Аннотация: Никогда ни о чём не жалей... и никогда не задумывайся, правильно ли это.
Опубликовано в газете "Просто фантастика", N2/2005
Сруб сделали наскоро, но добротно; брёвна, плотно подогнанные друг к другу, пахли свежей смолой. Хорошо будет гореть, ярко. Было темно, хоть глаз выколи - щели между брёвнами плотно забили соломой и паклей. Сквозь вонь мокрой земли и пота прошибало одуряющим запахом свежего сена. Да, хорошо будет гореть.
- Я об одном жалею... - начала Санна, но голос Анкеля, такой же ровный и бесcтрастный, как всегда, прервал её:
- Не смей.
Санна обиженно умолкла. Анкель никогда не был приятным собеседником, да и не в её привычках плакаться, но теперь-то, за считанные мгновенья до смерти, неужто нельзя быть поласковее? Ему бы порадоваться, что она не бьётся в истерике. А могла бы. Очень хотелось.
Санна потянулась, нашаривая в темноте его руку. Они сидели на всё ещё влажной земле, там же, где очнулись: только теперь оперевшись спинами о стену сруба, который возвели прямо вокруг их беспамятных тел. Когда язычник в красных латах ударил её, начало моросить: он ударил ещё три или четыре раза, прежде чем Санна потеряла сознание, и она успела почувствовать на лице холодные мелкие капли. Похоже, язычники замуровывали их под проливным дождём, потому что земля оставалась набухшей и сырой. Пальцы Анкеля тоже были опухшими и холодными: он скрежетнул зубами, когда Санна нащупала их во мраке. Похоже, ему сломали руку. Санна виновато отдёрнула пальцы.
- Сильно болит?
- Нет, - сказал он. Санна жалела, что не может видеть его лица. Жалела, что не может сказать ему последних слов утешения, что не имеет права просить этих слов для себя. Жалела, что...
- Боишься? - спросил Анкель, кажется, улыбаясь. Лживая улыбка: Санна не верила, что сам он не боится смерти. Не смерти вообще - такой, какую им уготовили язычники. В этом не было ничего постыдного, и она сказала бы ему об этом, если бы он пожелал её слушать.
- Боюсь, - помолчав, подтвердила она. Анкель заворочался, и она почувствовала, как звенья его кольчуги трутся о её собственую броню.
- Я убила своего ребёнка.
Он ничего не ответил и не смеялся больше. Санна провела языком по пересохшим губам. Было трудно дышать. Коморка совсем тесная. Если посчастливится, они задохнутся от дыма прежде, чем сгорят.
- Мне двадцать было. Только в гвардию вступила. Первый бой, потом пили... Так вышло... Я травы пила всякие. Но ничего, только кровью блевала. Мальчик родился. Зимой: мы в походе были. Шли по льду, по Светозорному озеру. Там и родила, в снегу... А он... он маленький такой был, весь красный, сморщенный, и кричал тоненько. Я его до того думала в прорубь кинуть, но он так кричал. Если б не кричал, кинула бы. А тут... защемило что-то. Вдруг...
Она умолка, задохнувшись. Анкель снова заворочался, скрежетнул зубами. Санна глубоко вдохнула запах смолы и свежего сена. От земли тянуло холодом.
- И я б оставила. Оставила б... пусть его... Только он шестипалый был. Это я уже потом заметила, когда обтёрла его и в попону завернула. Грудь дала... а он, глядь - потянулся ручонкой. А на ней шесть пальчиков. Такие все маленькие... Ну, я его в сугроб. Там сугробы были по пояс, и я его под елью положила. Он всё кричал так тоненько, когда я его от груди-то отняла. Я думала, надо подождать, пока он кричать перестанет, и тогда уйти только, но не смогла. Ручонка эта его шестипалая... так и тянулась ко мне, будто просила чего... Я ж не могла демонёнка грудью кормить, понимаешь? Ну, тогда думала, что не могу...
- Никогда ни о чём не жалей, - сказал Анкель, и Санна вздрогнула. Снова потянулась было к его поломанной руке, потом замерла.
- У него шесть пальцев было, Анкель, - жалобно сказала она. - Шесть! Я испугалась... я ж ничего не боялась тогда, а тут - шесть пальчиков... Как подумала, что оно во мне девять лун сидело... Так и... Ему бы сейчас семнадцать было.
Она замолчала, и Анкель тоже молчал, и она не знала, хорошо это или плохо, хочет ли она, чтобы он говорил.
- Вот это... только это, - словно извиняясь, наконец сказала она. Было ещё много чего, много такого, о чём она не думала, не хотела помнить - но жалела только об этом. - Я ему даже имени дать не успела.
- Санна...
- А если бы дала... думала потом... надо было его Роддором назвать. Ехала по лесу, и кровь из меня текла, а я думала: сказала б ему, что зовут его Роддором, и, может...
- Санна, - голос Анкеля звучил по-прежнему хрипло, но уже не ровно - рвано. Санна подняла руку, коснулась его лица дрогнувшими пальцами, почувствовала мокрое, застыла, будто окаменев.
- Анкель... - одними губами, почти не вслух даже. - Ты... может, ты тоже хочешь что-то мне...
- Никогда ни о чём не жалей, - сказал он, и в его голосе было стекло - много-много битого стекла, острого, чёрного. - Ни о чём. Никогда. Это ведь... просто.
Никогда, вдруг очень спокойно подумала она. Никогда ни о чём не жалеть. Это просто.
Сколько там осталось того "никогда".
- Стеляй, мальчик, - сказал Брислин. - Стреляй.
Алый огонёк плясал на обёрнутом паклей кончике стрелы, бросая тени на такие же алые доспехи жреца. Небо полыхало низким закатом, плевалось редкими первыми звёздами. Молодая Королевна, восходящая обычно в это время года только к полуночи, уже мигала над самой головой. Брислин решил, что это хороший знак. Молодая Королевна даёт мужество юным. А мальчику, кажется, не помешает ещё немного мужества.
- Стреляй.
Затянутая в перчатку рука дрогнула, дрожь передалась тетиве. Алый сполох метнулся к тёмному багрянцу неба, ушёл вверх, к Молодой Королевне, и погас. Брислин вынудил себя улыбнуться.
- Ничего страшного. Ещё раз.
- Я не могу, - сказал Роддор и сжал пальцы в кулак.
Брислин вздохнул. Он и не ожидал, что это будет легко. Сам он в семнадцать лет сёк южан без малейших колебаний, но сжечь - это не то же, что зарубить. А у мальчика к тому же мягкое сердце. Порой Брислин жалел, что он отмечен богами и обречён со временем надеть алое. Точнее, жалел бы, если бы имел право хоть о чём-то жалеть.
Младшие братья стояли чуть поодаль, наблюдая, как старый и молодой жрецы вершат правосудие. Нельзя было отступить, посрамив своих и без того поруганнх южанами богов, даже если бы это было правильным решением. А оно им не было.
- Они сожгли наших богов, - сказал Брислин в десятый раз. - Теперь мы сожжём их.
- Надо богов их жечь, а не их самих, - в десятый раз ответил Роддор и, опустив лук, отёр испарину, выступившую на лбу. Брислин заметил, что все его шесть пальцев, затянутых в чёрную замшу, дрожат.
- Мы не варвары, - спокойно сказал он. - Мы не станем насмехаться над чужой верой. Но не можем позволить насмехаться над нашей.
- Эта женщина... - голос мальчика едва не сорвался, и Брислин опустил голову, пряча гнев. Боги, дайте мне сил. Рука этого ребёнка отмечена вами, и она дрожит, когда я пытаюсь направить её на исполнение вашей воли. Дайте сил мне, чтобы я мог вложить их в эту руку.
- Женщина ли, мужчина ли, разницы нет, - сказал Брислин, глядя на сруб. - Если бы ты попал к ним, они тоже сожгли бы тебя. Но сначала отрубили бы тебе руку.
Шесть пальцев дёрнулись и безвольно повисли.
- Они принесли смерть на нашу землю и позор нашим святыням, - спокойно произнёс Брислин. - Довольно и того, что мы помиловали исполнявших приказы. Те, кто приказы отдавал, должны быть наказаны.
- Эта женщина могла бы быть моей матерью, - сказал Роддор. Его шесть пальцев сжимались в чёрный кулак, и глядя на этот кулак, Брислин думал о том, кем может стать этот мальчик, если боги дадут твёрдости его руке и сердцу. Главное - сердцу.
- Да. Могла бы. Как и половина женщин южных варваров. Как и половина женщин твоего народа. Но не все они могли бы приказать сжечь чужих богов.
- Ты приказываешь мне сжечь её, - пальцы симаются и разжимаются, сжимаются и разжимаются - это его молитва, так он взывает к богам, которые отметили его руку, только просит ли он того, что должен просить... - Следует ли мне после сжечь и тебя?
Брислин улыбнулся.
- Они не боги своей земли.
- Чем мёртвые боги отличаются от мёртвых людей?
- О людях не станут жалеть.
Роддор посмотрел на него. Глаза у мальчика подстать руке: чёрные, странные, отмеченные богами. Такие глаза, впрочем, у всех рождённых зимой.
- Не станут? - переспросил он. - Или нельзя?
Прежде чем Брислин успел ответить, Роддор не глядя протянул левую руку в сторону. Стоящий наготове Младший брат вложил в неё горящую стрелу. Древко легло на тетиву. Шесть чёрных пальцев натянули её, сжались. И разжались.
Алый сполох ушёл в закат, слился с пламенем в центре неба. На миг Брислину почудилось, будто тёмная громадина сруба съёжилась, сжалась, словно желая спрятаться от похотливого язычка пламени, и через миг вспыхнула, будто вскрикнула, лёгко и яростно, окутываясь красно-жёлтым пламенем.
- Не нельзя, - сказал Брислин, глядя на чёрную корону дыма, взвившуюся вокруг истекающего смолой дерева. - Не надо.
Роддор вздрогнул, опустил лук. Его глаза в отблесках пламени казались ещё чернее руки, которая сжималась и разжималась... снова и снова, всегда.
- Никогда ни о чём не жалеть, - сказал Роддор, и Брислин подумал: "Боги, благодарю вас за вашу милость".
- Да, - спокойно подтвердил он.
По губам мальчика скользнула улыбка, а пальцы сжались и не разжались. Он устал, подумал Брислин. Он крепится, но он устал. Ничего. Он выполнил свой долг. Когда они вернутся в город, ему полегчает. Там ждут его боги, честь которых он восстановил, его наставники, несущие свет, его невеста, прекрасная дева Талита. И его мать. Да, главное - мать. Она сможет утешить его и научить ни о чём не жалеть.
Брислину не хотелось говорить то, что он должен был сказать, однако выбора не оставалось.
- В следующий раз, брат мой Роддор, это должна быть первая стрела.
В глазах Роддора Богоизбранного блестела влага, но голос был твёрд и чёрен, как шестипалый кулак.
- Если никогда ни о чём не жалеть, брат мой Брислин, то почему же первая?
Пламя расцветило ночь красным и оранжевым, а крученый столб дыма тянулся к Младшей Королевне, как дитя к материнской груди.
- Пойдём, брат мой Роддор, - сказал Брислин, а про себя подумал: "Потому что их ещё будет много".