|
|
||
В общем же, до тех пор пока не будут произведены систематические исследования проблемы поэтического синтаксиса Баратынского, - мы можем только интуитивно улавливать, ощущать, что стилистические особенности, проявляющиеся в начальных строках стихотворения 1821 года "Миних", - те же самые, которые мы встречаем в стихотворениях Баратынского второй половины его творчества.
Хотя... есть все же подход к рациональному осмыслению этого явления, дискурсивному его описанию, который подсказывается - самим автором.
Мы уже наблюдали случай (в первой строке стихотворения "Коттерии"), когда сам Баратынский в текст своего собственного стихотворения - вносит, впоследствии перерабатывая его, такое синтаксическое усложнение (перетекание дополнения к глаголу - в самостоятельное предложение, со своим собственным сказуемым во второй строке) - которое намеренно запутывает построение фразы, затрудняя ее восприятие читателем, делая ее смысл темным. Можем назвать и другие аналогичные случаи.
В 1829 году Баратынский опубликовал в журнале "Московский Вестник" стихотворение "Смерть". И показательно будет взглянуть на то, какой вид два места, два фрагмента из этого стихотворения - приобрели в позднейшей его редакции, опубликованной в собрании сочинений Баратынского 1835 года.
Признаться, на этот раз я - до самого последнего времени ошибочно толковал смысл одной строки этого стихотворения, а редактор современной публикации его, к примечаниям которого я обратился, - дает совершенно правильную интерпретацию словоупотребления в ней - словоупотребления, которое, надо сказать, действительно представляет собой серьезное затруднение для воспринимающего, ставит в тупик. Итак, говорится - о смерти; в этом стихотворении Баратынского она - парадоксальным образом ВОСПЕВАЕТСЯ:
...И ты летаешь над твореньем,
Согласье прям его лия,
И в нем прохладным дуновеньем
Смиряя буйство бытия.
В наивности своей, я толковал вторую строку этого четверостишия таким образом, что "согласье льется" на "творенье" - ПРЯМО, В УПОР: а не откуда-то из укромного местечка или со стороны. Иными словами: понимал таинственную словоформу "прям" - как странное, модифицированное написание обыкновенного наречия "прямо" (наподобие встречающегося в разговорной речи; срв. выражение: "Ну, прям!" - в значении: "Не может быть!").
И вот, в комментарии к этому стихотворению я читаю, что, оказывается, словцо это надо понимать - как падежную форму множественного числа СУЩЕСТВИТЕЛЬНОГО "ПРЯ", то есть - "распря", "раздор"! Смерть примиряет враждующих: вот что, оказывается, имел в виду здесь автор, а вовсе не прямоту, прямое направление "проливаемого" согласия! И это заблуждение, в котором я пребывал, поверьте, в течение очень долгого времени, - возникло именно из-за неправильной интерпретации грамматической природы воспринимаемого слова, и далее - синтаксической схемы фразы, оказавшейся в моем восприятии - ошибочной!
Но этот вариант строфы - появляется в стихотворении Баратынского... лишь в редакции 1835 года. При первоначальной его публикации - ничего подобного не было; никаких условий для возникновения подобного затруднения при прочтении фразы и ее неправильного понимания - не существовало. А был - вполне однозначно толкуемый текст:
И ты летаешь над созданьем,
Забвенье бед везде лия...
Следовательно, Баратынский - сознательно усложнял синтаксис своего стихотворения, делал его трудновоспринимаемым. И, стало быть, в этом, грубо говоря, он видел пути дальнейшей эволюции своей поэзии; с этим фактором - он ее развитие связывал.* * *
Аналогичный казус затруднительного восприятия - возникает и в другом четверостишии того же стихотворения, и что примечательно - разрабатывающем тот же мотив "согласия", или, вернее, в данном случае - согласования:
Дружится праведной тобою
Людей недружная судьба:
Ласкаешь тою же рукою
Ты властелина и раба.
Тут уж недоразумения - просто нагромождаются одно на другое. Словоформа "праведной" - поначалу воспринимается как субстантивированное прилагательное мужского рода в именительном падеже (с архаичной формой окончания "-ой" вместо "-ый"), и следовательно - возникает предположение, что речь идет о том, что этот "праведный", праведник - ею, смертью, с кем-то, или с чем-то, "дружится": то есть - мирится, примиряется.
Однако тут мы попадаем в знакомую ловушку, характерную, как мы теперь понимаем, для поэтического стиля Баратынского: синтаксическое целое - не ограничивается пределами одной строки; подлежащее к сказуемому "дружится" нужно искать не в первой, а во второй строке. "Дружится", оказывается, никакой не праведник, а - "судьба людей", о которой упоминается дальше.
А прилагательное "праведной" - оказывается связанным с ОБРАЩЕНИЕМ к героине стихотворения, обозначаемой здесь падежной формой местоимения второго лица, обозначающей инструмент, орудие этого примирения: "тобою". Оказывается... ОПРЕДЕЛЕНИЕМ СМЕРТИ: скандально-неожианным, непредсказуемым, но - соответствующим общей апологетической по отношению к этому явлению бытия концепции стихотворения!
Но и при этом, поскольку мы вновь ограничиваемся пределами ЧАСТИ, пусть не одной - но двух строк строфы, состоящей из четырех стихов, - вновь возникает ошибка читательского восприятия, заблуждение. И ошибка теперь состоит в том, что начинает казаться, будто речь идет - о воцарении мира среди людей; мы ловим себя на том, что по-прежнему продолжаем думать, что смерть кого-то с кем-то - ПРИ-МИ-РЯ-ЕТ.
И нужно дочитать эту строфу до конца, чтобы понять, о чем же идет речь - на самом деле!
А никакой речи о мире, о примирении - в ней нет; и это слово, подставляемое нами, - вовсе не является синонимом слова "дружиться" или антонимом слова "недружный", в данном их ситуативном значении. Здесь речь идет не о том, что якобы вражда между теми же "властелином" и "рабом" - уничтожается, угасает; но о том, что судьба их, специально взятая как пример противоположности, несопоставимости, - оказывается ОДИНАКОВОЙ: по отношению к ней, смерти.
Иными словами: и тот и другой, несмотря на всю разность их жизни, - одинаковым образом у-ми-ра-ют: в этом и заключается... "ласка", по отношению к людям, со стороны "героини" стихотворения!.
И вот теперь возникает вопрос - каков же смысл слов "дружиться", "недружный" в данном контексте; или по-другому: почему для передачи понятия одинаковости, равенства - взяты именно эти слова: слова, которые, как мы видим на своем собственном примере, в этом их значении - могут быть поняты далеко не сразу?* * *
Ясно, что, коль скоро речь идет здесь о равенстве, уравнивании (неравного, неодинакового) - а не о примирении, то базовым для данного контекста не может быть значение слов "дружить(ся)", "(не)дружный" - как "быть связанным (не связанным) узами дружбы", но лишь значение СКООРДИНИРОВАННОСТИ каких-либо действий, процессов, как, например в выражении "делать что-либо ДРУЖНО"; как, например, во фразе из будущей повести Пушкина: "Лошади бежали ДРУЖНО".
В этих контекстах делают что-либо "дружно" - не потому что находятся в приятельских отношениях, а потому что - приравнивают, приспосабливают друг ко другу свои усилия, избегая того, чтобы (как в известной басне Крылова "Лебедь, щука и рак") делать какое-либо одно дело - вразнобой. И действительно: "все люди смертны"; перед лицом смерти - как будто бы, никакого разнобоя, никакой "недружности судеб", их неравенства - быть не может.
И это экзистенциальное переживание конечности жизни - может, наверное, даже вносить элемент солидарности между людьми, чьи судьбы во всем остальном - именно что "недружные": иными словами - создавать почву для функционирования этих слов в данном контексте - и в первом из двух этих значений: значении дружбы, товарищества.
И, благодаря этой своей нейтральности, положению вне сферы нравственных оценок, значение равенства, соизмеримости - значение, которым обладают слова "дружиться", "дружный", - оказывается применимым к такому резко, безусловно НЕГАТИВНОМУ феномену как СМЕРТЬ. А тем самым, по смежности, - эти слова получают возможность приобщать это резко отрицательное явление и тому нравственно положительному оценочному значению, которое несет в себе слово "ДРУЖБА".
Благодаря этому словоупотреблению - создается ИЛЛЮЗИЯ, что смерть является... источником ДРУЖЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ; той самой экзистенциально переживаемой солидарности между ними, которую порождает одинаковый конец всех их "судеб"! Можно сказать, что эта вот ИГРА СЛОВ (причем в самом пейоративном, в самом порицающем смысле, какой только может иметь это выражение!) - и является ЗЕРНОМ, ЗАРОДЫШЕМ той парадоксальной АПОЛОГИИ СМЕРТИ, которая составляет концепцию этого стихотворения.
Дальше, как мы видим, о ней же сказано - еще парадоксальнее, с угрозой еще большего абсурда: смерть - "ЛАСКАЕТ"! Конечно, нужно учитывать языковой потенциал развития энантиосемии, образования прямо противоположного значения у этого слова: "приласкать кого-либо" в таком переносном, ироничном употреблении ЭТОГО слова - вообще-то говоря, может означать - НАНЕСТИ ПОБОИ; подвергнуть кого-либо жестокому обращению!
Но не до такой же степени, чтобы применять это слово - к смерти! И напротив: разве смерть не является таким радикальным, бесповоротным, предельным случаем... "жестокого обращения" с кем-либо - что к ней можно применить слово "ласкать", приласкать - пусть даже в этом ироничном, переносном значении?! Ясно, что нет. И ясно, что применение слов "дружить" и "ласкать" - К СМЕРТИ не может исчерпывающе объясняться каким угодно нейтральным и каким угодно противоположным исходному значением, которое могут развивать в себе эти слова!
Как видим, автору этого поэтического монолога - недостает аргументов для выполнения своей программы - оправдания и прославления смерти; ему приходится прибегать для этого к таким вот словесным ухищрениям, к софистике. А значит - его проповедь не может быть объяснена добросовестным заблуждением; он сам сознает неправоту, ложность своих слов.
Так что проанализированное нами словоупотребление может объясняться - либо каким-то особо изощренным риторическим ухищрением, демагогией, манипулированием значением слов, причем с явно злонамеренным, корыстным заданием во что бы то ни стало придать привлекательные черты такому заведомо отвратительному явлению, как смерть. Либо - каким-то еще другим, совершенно неизвестным нам фактором, который мог бы ОПРАВДАТЬ это словесное построение у Баратынского - выполнением какого-то чисто художественного, вполне бескорыстного задания.* * *
Нужно сказать, что и в этом случае в первоначальной редакции стихотворения никакой омонимии между употреблением прилагательного в значении существительного и в значении эпитета к слову "смерть" - не возникало: по той причине, что там вместо словоформы "праведной" была употреблена другая: "Дружится КРОТКОЮ тобою" - окончание в которой однозначно указывает на то, с каким именно словом это прилагательное согласовано.
И в этом случае, стало быть, - Баратынский шел по пути намеренного, сознательного усложнения, запутывания синтаксиса своего стихотворения. И эта систематичность усилий, замечаемая нами, - приводит уже к тому, что встает вопрос о том: а зачем ему это было надобно? Какие художественные цели преследовало, какую художественную функцию в его поэтической системе выполняло это явление? Неужели же - лишь только ПСИХОЛОГИЧЕСКУЮ функцию "настройки" читательского внимания?!
Коль скоро идет речь о выполнении функции какого-то художественного процесса, о преследовании им какой-то цели - то можно сказать, что эта функция, эта цель - лежит в сфере... ПОЗДНЕЙ ПОЭЗИИ Баратынского. Заранее можно сказать, что ДОЛЖНА СУЩЕСТВОВАТЬ ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ ЗАВИСИМОСТЬ между явлениями, замеченными нами в произведениях 1835, 1829, 1827 - а то и 1821 годов, и его поэтическими произведениями конца 1830-х - 1840-х годов, теми, которые в основном составили сборник "Сумерки".
Иными словами: между произведениями этих групп, разделенных десятилетиями творческого пути поэта, должна существовать... такая же прямая связь, как и между его произведениями, написанными одновременно.
И действительно: в рассмотренном уже нами тексте стихотворения "Коттерии" происходит точно такое же явление, что и в стихотворении 1829 года "Смерть", - переоценка системы ценностей лица, от которого написано это стихотворение, - на прямо противоположную.
Мы склонны заранее доверять Баратынскому, и потому - разделять содержащуюся в его стихотворении апологию смерти, коль скоро считаем, что она выражает - его собственную систему ценностей. Но потом мы начинаем обнаруживать, что эта апология, кому бы она ни принадлежала, - ОТ-ВРА-ТИ-ТЕЛЬ-НА; имеет ИЗДЕВАТЕЛЬСКИЙ (по отношению к смертным людям) характер. И тогда - мы больше не хотим связывать ее непосредственно с мировоззрением Баратынским; начинаем подозревать, что существуют причины НЕСОВПАДЕНИЯ системы ценностей, выражаемой этой отвратительной апологией, - с мировоззрением самого поэта.
Точно то же - происходит и в позднейшем стихотворении "Коттерии". Обнаружив, что евангельское изречение в нем - ВЫВЕРНУТО НАИЗНАНКУ; обнаружив чудовищное синтаксическое нагромождение в двустишии, предшествующем этому вывернутому изречению, - мы начинаем подозревать в этом стихотворении... что-то неладное. И, наконец, обнаруживаем, что в нем присутствует выражение: "ПРЯМОЙ ДАР" - в значении НАСТОЯЩИЙ ПОЭТ. И тут-то мы наконец соображаем, что БАРАТЫНСКИЙ ТАК СЕБЯ САМОГО НИКОГДА БЫ НЕ НАЗВАЛ!
"МОЙ ДАР УБОГ"; "УБОГОЙ ДАР" - вот как он отзывается о своем собственном поэтическом даровании в своих стихотворениях. И это значит, что НАСТОЯЩИМ ПОЭТОМ в стихотворении "Коттерии" - должен считать, мнить себя ни в коем случае не Баратынский, А КАКОЕ-ТО ДРУГОЕ ЛИЦО, ИЗОБРАЖЕННОЕ В ЭТОМ СТИХОТВОРЕНИИ; исходя из (ЧУЖДОЙ САМОМУ БАРАТЫНСКОМУ!) системы ценностей которого - в нем и выносятся оценки.
И тогда сразу же находит себе объяснение одно примечательное стилистическое явление в первом четверостишии этого стихотворения, которое приводит к выводу, что "бездарными писцами-хлопотунами" в нем... называются САМ БАРАТЫНСКИЙ И ЕГО БЛИЖАЙШИЕ ЕДИНОМЫШЛЕННИКИ!
"БРАТАЙТЕСЬ..." "НЕ БРАТ..." - обращается к своим противникам, врагам тот, от лица которого произносится это стихотворение. Нетрудно заметить, что эта повторяющаяся лексика - является не чем иным, как... анаграммой фамилии самого его реального автор, БАРАТЫНСКОГО! И уже одним этим - с самого начала дается понять, что Баратынский - является одним из этих противников, врагов говорящего; одним из... содержателей того "притона", в адрес которого мечет стрелы своего негодования герой этого стихотворения!
Между прочим, Баратынский и его единомышленники (кто бы они ни были) называются здесь "НИЧТОЖЕСТВАМИ". А это определение, этот ярлык - имеет свою совершенно явную историко-литературную генеалогию. "Сонмищем нигилистов" (то есть... именно ПРИТОНОМ, и именно НИЧТОЖЕСТВ) называлась статья Н.А.Надоумко 1828 года в журнале "Вестник Европы", посвященная, главным образом... поэзии Пушкина и БАРАТЫНСКОГО.
Баратынский в стихотворении 1841 года, таким образом, воскрешает обращавшиеся когда-то, полутора десятилетием раньше, против него инвективы; влагает их в уста - своих СОВРЕМЕННЫХ, образца 1840-х годов противников.
Точно так же, как каким-то "Антихристом" по отношению к евангельскому изречению, - герой, говорящий в этом стихотворении, выступает неким... Анти-Баратынским; идейным, литературным, художественным врагом Баратынского. Противопоставляя, стало быть, ему, "бездарному писцу-хлопотуну", величие своего собственного "дара", своего литературного таланта!...* * *
Обнаружение функционала стихотворения 1829 года - в стихотворении 1841-го приводит к самым неожиданным и далеко идущим последствиям, поскольку оказывается, что дело касается не просто связи двух отдельных, изолированных стихотворений - а заключается в воспроизведении самой общей, затрагивающей целую группу произведений Баратынского (и не только... Баратынского!) реминисцентной ситуации, в которой эти стихотворения создавались.
Со случая лексико-семантического сдвига, прямого дефекта словоупотребления - стихотворение "Смерть" и начинается; он присутствует - в первой же его строке; только в данном случае (наверное, поэтому он и получил такое рамочное расположение) - художественный смысл его обрести не так уж и трудно:
Тебя из тьмы не изведу я,
О смерть! и, детскою мечтой
Гробовый стан тебе даруя,
Не ополчу тебя косой.
Напомним, что стихотворение было опубликовано в 1829 году - как раз накануне написания Пушкиным прозаического цикла "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина". Спор о наглядном, эмблематическом представлении "смерти", которым начинается стихотворение Баратынского, - в пародийно-юмористической форме... словно переносится на страницы центральной из этих повестей, "Гробовщик".
Как известно, на вывеске Адриана Прохорова... тоже изображена "смерть"; и тоже - не в привычном всем нам виде "гробового стана" - то есть скелета с косой, а в виде... "дородного Амура с опрокинутым факелом". Исследователями давно было замечено, что в этой забавной эмблеме пушкинского гробовщика, заимствованной какими-то неведомыми путями из европейской барочной эмблематики XVII-XVIII вв., отразился спор, происходивший в немецкой литературе последней четверти прошедшего столетия, на тему, которой, в частности, была посвящена статья Лессинга "Как древние изображали смерть".
Лессинг утверждал, что представление смерти в отвратительном виде скелета с косой - является образцом христианско-средневековой пропаганды, а древние, греки и римляне, видели смерть совершенно по-иному, именно так... как она изображена на вывеске московского гробовщика Адриана Прохорова, в виде прекрасного опечаленного гения с опрокинутым потухающим факелом, означающим прервавшуюся жизнь человека.
На самом же деле - само это рассуждение Лессинга представляет собой... типичный образчик просвещенческой пропаганды, филиацией искусственно созданной его веком, не адекватной исторической действительности так называемой "винкельмановской" античности, и его попытка утверждать, что языческое мировоззрение не знало такого наглядного представления смерти, какое появится будто бы лишь в христианском средневековье, - лишено каких бы то ни было оснований.
Едва ли не в прямом споре с просвещенческой эстетикой Лессинга, именно такие АНТИЧНЫЕ аллегорические представители смерти - "гробовщики"-Лемуры в виде закутанных в саваны скелетов - уже в 20-е годы XIX века появятся в финале второй части "Фауста" Гете.* * *
Полемика, которую мы наблюдаем в первой строфе стихотворения Баратынского 1829 года "Смерть", - тоже представляет собой, таким образом, отражение этой полемики в немецкой литературе достаточно отдаленного прошлого (исследователи указывают, что аргументы Лессинга могли быть известны Пушкину из руководства по эстетике Эшенбурга, переведенного на русский язык лицейским преподавателем Кошанским и использовавшимся в качестве учебного пособия во время пребывания Пушкина в Лицее) - и служит непосредственным предвестием появления пародийного преломления мотивов этой полемики в повести Пушкина "Гробовщик".
Возникает вопрос: в чем причина появления такой предвосхищающей реминисценции пушкинской повести в стихотворении Баратынского? В чем причина - его собственного обращения к мотивам этой, казалось бы, давно забытой полемики в иностранной литературе, и именно - в этот момент времени, в 1829 году? Ответ на эти вопросы могло бы дать только раскрытие художественного замысла данного стихотворения Баратынского в целом.
Странное, с неопределенной семантикой выражение мы видим во втором двустишии этой начальной строфы, как раз в словах, где отвергается традиционный эмблематический вид смерти: "ГРОБОВОЙ СТАН".
По недолгом размышлении, становится ясно, что это слово - "стан", означающее, вообще говоря, туловище человека, и более специально - осанку, посадку спины (срв. выражение: "гибкий стан"; строки балетных строф первой главы романа Пушкина "Евгений Оненгин": "То стан совьет, то разовьет"; "Гебеи стан, ланиты Флоры" и т. д.), - в сочетании с этим эпитетом, "гробовой", - может означать не что иное, как... тот же самый костяк, скелет, остов, о котором говорится и который мы видим в случае традиционных эмблематических изображений смерти.
Иными словами, выражение "гробовой стан" - означает не что иное, как представление себе самого обыкновенного "женского стана", который обычно обозначается этим выражением, - как бы... лишенным плоти; в виде... ске-ле-та! В чем причина такой лексической замены, почему скелет человека - называется здесь словом, заставляющим вспоминать о том, каким этот "стан" КОГДА-ТО был, - сказать сразу трудно. Очевидно, что в этой замене наименований - таится какая-то насмешка, пронизывающая все это стихотворение.
Кроме того, это загадочное выражение - служит хорошим примером проявления ПРЯМОЙ, НЕПОСРЕДСТВЕННОЙ связи стихотворений Баратынского 1820-х - начала 1830-х годов с его поэзией сборника "Сумерки", о которой мы уже говорили.
Именно там, в одном из стихотворений сборника 1842 года ("Филида с кажджою зимою..."), появляется выражение: "АФРОДИТА ГРОБОВАЯ" - которое находится в явной генетической зависимости от этого выражения "гробовой стан" в стихотворении 1829 года и которое там сопровождается - развитием все того же мотива ОСВОБОЖДЕНИЯ ОТ ПЛОТИ при пересечении человеком границы жизни; стало быть, превращения его (ее) "стана" - в скелет.* * *
Опять-таки мы не можем дать окончательное истолкование этого выражения из первой строфы стихотворения "Смерть", потому что думаем, что решение этой проблемы - также находится в зависимости от истолкования художественной концепции этого стихотворения в целом.
И вот, на фоне этой неопределенности, неразрешимости, возникающей в результате своеобразия словоупотребления и употребления традиционно-эмблематических (а значит, тоже близких по своему семиотическому статусу языковым единицам, лексемам) образов у Баратынского, - с особой ясностью выделяется сравнительная легкость разрешения аналогичной трудности, возникающей в ПЕРВОЙ строке этого стихотворения, этой строфы.
Что означает утверждение поэта по отношению к смерти: "Тебя из тьмы НЕ ИЗВЕДУ я"? Очевидным образом, здесь, в стихотворении идет речь о ПРИРОДЕ, то есть - о ПРОИСХОЖДЕНИИ смерти. И этой фразой из первой строки Баратынский, очевидно хотел сказать, что он не станет - ПРОИЗВОДИТЬ, ОБЪЯСНЯТЬ ПРОИСХОЖДЕНИЕ смерти "из тьмы", то есть, иными словами, из мира - враждебного человеку и жизни; смерть, казалось бы, далее воспевается парадоксальным образом - как... хранительница жизни; фактор, не позволяющий ей - исчезнуть, истребить себя самоё.
И это понятно, но при этом возникает вопрос - прочему, С КАКОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЦЕЛЬЮ произведена эта (в данном случае - не лексическая, но морфологическая, словообразовательная) замена; почему при построении фразы, передающей, выражающей данную мысль, - была ОТБРОШЕНА ПРИСТАВКА "ПРО-"? Почему абстрактно-философская, отвлеченная мысль о "происхождении", о природе смерти - был заменена... наглядно-физическим образом "изведения", выхода некоего существа, с помощью другого человека, поэта, из "тьмы"; из некоего пространства, вместилища, лишенного света, наполненного тьмой?!
Между прочим, одним из следствий такой морфологической замены - оказывается ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ, появляющаяся в этой фразе; развитие в ней - смысла, прямо противоположного изначальному! В получившемся виде, в том, в каком она актуально присутствует, а не домысливается нами, в тексте стихотворения Баратынского, - эта фраза означает не только отказ видеть происхождение смерти из тьмы, ее природу - как порождение тьмы; но и... ОТКАЗ ПОЭТА ИЗВЛЕКАТЬ, ВЫСВОБОЖДАТЬ СМЕРТЬ ИЗ ТЬМЫ... В КОТОРОЙ ОНА ПРЕБЫВАЕТ; утверждение, обещание, что она - навеки останется там!
И это радикальное САМООТРИЦАНИЕ видимого смысла поэтической фразы - в точности соответствует нашему предположению о разоблачительно-ироническом звучании всего этого стихотворного монолога в целом; о дистанциировании позиции автора стихотворения - от позиции, от системы ценностных ориентиров того лица, от которого произносится этот монолог. А значит, такая двусмысленность первой фразы стихотворения, обнаруженная нами, - тоже может найти свое объяснение лишь при овладении поэтической концепцией этого стихотворения в целом.
Но мы хотим обратить внимание на другое. Мы хотим сказать, что не двусмысленность этой фразы в целом, а другой фактор, обуславливающий препятствие в ее понимании, - нашел себе истолкование почти сразу же, почти при первом же на нее взгляде. А именно - эта лексическая замена, это исчезновение приставки из морфологического облика глагола, на которое мы обратили внимание, и как следствие - превращение отвлеченного умопостроения в наглядно-зримую картину.
ПОЭТ выводит кого-то - из тьмы, причем тьмы, которая очевидным образом - существенно связана со смертью; ИЗ ЦАРСТВА МЕРТВЫХ! - Ведь это же классический, всем хорошо известный сюжет: Орфей и Эвридика. Схождение легендарного древнегреческого поэта Орфея в подземное царство мертвых, чтобы, силой своего искусства, - извлечь оттуда, возвратить в мир живых свою возлюбленную.
Этот миф - со всей очевидностью прочитывается в первой строке стихотворения Баратынского; и столь же очевидно, что первой, ближайшей ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ФУНКЦИЕЙ обсуждаемой нами замены слов - и является воспроизведение в стихотворении этого мифа; приобщение этого мифологического сюжета - художественному строю стихотворения 1829 года.* * *
И действительно: мотивы античной мифологии - уже открыто звучали в дальнейшем тексте этого стихотворения при его первой публикации в 1829 году в журнале "Московский Вестник"; затем, при публикации этого стихотворения в собрании Баратынского 1835 года, эта строфа была выпущена:
...Ты фивских братьев примирила,
Ты в неумеренной крови
Безумной Федры погасила
Огонь мучительной любви...
Характерно синтаксическое построение, несущее с собой такой же семантический скандал, какие мы разбирали при обращении к трем другим строфам этого стихотворения. О чем тут идет речь: о том, что огонь любви был погашен... ПРИ ПОМОЩИ, в результате неумеренного КРОВОПРОЛИТИЯ? Или о том, что этот "огонь" ПЫЛАЛ, до тех пор пока его не погасила смерть, - "в неумеренной", то есть не знающей меры, никаких ограничений своим желаниям, "крови безумной Федры"? И тот, и другой вариант прочтения, истолкования смысла этого пассажа, тот и другой вариант построения, воссоздания читателем его синтаксической схемы - одинаковым образом правомерен!
Так что присутствие мифа об Орфее и Эвридике, которое мы обнаружили, заподозрили в первой строке этого стихотворения, - не только согласуется с общим (псевдо)античным представлением о смерти, развиваемым в нем, положенным в его основу, присутствующим в нем как "диалогический фон", - но и становится, как видим, в ряду ДРУГИХ МИФОЛОГИЧЕСКИХ СЮЖЕТОВ, прямо перечисляемых в первоначальной редакции этого стихотворения.
Почему же эта строфа с упоминанием сюжетов "Семеро против Фив" и "Федры и Ипполита" - была исключена из окончательной редакции, появившейся в двухтомном собрании стихотворений Бараитынского? - По этому поводу можно сделать вполне обоснованное, на мой взгляд, предположение! Через четыре коротких, небольших стихотворения, после разбираемого нами, в этом собрании было помещено - послание "Богдановичу", появившееся впервые за два года до первой публикации стихотворения "Смерть", в альманахе "Северные Цветы на 1827 год".
Современные издания сочинений Баратынского во многих случаях отличаются тем замечательным качеством, что они воспроизводят полный состав, структуру двухтомного собрания поэтических произведений Баратынского 1835 года, и мы имеем возможность, не обращаясь к первоисточнику, наглядно представить себе, как были расположены (самим автором!) стихотворения в этом издании друг относительно друга.
Поэтому мне было очень легко и просто, изучая текст стихотворения "Смерть" (напечатанный в этом собрании без своего заглавия), - как бы "случайно"... заглянуть, бросить взгляд - и на текст послания "Богдановичу", находящийся чуть ли не на следующей странице. И произошло это, разумеется, в тот самый момент, когда я обнаруживал в первой строке стихотворения 1829 года - реминисценцию сюжета об Орфее и Эвридике.* * *
И что же я читаю в этом "соседнем" стихотворении, опубликованном в столь же "соседнем", близком к дате публикации стихотворения "Смерть", как и взаиморасположение этих стихотворений в собрании 1835 года, 1827 году? Да вот - ЭТО ИМЕННО САМОЕ:
...любимцы вдохновенья
Не могут поделить сердечного влеченья
И между нас поют, как некогда ОРФЕЙ
Между мохнатых пел, по вере старых дней.
Бессмертие в веках им будет воздаяньем!...
Стало быть, миф об Орфее, реминисценция этого мифа, сюжетов, связанных с этим мифологическим персонажем, - в стихотворении 1829 года ПРО-ДОЛ-ЖА-ЕТ-СЯ, начатое - в недавнем, 1827 году! Послание "Богдановичу" служит наглядным свидетельством, очевидным доказательством того, что миф об Орфее в эту пору, в эти годы - ПРИСУТСТВУЕТ В ТВОРЧЕСКОМ СОЗНАНИИ БАРАТЫНСКОГО. А значит, наша реконструкция этого мифа в первой строке стихотворения "Смерть" - находит себе подтверждение.
Да и... сюжет "Семеро против Фив" - в приведенных строках тоже присутствует! Что означает первая фраза этого фрагмента: "НЕ МОГУТ ПОДЕЛИТЬ сердечного влеченья"?! Не то же ли самое, что и в античной легенде: братья - НЕ МОГЛИ ПОДЕЛИТЬ между собой царской власти; погибли, сражаясь за нее друг с другом!
Естественно, у Баратынского - здесь речь о другом: темное выражение "поделить" - у него заменяет ясное... "разделить"; "любимцы вдохновенья", поэты - не могут найти своему "сердечному влеченью" отклика среди современников; не находят себе - чи-та-те-лей. Но зато, если они, несмотря на это, не бросят заниматься своим искусством, утверждает Баратынский: "Бессмертие в веках им будет воздаяньем".
Ну, а поскольку тайное, негласное присутствие мифа в первой строке стихотворения "Смерть", при ее перепечатке в издании 1835 года, стало находить себе отзвук - другим способом, вот таким близким соседством его с другим стихотворением, в котором прямо упоминается тот же мифологический персонаж, - то раскрытие его присутствия с помощью использования других мифологических сюжетов в тексте того же самого стихотворения - стало избыточным (так же как "избыточным", дублирующим - был присутствующий в этой строфе мотив "примирения", по отношению к отмеченному нами "обманному" значению глагола "дружится" в другой).
Возможно, по этой причине эта строфа, выполнявшая, как оказалось, исключительно ПОДСОБНУЮ функцию, - и была удалена в процессе переработки.
|