Пушкин дидактичен, и от этого никуда не денешься.

Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок, -

заключает поэт "Сказку о золотом петушке", и мне думается, что сколько бы ни иронизировал он над литературной дидактикой, его всегда влекло преподать какой-нибудь урок "добрым молодцам". И уроки поэта оказывались естественными, простыми, ненапряженными: не замечаешь, что это уроки. А были они всегда прежде всего уроками разностороннего понимания человека, об этом ныне я и позволю себе несколько слов проронить.

Никто, по-моему, не заметил, как много фигурирует в произведениях Пушкина... трусов. Их фантастически много! Присмотримся к их пестрой толпе, и кого же мы увидим? Увидим Фарлафа из поэмы "Руслан и Людмила". Случилась беда, скандал: прямехонько с брачного ложа волшебник уволок Людмилу, юную жену доблестного Руслана. И четыре витязя устремились за нею: кто отыщет ее и воротит в Киев, тому ее в жены. Трое были отчаянными храбрецами, четвертый же трусом. Но все-таки и он пустился в погоню: он рассудил, что он не хуже других, и до какой-то поры он действительно подвизался на равных со своими собратьями в кольчугах и в шлемах. И только потом к трусости Фарлафа прибавилась ее сестра, подлость: убить спящего. Фарлаф и на это оказался способен. И все-таки он в конечном счете прощен восставшим из праха героем поэмы. И странно, что он не противен нам, и мы тоже готовы его простить.

Да кто из пушкинских персонажей вообще может быть нам противен? Ростовщик, недвусмысленно намекнувший юноше-сыну на то, что отца его, рыцаря, не худо бы отравить ("Скупой рыцарь")? Палач Белобородов ("Капитанская дочка")? У Пушкина был замысел трагедии, обозначенный одним словом: "Иисус". Разные предположения высказывались о том, кто бы мог быть антагонистом героя такой трагедии; тут и Понтия Пилата предполагают - дался ж нам этот Понтий! По-моему, дело яснее и проще: Понтия Пилата мы стали навязывать Пушкину, подчиняясь внезапно явившейся моде на этого солдата-администратора (Михаил Булгаков, Чингиз Айтматов). Противостоять же герою задуманной Пушкиным трагедии мог прежде всего Иуда: страшный образ, созданный народным мифотворческим разумом, низменно привлекал внимание Пушкина. Образ остался неразвитым, только намеченным кое-где; но намеченного достаточно, чтобы увидеть: и здесь нет ослепляющей ненависти, а есть любопытство мыслителя, желающего измерить высоту возвышения и глубину возможного падения человека.

Впрочем же, предатели, ренегаты - это уже другая группа персонажей Пушкина...

Фарлаф талантливый трус. А такой трус должен бояться всего и угрозу, источник опасности усматривать буквально во всем.

Пословица говорит: у страха глаза велики. Мудро!

Страх создал фантом. Но фантомы есть плод нашей фантазии, нашего воображения, Пушкиным чрезвычайно ценимого: оно преображает реальность, как бы раздвигает ее границы; человек обманывается, но в то же время он стремится провидеть, открыть потаенную глубину бытия. Одержимый страхом начинает жить по-своему в интересном мире, а беда приходит тогда, когда он обретает власть и, сам натерпевшись страху, начинает стращать, запугивать, терроризировать окружающих. "Борис Годунов" построен на страхе: боится разоблачений детоубийца-царь, разоблачения боится претендент на престол. Ежеминутно чего-то боятся бродяги-монахи, страхом охвачены толпящиеся у трона временщики, и один только Николка-юродивый никого и ничего не боится: тихеньким своим голоском режет он в глаза царя правду-матку.

Все, что было сказано Пушкиным, сказано им и о нас, его благодарных потомках. И будем же - в духе времени - честными именно   в с е.   А то иной раз презрительно и брезгливо осуждая каких-нибудь изображенных в литературе трусов, отважно казня словами того же разнесчастного прокуратора Иудеи Пилата, мы молчаливо подразумеваем, что сами мы не такие: в экстремальной ситуации, скажем, не умыли бы рук, вмешались бы, даже супротив бушующих на площади и требующих казни еретика толп пошли бы. Но чего там темнить. Понтий пусть за себя отвечает, а нам себя бы надо спросить: что, не бывало нам "страшно, страшно поневоле"? Не обнимал нас страх по мере того, как дале и дале шли мы по жизненному пути? Не казались нам разные бродячие псы вурдалаками? За близких страх. За себя и за свое, грешным делом, имущество - разные знавали мы страхи. И я не войну имею в виду и не особого рода термоядерный ужас, ныне распространенный в мире и, как мы видим, деятельный: движимые им люди борются, демонстрации организуют, справедливые и гневные пишут протесты.

Но я о житейском страхе. Обыденном: не каждому дано быть Николкой, и мы, грешные, бывало, молчали, молчали... И у меня ощущение, что Пушкин, посмеиваясь, все же прощает нас. Он понимает: мол, бывает, бывает. Но где границы между допустимым, естественным для человека страхом и страхом-грехом? И тут вопросом на вопрос приходится отвечать: а что, Пушкин должен был проводить для нас такие границы? Подводить нас к некоему графику страха и указкой показывать? Довольно с него и того, что он поставил проблему страха именно как про-бле-му. Довольно того, что он открывал возможность даровать прощение даже всегдашнему, неисправимому, казалось бы, трусу.

Очаровательна в своем страхе Татьяна, любимица Пушкина. "Как лань лесная боязлива", - повторяем мы умиленно, а поди, скажи современной девушке, что она боязлива: обидится. А потом? Письмо Татьяна Онегину написала. А приехал он, струсила. И - наутек:

Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет, мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею, озеро, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И задыхаясь на скамью
Упала...

Переломала "кусты сирен"; то есть: ушла в кусты. Но оказывается, что и бегущий, гонимый страхом человек может быть обаятелен. Малодушие Татьяны естественно, и не будь его, не было бы в героине поэта достоверности, полноты переживаний и чувств.

А ее боязливость? Уж во всяком случае она в тысячу раз лучше другой, знакомой нам крайности: в выражении чувств своих люде не желают себя ничем ограничивать. Цинизм получается, а от того, что этот цинизм, так сказать, лирический, никому не легче.

"Чего же ты боишься?.. Ведь его благородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви", - ободрил Дуню отец в "Станционном смотрителе". Он помог дочери отрешиться от страха. А что получилось?

В "Повестях... Белкина" - прямо-таки попарное шествие храбрецов и трусов. Есть отвага героев "Выстрела", состязающихся в доблести и в хладнокровии; есть хмельная храбрость мастерового-гробовщика, сзывающего к себе в гости своих необыкновенных клиентов-покойников. А есть и трусость, порывы понятного или необъяснимого страха, который охватывает и людей, и животных: "Лошадь Муромского... испугалась и понесла". Но именно поэтому судьба героев "Барышни-крестьянки" совершила крутой поворот к благополучию, даже к счастью.

"Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь!" - говорит Германн старухе-графине в "Пиковой даме". В общем, снова: "Чего же ты боишься?" А бедняге просто нельзя не бояться: изволь сохранить спокойствие, когда среди ночи в спальню к тебе вломился демонический молодой человек, а тебе, между прочим, за восемьдесят. И невзирая на успокоительные предупреждения полуночного гостя, престарелая дама умрет от страха, по-нынешнему сказать, от инфаркта.

Там, где герои Пушкина испытывают охвативший их страх, как правило, появляется образ какого-нибудь... животного. Иногда это волк - натуральный, буквальный волк. Вышел он на дорогу - "с своей волчихою голодной", а "его почуя, конь дорожный храпит": страшновато коню. А в случае с Германном? "Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени", - говорится в "Пиковой даме". И выходит, что или в реальности сюжета, или в сравнении, но некое вселяющее ужас животное у Пушкина то и дело появится. На худой конец, возведенная в ранг вурдалака псина. Волк, тигр. А в "Капитанской дочке", в эпиграфе к главе о встрече Гринева с Пугачевым перед их поездкой в Белогорскую крепость: "В ту пору лев был сыт, хоть сроду он свиреп".

В "Капитанской дочке" - вереница страхов и ужасов. "...Все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом", - признается Гринев. "Мороз пробегал по моему телу...". "Холод пробегал по моему телу, и волоса становились дыбом..." Это, так сказать, романтическое описание страха. А есть и попроще: "Он трусил...". Или: "Вероятно, вид мой был страшен". Или: "Мысль увидеть императрицу так устрашала ее, что она с трудом держалась на ногах". И еще: "Могла выдать меня ему, застращав Пугачевым". *)

"Пугач пришел", - говорят в "Капитанской дочке". Простецкий каламбур, игра слов: Пуга-чев пуга-ет. После восстания Пугачева народ, как известно, угрожающе каламбурил: Пугач попугал господ. В каламбуре заключалась целая историческая концепция: игра с именем Пугачева говорила о какой-то предварительности его, намекала на грядущее, открывала перспективу новых мятежей и восстаний.

Пугач-Пугачев являл собою самою историей созданного испытателя, испытывателя душ своих соотечественников, будь они его сторонниками или врагами. Вся "Капитанская дочка" построена на развитии эпитета, данного в имени Пугачева. Мы видим искаженные страхом лица, вставшие дыбом волосы. Через страх прошли все. У каждого страх был свой: но он был, и в конце концов он помогал людям жить: платой за страх было счастье.

А бесстрашные? Есть и такие: трое их. Два пожилых офицера да старушка, жена капитана. Подобно юродивому Николке, резанула она в глаза Пугачеву всю правду: вовсе не царь он. И этот царь, самозванный, оказался ожесточеннее Бориса, как бы то ни было, но все же доподлинного царя. "Унять старую ведьму", - сказал Пугачев. И пала бедняга убитой.

"Старая ведьма!.. Так я заставлю тебя отвечать..." - прорычал тигр Германн старухе-графине. Лев Пугачев повелел казнить другую "старую ведьму". И выходит: одну старуху убили за то, что она молчала, другую за то, что слишком много успела наговорить. И убил ее страх, гнездившийся в душе Пугачева: не боялся бы Пугач несчастной старухи, не убивал бы ее. Она-то убила его своим словом. Метафорически. А он-то буквально убил ее. Грустно?

Да, и все же с уроков Пушкина уходишь ободренным: каждому из нас хочется быть понятым кем-то, а тут как раз - ощущение полного понимания человека и в героизме его, и в грехе. Его принимают таким, каков он в реальности. Трусоват? Ничего, бывает. Спросите у фронтовиков, у летчиков-испытателей или, скажем, у водолазов: бывало ли им страшно? Ответят: бывало. Противоестественно было бы не испытывать страха, доблесть в том, чтобы преодолеть его: как на войне, так и в общественной жизни. К тому же, у страха глаза велики, а поэтому даже и страх можно обернуть человеку на пользу. Он нужен нам так же, как нужна нам, положим, боль. Он предупреждает нас об опасности, грозящей нам и близким нам людям, он требует, чтобы человек поостерегся ее, себя поберег.

А сам Пушкин, каким он был? И не приходится ли нам тужить и скорбеть оттого, что в роковые для русской мысли и для русской словесности дни великий поэт оказался столь безрассудно отважным?





______________________

*) Из письма Марии Мироновой Петру Гриневу: "Алексей Иванович, который командует у нас на месте покойного батюшки, принудил отца Герасима выдать меня ему, застращав Пугачевым" (Глава Х. Осада города). - А.П.