ИЛЛЮЗИОН
Иллюзия вечной любви
День был ясным и солнечным. Даже слишком ясным. И слишком солнечным. Таких на самом деле не бывает - разве что в снах. Обычно это плохие сны.
(Я здесь, я рядом, ты слышишь, я здесь, я есть.)
По густо усеянному ромашками и куриной слепотой холму со стуком и скрежетом, раскачиваясь и тяжело ворочая колёсами, ехала телега, запряжённая буланой вьючной кобылой, монотонно мотавшей при каждом шаге усталой старой головой. Её окружал квадрат быстро шагающих солдат. Солнце сверкало на лезвиях алебард и поднятых забралах шлемов. Позади ехали двое всадников, мрачные и молчаливые, как предвестники Апокалипсиса. А на телеге ехали они.
(Да, да. Да. Я знаю Я чувствую это.. Почти вижу. Ты здесь.
Я здесь.)
Они были ещё очень молоды - ни ему, ни ей не исполнилось и тридцати. Они были полуобнажены: на мужчине - только набедренная повязка, на женщине - нижняя рубашка, до неприличия короткая - она охватывала грудь и широкими складками спускалась на бёдра, едва доходя до их середины. Впрочем, кого здесь заботили приличия?
Мужчина стоял, устало глядя вперёд, на маячившую вверху плоскую вершину холма. Женщина сидела на крышке деревянного ящика, уперевшись в него кистями рук и неотрывно глядя в дощатый пол телеги. Ладонь мужчины лежала на её затылке, приминая волосы цвета липового мёда. Они молчали. Во всяком случае, так казалось со стороны.
(Я...я так боюсь.
Не надо.
Хорошо. Я не буду.)
Рядом с женщиной, справа, лежали два гладко отёсанных бревна. Они оба знали, для чего предназначаются эти брёвна. И что находится в ящике, на котором сидела женщина. Знали это и солдаты, гулко и ритмично отбивающие марш по пыльной брусчатке, и мрачные всадники, замыкавшие процессию. Потому и молчали.
Гулкий синхронный марш солдат звенел в раскалённом летнем воздухе. Вдоль дороги клубилась пыль. Телегу то и дело встряхивало на ухабах. А холм приближался. Так медленно. Так неумолимо.
(Я боюсь. О Господи, Господи боже мой, как же я боюсь!!!
Не надо.
Но...
Не надо. Я же здесь. Я есть.
Хорошо... я не буду. Ты есть.)
Ладонь мужчины шевельнулась, мягко проводя по волосам женщины. Она с коротким вздохом закрыла глаза и прижалась щекой к его бедру.
(Не надо бояться, пожалуйста, не надо.
Будет... очень больно?
Да.
Ох...
Не надо.)
Она стиснула зубы, сжала губы, её ресницы взметнулись вверх, открыв совершенно спокойные синие глаза. Резко встала, откинув успокаивающе давившую на затылок руку, и выпрямилась рядом с мужчиной. Тот даже не повернул голову в её сторону, но их пальцы одновременно потянулись друг к другу и сплелись.
Всадники переглянулись, заметно побледнев. Им обоим не давало покоя то, что говорили об этих двоих. Хотя даже если это и было правдой, то всё равно ничего не меняло, кроме, пожалуй, тяжести вины, ложившейся на плечи их палачей.
Они были легендой, эти двое. Пока что живой, и оттого менее романтичной, но скоро они станут такой легендой, которая крепнет день ото дня, словно побег молодого дерева, щедро орошаемое слезами детей и сентиментальных женщин, которые будут лить эти слёзы вдвойне охотнее, зная, что эта легенда не только о любви, но и о смерти.
Впрочем, самой легенде было всё равно.
(А помнишь вот тогда лес пусто и никто не и я не одиночество.
А ты тогда сказала: Я ждала тебя.
Я в самом деле ждала.)
"Неужели они в самом деле так крепко друг с другом связаны? - пристально вглядываясь в лица тех, кого ему скоро предстояло убить, думал один из всадников. - Неужели так бывает? Обычные бандиты, грабители и убийцы, лишённые чего-то даже отдалённо напоминающего честь и совесть - и такое странное, почти страшное чувство? Вздор. Да у них только секс и деньги на уме. Никогда не поверю..."
"Телепатия? А почему нет? - думал другой всадник, более молодой, легкомысленный и влюбчивый, чем его умудрённый горьким опытом товарищ. - Люди говорят, они срослись. Стали одним целым. В буквальном смысле. У них теперь один мозг, одно сознание. Хоть и два тела. Так бывает. Я даже когда-то читал..."
(Я всё вспоминаю. Холод смешно замок двери холод холод ветер вода пена свечи и а-а-ах какой был оргазм дети дети и смешно яблоки и тарелка черешни мама. Всякие глупости.
Это не глупости.)
Она стала плакать. Сначала молча: глаза наполнились слезами, как два колодца, в которые быстро прибывает вода, потом солёные капли покатились по щекам, ныряя в волосы проворными ручейками. Потом начали дрожать её веки, потом губы, пытаясь сдержать рвущийся стон, потом плечи, а потом она зарыдала навзрыд, громко и судорожно всхлипывая и отчаянно втягивая горячий летний воздух. Мужчина обнял её за плечи, развернул к себе и прижал лицо женщины к своей груди, зарывшись лицом в её волосы.
(Перестань. Милая, ну пожалуйста, перестань.
Я... не могу... это так... вдвойне!.. О, если бы я сама, я бы это вынесла... но ВДВОЙНЕ!!!
За всё надо платить.)
Когда они достигли вершины холма, она уже успокоилась. Теперь её глаза были двумя колодцами в стране, выжженной и изуродованной засухой, и случайный путник, заглянувший в них, увидел бы только красные прожилки потрескавшейся земли и струйки чёрной пыли, беззвучно вьющиеся над пустыми расщелинами.
(Я пустая. Теперь я пустая.
Это хорошо.
Будет больно, да?
Ты же знаешь.
ТЕБЕ будет больно?)
- Вниз, - резко скомандовал один из всадников. Мужчина беспрекословно соскочил с телеги, не дав солдатам времени применить к нему силу, и, сомкнув руки на талии женщины, снял её с телеги, но не сразу поставил на землю. Секунду они стояли - она в его крепких горячих руках, он с запрокинутым к ней лицом, с закрытыми глазами и с тенью улыбки на губах, которых касались кончики её волос - и казались молодожёнами в первую минуту после венчания. Старший всадник смотрел на них заворожено, младший - с недоумением.
(Вдвоём, родная. Вдвойне, но вдвоём.
О, наконец-то!
Выходи за меня. Выйдешь?)
Её лицо озарилось улыбкой - светлой, как её волосы, ясной, как этот день, и счастливой, как птицы, которые парили в светло-голубом небе над их головами и были свободными.
- Да! - крикнула она и, быстро наклонившись, прижалась ртом к его губам.
Их немедленно растащили в разные стороны. Они не сопротивлялись. Они пожирали друг друга глазами и улыбались, улыбались, улыбались...
- Начинайте, - не выдержал младший всадник. Старший с трудом кивнул, протянул руку к свитку с приговором.
Список был длинным. Его никто не слушал. Младший всадник думал о том, что им надо было вырвать глаза. Сейчас уже поздно об этом говорить, но тогда, в тюрьме, стоило поднять этот вопрос. Солдаты делали вид, будто их здесь нет - и в самом деле в это верили. Их тела - да, но души и мысли - там, в долине, с кем-то, кто любил их и кого любили они - пусть и в тысячу раз меньше, чем эти двое друг друга. А они смотрели: он - в неё, она - в него.
(Тогда я нет а теперь да.
Конечно.
Вдвоём. Мы всегда.
И умрём.
Вдвоём.)
Она была первой. Когда её подвели к столбу, снятому с телеги и положеному на коричневую глинобитную площадку, она лишь немного побледнела, но не заплакала снова и ничего не сказала. Даже не вздохнула.
"О ней будут петь, - думал старший всадник, нервно теребя в руках свиток с написанными на нём обвинениями, каждое из которых и все вместе взятые теперь казались недостаточно вескими. - Трубадуры своим леди и матери своим детям. Она не закричала, не вздохнула. Лишь чуть-чуть побледнела".
"Да! - скрипя зубами, думал младший, мечтая сорвать с этой сумасшедшей шлюхи её жалкое тряпьё смертницы и всадить свой твёрдый нетерпеливый член в эту чуждую непонятную плоть, осквернив её и опустив тем самым туда, где её можно будет безнаказанно убить. - Это: "Да!" - это всё, что она сказала. Я никогда не слышал, чтобы она говорила. Даже думал, что она немая. Никогда, ни слова - только это захлёбывающееся от счастья "Да!". Будь она проклята!"
(Они нас боятся, ты можешь в это поверить?
О да. Ещё как могу.)
Она засмеялась, и от этого смеха старшего всадника мороз продрал по коже. Двое солдат взяли её за руки и за ноги, растянули на бревне, скрестив её ступни и запястья, а она всё смеялась и смеялась.Третий солдат открыл стоявший на телеге ящик,достал из него молоток и толстые длинные гвозди. А она всё смеялась.
"Дура! Сумасшедшая дура!" - в беспомощной ярости думал младший всадник, машинально сжимая и разжимая кулаки.
"Она счастлива, - думал старший. - Господи, она ведь счастлива".
Она замолчала и ждала, неотрывно глядя на своего любимого сухими пустыми глазами.
(Почти никогда золотая пропасть так хочется жить но ведь облако чисто холодно яблоки ведь вдвоём? Вдвоём?
Вдвоём.)
Она улыбалась, когда солдат, опустившись на одно колено, приставил остриё гвоздя к её прижатым друг к другу запястьям.Тяжело взметнулся вверх молоток, гулко стукнулся о шляпку гвоздя, толкая его вниз, сквозь кожу, мышцы, кости, нервы, кровеносные сосуды, к холодному гладкому дереву. Ясный, солнечный, беззаботный день разорвал крик боли.
Не её крик.
Не её. Она молчала, лишь слегка скривилась, когда железо пронзило плоть, пригвоздив её руки к столбу. Кричал мужчина. Всё это время он стоял спокойно, не двигаясь и по-прежнему улыбаясь, а когда гвоздь вошёл в тело его любимой, дёрнулся всем телом и закричал, схватившись за запястье левой руки правой кистью и прижав обе руки к груди с выражением непреодолимой муки на лице.
(Что это? Что?
Тихо... я... беру... забираю... молчи...
Не надо! Прекрати! Мы ведь должны ВДВОЁМ!!! Хорошо...вот так...)
Потом ей прибили ноги. Она уже не улыбалась, но старший всадник не злорадствовал - он понимал, что она слишком счастлива, что это счастье отнимает у неё все силы и она уже даже не может улыбаться.
Солдаты вырыли яму. Быстро и слаженно - в конце концов, это была их работа. Столб с распятой на нём женщиной поставили вертикально, отверстие присыпали землёй. Женщина закрыла глаза. Кровь из запястий струилась по столбу на её жёлтые волосы и стекала по ним на белоснежную рубашку, покрывая её алыми разводами.
Потом солдаты занялись мужчиной. Старший всадник неотрывно смотрел на лицо женщины, ловя его малейшее движение, и видел, как, дрогнув, раскрываются её губы, видел вылетающий из них крик, видел, как он пляшет в затейливом стремительном танце, как кружится, кружится, кружится...
Гвоздь пробил запястья мужчины. Он не вздрогнул, не опустил век. Только сжал и снова расслабил пальцы.
(О Боже как бо-о-о-о-ольно!)
Она кричала, дрожала, дёргалась на столбе, вопила, выла, извивалась так, что казалось - ещё миг, и она, разорвав запястья и ступни, рухнет вниз.
(О как же бо-ольно...
Прости меня.
Как бо-ольно...
Прости. Мы...
О-ох... вдвоём.)
"Невероятно. Этого не может быть. Просто невозможно".
"Наконец-то эта сука взвыла. Видимо, это был болевой шок. Теперь отошла от него - и, глянь, как запела".
"Нет. Так не бывает. Это всё сказки. Всего лишь глупые сказки".
"А мужик-то и не вздрогнул. Сильный, сволочь. Хм, кровь у него почему-то сильнее идёт, чем у неё..."
"Это неправда... Они... они чувствуют боль друг друга. Физически. И гораздо острее, чем свою собственную. Он... кричал, когда распинали её. А она... Нет. Так не бывает. Насколько же сильно надо..."
"Когда же они, интересно, сдохнут? Нам ведь надо ждать... Так жарко сегодня".
Она ещё дёргалась и дрожала, судорожно шевеля прибитыми кистями над почерневшим от крови деревом. Он не двигался, но застыл не в расслабленной, покорной позе свесившего голову на грудь смертника, а в напряжённом, чудовищно болезненном положении, прижавшись головой к столбу и глядя прямо на неё.
Младший только теперь заметил, что их вкопали лицом друг к другу.
(Всё. Всё хорошо. Теперь.
Они оставят нас в.
Покое.
Вдвоём. Мы вместе, мы единое.
Целое. Мы.
Вместе.
Умрём. Ты это.
Понимаешь? Всё ближе.
Ближе.
БЛИЖЕ!)
- ... ближе!!! - внезапно закричала она и улыбнулась ему из-под намокших от крови волос, и он улыбнулся ей белыми, как их одежда, губами.
Солдаты молчали. Они всегда молчат. Но сейчас они молчали не по уставу. Им просто хотелось молчать. Безумно хотелось.
Младший был раздосадован. Его злили эти улыбки. Умирать на распятии счастливыми нельзя. Так не положено.
А старший всё понял. И подумал: "Что же мы наделали".
Они умирали вдвоём. Счастливыми.
А над всем этим, высоко-высоко, там, где вышина была прохладной, парил Ангел Смерти, наигрывая на флейте мелодию, которая будет написана через три тысячи лет. Оторвавшись от неё на миг, он с сожалением взглянул вниз, на толпу наивных дураков, и на двоих из них - самых глупых и самых наивных.
"Вот дурачьё! - с досадой подумал он. - За сорок тысяч лет так ничего и не поняли. Самое грустное, что и не поймут. На самом-то деле всё напрасно. Глупая иллюзия. Что с того, что они умирают вдвоём? Ведь умирать вдвоём немудрено. А вот вдвоём умереть невозможно. Пусть боль и общая, но смерть у каждого своя. Дурачьё".
И он вернулся к флейте.