Аннотация: Твои кости отказались гореть, когда мы подожгли плоть. Кто бы мог подумать, что ты будешь упрям даже в смерти
1991 год. Под беспросветным гнётом северного неба дребезжал направляющийся в сторону Петербурга поезд. Немой зов спящего леса не компенсировала обстановка внутри купе, в котором на пару с финским писателем оказался шахтёр Витька, возвращающийся с двухнедельной вахты домой, где его ждала равнодушная пустота и извечный холод тёмной комнаты.
Это был ничем не приметный мужчина пожилого возраста, лицо которого отличалось лишь вечно потупленными глазами и аскетическими чертами, в которых покоилась так и не родившаяся эмоциональность. Вечно вынужденный жить от вахты до вахты, от зарплаты до зарплаты, он не отличался стремлением что-то переменить. Его спокойная жизнь, так тихо проходящая по монотонной
последовательности событий, не доставляла ему ни радости, ни отчаяния. С детства выученный довольствоваться куском масла, он знал цену каждому заработанному грошу, но покорить материальную сферу никогда не пытался. Несмотря на умеренную политическую позицию, в его душе сочетался парадокс, по которому коммунизм - утопия, а Горбачёв - предатель. Однако в жаркие полемики он никогда не вступал, все разговоры с мужиками на работе сводились к обсуждению бытовых проблем и вопросу: "Сколько там осталось?".
Отчужденный, подавленный, но, несмотря на надвигающуюся тучность стареющего организма, всё ещё крепко стоящий на ногах, в купе он встретил молодого фина, представителя образованной интеллигенции, отличающегося бодростью духа и чрезмерной неусидчивостью, так плохо сочетающейся со скудным светом настольной лампы, стоящей посередине пустого деревянного стола.
Витька уснул. В тесном вагоне под звонкий шум рельсов раздался голос проводницы: "Кипяток! Кому кипяток?". Почти бесшумно отворилась дверца купе, зашла стройная женщина в строгом тёмно-синем костюме и измученным выражением лица:
- Здравствуйте, чай или кофе пить будете? - оттарабанила она, многозначительно поглядывая по сторонам.
- Налейте, пожалуйста, вот сюда, - поставив гранёный стакан, окаймлённый металлической подставкой, обратился фин, с трудом выговаривающий русские слова.
Холодная проводница, на лице которой таилось какое-то негодование, двинулась к столу и, как чётко запрограммированный робот, быстрым движением налила кипяток в стакан. Услышав мягкое "спасибо", она стала было уходить:
- Подождите секундочку, - снова обратился фин, и начал будить Витьку, который, сложив руки на груди, по-прежнему дремал. - Извините, кипяточку будете?
С трудом приоткрыв глаза, Витька ответил хриплым голосом:
- Давай.
Вновь повторив своё непринуждённое движение, в почтительной улыбке проводница оголила морщины, которые доселе таились по краям глаз, и удалилась.
Проведя грубой ладонью по лицу, Витька окончательно проснулся. Скупой на слова, он не стал расспрашивать соседа и заводить с ним беседу, пока активный фин сам не стал представляться:
- Добрый вечер! Я Йоханнес, приехал сюда из Финляндии. В Иматре много говорят о поэзии русской жизни, вот я и приехал испытать её на себе. Ваша страна удивительна! Она дала мировой литературе таких титанов, как Тургенев, Достоевский, Пушкин..., - в порыве ничем не обусловленного душевного подъëма промолвил фин.
- А ещё страна даëт пинка всем тем, кто не поёт ей молебен. Точнее, не сказать, что прям даёт, но по этой причине ты вниз катишься.
- Знаете..., - Йоханнес растерялся перед равнодушным взглядом грубого старика, - Ведь ваша страна уже давно оправилась от войны, а за её пределами по-прежнему есть люди, которые убеждены, что войну выиграла Германия.
Эти слова явно привели Витьку в недоумение, на лице его проявились алые пятна, а глаза его злобно уставились на смущённого фина:
- А ты, Йоханнес, видал людей, чьи глаза смерть матери видали? Трогал руки, которые всё это несли?! Проживал жизнь, которая существует за счёт смерти другого?!, - по его щекам стекали крупные безостановочные слëзы, которые так неестественно выглядели на его огрубевшей коже.
- Извините... я... я не хотел, чтобы... , - фин окончательно растерялся, ему было больно смотреть на остатки раздавленной жизни, на ребёнка войны, который пронëс её ужасы через всё своё существование.
- Война... война... Ведь не игрушка это слово-то. Когда говорим о ней, представляем силище непокорное, а на деле лишь смерть, голод да потерянные поколения.
- Вы правы. Ужасы войны точно описал Ремарк в романе "На Западном фронте без перемен". Под действием пропаганды люди отправляются туда с жаждой славы, с неутолимым внутренним героизмом, а впереди их ждёт инвалидность или смерть, - фин явно переоценил познания собеседника в литературе.
- Не знаю, о чём ты. Ремарка я твоего не читал. Только скажи мне, про какую войну он пишет?
- Про Первую мировую, что в 1914-ом случилась, знаете? Немцы тогда на Францию напали.
- Вот оно что, - лицо старика приобрело ещё более многозначительный и одновременно грустный вид, - мне эти бряцания оружием не интересны. Мой отец Родину защищал, защищал своей собственной кровью. Когда в 41-ом германцы напали, он сразу на фронт и ушёл... Я смутно помнил даже черты его лица, в голове был только страх, но я так надеялся, что он вернётся, когда... когда не стало матери.
Йоханнес был необычайно заинтересован разговором с человеком, которого, на первый взгляд, и самый образованный чекист разговорить не сможет.
- А ещё, Йоха... - Витьке не удалось надолго запомнить имя собеседника .
- Йоханнес, - поправил его фин.
- А ещё, Йоханнес, - по лицу его вновь побежали крупные слёзы, - самое страшное, что забыл уж я и лицо матери. Думаю о ней - внутри всё разъедает, а как выглядела она вспомнить не могу...
- Извините, а что случилось с вашей матерью?, - с дрожью прозвучал вопрос, хоть фин и понимал, что спрашивать о таком совершенно безнравственно.
- В январе 42-го, я был совсем маленький, мне пять тогда только исполнилось, в деревню зашли фрицы. Толпа гитлеровцев согнала жителей к сельсовету. Кругом автомашины, бронеавтомобили и ехидный рокот. Как сейчас помню, ганс проклятый, он, видимо, главным у них был, прокричал: "Выбирайт староста". Никто шагу не ступил, все онемели. Слышен лишь плачь детей. Я не сдержался, тоже заплакал навзрыд, уткнулся в бок матери. Она прикрыла меня старым платком. Все по-прежнему молчали. Фрицы были мало похожи на людей, поэтому стали по одному расстреливать. Да с каким удовольствием... На лице улыбка до ушей, глаза звериные.
- Вам пришлось такое пережить..., - Йоханнес, как и все люди искусства, был проникнут глубокой эмпатией, он заметно покраснел и приобрёл крайне потрясённый вид.
- Хорошо бы, если б только такое, - старик продолжил рассказ, - старосту так и не выбрали, фрицы сами пошли дома грабить. Но в покое нас не оставили. К вечеру они вырыли яму в лесу. Нас повели к ней, то и дело ударяя по пазухе то прикладом, то грязным ботинком. Слова "человек" в России немцы не знали, они были убеждены, что все мы, русские, свиньи. А свиньям в конце концов полагается смерть. Уже изредка слышался плачь, хоть обстановка была далеко не простая. Слёзы на глазах у взрослых уже давно обсохли, все будто смирились с неизбежной смертью. Нас выстроили в стройную шеренгу перед ямой. Подле нас пять фрицев со шмайссерами в руках. И тут раздаётся рёв, нечеловеческие крики, я будто оказался в аду. Раздаются выстрелы, мать каким-то образом толкает меня в овраг, а дальше я помню только..., - старик прервался на полуфразе, когда посмотрел на фина. Рассказ превратил невероятно энергичного человека в разбавленное слёзами пятно.
- Я помню, как я проснулся, - продолжил он, - лежу, мне нечем дышать, а рядом со мной груда тел. Ещё недавно живых, понимаешь? - он разразился совсем не свойственным ему истерическим смехом, - а я ведь до сих пор от этой темноты не оправился. Отец так и не вернулся. Говорят, что в 43-ем пропал без вести. Полжизни прожил я с бабкой, а теперь и совсем один. Всё призраки с тех пор виднеются. Болит, Йоханнес, болит, как будто вчера это было, - почти с криком произнёс Витька. На лице его отображалась страшная печать пережитого горя.
Ещё совсем недавно столь открытый и разговорчивый фин не смог ответить ни слова.
К тому времени поезд во всю гремел по Петербургу. Недвижный воздух, жестокий зимний мороз и серое небо встречали людей. Оставалось не больше пяти минут до вокзала. В купе, где располагался Витька, царила непреодолимая тишина. Каждый был погружён в размышления о прошедшем разговоре. Витька впервые разделил эту историю с кем-то другим, до тех пор она покоилась внутри старика и, хоть и не доставляла невыносимой боли, служила огромным внутренним барьером. Ему было суждено пронести её через всю свою жизнь. Она выступала неподъёмным якорем, тяжким бременем, которое ежедневно тянуло ко дну. Сверстники в школе считали его чрезмерно стеснительным и угрюмым. Он никогда не отличался броским видом или острым словечком, так удачно вставленным в рассказ одноклассника. Он был стыдлив, краснел и опускал глаза, когда с ним начинали общаться. На бесцельные прогулки с друзьями, которых не было, Витька не ходил. Выходил только по просьбе бабушки купить что-нибудь в магазине, да и такие выходы насаждали на него исключительно насмешки. Благодаря сшитым бабушкой коричневым вельветовым штанам, которые откладывались каждый год по мере того, как Витька рос, он получил прозвище "трубадур". Дворовые мальчишки камнями в него не кидались, но меж собой постоянно обсуждали его и придумывали ему клички. Никто из них даже не знал его имени, но, плетясь позади него по пути в школу, все обязательно упоминали его убогость и недавно выдуманное прозвище. Случайно замеченные подтрунивания и ехидные улыбки, сопровождённые взглядом в его сторону, не особо досаждали Витьке. Он был уверен, что когда-нибудь всё переменится. Но когда он подрастал, менялись только черты лица, всё больше приобретавшие грубость. Он на всю жизнь остался Витькой - ребёнком, что умер и заново родился в январе 1942-го. Витька не обижался за то, что никто не мог заглянуть ему внутрь. Да и насколько это возможно? Мы не видим даже сердца, что уж говорить про ураган, который может таиться под ним.
Поезд остановился. Настало время прощаться. Для случайного встречного он, положивший на алтарь знакомства историю своей погибели, слов больше не нашёл. Витька снисходительно по-доброму посмотрел молодому фину в глаза и по-русски крепко обнял. Так оно часто и бывает в России: встретились, поплакали, поплакали и разошлись. А что будет дальше? А кто это знает!