Я на улице товарища встретил. Однокурсника: доктор всевозможных наук, критик из умеренно "левых"; монографии у него, добропорядочные статьи.

- Как, - спрашиваю, - дела-то?

- Да странно как-то, - отвечает. - Раньше я, понимаешь ли, чувствовал себя борцом. Риск был какой-то. А теперь все, за что я боролся...

- Осуществилось?

- Не в том дело. Просто не знаю, что я еще могу, - и улыбнулся растерянно. Троллейбус подошел, прервал нас; впрочем же, все ясно мне было.

"Раньше я чувствовал себя борцом, а теперь..." - ощущение, которое сегодня многим знакомо. Полагаю, нечто похожее ощущал и Александр Поламишев, режиссер-педагог. Может быть, еще и сейчас ощущает? А спектакли открывшегося в столице нового театра, руководимого им "Театра-88", - свидетельство медленного выхода из своеобразного затруднения. О них речь и пойдет. Но сначала немного предыстории.

Александр Поламишев преподавал в Театральном училище имени Б.В.Щукина. И преподавал он, сам, наверное, не подозревая о том, что в курсовых и в дипломных работах юных учеников зарождается его театр. А театр зарождался, и я назвал бы его театром упрямого пересмотра омертвевших стереотипов.

Когда-то меня поразил "Маскарад". Огромное бремя лежало на драме Лермонтова: стереотип его сценических и киноверсий отлился, застыл. Но мальчики и девочки из Щукинского училища его отважно разрушили. "Маскарад" обернулся драматургическим рассуждением... о современности нашей, о глубинном, внутреннем ее содержании. О разрыве ума и сердца, начал телесного и духовного; все, что делает людей гармоничными, оказывалось существующим порознь. Ум, непререкаемый разум Арбенина с равной точностью и кажущейся безошибочностью расчислил и прихотливые сочетания карт, и виновность казнимой им женщины. А она-то жила только сердцем. Она не умела оправдываться и не видела в этом надобности: коли человек не виновен, то зачем же ему еще и доказывать свою невиновность? Ум безжалостно карал ни в чем не повинное сердце.

"Маскарад" звучал саркастически, и предметом сарказма был самонадеянный разум. "Клоп" Маяковского опять-таки выглядел вовсе не триумфом победившего разума, в сиянии которого мыкается ничтожество, мещанин Присыпкин.

Спектакли режиссера-педагога, как умели, предостерегали от каких бы то ни было избыточных увлечений, от иллюзий типа маниловских мечтаний. Но они не слагались в единую концепцию, воспринимались как отдельные работы учебного характера. Зрителями была экзаменационная комиссия, нередко близкие режиссеры, актеры. Разочек-другой спектакли мелькали в клубах... И ученики разъезжались по назначениям.

Теперь - свой театр. И хлопоты: конкуренция, поиски помещения для репетиций, аренда залов. За "Театром-88" надо гоняться, а обнаружив его, понять его как целое.

Программный спектакль театра объединил повести Гоголя "Невский проспект", "Портрет", "Шинель", "Записки сумасшедшего". Все вместе зовется "Химеры". "Химеры" - еще одно сценическое рассуждение об опасности эйфорического восприятия окружающего. Герои Гоголя в какой-то момент оказываются на вершине осуществленных желаний. Художник Чартков и богат, и признан. Мечтатель Пискарев встречает идеальную девушку. Безумец Поприщин узнает о том, что он испанский король, а Акакий Акакиевич Башмачкин обрел шинель, о которой грезил.

С трактовкой отдельных образов можно и спорить. Безоговорочен только Поприщин. В исполнении Владимира Пичугина это настоящий просвещенный король, носящий замызганный больничный халат, словно мантию. Акакий Акакиевич, которого играет Виталий Цепеш, в чем-то по-дурному традиционен: забит, и нет в нем скрытого героизма, нет святости. А теперь-то доподлинно установлено, что, слагая "Шинель", Гоголь переносил в современность житие св. Акакия. Спорить можно и далее, но важен ансамбль: всеобщее ликование, в котором скептик Поламишев показал что-то детское - детский сад да и только! Смешно. Но над кем смеемся? Над собою смеемся. И, во всяком случае, я себя в ликующих персонажах спектакля немного узнал. Меня тоже, признаться, инда эйфория охватывает. Почитаешь наших публицистов, и кажется: "Во дают-то! И как же хорошо теперь все пойдет!" И, конечно же, я в такие минуты - Акакий Акакиевич, примеряющий новенькую шинель и блаженно разнежившийся.

Но не будем маниловыми. И обрушиваются на ликующих петербуржцев одна за другой катастрофы. Нет романтической девы, а есть развязная потаскушка. А шинель отнимают зловещие лиходеи. А на голову короля льют воду; и не мантия на нем, а смирительная рубаха. Горько, да? Но такое уж дело театра. Предупреждать. Настораживать. И сегодня именно этой своей стороною он нужен сугубо: уберечь бы шинели, а таланты, нам свыше ниспосланные, коли они есть, не разменять бы на суету.

После Гоголя - новооткрытый в последние годы драматург Александр Капков. Воскресают, оказывается, не только поэмы, романы; воскресает и драматургия. "Слон" Капкова - созданная еще в 30-е годы комедия-эксцентриада. Действие происходит в деревне, в разгар коллективизации. Деревенская тема оправдывает налет откровенной лубочности. Но суть не в ней, а в той фанатической вере, которая свойственна героям спектакля: существует один лишь путь к истине. Для Поламишева это тоже маниловы, но маниловы, пробудившиеся к социальной деятельности, одержимые.

Литература знает и пародии, обращенные к будущему. Пародии-предчувствия. "Слон" - пародия на изображение сплошных социальных прозрений. Вовремя "Слон" появиться не мог, чудом было одно лишь то, что Капков остался на воле. А пьеса 1932 года ставится ныне.

Что будет с театром дальше? Пока ясно, что он миновал ту фазу, которую надо было пройти, - растерянности перед свободой. Миновал, не переставая быть борцом: с социальными увлечениями и с сопутствующими им иллюзиями тоже надо бороться. Он и борется. Предупреждая, посмеиваясь. И его выступления то сердят, то радуют: присоединяйся к любой из сторон.