Выставка "Советское изобразительное искусство 20-30-х годов" была составлена ге-ни-аль-но. Ежели, лукаво не мудрствуя, главным признаком гениальности признать полноту постижения избранного предмета и оригинальность суждения о нем, то полнее представить историю нашей графики, живописи и скульптуры, оставаясь в заданных выставкой рамках, нельзя. Организаторы ее сделали все, что было в возможностях их: объективно, спокойно, строго раскрыли историю нашей жизни и художественных истолкований ее, отразивших заблуждения общественной мысли, и ее искания, и надежды.



Начинается, естественно, с 20-х годов: пресловутый абстракционизм. Боже правый, как же клеймили, как заушали его еще в пору недавнюю! Причем все заушали: И партийные боссы, из коих один, к моему немалому изумлению, оказался вдруг академиком, да еще и по философской части; и марксисты, говорившие об официальном марксизме с брезгливостью, зато ведавшие некий им одним открытый, хороший марксизм; и отчаянные либералы; и хранители исконных заветов национального бытия. Ладно босс-академик, у него работа такая была, должность, стало быть: упреждать всевозможные козни. Но серьезные, умные люди супротив абстракционизма тоже писали, писали, писали. Основной аргумент: абстракционизм отвлекает трудящихся от социальной борьбы. Выходило, что взглянет трудящийся на полотно Казимира Малевича - тотчас и буркнет: "Да ну ее к бесу, борьбу-то! Что в ней хорошего? А займусь-ка я лучше этим самым... Как его, супрематизмом..." А сейчас?

А сейчас, по забавной игре случайностей, выставка оказалась расположенной аккурат напротив входа в Парк культуры имени Горького. А уж там-то как раз и клокочет борьба: тут и тысячные толпы; и лозунги, все на свете клянущие; тут и речи одна другой хлеще. Инда думаешь еретически: от борьбы пора б и отвлечься малость. Да где там! И бушует борьба, а в нелепом, похожем на серый поваленный гроб помещении, долженствующем то ли дополнить, то ли вовсе заменить родимую Третьяковку, в уголку - притихший абстракционизм. Ждет да ждет он спокойного, непредвзятого осмысления - и никак не дождется. Люди ходят и смотрят. Почему-то сокрушенно вздыхают. Кто-то хихикает в кулак. Кто-то спросит глубокомысленно: "А какая здесь идея?" И дальше идут.



И наталкиваются на полотно Всеволода Сулимо-Самойло "Портрет". Получилось так, что оно оказалось своеобразным прологом к выставке. Очень страшным прологом.

Перед нами - лицо. Собирательное лицо - лик, который, по преданию, дан человеку в качестве образа и подобия Божьего. Этот образ уже в 1927 году художник увидел искаженным, изуродованным. А увидев, показал нам лицо, на котором проницательные кадровики и секретари партячеек уже начали читать, настороженно бормоча: "Да, не на-а-аш человек..." Показал лицо, которому суждено искажаться в непосильном труде. Наконец, показал лицо, обреченное на битье: зуботычины, молодецкие затрещины - всякое, вплоть до гнуснейшей пытки, когда на лицо поверженному палачи справляли нужду.

Мир уже давно вступил в фазу всяческих осквернений лица: ляпнуть на лицо человека печать - уже богохульсьтво. А печати ляпают во всем мире, оформляя всевозможные паспорта и удостоверения.

"Уберите Ленина с денег", - возопил когда-то Андрей Вознесенский, взывая к ЦК. С денег? Но тогда уж и с почтовых марок надо бы убрать вождя революции: по лицу его штемпелями молотят. По Энгельсу. По Джорджу Вашингтону, по английской королеве Елизавете. И по Пушкину, по Есенину. Что ж, и их убирать? Но это немыслимо: осквернение лица - необратимый процесс, ибо необратим атеизм, к коему мир пришел; и в лице человека десакрализируется нечто высшее.

Невероятно число синонимов, обозначающих в русском языке лицо. Тут и лик; от него производное, личность - высшая ценность, как теперь выясняется. Но и: морда, мордасы, харя, ряшка, будка, физия и т.д. А за ними - целая гамма весьма красочных выражений: "съездить в рыло", "расквасить морду", "рожа просит кирпича". Так вот, выставку открывает, по сути дела, энциклопедическое лицо: лик-симфония. В изображении Сулимо-Самойло оно исходно прекрасно, но ждет его роковая судьба: и расквашивать его всячески будут; уголовники будут резать его ножами, бритвенными лезвиями. На войне в него будут стрелять, выбивая глаза, дробя челюсти. И коль скоро лицо человека отражает душу его, на нее-то и обрушатся беды.

"SOS!" - безмолвно взывает картина. То есть: "Спасите наши души!" Но художник, понятное дело, сказал это на своем языке, на языке портретной традиции. И тут надо бы: "SOF!" - "Спасите наши лица!" (faces).



Живопись все-таки ради лица существует и с него начинается. Наше лицо космично: глаза - небо, а рот - земля. Поглощающая, вкушающая. Натюрморты, пейзажи, и те восходят к лицу: фрукты, овощи... Мог же Гоголь уподобить лица своих персонажей редьке. Впрочем, он, говорят, был сатириком: едко высмеивал. Но Лермонтов проникновенно писал о том, что у его героини-аристократки

...Зреющей сливы
Румянец на щечках пушистых.

Уж тут-то чистая лирика - лицо напоминает о плодоносящих садах. Но, стало быть, и плоды земные - это своеобразные лица: и печаль на них можно прочесть, и улыбку.

Можно ли отыскать на выставке наших полотен улыбку? Можно. Но какая-то все-таки это улыбка... иерархическая. Сверху вниз направленная - так, как спускались руководящие указания. А все больше попадаются лица нахмуренные.

Леонардо да Винчи с загадочно улыбнувшейся Джокондой, где ты? Никаких Леонардо! Никаких там Мон Лиз! Обочь с темой страдающего, искаженного мукой лица на выставке - тема женщины.

Женщин, женских портретов на выставке много. Улыбаются ли они, следуя традициям Моны Лизы? Редко. Все-то больше они работают: вкалывают. И плакат с оригинала художника Коротковой понукает их: "Женщина Востока: раскрепощай себя, иди в производство. Вступай в колхоз. Становись в ряды строителей социализма". Иди! Вступай! Становись! И бедняжки - не токмо восточные, всякие - и идут, и вступают.

Алекандр Дейнека искал и находил настроение радости, жизнелюбия, несомненно, тоже присущего его времени. Но на выставке виден и другой Дейнека, может статься, более глубокий и настороженный. "Оборона Петрограда", допустим. Женщина там страшно дефеминизирована. Лишена, сказать проще, женского начала; и на первом плане - вооруженная дева в мужских башмаках. На лице - сплошь суровость; это даже не Марютка из рассказа Бориса Лавренева "Сорок первый": та, с белогвардейцем оказавшись на необитаемом острове, все же дрогнула было, женственность в ней пробудилась, хотя после сознательность взяла верх и она сразила классового врага меткой пулей. Но эта не дрогнула бы!

У того же Дейнеки: "На стройке новых цехов" (1926). Две женщины. И эпитет напрашивается: могутные. Они вкалывают, ворочают что-то тяжелое, и сквозь ткань заношенных платьев просвечивают богатырские мускулы. Лиц их даже не разглядеть, зато сразу же бросаются в глаза... Ох, прошу извинения: ягодицы.



Все же честной была наша живопись!

Сервилизм и угодничество были, конечно. Вероятно, даже и преобладали. Но чисто количественно. А по сути преобладала честность.

Художник читает на лицах. И нас призывает читать. Да, но ежели на лицах написано страшное и сквозь радость проглядывает напряжение ожидаемых ужасов, как тогда поступить? Выход нашли и-зу-ми-тель-ный: рисовали, писали... затылки. Затылки и... В общем, то, что находится пониже спины.

Здоровенный зад - на картине, запечатлевшей двух женщин на строительстве новых цехов (1926). А потом, уже лет десять спустя, - "Вратарь". Спорт - излюбленное поприще замечательного художника. Он любил и умел показать человека в момент крайнего напряжения, риска. В миг падения, но падения дерзновенного, смелого - так, как падает на землю парашютист. И парашютисты Дейнеки - это ангелы в их материалистическом варианте: раскрывшийся парашют - словно белые крылья, а вокруг - небесное золото и лазурь. Истинно ангелы!

"Вратарь" - в той же серии: человек в добровольном, в хорошо освоенном им падении. В красивом броске. Персонаж художника - предтеча тех популярнейших вратарей, о которых слагают легенды. У подъездов, у выходов из раздевалок караулят их восторженные поклонницы, им подражают мальчишки. Так-то так, но лица-то у вратаря и нет. Снова икры, бедра и... это самое. И подобно двум женщинам-подвижницам, он - в причудливой перспективе, как-то снизу вверх и чуть сбоку. Голова, а вернее, только затылок удаляется. Удаляются сильные руки, охватившие мяч - сферу, шар, модель Земли. Но лица не увидишь, и оно как бы даже вовсе и не нужно полуангелу-вратарю.

Изваяние Владимира Домогацкого "Колхозница" (1933). Статуэтка из бронзы. Тут вообще уж отчаяние: наклонилась женщина низко-низко. Согнулась. Поднимает что-то с земли: уж не те ли знаменитые колоски, за которые можно было схлопотать долгие годы лагеря? Разглядеть лицо ее не-воз-мож-но. Но зато... Да пусть добрые люди сами посмотрят сие изваяние или просто представят себе, как выглядит женщина, наклонившаяся до полу. Что ж, последовала она яростному призыву плаката: вступила в колхоз.

Иван Клюн, "Косцы" (30-е годы). Пять мужских фигур: крестьяне на сенокосе. Яркий день. Рубахи яркие. Все хорошо бы, да опять же не видно лиц, и все пятеро даны сзади, со спины. И, по-моему, в этом - несомненная честность. Деликатность в отношении живописца к натуре. Он не мог сказать правду - ту правду, которую лица выдали бы: нет у этих русских крестьян ни радости, ни душевной утехи в многократно воспетом труде; косят, абы косить. Но инерция эстетики труда остается, и она - в разноцветных рубахах, в сохранившейся слаженности движений, в неслышимой музыке цвета и ритма.

Из деревни - в город: Александр Дебес, "Метро" (1935). Метро тогда - сенсация, радость всеобщая. Но радость, как известно, всего прежде на лицах бывает написана. Ан лица-то снова как бы сокращены: снизу вверх показаны эскалаторы, и натурально едущих вверх не увидишь, хотя видишь много-много затылков.

И на полотне Аркадия Лобанова "Подготовка кадров на Магнитострое" за столом сидят люди в два ряда, и на первом плане - затылки. Устаешь от этих затылков, бродя по выставке...



Как же только не изощрялись люди, стараясь, чтобы герой их не взглянул на нас и не показал бы нам своего лица!

На классической картине Исаака Бродского "Ленин в Смольном" (1930) вождь мирового пролетариата сидит в кресле и пишет, пишет что-то в блокноте. Несомненно, что-то уникальное пишет, нам во благо. Но поднять на нас глаза, взглянуть на нас он не может, как не может оторвать от рукописи взгляд всякий пишущий.

Много читающих: Павел Суриков, "Рабочий с газетой" (30-е годы); Константин Истомин, "Читающая женщина" (1931). Наконец, изумительное нечто: Георгий Рублев, "Портрет И.В.Сталина" (1935). Ленин пишет, а Сталин читает. Не то, разумеется, что написал о нем Ленин, это он уже давно прочитал. Читает он "Правду", в те годы уже до краев наполненную сладчайшими ему комплиментами. И не оттого ли на лице отца и учителя - неописуемое блаженство, впечатляюще переданное художником? И улыбка на нем просвечивает. Загадочная улыбка: Мона Лиза в кителе и в сапогах. Директивная улыбка: улыбается он - значит, все должны улыбаться.

Да, улыбка все-таки есть. В одном случае даже очень много улыбок: полотно Василия Ефанова "Незабываемая встреча" (1936-1937). Весь синклит увековечен на этом полотне, все тогдашние правители. А посередке - девица с букетом.

И опять же не можешь не задуматься о долюшке женской в те годы. Была женщина-воин. Помимо воинственной девушки с картины Дейнеки - дева с полотна Александра Самохвалова "На страже Родины". Снова противоестественное сочетание женщины и винтовки; на лице - готовность ухлопать всякого, кто хотя бы только помыслит на Родину посягнуть. Есть еще у Самохвалова и кондукторша в трамвае: валькирия с катушкой разноцветных билетов на пышной груди; а лицо - зеленоватое, видимо, на него упал луч светофора; но тут надобно вспомнить и то, что в зеленоватых женских лицах появляется нечто от ведьм. Женщина-чиновник была - "Председательница" Георгия Ряжского (1928). Это очень строгое существо в мужском полушубке, и такая опять же спуску не даст, будь она председательницей какого-нибудь трибунала, колхоза или только лишь местпромовского фабзавкома. Хорошо, а... просто женщина, была ли она? Женщина из тех, в которых влюбляются. Женщина, спасающая нас от греха, но во грех и ввергающая. Ревнующая нас и прощающая. Женщина, не грозящая нам устрашающим дулом винтовки, а влекущая нас. Таковых не видать. Однако же эротическое начало не могло не прорваться хоть где-то, и прорвалось в наименее подходящем для этого месте: "Незабываемая встреча". Ефанов запечатлевает, конечно, некое реальное политическое событие, о котором за давностью лет позабыли и самые памятливые современники. Ясно только, что некую девушку или юную даму призвали во святая святых государства, в Кремль. И там, видимо, чем-нибудь ее сейчас наградят, ибо сам отец народов простирает к ней длани.

Перед девушкой - Сталин, Молотов, Микоян, Хрущов, Каганович, Ворошилов, Калинин. Позади нее чему-то аплодирует Орджоникидзе. У нее в руках - громадный букет (то-то, знать, охрана его обнюхала предварительно и по лепестку разобрала: не таит ли букет устрашающей бомбы?). И метафора букета разворачивается в букете улыбок: улыбаются все. Кто, однако же, эти все, ежели взглянуть на полотно с точки зрения не историко-политической, а художественной?

Живописное полотно рассчитано на века. Мы не знаем, кого именно изобразил великий Рембрандт на картине "Ночной дозор". И не надо нам этого знать, потому что мы видим типы, видим мысли, на лицах написанные. А теперь предположим зрителя, который не знает, какие партийные и правительственные посты занимают персонажи Ефанова. Что увидит подобный зритель? Он увидит старичка с негустой бороденкой; бравого вояку, стилизующего себя под гусарского ротмистра ушедших времен; претендующего на некоторую интеллигентность почтенного господина в пенсне и усатого восточного человека, с откровенным вожделением взирающих на молодую особу. "Экие греховодники, право!" - укоризненно, но и с некоторым сочувствием скажет неискушенный. И что тут добавить? Жизнь есть жизнь; и эротическое начало не могло не потребовать своего. Молоденькая женщина захотела слегка пококетничать и откликнулась на приглашение компании весельчаков. Осуждать ее за это было бы ханжеством, да и недаром же откуда-то из глубины полотна на нее со снисходительной улыбкой смотрит строгая дама наподобие гувернантки из приличного дома: Крупская.

Да, улыбки попадаются, но не будем особенно радоваться: очень много смертей, лиц покойников или же умирающих. "Смерть Марата" Андрея Гончарова - полотно, на котором женщина выступает еще в одном амплуа: как убийца (1927). "Смерть комиссара" Кузьмы Петрова-Водкина: умирает комиссар, а отряд продолжает идти вперед, и опять же мы видим токмо затылки (1927). Павел Соколов-Скаля: "Скорбь у гроба" - Сталин у гроба Кирова. Полотно на сюжетец поистине библейский, ибо повторяет оно версию о Каине, тоже, может быть, и восскорбевшем над прахом Авеля (как известно, Сталин именно Кирова однажды назвал своим братом).

Разумеется, есть на выставке и живые, не угасшие лица: режиссер Мейерхольд Петра Кончаловского, поверженный, но не уничтоженный внутренне (1938). Есть "Девушка с красным древком" Малевича (1932-1933). Есть "Аниська" Давида Штеренберга: девушка-подросток с хлебом. Но господствует тенденция несомненно честного отражения закономерности: живописец не может посмотреть в лицо своему герою: он страшится встретиться с его взглядом и прочесть в его глазах что-то такое, чего лучше не знать.

И еще - очень много шагающих; демонстрации, шествия. А над всеми шагающими - двое, выписанных с достоверностью восковых фигур из паноптикума: "И.В.Сталин и К.Е.Ворошилов в Кремле" А.Герасимова - полотно, получившее почему-то известность всемирную. Непременно войдет оно в историю живописи; и уже сейчас на любом серьезном аукционе за него отвалили бы преизрядный валютный куш. Но не продадим: самим надобно!



Как же все-таки странно: у социалистического реализма вдруг не оказалось защитников. Экономику прошлого еще пытаются защищать. Политику. А искусство - нет, не пытаются. И никто не требует, чтобы художники, умокнувшие кисти в охру и темперу, начертали бы нечто, правдиво и ярко отражающее доблестный труд советских людей, или создали бы новую вариацию полюбившегося всему миру сюжета, например: "Е.К.Лигачев и И.К.Полозков в Кремле". И монографии писывали, и диссертаций назащищали, доблестно сражаясь с умозрительными ревизионистами всех мастей, а теперь не слыхать никого. Разбрелись.

И социалистический реализм отстаивать приходится грешникам - нам. Отстаивать искренне, потому что он высказал существенную правду о человеке, показав человека на начальном этапе его жизни в обезбоженном мире - на этапе, ознаменованном, во-первых, неким страхом перед собственным своим лицом, во-вторых же - утратою женщиной ее исконной природы.

Десакрализация... Это, попросту сказать, когда Бога погнали прочь.

Дефеминизация... Это - когда женщина взялась за ружье или вкалывать куда-то помчалась, едва ль не в литейный цех.

А что впереди?