Участвовал в конкурсе исторического рассказа.
Цифры в скобках — немногочисленные сноски, которые лучше не читать, но на всякий случай публикую.

СИН ШАНЬ
(Добрая природа человека).

Самое ценное в стране — народ,
затем уж следует власть, а наименьшую
ценность имеет правитель.
Мэн-цзы.

— Спасибо тебе, учитель, за то, что нашёл силы прибыть по зову своего скромного ученика. Не оскорбляй истину словами пустой вежливости, будем говорить, как раньше.

— О чём? — тихо спросил сухонький старик, облачённый в белое.

Император Лин-ди(1) рассмеялся. Почти счастливо. Почти.

— Узнаю, узнаю своего наставника! Садись же скорее, раздели мой утренний чай.

Старик опустился на циновку. В его полупрозрачной ссутулившейся фигурке не было ни намёка на раболепие, скорее, она лучилась особым скромным достоинством. Просто возраст пригнул мудреца к земле.

Император невольно вспомнил, как вчера тяжелый ранний снег наклонил иву к воде... Моё лето только началось, подумал император, мои снега далеки...

Учитель склонил голову перед избранником Небес и погрузился во внимательное ожидание.

Серый незаметный слуга принёс чай. Мгновенно растёкся травяной аромат, успокаивающий и настраивающий на добрую беседу.

Потом император и его гость вкусили божественный горячий напиток, слушая стук падающих с крыши капель и глядя на игру осеннего солнца.

Когда чашка старца опустела, император сказал:

— Нужен твой совет, учитель. Не на все вопросы способен человек ответить в одиночку... Две луны назад крыло мудрости задело моё чело, даровав необычное озарение. С тех пор я провёл много часов, размышляя над открывшейся мне истиной...

Старик пристально посмотрел на императора (величайшая дерзость, по мнению любого придворного!); бесцветные, кажущиеся близорукими глаза вспыхнули подобно паре искр, но не потухли, а так и остались гореть, навевая императору мысли о родстве вечности и огня. Лин-ди продолжил:

— Наблюдая в саду за играми обезьянок, я немало удивился, поняв вдруг, что этими потешными, на наш вкус, зверюшками движет совсем не шуточный страх. Может быть, мне помог закат, один из особенных, наподобие тех, что этими вечерами окрашивают октябрьскую позолоту кровавым, а возможно, я находился под впечатлением от прочитанного труда великого Мэн-цзы... Не важно. Главное произошло: каждая ужимка, каждый поступок или крик обезьянок — любое проявление их жизни предстало, как реакция на страх. Первая ела. Ела, боясь голода. Две другие были увлечены взаимными ухаживаниями. Они спешили продлить себя в потомстве, боясь смерти. Остальные дрались, отнимая друг у друга яркую игрушку. Каждый участник боялся остаться без добычи, страшился оказаться неловким, нерасторопным, последним... Я припомнил поведение других животных и нашёл в нём те же истоки... Когда же я обратил свой мысленный взор на людей, сердце моё замерло, ибо и среди них страх оказался главным жизненным стержнем.

Старик еле заметно кивнул. Не одобрительно, но подбадривающе. Лин-ди отпил ещё немного.

— Всё, что ни делают люди вокруг меня, приказывает им страх. Он выступает под разными масками, меняя их, словно опытный актёр. Тут и неясная маята, и опаска, и оторопь, и всепоглощающий ужас. Даже любовь, самое чистое, что только может испытать земной человек, пропитана боязнью потери...

В зал впорхнул воробей. Незаметные доселе стражники выступили из тени и замахали широкими рукавами. Птица испуганно зачирикала и вылетела вон. Слуги вновь удалились в полумрак.

— Каждое деяние и недеяние стало ясным, словно весеннее солнце, отражающееся от меча Гуань Юя. Всякое слово, любое молчание, даже из тех, которые принято называть храбрыми, раскрылись по-новому — как итог отчаянного, высшего страха... Не желая свыкнуться с новым пониманием сути вещей, я приступил к поиску доказательств своей неправоты. И я вспомнил тебя, наставник. Я не разглядел ни щепоти страха в твоём образе, оставленном мне годами ученичества. Смотреть в себя я не дерзнул. И не потому, что испугался, нет. Просто время ещё не пришло.

Теперь старик кивнул с явным одобрением. Морщинки вокруг глаз на несколько мгновений стали глубже.

— Так чего ты боишься, учитель? — император наклонился вперёд, проявляя несвойственное себе нетерпение.

Мудрец сложил руки на коленях, открывая ладони императору, и столь же тихо, как и раньше, заговорил:

— Воистину страх движет этим миром, мой сиятельный ученик. Тот же, кто поймёт, что этот мир никуда не движется, избавится от мнимого движителя. Уподобив страх ветру, а мир парусу, мы совершаем непростительную ошибку. Ведь сущее есть и ветер, и парус, и вода, и лодка. Отделяя часть от целого, мы противопоставляем её остальному, сообщая ей боязнь. Трагедия этого света в том, что части забывают о своей принадлежности целому. Мне бояться нечего. Нынешнее моё воплощение завершается, но со мной, слава Небу, не завершается жизнь!

Император сощурился.

— Чего же боюсь я?

— Не стану прибегать к дешёвым хитростям, говоря, что если ты не проник в свою суть, то уж мне она вовсе не видна, — старик возложил руки на колени. — Ты взошёл на трон в двенадцать лет. Это обстоятельство позволило тебе принять правду о Поднебесной постепенно, вырасти, впитывая горечь истины... Грусть томится в наших сердцах. Порядок, который взращивали твои сиятельные предки, медленно, но верно расстраивается. Гармония, построенная ими, звучит тише и тише. Стяжатели-евнухи и честолюбивцы-учёные сломали порядок, империя управляется всё хуже и хуже...

— Что ты говоришь?! — прервал учителя Лин-ди. — Эти речи мостят дорогу к месту твоей казни!

— Мой равный Небу ученик, — казалось, старик даже распрямил спину. — Уж не правды ли ты боишься?

Капли долго стучали по земле, пока император не промолвил:

— Продолжай.

— Мудрость императора вызывает преклонение его скромного слуги... Что ж, мы судим о глубинных явлениях по их внешним проявлениям. Сведущему человеку поволока на роговице больного выдаёт почечный недуг... Вспомни самозванцев, призвавших народ к смуте. Сторонники так называемого Пути великого спокойствия(2) до сих пор будоражат умы крестьян, хотя все лживые пророчества были опровергнуты временем, а вооружённые изменники разбиты непобедимой императорской армией. Поверь мне и найди в своём сердце созвучные догадки: восстание было первым заметным проявлением того, что Поднебесная находится в опасности, и опасность эта кроется отнюдь не вовне.

Учитель и ученик вновь замолчали, и в этот раз тишина, похоже, накапала целое озеро.

— Хорошо, что мы беседуем наедине, — усмехнулся, наконец, Лин-ди. — А то ты наговорил на десять казней. Однако правду не казнишь... Всё чаще я думаю: даже воистину великий муж, отринувший пороки, по-настоящему свободный от богатства и нищеты, способный преодолеть любое давление, не сможет вернуть былую мощь Поднебесной. Куда уж мне... От этой мысли мне становится страшно. Но не за себя, а за страну, которая дана мне Небом... В наказание?.. Отчего ты качаешь головой?

— Прости, сиятельный ученик, старость берёт своё. Мне плохо, голова кружится, и тело отказывается слушаться. Сон овладевает твоим ничтожным слугой... Прости...

Старец медленно повалился на правый бок. Пена, выступившая изо рта, потекла на циновку.

Лин-ди вскочил, опрокидывая свой столик и почти полную чашку чая на дорогие покрывала...

— Учитель!.. — прохрипел император, борясь с внезапной дурнотой.

— Тихо, тихо! Жёлтое Небо станет говорить!

Гул стих, и в Чжана Цзюэ вперились сотни глаз. Крестьяне хотели увидеть и услышать пророка новой империи.

Пророк поправил пропитавшуюся потом повязку из грубой жёлтой материи и начал:

— Братья мои! Недалёк день, когда эпоха Синего Неба уйдёт в небытие, и на нашей многострадальной земле взойдёт истинное солнце! Грядёт время Жёлтого Неба! Время, свободное от пустого произвола чиновников, забывших, чему они должны служить! Время, свободное от слабого и преступного человека, которого нам лживая челядь преподносит как императора Поднебесной! Император ли он, спрашиваю я себя. И отвечаю — нет...

Чжан Цзюэ продолжал речь, почти не задумываясь над её содержанием. Зачем? Ведь он повторил её не меньше тысячи раз. По стране бродили десятки его последователей-проповедников, но Чжан Цзюэ и сам не гнушался говорить с народом.

Сейчас глаза философа были обращены не к лицам слушателей. Взгляд медленно блуждал по небольшой роще, подле которой происходило нынешнее стихийное собрание. Соснам, похоже, не было никакого дела до людских страстей. Смутьяну послышалось, что деревья шептали равнодушно: «Видели всякое, переживём и это...» Сосна останется сосной и при Жёлтом Небе.

Чжан Цзюэ чувствовал вселенскую усталость и духовное опустошение человека, прожившего несколько лет, растянутых в бесконечный день проповеди.

Единственное, что побуждало объявленного вне закона вождя продолжать борьбу, — это вера, которую неизменно демонстрировали ему слушатели. Тайпиндао вырос из маленькой горсточки единомышленников в разветвлённую организацию, охватывающую почти всю империю. Правда, земледельцы шли под его знамёна неохотно.

Зато горожане, в него, в Чжана Цзюэ, Небо Справедливости, верили... Верили в обещанное им освобождение от страдания... Но верил ли он сам?

В редких видениях он попадал в охваченный огнём и дымом Юань, проигрывал бой хитрому Чжу Цзюню(3). Имперский военачальник неизменно представал смеющимся... Чжан смотрел на Лин-ди, императора без наследника. Грустный Лин-ди был жив и здоров, говоря что-то своим прихвостням о вожде Жёлтого Неба... В прошедшем времени...

Разум Чжана Цзюэ возвращался в тело, и мужчина подолгу следил за играми дыма, курящегося из благовонных палочек. «Сомнение — вот мой червь... »

— ...Этот день близок! И очень важно, с кем окажется каждый из вас в этот решающий день! Будете ли вы по-прежнему сохранять робкую покорность, мнимую преданность ложному императору? Или изберёте путь истины, ведущий к гармонии? Вот крестьянин, как и все вы. Чего он хочет более всего?..

Постепенно внутренняя апатия Чжана отступила под натиском пробуждающегося ораторского азарта. Главный проводник по Пути великого спокойствия уподобился тонущему камню, который обретает уверенность, глядя на высокие волны кругов, расходящихся вокруг того места, куда он упал: «Моё нисхождение ко дну не тщетно! »

Охваченный вдохновением, Чжан Цзюэ отвлёкся от «равнодушной» рощи. Он уже распознал в толпе нескольких своих людей. С каждым новым словом проповедника огоньки их глаз разгорались всё ярче. Так бывало всегда: из толпы выходило около десятка добровольцев, готовых идти за вестником Жёлтой эпохи куда и когда угодно.

Так получилось и в этот раз. После пламенной речи Жёлтого Неба люди постепенно разошлись — крестьяне возвращались к работе, — и на поляне остались двенадцать мужчин разного возраста и достатка. Опытный вождь сразу выделил из этой массы скромно, но не очень-то бедно одетого худого человека с подвижными, даже суетливыми руками и глазами.

— Давайте поговорим с каждым из вас наедине, — приглашающе указал на хижину Чжан Цзюэ. — Рассаживайтесь пока. Побеседуем в отдельной комнате. Пойдёмте?..

Он указал на суетливого.

— Что привело жителя столицы в отдалённую провинцию? — спросил вождь у гостя, как только они уединились и сели на циновки.

— Проницательности великого Чжана Цзюэ может позавидовать любой царедворец, — почтительно склонил голову посетитель, укротив тонкие руки. — Я Лю Вэй, работаю во дворце императора. Слухи о вашем учении и даже списки с ваших воззваний давно бродят среди слуг. Кто бы мог предположить, что мне выпадет счастье слушать вас и даже говорить с вами! Меня отпустили на похороны матери. Я отвёз её прах на родину. Она тоже трудилась во дворце... Заслужила эту милость... Когда... умерла, мне было разрешено...

Потеря была столь свежа, что мужчина умолк, борясь со слезами.

Чжан Цзюэ ободряюще сжал плечо собеседника:

— Верю в лучшую участь вашей досточтимой матери, мой друг.

Лю с благодарностью принял соболезнования, а пророк продолжил:

— О чем же мы будем беседовать?

— Я хочу приблизить закат Синего Неба. Хочу увидеть смерть... смерть императора.

Посетитель уставился на ладони, то сжимая кулаки, то вновь распрямляя пальцы.

Вождь почувствовал почти осязаемую ненависть человечка, сидящего перед ним, к Лин-ди. Ненависть, взломавшую запрет на хулу в адрес императора! Надо же, слуга, жаждущий смерти самого Подобного Небу! Воистину, династию Хань ждёт скорый крах...

Цзюэ отлично понял суть сидящего напротив. Не шпион, нет... Озлобленный, не очень умный... Слуга. Мать убили, разумеется. По прямому приказу... да...

Тщательно и сочувственно расспросив Лю Вэя о житье и причинах ненависти к императору, Цзюэ подтвердил все догадки. Чётко рассчитанные реплики вождя укрепили решимость мстительного слуги.

Пора было заканчивать разговор.

— Что ж, справедливость придёт неотвратимо. Обещайте мне, Лю, что станете её орудием, если я так и не доберусь до преступника.

— Я не обещаю, я клянусь, — услышал Чжан Цзюэ ответ.

Последние листья скорбно плавали в потемневшей воде фонтана.

Лю Вэй плакал, допивая жидкость из пузырька, некогда полученного из рук Чжана Цзюэ. Слуга скорбел по невинному старцу, клял себя за постыдное желание умертвить хозяина Поднебесной. Благо тот почти не пил отравленный чай.

Лю жалел тысячи убитых повстанцев, переживал за участь их предводителя...

Затем слуга опал серым комком на плиты крыльца.

Солнце заслонили тёмные тучи. Но свет в глазах Лю Вэя потух совсем не поэтому.


_______________________


Краткие и не очень-то необходимые сноски:

(1) Лин-ди — китайский император династии Восточная (поздняя) Хань (конец II в.), предшествовавшей периоду троевластвования.

(2) Путь великого спокойствия (Тайпиндао) — учение, разработанное Чжаном Цзюэ и ставшее идеологией восстания жёлтых повязок. Целью провозглашалось избавление от страдания на земле, свержение власти ханьских императоров и установление правления Жёлтого Неба — власти справедливости.

(3)Ханьский военачальник Чжу Цзюнь осадил город Юань, в котором укрылся отряд желтых повязок. Сначала Чжу Цзюнь приказал насыпать перед городской стеной высокий земляной вал, чтобы можно было следить за перемещениями осажденных. Затем он имитировал наступление с западной стороны города. Желтые повязки бросились на защиту западной стены города, а основные силы имперских войск напали на восточную часть города. Так Чжу Цзюнь взял город без больших потерь.