Озерская Инара : другие произведения.

Ересиарх. Часть первая: Одинокий Бог

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Ере­си­арх
  
   ро­ман
  
   От ав­то­ра:
   Пре­ду­пре­ж­даю: это сказ­ка.
   (Как, впро­чем, и все ос­таль­ное.)
  
   ОДИ­НО­КИЙ БОГ
  
   Гла­ва I
  
   ...и вот на­сту­пи­ла по­след­няя ночь мо­ей жиз­ни. Ибо ны­не, в ночь два­дцать вось­мую третье­го ме­ся­ца ле­та во мне -- бе­зы­мян­ном -- умер бог, и на зе­ле­ные еще ли­стья вы­пал снег. И скло­няю я го­ло­ву пе­ред муд­ро­стью ду­ха, вла­дев­ше­го мной. Ибо день сей -- един­ст­вен­ный, ко­то­ро­го я не пред­ви­дел.
   Моя ру­ка за­мер­ла над стра­ни­цей ле­то­пи­си. И по­ду­ма­лось: "Ко­му я лгу?" То­му, кто ста­нет един­ст­вен­ным со­гля­да­та­ем мо­ей ру­ко­пис­ной му­ки, то­му, в ком Ланг во­пло­тит­ся по­сле мо­ей смер­ти? Вряд ли... Ведь но­вый бог в день сво­его три­на­дца­ти­ле­тия, как и я в са­мом на­ча­ле слу­же­ния, за­про­ки­нет го­ло­ву и уви­дит над со­бой боль­ше­кры­лую пти­цу, и крик­нет ему пти­ца, что при­ле­тит хо­ро­нить его в суг­ро­бах пол­но­лу­ния сем­на­дцать лет спус­тя... Как и мне крик­ну­ла. Нет, я не жа­лел то­гда о ко­рот­ком ве­ке, от­пу­ще­ном мне! Ибо мне пти­ца от­пус­ти­ла божье, а жизнь че­ло­ве­че­ская не­су­раз­но длин­на. И, смеш­но при­знать­ся, но уже поч­ти год я ждал этой но­чи.
   По­ка не про­снул­ся по­сле по­лу­но­чи на из­ле­те ле­та, про­снул­ся, раз­бу­жен­ный гор­тан­ным хо­хо­том пус­то­ты, и уви­дел, что мир пя­лит­ся на ме­ня бель­ма­ми сне­га.
   Так вос­плачь­те же на­до мной, жа­ло­ст­ли­вые! Ибо мне, бе­зы­мян­но­му, не су­ж­де­но уви­деть рас­све­та.
   До­пи­сав, я ото­дви­нул от се­бя ра­му с пер­га­мен­том. Усе­ян­ной не­ров­ны­ми за­ви­туш­ка­ми стра­ни­це пред­стоя­ло лечь по­след­ней в кни­гу мо­ей ле­то­пи­си. Пре­ж­де я ни ра­зу не де­лал в ней за­пи­сей. (Все пис­цы, служ­ки -- они за­гля­ды­ва­ют те­бе в рот, где ко­лы­шат­ся звез­ды, хва­та­ют сло­ва на ле­ту, и рас­тя­ги­ва­ют их на ост­ри­ях гу­си­ных перь­ев. В по­уче­ние и на­став­ле­ние мо­ло­до­му богу.) Но эту -- по­след­нюю за­пись эпо­хи -- ни­кто дру­гой не по­смел бы сде­лать. (Воз­гор­дил­ся на­пос­ле­док, бе­зы­мян­ный?)
   -- Нет, -- ска­зал я нут­ря­но­му ду­ху Пе­ре­смеш­ни­ку.
   -- Нет. Я сми­рил­ся.
   Так ска­зал я Пе­ре­смеш­ни­ку -- пер­во­му Лан­го­ву да­ру, и по­след­ней его ми­ло­сти.
   А за ок­ном все еще па­дал снег, и де­ре­вья гор­би­лись в лун­ном све­те -- не­ве­ро­ят­но ог­ром­ные, со­вер­шен­ные в сво­ем по­след­нем тя­же­лом со­вер­шен­ст­ве. И я за­слы­шал по­ступь пол­но­чи из­да­ле­ка, и бла­го­сло­вил ее име­нем то­го, кто ме­ня ос­та­вил. Ибо сми­рил­ся я с тем, что и мне пред­стоя­ло уй­ти. Но по­ку­да я не дви­гал­ся, пре­бы­вая в про­сто­рной пус­то­те, от­крыв­шей­ся во мне по­сле ухо­да бога. Ка­жет­ся, там -- в глу­би­не ме­ня -- ста­ло бе­ло и яс­но, как в ми­ре за ок­ном. Нет, я не со­би­рал­ся бе­жать от не­из­беж­но­го. (Да и ку­да те­бе ле­теть, ли­ня­лая шку­ра Лан­га?) Но до по­след­них смерт­ных су­до­рог ос­та­ва­лось вре­мя, не­ве­до­мое мне. И под­дал­ся я сла­бо­сти, и слад­ко меч­та­лось мне в опус­тев­шей оби­те­ли бога... Меч­та­лось... Не пом­ню о чем! Пом­ню лишь, что мне по­ме­ша­ли.
   ...смот­ри, же­нуш­ка, все, как ты хо­те­ла: вы­пал пер­вый снег, и ты ро­жа­ешь. Пом­нишь, ты еще вес­ной го­во­ри­ла, что ро­дишь, ко­гда зи­ма на­гря­нет. И ни­че­го, ни­че­го, что на два ме­ся­ца пре­ж­де сро­ка. Сдю­жим! А мою ру­ба­ху ты не рви. Знаю, что боль­но, но не впер­вой же! Ты по­тер­пи, по­тер­пи... Вот и по­ви­ту­ха при­шла. Что, баб­ка? Мерт­вень­кий? А ка­кой здо­ро­вен­ный, ма­моч­ка моя! Так мо­жет, и хо­ро­шо, что мерт­вень­кий?.. Нет, баб­ка, с ней я по­сле раз­го­во­ры раз­го­ва­ри­вать бу­ду. Ко­гда по­здо­ро­ве­ет, то­гда и бу­ду. До все­го доз­на­юсь: и по­че­му та­кой боль­шой мла­ден­чик вы­шел, и что она -- вошь крас­но­пе­рая -- зи­мой де­ла­ла, ко­гда я на яр­мар­ку по­ехал. Знаю, баб­ка, знаю, что хо­ро­ший я... Хо­ро­ший я, хо­ро­ший! Да ма­ло жен­ку уму-ра­зу­му учил. Чуть не вы­шел со­всем хо­ро­ший. А-а, бес с ней! Хоть ты те­перь глянь, баб­ка: снег-то ка­кой на дво­ре. Прям Ро­ж­де­ст­во хра­ни­те­ля Лан­го­ва -- ина­че не ска­жешь...
   И мыс­ли мои, как и все сем­на­дцать по­след­них лет, под­хва­тил, за­кру­жил ве­тер чу­жих мыс­ли­шек. Ведь для ка­ж­до­го смерт­но­го от­кры­та дверь во вме­сти­ли­ще богово -- в ме­ня, в ме­ня, не­дос­той­но­го! И днем рань­ше бог ри­нул­ся бы из ме­ня прочь, вдаль. Дух Лан­гов за­сло­нил бы жен­щи­ну те­нью мо­гу­ще­ст­ва сво­его, вра­зу­мил бы мсти­тель­но­го му­жи­ка... Но в ночь сию снеж­ную, толь­ко дух че­ло­ве­чий -- мой, мой соб­ст­вен­ный! -- мог от­ве­тить на зов. И я за­тряс ис­сту­п­лен­но го­ло­вой, по­доб­но бло­ха­стой со­ба­ке на пло­ща­ди: тр-р-р-р! Я в оби­те­ли Лан­га тряс го­ло­вой, по­ка опил­ки не по­сы­па­лись из ушей изум­лен­но­го плот­ни­ка там -- вда­ли, ко­то­рую смерт­но­му не из­ме­рить. (И по гроб жиз­ни не по­ми­нал уже плот­ник хра­ни­те­ля Лан­го­ва всуе! И на яр­мар­ку боль­ше не ез­дил, ибо рех­нул­ся му­жи­чон­ка хо­ро­ший. Вот до че­го ты до­вел че­ло­ве­ка, бе­зы­мян­ный!) Но я не от­ве­чал боль­ше Пе­ре­смеш­ни­ку.
   Я встал из-за сто­ла, под­нял тя­же­лую крыш­ку ко­ва­но­го сун­ду­ка, где хра­ни­лась ле­то­пись мо­их вре­мен, и по­ло­жил по­верх по­след­нюю стра­ни­цу, на ко­то­рой еще не про­сох­ли чер­ни­ла. И мой по­тре­во­жен­ный ра­зум раз­гла­ди­ла ти­ши­на. Снег! Снег за­ду­шил все зву­ки, да­же воз­дух отя­же­лел от сне­га и за­стыл бе­лы­ми ко­лон­на­ми в пус­то­тах. Ком­на­та ис­кри­лась в стылом не­яр­ком све­те са­мой яс­ной в этом го­ду лу­ны. Мир сей по­да­рил мне на про­ща­ние од­ну из са­мых див­ных сво­их но­чей.
   Вдруг за спи­ной по­слы­ша­лось гром­кое ды­ха­ние и кла­ца­нье песь­их ког­тей по пли­там. Я обер­нул­ся. Ло­вец де­мо­нов ос­та­но­вил­ся в не­сколь­ких ша­гах от ме­ня. Ти­ши­на, за­мут­нен­ная на­пря­жен­ным су­хим зву­ком, сно­ва рас­ки­ну­ла кры­лья, и мы смот­ре­ли друг на дру­га сквозь не­под­виж­ный воз­дух.
   Ми­ну­ло бо­лее пя­ти лет на­ше­го жи­тия вдво­ем под се­нью Лан­га -- с тех са­мых пор, как мне при­вез­ли его ры­ба­ки из ма­лень­ко­го се­ле­ния в Шес­ти­па­лой бух­те. (По­вез­ло ры­ба­кам! Ибо бла­го­дар­ность Лан­га столь без­мер­на, что жуть бе­рет...) Ланг при­нял жерт­ву, мо­ре близ се­ле­ния вспу­чи­лось бе­ре­мен­ны­ми вол­на­ми, и при­ня­лось вы­бра­сы­вать на бе­рег сер­до­ли­ки с пен­ны­ми пу­по­ви­на­ми, и пе­ре­се­ли­лись на по­бе­ре­жье лю­ди из глу­бин­ных зе­мель, с сач­ка­ми и ру­бан­ка­ми, с ух­мыл­ка­ми и пес­ня­ми, со све­жей кро­вью, хлы­нув­шей на ска­мьи в про­коп­че­ных ка­бач­ках. (Всех бы их, чу­жа­ков боль­ше­но­сых... к Лан­гу и его ма­те­ри!)
   Но пять лет на­зад, ко­гда пе­ре­до мной по­ста­ви­ли чер­но­го ло­ба­сто­го щен­ка, и я за­гля­нул ему в гла­за, ме­ня в пер­вый и по­след­ний раз в быт­ность мою Лан­гом обу­ял страх: на ме­ня пя­ли­лись гла­за божьи из со­бачь­ей шер­сти! А Ло­вец не­то­ро­п­ли­во пе­ре­сек зал, на­прав­ля­ясь ко мне, к че­ло­вечь­е­му вме­сти­ли­щу бога. И, в от­ли­чие от ме­ня, страх не му­чил пса, не пры­гал его ка­дык -- вверх-вниз -- до тош­но­ты. Ибо нет у пса ка­ды­ка... По тол­пе при­мор­цев про­нес­ся вздох об­лег­че­ния: со­мне­ния их раз­вея­лись. Как толь­ко пес уст­ро­ил­ся ря­дом со мной, бель­ма на его гла­зах, до­то­ле поч­ти не­за­мет­ные, на­ча­ли гус­теть. Не ус­пе­ли еще служ­ки про­честь бла­го­дар­ст­вен­ную мо­лит­ву, а на лю­дей у под­но­жия ле­ст­ни­цы уже смот­ре­ли сле­пые гла­за пса божьего -- са­мые зор­кие гла­за в ми­ре. И я по­чув­ст­во­вал, как ры­ба­ки по­те­ря­лись под взгля­дом Лов­ца, по­чув­ст­во­вал, что смерт­ным хо­чет­ся по­ско­рее уб­рать­ся от­сю­да. Ведь с при­хо­дом Лов­ца де­мо­нов в жизнь лю­дей всту­па­ет ужас -- соль ми­ра. (И вы пе­ре­со­ли­ли сей мир, бе­зы­мян­ный?) Быть мо­жет, быть мо­жет... Но не то­гда. А то­гда я ска­зал ра­ба­кам, что от­ны­не им при­дет­ся вы­ме­ни­вать щен­ков в дру­гих се­ле­ни­ях, по­то­му что их соб­ст­вен­ные со­ба­ки ста­нут бес­плод­ны­ми. Я лишь по­вто­рил древ­ние сло­ва бла­го­слов­ле­ния и про­кля­тия то­го мес­та, где на свет по­яв­ля­ет­ся Ло­вец де­мо­нов, но как при­ез­жие ис­пу­га­лись! Они не ста­ли да­же до­жи­дать­ся, по­ка я ука­жу, что же им да­ро­ва­но от щед­рот Лан­га. Ве­руя в ми­ло­сер­дие бога жи­во­го, они уст­ре­ми­лись к вы­хо­ду -- кла­ня­ясь, пя­тясь, под­тал­ки­вая друг дру­га за­да­ми. А я ос­тал­ся на­еди­не с псом Гос­под­ним, и слу­ша­ли мы, как во дво­ре ис­пу­ган­но пе­ре­го­ва­ри­ва­ют­ся ры­ба­ки. Го­ло­са от­да­ля­лись.
   ...вот сча­сть­и­це-то! Жи­ту-уха пой­дет, как у Лан­га за па­зу­хой. Да, кум, не за­был Он нас! Хоть и гля­деть на пси­ну Ево­ную -- мо­роз по ко­же. А спа­си­боч­ки при­ду­рок наш Саб от ме­ня все од­но не до­ж­дет­ся. За что, спрашиваешь? А ты при­пом­ни: это же Саб уп­ро­сил ме­ня чер­ня­во­го вы­род­ка не то­пить. Я-то как раз­гля­дел, что у од­но­го из при­пло­да пе­ле­на с зе­нок не схо­дит, ре­шил, что не жи­лец он на све­те. Ну сам по­су­ди, ко­му ко­бе­ля, на гла­за сла­бо­го, всу­чишь? А Саб смек­нул, что де­ло не­чис­то. Вот те­бе и жерт­ва...
   Ко­гда че­рез не­де­лю при­мор­цы вер­ну­лись до­мой, они уз­на­ли, что сча­ст­ли­вы. (Ох уж мне эти при­мор­цы!)
  
   Так вот: в ав­гу­стов­ской снеж­ной но­чи смот­рел я на Лов­ца и скор­бел о смерт­ных. Ибо слу­жил пес ка­раю­щей дла­нью бога на­ше­го в ми­ре де­мо­нов. Но хо­зя­ин умер, и пес взды­хал тяж­ко мне в спи­ну, а лун­ный свет омы­вал его бе­лые глаз­ни­цы. Ка­за­лось, что он че­го-то ждет от ме­ня. Я сде­лал шаг впе­ред и по­тя­нул­ся к со­ба­ке. А Ло­вец ут­кнул­ся го­ло­вой в мои ру­ки и за­ви­лял хво­стом. И что-то жал­кое про­сту­пи­ло на­ру­жу, из серд­ца его без­глас­но­го. Я опус­тил­ся на ко­ле­ни, при­жал­ся ли­цом к ко­рот­кой су­хой шер­сти и стал гла­дить со­ба­чью спи­ну. И пыль под­ня­лась от песь­ей шер­сти, и в гор­ле мо­ем за­пер­ши­ло...
   Пыль, пыль, пыль, от ко­то­рой щи­плет гла­за. Они но­ют и сле­зят­ся. Бель­ма спа­са­ют пса Божь­е­го от бо­ли. Он за­сы­па­ет под гнез­довь­ем пы­ли, и про­сы­па­ет­ся, что­бы бе­жать по пыль­ным до­ро­гам ми­ра не­ви­ди­мо­го, а пе­ред ним вих­рят­ся де­мо­ны, го­ни­мые Лан­гом. Де­мо­ны пред­рас­свет­ные ши­ро­ко­мор­дые си­зые до­го­ня­ют бе­сов бес­сон­ни­цы су­хо­ща­вых се­дых, а те от­ста­ют, без­на­деж­но от­ста­ют от лу­по­гла­зых по­лу­ден­ных ду­хов бе­шен­ст­ва. Но Ло­вец -- на­стиг­нет. И в пыль, пыль, пыль изо­трет зу­ба­ми, и вер­нет­ся ко мне, по­се­рев­ший от пы­ли бе­сов­ской. А я от­вер­нусь от не­го, я не по­дой­ду, по­ка пес не от­рях­нет­ся, не вы­ли­жет шерсть язы­ком баг­ро­вым. Ведь я уст­рем­люсь мыс­ля­ми к тем, кто не вы­нес рас­ста­ва­ния с де­мо­на­ми. Ибо по­ки­ну­ли они плоть, ис­су­шен­ную не­ду­гом, и по­нес­лись прочь из жиз­ни вдо­гон­ку за му­чи­те­ля­ми свои­ми, ибо... Ибо -- слаб че­ло­век! Слаб и при­вяз­чив.
   Так при­по­ми­нал я бы­тие на­ше преж­нее в оби­те­ли Лан­га, и чув­ст­во­вал, как ры­да­ния рас­пи­ра­ют грудь. (Это­го еще не хва­та­ло, бе­зы­мян­ный!) Я то­ро­п­ли­во под­нял­ся с по­ла, взъе­ро­шил на­пос­ле­док шерсть на песь­ем те­ме­ни и дви­нул­ся к две­ри, ве­ду­щей в со­сед­ний по­кой. Там про­сти­ра­лись вла­де­ния Лов­ца де­мо­нов. Я ог­ля­дел­ся: в ог­ром­ном за­ле толь­ко де­ре­вян­ный по­мост, ус­т­лан­ный су­хи­ми ка­мы­ша­ми, да вед­ро во­ды для со­ба­ки. И я воз­ра­до­вал­ся то­му, что служ­ки не за­бы­ли вче­ра схо­дить к ко­лод­цу. Я за­черп­нул во­ды и плес­нул на ли­цо. То ли по­чу­ди­лось мне, что по­свет­ле­ли мыс­ли мои мут­ные... То ли и вправ­ду по­лег­ча­ло.
   И сно­ва ме­ня за­по­ло­ни­ли вос­по­ми­на­ния. Вос­по­ми­на­ния о жиз­ни мо­ей до во­пло­ще­ния, о дет­ст­ве мо­ем -- ко­лы­бе­ли бога. Ведь сыз­ма­ла я слы­шал го­лос выш­ний, хо­тя и уро­дил­ся не­до­ум­ком... Та­ких, как я, лю­ди до­б­рые на­зы­ва­ют "не­быв­ши­ми". Я вспо­ми­нал, как ду­мал то­гда. Хо­тя кто бы ска­зал, что я и вправ­ду ду­мал...
   "Я ос­тав­лю все, как есть. Я не сде­лаю ни ша­га: не ся­ду, не ля­гу, но я -- уле­чу. Ма­туш­ка за­ме­тит гла­за мои мут­ные, что-то под­па­лит там -- по­до мной -- что­бы я за­дох­нул­ся, что­бы опус­тил­ся на­зад, на зем­лю, что­бы вер­нул­ся в дом. Ко мне под­кра­дет­ся, по­шар­ки­вая, кол­дун наш злой, за­во­ня­ет шку­ра ове­чья, а он за­бьет­ся на по­лу, вы­гнув­шись ду­гой, при­ма­ни­вая ме­ня зво­ном мед­ных ко­ло­коль­чи­ков. Ну их! Она -- не боль­ше му­равь­и­ной мат­ки, от­ло­жив­шей ве­ре­ни­цы шел­ко­вис­тых яиц в му­ра­вей­ни­ке под кус­том ши­пов­ни­ка. Звон его -- не сла­ще яб­ло­ка, под­го­рев­ше­го на уг­лях. Маль­чиш­ки си­дят во­круг ко­ст­ра и раз­ма­зы­ва­ют мя­коть по ще­кам. И я -- в них. И слад­ко, и жар­ко, и мно­го еще яб­лок на­во­ро­ва­но. Не вер­нусь, ни за что не вер­нусь! Ведь не пе­ре­брать мне яиц в му­равь­и­ных ко­ри­до­рах паль­ца­ми свои­ми -- об­мо­ро­жен­ны­ми, тол­сты­ми, не­лов­ки­ми. А маль­чиш­ки убе­гут от ме­ня, ед­ва за­ви­дят. Ко­му же охо­та во­зить­ся с при­дур­ком? И так мо­их ро­ди­те­лей кля­нут в се­ле­нии за то, что они в при­ют к Ма­рии ме­ня до сих пор не от­да­ли, что я мо­зо­лю им гла­за, на­по­ми­наю, что из ка­ж­дой се­мьи по­ло­ви­на де­тей по при­ютам уп­ря­та­на, ибо хо­дить они не же­ла­ют. Толь­ко ле­тать! А я ле­таю луч­ше всех! Но с дру­ги­ми не­быв­ши­ми я не во­жусь -- дур­ные они, сну­ют над зем­лей, кри­чат, что на­зад, до­мой хо­тят. Толь­ко че­го они на са­мом-то де­ле хо­тят, я не пой­му. Че­го уж лег­че -- в хи­ба­ру свою вер­нуть­ся? Тем бо­лее, ко­гда там вонь и гро­хот кол­дов­ской ро­ди­те­ли раз­ве­ли. Не про­мах­нешь­ся. Так нет! Они кри­чат, что дом их -- не здесь. Что они за­плу­та­ли, что боль­но им у нас, пло­хо, что есть дру­гой мир, с дру­гим не­бом, дру­гой зем­лей, дру­гим Бо­гом. Вот уж точ­но -- не­быв­шие... Я -- луч­ше! Я знаю, что мир мой -- пре­крас­нее не при­ду­ма­ешь! И ни­че­го, что и ме­ня об­зы­ва­ют не­до­ум­ком... За­то я -- ле­чу-у-у!"
   Но в при­ют ме­ня все-та­ки от­да­ли. А все по­то­му, что мать раз­ре­ши­лась еще од­ним мла­ден­цем, на сей раз обыч­ным. И я стал обу­зой в до­ме. По­са­дил ме­ня отец в те­ле­гу и по­вез за ре­ку, к са­мо­му ле­су -- к Ма­рии. И стал я ку­ку­шон­ком в ее те­п­лом гнез­де, и лю­би­ла она ме­ня пу­ще про­чих сво­их вы­кор­мы­шей, ибо про­ви­де­ла мою судь­бу... (Судь­бу твою хро­мую, бе­зы­мян­ный? И по­те­ша­лась над то­бой, греш­ным де­лом.)
   -- Да нет же! Лю­би­ла она ме­ня, ибо про­ви­де­ла во мне бога, -- крик­нул я смеш­ли­во­му ис­ку­си­те­лю, вы­лу­пив­ше­му­ся из мое­го ка­ды­ка.
   И свист в ле­вом ухе по­слу­жил мне от­ве­том, и -- свя­то ме­сто пус­то не бы­ва­ет -- бес бе­шен­ст­ва ов­ла­дел мною. Со­рвал я с поя­са связ­ку клю­чей Лан­го­вых, и изо всех сил швыр­нул об сте­ну. Клю­чи от­ско­чи­ли, за­зве­нев, уда­ри­лись об пол, за­дре­без­жа­ли по пли­там. На­гнув­шись, я хо­тел бы­ло под­нять связ­ку... (Под­нять и сно­ва -- об сте­ну, бе­зы­мян­ный? Да­вай... Ду­рить, так ду­рить!) Но, на мое сча­стье, в по­кой, гре­мя ког­тя­ми, во­шел Ло­вец. Я ус­ты­дил­ся, и мах­нул ру­кой на бред свой стыд­ный.
   -- Пусть хоть те­мя про­ест хо­хот по­да­роч­ка Лан­го­ва, -- ска­зал я со­ба­ке, ко­то­рая все­гда ме­ня по­ни­ма­ла. -- Ка­кое нам де­ло? Мы ведь ухо­дим. Мы ведь уми­ра­ем, Ло­вец, не так ли?
   Пес мол­чал.
   Я слез с по­мос­та, вдво­ем с Лов­цом мы вер­ну­лись в по­кои Лан­га, и улег­лись на одр в ожи­да­нии ис­хо­да.
   (Ку­да ты то­ро­пишь­ся, бе­зы­мян­ный? Ос­тань­ся! Мне скуч­но без те­бя...)
  
   Мы жда­ли. Мы ле­жа­ли по­до льдом лун­но­го све­та, и я смот­рел на со­ба­ку, свер­нув­шую­ся у ме­ня в но­гах. Смот­рел, по­ка не за­ме­тил, что бель­ма на гла­зах Лов­ца ста­но­вят­ся про­зрач­ны­ми. И по­ду­ма­лось мне сна­ча­ла, что ду­ша моя уже на­ча­ла от­слаи­вать­ся в ми­ры не­ви­ди­мые, но ог­ля­дел­ся я и по­нял: ни­что, кро­ме глаз Лов­ца, в по­кое Лан­га не ме­ня­лось. (А хо­те­лось, бе­зы­мян­ный?) Нет, все ос­та­лось по-преж­не­му, кро­ме пса: зрач­ки его рас­ши­ри­лись, вы­тя­ги­ва­ясь по­доб­но козь­им. И ис­пу­гал­ся я, как в тот день, ко­гда впер­вые встре­тил­ся с Лов­цом, ибо по­нял, что сде­лал­ся пес зря­чим. По­кои Лан­го­вы по­ка­за­лись мне не­стер­пи­мо тес­ны­ми, за­круг­лен­ный по­то­лок да­вил на че­реп, и -- да сжа­лит­ся на­до мной Ланг по­чив­ший! -- дух мой стя­ну­ла пла­ща­ни­ца пло­ти. Те­ло! Те­ло мое -- боль­шое, не­ук­лю­жее, влаж­ное. Я же за­был, я за­был, ка­ко­ва она -- плоть че­ло­ве­чья! Ибо по­ку­да бог об­ре­тал­ся во мне, ле­тал я над ми­ром тлен­ным, ле­тал, как не­быв­шие ле­та­ют. А те­перь? Не­у­же­ли мне при­дет­ся уми­рать в пот­ных ве­ри­гах пло­ти?
   -- Бог мой, не по­пус­ти! -- взмо­лил­ся я.
   Но тщет­но. Тщет­но. (Ибо по­мер Ланг в те­бе, бе­зы­мян­ный. Ты же сам ве­ру­ешь, что по­мер! Так ко­му ты орешь?) А пес гос­по­ден на­блю­дал за мной, как за суч­кой верт­кой по вес­не. И не му­ти­ла очи его пред­смерт­ная по­во­ло­ка. Еще мгно­ве­ние, и я за­кри­чал бы сно­ва от ужа­са не­бы­ва­ло­го...
   За­кри­чать я не ус­пел: Ло­вец по­вел уша­ми, со­ско­чил с од­ра Лан­го­ва и на­пра­вил­ся к две­ри. У по­ро­га он ос­та­но­вил­ся, по­ви­ли­вая хво­стом.
   -- К че­му ве­се­лье твое, пес ше­лу­ди­вый? Зо­вешь? Ма­нишь ме­ня за со­бой? -- про­го­во­рил я, вста­вая. -- Иду, иду. Хоть ты ме­ня не по­ки­дай...
   Ид­ти ока­за­лось еще труд­нее, чем я ду­мал: я то­нул, я па­дал, воз­дух тол­кал ме­ня. Но я шел. Ведь раз­ва­ли­не слез­ли­вой, ко­то­рую Ланг по­ки­нул, не ме­сто в оби­те­ли его. И ны­не мне -- по­лу­мерт­во­му -- при­шла по­ра уполз­ти прочь -- под зем­лю, под зем­лю... Сми­ре­ние из­гна­ло страх из ду­ши мо­ей, я до­ко­вы­лял до Лов­ца и опер­ся ру­кой на его спи­ну. (Хо­ро­шо все-та­ки, что в твою эпо­ху, бе­зы­мян­ный, Ло­вец уро­дил­ся бой­цо­вой при­мор­ской со­ба­кой. Что б ты де­лал сей­час, ока­жись он зяб­ким го­род­ским вы­род­ком?) При­кос­нув­шись к песь­ей спи­не, я по­чув­ст­во­вал, что Ло­вец дро­жит, как пе­ред еже­нощ­ным сво­им бе­гом по пы­ле­вым до­ро­га­ми бе­сов, и...
   Ни­ко­гда еще ле­ст­ни­ца Лан­га не ка­за­лась мне та­кой длин­ной!
   И по­ка я ко­вы­лял вниз, за­ты­лок мой из­нут­ри ще­кот­нул лас­ко­вый, глу­хо­ва­тый го­ло­сок. Сна­ча­ла я не ра­зо­брал, что за мысль блуд­ная оты­ска­ла дух мой, богом по­ки­ну­тый. Да и слов -- не ра­зо­брал, толь­ко вы­дох ко­рот­кий:
   -- Ян-ян-ян!
   Слов­но зва­ли ко­го-то из­да­ле­ка, зва­ли, уже не на­де­ясь на от­вет. И по­ди­вил­ся я си­ле стра­стей че­ло­ве­че­ских, си­ле, ко­то­рая по­зво­ля­ет им уст­рем­лять­ся всле­пую к лю­би­мым сво­им -- же­лан­ным и по­ки­ну­тым. И со­стра­да­ние к тще­те на­дежд люд­ских на­пол­ни­ло серд­це мое. И име­нем бога по­чив­ше­го по­же­лал я не­ви­дим­ке об­рес­ти по­те­рю свою. (И не на­прас­но. Ты ж на­прас­но и сне­га зи­мой не по­же­ла­ешь, бе­зы­мян­ный!)
   Пес все шел, шел, шел пе­ре­до мною. Ко­гда мы до­б­ра­лись до Зе­мель­но­го за­ла, где я ка­ж­дый день при­ни­мал жал­ких по­слан­цев ми­ра се­го, Ло­вец свер­нул на­пра­во -- в ко­ри­дор, по ко­то­ро­му на рас­све­те в оби­тель Лан­га при­хо­ди­ли служ­ки. А я по­кор­но плел­ся за псом гос­под­ним, плел­ся, со­гбен­ный тя­го­та­ми пло­ти. На мое сча­стье, ко­ри­дор Лан­гов ши­рок, но ко­ро­ток, ока­жись оно ина­че, я, прой­дя не­сколь­ко ша­гов, на­вер­ня­ка рух­нул бы на хо­лод­ный зем­ля­ной пол. Удер­жа­ла ме­ня от сла­бо­сти не столь­ко опо­ра моя чет­ве­ро­но­гая, сколь­ко свет сла­бый за по­во­ро­том. И воз­бла­го­да­рил я бога умер­ше­го, но не­заб­вен­но­го, ибо его лу­на и его снег вы­зво­ли­ли ме­ня, по­гло­чен­но­го ка­мен­ным зми­ем. Я снял ру­ку со спи­ны со­бачь­ей, вы­пря­мил­ся и по­пы­тал­ся обо­гнать пса. Но Ло­вец все-та­ки пер­вым вы­скольз­нул в сад. Я со­брал по­след­ние си­лы, как про­ли­тую во­ду тря­пи­цей со­би­ра­ют, и по­сле­до­вал за ним.
   Вы­брав­шись на свет лун­ный, я при­сло­нил­ся к сте­не, и ог­ля­ды­вал­ся удив­лен­но, ибо не уз­на­вал са­да Лан­го­ва. Снег за­нес все тро­пин­ки, и ка­за­лось не­воз­мож­ным оты­скать путь в пус­тын­ном по­ле, на ко­то­ром вы­си­лись рых­лые суг­ро­бы. Кто бы при­знал в них де­ре­вья божьи пло­до­нос­ные? Снег при­жал вет­ви к зем­ле, а за­зо­ры ме­ж­ду рас­пла­стан­ны­ми кро­на­ми ви­де­лись уз­ки­ми и из­ви­ли­сты­ми, как мыс­ли де­мо­нов. Я за­мер по ма­ло­ду­шию сво­му, но Ло­вец уве­рен­но дви­нул­ся в об­ход бли­жай­ше­го де­ре­ва, поч­ти за­кры­вав­ше­го двер­ной про­ем. Те­перь уже не по­ве­рить, но, по­жа­луй, я так и ос­тал­ся бы сто­ять, прва­лив­шись к сте­не, ес­ли бы не страх оди­но­че­ст­ва в снеж­ном -- чу­жом мне от­ны­не -- ми­ре. От­ле­пив­шись от кам­ня, я по­шел по сле­дам со­ба­ки. Мы пет­ля­ли ме­ж­ду де­ревь­ев, и вре­мя от вре­ме­ни я на­сту­пал на вет­ки, а они по­ры­ви­сто стря­хи­ва­ли снег, хле­ща ме­ня по ик­рам, при­кры­тым лишь тон­кой ко­жей чер­ной хла­ми­ды Лан­га. Ло­вец пе­ре­би­рал ла­па­ми все бы­ст­рее и бы­ст­рее, вы­ну­ж­дая ме­ня до­го­нять его, ме­ся но­га­ми лип­кий снег. Не­бо над на­ми цве­ло ав­гу­стов­ски­ми щед­ры­ми звез­да­ми, но от за­не­сен­ных де­ревь­ев тя­ну­ло но­ябрь­ской сту­жей. (И ты сно­ва за­тряс­ся, бе­зы­мян­ный, как со­ба­ка бло­ха­стая на пло­ща­ди? Бр-р-р! Бед­ный плот­ник...) На­ко­нец мы до­б­ра­лись до ка­мен­ной клад­ки за­бо­ра, ко­то­рый опоя­сы­вал сад бога на­ше­го.
   Во­ро­та же­лез­ные мерз­лые -- не при­кос­нуть­ся! -- по­ка­за­лись сле­ва от нас. И по­брел я к ним, дер­жась за мок­рую сте­ну. И уж два ша­га ос­та­лось мне до при­от­кры­тых ство­рок, ко­гда Ло­вец за­мер. Пес опус­тил мор­ду к зем­ле и втя­ги­вал под реб­ра воз­дух, бле­стя­щий от снеж­ной пы­ли. Я же при­слу­шал­ся. И рас­слы­шал в ти­ши­не го­вор лю­дей не­до­б­рых по ту сто­ро­ну во­рот.
   ...вый­дет он чер­ным хо­дом, как и пред­ре­че­но ему, про­кля­то­му. И не взду­май спо­рить со мной сыз­но­ва, Се­рый. Не пу­щу я вас к глав­ным во­ро­там. Вре­мя по­те­ря­ем, да и его упус­тить не­дол­го. Нет! Про­кля­то­го-то бо­ять­ся не­че­го, а вот пси­на бе­сов­ская... Бес же ее зна­ет! Го­во­рят, что ско­ти­на де­мо­нов-то жрет, но до жи­вых лю­дей ему и де­ла нет. Мо­жет, прав­да, а мо­жет, врут все... Го­во­ришь, твой на­став­ник от той ско­ти­ны и по­мер? Так по­то­му он по­мер, что дух кол­дов­ской из не­го вы­ку­ри­ли, как ли­са из но­ры, да по­гна­ли по пу­тям чер­ным. Это бы­ва­ет... С на­ми-то не вый­дет: ста­ри­ки го­во­рят, что си­ла у них уже на ис­хо­де... Да от­стань ты! Ты луч­ше по­раз­мыс­ли, как ты про­кля­то­го за уши к во­ро­там при­би­вать бу­дешь... Они ж-же­лез­ные. Мне-то все рав­но, что ты с ним учи­нишь, по­сле то­го, как я ему крас­ный во­рот­ник за­де­лаю. Для то­го нас и при­зва­ли кол­ду­ны-то. Глянь, в сто­рон­ке шеп­чут­ся... Са­ми ведь­ма­ки пач­кать­ся не хо­тят. И лад­но! Под но­га­ми пу­тать­ся не ста­нут, как до де­ла дой­дет. Ти­ше! Под­хо­дят... Мо­жет, учуя­ли че­го? За­ткнись! Ли­хо на­кли­чешь...
   Я бы при­слу­ши­вал­ся и даль­ше к зло­му ше­по­ту в те­ме­ни, но вне­зап­но на слух мой че­ло­ве­чий на­ва­ли­лись зву­ки иные... Еще гнус­нее пе­ре­бран­ки про­стец­кой! Пес ри­нул­ся за во­ро­та, да­же не ог­ля­нув­шись, а я упал ли­цом в мок­рый, уже на­чав­ший под­таи­вать снег. И за­му­ти­ло ме­ня от кри­ков над­рыв­ных, от хру­ста кос­тей, от за­по­зда­ло­го ляз­га ме­чей. Но ни ры­ка, ни лая­ния пус­то­го я не рас­слы­шал. Из­вест­но же: при­мор­ские со­ба­ки -- мол­чаль­ни­ки.
   Ко­гда все за­тих­ло я встал на но­ги, це­п­ля­ясь за за­сне­жен­ные вет­ки плю­ща, опу­тав­ше­го сте­ну, и вы­сту­пил за ог­ра­ду. И уви­дел я Лов­ца по ту сто­ро­ну сте­ны, и при­мерз к зем­ле... Ибо спи­ной ко мне си­дел пес гос­по­ден и со­зер­цал в ти­ши­не и по­кое че­ты­ре те­ла, рас­пла­стан­ных во­круг не­го. Удив­ле­ния дос­той­но, но один из не­сча­ст­ных ус­пел да­же про­бе­жать не­сколь­ко ша­гов прочь от во­рот.
   И раз­двои­лось все в очах мо­их, и си­лил­ся я уз­реть в да­ли ту­ман­ной ду­ши от­ле­тев­шие смерт­ных, но тщет­но. Ибо Ланг изо­шел из ме­ня, и ви­деть я мог толь­ко плоть, ос­ты­ваю­щую на сне­гу... Так да­но мне бы­ло ура­зу­меть, по­че­му ра­бы Лан­го­вы ры­да­ют над по­кой­ни­ка­ми: ведь они не мо­гут сле­до­вать пу­тя­ми ду­ха, до ма­ре­ва мо­лоч­но­го свет­ло­го, до ми­ра зер­кал же­ст­ко­кры­лых, до... (Даль­ше -- Лан­го­во де­ло. От­ку­да те­бе-то об этом ве­дать, бес­кры­лый?)
   -- Твоя прав­да, го­во­рун на­стыр­ный! Но пом­ню, пом­ню я, что ве­дал и бо­лее то­го! По­ку­да Ланг ме­ня не ос­та­вил...
   И -- что по­де­лать? -- обо­гнул я пса гос­под­ня. Он по­ко­сил­ся на ме­ня, но не по­сто­ро­нил­ся. Я же смот­рел на ближ­не­го мерт­ве­ца. Лет пять­де­сят -- не мень­ше. А боль­ше ему ни­ко­гда не ис­пол­нит­ся. Креп­кий ма­лый! Ску­лы ши­ро­ки, как ло­па­ты мо­гиль­щи­ков, а плащ про­си­те­ля ском­кан, уг­ла­ми вы­пи­ра­ет во­круг те­ла, слов­но пе­ре­пон­ча­тые кры­лья мы­шей ле­ту­чих, и не скрыть ему ни ме­ча длин­но­го, ни ме­та­тель­ных но­жей на поя­се, все­го то­го, что про­си­те­лю не по­до­ба­ет как буд­то бы... (А все по­то­му, что прось­ба у не­го к те­бе -- осо­бая: ум­ри, мол, дру­жок бе­зы­мян­ный. Не вы­шло!)
   Ло­вец ле­гонь­ко ткнул­ся мор­дой в мою спи­ну. Я ог­ля­нул­ся и чуть не взвыл от стра­ха: я сно­ва ус­пел за­быть о том, что, сколь­ко бы жизнь моя ни про­дли­лась, мне пред­сто­ит те­перь смот­реть в ко­зьи очи зря­чей при­мор­ской со­ба­ки. По сча­стью, Ло­вец не­дол­го ис­пы­ты­вал мое му­же­ст­во, он вы­тя­нул­ся в гря­зи и по­полз к мерт­ве­цу, ле­жав­ше­му по­одаль от ме­ня. Ух­ва­тив­шись зу­ба­ми за по­лы пла­ща бед­ня­ги, он про­та­щил его по­бли­же -- вплавь по све­тя­ще­му­ся сне­гу, на ка­ж­дом рыв­ке мерз­ко при­под­ни­мая свой глад­кий хвост. То ли Ло­вец по­хва­лы жа­ж­дал, то ли гор­дил­ся сво­ей до­бы­чей ноч­ной. Я на­кло­нил­ся к ли­цу мерт­во­го и поч­ти сра­зу же от­пря­нул: пе­ре­до мной ле­жал кол­дун. Без вся­ко­го со­мне­ния -- кол­дун. Или я ни­ко­гда не был Лан­гом! Я не смог бы объ­яс­нить, как я раз­ли­чил не­ви­ди­мые пе­ча­ти на его ли­це. На се­кун­ду я да­же по­на­де­ял­ся, что Ланг за­бро­дил во мне сыз­но­ва, по­доб­но веш­не­му вет­ру. Но нет, нет... Ведь те­ло мое по-преж­не­му ос­та­ва­лось сы­рым и жар­ким. (Бог ми­ло­сер­ден толь­ко в ска­зань­ях бро­дяг пев­чих, бе­зы­мян­ный! И все­си­лен он, со­глас­но пре­да­нию. Но пре­да­ния врут, как вид­но...)
   И не хо­те­лось уже, на­вер­ное, но я раз­гля­ды­вал кол­ду­на, хо­тя бы по­то­му, что ни­ко­гда пре­ж­де с ни­ми не встре­чал­ся. Дол­го же он сна­ря­жал­ся в путь за мо­ей бес­по­лез­ной жиз­нью: во­ло­сы в ко­си­цу за­плел, за во­рот за­ткнул, ме­шоч­ков с тра­ва­ми за­го­во­рен­ны­ми на ру­ба­ху на­шил, за­пяс­тий по­на­ве­сил без сче­ту, а на ка­ж­дом за­пя­стье -- по иг­ле се­реб­ря­ной, что­бы взгляд мой от­вес­ти, что­бы ис­ко­лоть зрач­ки мои на рас­све­те. (Го­во­рят, ес­ли вы­ко­вы­рять хру­ста­лик из ока хра­ни­те­ля Лан­го­ва и вста­вить в коль­цо, то лю­ди за­по­ют го­ло­са­ми птичь­им, а ре­чи птиц внят­ны­ми ста­нут. Сто­ит по­ста­рать­ся!)
   И ра­ди эда­кой ме­ло­чи ре­шил­ся он на труд не­по­мер­ный, на за­са­ду у оби­те­ли Лан­го­вой? Все толь­ко за­тем, что­бы от­нять хоть часть мо­гу­ще­ст­ва у ме­ня -- вме­сти­ли­ща божьего? Не по­ве­рил, зна­чит, мо­ло­дец ска­за­ни­ям древ­ним о том, что, ес­ли бе­зы­мян­но­му су­ж­де­но пе­ре­жить са­мо­го Лан­га в се­бе, то не по зу­бам он вол­хвам зем­ным. А я ста­рал­ся, че­ст­но ста­рал­ся по­ки­нуть мир сей, еще до то­го, как встре­тил сво­их зло­по­луч­ных убийц. Но не судь­ба, не судь­ба, как вид­но... Эх! По­го­во­рить бы с глу­пым ведь­ма­ком, об­ра­зу­мить бы... Но злая пси­на Лан­го­ва ос­та­но­ви­ла его на по­ро­ге божьего са­да, и ни сло­ва не до­ж­дусь я от уп­рям­ца ти­хо­го. А ска­зал бы я ему, что один бог в ми­ре сем, и, да­же мерт­вый во мне, он тво­рит по­бо­лее, чем зло­по­луч­ный кол­дун за всю свою не­дол­гую жизнь на­тво­рил...
   И мысль сия ме­ня по­за­ба­ви­ла. И рас­сме­ял­ся я. Мел­ким бе­сом ка­тил­ся сме­шок по та­ло­му сне­гу, и по­слы­шал­ся мне сно­ва зов не­по­нят­ный:
   -- Ян, Ян, Ян!
   (А ведь имя -- не ина­че. Имя... Ко­го зо­ву­щее? А, бе­зы­мян­ный?) Вид­но, за­смот­рел­ся я на кол­ду­на, от­то­го и при­ме­рил для на­ча­ла имя к те­лу, вы­по­тро­шен­но­му Лов­цом, но со­скольз­ну­ло оно с мерт­ве­ца, слов­но он -- мас­лом на­ма­зан. Мах­нул я ру­кой на па­даль не­ум­ную. И от­вер­нул­ся.
   -- Ян! -- сно­ва до­ле­те­ло до ме­ня, слов­но кто-то в тем­но­те хлопнул в ла­до­ши.
   Я ду­мал уже дви­нуть­ся впе­ред, на­втре­чу зо­ву, но Ло­вец по­тя­нул на се­бя плащ уби­то­го. Не­у­же­ли он хо­чет, что­бы я его на­дел? Я, ко­то­рый вот уже сем­на­дцать лет не на­де­вал на се­бя ни­че­го, что не бы­ло бы ос­вя­ще­но об­ря­дом, и не при­над­ле­жа­ло бы Лан­гу -- толь­ко ему, все­мо­гу­ще­му? Не знаю, на­сколь­ко гроз­ный вид уда­лось мне при­нять, но Ло­вец и ухом не по­вел. (Воз­бла­го­да­ри же Лан­га, что со­ба­ки хо­тя бы сме­ять­ся не уме­ют! Толь­ко пасть ра­зе­ва­ют, по­доб­но ры­бе пой­ман­ной.) Я по­ко­рил­ся песь­ей на­зой­ли­во­сти. (Хо­лод­но все-та­ки, бе­зы­мян­ный!) Скло­нив­шись над мерт­вым, я рас­стег­нул мас­сив­ную се­реб­ря­ную пряж­ку, спа­ян­ную из трех пе­ре­кре­щи­ваю­ших­ся пла­стин. Се­реб­ро ока­за­лось го­ря­чим и жгло ла­донь. Я бы­ст­ро раз­жал паль­цы и уро­нил пряж­ку на­земь. С пла­щом же при­шлось по­му­чить­ся. Я по­крыл­ся лип­ким по­том, ни при­под­нять, ни пе­ре­вер­нуть мерт­ве­ца у ме­ня сил не­дос­та­ва­ло, и при­шлось мне вы­тас­ки­вать плащ из-под ко­ст­ля­во­го те­ла. А как хо­те­лось лечь ря­дом с мерт­вым, за­крыть гла­за и плыть по ре­ке без­мол­вия, ко­то­рая ра­но или позд­но вы­не­сет ме­ня... Ку­да ни­будь. Но взгляд Лов­ца сле­до­вал за мной не­от­ступ­но. По­да­вив от­вра­ще­ние, я на­ки­нул плащ на пле­чи. Од­на­ко пес гос­по­ден и не ду­мал дви­гать­ся. Он вы­тя­нул мор­ду и под­толк­нул к мо­им но­гам кол­дов­скую по­бря­куш­ку. Толь­ко это­го мне не­дос­та­ва­ло! Лад­но, я со­гла­сен ото­гре­вать­ся под пла­щем мерт­ве­ца, ибо слаб я и из­му­чен бес­со­ни­цей, но да из­бав­лен я бу­ду впредь от та­лис­ма­нов бе­сов­ских!
   -- Тьфу на не­го! -- про­из­нес я вслух, по­гля­ды­вая на пса.
   Ло­вец сто­ял пе­ре­до мной, не дви­га­ясь, вы­жи­дая. И мне сно­ва при­шлось под­чи­нить­ся дру­гу сво­ему един­ст­вен­но­му. (Слаб че­ло­век и при­вяз­чив...) Се­реб­ро по-преж­не­му ка­за­лось те­п­лым, но уже не жгло. Я скре­пил та­лис­ма­ном во­рот пла­ща, на­ки­нул ка­пю­шон. Ло­вец не мед­лил бо­лее, за­тру­сил пе­ре­до мной по до­ро­ге.
   Уди­ви­тель­но, но те­перь я чув­ст­во­вал се­бя до­воль­но снос­но. И чем даль­ше мы ухо­ди­ли от оби­те­ли Лан­га, тем лег­че мне ста­но­ви­лось. А ка­пю­шон при ка­ж­дом ша­ге ка­сал­ся щек, кровь на нем еще не ус­пе­ла вы­со­хнуть, и чер­ти­ла хо­лод­ные по­ло­сы на мо­ем ли­це.
   До­ро­га по­гру­зи­лась в лес, виль­ну­ла в сто­ро­ну, и оби­тель божья ис­чез­ла за по­во­ро­том. Под де­ревь­я­ми зия­ла го­лая бес­снеж­ная зем­ля, и не раз­гля­деть на ней сле­дов, ос­тав­лен­ных те­ми, кто при­шел по мою ду­шу, но по­те­рял свои... Я за­мер от не­ожи­дан­ной бо­ли, ибо на ме­ня сыз­но­ва на­хлы­ну­ла ще­мя­щая за­по­зда­лая жа­лость к по­гиб­шим. Я слов­но ос­леп: лес, до­ро­га, при­по­ро­шен­ная лун­ным све­том, уда­ляю­щий­ся рос­черк со­бачь­е­го бе­га -- все ис­чез­ло. Ме­ня за­то­пил пред­смерт­ный ужас. (Ужас, пе­ре­жи­тый не то­бой, бе­зы­мян­ный.) Че­ты­ре мерт­ве­ца все-та­ки мет­ну­ли мне в спи­ну свое по­след­нее ви­де­ние.
   ...взбе­сив­ший­ся сгу­сток тьмы, ту­пой ры­вок гор­ла, со­ло­но­ва­тая те­п­лая хлябь, за­то­пив­шая рот, и мгно­вен­но схлы­нув­шая в ни­ку­да... И мы ви­сим -- по­те­рян­ные -- над рас­про­стер­ты­ми те­ла­ми, слы­шим по­след­ние су­до­ро­ги соб­ст­вен­ных сер­дец, и не ук­рыть­ся нам от козь­их глаз чу­до­ви­ща за снеж­ной пе­ле­ной... Со­ба­ка за­дра­ла мор­ду, за­ма­ран­ную в на­шей кро­ви, и смот­рит, смот­рит, смот­рит на нас сквозь ми­ры... А мы все даль­ше и даль­ше... И мы то­же те­перь -- ле­тим...
   Ко­гда я оч­нул­ся, ме­ня об­сту­па­ли пред­рас­свет­ные су­мер­ки. Я по-преж­не­му сто­ял на до­ро­ге, и под мои­ми но­га­ми хлю­па­ла во­да. Пря­мо пе­ре­до мной про­ха­жи­ва­лись, вы­со­ко под­ни­мая ла­пы, два во­ро­на. Ве­ро­ят­но, я про­сто­ял так до­воль­но дол­го, и они не при­зна­ва­ли уже во мне тварь жи­вую. Я от­ки­нул ка­пю­шон, и во­ро­ны, от­толк­ну­лись от зем­ли и, свар­ли­во кар­кая, по­ле­те­ли к ле­су. Я ог­ля­дел­ся: Ло­вец ис­чез! Ну что ж... (Сплюнь че­рез пле­чо, бе­зы­мян­ный!)
   -- Он впра­ве боль­ше не счи­тать се­бя мо­им слу­гой, -- при­знал я, об­ра­ща­ясь, ве­ро­ят­но, к от­ле­тев­шим во­ро­нам, ведь Пе­ре­смеш­ник мне ос­то­чер­тел се­го­дня...
   Че­ст­но го­во­ря, мне по­лег­ча­ло. Мне и са­мо­му не хо­те­лось от­ны­не иметь Ловца про­вод­ни­ком. (Ку­да он мо­жет проводить те­бя?) Я не знал. И все-та­ки, все-та­ки...
   -- Ян, Ян, Ян... -- за­дре­без­жал льди­стый воз­дух пе­ре­до мной.
   И всплыл из па­мя­ти мо­ей дом, по­дер­ну­тый дым­кой... Так -- до­миш­ко, в реч­ной ни­зи­не за ле­сом. От­во­ри­лась ка­лит­ка, и кто-то мельк­нул в глу­би­не рас­тре­пан­но­го са­да. (Не че­та са­ду Лан­го­ву!) И в гру­ди мо­ей по­те­п­ле­ло -- там рас­кры­вал­ся ли­ло­вый цве­ток, как и я -- бе­зы­мян­ный, и он тя­нул ме­ня впе­ред... Ку­да-то.
   -- По­ра, -- ска­зал я са­мо­му се­бе.
   Я раз­мял за­тек­шие от дол­го­го стоя­ния но­ги и по­шел ту­да, от­ку­да до­но­сил­ся го­лос, ко­то­рый я все еще не уз­на­вал:
   -- Я-ан!
   Го­лос, ко­то­рый слы­шал я один. Ибо не вслух. Не вслух же че­рез вре­мя кри­чат.
  
   Гла­ва II
  
   Лес у обо­чин до­ро­ги мо­ей даль­ней гус­тел с ка­ж­дым ша­гом. За­сне­жен­ные ели тая­ли, на­чи­ная с вер­шин, -- их ис­под­воль еро­ши­ли лу­чи не­ви­ди­мо­го пред­рас­свет­но­го солн­ца, де­ре­вья на­ли­ва­лись туч­ным све­че­ни­ем, а пти­цы сы­то пе­ре­ру­ги­ва­лись в под­лес­ке. Дя­тел по­ко­сил­ся на ме­ня, так, впол­гла­за, и за­бил­ся на ра­до­стях го­ло­вой об ох­ря­ной ствол, ог­ла­шая яв­ле­ние че­ло­ве­ка в мир сей ут­рен­ний.
   Ес­ли б я мог вме­стить в се­бя всю эту ме­лочь лес­ную, от­рях­нув­шую­ся ото сна и та­лой во­ды, то стал бы я сно­ва богом. Смеш­ли­вым, рас­свет­ным богом тор­гов­цев и баб ба­зар­ных -- еще не­раз­ли­чи­мых, но уже иду­щих мне на­встре­чу из ближ­не­го се­ле­ния. Но мне не до то­го... До­воль­но с ме­ня да­ров на се­го­дня! Я жив, хо­тя и не ча­ял, что вы­жи­ву. Я жив, не рас­тас­кан по­ку­да на та­лис­ма­ны и аму­ле­ты, и мо­ги­ла моя не раз­бе­жа­лась рту­тью по под­вес­кам и пер­ст­ням, по­ва­ни­ваю­щим в жар­кий пол­день на чу­жой пло­ти.
   Ло­вец боль­ше не по­яв­лял­ся. Я по­на­де­ял­ся, что та­ким ему и су­ж­де­но ос­тать­ся от­ны­не в мо­ей па­мя­ти -- сгу­ст­ком чер­ной кро­ви, плы­ву­щей над до­ро­гой. Я вслу­ши­вал­ся в рас­ка­ты сне­га, ко­то­рый сры­вал­ся с де­ревь­ев, в су­ет­ли­вые пе­ре­бо­ры кро­хот­ных ла­пок в па­по­рот­ни­ке, в сбив­чи­вое ды­ха­ние за­ча­то­го но­чью вет­ра -- чуть гром­че мое­го ды­ха­ния. Над ле­сом по­ка­зал­ся пун­цо­вый ло­моть солн­ца.
   -- Ян! -- до­нес­лось до ме­ня сно­ва.
   На сей раз го­лос за­зву­чал, как мне по­чу­ди­лось, из за­рос­лей, ми­мо ко­то­рых я уже ус­пел прой­ти, и мне при­шлось ос­та­но­вить­ся.
   -- Я-ан! -- уже на­стой­чи­вее.
   Ту­да! Я мах­нул ру­кой на Лов­ца -- на дру­га мое­го не­вер­но­го, и свер­нул в ча­щу. Ско­ро ко­рот­кие са­по­ги на­мок­ли, и хо­лод про­брал ме­ня до кос­тей. При­шлось ид­ти бы­ст­рее. Я ло­мил­ся на­пря­мик че­рез за­рос­ли, и вет­ви це­пя­лись за по­лы пла­ща, но не ис­кал я тро­пок лес­ных -- не ис­кал пу­тей лег­ких, ибо мне ду­ма­лось, что ту­да, ку­да ле­жит мой путь, ско­ро не хо­дят.
   Ес­ли ве­рить солн­цу, бив­ше­му мне в гла­за сквозь дроб­ные ды­ры в ело­вых кро­нах, то с то­го ча­са, как я уг­лу­бил­ся в лес, вре­ме­ни утек­ло не­ма­ло. И уди­вил­ся я сво­ей не­ждан­ной си­ле. Но не ус­пел я рас­про­бо­вать сла­дость пло­ти, ра­зо­гре­той кро­вью, как за­хо­те­лось мне спать. Я под­нял­ся на холм, по­рос­ший мо­ло­ды­ми ря­би­на­ми. Сне­га там уже не ос­та­лось, да и зем­ля под­сох­ла на по­лу­ден­ном вет­ру. Я на­ло­мал ве­ток, и уст­ро­ил се­бе по­стель, но об­ры­вать яго­ды не стал... Спать! (Ну что те­бе до ягод тех?) По­че­му же? Бо­го­нос­цу, хоть и быв­ше­му, до все­го в ми­ре Лан­го­вом есть де­ло! И од­ну яго­ду я раз­мял паль­ца­ми, на­пе­ре­кор на­зой­ли­во­му Пе­ре­шмеш­ни­ку... И рас­плы­лось на ла­до­ни мас­ля­ни­стое жел­тое пят­но. Я смот­рел на ла­донь и ду­мал: "Хо­ро­шо! Хо­ро­шо, что ря­би­на, в от­ли­чие от че­ло­ве­ка, але­ет сна­ру­жи".
   Уже ви­де­ния за­сколь­зи­ли по из­нан­ке век, ко­гда по­чу­ди­лось мне, что я не один на хол­ме... Но стра­ху не на­шлось мес­та в дре­ме, и за­был я, что по­чу­ди­лось.
  
   И уви­дел я сон... Ви­дел я дом по­кой­ный на ок­раи­не ле­са. Во сне-то дом ока­зал­ся со­всем близ­ко, все­го-то: спус­тить­ся с хол­ма и пе­ре­сечь лох­ма­тый сад. Я по­бе­жал вниз -- боль­ше­ру­кий и на­прочь лег­кий, как де­сять лет на­зад, а ря­би­но­вые ли­стья ще­ко­та­ли на про­ща­ние мои ще­ки...
   Я про­снул­ся рыв­ком, так и не ус­пев до­бе­жать до крыль­ца.
   На­до мной вы­сил­ся лось. Ме­ре­щит­ся?.. Я морг­нул, но ни­че­го не из­ме­ни­лось. Зверь сно­ва тро­нул гу­ба­ми мое ли­цо. Нет, для ви­де­ния все че­рес­чур уж глу­по. Та­кое по пле­чу толь­ко яви.
  
   Где-то со­всем близ­ко раз­да­ва­лось по­щел­ки­ва­ние, буд­то кто-то шу­тя ло­мал под хол­мом су­хие ве­точ­ки. Лось пря­нул уша­ми, от­во­ра­чи­ва­ясь. Я сей­час же сел и ог­ля­дел­ся: во­круг ме­ня топ­та­лось це­лое ста­до. Лю­бо­пыт­ный ве­ли­кан при­хо­дил­ся, как вид­но, им во­жа­ком. Те­перь он спус­кал­ся с хол­ма ту­да, от­ку­да слы­ша­лись щелч­ки, а сам­ки и мо­лод­няк, ку­да бо­лее пуг­ли­вые, бро­си­лись врас­сып­ную. Как при­во­ро­жен­ный, я встал и по­шел вслед за ло­сем. Ми­но­вал оре­хо­вые кус­ты, че­рез ко­то­рые ло­мил­ся мой кра­са­вец, и вы­брал­ся на про­ле­сок. Там за­дум­чи­во пас­лись зве­ри, уже по­за­быв обо мне, и во­жак по­смот­рел на ме­ня так же про­зрач­но, как и на ореш­ник во­круг. А ря­дом с во­жа­ком, поч­ти скры­тая вы­со­кой тра­вой, стоя­ла не­по­нят­ная тварь. (Бе­сы по­лу­ден­ные -- и те кра­ше, бе­зы­мян­ный!) Чу­ди­ще то­же за­ме­ти­ло ме­ня и не­ук­лю­же дви­ну­лось на­встре­чу. Боль­ше все­го оно по­хо­ди­ло на ог­ром­но­го го­ло­ва­сти­ка. Он шел ко мне, по­ка­чи­ва­ясь на ко­рот­ких нож­ках, а ру­чон­ки вы­тя­нул впе­ред, слов­но со­би­рал­ся ух­ва­тить­ся за ме­ня. Ко­гда тварь при­бли­зил­ся, я за­ме­тил, что гла­за у нее по­дер­ну­ты ро­зо­вой сли­зью. В ку­лач­ке уро­дец сжи­мал зе­ле­ный хлыст. Из осо­ки? Мо­жет быть... Го­ло­ва­стик за­про­ки­нул го­ло­ву и по­смот­рел на ме­ня сни­зу вверх. Жа­ло­ст­но-жа­ло­ст­но по­смот­рел.
   -- Кто ты? -- уча­ст­ли­во спро­сил я, на­кло­нив­шись к чу­ду лес­но­му.
   (Ты б шу­га­нул его, бе­зы­мян­ный... Толь­ко чу­дес те­бе се­го­дня не хва­та­ло!)
   Го­ло­ва­стик мед­лил с от­ве­том, слов­но при­ме­ри­ва­ясь ко мне, а ло­си на­сто­ро­жи­лись.
   -- Кто ты та­кой?
   -- Вот оно и слу­чи­лось. И-их, -- вздох­нул го­ло­ва­стик. -- Ты ви­дишь ме­ня!
   -- Ко­неч­но ви­жу. А как же ина­че? -- уди­вил­ся я.
   Чу­ди­ще рас­тек­лось, дро­жа, у мо­их ног.
   -- Да не дол­жен ты ме­ня ви­деть! -- за­хны­кал го­ло­ва­стик. -- Ни­кто пас­ту­ха ло­си­но­го уви­деть не мо­жет! Кро­ме Бда­ла -- хо­зяи­на лес­но­го -- ни­кто! Не ина­че -- мой смерт­ный час на­стал.
   Сол­неч­ный лу­чик, от­ско­чив­ший от та­лой лу­жи, по­лос­нул по гла­зам, и я то­ро­п­ли­во над­ви­нул ка­пю­шон на лоб. Од­на­ко го­ло­ва­стик ис­пу­гал­ся мое­го дви­же­ния и за­ле­пе­тал:
   -- Нет-нет-нет! Не на­до, по­жа­луй­ста! Не уби­вай ме­ня, стран­ник вы­со­кий. Я те­бе при­го­жусь.
   -- Да на что ты го­дишь­ся, пас­тух ло­си­ный?
   -- Как по­смот­реть! -- воз­ра­зи­ло чу­ди­ще. -- Ты ведь по ле­су бро­дишь. А у Бда­ла ра­бов мно­го. Есть та­кие, ко­то­рые мо­ро­чат, а дру­гие, так за­бо­дать но­ро­вят. Я уж не го­во­рю про сты­лей. С ни­ми да­же мне вое­вать при­хо­дит­ся. Ты-то, как вид­но, кол­дун знат­ный: раз­гля­деть ты их раз­гля­дишь, а вот дос­та­нет ли у те­бя мо­чень­ки рас­се­ять не­жить?
   -- Не ве­даю, -- при­знал­ся я.
   -- Вот! -- об­ра­до­вал­ся го­ло­ва­стик. -- Тут-то я те­бе и по­мо­гу. Как по­чу­ешь, что пло­хо де­ло, вспом­ни обо мне. А как вспом­нишь, так я и при­ска­чу.
   -- А не об­ма­нешь?
   Тварь лес­ная час­то за­мор­га­ла.
   -- По­ста­ра­юсь уж... Ес­ли по­спею...
   -- Ес­ли по­спе­ешь? Ты что, врать ра­зу­чил­ся, чу­ди­ще? Лес­ной на­ро­дец тем и сла­вен, что обе­ща­ет не­весть что, а сто­ит в бе­ду по­пасть, так не до­зо­вешь­ся.
   -- Что прав­да, то прав­да, -- при­знал­ся го­ло­ва­стик. -- Но ты-то ме­ня ви­дишь! Это толь­ко лю­ди врут, в гла­за гля­дю­чи. По­то­му я обе­щаю те­бе не­мно­го. Но уж по­верь мне, стран­ник, что смо­гу, то сде­лаю.
   И я от­че­го-то по­ве­рил тва­ри чуд­ной. (Ты по­то­му по­ве­рил, что уби­вать его те­бе не­до­суг, бе­зы­мян­ный. Да и сказ­ку-ска­зоч­ку впле­сти в свою пре­сную жизнь вся­ко­му лю­бо. Так чем же ты луч-ш-ше про­чих, ле­тун?)
   -- А хо­чешь, я рас­ска­жу те­бе, кто по­ро­дил ме­ня, да от­ку­да я взял­ся та­кой? -- за­ис­ки­ваю­ще спро­сил го­ло­ва­стик.
   -- Нет! -- вы­рва­лось у ме­ня.
   Вот уж от че­го да из­ба­вит ме­ня Ланг Ве­ли­кий, так это от рос­сказ­ней лес­ной не­лю­ди! Но позд­но, позд­но... За­крыл пас­тух глаз­ки, скре­стил руч­ки на гру­ди и за­ску­лил тон­ко, да так, что ло­си хво­сты при­жа­ли.
   -- Ме­ня за­ча­ли лю­ди. И пол­го­да вра­щал­ся я в чре­ве мяг­ком. А по­том чре­во по­шло в лес ис­кать от­бив­шую­ся ов­цу. Не зна­ло чре­во, что это Бдал за­ма­нил ско­ти­ну. Ко­гда те­мень лес­ная по­кры­ла ку­пол, крас­нев­ший на­до мной, Бдал вы­ско­чил из-за де­ре­ва, и про­по­рол его ро­гом. И вы­рвал ме­ня, вы­рвал вон! Бед­ный я, бед­ный... Бдал го­во­рит, что я умер тот­час. А оч­нул­ся я уже пус­тым. По­на­ча­лу я смер­ти ис­кал. Я за­би­рал­ся на де­ре­вья, пры­гал вниз, но все рав­но ос­та­вал­ся цел. Я вы­хо­дил к охот­ни­кам, но они не ви­де­ли ме­ня. А Бдал ржал и кри­чал, что я зря ста­ра­юсь, что я и без то­го мерт­вый. Но ус­по­ко­ил­ся я, толь­ко встре­тив од­на­ж­ды вол­чь­е­го пас­ту­ха -- бра­та мое­го бес­кров­но­го. Он рас­ска­зал мне про жизнь свою, ко­то­рой не слу­чи­лось, да про смерть, ко­то­рой не встре­тить два­ж­ды. Ведь и он то­же -- мерт­вее мерт­во­го! И рас­ска­зал он мне, что его за­ча­ли лю­ди. И пол­го­да грел­ся он в чре­ве мяг­ком, а по­сле чре­во от­пра­ви­лось в лес ис­кать ко­ро­ву за­блуд­шую, и не зна­ло чре­во...
   Я при­сел на кор­точ­ки и ле­гонь­ко по­тряс го­ло­ва­сти­ка.
   -- Все, ура­зу­мел я! Даль­ше я и сам знаю, или ни­ко­гда во мне Ланг не об­ре­тал­ся! А на­ут­ро втре­ти­ли вы пас­ту­ха лись­е­го, а к ве­че­ру -- змеи­но­го, а по­сле -- то­го, кто во­рон счи­та­ет... Вер­но?
   Го­ло­ва­стик на этот раз про­мол­чал, ибо ус­ты­дил­ся на­ко­нец.
   -- Не сто­ит мо­ро­чить ме­ня, чу­до бда­ло­во! Не­ко­гда мне чушь твою слу­шать. Я же не охот­ник за­зе­вав­ший­ся, не дев­чон­ка с пус­тым лу­кош­ком. Ме­ня те­бе не убол­тать. А пу­гать ме­ня и по­дав­но не на­до.
   -- Лад­но... Не на­до, так не на­до, -- оби­жен­но про­бур­чал го­ло­ва­стик. -- Но, раз ты не под­дал­ся, то мне при­дет­ся те­бя ода­рить. Вот до­са­да!
   Он маз­нул ру­чон­кой в сто­ро­ну кус­тов, рос­ших на краю по­ля­ны.
   -- Там по­да­ро­чек... По­сох Бда­ла. Хо­зя­ин ле­са пе­ре­пил вче­ра во­ди­цы из коз­ли­ной лу­жи, вот и за­был по­сох. Ты уж возь­ми его. С по­со­хом путь ко­ро­че. А сей­час от­пус­ти ме­ня! Я чую, что он со­всем близ­ко.
   -- Он -- кто? Бдал твой про­спал­ся?
   -- Нет. Этот по­силь­нее бу­дет...
   -- Сно­ва мне зу­бы за­го­ва­ри­вать взду­мал! -- я рас­сви­ре­пел. -- О ком ты те­перь бол­та­ешь, не­жить не­уго­мон­ная?
   -- О том, кто кра­дет­ся за то­бой!
   Я ото­ро­пел. (Ис­пу­гал! Ис­пу­гал он те­бя все-та­ки, бе­зы­мян­ный! За­го­во­рил зу­бы...) Не ус­пел я опом­нить­ся, как го­ло­ва­стик вско­чил с зем­ли, от­бе­жал от ме­ня и щелк­нул хлы­стом. Ло­си вски­ну­лись, а во­жак за­тру­сил к нам. Го­ло­ва­стик ух­ва­тил­ся за ло­си­ную но­гу и лов­ко вска­раб­кал­ся на спи­ну. Я же сто­ял, скре­же­ща зу­ба­ми, по­ка ста­до не ис­чез­ло в за­рос­лях. Це­ли­ком -- до ко­пы­та по­след­не­го, до хво­ста ко­рот­ко­го, уда­рив­ше­го на про­ща­ние по бе­ре­зо­во­му ство­лу -- цок! Я до­ко­вы­лял до кус­тов, спо­ткнул­ся обо что-то и чуть не упал. По­мя­нув всех де­мо­нов ми­ра се­го, я по­смот­рел под но­ги и уви­дел ду­бо­вый по­сох, скры­тый тра­вой. По­сох лег в ру­ку, слов­но по мне был вы­то­чен. Я под­нял по­да­ро­чек, и вправ­ду по­брел бы­ст­рее. Но не за ло­ся­ми, не за пас­ту­хом кош­мар­ным, а -- вбок. До­воль­но с ме­ня!
  
   ...как в три­де­вя­том цар­ст­ве без ца­ря, в три­де­вя­том го­су­дар­ст­ве без Гос­по­да у че­ло­ве­ка бед­но­го сы­нок уро­дил­ся. Отец го­ре­вал по­на­ча­лу -- ду­рак ду­ра­ком сын. Ду­рак, ка­ких мно­го. Да ты и сам их, по­ди, ви­дел. Как по­те­п­ле­ет, ду­ра­ков на­ших на трав­ку-му­рав­ку ма­туш­ки вы­кла­ды­ва­ют, чтоб ото­гре­лись они на сол­ныш­ке. Зна­мо де­ло: не дол­го им на то сол­ныш­ко смот­реть. Но наш ду­рак -- на­осо­би­цу. По­ми­рать он и не ду­мал. Отец с ма­те­рью мая­лись-мая­лись, да и ре­ши­лись. Ки­ну­ли ду­ра­ка в са­ни, по­кры­ли ста­рой по­по­ной, чтоб не смерз, и по­ка­ти­ли за ре­ку. А как свез­ли его к Ма­рии, так и во­все о нем по­за­бы­ли. Ма­рия же -- ба­ба до­б­рая, вот и не­до­гля­де­ла: ушел он по ле­сам тем­ным, по по­лям зе­ле­ным. При­ду­мал же ду­рак наш, что он и есть -- сам бог наш во пло­ти! Я как на те­бя смот­рю, вну­чек, так ду­маю, что и ты -- не луч­ше. Че­го се­бе толь­ко в баш­ку не во­бьешь... Да что ты ме­ня все пе­ре­бить но­ро­вишь! Го­во­ришь, сказ­ка ста­рая, длин­ная? То­ро­пы­га! Все-то ты слы­шал, все-то ты зна­ешь! Го­во­ришь, что и вправ­ду ду­рак богом стал? Это те­бе Кор­не­лий по­на­рас­ска­зы­вал? Ах он, бес­сты­жий... А про то, что ду­рак наш ве­ки веч­ные по ча­що­бам тас­кать­ся бу­дет, да пу­гать де­тей не­по­слуш­ных, зна­ешь? Что ты там буб­нишь? Ах ты, не­год­ник! Кор­не­лий те­бе на­пел, что смер­туш­ка за ним по пя­там хо­дит? Слы­хал, и я слы­хал... Да не ве­рю! Еже­ли он сыз­ма­ла не по­мер, то и по­сле не пре­ста­вит­ся. А ты, еже­ли де­да ос­лу­ша­ешь­ся, зав­треч­ка сам в ча­що­бу пой­дешь. Про­ве­ришь, зна­чит, мерт­вый бе­зы­мян­ный в ов­ра­ге ау­ка­ет, или жи­вой. Бо­яз­но? То-то! Ты уж язык-то при­ку­си, да слу­шай даль­ше...
  
  
   Я спе­шил, спе­шил, спе­шил. По спи­не бе­жа­ли ру­чей­ки по­та, мне да­же чу­ди­лось по­рой, то они жур­чат у ме­ня за пле­ча­ми. (На­пу­га­ла те­бя не­жить лес­ная на сла­ву! Стра­хом лес­ным смо­ля­ным из­ма­ра­ла. Бе­ги, бе­ги...) Я сколь­зил по гря­зи, ро­нял по­сох, ша­рил в злю­чем ре­пей­ни­ке, ог­ля­ды­вал­ся на бе­гу. По­ка не стем­не­ло. А тем­не­ло бы­ст­ро, и мне, как я ни спе­шил, при­шлось по­дыс­ки­вать ме­сто для ноч­ле­га. Я слиш­ком ус­тал для то­го, что­бы ша­гать ночь на­про­лет. Два­ж­ды ос­ту­пал­ся я и не­воль­но за­кры­вал гла­за, бо­ясь уви­деть над со­бой не­что по­страш­нее ло­ся и пас­ту­ха ло­си­но­го. Я ози­рал­ся по сто­ро­нам -- а вдруг да по­па­дет­ся мне на пу­ти рас­ки­ди­стое де­ре­во, с вет­вя­ми низ­ки­ми, лад­ны­ми, как сту­пе­ни в оби­те­ли Лан­го­вой, чтоб за­брать­ся по­вы­ше, ую­тить­ся в мши­стой раз­вил­ке, и по­сви­сты­вать, на­сме­ха­ясь над не­ве­до­мым вра­гом. Но де­ре­вья на мо­ем пу­ти лос­ни­лись глад­ки­ми, как на под­бор, ство­ла­ми. И уж со­всем не по се­бе мне ста­ло, ко­гда всту­пил я в под­ле­сок си­зо­го мож­же­вель­ни­ка. (Игол­ки мя­гонь­кие, ес­ли за­де­нет их кто, то ни шо­ро­ха, ни ше­ле­ста не рас­слы­шать те­бе, бе­зы­мян­ный! Про­па­дешь ни за грош!) Но сжа­лил­ся на­до мной Ланг ми­ло­серд­ный, ибо рас­сту­пи­лись пре­да­тель­ские кус­ты, и озе­ро вос­сия­ло пе­ре­до мной -- слов­но пла­ток ши­тый се­реб­ром, об­ро­нен­ный с не­бес Лан­го­вой Ма­те­рью... Спа­се­ния мое­го ра­ди! А у во­ды на­ткнул­ся я на ут­лую лод­ку, при­вя­зан­ную к пень­ку. Де­ре­вья жа­лись вплот­ную к бе­ре­гу, и их от­ра­же­ния поч­ти до­тя­ги­ва­лись до се­ре­ди­ны озе­ра, где из во­ды вы­сту­пал пла­ву­чий ост­ро­вок. (Смот­ри-и, бе­зы­мян­ный! Ост­ро­вок-то на­вер­ня­ка кол­дов­ской. Че­го ра­ди дру­го­му на во­де кул­ты­хать­ся?)
   И все-та­ки я ре­шил­ся. Я ос­мот­рел лод­чон­ку: дре­ве­си­на трух­ля­ва, пе­ре­кла­ди­ны вы­ло­ма­ны, а ук­лю­чин и во­все нет, как и ве­сел... Ко­гда я тро­нул бе­че­ву, она рас­полз­лась в мо­их паль­цах. Зна­чит, ноч­ных гос­тей мне ждать не при­дет­ся. Я за­брал­ся в лод­ку и от­толк­нул­ся от бе­ре­га бда­ло­вым по­со­хом. Сна­ча­ла я ору­до­вал им как шес­том, но ко­гда вы­плыл на глу­би­ну, при­шлось сесть на дно лод­ки и гре­сти ру­ка­ми. А во­да -- хо­лод­нее, чем в страш­ном сне ян­вар­ско­го бе­са... (Мо­жет, вер­нешь­ся, бе­зы­мян­ный?)
   -- Ну уж нет! Не до­ж­дешь­ся, Пе­ре­смеш­ник, -- я по­ка­чал го­ло­вой, от­го­няя ве­чер­нюю мош­ка­ру.
   На­ко­нец нос лод­ки ут­кнул­ся в ост­ров. При­ча­лить ока­за­лось труд­нее, чем я на­де­ял­ся: во­круг пла­ву­че­го ост­ро­ва мел­ко­во­дья нет. Я дог­реб до вет­вей вер­бы, уце­пил­ся, под­тя­нул лод­ку и вы­прыг­нул на бе­рег. Но лод­чен­ку я толк­нул слиш­ком силь­но, она клю­ну­ла но­сом и за­сколь­зи­ла прочь. Хо­тя нас те­перь раз­де­ля­ло все­го не­сколь­ко ша­гов, у ме­ня не дос­та­ло сил пус­кать­ся вдо­гон. Из-под отек­ших с не­до­сы­пу век я уг­рю­мо смот­рел, как лод­ка от­да­ля­ет­ся от ост­ро­ва, под­го­няе­мая про­каз­ли­вым ве­тер­ком. Вдруг она за­мер­ла, а по­том за­кру­жи­лась на од­ном мес­те так, слов­но бы по­па­ла в во­до­во­рот. Лод­ка кру­жи­лась все бы­ст­рее, по­ка не за­ва­ли­лась на бок, раз­дал­ся глу­хой всплеск, и она ис­чез­ла под во­дой. Я вы­пу­чил гла­за... А озер­ная гладь ка­за­лась та­кой ти­хой, та­кой уми­ро­тво­рен­ной, что впо­ру бы­ло по­ду­мать, не по­ме­ре­щи­лось ли мне все это?..
   -- По­ме­ре­щи­лось! -- ска­зал я твер­до лод­ке по­топ­шей, озе­ру, хо­ло­ду, над­ви­гаю­щей­ся но­чи и дви­нул­ся в глу­би­ну ост­ро­ва.
   А в том, что ост­ро­вок -- чу­до бе­сов­ское, я уже не со­мне­вал­ся: за­рос­ли че­ре­му­хи околь­цо­вы­ва­ли не­боль­шую по­лян­ку -- луч­ше­го мес­та для случ­ки с ве­сен­ни­ми де­мо­на­ми про­сто не при­ду­ма­ешь. Не хо­тел бы я ока­зать­ся здесь пар­ной май­ской но­чью! Но ле­то уже отыг­ры­ва­ло по­след­ние день­ки, и че­ре­му­хи по­гру­зи­лись в осен­нюю дре­му... Я по­плот­нее за­пах­нул­ся в плащ ведь­ма­ка и за­был­ся, ед­ва кос­нув­шись зем­ли.
  
   Но ни снов, ни мо­ро­ков, ни го­ло­са за зе­ле­ной ка­лит­кой не при­шлось на мою до­лю той но­чью. Ибо ус­нуть-то я ус­нул, но вы­спать­ся мне сно­ва не да­ли. (Я же пре­ду­пре­ж­дал: мне скуч­но без те­бя, бе­зы­мян­ный!)
   Оч­нул­ся я ско­ро, слиш­ком ско­ро -- от­то­го, что тряс­ли ме­ня за пле­чо ру­ка­стые ло­си, и хва­тал я их за за­пя­стья, и ру­гал­ся безу­держ­но под слю­дя­ным лун­ным оком бога на­ше­го все­ви­дя­ще­го... Я от­крыл гла­за и уви­дел, что вы­кру­чи­ваю гряз­ную ла­дош­ку визг­ли­во­го маль­чиш­ки.
   -- Сто­ять! -- ры­чал я, ух­ва­тив­шись дру­гой ру­кой за но­гу яб­лоч­но­го во­ра. -- От­ку­да ты взял­ся на мою го­ло­ву?!
   -- От­пус­ти­те, дя­день­ка! -- всли­пы­вал па­ре­нек.
   Ши­ро­ко­по­лая шля­па сполз­ла ему на за­ты­лок, а ко­гда я ух­ва­тил маль­чиш­ку за ши­во­рот, со­всем сва­ли­лась.
   -- Нет уж! Сна­ча­ла ты мне от­ве­тишь!
   -- Я... На лод­ке при­плыл...
   -- Один?
   -- Да... -- не­уве­рен­но про­го­во­рил ноч­ной при­ше­лец.
   -- Что те­бе здесь нуж­но?
   -- Ты спал, пре­свет­лый, и я бы не ос­ме­лил­ся тре­во­жить по­кой твой под лу­ною мед­ной, ко­гда бы не ви­де­ние, ко­гда бы не про­ро­че­ст­во улит­ки древ­ней. Ведь ска­за­но мне, что най­ду я те­бя под гру­дью лу­ны не­по­роч­ной... Под кус­том.
   -- Что ты ме­лешь? -- рас­те­рял­ся я и не­воль­но ос­ла­бил хват­ку.
   Маль­чиш­ка чуть от­ско­чил от ме­ня, но убе­гать не стал.
   -- Не про­го­няй ме­ня, дя­дя! Мне уж три­на­дцать ров­но. Три дня на­зад -- в пол­ночь -- по­ве­да­ло мне ви­де­нье: о кол­ду­не ве­ли­ком, и о ноч­ном его бде­ньи, и... -- маль­чиш­ка зап­нул­ся на мгно­ве­ние, и за­кон­чил ти­ра­ду не столь пе­ву­че, но за­то впол­не раз­бор­чи­во:
   -- Возь­ми ме­ня в уче­ни­ки, пре­свет­лый! У нас в пле­ме­ни ни од­но­го кол­ду­на не ос­та­лось, кро­ме Кон­ско­го Де­да. Но у не­го уже та­кая зе­лень во­лос и те­ла, что гу­бы ли­шай­ни­ком по­рос­ли. Раз­мы­ка­ет он их толь­ко чтоб ля­гуш­ку за ще­ку за­ло­жить. Сми­луй­ся над на­ми! Ина­че... Ина­че...
   Маль­чиш­ка сме­шал­ся и за­мол­чал.
   Я рас­смат­ри­вал бол­ту­на, бла­го ночь -- лун­ная, свет­лая, щед­рая, как и вче­ра, да и маль­чиш­ка при­дви­нул­ся ко мне вплот­ную, как буд­то ни­че­го стран­но­го не ви­дел в раз­го­во­ре с не­зна­ком­цем на лес­ном ост­ро­ве. И сжа­лил­ся я над ма­ло­лет­ст­вом его, и за­был об ус­та­ло­сти, и не про­гнал па­рень­ка... (И на­прас­но.)
   -- По­слу­шай, ма­лыш, -- про­го­во­рил я, -- Я не кол­дун. Я все­го лишь бед­ный стран­ник.
   При­ше­лец ноч­ной под­нял с тра­вы шля­пу и чирк­нул по по­лям ру­ка­вом -- ско­рее по при­выч­ке, чем чис­то­ты ра­ди. Ибо шел от маль­чиш­ки дух ко­ст­ра -- дух стран­ст­вий и сы­рых но­че­вок.
   -- Ты ис­пы­ты­ва­ешь ме­ня, пре­свет­лый, -- ска­зал бро­дяж­ка серь­ез­но. -- Но я го­тов к ис­пы­та­ни­ям!
   Я вздох­нул.
   -- Лад­но, по­го­во­рим поз­же. А для на­ча­ла, не най­дет­ся ли у те­бя че­го-ни­будь съе­ст­но­го? Я го­ло­ден.
   -- Сей­час! -- об­ра­до­вал­ся маль­чиш­ка, -- Толь­ко... Кни­гу я об­ро­нил. Най­ти бы...
   Еще бы! В ми­ре Лан­го­вом нет ни­че­го дра­го­цен­нее кни­жиц сих. От дня со­тво­ре­ния, ко­то­ро­го уже ни­кто не пом­нит, и да­же пре­да­ний -- не сы­щет­ся, стран­ст­ву­ют по ми­ру пе­ре­пис­чи­ки -- все боль­ше ста­ри­ки в длин­но­по­лых се­рых ру­ба­хах. А в за­плеч­ных сум­ках стран­ни­ков -- кни­жи­цы. Све­жень­кие! Стра­ни­цы -- тонь­ше крыль­ев ба­бо­чек ве­сен­них. При­хо­дят они в се­ле­ния, сту­чат­ся в до­ма, и во­про­ша­ют -- не ро­ди­лись ли со вре­ме­ни по­след­не­го их стран­ст­вия но­вые лю­ди. Не ле­ту­ны -- они не в счет! И ро­ди­те­ли впус­ка­ют стран­ни­ков, кор­мят, кла­дут хле­ба в их за­плеч­ную су­му, а те ос­тав­ля­ют для но­во­ро­ж­ден­но­го кни­жи­цу. Ту кни­гу един­ст­вен­ную, ко­то­рую жи­лец ми­ра се­го чи­тать ста­нет до са­мой смер­ти. Ибо су­ж­де­но так -- ко­му крыль­ев не да­но от Лан­га ми­ло­серд­но­го, то­му пе­ре­пис­чик при­не­сет кры­лыш­ки кра­пив­ни­цы, пе­ре­пле­тен­ные в те­ля­чью ко­жу. И чи­та­ют, чи­та­ют го­ло­пу­зые ма­лы­ши, что­бы не за­ви­до­вать ле­ту­нам. По­то­му и по­те­рять кни­гу -- бе­да! Дру­гой-то не бу­дет...
   Я по­хло­пал ла­до­ня­ми по зем­ле во­круг се­бя, и ру­ка моя на­ткну­лась на по­те­рю.
   -- Дер­жи!
   Бро­дяж­ка схва­тил кни­жи­цу, зырк­нул на ме­ня из за­рос­лей не­че­сан­ных во­лос, и вы­бе­жал на се­ре­ди­ну по­ля­ны. Я под­нял­ся с зем­ли и по­шел за ним. Он ос­та­но­вил­ся ря­дом с ку­чей хво­ро­ста и те­перь рыл­ся в ко­том­ке, ко­то­рую, ве­ро­ят­но, бро­сил здесь, за­ви­дев ме­ня.
   -- Ма­лыш, а ты ведь не ска­зал мне, как те­бя зо­вут.
   -- Зо­вусь я горь­ко -- Ри­ко. Я сам при­ду­мал! Как в книж­ке! Прав­да, здо­ро­во?
   -- Ни­че­го... -- рас­се­ян­но про­го­во­рил я.
   -- Вот и брать­ям по­нра­ви­лось.
   Я на­сто­ро­жил­ся.
   -- Брать­ям? А где твои бра­тья?
   Маль­чиш­ка со­об­ра­зил, что ска­зал лиш­не­го и при­ку­сил язык.
   -- Так где твои бра­тья? -- не от­сту­пал я.
   Ри­ко сде­лал вид, что не рас­слы­шал во­про­са и за­та­ра­то­рил:
   -- У ме­ня есть яб­ло­ки и ле­пеш­ки, и сыр, и лу­ко­ви­цы, и оре­хи, и...
   -- И бра­тья, Ри­ко?
   Маль­чиш­ка об­лиз­нул гу­бы, но про­мол­чал.
   -- И бра­тья, -- по­вто­рил я, -- Так ско­ро ли они при­плы­вут на ост­ров? Ско­ро, Ри­ко?
   -- Пре­свет­лый, я... -- на­чал маль­чиш­ка.
   -- Ты сол­гал мне, Ри­ко, -- пре­рвал я его. -- За­чем?
   -- Я не хо­тел...
   -- Ты не от­ве­тил! Ко­гда они при­плы­вут?
   -- Пре­свет­лый, ес­ли ты по­же­ла­ешь, мы с то­бой уй­дем от­сю­да рань­ше! Бра­тья не за­ста­нут нас! Они уш­ли в ле­са бро­дить по тро­пин­кам млеч­ным, сре­ди хру­ста­ля и лав­ра...
   -- Хва­тит! -- при­крик­нул я. -- Я уже по­нял: ты кни­гой сво­ей бре­дишь. Но я не со­би­ра­юсь ее вы­слу­ши­вать! Го­во­ри по-че­ло­ве­че­ски!
   Ри­ко гля­нул на ме­ня, и сра­зу же сно­ва по­ту­пил­ся. Его ру­ки те­ре­би­ли кни­жи­цу, в ко­то­рой на мой во­прос от­ве­та, на­вер­ное, не на­шлось бы.
   -- Гос­по­дин, я не об­ма­ны­вал те­бя, я знал, что от те­бя не скро­ешь, но я сты­дил­ся...
   -- Ри­ко, луч­ше все-та­ки бу­дет, ес­ли ты мне все рас­ска­жешь.
   -- А ты не бу­дешь сме­ять­ся? -- спро­сил маль­чиш­ка.
   -- Обе­щаю.
   -- Они не бра­тья мне. Но мы -- од­но­го на­ро­да.
   -- Ко­но­кра­ды? -- до­га­дал­ся я.
   -- Это не­прав­да! Это па­ха­ри трус­ли­вые на нас на­прас­ли­ну воз­во­дят! -- оби­дел­ся Ри­ко. -- Мы -- воль­ное пле­мя! Мы...
   -- Лад­но! -- пре­рвал я маль­чиш­ку. -- Так что вы здесь-то ище­те, воль­ное пле­мя?
   -- Судь­бу.
   -- Ты опять за­ви­ра­ешь­ся, Ри­ко?
   -- Не я... Кон­ский Дед, что ни ве­чер, го­во­рил у ко­ст­ра о том дне, ко­гда на зе­ле­ные ли­стья вы­па­дет снег, и о том, что трое из пле­ме­ни брать­я­ми на­зо­вут­ся, ко­ней рас­сед­ла­ют и от­пус­тят, и в лес уй­дут, сле­ды при­сы­пая мя­той, что­бы сбить со сле­да. И най­дут они ост­ров пла­ву­чий, и ус­нут они сном ко­че­вья, и уз­на­ют судь­бу свою, и двое -- най­дут кры­лья. А тре­тий... -- маль­чиш­ка за­жму­рил­ся, слов­но про­гло­чен­ное сло­во обожг­ло его из­нут­ри, и при­молк.
   -- До­го­ва­ри­вай, Ри­ко!
   -- ...ста­нет все­силь­ным! -- вы­па­лил маль­чиш­ка.
   Мне по­чу­ди­лось, что ост­ров по­до мной за­ка­чал­ся и уп­лыл... без ме­ня. Ме­ня же па­мять опять ув­лек­ла в баш­ню, и я ис­пу­ган­но ози­рал­ся в оби­те­ли Лан­га, и за спи­ной мо­ей скре­же­та­ли ког­ти Лов­ца, и мир пя­лил­ся на ме­ня из окон бель­ма­ми сне­га. И про­ви­дел я, что од­на­ж­ды мо­ло­дой бог за­про­ки­нет го­ло­ву, и про­ле­тит над ним боль­ше­кры­лая пти­ца, и крик­нет ему пти­ца, что вер­нет­ся по­гре­бать его в ночь пол­но­лу­ния. Так не­у­же­ли в нем -- в про­стом ди­тя­ти, в ко­но­кра­де к то­му же -- на­ду­мал бог мой най­ти при­ют? Да нет -- так не бы­ва­ет! Он же не ле­тун...
   -- Что с то­бой, пре­свет­лый! Те­бе пло­хо? -- пе­ре­по­ло­шил­ся Ри­ко.
   Изум­лен­ные гла­за маль­чиш­ки удер­жа­ли ме­ня на гра­ни за­бы­тья. Я до бо­ли сжал вис­ки. Ви­де­ние ис­чез­ло.
   -- Ни­че­го, ма­лыш, все уже ми­но­ва­ло. Я ус­тал, ус­тал, ус­тал...
   -- При­ляг, пре­свет­лый, я сей­час ра­зо­жгу кос­тер, -- за­суе­тил­ся мой не­про­ше­ный уче­ник.
   -- Хо­ро­шо, хо­ро­шо, хо­ро­шо... -- про­шеп­тал я, ва­лясь на мок­рую тра­ву.
   -- Хво­рост от­сы­рел, -- вздох­нул Ри­ко. -- Но я по­ста­ра­юсь.
   Я смот­рел на одут­ло­ва­тый лик лу­ны и слу­шал, как маль­чиш­ка во­зит­ся с ог­ни­вом. Ри­ко со­пел и что-то буб­нил се­бе под нос. Ви­ди­мо, у не­го ни­че­го не по­лу­ча­лось.
   -- Ай, бе­да! Вот быть бы мне ведь­ма­ком, я б ми­гом за­ста­вил эту гниль раз­го­реть­ся! -- вы­па­лил Ри­ко, и тут же умолк, опас­ли­во по­гля­ды­вая на ме­ня.
   "Ве­ли­кий Ланг, ну и уче­ни­ка же ты по­слал мне, не­сча­ст­но­му!" И я рас­хо­хо­тал­ся пре­ж­де, чем Пе­ре­смеш­ник: и над со­бой, и над пло­ской шут­кой бога.
   А ко­гда я от­сме­ял­ся, хво­рост вспых­нул. Си­нее пла­мя рва­ну­лось вверх ме­ж­ду мной и бро­дяж­кой. Он за­мер, ох­нул и вы­ро­нил ог­ни­во.
   -- Пре­свет­лый! -- вы­дох­нул маль­чиш­ка. -- Это не я... Оно са­мо -- за­ня­лось...
   Ри­ко пал на ко­ле­ни и по­полз ко мне, да­бы об­ло­бы­зать мои гряз­ные са­по­ги. Но я ус­пел его от­толк­нуть.
   -- И не ду­май!
   -- Пре­свет­лый, ты при­нял ме­ня! Ты вы­учишь ме­ня, и я ста­ну кол­ду­ном -- та­ким же, как ты! И от сме­ха мое­го ко­ст­ры за­пы­ла­ют, и ве­тер мои­ми сле­за­ми за­пла­чет! -- ли­ко­вал Ри­ко.
   "Ко­неч­но, нет, ма­лыш", -- ду­мал я, -- "Ко­неч­но, нет... богом так не ста­но­вят­ся. Бо­гом ста­но­вят­ся не так. Или я -- не я! Или я никогда не был богом. Те­бе им не быть..." Я си­дел у кос­тер­ка, об­хва­тив ко­ле­ни, и ни­че­го, на са­мом-то де­ле, не по­ни­мал. От­ку­да же яви­лось не­ру­ко­твор­ное пла­мя? От сме­ха ли мое­го?.. (Или то Ланг мерт­вый чу­дит в те­бе? Не ра­но ли ты ему мо­гил­ку-то вы­ко­пал?) От та­лис­ма­на ли чу­жо­го? (Или то алч­ное до ог­ня серд­це ост­ро­ва вы­рва­лось на во­лю?) Не знаю! А мо­жет, луч­ше и не знать мне то­го? (Ой ли, бе­зы­мян­ный? С ка­ких это пор ты знать ни­че­го не хо­чешь. Или ты -- уже не ты?)
   -- Не об­ма­ну­ла ме­ня улит­ка ве­щая! Я, я из­бран из тро­их брать­ев! А ос­таль­ные, пре­свет­лый? Ты по­да­ришь им кры­лья, прав­да? -- не уни­мал­ся Ри­ко.
   -- Пре­кра­ти, -- я по­дал­ся впе­ред и за­ле­пил маль­чиш­ке оп­ле­уху.
   Мой зло­по­луч­ный уче­ник взвыл от бо­ли.
   Но со мной са­мим слу­чи­лось худ­шее... Худ­шее! Ибо по­нял я, что бог не изо­шел из ме­ня без­воз­врат­но, не по­гре­бен во глу­би­не пло­ти, а все­го лишь за­снул. (До­га­дал­ся... А ина­че от­ку­да го­ло­са, от ко­то­рых во­ло­сы на го­ло­ве как вет­ром раз­ду­ва­ют­ся? От­ку­да на­стыр­ные лес­ные ви­де­ния? От­ку­да огнь не­ру­ко­твор­ный? Не об­ма­ны­вай се­бя боль­ше при мне, бе­зы­мян­ный, лад­но? Ус­тал я сме­ять­ся...) "Луч­ше б ты все-та­ки умер, бог мой оди­но­кий!" -- во­зо­пил я в серд­це сво­ем. -- "Ибо за­снул ты тем сном про­зрач­ным-лун­ным, ка­ким спят хво­рые, что блу­ж­да­ют по но­чам. Они бро­дят, пу­гая до­мо­чад­цев, лис­та­ют кни­ги, бьют горш­ки, а ут­ром -- ни­че­го не пом­нят".
   Так об­рел я не­уте­ши­тель­ное зна­ние Лан­го­вой тай­ны, и в ко­то­рый раз изу­мил­ся лжи­во­сти люд­ских ска­за­ний. Я по­нял, что ве­щая пти­ца вы­сте­ли­ла ме­ня из­нут­ри бе­лым пу­хом, и я стал те­перь лод­кой, плы­ву­щей мед­лен­но на вос­ход, лод­кой, в ко­то­рой по­чи­вал ус­та­лый бог, за­ва­лен­ный тон­ки­ми перь­я­ми.
   А бро­дяж­ка по ту сто­ро­ну ко­ст­ра ти­хонь­ко всхли­пы­вал, вы­тря­хи­вая из ко­том­ки съе­ст­ное. Ры­жее пла­мя ос­ве­ти­ло бле­ску­чие лу­ко­ви­цы и раз­мок­шую от ро­сы ле­пеш­ку. От го­ло­да све­ло ску­лы, но по­есть мне не до­ве­лось...
   -- Пре­свет­лый! -- вскрик­нул маль­чиш­ка, вска­ки­вая на но­ги и ука­зы­вая ру­кой на за­рос­ли за мо­ей спи­ной. -- Там кто-то есть! Я еще рань­ше рас­слы­шал плеск, слов­но зверь плыл к ост­ро­ву... -- за­кон­чил он ше­по­том.
   Я при­под­нял­ся на лок­те и при­слу­шал­ся. Ни­че­го!
   -- Ри­ко, ес­ли там и вправ­ду зверь, то к ог­ню он не по­дой­дет. А ес­ли че­ло­век...
   -- То ты пре­вра­тишь его в ка­мень!
   Вот в этом я со­мне­вал­ся. Но тут с дру­гой сто­ро­ны ост­ро­ва по­слы­ша­лись хле­ст­кие пе­ре­бо­ры ве­сел, и Ри­ко сра­зу по­за­был о не­по­нят­ных ноч­ных шо­ро­хах. Маль­чиш­ка бро­сил­ся к бе­ре­гу.
   -- Бра­тья вер­ну­лись! Я сей­час пре­ду­пре­жу их о те­бе, пре­свет­лый. Я бы­ст­ро! -- крик­нул бро­дяж­ка, ны­ряя в тем­но­ту.
   И мне то­же за­хо­те­лось сей­час же бе­жать. Но в дру­гую сто­ро­ну... Од­на­ко лод­ка по­то­ну­ла, а уб­рать­ся с ост­ро­ва вплавь мне бы­ло бы не по си­лам. По­вер­нув­шись спи­ной к ко­ст­ру, я слу­шал, как трое пе­ре­го­ва­ри­ва­ют­ся у во­ды, но слов не ра­зо­брал. Кус­ты че­ре­му­хи за­шур­ша­ли над­рыв­но, и скре­стив на гру­ди ру­ки, при­крыв гор­де­ли­во ве­ки, на по­ля­ну кол­дов­скую вы­сту­пи­ли двое мо­ло­дых ко­но­кра­дов. Я раз­ли­чил, что лос­кут­ные курт­ки ед­ва дос­та­ют при­шель­цам до бе­дер, что ко­жа вы­со­ких са­пог про­тер­лась на го­ле­ни­щах до дыр, а тот ко­но­крад, что по­ни­же, -- вол­ну­ет­ся, дер­га­ет смо­ля­ной ус, да гла­за от ме­ня от­во­дит. (Тру­сит... О нем -- не сто­ит и ду­мать, бе­зы­мян­ный!) И воз­зрил­ся я на вто­ро­го -- на рос­ло­го. И по­нял я, что мое ве­зе­ние на се­го­дня за­кон­чи­лось, ведь вот он -- враг мой. Сто­ит, жел­ва­ки на­пря­га­ет, ноз­д­ри дро­жат и бел­ки лез­вия­ми вспа­ры­ва­ют мир ме­ж­ду на­ми. Но по­че­му? По­че­му? И все-та­ки я ре­шил­ся за­го­во­рить пер­вым:
   -- Мир вам! Я глу­бо­ко со­кру­ша­юсь, что не­воль­но на­ру­шил ва­ше уе­ди­не­ние...
   (И плел бы ты сло­ве­са до вто­ро­го при­ше­ст­вия Лан­го­ва, но не на тех на­пал!)
   -- При-ип­лыл... -- за­дум­чи­во по­тя­нул вы­со­кий. -- Лад­но бы. Толь­ко вот лод­ки мы что-то не при­ме­ти­ли, хо­тя и обо­гну­ли ост­ров пе­ред тем, как при­ча­лить. На вся­кий слу­чай.
   Я сме­шал­ся, не зная, что от­ве­тить бро­дя­ге. Не прав­ду же! Кто по­ве­рит, что лод­ка об­ма­ну­ла ме­ня и по­то­п­ла? Но ко­но­крад -- тот, что по­ни­же -- хлоп­нул сво­его на­зва­но­го бра­та по пле­чу и ска­зал ве­се­ло и не­кста­ти:
   -- А что нам до лод­ки! Бы­ла б ко­был­ка... К то­му ж Ри­ко тре­щал, что ведь­мак он. Не нуж­на ему лод­ка, и ог­ни­вом он брез­гу­ет. Где трое -- там и чет­вер­то­му ме­сто най­дет­ся!
   Рос­лый про­мол­чал, слов­но не рас­слы­шал слов ду­ра­ка, со­гнул­ся по­по­лам, не сво­дя с ме­ня глаз, и вы­дер­нул из-за го­ле­ни­ща длин­ный нож.
   Я еще раз по­пы­тал­ся его об­ра­зу­мить, хо­тя знал уже, что все на­прас­но:
   -- Я очу­тил­ся здесь слу­чай­но! Я уй­ду ут­ром! Мне ни­че­го не нуж­но от вас, ува­жае­мые!
   -- За­мол­чи, -- ска­зал мне враг мой, из тех, что по но­чам под­сте­ре­га­ют на свою го­ло­ву мерт­вых богов у ог­ра­ды Лан­го­ва са­да. -- Не ведь­мак ты. Ри­ко ошиб­ся.
   Ко­но­крад не спе­шил, це­дил сло­ва, ука­зы­вая на ме­ня но­жом.
   -- Два го­да на­зад я по­бы­вал в ло­го­ве Лан­га, и кла­нял­ся я те­бе, про­кля­то­му, и на ко­ле­нях пол­зал. Не пом­нишь, по­ди? Ку­да те­бе всех упом­нить! А вот я -- не за­бу­ду... Пой­ма­ли ме­ня об ту по­ру, и ви­сеть бы мне, бол­та­ясь на вет­ру, ка­бы не сто­рож сго­вор­чи­вый, до зо­ло­та кра­де­но­го охо­чий, ка­бы не но­ги мои бы­ст­рые... А вче­ра но­чью вы­пал снег. И се­го­дня ты здесь, бог наш не­ми­ло­серд­ный. И но­ги у те­бя -- не ху­же мо­их, как вид­но. Рез­вые! Охот­ни­ки у во­рот те­бя упус­ти­ли... Или ку­пил ты их? Или убил? -- враг мой го­во­рил мед­лен­но. -- Убил. Но я -- бро­дя­га и сын бро­дя­ги -- дог­нал те­бя здесь. И нет у те­бя лод­ки, и нет у те­бя крыль­ев.
   Ко­но­крад дви­нул­ся ко мне, а я от­ка­тил­ся в сто­ро­ну, слов­но брев­но, ибо ше­вель­нуть­ся не мог. Стра­ха я от­че­го-то не ис­пы­ты­вал. (Быть мо­жет, про­сто не ус­пел? А, бе­зы­мян­ный?) Гла­за са­ми со­бой за­кры­лись, слов­но все, что долж­но бы­ло здесь слу­чить­ся, уже не ка­са­лось ме­ня -- ни жи­во­го, ни мерт­во­го. По­то­му и не ви­дел я, как над ко­ст­ром про­мельк­ну­ла пти­ца ноч­ная -- хво­ста­тая, страш­ная, как ог­ля­ну­лись бро­дя­ги, вспуг­ну­тые глу­хим ры­ком, как по­ле­те­ла в огонь го­ло­ва мое­го вра­га, как зо­ло­тые ог­нен­ные кры­лья по­нес­ли ото­рван­ную го­ло­ву вверх -- к лу­не, к лу­не... За­то по­чув­ст­во­вал я, как ве­сель­чак -- тот, что по­ни­же -- упал по­пе­рек мо­их ног. Я, не гля­дя, от­толк­нул уми­раю­ще­го и по­полз к во­де.
   Ос­таль­ное я пом­ню яс­но, ибо ус­нул на­ко­нец-то. Ус­нул сном ис­тин­ным -- сном Лан­го­вым! И во сне мо­ем Ри­ко бе­жал к ко­ст­ру, а по­сле ры­дал, спря­тав го­ло­ву на мо­ей гру­ди... А ко­зьи зрач­ки Лов­ца плы­ли на­до мной в тош­но­твор­ных рас­свет­ных су­мер­ках.
   Так и за­кон­чил­ся пер­вый день мой -- день при­ше­ст­вия во пло­ти Лан­га ми­ло­серд­но­го к смерт­ным.
  
   Гла­ва III
  
   Солн­це уже стоя­ло в зе­ни­те, а Ри­ко еще не про­снул­ся. (И пус­кай его... Пус­кай его, бе­зы­мян­ный! Слиш­ком мно­го чуд­но­го до­ве­лось ему пе­ре­жить этой но­чью.) Я не стал бу­дить его, ибо не­ве­се­лые мыс­ли тя­го­ти­ли дух мой. Ведь уже но­чью я по­нял, что при­дет­ся мне и вправ­ду взять с со­бой ма­лень­ко­го ко­но­кра­да. Те­перь же мне ос­та­ва­лось толь­ко по­ди­вить­ся при­хот­ли­вой во­ле бога, то­му, как хит­ро он при­вя­зал ме­ня к смерт­но­му бы­тию. И ни­че­го хо­ро­ше­го я от­ны­не не ждал от сво­ей но­во­ро­ж­ден­ной че­ло­ве­че­ской судь­бы, и стра­нен мне был мой чер­но­го­ло­вый по­пут­чик. Да, маль­чиш­ка ис­тош­но за­кри­чал, уви­дев без­ды­хан­ные те­ла сво­их на­зван­ных брать­ев, но ко­гда он раз­гля­дел пси­ну божью, за­лег­шую в тем­но­те, ко­гда ус­лы­шал мое то­ро­п­ли­вое при­зна­ние, -- ус­по­ко­ил­ся. На ди­во бы­ст­ро ус­по­ко­ил­ся маль­чиш­ка, и всей пе­ча­ли его ед­ва хва­ти­ло на две сле­зин­ки, про­чер­тив­шие свет­лые до­рож­ки на чу­ма­зых ще­ках. Бро­дяж­ка, ко­то­ро­го я не­лов­ко гла­дил по го­ло­ве, от­стра­нил­ся, вы­тер сле­зы, и в пред­рас­свет­ном су­мра­ке мне явил­ся ма­лень­кий бо­лот­ный чер­те­нок со скольз­ки­ми гла­за­ми. А го­ре­вал он лишь от­то­го, что не ведь­мак по­да­рил его брать­ям бы­ст­рые кры­лья смер­ти, а про­кля­тый -- ядо­ви­тая шку­ра не­на­ви­ст­но­го ему бога. Ри­ко брезг­ли­во от­вер­нул­ся от ме­ня и ус­нул у ко­ст­ра, по­ло­жив под го­ло­ву ко­том­ку.
   (А че­го еще ты ждал от бро­дя­ги и сы­на бро­дя­ги, бе­зы­мян­ный? Пом­нишь ли ты то ут­ро -- сы­рое, вяз­кое, ко­гда на ок­раи­не ми­ра зы­вы­ли от вет­ра ка­мы­шо­вые тру­бы, за­ме­та­лись зай­цы в по­лы­ни, за­пла­ка­ли крас­но­ве­кие мла­ден­цы в люль­ках, и зев­нул Ланг, хо­ло­дя твои зу­бы? И бро­сил бог из­нут­ри те­бя не­до­умен­ный взгляд вдаль, про­ты­кая сте­ны До­ма сво­его, про­ты­кая се­ле­ния, ра­зо­млев­шие ото сна, про­ты­кая сте­ны щер­ба­тые за­бро­шен­ных го­ро­дов, и уви­дел он лос­кут­ные шат­ры -- ра­дуж­ные пу­зы­ри над степ­ным мо­рем. И по­ди­вил­ся. Ибо да­же он -- бог жи­вой -- не ве­дал, от­ку­да яви­лись при­шель­цы сии в мир лан­гов. И -- за­чем яви­лись? Толь­ко ли за­тем, что­бы уво­дить ноч­ные та­бу­ны, что­бы пля­сать в пы­ли, дре­без­жа мед­ны­ми мо­не­та­ми оже­ре­лий, толь­ко ли за­тем, что­бы у при­до­рож­ных ко­ст­ров мо­ро­чить мас­те­ро­вых, еду­щих на яр­мар­ку, да красть кни­ги у ста­ри­ков-пе­ре­пис­чи­ков, уми­раю­щих на обо­чи­нах? Ни ты, бе­зы­мян­ный, ни Ланг твой, так и не уз­на­ли прав­ды.)
   Так мо­жет, от­то­го и по­встре­чал я бро­дяж­ку на ост­ро­ве пла­ву­чем? Что­бы уз­нать, наконец, за­чем они здесь? За­чем? (Или от­то­го, что не бы­ло по­коя богу оди­но­ко­му в те­бе, бе­зы­мян­ный...)
   По­ка Ри­ко спал, я от­та­щил те­ла ко­но­кра­дов по­даль­ше от ко­ст­ри­ща. Про­хо­дя ми­мо Лов­ца, за­дре­мав­ше­го, ут­кнув мор­ду в пе­ред­ние ла­пы, я не удер­жал­ся и ле­гонь­ко пнул его под реб­ра. Пес не ос­ка­лил­ся, не рык­нул, а про­сто от­полз с мое­го пу­ти по­бли­же к спя­ще­му маль­чиш­ке.
   -- Ну что мне де­лать с то­бой, ис­ча­дие бе­сов­ское? -- во­про­шал я тщет­но его ши­ро­кую спи­ну.
   Но мол­чал Ло­вец де­мо­нов. Не от­ве­ча­ют псы глуп­цам, да­же ес­ли мог­ли бы... Ведь убил бы ме­ня вы­со­кий бро­дя­га, ес­ли б не вер­ность мое­го зу­ба­сто­го слу­ги. Как пить дать, убил бы. Вид­но, Ло­вец сле­до­вал за мной весь день, и но­чью, на­пу­гав Ри­ко, озе­ро пе­ре­плыл он, а не зверь лес­ной. И о нем -- о ком же еще? -- го­во­рил ло­си­ный пас­тух.
   -- Так что же мне де­лать с то­бой?
   Я не сра­зу за­ме­тил, что моя бол­тов­ня раз­бу­ди­ла Ри­ко. Все по­вто­ря­лось как в дур­ном сне! Ибо гла­за маль­чиш­ки на­ли­ва­лись ис­под­воль топ­ким све­том гни­лу­шек -- тем са­мым, что ос­ле­пил в но­чи вы­со­ко­го ко­но­кра­да и за­ста­вил его бро­сить­ся на ме­ня. А ведь и бро­дяж­ка под­кра­дет­ся ко мне од­на­ж­ды... Ра­но или позд­но. И вы­по­тро­шит его пси­на божья на го­ре мне. (Вы­по­тро­шит как ми­лень­ко­го, бе­зы­мян­ный!)
   -- Ри­ко, -- об­ра­тил­ся я к маль­чиш­ке, ко­то­рый по-преж­не­му ле­жал не­под­виж­но в двух ша­гах от Лов­ца, -- От­дай мне свой нож.
   Ри­ко сел, ус­мех­нул­ся и швыр­нул нож к мо­им но­гам.
   -- Да что ты го­во­ришь, про­кля­тый? По­ка с то­бой со­ба­ка, ни­кто не по­сме­ет ук­ра­сить те­бя так, как ты то­го за­слу­жи­ва­ешь: ук­ра­сить гвоз­ди­ка­ми и ма­ка­ми жар­ки­ми плоть твою ры­бью. Ве­се­ло вы по­иг­ра­ли с на­ми!
   -- Ри­ко, -- я ста­рал­ся го­во­рить как мож­но спо­кой­нее, -- ес­ли бы я ис­кал смер­ти тво­их брать­ев, то и ты не за­жил­ся бы на све­те. Все про­изош­ло не по мо­ей во­ле.
   -- Те­перь ты ме­ня не об­ма­нешь, про­кля­тый, -- по­обе­щал мне бро­дя­га и брат бро­дяг.
   -- Я и не со­би­рал­ся те­бя об­ма­ны­вать, Ри­ко. Ты сам се­бя об­ма­нул.
   Ри­ко вско­чил на но­ги и сжал ку­ла­ки.
   -- Ко­неч­но! Но сна­ча­ла, про­кля­тый, ты на­слал на ме­ня сон о кол­ду­не ве­ли­ком. Я знаю! Кон­ский Дед рас­ска­зы­вал нам зим­ни­ми ве­че­ра­ми о том, ка­кие сны ты пле­тешь в сво­ем са­ду за же­лез­ной ог­ра­дой.
   -- Хва­тит! За­мол­чи! -- ра­зо­злил­ся я.
   Маль­чиш­ка от­вер­нул­ся от ме­ня, и по­смот­рел на те­ла бро­дяг.
   -- Я не ос­тав­лю их зве­рью, -- ска­зал маль­чиш­ка и за­мол­чал, слов­но ожи­дая, что я ста­ну ему про­ти­во­ре­чить.
   -- Де­лай, что хо­чешь.
   Я по­доб­рал ко­те­лок и по­шел прочь -- к бе­ре­гу, за во­дой.
   -- Луч­ше бы я умер там, в До­ме Лан­га! Луч­ше бы ме­ня при­ре­за­ли у во­рот! Нет: луч­ше бы мне и на свет сей не яв­лять­ся, не пач­кать ду­шу свою ле­ту­чую в де­лах смерт­ных! Ду­рак, ду­рак, ду­рак, -- твер­дил я, гля­дя на глад­кую бес­тре­вож­ную во­ду кол­дов­ско­го озе­ра -- про­кля­то­го, как и я.
  
   Солн­це уже опус­ти­лось к вер­ши­нам де­ревь­ев и под­па­ли­ло кро­ны жел­то­ва­тым жид­ким пла­ме­нем, а я все не мог за­ста­вить се­бя вер­нуть­ся на по­ля­ну. И си­дел бы я на бе­ре­гу, по­ка не про­дрог на ве­чер­нем вет­ру, но кус­ты за мной за­шур­ша­ли, и маль­чиш­ка по­звал ме­ня:
   -- Про­кля­тый! По­дой­ди к мо­ги­ле, про­кля­тый. А то пси­на твоя все но­ро­вит вниз спрыг­нуть. От­го­ни, что ли...
   Не при­тво­ряй­ся ко­но­крад! Хит­ро­сти воль­но­го на­ро­да ши­ты бе­ле­ны­ми нит­ка­ми. Нит­ка­ми су­ро­вы­ми, гру­бы­ми, ка­ки­ми сши­ва­ют са­ва­ны мерт­ве­цов. Что же ты уду­мал на­пос­ле­док? Но де­лать не­че­го: я встал и по­шел вслед за ним. Ри­ко вы­ко­пал яму стро­го по цен­тру по­ля­ны. Я за­гля­нул в мо­ги­лу: те­ла ле­жа­ли бок о бок, а опа­лен­ная го­ло­ва вы­со­ко­го по­кои­лась на его гру­ди. Ло­вец си­дел не­по­да­ле­ку и как буд­то не со­би­рал­ся при­бли­жать­ся к нам. Я удив­лен­но по­смот­рел на Ри­ко. Маль­чиш­ка ух­мыль­нул­ся и ка­ким-то не­уло­ви­мо бы­ст­рым дви­же­ни­ем со­скольз­нул в яму. Толь­ко те­перь я за­ме­тил в его ру­ке нож. О но­жах мерт­ве­цов я и ду­мать за­был! Я уже по­нял, что сей­час при­зой­дет: маль­чиш­ка при­жал лез­вие к гор­лу под ле­вым ухом. Ма­лень­кая сталь­ная ук­лей­ка за­би­лась на вздув­шей­ся ве­не.
   -- За­пом­ни ме­ня, про­кля­тый, -- про­го­во­рил бро­дяж­ка.
   И за­тя­нул на­рас­пев:
  
   Зем­ляк, по­дос­той­ней встре­тить
   хо­тел бы я час свой смерт­ный --
   на про­сты­нях гол­ланд­ских
   и на кро­ва­ти мед­ной...
  
   Я упал на ко­ле­ни, ду­мая не­кста­ти о том, что луч­ше бы обо­жае­мая Ри­ко кни­га го­ре­ла си­ним пла­ме­нем. Мне хо­те­лось стать зми­ем же­лез­ным -- зми­ем кош­мар­ных снов с ви­той ре­шет­ки лан­го­ва са­да и про­полз­ти ме­ж­ду лез­ви­ем и маль­чи­шечь­им гор­лом. И Ри­ко не по­кач­нул­ся, не упал, за­хле­бы­ва­ясь кро­вью, ру­ка его дер­ну­лась вниз, слов­но и вправ­ду же­лез­ный змий за­хле­ст­нул ее хво­стом. Маль­чиш­ка за­трав­лен­но по­смот­рел на ме­ня, а по­том, сплю­нув под но­ги, вы­бро­сил нож из ямы.
   (А бог оди­но­кий гне­вал­ся, бе­зы­мян­ный. Ру­ки его оп­ле­ли га­ды с чу­гун­ны­ми го­ло­ва­ми, они рас­кры­ва­ли рты, раз­дво­ен­ные язы­ки мел­ко дро­жа­ли -- га­ды смея­лись. И смех их мо­ро­сил дроб­ным до­ж­дем сквозь сон божий. Бог гне­вал­ся. Он ко­ло­тил с из­нан­ки под реб­ра твои, как в за­пер­тую дверь ко­ло­тят. Но ты упал на ко­ле­ни на пла­ву­чем ост­ро­ве, и ни­че­го не за­ме­тил... по­на­ча­лу. И бог ус­по­ко­ил­ся. Он свер­нул­ся коль­цом в тем­ни­це тво­ей бе­зы­мян­ной пло­ти, а смерт­ное серд­це над его го­ло­вой ка­ча­лось ма­ят­ни­ком баг­ро­вым.)
   Я на­гнул­ся над ямой, ух­ва­тил Ри­ко за во­ло­сы и по­та­щил. Маль­чиш­ка за­виз­жал, он упи­рал­ся изо всех сил, да­же по­пы­тал­ся уку­сить ме­ня, ко­гда я рва­нул во­рот его курт­ки. Гряз­ный, ору­щий -- он был на­ко­нец изъ­ят из мо­ги­лы, а Ло­вец из­да­ле­ка на­блю­дал за на­шей борь­бой. Я по­ста­вил Ри­ко на но­ги и на­да­вал ему оп­ле­ух. Во из­бе­жа­ние даль­ней­ших не­при­ят­но­стей я свя­зал Ри­ко ру­ки одол­жен­ным у не­го же ви­тым ре­меш­ком и за ши­во­рот до­во­лок маль­чиш­ку до ко­ст­ри­ща. Ос­та­вив его на­еди­не с Лов­цом, я на­ско­ро за­бро­сал мо­ги­лу зем­лей и от­пра­вил­ся на по­ис­ки ло­док ко­но­кра­дов. Обе по­су­ди­ны со­хли на бе­ре­гу не­по­да­ле­ку от то­го мес­та, где я сам вче­ра вы­са­дил­ся на ост­ров. На дне од­ной из ло­док на­шлись боль­шая вя­зан­ка хво­ро­ста, три за­ячь­их туш­ки, за­вер­ну­тые в тря­пи­цу су­хие ле­пеш­ки. Я при­хва­тил все это с со­бой и вер­нул­ся на по­ля­ну. Ло­вец ле­жал, при­да­вив пе­ред­ни­ми ла­па­ми Ри­ко, а тот буб­нил что-то впол­го­ло­са и си­лил­ся ущип­нуть со­ба­ку свя­зан­ны­ми ру­ка­ми. При­слу­шав­шись, я уди­вил­ся то­му, как за­мы­сло­ва­то и хле­ст­ко зву­чат про­кля­тия ко­но­кра­дов. Ну что ж: по край­ней ме­ре, я от­ны­не из­бав­лен от не­за­слу­жен­но­го вос­хи­ще­ния.
  
   -- Ри­ко, я се­го­дня ухо­жу с ост­ро­ва, -- ска­зал я ут­ром сле­дую­ще­го дня.
   Над на­ми ви­се­ло бе­лое не­бо -- об­ла­ка сли­п­лись снеж­ны­ми го­ра­ми, и где-то за ни­ми блу­ж­да­ло ос­ты­ваю­щее солн­це осе­ни. Я сле­дил за про­сто­рным по­ле­том лес­но­го го­лу­бя у под­но­жия не­бес­ных гор. Вот он на­кре­нил­ся, за­бил крыль­я­ми, а над вер­ши­на­ми де­ревь­ев взмет­нул­ся си­лу­эт еще од­ной пти­цы. Те­перь уже два го­лу­бя кру­жи­ли в вы­ши­не. И не ра­зо­брать, ко­то­рый из них под­нял­ся в не­бо пер­вым, они ме­ня­лись мес­та­ми, об­го­ня­ли друг дру­га, ку­выр­ка­ясь в те­че­ни­ях гор­них вод, по­ка не срав­ня­лись на ле­ту, под­хва­чен­ные од­ним по­то­ком, и не по­плы­ли на за­пад, ука­зуя путь за­мер­ше­му в раз­ду­мьи солн­цу.
   -- Я пой­ду с то­бой, -- про­го­во­рил Ри­ко.
   Я не­до­умен­но по­смот­рел на маль­чиш­ку и уви­дел, что он то­же пя­лит­ся на не­бо, а в гла­зах его от­ра­жа­ют­ся две пти­цы -- мень­ше льня­но­го зер­ныш­ка -- сколь­зят, что­бы на из­ле­те за­пу­тать­ся в рес­ни­цах.
   -- Ри­ко, бо­юсь, что нам не по пу­ти. Воз­вра­щай­ся к сво­ему пле­ме­ни, -- ска­зал я, все еще на­де­ясь на чу­до, на то, что не при­дет­ся мне та­щить с со­бой сию го­вор­ли­вую обу­зу.
   -- Не мо­гу, про­кля­тый.
   На пле­чи мои сно­ва на­ва­лил­ся груз глу­пой ви­ны за смерть бро­дяг.
   -- Ты не мо­жешь вер­нуть­ся к пле­ме­ни из-за то­го, что слу­чи­лось про­шлой но­чью?
   -- Ай, не то... -- про­шеп­тал Ри­ко.
   -- То­гда -- по­че­му?
   -- Они уш­ли. Ты же зна­ешь, про­кля­тый, на­род наш ни­где не ос­та­нав­ли­ва­ет­ся на­дол­го. Пле­мя жда­ло нас на ста­рой сто­ян­ке. Но вче­ра жда­ло... А се­го­дня на рас­све­те пле­мя уже сня­лось с мес­та. Они по­ду­ма­ли, что мы все сги­ну­ли. А раз так, то Кон­ский Дед по­ве­дет их прочь. Ведь мерт­вые ино­гда воз­вра­ща­ют­ся. И не ста­нет пле­мя ждать, ко­гда на­ши по­си­нев­шие те­ла под зе­ле­ны­ми па­ру­са­ми по­плы­вут ми­мо мель­ни­цы, ми­мо куз­ни­цы, пу­гая жен­щин и де­ток клей­мя. Раз­ве ты не зна­ешь, про­кля­тый, как оно слу­ча­ет­ся?
   Я про­мол­чал. И вер­но: ко­му, как не мне... Ведь в быт­ность мою Лан­гом не­ма­ло но­чей про­гло­ти­ла звон­кая бес­сон­ни­ца, ко­гда от­пе­вал я до ут­рен­ней за­ри мерт­вых, осед­лан­ных го­лод­ны­ми ду­ха­ми.
   -- На­ше пле­мя те­перь тор­ные до­ро­ги за­вя­зы­ва­ет уз­ла­ми, что­бы ни сле­дов, ни ду­ху их не ос­та­лось на ос­тав­лен­ной зем­ле, что­бы не на­шли мы их. А уж ес­ли мерт­вые со сле­да сби­ва­ют­ся, то мне и по­дав­но не най­ти.
   -- Но Ри­ко, я ведь и сам не ве­даю, ку­да иду! -- по­пы­тал­ся я об­ра­зу­мить маль­чиш­ку.
   -- Ну и что? На­ше пле­мя то­же пу­ти не зна­ет, це­ли не за­га­ды­ва­ет, ко­гда мед­ные кот­лы на по­воз­ках раз­ве­ши­ва­ет, ко­гда ков­ры алые меш­ко­ви­ной при­кры­ва­ет от до­рож­ной пы­ли. Толь­ко пти­цы... -- маль­чиш­ка по­мед­лил, слов­но раз­ду­мы­вая, до­го­ва­ри­вать ли.
   Ри­ко гля­нул на ме­ня зло, и ре­шил­ся:
   -- Толь­ко пти­цы, да ве­тер ноч­ной зна­ют о том, что зав­тра слу­чит­ся. Зна­ют, и нам -- воль­ным -- путь ме­тят. На не­бе судь­бы на­ши про­чер­че­ны, про­кля­тый, и путь мой с тво­им слит.
   -- Твой путь слит с тем, ко­го ты не­на­ви­дишь?
   Маль­чиш­ка от­вел гла­за.
   -- Ой ли, про­кля­тый? Мож­но ли не­на­ви­деть зи­му лю­тую, ве­тер ле­дя­ной, грязь пол­зу­чую? -- спро­сил он, не ожи­дая от­ве­та. -- А хоть бы и не­на­ви­дел? Те­бе-то что от мо­ей не­на­вис­ти? Ты -- все­си­лен.
   -- Глу­по­сти.
   -- Ты все­си­лен, про­кля­тый. И по­то­му я пой­ду за то­бой, ку­да бы ты ни от­пра­вил­ся.
   -- То­гда со­би­рай­ся. Бы­ст­ро, -- при­ка­зал я.
   А что мне ос­та­ва­лось? Но нет, не на­дей­ся, бог мой за­тих­ший, мне ни­ко­гда не по­нять бро­дяг. Ес­ли ты хо­тел по­знать их, то не про­си мо­ей по­мо­щи. Мне это не по си­лам. Так что пра­вит ими: зло­па­мят­ность или бес­пя­мят­ст­во? Что пра­вит ими: пти­чий рос­черк в не­бе? Страх? По край­ней ме­ре, по­ка Ри­ко счи­та­ет ме­ня все­силь­ным, он не убе­жит, не пе­ре­ре­жет мне гор­ло во сне... Мо­жет быть.
  
   Вот уже пя­тые су­тки мы та­щи­лись по не­при­вет­ли­во­му осен­не­му ле­су, пи­та­лись, чем по­па­ло, спа­ли, где при­дет­ся. Нам так ни ра­зу и не по­на­до­би­лось ог­ни­во: кос­тер раз­го­рал­ся, стои­ло мне толь­ко по­же­лать. Те­перь уже ка­ж­дую ночь мне снил­ся до­мик на краю ле­са. И ка­ж­дое ут­ро я под­бад­ри­вал се­бя: еще не­мно­го, еще не­мно­го. На шес­тую ночь мы ос­та­но­ви­лись на дне по­рос­ше­го па­по­рот­ни­ка­ми ов­ра­га. Я сел пе­ре­би­рать со­б­ран­ные за день гри­бы, а Ри­ко вы­звал­ся ид­ти за хво­ро­стом. Ло­вец увя­зал­ся за ним. По­бро­сав гри­бы в по­чер­нев­ший от ко­по­ти ко­те­лок бро­дяг, я при­лег, ожи­дая воз­вра­ще­ния маль­чиш­ки, и не­за­мет­но за­дре­мал. Дом при­ви­дел­ся мне со­всем близ­ко, и как-то тре­вож­но про­зву­чал при­выч­ный уже зов. Слов­но го­лос то­ро­пил ме­ня. Я оч­нул­ся в не­по­нят­ной тос­ке. Кто-то гром­ко ло­мил­ся сквозь кус­ты еже­ви­ки, рос­шие на скло­не ов­ра­га. Я от­ка­тил­ся вле­во -- и во­вре­мя: Ри­ко спрыг­нул на то ме­сто, где я толь­ко что ле­жал.
   -- Гос­по­дин, там... -- Маль­чиш­ка ни­как не мог от­ды­шать­ся. -- Там что-то про­ис­хо­дит. Что-то пло­хое! По­шли бы­ст­рее!
   Я по­ди­вил­ся то­му, что Ри­ко сно­ва на­звал ме­ня гос­по­ди­ном. Вид­но, маль­чиш­ка не на шут­ку ис­пу­гал­ся. Вско­чив, я при­пус­тил вслед за бро­дяж­кой -- его спи­на мель­ка­ла пе­ре­до мной в под­лес­ке. Я уже на­чал от­ста­вать от маль­чиш­ки, ко­гда он рез­ко ос­та­но­вил­ся, вы­тя­нув гряз­ную шею, и при­слу­ши­ва­ясь. Даль­ше мы шли, ста­ра­ясь не шу­меть, и вско­ре в про­све­тах ме­ж­ду вет­вя­ми за­мель­те­ши­ли язы­ки ко­ст­ра. Пря­чась за де­ревь­я­ми, мы под­кра­лись по­бли­же. У ко­ст­ра си­де­ли муж­чи­на и жен­ши­на -- все­го-то! Я по­вер­нул­ся к Ри­ко, ожи­дая объ­яс­не­ний. Сто­ять, скры­ва­ясь за де­ревь­я­ми ста­но­ви­лось не­лов­ко, и я по­дал­ся впе­ред, со­би­ра­ясь пред­стать пе­ред не­зна­ком­ца­ми, од­на­ко Ри­ко цеп­ко схва­тил ме­ня за ру­ку, не пус­кая к ко­ст­ру. Я хо­тел от­толк­нуть его, но маль­чиш­ка при­встал на нос­ки и за­шеп­тал мне в са­мое ухо:
   -- Гос­по­дин, не на­до...
   Я чуть от­стра­нил­ся, но Ри­ко сно­ва при­дви­нул­ся ко мне и за­го­во­рил еще ти­ше:
   -- Гос­по­дин, она -- не че­ло­век... Я сам ви­дел... Ко­гда она его свя­зы­ва­ла, у нее вме­сто ли­цо мед­ве­жья мор­да поя­ви­лась.... Ты при­гля­дись...
   И я при­гля­дел­ся. То, что я уви­дел, мне не по­нра­ви­лось. Те­ло здо­ро­вен­но­го ры­же­во­ло­со­го му­жи­ка стя­ги­ва­ли ве­рев­ки. А гла­за его на­пом­ни­ли мне гла­за бро­дяг, за­пер­тых до рас­све­та в под­зе­ме­лье Лан­го­вой оби­те­ли, гла­за бро­дяг, ко­то­рым су­ж­де­но вме­сте с пер­вы­ми лу­ча­ми солн­ца по­вис­нуть на вет­ках при­до­рож­ных ду­бов, что­бы от­бра­сы­вать зо­ло­тые мо­нет­ки сол­неч­ных зай­чи­ков от пря­жек и ла­тун­ных пу­го­виц. Зрач­ки бро­дяг в ночь пе­ред каз­нью слов­но втя­ги­ва­лись вглубь, что­бы раз­ли­чить ис­ток смер­ти -- кро­хот­ный род­ни­чок, тол­каю­щий сты­лую кровь под са­мый ка­дык. Ры­жий плен­ник у ко­ст­ра то­же тя­же­ло сгла­ты­вал, пы­та­ясь за­ду­шить страх. Я мог бы по­ру­чить­ся, что он, как и за­клю­чен­ные пе­ред каз­нью, ни­че­го не раз­ли­ча­ет во­круг се­бя. За­то я ви­дел: де­ва кра­сы не­ска­зан­ной си­дит на­про­тив не­го у ог­ня, да так близ­ко, что ще­ки, ка­жет­ся, пла­мя ли­жет. Си­дит и шеп­чет что-то. А ры­же­во­ло­сый не слу­ша­ет, нет-нет, да и трях­нет го­ло­вой, слов­но му­ху от се­бя от­го­ня­ет.
   И тут ве­тер снес дым от ко­ст­ра в на­шу сто­ро­ну. Я ед­ва удер­жал­ся, что­бы не за­каш­лять­ся, а Ри­ко еще креп­че сжал мою ла­донь. В гла­зах за­щи­па­ло, на­вер­ну­лись сле­зы, и я сморг­нул. И вме­сте со сле­зой ку­да-то вниз скольз­ну­ла шел­ко­вая шку­ра лес­ной кра­са­ви­цы. И уви­дел я, что ря­дом с охот­ни­ком си­дит не жен­щи­на, а ог­ром­ная се­дая мед­ве­ди­ца. И фыр­ка­ет чу­ди­ще на огонь, и зу­бы ска­лит... Где же Ло­вец Де­мо­нов?! Ведь это его до­бы­ча у ко­ст­ра ку­ра­жит­ся! Или я ни­ко­гда не был богом!
   Но зря я уко­рял дру­га, не за­ме­тил я его сна­ча­ла... А вот он! Сто­ит на све­ту, на ви­ду. Сто­ит на че­ты­рех за­кос­те­нев­ших ла­пах. Не­у­же­ли сыс­ка­лись в ми­ре ча­ры, пе­ред кои­ми да­же он -- ще­нок? (Так не­че­го вы­ска­ки­вать к чу­жо­му ко­ст­ру не спро­сясь! Ты же сам на Лов­ца сер­чал на­мед­ни. Впе­ред нау­ка. И те­бе, и ему.)
   А мед­ве­ди­ца за­ры­ча­ла, и в ры­ке том мне по­чу­ди­лись сло­ва:
   -- Люб ты мне, Гран. Я так дол­го те­бя ми­ло­ва­ла! Я лег­ла с пра­де­дом тво­им под кус­том ра­ки­то­вым и ста­ла ма­те­рью твое­му де­ду, я при­шла из мож­же­ве­ло­вых за­рос­лей к де­ду твое­му и ро­ди­ла от­ца твое­го, я вер­ну­лась к от­цу твое­му на за­ка­те дней его и вы­но­си­ла те­бя, что­бы хо­лить, ле­ле­ять, де­тей опять же ро­жать... Но ты об­хит­рил ме­ня, Гран! Сколь­ко лет вме­сте, а де­ток-то ты мне не дал! И не бу­дет мне боль­ше ра­до­сти...
   И за­скре­же­та­ла мед­ве­ди­ца от тос­ки, и взвыл ры­же­во­ло­сый плен­ник ее, и за­го­ло­сил:
   -- Ты мо­ро­чи­ла ме­ня, от­ро­дье бе­сов­ское! То под­лас­тишь­ся, то сги­нешь! Олух я, олух-олу­хом... Нет, чтоб лю­дей ум­ных по­слу­шать! Го­во­ри­ли же мне, го­во­ри­ли про те­бя раз­ное! А я -- не ве­рил... Олух! -- охот­ник пе­ре­вел ды­ха­ние. -- Ах ты, ту­ша ста­рая! Люб я те­бе? Люб, го­во­ришь?! Так раз­вя­жи! Рас­пус­ти ве­рев­ки! И ухо­ди! Жи­ви как хо­чешь хоть до скон­ча­ния ве­ка. Я клят­ву страш­ную дам -- кро­вью сво­ей пор­че­ной по­кля­нусь -- не тро­ну я те­бя! Ни стре­лы, ни но­жа об те­бя не за­ма­раю. Ес­ли ска­жешь, я и близ­ко к Ча­що­бе не по­дой­ду. За­ре­кусь охо­тить­ся, но­ги мо­ей в тво­их ле­сах не бу­дет! Гос­спо­ди, по­мо­ги...
   -- Не­лас­ко­вый ты се­го­дня! -- уко­ри­ла его мед­ве­ди­ца. -- А про уй­ти... Позд­но! Ста­ра я. Это ж опять ис­кать му­жи­ка на­доб­но, в лес за­зы­вать, пес­ни петь... Сил не на­бе­решь­ся! А вот съем я те­бя -- гля­дишь, и по­мо­ло­дею. Да и те­бе не ху­до... Ты-то за­па­мя­то­вал, но ведь бы­ло ж вре­меч­ко, ко­гда и ты в брю­хе жив­чи­ком ер­зал. Ста­рая до­ро­га -- тор­ная. Ты не бры­кай­ся за­зря, по­тер­пи уж...
   Охот­ник за­го­ло­сил пу­ще преж­не­го, а мед­ве­ди­ца вста­ла, по­су­чи­ла кри­вы­ми ла­па­ми, и обер­ну­лась сно­ва длин­но­во­ло­сой улыб­чи­вой кра­са­ви­цей. Толь­ко вот ко­вы­ля­ла кра­са­ви­ца враз­вал­ку, за­гре­бая жух­лые ли­стья строй­ны­ми но­га­ми.
   -- Гос­по­дин, ну сде­лай хоть что-ни­будь, -- взмо­лил­ся Ри­ко, ца­ра­пая мою ла­донь об­гры­зан­ны­ми ног­тя­ми.
   Ве­ли­кий Ланг! Ну что я мо­гу по­де­лать, ес­ли да­же Ло­вец пе­ред нею опростоволосился? Но и спо­кой­но смот­реть на ужин обо­рот­ня, я не мог.
   -- Ри­ко, бе­ги от­сю­да, -- бро­сил я и вы­сту­пил из-за де­ре­ва. (То­же мне, ге­рой на­шел­ся...)
   Жен­щи­на по­вер­ну­лась на шум. Она рас­се­ян­но улыб­нусь мне, слов­но ста­ро­му на­до­ед­ли­во­му зна­ком­цу. Ка­за­лось, еще мгно­ве­ние, и она мах­нет ру­кой: иди, мол, прочь, не ме­шай нам! Но тут взгляд ее скольз­нул по се­реб­ря­но­му та­лис­ма­ну на мо­ей гру­ди. И я по­нял, что толь­ко те­перь она раз­гля­де­ла ме­ня как сле­ду­ет... Кра­са­ви­ца вско­чи­ла и мет­ну­лась в сто­ро­ну. Я за­гра­дил ей до­ро­гу. Не знаю уж по­че­му, но обо­ро­тень стал ты­кать­ся в ме­ня го­ло­вой, слов­но в сте­ну, ко­то­рую хо­тел про­бу­ра­вить. И по­тек­ла с кра­са­ви­цы гни­лая плоть пря­мо мне в ла­до­ни, на пле­чи, на жи­вот, ру­чей­ка­ми -- по но­гам. (Га­же не­ку­да, бе­зы­мян­ный... Не­да­ром бо­ял­ся ты ос­к­вер­нить се­бя стра­стя­ми че­ло­вечь­и­ми. Так вот оно! И вправ­ду -- здо­ро­во бы­ва­ет...) И впер­вые не ус­то­ял я пе­ред жен­щи­ной, и за­ре­ве­ла она ис­тош­но, и на­ва­ли­лась на ме­ня, и рух­нул я на­земь. Мы ка­та­лись по со­сно­вым шиш­кам, я чув­ст­во­вал, как в спи­ну впи­ва­ют­ся буг­ри­стые кор­ни, а паль­цы мои про­ва­ли­ва­ли­ся в гной­ное мя­гонь­кое мя­со... Мед­ве­ди­ца дер­ну­лась в по­след­ний раз, так и не до­тя­нув­шись до мое­го гор­ла, и за­мер­ла. Ос­ка­лен­ный че­реп ут­кнул­ся в мою ще­ку. (Не­це­ло­ван­ным не ме­сто в ми­ре сем греш­ном, бе­зы­мян­ный! Сми­ряй­ся, что ли...)
   Я за­был­ся. Го­во­рят, что по­сле ва­лял­ся я -- бе­зы­мян­ный и без­ды­хан­ный -- у ко­ст­ра в чем мать ро­ди­ла, а уче­ник твой не­же­лан­ный все лил и лил на ме­ня род­ни­ко­вую во­ду. Но я на­сквозь про­пи­тал­ся древ­ней гни­лью, и во­да сколь­зи­ла по ко­же, не с си­лах про­ник­нуть ту­да, где за­таи­лась смерть. Ве­ки мои при­да­ви­ла ноч­ная тем­но­та, и я слы­шал, как Ри­ко суе­тит­ся ря­дом, вре­мя от вре­ме­ни по­кри­ки­вая на Лов­ца. "Зна­чит, маль­чиш­ка все-та­ки не убе­жал..." -- по­че­му-то об­ра­до­вал­ся я. И от­крыл гла­за.
   -- Гран, ско­рее! Он за­ды­шал!
   От во­пля за­ло­ми­ло уши, из­му­чен­ные пред­смерт­ны­ми сто­на­ми обо­рот­ня. А тут еще за­хру­сте­ли вет­ки, кто-то при­под­нял ме­ня и плес­нул на язык жид­кий жар. Я за­ры­чал, а в мо­их зрач­ках по­бе­жа­ли ры­жие ис­кры: мно­го-мно­го охот­ни­ков, с же­лез­ны­ми фля­га­ми в красных кулаках. И от­ку­да-то сбо­ку все вы­ны­ри­ва­ли и вы­ны­ри­ва­ли чер­но­во­ло­сые, чу­ма­зые го­ло­вы. Я вы­тя­нул ру­ку, на­да­вил бро­дяж­ке на те­меч­ко, и потопил его в ог­нен­ной ре­ке мое­го бре­да.
   -- Ай, не на­до!
   -- Да ты по­ти­ше, по­ти­ше... -- за­гу­дел охот­ник.
   А ос­таль­но­го я не рас­слы­шал. Ибо и вправ­ду -- ти­ши­на! Ти­ши­на! По­ло­во­дье не­мыс­ли­мой ти­ши­ны за­то­пи­ло мир, со­тво­рен­ный Лан­гом. Я ози­рал­ся по сто­ро­нам, я гля­дел на пля­шу­щие гу­бы охот­ни­ка и маль­чиш­ки, но ни сло­ва, ни зву­ка, ни вздо­ха не до­но­си­лось до ме­ня. Под ут­ро охот­ник ис­чез, что­бы вер­нуть­ся с дву­мя ши­ро­ко­ко­ст­ны­ми луч­ни­ка­ми. Они на­тя­ну­ли плащ Гра­на на де­ре­вян­ные шес­ты, по­ло­жи­ли ме­ня на но­сил­ки, и по­нес­ли. А Ри­ко с Лов­цом не­то­ро­п­ли­во тру­си­ли обок ме­ня. И плав­но так ска­ты­вал­ся сви­ток лес­ной до­ро­ги, по­ка не рас­пах­ну­лось ла­зур­ным лар­цом не­бо на­до мной: охот­ни­ки вы­сту­пи­ли из Ча­що­бы, а даль­ше тро­пин­ка спус­ка­лась с хол­ма поч­ти от­вес­но -- в сыт­но-осен­нюю реч­ную ни­зи­ну. И ко­гда го­ло­ва моя ока­за­лась чуть вы­ше за­тыл­ка Гра­на, ко­то­рый шел впе­ре­ди, уви­дел я дом... Я уви­дел сад, зе­ле­ную ка­лит­ку, и очи бес­сон­ные яб­лок уз­на­ли ме­ня из­да­ле­ка, ибо ка­ж­дое из них го­то­ви­лось со­рвать­ся с де­ре­ва, щелк­нув ко­рот­ко:
   -- Ян!
   Жаль, что и это­го я бы не рас­слы­шал. А на­встре­чу нам вы­шла жен­щи­на. Та са­мая. Та са­мая, ко­то­рую я по­за­был богом. По­ста­рев­шая, рас­пол­нев­шая, но...
   -- Ма­рия, я вер­нул­ся, -- про­шеп­тал я.
   Но она не по­ня­ла ме­ня, на­вер­ное. Ина­че по­че­му за­пла­ка­ла?
  
   Про­бо­лел я око­ло ме­ся­ца, за что по­сле бла­го­да­рил сон­ли­во­го бога. Ме­сяц, все­го ме­сяц ран­ней осе­ни, но как я ли­ко­вал, раз­не­жив­шись на пу­хо­вой пе­ри­не! Ибо по­вез­ло мне не­ска­зан­но: я за­сы­пал с на­сту­п­ле­ни­ем тем­но­ты и про­сы­пал­ся на рас­све­те толь­ко для то­го, что­бы уле­теть в ли­ло­ва­тые ту­ма­ны над лес­ны­ми ручь­я­ми, в лис­то­пад, в дождь, ло­по­чу­щий гру­ст­ные сказ­ки на не­бес­ном язы­ке, в драч­ли­вых со­бак на ве­ре­ско­вой пус­то­ши за по­сел­ком. И ве­ри­лось мне сду­ру, что сно­ва я обер­нул­ся не­быв­шим. Но увы мне, увы! Ибо уже не­де­ли че­рез две по­сле по­стыд­ной пля­ски с мед­ве­ди­цей я на­чал по­ни­мать че­ло­ве­че­скую речь. Ма­рия, ко­то­рая хло­по­та­ла во­круг ме­ня це­лы­ми дня­ми, до­га­да­лась об этом. Она по­гла­ди­ла ме­ня по ру­ке, дох­лой ля­гуш­кой ле­жав­шей на одея­ле, и ска­за­ла, что я вы­здо­рав­ли­ваю.
   Впро­чем, до на­стоя­ще­го вы­здо­ров­ле­ния мне бы­ло еще да­ле­ко. Ибо ос­та­вал­ся я нем, как и по­ла­га­ет­ся не­быв­ше­му. Я не то­ро­пил­ся вы­здо­рав­ли­вать. Хва­та­ло с ме­ня и то­го, что не­сколь­ко ча­сов на дню дух мой во­лей-не­во­лей пре­бы­вал в те­ле и слу­шал раз­го­во­ры Ма­рии с Ри­ко. Так я уз­нал, что вот уже мно­го лет Ма­рия не бе­рет в дом не­быв­ших. Те­перь ле­ту­нов из ок­ре­ст­ных се­ле­ний оби­ха­жи­ва­ла ее пле­мян­ни­ца, жив­шая не­по­да­ле­ку. Но по­ка­за­лось мне, что жа­ле­ет ста­ру­ха о про­шед­ших вре­ме­нах, о бес­хре­бет­ных де­тях, бро­див­ших по ком­на­там, шар­кав­ших ко­жа­ны­ми по­дош­ва­ми, и уми­рав­ших без­молв­но на по­ро­ге сво­его три­на­дца­ти­ле­тия. Ибо им не по си­лам ле­тать доль­ше в за­твер­дев­шем взрос­лом ми­ре. И по­ду­мал я, что мы с Ри­ко при­шлись ко дво­ру Ма­рии. Не по ней до­жи­вать свой век в опус­тев­шем до­му.
   Мне вспо­ми­на­лось, как я -- един­ст­вен­ный из ее прие­мы­шей -- ушел не в Ро­щу Не­быв­ших под зе­ле­ный дерн, а от­пра­вил­ся в Дом Лан­га. В то ут­ро она не на­шла ме­ня на лав­ке в ком­на­те, где спа­ли ле­ту­ны, не оты­ска­ла ни в са­ду, ни на тро­пин­ках у ре­ки, и дог­на­ла лишь у са­мо­го ле­са. Ма­рия об­ня­ла ме­ня, но я вы­рвал­ся, что­бы ид­ти даль­ше -- в оби­тель мое­го нут­ря­но­го бога. Вспом­нил я и то, что за­был на мно­гие го­ды, вспом­нил, что про­кри­ча­ла она мне вслед. Она про­кри­ча­ла: "Ян, вер­нись!" И ее зов за­те­рял­ся где-то в глу­би­не мое­го опус­тев­ше­го серд­ца, при­над­ле­жав­ше­го уже Лан­гу. За­те­рял­ся-спря­тал­ся, что­бы од­на­ж­ды в мо­ей гру­ди рас­пра­вил­ся ском­кан­ный лос­кут те­п­ла. Так спа­си­бо те­бе, ста­рая моя. Ви­дишь: я вер­нул­ся. Хо­тя и не обе­щал. И та­кое бы­ва­ет...
   А ко­гда пер­вый -- са­мый слад­кий -- ме­сяц осе­ни за­кон­чил­ся, Ма­рия при­ве­ла ко мне вет­хо­го де­да, за­ку­тан­но­го в про­коп­че­ную де­рю­гу. Он опи­рал­ся на по­чер­нев­ший, слов­но обуг­лен­ный, по­сох. Ма­рия что-то шеп­ну­ла ста­ри­ку, и он усел­ся у ме­ня в го­ло­вах. Ко­гда кол­дун про­тя­нул уз­ло­ва­тую ру­ку к мо­ему ли­цу, я от­пря­нул, но Ма­рия лас­ко­во взя­ла ме­ня за го­ло­ву, по­ло­жи­ла ла­до­ни на лоб, и я ус­по­ко­ил­ся. Спа­си­бо, ма­ма-ма­ма-ма­ма, ко­то­рой у ме­ня ни­ко­гда не бы­ло на са­мом-то де­ле! Я поч­ти за­был­ся под ее ру­ка­ми, а ста­рик не­ожи­дан­но и пре­боль­но уда­рил ме­ня по гу­бам.
   -- Ма­рия, ка­ко­го бе­са?! -- за­кри­чал я.
   За­кри­чал и сам се­бя ус­лы­шал.
   -- Не бой­ся, не бой­ся, ми­лый, -- про­вор­ко­ва­ла ма­моч­ка.
   А кол­дун при­щу­рил­ся и по­же­вал гу­ба­ми. От не­го ра­зи­ло мож­же­ве­ло­вой на­стой­кой, и за­пах сей, за­пах дет­ст­ва мое­го си­ро­го, ра­зо­злил ме­ня окон­ча­тель­но.
   -- Ты... ты... -- я про­бо­вал на вкус сло­ва, от ко­то­рых мой язык от­вык за ме­сяц не­мо­ты, по­ка не вы­па­лил, -- Уби­рай­ся от­сю­да!
   Ста­рик по­ка­чал го­ло­вой.
   -- Я-то мо­гу уй­ти. Хоть сей­час. А вот ты -- нет! -- про­гну­са­вил он. -- Ни­ку­да ты не уй­дешь! Ни­ку­да ты не уй­дешь! Ни­ку­да ты не уй­дешь!
   Кол­дун вско­чил на но­ги и на­чал при­пля­сы­вать во­круг ос­тол­бе­нев­шей Ма­рии, от­би­вая по­со­хом по по­лу: "Ни-ку-да! Ни-ку-да! Ни-ког-да!" И уж боль­но зна­ко­мым по­ка­зал­ся мне его коз­ли­ный пляс.
   -- Я до­бе­русь до те­бя, -- ти­хо по­обе­щал я и при­под­нял­ся на лок­те.
   И хо­тя го­лос мой еще не ок­реп, ста­рик мгно­вен­но ос­та­но­вил­ся.
   -- Дер­жи его! Дер­жи его, Ма­рия! Ему еще семь дней вста­вать нель­зя! Слы­шишь?
   Он толк­нул ста­рую мою к кро­ва­ти, а сам от­бе­жал к две­ри.
   -- Ус­по­кой­ся, ус­по­кой­ся, Ян, -- про­ше­ле­сте­ла Ма­рия, при­са­жи­ва­ясь ко мне.
   Как бы слу­чай­но, она при­жа­ла лок­тем край одея­ла, ко­то­рый я по­пы­тал­ся от­бро­сить.
   -- Лад­но, -- сми­рил­ся я. -- Но я те­бя пре­ду­пре­дил, ста­рый пес.
   -- А что ты мне сде­ла­ешь? -- по­лю­бо­пыт­ст­во­вал ведь­мак.
   -- Уви­дишь.
   -- Ни-че-го. При­бьешь? Так что мне с то­го? Ве­ли­ко де­ло но­ги за­ще­мить! Бы­ва­ет ху­же, как за­ще­мит серд­це. А у ме­ня серд­це уже сколь­ко лет но­ет-во­ет от­то­го, что один вы­ро­док не­быв­ший не по­мер, как по­до­ба­ет ле­ту­ну че­ст­но­му, но и не жил, как при­ста­ло. Ишь ты, че­го учу­дил! Бог он, ви­ди­те ли! Да хоть бог, хоть черт ва­силь­ко­вый -- мне все еди­но. Как я ска­жу, так и бу­дет. Го­во­рил ведь я Ма­рии, что и ты, со­кол мой яс­ный, по­па­дешь­ся в сил­ки те­лес­ные. Ты и по­пал­ся. Прав­ду ска­зать, сам я не все­гда ве­рил, что ис­пол­нит­ся по сло­ву мо­ему...
   По­след­ние сло­ва кол­дун про­бор­мо­тал ед­ва слыш­но.
   -- Да кто ты та­кой, в кон­це кон­цов, что­бы мне, из­бран­ни­ку Лан­го­ву, ука­зы­вать?! -- рас­сви­ре­пел я.
   -- А ты, бог мой, не уз­нал ме­ня раз­ве? -- опе­шил ста­рик.
   -- В том-то и де­ло, что уз­нал. Ты -- ведь­мак из за­реч­но­го се­ле­нья. Чтоб те­бе...
   -- За­был! -- об­ра­до­вал­ся ста­рик. -- Ты за­был ме­ня, бог мой.
   Он сно­ва пус­тил­ся при­пля­сы­вать, ис­сту­п­лен­но мо­тая си­вой бо­ро­ден­кой. Я же мол­чал, ибо по­нял, что пре­пи­ра­юсь всуе со ста­рым бе­зум­цем. И рех­нул­ся он, по­хо­же, ку­да рань­ше, чем я на свет ро­дил­ся. А с та­ким не по­спо­ришь.
   -- Ма­рия, вы­го­ни его, -- ше­по­том по­про­сил я.
   Ста­рая моя вста­ла.
   -- Кор­не­лий, спа­си­бо за по­мощь, -- ска­за­ла она, по­кло­нив­шись кол­ду­ну. -- И сту­пай. Ина­че до тем­на до­мой не по­спе­ешь, поч­тен­ней­ший.
   -- А я и пой­ду! Сам пой­ду. И гнать ме­ня -- не­че­го! -- про­го­во­рил бе­зу­мец, на­ва­лив­шись на по­сох и пе­ре­во­дя ды­ха­ние. -- А ты, Ма­рия, ска­жи ему по­том, что ни­ку­да он боль­ше не де­нет­ся. Так и ска­жи: дол­гов ты, бра­тец, по­на­де­лал по пу­ти из ло­го­ва сво­его. Пла­тить из­воль!
   Кол­дун об­ра­щал­ся к Ма­рии так, слов­но ме­ня не бы­ло в ком­на­те.
   -- Дол­ги, дол­ги, дол­ги на­ши тяж­кие... -- при­чи­тал ведь­мак, по­ка Ма­рия вы­во­ди­ла его под ру­ку за дверь. Со­всем как не­быв­ше­го.
   Ко­гда она вер­ну­лась, я ле­жал, гля­дя в по­то­лок и на­сла­ж­да­ясь ти­ши­ной -- не­ча­ян­ной ти­ши­ной в сем бе­зум­ном ми­ре.
   -- Ма­рия...
   -- Го­во­ри гром­че, Ян. Я к ста­рос­ти ту­га на ухо ста­ла.
   -- Ма­рия...
   -- Что?
   -- Че­пу­ха, ко­неч­но... Но мне по­че­му-то по­коя не да­ет... Мо­жет, ты зна­ешь все-та­ки... Кто он та­кой?
   -- Я знаю толь­ко то, что Кор­не­лий сам рас­ска­зы­ва­ет.
   -- И что же?
   -- А го­во­рит Кор­не­лий, что он здесь -- все­му го­ло­ва, что бог его для то­го и при­ста­вил. Толь­ко мне, Ма­рии, ге­ний шеп­нул, что ве­рить рос­каз­ням кол­ду­на не­дос­той­но. Он, Кор­не­лий, стран­ным сло­вом се­бя на­зы­ва­ет. Но сле­ду­ет ли мне, Ма­рии, по­ла­гать­ся на его сло­ва?
   -- Как он се­бя на­зы­ва­ет, Ма­рия?
   -- Шу­том, -- не­охот­но ска­за­ла ста­рая моя. -- Шу­том над ми­ром и на­ро­дом.
   -- Чуд­ное сло­во...
   -- По­ла­гаю я, что это сло­во Кор­не­лий из кни­жи­щи сво­ей вы­чи­тал. Но мо­гу ли я, Ма­рия, уве­ро­вать в кни­гу, ко­ей не чи­та­ла? Впро­чем, до­воль­но бе­сед на се­го­дня, Ян! Ви­жу, что уто­мил­ся ты. Спать по­ра.
   Ма­рия по­це­ло­ва­ла ме­ня в ще­ку, по­пра­ви­ла по­душ­ку, и уж со­всем бы­ло со­бра­лась ухо­дить, но ох­ну­ла, хлоп­нув се­бя по лбу.
   -- Ед­ва не за­бы­ла! Спа­си­бо ге­нию мо­ему, что на­пом­нил...
   -- Ты о кол­ду­не? -- спро­сил я с на­де­ж­дой.
   -- Ну его! Не при­ста­ло нам об­су­ж­дать не­дос­той­но­го, -- рас­смея­лась Ма­рия. -- Те­бе на сон гря­ду­щий ле­кар­ст­во при­нять сле­ду­ет.
   Пре­ж­де, чем я осоз­нал, что тво­рю, я ныр­нул по­глуб­же под одея­ло. С ма­ло­лет­ст­ва не те­п­лю на­стои да от­ва­ры -- гор­ше-горь­ко­го, все горь­кие, как на под­бор.
   -- Или му­же­ст­во богу ни к че­му? -- уко­ри­ла ме­ня Ма­рия.
   Я вы­брал­ся из-под одея­ла. Но ста­рая моя не ис­ка­ла скля­нок, не гре­ме­ла лож­ка­ми, а толь­ко про­мол­ви­ла серь­ез­но и горь­ко:
   -- Долг. Не за­будь о нем, бог мой.
   (До ос­ко­ми­ны серь­ез­но, бе­зы­мян­ный...)
   И по­стель, как люль­ка, за­ка­ча­лась по­до мной. И очу­тил­ся я во сне -- по щи­ко­лот­ки в жид­ком сне­гу за ре­шет­кой Лан­го­ва са­да. А у ног мо­их ко­по­шил­ся ху­до­соч­ный ведь­мак. (Во­ло­сы в ко­си­цу за­пле­те­ны, иг­лы се­реб­рян­ные, в во­рот во­ткну­тые, по­бле­ски­ва­ют, тра­вы су­хие в ла­дан­ках шур­шат... Все как в жиз­ни, без­ямян­ный!) Ведь­мак упер­ся ру­ка­ми в зем­лю, по­доб­рал­ся, и ви­жу: вста­ет. Мо­жет, раз­ми­ну­лись они с Лов­цом? Нет, не раз­ми­ну­лись. Ибо по­ни­же бо­ро­ден­ки зия­ет рва­ная ды­ра. Я ис­пу­ган­но ог­ля­дел­ся, но ни­ко­го бо­лее не уви­дел. Пус­та до­ро­га, Лов­ца и след про­стыл. Я же под лу­ною мед­ной на­еди­не с уп­ря­мым мерт­ве­цом. Он смот­рит на ме­ня лас­ко­во-лас­ко­во, да ша­рит ла­дош­ка­ми по сво­ей гру­ди. На­шел! Ведь­мак от­стег­нул он от во­ро­та за­стеж­ку и мне про­тя­ги­ва­ет. Не хо­чу! Ни за что не возь­му!
   -- Это ни­че­го... Ты бе­ри, бе­ри, -- уго­ва­ри­ва­ет мерт­вец. -- По­том вер­нешь.
   Ме­ж­ду на­ми по­шел снег. Он все па­дал и па­дал, по­гре­бая нас, и не на­шлось у ме­ня сил под­нять ве­ки. На гла­зах мо­их вы­рас­та­ли суг­ро­бы, а сам я уже по­ко­ил­ся на дне снеж­но­го мо­ря, сжи­мая в ру­ке го­ря­чую се­реб­ря­ную звез­ду. И во сне я знал, что вы­со­ко на­до мной мерт­вец сел в лод­ку, по­топ­шую у пла­ву­че­го ост­ро­ва, по­ста­вил зе­ле­ный па­рус и ло­вит ве­тер, что­бы плыть к ис­то­ку, под­ни­мать­ся про­тив те­че­ния, к мель­ни­це, к по­ко­сив­шим­ся мос­ткам у се­ле­ния... Пу­гать баб и де­ток то­пить.
  
   Ко­гда я про­снул­ся, то уви­дел в ком­на­те лишь сен­тябрь­скую си­не­ва­тую те­мень, да па­ду­чие звез­ды за от­кры­тым ок­ном.
   Я вы­здо­ро­вел.
  
   Гла­ва IV
  
   До че­го же хо­рош сад за­рос­ший -- с ло­пу­ха­ми по ко­ле­но, с ре­пей­ни­ком по грудь, с по­ло­ги­ми хол­ма­ми хла­ма вдоль из­го­ро­ди и вы­греб­ной ямой за са­ра­ем. (На ди­во хо­рош, бе­зы­мян­ный! Осо­бен­но, ес­ли те­бе не по­зво­ля­ют вы­хо­дить из до­ма...) Осень ши­ро­ко рас­сте­ли­ла свой ко­вер зла­то­тка­ный, что­бы сол­неч­ные бли­ки пет­ля­ли в вы­го­раю­щей тра­ве, что­бы аи­сты вы­со­ко под­пры­ги­ва­ли, на­го­няя бес­то­ло­ко­вых ля­гу­шек, что­бы не бы­ло мне по­коя в че­ты­рех сте­нах по­сты­лой ком­на­ты. И на тре­тий день по­сле ис­це­ле­ния я сбе­жал.
   Не страш­но, что до­б­рал­ся я -- все­го-ни­че­го -- до на­ве­са, под ко­то­рым Ма­рия су­шит ле­чеб­ные тра­вы. И пре­ж­де слу­ча­лось, на­хо­ди­ла ме­ня Ма­рия здесь, гре­зя­щим на бе­ре­зо­вом чур­ба­не под связ­ка­ми зве­ро­боя, и по­жух­ло­го по­до­рож­ни­ка. Но се­го­дня на рас­све­те ста­рая моя по­шла за ре­ку про­ве­дать Кор­не­лия. Ри­ко с Лов­цом то­же не по­ка­зы­ва­лись. Что им до ме­ня не­дуж­но­го? Тра­ва на лу­гах глу­бо­ка, а по­ган­ки в пе­ре­лес­ках са­ми под но­ги ки­да­ют­ся -- толь­ко ус­пе­вай шляп­ки с раз­ма­ху сби­вать.
   (И си­дишь ты, хво­рью утом­лен­ный, за­вер­нув­шись в лос­кут­ное одея­ло. И не­вдо­мек те­бе, что до­ро­га из по­сел­ка к ле­су тя­нет­ся как раз ми­мо до­ма Ма­рии. Мо­жет, ты и то­го не зна­ешь, что вот уже боль­ше ме­ся­ца, как про­хо­жие ко­сят­ся на ка­лит­ку? Все ждут, под­сте­ре­га­ют, ко­гда их при­блуд­ный бог по­ка­жет­ся. Гран-то, ко­неч­но, рас­ска­зал, как оно в Ча­що­бе при­клю­чи­лось. Кор­не­лий то­же язык за зу­ба­ми не дер­жал, но кто ж ему по­ве­рит? Пил бы мож­же­ве­лов­ки по­мень­ше, по­ве­ри­ли бы. А так... Нет, им са­мим на­доб­но гля­нуть!)
   Да... Так и си­дел я, хво­рью утом­лен­ный, за­вер­нув­шись в лос­кут­ное одея­ло, по­ку­да не по­чув­ст­во­вал на се­бе чу­жой, ще­кот­ный взгляд. Я ог­ля­дел­ся по сто­ро­нам и уви­дел над из­го­ро­дью лу­по­гла­зые го­ло­вы.
   -- Ох! Ну и здо­ро­вый же он! -- вы­па­ли­ла дев­чон­ка в ро­зо­вой ко­сын­ке.
   -- А я ду­мал -- боль­ше... -- раз­оча­ро­ван­но за­ме­тил маль­чиш­ка, ви­сев­ший на из­го­ро­ди ря­дом с ней.
   -- Я пер­вый, я пер­вый при­бе­жал! -- за­пи­щал кто-то тон­ким го­ло­ском по ту сто­ро­ну ог­ра­ды. -- Под­са­ди, ну под­са­ди же ме­ня, Го­ри! По­жа­лу­ста! Я те­бе свою яще­ри­цу по­да­рю...
   -- По­кля­нись.
   -- Что б ме­ня кры­са съе­ла.
   -- Ти­хо вы! -- цык­ну­ла де­воч­ка. -- За­ме­тит!
   -- Уже за­ме­тил, -- спо­кой­но ска­зал маль­чиш­ка.
   По­след­ние сло­ва за­ста­ви­ли ме­ня при­гля­деть­ся к не­му пов­ни­ма­тель­нее. Хо­тя его под­руж­ка по­сле ска­зан­но­го взвизг­ну­ла и ис­чез­ла из ви­ду, маль­чик про­дол­жал без­за­стен­чи­во раз­гля­ды­вать вы­полз­ше­го на сол­ныш­ко из­бран­ни­ка божь­е­го. Ме­ня то есть... Толь­ко бро­ви у маль­чиш­ки сбе­жа­лись к пе­ре­но­си­це и те­перь тор­пор­щи­лись от на­пря­же­ния, как пе­рья у ап­рель­ских цы­п­лят.
   -- Бо­ро­ден­ка ко­рот­кая, ру­ба­ха рва­ная, весь по­дол ис­топ­тан, одея­ло ста­рое... -- не­то­ро­п­ли­во пе­ре­чис­лял ма­лень­кий за­ну­да. -- И бо­сой!
   По­след­нее на­блю­де­ние, ви­ди­мо, раз­оча­ро­ва­ло его окон­ча­тель­но, и он зая­вил, об­ра­ща­ясь к слу­ша­те­лям вни­зу:
   -- Вра­ки все. Ни­ка­кой это не Ланг.
   Я не­воль­но по­крас­нел и от­вел гла­за. От­че­го-то мне ста­ло не­уют­но в за­пу­щен­ном лю­би­мом са­ду, под все­ви­дя­щим оком бе­ло­бры­со­го со­гля­да­тая. За­хо­те­лось по­ско­рее уб­рать­ся на­зад, в ком­на­ту не­быв­ше­го. Но вста­вать, пле­стись прочь на ви­ду у не­ждан­но­го су­дьи, ка­за­лось мне во­все не­мыс­ли­мым. И си­дел я, по­ту­пив­шись, а сквозь серд­це мое со­чил­ся пе­сок, от­ме­ряя ми­ну­ты по­зо­ра. И уже не на­де­ял­ся я, что спа­сусь...
   -- Все, дои­грал­ся ты у ме­ня, Го­ри! -- до­нес­лось из-за ка­лит­ки.
   Го­лос го­во­рив­ше­го по­ка­зал­ся мне зна­ко­мым. Ко­неч­но! Над из­го­ро­дью по­лых­ну­ла ры­жая коп­на во­лос.
   -- Ай­да! -- за­орал маль­чиш­ка и спрыг­нул на до­ро­гу, с глаз мо­их до­лой.
   Кри­ки де­тей уда­ля­лись, и как бы ско­ро ни бе­жал охот­ник, го­ло­пя­тых раз­бой­ни­ков он не дог­нал. Про­шло со­всем не­мно­го вре­ме­ни, и за­пы­хав­ший­ся Гран во­шел в сад.
   -- Уд­ра­ли, -- со­об­щил он, про­ди­ра­ясь ко мне че­рез за­рос­ли ре­пей­ни­ка. -- Ни­че­го. Я се­го­дня же ве­че­ром за­гля­ну на ого­нек к его от­цу. Он то­же охот­ник. Один из тех, что во­лок­ли те­бя из Ча­що­бы.
   -- Не сто­ит, -- ска­зал я, ко­гда мед­ве­жий сын встал пе­ре­до мной, за­сти­лая ши­ро­кой спи­ной свет бо­жий.
   Се­рые ко­лю­чие ока­ты­ши, по­доб­но по­тре­во­жен­ным шме­лям, впи­лись в до­мо­тка­ную шерсть курт­ки охот­ни­ка. В ру­ке он сжи­мал по­сох, по­да­рен­ный мне ло­си­ным пас­ту­хом.
   -- Еще как сто­ит! -- про­гре­мел Гран, по­тря­сая ку­ла­чи­ща­ми. -- Этот Го­ри у ме­ня уже всю пе­чень вы­ел, под­лец! Пусть спа­си­бо ска­жет, что я ему сам но­ги не по­вы­дер­гал. И не­по­нят­но, в ко­го та­кой уро­дил­ся... Лад­но, по­ка он над мо­ей Аг­рой по­те­шал­ся -- пол­де­ла. Но над богом на­шим!
   -- Так ее Аг­рой зва­ли? -- спро­сил я, пре­одо­ле­вая дур­ную тош­но­ту, под­ка­тив­шую к гор­лу.
   -- Аг­рой! Еже­ли уж че­ст­но, то же­ной-то она бы­ла хо­ро­шей. Грех жа­ло­вать­ся, -- ска­зал охот­ник, уса­жи­ва­ясь на брев­но ря­дом со мной. -- Пе­ре­гну­ла она по ста­рос­ти, ко­неч­но, но пре­ж­де та­ких глу­по­стей за ней не во­ди­лось. А Го­ри, чтоб ему пус­то, под­кра­дет­ся, бы­ва­ло, к за­бо­ру, на ко­то­ром Аг­ра бе­лье су­шит, да вы­ма­жет все ме­дом. Ос, пчел на­ле­тит! Аг­ра как стир­ку за­те­ет, так по­том не­де­лю по­ку­сан­ная хо­дит. Сер­ди­лась, по­ры­ки­ва­ла на ме­ня. А од­на­ж­ды по вес­не он, не­год­ник, мед­ве­жон­ка из бер­ло­ги ута­щил и в мои се­ни под­ки­нул. На Аг­ре ли­ца не бы­ло! Нянь­ка­лась она с мед­ве­жон­ком, по­ка не под­рос. По­том при­шлось в Ча­що­бу про­гнать. Так ху­же зве­ря в ок­ру­ге не сыс­ка­лось бы! Я на охо­ту, а он ме­ня из­да­ле­ка вы­ню­ха­ет и сле­дом увя­зы­ва­ет­ся. И тут уж ни оле­ни­ны, ни зай­ча­ти­ны не ви­дать, как сво­их ушей. Все хо­ро­нят­ся. При­шлось по­ре­шить бед­ня­гу. Аг­ра по­сле то­го за­тос­ко­ва­ла, дней де­сять в Ча­що­бе про­па­да­ла. Я уж ду­мал, что не вер­нет­ся. Ан нет! Вер­ну­лась. Лю­би­ла она ме­ня...
   И охот­ник вздох­нул.
   -- Гран, ка­жет­ся, она при­хо­ди­лась те­бе ма­те­рью... Или я ос­лы­шал­ся?
   -- Так это она под ко­нец во­все из ума вы­жи­ла! -- воз­ра­зил охот­ник. -- Ей уже год­ков три­дцать стук­ну­ло. Я-то, у ко­ст­ра си­дю­чи, то­же ей по­ве­рил. А по­сле -- смек­нул. Уж не знаю, кто ме­ня ро­жал. Мо­жет, ли­са ка­кая... Но не Аг­ра. Она об то вре­мя еще мед­ве­жон­ком мам­ку со­са­ла.
   Гран за­пус­тил пя­тер­ню в бо­ро­ду и ле­гонь­ко дер­нул ку­че­ря­вый же­ст­кий во­лос.
   -- Ты не сер­чай, но ху­дым сло­вом я ее по­ми­нать не бу­ду. Как-ни­как, семь лет ду­ша в ду­шу жи­ли. А что в ле­су при­клю­чи­лось, так то -- осо­бое де­ло. Со­жра­ла бы она ме­ня сду­ру! Тут уж не по­спо­ришь. Да-а... В дол­гу я у те­бя, это точ­но... Но ведь на то ты и бог наш! Вер­но я го­во­рю?
   "Ланг Ве­ли­кий, -- взы­вал я в серд­це сво­ем, -- Ланг Ве­ли­кий, кру­ги на­ре­заю­щий со­ко­лом яс­ным над баш­ней сво­ей вы­со­кой! Бог Оди­но­кий, за­клю­чен­ный в те­не­та смерт­ные! Ни во сне, ни на­яву не яв­ля­лись те­бе обо­рот­ни лес­ные и охот­ни­ки ве­се­лые, взяв­шие обо­рот­ней в же­ны. Ибо не мо­ли­лись они. Ни о чем не про­си­ли они бога сво­его. И бе­сы не ку­ра­жи­лись над ни­ми. На сы­тый же­лу­док, на лю­бовь пот­ную бес бес­со­ни­цы не ки­нет­ся. И без де­ла сло­нял­ся Ло­вец по тро­пин­кам, ве­ду­щим в до­ма их. И лишь од­на­ж­ды взмо­лил­ся Ча­щоб­ный Гран бог сво­ему. И ты по­мог ему. Вер­но? Так луч­ше бы ты ог­лох!"
   -- Не на­до о ней боль­ше, -- по­про­сил я, ибо по­ми­на­ние тва­ри от­зы­ва­лось во мне му­тор­ной бо­лью.
   Гран вски­нул бро­ви и по­смот­рел на ме­ня так, слов­но я вы­пра­ши­вал что-то ди­ко­вин­ное.
   -- Да-а... -- мно­го­зна­чи­тель­но по­тя­нул он. -- Экий ты еще хво­рый, боженька... Ну все, все, не бу­ду! Чтоб у ме­ня язык от­сох! -- про­ро­ко­тал охот­ник и для пу­щей убе­ди­тель­но­сти стук­нул се­бя ку­ла­ком в грудь.
   Стук­нул и за­каш­лял­ся. У ме­ня от гро­хо­та ед­ва не за­ло­жи­ло уши. Гран сги­бал­ся в три по­ги­бе­ли, пы­та­ясь сла­дить с при­пад­ком.
   -- По­слу­шай, друг ми­лый, а сам-то ты слу­чай­но не за­бо­лел? -- не без ехид­ст­ва по­лю­бо­пыт­ст­во­вал я. -- Слу­ча­ет­ся, что обо­рот­ни су­хот­ку на­во­дят.
   -- То не обо­ро­тень! -- от­пле­вав­шись, ска­зал Гран и зар­дел­ся, на­сколь­ко это во­об­ще воз­мож­но при его и без то­го крас­ной фи­зио­но­мии. -- Что, очень за­мет­но?
   -- За­мет­но. Хо­тя ты вро­де бы не по­ху­дел... Дай-ка ру­ку!
   Охот­ник про­тя­нул мне свою ла­пи­щу, и она по­ка­за­лось мне го­ря­чей, а ве­ны на за­пя­стье би­лись при­дав­лен­ны­ми ужа­ми.
   -- Так что, все-та­ки, с то­бой слу­чи­лось?
   Гран сде­лал вид, что не рас­слы­шал, и гру­ст­но ус­та­вил­ся на ту­пые но­сы сво­их са­пог.
   -- А вот она не за­ме­ча­ет... -- скорб­но про­го­во­рил он. -- Так и пом­ру!
   -- Те­бя что, дух мед­ве­ди­цы мо­ро­чит? -- пред­по­ло­жил я с лжи­вым уча­сти­ем в го­ло­се. -- То­гда по­до­ж­ди не­мно­го: Ри­ко с Лов­цом вер­нут­ся, я ве­лю псу те­бя об­ню­хать.
   Но охот­ник и ухом не по­вел.
   Я ду­мал, что еще не­мно­го, и я Кор­не­ли­ем хмель­ным за­пры­гаю во­круг ду­ра­ка ры­же­го! Еще чуть-чуть, и я псом лас­ко­вым под­пол­зу к его но­гам! Под­пол­зу и вце­п­люсь в ли­тые ик­ры. Ибо Ланг во мне во­пи­ет об от­мще­нии!
   -- Что мне за де­ло до ду­хов? То­же мне, сла­ба­ка на­шли! -- воз­му­тил­ся Гран, и до­ба­вил:
   -- Де­вуш­ка у нас есть в се­ле­нии -- На­ма, дочь мель­ни­ка. Та­кая ягод­ка! Мы с ней, ко­гда ряд­ком си­дим -- прям, брат и се­ст­ра. За­гля­де­ние. Но она не хо­чет со мной ряд­ком...
   Гля­дя на ры­же­во­ло­со­го ги­ган­та, я по­пы­тал­ся пред­ста­вить се­бе, как мог­ла бы вы­гля­деть его се­ст­ри­ца. Да из­ба­вит ме­ня Ланг ус­нув­ший от ви­де­ния се­го страш­но­го. Охот­ник за­ме­тил вы­ра­же­ние мое­го ли­ца и фырк­нул.
   -- Те­бе не по­нять...
   Ви­ди­мо, он со­би­рал­ся про­дол­жать по­ве­ст­во­ва­ние о сво­ей сер­деч­ной го­ре­сти, но я по­спе­шил пе­ре­вес­ти раз­го­вор на дру­гое:
   -- Гран, а где ты на­шел мой по­сох?
   -- Что? -- охот­ник за­мор­гал гла­за­ми, слов­но спро­со­нья, по­ка не со­об­ра­зил, что все еще сжи­ма­ет по­сох в ру­ке. -- Ко­гда мы при­та­щи­лись к Ма­рии, и она на­сед­кой за­бе­га­ла во­круг те­бя, Ри­ко вспом­нил, что ты не­ве­до­мо где свою жердь по­се­ял. При­нес­ли-то мы те­бя в чем мать ро­ди­ла. Хо­ро­шо еще, что Ри­ко со­драл твою одеж­ку пре­ж­де, чем ме­ня раз­вя­зы­вать при­нял­ся. Со­об­ра­зи­тель­ный ма­лец, ни­че­го не ска­жешь! Ко­но­кра­ды -- они все та­кие... Ви­дать, знал ма­лыш, что от­ра­вы-то в обо­рот­не на де­ся­те­рых хва­тит. По­сле Ри­ко мне рас­пи­сал, где вы при­вал уст­рои­ли. Пло­хое ме­сто... Еже­ли еще бро­дить по Ча­що­бе на­ду­ма­ешь, то в ов­ра­гах не ук­ла­ды­вай­ся -- про­мок­нешь. Ну так вот! По­рыс­кал я, зна­чит, в тех мес­тах, и оты­скал. По­сле вас, как по­сле ка­ба­нов, весь дерн вы­во­ро­чен. И че­го вы там тво­ри­ли? Ко­пы­та­ми цо­ка­ли?
   Не до­ж­дав­шись от­ве­та -- а что го­во­рить ему? -- Гран про­тя­нул мне по­сох.
   Вот и кста­ти! Я опер­ся на по­да­ро­чек ло­си­но­го пас­ту­ха, и встал с чур­ба­на. Трав­ные за­рос­ли в са­ду сра­зу как-то съе­жи­лись, слов­но втя­ну­ли по­глуб­же пу­ши­стые ко­ло­сья и тре­щот­ки ма­ко­во­го се­ме­ни, раз­жи­рев­шие за ле­то улит­ки по­сы­па­лись на­земь, и слю­дя­ная на­кипь за­мер­ца­ла на вет­ру.
   (Зе­во­та на­па­ла на дре­мот­но­го нут­ря­но­го Бо­га. Он глот­нул слад­ко-вяз­ко­го ды­ма каш­та­нов, тех са­мых, что за­ну­да Го­ри пе­чет у ре­ки, и пе­ре­вер­нул­ся на дру­гой бок, под­жи­мая кры­лья.)
   -- Вот и по­го­во­ри­ли, -- ска­зал я, по­гля­ды­вая на охот­ни­ка с вы­со­ты сво­его не­ма­ло­го рос­та.
   И до­ба­вил впол­го­ло­са, но так, что­бы он рас­слы­шал:
   -- На­до­ел ты мне.
  
   А на сле­дую­щий день Ма­рия взя­лась по­дыс­кать мне одеж­ку, и я с са­мо­го ут­ра сто­ял по­сре­ди гор­ни­цы, как чу­че­ло по­сре­ди ого­ро­да. Цве­та во­дя­ни­стой чер­ни­ки -- ли­ло­вой с вос­ко­вой на­ле­дью -- ру­ба­ха до пят, что-то ко­лет­ся у во­ро­та, но не сбро­сить, дру­гой ру­ба­хи ста­рая моя не даст, и ни­че­го, что мне не­удоб­но, лишь бы Ма­рии нра­ви­лось... Нет мне спа­се­ния! А плащ тя­жел, слов­но кто-то мне ру­ки на пле­чи по­ло­жил. И то­же не ски­нешь -- осень, осень... Са­по­ги, что Гран вче­ра при­та­щил, тол­сто­ко­жи, скри­пу­чи. Бес с ни­ми! Что еще с ду­ра­ка возь­мешь, кро­ме са­пог? Да и те... А пес мой -- вот он. Раз­лег­ся у сун­ду­ка, ра­зо­млел в те­п­ле. Или при­тво­ря­ет­ся, буд­то и ла­пой ше­вель­нуть не мо­жет? Лишь бы Ма­рия вон не гна­ла. Ей, ста­рой, се­го­дня удер­жу нет. Уж час как ро­ет­ся, вы­тас­ки­ва­ет свои бо­гат­ст­ва. И все вро­де бы сыс­ка­лось: на­де­то, при­ла­же­но, на­це­п­ле­но на ме­ня. Ан нет! Еще ре­мень, рас­ши­тый жел­туш­ны­ми ка­меш­ка­ми, еще ме­шо­чек на алой бе­чев­ке, еще... Черт его зна­ет, что!
   -- Хва­тит, род­ная моя. Пус­тое...
   -- Или я не знаю, что пус­тое? -- за­дум­чи­во про­бор­мо­та­ла Ма­рия, пе­ре­би­рая паль­ца­ми ба­хро­му ска­тер­ти.
   -- Так ра­ди че­го ты ста­ра­ешь­ся? -- уди­вил­ся я.
   -- Ра­ди те­бя, -- на­хму­ри­лась она.
   -- По мне, так лишь бы на­шлось, что на кос­ти на­ки­нуть.
   -- Вер­но ли го­во­ришь, Ян?
   -- По­че­му ты мне не ве­ришь?
   -- Да­вай рас­су­дим, -- ска­за­ла Ма­рия, опус­ка­ясь на сун­дук. -- Со­гла­сишь­ся ли ты, Ян, с тем, что лю­ди склон­ны вы­де­лять и це­нить все ред­ко­ст­ное и кра­си­вое?
   -- Со­гла­шусь.
   -- И, по внут­рен­ней же склон­но­сти, они ис­пы­ты­ва­ют при­язнь к по­доб­ным ве­щам. Вер­но ли я го­во­рю, Ян?
   -- Вер­но, -- ска­зал я.
   Ска­зал и за­гру­стил. Ибо по­нял, что по­пал­ся. Но не в се­ти те­лес­ные, че­му так ра­до­вал­ся Кор­не­лий, а в се­ти сло­вес­ные, ко­то­рые пле­тет Ма­рия. И за­хо­те­лось мне бе­жать от скуч­ной бе­се­ды. Но позд­но я спо­хва­тил­ся: в сна­стях ста­рой мо­ей на ка­ж­дой ячей­ке -- по­во­док с крюч­ком, ска­зав свое пер­вое "со­гла­сен!", я за­гло­тил на­жив­ку, и те­перь она жир­ным чер­вя­ком ста­нет вить­ся в гор­ле, за­став­ляя ме­ня го­во­рить все скуч­нее и скуч­нее, все по­кор­нее и по­кор­нее. По­ка не всплы­ву я к бор­там ста­ру­шечь­ей лод­ки, как вя­лая плот­ви­ца с без­на­деж­но крас­ны­ми гла­за­ми.
   -- "Но от­ку­да же в смерт­ных че­ло­ве­ках та­ко­вые склон­но­сти?" -- спро­сишь ты ме­ня. И, по­ду­мав, я при­ну­ж­де­на бу­ду от­ве­тить, что не ина­че, как от богов. Ведь ты и сам при­зна­ешь, что поль­зы в тех ве­щах, ко­то­рые мы на­зы­ва­ем кра­си­вы­ми, не­мно­го? При­зна­ешь ли ты это, как ска­зал рань­ше, или я ос­лы­ша­лась?
   -- При­знаю. И ты не ос­лы­ша­лась, Ма­рия.
   -- Вот я в на­ча­ле раз­го­во­ра ска­за­ла, что и са­ма ве­даю: ук­ра­шать смерт­ное те­ло -- пус­тое за­ня­тие. И от слов сво­их не от­ре­ка­юсь. Но то, что бес­по­лез­но для смерт­но­го, долж­но быть, име­ет цен­ность для бес­смерт­но­го. Ина­че за­чем богам на­де­лять лю­дей склон­но­стью к пре­крас­но­му, ес­ли оно бес­по­лез­но во­все? Вер­но ли я го­во­рю, Ян, или ты ус­мот­рел ошиб­ку в мо­их рас­су­ж­де­ни­ях?
   -- Нет, я не ус­мот­рел ошиб­ки...
   -- То­гда про­дол­жим! Ес­ли мы те­перь вспом­ним на­ши рас­су­ж­де­ния, то пой­мем, что пре­крас­ное по­лез­но богам, а не лю­дям. Так ли, Ян?
   -- Так....
   -- Ну а кто же ты, Ян, как не бог? Зна­чит, те­бе по­лез­но пре­крас­ное. И пра­ва я, го­во­ря, что для те­бя же се­го­дня ста­ра­юсь.
   -- Ес­ли быть точ­ным, Ма­рия, то я не бог, а вме­сти­ли­ще его, -- по­пра­вил я.
   -- Да­вай раз­бе­рем­ся и в этом.
   -- Да­вай не бу­дем... -- уни­жен­но по­про­сил я.
   -- Не от­то­го ли ты, Ян, хо­чешь пре­рвать бе­се­ду, что уви­дел в сво­ем ут­вер­жде­нии изъ­ян?
   Я по­ка­чал го­ло­вой.
   -- То­гда про­дол­жим?
   -- Про­дол­жим...
   -- На чем мы ос­та­но­ви­лись? Не на том ли, что ты воз­ра­зил: "Я не бог, я вме­сти­ли­ще его"? Так?
   -- Так.
   -- Мо­жем ли мы при­знать, что лю­ди во всем не по­доб­ны богам, или все-та­ки есть не­что, в чем те и дру­гие сход­ны? Я пред­по­ла­гаю, что ты мол­чишь, ибо пре­бы­ва­ешь в за­труд­не­нии. Я по­яс­ню: ес­ли лю­ди на­де­ле­ны да­ром от­ли­чать пре­крас­ное от без­образ­но­го, хо­тя от это­го им про­ку ма­ло, то мо­жем мы ли ут­вер­ждать, что в раз­ли­че­нии пре­крас­но­го и без­образ­но­го тол­ку для лю­дей нет во­все? И не пра­виль­нее ли пред­по­ло­жить, что и для смерт­ных пре­крас­ное по­лез­но, но они этой поль­зы осоз­нать не спо­соб­ны, ибо, хоть и по­доб­ны богам, но не рав­ны им. Не по­ка­за­лось ли те­бе, что я, Ма­рия, про­ти­во­ре­чу ска­зан­но­му пре­ж­де, или ты ус­ле­дил за мо­ей мыс­лью, и все, ны­не про­из­не­сен­ное, те­бе ка­жет­ся та­ким же ра­зум­ным?
   -- Ка­жет­ся... -- шеп­нул я, окон­ча­тель­но за­пу­тав­шись.
   -- То­гда про­дол­жим! Ес­ли все ка­жет­ся те­бе ра­зум­ным, то не ме­нее ра­зум­ным бу­дет и мое ут­вер­жде­ние о том, что те­ла че­ло­ве­че­ские и ду­ши -- пред­ме­ты раз­ные. Есть ли смысл в мо­их сло­вах, Ян?
   -- Есть.
   -- Да­вай по­раз­мыс­лим. Ес­ли ты бе­се­ду­ешь с че­ло­ве­ком, ты об­ра­ща­ешь­ся к его ду­ху, или к те­лу?
   -- К ду­ху! -- твер­до зая­вил я, на­блю­дая рыбь­и­ми оча­ми за тем, как во­да на­до мной ис­тон­ча­ет­ся, и уже вид­но про­смо­лен­ное дни­ще ма­рии­ной лод­ки.
   -- А ко­гда ты гла­дишь ко­го-ни­будь по го­ло­ве, то лас­ка твоя пред­на­зна­че­на ду­ху, ли­бо те­лу?
   -- Те­лу...
   -- Но ведь и сло­ва, и лас­ку ты ад­ре­су­ешь ко­му-то од­но­му! Ты ведь не ста­нешь го­во­рить, что бе­се­до­вал с ду­хом, а гла­дил ка­кое-то те­ло? Ты ска­жешь, что об­ра­щал­ся к че­ло­ве­ку и при­лас­кал че­ло­ве­ка же! Так ли, Ян?
   -- Так...
   -- А раз так, то зна­чит, и те­ло, и дух со­став­ля­ют не­что об­щее, что мы и на­зы­ва­ем че­ло­ве­ком! Со­гла­сен ли ты со мной? Ви­жу, что со­гла­сен. То­гда са­мое вре­мя вспом­нить то, о чем мы уже рас­су­ди­ли пре­ж­де: что че­ло­век в чем-то по­до­бен богам. А раз так, то не мо­жем ли мы пред­по­ло­жить, что и бог в чем-то по­до­бен че­ло­ве­ку?
   -- Мо­жем! -- при­знал я, уже те­ряя тер­пе­ние.
   -- Зна­чит, ра­зум­но бы­ло бы пред­по­ло­жить, что ты, Ян, от­но­сишь­ся к не­му, Лан­гу, как че­ло­ве­че­ское те­ло к ду­ху! И раз мы до­пус­ти­ли по­доб­ное, то долж­ны мы до­пус­тить и то, что ты с богом со­став­ля­ешь не­что еди­ное, хо­тя пред­став­ляе­те вы раз­ное. Пра­ва ли я?
   Я кив­нул го­ло­вой. Го­во­рить я уже не мог.
   -- То­гда вспом­ним то, с че­го мы на­ча­ли бе­се­ду! А на­ча­ли мы с мое­го ут­вер­жде­ния, что пре­крас­ное по­лез­но богам. Но ес­ли бог и ты, Ян, со­став­ляе­те не­что еди­ное, ты не мо­жешь не при­знать, что пре­крас­ное по­лез­но и для те­бя, хо­тя всей поль­зы ты, как часть еди­но­го, не соз­на­ешь. Со­гла­сен ли ты со мной?
   -- Со­гла­сен, со­гла­сен Ма­рия, -- про­шеп­тал я, по­ти­хонь­ку от­сту­пая к две­ри.
   -- А раз так, -- ска­за­ла она, рез­во за­хло­пы­вая дверь пе­ред са­мым мо­им но­сом, -- на­це­пи еще и се­реб­ря­ный та­лис­ман. Не­че­го ему тут по­пус­ту ва­лять­ся. И не за­будь по­бла­го­да­рить Ри­ко, он его со­хра­нил. Не по­бо­ял­ся ко­пать­ся в ош­мет­ках тво­ей от­рав­лен­ной оде­ж­ды!
  
   И лишь к ве­че­ру я уз­нал, ра­ди че­го Ма­рия ме­ня му­чи­ла, а Гран вы­ка­ши­вал тра­ву во­круг на­ве­са. Ибо в пять ча­сов по­по­луд­ни от­во­ри­лась ка­лит­ка, и в сад во­шли смерт­ные. Те са­мые, что по­доб­ны богам, ес­ли ве­рить мо­ей ста­ру­хе.
   Жен­щи­ны се­ме­нят по об­руб­кам трав, пря­чут­ся за спи­ны муж­чин. А те то­па­ют тя­же­ло, идут на­су­пив­шись, слов­но за пле­ча­ми у ка­ж­до­го по ко­том­ке с зо­ло­ты­ми са­мо­род­ка­ми, и я мо­гу ото­брать у них но­шу. Де­ти те­перь не вис­нут на за­бо­ре, как да­ве­ча, а за­пу­ган­ные и по­крас­нев­шие пле­тут­ся вме­сте со стар­ши­ми, слу­ша­ют ше­пот­ки, по­ко­ря­ют­ся, ко­гда ма­те­ри тол­ка­ют их в спи­ну. Смерт­ные тру­сят, но идут, идут ко мне, стоя­ще­му под на­ве­сом по­сре­ди са­да. И не зна­ют они, что я то­же -- стра­шусь.
   (Ошиб­ся ты, бог мой оди­но­кий! Один все-та­ки до­га­дал­ся о тво­ем стра­хе. Вон тот, ко­то­рый при­сло­нил­ся к ог­ра­де! И сколь­ко се­ст­рен­ка ни щи­плет его ло­коть, он не де­ла­ет ни ша­га впе­ред. Уз­нал? Ну ко­неч­но, ты уз­нал его. А кста­ти, вче­ра отец его вы­по­рол. Креп­ко вы­по­рол. От­час­ти, по тво­ей ми­ло­сти. И зав­тра­кал Го­ри на хо­ду, жуя гор­буш­ку. И по­ужи­на­ет се­го­дня то­же -- на хо­ду, ко­гда к ре­ке пой­дет. Си­деть-то боль­но..)
   По­ка я раз­гля­ды­вал маль­чиш­ку, за­мер­ше­го у за­бо­ра, лю­ди по­до­шли со­всем близ­ко и на­ча­ли мол­ча рас­са­жи­вать­ся на под­вяв­ших во­ро­хах сор­ных трав. Ри­ко при­мос­тил­ся, скре­стив но­ги, ря­дом со мной.
   Так че­го они хо­тят? Че­го они хо­тят от ме­ня? Они си­дят на зем­ле, а зем­ля хо­лод­на. Бла­го, день вы­дал­ся сол­неч­ным, осен­няя зем­ля ос­ты­ва­ет мед­лен­но, но все-та­ки ос­ты­ва­ет. А во мне -- тишь да гладь. Бог, ка­кой ни на есть, спит. Он се­го­дня лег по­рань­ше. Как и вче­ра. Как и все эти дни по­сле мое­го вы­здо­ров­ле­ния.
   Ма­рия во­шла под на­вес, по­смот­ре­ла на мое смур­ное ли­цо и ска­за­ла, за­ки­нув го­ло­ву:
   -- Они при­шли, что­бы по­смот­реть на те­бя, бог наш!
   И за­кон­чи­ла ти­хо-ти­хо:
   -- А ты, Ян, по­смот­ри на них.
   И по­смот­рел я на них. И сно­ва -- по­смот­рел... Лю­ди как лю­ди. На­пу­ган­ные, ко­неч­но, но не так, чтоб очень. Ес­ли вспом­нить про­си­те­лей в До­ме Лан­го­вом, то эти вы­гля­дят со­всем не­пло­хо. Что и по­нят­но. Про­си­те­ли по две не­де­ли по­стят­ся, пре­ж­де чем пе­ре­сту­пить по­рог оби­те­ли. И бре­дут они по до­ро­гам, та­ют саль­ны­ми све­ча­ми на солн­це­пе­ке, дождь вы­мы­ва­ет желчь из тел, ве­тер сли­зы­ва­ет с по­до­ла хлеб­ные крош­ки и кры­си­ную шерсть, при­лип­шую к оде­ж­де за ночь. И яв­ля­ют­ся стран­ни­ки пред очи бога сво­его из­го­ло­дав­ши­ми­ся и лег­ки­ми, как бу­рые ли­стья позд­ней осе­ни. Эти же смерт­ные -- иные... Они, как и Ма­рия, ры­лись в сун­ду­ках, раз­ве­ши­ва­ли в ком­на­тах празд­нич­ную оде­ж­ду, чис­ти­ли пес­ком се­реб­ря­ные за­стеж­ки и коль­ца, мо­жет, и в ба­ню вче­ра схо­ди­ли. А се­го­дня толь­ко к по­луд­ню они по­ки­ну­ли свои до­ма, шур­ша раз­но­цвет­ны­ми юб­ка­ми и пла­ща­ми, со­бра­лись в тол­пу на за­хлам­лен­ном пус­ты­ре у по­сел­ка, по­го­во­ри­ли, да и по­шли по­ти­хонь­ку... Ко мне!
   И сла­бый пред­ве­чер­ний ве­тер, тот са­мый ве­тер, что по­ле­нил­ся со­рвать с лю­дей сы­тую спесь, те­перь об­ду­вал ме­ня. И по­чу­ял я, что зу­бы у про­си­те­лей мо­их гни­лые, что ды­шат они про­кис­шим мо­ло­ком, от муж­чин пол­зет ко мне вин­ный дух, да вонь пор­тя­нок, а над всем этим жен­щи­ны на­са­ди­ли гряд­ки па­ху­чих трав: в хол­що­вых ме­шоч­ках у поя­са ском­кан­ная мя­та, раз­дво­ен­ные язы­ки ши­пов­ни­ка, ро­маш­ка и да­же... Да­же, да. Слад­ко, горь­ко, тош­но, нет, слиш­ком слад­ко... Каш­тан. Ко­гда бы не рос­ли каш­та­ны в са­ду Лан­го­вом, то не рас­по­знал бы я гиб­лый за­пах, ду­ша­ший ме­ня ис­под­тиш­ка. У ко­го же хва­ти­ло тер­пе­ния со­би­рать по вес­не груз­ные цве­ты, все ле­то хра­нить их в за­ку­по­рен­ном горш­ке, где они тле­ли до брон­зо­вой жу­ти и пи­ща­ли за­пер­ты­ми ле­ту­чи­ми мы­ша­ми, по­ка не рас­полз­лись горь­кой сли­зью по дну? Ко­то­рая же из них, су­ет­ных, так на­до мной под­шу­ти­ла? Я еще не раз­гля­дел те­бя, кра­са­ви­ца, за чу­жи­ми спи­на­ми, но чу­дит­ся мне, что улы­ба­ешь­ся ты -- кри­во!
   А при­шель­цы не рас­сту­па­лись, не до­пус­ка­ли мой взгляд вглубь тол­пы. Смерт­ные стоя­ли ме­ж­ду мной, и жен­щи­ной, ко­то­рую я уже знал, но еще не ви­дел, и ду­ма­ли, чер­ти. Ка­ж­дый о сво­ем. (А вот и нет, бог мой оди­но­кий! Все -- об од­ном. Так они мо­лят­ся. Тош­но, горь­ко, слад­ко, глу­по.)
   ...эх! Да мне-то не­мно­го от не­го и на­до! Это сколь­ко ж мож­но -- с хле­ба на во­ду? А ко­гда к бра­ту стар­ше­му зи­мой одал­жи­вать­ся по­шел, так он мне глаз вы­ко­лоть хо­тел. И я уж бы­ло со­гла­сил­ся. А че­го там! Де­ти по лав­кам пла­чут. Те, что бог весть где ле­та­ют, тем по­лег­че. То­гда обош­лось. Но у ме­ня-то серд­це не на мес­те: жен­ка опять на сно­сях. Еже­ли он не по­мо­жет, то при­дет­ся глаз от­дать. За ме­шок му­ки! Ну что тут по­пи­шешь? В про­шлый раз брат пу­гал толь­ко, а те­перь на­вер­ня­ка...
   ...оба сын­ка, это ж где ви­да­но? Оба! К Кор­не­лию что ни день бе­га­ют. По­мо­щи по хо­зяй­ст­ву -- не до­ж­дешь­ся. А все от­то­го, что Кор­не­лий, злы­день, кол­дов­ст­ву их учить взду­мал. И не как-ни­будь! Сын­ки-то мои яв­ля­ют­ся ночь-за­пол­ночь, то тра­вы об­ку­рив­шись, то по­га­нок объ­ев­шись... Смот­реть стыд­но! Вче­ра млад­шень­кий пря­мо в се­нях по­мо­чил­ся. И где ты на них упра­ву сы­щешь? На те­бя, гос­по­ди, вся на­де­ж­да...
   ...доч­ка тре­тий день ро­да­ми ма­ет­ся. Пом­рет ведь! Свя­за­лась же с тем тор­гов­цем, а он ей не­весть что на­обе­щал. Де­ток ему, мол, хо­чет­ся! Так и ска­зал: "Ко­ли ро­дишь от ме­ня, так я те­бя в го­род све­зу, же­ной сде­лаю!" Она и по­ве­ри­ла... Ду­ра! У по­ви­ту­хи семь по­тов со­шло, а доч­ка все раз­ро­дить­ся не мо­жет. Ес­ли к но­чи га­де­ны­ши не вый­дут из ут­ро­бы, то счи­тай, что про­па­ла дев­ка...
   ...лю­ди и в ну­ж­де име­ют что-ни­будь в из­быт­ке! Не я ли те­бя, гос­по­ди, сыз­ма­ла ле­чил, не я ли вол­хво­вал над то­бой, го­ре­мыч­ным? И чем ты от­пла­тил мне? Си­жу, как сыч, в сво­ей ха­лу­пе, и ни­ко­му до ме­ня де­ла нет! Ну, зо­вут, ко­неч­но, в се­ле­ние, ко­гда без ме­ня уж ни­как. И ес­ли по­ве­зет за­пих­нуть ле­ту­на на­зад в ро­ди­тель­ский дом, то яиц да­дут, или мо­ло­ка крын­ку... И будь здо­ров, Кор­не­лий! Так что ж ты, бог мой, мед­лишь? Дай, дай, ну дай мне, че­го не жал­ко! Я ста­рый, ста­рый, со­всем ста­рый! И не­чем мне при­ма­нить не­год­ни­ков мо­ло­дых! Эдак и тра­вы не на­па­сешь­ся...
   ...Бог мой до­б­рый, сми­луй­ся на­до мной! Ви­но­ва­та я, не спо­рю... Ка­юсь, ка­юсь, лиш­нее я ска­за­ла тем ве­че­ром... Знать бы, что он не вер­нет­ся, мол­ча бы все стер­пе­ла! Ры­ба­ки по­сле го­во­ри­ли, что его на мос­ту ви­де­ли. Мо­жет, во­дя­ной в цар­ст­во свое ута­щил? Мо­жет, ру­сал­ки... Так ве­ли им вер­нуть! По­за­ба­ви­лись уж, на­вер­ное... По­мо­ги же! Я обе­ща­ла, что ре­ка ему мо­ги­лой не ста­нет, что в зем­лю ля­жет, ко­гда срок при­дет. По­мо­ги мне сдер­жать сло­во...
   ...опять врут все. Ни­ка­кой ты не Ланг. Ли­цо вро­де по­хо­же, а те­ло... Те­ло дру­гое, бар­ское. А я -- Го­ри -- сви­де­тель­ст­вую, что свои­ми гла­за­ми да­ве­че ви­дел: бог -- он бо­сой!..
   (И, за­слы­шав маль­чон­ку, вски­нул­ся бог в те­бе! Оч­нул­ся Ланг и не стал бо­лее слу­шать чу­жой за­ви­соч­ный ше­пот. Ибо ус­та­вил­ся он спро­со­нья на маль­чиш­ку у ог­ра­ды, и во­все не та­ки­ми уж страш­ны­ми по­ка­за­лись ему ве­чер­ние сны.)
   Я на­кло­нил­ся к Ри­ко.
   -- По­шли до­мой, ма­лыш! -- ска­зал я. -- Хо­ло­да­ет...
   Ма­рия, ус­лы­шав мои слова, ра­зи­ну­ла рот. Как, впро­чем, и все ос­таль­ные, ос­тав­лен­ные мною на ми­лость осе­ни сми­рен­ной.
  
   -- А че­го хо­чешь ты, Ри­ко? -- спро­сил я, ски­ды­вая плащ на по­ро­ге.
   Но маль­чиш­ка мол­ча про­ско­чил мо­мо ме­ня на кух­ню. Там я и за­стал его: Ри­ко то­ро­п­ли­во ку­сал те­ку­чую сли­ву.
   Яб­ло­ки с ко­рич­не­вы­ми би­ты­ми бо­ка­ми в мел­кой кор­зи­не, как те­ля­та в кле­ти, жмут­ся друг к друж­ке. Они рых­лые, ку­са­ешь и про­ва­ли­ва­ешь­ся по дес­ны. Пусть уж ле­жат се­бе, где бро­шен­ные! А вот эти -- ог­ром­ные, хру­ст­кие, бес­по­кой­ные. Так и но­ро­вят из вед­ра вы­ка­тить­ся. Стук­нет­ся об пол, скак­нет к со­ба­ке, и Ло­вец хва­та­нет не гля­дю­чи вра­жи­ну зу­ба­ми. А по­том оби­жен­но ска­лит­ся, бе­жит к мис­ке во­ды на­пить­ся. Ибо кис­лые они. Сли­вы же неж­ны, не­да­ром пче­лы все ле­то сно­ва­ли от де­рев­ца к де­рев­цу, про­ты­кая зо­ло­ты­ми иг­ла­ми ли­ст­ву. За­блу­ди­лись они, не до­нес­ли мед до уль­ев на лу­го­вой па­се­ке, вот и на­рос­ла сла­дость на глад­ких кос­точ­ках. Сли­вы хит­ры... Толь­ко ни­ку­да им не спря­тать­ся от за­гре­бу­щих ру­чо­нок ко­но­кра­да. Про­па­дут!
   Ри­ко при­сел на кор­точ­ки и при­сло­нил­ся спи­ной к пе­чи -- по­греть­ся, а кор­зин­ку слив за­жал ме­ж­ду ко­лен. Ма­рия-то из са­да еще не вер­ну­лась. Вер­неть­ся, то­гда и от­бе­рет. А по­ка -- бла­го­дать!
   -- И ни бе­са не нуж­но те­бе от ме­ня, -- бурк­нул я се­бе под нос.
   Сей­час -- не нуж­но. Отъ­ел­ся ты, бро­дяж­ка, у ста­рой мо­ей, при­сми­рел. Жу­ешь мол­ча и не гля­дишь на ме­ня. А о чем ты ду­ма­ешь, ни я, ни бог мой не ве­да­ем. Зыр­ка­ешь по сто­ро­нам, че­го бы еще ста­щить, за па­зу­ху су­нуть, а но­чью сло­пать по­ти­хонь­ку. Ес­ли при­гля­деть­ся, ока­жет­ся, что и у Лов­ца бо­ка лос­нят­ся. Ма­рия ли его рас­кор­ми­ла, или ты ба­лу­ешь пса вти­хо­мол­ку? Ты? Ду­маю, что ты... И пра­виль­но! Луч­ше, ку­да луч­ше иметь его дру­гом, чем вра­гом.
   Ма­рия во­шла на кух­ню и ос­та­но­ви­лась у ме­ня за спи­ной.
   -- Они все еще си­дят в са­ду, Ян, и рас­хо­дить­ся не со­би­ра­ют­ся, -- про­го­во­ри­ла она.
   -- Вот как? -- ска­зал я, на­блю­дая за тем, как Ри­ко рас­стре­ли­ва­ет сли­во­вы­ми кос­точ­ка­ми та­ра­ка­нов. -- А я не со­би­ра­юсь вы­хо­дить к ним.
   -- Не хо­чешь -- не на­до. Но ведь зав­тра они сно­ва при­дут...
   -- Ма­рия, раз­ве ты не по­ня­ла, за­чем они яви­лись?
   -- По­ня­ла, че­го уж тут не по­нять! -- вздох­ну­ла ста­рая моя. -- Мо­ли­лись они...
   Она по­ста­ви­ла на стол кув­шин мо­ло­ка, гор­шок све­же­го топ­ко­го ме­да, вы­ну­ла из ко­ро­ба хлеб. Но -- слов­но не­хо­тя. Ма­рия по­смат­ри­ва­ла на дверь.
   -- Бо­ишь­ся, что они вло­мят­ся в дом? -- с ус­меш­кой спро­сил я.
   -- Я ни­че­го не бо­юсь.
   -- Вот и чуд­но. А не по­ужи­нать ли нам, раз все так за­ме­ча­тель­но? Ри­ко, са­дись!
   Маль­чиш­ка от­ста­вил кор­зи­ну и скольз­нул ко мне по ска­мье. И при­ня­лись мы втро­ем кро­шить хлеб, про­ли­вать мо­ло­ко на сто­леш­ни­ни­цу, раз­ма­зы­вать мед... Ибо все мы -- при­слу­ши­ва­лись. Мол­ча­ние люд­ское про­са­чи­ва­лось сквозь дверь. И дро­жа­ла прядь се­дых во­лос на­до лбом Ма­рии. На­ко­нец она не вы­дер­жа­ла:
   -- Ты им от­ка­жешь, Ян?
   -- Ну по­че­му же...
   Ве­ро­ят­но, го­лос мой зву­чал не­при­ят­но, и Ма­рия по­ежи­лась.
   -- Ты им от­ка­жешь, -- по­вто­ри­ла она.
   Я встал, ед­ва не столк­нув на пол Ри­ко.
   -- Нет, в том-то и де­ло, что нет. Ра­дуй­ся, Ма­рия, -- Ланг внял им. И да по­мо­жет им кто угод­но!
   -- Не кри­чи, Ян, -- по­про­си­ла ста­ру­ха. -- Они ис­пу­га­ют­ся.
   Слов­но в под­твер­жде­ние ее слов, лю­ди в са­ду за­гал­де­ли. По­это­му мне при­шлось пе­ре­гнуть­ся че­рез стол, что­бы ста­ру­ха ме­ня ус­лы­ша­ла:
   -- А по­че­му бог мой не ра­зо­брал мо­лит­вы греш­ной Ма­рии? -- про­шеп­тал я.
   -- Я не мо­ли­лась Лан­гу, -- при­зна­лась она.
   Ма­рия под­ня­ла на ме­ня вы­цвет­шие гла­за. Не знаю, что про­чи­та­ла она на мо­ем ли­це, но про­чтен­ное по­ка­за­лось ей за­бав­ным.
   -- Ян... -- ста­ру­ха про­гло­ти­ла сме­шок, и ска­за­ла. -- То, че­го я хо­чу, мне нуж­но от те­бя, а не от Лан­га! Так на что мне его уши?
   -- Ма­рия, но ты ведь се­го­дня са­ма до­ка­за­ла мне, что я и он -- еди­ны.
   -- Прав­да? Что это на ме­ня на­шло? -- уди­ви­лась она.
   И не вы­дер­жа­ла -- рас­хо­хо­та­лась, ка­чая го­ло­вой.
   А по са­ду эхом про­ка­тил­ся жен­ский смех. Как буд­то в ве­чер­них су­мер­ках за сте­ной пря­та­лась вто­рая Ма­рия -- мо­ло­дая и звон­кая.
   Ри­ко под­бе­жал к две­ри, и при­ник к за­моч­ной сква­жи­не.
   -- Они ухо­дят! -- ска­зал он, оск­ла­бив­шись.
  
   Под­няв­шись по гор­ба­той ле­ст­ни­це к се­бе в ком­на­ту, я по­сту­пил глу­по: за­па­лил све­чу, и толь­ко то­гда вы­гля­нул в ок­но.
   Я все-та­ки раз­гля­дел те­бя, смеш­ли­вая, в тол­пе у ка­лит­ки. Быть мо­жет, по­то­му, что ты за­дер­жа­лась и по­смот­ре­ла вверх. И я не рас­слы­шал, о чем твои мыс­ли. Зна­чит... Ты то­же по­ду­ма­ла обо мне?
  
   Гла­ва V
  
   За­ка­ты ок­тябрь­ские -- один дру­го­го кра­ше, вы­тя­ги­ва­ют­ся баг­ро­вы­ми змею­ка­ми над ле­сом и под­ми­ги­ва­ют. И-и-и! Как пер­вая звез­доч­ка чирк­нет на­ис­ко­сок, так и во­все за­гля­де­ние. А в до­мах пе­чи то­пят, лу­чи­ны па­лят, опять же, ля­сы то­чат...
   ...вы не по­ве­ри­те, со­се­душ­ка, но как есть -- га­де­ны­ши! Са­ми ро­зо­вень­кие, а хво­сты -- в пят­ныш­ках. Слов­но и не га­ды они во­все, а по­ро­ся­та ка­кие. И уж не знаю, пла­кать мне или ра­до­вать­ся. Доч­ка-то все боль­ше пла­чет. Так раз­ве я ее не уп­ре­ж­да­ла! Вы са­ми по­счи­тай­те: тот тор­го­вец в се­ле­нии впер­вые по­за­прош­лой вес­ной объ­я­вил­ся. С тех пор нет-нет да и за­гля­нет, ко­гда по сво­им де­лам на­шей сто­ро­ной едет. И вы­хо­ди­ло, что чуть ли не ка­ж­дый ме­сяц на­ве­ды­вал­ся. А с фев­ра­ля и след про­стыл. Ви­дать, то­гда она ему и вы­ло­жи­ла, что по­нес­ла. Ну, а он ей на­плел, что, мол, то­го и ждал, что рад-ра­де­хо­нек -- сил нет, как рад! А моя-то ду­ре­ха уши раз­ве­си­ла! И нет, чтоб к баб­ке Гер­ке в ро­щу сбе­гать... Та ж за­все­гда рас­ста­ра­ет­ся так, что по­сле ко­мар но­су не под­то­чит. Гер­ка за­ва­ри­ла бы трав­ку, от­ве­ла бы в бань­ку, а еже­ли и это не по­мог­ло б, то мож­но и Кор­не­лия за­звать. Он-то не от­ка­жет... Я ж пом­ню, что он учи­ня­ет, ко­гда бе­да при­клю­ча­ет­ся. Да что я вам ска­зы­ваю! Са­ми вы, со­се­душ­ка, по вес­не ему, пьян­чу­ге, в нож­ки кла­ня­лись. И со мной вся­кие раз­но­сти при­клю­ча­лись... А эта -- упер­лась: "нет и нет!" Но вот ко­гда брю­хо по­пе­рек нее бе­жать ста­ло, тут уж она день-день­ской на до­ро­гу пя­ли­лась. Все жда­ла ми­ло­го дру­га. А по­сле пла­кать в по­душ­ку при­ня­лась. До­га­да­лась, вид­но, что по­чем. Ан, позд­но. И нын­че -- пла­чет. Мать род­ную за мо­лит­вы да за­бо­ты и не ду­ма­ет бла­го­да­рить. Она на ме­ня еще зу­бом цо­ка­ет! И пла­чет-то, пла­чет... Со вче­раш­не­го дня -- во­все сла­ду нет. По­душ­ку хоть вы­кру­чи­вай. От­че­го те­перь-то? И не спра­ши­вае­те, со­се­душ­ка! Пла­чет ду­ра от­то­го, что раз­бе­жа­лись га­де­ны­ши. На­си­лу дво­их в по­гре­бе от­ло­ви­ли. А ос­таль­ные -- по­ми­най как зва­ли! А мы-то их и на­звать не по­спе­ли...
   ...а бра­та-то как жал­ко! Сил нет! И на­до ж ему бы­ло сви­ток от­цов­ский на свет божий вы­та­щить, да еще и по­ка­зы­вать ка­ж­до­му встреч­но­му-по­пе­реч­но­му. А па­па­ша наш, ока­зы­ва­ет­ся, как за­хво­рал, так пе­ре­пис­чи­ка при­гла­сил, чтоб за­ве­ща­ние со­ста­вить. И все доб­ро -- по­ров­ну. По­ло­ви­ну бра­ту, по­ло­ви­ну мне. Он же, ду­раш­ка, от­че­го-то так усо­ве­стил­ся, что и свою до­лю мне под­су­нул. Го­во­рил, что и без то­го упра­вит­ся. А ку­да ж ему упра­вить­ся-то, ко­гда и трех дней не про­шло, а он ок­ри­вел? По­шел в лес по­охо­тить­ся -- есть-то не­че­го. И лад­но бы зверь его под­рал! Так нет... Сам ос­ту­пил­ся, упал, да гла­зом на су­чок уго­дил. Вот и вся не­дол­га. Ка­кой из не­го но­не­че охот­ник? Он же не пой­мет, что близ­ко, что да­ле­ко, ни при­це­лить­ся из лу­ка, ни ко­пье бро­сить. А уж ра­бот­ник из не­го за­все­гда был ахо­вый! Ты ж зна­ешь -- ру­ки не тем кон­цом встав­ле­ны. Я его, мо­жет, и взял бы к се­бе. В са­рае, не­бось, мес­та до­воль­но. Но жен­ка -- ни в ка­кую. Два дня во­ло­сы на се­бе дра­ла, вы­ла: "Не пус­кай, да не пус­кай го­лыть­бу на по­рог!" Бо­яз­но ей, что объ­ест он де­ти­шек. Но я ж его на по­рог и не пус­тил бы, чтоб мне про­ва­лить­ся! Я-то при­ки­нул, что, ко­ли он в сви­нар­ник вве­че­ру про­пол­зать ста­нет, то с го­ло­ду не по­дох­нет. Но жен­ка за­мок ве­ле­ла на­ве­сить на сви­нар­ник-то. Вот и ни­как ему. А! За­был по­хва­стать­ся -- мы ж свин­ку при­ку­пи­ли. Лад­нень­кую та­кую. И уже кры­тую. По­ро­ся-ят­ки пой­ду-ут!..
   ...Рут­ка -- стервь, ка­ких ма­ло. Ме­сяц хо­ди­ла, как в во­ду опу­щен­ная. С то­го са­мо­го дня. На мост за­бе­рет­ся и смот­рит вниз, суч­ки бро­са­ет. Пом­нишь, ба­бы ее уго­ва­ри­ва­ли, мол, по­топ му­же­нек, и по­топ. Че­го же со­ло­мин­ки в реч­ку ки­дать -- не­бось не уце­пит­ся! Ры­бу пу­га­ла, за­раза... А се­го­дня с ут­ре­ца -- чу­де­са в ре­ше­те! Вы­ки­ну­ло его, скорб­но­го, на бе­ре­жок. Под са­мым под мос­том. Це­ле­хонь­ко­го. Не сгнил, сом не со­жрал, в мо­ре не ута­щи­ло... Ты по­ду­май! Я сам ви­дел: ле­жит, как жи­вой. Прав­ду ска­зать, се­рый с ви­ду, ну и не ды­шит, са­мо со­бой. Кор­не­лия клик­ну­ли. Но он над уто­п­лен­ни­ком да­же ска­кать от­ка­зал­ся. Мерт­вее мерт­во­го кра­сав­чик! Ну и по­во­лок­ли мы его хо­ро­нить. Да чуть не вы­ро­ни­ли: Ру­та как за­хо­хо­чет! Вро­де бы рот ла­дош­кой при­кры­ва­ет, а вид­но, что удер­жать­ся не мо­жет. При­шли на клад­би­ще, пу­ще преж­не­го ве­се­лье по­шло. Тут уж они с Кор­не­ли­ем на дво­их по­ве­се­ли­лись. Он ко­лен­ца коз­ли­ные вы­де­лы­вал над мо­гил­кой и в бу­бен баш­кой ко­ло­тил, а Рут­ка в ла­до­ши хло­па­ла... Ты, бра­ток, при­кинь! Ка­ко­во? Плю­ну­ли мы на них и по­шли по до­мам. А ты еще на нее за­гля­ды­вал­ся... По мне, так пусть уж она за Кор­не­лия за­муж и идет. Се­мей­ка по­лу­чит­ся -- за­гля­де­ние... Хоть жи­вых вы­но­си...
  
   -- Ян! Те­бя Ри­ко с ут­ра до­жи­да­ет­ся! -- крик­ну­ла мне Ма­рия с по­ро­га, ко­гда я воз­вра­щал­ся с ре­ки.
   В по­след­ние дни я при­но­ро­вил­ся ло­вить ры­бу. Хо­тя и не столь­ко ра­ди кос­ти­стой ме­ло­чи я тас­кал­ся на бе­рег, сколь­ко из-за то­го, что на ду­ше -- смурь, а осен­няя во­да -- шел­ко­вис­та и ти­ха, и все уго­ва­ри­ва­ет ше­по­том-ше­по­том-ше­по­том: "Не сер­чай... Не сер­чай! Не сер­чай на смерт­ных..."
   -- Где он?
   -- Не­дав­но ви­де­ла... -- Ма­рия по­тер­ла пе­ре­но­си­цу, при­по­ми­ная, -- Ты по­ищи его. На­вер­ное, у се­бя в ком­на­те.
   Ис­кать Ри­ко мне не при­шлось во­все. Ибо ма­лыш мой за­та­ил­ся не у се­бя, а у ме­ня в спа­лен­ке. И, как я мог су­дить, не си­дел он все ут­ро до­ма, не ка­рау­лил ме­ня, про­па­ще­го, а но­сил­ся с Лов­цом по до­ли­не, по склиз­кой гли­не и пре­лым ли­сть­ям. А те­перь они мир­но спа­ли, устроившись вдво­ем на мо­ей по­сте­ли. Уже не в пер­вый раз я за­ста­вал их за этим гнус­ным за­ня­ти­ем и, на­да­вав ту­ма­ков, вы­став­лял из ком­на­ты. Те­перь я по­сту­пил не луч­ше: дер­нул Лов­ца за зад­ние ла­пы, и он, за­ску­лив, сполз на пол. Ри­ко от воз­ни про­снул­ся и пре­ду­смот­ри­тель­но сам со­ско­чил с по­сте­ли.
   -- Сколь­ко мож­но по­вто­рять -- чтоб я вас здесь боль­ше не ви­дел! Это моя по­стель! У те­бя что, нет сво­ей ком­на­ты?
   Ри­ко спро­со­нья хло­пал гла­за­ми. Сце­на по­вто­ря­лась поч­ти ка­ж­дый день.
   -- Ма­рия ска­за­ла, что ты ме­ня хо­тел ви­деть, -- яз­ви­тель­но про­го­во­рил я, -- По­жа­луй­ста! Так что те­бе на­доб­но, гряз­ну­ля не­поч­ти­тель­ный?
   -- Пре­свет­лый, -- на­чал маль­чиш­ка, спол­зая на ко­ле­ни, -- Я что ни ночь, жа­ло­ба­ми тщет­ны­ми корм­лю аи­ста, что ска­чет на лу­чи­не. А серд­це твое, ви­дать, из ла­ко­вой ко­жи, пре­свет­лый! Не слы­шишь ты жа­лоб мо­их...
   -- Что-то не­по­хо­же, Ри­ко, что­бы ты осо­бо го­ре­вал обо мне, -- воз­ра­зил я. -- Вы с Ловцом, что ни день, сбе­гае­те со дво­ра. От тос­ки по мне, что ли?
   -- Но ты хо­дишь, слов­но во сне, на ме­ня и не смот­ришь!
   -- От­че­го же? Ка­ж­дый день ви­жу, как ты пор­тишь мою по­стель.
   -- Ну да, -- на­су­пил­ся Ри­ко. -- Оп­ле­уху по­лу­чу и вы­ле­чу за по­рог. А ска­зать? Ска­зать-то ни­че­го не ус­пею!
   -- И что же ты мо­жешь мне ска­зать в свое оп­рав­да­ние? -- по­ин­те­ре­со­вал­ся я.
   -- Пре­свет­лый! -- оби­жен­но про­го­во­рил маль­чиш­ка, -- Ты при­нял ме­ня уче­ни­ком... Там, на ост­ро­ве. Я все жду, под­жи­даю, ко­гда ты при­зо­вешь ме­ня.
   -- Вон оно что... Ри­ко-Ри­ко! Да­вай-ка вспом­ним, -- пред­ло­жил я. -- Взять те­бя с со­бой я со­гла­сил­ся. Это так. Но ес­ли ты хо­чешь учить­ся на кол­ду­на, то ты дол­жен об­ра­тить­ся к Кор­не­лию. Че­го я те­бе, впро­чем, не со­ве­тую.
   -- А я не хо­чу стать Кор­не­ли­ем! -- вос­клик­нул маль­чиш­ка, -- Я хо­чу стать, как ты.
   Мне уже на­чал на­дое­дать пус­той раз­го­вор.
   -- Ри­ко, та­ко­му не учат. Я не в си­лах по­де­лить­ся с то­бой тем, что сам по­лу­чил в дар не­ве­до­мо как.
   (И ко­гда -- не­ве­до­мо. А вдруг не об­ма­ны­вал­ся ты в гор­ды­не сво­ей, бе­зы­мян­ный, и слы­шал го­лос бога сво­его ис­под­воль еще то­гда, ко­гда пет­лял, ути­рая со­п­ли в са­ду ма­рии­ном? А вдруг толь­ко так оно и слу­ча­ет­ся: хо­дит-по­хо­дит бо­сой и слез­ли­вый бо­жок, а по­сле -- вверх, в не­бе­са обе­то­ван­ные не­хо­же­ны­ми пу­тя­ми. Ибо ни­же-то -- не­ку­да. Про­сто по­то­му, что ни­же ему -- не­ку­да.)
   Маль­чиш­ка при­го­рю­нил­ся.
   -- Не про­го­няй ме­ня, пре­свет­лый, -- жа­лоб­но по­про­сил он.
   И сжа­лил­ся я над бро­дяж­кой, по­прав­шим свою ко­че­вую гор­дость, и ска­зал:
   -- Ес­ли хо­чешь, ты мо­жешь си­деть вме­сте со мной у ре­ки. И, ес­ли су­ме­ешь ух­ва­тить, то... Бог весть!
   -- Что -- ух­ва­тить?
   -- Что ух­ва­тишь, то и твое, -- от­ре­зал я.
   -- Так ты ме­ня возь­мешь зав­тра с со­бой?
   -- Возь­му.
   (И опять же: на­прас­но возь­мешь, бе­зы­мян­ный.)
  
   Вре­мя уже бли­зи­лось к по­луд­ню, кле­вать дав­но пе­ре­ста­ло, а я все еще си­дел под мос­том, и те­че­ние про­но­си­ло ми­мо раз­вер­ну­тые свит­ки ле­то­пи­си ле­та. В вед­ре ис­пу­ган­но ме­тал­ся де­ся­ток плот­ви­чек. Хоть вы­пле­ски­вай на­зад в ре­ку! За­то за мо­ей спи­ной, при­кры­тая кра­пив­ни­ми ли­сть­я­ми, за­сы­па­ла щу­ка. По­ка ры­би­на еще би­лась, Ло­вец по­зыр­ки­вал на нее, слов­но со­би­рал­ся все-та­ки при­ду­шить на вся­кий слу­чай, что бы­ло бы, по­жа­луй, лиш­ним.... Но по­том ус­по­ко­ил­ся и при­нял­ся вы­ку­сы­вать из шер­сти на­до­ед­ли­вых блох.
   А Ри­ко сбе­жал. Он не­дол­го пы­тал­ся пой­мать мой рас­се­ян­ный взгляд, и до­ж­дать­ся от­ве­та на свои роб­кие во­про­сы, ко­то­рые я, кста­ти, и не слу­шал. От­ча­яв­шись бро­дяж­ка как-то не­за­мет­но юрк­нул в ка­мы­ши, и -- при­вет.
   ...ус­пею... Ни­ку­да Ланг от ме­ня не де­нет­ся! А пе­сок на до­ро­ге дав­но уж зве­неть на­чал. Он при­под­нял­ся на вер­шок от зем­ли, пес­чин­ки гук­ну­ли друг о друж­ку, при­ме­ри­ва­ясь, ку­да бы ле­теть, и низ­ко за­го­го­та­ли по из­ги­бам лес­ных тро­пок. Пе­сок ви­дит зо­ло­то, пе­сок зна­ет зо­ло­то, сам пе­сок -- зо­ло­то мое не­раз­мен­ное. Ни­кто не зна­ет, как бо­гат я! И бог -- не зна­ет... По­то­му и не уй­ти ему от тор­гов мо­их. Вез­де -- до­го­ню. Вез­де -- ус­пею. Под­на­ко­пить бы еще зря­че­го дым­ка, об­ме­нять бы его на ли­ло­вую бу­тыл­ку, а бу­тыл­ку -- на се­реб­ря­но­го ежа, а ежа -- на хлыст мерт­ве­ца. Ведь бог ни­че­го мне да­ром не даст! Ну... По­бег я, что ли? Воль­но­му -- во­ля... Ге-ге-гей!..
   "Бро­дя­га -- он и есть бро­дя­га", -- по­ду­мал я. Что, в об­щем-то, и тре­бо­ва­лось до­ка­зать. Я от­нес ут­рен­ний улов Ма­рии, а сам сно­ва вер­нул­ся к бе­ре­гу, под­жи­дать ве­чер­не­го кле­ва. Ло­вец увя­зал­ся со мной. Но ко­гда я при­бли­зил­ся к сво­ему из­люб­лен­но­му ва­лу­ну под мос­том, то за­стал там но­во­го ры­ба­ка. Не­вы­со­конь­ко­го та­ко­го, бе­ло­го­ло­во­го, с бро­вя­ми, по­хо­жи­ми на пе­рья ап­рель­ских цы­п­лят. По­смот­рев на ме­ня ис­под­ло­бья, маль­чиш­ка пе­ре­сел на ка­мень по­мень­ше, и сно­ва за­ки­нул удоч­ку, мах­нув че­рез все не­бо ле­ту­чей на­жив­кой-ук­лей­кой.
   ...ты бо­со­ног, бог мой Оди­но­кий, ты бо­со­ног нын­че. Солн­це при­гре­ва­ет, и ты стя­нул тя­же­лые са­по­ги, раз­мо­тал пор­тян­ки. И не со­ве­ст­но те­бе? Да ку­да там! Плащ ски­нут, сло­жен вчет­ве­ро, и си­дишь ты на нем, упе­рев лок­ти в ко­ле­ни, и ре­ка иг­ра­ет на пе­ре­ка­тах гну­ты­ми лез­вия­ми рыбь­их спин...
   Мы про­мол­ча­ли до са­мо­го за­ка­та. А ко­гда Го­ри по­па­лась ка­кая-то осо­бо уп­ря­мая ры­би­на, и он ни­как не мог сов­ла­дать с ост­рой лес­кой, я пе­ре­хва­тил ее у са­мой во­ды, на­кру­тил на ру­ку и вы­дер­нул ры­бу на бе­рег. Го­ри не по­бла­го­да­рил ме­ня, толь­ко кив­нул, слов­но и ожи­дал че­го-то по­доб­но­го, и при­нял­ся глу­шить ли­ня кам­нем. Его со­сед­ст­во нис­коль­ко не раз­дра­жа­ло ме­ня. Кро­ме то­го, мне нра­ви­лось, что он, в от­ли­чие от про­чих по­сел­ко­вых го­ре-ры­ба­ков, не смот­рел на ка­ж­до­го со­се­да по бе­ре­гу, как на кров­ни­ка.
   Толь­ко пе­ред са­мым ухо­дом, ко­гда уже опус­тил­ся су­ме­реч­ный ту­ман, и я со­би­рал свои не­хит­рые сна­сти, глу­бо­ко вды­хая оло­вян­ный за­пах ры­бы, маль­чиш­ка под­крал­ся ко мне и дер­нул за ру­кав.
   -- Смот­ри, -- про­шеп­тал он и ука­зал ру­кой на про­ти­во­по­лож­ный бе­рег ре­ки.
   Ли­сонь­ка -- бе­ло-си­зая, ост­ро­мор­дая, длин­но­хво­стая -- ска­чет-по­ска­чет по бе­реж­ку. До­го­ня­ет хло­пья ту­ма­на, пе­ре­пры­ги­ва­ет че­рез скольз­кие ва­лу­ны. Под­бе­жит к са­мой во­де, опус­тит мор­доч­ку, так, чтоб усы во­до­мер­ка­ми за­пля­са­ли на гла­ди, гла­за при­кро­ет, слов­но пьет и слад­ко ей. А Ло­вец ды­шит тя­же­ло, по­доб­рал­ся: то ли прыг­нуть че­рез ре­чуш­ку со­би­ра­ет­ся, то ли ныр­нуть и -- вплавь, то ли ждет... Мое­го ок­ри­ка?
   -- До­мой! -- при­ка­зал я со­ба­ке.
   Ло­вец ог­ля­нул­ся на ме­ня. Гла­за ли­ло­вы, пасть от­вер­зта, а вдоль длин­но­го но­са сте­лет­ся мут­ная сле­за. Но он по­слу­шал­ся ме­ня: встрях­нул­ся и за­тру­сил вверх по при­гор­ку в сто­ро­ну до­ли­ны. Я на хо­ду по­ма­хал Го­ри ру­кой.
   -- Я и зав­тра при­ду! -- крик­нул маль­чу­ган мне вдо­гон­ку.
   -- Я -- то­же, -- по­обе­щал я и от­че­го-то об­ра­до­вал­ся.
  
   А Гран стал при­слу­ши­вать­ся к по­сел­ко­во­му тре­пу. По пу­ти к Марии чуть ли не час тол­кал­ся у ко­лод­ца, еро­шил бо­ро­ду, хмы­кал. И ду­мал охот­ник, что не че­та он ду­ра­ле­ям эх­тим. Он-то сам се­бе го­ло­ва! Не мо­лил­ся он Лан­гу Ве­ли­ко­му, в тол­пе сто­ючи. Он ина­че по­про­бу­ет. По-при­ятель­ски. По-свой­ски, зна­чит... Охот­ник ух­мыль­нул­ся на­пос­ле­док в усы и по­шел, ку­да но­ги не­сли -- боженьке на­ше­му. За ним, не­бось, не за­ржа­ве­ет.
   Гран мой -- кот улыб­чи­вый! Ко­тя­руш­ка ры­жий, за­корм­лен­ный вдо­вуш­ка­ми до жир­ной ико­ты! Идешь ты бе­ре­гом, да че­рез мос­ток, да лу­гом, ше­пе­ля­вя­щим за­го­во­ры осен­них трав. За де­лом идешь. А как уви­дел из­да­ле­ка ма­ри­ин до­мик, так к фляж­ке при­ло­жил­ся. Ки­сло! Но для то­го про­кис­шее ви­но и та­щил. Аж гор­ло све­ло! Ли­цо смор­щи­лось, по­шло бе­лы­ми пят­на­ми. Хоть плачь! Вот и ка­лит­ка...
   -- Здо­ро­во, -- про­хри­пел ры­жий.
   -- Здрав­ст­вуй, -- ска­зал я, уви­дев охот­ни­ка, ос­та­но­вив­ше­го­ся в се­нях. -- Я сам не­дав­но по­ужи­нал, но Ма­рия еще у пе­чи во­зит­ся, так что и те­бе на­вер­ня­ка пе­ре­па­дет от щед­рот ее. Ты что, за по­рог за­це­пил­ся? Про­хо­ди же!
   -- Мне ку­сок в гор­ло но­не­че не ле­зет, -- по­жа­ло­вал­ся охот­ник.
   Бог мой Оди­но­кий, не­у­же­ли и вправ­ду слу­ча­ет­ся в ми­ре го­ре столь жгу­чее, что стра­да­лец язы­ком по зу­бам все во­дит да во­дит, буд­то ка­ле­ный каш­тан за ще­ка­ми ка­та­ет, а вы­плю­нуть -- ни­как.
   Я хлоп­нул охот­ни­ка ме­ж­ду ло­па­ток. Бо­лез­ный мой за­каш­лял­ся, раз­брыз­ги­вая слю­ну на все че­ты­ре сто­ро­ны, харк­нул в ла­донь и рас­тер мок­ро­ту по ляж­ке.
   -- По­да­вил­ся? -- спро­сил я, от­тес­няя по­ка­чи­ваю­ще­го­ся Гра­на в ком­на­ту.
   Охот­ник со­глас­но за­ки­вал и по­ва­лил­ся на ска­мью.
   -- Мо­жет, мо­ло­ка у Ма­рии по­про­сить?
   -- Нет! -- по­че­му-то ис­пу­гал­ся Ры­жий.
   Я при­сел ря­дом с ним, ожи­дая, ко­гда он оп­ра­вит­ся. Охот­ник глу­бо­ко ды­шал, слов­но все еще ста­рал­ся ос­ту­дить гор­ло­вой жар, а ли­цо его по­бе­ле­ло на­столь­ко, что ста­ли за­мет­ны си­ние жи­лы на лбу -- тол­стые, как ду­бо­вые кор­ни. Толь­ко вот во взгля­де его чи­та­лось не­что иное... Но бы­ст­ро-бы­ст­ро бе­жа­ли бу­к­ви­цы по бел­кам -- на ра­зо­брать. Од­на­ко я по­чу­ял, что бог мой сон­ный не­хо­тя ше­вель­нул­ся, и за­ка­чал­ся я, как мам­ка, убаю­ки­вая мла­ден­ца.
   Спи, да спи же ты, бог мой не­уго­мон­ный! Я и знать не же­лаю, что тебе при­ви­де­лось-при­слы­ша­лось под че­ре­пом ры­же­го го­ре­мы­ки! Из­бавь ме­ня хоть се­го­дня от прав­ды.
   -- Так с чем при­по­жа­ло­вал? -- об­ра­тил­ся я к охот­ни­ку, что­бы за­глу­шить го­вор бога.
   Гран впил­ся взгля­дом в мое ли­цо, но, как вид­но, не ус­мот­рел ни­че­го, кро­ме бес­по­кой­ст­ва и лжи­вой за­бо­ты -- че­ло­веч­нее не­ку­да! Ведь и вправ­ду жа­лел я его. Еще как жа­лел! Не зря, вид­но, Ланг из­брал ме­ня ко­лы­бе­лью сво­ей, ибо со­стра­даю я ду­ра­чью. Та­ким уж уро­дил­ся. Зря, на­вер­ное.
   -- Слу­шай, Ян, я вот че­го хо­тел спро­сить... -- про­го­во­рил охот­ник. -- Ты не оби­дишь­ся?
   -- По­ста­ра­юсь.
   -- Ты и так ме­ня спас, и я бла­го­да­рен те по гроб жиз­ни. Мо­жет, сви­нья я, что спра­ши­ваю, но нет ли у те­бя ка­ко­го при­во­рот­но­го за­кля­тия? А то я ж со­хну, дох­ну, но­чей не сплю от за­зно­бы мо­ей! И чем даль­ше, тем пу­ще. Ты по­гля­ди! По­гля­ди на ме­ня! У-у-ум­ру! В пе­ре­пис­чи­ки по­дам­ся... -- Охот­ник за­ры­дал.
   Я вско­чил, хо­тел вы­бе­жать вон из ком­на­ты, но не ус­пел. Ком­на­та за­кру­жи­лась во­круг ме­ня злым ко­ле­сом, и я не смог вы­трях­нуть из сво­их ушей ро­ко­ток, пе­ня­щий­ся у охот­ни­ка под те­меч­ком. Вот и внял бог во мне, че­му не сле­до­ва­ло...
   ...ух! Так и по­кло­ны зем­ные бить нач­нешь, а сам и не за­ме­тишь! Нель­зя, нель­зя ему мо­лить­ся! На­ши-то все рас­ста­ра­лись, вот и по­лу­чи­ли... Бо­жень­ка мой хлип­кий, да не ис­пол­няй же ты, че­го хо­чу! А то как ис­пол­нишь... Спа­си­боч­ки! Я уж сам как-ни­будь... Нет, все ж та­ки гад ты га­дю­чий, Ян! Как есть -- про­кля­тый! Я-то ду­мал -- при­ятель. Да ча­щоб­ный волк те­бе при­ятель! Ну ни­че­го, ни­че­го... Мы еще по­тя­га­ем­ся... По­пом­нишь ты ме­ня, про­кля­тый!..
   Бо­гу-то все рав­но, а вот я не вы­нес под­ко­лод­ных мыс­ли­шек Гра­на и поч­ти без сил упал на ска­мью. Злость вы­ма­ты­ва­ет.
   -- По­слу­шай, не­у­же­ли ты сам ма­ло на­тер­пел­ся от лю­бов­ных чар? -- ска­зая я, ус­по­ко­ив­шись.
   -- Но ведь На­ма моя -- не мо­рок, -- рез­во воз­ра­зил охот­ник, -- Не мо­рок она, а смот­реть на ме­ня не хо­чет. Мед­ве­жа­ти­ной кли­чет, а по име­ни -- не за­ста­вишь. Все киш­ки мне вы­мо­та­ла! Ну, бы­ла у ме­ня жен­ка, бы­ла... Ка­кая бы­ла, та­кая и бы­ла! Так что мне те­перь до кон­ца жиз­ни бо­бы­лем хо­дить? А ведь при­дет­ся.
   -- Это кто тут со­би­ра­ет­ся в пе­ре­пис­чи­ки по­дать­ся?
   Из кух­ни поя­ви­лась Ма­рия. Ры­бья че­шуя би­сер­ным шить­ем на­ли­п­ла на ее за­ка­тан­ных ру­ка­вах.
   -- Не­у­же­ли ты, Гран, ре­шил за­твор­ни­ком стать? Мож­но, ко­неч­но... Но, на­сколь­ко мне из­вест­но, гра­мо­те ты не ра­зу­ме­ешь. И дед твой и отец пе­ре­пис­чи­ков с кни­жи­ца­ми на по­рог не пус­ка­ли. Еще и от­де­лы­ва­ли на­пос­ле­док, чтоб не­по­вад­но бы­ло.
   -- Ма­рия, хоть ты не по­те­шай­ся над мо­ей бе­дой! Ты же зна­ешь, я все но­ги от­топ­тал, по­ка за этой дев­кой бе­гал.
   Ма­рия при­гла­ди­ла во­ло­сы. Но прядь, вы­бив­шая­ся из-под се­рой го­лов­ной по­вяз­ки, не по­же­ла­ла сли­пать­ся со ско­ло­тым пе­пель­ным хол­ми­ком на за­тыл­ке и сно­ва при­ник­ла ко лбу -- по­верх по­ре­дев­ших бро­вей.
   -- Я знаю? -- уди­ви­лась ста­рая моя. -- Я знаю, Гран, толь­ко то, что ты сам мне ска­зал. Но, ес­ли ты по­же­ла­ешь, мы мо­жем рас­су­дить так...
   -- У-у-у, -- про­мы­чал охот­ник, и я ис­пу­гал­ся, что он сно­ва за­ре­вет в го­лос.
   Од­ни не­быв­шие вы­но­сят дол­гие ре­чи жен­щи­ны, ос­тав­лен­ной на­еди­не с ни­ми, да и то -- по­то­му лишь, что не слу­ша­ют они Ма­рию. Толь­ко яб­ло­ки в са­ду слу­ша­ют, ни­ку­да не де­нешь­ся. От­то­го и кис­лые они до хри­по­ты, и все, как од­но, по­ра­же­ны па­ду­чей. За­то сор­ня­ки за по­ро­гом -- вни­ма­тель­ны, а ло­по­ухи -- по­кла­ди­сты, они про­тя­ги­ва­ют ко­люч­ки и ши­пы свои, что­бы при­кос­нуть­ся к по­лам ее юб­ки. Ибо -- лю­бят! А ей не боль­но, со­всем не боль­но от лас­ки трав­ной. Ведь до­мо­тка­ная юб­ка гру­ба и чер­ст­ва на­ощупь, как и ко­жа на щи­ко­лот­ках ста­рой мо­ей -- не про­ко­лоть, не по­ра­нить... Да­же ес­ли лю­бишь.
   И ты, ло­по­ухий бог мой, по­тя­нул­ся к Ма­рии? И зев­нул.
   -- Не зе­вай, Ян! -- оса­ди­ла ме­ня Ма­рия. -- Не бой­ся: я не ста­ну го­во­рить Гра­ну то, че­го он не ура­зу­ме­ет.
   Ма­рия под­бо­че­ни­лась, слов­но по­сел­ко­вая свар­ли­вая баб­ка, и под­миг­ну­ла мне.
   -- И сколь­ко ж вре­ме­ни ты ее за­бор под­пи­ра­ешь? -- об­ра­ти­лась ста­ру­ха к ры­же­му.
   -- На бу­ду­щей не­де­ле ме­сяц как.
   Я рас­сме­ял­ся и не вы­дер­жал, вме­шал­ся в про­стец­кий раз­го­вор:
   -- Раз­ве хит­ро­го зве­ря ско­ро вы­сле­дишь? Ты же охот­ник -- дол­жен знать.
   -- По­тер­пи, Гран, да­же еже­ли не­втер­пеж. По­тер­пи. По за­слу­гам те­бе. При­вык, что дев­ки са­ми на шею ве­ша­ют­ся. И не ка­кие-ни­будь, -- чу­да лес­ные! А На­ма дев­ка бе­лая, хо­ле­ная, от­цом лю­би­мая, да еще и на все ру­ки мас­те­ри­ца. Ра­ди та­кой не грех и по­ста­рать­ся, -- уве­ще­ва­ла Ма­рия на ма­нер сва­хи.
   -- Об­ло­маю я ее...
   -- Я те об­ло­маю! Я те так об­ло­маю! Я всех баб на се­ле со­зо­ву, та­кое про те­бя по­на­рас­ска­жу, что ни од­на с то­бой боль­ше на за­ва­лен­ку не при­ся­дет. Ска­жешь еще спа­си­бо, ес­ли по­моя­ми из-за плет­ня не ода­рят! Да я... Да я... Гер­ке по­жа­лу­юсь! Вот что!
   По­сле по­ми­на­ния скорб­ной на го­ло­ву ста­ру­хи Гран ви­но­ва­то опус­тил пле­чи. Ис­пу­гал­ся. А как тут не ис­пу­гать­ся? Гер­ка та­кой стра­хо­лю­ди­ной уро­ди­лась, что по­го­ва­ри­ва­ли, мать ее с пе­ре­пу­гу в ле­су ки­ну­ла, а ужи по­сле вы­кор­ми­ли. И по­се­ли­лась Гер­ка на бо­ло­те, чтоб свою кри­вую мор­ду в во­де не раз­гля­ды­вать, чтоб осо­ка бо­ро­дав­ки в от­ра­же­нии пу­та­ла и рож­ки на лы­сой баш­ке зе­ле­нью за­ти­ра­ла. Ба­бам-то она по­рой и по­мо­га­ла... Да не да­ром: ко­гда гер­ки­ны­ми ста­ра­ния­ми плод от­хо­дит, она вед­ро под­ста­вит, а по­сле по­ло­щет в нем мор­ду. Все на­де­ет­ся, что бо­ро­дав­ки сой­дут или во­ло­сы про­клю­нут­ся. По­ка что не­за­мет­но. А вот му­жи­ков Гер­ка не­на­ви­дит лю­то.
   -- Лад­но, не гро­зи Гер­кой-то... По­тер­п­лю еще, -- со­гла­сил­ся Гран. -- Но ес­ли че­рез ме­сяц все ос­та­нет­ся по-преж­не­му... Не вы­дер­жу! Мед­ве­дем обер­нусь и в лес ее ута­щу.
   -- Пло­хой ты охот­ник! -- от­ру­би­ла Ма­рия.
   -- Пой­ду-ка я, -- хму­ро ска­зал Гран. -- От вас по­мо­щи не до­ж­дал­ся, а по­ка про­хла­ж­дал­ся здесь, мо­жет, ка­кой охот­ник по­шу­ст­рее ме­ня на­шел­ся. Бы­вай, Ян!
   -- Как с гу­ся во­да... -- за­ме­ти­ла Ма­рия, ко­гда дверь за охот­ни­ком за­хлоп­ну­лась.
   И уже дру­гим го­ло­сом -- серь­ез­но и скуч­но -- до­ба­ви­ла:
   -- Не­у­же­ли прав­ду го­во­ри­ла Дио­ти­ма, что ме­ж­ду муд­ро­стью и не­ве­же­ст­вом есть не­что сред­нее? Где же оно? Зна­ла бы где, уте­ши­лась бы. По­ду­мать сле­ду­ет... Пе­ре­чи­тать.
   Марь­юш­ка, так кем же ты се­бя счи­та­ешь? Мо­жет, ты, как Дио­ти­ма -- бес? Тот са­мый бес, что ски­нут с не­бес, и за­стрял ме­ж­ду богом и смерт­ным. Так го­во­рил Со­крат. И так про­чи­та­ла ты. И -- по­ве­ри­ла? Нет ведь... Дио­ти­ма в под­вес­ной клет­ке, слов­но ис­сох­шая пти­ца, бел­ки в глаз­ни­цах си­зы, жир­ны, все но­ро­вят вы­скольз­нуть из-под по­ре­дев­ших бро­вей... Как у те­бя! И ды­мом она дышит, и про­коп­ти­лась на­сквозь, как ты -- печ­ным уга­ром. Ни­кто не за­пи­сал, но го­во­ри­ли, го­во­ри­ли, что она -- Дио­ти­ма -- и есть мать богов. Как со­ста­ри­лась, так ее при­ста­ви­ли к смерт­ным вну­кам. Язы­ком во­ро­ча­ет, сказ­ки ска­зы­ва­ет, пу­га­ет... Ты ме­ж­ду строк чи­тай, Марь­юш­ка! Ме­ж­ду строк са­ма жизнь за­те­ка­ет, и мно­го ты най­дешь там та­ко­го, о чем Со­крат твой от­ро­дясь не ду­мал. То-то сме­ху бу­дет Дио­ти­ме в клет­ке пло­ти тво­ей!
  
   Я взял по­сох, пе­ре­ки­нул че­рез пле­чо ко­том­ку и в су­мер­ках вы­шел за ка­лит­ку са­да, на­прав­ля­ясь к ре­ке. По пу­ти мне по­пал­ся Ри­ко. Маль­чиш­ка плел­ся к до­му, по­ми­нут­но ог­ля­ды­ва­ясь. Я по­смот­рел на до­ро­гу за ним, но ни­че­го не за­ме­тил.
   -- Что-то по­те­рял, Ри­ко? -- спро­сил я, ко­гда мы по­рав­ня­лись.
   -- Ло­вец про­пал, -- сдав­лен­ным ше­по­том по­ве­дал он. -- С ут­ра про­пал.
   -- А я ду­мал, ты его с со­бой в лес за­звал.
   -- Нет. Он как по­ел, вы­бе­жал на двор, а боль­ше не поя­вил­ся. Я ис­кал-ис­кал... Не­ту ни­где!
   -- Не бес­по­кой­ся. -- улы­ба­ясь, ска­зал я. -- Ло­вец за се­бя по­сто­ять су­ме­ет.
   -- А как же с той мед­ве­ди­цей? -- на­пом­нил Ри­ко.
   Я при­за­ду­мал­ся. И то прав­да! А вдруг встре­тил­ся мой друг вер­ный с чем-то по­страш­нее пас­ту­хов ло­си­ных. Не­кста­ти вспом­ни­лись мне и ли­са бе­лая у ре­ки, и мор­да пси­ная за­ча­ро­ван­ная... И не до ры­бал­ки мне ста­ло. Про­щай, ук­лей­ка! Пла­вай спо­кой­но.
   -- Я сам его по­ищу. А ты воз­вра­щай­ся к Ма­рии, ска­жи, что я не вер­нусь, по­ка не най­ду Лов­ца.
   Маль­чиш­ка кив­нул и по­бе­жал к до­му.
   При­шлось сво­ра­чи­вать и да­вать крюк по ов­ра­гам на краю ле­са -- из­люб­лен­но­му мес­ту ска­чек Ри­ко и Лов­ца. А по­сле я при­нял­ся про­че­сы­вать и са­му до­ли­ну у ре­ки, на­де­ясь, что пес по­про­сту за­снул где-то в вы­со­кой тра­ве. То­гда не чуд­но, что Ри­ко не на­шел его. С тро­пы здесь не схо­дят -- ме­сто счи­та­ет­ся не­чис­тым. По­то­му толь­ко, что во вре­мя мо­ро­во­го по­вет­рия де­ся­ти­лет­ней дав­но­сти здесь за­ка­пы­ва­ли оде­ж­ду за­бо­лев­ших. За­бав­но, но баб­ки­ны сред­ст­ва в тот раз по­мог­ли, и по­мер­ло на­ро­ду не­мно­го. Од­на­ко скот сю­да уже не при­го­ня­ли, вен­ков не пле­ли, в прят­ки не иг­ра­ли. Толь­ко от­ку­да Лов­цу-то знать, что ме­сто -- не­хо­ро­шее? Он хоть и слу­га божий, но по дру­гой час­ти. Хо­тя кто зна­ет, ка­кие бе­сы на­шли се­бе при­ют в не­ко­ше­ных тра­вах? Но и здесь пса господня не ока­за­лось, и ско­ро я вы­шел к ду­бо­вой ро­ще, где без вся­ких над­гро­бий по­кои­лись де­сят­ки вос­пи­тан­ни­ков Ма­рии. Под мои­ми но­га­ми пру­жи­ни­ли ту­гие яго­ды ку­куш­ки­ных слез. Мне по­ду­ма­лось, что эта лес­ная тра­ва слов­но соз­да­на для мо­гил не­быв­ших: не­за­мет­ная, вез­де­су­щая, а осе­нью -- ядо­ви­тая. А еще по­ду­ма­лось мне, что сто­ит все-та­ки прой­тись по се­ле­нию. Ес­ли не най­ду Лов­ца и там: в сво­рах со­бак, спу­щен­ных с це­пи на ве­чер­нюю про­гул­ку, то во­лей-не­во­лей при­дет­ся звать на по­мощь Гра­на. Пусть он зав­тра с ут­ре­ца про­гу­ля­ет­ся в Ча­що­бу.
   Но на под­сту­пах к се­ле­нию я не встре­тил ни од­ной пси­ны бро­дя­чей. Ни од­ной! При­шлось от­ло­вить стай­ку маль­чи­шек, чтоб мне по­ка­за­ли до­ро­гу к охот­ни­ку. Один па­ре­нек вы­звал­ся ме­ня про­во­дить, за что и по­лу­чил горсть су­ше­ных слив, ко­то­рые Ма­рия бро­си­ла мне в ко­том­ку. Дом Гра­на сто­ял на ок­раи­не и вы­гля­дел ста­рым и доб­рот­ным. От­крыв пле­те­ную ка­лит­ку, я ока­зал­ся в са­ду, поч­ти не ус­ту­пав­шем по раз­ме­ру са­ду Ма­рии. И по за­пу­щен­но­сти -- то­же. Сре­ди ста­рых елей чах­ли оди­чав­шие яб­ло­ни. Но ка­кой из охот­ни­ка са­дов­ник? Да и преж­няя его же­на, не к но­чи будь по­мя­ну­та, не име­ла склон­но­сти к бабь­им тру­дам. Сту­чать в дверь я не стал: за ок­на­ми -- тем­но­та. Вряд ли Гран, ис­том­лен­ный сер­деч­ной го­ре­стью, идет на бо­ко­вую так ра­но. Сам же го­во­рил, что но­чей не спит. Зна­чит, нет его до­ма во­все.
   Я дви­нул­ся даль­ше, ре­шив все-та­ки обой­ти се­ле­ние до­зо­ром, ог­ля­деть за­му­со­рен­ные пус­то­ши. Про­хо­дя ми­мо мо­ло­дой ли­пы, я над­ло­мил вет­ку и раз­мял в паль­цах ли­стья пыль­но­го осен­не­го ме­да. При­тор­ный дух по­плыл в ве­чер­нем воз­ду­хе, сме­ши­ва­ясь с за­па­хом мож­же­вель­ни­ка, тем­нев­ше­го на око­ли­це. Цеп­ные со­ба­ки по­чуя­ли про­хо­же­го и на­ча­ли свою глухую пе­ре­клич­ку. Мно­го­го­ло­сый лай пе­ре­ка­ты­вал­ся че­рез низ­кие за­рос­ли. В со­бачь­их го­ло­сах еще слы­ша­лась ра­дость ве­чер­не­го бе­га, они еще стря­хи­ва­ли с но­сов пыль­цу жел­то­гла­зых ка­нав­ных цве­тов, ре­пей­ни­ки еще ви­се­ли на их хво­стах... Но все, все! Они уже до­ма, на при­вя­зи. Ес­ли и по­встре­ча­ли они се­го­дня ог­ром­но­го пса -- пса-бога всех псов зем­ных, то мне не ска­жут.
   Я про­ди­рал­ся че­рез кус­ты на краю се­ле­ния, да­же не пы­та­ясь най­ти тро­пин­ку, и пред­за­кат­ная ро­са взбод­ри­ла ме­ня. А бес­по­кой­ст­во как-то са­мо со­бой рас­сея­лось -- мир во­круг ме­ня сыт, без­мя­те­жен, спать вот со­би­ра­ет­ся... И, ес­ли я, хо­дя­чая люль­ка бога, не по­чу­ял ни­ка­кой опас­но­сти, то и Лов­цу, ско­рей все­го, ни­че­го не гро­зи­ло. Не­ве­до­мо, ка­кие на­доб­но­сти ув­лек­ли его прочь от лю­дей! Ведь слу­чи­лось же од­на­ж­ды, что про­пал он на це­лый день. Но вер­нул­ся ко мне, на­шел ме­ня на пла­ву­чем ост­ро­ве, ко­гда по­на­до­би­лось. Зря я про­пус­тил ры­бал­ку... Как хворь за­раз­ную, под­хва­тил глу­пый маль­чи­ше­чий страх, вот и про­гу­лял­ся.
   Ре­ка уже по­тем­не­ла, но я, пет­ляя по мож­же­ве­ло­вым за­рос­лям, не­ве­до­мо как вы­шел пря­мо к мос­ту. Че­рез реч­ку, че­рез мост... А под мос­тком ва­лу­ны с про­жил­ка­ми ро­зо­во­го гра­ни­та, с си­не­ва­ты­ми вы­щер­би­на­ми, с зо­ло­туш­ным на­ле­том ли­шай­ни­ка. Ры­бы с глу­бин­ных па­ст­бищ -- тол­сто­бо­кие, с би­сер­ной че­шу­ей, ры­бы-вер­хо­гляд­ки -- гор­ба­тые, крас­но­гла­зые, в че­шуй­ча­том пан­ци­ре, ры­бы ве­ли­кие -- ту­по­мор­дые, об­рос­шие во­до­рос­ля­ми, ры­бы -- мерт­ве­цов жру­щие... Или -- не жру­щие... Мерт­ве­цы, за­це­пив­шие­ся за брев­на за­бро­шен­ных мос­тков, мерт­ве­цы, вы­плы­ваю­щие в уроч­ное вре­мя по­кра­со­вать­ся под со­ле­ной лу­ной... Жен­щи­на, глядящая в во­ду, слов­но в рас­тек­шие­ся гла­за уто­п­лен­ни­ков... Не бы­ло мне пе­ча­ли ду­мать сей­час еще и об этой ду­ше про­па­щей! А ведь по­ду­ма­лось же... Ма­рия вче­ра по­ми­на­ла же­ну уто­п­лен­ни­ка. Ру­той ее звать, ка­жет­ся. (Не ка­жет­ся те­бе, бе­зы­мян­ный! За­пом­нил, на ле­ту под­хва­тил ты имя, горь­ко бью­щее по язы­ку: Ру­та!) Что мне до го­ре­стей ее? Все сбы­лось по мо­лит­ве, по­хо­ро­ни­ла му­жень­ка, как хо­те­ла, да и за­бы­ла, по­ди. Толь­ко вот от­че­го бы мне ду­мать о ней? Она-то обо мне по­ду­ма­ла все­го од­на­ж­ды, ко­гда обер­ну­лась, ухо­дя... (Так и ус­по­ко­ить­ся бы те­бе, бе­зы­мян­ный. Сам зна­ешь -- что бы­ло, то сплыло!)
   Я про­шел по мос­ту и под­нял­ся на тро­пин­ку, ве­ду­щую вдоль бе­ре­га к ду­бо­вой ро­ще. От ре­ки тя­ну­ло хо­ло­дом. Ко­гда я всту­пил под сво­ды де­ревь­ев, су­мер­ки уп­лот­ни­лись. Я ос­та­но­вил­ся и за­ки­нул го­ло­ву. По­ис­кал взгля­дом лун­ный серп и чуть не рас­сме­ял­ся: вот рас­тя­па -- счет вре­ме­ни я, что ли, по­те­рял? Сей­час ведь по­ра Чер­ной Лу­ны! Ме­сяц одол­жил свой серп той, что при­хо­дит пе­ред рас­све­том, что­бы про­ре­дить люд­ские гряд­ки, да ско­сить сор­ня­ки не­быв­ших. Тем бо­лее сле­до­ва­ло спе­шить. И тут я по­чу­ял не­лад­ное: за­цве­ли ли ку­куш­ки­ны слез­ки пу­ши­сты­ми ме­до­вы­ми цве­та­ми, опе­ри­лись ли мо­ло­дые мхи шел­ко­вой пря­жей, осы­па­лись ли кры­лья мо­тыль­ков -- неж­но-зе­ле­ные -- на тех, кто скры­вал­ся за дре­вес­ной кол­ло­на­дой на мо­ем пу­ти? Но по­нял я, где-то впе­ре­ди, еще не­ви­ди­мые для ме­ня, хо­ро­нят­ся двое. Бог во мне счи­та­ет без про­ма­ха! Двое. И один из них был не­ко­гда его слу­гой.
   -- Ло­вец! -- крик­нул я, ос­та­но­вив­шись.
   Но не по­слу­шал он ме­ня, не вы­шел на зов. Мне са­мо­му при­шлось обо­гнуть древ­ний дуб в три об­хва­та, что­бы уви­деть пса господня. И то­го, вто­ро­го, и луч­ше бы -- не...
   Она на бо­ку ле­жа­ла -- ли­сонь­ка ле­ни­вая. Что этим дво­им до тем­но­ты? Она бе­ла -- не­воз­мож­но бе­ла! -- ря­дом с чер­но­тою смо­ли­стой Лов­ца. А его бле­ст­кий язык мо­ло­ко сли­зы­ва­ет -- то, что за­тек­ло ме­ж­ду шер­сти­нок на ее шкур­ке. Ведь не по­те­ют зве­ри, да­же по­сле дол­гой люб­ви -- дли­ною в день, вы­пав­ший из дней жиз­ни. И под ни­ми тол­ка­лись ро­ст­ки тра­вы се­реб­ри­стой, раз­дви­га­ли те­п­лую зем­лю, под ни­ми ло­па­лись ко­ко­ны май­ских ноч­ниц, и ба­боч­ки су­ши­ли пыль­цу, ка­раб­ка­ясь по сомк­ну­тым те­лам, и чер­ви бу­ра­ви­ли дерн, ибо -- вре­мя свер­ну­лось без всхи­па опав­ших ли­сть­ев, без шо­ро­ха мши­сто­го, и на из­нан­ке вре­ме­ни двое вы­ши­ли ве­сен­нюю ночь -- по чер­ну жар­кой рту­тью.
  
   Вый­дя на от­кры­тое про­стран­ст­во, я вздох­нул сво­бод­нее. Я не на­шел Лов­ца! На то она и ночь Сле­пой Лу­ны, что­бы смотреть и не ви­деть, ис­кать и не на­хо­дить, на­хо­дить и те­рять са­му па­мять о по­те­ре. Ни­ку­да пес не де­нет­ся! Зав­тра Гран объ­я­вит­ся -- пусть он и ищет. Зав­тра Ри­ко ото­спит­ся -- пусть он и но­сит­ся, при­зы­вая пси­ну. Зав­тра Ма­рия пой­дет в се­ле­ние -- пусть она и спра­ши­ва­ет: не при­ме­ти­ли ли Лов­ца? А я пой­ду к ре­ке. Мо­жет, сно­ва Го­ри по­встре­чаю... -- Так ду­мал я, бре­дя по ко­ле­но в ту­ма­не. Очень гром­ко ду­мал, что­бы не слы­шать, что за мной кто-то кра­дет­ся. От са­мой ро­щи -- мел­ки­ми шаж­ка­ми по скри­пу­чей тра­ве. (Ос­ме­лил­ся, зна­чит, кто-то и кро­ме те­бя, бе­зы­мян­ный, бро­дить по за­кля­той тра­ве!) Все бли­же и бли­же... "Но знаю я, Пе­ре­смеш­ник, что страш­но -- не мне, а то­му, кто идет сле­дом". Вот и ог­ни до­ма про­со­чи­лись сквозь ту­ман. Ос­та­лось со­всем не­мно­го -- де­ся­ток ша­гов с чу­жим ды­ха­ни­ем на за­тыл­ке... И я обер­нул­ся. Жен­щи­на за­мер­ла го­раз­до даль­ше, чем я ду­мал. Нет, Ру­та не под­хо­ди­ла ко мне вплот­ную. Да и не раз­ли­чить ее вда­ле­ке, в ртут­ной ро­се. Она при­се­ла, оку­ная ру­ки в ту­ман, и ис­тая­ла на­прочь. Ко­неч­но по­чу­ди­лось! Все мне се­го­дня -- по­чу­ди­лось. Хо­ро­шо, что не пом­ню, что имен­но...
   За­то на са­до­вой тро­пин­ке я уви­дел Лов­ца, гло­даю­ще­го кость. Вер­нул­ся, стер­вец! Кость кро­ши­лась, сы­па­лись ост­рые ос­кол­ки, и пес за­крыл гла­за. Так не­дол­го и за­снуть, не до­же­вав. Ус­тал, бед­ня­га, но­сить­ся не­весть где. Я по­гла­дил Лов­ца по го­ло­ве. Дверь в дом ока­за­лась от­кры­той. Я по­звал пса, и в ком­на­ту мы во­шли вме­сте. Ма­рия жда­ла ме­ня, си­дя у ог­ня.
   -- Ну вот и вер­ну­лись. Ка­ко­во по­гу­ля­ли? -- спро­си­ла Ма­рия как ни в чем не бы­ва­ло.
   (Так ведь и не бы­ло ни­че­го, бе­зы­мян­ный! Сам ведь ска­зал, что не бы­ло.)
   Но от­че­го-то сло­ва не шли, слов­но мне оло­вом за­ли­ли гор­ло.
   Я мол­ча по­це­ло­вал Ма­рию в ще­ку и уже на­чал под­ни­мать­ся по ле­ст­ни­це, ко­гда вспом­нил... Что-то! И сно­ва -- за­был.
   Я под­нял­ся еще на две сту­пень­ки, на­ко­нец вспом­нил, что хо­тел, и ска­зал, слов­но слу­шая го­лос чу­жой:
   -- Ма­ма, за мной поч­ти до са­мо­го до­ма шла су­ма­сшед­шая Ру­та.
   Ма­рия стро­го по­смот­ре­ла на ме­ня.
   -- Ни­ка­кая она не су­ма­сшед­шая! Нель­зя ве­рить все­му, что лю­ди бол­та­ют.
   -- Не­при­ят­но...
  
   Ин­те­рес­но, за­брал­ся ли Ло­вец спать под мою по­стель той но­чью? Ес­ли по обык­но­ве­нию за­брал­ся, то по­нят­но, от­че­го бог в мо­ей гру­ди плакал во сне. Но я не бу­дил его. Ибо сам ма­ял­ся бес­сон­ни­цей, а по­сле -- ви­де­ния­ми. Ви­де­ния же все­гда сбы­ва­ют­ся... По­то­му и вспо­ми­нать их -- не­за­чем.
  
   Гла­ва VI
  
   -- Ты опо­здал, Го­ри, -- ехид­но за­ме­тил я, ко­гда маль­чиш­ка спус­тил­ся к ре­ке. -- Кле­ва до ве­че­ра не бу­дет.
   -- А я не люб­лю ры­бу, -- рав­но­душ­но ска­зал он и, по­мол­чав, до­ба­вил. -- И ты ее не лю­бишь. И не за ры­бой во­все мы сю­да хо­дим.
   Он при­сел на кор­точ­ки у са­мой во­ды, и я ви­дел ли­цо Го­ри впол­обо­ро­та. Вес­нуш­ки пе­ст­ре­ли да­же на ушах маль­чиш­ки, и от­то­го ве­ки его ка­за­лись бе­лее ме­ло­ван­но­го пер­га­мен­та, на ко­то­рый ле­то так и не ре­ши­лось на­нес­ти мно­го­то­чие сво­их сле­пя­щих дней.
   -- Се­го­дня ты сам не свой, ма­лыш. До­ма не­при­ят­но­сти? Опять дос­та­лось? Отец на­ка­зал?
   Маль­чиш­ка вме­сто от­ве­та чих­нул, утер тыль­ной сто­ро­ной ла­дош­ки ли­цо и на­чал стя­ги­вать с се­бя ру­ба­ху.
   -- Жар­ко? -- уди­вил­ся я.
   -- Очень, -- сов­рал маль­чиш­ка. -- Я -- ду­рак. Я пер­вый день, как на свет ро­дил­ся. Ве­рю жид­ко­му ок­тябрь­ско­му те­п­лу, ве­рю осен­не­му сол­ныш­ку, и знать не знаю, что в ка­ж­дом лу­чи­ке -- ще­кот­ка оз­но­ба, а на тра­ве по­ут­ру иней.
   Го­ри го­во­рил серь­ез­но. Он серь­ез­но и со­всем по-взрос­ло­му из­де­вал­ся на­до мной.
   -- Что стряс­лось? -- спро­сил я сно­ва.
   Нет, ты не вы­ве­дешь ме­ня из тер­пе­ния, Го­ри! И ты -- не тот, кто спо­со­бен на это, и я -- не тот. А мой пус­то­брех сей­час по ле­су но­сит­ся, за псом при­смат­ри­ва­ет, ждет сво­его ча­са. Его ру­ки чер­ст­ве­ют от мел­ко­го во­ров­ст­ва, от бес­ко­неч­ных маль­чи­шечь­их мен: кры­су -- на го­лу­бя, пряж­ку -- на улыб­ку, ро­гат­ку -- на си­няк, го­рох -- об стен­ку! Ты -- не он. Но кто же ты то­гда? Ты не по­ве­ришь, но пре­ж­де я над этим не за­ду­мы­вал­ся... А ты хо­чешь, что­бы я за­ду­мал­ся?
   -- А что со мной стряс­лось пре­ж­де? - сказал Гори. -- Вто­рую не­де­лю од­но и то ж: до рас­све­та при­бе­жать к ре­ке, скор­чить­ся на кам­не, до­жи­дать­ся, по­ка го­ло­ву на­пе­чет до оду­ри, вы­ма­ни­вать из ре­ки трус­ли­вую ры­беш­ку, чтоб она ко­ло­ти­лась о дно вед­ра, за­би­вать кам­ня­ми щук и ли­ней, ко­то­рых мать швыр­нет кош­ке, ко­гда я вер­нусь до­мой. Ра­ди че­го? А ра­ди то­го, что­бы слу­шать то, о чем ты бур­чишь се­бе под нос. Я-то за­пом­ню, я пой­му... Вот уви­дишь -- пой­му, в ка­кой за­го­вор твои чуд­ные сло­ва сло­жить. В за­го­вор или в сказ­ку? А, бог мой бо­со­но­гий? Я так ду­маю, что в сказ­ку! Про по­ки­ну­тый го­род, про мо­на­хов, про гор­ба­то­го зво­на­ря, про от­ца твое­го -- ле­ка­ря, про Те­ре­зу-кра­са­ви­цу...
   -- Го­ри, за­мол­чи! -- за­кри­чал я.
   На ме­ня на­ва­ли­лась жуть -- по­страш­нее, чем в снеж­ной но­чи До­ма Лан­го­ва.
   Го­ри по­смот­рел на ме­ня при­щу­рив­шись и ска­зал:
   -- Я так и знал... -- и за­го­го­тал, рас­сы­пая вес­нуш­ки над во­да­ми. -- Да ты сам се­бя не слы­шишь!
   (Но го­во­ришь, бе­зы­мян­ный! У Ма­рии -- нель­зя, с Ри­ко -- не при­ве­ди Ланг! За­то есть реч­ка, рыб­ка, мол­чун на бе­реж­ку.. Во­да по­бле­ски­ва­ет, ря­бью ис­хо­дит, се­реб­ром да зо­ло­том, под­ми­ги­ва­ет, за­иг­ры­ва­ет с то­бой, бе­зы­мян­ный. И кто-то там -- под тол­щею вод­ной -- сло­ня­ет­ся от бе­ре­га к бе­ре­гу. На нем се­рая ру­ба­ха до пят и плащ. Он от­кры­ва­ет рот, но речь ры­бья нев­нят­на смерт­ным. По­то­му и го­во­ришь -- ты. Ина­че как же Го­ри пой­мет то­го, кто не клю­ет на крю­чок?)
   -- Ты при­хо­дишь сю­да, что­бы стать бо­гом?
   -- Нет, -- Го­ри по­ка­чал го­ло­вой. -- Я не же­лаю быть бо­гом, ес­ли он так ма­ет­ся. Я же ви­жу, как тяж­ко те­бе, бог мой бо­со­но­гий! Но я хо­чу по­нять те­бя... -- Го­лос его сник. -- Я дол­жен по­нять те­бя, и твою тос­ку. То­гда я, на­вер­ное, пой­му, по­че­му ты так му­ча­ешь дру­гих. И про­щу.
   -- Ты зря ста­рал­ся, Го­ри, -- про­гло­тив ком, став­ший в гор­ле, ска­зал я. -- Ты зря ра­нил крюч­ка­ми ры­беш­ку, вы­пле­ски­вал вед­ро на­зад в ре­ку, по­сле мое­го ухо­да, на­прас­но про­сы­пал­ся за­тем­но и ло­жил­ся по­след­ним, ты на­прас­но ждал мое­го при­зна­ния. Ведь ты прав, я не слы­шу сво­их слов. Ху­же то­го, я да­же не знаю, о чем я го­во­рю. Ес­ли и есть у ме­ня тай­на, ко­то­рую ты хо­чешь раз­га­дать, то я о ней не ве­даю!
   -- Мне жаль те­бя, бог мой, -- ска­зал маль­чиш­ка.
   А глу­бо­ко-глу­бо­ко под во­дой за­ры­дал ста­рик. Горь­ко, су­хо ры­дал, не сты­дясь су­дьи зе­ле­но­гла­зо­го на бе­ре­гу, не сты­дясь Лан­га жес­то­ко­го. (И те­бе, бе­зы­мян­ный, не скрыть­ся от не­мо­го при­зра­ка под­вод­но­го. Да­же ес­ли ты его не слы­шишь, он ждет.)
   -- Ланг во мне со­тво­рил мир сей. Но я не знаю, кто со­тво­рил ме­ня. И не знаю, кто со­тво­рил...
   -- Лан­га, -- до­го­во­рил за ме­ня Го­ри. -- Но ты дол­жен знать!
   Я по­ка­чал го­ло­вой.
   -- Ес­ли я и знал что-то, нын­че мне не вспом­нить...
   Глу­бо­ко-глу­бо­ко под во­дой кто-то на­ки­нул ка­пю­шон на го­ло­ву и за­жал рот ру­кой.
   Маль­чиш­ка швыр­нул ка­ме­шек в ре­ку, и оба мы дол­го гля­де­ли, как он уно­сит­ся к про­ти­во­по­лож­но­му бе­ре­гу, под­ска­ки­вая на вол­нах.
   -- Хо­ро­шо у те­бя по­лу­ча­ет­ся, -- за­ме­тил я, так, слов­но и не го­во­ри­ли мы ни о чем дру­гом, слов­но се­го­дняш­ний день ни­чем не от­ли­чал­ся от дня вче­раш­не­го, а мы, как и обыч­но, мир­но без­дель­ни­ча­ем на бе­реж­ку.
   (Ты спря­тал­ся, бе­зы­мян­ный? Ты ду­ма­ешь, что спря­тал­ся от се­бя? Вы­ку­пил боль мо­не­той мел­кой -- сло­вом слу­чай­ным? Нет. Не на­дей­ся.)
   Маль­чиш­ка рас­плыл­ся в улыб­ке от мо­ей по­хва­лы.
   -- А ведь есть че­ло­век, ко­то­рый те­бе по­мо­жет!
   -- За­мол­чи, -- по­про­сил я.
   -- Кор­не­лий. Кор­не­лий те­бе мо­жет по­мочь.
   Имя ста­ро­го кол­ду­на, как и ка­ме­шек, про­бе­жав­ший по во­де, не при­над­ле­жа­ло се­го­дняш­не­му дню, а по­то­му оно вы­зва­ло не страх, а смех. И я за­хо­хо­тал.
   -- Не смей­ся! Че­ст­ное сло­во, Кор­не­ний зна­ет, как вспом­нить по­та­ен­ное! Он мне сам го­во­рил.
   -- Он мно­го чего по­ет.
   -- Он не врет! Не да­ром его на­зы­ва­ют еще хра­ни­те­лем за­прет­но­го.
   -- Го­ри, а вот об этом я кое-что знаю! -- ве­се­лил­ся я. -- Ве­до­мо мне, что за трав­ку он у се­бя бе­ре­жет. Чтоб ему... По мо­лит­вам его!
   -- По его мо­лит­вам и сбы­лось, бог мой... На­мед­ни маль­чиш­ки в ле­су на ло­го­во ле­ше­го на­бре­ли. Бе­са до­ма не слу­чи­лось, а тра­вы той -- ви­ди­мо-не­ви­ди­мо. Лет на пять хва­тит! Да еще зе­лье ка­кое-то -- под язык кап­нешь, и по­креп­че вся­кой тра­вы бу­дет. Зе­лье они се­бе взя­ли, а тра­ву всю Кор­не­лию по­на­тас­ка­ли. Свя­за­ли ста­ри­ка и той трав­кой за­ва­ли­ли. Вот и си­дел он под во­ро­хом -- толь­ко ма­куш­ка тор­ча­ла. До ут­ра си­дел. Чуть не по­мер.
   -- И кто же спас ста­ро­го... шу­та? -- по­ин­те­ре­со­вал­ся я.
   -- Ни­кто! -- вы­па­лил маль­чик.
   И по­крас­нел.
   -- Будь по твое­му, Го­ри, -- ска­зал я, чув­ст­вуя, что и у ме­ня ще­ки на­чи­на­ют го­реть. -- Пе­ре­дай Кор­не­лию... Ко­гда встре­тишь... Пусть за­хо­дит в гос­ти. Не мо­лить­ся, а так... По­го­во­рить.
   Не по­про­щав­шись, я встал и по­брел прочь, про­ва­ли­ва­ясь в бе­ре­го­вом мок­ром пес­ке. Я ре­шил все-та­ки по­мочь не­до­те­пе-охот­ни­ку. (Стран­ные, од­на­ко, шут­ки учи­ня­ет со­весть с бо­га­ми, бе­зы­мян­ный!) Шел я не то­ро­пясь, по­ка не за­мер, за­ме­тив на ко­ря­ге, ви­ся­щей над во­дой, бе­лую ли­су. И ни­ко­гда-то я ее пре­ж­де не ви­дел... По­то­му и под­сту­пил к ней вплот­ную. Ин­те­рес­но же! А она, на­вер­ное, сле­пая от ро­ж­де­ния: не убе­жа­ла, да­же не ше­лох­ну­лась. Не­у­жто она ры­бу ло­вит, тварь не­уем­ная?
   Ли­сонь­ка све­си­лась с ко­ря­ги, обе лап­ки -- в ре­ку. А зуб­ки бле­стят по­яр­че вод­ных бли­ков. Улы­ба­ет­ся она, что ли? Ре­чуш­ка-то у нас и без то­го мел­ко­ва­та, а уж под ко­ря­гой, ка­жет­ся, что до дна -- ру­кой по­дать. Но не ко дну ли­сонь­ка тя­нет­ся. На под­вод­ном кам­не сто­ит ста­рик -- тот са­мый, что при­ни­ма­ет­ся хо­дить от бе­ре­га к бе­ре­гу, ко­гда я под мост спус­ка­юсь. Он смот­рит вверх, на об­ла­ка, раз­ве­ден­ные реч­ной во­дой, а ли­са... Ли­са лап­ка­ми по его ще­кам во­дит: вверх-вниз, слов­но сле­зы ути­ра­ет.
   (Ухо­ди, ухо­ди от­сю­да, про­кля­тый! Лиш­ний ты здесь.)
   Но я не ушел, я убе­жал. А ли­са, вер­но, еще и глу­ха от ро­ж­де­ния -- да­же не ог­ля­ну­лась на шум.
  
   Гран уви­дел ме­ня из ок­на и вы­бе­жал на по­рог, рас­ки­нув ру­ки. Об­ла­пил и стис­нул так, что за­тре­ща­ли реб­ра.
   -- Вы­брал­ся на­ко­нец, от­шель­ник! -- про­ре­вел ры­жий. -- Идем ско­рее, у ме­ня уже и стол на­крыт. Я-то ду­мал, что с ума сбрен­дил: мне все ут­ро чу­ди­лось, что ты у крыль­ца топ­чешь­ся. И -- смот­ри! Не ошиб­ся. Мо­жет, и мне в кол­ду­ны по­дать­ся, как Кор­не­лию?
   -- Про­ви­дец! -- в тон ему про­мол­вил я, хо­тя и по­ди­вил­ся про се­бя его стран­но­му пред­ви­де­нию. На­вес­тить Гра­на я ре­шил от си­лы час на­зад...
   Охот­ник ввел ме­ня в ком­на­ту, где жар­ко пы­лал ка­мин, под­све­чи­вая ду­бо­вый стол, на­кры­тый к обе­ду. Я ос­тол­бе­нел: пол чис­то вы­ме­тен, на ок­нах рас­ши­тые за­на­вес­ки, и -- Ве­ли­кий Ланг! -- на сто­леш­ни­це кув­шин с ря­би­но­вы­ми ве­точ­ка­ми. Я мед­лен­но по­вер­нул­ся к Гра­ну. Толь­ко не­до­умок из не­быв­ших по­ве­рил бы, что это де­ло рук охот­ни­ка. Ры­жий стук­нул се­бя ку­ла­ком в грудь. Но не за­каш­лял­ся, как не­дав­но в са­ду Ма­рии, а ска­зал:
   -- Она -- моя! Мы с мель­ни­ком вче­ра по ру­кам уда­ри­ли. Хоть и уп­рям он, ста­рый жер­нов. Со­шлись на том, что зи­мо­вать На­му он ко мне от­пус­тит, а вес­ной, ес­ли дев­ка не пе­ре­ду­ма­ет, свадь­бу сыг­ра­ем. То­гда, мол, мель­ник и при­да­ное от­даст. Толь­ко чхал я на его доб­ро!
   -- Ты ока­зал­ся хо­ро­шим охот­ни­ком, Гран.
   -- Очень хо­ро­шим! -- за­зве­нел го­ло­сок, и в ком­на­ту во­шла не­вес­та.
   Все то же... Од­но сло­во -- же­на охот­ни­ка. Пыш­но­те­ла, ми­ло­вид­на, ве­се­ла. Сла­ва те­бе, Ланг, не мед­ве­ди­ца! Но уж и не лань. И не ли­си­ца...
   -- Зна­чит, моя по­мощь ока­за­лась ни к че­му. И без умы­ка­ния обош­лось?
   Хо­тя я за­дал во­прос Гра­ну, от­ве­ти­ла На­ма.
   -- Так мне-то он с де­ся­ти лет нра­вит­ся. Но раз­ве я мог­ла тя­гать­ся с Аг­рой? А ко­гда он ту­ча ту­чей стал во­круг мель­ни­цы хо­дить, я ре­ши­ла: пу­щай по­ма­ет­ся ма­лень­ко!
   -- Ну что, хо­ро­ша моя На­ма?
   Ну и ос­то­лоп же этот охот­ник! Нет, что­бы по­до­ж­дать, по­ка де­вуш­ка вер­нет­ся на кух­ню.
   -- А ты как ду­ма­ешь? -- не­ук­лю­же вы­вер­нул­ся я. -- Смот­ри толь­ко, чтоб во вре­мя зим­ней спяч­ки твоя до­бы­ча не сбе­жа­ла.
   На­ма зар­де­лась от удо­воль­ст­вия.
   -- Мне с ней и зи­мой не до сна бу­дет. Са­ма еще на бо­чок по­про­сит­ся! -- при­гро­зил Гран.
   На­ма прыс­ну­ла и, шур­ша крас­ной юб­кой, вы­ско­чи­ла из ком­на­ты. Мы с Гра­ном усе­лись по­бли­же к ка­ми­ну. При­твор­ную ли­хо­рад­ку с не­го как ру­кой сня­ло. Ну и шут с ни­ми, с мои­ми до­б­ры­ми на­ме­ре­ния­ми -- са­мо уст­рои­лось... Гран по­во­ро­шил уг­ли в ка­ми­не и бро­сил по­верх вет­ку мож­же­вель­ни­ка. Тон­кие за­вит­ки ды­ма мет­ну­лись в про­коп­чен­ную тру­бу, и моя до­са­да уле­ту­чи­лась вме­сте с ни­ми.
   -- Плащ-то сни­ми, а то из­жа­ришь­ся, -- по­со­ве­то­вал охот­ник.
   Я так и сде­лал.
   -- У Ма­рии все лад­но?
   -- Да. До сих пор хо­дит за мной как за ре­бен­ком.
   -- А что ей еще де­лать? Сво­их-то де­тей у нее нет, -- до ос­ко­ми­ны муд­ро рас­су­дил Гран.
   Ста­рая моя, ста­рая, ни­ко­гда те­бе не ра­зо­брать­ся, есть ли не­что сред­нее ме­ж­ду муд­ро­стью и не­ве­же­ст­вом! Но от ме­ня -- от бо­га сво­его бес­по­кой­но­го -- пе­ре­дай Дио­ти­ме, что оно -- есть. Я его ви­дел, и ви­дел я, что оно урод­ли­во.
   -- Я не ос­тав­лю Ма­рию, -- ска­зал я ско­рее са­мо­му се­бе, чем охот­ни­ку.
   Гран хлоп­нул ме­ня по пле­чу:
   -- По-онял! Вот за это я те­бя и люб­лю!
   Не ус­пел я ог­рыз­нуть­ся на ду­ра­ка, как в ком­на­ту с пол­ным под­но­сом вка­ти­лась На­ма. Мы с охот­ни­ком сра­зу при­сми­ре­ли.
   Ужи­на­ли мы ве­се­ло, бол­та­ли о раз­ной че­пу­хе. На­ма вспо­ми­на­ла, как ей при­шлось ула­мы­вать от­ца, что­бы уй­ти к Гра­ну. А ры­жий при­ки­ды­вал, сколь­ко лись­их шкур на­доб­но до­быть на шу­бу же­нуш­ке. Лись­их! А бе­лую -- во­рот­ни­ком? И тут я вспом­нил, о чем хо­тел по­тол­ко­вать с охот­ни­ком. А луч­ше с его не­вес­той...
   -- На­ма, ты ведь на­вер­ня­ка со все­ми здеш­ни­ми кра­са­ви­ца­ми друж­бу во­дишь, -- поль­стил я, -- Есть в се­ле­нии жен­щи­на... Ну та, у ко­то­рой муж уто­нул.
   -- А-а, эта! Жи­вет не­по­да­ле­ку от нас, -- На­ма смор­щи­ла но­сик. -- Ру­та! Она вот уже три го­да, как сю­да пе­ре­еха­ла. От­ку­да -- не­ве­до­мо. А что? Она те­бе гля­ну­лась?
   -- Не в том де­ло, -- рас­те­рял­ся я, -- Мне бы ее спро­сить кой о чем сле­до­ва­ло. Не мог­ла бы ты...
   -- Нет, я с Ру­той не во­жусь! -- уп­ре­ж­дая мою прось­бу ска­за­ла На­ма, -- Да­же с вы­шив­ка­ми к ней не бе­гаю, как дру­гие. Ко­неч­но, по шел­ку-то она мас­те­ри­ца, но уж луч­ше я са­ма ча­сок-дру­гой по­си­жу над ра­бо­той. А то ведь при­дешь к ней, го­во­ришь-го­во­ришь, а она толь­ко игол­кой ты­ка­ет и мол­чит, буд­то в рот во­ды на­бра­ла. Мно­го о се­бе ду­ма­ет!
   Я по­чув­ст­во­вал се­бя раз­оча­ро­ван­ным, а Гран по­ры­ви­сто при­ло­жил­ся к ста­ка­ну, чуть не рас­пле­скав пи­во.
   -- Ян, я те­бе свои яб­лоч­ки хо­чу по­ка­зать. Та­ких да­же у Ма­рии не най­дет­ся, -- ска­зал охот­ник, по­иг­ры­вая жел­ва­ка­ми. -- Пой­дем-ка мы в са­рай. А?
   -- Пой­дем, -- со­гла­сил­ся я, по­гля­ды­вая на сжа­тые ку­ла­ки Гра­на.
   Мы с ним од­но­вре­мен­но вста­ли из-за сто­ла.
   -- Раз­го­вор есть, -- до­ба­вил ры­жий ше­по­том.
   Спа­си­бо за под­сказ­ку, дру­жи­ще, но об этом я и без те­бя до­га­дал­ся, са­дов­ник ты мой...
   На­ма под­ста­ви­ла охот­ни­ку щеч­ку и при­ня­лась уби­рать со сто­ла.
  
   Гран от­вел ме­ня в ще­ля­стую са­раю­гу за до­мом и ос­та­но­вил­ся у даль­ней сте­ны за­па­лить свеч­ной ога­рок. Уже смер­ка­лось. Од­на­ко за­го­во­рить охот­ник не то­ро­пил­ся, и я ре­шил по­мочь ему.
   -- Так о чем ты хо­тел по­бе­се­до­вать с богом сво­им? Не о яб­ло­ках же. Ес­ли гла­за ме­ня не об­ма­ны­ва­ют, то во­круг все боль­ше дро­ва. А в са­ду тво­ем -- ди­чок лес­ной. Еж, и тот на них не по­за­рит­ся. Удив­ля­юсь, не­у­же­ли На­ма по­ве­ри­ла тво­ей бай­ке? Вро­де бы де­вуш­ка не­глу­пая.
   -- То-то и де­ло, что На­ма -- дев­ка ум­ная! -- охот­ник всту­пил­ся за свою из­бран­ни­цу. -- Смек­ну­ла, что му­жи­кам ее уши лиш­ние, и не лез­ла с рас­спро­са­ми, как дру­гие не­ко­то­рые.
   -- Уж не о Ма­рии ли ты? -- по­ин­те­ре­со­вал­ся я.
   Гран во­вре­мя по­нял, что пе­ре­гнул, и за­молк. На этот раз я ре­шил не то­ро­пить охот­ни­ка. Ни­ку­да боль­ше я се­го­дня не со­би­рал­ся и спо­кой­но мог по­до­ж­дать, по­ка он на­бе­рет­ся ду­ху ска­зать то, ра­ди че­го он по­жерт­во­вал уш­ка­ми, за­по­ро­шен­ны­ми му­кой. Я не­то­ро­пясь ог­ля­ды­вал са­рай, а за­од­но и смут­ные, дав­ние мыс­лиш­ки Гра­на. В ны­неш­нем го­ду он за­пас­ся брев­на­ми в два об­хва­та. Жаль де­рев ве­ко­вых, жаль дро­во­се­ков, кру­тив­ших паль­цем у вис­ка, ко­гда охот­ник при­шел к ним дро­виш­ки вы­би­рать. Гран же во­все не по глу­по­сти ку­пил де­ре­во, ко­то­рое и сто­ля­ру не все­гда сго­дит­ся. Из стра­ха ку­пил, бо­ит­ся мед­вежь­ей кро­ви в се­бе. Хо­тя и го­во­рит, что не ве­рит рос­сказ­ням. Ве­рит, ко­неч­но. Не од­на же мед­ве­ди­ца в Ча­що­бе ли­хо­дей­ни­ча­ла, пес­ни пе­ла, охот­ни­ков при­ма­ни­ва­ла. Мо­жет, и от­цу его та­кая же по­встре­ча­лась? И бо­яз­но ры­же­му, что на­пос­ле­док Аг­ра ода­ри­ла его сво­им сном. Го­во­рят же, что обо­рот­ни на сво­их из­бран­ни­ков за­кля­тие на­кла­ды­ва­ют. Прав­да, ни­кто не зна­ет, ка­кое имен­но. Тут уж как по­ве­зет. А Гра­ну вот уж ко­то­рый год зим­няя охо­та да­ва­лась тя­же­ло. Ему б су­ше­но­го мя­са из по­гре­ба при­та­щить, да и же­вать, за­рыв­шись в пе­ри­ну. Но те­перь-то в до­ме На­ма... По­то­му ста­нет Гран над­ры­вать­ся в мо­ро­зы, брев­на рас­ку­ро­чи­вать, сон сго­нять. А то ведь и вправ­ду сбе­жит дев­ка до вес­ны. Не­да­ром мель­ник не то­ро­пит­ся со свадь­бой да с при­да­ным.
   -- Ли­цо у те­бя лад­ное, боженька, -- ни с то­го ни с се­го про­бор­мо­тал охот­ник, гля­дя в по­то­лок. -- За­смот­реть­ся на те­бя дур­ной ба­бе не ди­во. А ты, я слы­шал, раз­гу­лял­ся у нас в по­след­не вре­мя.
   Те­перь на­ста­ла моя оче­редь мол­ча со­зер­цать при­то­ло­ку. Не­хо­ро­шее пред­чув­ст­вие ца­рап­ну­ло по серд­цу бе­лым ко­гот­ком.
   -- Ты ведь не слу­чай­но про Рут­ку выс­пра­ши­вал, -- раз­гла­голь­ст­во­вал но­во­яв­лен­ный про­зор­ли­вец, -- А она что ни день у реч­ки кру­тит­ся, ждет, ко­гда ты ры­ба­чить при­дешь. На­пасть!
   -- Я не ви­дел Ру­ту с тех пор, как ее му­же­нек всплыл, -- воз­ра­зил я.
   -- Как же ты ее не ви­дел? Ты ж бог! -- воз­му­тил­ся Гран. -- Да я сам ей вче­ра чуть хвост не на­кру­тил, ко­гда она у ста­рых мос­тков дре­ма­ла! Но тут от­ку­да не возь­мись твой пес на­ле­тел, ну мне и при­шлось уб­рать­ся по­доб­ру-по­здо­ро­ву. Мне Ри­ко та­ко-ого про твою пси­ну по­на­рас­ска­зы­вал...
   Гран в су­мра­ке не за­ме­тил, что я за­жал ла­до­ня­ми уши.
   Нет, ры­жий, не ви­дел я ли­сы ни на бе­реж­ку, ни в ро­ще не­быв­ших! И пле­вать мне, что ты про обо­рот­ни­че­ст­во по­боль­ше мое­го, божь­е­го, ве­да­ешь. Я не знаю и знать не хо­чу. Мол­чи. Ло­ви луч­ше ртом воз­дух, как вы­со­кий ста­рик во­ду гу­ба­ми ло­вит. Не слы­шу я вас!
   Ко­гда Гран за­крыл на­ко­нец рот, я еще по­до­ж­дал для вер­но­сти, и толь­ко по­том уб­рал ру­ки от вис­ков.
   -- Я се­го­дня как раз ре­шил за­бро­сить ры­бал­ку, охот­ник, -- ска­зал я поч­ти спо­кой­но, и до­ба­вил шут­ли­во. -- Не бу­дет у Ма­рии боль­ше рыб­ки на обед.
   -- На­шел о чем жа­леть! Ры­ба -- это раз­ве еда? -- Гран фырк­нул. -- Ста­нешь со мной на охо­ту хо­дить, вот это де­ло! Я те­бе лук по­да­рю, нож до­б­рый.
   -- По­смот­рим.
   -- А че­го смот­реть, зав­тра и пой­дем! Че­го тут ду­мать?!
   -- Ду­мать -- не­че­го, -- со­гла­сил­ся я.
   А те­бе, Гран, ду­мать и во­все вред­но. Ибо мыс­ли твои чер­ви­вы. Жаль, что Ло­вец не ус­пел рас­ко­лоть дур­ную твою баш­ку, вы­есть моз­ги ис­то­чен­ные. А бо­лее все­го жаль, что не ус­пел он вы­грызть язык твой...
   (Да что это с то­бой, бе­зы­мян­ный?! Те­бе бы со­стра­дать смерт­ным, а не злоб­ст­во­вать! Что же с то­бой? Хоть се­бе са­мо­му от­веть!)
   Я пер­вым по­ки­нул са­рай, и уже у ка­лит­ки мы с охот­ни­ком ус­ло­ви­лись, что зав­тра до рас­све­та он за­бе­рет нас с Ри­ко в Ча­що­бу. На том и рас­ста­лись.
  
   Ко­сое ут­рен­нее солн­це еще не ус­пе­ло про­бить ком­на­ту, при­гвоз­дить ме­ня к про­сты­ням, смя­тым бес­сон­ни­цей, а вни­зу уже за­го­ло­си­ла Ма­рия, от­ве­чая ры­же­му зве­рю, ры­каю­ще­му: "На охо­ту! На охо­ту! На охо­ту!" А я-то на­де­ял­ся, что Гран за­был про мое обе­ща­ние. Как и я про не­го за­был. (Но бе­жать позд­но, бе­зы­мян­ный.) Мне при­шлось вста­вать.
   Весь день мы плу­та­ли сре­ди чер­ной кос­ти под­лес­ка, и ош­мет­ки брон­зо­вой пло­ти со­скаль­зы­ва­ли с ве­ток вниз -- на су­хие мхи, на шиш­ки, рас­тре­пан­ные дят­ла­ми, за­па­да­ли в го­ле­ни­ща мо­их са­пог. И я от­ша­ты­вал­ся вся­кий раз, ко­гда ме­ня ка­са­лась те­п­ло­ва­тая дрожь ли­сть­ев, мне чу­ди­лось, что это кра­са­ви­ца Аг­ра обер­ну­лась лес­ной по­рос­лью и хо­чет пой­мать ме­ня ла­па­ми, за­рос­ши­ми се­дым ине­ем.
   Ри­ко вре­мя от вре­ме­ни от­ста­вал от нас с охот­ни­ком, при­жи­мал­ся ще­кой к лип­ким со­сно­вым ство­лам и по­дол­гу не от­кли­кал­ся на ау­ка­нье. Я по­со­ве­то­вал охот­ни­ку не орать по­пус­ту. О чем бес­по­ко­ить­ся? Ло­вец кру­жил не­по­да­ле­ку.
   (Бес­по­ко­ить­ся не о чем, бе­зы­мян­ный? А ты при­смот­рись-ка пов­ни­ма­тель­нее к Гра­ну. Охот­ник, как охот­ник, ска­жешь?.. Ступает поч­ти не­слыш­но, лук на пле­че, а на поя­се ко­рот­кий меч, -- все, как по­ла­га­ет­ся. Ко­неч­но, ко­неч­но, вы же ус­ло­ви­лись пой­ти по­охо­тить­ся! Толь­ко ка­кая же это охо­та? Гран пасть ра­зи­нул и по сто­ро­нам та­ра­щит­ся. А ведь Ча­що­ба для не­го -- дом род­ной. Че­го же он здесь еще не ви­ды­вал? Че­го он ждет от те­ней под еля­ми, от па­по­рот­ни­ков, скрю­чив­ших ла­тун­ные паль­цы, от род­ни­ков, со­ча­щих­ся из пре­лой ото­ро­пи зем­ли? Про­сти уж ме­ня, бе­зы­мян­ный, но не мо­ро­чат ли те­бя?)
   Мо­ро­чат! Чую, что мо­ро­чат. Не пой­му толь­ко, ка­ко­го бе­са? А бог мой ту­го­ват на ухо се­го­дня. (От ли­сы глу­хо­той за­ра­зил­ся, бе­зы­мян­ный? Все-все, мол­чу!)
   Не­сколь­ко раз мы с Гра­ном при­са­жи­ва­лись от­дох­нуть, но Ри­ко с Лов­цом толь­ко од­на­ж­ды при­сое­ди­ни­лись к нам. Ча­щоб­ные за­па­хи на­столь­ко за­во­ро­жи­ли маль­чиш­ку, что на нас он смот­рел ис­ко­са, как на сол­неч­ных зай­чи­ков, сную­щих в ма­лин­ни­ке -- не­на­стоя­щих, не­уло­ви­мых... Хлоп­нешь рес­ни­ца­ми -- про­па­дут!
   Не до­жи­да­ясь на­сту­п­ле­ния су­ме­рек, Гран от­вел нас в сед­ло­ви­ну ме­ж­ду по­ло­ги­ми хол­ма­ми, где он обыч­но уст­раи­вал­ся на но­чев­ку. Сам охот­ник хо­тел еще не­мно­го по­бро­дить. Объ­яс­нив, где со­би­рать суш­няк, он ушел. Мы при­та­щи­ли бре­вен для ко­ст­ра, и спус­ти­лись к род­ни­ку на дне лож­би­ны за во­дой. Ри­ко при­нял­ся пе­ре­би­рать ли­стья па­по­рот­ни­ка, сви­сав­шие над ис­точ­ни­ком, на­де­ясь оты­скать в них по­след­ние су­хие ока­ты­ши лес­но­го дур­ма­на. Мне при­шлось объ­яс­нять маль­чиш­ке, что не го­же уво­ро­вы­вать у об­ни­щав­шей к зи­ме Ча­що­бы по­след­нюю за­ба­ву. Вес­ной, ко­гда зем­ля нач­нет трес­кать­ся и рас­пол­зать­ся под но­га­ми, пыль­ца про­шло­год­них па­по­рот­ни­ков по­ле­тит над ней и за­тя­нет не­до­б­рую пес­ню о ли­сть­ях удуш­ли­вых, о цве­тах ог­нен­ных, про­би­ваю­щих го­ло­вы за­по­зда­лых пут­ни­ков в ночь солн­це­во­ро­та. А тот, кто уво­лок пре­ж­де вре­ме­ни ссох­шую­ся от­ра­ву из ле­са, по­жа­ле­ет. Ибо про­рас­тут сквозь не­го зе­ле­ные змеи па­по­рот­ни­ка, опу­та­ют, за­мо­ро­чат, и на­мы­ка­ет­ся он, ша­та­ясь по ле­су с го­ря­щи­ми уг­ля­ми вме­сто глаз... Маль­чиш­ка не дос­лу­шал страш­ную сказ­ку и, из­ви­ва­ясь ужом, от­полз от ис­точ­ни­ка. Во­ду мне при­шлось за­чер­пы­вать са­мо­му.
   (Пе­ре­ста­рал­ся ты, бе­зы­мян­ный! Не про­шла те­бе да­ром нау­ка ло­си­но­го пас­ту­ха. Но Ри­ко-то в чем про­ви­нил­ся? За что ж ты так ма­лы­ша?)
   Не знаю по­ка... Но уве­рен, что най­дет­ся, ес­ли по­ду­мать. А ду­мать сей­час не­охо­та. От­стань! Мне и без Пе­ре­смеш­ни­ка хва­та­ло до­са­ды. Те­перь бы до­ж­дать­ся охот­ни­ка и уз­нать на­ко­нец, за ка­ким чер­том он нас в Ча­що­бу за­та­щил.
   Ко­гда я вска­раб­кал­ся по скло­ну, то за­стал Лов­ца си­дя­щим на вер­ши­не хол­ма на­во­ст­рив уши. Пес при­слу­ши­вал­ся к жур­ча­нию во­ды вни­зу, к ле­ту­чей пау­ти­не лес­но­го го­во­ра, не­раз­ли­чи­мой для лю­дей. Воз­дух отя­же­лел, на­ли­ва­ясь су­мер­ка­ми. Я за­лю­бо­вал­ся мер­цаю­щей стай­кой мош­ка­ры, за­вис­шей пе­ред мо­им ли­цом. При­дви­нув­шись к брев­нам, уло­жен­ным Ри­ко по­верх ста­ро­го ко­ст­ри­ща, я по­тер под­бо­ро­док, при­по­ми­ная чу­де­са на пла­ву­чем ост­ро­ве, и су­хие вет­ки за­ня­лись. Ви­дел ли я, или по­чу­ди­лось, но пла­мя кач­ну­лось от ме­ня, пря­ну­ло к бро­дяж­ке, и стал он те­нью ог­ня, а ру­чон­ки его би­лись в лад с длин­но­шеи­ми жел­ты­ми ца­п­ля­ми, вы­хва­ты­ва­ли мас­ля­ни­стые зрач­ки тем­но­ты, и гло­та­ли их, рас­па­хи­вая клю­вы с об­гры­зан­ны­ми кон­ца­ми...
   У ме­ня за реб­ра­ми за­во­ро­ча­лась не­про­шен­ная боль, слов­но бог мой не­хо­тя про­сы­пал­ся и скре­же­тал с до­са­ды зу­ба­ми. Я по­ис­кал взгля­дом Лов­ца -- он по-преж­не­му не­под­виж­но си­дел ме­ж­ду со­сен, на­це­лен­ных в близ­кое не­бо, и не спе­шил спус­кать­ся к ко­ст­ру. (Он то­же бо­ит­ся по­тре­во­жен­но­го бога с вы­кле­ван­ны­ми зрач­ка­ми, бе­зы­мян­ный.) За­то Ри­ко при­дви­нул­ся ко мне, и я уви­дел, что он дро­жит.
   -- Гос­по­дин, что это над­ви­га­ет­ся на нас? -- про­шеп­тал маль­чиш­ка.
   -- Не знаю... По­до­ж­дем Гра­на, Ри­ко. А вдруг он при­дет и ска­жет, что все но­чи в Ча­що­бе та­ко­вы?
   Сам я так не ду­мал. Ры­жий знал, что де­лал. На­ша лес­ная про­гул­ка про­пах­ла его ло­жью, а ду­шок за­стрял у ме­ня в гор­ле еще с то­го ча­са, как по­ки­нул я са­рай охот­ни­ка, за­ва­лен­ный брев­на­ми, ко­то­рые вы­пус­тят вес­ной тон­кие ве­точ­ки с ча­хо­точ­ны­ми ли­сть­я­ми.
   Я не ошиб­ся: без шу­ма, без еди­но­го шо­ро­ха, без трес­ка -- вы­шел на свет ко­ст­ра Ча­щоб­ный Гран -- вла­ды­ка и по­ве­ли­тель ле­са се­го, луч­ший охот­ник в се­ле­нии За­реч­ном, а мо­жет, и во всем ми­ре Лан­го­вом. (Ага... Так он о се­бе и ду­ма­ет, бе­зы­мян­ный! Хо­ро­шо, что ему не рас­слы­шать, что ты сей­час ду­ма­ешь о нем.)
   Ко­гда охот­ник вы­шел к ко­ст­ру, Ри­ко чуть не за­во­пил от ра­до­сти, но так и за­стыл с ра­зи­ну­тым ртом. Не дой­дя до нас двух ша­гов, Гран стра­даль­че­ски рас­ки­нул ру­ки и плюх­нул­ся на­земь.
   -- Гран, что с то­бой?! -- за­кри­чал Ри­ко.
   Охот­ник вце­пил­ся паль­ца­ми в бо­ро­ду и под­вы­вая за­ка­чал­ся из сто­ро­ны в сто­ро­ну.
   -- Рас­ска­зы­вай! -- не­тер­пе­ли­вом при­ка­зал я Гра­ну, ибо бог во мне то­же выл и ры­чал, вы­би­ра­ясь из тря­си­ны буль­каю­щей лжи, за­то­пив­шей мой ка­дык.
   -- Про­па­ли мы... Про­па­ли... Сгиб­нем... -- сто­нал охот­ник. -- За­кля­ла ме­ня Аг­ра... Все про­па­ло!
   Я под­сел по­бли­же к Гра­ну.
   -- Во­круг нас -- сты­ли, -- охот­ник за­трав­лен­но по­гля­ды­вал на под­ле­сок, но про­дол­жал го­во­рить. -- Ку­да ни пой­ди, вез­де ме­ре­щат­ся зве­ри, ко­то­рых я во всю жизнь под­стре­лил в Ча­що­бе. И я, и отец, и дед мой... Я ж не знал, ка­кое за­кля­тье Аг­ра на­ло­жит!
   -- От­ку­да же те­бе знать, бед­ня­ге? -- по­со­чув­ст­во­вал я.
   -- Про­сти ме­ня. Про­сти­те ме­ня, что я со­гла­сил­ся при­вес­ти вас сю­да! -- взмо­лил­ся Гран. -- Ох, я ду­рак!
   -- Что-то не упом­ню: про­сил ли я те­бя об этом?
   Но Гран пред­по­чел не рас­слы­шать мо­их слов, он под­нял­ся на но­ги, рас­пра­вил пле­чи, вы­ста­вил под­бо­ро­док и стис­нул ру­ко­ять ме­ча.
   -- Дру­ги мои, луч­ше, ес­ли я сам сей­час по­ре­шу вас, -- про­го­во­рил он. -- Не дам я сты­лям пре­вра­тить вас в ча­щоб­ных де­мо­нов.
   Это уже ста­но­ви­лось за­бав­ным. Я да­же не за­ме­тил, как Ло­вец спус­тил­ся с хол­ма, но те­перь он си­дел ря­дом, по­ло­жив мор­ду мне на пле­чо, и две па­ры божьих глаз сле­ди­ли за ба­лов­нем Ча­що­бы. Так, на слу­чай вся­кий-раз­ный... За­то маль­чиш­ка с пе­ре­пу­гу от­прыг­нул от охот­ни­ка.
   -- Ри­ко, я к те­бе при­ле­пил­ся, -- со­кру­шен­но про­го­во­рил охот­ник. -- Но что ж де­лать? Эх, судь­би­на моя горь­кая!
   Ко­гда он на­кло­нил­ся над бро­дяж­кой, вы­тас­ки­вая нож из-за поя­са, я уже не сдер­жи­вал­ся и дви­нул его но­гой под ко­ле­но. Гран упал на чет­ве­рень­ки.
   -- Так вот как мо­лят­ся охот­ни­ки? -- про­ры­чал Ланг, про­ди­ра­ясь сквозь мое гор­ло. -- Спа­си­бо, что по­ка­зал! Те­перь во­век не оши­бусь.
   Ло­вец по­до­шел к Гра­ну и вни­ма­тель­но об­ню­хал лжи­вую чет­ве­ро­но­гую тварь. Вид­но, то­же хо­тел кое-что за­пом­нить на бу­ду­щее. Охот­ник по­доб­рал­ся, но вста­вать с зем­ли не спе­шил.
   -- Про­сти ме­ня, бо­жень­ка! Их сот­ни, и сот­ни, и сот­ни... Мне б са­мо­му не сдю­жить, -- про­мы­чал он.
   -- По­то­му я те­бе и по­на­до­бил­ся, Гран? И не в ры­бе де­ло... И не в ре­ке... И не в ли­се!
   -- По­ка звез­ды не­бо не про­гля­дят, сты­ли не на­бе­рут пол­ную си­лу, -- шеп­нул мне на ухо Ри­ко. -- Да­вай убе­жим!
   Я ти­хонь­ко рас­сме­ял­ся, но воз­ра­жать маль­чиш­ке не стал. Еще и по­то­му, что Ри­ко уже скак­нул в лес­ную те­мень. И Ло­вец -- сле­дом.
   -- Не­че­го рас­си­жи­вать­ся, Гран! На­до их дог­нать.
   При­сты­жен­но­му охот­ни­ку не ос­та­ва­лось ни­че­го дру­го­го, и он за­тру­сил чуть по­за­ди ме­ня. Чем даль­ше мы убе­га­ли от ко­ст­ра, тем гу­ще ста­но­ви­лась тем­но­та во­круг нас, а в мо­ей гру­ди уг­рю­мо во­ро­чал­ся бог. Зна­чит, уже ско­ро. Ри­ко с Лов­цом ус­ка­ка­ли не­да­ле­ко: я на­ткнул­ся на маль­чиш­ку, ко­гда мы с охот­ни­ком вы­ле­те­ли на лес­ную про­га­ли­ну. Ри­ко су­ту­лил­ся под лег­ки­ми мо­ро­ся­щи­ми звез­да­ми, вы­ста­вив впе­ред изо­гну­тый нож, це­лясь лун­ным сер­пом бро­дяг в ту­ман, ко­то­рый не был ту­ма­ном... И я ус­лы­шал:
   ...мы бы­ли бу­ры­ми, мы бы­ли ры­жи­ми, мы бы­ли се­ры­ми... Цве­та зем­ли, цве­та рас­све­та, цве­та осе­ни, цве­та сне­га, цве­та от­те­пе­ли, цве­та вет­ра ле­дя­но­го, рву­ще­го шерсть кло­ка­ми... Кло­ко­та­ли во­ды та­лые, кло­ко­та­ли со­ки в уз­ких рус­лах де­рев, ды­мы зе­ле­ные под­ни­ма­лись над ов­ра­га­ми, а мы, по­лы­сев­шие и под­жа­рые, со­чи­лись сли­зью, гна­лись друг за дру­гом, от­ста­ва­ли, ку­выр­ка­лись в лу­жах, на­сти­га­ли, об­хва­ты­ва­ли ла­па­ми жи­вот впа­лый, вце­п­ля­лись зу­ба­ми в хол­ку, и язы­ки на­ши вы­ва­ли­ва­лись, зу­бы щел­ка­ли, а эхо ка­ти­ло ры­ки и визг И-и-и...
   Ту­ман­ный волк ра­зи­нул пасть, и ли­сий хвост вы­про­стал­ся на­ру­жу, на гор­ба­том ло­се вы­ги­ба­лась рысь, зай­цы ка­раб­ка­лись по мед­вежь­ей ту­ше, и ле­те­ла ле­дя­ная пыль со вздыб­лен­ной сты­лой шер­сти. Я слу­шал, как па­да­ют хло­пья ту­ма­на, я слу­шал шур­ша­ние мерт­вых шер­сти­нок, и знал, что Ло­вец то­же -- слу­ша­ет... Пес при­под­нял­ся на зад­ние ла­пы, прыг­нул, и пом­чал­ся на при­зра­ков, вспа­ры­вая еще не ус­пев­шее за­твер­деть ме­си­во. Гран и Ри­ко опом­ни­лись и бро­си­лись за со­ба­кай.
   Охот­ник что-то за­во­пил по ту сто­ро­ну ту­ма­на, а Ри­ко за­щел­кал паль­ца­ми.
   Я сно­ва на­гнал их на лес­ной по­ля­не, и по­нял, ку­да вел нас пес: коль­цо замк­ну­лось.
   -- Их сот­ни, и сот­ни, и сот­ни... -- сто­нал охот­ник.
   -- Они во­шли в си­лу! -- визг­нул маль­чиш­ка.
   ...а по­сле, по­сле, ко­гда вы­вод­ки раз­бе­га­ют­ся, ко­гда но­ры пус­те­ют, а мы ус­та­ем, при­хо­дит этот -- веч­но го­лод­ный. Он крал­ся за на­ми, он мо­хом скри­пел, он ды­шал и хри­пел, он во­нью печ­ной вы­ди­рал нам ноз­д­ри. Он при­но­сил с со­бой пев­чую смерть на те­ти­ве! И ко­гда на­пол­нял он сви­стом и зво­ном го­ло­вы на­ши, мы уми­ра­ли... У-у-у...
   Сты­ли рос­ли, на­бу­ха­ли, им ста­ло тес­но ме­ж­ду де­ревь­ев, и они вы­дви­ну­лись на по­ля­ну.
   -- Чу-у-ушь! -- за­го­ло­сил бог во мне. -- Кры­лья рвут плоть у ме­ня на ло­пат­ках, я ви­жу ва­ши кос­ти, ист­лев­шие на пус­ты­ре за се­ле­ни­ем, кос­ти, из­гры­зан­ные бро­дя­чи­ми пса­ми, и зу­бы ва­ши по­вык­ро­ши­лись из че­ре­пов. Ви­жу я ва­ши шку­ры на по­сте­лях охот­ни­ков, на пле­чах их жен. И позд­но, позд­но вам пря­тать­ся за ство­лы! Я ви­жу хлип­кие под­пор­ки, пал­ки-ко­пал­ки, что вы­ры­ли вас из зем­ли. Про­кля­тье Аг­ры? Чушь! Кры­лья ко­ло­тят ме­ня по бо­кам, я су­чу ла­па­ми. И нет боль­ше твер­ди: смо­ля­ные об­ла­ка по­до мной, си­зые об­ла­ка в звез­дах, а бе­лая пле­сень в под­лес­ке за­цве­ла жел­ты­ми гла­за­ми. Ты хо­чешь ме­ня? Уже нет? Мне все рав­но! Не уво­ра­чи­вай­ся, не го­ри, не рас­сы­пай­ся... Я иду!
   Гран и Ри­ко ух­ва­ти­ли ме­ня за ру­ка­ва и дер­жа­ли, по­ка си­ний огонь ка­тил­ся по ле­су. Но я раз­дви­нул реб­ра и взле­тел. А они?.. Да­же не за­ме­ти­ли. Ко­гда я вер­нул­ся на по­ля­ну, то уви­дел дво­их смерт­ных, от­би­вав­ших по­кло­ны вы­со­ко­му гос­по­ди­ну в тем­ном пла­ще. Зо­ла, ос­тав­лен­ная сты­ля­ми, при­по­по­ши­ла за­тыл­ки и спи­ны мо­ля­щих­ся. Я по­тя­нул­ся к ним и опом­нил­ся в гру­ди вы­со­ко­го. Плоть по­греб­ла ме­ня под ополз­нем сы­пу­чей бо­ли, я сполз на тра­ву и за­крыл ли­цо ру­ка­ми.
   -- Ну спа­си­бо те­бе, Гран, хо­ро­шо по­охо­ти­лись...
  
   До­мой к охаю­щей Ма­рии мы зая­ви­лись к по­луд­ню. Я ни ска­зал боль­ше ни сло­ва, лег в свою по­стель и по­вер­нул­ся ли­цом к сте­не.
  
   Гла­ва VII
  
   "Но­чень­ка свет­лая, но­чень­ка яс­ная! Уле­та­ешь ты, ку­да гла­за гля­дят, и мне бес­сон­но­му не уг­нать­ся за то­бой. Не ус­петь, не свер­нуть дре­му шел­ко­вой улит­кой на по­душ­ке. До рас­све­та ос­та­ет­ся мень­ше ча­са. И те­ни в яб­ло­нях за­ме­та­лись пуг­ли­вы­ми ле­ту­чи­ми мы­ша­ми. Ни­че­го, лад­но! При­ля­гу еще по­сле обе­да. Мо­жет, сна и за­черп­ну не­на­ро­ком", -- так ду­мал я, во­ро­ча­ясь в по­сте­ли. Сад за ок­ном к ут­ру со­всем при­сми­рел. Да­же ве­тер за­вяз в терп­ком на­стое ли­сть­ев, и те­перь без­звуч­но сте­кал вниз по ство­лам. По­то­му, ко­гда до ме­ня до­нес­лись пе­ре­ли­вы пас­ту­шечь­ей сви­ре­ли, я об­ра­до­вал­ся: горь­ко од­но­му ма­ять­ся в ми­ре, схлоп­ну­том крыль­я­ми тьмы, и про­зре­вать, что оди­но­че­ст­во смерт­но­го в но­чи поч­ти рав­но оди­но­че­ст­ву бога в гру­ди смерт­но­го.
   А сви­рель за­би­ра­ла все вы­ше и вы­ше... Я от­ки­нул одея­ло и сел на по­сте­ли, при­слу­ши­ва­ясь. Мой не­ве­до­мый со­брат по ноч­ной не­при­ка­ян­но­сти не ина­че, как за­брал­ся в сад. По­дой­дя к ок­ну, я при­от­крыл створ­ки и вы­гля­нул на­ру­жу. И уви­дел вни­зу ста­ри­ка, ко­то­рый при­сло­нил­ся к уг­лу до­ма, а его ру­ба­ха би­лась се­дой мо­лью в пау­ти­не зву­ка.
   -- Кор­не­лий, -- ти­хонь­ко ок­лик­нул я гос­тя.
   Сви­рель смолк­ла.
   -- Кор­не­лий, под­ни­май­ся ко мне!
   Вме­сто то­го, что­бы кра­сть­ся че­рез се­ни, че­рез кух­ню, вме­сто то­го, что­бы ос­ту­пать­ся и скри­петь на ле­ст­ни­це, ста­рик при­ста­вил к сте­не са­до­вую ле­сен­ку и по­полз к мо­ему ок­ну. Я по­мог ему пе­ре­ва­лить­ся че­рез по­до­кон­ник.
   -- Ты же промерз, -- за­бес­по­ко­ил­ся я, и по­ско­рее на­ки­нул одея­ло на пле­чи кол­ду­на.
   Но ко­гда я со­брал­ся за­жечь све­чу, Кор­не­лий ле­дя­ной клеш­ней ух­ва­тил мое за­пя­стье.
   -- Не на­до, бо­жень­ка! Ес­ли в до­ме кто про­снет­ся, то свет из-под две­ри нас вы­даст. А у нас нын­че де­ло тай­ное. Го­ри пе­ре­дал мне твой при­вет. И вот я здесь. А ты, ес­ли ма­лец все вер­но по­нял, хо­чешь уз­нать то, что знать нель­зя?
   -- Кор­не­лий, да ты ли это? --вырвалось у меня. -- А где ты ос­та­вил свое бе­зу­мие? Как бы не за­ску­ча­ло оно без те­бя. Или ты ра­зу­мен толь­ко до рас­све­та?
   -- От по­луд­ня и до обе­да, -- ог­рыз­нул­ся ста­рик. -- Не сби­вай ме­ня с пан­та­лы­ку, бог мой. Ты ведь жа­ж­дешь знать не­что, те­бе не­ве­до­мое? О бы­тии божь­ем до божь­е­го во­пло­ще­ния? Так? Или ал­чешь еще и зна­ния о том, ка­кие ра­до­сти пред­ше­ст­во­ва­ли ро­ж­де­нию твое­му? Бы­ла ли ма­туш­ка Лан­го­ва кра­са­ви­цей, и не по­лу­чи­ла ли она мла­ден­ца в люль­ку рань­ше, чем му­жа в дом, как у бо­гов во­дит­ся?
   -- У те­бя в го­ло­ве до­ж­дит, Кор­не­лий...
   -- Не уга­дал! Там вет­ре­но се­го­дня. И не жди от ме­ня глад­ких ре­чей, бо­жень­ка. Ибо я, как и все мы, то­бой оби­жен­ные, от за­ка­та и до по­луд­ня чи­та­ем свою един­ст­вен­ную кни­гу. Сле­ва на­пра­во, а пе­ре­вер­нешь -- спра­ва на­ле­во. И вро­де как за­но­во по­лу­ча­ет­ся. А не­ко­то­рые, так и за­дом-на­пе­ред читать нау­чи­лись. Те­перь же твой че­ред!
   -- Ле­ту­нам кни­ги не по­ла­га­ет­ся, -- на­пом­нил я.
   -- Да ка­кой ты ле­тун! Не вы­шло из те­бя ни­че­го пут­но­го: бо­гом ро­дил­ся -- бо­гом и ос­тал­ся. А кни­га твоя на лбу мел­кой вя­зью вы­пи­са­на. Но до по­ры до вре­ме­ни ни­кто те­бе се­реб­ра по­ли­ро­ван­но­го под нос не су­нул. В ре­ку же ты за­гля­ды­вать не то­ро­пишь­ся...
   -- Ес­ли ты мо­жешь мне по­мочь, то по­мо­ги. Но не мо­ро­си ты, Лан­га ра­ди! Доб­ро еще, что бу­бен на при­хва­тил, в гос­ти ко мне иду­чи.
   (Ста­рик ста­ри­ка ви­дит из­да­ле­ка, бе­зы­мян­ный... Кор­не­лий по во­ду хо­дит, за­черп­нет, по­смот­рит. Сна­ча­ла на ро­жу свою, за­мо­чен­ную в вед­ре: мор­щи­ны раз­бе­га­ют­ся во все сто­ро­ны, и ка­жет­ся ему, что это вес­нуш­ча­тый маль­чиш­ка в во­ду с мос­ти­ка пя­лит­ся да ка­меш­ки бро­са­ет. Уте­шит­ся, зна­чит, Кор­не­лий, то­гда и сно­ва к ре­чень­ке при­сту­па­ет. А уж по­сле дол­го сто­ит, по­ка не за­мерз­нет. Ви­дит, как ка­мыш на мел­ко­во­дье рас­тет, ли­стья вы­пра­сты­ва­ет, гор­де­ли­во пу­шит­ся чер­но-бу­ры­ми лись­и­ми хво­ста­ми, а по­сле со­хнет. Ве­тер сши­ба­ет кис­ти с вер­ху­шек, и ка­мы­ши пес­ни за­во­дят. Гу­дят вы­со­ко, до сле­зы пер­вой, до вес­ны по­след­ней... И уз­на­ет Кор­не­лий то, что ста­ри­ку под во­дой ве­до­мо.)
   -- Бу­дет, -- сжа­лил­ся на­до мной кол­дун. -- Не по нут­ру те­бе мой го­вор, не по нут­ру реч­ной жи­лец, так при­дет­ся те­бе в по­лом хол­ме у Фо­мы по­гос­тить.
   -- Ты про те хол­мы, в ко­то­рых пе­ре­пис­чи­ки ста­ра­ют­ся? На гра­ни­це Зе­мель Ок­ра­ин­ных?
   -- А где еще? А Фо­ма -- лы­сый он -- сра­зу уз­на­ешь. К не­му те­бе и ид­ти. Се­го­дня же. Сей­час же. По­ка Ма­рия не про­сну­лась, не за­го­ло­си­ла, по­ка не ста­ла те­бя за ру­ки ло­вить да с до­ро­ги сби­вать. А все­го пу­ти до хол­мов -- два дня по сте­пи, вслед за сол­ныш­ком. Чтоб вста­ва­ло в за­ты­лок, а са­ди­лось пе­ред гла­за­ми. А в ко­то­ром хол­ме Фо­ма си­дит, сам уга­да­ешь -- на то ты и бог.
   Я, пу­та­ясь с не­до­сы­пу, на­мо­тал пор­тян­ки, на­тя­нул са­по­ги и вы­та­щил плащ из сун­ду­ка. Тон­ко­ват... А ок­тябрь уже на ис­хо­де. Лад­но, за два дня не око­лею! Но не го­ло­дать же мне в пу­ти...
   -- Мне все-та­ки при­дет­ся бу­дить Ма­рию, Кор­не­лий, -- ска­зал я. -- Со­брать­ся на­до.
   -- Не­че­го те­бе со­би­рать! Все, что на­доб­но, я при­го­то­вил. За ка­лит­кой най­дешь ове­чью шку­ру и до­рож­ную ко­том­ку. А я здесь ос­та­нусь -- Ма­рию ве­се­лить, ко­гда про­снет­ся. Хва­тит раз­го­во­ров, по­ле­зай в ок­но.
   -- Ло­вец...
   -- Не бес­по­кой­ся, я ему дверь от­во­рю. На­го­нит.
   (Ты уж не бес­по­кой­ся, бе­зы­мян­ный! Это ни­че­го, что се­го­дня пес до­позд­на бро­дил по лу­гам, по ро­щам, а те­перь дрых­нет на кух­не -- по­бли­же к пе­чи. По­то­ро­пит­ся уж слу­га божий! Ни­ку­да не де­нет­ся.)
   -- Ай, да Го­ри! Ско­рый же он на рас­пра­ву, -- вспом­нил я от­че­го-то про мое­го ис­пол­ни­тель­но­го вест­ни­ка. -- Кор­не­лий, а по­че­му маль­чиш­ка свою кни­гу не раз­бал­ты­ва­ет? Или его отец, как и дру­гие охот­ни­ки, пе­ре­пис­чи­ков на по­рог не пус­ка­ет?
   -- Яс­ное де­ло, не пус­ка­ет. Но Го­ри им не че­та: он мою кни­гу чи­та­ет.
   -- Быть то­го не мо­жет! Не долж­но...
   -- А вот это уж не те­бе ре­шать. У ме­ня свой раз­бор... Яр­мо за­бот я с дрях­лых плеч сво­их хо­чу пе­ре­ло­жить на мо­ло­дые, и до­п­ле­стись до гро­ба на­лег­ке, -- про­шам­кал кол­дун.
   -- Нет, я все-та­ки до­бе­русь до те­бя ко­гда-ни­будь, шут си­вый, -- вы­да­вил я, нащупывая но­га­ми пе­ре­кла­ди­ны ле­ст­ни­цы.
   Кор­не­лий от­сту­пил по­даль­ше от ок­на, по­ка­зал мне об­ме­тан­ный язык, и по­плот­нее за­пах­нул­ся в одея­ло.
   -- До­бе­решь­ся, ко­гда вер­нешь­ся, -- рас­су­дил он. -- А те­перь по­то­ро­пись: све­та­ет.
   Я спус­тил­ся по ле­ст­ни­це в сад, бы­ст­ро пе­ре­сек ско­шен­ную по­ля­ну и при­слу­шал­ся. Со сто­ро­ны до­ма не до­но­си­лось ни зву­ка. Вид­но, Ло­вец так уп­ры­гал­ся за день, что да­же сви­рель при­блуд­но­го Кор­не­лия не смог­ла по­тре­во­жить пса. Ка­лит­ку я от­во­рял ос­то­рож­но, слов­но бо­ял­ся со­гнать с пе­ре­кла­дин осен­них боль­ше­гру­дых мух. Кор­не­лий, ка­ким бы шу­том он ни был, пус­тых обе­ща­ний не да­вал: у ог­ра­ды я на­шел ко­том­ку с ле­пеш­ка­ми и во­ню­чую ко­зью шку­ру.
  
   Вот и Ро­ща Не­быв­ших по­за­ди, и ре­ка, по­мут­нев­шая под се­рым не­бом, и се­ле­ние, ко­то­рое я обо­шел сто­рон­кой, а даль­ше... Даль­ше -- оди­но­че­ст­во мое по­сты­лое, тра­ва, из­мо­ро­зью опу­шен­ная, ост­рая, как но­жи бро­дяг, и бег­ст­во мое то­ро­п­ли­вое: от се­бя -- к се­бе. Даль­ше -- без­люд­ное про­стран­ст­во, вспух­шее зе­ле­ны­ми хол­ма­ми. Из­ред­ка по­па­да­ют­ся чах­лые кус­ты -- пар­ши­вые ов­цы, от­бив­шие­ся от ле­са. Из­ред­ка по­па­да­ют­ся па­се­ки, но к кон­цу пер­во­го дня пу­ти, на­сколь­ко хва­та­ет глаз, -- ни пас­тушь­е­го ша­ла­ша, ни бре­вен по­го­ре­ло­го за­бро­шен­но­го до­ма, ни ко­лод­ца... И не­слу­чай­но. Ибо Ок­ра­ин­ные Зем­ли про­сти­ра­ют­ся по другую сто­ро­ну трав­но­го мо­ря, а ту­да ни­кто по сво­ей во­ле не за­бре­да­ет. Толь­ко бы не по­то­нуть в ко­вы­ле от степ­ной, жух­лой тос­ки! Я шел, не обо­ра­чи­ва­ясь, но при­слу­ши­вал­ся к мо­но­тон­но­му ро­ко­ту вет­ра, на­де­ясь, что мо­ре су­хих трав за мо­ей спи­ной за­вол­ну­ет­ся от бе­га Лов­ца. Не ду­мал, не га­дал, что так за­тос­кую без пса...
   (До­го­нит, не го­рюй, бе­зы­мян­ный, оты­щет он сле­ды твои, мо­ро­зом по­се­реб­рен­ные. Про­сти уж ему, ес­ли за­вер­нул он ку­да по до­рож­ке. Не­на­дол­го. Ко­рот­ко оно -- про­ща­нье пе­сье, так ко­рот­ко, что не ко вре­ме­ни да­же выть с тос­ки. За­то ли­сонь­ка ве­че­роч­ком вы­ско­чит на по­рог сво­его вы­бе­лен­но­го до­ма, по­смот­рит на па­ду­чие хво­ста­тые звез­ды и за­во­ет.)
   Ус­тав на­де­ять­ся на пе­сью вер­ность, я уст­ро­ил­ся на ноч­лег за си­не­ва­ты­ми ва­лу­на­ми. Кос­тер сло­жить на этой степ­ной лы­си­не мне бы­ло не из че­го, по­то­му я пе­ре­ку­сил сы­ром и, за­вер­нув­шись в плащ, улег­ся на тра­ву. И при­сни­лось мне, что под бо­ком у ме­ня гре­ет­ся Ло­вец. Я вы­про­стал ру­ку из-под пла­ща, и мои паль­цы за­ще­ко­та­ла же­ст­кая шерсть. (Я ж го­во­рил, что до­го­нит...)
   А ут­ром нас раз­бу­дил про­ни­зы­ваю­щий ве­тер. Я вско­чил на но­ги и при­нял­ся раз­ми­нать те­ло, вы­дав­ли­вая из не­го ко­лю­чий ут­рен­ний оз­ноб. За­пер­ши­ло в гор­ле. По­рыв­шись в ко­том­ке, я вы­нул фля­гу с мож­же­ве­ло­вой на­стой­кой и хлеб­нул, за­дер­жав ды­ха­ние. Мир за­дро­жал, а хо­лод стал ле­дя­ны­ми лом­тя­ми от­ва­ли­вать­ся от мо­ей ко­жи. И по­ду­мал я, что вто­рой день пу­ти к по­ло­му хол­му на­чал­ся не так уж пло­хо.
   Вдво­ем бре­сти по сте­пи ока­за­лось ку­да ве­се­лее. Вре­мя от вре­ме­ни я пус­кал­ся бе­гом, а Ло­вец -- сле­дом, то ис­че­зая из ви­ду, то ки­да­ясь мне на­пе­ре­рез. Я сле­дил, как его ог­ром­ное те­ло сте­лет­ся по зем­ле, ос­тав­ляя по­сле се­бя тем­ное рус­ло в ро­си­стых тра­вах. Но вот он сно­ва скрыл­ся за хол­мом, а я пе­ре­шел на шаг, что­бы еще раз при­ло­жить­ся к фля­ге. И за­мер, так и не ус­пев опус­тить ру­ку в ко­том­ку. Пес не по­ка­зы­вал­ся из-за хол­ма слиш­ком дол­го, по мо­ему ра­зу­ме­нию. И я ти­хо, со­всем ти­хо дви­нул­ся по сле­ду. Обо­гнув холм, я уви­дел Лов­ца, на­во­ст­рив­ше­го уши, а не­по­да­ле­ку -- две ки­бит­ки, тлею­щей кос­тер и че­ло­ве­ка у ко­ст­ра. Я, не ожи­дая от пса ни­че­го хо­ро­ше­го, по­то­пал к не­зна­ком­цу, ста­ра­тель­но шур­ша тра­вой. А на­встре­чу мне под­ня­лась ис­сох­шая ста­ру­шон­ка. Ес­ли это -- ноч­ной страж , то кто же ос­тал­ся в ки­бит­ках?
   -- Доб­рое ут­ро, ба­буш­ка, -- про­шеп­тал я, не же­лая рань­ше вре­ме­ни бу­дить ос­таль­ных.
   -- Доб­рое ут­ро, -- ста­ру­ха по­шам­ка­ла без­зу­бым ртом, -- сы­нок!
   Ко­гда она вы­го­во­ри­ла по­след­нее сло­во, мор­щи­ны на ее ли­це рас­полз­лись, слов­но тре­щи­ны в мут­ном вит­раж­ном стек­лыш­ке, по ко­то­ро­му от ду­ши вре­за­ли ко­ва­ным каб­лу­ком.
   -- Ты не бой­ся, со­ба­ка у ме­ня не злая, -- сов­рал я.
   Ее пе­ре­ви­тые ве­на­ми ко­ст­ля­вые ру­чон­ки за­сно­ва­ли по ды­ря­вым об­нос­кам, но вме­сто то­го, что­бы при­крыть стар­че­скую на­го­ту, не­по­слуш­ные паль­цы толь­ко зря раз­ме­та­ли лох­мо­тья. Я от­вел гла­за.
   -- Мо­жешь звать ме­ня Ла­ной, -- про­мям­ли­ла ста­ру­ха, об­лиз­нув се­рые гу­бы: -- А ты, го­лу­бок, дав­но из ми­ра Лан­го­ва? И что там но­во­го? И прав­да ли, что бог наш спус­тил­ся из баш­ни?
   Но не то­ро­пил­ся я с от­ве­том, хо­тя бы по­то­му, что до­га­дал­ся, на­ко­нец, ко­го встре­тил.
   (Вспом­ни ска­зоч­ку, бе­зы­мян­ный, ту, ко­то­рую дет­кам не рас­ска­зы­ва­ют! Дет­ки са­ми, как под­рас­тут, ска­зоч­ку эту ве­че­ра­ми на пус­ты­ре друг друж­ке на­шеп­ты­ва­ют. Пе­ре­ви­ра­ют, при­ук­ра­ши­ва­ют... И на­прас­но! Ска­зоч­ка и без то­го хо­ро­ша. Вспом­ни!)
   Уже... Ко­гда Ланг тво­рил мир сей, по­скольз­нул­ся он на об­ла­ке, и про­сы­па­лась ще­пот­ка су­хой гли­ны за го­ри­зонт. Вот те­бе и Ок­ра­ин­ные Зем­ли! Пом­ню я и то, что в той гор­сти не толь­ко прах зем­ной бог пря­тал: там свер­ка­ли гла­за под со­рван­ны­ми ве­ка­ми, тор­ча­ли пе­ре­би­тые го­ле­ни, лос­ни­лись го­лые сус­та­вы... От­ку­да? От­ку­да? А бог весть! Это уж ни­ко­му не­ве­до­мо. Мо­жет, од­на­ж­ды Ланг уже тво­рил мир. Толь­ко тво­ре­ние -- не да­лось, вкривь и вкось по­шло. Бог за­жал сор в ку­ла­ке и вы­бро­сил бы, на­вер­ное, но ос­ту­пил­ся на об­ла­ке... Вот и здрав­ст­вуй, ба­бу­ля! Гла­за б мои не ви­де­ли ни те­бя, ни тех, кто в пря­чет­ся ки­бит­ках
   -- По­че­му ты при­молк, го­лу­бок? -- ста­ру­ха вы­ве­ла ме­ня из за­дум­чи­во­сти.
   -- Спе­шу я.
   Я клик­нул Лов­ца и бы­ст­ро за­ша­гал прочь.
   -- Де­воч­ки! Де­воч­ки, вста­вай­те. У нас гость! -- не­ожи­дан­но за­виз­жа­ла уро­ди­на, а в ки­бит­ках, су­дя по зву­кам, под­нял­ся пе­ре­по­лох.
   И не ус­пе­ли мы с Лов­цом обо­гнуть холм, как нас на­гна­ла мо­ло­дая жен­щи­на.
   -- По­го­ди, бог мой!
   Она вце­пи­лась в мою ру­ку, а ко­гда я ос­та­но­вил­ся, за­бе­жа­ла впе­ред.
   И не хо­тел, и гла­за б мои не ви­де­ли, но не мог я не смот­реть на нее. Ли­цо чер­ное, слов­но ко­по­тью за­ма­зан­ное, ни бро­вей, ни рес­ниц, ни во­лос. Всей оде­ж­ды -- юб­чон­ка из за­ячь­их шку­рок. Да луч­ше б она не срам свой при­кры­ва­ла, а то, что вы­ше поя­са: два пе­че­ных яб­ло­ка на ши­ро­ких реб­рах.
   -- Ох... -- вы­дох­ну­ла она, -- Про­сти ты Ла­ну. Не уз­на­ла она те­бя. Сле­пая она. Про­сти. Ко­гда снег вы­пал, мы все су­ди­ли да ря­ди­ли: ехать или не ехать? Ос­таль­ные-то не ре­ши­лись, а мы вот со­бра­лись. Хоть од­ним глаз­ком на те­бя гля­нуть!
   -- И по­мо­лить­ся?
   Жен­щи­на за­пла­ка­ла.
   -- Вы опо­зда­ли, -- про­го­во­рил я, пре­воз­мо­гая тош­но­ту, под­сту­пив­шую к гор­лу. -- Не до вас мне.
   Жен­щи­на пы­та­лась ска­зать еще что-то, но Ло­вец встал ме­ж­ду на­ми, ос­ка­лив зу­бы.
   -- Вы опо­зда­ли, -- по­вто­рил я уже жест­че. -- Уби­рай­тесь на­зад. Мне нет де­ла до вас.
   А гла­за Лов­ца уже на­ли­ва­лись кро­вью. Я не со­мне­вал­ся, что еще не­мно­го, и па­лом­ни­ца ли­шит­ся сво­ей об­го­ре­лой го­ло­вуш­ки.
   -- Уби­рай­ся! -- взре­вел я, хва­тая пса за за­гри­вок.
   Жен­щи­на под­ня­лась и, при­хра­мы­вая, по­бе­жа­ла за холм. Я слы­шал, как там под­зы­ва­ли ко­ней. Не знаю, как дол­го я про­сто­ял, об­хва­тив пса, но на­ко­нец, из-за хол­ма вы­ка­ти­лись ки­бит­ки, и пе­ре­пу­ган­ные ло­ша­ди по­нес­лись прочь. Ло­вец по­пы­тал­ся рва­нуть­ся сле­дом, и мне при­шлось на­лечь на не­го. Я смог ра­зо­гнуть­ся, толь­ко ко­гда ки­бит­ки скры­лись из ви­ду, а кри­ки и стук ко­пыт за­тих в да­ли. При­сев на тра­ву, я на­щу­пал в ко­том­ке фля­гу, а даль­ним хол­мом мед­лен­но на­бу­хал сол­неч­ный диск, и пло­ские алые лу­чи пят­на­ли тра­ву.
  
   Даль­ше я брел нау­гад, не при­гля­ды­ва­ясь к хол­мам. Я, как та чер­но­го­ло­вая па­лом­ни­ца, взы­вал к все­ви­дя­ще­му нут­ря­но­му бо­гу, и на­де­ял­ся, что он-то по­лый холм от про­чих хол­мов от­ли­чит, и не про­мол­чит, как про­мол­чал, по­ка я раз­го­ва­ри­вал с кош­мар­ны­ми по­слан­ца­ми Ок­ра­ин­ных Зе­мель. Я ду­мал, что сей­час я по­до­бен Кор­не­лию, и под ве­ка­ми мои­ми -- смурь. Не раз­гля­деть, ни­че­го не раз­гля­деть в до­ж­де, мо­ро­ся­щем сквозь те­меч­ко. И Ланг сжа­лил­ся на­до мной. На мо­ем пу­ти встал ли­ло­вый холм: свет­ло-ли­ло­вый у под­но­жия, ли­ло­во-алый от за­кат­ных лу­чей на скло­нах, ис­си­ня-чер­ный на вер­ши­не. Так как спья­ну обой­ти его я не мог, то по­нял, что при­шел. А Ло­вец ра­до­ст­но взбе­жал на вер­ши­ну, слов­но там его жда­ла ве­чер­няя плош­ка ка­ши от щед­рот Ма­рии. Я по­сле­до­вал за ним. На­вер­ху, как прыщ на но­су про­пои­цы, кра­со­вал­ся чер­ный ва­лун. Я пе­ре­вел ды­ха­ние и при­нял­ся ко­ло­тить по кам­ню по­со­хом. На боль­шее ме­ня не хва­ти­ло бы. Ва­лун за­дро­жал и на­чал мед­лен­но под­ни­мать­ся, по­ка не за­вис на вы­со­те че­ло­ве­че­ско­го рос­та. Под ним зия­ла ды­ра.
   -- Не то­ми же ме­ня, бра­те, спус­кай­ся, -- про­ше­ле­сте­ло сни­зу, -- не­ту мо­чи мне, сла­бо­силь­но­му, ка­мень за­го­ва­ри­вать, по­ка ты там во­рон счи­та­ешь.
   Я на­гнул­ся и уви­дел спи­раль­ную ка­мен­ную ле­ст­ни­цу.
   -- Я не один, со мной Ло­вец де­мо­нов, -- крик­нул я в тем­но­ту.
   -- О-о-о, -- взвы­ли вни­зу, -- да хоть сон­мы де­мо­нов! Иди­те ско­рее, а то я уро­ню бу­лыж­ник на твою ду­рью баш­ку, и не бу­дет мне про­ще­ния.
   Я не­сколь­ко сму­тил­ся, ибо не та­кой ви­де­лась мне встре­ча с не­ве­до­мым, но уг­ро­зу оце­нил, и стал спус­кать­ся на­ощупь. Ло­вец, по­ску­ли­вая и спо­ты­ка­ясь, про­би­рал­ся за мной. Мы уже пол­но­стью скры­лись под зем­лей, ко­гда пес ос­ту­пил­ся и по­ле­тел точ­не­хонь­ко мне под ко­ле­ни. Даль­ше мы ка­ти­лись вме­сте, счи­тая реб­ра­ми хо­лод­ные ка­мен­ные вы­сту­пы. Ка­мень над на­ши­ми го­ло­ва­ми ух­нул вниз, и сна­ча­ла мне по­ка­за­лось, что мы в пол­ной тем­но­те. По­нем­но­гу гла­за при­вык­ли к су­мра­ку, и я раз­гля­дел на по­лу не­сколь­ко ча­дя­щих огар­ков. Но ни­ко­го, кро­ме нас, в под­до­не хол­ма не ока­за­лось.
   -- Где ты? -- спро­сил я под­зем­ную ти­ши­ну.
   Но толь­ко за­шур­шал ве­реск в даль­нем уг­лу под ла­па­ми пса.
   -- Здесь! -- про­зву­ча­ло не­ожи­дан­но близ­ко.
   Я ог­ля­нул­ся, бы­ст­рее, чем сло­ва раз­би­лись о сво­ды хол­ма, но на­прас­но.
   -- Я не ви­жу те­бя.
   -- Не зришь, и лад­но, -- за­ши­пе­ло над ле­вым пле­чом.
   Я обер­нул­ся сно­ва.
   -- Пре­кра­ти волч­ком кру­тить­ся, бра­те!
   Мне по­ду­ма­лось, что пу­гать ме­ня се­го­дня уже позд­но, как, впро­чем, и взы­вать в божь­е­му ми­ло­сер­дию во мне. Я по­до­шел к Лов­цу, и усел­ся на во­рох ве­ре­ска, при­жав­шись спи­ной к ка­мен­ной клад­ке под­зе­ме­лья.
   -- Кто ты? -- об­ра­тил­ся я к пус­то­те пе­ред со­бой.
   -- Я -- есмь я, -- от­ве­ти­ла сте­на над мо­ей го­ло­вой.
   От пьяной тоски я закатил глаза. И воль­но же лы­со­му ду­ра­ку по­те­шать­ся на­до мной! Вид­но, ред­ко к не­му на­род за­бре­да­ет, вот пе­ре­пис­чик и ку­ро­ле­сит, ко­гда пред­ста­вит­ся слу­чай.
   -- Я -- без име­ни, и без оп­рав­да­ний, -- про­тяж­но за­пел под­зем­ный свод. -- Как и ты, бе­зы­мян­ный.
   -- Ты зна­ешь, кто я? Ты зна­ешь, за­чем я при­шел сю­да?
   -- Знаю.
   -- Ты по­мо­жешь мне?
   -- Да.
   -- Див­ный ты бес, ес­ли Ло­вец не чу­ет те­бя, -- по­ды­грал я.
   -- Чу­ет, -- за­ко­лы­ха­лось пла­мя на свеч­ной ни­ти. -- Чу­ет он, что не бес я.
   Не ус­пел за­тих­нуть гну­са­вый го­ло­сок пе­ре­пис­чи­ка, а пес под­нял­ся с под­стил­ки, за­тру­сил по кру­гу, ед­ва не ка­са­ясь но­сом по­ла.
   -- Ой! Ос­та­но­ви его! Ус­ми­ри его, по­ку­да не позд­но, бра­те!
   Но Ло­вец ос­та­но­вил­ся и без мое­го ок­ри­ка. Ос­та­но­вил­ся, при­пал на пе­ред­ние ла­пы и при­нял­ся ца­ра­пать ког­тя­ми пол.
   -- Учу­ял все-та­ки,-- лас­ко­во про­го­во­рил я, при­сев ря­дом с со­ба­кой.
   Ото­гнав Лов­ца я опус­тил све­чу к то­му мес­ту, над ко­то­рым он усерд­ст­во­вал. И уви­дел се­рую пли­ту, за­кры­вав­шую лаз и же­лез­ное коль­цо.
   -- Сам вы­пол­зешь, или ты хо­чешь, что­бы мы те­бя вы­во­лок­ли на­ру­жу? -- спро­сил я.
   -- Сам... -- уг­рю­мо ро­кот­нул под­зем­ный ве­щун.
   Пли­та при­под­ня­лась, за­скре­же­та­ла вбок, и на­ру­жу вы­су­ну­лась лы­сая го­ло­ва.
   -- Здрав­ст­вуй, Фо­ма.
   -- Эдак ни­че­го тай­но­го не ос­та­нет­ся в ми­ре сем, -- по­се­то­вал он, вы­ка­раб­ки­ва­ясь ко мне из ка­мен­но­го ис­по­да.
   Сна­ча­ла я да­же рас­те­рял­ся: рос­том чу­дак ока­зал­ся с Го­ри, ру­ба­ха не по рос­ту за­ткну­та за по­яс гор­ба­ми. А не ро­вес­ник ли? И не страш­но ма­лы­шу в чис­том по­ле с кни­жи­ца­ми шас­тать? Но ко­гда Фо­ма взял в ру­ку ога­рок, по­нял я, что ошиб­ся, ибо взо­ру мо­ему от­кры­лось ли­цо му­жа зре­ло­го, с но­сом си­зым и гу­ба­ми вис­лы­ми. И ура­зу­мел я, что ме­ж­ду мною и ут­рен­ней зорь­кой на­взничь ле­жит ночь пья­ная... В па­ру к горь­ко­му хмель­но­му дню.
   (Те­бе-то сей­час не до то­го, бе­зы­мян­ный, зна­чит, мне рас­ска­зать при­дет­ся, про то, как Ма­рия по­слу­ша­ла-по­слу­ша­ла Кор­не­лия, да и вы­ста­ви­ла вон из до­му. Что ей до его уте­ше­ний? Слез-то у ста­рой не на­шлось, хо­тя она их ис­ка­ла весь день на­про­лет: кни­гу свою лис­та­ла, Ри­ко бра­ни­ла, Лов­ца кли­ка­ла. Толь­ко на вто­рой день к ве­че­ру, ко­гда к ней ни с то­го ни с се­го зая­ви­лась Ру­та, ста­рую твою про­рва­ло: за­мах­ну­лась она на мо­ло­ди­цу, но оду­ма­лась, ру­ка пле­тью по­вис­ла. По­че­му оду­ма­лась? Не­ве­до­мо! Но к оча­гу они уж об­няв­шись под­се­ли. И до ут­ра ни сло­ва друг друж­ке не ска­за­ли -- ни зло­го, ни доб­ро­го. За­то сле­зы у ста­рой тво­ей на­шлись.)
   Мож­же­ве­лов­ка Кор­не­лия хлюп­ну­ла, про­ща­ясь со мною, еще в пол­день, но у Фо­мы отыскалось, чем раз­ба­вить ве­чер. Фо­ма по­ка­зал мне под по­лом жар­кую ко­ну­ру, в ко­то­рой он от при­шель­цев пря­тал­ся. А ко­ну­ра от­то­го те­п­лая, что под­зем­ная ре­чуш­ка го­ря­ча, у из­но­жья хол­ма па­ром фыр­ка­ет. Ко­гда мы с Фо­мой за­бра­лись внутрь, он по­сту­чал по мед­ным тру­бам, что на­верх тя­нут­ся, про­ши­ва­ют сте­ны хол­ма: пе­ре­пис­чик кри­чит в во­рон­ку, а на­вер­ху го­ло­сок сну­ет ме­ж­ду не­га­дан­ным гос­тем и его стра­хом. На­род-то трус­ли­вый, роб­кий, по­сле до­ро­гу до по­ло­го хол­ма на­креп­ко за­бы­ва­ет и вну­кам-пра­вну­кам на­ка­зы­ва­ет: в ту сто­ро­ну не то, что хо­дить, смот­реть не­го­же. Нет, ме­ня-то Фо­ма-пе­ре­пис­чик пу­гать и не ду­мал! Нет-нет... Он по­шу­тил. Скуч­но ему, го­ре­мы­ке, ко­ро­тать од­но­му днев­ное трез­вое вре­меч­ко. В этом го­ду он по­рань­ше к хол­мам от­пра­вил­ся. Дру­гие-то пе­ре­пис­чи­ки в свои но­ры еще толь­ко че­рез не­дель­ку-дру­гую спол­зут. Фо­ма же по­то­ро­пил­ся. А все по­то­му, что Кор­не­лий, ко­гда в по­след­ний раз ви­де­лись, уп­ре­дил Фо­му, что вско­ро­сти яв­люсь я в гос­ти. По­то­му Фо­ма и не рас­ку­по­ри­вал кув­ши­ны с ве­ре­ско­вой ме­до­ву­хой, все ме­ня под­жи­дал.
   -- И во­вре­мя ты, бра­те, сни­зо­шел в оби­тель мою си­рую, -- ле­бе­зил пе­ре­пис­чик, уже в тре­тий раз про­тя­ги­вая мне кру­то­бед­рый кув­шин. -- Два день­ка ос­та­лось до на­ча­ла третье­го ме­ся­ца осе­ни. А по­сле на­ле­тит вре­мя ги­бель­ное, и за­во­ет над хол­ма­ми вол­ком. И так -- до пер­во­го дня пер­во­го ме­ся­ца вес­ны.
   -- Уж не хо­чешь ли ты ска­зать, Фо­ма, что я здесь с то­бой столь­ко от­си­жу? -- ужас­нул­ся я.
   Но пе­ре­пис­чик уте­шил ме­ня. Нет-нет! Ка­кое там си­деть! Воз­ля­жем мы с ним ряд­ком и по­ле­тим, по­чи­ще, чем не­быв­шие ле­та­ют. Раз­ве ж от­ка­жусь я от ра­до­сти та­кой? Нет! И не до­бу­дит­ся он ме­ня! А Фо­ма, как книж­ку но­вую про­чи­та­ет -- не­весть где, на ле­ту -- так и про­снет­ся. Чтоб Лов­ца по­кор­мить. Это -- до­прежь все­го. Ибо злы­день он... Вон, как но­сом-то ты­чет­ся. Да под ло­коть! Под ло­коть! Всю ме­до­ву­ху рас­пле­скал! Хо­ро­шо, что мно­го еще кув­ши­нов...
   -- Ни­ко­гда не мог я про­сле­дить, где вы, пе­ре­пис­чи­ки, свои кни­жи­цы оты­ски­вае­те. Ле­ту­нам те пу­ти не­ве­до­мы, -- при­знал­ся я спья­ну.
   -- Не­у­жто нам ве­до­мы, бра­те? Ну вы­пьешь, ну со­снешь, а бу­к­ви­цы так и за­пры­га­ют, но­ро­вят про­меж бро­вей про­бу­ро­вить­ся. Не ото­гнать! Не до сна ста­нет. А про­мор­га­ешь­ся, чу­дит­ся, что и не бы­ло ни­че­го. Толь­ко ко­гда вес­ной воз­вер­нешь­ся в скрип­то­рий, тут из те­бя и по­прет: од­на кни­жи­ца, а по­сле -- еще од­на, и еще... И так -- до ле­та. А по­сле стран­ни­чать при­дет­ся, де­ток ра­зы­ски­вать, кни­жи­цы раз­да­ри­вать. С плеч до­лой!
   -- А ку­да ме­ня кры­лья по­вле­кут? -- раз­мыш­лял я во хме­лю.
   -- Не­ве­до­мо. Не­ве­до­мо мне сие... Ибо не ве­рую я в те­бя, ми­ло­серд­но­го! -- ка­ял­ся Фо­ма, икая. -- И все мы -- книж­ни­ки -- не ве­ру­ем в те­бя. Ведь мы-то ре­ем по­вы­ше, по­да­лее твое­го. Из хол­ма чер­но­го -- в синь не­про­гляд­ную. Там пе­рья скри­пят, стра­ни­цы мель­ка­ют, го­ло­вы ле­тят... А книг-то, книг! Мо­жет, и на твою до­лю кни­жи­ца ка­кая сы­щет­ся? С во-от та­ки­ми бу­к­ви­ца­ми, и вся -- про те­бя, бра­те.
   -- Быть то­го не мо­жет. Не долж­но. -- под ка­ды­ком за­буль­ка­ла, моя по­след­няя трез­вая мысль.
   -- А ты пей, пей, бра­те. Зрю, что не до­воль­но те­бе.
   -- По­го­во­рим еще, -- умо­лял я.
   -- Вес­ной и по­го­во­рим. Ты уж не оби­жай ме­ня. Пей!
   Но боль­ше вы­пить я уже не смог и при­лег, об­няв Лов­ца. Сей­час... Сей­час по­ды­мусь... Но не вы­шло. Ме­ня об­ле­пи­ло свеч­ное пла­мя -- мут­ное, те­п­лое, а со­ба­чья го­ло­ва плы­ла в пус­той тем­но­те от Фо­мы ко мне. Пси­ные бель­ма от­ли­ва­ли ста­лью, из-под век со­чи­лись алые со­ло­но­ва­тые сле­зы, они ка­па­ли мне на ли­цо, и я за­хле­бы­вал­ся.
   -- Нет...
   -- По пер­во­му ра­зу, оно за­все­гда так. Что у смерт­ных, что у бо­гов. Пить вы не умее­те! -- уте­шал ме­ня Фо­ма.
   Впро­чем, я его уже не по­нял. Я по­те­рял слух. Я по­те­рял зре­ние. И страх по­вел ме­ня... До­мой.
   Прочь от вас от всех.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"