|
|
||
Эта история началась с одной причудливой литературной реминисценции, обнаруженной мной в 44-й строфе 4-й главы романа "Евгений Онегин".
Меня издавна, еще со школьной скамьи, интриговала в этой строфе одна строка, прямо-таки - переполненная, до отказа набитая... каламбурами, да еще каламбурами - самого заковыристого (в фонетическом отношении) свойства. Так что возникало вполне устойчивое впечатление, что Пушкин - словно бы пальцем тычет, стараясь указать своему читателю на нечто... здесь спрятанное; тайное; присутствующее реально - но тайным, невидимым образом.
Сформулировать это впечатление в словах мне, впрочем, удалось гораздо позже; а так - оно осуществлялось для меня в некотором слепом ошеломлении, возникавшем при каждом прочтении этой строфы, этой строки:
...Со сна садится в ванну сó льдом...
- Это говорилось об... Онегине, его времяпрепровождении в деревне в раннюю зимнюю, ноябрьскую пору!
Во-первых, я каждый раз поражался какому-то шутовскому "чуду": падежная форма существительного с предлогом в начале строки - превращалась в совершенно отчетливо звучащее слово... "сосна", и приходилось делать особые перцептивно-фонетические усилия, чтобы совершить "обратное" превращение этого само собой читающегося слова.
Уже гораздо позднее я узнал, что существует теория поэта-футуриста А.Крученых (изложенная в его трактате "Сдвигология русского стиха", 1922), в которой приводится целый ряд подобных словесных "сдвигов" (как он их называл) из пушкинского романа - порождающих подобную "заумь". Наиболее впечатляющий пример, приводимый им: "Узрю ли русской Терпсихоры" (из "балетных" строф первой главы). Форма будущего времени глагола с частицей - превращается в "заумное" название органов зрения поименованного здесь мифологического существа: "узрюли".
И в частности, Крученых обращает внимание на то, что Пушкин - очень чутко воспринимал подобные "сдвиги" (и "сломы") в поэтической речи и более того - по его мнению, умел ими пользоваться совершенно сознательно. Правда, исследователь считает, что делал это он - ради шутки, и не предполагает, чтобы подобные экзерсисы могли иметь сколько-нибудь СЕРЬЕЗНОЕ значение.
В самом деле, в примере, приводимом нами и нас изначально заинтриговавшем и загипнотизировавшем, происходящий "сдвиг" - настолько очевидным образом НЕ принадлежит сфере поэтически-словесного "подсознательного"; с такой непреодолимой властностью вторгается в сферу - именно СОЗНАТЕЛЬНОГО, что представить себе, будто бы Пушкин этого явления в собственном тексте "не заметил", - просто невозможно!
А значит, явление это входило в круг совершенно осознанных намерений автора, в число осуществляемых им целенаправленных творческих актов; представляло собой - с полным знанием дела использованный им ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРИЕМ.
Любопытно, что именно этого-то примера, рассмотренного нами, А.Крученых - и не приводит. Остается только гадать, был ли он замечен им в тексте пушкинского романа, и если да - то что же остановило его перед таким колоритнейшим подтверждением его теории, не дало ему поделиться своей находкой с читателем?
Спросим так: можно ли вследствие этого примера сказать, что Пушкин в 1825 году - СОВЕРШЕННО СОЗНАТЕЛЬНО создавал... футуристическую поэзию: вот именно такую, какой она возникнет три четверти века спустя?
Не думаю, скорее можно сказать, что этим экстравагантным словоупотреблением он давал понять... что ему было известно о существовании будущей русской футуристической поэзии; в том числе - и о поэте Алексее Крученых и о его теории "сдвигологии", построенной, в том числе, и на материале его собственного романа.
И вот этот невероятный жест автора, подмигнувшего ему - лично ему! - со страниц своего романа, думается, и удержал Крученых от того, чтобы процитировать эту строку в своем трактате 1922 года; заставил - промолчать о случае, который мог бы стать блестящим подтверждением его тезиса о свойствах поэтической речи, и в то же время - являлся опытом живого контакта с... давно умершим писателем, что было чересчур даже для поэта - носителя тогдашних, начала ХХ века, теорий "футуризма".
Иными словами: тут уж с полной определенностью можно было сказать - шутки кончились! Этот самый "сдвиг", о котором с такой беспечностью пишет автор трактата столетнего будущего - уж по крайней мере в данном случае, употреблен со всей возможной серьезностью.
Вопрос, следовательно, заключается в том, ЗАЧЕМ он, Пушкин, давал все это понять? Что именно, какое поэтическое сообщение - должно было быть выражено этим намеком? Иными словами: в чем заключается тайна, которую так настойчиво старается Пушкин преподнести своему читателю - скандальным звуковым обликом сочиненной им строки?* * *
Итак, в строке этой, со всей неумолимостью слухового восприятия человеческой речи, возникает - дерево "сосна"; а потом об этой "сосне" говорится - что она (прошу прощения!)... "садится в ванну". При этом к ней применяется глагол, активно функционирующий в сфере, связанной с дендрологической лексикой; с растениями, которые - са-жа-ют; с образуемым ими, деревьями... са-дом! Да еще и глагол этот употреблен в настоящем времени, исключающем различие грамматических форм по родам, сочетающемся одновременно и с фамилией героя в мужском роде, Онегин, и с женским родом названия этого хвойного дерева!
И после всего этого - еще и добавляется очередная падежная форма с предлогом, причем на этот раз - с перенесенным, в силу законов поэтической вольности, ударением с окончания слова на предлог, - предложная словоформа, которая точно так же благополучно сливается в новое слово: квази-наречное выражение со значением образа действия (как именно "садится"? каким способом?): "сóльдом". (Срв. напрашивающееся созвучие этого "заумного" слова с названием акробатического трюка: "сальто".)
Можно при желании обнаружить в этом квази-словесном образовании название... итальянской монеты: "сольдо" (об актуальности этой лексической ассоциации в данном пушкинском тексте мы постараемся сказать позднее). А также вспомнить - о тех "четырех сольдо", которые, также столетие спустя, деревянный мальчик Буратино в сказке А.Н.Толстого должен будет получить при продаже букваря с картинками, чтобы заплатить за вход в кукольный театр Карабаса-Барабаса.
Интересно будет узнать: обладает ли актуальностью - также и этот литературный сюжет: для рассматриваемых нами строф пушкинского романа, - как и название, несомненно известное Пушкину, мелкой итальянской монеты?
"Золотой ключик, или Приключения Буратино" - конечно, это первое, что пришло мне на память, еще в самых юных летах, для объяснения изощренности пушкинского словоупотребления. "Объяснение" было куцым - потому что его хватало лишь на треть этой строки.
Полное же понимание авторского замысла Пушкина пришло, повторю, ко мне гораздо позднее: на другой скамье, уже студенческой, когда я познакомился с рецензией В.Н.Турбина на роман Саши Соколова "Палисандрия", и она, в свою очередь, пробудила мой интерес к этому и, особенно, предыдущему роману этого гениального писателя ("Школу для дураков" - я не читал).
Турбин справедливо указал на то, что в повествовании этого романа развивается метафора, заключенная в имени его героя: Палисандр Дальберг (причем дважды: "далбергия", как не поленился выяснить Турбин, - это... одна из разновидностей того же палисандра!).
Герой романа - человек-дерево, и описывается он автором - со свойствами, принадлежащими не только человеку, но и дереву (вот только принадлежащими не обязательно палисандру, или даже "далбергии"; дереву вообще; любому дереву). Вот тут-то у Саши Соколова и начинает происходить нечто такое, что можно принять... за разыгрывание, инсценирование знаменитой (то есть: в моем восприятии являющейся таковой) пушкинской строки.
"Сосна садится в ванну сольдом": а в романе "Палисандрия" - дерево, каковым является его главный герой, большую часть проводит... в ванне с водой (дереву - нужна вода; дерево - питается влагой; тем более - палисандр, дерево тропическое).
Должен оговориться, что это сопоставление я сделал уже самостоятельно; оно - и послужило мне исчерпывающим объяснением многолетней загадки пушкинской строки. Впрочем, оговорюсь, и это самостоятельное наблюдение я сделал - с подачи Турбина. Он как раз и говорит об ориентации на поэтику и самый текст пушкинского романа - как о художественной доминанте романа "Палисандрия"; его статья о романе Саши Соколова так и называется: "Евгений Онегин эпохи развитого социализма".
В этих же пушкинских строфах, в которых находится разгаданная нами строка, - содержится... и выражение, ставшее названием предыдущего романа Саши Соколова: "Между собакой и волком". Тут уж, в отличие от "Палисандрии" (для которого работа по вскрытию основного литературного источника была проведена критиком - В.Н.Турбиным), ориентация на пушкинский роман - очевидна.
Вот это и послужило искомым объяснением для мучивших меня несообразностей пушкинской строки: Александр Пушкин - ЗНАЛ, что полтора столетия спустя великий русский романист Саша Соколов позаимствует увековеченное автором "Евгения Онегина", французское по своему происхождению, выражение - для названия одного из своих романов.
И - выразил это свое фантастическое, невероятное знание, включив в одну из соседних строф - кидающуюся в глаза читателю строку, "второе", бесмысленное на первый взгляд, каламбурное прочтение которой - является не чем иным, как наикратчайшим, лаконичнейшим воспроизведением... сюжетной реальности романа "Палисандрия".* * *
Об этом я рассказал, по ходу дела, когда исследовал стихотворение "Петр Великий в Острогожске" из сборника К.Ф.Рылеева "Думы". Написанное в 1823 году, оно - уже содержит ту игру со словом "Сосна", которая два года спустя получит свое окончательное завершение в строке из четвертой главы романа "Евгений Онегин". И тот мимолетный рассказ о моих давнишних читательских впечатлениях - неожиданно открыл новые перспективы в исследовании того же самого предмета.
Дело в том, что в упомянутой работе я привожу эту строку не изолированно, как я сделал это сейчас, - но вместе с двумя предыдущими, чтобы было понятно, в какой смысловой связи она находится - не в плане предвосхищающих литературных реминисценций, а в сюжетном плане самого пушкинского романа.
И вот недавно, когда я перечитывал текст этой работы с целью орфографической и стилистической правки, - я был буквально ошеломлен, когда мое внимание остановилось не на этой (исстари притягивавшей меня) строке, но - на тех самых двух предыдущих (которые я до сих пор еще по-настоящему и не рассматривал):
...Вдался в задумчивую лень...
- говорится о состоянии того же Онегина, "анахорета", замурованного в пору глубокой осени в своем деревенском уединении.
Сочетание двух буквенных групп, фигурирующих в этой строке: ДУМА и ЛЕН - обладает поистине взрывным, термоядерным характером! С их помощью Пушкину удалось запечатлеть сразу... целую страницу, событийную панораму - из будущей политической истории России.
В самом деле, стоит только задуматься, какое именно историческое событие, положение дел могло бы быть описано кратким, заголовочного характера выражением, включающим в себя две эти буквенные группы, в их неповторимом, портретно-узнаваемом (благодаря - этому вот их соседству, столкновению в пушкинской строке между собой) облике? - И нам на ум сразу же приходит хрестоматийное, до боли знакомое по школьным учебникам: "Положение ЛЕНинской партии большевиков после разгона Государственной ДУМЫ".
И я хочу подчеркнуть, что эта опережающая историческая проекция в пушкинской строке - бросилась мне в глаза лишь в силу той герменевтической ситуации, в которой я к ней обратился: при рассказе об истории обнаружения в следующей же строке пушкинской строфы - аналогичной, еще более масштабной, еще более дистантной предвосхищающей реминисценции из романа Саши Соколова.
Иначе бы я на все эти "буквосочетания" и внимания не обратил; а обратил бы - отмахнулся бы; "махнул рукой": мол, незначительная, смешная "случайность"! Теперь же - даже от такой ничтожной, случайной вещи, как существование заряда потенциальной обращенности в будущее встреченных нами групп букв, - просто отмахнуться никак невозможно. Сочетания эти, их потенциал - вступают... в удивительно гармонические соответствия с предвосхищающей литературной реминисценцией, содержащейся - в следующей строке.
И не только потому вступают, что обе они - "предвосхищающие". Роман "Палисандрия" - это ведь тоже... квази-политический роман; в нем действуют персонажи политических эпох ХХ века, следующих - за подразумеваемой у Пушкина в предыдущей строке: герой романа, тот самый Палисандр Дальберг, - внучатый племянник... Лаврентия Павловича Берии; наследник... политической власти России; его лично опекает не кто иной, как почти полный тезка одного из правителей Советского государства последней трети ХХ века - Юрий Гладимирович Андропов.
И мне теперь совершенно ясно, что все эти события - как литературные, так и политические - стояли перед глазами у Пушкина, когда он сочинял соответствующие строфы четвертой главы своего романа.
И еще хочу повторить, напомнить читателю, что все эти наблюдения были мной сделаны, когда я оставался в пределах этих первых трех строк 44-й строфы. И тем сильнее было мое ошеломление, в котором я признался сразу читателю, - испытанное при последнем из сделанных мною открытий. Так что, сделав его, я сразу стал думать да гадать: что бы сей сон мог значить? С чего вдруг Пушкину пришло на ум - включить в свое повествование отсылку к этим именно, еще не написанным страницам русской истории?!
И посудите сами: можно ли было, пережив такое ошеломительное потрясение, - не обратиться к окружающему контексту строф пушкинского романа? Не захотеть посмотреть, поискать: а не найдется ли и в каких-нибудь из их строк - чего-то подобного? Что бы - подтверждало сделанные мной эпизодические набюдения, а то - и объясняло бы, пусть и в какой-то минимальной степени, их результаты?* * *
44-я строфа 4-й главы пушкинского романа принадлежит к числу десяти ее строф (с XXXVI по XLVII и не считая в начале их двух пропущенных и обозначенных одними цифрами, а также с учетом того, что первая из них - неполная, с опущенными последними полутора стихами) - которые образуют тематически законченный кусок: описание деревенской жизни Онегина (аналогичное тому, что давалось в начале второй главы романа, писавшейся двумя годами ранее, в 1823 году), следующей после его свидания с Татьяной, а в порядке повестования - располагающееся вслед за описанием жизни за это время и самой Татьяны, и второй пары героев, Владимира и Ольги.
Пушкин так и начинает это десятистрофие вопросом: "А что ж Онегин?" Оканчивается же оно - определенным, одним из появлений Ленского в деревенском доме Онегина, а именно - с приглашением на именины Татьяны, и следующим за описанием этого появления их диалогом на эту тему.
Занимает этот кусок хронологически, следовательно, летние и осенние месяцы, особенно дни ноябрьские, и заканчивается в конце декабря или начале января.
Вот в пределах этих десяти неполных строф (вплоть до начала упомянутого диалога Онегина с Ленским) - и разумно было искать аналоги, продолжения и объяснения обнаруженным мной в одной из этих строф историческим предвосхищениям Пушкина.
Однако прежде всего я должен пояснить читателю... где именно я считаю нужным искать эти "пределы"; и поэтому - предупредить, что ТЕКСТ романа Пушкина "Евгений Онегин", который читаю я, - это... вовсе не тот текст пушкинского романа, который известен сегодня всем остальным (по крайней мере, подавляющему большинству) его читателей. Дело заключается в том, что мной найден, обнаружен текст того же самого пушкинского "романа в стихах", о котором до сих пор... не имел представления ни один из жителей планеты Земля (с учетом допускаемых мной единичных исключений).
Поэтому и смысловое, и художественное содержание этого романа, открываемое мной (в состав которого входят такие изображенные Пушкиным будущие факты, как появление романа Саши Соколова "Палисандрия" или разгон Государственной Думы), - лишь очень частично, фрагментарно совпадают с содержанием романа "Евгений Онегин", воспринимаемым большинством его читателей.
Поясню свое заявление на конкретном примере. В той же 44-й строфе мы встречаем описание зимнего времяпрепровождения Онегина:
...Тупым киéм вооруженный,
Он на бильярде в два шара
Играет с самого утра.
Потом уже, когда я начал внимательно присматриваться к этим самым строкам, постигать их широкомасштабную концептуальность, - я неожиданно поймал себя на том, что... не понимаю Пушкина (или же, что то же самое, понимаю - что он преднамеренно морочит мне голову).
Что значит - "тупым кием"? Каким образом бильярдный кий - может быть... тупым? И означает ли это определение, уточнение - что кий, в определенных случаях, может быть... острым?!
Означает ли это бессмысленное, косноязычное выражение, что Пушкин имел в виду, что можно играть острым концом одного и того же кия, а можно - обратным, тупым? Или же - он этим проводил аналогию с... фехтованием "тупой" рапирой: то есть используемой в учебных, а не боевых целях, острие которой закрыто предохранительным колпачком?
Не знаю; не могу, не имею сил - вот так, с бухты-барахты, это сказать. Но предполагаю, что это озадачивающее выражение, созданное Пушкиным, - представляет собой точно такой же "указующий перст" автора, призванный остановить бегущее по тексту внимание читателя и привлечь его - к скрытому значению этого описания деревенской забавы героя романа.* * *
Но это, повторю, до сих пор - загадка, не имеющая для меня своего разрешения. А вот что можно сказать по поводу этого выражения со всей определенностью - так это то, что слово "тупым", содержащееся в нем, это для меня - заведомо... не то слово, которое читается в этом выражении подавляющим большинством читателей пушкинского романа; на его месте ДЛЯ МЕНЯ, когда я читаю текст пушкинского романа своими собственными глазами, - стоит... совсем другое слово; и это - предопределяет все мое дальнейшее "прочтение" его и понимание.
Я не знаю, не могу знать, что для всех остальных читателей означает в данном случае слово "тупым", - но для меня это, в первую очередь, - по-вто-ря-ю-ще-е-ся слово! Слово, которое - только что - было произнесено... в другой строфе пушкинского романа, и поэтому - соединяет, "диакритически", поверх всех остальных разделяющих их строк, два эти куска, фрагмента, эпизода повествования, указывая на существующую между ними, в авторском замысле, связь или сходство. Слово, которое в этом своем качестве, в этой своей функции - никем из читателей пушкинского романа до сих пор не было прочитано.
Текст - состоит из слов; из разных слов - состоят разные, нетождественные друг другу тексты. Вот в этом смысле - я и говорю, что у меня в руках находится - совершенно иной текст романа "Евгений Онегин", чем тот, который до сих пор был известен историко-литературной науке и читательской аудитории.
Для меня, таким образом, слово "тупым", употребленное Пушкиным, обладает одним важнейшим признаком, характеризующим его природу. Это - не просто слово, употребленное в данной строфе, описывающее какое-то положение дел и обладающее определенным художественным смыслом. Для меня - и это главное, решающее для восприятия и понимания этого слова, для определения своего отношения к тому деянию, акту, который был совершен его произнесением автором романа, - это слово... которое ПОВТОРЯЕТСЯ в предыдущей, 43-й строфе.
Здесь, говоря о бильярдной игре, - Пушкин говорит о единственном занятии, остающемся для (этого вот, определенного) русского помещика в зимних условиях деревенской жизни.
А в предыдущей строфе - Пушкин как раз и задается вопросом о том, какими бы делами и забавами занять себя помещику в этих условиях. И - перечисляет некоторые из них, возможные варианты, каждый из которых он, по тем или иным причинам, отвергает.
И среди них:
Скакать верхом в степи суровой?
Но конь, ПРИТУПЛЕННОЙ подковой
Неверный зацепляя лед,
Того гляди, что упадет.
Это описание - тоже не назовешь понятным. Но, в отличие от предыдущего, приложив некоторые усилия, его можно понять.
Подковы, описываемые Пушкиным, очевидно, обладали острыми шипами, усиливающими контакт лошади с обледеневшей поверхностью и не позволяющими ей упасть. Иными словами - выполняли ту же роль, что и "зимние", шипованные шины современных автомобилей. Если эти шипы - притуплялись (как то и описано Пушкиным), вероятность падения увеличивалась.
И, по мере того, как вглядываешься в эту проясняющую картину, - понимаешь, что отношения между двумя этими строфами - не ограничиваются повтором исключительно только лексическим. И картины, сопоставленные Пушкиным этим повтором, - тоже... сходные, как сходны между собой два однокоренных слова: "тупым" и "притупленной". Подкова коня - зацепляет лед (но - скользит по нему, не зацепляется).
Перенося это описание на картину бильярдной игры, соотнося его с ней, так и видишь: острие кия (актуализированное в нашем восприятии необъяснимым именованием его Пушкиным - "тупым") - зацепляет зеленое сукно бильярдного стола, безжалостно рвет его, оставляя безобразную полосу.
Или... не зацепляет, скользит по столу, благополучно ударяет по шару, загоняя его в лузу или на нужное место стола. Но то, что в одном случае является катастрофой, приводит к падению (скольжение), в другом случае (бильярдной игры) - является нор-мой. Описания, таким образом, соотносятся не просто как параллельные друг другу, но и являются друг по отношению к другу зеркальным, обратным отображением.* * *
Таким образом, перед нами повторение не только слова; повторяется - целый повествовательный комплекс: в который входит и тождественный, сходный лексический материал, и картины происходящего - происходящего в физическом мире, определенных компактных, обозримых событий, изменений, совершающихся с предметами, - имеющих подмеченное поэтом оригинальное, но очень точное между собой сходство.
И ведь это обнаруженное нами комплексное сходство - ни в коем случае не "интерпретация", которая могла бы быть дана, а могла быть... и не дана пушкинскому произведению, данному участку его повествования. Это описываемое нами сходство, повторение двух повествовательных групп - элемент ТЕКСТА пушкинского романа - того самого, который был обнаружен нами после долгих десятилетий пребывания где-то под спудом, в неизвестности. И в качестве элемента такового - ОБЩЕОБЯЗАТЕЛЬНО для своего прочтения и учета читателем: обладает вот точно такой же общеобязательностью, какой обладают отмеченные нами каламбурные словообразования "со сна" и "сó льдом"; точно такой же, как любая строка пушкинского поэтического текста.
И уже после того, как этот "текст", участок текста учтен и прочитан, - он может стать предметом того, что называется "интерпретацией", истолкованием произведения. Иными словами, речь идет о том, что до сих пор пушкинский роман подвергался разнообразным интерпретациям и истолкованиям, в то время как он никем еще... не был про-чи-тан! На... какую часть, долю своего состава? Насколько велика часть текста романа "Евгений Онегин", которая - до сих пор еще не была прочитана ни одним из его читателей; которая никому из них до сих пор не была известна? 70%? 50%? 10%? А может быть, 99%?!
О каком же истолковании, о каком же элементарном - понимании пушкинского романа может идти речь в таких скандально-катастрофических обстоятельствах?
И вот, то, чем я до сих пор занимался на протяжении всей своей сознательной исследовательской жизни, - это попытками ПРОЧТЕНИЯ пушкинского "романа в стихах" (один подзаголовок этот чего стоит: перед нами лежат... стихи; а В этих стихах... находится что-то еще; что-то в них спря-та-но, какая-то сенсационная, волнующая тайна: назовем это "романом"... кого с кем?!). Попытками обнаружить, извлечь на свет Божий полный (по возможности) ТЕКСТ этого произведения.
А поскольку никто до сих пор этим не занимался, поскольку полный объем пушкинского текста, который нужно освоить, - никому не известен, то и заниматься я этим мог исключительно и принципиально фраг-мен-тар-но; от случая к случаю; и, что самое главное: по тому или иному, совершенно определенному, но... вместе с тем, и совершенно постороннему, не относящемуся, казалось бы, к сути дела случаю.
Типичнейший пример такой работы представляет настоящее предпринимаемое мной исследование. Я уже назвал и случай (поначалу, на первых порах - посторонний), по которому оно было предпринято; и объем того ФРАГМЕНТА пушкинского романа, который естественным образом был очерчен этим случаем для предстоящего его изучения.
Что касается того образца НЕИЗВЕСТНОГО текста пушкинского романа, который я продемонстрировал сейчас читателю, - то я и хочу оставить его, по крайней мере на первых порах, именно в том виде, в каком он перед нами предстал: в качестве впервые прочитанного... ТЕКСТА. Какова будет интерпретация, истолкование, понимание этого куска текста в дальнейшей судьбе его читательского восприятия - мне не известно.
Впрочем, уже сейчас можно предположить, что повтор корневой лексики и схемы описываемого этой лексикой события в двух соседних строфах - выражает происходящее у Пушкина (в его творческом мировоззрении, в художественном замысле данного фрагмента его романа) при-рав-ни-ва-ни-е той среды, в которой эти несопоставимые по своей сути события происходят: обледенелой степи, земной поверхности - и... зеленого сукна бильярдного стола.
А что мы скажем, если обнаружим... еще одно повторение этого изобразительного комплекса в более ранней непосредственно примыкающей к ним строфе, 42-й? Повторения слова "тупой" - здесь уже нет, но зато образ неожиданного скольжения по льду, приводящего к падению (образ, в 43-й строфе описанный в качестве угрожающего беззаботному всаднику), - здесь воспроизводится буквально, дословно. Но... по отношению к таком "персонажу", что оценить этот образ в качестве ПОВТОРА - не приходило до сих пор в голову ни одному читателю:
На красный лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает...
Что это означает, зачем все эти повторы Пушкину понадобились - всё это вопросы дальнейшей интерпретации вновь прочитанного, обнаруженного нами пушкинского текста; ответ на них может быть получен лишь в ходе дальнейшего исследования этого фрагмента - этих десяти строф романа "Евгений Онегин".* * *
Тот факт, что обнаруженные нами в пушкинской строфе буквосочетания ДУМА и ЛЕН входят также в название рубрики политической истории России начала ХХ века, - никем и никогда оспорен быть не может.
Вопрос в том, является ли одновременное присутствие этих буквосочетаний у Пушкина простой случайностью - или оно представляет собой самое настоящее вторжение, отпечаток этой рубрики будущих событий в тексте пушкинского романа? Это остается вопросом, потому что не видно пока никаких положительных данных для его решения (за исключением... соседней сюжетной реминисценции из романа Саши Соколова); и любая попытка ответить на него на данном этапе - будет голословным утверждением.
Лично для меня этот вопрос решается положительно, в смысле второй части выраженной им дилеммы; но я в данный момент - ни в коем случае не собираюсь настаивать на этом и навязывать свою убежденность читателю.
Все, что я сейчас хочу, - это обратить внимание на то, что второму из этих критических для решения вопроса буквосочетаний, а именно ЛЕН, придан... особый акцент (что само по себе отвергает представление о возможности какой-либо связанной с этими буквами "случайности"; показывает - что слово это рождается в зоне сознательного творчества автора) - придан благодаря... повтору, которым сопровождается это слово, в границах уже той же самой 44-й строфы. Речь, стало быть, идет о прочтении еще одного "неизвестного" фрагмента текста пушкинского романа.
А образуется этот повтор, ни много ни мало, - именем одного из главных героев романа "Евгений Онегин", в состав которого также входит это буквосочетание.
...Вдался в задумчивую ЛЕНЬ...
- читаем мы во второй строке строфы. А потом проходит утро, день, настает вечер, автор сообщает, что время обедать, и в двенадцатой строке все это завершается - появлением второго героя романа:
...Евгений ждет: вот едет ЛЕНСКИЙ...
Строфа начинается с упоминания "лени", а кончается появлением Ленского: словесный, буквенный повтор - очевиден; персонаж романа выходит из слова - как цыпленок из скорлупы яйца; но что означает этот повтор, почему автор решает на этот раз обставить явление своего героя подобным "мифологическим" образом - совершенно непонятно.
Обратим внимание на то, что, зная, в какой строке фигурирует слово "лень", можно уже - предсказать, в какой... появится Ленский! На принципиальную задуманность и продуманность автором этого повтора дополнительно указывают - номера строк, в которых эти слова находятся. Оба они содержат одну и ту же цифру: 2 и 12.
Мне этот повтор сразу же бросился в глаза, как только я начал искать объяснение находке реалий политической истории ХХ века во второй строке строфы в окружающем тексте. Теперь можно попытаться вскрыть психологию той читательской "слепоты", которая до сих пор не позволяла замечать как данный конкретный повтор, так и большую часть пушкинского текста.
Он, повтор этот, - и был мной обнаружен исключительно потому, что такое усиленное внимание было направлено у меня на слово "лень". Я искал объяснения скрытому смыслу этого слова, подтверждения своей догадки о том, что оно этим смыслом обладает, а поиск объяснений - это, прежде всего, поиск сходств; ситуаций, обстоятельств, в которых появление того же самого феномена - было бы более информативным.
Неудивительно поэтому, что мне сразу же бросилось в глаза такое сильнейшее сходство, как буквенный повтор! Но, увы, именно из-за полноты этого повтора, бедности его окружения новыми обстоятельствами, которые могли бы послужить объяснением, - его появление оказалось столь же загадочным, как и появление самого слова, ищущего себе объяснения; ничего в этом вопросе не решало.* * *
Однако это не совсем так. По мере того, как я расширял круг поиска таких объяснительных, объясняющих сходств до границ намеченных, в конце концов, к рассмотрению десяти строф, - я обнаружил... что само это новое явление, зафиксированное нами: повтор определенного слова, имени нарицательного - в собственном имени персонажа, причем - совершающийся в пределах одной строфы (и как увидим в дальнейшем - в определенных, значимых как таковые ее строках), - имеет место у Пушкина в границах этих десяти строф... еще один раз! И, как нетрудно догадаться, - на этот раз повтор касается имени протагониста романа, Онегина.
Во второй из этих строф, обозначенной номерами 38 и 39, рассказывается о летнем времяпрепровождении Онегина после свидания с Татьяной и - делается заключение, в котором - упоминается его имя:
...Вот жизнь ОНЕГИНА святая...
Имеется в виду, что он не позволял себе обычных для его городской жизни оргий, хотя и встречался время от времени со своими крепостными девушками и держал очень хороший стол.
А под конец этой строфы отмечается, что он пользовался этими чудесными летними днями, их -
...В беспечной НЕГЕ не считая...
Теперь - о номерах строк. Повтор художественного приема в этой строфе сопровождается и... ПОВТОРОМ ПОРЯДКОВОГО НОМЕРА СТРОКИ, в которой этот прием будет использован во втором случае. Для второй из приведенных строк это, как и для строфы 44-й, строка 12-я.
Это удивляло и радовало, но вместе с тем, поначалу - и разочаровывало: поскольку повторение того же буквосочетания в родовом имени героя - на этот раз происходит не в той строке, в какой бы хотелось: не во 2-й, но в... 9-й.
Но Пушкин же - не канцелярист и не математик. И поэтому у него утрата безупречной точности повтора сопровождалась чем-то иным: возведением ее скучного буквализма - на кой-то иной, более высокий художественный и концептуальный уровень.
И меня осенило: а почему бы то же самое наблюдение - не произвести в обратном порядке (ведь восхождение - совершается по спирали: кругу, спроецированному в трехмерное пространство)? Посмотреть, а что же находится в той самой 44-й строфе - в... строке 9-й, которая была актуализирована повтором того же самого приема в данной, одной из предшествующих строф?
Впрочем, "осенило" - сказано слишком сильно. Поначалу я просто мельком бросил взгляд на эту строку этой строфы, и... ничего особенного в ней не увидел:
...НАСТАНЕТ вечер деревенский...
Но вот затем, когда я заметил, чем эта строка продолжается, что написано в следующей за ней, тут-то я понял, что мной руководило... самое настоящее вдохновение, что пушкинская "подсказка", едва уловимый намек, требующий предварительного развертывания целого ряда слоев текста и, в результате, выглядящий все равно каким-то несерьезным, - ведет читателя к самому настоящему открытию.
Потому что в данном случае лексический "повтор", из числа тех, которые мы наблюдали раньше и которые, если бы они не были обнаружены "случайно", приходилось бы выискивать чуть ли не по всему тексту этого десятистрофия, - оказывается расположен компактно, в смежных строках (один его элемент в начале строки, другой - в середине следующей):
...Бильярд ОСТАВЛЕН, кий забыт...
"Настанет"... "оставлен"... - хоть и разнокоренные, слова настолько сходны по своему внешнему облику, что звучание их начинает восприниматься... тавтологично, как проявление бедности словарного запаса повествователя: при условии, однако, что строка эта, и за ней следующая, - оказываются по какой-либо причине предметом столь пристального внимания, какое возникло, было спровоцировано у нас загадками соотнесенности художественного построения двух этих строф.* * *
И вновь мы пережили при этом эффект развертывания, разворачивания строф пушкинского романа, подобно разворачиванию книжки-раскладки; эффект обнаружения - нового, никем до сих пор не прочитанного текста пушкинского романа! Вновь слово, которое раньше казалось уникальным для данного участка романного повествования, предстало перед нами совершенно иным - в качестве повторения, как результат тиражирования слова, встреченного перед этим. Да еще и теперь не просто незадолго до этого, а вот только что, прямо сейчас!
И мне было тем легче УЗНАТЬ этот случай тавтологического повтора, узнать - тот ТЕКСТ, который обнаруживается у Пушкина между строк (буквально!) его романного повествования 1825 года, что я совсем недавно вспоминал о нем, редактируя свою давнюю работу об источниках пушкинского художественного символизма в публицистических произведениях времен войны с Наполеоном. Как только я увидел этот "повтор" - я понял, что в текст 44-й строфы "вклеен", в ней - отпечатался... текст будущего вступления к поэме Пушкина "Медный всадник"; что я имею дело - с тем же самым явлением, которое недавно остановило меня, поразило мой слух в одной из его строк.
Это то место, где Пушкин описывает парады на Марсовом поле, "однообразную красивость" выстроенных на них войск и то, что можно увидеть -
...В их СТРОЙНО зыблемом СТРОЮ...
Этой вопиющей тавтологии в последней пушкинской поэме - я тоже раньше никогда не замечал, однако не буду сейчас повторять описания случая, который привлек мое внимание к этому месту и позволил сделать это наблюдение.
Любопытно отметить ЗВУКОВОЕ РОДСТВО, связывающее два этих случая тавтологического повтора у Пушкина. Оба они имеют... один и тот же консонансный центр, буквосочетание "СТ"! Можно было бы сравнить, далее, - различие, которое начинает проявляться вслед за этим единством ядра: в одном случае центральное буквосочетание распространяется как "СТА...", в другом - как "СТР..." Как же соблазнительно - соединить эти две различающие буквы и увидеть в них... латинские инициалы автора поэмы и романа, Пушкина: "А.Р."!
Тогда бы уж генетическая зависимость между этими лексическими повторами в "Евгении Онегине" и "Медном всаднике", предвосхищающий характер того из них, который мы обнаружили в 44-й строфе четвертой главы романа, по отношению к поэме - стали бы очевидны, бесспорны. Но мы думаем, что есть и другой, обходной путь, чтобы прийти к тому же самому выводу, и путь этот - ведет через намеченное нами исследование, причем внимательный читатель может припомнить, что путь этот - нами уже намечен; присутствие картины парада на Марсовом поле из вступления к поэме "Медный всадник" в 44-й строфе - нами уже, по сути дела, обозначено и обосновано.
Вот это привлечение к делу будущей поэмы Пушкина "Медный всадник" - и является целью перемещения одного полюса анаграммирования имени Онегина в другую, по сравнению с аналогичным явлением в 44-й строфе, строку, совершающееся во второй строфе рассматриваемого нами десятистрофия. Перемещение этого полюса, то есть самого анаграммируемого имени, в 9-ю строку - указывает на 9-ю строку 44-й строки, в которой (взятой в совокупности со следующей за ней) - совершается предвосхищающее автореминисцирование Пушкиным вступления к "Медному всаднику".
А значит - на обратном витке раскручиваемой нами, вслед за автором романа, спирали художественного построения этого десятистрофия - присоединяет этот будущий текст, описание военного парада на Марсовом поле из вступления к поэме "Медный всадник", и к тому содержанию, которое описывается в строфе, обозначенной номерами 38 и 39. И теперь остается только посмотреть, К ЧЕМУ ИМЕННО оно этот литературно-описательный материал там присоединяет.
А посмотрев, мы убеждаемся, что присоединяется он там - К ТОМУ ЖЕ САМОМУ, что будет описываться в соответствующем месте в последней пушкинской поэме: К ПРАЗД-НИ-КУ.
Во вступлении к поэме - парад. Не важно, по какому случаю парад; в любом случае, военный парад - это празд-ник. А в интересующей нас строфе четвертой главы пушкинского романа, после подведения итога "святой жизни" Онегина-"анахорета", делается заключение:
...И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город, и друзей,
И СКУКУ ПРАЗДНИЧНЫХ ЗАТЕЙ.
Военный парад на Марсовом поле, который будет описываться в пушкинской поэме 1834 года, - это уж, несомненно, "ПРАЗДНИЧНАЯ ЗАТЕЯ". А то, что "затея" эта (с точки зрения Пушкина)... "СКУЧНАЯ" - это нам доподлинно известно из отношения Пушкина к военному параду не на Марсовом поле, но на Дворцовой площади - по случаю возведения Александровской колонны в том же 1834 году; к параду, с которого он... сбежал, чтобы посетить - другую памятную колонну, на поле Бородина, очевидно - для него куда более интересную.* * *
Мы можем проверить себя: действительно ли лексический повтор такого вида в данном фрагменте романа "Евгений Онегин" - является осколком именно текста вступления к поэме "Медный всадник", который будет перенесен Пушкиным на бумагу десятилетие спустя? По той причине, что в отрывке этом - мы встречаем ЕЩЕ ОДИН СЛУЧАЙ такого же, тавтологического повтора, и можем спросить себя: с той же ли ситуацией, указывающей на будущую поэму, он связывается?
Это происходит на границе строф 41-й и 42-й. В конце первой из них - завершается перечисление картин поздней осени:
В избушке распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
ТРЕЩИТ лучинка перед ней.
А вторая из них - начинается описанием наступления зимней погоды, и в первой же строке этого описания... повторяется то же самое слово! -
И вот уже ТРЕЩАТ морозы...
Автор - словно бы насмехается над читателем, демонстративно отказываясь разнообразить описание разных картин - разной лексикой! Спрашивается: какое, однако, отношение картины эти... имеют к описанию парада на Марсовом поле во вступлении к "Медному всаднику", и, полноте, имеют ли вообще?!
Оказывается... имеют! В полном издании романа к 41-й строфе Пушкин делает примечание:
"В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками!"
Жест, вообще говоря, чрезвычайно характерный для Пушкина: он выполняет здесь то самое, чем мы занимаемся на протяжении нашего исследования: указывает на существующую, входящую в авторский замысел и имеющую художественную функцию - НЕЯВНУЮ, неочевидную связь между различными, совершенно непредсказуемо сопоставляемыми фрагментами его романа, причем - сколь угодно друг от друга удаленными (или, наоборот, друг к другу приближенными).
И, если мы посмотрим на второй, указанный Пушкиным, случай этого скандального словоупотребления, то обнаружим там... сообщение о прибытии полкового оркестра на именины Татьяны:
...Приехал ротный командир;
Вошел... Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее послал.
Какая радость: будет бал!
Девчонки прыгают заране...
Тут уж, как говорится, "и ежу ясно" ("ёж", напомню, только что встречался Татьяне в соннике Мартына Задеки): через посредство строфы из следующей, пятой главы, повтор в смежных строках 41-й и 42-й строф - тоже отсылает к... "праздничной затее": именинам Татьяны; "затее", которая тем более родственна будущей картине военного парада в поэме "Медный всадник", что в ней тоже участвуют... и ротный командир, и полковник и полковая музЫка! А непременный инструмент таковой, БАРАБАНЫ - как и было предсказано в соответствующих строфах предыдущей главы, именно... ТРЕ-ЩАТ!!
Как мы помним, первый случай этого предвосхищающего воспроизведения стилистического приема - тавтологического повтора также связывался с будущей поэмой - ЧЕРЕЗ ПОСРЕДСТВО другой строфы, и также - достаточно отдаленной от самого этого повтора в тексте романа.* * *
Повторим: о каком именно параде во вступлении к поэме 1834 года говорится - мы не знаем; здесь говорится о параде вообще, о любом из парадов, бывавших в пушкинском Петербурге. Однако каждому известно, что историческое событие, описанное в основном повествовании поэмы, во вступлении к которой говорится о парадах на Марсовом поле, - это петербургское наводнение, случившееся... 7 ноября 1824 года (то есть - как раз накануне сочинения Пушкиным четвертой главы романа "Евгений Онегин").
И в пушкинском повествовании, сочиненном, сочиняемом в это время, вслед за строфой под сдвоенным номером 38-39, идет строфа, в которой говорится... именно об этом времени года, именно об этом календарном отрезке, в который год назад произошла эта катастрофа. Начинается эта, 40-я строфа с заявления об иллюзорности, быстротечности "северного лета" - и это служит для автора оправданием, мотивировкой для сильнейшего, ошеломительного хронологического сдвига.
Начав говорить об окончании этого призрачного лета и о переходе к осени, он в самом конце строфы (состоящей, нелишне напомнить в данном случае, всего лишь... из четырнадцати строк) - как ни в чем не бывало признаётся, обнаруживает перед читателем, что на протяжении всех этих немногих (а именно: семи с половиной) строк - он говорил не о той поре осени, которая следует сразу за окончанием лета (как можно было бы подумать!) - но... о самом ее разгаре, середине, о начале "поздней осени", переходящей в раннюю зиму, - том самом времени, которое станет временем действия его последней поэмы:
...приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял НОЯБРЬ уж у двора.
Иными словами, дело происходило в двадцатых числах октября; даже, скорее, их второй половине или, по крайней мере, середине. Числа, скажем, так... 25-го.
Это, конечно, интригующее совпадение, шутка истории: наводнение 1824 года - по старому календарю приходится на ту именно дату, 7 ноября, которая по новому календарю, и уже в ХХ веке, - станет... днем печально знаменитого "Октябрьского переворота" большевиков и не менее знаменитым "ноябрьским" праздником. Пушкин же для датировки своей строфы - подчеркнуто выбирает НЕ НОЯБРЬ, не начало ноября - но дни, когда этот месяц лишь "стоял... у двора", накануне его начала; иными словами - дни, в число которых входит та же дата свершения Великой Октябрьской социалистической революции, но - по старому стилю.
И эти-то дни поздней осени, конца октября - начала ноября, контрабандой, путем обмана читательских ожиданий введенные в 40-ю строфу, вркатце описанные в ней и наконец - поименованные во всей своей календарной определенности, несомненности, - Пушкин соотносит с теми "ПРАЗДНИЧНЫМИ ЗАТЕЯМИ", упоминанием которых - заканчивается предыдущая строфа.
И дело тут не только в том, что за "праздничными затеями" этими, как мы объяснили, мы узнаем описание военного парада из вступления в поэму, действие которой - приурочено к тем же самым ранним ноябрьским дням. Пушкин соотносит эти свои повествовательные элементы - отнюдь не только календарно-тематически, но и - уже хорошо известным нам способом: способом... лексического повтора.
В конце строфы 38-39 он упоминает: "СКУКУ праздничных затей". Слово - содержит в себе каламбур; каламбур же этот - обозначает то же самое, что и все остальные повествовательные жесты Пушкина, которыми он старается привлечь наше внимание - к тайным пластам своего поэтического повествования. "КУ-КУ!" - как бы говорит первое слово последней строки, обнаруживая спрятавшееся в нем звукоподражательное междометие (срв. эпиграмматическое употребление этого же междометия в написанном... в том же 1825 году стихотворении Пушкина "Соловей и кукушка").
Голос птицы, прячущейся в лесной чаще, в кроне деревьев; отсюда - употребление этого междометия в детской игре в прятки: что-то - спрятано внутри пушкинского повествования, и - неумолчно, непрестанно твердит оттуда свое "ку-ку!" Аналогичная идея подспудно звучащего поэтического слова, переданная с помощью зоологических аналогий, еще во второй половине 1810-х годов выразилась в прозвище Пушкина, полученном им в шуточном литературном обществе "Арзамас": "Сверчок". Пушкин в то время пребывал в стенах Лицея и лично присутствовать на заседаниях "Арзамаса" не имел возможности. Отсюда - его уподобление СВЕРЧКУ ЗА ПЕЧКОЙ, невидимо для глаза выводящему свою песенку.
А чуть позднее эта тема неведомых глубин поэтических произведений, тайны их происхождения - будет продолжена Ф.И.Тютчевым, сочинившим стихотворение под названием "Cache-cache" (опубликовано в 1829 году в московском журнале "Галатея"), что означает, если переводить его с французского на русский язык (а не воспринимать его, это название, как изначально написанное... по-русски), - "Прятки".* * *
И вот, это-то слово, концептуально значимое, как выясняется, для самой природы повествования, в котором оно появилось, - и повторяется в конце следующей, 40-й строфы, там, где идет речь про ноябрь. "Довольно СКУЧНАЯ пора" - называет автор дни этого месяца. И спрашивается теперь: а какие же такие... "праздничные затеи" мы можем обнаружить в эту "скучную пору", вехами которой служит 7 ноября - дата петербургского наводнения и последние дни третьей декады октября, на которые прямо указывает в этих строках Пушкин?
А ответ на этот вопрос - содержится в том же самом пассаже, фразе, который - оканчивается упоминанием "скуки" и тех самых "праздничных затей". "Ку-ку!" - "Отзовись!" - И слово... отзывается нам:
...Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, КРАСНЫХ летних ДНЕЙ
В беспечной неге не считая...
Теперь только остается - сложить все эти элементы воедино: и "красные... дни", и "праздничные затеи", и "стоящий у двора ноябрь", колеблющийся... между 25 октября и 7 ноября... И мы получим, прочтем в тексте этих двух строф пушкинского романа - до боли знакомое нам с детства, со школьной скамьи, из букваря с картинками, подобного тому, который променял на входной билет в кукольный театр Буратино в сказке Толстого:
День 7-го ноября -
Красный день календаря.
Погляди в свое окно:
Все на улице красно.
Вьются флаги у ворот,
Пламенем пылая.
Видишь, музыка идет
Там, где шли трамваи.
Весь народ - и млад и стар -
Празднует свободу.
И летит мой красный шар
Прямо к небосводу!
Стихотворение написал Самуил Яковлевич Маршак. Вопрос: читал ли... Пушкин это стихотворение; знал ли о его существовании, когда упоминал о "красных... днях" в этой строфе своего романа?
Вопрос решается благодаря... поэзии - Пушкина же. Прочитав стихотворение Маршака, Пушкин, в первую очередь, не мог не отозваться, конечно же, не на эти плакатные пейзажные зарисовки детского поэта, в которых так навязчиво-топорно развивается тема "красного" цвета, - но на звучащие в концовке его стихотворения, образующие его кульминацию - слова коммунистической пропаганды, образующие в то же время... излюбленный, заветный лейтмотив его собственной поэзии: "...Празднует свободу".
В рукописях Пушкина сохранилось четверостишие, которое исследователи предположительно датируют 1836 годом (исходя, видимо, из того, что нарисованная в нем картина - проецируется на положение, в котором находился сам поэт в эту пору). В этом поэтическом наброске - звучит тот же лейтмотив, что и в стихотворении Маршака, и тоже - в своем НЕГАТИВНОМ аспекте, только откровенно, не прикрытый лицемерными пропагандистскими ухищрениями:
Забыв и рощу, и свободу,
Невольный чижик предо мной
Клюет зерно и плещет воду
И песней тешится простой.
Начав заново разбирать текст строфы с описанием "святой жизни" Онегина, я почти сразу же обратил внимание на то, что в ней... отзывается этот, неизвестно когда написанный, но предполагается, что - поздний, набросок Пушкина. Происходит это - в ее заключительном двустишии, сразу же вслед за только что повторенными нами строками с упоминанием "красных дней": "...ЗАБЫВ И ГОРОД, И ДРУЗЕЙ, И скуку праздничных затей". Первая строка (будущего?) четверостишия - буквально повторяется в предпоследней строке этой строфы! Вплоть - до зеркального сходства: здесь "город" - там "роща", то есть - пригород, сельская местность...
И, заметив это, обратив внимание на это поэтическое явление пушкинского текста, я все остальное время - ломал себе голову над тем, почему это происходит? В чем смысл этой автореминисценции; какие художественные цели преследовал, создавая ее, Пушкин? До тех самых пор, пока не решился поставить этот сакраментальный вопрос: а читал ли Пушкин это "праздничное" стихотворение Маршака?
И вот теперь оказывается, что эта пушкинская реминисценция из своего собственного стихотворения - и служит свидетельством того, что... ЧИ-ТАЛ! Потому что она, реминисценция эта, является - не чем иным, как откликом на реминисценцию из его, Пушкина, собственного стихотворения - содержащуюся в тех же самых строках, в последнем четверостишии стихотворения Маршака.
Несмотря на убийственный, античеловеческий гнет коммунистической пропаганды, Маршак все-таки был очень хорошим детским поэтом. И поэтому все это параноидальное бормотание про "красную свободу", наполняющее его "ноябрьское" ("скучное", в переводе на язык пушкинской поэзии!) стихотворение, завершается - неожиданным вывертом, рывком: совершенно немотивированным, необъяснимым мотивом, служащим - проявлением, манифестацией... истинной ("тайной", если переходить опять-таки на пушкинско-блоковский поэтический язык!) свободы:
...И летит мой красный шар
Прямо к небосводу!
За-чем? Зачем детскому поэту, воспевающему годовщину Октябрьской революции, понадобилось завершать свое стихотворение - этим вот жестом, этим событием: улетевшим в небо детским воздушным шариком, наполненным инертным газом? Конечно, можно предположить, что позднее - на эту неожиданную концовку отзовется Булат Окуджава в своей по-детски же коротенькой и простой песенке: "Девочка плачет: шарик улетел... А шарик вернулся, И он - голубой".
Окуджава в этих своих строках - тонко почувствует ИНОЕ качество "свободы", появляющееся в этом финальном двустишии Маршака; в нем действительно говорится о "тайной свободе", которую русские поэты "пели вослед" Пушкину; поэтому шарик у Окуджавы возвращается "голубым" - побывав в ИНЫХ МИРАХ, на Небе.
Все это понятно, и с этим легко согласиться. Но вопрос заключается - в другом: откуда этот "рывок" - появляется в (про-советском) стихотворении самого Маршака? Да из Пушкина же! Эти строки об отпущенном в небо шарике - не что иное, как цитата, реминисценция из стихотворения Пушкина "Птичка" (1823), посвященного весеннему прзднику Благовещения:
В чужбине свято соблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны...
И на фоне этого пушкинского источника - у Маршака перечеркиваются ядовитые слова пропаганды о "празднуемой свободе"; как и у Пушкина птичка, - шарик в его стихотворении оказывается... единственным созданием, получившим в этот "праздничный" день... свободу:
...Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
Стихотворение пушкинской поэтической молодости - самым очевидным образом соотносится с поэтическим наброском, предположительно появившемся на самом пороге, при окончании его жизни. И появление (предвосхищающей?) реминисценции собственного четверостишия в строфе четвертой главы романа "Евгений Онегин" - находит себе объяснение в том, что Пушкин, создавая ее, - вспоминал когда-то (быть может тогда, в том самом 1823 году, когда он сочинял свое стихотворение "Птичка"?) прочитанное стихотворение С.Я.Маршака о "красном дне календаря", с содержащейся в нем... "пушкинской" реминисценцией.* * *
Вот, собственно говоря, этим открытием - для меня и решился вопрос о реальности присутствия Государственной Думы и ленинской партии - в последующей, 44-й строфе романа, рядом с сюжетной реминисценцией из романа "Палисандрия". Пушкин - не ограничивается этим едва заметным намеком, и - продолжает разворачивать намеченную им панораму исторических событий ХХ века в этом десятистрофии четвертой главы.
Продолжает же - в строфе, виртуозно связанной с ней, как мы это подробнейшим образом выяснили, целой системой карусельно, штопором ввинчивающихся в текст его повествования соответствий: соответствий, эти строфы взаимно поясняющих и вызывающих целый акустический резонанс, нарастание звука голосов, "шума времени" - только идущих из исторической эпохи... ЕЩЕ НЕ СУЩЕСТВОВАШЕЙ в момент написания романа "Евгений Онегин"!
Это десятистишие четвертой главы - словно бы некий "аппарат инженера Пушкина"; прибор, изобретенный поэтом, и - позволяющий въяве воспринимать голос событий, которым только еще предстоит произойти; устанавливать связь с будущими историческими эпохами.
Сколь бы фантастическим ни являлось это наше открытие - оно нас удивило... не по существу, а только по уровню, качеству исполнения открытого нами явления. Сравнительно недавно мы уже имели случай рассказать читателю о результатах проведенной нами проверки степени серьезности известного, расхожего анекдота: являются ли слова, открывающие стихотворение Пушкина 1833 года "Осень (Отрывок)" - "Октябрь уж наступил..." - сообщением автора о... совершении Октябрьской революции 1917 года?
И оказалось... что это действительно так! Вернее, почти так: материал для нашего суждения об осведомленности поэта по поводу этого исторического события ХХ века - мы почерпнули из другого его поэтического произведения, но... посвященного ТОМУ ЖЕ КАЛЕНДАРНОМУ ОТРЕЗКУ - написанного уже в 1830 году стихотворения "Румяный критик мой, насмешник толстопузый..." В нем тоже фигурируют, спрятаны среди слов, составляющих текст этого стихотворения, - реалии политической жизни начала грядущего века; некоторые из элементов, входящих в тезаурус описания октябрьского переворота.
Признаюсь теперь, что именно это предварительное знание - и сделало меня столь "храбрым" в начале предпринятой мной в настоящем исследовании проверки. Я заранее знал, что моя "безумная" догадка - почти НАВЕРНЯКА найдет себе подтверждение в тексте этого десятистрофия! Вообще же надо сказать, что такие пред-ожидания в отношении поэзии Пушкина - начиная со степени полной анекдотичности и до серьезных научных исследований (подступы к которым я пытаюсь освоить в настоящей работе) - уже заранее диктуются, программируются вот этим обстоятельством, о котором я только что сказал: что поэма Пушкина 1834 года - посвящена событию, состоявшемуся 7 НОЯБРЯ, которое для каждого "советского" (и, все еще, надо думать, "пост-советского") читателя является не календарной датой, но НАЗВАНИЕМ исторической эпохи; обозначением границы исторической эпохи.
"7 ноября" - произносят нам учителя и преподаватели в школе ли, или в вузе, пусть и говорят они о поэме "Медный всадник", - и первое, что встает перед нашими глазами: это не затопленные улицы Петербурга, не бедный Евгений, не монумент скульптора Фальконе; но - Великая Октябрьская социалистическая революция. По воле истории (а как мы теперь показали - по воле самого Пушкина) его величайшая поэма, а следовательно - и вся его поэзия, в подкорке головного мозга читателя ХХ и ХХI века, по ассоциациям, впитавшимся в нашу кровь с детства, - каким-то образом... связана с Октябрьской революцией; говорит о ней; содержит в себе тем или иным образом проникшие в нее, просочившиеся ее отражения.
Эту аксиоматическую предпосылку, общую для всех русских читателей, начиная с 7 ноября (25 октября) 1917 года, - мы и пытались проверить на эмпирическом материале пушкинской поэзии.
|