"Литературоведение? Зачем?" - начертал, как мне говорили, шеф некоего издательства на почтительно представленной ему заявке на какую-то новую книгу. И в начальственной резолюции - жест, гримаса. Ироническая. Брезгливая; о литературоведении у человека представления, присущие, как нетрудно заметить, не ему одному: идейный замысел... тематика... особенности сюжета... метафоры...

Рассуждения мои - посильная попытка растолковать, зачем существует литературоведение, что с ним происходит и каким оно будет.

Оно разным бывает; и с порога отвергать его, может быть, и не следует.

1. От какого наследства я отказываюсь?

Так куда же все-таки делся марксизм-ленинизм? Не-по-нят-но. А было...

Удивительно! Просто непостижимо: ни одно из учений не бравировало так своею готовностью погибнуть, но не сдаваться, как делал это марксизм. "В паровозных топках сжигали нас японцы... отрекитесь! - ревели..." Маяковский цитировался с многозначительным подвыванием: в случае чего, мол, и мы... в эти самые, в топки... сгорим, но отречься - ни-ни. Обошлось, однако, без топок и без японцев: трудятся они в своих мегаполисах, мастерят компьютеры да "тойоты", иногда поглядывая, правда, на манящие их острова: но отсюда до домогательства отречения еще далеко. Да и зачем было бы японцам стараться: поглядишь вокруг, ни одного марксиста и на версту не узришь - исчезли. Никогда не думалось, что кончится так - прозаически, без эффектов: бизнес ладят, во храмы Божии потянулись. Будто не было никакого марксизма!

Но он был. И внедрен он был - я имею в виду мир наук гуманитарного цикла - не только насильственно, сверху. Отвечал он и каким-то внутренним, снизу шедшим потребностям: он давал очевидное, он одаривал людей единым способом истолкования окружающего. И еще: он узаконивал отчуждение "я" от "другого".

Михаил Бахтин рассказывал о его косвенной встрече с Зиновьевым - в Кустанае в начале жутких тридцатых. Голод. В город потянулись умирающие - казахи, украинцы, русские. Поселяне валялись на улицах. Били вшей, гнили заживо. Появлялся Зиновьев, высланный. Шел. Смотрел. Оборачивался к свите, вещал: "Вот аграрная политика Сталина!" И шел дальше.

Гражданское мужество? Да: знал Зиновьев, что слова его будут доложены в Кремль его недругу. Но он все-таки гнул свое, агитировал. Но Зиновьевым восхищаться не хочется. Того более, мне неприятно. Тягостно. Почему? Потому, полагаю, что в позиции противника Сталина с необычной отчетливостью сказался подход европейского и русского просветительства к бытию, к человеку: человек - объект наблюдения; его боль, жизнь и смерть - аргумент в политическом споре. Здесь не может быть диалога: босс-большевик отделен от мученика-доходяги точно так же, как ученый-петрограф отделяет себя от исследуемого им минерала. Так слагался критерий научности, и марксизм завершил многовековой процесс.

Я согласен с Эрнстом Неизвестным, выдающимся художником века: наивысшая нелепость марксизма - доктрина о базисе и надстройке. Существует базис - производственные отношения; он определяет надстройку - политику и мораль, право, искусство. Где-то сбоку - религия. Разумеется, были и виртуозы марксизма: сражались с догматиками, обвинялись в ревизионизме, принимали истые муки. Но основы доктрины оставались незыблемыми, и была она очень... удобной. Вожделенной была, тем более что в России питалась она догмами так называемой "реальной критики", а уж здесь-то человека как такового не было. Были тени людей - двуногие симптомы социальных явлений, ходячие аргументы. И писатель был аргументом: этот - наш; тот - не наш, но из творчества его можно извлечь материал, обвиняющий царизм, помещиков, а позднее - капиталистов. Лев Толстой для Ленина - кто? Живой собеседник? Нет, конечно: он - аргумент за скорейшее и тактически целесообразное осуществление революции.

Марксизм дал человеку иллюзию цели истории, коммунизм. И российская литература XIX столетия тоже якобы вела к одной цели - к октябрю 1917-го. И все это вдруг оказалось фикцией. Но тогда как же быть с разделением на "прогрессивных" и "реакционных"? Почему Чернышевский был прогрессивен, а Леонтьев реакционен?

В общем, рушится все, включая сюда и критерии научности литературоведения, потому что научность измеряется степенью отчужденности "я" от "другого", а разрыв их компенсировался словесным декорумом, публицистикой, прославлением Пушкина или Блока, Льва Толстого или же Чехова. Ничего по существу не решалось: предположим, Григорий Зиновьев пустился бы рыдать над голодными, заламывать руки, вопить: они все-таки оставались бы в его восприятии материалом - немым. Аргументом - нужное включалось в поле зрения, а ненужное отбрасывалось как наносная случайность: так отброшены были и модернизм, и религия.

Были те, кто греб и против течения. Убежден, что с марксизмом во всех его проявлениях шла война, по русской традиции - партизанская. Она шла в художественном творчестве: Миахил Булгаков видится мне партизаном, еще два Михаила, Пришвин и Зощенко, - так же, и для вящего сходства Пришвин даже буквально ушел в леса: фотографии его, с ружьем, бородатого, нам являют типичного партизана. На Руси не бывало партизанских отрядов без женщин: и Ахматова, и Лидия Чуковская - партизанки. Однокурсница моя Наталья, Наташа Роскина (в одной группе учились!), - что-то вроде партизанской связной: мы плелись на собрания, она тайно пробиралась к Ахматовой, в Ленинград.

Дневники - жанры-мины, действие их замедленно: обнаруживаются - взрываются. Партизаны были в философии, были среди историков. А литературоведы-партизаны были? Да, были; того более, все на них и держалось: кто-то прятался в текстологию, кто-то - в дебри археографии. Были и мыслители-аналитики: Ольга Фрейденберг, Лидия Гинзбург (опять дамы!). Партизанской вылазкой было кратковременное творчество Марка Щеглова: вспышка, сигнал ракетой в ночи. Обходили вражеские заставы, по всем правилам конспирации прикидывались блаженными. А цитаты из Маркса - как бы удостоверение, Ausweis; его надо было носить с собой, чтоб не сцапали партизана полевые жандармы. Партизанили, в общем. Но и хранили себя, по крупицам создавая принципиально новую эстетику, эстетику соучастия исследователя в творчестве художника слова - предварительный, еще неотчетливый набросок эстетики XXI века.

2. Об эстетике творческого сознания

Бахтин ныне - в центре мирового внимания: конференции, симпозиумы, солидные сборники. Его термины у всех на устах: "хронотоп", "вненаходимость" и, конечно же, "диалог". Происходит, однако, и адаптация его уникального языка к устоявшемуся, привычному: "я" исследую, "ты" же остановись неподвижно, замри.

Что такое методология? Начинается она с обозначения предмета исследования. Для марксизма предметом были отношения надстройки к базису, и он мог увидеть в Толстом выразителя психоидеологии патриархального крестьянства - гениально, кстати, увидеть. Но предмет-то начисто исчезал. Писателя не было: было крестьянство, а Толстой - в роли медиума, рупора, граммофонной пластинки, на которой записаны голоса и суждения представляемых им мужиков. Его творчество - материал. В той же мере поэзия - материал для штудий формалиста, структуралиста, хотя их предмет и рознится от предмета марксиста: предмет - текст, а в тексте - взаимодействие элементов.

Уникальность Бахтина - в радикальном изменении и предмета исследования, и взаимного расположения "я" и "другого" - равноправных носителей творческого сознания. А оно есть у Бога и у каждого смертного. Оно есть у животных. С долей уверенности вправе мы говорить о сознании и в растительном мире, и в природе вообще: взаимодействие минералов с нашими судьбами - многозначная гипотеза, и первостепенно ценна в ней установка на возможность диалога камня с людьми.

Литературоведение - встреча творческого сознания "я", исследователя, с "другим". "Другим" может быть Достоевский или Рабле, но равно и социальная группа, нация, народ на какой-то стадии его эволюции, приятия Бога или отречения от Него. И в политике не может не теплиться творческое сознание.

Перспективы здесь, по-моему, грандиозны. Литературоведение в силах стать прогностической наукой - увы, малоутешительной. Дело в том, что творческое сознание реализуется в жанре словесном. Но словесный жанр - предуказание, предчувствие общественных отношений, которые когда-нибудь воцарятся. Роман - гордость русской литературы; но все более и более очевидно: тошнехонько жить в романе. А живем! Живем в окружении романных сюжетов: тут и похищенный президент, и ввергнутые в узилище заговорщики, и финансовые аферы. Дно, трущобы и фешенебельные коттеджи, проститутки-дешевки и дамы в миллионных колье - то ли Диккенс, то ли Дюма, то ли Всеволод Крестовский, Боборыкин? Или сам Достоевский?

Вероятно, надстройка и базис - реальность. Но они - чудовища, пожирающие друг друга. Теснящие. Их первичность и подчиненность относительны, обратимы; и беда, если жизнь становится художественным произведением. Но за это литературоведение ответственности на себя не берет: оно может только анализировать.

И - предсказывать.

Разве этого мало?

3. Нужен Маркс, но... не тот!

А что делать, опустившись с научного Олимпа в гущу нашей романной жизни?

В числе прочих убийств, совершенных марксизмом, было такое: он убил традицию литературоведческих концепций-событий.

Наша русская гордость - событийность суждений о литературе. Как явился Белинский, так пошли и пошли концепции, из которых каждая - взрыв. И не только в критике, но и в фундаментальной науке: Афанасьев - событие, Александр Веселовский - событие, Потебня - событие. Формалисты уловили традицию: появление свое трактовали как событие, и отсюда - их громкость, сенсационность. Но марксизм концепций-событий создать не мог, даже книги лучших его адептов начиная с Георга Лукача таковыми не стали. Его скучная бессобытийность компенсировалась неистовствами исторических постановлений, решений, руководящих высказываний и истошных судилищ (а реальным событием все же были работы Юрия Лотмана: традиция догорала, но теплилась).

Что творится сейчас? Все пытаются выдвинуть концепцию, способную стать событием. Получается лихорадка, рынок притязаний. Наиболее проторенный путь - нигилизм в российском его понимании. Но слегка обновленный, как бы светски изящный, стилизованный под болтовню в салонном, изысканном ее варианте: la causerie. Тут - игривость. А рядом - тайны. И художественные произведения - шифрограммы, и любовь у русских поэтов все больше тайная, а уж смерть их - тайна на тайне. Пикантно. Загадочно. А методология та же: "ты", поэт, сиди смирно, "я", исследователь, сейчас буду тебя просвечивать (рентген, к слову сказать, - знамение времени: "я" врача и тело больного расположены так же, как для марксиста и для структуралиста расположены поэт и ученый, один видит другого насквозь).

Базис, кажется, пытается брать реванш: колебания его и понуждают всячески колобродить. Где-то теплится и серьезное: я читал ответы, задаваемые "Литературной газетой" филологам, - один что-то заканчивает, другой сдал в производство, третий пишет аж две монографии сразу. Потираю руки в предвкушении предстоящего интеллектуального пиршества. Но томит любопытство: кто все это издаст? И как людям удается пробиваться в печать? Им везет? Или умеют они? Мне же - не везет. Не умею к тому же. Годы уходят; сейчас бы, без угрюмой опеки, и высказаться: знаю же, что когда-нибудь и настанет пора серьезного состязания методологий, я тогда пригожусь. Но: "Литературоведение? Зачем?" И в издательстве (бывшем) "Сов. пис." уже года четыре валяется моя книга. Называется - "Незадолго до Водолея". Нет, игривости нет в ней. И по части тайных убийств ни словечка. Но в ней есть апология нового мышления. Есть анализ движения творческого сознания Пушкина и Андрея Платонова, Есенина и Булгакова.

Господа издатели, отечественные и зарубежные! Не проходите мимо вашей удачи: рукопись уступлю даром, скажем, за 995 долларов. А условий всего лишь два: издать книгу в том виде и в том объеме (25 авт. листов), в котором она будет вам вручена, и издать ее не позднее двух лет со дня заключения соглашения. Предлагаю перспективное деловое партнерство: решайтесь!

Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать,

- рек Пушкин и в который раз попал в самую точку: вдохновения не продавал я и в самые безмозглые годы, а рукопись - это пожалуйста. Не сулит она моментальной выгоды, сулит большее: книга станет работать на формирование репутации инициативной и дальновидной издательской фирмы.

Нужен Маркс, не Карл, а другой - Адольф: он когда-то приобрел у Чехова все его сочинения. Говорят, обобрал; но у Маркса II есть и защитники, открестившиеся от Маркса I: предприимчив был и неглуп.

Марксом I сыты по горло, нам бы Маркса II! Должен же отыскаться издатель, способный уразуметь: иметь дело с серьезными, ищущими литературоведами стратегически выгодно. Стратегически целесообразно создавать условия для вторжения в жизнь концепций-событий. А они назревают.

При военном коммунизме голодали не меньше, чем ныне; но издавал же кто-то и формалистов, и социологов. Кушать ужас как хочется, но нельзя и не чувствовать: и методологические концепции необходимы, бродит где-то на них социальный заказ. И не надо, чтобы мы восклицали вслед за Гоголем: "Что это за глупый народ книгопродавцы! Неужели они не видят всеобщих требований? Отказываются от собственной прибыли!"