Разговаривать можно со всеми.

С живыми.

С умершими.

Со старушкой, русской крестьянкой, и с молоденькой девушкой, которая по-русски не знает ни слова, потому что она калмычка и родина ее в зеленотравной степи у Каспийского моря и едва ли не всю свою недолгую, но, наверное, полную невзгод и опасностей жизнь она провела на коне под неумолимо веселым солнцем.

Разговаривать можно с деревьями, с морем и даже с чернильницей, которая стоит у нас на столе.

Феномен Пушкина в русской культуре - феномен исключительный.

Можно подумать, что русские мальчики и девочки просто-таки рождаются с какой-то особенной влюбленностью в Пушкина, которую потом пронесут через всю свою жизнь. В России нет человека, к которому сызмальства не пришли бы сказки, созданные поэтом уже в конце его трагической жизни: "Сказка о попе и о работнике его Балде", "Сказка о царе Салтане". Хитрый, но вместе и недалекий поп, который нанял себе дарового работника, но угодил впросак и пал жертвой собственной корысти; простодушно доверчивый царь Салтан, изгнанный им на погибель сын его, отважный Гвидон, обретший спасение и создавший на диковинном острове царство мира и справедливости, - все эти поучительные и веселые чудеса входят в наше сознание с картинок бесчисленных книг, с настенных панно в яслях и в детских садах. И остаются при нас на всю жизнь.

А дальше - ни дня без Пушкина, потому что в духовном обиходе русского человека буквально нет дня, когда не встречался бы он с поэтом. Пушкин - в названиях площадей и улиц, на почтовых марках, сувенирных значках, на обложках блокнотов и школьных тетрадей. На полях своих рукописей Пушкин, задумавшись, иногда рисовал себя в профиль. Но ему и в голову не приходило, что эти небрежно набросанные автопортреты, маленькие шаржи через сто-полтораста лет будут рассеяны по его стране едва ли не миллиардными тиражами и лицо его станет знакомо настолько, насколько знакомы каждому из нас лица самых родных нам людей. Жить без Пушкина невозможно; неизымаем он из наших помыслов и неустраним он из нашего быта.

Разумеется, знание произведений Пушкина и жизни его не может быть у всех одинаковым. Вечно интригует африканская линия пушкинской родословной, и предок Пушкина, современник царя Петра I Ибрагим Ганнибал, ласковой тенью маячит рядом со своим правнуком. Дуэль Пушкина постоянно стоит перед глазами его потомков; и тут ведомо все: кто стрелял, как был ранен поэт. Неустанно подвергаются обсуждению облик и поведение супруги поэта, Наталии Николаевны, в девичестве Гончаровой, в последующем, повторном замужестве Ланской. Одна из первых красавиц Москвы и Петербурга, мать детей Пушкина неизменно находит осуждение или сочувствие в самой разнообразной среде, у костромских ткачих или у новосибирских студенток. Жизнь поэта открывается его потомкам как бы пунктиром, в виде ряда штрихов, но при всей нашей занятости пробелы между штрихами у каждого так или иначе год от года заполняются; и идеал - знать о Пушкине все, что можно.

Столь же неровно и знание произведений Пушкина. Но и здесь тяготение к полному знанию, и знания постепенно накапливают.

С детства в памяти запечатлеваются сказки. За ними приходят стихи о природе. Из ранних поэм почему-то особенно популярен "Бахчисарайский фонтан": о безвестной любви доблестного воина Гирея к Марии, полячке-пленнице; о смерти ее, потому что она становится добычей неистовой ревности бывшей любимицы хана, уроженки Кавказа Заремы. Как ни бранили порой романтизм, какие потоки едкого скептицизма не обрушивали на него, а привлекает он, и в обаянии ему не откажешь.



Потом в сознание входит и реализм Пушкина.

- Мой дядя... - говорит кто-нибудь, отнюдь даже не Пушкина имея в виду, а просто о реальном, о собственном дяде пытаясь рассказать что-нибудь.

- Самых честных правил? - почти непременно перебьет собеседник. И это уж так повелось: первая строчка стихотворного романа Пушкина "Евгений Онегин", однажды вклинившись в наше сознание, навек застревает там. А за ней серебристой цепочкой идут и другие...

Роман "Евгений Онегин" проходят в школе. На то, как изучают его, порой, не без оснований гневаются квалифицированные ученые, историки литературы: школьные трактовки романа кажутся им то избыточно социологическими, то упрощенно любительскими, ибо и в самом деле нельзя же, извлекши героев романа из образного мира поэта, из круга его идей, из созданной им своеобразной легенды, судить их, будто живых людей. Другим, горячим умом и сердцем, напротив, кажутся непростительным педантизмом и бессердечием попытки даже простейшего научного подхода к роману. "Евгений Онегин" - пробный камень, на котором испытывается профессиональная квалификация учителя, его вкус, такт, педагогическое чутье. Да, роман равно страдал и от педантизма, и от дилетантизма. И все-таки слава школе, открывающей нам его.

Русская литература XIX столетия, как и вся европейская литература, романы по преимуществу: Бальзак, Стендаль, Вальтер Скотт, Диккенс и далее - до начала ХХ века, до Дж.Голсуорси, Роже Мартена дю Гара, Ромена Роллана. У нас: Лермонтов, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Л.Толстой. Роман охватывает судьбы поколений, роман исследует общество, роман учит, роман, наконец, возвышенно недоумевает, ибо сила романа как жанра, его обаяние и авторитет обусловлены тем, что романист задает нам загадку, задачу, разрешить которую до конца он не может. Роман вопрошает. А ответы на поставленные в романе вопросы лежат вне его: аудитория читателей романа - современная разновидность хора античной трагедии, а романист - корифей этого хора, уже не замкнутого в окружности сцены, а свободно расположившегося по всей земле. Роль романа - роль социально организующая, формирующая основы общественного мнения.

Русская литература создала великую культуру реалистического романа. И все же "Евгений Онегин", легший в основу этой культуры, остается явлением уникальным. Да, события, описанные в нем, очень локальны во времени, замкнуты в строго определенной социальной среде. Да, они носят достаточно камерный, интимный характер. Но чем дальше мы уходим от "Евгения Онегина", тем ближе он нам становится. Не потому ли, что это роман о свободе? О свободе выбора, осуществленной в наименее подходящей для этого обстановке, втайне. Выбор делает ставшая аристократкой неопытная и простодушная девушка; и выбор ее парадоксально прост:

Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
И буду век ему верна, -

говорит героиня романа Татьяна, отвечая на запоздалое чувство Онегина. Ее решение не эффектно. Оно предполагает жизнь трудную, духовно мучительную. Но любовь Татьяны истинна, потому что эта любовь - спасение, даруемое ею тому, кого она любит. Многие, впрочем, думают иначе, на то и роман. И вечным вопросом о границах дозволенного и недозволенного человеку звучит он.

Поэтика романа "Евгений Онегин" - поэтика вопрошающая.

...Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник? -

спрашивает поэт еще в первой главе. Здесь он шутит, конечно: диапазон выбора заведомо узок, и вопрос распространяется пока что на узкую сферу петербургского быта. Но даже здесь видно: герой свободен в выборе цели и ведущего к ней пути. Ни он, ни автор не знают, что ожидает их. Бал?

А бал был важен Пушкину оттого, что именно здесь беззаботность могла взорваться ужасом катастрофы (да так и произошло в "Евгении Онегине", на бале в провинциальном поместье). Что бал - типичнейший случай ниспосылаемых его гостям испытаний: едешь развлечься, а вернешься, глядишь, приговоренным к смерти, и сплошь и рядом случалось: на балах завязывались пожизненные союзы, на балах бывали ссоры, ведшие к поединкам. Бал - вопрос о судьбе человека, задаваемый ему в атмосфере непринужденности и веселья. Бал - напоминание о неведении нашем; оттого-то и был он столь важен для Пушкина, а его "Евгений Онегин" сверкает описанием балов.

Вместе с "Евгением Онегиным" или раньше в сознание входит и "Капитанская дочка". И постепенно сознание заселяется героями Пушкина: кроткая мудрость Татьяны, метания Онегина; улыбка на черном лике Ибрагима Ганнибала в "Арапе Петра Великого", лукаво подмигивающий бунтовщик-казак Емельян Пугачев, император Петр I.

Художественная магичность Пушкина зиждится на чем-то очень простом. Скорее всего, на всеохватывающей и всепроникающей вере поэта в творческую силу, в разумность, в необходимость раз-го-во-ра, беседы, обмена мыслями и словами, связывающими человека с другим человеком и с миром вообще.

В пределе неумение одним человеком понять другого приводит к смерти, в этом смысл баллады Пушкина "Песнь о вещем Олеге": древнеславянский князь не понял пророчества волхва, пророка, который повстречался ему на пути. Более того, князь стал спорить с тем, чего он не понял; и тут же пришла его гибель.

Трагизм мироощущения Пушкина - от сознания разъединения, невозможности вступить в разговор.

Глухой глухого звал к суду глухого, - иронизирует Пушкин, рисуя далее нагромождение забавных нелепостей, возникших в трио глухих. Глухота и слепота то и дело подстерегают героев Пушкина. "Бедный смотритель не понимал, каким образом... нашло на него ослепление и что тогда было с его разумом", - сокрушается рассказчик в повести "Станционный смотритель", повествуя о непоправимой ошибке своего знакомца, забитого горемыки-чиновника. И подобные слова могли бы быть отнесены ко многим другим героям. Природа дала человеку два ока, два глаза; и страшнее всего даже не полная слепота, а утрата одного из очей, односторонность, неполнота восприятия окружающего.

Трагичен разрыв ума и сердца, веры и знания, власти и мудрости. Возможно ли соединение того, что в эпоху Пушкина уже оказалось разорванным? Пушкин верил, искал. Отсюда его устремленность ко всему бесхитростному и простому. Отсюда же его неутихающая вера в спасительную духовную силу общения, разговора, беседы: два собеседника - это как бы два ока, два глаза, обращенные к истине.

Простая и ясная уверенность во всеразрешающей силе разговора между людьми не была, разумеется, каким-то индивидуальным открытием Пушкина. Уверенность эта была обусловлена событиями европейской общественной жизни, развитием литературы: Пушкин воспитывался в атмосфере национального триумфа после победы России в Отечественной войне 1812-1814 годов. Именно эта атмосфера и способствовала возникновению трактовки жизни как беседы, как общения. В некое драматическое общение в начале XIX столетия была вовлечена вся Европа. Да и развитие предшествовавшей Пушкину русской и европейской литературы культивировало какое-то особенное, освобожденное слово, речь свободного разговора. Роман строился как поток свободно льющейся речи, болтовни с читателем, заметок, иронических предположений. В общем же, социальная жизнь с одной стороны и литература с другой сообща стимулировали ту культуру общения, которую и внес в общественное сознание Пушкин. Разъединение или общность? Пушкин всю жизнь доказывал: разъединение - смерть, общение - жизнь.

Объект разговора - душа человека: и недаром же в русском обиходе широко распространены выражения "задушевный разговор", "разговор по душам". "Разговор по душам" - вершина искусства вести разговор. Разговорное слово - слово, проникающее в глубину сознания, слово-открытие: в собеседнике предполагается открыть, обнаружить высшие духовные ценности, пробудить их, привести их в движение. Мир для Пушкина глубоко духовен, он человечен, и каждая составная частица мира достойна задушевного слова.

Пушкин мог обращаться к морю:

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.

                          ("К морю")

Но несколько ранее едва ли не так же тепло беседовал он со своей чернильницей:

Подруга думы праздной,
Чернильница моя;
Мой век разнообразый
Тобой украсил я.

                    ("К моей чернильнице")

Море - друг. Чернильница - подруга. Море извечно, необозримо. Чернильница невзрачна, вся уместится на ладони. Но оба они одушевлены и, следовательно, в чем-то равны.

Одушевлены явления природы, одушевлены рукотворные вещи. Одушевлены и народы. Народы как целое.

Среди героев Пушкина - черкесы и англичане, француз и башкирец, армянин и немец, испанский гранд и калмыцкая девушка.

Прощай, любезная калмычка! -

говорит поэт буквально так же, как говорит он, прощаясь с морем. И в словах его - та же благодарность судьбе за встречу, пусть и мимолетную, еще с одной живой душой. Девушка-калмычка не могла бы понять поэта: она совсем не знала по-русски. Поэт не мог бы понять ее, ибо и он по-калмыцки не знал ни слова. Но разговор тем не менее состоялся.

Пушкин - это глагол, разговор, охватывающий всех, все, на всех и на все обращенный.

Пушкина трудно переводить. Почему? Говорят, что специфичен строй его речи, его лексика: в самых добросовестных переводах исчезает многостилевая сущность его стиха, утрачивается неожиданность переходов от патетики к иронии, от ораторской торжественности к фамильярному просторечию. Но равно трудно, наверное, переводить и само содержание, сам внутренний смысл художественных откровений поэта: для этого в подспудной памяти того, кто брался, берется и будет браться за переводы, должна жить уверенность во всеобщей духовности мира. В поэзии Пушкина уверенность эта жива. Может быть, она теплится и в сознании его правнуков. Остается верить: именно наш индустриальный век поможет приблизить Пушкина к народам Европы, Азии, Африки, Америки. Уже ныне заметно: прагматическое отношение к миру, к природе начинает сменяться равноправным уважением к ней, состраданием, сопереживанием того, переживает она. Чувства добрые! И на волне этих чувств к миру все больше, больше будет приближаться наш Пушкин.