелем её истерики при упоминании Бориса. Как дядя отнёсся к этой влюблённости дочери, Борис не знал, да и не видел больше Риту: уехала учиться в архитектурном техникуме в Томске, окончив который, распределилась в Барнаул, где и вышла в прошлом году замуж.
Мог бы спросить, как она живёт, но так и не отважился. И у крёстной не спрашивал: вдруг, да дядя поделился с ней своим возмущением от поведения её крестника. Всю дорогу его терзало дядино молчание: если он тоже не начинает разговор, то это может означать, что дядя сердит на племянника, и молчит, чтоб не наговорить ему неприятностей в столь торжественный день.
Входя в калитку Пановых, сообразил, о чём можно было бы поговорить: это же однофамильцы, но было поздно, да к тому же услышал, как его кто-то окликнул от колодца, расположенного напротив. Борис с готовностью оглянулся: это был Димка Рожкин, ближайший друг детства и помощник по "Альбатросу". Узнал по голосу, но внешне тот был совершенно неузнаваем: чёрен лицом, горбонос, неправдоподобно широкоплеч, наголо стрижен - ну, абрек абреком, которого неведомо как занесло в русоволосые края. Здесь только Борис подметил его невероятное сходство с Белей.
Друзья обнялись. А дядя так и остался ждать у калитки, не подошёл поздороваться. Поэтому Борис кратко велел Дмитрию, чтобы тот шёл домой переодеваться и бегом возвращался в гости к Вихрасовым.
- Если с женой приехал, то приходи с ней, если с родителями, то и их веди. У тётки остановились, если, вижу, в наш колодец пришёл за водой?
- У ней. Здесь как-то роднее, чем у дядьки на Лесной. Да я один приехал: пилы пилорамные поточить. В Инкино пилораму в прошлом годе поставили, а пилы не на чём править, да и некому. А чё переодеваться? Я так и приехал.
Борис беглым взглядом окинул его "абрековский" наряд: шаровары с дыркой на колене, резиновые сапоги, обрезанные по типу высоких калош, застиранная до побеления подмышками и на спине синяя вельветовая рубашка. И от всего этого несло крепким силосом вперемесь с брагой или чуть ли не самосадом. Борис представил свою Аннушку рядом с таким абреком, но ничего не сказал, хотя и подумал, что придётся хотя бы переобуть друга в запасные свои штиблеты.
- Ну, договорились: относи воду и подходи. Тётя Агнея и дядя Коля тоже пусть подходят.
С другом детства Борис не виделся, страшно было подумать, более десятка лет. Следующей весной, после того как Димка подретушировал глаз командиру, его родители перебрались жить в Инкино. Копыловка неласково обошлась с их семьёй: они потеряли младшего сына, обожаемого всеми Никиту-Саньку. Уехали, и с тех пор никто из них, кроме Димки, в эту растреклятую Копыловку носа не показывал.
А Никита погиб на глазах Бориса, в последние мартовские дни. Завод начал завоз бон на запань у Нагодного. Бульдозер цеплял головку запани, к ней - цепочку из четырёх бон и тащил всё это волоком по ещё не стаявшему снегу кружным путём через Кривой бор, вотчину "Альбатроса". Путь пролегал, естественно, вначале по Стадионной улице, ребятишки с которой, включая и девчонок, облепили боны, чтобы покататься. Трактор раза три останавливался, но не для того, чтобы согнать их, а потому, что ломался. Во время остановок тракторист чинил мотор, а пацаны затевали игры в догоняшки, перепрыгивая с бона на бон. И прозевали, когда бульдозер, взревев мотором, дёрнул караван. Никита в это время стоял на головном и не удержался от толчка, упал. Ребятня понеслась к трактористу, чтоб остановился, но было уже поздно: три бона уже успело подмять под себя Никиту, переломав все его косточки.
Пока мальчишки догоняли бульдозер, Борька пробовал выловить Сашку в каком-нибудь зазоре между бон, но сам чуть не разделил его участь. Ухватил, ещё живого, бедолагу за руку, когда тот появился из-под первого бона, но тщетно: силёнок выдернуть его не хватило. При повторной попытке свалился сам в жуткое пространство меж бон, но каким-то чудом успел выскочить. Хотел и из-под третьего вылавливать, да караван встал, явив всеобщему взору страшную картину тела растерзанного мальчишки. Всех охватил ужас и они бросились удирать во всю прыть, и только командир остался теребить Сашку, приводя того в сознание.
- Плачу, кричу, мол, Санёк, открой глаза, поднимаю его голову, а она падает у меня из рук, как футбольный мяч у тупого вратаря. Остановился от этого бессмысленного действа лишь тогда, когда подошедший бульдозерист оттащил меня за плечи. Я поднял заплаканные глаза, бросился на него с кулаками и остановился.
- Дядя Серёжа? Ну, как же так?
- Вот так. Дуй на Лесную к брату Николая Изгошина, у него есть инвалидная мотоколяска, гони его сюда.
Борька влетел в избу Владимира Изгошина и с ходу заорал.
- Дядь Володь, гони на мотоколяске в конец Стадионной, там Сашку Рожкина бульдозером задавило.
Проорал и увидел, как валится со стула гостившая у них мать этого Саньки.
А к решению бежать из Копыловки Рожкиных подтолкнула новая их беда, случившаяся в бане Вихрасовых. Накануне сороковин по младшему сыну они пошли к Вихрасовым помыться. Первыми помылись старшие братья Валерий и Дмитрий, потом отец с матерью, и последней мыли четырёхлетнюю Наталью, которая, заявив матери, что сама вытрется, уронила полотенце в сливную яму под полком. Мать пошла просить у хозяйки новое чистое полотенце (благо, что это рядом: через сенцы пройти), а дочь оставила одну. Та даром времени не тратила, надумала ополоснуться ещё раз, зачерпнула ковшом воды из ванны, стоящей на плите, и окатила себя. Мать уже шла с чистым полотенцем по сенцам, как услышала душераздирающий визг, и выронила полотенце. Непутёха ошпарилась кипятком так, что пришлось срочно везти её в райцентр, где кое-как выходили, но одно ухо пришлось ополовинить.
Глебовна, как всегда это бывало, засуетилась, забегала по дому, притаскивая то один стул, то другой, протирая каждый полотенцем, сдёрнутым с крючка на рукомойнике. Третий стул освободила от вороха одежды, висящей на его спинке. И при этом болтала без умолку.
- Ох, и напугал же ты меня! Хомя до такого никогда бы не додумался.
Борис рассказал мне тот случай, которым он перепугал из Москвы соседку, мать его друга детства.
Приехав с объекта в контору за новым заданием, Борис был удивлён сообщению, что звонила тёща и просила передать: к нему приехал брат, который звонил с вокзала и спрашивал адрес. Удивился вторично, поскольку Славка адрес знает. Отпросился закончить на этом работу и поехал домой. Время было около двух часов дня. Дома пообедал и стал ждать гостя, время от времени выходя на лестничную площадку покурить. Уточнил у тёщи: во сколько звонил и как назвался. Получил ответ, что никак не назывался, а звонил в двенадцать. Подумал, что это мог быть и Эдуард проездом с какой-нибудь командировки.
И только в седьмом часу увидел с балкона, как двор пересекают двое усталых донельзя парней. Хомю он узнал сразу, хотя до гостей было довольно далеко, а вот второй никак не вписывался ни в младшего Славку, ни в старшего братьку. Вышел к лифту ждать.
Оказалось, что друг Бориса, отсидев три года за юношескую глупость, по возвращении сразу женился на Инне Невмержицкой, раскрасавице Стадионной улицы. А ещё через год она от него сбежала на БАМ. Сбежала, не выдержав его бесшабашности, невдуманности и чего-то такого, что иногда выглядит разгильдяйством. Евгений, выждав до следующей весны, ринулся за ней. И опять его хватило только на год. Инна, хоть и родила к тому времени от него сына, терпеть перестала окончательно, выгнала из общежития, где проживала.
Обзаведшийся друзьями Евгений, поошивался у них с месячишко, да взял и предложил одному из них, которого только что выгнали с работы, и он подумывал: куда бы теперь ему податься?
- А поехали, Васёк, в Москву: у меня там друг живёт. А там что-нибудь решим.
Приехали, позвонили Борисовой тёще, узнали адрес, и поехали по столице жарким майским днём в зимних ботинках, в тёплых куртках, под которыми были ещё свитера и фланелевые рубашки поверх нательного полушерстяного белья. В общественном транспорте вели себя как пуганые вороны, шарахаясь от всего, что напоминало милицию или вызывало подозрение во внимании к ним пассажиров или пешеходов.
- Шапки-то могли бы снять и убрать в сумки, - вместо приветствия сказал Борис друзьям, когда они вышли из лифта и начали присматриваться к номерам над кнопками звонков.
- А мы, это, мы к другу, друг тут живёт, - заоправдывался Хомя, отпрянув от двери назад к лифту. Но шапки не снял, тогда, как друг его сдёрнул свой малахай.
- Жень, - рассмеялся Борис, - лысину, что ли, прячешь?
- Борька, чертяка. Напугал как! - ожил Хомя и бросился обниматься. - Знакомься, это мой друг Василий.
Покормив и переодев гостей (благо, что оба габаритами как бы повторяли Бориса), повёз их в свою коммуналку. Василия на второй же день посадил на поезд и отправил мириться к жене в Казахстан, а Евгения взялся трудоустраивать. Под это дело пришлось поднапрячь своего начальника, у которого отец оказался большим человеком в Мостоотряде номер NN.
Столица вряд ли бы приняла такого работника, а вот Подмосковье с его колхозами-совхозами не побрезговало бы. Но, увы, Хомя за три года отсидки так себя разрисовал, что поменял кличку на "Синий". И поэтому все кадровики, которым Борис предъявлял их потенциального трудягу, развозя того на своей рабочей машине, тут же, косясь на его обильные и выразительные татуировки, отказывали, мол, нет вакансий, да и с жильём у них даже в общежитиях большие проблемы. Через неделю разъездов по области, Борис поведал своему начальнику об этой проблеме, и Анатолий Николаевич тут же вызвался её решить.
- Этот Анатолий Николаевич, - пояснил мне Борис, - заслуживает отдельного рассказа, но воздержусь. Достаточно будет того, что случилось, когда мы с ним приехали утром в мою коммуналку. Дверь я открыл своими запасными ключами, Хомя ещё спал, от жары скинув с себя даже простыню. Анатолий Николаевич глянул на него, отодвинул меня довольно-таки невежливо в сторону и протянул ладонь к Хоме, протирающему спросонья глаза.
- Ксиву! Живо!
- Счас, начальник, счас: документы в порядке, - потянулся Евгений затрясшимися руками к штанам, переброшенным через спинку стула, и так зыркнул на меня, что чуть не прожёг насквозь.
А Анатолий Николаевич, внимательно пролистав паспорт бедолаги, вернул и ласково сказал.
- Годится, сынок. Ты - Анатольевич? Ну, а я - Анатолий Николаевич. Будешь как бы сыном мне, а завтра пойдёшь к моему отцу по такому адресу. Пиши.
- Зачем? Чё я такое сделал? Это он всё, - "сдал" тут же меня дружок, так ничего и не поняв.
- На работу, сынок, устраиваться, на работу. Контора здесь, в Москве, а объекты у них разбросаны по всему Союзу. Отцу я позвоню, чтоб послал тебя в хороший отряд.
- Борька! - дошло наконец-то до Хоми. - Ох, и отыграюсь я над тобой: вовек не забудешь! Это ж - надо, я чуть в штаны не наделал, думал: сдал меня.
- А чего тебя сдавать? - наигранно строго поинтересовался Анатолий Николаевич. - Или - есть за что сдавать? А, ну, колись.
- Нету, нету, батя, - повеселел везунчик, закуривая. - Это я так, к слову: хрен знает, какие у вас тут порядки, ну и сдрейфил чуток. Ну, Боря, погоди ужо. Посмотри, руки до сих пор ходуном ходят.
Следующие три дня друзья ходили на экскурсии: в Кремль, в музеи, просто по столице. В Третьяковке Хомя, растрогавшись, сказал:
- Ты второй раз мне глаза на красоту открываешь. За одно это век буду молиться за тебя.
- Согласен, это - красота, - кивнул Борис на знаменитое единственное полотно Иванова, - а где я тебе ещё что-то показывал?
- А вид с нашей горки на Наше озеро? Ни я, ни кто другой этого не замечали. Я это чудо на всю жизнь запомнил и всем при случае показываю. И все дивятся: ить, верно, и так смотрят на меня, словно я им фокус показал. Прости, что я им не говорю, кто первым это заметил.
- А тебе этот посох ничего не напоминает? - Спросил Борис у друга, наблюдая, как у того округляются глаза.
- Как у деда Миколы! - прошептал Хомя.
Потом сфотографировались на Красной площади у тамошнего штатного фотографа, а на конверте для отсылки снимков Борис печатными буквами вывел адрес Лидии Глебовны Пановой.
Когда же Хоме пришла пора уезжать к месту работы в город-герой Брест, Борис дал другу наставление, чтоб перестал чудить и бедокурить, поскольку лучшей жены, чем в Белоруссии он нигде не найдёт: там они все добры, разумны и покладисты, и он будет последним дураком, если упустит такой расчудесный шанс.
И вот, получив тот большой конверт из столицы, мать Хоми так перетрухала, что не отважилась его открывать, побежала доверить это дело лучшей подруге Марии Вихрасовой, сопроводив свою просьбу всеми своими мыслями и догадками. И её понять и обнадёжить могла только Мария. А эта разумнейшая женщина, вскрыв конверт, вдруг так рассмеялась, что стало даже обидно. Потом смеялись обе, и смеялись, показывая фотографии отцу путешественника, и сестре его, вскорости приехавшей с дочерьми погодками в гости к бабке с дедом. А Светлана возьми и расплачься от обиды, тут же и высказанной.
- Это несправедливо! Этот разгильдяй, лодырь, пьяница уже везде побывал: и в тюрьме, и на БАМе, и в Москве, а я тут всю жизнь среди этих болот и комаров провела, тут и подохну, ничего не повидав в жизни!
И возненавидела братца, когда он прислал письмо и ещё одну фотографию из Бреста.
- Удавлюсь, если следующее фото придёт из заграницы.
- Пишет он тебе? - Спросила Глебовна Бориса как бы между прочим.
- Нет, одно письмо с таким же фото, - Борис указал глазами на рамку над кроватью, где была подобрана дюжина снимков семейства разных годов. - Вот уже три месяца жду нового, а он молчит. А вам пишет?
- Это-то прислал, чую, по твоему повелению. Я уж привыкла: из колонии за три года два раза писал, а с воли-то, вообще, думала - не дождусь. Спасибо тебе, Боря!
Глебовна расплакалась было, но тут же вытерла глаза тем же полотенцем, что держала в руках, взяла табуретку и двинулась к дверям.
- Пойдёмте, а то гости уж по кроватям сидят.
- Я представил, - добавил Борис мне, когда рассказывал этот эпизод, - как она расплакалась при чтении моего письма матери, которое я прислал ей той осенью. А описывал я матери, как вскоре по возвращении в Москву я вновь встретился с Хомей.
На шоферских курсах мне платили что-то типа стипендии, четвёртую часть былого моего месячного заработка, и поэтому приходилось экономить на всём, даже на обедах. Однажды, вернувшись с курсов, узнал от тёщи, что час назад звонил мой друг детства, и обещал позвонить ещё раз в восемь часов вечера. Я сразу догадался, кто это мог быть. И действительно, это был Хомя.
- Так в чём дело? - говорю я ему, - приезжай, дорогу теперь знаешь.
- Не могу, я проездом, и не один.
Короче, приехал я на Ярославский вокзал, где встретился с другом и узнал о его несусветной глупости.
В Бресте уже через две недели он познакомился с изумительной женщиной, продавщицей солидного универмага. Была пятница. Весь день она показывала город, а вечер они на его авансовые деньги провели в каком-то кафе, после чего она пригласила к себе домой и оставила на ночь. Утром, уходя на работу, она открыла такой шикарный сервисный бар, кивнула на невиданное им доселе обилие и разнообразие вин, ликёров, коньяков и водок, и разрешила угощаться, чтобы не скучать тут без неё. За неделю это богатство было им безвылазно выкачано и выпито, после чего она грустно сказала.
- Жень, давай расстанемся: у нас, похоже, характеры слишком разные.
- И - всё, Борь, - улыбаясь, признался Хомя другу, - на этом моя нормальная жизнь закончилась. С работы выгнали, из вагончиков вытурили, денег ни копейки, но уезжать я и не собирался. Жить там было бы можно, если бы не милиция. Три месяца терпела моё разгильдяйство, а я всё думал: правила такие. Однажды вновь выловили, и сказали, что посадят, если не трудоустроюсь в двадцать четыре часа. А за это время трудоустроиться можно только по вербовке. Вот и завербовался на лесоповал. Везут нас в Лесосибирск, под Красноярск.
- Это, Юра, - также грустно улыбаясь, завершил для меня эпизод Борис, - я и описал матери, а мать дала почитать соседке.
Из гостей, кроме Изгошиных и Рожкина, прибавилась пока только Полынчиха с внуком, пышнотелым белобрысым мальчиком лет шести-семи.
- Вот, Ваньку в друзья вашему Стасу привела, - оправдалась она за свой визит, как будто приглашение кумы не было основанием для встречи с крестником её покойного мужа.
Она три года назад овдовела так же казусно, как и Мария.
- Грешно так вспоминать крёстного, - прокомментировал для меня Борис ещё одно символическое совпадение в жизни его близких, - но оба отца моих даже смертью своей показали, что так, как жизнь придумывает, ни один фантаст не сумеет. Лёлька удумал "перещеголять" кума в кончине и однажды потребовал от жены трёшки на опохмелье под угрозой самоубийства, показав приготовленную верёвку.
- Да, вешайся, ради Бога, - бросила та на ходу, взяла коромысло с вёдрами и пошла за водой для надуманной ею большой стирки.
Иван приготовил петлю, привязал её в большой комнате, отделённой от кухни занавеской, к крюку в бАлке, на котором когда-то привязывали люльку для новорожденных сыновей, встал на табурет и крикнул вернувшейся с колодца жене.
- Дай трёху, не доводи до греха!
Та, слив воду, ответила, что не даст, и хлопнула дверью, отправившись к колодцу повторно. Звуки её вёдер и закрывающейся двери слились с грохотом отброшенной табуретки. У колодца застряла в болтовне с соседкой, а когда вернулась, не заходя в комнату, пошла за дровами раз, да другой, и только потом обратила внимание на неестественную тишину в доме.
- Никак - упорол куда? - ещё подумала она, заглядывая за занавеску.
За воплем своим не расслышала, как в избу вошла та самая соседка по делу, обговоренному только что у колодца.
До того, как принесли стулья, только Рожкину довелось стоять. И поделом, поскольку хозяйка допытывалась от него, чтобы он признался в явном вранье.
- Борьке, надеюсь, не пытался нагородить эту чушь?
- Тёть Марусь, ей-богу - не вру.
- А чё он опять соврал? - полюбопытничала Полынчиха.
- Был будто бы в Москве проездом у дядьки своего, а дядька у него чуть ли не прокурор, ездит на такой же чёрной машине, как у министров тамошних. И заглянули к Борису, а того дома не было. Тесть будто бы стал грубо с ними разговаривать, даже за порог не пустил, а увидел за воротами шикарный чёрный автомобиль и стал заикаться, извиняться, начал в дом приглашать, но они уехали: некогда им было, видите ли. На этом автомобиле тотчас и поехали на Чёрное море отдыхать. Уехали без Борьки, а хотели свозить его на море, где он ещё не был.
- Может, и вправду - был? - вступилась за Димку Полынчиха, - сама же говорила, что тесть Борьку не любит, вот и гостей его так встретил.
- За какими воротами они останавливались? Там ворот отродясь не было, и нет.
Увидев, что в дом вошла компания со стульями, Димка выбежал, как хозяин, навстречу и вызвался сбегать к тётке за дополнительной мебелью, за столом, например. И с жаром принялся убеждать, что стол крайне необходим. Приводить доказательства он умел не меньше, чем с ходу сочинять неимоверные небылицы. И все втянулись в затеянный им спор, забыв уличить его при Борисе во вранье.
- Он и в детстве выделялся фантазийностью, - дополнил для меня Борис характеристику своего друга, - а мы - некритичностью, из-за чего часто попадали впросак, купившись на его выдумки. Но без обид. Наоборот, веселились, смакуя нюансы того, кто и как повёлся на Димкины розыгрыши. Когда я уезжал "в Европы", Димка давно уже жил в Инкино, но каждое лето, а то и зимой, наведывался наш посёлок, и так приучил к своему вранью, что все стали его подначивать.
- Дим, - бывало сами просят его, - соври что-нибудь.
Намёкивают, мол, всё, нас больше не проведёшь. Ну, и однажды наведался он в марте, кажется, на двадцатилетие гибели брата. Это потом мужики вычислили, что шёл он с кладбища, но поначалу такая мысль ни у кого не проблеснула, когда он в конце улицы почти выбежал из леса. Не до мужиков ему было, и он, заприметив издали четверых помощников деда Парамона, ставившего крышу на новые стропила, хотел побыстрее прошмыгнуть мимо, чтобы не успели пристать с их глупой просьбой, уже порядком надоевшей ему. Но не тут-то было.
- Эй, Димон, куда бежишь? Соври что-нибудь: чего тебе стоит?
- Да, ну, вас. Некогда мне: на Окунёвом рыба дохнет, а я буду лясы точить.
И побежал дальше, якобы за пешнёй и кузовком. Окунёво у нас хоть и огромно, но мелководно, отчего в некоторые зимы промерзает, чуть ли не до дна, и рыба из-за нехватки кислорода к весне начинает гибнуть. Те, кто успевал застать начало этой гибели, могли по центнеру окуней, щук, карасей и линей добыть. Вот мужики и подхватились, бросили деда Парамона, и ринулись на Окунёво. Потом искали Димку, чтоб спросить, дескать, чего это ты, Рожа такая, наврал нам?
- Опять нехорош! - обиделся он. - Сами же просили, чтоб соврал.
Вот за такие редкие бриллианты вранья все Димку обожали и прощали ему всё остальное, что могло кого-либо как-нибудь покоробить.
Вскоре пришло ещё пятеро друзей юности Бориса, но без Трёхфамильного. Ждать его не стали и сели за столы, приготовившись наслаждаться не только угощениями матери Бориса, но и его рассказами о столичной жизни. Больше же всего хотели совместить известный им шедевр тёти Маруси под названием "щука в чулке собственной шкуры" с обязательными впечатлениями её сына при посещении Ленина в мавзолее. Мать оправдала их надежды, а он разочаровал.
- Успею, схожу: не уедет же этот мавзолей оттуда куда-нибудь подальше. Да и я прирос к столице, тоже не собираюсь съезжать оттуда. Всё впереди: приезжайте ко мне в гости, вместе и сходим. Говорят, что тем, кто к нему издалека приезжает, он подмигивает, и поэтому одному туда ходить жутковато и не так интересно.
- Смех смехом, - добавил мне Борис, - но я вообще никогда не собирался наносить визит этому злополучному и несчастному мертвецу. Противно было от одной мысли о нём. Но, земляки, живущие недосягаемо от мавзолея, подумывают о его близости, как о благорасположенности. Так и я: когда родные были в пределах доступности, я откладывал на потом свою большую заботу о них, отделывался малым вниманием. Когда же их не стало, я корю себя за это "потом", и нахожу, что в том малом, что от меня к ним исходило, они не очень-то и нуждались. И сейчас, припоминая их слова и случаи жизни, нахожу, что ждали чего-то другого. Ждали, а я не удосужился разобраться и ответно дать знать: вижу, понимаю, думаю, как всё изменить в ожидаемом направлении. Нет, всё - на "потом". Суетимся, и упускаем, что главное в жизни не это "потом", а самоё жизнь: ежечасная, будничная, треволнительная, традичная и где-то ... трагичная.
- И, знаешь, - почему-то шёпотом, словно тайну поведал, открылся мне Борис, - смотрел я на односельчан там, за гостевым столом у матери, и начала меня брать зависть: вот, живут неподдельно, чисто, принимая всё, как есть. А я? Я проклял все свои мечтания, все свои устремления, все мои въедливые вгрызания в смыслы жизни. Сейчас порой воспринимаю такой стол, где чистый праздник, как наказание себе. Праздник, Юрок, проходит мимо, без меня. Ладно бы - праздник. Жизнь! Жизнь, и не проходит, а уже прошла.
- Борь, и это - праздник? - кисло ухмыльнулся я. - Наши с тобой праздники, согласен, горьки, но и у народа они не слаще. Сладки празднества у тех, кто смотрит на резвящихся и на всё согласных обывателей, и смеётся над ними, пускаясь во все тяжкие, вплоть до разврата. И так будет, пока мы молчим. Я понимаю твою рефлексию, но она не напрасна. Считай, что она и есть твой праздник.
- А ты не так прост, - оценил, искренне удивляясь, Борис. - Остаётся признать, что и жизнь моя, смысл её, в том и состоит, чтобы рефлексировать. И, sic! - мечтать, ибо самый смак такого праздника - мечты. Мечтается же мне, Юрок, что на планете настанут-таки времена, когда каждый будет точно знать, в чём его предназначение, каждый будет находиться на своём месте, каждый будет делать сугубо им избранное дело. Тогда-то только можно будет увидеть истинную широту праздника, поскольку сказано: сделал дело, гуляй смело. Почему и не погулять, коли ни что, и ни кто не давит? Почему и не отвести душу, коли это прошлое награждает, а будущее не гнетёт?
Пока взрослые слушали рассказы москвичей, ребятишки убежали в лес по грибы. Анна пришла в ужас: четверо (четвёртым был внук Полынчихи) малышей от четырёхлетней Лизы до семилетнего Ивана по её представлениям могли заблудиться, завязнуть в болоте, нарваться на зверей, да мало ли ещё чего с ними могло приключиться без догляда взрослых, а над ней только посмеялись все. Самым смешным было то, что Анна подняла переполох тогда, когда сорванцы уже вернулись, принеся грибы, запиханные в снятые мальчишеские рубашки.
- Ах, я дурёха: вас так долго не было, а я и не заметила этого.
- Ма, - стал успокаивать её сын, - мы быстро: туда и обратно.
- Ну-да, быстро: столько грибов быстро не соберёшь.
- Пятиминутное дело, буквально, - со знанием предмета как пустяка вставил сосед Анатолий Евгеньевич, выпятив для убедительности губы. - У нас их, как бутылок на столе.
- И, немаловажно, - добавил Борис, - торчат на хвойной подстилке, как эти же бутылки на столешнице: бери и ...
- Наливай, - прервав его, вставил Сергей Кашинцев.
- Правильно! Наливай. - Тут же одобрил Рожкин.
Так и сидели, перемежая рассказы шутками, шутки сдабривая выпивкой или закусками, сменяемыми даже тогда, когда к предыдущей мало кто притронулся. Борис быстро захмелел, но не от спиртного, а от атмосферы абсолютной доброжелательности всех присутствующих. Поскольку его рассказы о столичной жизни не соответствовали ожиданиям гостей: ничего превосходного, восхитительного, красочного он им не поведал, и даже, наоборот, у него получалось, что в Москве жизнь не то, что хуже, но преснее, суетнее, серее, чем здесь на родине, то все и стали вспоминать былые времена, когда и Борис был включён в их раскрасивую жизнь. Вспоминали и тех, кто безвременно вдруг выпал из этой жизни, и пили за их упокой. Восхищались подвигом друга юности Бориса, Виталия Федукина, который, поболтавшись три года по городам, вдруг вернулся в родной посёлок и взял в жёны Клавдию Риммер с тремя детьми от брошенного ею первого мужа. Кто-то вспомнил, что она уже на сносях от Виталия, и все подняли бокалы за их счастье. Вспомнили и Чечина, прельщённого благодатным их краем, пожалели, что его сейчас нет здесь, за столом: как крановщик он был отправлен на отгрузку остатков круглого леса и вкалывает по две смены. Известный хохмач, он надсадил бы всем присутствующим животики. И тут же пересказывали его хохмы, адресуя, конечно же, всё это столичной даме. А она поначалу больше стесняла присутствующих, чем сама тушевалась, но, к удивлению Бориса, быстро влилась в общий тонус застолья, живо, неподдельно реагируя и на внимание к ней, и на шутки, и на тосты.