Аннотация: Зойка - та, стерьва - та, ноне свою телушку опеть продавала. Она, Зойка - та, все решат да перерёшиват: продам - не продам ...
Телушка Красуля на фоне чеченской войны
- -Слышь-ко, Валя, Зойка-та, стерьва-та, свою телушку ноне опеть продавала! -это вещает деревенские новости баба Катя со своей лавочки под сиренью.
Тому, кто не знает, где находится рай, я скажу: рай бывает майскими вечерами у нас в деревне на улице Садовой. Не опишешь, какими недвижными душистыми облаками стоят цветущие черемухи, как заливаются соловьи, какая луна висит над громадным зеркалом разлившейся речки. И разговоры на лавочке с соседками ба-бой Катей и бабой Тасей текут у нас спокойные и безмятежные: про погоду, молоко и вспашку огорода, про всякие разные деревенские происше-ствия. В основном вещает Катя, но и нам с Тасей удается к месту высказать свое ценное мнение.
- -Ты видала у ей телушку-то, Валя? У Зойки и старая корова хорошая, на всю деревню одна такая, доит по три ведра, масло Зойка прямо из молока сбиват. Зойка-то сама стерьва стерьвой, а телушка у ей, ничё не скажешь-заглядение одно, а не телушка.
Мы с Тасей покивали головами: годовалая белая телушка у Зойки была и в самом деле - одно заглядение. Между коровами ведь тоже бывают просто коровы, а бывают - красавицы. Рога у зойкиной Красули были ровненькие, вымечко круглилось нежно и даже копыта на ногах блестели, как туфельки. Вся она, большая, без пятнышка белая, со взглядом спокойным и добрым была - ну прямо, как хорошая деревенская девушка на выданьи. Зойка, которой и деньги нужны были - сыну на дом, - и продавать Красулю до смерти не хотелось, этой телушкой уже свела с ума пол-деревни.
- -Она, Зойка-то, все решат да перерёшиват, продам-не продам, уж сколь народу с ей торговалося! А ноне сторговалися с Тамаркой из ляги.
- -Из какой ляги, Катя? Что за ляга?
- -Ты чё, Валя, как не деревенская! Ну, ляга и ляга, лог будто, но такой широкой -ляга! Дак вот, Тамарка из ляги, дом-от у ей вон там, в ляге стоит. Тамарка -то уж и деньги отдала, и телушку в стадо привела, а туто поругалася с толстой Наташкой, знашь толсту-то На-ташку? У ей дом-от на Военной горе, вокурат над лягой. Наташка в магазине увидела Зойку и говорит, ты чё, мол, Зойка, вовсе задешево те-лушку продала? Мол, фермер из Карповки вдвое тебе дал бы против Тамарки! Зойка-то прямо из магазина побежала в поскотину, телушку нашла и домой увела. Тамарка бегат-ревет, или, мол, телушку отдай, или деньги. А Зойка отвечат, что, мол, телушку она ей прода-вать раздумала, а деньги уже отдала своему Витьке на цемент, да Гальке на квар-тиру. Врет, ведь врет стерьва, Гальке она никогда на квартиру не даст! Галька тутока с одним мужиком сошлася, у его квартира в совхозных домах. А он возьми, да и попади пьяный под машину. Галька-то думала, что квартира теперя будет ее, под платье подушку подлаживала, будто она беременная, чтобы в сельсовете на ее квартиру-то записали. А туто бывшая законная жена в квартиру приехала, Галька без ничё осталася, пришлося подушку выбросить. Мне Гальку-то не жалко, мне телушку жалко, продержит ее Зойка дома, не обгуляется телушка, чё тогда, только ее на мясо. И ты вот помяни меня, Зойка все лето эту телушку будет продавать, пока ее Витька дом новый не построит!
Еще много интересного сообщила бы Катя про Зойку, Гальку, Тамарку из ляги и толстую Наташку, но тут в спо-койном течении беседы неожиданно обозначился странный поворот. Из тасиного дома напротив прискакала ее же внучка Ленка и протараторила, что покупать картошку для посадки придется завтра, а сейчас они с мамой собираются к тете Руми.
- Уж не ураган ли над твоей ямой прошел, Тася,- изумилась я,- семенную кар-тошку покупаешь!
Тасино хозяйство, дом, двор и огород, мы с мужем приводили друг другу в пример, когда он собирался на рыбалку или я западала с книжкой на сеновал. От ее коровы Малинки было самое вкусное и безупречно чистое молоко, грядки на огороде были, как перины, а уж картошку по весне она просто не знала, куда девать.
- А тетя Руми - имя какое нерусское, я и не знаю такую в деревне, она тебе кто?
Какими -то очень тяжелыми и, быть может, неуместными тут же показались мне собственные вопросы, вполне естественные в своей деревенской бесцеремонности: тут дело обычное, нимало не смущаясь, и выспрашивать, и выкладывать всю подногот-ную.
- -Да, считай, сватья она мне: от чечена Ленка -то у моей Любашки.
Любашка была младшей дочерью Таси. Двое старших детей жили за речкой своими домами. В большом двухэтажном доме Таси жили только сама хозяйка, да хромая Любашка с Ленкой. Бывала я у Таси не раз, но не слыхала от Любашки ни единого слова. Она вся сжималась на людях, всегда выбирала уголок потемнее, и сама казалась мне какой-то темной подраненной птицей.
- -Видишь ведь, какая она у меня, где тут, думаю, женихов дожидаться. И на тебе! Ей еще и восемнадцати не было - объявляет, мол, есть у меня жених и он чечен. Мать пресвятая богородица, говорю, Любаня, да ты чё, Любаня,- и боле ничё сказать не могу. А она только вот это мне сказала и тоже молчит, боле ниче не говорит. И как они с Ахметкой-то этим сошлися, так я и не знаю, она тогда сельсоветским на машинке печатала, ну, дак, думаю, где-то там. Ахметка-то не из богатых, шабашит с отцом на стройках. У них, знаешь, тоже не все торгуют, есть и бедные. И ты подумай, свататься ведь Ахметка-то пришел: будем-де тут у тебя с Любашкой жить. Я его застыдила, ты, мол, обзарился на дом, да на мое добро, совесть-то у тебя есть ли - уродинку хромую сумускать,! Иди и уходи, мне тебя не надо, зятек нашелся. ! Ну, он спорить не стал, ушел сразу, а на следующий день украл ведь, гад, Любашку!
- -Как это украл?! На коне, что ли увез?
- -Зачем на коне, на автобусе увез, Катя вон их увидела.
- -Я козу пасла возле Ванькиного дома, вижу-идут! Ахметка Любашку за руку держит, у его чемодан, у ей тоже чего- то. Да быстро так идут, Любашка еле ковылять успеват. Меня как толкнуло: дак ведь это оне на городской автобус, убегают ведь оне! Я козу к заплоту привязала - и к Таське, несусь - падаю. Та в огороде капусту полеват, шлангом. Таська,- кричу,- Таська, Ахметка твою Любашку украл! Таська кинулась, в чем была. Я пошла, у ей воду в шланге выключила, чего зря лить воду-то.
- -Бежу я к автостанции, - автобус уж пошел, и оне в окне, обоё. Всю деревню за ав-тобусом бежала - ревела, да где догонишь! Через полгода является Любаня - и пузо на носу. Ленка -то на моих руках все и росла. Чеченка у меня, внучка -то, господи-господи!
- -Ну и чё, Тася, ну и чё? Ты, Валя, знашь, ране-то бы пальцем тыкали, да страмили всяко, а сейчас сколь в деревне таких, как Ленка! Полно! А Ленка-то девка хорошая, и баская, и толковая. Шесть лет ей, а уже книжки читат. Ты, Тася, лучше про эту зиму расскажи, про квартирантов-то своих!
- -Да ладно тебе, Катя! Съехали, и слава богу, избу вон вымыла, чтобы и не пахло имя.
- -Избу, что ль ты зимой сдавала, Тася? Кому это?
- -Да какое там сдавала! Зимой, как война-та в Чечне началася, родня Ахметкина из Грозного свалилася на мою шею, восьмеро. Двое стариков, да две бабы, да ребят четвёро. Квартиру, мол, у нас разбомбили в Грозном, прими.
- -Ага, прими! Ближе, вишь, не нашлось никого. И богаче никого нету, чем Тася-пенсионерка. Хитрые оне, Валя, вот что! У их, будь ты хоть свой, хоть чужой, все за рупь-копеечку. Никто ничё просто так не даст, хоть запросись!
- -Свои мол Ахметке сказали так: оставляй эту кучу-малу у нас, а сам езжай в Чечню и воюй. Это мне Любашка сказывала. А он будто бы воевать не хочет, а своих бо-ится. Вот и выходит, что окромя меня и не к кому.
- -Телушку она имя за зиму-то скормила, картошку до единой картошинки выгребла, всю мужнину одёжу отдала, ведь восьмеро, зимой, ты подумай.
- -Что телушка, вовсе боялась с имя без крыши над головой остаться! Телевизор-от посмотрим вечером, а там все убитые, да покалеченные- господи, твоя воля! Всю ночь меня вот так вот всю трясет, и спать не могу. В деревню зимой-то два гроба привезли из Чечни: у Мишки Шмырина Серега погиб, да у толстой Наташки -Леха. Хорошие все ребята. Думаю, ну, как напьется кто с горя, да и подпалит избу-то со всеми с нами. Или Ленке чё сделают - народ-от знашь, какой злой сейчас! А чё, разе их выгонишь, война ведь там, настоящая война! Я, девка, в Отечественную-то войну в Перми на Кировском пороховом заводе робила, на станке точила. Нас, угланов, в сорок третьем годе облавой с солдатами по деревням наловили. Я на сеновале спряталася, нашли, за ноги меня стащили и в Пермь увезли. Точу, бывало, а на соседнем участке как чё-то взорвет, только приседай, летят через мою головушку чьи-то руки-ноги. И взрывы, и кровь и рёв, и когда руки-ноги отдельно и головы нет - этого я навидалась -ой-ёй-ёй!
- -Ладно, ты, Тась, про ту войну к ночи не поминай, ты скажи, спрашивала ты у етех Зуль...Гуль..., ну у Соньки-то с Галькой, у баб-то чеченских, где ихние мужики в эту зиму были?
- -Да оне сами не знают, где мужики, чё ты с их спросишь! И своих боятся больше, чем нас, и по-русски плохо.
- -Ты, Валя, слышала? По-русски плохо! Как у русского чё выпросить-русский знают, а чуть чё - сразу по-русски плохо! Шибко оне хитрые, вот чё! Удивляюся я тебе, Тася! Любашку оне от себя выжили. Вот, сгори у тебя случаем дом, оне тебя к себе приняли бы? Ну, до войны еще, когда жили-то в Грозном? А ты имя - все!
Возразить было нечего. Всем троим было очевидно, что при таком раскладе никто Тасю в Грозном и на порог на пустил бы. Тася только махнула на Катю рукой, тяжело поднялась и молча ушла в дом.
- -Шибко она свое добро-то жалеет, и телушку, и картошку, она ведь скупая, Таська-та, всю жизнь, всю жизнь кажду копеечку выжимала. У ей Малинка-та старая, она хотела нонче телушку запускать, тоже хорошая телушка-та была. А счас где она таку телушку купит! И Таська-та, говорю тебе, шибко все жалеет, да только Лю-башку ей жальче. Хлебнула она с этой Любашкой, вишь, она какая у ей уродинка, да угрюмая, да сердитая. Мужик-от у ей, у Таськи-то, говорят, из-за Любашки и за-дохся.
- -Что это за страсти ты рассказываешь, Катя? Я ничего от Таси не слыхала.
- -Да я сама плохо знаю, Тася-та и мне не больно чё скажет, рукой вот эдак махнет и уйдет, если чё спросишь. У ей этот Костя, Любашкин-от отец уж второй муж, она че-то рано овдовела, с двумя ребятами от первого осталася. Костя -то был моложе ее, из армии пришел и женился, привез ее вроде из Менделеева. Такой был мужик хоро-ший, Костя -то, уж теперя и нету таких. Пока молодой-от был, так и не пил, все ша-башил, все строил. Шибко для Таси старался. Дом-от вишь, у их какой, двухэтаж-ный, со всем хозяйством. Машину купил, жигули, гараж каменный поставил - уж куда богаче-то жить, сама посуди! И вот че на его нашло, в гараже-то в етом за-крылся и от машины задохся.
- -А почему? Тася-то что говорит?
- -Ничё! И не поминат никогда Костю. Первого своего, милиционера, поминат, а Костю вовсе не поминат, как и не было его.
- -Любашка-то его ли?
- -Его, его, и лицом-то вся на его. Только он ее не любил, и раньше маленькую что есь на руки никогда не возьмет. Бабы магазинские сказывали, что, мол, корил он Тасю Любашкой. Милиционеру, дак хороших ребят нарожала, а мне - только эту лягуху. Она и верно, че-то не хотела ему рожать. Все аборты делала или к Маремь-яне за травкой бегала - была тут у нас такая Маремьяна. А Любашку- то ей чё-то не удалося скинуть, вот, видно, она от маремьяниных травок такая кривая и вылезла. Тася-то шибко ее всегда жалеет, уж не и спорит с ей, ничё. Это ведь шибко тяжело, Валя, матере-то всю жись на свою уродинку глядеть, да кажный день, кажный день думать: а не я ли тебя спортила, бедная ты моя! У Таси одна радость - Ленка, и ростит, и кормит, пол-ностью на ей Ленка-то. Чеченов, и тех приняла, господи ее прости, мол, они ленкина родня.
Етех ребят, так и не рожать бы, одни из-за их переживания, правда ведь, Валя? Толстая-то Наташка, ну вот, за чё она к Тамарке прицепилася? Ни за чё, со зла. У меня, мол, Лехи нету, а ты разбогатела, телушку покупашь! Нашла виноватую, что Леха-то у ей в Чечне погиб. У Наташки ребят семеро по лавкам, мужик пьет, не ро-бит, Наташка санитарка в больнице, как ребят подымать, скажи! Леха-то у ей хороший парень был, помог бы, да вот чё...Наташка-то раньше веселая была, все пузом тря-сет-смеется и все ей будто ничё, а теперя озлилася. Карповского-то фермера она и в глаза не видывала, ничё про его не знала, просто так Зойке брякнула, чтоб только Та-марке было хуже. Зойка телушку сама в Карповку увела, там фермеру сразу и продала. А вот Тася свою-то телушку зря чеченам скормила, я все же так, Валя, думаю. Тоже ведь хорошая телушка была. Ну как перестанет у ей Малинка доиться, чё то-гда?
...Быстро мчалось деревенское лето в пестроте дел и событий.
Насчет тасиной Малинки Катя как в воду смотрела. Малинка вскоре перестала доиться, и ее продали на мясо. Ли-шенная обычных занятий Тася все то лето прибаливала, то лежала в районной больнице, то жила у старшей дочери за речкой и уж редко показывалась на своей лавочке под яблоней.
Зойка-стерьва пыталась-таки и фермера надуть тем же способом, что и злосчастную Тамарку из ляги. Но карповский фермер оказался мужиком крепким. Увидев пропажу телушки, он с бутылкой самогонки явился к Зойке на переговоры. Ты, мол, Зоя, отдавай телушку добром. Зойка ему выдвинула встречное предложение: я, мол, тебе сейчас не отдам ни телушку, ни деньги, а отдам по весне свою старую корову. У тебя будет старая корова, а у меня молодая корова с двумя телушками: от молодой коровы и от старой. Ты, Зоя, ответствовал ей фермер, мне мозги не.... (хм..., скажем, не компостируй). Ты мне отдай телушку, и у меня к лету будет молодая корова с телушкой. Стороны встали на свои точки зрения и там твердо стояли. Зоин мужик Толя ничего не говорил, только пил самогонку. Пока фермер вел дипломатию, фермерский сын Сашка, здоровенный дембель-десантник, размял косточки, взяв с ходу двухметровый зойкин забор. Потом он так же лихо высадил дверь сарайки и увел Красулю в свою деревню Карповку. Когда Зойка вышла на крыльцо, увидела сарайку и открыла рот, чтобы заорать, фермер молча подставил к ее носу свой крепкий кулак. Зойка понюхала кулак и орать не стала. Фермер спустился с крылечка, закурил и пошел спокойным шагом вниз по улице. Думаю, он мог бы затребовать телушку, к примеру, через сельсовет, но какой тогда был бы в жизни интерес, верно?
...В тот год мы запаздывали с отъездом из деревни и последние сумки, стоя на дороге, складывали в машину холодным октябрьским днем. С утра из-за Военной горы тянуло холодом, а к полудню на черную, мокрую землю пошел падать хлопь-ями первый снег. Из снежной пелены, закрывшей все вокруг, неожи-данно появилась, почти наткнувшись на нас, занятная компания. Впереди с ножки на ножку прыгала Ленка, за ней, тяжело припадая набок, ковыляла Лю-башка, бережно держа под руку нездешнего вида старуху с орлиным носом. От прежней Любашки осталась одна хромота, лицо ее разгладилось, угрюмость ис-чезла, глаза сияли тепло и ласково.
- -Что, Валя, уезжаете? А мы вот с мамой в баню идем.
Старуха молча кинула на меня диковатый взгляд черных глаз, и вся процессия двину-лась дальше, к еле видному через снег тасиному дому. Силуэты таяли в белесой пелене, следы, темневшие на дорожке, исчезали под снежными хлопьями.
-Все,- сказал мне муж, захлопнув багажник, - садись, поехали.
Судьба поэта
(рассказ)
Бежит по улице Садовой узкая дорожка, круто обрываясь к речке. Начинается отпускное деревенское лето и, как всегда, оно начинается со стратегического совещания на лавочке.
- Ну, что нового на деревне? -интересуюсь я у соседок своих деревенских, бабы Кати с бабой Полей.
- Да ничё, ответствует Катя, -вон, Ванька-тюремшик снова пришел, а так боле ничё. Опять болтат свои сказки, мужики -слышь, какие довольные? Огород -от вспахали, выпили, ну и Ванька тутока, как без его!
Стало понятно, почему с Катиного огорода доносились время от времени дружные рас-каты хохота, по звуку там веселилось несколько мужиков. Этот маленький, то-щий Ванька-тюремшик был легендой на деревне. Нигде Ваня сроду не работал, тем не менее всегда бывал сыт, пьян и доволен жизнью. Его кормили и поили "сказки", как он на-зывал свои стихотворные сочинения, предназна-ченные, как принято го-ворить, ис-ключительно для мужских ушей. Тяжелая работа в деревне каждый день: кто-нибудь да огород пашет, или крышу кроет, или сено возит -мало ли дел. Намахавшись, мужики подносили Ваньке стакан-другой и были согласны до утра гоготать над его сказ-ками.
- Пришел, пришел,- смеется и Катя,- Опеть вон Нинка с Полькой будут свои ла-вочки домой таскать!
Прошлый свой "приход" Ванька ознаменовал тем, что срубил ночью лавочки у со-седских старух: надоело проходить мимо них, как сквозь строй.
-Печку надо было истопить,- кратко пояснил он поутру. С тех пор баба Нина с ба-бой По-лей вечером свои лавочки уносили домой, но пилить Ваньку не перестали. Баба Поля со знанием дела советовала:
- Ты, Ваня, зашейся! Тогда, может, и жену найдешь. Вон, девки-то мои, мужиков по-зашивали, красота. Мужикам-то ведь чё? Только имя одно и надо да еще бу-тылку водки. Как же с имя с незашитыми жить?
Соседки кивали головами:
- Правильные у Польки девки! Знают, как жить, мужики у их не балуют, хоть и пьющие. Зашили их и живут спокойно. Вон, зятевья - те все лето из огорода не вы-лазят, все че-то робят. То колорадов собирают, то полевают, то окучивают. Девки скомандуют с утра, и те как миленькие, никаких рыбалок, никакого ба-ловства. И за ребятами своими девки следят, Таньке глазик выправлен, Ваське зубы сдвинули, Кольку в специнтернат для слаборазвитых определили, хороший интернат, с зим-ним садом.
Что странно, урожая завидного у Польки сроду не бывало. Лук вечно сгнивал, картошка желтела в августе, а помидоры уходили в ботву. Сколько ни горбатились полькины зятевья, заши-тые невольники огорода, земля, хоть тресни, не рожала от их усилий. Однако, ни эти не-урожаи, ни потомстово с кривыми глазиками, зубками и мозгами нимало полькиных девок не смущали. Они впрямь знали, как надо жить и могли научить кого угодно. Поля на ста-рости лет была своими дочерьми до-вольна:
- Хорошо девки живут, хорошо, робят, все по шубе цигейковой справили, и шапки у их дорогие, нороковые.
Ванька-тюремшик, донятый бабками, иногда поминал Поле ее туманное про-шлое.
- Вот ты, Полька, судишь меня, а сама-то давно-ли с мужиками на угор бегать пе-ре-стала? Сидит, понимаешь, пьянкой попрекает, а сама-то, с дядей Мишей, да с дятей Толей, не ты ли Полька, грешила? Бутылочек -то не пивала ли? Не тебя ли за волосы таскивали?
- Ну дак и чё, бегивала, мясо-то живое, просит. Я от семьи, от ребят никого не уво-дила, зла на баб не дярживала даже если когда и поругамся. Жизь, чё поде-лашь. Меня вон совсем еще девчонкой мамка замуж за мертвого выдала. Секре-тарь по-селковский ме-делеевский ей бумагу такую сделал, свидетельство, чтобы мне пас-порт дать, из кол-хоза уйти. И я уж боле замуж и не собиралася, абор-тами али как еще девок своих не погубила. Жизь, Ваня, жизь така...
Ванькин выпад вносил, однако, раздор в дружную старушечью компанию. Уж давно их мужики, хлебнув досыта военного свинца, послевоенной работы, бед и радостей, да и во-дочки тоже, лежат на деревеском кладбище. Забыты, казалось бы старые обиды. Ан нет, все живо, оказывается. Начнут поминать, кто кого когда и с кем застукивал, как и верно что до драк дело доходило. Старые обиды -как угли в печке. Заглянешь утром-все кажется темно и погасло. Тронешь кочергой загнеток- рассыплются по печному поду горячие уго-лья, и осветится печка, и вспыхнет жа-ром. Разругаются старухи и по домам с лавочки разойдутся, не попрощавшись. Но быстро гаснут разворошенные угли, гореть уже нечему. И бабки за ночь все пере-забудут, снова сойдутся поутру, чтобы вместе судить да рядить, что делает и как грешит молодежь.
- Чё твоя Светка пишет, Поля? Неуж опеть в Германии?
- Да как же! Опеть! И откуль она такая -то смелая?! Я к девкам в Перем бывало, приеду когда, дак и то думаю: случись одной на улице остаться - пропаду! А она ведь вовсе-вовсе дурочка ишо, нет, берет да едет и ведь не пропадат! Она в Герма-нии -то не одна, конечно, с Сашкой, дак и Сашка -то ведь никто - си-рота, при жи-вой матере детдомовец был! Где -то нашли ходы-выходы, наня-лися в Германию официантами, то там живут, то переедут. Ноне, пишет, хорошо устроилися, к русскому профессору, ну, из бывших наших немцев. Ни дома сво-его у их с Сашкой, ничё - и живут!
Высоко стояло летнее солнышко, колыхались на огороде бледные тени зашитых польки-ных зятевей, волнуемых ванькиными похождениями и разговорами про вольную Светку. Так домашние гусаки, завидев в небе дикий караван, начинают встряхивать крыльями, вы-тягивать шеи и взволнованно что -то гагакать друг другу. Только не дано им в небо под-няться...
- В кого она такая-то? Бывало, в огородец робить ее не выгонишь, учиться не хочет. С Сашкой этим связалася, ни свадьбы, ничё. Ну, думаем, по тюрмам пойдет, как вон Ванька. А она глянь-ко, чё: в Германии! В прошлом годе смотри, на какой ма-шине приезжали, поболе, чем у Лехи, а тот сколь учился, в Перме начальник. Светка -та ишо родить тамока хочет, мол, пусть ребенок-от будет гражданин Гер-ма-нии. Светка тогда и робить не будет. Это как же не робить-то?!
Светка была далеко, а Ваня близко, ему и отвечать.
- Вот ты, Ваня, не ро-бишь пошто, все по тюрьмам? Сколь тебя при советской еще власти от тунеядства перевоспитывали - все с тебя, как с гуся!
Но к ванькиным рукам никак не липла деревенская работа, да и он к ней не льнул. "Сказки" возникали из него сами собой, поэта кормила его поэзия, а губили, есте-ственно, женщины.
- Он ведь чё болтат, Ванька -то, - докладывала бабкам Катя,- У меня, говорит, от тюрьмы сила мужская возрастат, и меня за это бабы шибко любят. Я и то козу-то пасу, дак вижу: идет - идет баба по улице, шасть - и к Ваньке!
Бабы у Ваньки -исключительно крупные, в теле - впрямь не переводились, и оче-редной финал его деревенской жизни приближался с неотвратимостью осеннего листопада. Рано или поздно наступал момент, когда дверь ванькиной избы распа-хивалась, оттуда с душе-раздирающими визгами-воплями выскакивала полуголая бабища и, колыхая телом, сыпа-лась вниз по улице. За ней несся и размахивал топо-ром маленький кривоногий Ванька в черных трусах до колен. Слабогрудому Ване хватало дистанции до ближайшего поворота, а визг его ухажерки еще долго дос-тавлял удовольствие всем деревенским собакам. Никто из односельчан в эти раз-борки не лез, баба Поля с бабой Леной на своей лавочке судили о происходящем спокойно, как о погодной примете:
- Опеть Ванька бегат, значит, скоро сядет.
Являлся участковый, длинный и худой Николай Степанович (ну, естественно, дядя Степа!), Ваньку уводил и препровождал. Зона Ваньку не пугала:
- Там все мои сказки любят: и ребята, и охрана. Напоят -накормят! Хоть от баб от-дохну.
Правда, Ваня редко уезжал без какой- нибудь прощальной гастроли на память зем-лякам. В прошлый раз дядя Степа ехал с ним в Пермь со станции Менделеево. За-видя подхо-дившую электричку, народ с корзинами, ведрами и котомками волной хлынул от вокзала к перрону, над толпой плыла только фуражка высоченного ми-лиционера.. Вдруг Ванька, запиханный куда- то под коленки дяде Степе, оглуши-тельно в два пальца свистнул и гаркнул на все Менделеево:
- Ас- свабадим перрон, граждане, состав р-разворачиваться будет!!
Ошалелые граждане, мгновенным поворотом глаз уцепившие милицейскую фу-ражку, шарахнулись обратно к вокзалу. На доли секунды перрон опустел.
- Все на меня во такие шары, - кипятился потом дядя Степа,- думают (тра-та-та), это я (тра-та-та) сказанул (трата-та)! А я сам (тра-та-та) чуть к вокзалу не убёг! Ну, Ванька (тра-та-та-)!
Всю дорогу до Перми Ванька плел свои "сказки", набитый мужиками тамбур элек-трички взрывался хохотом и клубами табачного дыма.
...Промчится лето узенькой дорожкой по улице Садовой, свалится в речку золотом осенних листьев, засверкает зимним серебром. Глухой февральской ночью заго-рится Ванькина изба. Вызванные службы потушат пожар, установят причину заго-рания (пьянка, естест-венно) и доставят потерпевшего хозяина в больницу. Там Ваня и умрет через два дня от ожогов.
- Сгорел Ванька - то,- скажут в народе.
Этого еще никто не знает. На улице Садовой самое начало лета, теплый ветерок доносит с огородов смех и сырой запах свежей пашни. И я как автор могу только отодвинуть пе-чальный финал на год, ну, на два, но отменить не в силах, сами по-нимаете: судьба поэта...