"Монстр" - о Сталине. Российско-американский фильм в семи сериях ("Контакт-фильм" - "One World film"). Сценаристы и режиссеры этого телевизионного семигранника оказались перед нечеловечески трудной задачей: встав на рубеже, разделяющем совершенно различные менталитеты, заокеанский и наш, попытаться растолковать одним то, что, скрывшись за угрюмым железным занавесом, пережили и претерпели другие. А поди растолкуй! И недаром же вошла в историю фраза, по весне 1945-го назидательно брошенная каким-то американским сержантом русскому пленному, не желавшему возвращаться на родину, на верную смертушку: "А если вам не нравится Сталин, выберете себе другого!" Парень это, может статься, и без злобы сказал, у него просто-напросто менталитет был другой. Не такой, как у нас. И неведомо, как же надо было ему объяснить: не могли мы другого выбрать, сержант, не могли! И фильм пробует хоть теперь объяснить - не сержанту, так внукам его, - почему не могли.

Я сравнил бы фильм-семигранник с небольшим курсом лекций или же со специальным семинаром по, бесспорно, самому трагическому разделу современной истории. Облик нужного пособия для желающих что-то понять придает ему и вступительное слово Юрия Карякина, и закадровый голос Иннокентия Смоктуновского. Публицистом-философом задан был тон: отнестись к увиденному так, чтобы не переносить возникающее возмущение и ужас на идею социализма вообще, проявить толерантность - проще сказать, терпимость. А артист, оставаясь невидимым, тон подхватил, Создавая контрапункт тому, что показывает экран. На экране, положим, раскулачивание: обреченные лица бородатых крестьян, скорбные обозы со скудным барахлишком ссылаемых: эти сцены были сняты еще при немом кино, но нетрудно угадать и рыдающий скрип телег, и детские всхлипывания - словом, все, что со времени половецких набегов, Батыя и Чингисхана сопутствовало разорениям российского православного люда. А голос... Голос, я сказал бы, профессорский, академический голос: намеренно однотонный, сдержанный - так, должно быть, Василий Ключевский читал лекции об опричниках и Иване Грозном. Так и надо, коль создается жанр телевизионного путешествия в недавнее прошлое, в края для заокеанских зрителей просто-таки экзотические: понять, почему же мы не выбрали вместо Сталина кого-либо другого, получше. Им, в лице даже наиболее вдумчивых их представителей, и сейчас трудновато, а снова и снова талдычить набившую оскомину лжеаксиомы о врожденном рабстве русских людей и об их имперских амбициях сейчас ни один уважающий себя интеллектуал не захочет: пустовато и скучно.

Поначалу "Монстр" не игнорирует и самых простых объяснений: фильм первый - "Сталин и власть". Тут бесхитростно: есть влекущее обаяние власти, есть ее аромат. Сталин к ней и ломился, создавая свой образ на фоне образа Ленина: Ленин, тот непосредственен, общителен, как бы открыт. У него и прозвище есть - Ильич. По-простому, по-рабочему, по-мужицки. Но никто не пробовал произнести: "Виссарионыч". Почему-то не вышло бы, не повернулся б язык. А отважного каламбуриста, у которого язык повернулся бы, в ту же ночь замели бы: пародия здесь откровенна. И на смену родному Ильичу тяжкой поступью эпического истукана в жизнь вступает воплощенная замкнутость, монументальность, загадочность. И угрюмая однолинейность, отвергающая и простонародную фамильярность общения, и какие бы то ни было интеллигентские изыски мысли, полутона и нюансы. Создается новый стиль социальной жизни - тот, который при Ленине еле теплился. Я упорно считаю его эпическим и мне близко то, что Сталин в "Монстре" показан неуклонно карабкающимся к эпичности: уж какой там "Виссарионыч!..




В фильме много парадов, шествий: парад физкультурников, шеренги шагающих обнаженных тел. Древний Рим, да и только, а шагают прямо-таки гладиаторы, те, которые - кто же не знает? - меднозвучной латынью славили цезарей: "Ave..." А за ними - парады военные: ранние, двадцатых годов, с лошадьми и тачанками; поздние, уже отягченные техникой. Наконец, июнь 1945 года, знаменитый парад Победы. Но особенно выделяется парад на Красной площади 7 ноября 1941 года: выделяется любопытной подробностью: накладочка вышла, кинематографисты сняли парад, а Сталина снять не успели, и пришлось ему досниматься где-то в кремлевских апартаментах, изображая себя, возвышающегося на трибуне классического мавзолея. Здесь - явление, которое присутствует в фильме в неразвернутом, скрытом виде: тоталитаризм и игра, шире - тоталитаризм и художество. Себя, в частности, Сталин играл всю жизнь - так же, впрочем, как играли себя и все мы.

"Монстр" показывает фрагменты из официозной хроники 30х годов, быт и будни все тех же высланных. Я увидел эту подлянку впервые - старательно прибранные бараки, необременительный труд, развлечения. Идиллия! Подобное творилось и позже: стоит только вспомнить описание визита в Бутырки знатной леди в "Архипелаге ГУЛАГ" Солженицына. Речь, однако, идет не об очковтирательстве, а совсем о другом.

Ныне в воздухе носится мысль: тоталитарное государство - грандиозное художественное произведение. Синтетическое: в разной мере и в меняющихся сочетаниях соединяющее в себе музыку и ваяние, слово и живопись, архитектуру и театр: но театр под открытым небом. Здесь находится место даже животным: белобокие коровы щедро льют из себя молоко, и сказать об этом почему-то тянет архаично, со старославянским уклоном: "кравы", "млеко". Чабаны, опершись на посохи, охраняют паству, овец. Рубежи государства - как бы рама огромной картины, панно; охраняя ее, вдоль рамы-границы настороженно шастают псы - потомки античного Цербера. А о людях и говорить не приходится: в экстатическое творчество вовлекаются все вплоть до новорожденных несмышленышей и полугодовалых младенцев. Они гумкают, улыбаются беззубыми ртами и гремят погремушками, создавая сопутствующее действу шумовое сопровождение.

Мне не раз приходилось высказывать догадку: строился эпос. Собеседники недоверчиво хмыкали. Но покуда мы, россияне, отмахиваемся от еще не совсем каноничных гипотез, добросовестные и педантичные немцы уже приступили к многообещающей теории эстетики тоталитарного государства, и желающие хотя бы частично ознакомиться с их размышлениями благоволят заглянуть в журнал "Вопросы литературы": 1992, выпуск 1. Об эстетике тоталитарного государства там написано много и, как правило, захватывающе интересно. Ажно жалко: мы в который раз упускаем инициативу, соотечественнику не верим; но, надеюсь, хоть зарубежным коллегам поверим.

"Монстр" к понятию эстетики государства порой приближается, понимая и нам давая понять, что это была эстетика не столько обмана, сколько самогипноза. А такой самогипноз заразителен: и Бернарда Шоу, Лиона Фейхтвангера не просто морочили или, Боже упаси, подкупали миллионными тиражами переводов их сочинений, гонорарами, утрированным русским гостеприимством. Запад только-только выбирался из страшного кризиса, а тут - эпос, разыгранный вживе, в реальности. "Илиада" и "Одиссея": челюскинцы, Северный полюс - на верхушке земного шара машет хвостиком приветливый пес Веселый, эвон, стало быть, где теперь пролегает граница. А из русских былин - неоглядные нивы, конники в шлемах, экзотика национальных костюмов, щит и меч на известной эмблеме. Чувство, которое охватывало знатных зарубежных интеллектуалов, сродни было чувству зрителей, вкушающих эстетическое наслаждение; и все было не столько обманом, сколько привлечением, вовлечением в хоровод неофитов. Покалякаешь со строгим умницей Сталиным, пообедаешь в образцовом колхозе, в довершение на парад поглазеешь - что еще для эстетического обогащения надобно?




Симметрично парадам в "Монстре" - могилы. Много-много могил.

Фильм показывает, как убивали людей. Как расстреливали: кто-то, бойко подгоняемый конвоирами, с преувеличенным тщанием копает себе могилу; люди падают в рвы. А потом - Катынь, эксгумации; мир, в котором и мертвым покоя нет: убивают, закапывают и снова выкапывают, демонстрируя пулевые отверстия в равнодушно смеющихся черепах. И тогда позволяешь себе усомниться в рекомендациях Юрия Карякина, предостерегающего от отождествления Сталина с социализмом вообще; убедительнее одна из ранних, уже давних работ Игоря Шафаревича: он доказывал органическую, конститутивную связь социализма со смертью, причем эстетизм устроения государства не противоречит гипотезе почтенного математика. Напротив, подтверждает ее: люди возвигают памятник своему государству, увенчивают, завершают его. Совершенно особая миссия назначается слову, тексту, в широком понимании - голосу. Всего прежде почитается голос как бы потусторонний: тексты Маркса, Энгельса, Ленина неукоснительны, типографская опечатка по отношению к ним кощунственна. "Капитал" - завещание, "Государство и революция" - завещание. В "Монстре" есть и Сталин, произносящий знаменитую клятву, а она построена на монотонных повторах: "Завещал... завещал... завещал..." А реальное политическое завещание только портит игру; и таку называемое завещание Ленина растворяется в водоворотах партийной жизни.




А сопротивление Сталину было?

"Монстр" - начало, и формы сопротивления он берет очевидные: Кронштадтский мятеж, Тамбовское восстание и особенно - индивидуальный подвиг Мартемьяна Рютина, жизнь и мученическая судьба которого в фильме явлены впечатляюще полно.

Тут, однако, загадка телевидения - в принципе. Уж, казалось бы, верно все, что написано и о "сиюминутности" телесообщения, и об "эффекте присутствия" зрителя в запечатлеваемом мире. Но как будто бы назло всему этому существует и очевидный "эффект отдаления": бомбы плюхаются из брюха немецкого самолета на наши города и деревни, гремят выстрелы, убитые падают. Бомбы были на самом деле, и на самом деле приговоренных расстреляли. А нам, зрителям, хоть бы что. И не потому, что мы окончательно обездушили, нет, не попустил Господь, и духовность в нас еще теплится. И, однако же, для того чтобы преодолеть отчуждение, надо взвинчивать себя, заводить. Был бы рад ошибиться, но я вижу: телевидение лишает меня непосредственности восприятия.

Может быть, телевидение - напоминание? Я смотрю репортажи из Югославии (бывшей?), из Осетии и Абхазии и волнуюсь: я был там. Я проехал по Военно-Осетинской (не путать с Военно-Грузинской) дороге на "Жигулях", было тихо, мирно, в высокогорных курортах бренчали гитары, пел Владимир Высоцкий. А теперь там - окровавленные тела. Мне-то тяжко на самом деле, а детям - нет. Так и "Монстра" смотрю: я в том времени был, и поэтому мне интересно. Но "эффекта пристутствия" нет; и, возможно, теоретики малость поторопились. Есть эффект напоминания: телевидение реанимирует пережитое, и требовать большего от него невозможно: как известно, не следует ждать воплей и стонов от скульптуры опутанного змеями Лаокоона, выразителен он именно своей немотой. Невозможно требовать от телевизионного фильма о Сталине стопроцентного коэффициента полезного действия: поглядят, мол, и содрогнутся. Что-то так и остается не освоенным сердцем. Но пусть разум доскажет.




Коли "Монстр" подобен курсу лекций по странной науке "введение в сталинологию", то укажем и на фактические ошибки: с начала революции партийные функционеры отнюдь не получали жалованья, которое во много раз превосходило зарплату рабочего: раздача им открытых и тайных благ - явление более позднее; в совхозах не было трудодней, они были только в колхозах. Сие, впрочем, неважно. И откуда знать заокеанскому жителю, что такое трудодень? И как это перевести? Переводы истошных газетных выкриков на английский язык, и то делают эти вопли какими-то неправдоподобно цивилизованными; а мелькающий на экране kulak - уж и вовсе не наш кулак, горемыка и мученик.

В общем же, собралось очень много людей, одаренных и добросовестных, и поставили они российского и зарубежного зрителя у врат тайны, которую столетиями будут разгадывать наши внуки и правнуки. Вопреки назиданию Федора Тютчева, попытались они и умом Россию понять.

Своевременно попытались: пора бы...