"Дядя Джо" - так по-дружески непринужденно американцы прозвали Сталина в годы войны. Получилось: у них "дядя Сэм", а у нас тоже дядя, Иосиф-Джо. Фамильярное прозвище, помнится, одно время обрело неофициальное одобрение, лишь после войны словечко увяло, угасло. Но оно припомнилось мне - по контрасту, конечно, - при просмотре телевизионного сериала о Сталине, "Монстра". Что здесь общего? Общее есть: наивность, уверенность в том, что Сталина можно охарактеризовать одним-единственным словом, прочертив одну-единственную линию. И, наверное, для начала именно так и надо: обращенный прежде всего к европейскому и к заокеанскому зрителю, "Монстр" в течение какого-то времени будет флагманом телевизионной и кинематографической сталинианы, все еще не вышедшей из начальной стадии развития. Только-только выходит: концентрированная информация, трагедийное прозрение, мемуары появляющихся на экране крестьян, литераторов, военачальников, юристов - стариков, натурально.

Есть, однако, в сериале и монтажные сочетания, несущие в себе нечто превосходящее хронику: зарождаются элементы образа - именно образа - Сталина, метафоры, которая охватила бы и личность его, и его беспощадную неуклонно разрушительную деятельность, стилизованную под строительство небывалого государства.

Рука, скажем. Десница отца и учителя неустанно маячит перед нами: то его неведомая пожилая крестьянка облапила, то он сам, от этой тетки избавившись, обнимает кого-нибудь, Дзержинского, Кирова. Он протягивает руку, приветствуя толпу демонстрантов. Он винтовку в руки берет, куда-то прицеливаясь. Словом: рук-ка.

Телевизионно-кинематографический образ: он должен быть, в сущности, элементарен: дальше пусть досказывают воображение, память. И они: "рука руку моет... рукоприкладство... своя рука владыка..." А у Юза Алешковского есть роман, один из первых романов о Сталине: он "Рука" называется: у героя его, охранявшего Сталина, руки были какими-то отменно могутными, и рука в романе - как бы продолжение вождевой руки. Есть и кадр: с высоты мавзолея вождь взирает на плывущую по площади громадину - картонную копию его бронзовых изваяний; и когда это видишь, он вообще вырастает в грандиозное тело, роль, призвание коего - блюсти тело созданной им державы. Очень точным был лозунг: Сталин - лучший друг физкультурников. Физкультура - выращивание именно тела, телес. И отсюда-то их кормление ежегодными снижениями цен, и запрет на аборты, и почти патологическое целомудрие, предписываемое обывателю свыше. С грандиозным телом, образом телевизионного "Монстра", сопрягается постановка Сергеем Кургиняном во МХАТе, на Тверском бульваре в Москве "Батума" Михаила Булгакова под названием "Пастырь".





"Батум" - пьеса, о которой говорить разрешается, лишь краснея и опуская глаза. Вспоминают о ее запрещении; о поезде, везшем к Черному морю писателя и актеров; доехали только до Тулы: простодушных благонамеренных интеллигентов телеграммой вернули в столицу. Тут безжалостность нынешнего либерализма. Написать о Сталине? Это же моветон! И Булгакову не прощают. Не прощают, не вникнув. А Художественный театр попытался сломать традицию, где-то между Серпуховом и Тулой погибшую.

"Пастырь" - это не столько о Сталине, сколько о Михаиле Булгакове. О его неустанных исканиях и его откровениях, озаряющих даже злополучную пьесу, сплошь составленную из метафор - и придуманных им самим, и казенно-партийных. События начала ХХ века излагаются и на языке иронического художника слова, и на сленге "Истории ВКП(б)"; ее роль в жизни двух, а то и трех поколений была огромной: создавался новый Ветхий завет...

И не надо злорадствовать, наблюдая, как уходили с "Пастыря" зрители: откуда-то и куда-то семенящие зрители - не аргумент. Не приучен зритель вникать в метафоры, напрягаться; ему ясность нужна: ты, мол, "за" или "против"? А Булгаков в "Батуме" раздражающе сложен.

"Батум" ("Пастырь") - на сцене, "Монстр" - на экране. И то, и другое - о теле. Нефть, как выразился когда-то Есенин, - "черная кровь земли". Кровь земли исторгают из недр и перерабатывают нефтяники - масса, некая социальная плазма. Организмом, единым телом делает ее юноша Сосо Джугашвили - артист А.Корольков. По-волчьи изящный, он принюхивается, улавливает потребности массы, провоцирует ее, будоражит. И, глядишь, жандармский полковник по-студенчески старательно цитирует данные о росте рабочего движения в Грузии: боюсь, что он почерпнул из из вышедшей в 1935 году книжки "К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье". Масса продолжает расти. А Сосо изловили и выслали. Но не так-то легко с ним справиться!

И - аккорд заключительный: жив курилка! Бежавший из Сибири Сосо повествует о том, как он там, н Енисее, наверное, в полынью провалился и чуть было не утонул, не обмерз. Он является к соратникам в некоем саване: утопленник да и только! Как у Пушкина:

И утопленник стучится
Под окном и у ворот.

Но утопленник жив-живехонек. Выплыл он, и нельзя же, нельзя не увидеть здесь метафоры типа: Джугашвили вышел сухим из воды, это станет линией всего его политического поведения. И крещение его здесь; исключенный из семинарии недоросль крещен в новую веру: окунулся и выкарабкался. Но Булгакову и этого мало: вождь со всеми подробностями повествует о том, как его... раздевали. Голый вождь? Вождь, который ко времени создания Булгаковым пьесы всех на свете раз-облачил, теперь сам оказался раз-облаченным (голый король?). И его эпический образ вдруг становится в один ряд с мечущимся по лестнице нового дома намыленным инженером Щукиным из "Двенадцати стульев" Ильфа и Петрова, с персонажами "банных" речитативов Зощенко, с обнаженной красоткой-ведьмой Маргаритой из того же Булгакова (лишь ленивый не заметит сегодня: в 30-е годы литература с неизъяснимым азартом живописала голых - разоблаченных! - людей; Булгаков ввел в их компанию вождя всех времен и народов, уж не вышел ли он из Боровицких ворот в Александровский сад, гда как будто бы только его и ждала в день полета на бал сатаны Маргарита?).

Голый Сталин - какой бредовый стриптиз... Сталин-утопленник. Да неужто же Булгаков был так простодушен, что надеялся на одобрение "Батума" в ЦК? Но возможно, и был. И Сергей Кургинян постарался нам явить его простодушие: рафинированный, тонкий писатель снизошел до языка политического примитива 30-х годов. И отсюда-то - священники, лихо отчебучивающие лезгинку, или царь, который поливает карту России кровью. Все верно: "религия - опиум для народа", а что делать тем, кто первым потребляет опиум? Впасть в шаманский экстаз, в пляс пуститься. Николай - "кровавый". Так и пусть макает в ведерко малярную кисть, заодно и себя окропляя; и тогда он уже не кровавый, а скорей окровавленный. Полагаю: пьеса Булгакова двуязычна, и художественный язык создателя полюбившегося Сталину спектакля об утонченных офицерах-белогвардейцах в ней просвечивает сквозь наложенный сверху язык официозных трактовок; театр такое двуязычие и попытался ввести на сцену. Появился спектакль, тотчас, впрочем, куда-то исчезнувший. Но "Батум" будут ставить, ключ к нему найден: двуязычие пьесы не порок, а достойное спокойного анализа художественное явление, а сама она - памятник заочным диалогам вольнодумца-писателя с вдохновителем тоталитаризма.





Тоталитаризм - рак души. Аналогия не нова, и я помню, как Бахтин сочувственно пересказывал мне догадку Рудольфа Штейнера: заболело духовное тело общества, и болезнь начала разъедать его социальное тело. И Булгаков, медик, работая над "Батумом", шел и шел к выявлению истоков социальной болезни, саркомы духа: отвержение смертными того, что превышает их разум. Бог отвергнут. Но тогда вновь и вновь пробуждается идея безусловного ве-ли-чи-я человека. Того более, она начинает осуществляться. А в чем это сказывается? Тут всплывают такие стороны пережитого, до которых не добрался ни "Монстр", ни Булгаков.

Да, конечно, величие сказывается в воздвижении всевозможных заводов и совхозов - гигантов, в создании грандиозных армий и многомиллионной политической партии. И, однако же, верх величия скрыт во мраке, в тени: человек обретает право распоряжаться своей жизнью и реализует это право самоубийством. Ленин, требующий у своих сообщников яду, - знамение. А потом - грохот выстрелов, акробатика прыжков из окна. Очень может быть, что Сталин всю жизнь убегал от мысли о самоубийстве, а она догоняла его, преследовала: не достаточно ли вспомнить только жену его? Он толкал к самоубийству других: Орджоникидзе, Михаила Кольцова. И еще раз - мотив руки: с собою покончить - руки (!) на себя наложить. Тогда наново осмысливается и енисейская полынья, тут и Фрейду можно довериться: всякий несчастный случай - подсознательное самоубийство. А исчезновение гениальнейшего полководца в первую неделю войны, о котором напомнил "Монстр", - это что? Снова прорубь и снова поток, из которого вышел сухим?

Социализм - величие, явленное на множестве уровней. Жаль, Дворец Советов так и не удосужились возвести: то-то прыгать с верхнего яруса было б эффектно, и величие явилось бы во всей его многомерности: и махину соорудили, и греха не боимся - величие безусловное. А величие - атрибут, достойный э-по-са, который и внедрялся в реальность: СОЦИАЛИЗМ ЕСТЬ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ ПЛЮС ЭПИЗАЦИЯ ВСЕЙ СТРАНЫ .

Но величие - результат преодоления человеком страдания. И страдание как бы отодвигалось в прошлое: крепостное право, капитализм времен промышленного подъема в России, жандармы, цензурный гнет. А теперь, при социализме, страдание - за границей, в чужедальней сторонушке; там трудящиеся стонут под пятой капитала, ютятся в трущобах и фланируют по улицам с плакатиками: "Согласен на любую работу".

И еще: за страдание кто-то - человек, а не бог - обязан воздать виновным. Где величие, там должно неуклонно осуществляться возмездие; и отсюда - неизбежность ГУЛАГа.

Получается треугольник, как в школе чертили: А - В - С:

Мы в таком треугольнике жили. У меня он - рабочая схема. В жизни же он непрестанно елозил. Егозил. Он вращался во всех направлениях, уменьшался и увеличивался, кувыркался, впиваясь в тело народа то одним, то другим углом. На нем строились биографии всевозможных прогрессивных деятелей прошлого и пламенных революционеров: Ленин тяжко страдал; он томился в узилище, конспирации ради писал молоком, пожирая вылепленные из хлеба чернильницы, - Ленин создал социалистическое государство - посягнувшие на Ленина будут расстреляны, как бешеные собаки. На эпическом трехграннике воздвигалась навиданная держава: эпос, очень привлекательный в книжках и бредово-жуткий, когда делаешься его персонажем.

Но осуществима ли жизнь, содержание которой можно было бы обозначить таким треугольником:

По силам ли человеку подобное вынести? Боюсь, что величие соблазнительнее.

А я лишь услышу что-либо о былом или о грядущем величии, мне как-то не по себе становится, сколько бы мне ни твердили: уж теперь-то величие будет хорошее, правильное да праведное. Тут не то, чтобы какой-нибудь Сталин, дядя Джо; тут Столыпин...





А я только съеживаюсь: нет-с ученые-с мы уже! Я доподлинно знаю, что праведного величия на земле не бывало и быть не может, и уж мне что Столыпин, что Сталин... Набивал же один жертвами своей страсти к возмездию железнодорожные вагоны, поименованные во славу другого: о величии оба радели.

Нам прислушаться бы к полным иронии настораживающим увещеваниям Михаила Булгакова, нам всмотреться бы в угрюмые кадры "Монстра", да и погодить бы с этим самым величием. Уж во всяком случае, не с него начинать...