Осиновский Александ Александрович : другие произведения.

Трудный путь в долголетие или Возвращение из бездны

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   АЛЕКСАНДР ОСИНОВСКИЙ
  
  
  
   ТРУДНЫЙ ПУТЬ В ДОЛГОЛЕТИЕ
  
   или
  
   ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ БЕЗДНЫ
  
   траги-оптимистическая повесть
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Один лишь Дух, коснувшись глины,
   творит из неё Человека.
  
   Антуан де Сент Экзюпери
  
   ... а если никто никого не любит,
   это опасно!
  
   Девочка Полина, 5 лет.
  
  
   Почему так назойлива тишина? Я стараюсь не вслушиваться в неё, но она все равно постоянно звенит в ушах. Почему?
   Звон лавиной наваливается на меня, невыносимо давит на барабанные перепонки, кажется, вот-вот лопнут они, и я уже никогда ничего не услышу кроме этой тысячи раз проклятой тишины.
   Она бесцеремонно хозяйничает в моём сознании, заполнила каждый уголок моего замка, захватила всё пространство до самых звёзд. И даже сами звёзды по ночам жалобно вибрируют, не выдерживая воздействия проникающих волн вселенского молчания.
   Холодная бесчувственная тишина!
   Во всех реальных звуках я обнаруживаю её роковое присутствие. Тишина звучит в коридорах замка тяжёлыми вздохами сквозняков, хлопаньем незапертых дверей. Она слышна в разноголосом завывании ветра за окнами, в беззаботном щебете птиц и шелесте листьев в саду.
   В непогоду я слышу её сквозь шум дождя и раскаты грома. Деловитое ворчание станков-автоматов в мастерских тоже не в состоянии заглушить её. Вслух я разговариваю сам с собой, с вами, друзья мои, но и это не спасает меня от вездесущего звенящего безмолвия.
   Друг ты мой Оулун! Я всегда восхищался твоим медицинским талантом. Но зачем ты обрёк меня на пожизненное одиночество? Почему не остался со мной? Не успел... Да, я знаю... Не всё было в твоих силах. И не ты вынес мне такой суровый приговор. Но я выполняю данное тебе слово: живу!
   Тее-Ламирин, жена моя! Мы с тобой никогда не были близкими друзьями. Но у нас выросло пятеро детей. И хотя все они потом стали порядочными болванами, я был бы рад продолжить с тобой сейчас великую миссию деторождения.
   Завидую тебе, Василий Иванович! Сбывается наконец твоя заветная мечта: скоро у тебя появится наследник! Ты и представить себе не можешь, как я рад за тебя. А мне уже никогда не видать такого счастья...
   А, это ты, мой древний друг Данте? Присаживайся. Тебе нелегко преодолевать время и пространство, разделяющие нас. Но тем важнее для меня встречи с тобой. Какие мудрые мысли извлёк ты сегодня для меня из твоей Божественной Комедии? О душевных силах, сполна поглощаемых болью или радостью? О времени, течение которого не замечаешь, если захвачен чем-либо целиком? Или, может, порассуждаем о том, сколько душ может пылать в одном разумном существе? Ты справедливо утверждаешь, что только одна. А мне теперь даже трудно вообразить себе, сколько их накопилось во мне одном. И постоянная боль поглотила все мои душевные силы. Так что время моё навсегда застыло, как вода в высокогорном леднике, и теперь ползёт вниз так медленно, будто я стал бессмертным.
   Каждый мой новый день начинается с тоскливого ожидания чуда. Я поднимаюсь на самую высокую башню замка и оттуда долго обозреваю окрестности. Не появится ли кто-нибудь на дороге, ведущей к замку? Не выйдет ли кто-либо из леса? Не блеснёт ли в небе серебристый корпус везделёта? Но дорога всегда остаётся пустой. Да ее уже почти и не видно из-за густой лесной поросли. Никто не продирается ко мне сквозь чащу леса. И шороха везделёта я никогда не слышу в небе над замком.
   Всё тихо... Всё безнадёжно тихо...
   Вместе с ненавистной тишиной на меня наваливается привычная обезволивающая усталость. Но повседневные обязательства, которые я добровольно взял на себя, заставляют меня встать и отправиться вниз. Когда я иду по гулким коридорам замка, мои шаги отражаются многократным эхом. И мне каждый раз кажется, что я иду не один. Нас двое, трое, четверо...
   Эй, друзья мои! Подходите поближе! Мне есть о чём с вами потолковать!
   Я дорого заплатил бы за один лишь миг реального общения с вами!.. Но в ответ слышу одно только эхо, издевательски повторяющее мои слова. Мне становится привычно жутко. И так же привычно спешу я укрыться в какой-либо из моих рабочих комнат, чтобы поскорее погрузить себя в спасительный мир звуков надёжно работающей аппаратуры.
   Да, она работает практически безотказно. Но мне доставляет большое удовольствие некоторое время повозиться с нею. Я неторопливо провожу контроль функционирования отдельных устройств и всей системы. Делаю различные измерения, что-то регулирую, настраиваю, подвинчиваю, подчищаю. На экранах контрольных приборов высвечиваю разноцветные замысловатые фигуры и любуюсь ими. Люблю просто так созерцать одновременно всю массу органов управления и сигнальных устройств.
   Поработав в одной лаборатории, перехожу в другую, к другой сложной технической системе, с другим назначением и другими физическими принципами. Потом в третью, четвертую... Так я и коротаю своё время, всеми доступными средствами отгоняя от ушей оглушающую тишину.
   Но самым важным моим занятием всегда остаётся мысленное общение с вами, друзья мои. Конечно, образ моих мыслей не отличается оригинальностью и тонкостью, достойными слуха творца Божественной Комедии. Слова приходят на ум самые банальные. В своих рассуждениях я чувствую себя неуклюжим бегемотом среди хрустальных ваз. Но что же делать, если почти всю жизнь оставался я банальным фальмивонцем, технарём по призванию, без всяких претензий на особую широту взглядов!
   Боль заставила меня начать рассуждать иначе. И только теперь кое-как учусь азам нефальмивонского образа мышления. Я, как Леонардо, иду своим непроторённым путём. До многого мне приходится доходить самому, полагаясь лишь на интуицию и факто-логическую помощь Большого Элкрима. Изо дня в день вожу я вас по кругам нашего ада, не забывая в то же время о том рукотворном рае, который помогает мне в моём столь долгом одиночестве сохранять рассудок.
   Вот и сейчас, друзья мои, я предлагаю вам перенестись со мной на трибуну одного из наших гигантских стадионов и посмотреть поистине адское зрелище: большое сражение техноборцев. Или, иначе говоря, бой гладиаторов. Только фальмивонцы будут сражаться здесь не друг с другом и не с хищными зверями, а с машиной.
   Большой видеоэкран вспыхивает яркими красками празднично разодетой толпы на переполненных трибунах. Тысячеголосый рёв зрителей врывается в мою комнату. Кровавый спектакль ещё не начался, но фальмивонцы уже возбуждены. Все неистово орут, всем не терпится пощекотать себе нервы. На круглой красной арене за прозрачным пуленепробиваемым ограждением в лучах мощных прожекторов сверкает огромный серебристо-белый шар. Он-то и таит в себе того свирепого механического зверя, который через несколько минут начнёт расправляться с гладиаторами. Вот они уже выходят на арену и равномерно распределяются по его внешнему кругу. Все тридцать два техноборца одеты в белые пуленепробиваемые, газо- и огнезащитные скафандры. С головы до ног обвешаны они тяжёлыми щитами, автоматическими крупнокалиберными ружьями, огнемётами и огнетушителями.
   Крупным планом мы видим лица этих людей. Решительность и злоба - вот что читается на их мрачных лицах. Страха нет. Эти парни его уже давно пе-режили. Они хорошо знают, на что идут и чего хотят добиться. Знает об этом и Машина, а точнее - её хладнокровно-рассчётливые хозяева. Но она пока никак не реагирует на появление своих противников.
   Техноборцы на минуту замерли на своих местах, а потом от их круговой шеренги через одного отделились шестнадцать человек и медленно, с оружием наизготове, двинулись ко второму кругу, очерченному вокруг Машины. На гладкой поверхности шара и это не вызвало никаких изменений. Но как только восемь из шестнадцати бойцов выступили вперёд, чтобы занять боевую позицию третьего круга, весь шар мгновенно взъерошился чешуёй многочисленных щитов, за которыми до поры до времени скрывались коварные орудия уничтожения.
   Рёв голосов на трибунах оборвался. Будто нервная дрожь пробежала по корпусу Машины. Из её чрева стали вырываться громкие квакающие, взвизгивающие, хрюкающие звуки. Всё в ней внутри нетерпеливо задвигалось, затряслось, заёрзало. Искажённая поверхность шара покрылась яркими цветными пятнами. Стальное чудовище эффектно наливалось злобой. Оно жаждало крови. Крови жаждали и трибуны.
   Только четверо техноборцев вступило на последний, ближайший к Машине, белый круг. Машина издала протяжный пронзительный вой, переходящий в лязгающий хохот. Можно было подумать, что перед гладиаторами действительно было некое неведомое злое существо. Но оно наводило ужас скорее на зрителей, чем на гладиаторов.
   Четвёрка смельчаков не спеша прохаживалась по четвёртому кругу то в одну, то в другую сторону, высматривая на поверхности шара предполагаемые уязвимые места. Технозверь тоже неторопливо поворачивался в разные стороны, следя за действиями техноборцев и как бы прикидывая, кого из них убить первым.
   По трибунам прокатился приглушённый рокот нетерпения. Раздался тре-бовательный сигнал к началу схватки. Один из четверых техноборцев вскинул ружьё, выстрелил и мгновенно отскочил в сторону. Но тонкая металлическая лента, молнией вырвавшаяся из чрева Машины, всё же успела обвить стрелявшего поперёк туловища, сбила его с ног и потащила к себе. Стоявший поблизости техноборец резанул поперёк ленты тонкой струёй пламени из ог-немёта. Лента оборвалась. Другой гладиатор подбежал к лежащему товарищу и облил его пенящейся жидкостью. Обрывок ленты, сжимавший первую жертву Машины, тот час расправился. Но пострадавший не встал на ноги. Товарищи оттащили его в сторону и бегом возвратились на свои места.
   Следующий выстрел оказался более удачным. От корпуса Машины со скрежетом отвалился один из стальных щитов. Несколько секунд из образо-вавшегося отверстия вырывался поток горящей жидкости, не причинивший, однако, никому вреда. Это вдохновило техноборцев на более решительные действия. Они обстреляли технозверя сразу несколькими залпами, на что он немедленно ответил очередным приступом ярости. К онемевшим от ужаса трибунам снова понеслись оглушительные вой, лай и визг. Обильный огненный фонтан поливал всю арену. Шар бешено вращался. Над головами залёгших техноборцев со свистом проносились закреплённые на тросах тяжёлые и острые предметы. Техноборцы открыли по Машине беспорядочную стрельбу из всех видов своего оружия. Они рубили из огнемётов тросы и поливали огнём "шкуру" технозверя. Огня и грохота было так много, что, казалось, исход боя должен был бы решиться в течение нескольких минут. Но когда через полчаса технозверь неожиданно присмирел, оказалось, что половина техноборцев ещё способна двигаться, а сама Машина приняла прежний вид безобидного блестящего шара.
   Оставшиеся в живых гладиаторы унесли с арены убитых, оказали помощь раненым, перестроились и снова приготовились к схватке. Снова шар взъе-рошился стальными щитами. И снова гладиаторы стали высматривать на нём его Ахиллесову пяту. Посовещавшись, четвёрка гладиаторов четвёртого круга неожиданно рванулась к шару и с близкого расстояния выстрелила в щель под одним из щитов. Технозверь тяжело закряхтел, поёжился будто, а затем раздался скрежет переламываемого металла. И от шара, как от нарезанного арбуза, с грохотом отвалился огромный ломоть. Техноборцы забросали его гранатами, и он рассыпался на мелкие куски, которые теперь могли служить нападающим дополнительными средствами защиты.
   Восторг зрителей добрых десять минут гремел над стадионом. А гладиаторы потеряли ещё четверых своих товарищей. Раненый технозверь притворно стонал и выл, разбрызгивая во все стороны горюче-смазочные слёзы и посылая в техноборцев пулемётные очереди. Но бойцы, прикрываясь щитами, всё равно снова пошли в атаку. Грянул залп из всех оставшихся в руках стволов. Машина на мгновение замерла, будто в шоке, потом из её недр вырвалось сразу десятка два стальных цепких рук, вил, ножниц и пил. Всё это пришло в угрожающее движение вокруг Машины в радиусе, перекрывавшем почти всю арену. Техноборцы бросились бежать к внешнему кругу. Но не все успели добежать до него. Теперь их оставалось только пятеро...
   Через несколько минут буйства технозверь убрал все свои хватающие, ко-лющие и режущие инструменты и опять успокоился. Трибуны гудели, обсуж-дая, кто же в этой схватке выйдет победителем: Человек или Машина?
   Обсуждали положение и техноборцы.
   Но вот раздался очередной сигнал к активным действиям. От пятёрки ос-тававшихся в живых бойцов отделился самый рослый и пока ещё самый бодрый боец. Он уверенно направился к четвёртому кругу, не обращая внимания на свирепое шипение технозверя. Техноборец осматривал повреждения на корпусе Машины. Их было немного. Даже огромный провал, образовавшийся после откола сектора, как бы зарос новыми стальными щитами. Но что-то важное техноборец всё-таки сумел высмотреть! Он подозвал остальных, и они впятером, тщательно прицелившись, выстрелили в одну точку.
   Вслед за этим последним выстрелом сначала как будто ничего вовсе и не произошло. Техноборцы успели добежать до внешнего круга и теперь напря-жённо ждали, что же всё-таки на этот раз предпримет Машина.
   А она ничего не предприняла! С замирающим шипением испустив вверх
   клубы чёрного дыма, серебристо-белый шар неожиданно осел и лопнул сразу во многих местах, вывалив на арену все свои коварно организованные сверх-прочные внутренности.
   Мощный возглас общего удивления боднул небо над фальмивонским ко-лизеем. Всё-таки нашли техноборцы уязвимое место технозверя! Подумать только! Пять человек осталось в живых! А Машина превратилась в груду дымящегося металлолома!
   Измученные победители, стянув с себя обгоревшие и изодранные скафан-дры, тяжело опустились на останки поверженного чудовища и молча ждали
   решения судей. А зрители уже расходились, истерически-возбуждённо обсу-ждая подробности боя. Судьба победителей их мало интересовала...
   Многократно усиленный голос диктора объявил решение Высокого Суда:
   Оставшимся в живых государственным преступникам, приговорённым ранее к смертной казни, но подвергнутым испытанию с помощью Универсальной Зрелищной Машины наказаний, в соответствии с Законом о техноборцах предоставить полную свободу.
   Как видите, друзья мои, на этот раз развлекательная смерть спасла от гибели пятерых обречённых. Но чаще всего в таких схватках побеждает Машина. Она не оставляет в живых ни одного гладиатора, а сама остаётся почти невредимой. И тогда воздаётся хвала её сздателям. Они тут же, на арене, возле своего детища и изуродованных трупов техноборцев получают крупные денежные вознаграждения.
   Стыдно мне теперь в этом признаваться, но и я одно время весьма успешно занимался проектированием такого рода машин. Я был молод, нагл и, как все фальмивонцы, беспощаден. Деньги! Только они интересовали меня в любом деле. Тее-Ламирин меня тогда обожала. Но когда у нас стали подрастать дети, что-то во мне переменилось. Сначала я просто охладел ко всем кровавым фальмивонским развлечением, а потом и вовсе их возненавидел. Я по-чувствовал в них опасность и для моих собственных детей. А время показало, что мои опасения были не напрасными.
   Мой старший сын, совсем ещё мальчишка, но уже достаточно испорченный, чтобы любыми средствами добывать собственные деньги, отправился однажды в так называемый Лабиринт Удачи и был там изуродован до неузнаваемости. Врачи тогда с большим трудом спасли ему жизнь.
   Вы хотите знать, что представляет собой этот Лабиринт Удачи? На первый взгляд - простенькое развлечение: иди себе спокойно и ищи кратчайшую дорогу к выходу. Если ты только затем сюда и пришёл, то и выйдешь вскоре, цел и не вредим. Но фальмивонец не был бы фальмивонцем, если бы не стал искать сокровища, заложенные в стенах лабиринта. Все они сплошь облеплены дверями и дверцами. Заманчиво торчат на них удобные ручки. Подходи и дёргай за любую! А уж что за этим воспоследует, никто предугадать не может. Весь наэлектризованный, с горящими глазами, с обострённым слухом, ощупывает, осматривает, обслушивает фальмивонец коварные дверцы. В любое мгновение готов он отскочить, упасть, пригнуться, съёжиться. Но это всё мало ему помогает. Рывок за ручку - и он тут же получает сильный удар в челюсть! Рывок за другую - и его ноги запутываются в проволочных капканах. Беспомощно барахтается он на полу в крепких путах. А сверху через прозрачный потолок до него доносятся взрывы смеха. Это зрители сопровождают его на пути к Удаче. Он приходит в ярость. Уже не прислушиваясь и не принюхиваясь, начинает он рвать на себя дверные ручки. Удары сыплются на него со всех сторон. Лицо превращается в кровавую маску. Руки и ноги распухают от бесчисленных ушибов. Он начинает терять сознание. Тогда на него обрушивается поток холодной воды. И он снова тянется к ручкам...
   Рывок! - и... тишина. Повезло наконец-то! А в нише за дверцей - всего лишь талон на бесплатное лечение. Или вообще пусто. Тут уж как кому повезёт! На то он и лабиринт удачи... Одни выходят из него с приличными денежными и вещевыми призами и сами лишь слегка помятыми. Другие еле-еле выволакивают свои ноги и с пустыми руками. Третьих выносят служители лабиринта, запаковывают в металлические ящики и отправляют в крематорий... Каждому своё!
   Однако, хватит! Меня всегда начинает мутить, когда я углубляюсь в такие воспоминания.
   Как от чумы бегу я от них в светлые залы моего Земного Рая. Уже подходя к его Вратам, чувствую прилив сил, будто свежий воздух вдыхаю после дли-тельного кислородного голодания. А то, что я там испытываю, не сравнимо ни с чем. И даже не переводимо на язык Большого Электронно-Кристаллического Мозга, так как оно не поддаётся никакому математическому анализу.
  
   Плавно раскрылись тяжёлые двери.
   Мощным аккордом под сводами зала
   Грянул орган. И с потоками света
   Музыка душу мою озарила.
   Весь я наполнился радостью встречи
   С тем, что - увы! - от меня так далёко.
   Всё здесь поистине только земное:
   Радость и скорбь, неприязнь и любовь.
   Тяжкие поиски истины вечной
   В дебрях густых нерешённых проблем.
   Им нелегко. Но с каким вдохновеньем
   Славят они красоту человека!
   Как они верят в его торжество!
   Разум всесилен. Хожденья по мукам -
   Только этап в достижении цели...
   Сколько здесь образов сильных и нежных!
   Сколько характеров, жестов и поз!
   Мудрости сколько! Я даже робею.
   И, восхищаясь, волнуясь, - живу!
  
   Я вхожу в первый зал и сразу же попадаю в тёплые объятия непостижимо прекрасной Любви. Дева Мария, такая красивая, что дух захватывает, нежно прижимает к груди своего мудрого младенца-сына. Уверенно ступая босыми ногами по облакам, она несёт его прямо на меня. И каждый раз при встрече с нею я невольно протягиваю руки, чтобы помочь ей спуститься ко мне.
   И грусть, и печаль, и тихое материнское восхищение своими драгоценными созданиями вижу я на лицах других мадонн. Их у меня здесь немало. И все они разные: бедно и богато одетые, худенькие и пышнотелые, в полуразвалившихся хижинах и в роскошных апартаментах. Но всех их объединяет одно: трогательная и крепкая любовь к своим детям.
   Испытывала ли ты, Тее-Ламирин, что-нибудь подобное, когда растила наших детей? Отвечу за тебя: не испытывала... В этом всё дело.
   И никто не пел тебе славу, как поют её мадоннам эти восхитительные по-
   рождения земной человеческой фантазии - небесные ангелы. Они не нуждаются в антигравитационных костюмах и свободно парят в небесах на любой высоте. А на земле в весенних лесах празднично суетятся прозрачные нимфы, не задевая своими изящными ножками ни одного стебелька в траве и не вызывая беспокойства у зверей и птиц.
   Дух любви и всеобщего согласия широко разливается по просторам благодатной природы. Любовь небесная ведёт назидательную беседу с Любовью земною. А за их спинами простирается такой мирный и такой живой пейзаж, что хочется поверить в несбыточное счастье. Вместо моей загробной тишины я начинаю ощущать умиротворяющую вечернюю тишь, наполненную мягким журчанием женских голосов, отдалёнными звуками охотничьего рожка, лаем собак и блеянием овец. Тихо и спокойно становится на душе. Будто вдруг разрешились все неразрешимые проблемы и можно наконец безмятежно растянуться на траве.
   Нагая красавица Венера, только что рождённая морем, стыдливо отводит от меня свои грустные глаза. Её чистоты и хрупкости хватило бы не на одну сотню наших сверхцивилизованных девиц. Тем временем другая Венера, тоже совсем голенькая и беззащитная, мирно спит на лоне природы на виду у всей Вселенной. Каким же безопасным и добрым должен быть мир, в котором она живёт!
   Но реальный мир - увы! - до предела напичкан опасностями... И уж ладно - если бы только природными. А то ведь люди сами творят их себе на каждом шагу. С болью думают об этом прекрасные Венеры: и та, что только-только вышла из морской пены, и та, что уже сама готовится стать матерью. Грозовые тучи сгущаются над печальной мадонной, кормящей грудью ребёнка. Со страхом прижимают мадонны к себе своих детей, предвидя их нелёгкую судьбу.
   Дева Мария бежит из родных мест куда глаза глядят, лишь бы уберечь ма-ленького сынишку от слепой ярости царя Ирода. Друг Леонардо! Не он ли это рвётся с войском через кордоны защитников на заднем плане твоей картины? Там старое вступает в схватку с новым. Там слышны звон мечей, стоны раненых, ржание лошадей. Тьма накатывается на свет и шипит, угрожая катастрофой. Но нет, не смешать в однородную массу добро и зло! Всё равно отслоятся они, отмежуются! Всё в жизни до предела контрастно, как в космическом пространстве. Твои же мягчайшие полутона - это только тоска по общечеловеческой гармонии, которую каждый, однако, понимает по-своему. И летят головы с плеч у правых и виноватых, у праведников и грешников, на поле брани и в жутких тюремных подземельях. Голгофами то тут, то там дыбится земля. Картины вселенских катастроф наводят ужас на боязливых обывателей. А на них холодно взирают с высот своего положения царствующие и владетельные особы. Им кажется, вселенские катастрофы, природные и рукотворные, - это только для черни. Свои же драгоценные жизни и благо-получие они рассчитывают сохранить в любом случае.
   Наивные расчеты, господа! Издевательскими насмешками награждают вас образы, созданные кистью Леонардо да Винчи. Даже в улыбке донны Лизы, которую вы все считаете загадочной, вижу я осуждение вашего преступного образа жизни.
   Недавно я подготовил для Большого Элкрима программу исследования твоих, Леонардо, художественных работ и технических проектов, а потом подключил к нему копировальную машину. И что же ты думаешь? Через некоторое время я получил серию картин на тему твоей фрески "Битва при Ангиари". Получилось нечто чудовищное! Но Элкрим всё же уловил твой художественный стиль, не говоря уже о логике мышления. И создалось впечатление, будто эти вещи написал ты сам. Вместо яростно дерущихся всадников на картинах сражались твои машины, управляемые воинами в придуманных тобой доспехах. Звериной жестокости здесь было даже больше, чем на твоей фреске. Затряслись бы поджилки у твоих самонадеянных хозяев, если бы они увидели такое!
   И тогда я подумал: вот почему тихий добряк Леонардо засекречивал свои опасные проекты! Ты не хотел, чтобы с твоей помощью множилось на Земле число преступлений против рода человеческого. Не хотел! Но почему на картинах только усмешки? Почему только молчаливое осуждение и грусть по справедливости? Где злость? Где благородный гнев творца, которым полны работы твоего младшего собрата Микеланджело?
   В зале с его творениями я всегда чувствую себя преступником, который еще не понес заслуженного наказания, но уже полностью осознал свою вину. Будто меньше ростом становлюсь, и все мое прежнее фальмивонство, которое я теперь так старательно в себе подавляю, мрачно проявляется на моей физиономии.
   Фальмивонец! Сверхчеловек! Нет тебе оправдания перед судом высокого искусства!
  
   Прежде всего, подхожу я к Давиду.
   Взглядом суровым, решительным, дерзким,
   Смотрит Давид. Но меня он не видит.
   Весь в ожиданьи победного боя,
   Юноша видит лишь лоб Голиафа,
   Лоб великана удобной мишенью
   Встал перед ним. И минута до схватки
   Вечностью стала в скульптуре героя.
   Вечность... Бесстрастно-манящее слово...
   Сгусток времен поколений ушедших.
   Вот она! В фресках Сикстинской капеллы,
   На потолке надо мной повторённых.
  
   Да, друг Микеланджело! Даже потолок Сикстинской капеллы теперь имеется у меня. Я собрал у себя много ваших работ, друзья мои: и картин, и скульптур, и даже фресок. Вы бы были потрясены, увидев свои искусства вдали от родной Италии. Ведь они, как мне кажется, совершенно не отличаются от подлинников.
   Способы высококачественного копирования произведений искусства я втайне от моих хозяев начал разрабатывать вскоре после того, как перестал участвовать в конкурсах на лучшие механизмы развлекательной смерти. Почему втайне? Наши голиафы запрещали заниматься таким бесполезным и даже опасным, как они утверждали, делом. Только силами подпольных энтузиастов создавалась тогда копировальная техника. Но зато какие машины получались! Они у меня и теперь работают быстро, точно и безотказно.
   Присмотритесь, друзья мои, к Давиду. Он не из мрамора, а из легкого искусственного материала. Но этот материал по своим внешним признакам нисколько не отличается от мрамора, а по прочности значительно его превосходит. Однако копировальный резец повторил на нем каждую царапину, сделанную резцом Микеланджело. Каждый живописный мазок можно рассмотреть на копиях картин, хотя живут они не на холстах, не на деревянных досках, и не на известковых стенах, а на специальных особо прочных основах. Краски копий практически не подвержены старению. Каждая вещь и через века будет сиять первоначальной свежестью оригинала.
   Так что своим Раем, друг Данте, я горжусь по праву и провожу в нем немало спасительных часов. Но под вечер, чтобы создать для себя наиболее полную иллюзию общения с живыми людьми, я неизменно спешу к Большому экрану трехмерного дальновидения. Перед началом его работы я тщательно привожу себя в порядок: умываюсь, причесываюсь, переодеваюсь во что-нибудь приличное. Будто и в самом деле буду лично присутствовать на местах событий.
  
   Солнце только что встало из-за невысоких тосканских гор. Огромный купол собора Санта Мария дель Фьёре отбрасывал на красные черепичные крыши Флоренции длинную тень. Водная гладь реки Арно золотилась уже у самых стен города, а мрачную синеву ночных вод течение уносило все дальше и дальше на запад. Природа дарила Флоренции еще один солнечный летний день.
   Но не солнечно было в эти дни на душе у флорентийцев.
   По улице, ведущей от церкви Сан Лоренцо к Собору, быстро шел Микеланджело. Он задумчиво смотрел себе под ноги и, казалось, ничего не замечал вокруг. Однако, проходя мимо темного узкого переулка, он все же успел заметить в его глубине одиноко стоявшую человеческую фигуру, остановился сам и кивком головы подозвал незнакомца.
  -- Сдается мне, следишь ты за мною, парень! Ну-ка признавайся, не ты ли вчера вечером плелся за мной по всему городу?
  -- Прежде всего, я хочу засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение, мессер Буонарроти. Да, я действительно тайно шел за вами, чтобы улучить момент для разговора без свидетелей.
  -- И давно же ты за мной охотишься?
  -- Недавно. Но нам надо спешить.
  -- Кому это "нам"?
  -- Мессер Буонарроти! Мне поручено спасти вас. Не возражайте. Я знаю способ, как выбраться из Флоренции, не будучи замеченным ни осажденными, ни осаждающими. Выслушайте меня. Город гибнет. Еще месяц-два, и все здесь вымрут как мухи. А тех, кто не умрет от голода, вырежут папские наемники. Меня послал к вам сам Франциск Валуа. Он необычайно ценит ваш талант и хочет, чтобы вы переселились во Францию. У вас редкостный талант, и он не должен погибнуть. Кроме того, Франциску известно, что вы в свое время имели намерение побывать в Париже.
  -- Довольно, дружище! Теперь послушай меня. Ты говоришь, что знаешь некий тайный способ улизнуть из Флоренции. Так вот воспользуйся им для себя одного! И немедленно. Иначе не сносить тебе головы. Люди у нас сейчас, как ты сам заметил, голодные и обозлены страшно. А у тебя слишком сытая физиономия, чтобы ее не заметить.
  -- Но, мессере, я не выполню задания, и...
  -- Чье задание ты не выполнишь? Французского короля? Того самого Валуа, который наравне с Карлом испанским грабил и продолжает грабить нашу Италию. И тебе не стыдно служить ему? Ведь ты же итальянец! Может быть, даже флорентиец! А?
  -- Тосканец я. И во Флоренции бывал часто.
  -- А тосканец - тот же флорентиец. У нас немало тосканцев можно насчитать в ополчении. И все они мужественно переносят невзгоды осады. Мы тоже знаем тайные способы выхода из города. Но никто ими не пользуется для спасения собственной шкуры. Ими мы пользуемся лишь для того, чтобы наносить вред нашему врагу. Если хочешь послужить своему отечеству, укажи нам и твой тайный выход. И оставайся в городе. Но уже в качестве его защитника. Я поручусь за тебя перед Советом. И если случится тебе погибнуть, то умрешь не королевским лизоблюдом, а настоящим воином.
  -- Ваши слова, мессер Буонарроти, действуют на меня магически.
  -- Ладно, слушай дальше. Мне некогда слишком долго убеждать тебя. Но я уже вижу, что ты добрый малый, из благородной семьи и неплохого воспитания. Поэтому могу открыться тебе. Однажды, это было еще до начала осады, я уже покидал Флоренцию. Добрался до Венеции и оттуда действительно намеревался отправиться во Францию. Но как я благодарен теперь Богу за то, что он помешал мне осуществить это мое позорное предприятие! Ты еще не знаешь, юноша, как мучительны для человека угрызения совести. Я не смог их вынести и вскоре вернулся во Флоренцию. А теперь представь себе, что я поддался твоим уговорам и сбежал снова. Какой позор лег бы на мое доброе имя! А ведь оно уже не принадлежит мне одному. Оно принадлежит моей милой Флоренции и всей Италии. И я не хочу, чтобы люди и через сто, и через двести лет говорили возле моих искусств: это сделал тот самый Буонарроти, который предал свой народ.
  -- Простите меня, мессере. По-видимому, я слишком глуп и ничтожен. Как только я посмел подбивать вас на такое!
  -- Ничего, тебе еще не поздно образумиться. Решишься остаться - найдешь меня. А пока иди туда, где нашел себе приют. Не мозоль глаза страже.
  -- Я никогда не забуду этого разговора с вами!
  -- Иди, иди.
   Он легонько подтолкнул парня в переулок, и сам пошел своей дорогой.
   На площади перед Собором Микеланджело остановился. Он прислонился спиной к стене Баптистерия, поднял голову и стал пристально всматриваться в фасад Собора. Глубокая тень еще лежала на фасаде.
  -- Рад вас видеть в добром здравии, мессер Микеланджело! - услышал он рядом с собой учтивое приветствие.
  -- А, это вы, Бенедетто? Рад и я видеть вашу лучезарную молодость. С вашим появлением будто светлее стал фасад Санта Мария.
  -- Ну что вы! Было бы лучше, маэстро, если бы вы осветили его своим гением. Не оставаться же ему навсегда недостроенным!
  -- Э, Бенедетто! Трудно в наше время разукрашивать фасады, если все нутро итальянское заполнено зловонной гнилью. Не скульпторы да архитекторы нужны нам сейчас, а гераклы, которые вычистили бы, наконец, наши Авгиевы конюшни.
  -- И все-таки вам бы стоило завершить работу Арнольфо ди Камбьё.
  -- Стоило бы. Но сперва я поработал бы над фасадом Сан Лоренцо, раз уж столько сил потратил на него впустую.
  -- Но маэстро! Слово "впустую" к любым вашим работам никак не подходит. Ваши дела всегда видны настолько выпукло и ярко, что если даже какое-либо начинание и не удавалось вам довести до конца, все равно память о нем не изгладится ни у нас, ни у наших потомков. И не ваша в том вина, что блаженные отцы церкви отличаются таким непостоянством благих намерений.
  -- Спасибо на добром слове, Бенедетто. Но сейчас мне все чаще приходят в голову мрачные мысли о том, что все мои дела совершал я напрасно.
  -- Это потому, что наша Флоренция переживает сейчас такое трудное время. А вам слишком близка ее боль.
   В глубине соседней улицы послышались оживленные голоса, потом веселый смех. Это было так неожиданно в напряженной тишине измученного города, что собеседники насторожённо переглянулись и быстро зашагали в сторону голосов. Возле пекарни они увидела группу солдат и ополченцев, занятых разгрузкой нескольких мулов, навьюченных белыми тяжелыми мешками.
  -- Господи, ведь это же мука! - вырвалось у Микеланджело и Бенедетто.
  -- Ребята, откуда мука? - по-мальчишески звонким голосом спросил Бенедетто.
   Солдаты охотно рассказали, какую удачную вылазку они совершили на рассвете. Дозорные увидели со стен Флоренции обоз с продовольствием, направлявшийся в лагерь принца Оранского. Решение созрело мгновенно: отбить обоз у охраны и пригнать мулов в город. Что и было сделано быстро, дерзко и почти без потерь. Ландскнехты принца спросонья не успели даже сообразить, что произошло. Флорентийские солдаты так весело и с такими подробностями рассказывали об этой вылазке, что Микеланджело смеялся от души. По его щекам текли слезы, он по-детски кулаками протирал глаза и сердечно обнимал рассказчиков. Хохотал и Бенедетто.
  -- Мессер Микеланджело, я никогда не видел вас смеющимся.
  -- Да, друг мой, смеюсь я нечасто. Но тут ведь случай такой редкостный. Будет хлеб для голодных солдат. Нет, каковы ребята! Какая смелость! И всегда находятся хорошие командиры. Почему же всем нашим войском командует этот ублюдок Бальоне?
  -- Поведение Малатесты действительно становится все более странным...
  -- Он предаст нас! Я всегда об этом говорил и буду говорить. Но в Совете меня не хотят слушать. Все еще верят ему. А в роду у этого кондотьера - все предатели!
  -- Считается, что он хитер. И только ждет удобного момента для нанесения удара по нашим врагам.
  -- Если нам в спину, а не по нашим врагам, то я могу поверить. Из-за него я уже не нахожу в себе сил являться в Синьорию.
  -- И, тем не менее, нам туда надо идти.
  -- Бенедетто! Я спал сегодня только два часа. Но, как видно, Господь Бог послал мне этот сон в наказание за мои грехи: мне снились громадные оттопыренные уши Малатесты. Он знает все наши секреты, но хочет знать еще больше. Для предательства. Нет, я не пойду сегодня. Вы историк, вам надо знать подробности всяких там разговоров. А у меня дел хватает и на бастионах. Так что я лучше сразу отправлюсь на Сан Миньято.
   По пути к дворцу флорентийской Синьории Бенедетто Варки возбужденно говорил Микеланджело о сложности обстановки в Италии. Войны следуют одна за другой. Воюют между собой итальянские тирании и республики. Воюет с итальянскими государствами каждый новый римский папа. Внутренними распрями постоянно пользуются чужеземные монархии: французские и испанские короли выбирают Италию местом разрешения своих завоевательских споров. И все грабят и убивают, убивают и грабят... Кровь льется рекой. Трупов так много, что по всей стране то тут, то там черными пожарами вспыхивает чума.
   Когда три года назад над Флоренцией опять нависла угроза чужеземного порабощения, народ выгнал из города своих местных тиранов Медичей и восстановил республику. Но нынешний папа Климент Седьмой - это ведь никто иной как Джованни Медичи. И он любой ценой готов вернуть своему роду власть над Флоренцией. Завоевателя Италии Карла Пятого испанского он увенчивает итальянской короной, а потом слезно молит его помочь овладеть Флоренцией. И вот уже восемь месяцев город мужественно выдерживает натиск превосходящих сил противника. Положение сложилось тяжелое, безвыходное. Да, Флоренция все-таки падет... Но ни говорить, ни думать об этом никому в городе не хотелось.
  -- Не хочется об этом говорить. Это верно. Но дорогой маэстро! Душа болит за вас. Вы главный комиссар крепостных сооружений. Член Совета Девяти. Что вас может спасти после падения республики?! Только ваше доброе имя ваятеля и живописца. Вы не закончили усыпальницу Великолепных Медичей. Это вас и должно спасти. Климент не захочет, чтобы Капелла оставалась незаконченной. Но скрыться на некоторое время вам придется. Пока не уляжется слепая ярость победителей.
  -- Не смейте называть их победителями! - раздраженно оборвал Микеланджело. - Они еще не во Флоренции. И, захватив город, они не станут победителями. Флоренцию победить нельзя, как нельзя погасить свет разума!
  -- Простите меня. Но очень прискорбно, что нам теперь уже не от кого ждать помощи. Так что наши подвиги не принесут нам ничего.
  -- Не зря, Бенедетто, гибнут за свое правое дело герои. Этим пока еще и держится Земля. Разум, говорю я, нельзя победить никакой черной силой!
   Они пересекли площадь Синьории и остановились у входа во Дворец. Рядом возвышалась на высоком пьедестале статуя Давида. Левая рука мраморного юноши была отбита.
  -- Бенедетто, я пытаюсь во временном воплотить вечное. Но это невозможно. Смотри, этот мой Давид уже три года стоит здесь покалеченным.
  -- Я слышал, что какие-то юные художники сохранили его руку. Будет время, и они приладят ее на место.
  -- Но время все равно разрушит мое искусство. Бенедетто, меня охватывает ужас, когда я думая о разрушительной силе времени. Противостоять этой злой силе можно только созданием искусства грандиозного, да и то лишь отчасти.
  -- Память, маэстро...
  -- Да-да, память! Только в памяти и остается первоначальная красота. И люди с душой тонкой находят в ней неуловимое на земле наслаждение. Это утешает.
   Микеланджело дружески тронул Бенедетто за плечо и быстро зашагал к Старому мосту. Бенедетто некоторое время растерянно смотрел ему вслед. Потом догнал великого мастера.
  -- Маэстро! Я передумал идти в Синьорию. Пойду с вами, если разрешите.
  -- Разрешаю. Вы мне не будете мешать.
   Солнце уже высоко поднялось над городом, но флорентийские улицы оставались безлюдными. Лавочники не открывали свои лавки. Хозяйки не спешили на рынок за припасами, так как ничего съестного там уже давно не продавалось. Никто никуда не шел по своим обычным делам, так как все личные дела флорентийцы забросили ради обороны своего города. Поэтому многолюдно было сейчас только на бастионах.
   На Сан Миньято, куда отправились Микеланджело и Бенедетто, солдаты шумно обсуждали удачную вылазку на рассвете. Все хвалили участников операции за храбрость и быстрый ум. В лагере принца Оранского, осаждавшего город, тоже уже было заметно движение. Однако пушки пока молчали.
   Едва Микеланджело появился на бастионе, как тотчас же к нему стали подходить люди. В основном это были строители, призванные ремонтировать поврежденные участки городских укреплений. Микеланджело давал им указания, как и какими материалами производить ремонт, по сколько людей брать и за сколько времени все заделывать. В особо опасные места он отправлялся сам и, не гнушаясь черной работы, помогал строителям. Простые мастеровые люди, - каменщики, плотники, землекопы, - держались с ним запросто, будто и не был он здесь главным в их деле. Бенедетто следовал за Микеланджело повсюду и все удивлялся такому поведению великого человека. Когда загрохотали пушки, Бенедетто шел на любые хитрости, лишь бы только увести Микеланджело в безопасное место. Но из этого ничего не получалось. Теперь Микеланджело его почти не слушал. А если и слушал, то только для того, чтобы резко оборвать своего ангела-хранителя:
  -- Бенедетто! Я, как ты знаешь, человек сумасбродный и злой. Не мешай мне, когда я работаю. Прогоню!
   Сегодня вражеская пальба из пушек была более продолжительной и более интенсивной, чем обычно. Принц Оранский мстил Флоренции за отбитый обоз. Только к вечеру пушки угомонились. И только вечером Микеланджело позволил себе съесть кусочек хлеба, выпеченного из неприятельской муки. Досталось ему с Бенедетто и по маленькому стаканчику простенького трофейного винца, которое они выпили с большим наслаждением, будто это был божественный нектар.
  -- Я, Бенедетто, никогда не грешил чревоугодием. Довольствовался малым, ел совсем простую пищу. Но вот теперь мне часто грезится жирный жареный каплун, обложенный всякой ароматной зеленью и фруктами. И чтобы было доброго вина вдоволь. Мне, как видишь, тоже близок круг мирских утех.
   Они сидели на бревнах с внутренней стороны бастиона и смотрели на город. Отсюда он весь просматривался как на ладони. Вечернее солнце любовно высвечивало каждую церковную колокольню, каждый дворец, каждый самый неприметный домишко. Солнце ничего не знало о войне. Солнце славило жизнь.
  -- Нет, Бенедетто! Смерть дружественно встретить не могу я. Дни сменяются стремительно, а я еще так мало сделал! И каждая моя новая работа вызывает во мне жажду сделать во много раз больше всего сделанного. Но располагаю ли я для этого временем?! Сколько его мне отпущено Творцом? Мучительны и греховны мысли о несовершенстве бытия. Но смерть дружественно встретить не могу я. С самим собой враждуя, бесцельную плачу я дань слезам. Нет злей тоски, чем по ушедшим дням.
  -- Я присутствую при рождении стихов?
  -- Да, Бенедетто. Кроме всего, что я высказываю в мраморе, в глине, в дереве, мне еще хочется выразить кое-какие свои мысли и словом. Только какой же из меня стихотворец! И кому будут понятны мои стихи через тысячу лет, когда сотрутся в прах все нынешние слова! Нет, только скульптура, первейшее из искусств, донесет до наших далеких потомков мои мысли и наши страдания. Вот почему мне хочется создавать грандиозные вещи. Только они могут пережить тысячелетия. В молодости я мечтал высечь колосса из целой мраморной горы на берегу моря. Чтобы всем кораблям и путникам на берегу указывал он правильную дорогу. И чтобы сами звезды удивлялись его красоте и величию. Вон их сколько зажигается в небе! И в каждой из них столько непостижимой тайны!
  -- Вы, маэстро, верите в звезды?
  -- Да нет, Бенедетто. Грешно в них верить. Не могут они влиять на наши судьбы. Но я верю во всемогущего Творца нашего. Только ему подвластны вечность, звезды и судьбы человеческие. И только ему доступно создавать творения величайшие из величайших. Ему можно позавидовать. Послушай, Бенедетто! Если теперь уже точно доказано, что Земля наша круглая и висит в небе наподобие этих звезд, то я вот иногда думаю: не создал ли Господь Бог заодно и другие земли? С людьми, с животными, с растениями, с любой малой тварью? Но земли эти так далеки от нас, что мы никогда не узнаем, как там все Богом устроено. Бог умеет хранить свои тайны. Но благость его беспредельна. И беспредельна его власть над природой.
   Бенедетто смотрели на Микеланджело с восторгом, изумлением и страхом. Он даже огляделся вокруг: не слушает ли их разговор кто-нибудь со стороны?
  -- Мне, маэстро, никогда не приходили в голову такие мысли. Так могут думать только большие философы.
  -- Но я ведь не философ, Бенедетто!
  -- Вам открываются такие просторы мысли! Значит, вы и есть настоящий философ. Великий философ во всем, что вы ни делаете. Вы богоподобный человек, мессер Микеланджело. Вы и есть тот самый колосс во плоти, которого в юности мечтали высечь из целой мраморной горы.
  -- Да нет, Бенедетто. Я не колосс, потому как никто по мне не сверяет свою дорогу. Знаешь, каким маленьким и ничтожным кажусь я себе в этом суровом мире! Страшусь людям показаться на глаза, чтобы и они не увидели моего ничтожества. Колосс, который страдает от каждого пустяка, не говоря уже о тех великих бедах, что обрушились на Италию. У меня болит рука от того, что отбита рука у моего мраморного Давида. Ноют бока мои, когда вражеские ядра поражают стены нашей Флоренции. А по ночам меня преследуют кошмары, если за день я не сделал ничего путного.
  -- Эта ваша постоянная требовательность к себе меня потрясает. Может быть, стоило бы вам немного расслабиться. Забыть на время обо всем.
  -- Нельзя! Никак нельзя, Бенедетто! Ты же видишь, в пучину каких страданий погружена Италия только потому, что сильные мира сего не держат себя в благоразумном напряжении ума и сердца.
  -- Но вы-то за них не в ответе!
  -- Ах, Бенедетто! Если бы каждый из нас был за всех и каждого в ответе!
   Микеланджело встал.
  -- Мы славно поработали сегодня, Бенедетто. Пора и отдохнуть. Но ты ошибешься, если подумаешь, что я сейчас отправлюсь спать. Нет, друг мой. Я пойду в Сан Лоренцо. Все-таки эти незаконченные изваяния не дают мне покоя. Не потому, что мне хочется спасти себя от гнева папы Климента. А все потому, что я не выношу даже мысли о незаконченном каком-либо деле. Но я так думаю, что об этом моем ночном занятии ты не станешь говорить кому-либо?
  -- Клянусь святой кровью Спасителя нашего!...
  -- Верю, верю. Потому и был так откровенен с тобой сегодня. А вообще мир так опасен, что лучше держать язык за зубами.
   Последние слова Микеланджело прозвучали глухо, уже в темноте внезапно наступившей ночи. Фигуры собеседников превратились в едва различимые тени, а потом и совсем исчезли.
  
   Потух экран. Я снова в замок брошен.
   Но мысль моя летит, ломая стены.
   Летит! И вот уже я в Сан Лоренцо.
   Вхожу в капеллу. Слабым светом
   Едва освещены и День, и Вечер.
   Мерцает призрачно фигура Ночи.
   Густая тень скрывает образ Утра.
   Еще во всем царит здесь беспорядок:
   Скульптур разбросанность, обломки камня;
   Покрыты пылью мраморной гробницы.
   Я вижу скульптора усталое лицо.
   Но нет усталости у гения в работе!
   Им создан здесь для будущих времен
   Портрет эпохи в скорбных изваяньях.
   И боль творца гигантским всплеском,
   Пересекая время и пространство,
   Доходит до меня и сердце ранит...
  
   Но в эту ночь Микеланджело не удалось поработать. Он только обошел всю капеллу со свечей в руке, в который раз грустно оценивая объем незавершенных работ и прикидывая, когда же он сможет их завершить и завершит ли вообще. Последняя мысль заставила его болезненно содрогнуться. И сразу же он почувствовал, как наваливается на него вся накопившаяся за время осады усталость. От длительного недоедания руки и ноги совсем ослабели, в глазах вспыхивали бледные искорки, а в ушах стоял навязчивый гул.
   Микеланджело едва дотащился до обшарпанного кресла в углу капеллы, тяжело опустился в него и понял, что до утра уже не поднимется. Так он и сидел, неподвижно глядя в огонек свечи и размышляя о событиях минувшего дня. Он думал о том парне, который пытался уговорить его на бегство из Флоренции, о Бенедетто Варки, в глазах которого появлялся неподдельный ужас, когда Микеланджело оказывался в опасных местах на бастионах. Вспоминались ему сейчас и другие случаи, когда друзья и почитатели шли на всякие уловки, лишь бы как-то обезопасить его жизнь. Сказать по правде, он и сам не так уж охотно совал свою голову навстречу вульгарной смерти. Но, Боже мой! Разве найдешь в этом мире такое место, где можно было бы от нее надежно спрятаться! Разве что только в Раю, или на других землях.
   Вдруг пламя свечи пугливо заколебалось. Будто ветром подуло откуда-то сверху. Микеланджело поднял голову и увидел над собой не полусферический купол капеллы, изрезанный четкими квадратами углублений, а чистое ночное небо, усеянное звездами. Звезды светились ярко, казалось, они приблизились к Земле и висели в небесах совсем рядом. Три громадных пальца, сложенных будто для щекотки, опустились в капеллу как в шкатулку с мелкими безделушками, легонько охватили туловище Микеланджело и вынесли его прямо в небо, в космос, к звездам. Звезды быстро росли, расступались, проносились мимо, а потом одна из них заполнила все небо светом, оглушила громовыми раскатами, беспорядочными криками толпы, то паническими, то странно ликующими.
   К ногам Микеланджело падали камни, разноцветные хлопья сухо потрескивавшего пламени. Со всех сторон рушились стены каких-то зданий, обнажая скелеты металлических конструкций. Микеланджело в страхе метался из стороны в сторону, пытаясь найти выход из огненной западни, но это ему никак не удавалось. И тогда он решил, что с секунды на секунду погибнет. Он поднял голову, чтобы увидеть того, кто перенес его в этот ад. Но гигантские пальцы исчезли, а лицо и вовсе не появлялось. Микеланджело понял, что его перенесла сюда рука самого Творца Вселенной.
   Но зачем Он это сделал? Чтобы показать, что и на других землях неблагополучно? И нечего рассчитывать на то, что человеку когда-нибудь и где-нибудь станет жить легко и привольно! "Нет, Отче! Это только мой бред, мое больное воображение. Никогда я не терял веру в Твое созидательное могущество", - так зашептали губы Микеланджело, и тотчас же к ним приблизилось огромное оттопыренное ухо. Но это не было ухо Творца. Это было ухо презренного Малатесты...
   Микеланджело вздрогнул и проснулся. Или это я проснулся? Чей это был сон? Его или мой? Сколько я спал? Час или минутку? Где я? На Фальмивоне или на Земле? И проснулся ли я?
   Долго я пребываю в состоянии среднем между сном и явью. Стены комнаты, приборы, мебель - все вижу будто бы отчетливо. И все словно усыпано мраморной пылью, все будто вырублено из белого и желтоватого камня.
   Потом на стенах вдруг стали проступать барельефы моих друзей: Данте, Микеланджело, Леонардо, Оулуна. Василия Ивановича тоже увидел я. И даже личико его еще не родившегося сынишки улыбалось мне со стены. Вслед за тем все они сошли в комнату, склонились надо мной и тихими голосами повели разговор на труднейшую тему: как помочь мне в моей печальной судьбе? И тут снова возникло огромное оттопыренное ухо...
   Я, как ребенок, сильно зажмурился, а потом открыл глаза. Видение исчезло, оставив лишь привычное желание поговорить вслух с кем-нибудь из моих воображаемых гостей.
  -- Послушай, друг Оулун! - сказал я. - А ведь и огонь, и грохот, и оттопыренные уши - это ведь все наше, фальмивонское. Помнишь, как мы однажды забрались на крышу Центра Долголетия с надеждой, что там нас с тобой никто не сможет подслушать? Мы сняли мыслезащитные шлемы и наслаждались редкой возможностью бесконтрольного разговора.
   Перед нами простиралась панорама охваченного огнем города. Многогранные призмы, шары, эллипсоиды, цилиндры, конусы громадных зданий светились как раскаленные угли. Красные, синие, зеленые, желтые языки пламени полыхали над крышами, плясали, кружились каруселью, били вверх фонтанами, струями стекали вниз по стенам домов. И повсюду в этом адском пламени пестрели многократно увеличенные живые картинки фальмивонского "рая".
   Самодовольные господа, роскошно одетые, увешанные драгоценностями, без устали поглощали высококачественные яства, не забывая, однако, указывать на их цену.
   Крутобедрые голые девицы лихо плясали, жестами демонстрируя свою доступность. За умеренную плату.
   Изможденные, оборванные люди, выбиваясь из сил, ловили так называемые Шары Удачи в играх для бедных, и счастливчики тут же, на наших глазах, превращались в сытых обывателей.
   Красавцы-мужчины, атлетически сложенные, настоящие сверхчеловеки, поигрывая образцами новейшего оружия, подгребали к себе груды "честно" заработанных денежных знаков.
   Несметные богатства то и дело мерещились вооруженным до зубов фальмивонцам, парадно маршировавшим по чужим землям.
   Много всего в различных вариациях возникало и сгорало в огне иллюзорно горящего города.
  -- Дикое зрелище! И гнусное, - сказал ты, друг Оулун. - Древнее поклонением огню, доведенное развращенной цивилизацией до такого оголтелого цинизма! Мало нам межконтинентальных и всемирных войн. Надо еще ежеминутно напоминать фальмивонцу, как мало его жизнь стоит. И поэтому хватай, пока цел, все, что тебе по зубам! Лови за хвост свою увертливую Удачу! От вездесущего огня фальмивонец постепенно превращается в ходячий комок спекшихся нервов. А мы в нашем Центре Долголетия пытаемся продлить ему жизнь. Напрасный труд! Я все больше убеждаюсь, Берд, что фальмивонцы - безнадежные тупицы. Нельзя нас называть умными существами, если мы так бездумно губим даже самих себя!
  -- Послушай, дорогой Оулун, - прервал я тебя шепотом, - все-таки не говори так громко. Нас ведь и здесь смогут подслушать.
  -- А, боишься! Всегда и во всем у нас на первом месте страх. Не то что говорить - даже думать боимся. И делаем все только со страху. Со страху играем с огнем. Со страху открываем способ подслушивания чужих мыслей. А потом с еще большего страху напяливаем на головы мыслезащитные колпаки.
  -- Да успокойся же, Оулун! И говори тише. Я понимаю, ты не можешь прийти в себя после кошмара уничтожения Иеропамоса. Но что же делать? Надо беречь силы и для других потрясений. А их у нас будет еще немало. Сегодня я узнал, что хозяин уже что-то подозревает о нашей подпольной деятельности в ИЦД.
   Ты изменился в лице, друг Оулун, надел шлем и спросил шепотом:
  -- А что тебе, собственно, стало известно?
  -- Сотрудники моего отдела засекли работы по установке секретных каналов наблюдения за нашим замком. Так что в скором времени Хоу-Улузон может постигнуть судьба Иеропамоса.
  -- Плохи наше дела, Берд. Надо сегодня же предупредить всех членов Братства. В замке мы будем появляться по-прежнему. Всего все равно теперь уже не скроешь. Но материалы, свидетельствующие о наших давних связях с Иеропамосом, надо немедленно уничтожить. Тем самым мы, по крайней мере, смягчим удар по нашим головам.
  
   Этот необычный город был назван Иеропамосом в честь четырех славных городов Земли: Иерусалима, Рима, Парижа и Москвы. Построили его энтузиасты на неприступном каменистом плато, окруженном исполинскими горами. Склоны плато со всех сторон выглядели дикими, без признаков какой-либо деятельности человека. Ни дороги, ни тропы не вели к городу. Так что попасть в него можно было только по воздуху. Однако и с воздуха непосвященным разглядеть его казалось невозможным: над всеми сооружениями города была устроена хитроумная маскировка под кустарники, под зеленые лужайки, под нагромождения скал.
   Все делалось для того, чтобы избавить Иеропамос от непрошенных гостей. Ну а своих друзей горожане доставляли в город исключительно на везделетах-невидимках, засечь полет которых между гор представляло немалые трудности.
   Но неслыханная дерзость - скрыть в наш сверхнаучно-технический век целый город! В скором времени нашим голиафам удалось его обнаружить. Они организовали жестокую травлю и создателей города, и его обитателей. И тогда, бросая вызов планете, горожане сняли всякую маскировку, проложили к своему городу удобные дороги и теперь уже с нескрываемой гордостью стали приглашать всех полюбоваться его красотой. Толпы фальмивонцев хлынули в город. Всем хотелось поглазеть на эту невероятную диковинку.
   А он сиял перед ними всеми цветами радости. Город пел славу земной культуре.
   В центре Иеропамоса возвышался величественный купол флорентийского Собора. Рядом словно улыбалось ему его нарядная как невеста колокольня. А вокруг празднично сверкали позолоченные маковки русских белокаменных церквей. Причудливо громоздились пирамиды буддийских храмов. Неудержимо рвались в небо суровые готические шпили. Переливалась на солнце многоцветная глазурь мусульманских мечетей и мавзолеев. Здесь нашли свое место роскошные дворцы римских и венецианских владетельных особ, скромные палаты московских князей и мрачноватые рыцарские замки. Улицы города украшали древнеримские и древнегреческие скульптуры, триумфальные арки, колонны. Много тут было всего и древнего и просто старого, но не устаревшего. Было в нем и то наше новое, чем, может быть, со временем стали бы гордиться прозревшие фальмивонцы.
   Это был поистине город-музей, все жители и гости которого должны были постоянно чувствовать свою причастность, пусть даже самую крохотную, к разумной и вечной жизни Вселенной.
   Город вызывал непонятное беспокойство, притягивал к себе, непривычно будоражил воображение. Никого не оставлял он равнодушным. Быстро росло число его друзей. Но и врагов тоже не становилось меньше. Парадоксальная для нашей высокоразвитой цивилизации тупость заставляла многих оставаться на стороне голиафов. И они все впадали в бешенство, когда узнавали о фактах дружественных визитов в город. Пособники голиафов появлялись там только с целью каких-либо грязных диверсий. Они устраивали завалы на дорогах, ведущих к городу, приводили в негодность городские везделеты, искусственно портили над городом погоду, всякими средствами запугивали горожан и чинили насилия.
   Горожане и их друзья, разумеется, не оставались в долгу. Надо ведь было как-то защищать свои убеждения и собственность! В скором времени мирный город снова превратился в непреступную крепость. Вокруг него в горных ущельях теперь часто завязывались целые сражения. Жестокие это были схватки! В "лучших" фальмивонских традициях.
   Дело дошло до того, что беспорядки, возникавшие вокруг Иеропамоса, захватили и другие города Фальмивона. Власти, остававшиеся до той поры равнодушными, почувствовали наконец законное раздражение. И голиафы восторжествовали победу: они получили официальное разрешение на уничтожение этого явно нефальмивонского градостроительного образования.
   Обставили они свое черное дело пышно. Десятки телевизионных компаний установили свою аппаратуру на склонах гор, чтобы всей планете показать это грандиозное зрелище. Десятки тысяч зрителей удобно расположились там же в горах со своими личными средствами наблюдения. Город со всех сторон осветили мощными прожекторами, от которых померк даже солнечный свет. На улицах города голиафы установили взрывные устройства направленного действия с особыми звуковыми и световыми эффектами. С гор по городу приготовилась вести огонь трассирующими снарядами новейшая артиллерия. Конечно, они могли его разрушить до основания взрывом всего одной единственной бомбы. Но наши голиафы не были бы голиафами, если бы не ублажили себя зрелищем медленного и совершенно безнаказанного уничтожения творений, непостижимых их грубым фальмивонским умом.
   Выселенным горожанам они не позволили сразу уехать. Вконец ошельмованных и разоренных иеропамосцев голиафы заставили еще и смотреть на весь процесс уничтожения их города. Голиафам доставляло особое удовольствие наблюдать за тем, как раскалываются на части и эффектно взлетают на воздух знаменитые дворцы и храмы, и как отражаются вспышки губительного огня на измученных лицах их идейных противников.
   Все, что там происходило, мы с Оулуном видели собственными глазами. Привело нас туда отнюдь не желание почистить свою заметно потускневшую фальмивонскую страсть. Боль привела нас туда. Новым ее импульсом мы еще глубже вгоняли клин, откалывавший нас от фальмивонства.
   Когда по горам пронеслись громовые раскаты взрывов, я весь будто вдавился в тот камень, на котором сидел. Оулун низко опустил голову и зажал уши руками. Вой, визг и грохот нарастающими волнами ударяли в барабанные перепонки. Мелкая дрожь прокатывалась по горам, вызывая обвалы и снежные лавины. Многие тогда погибли там под обломками скал. Но на такие "мелочи" истинные фальмивонцы не привыкли обращать внимание. Они были целиком поглощены опьяняющим зрелищем уничтожения, которое продолжалось до глубокой ночи.
   Иеропамос перестал существовать...
   Вот так, друзья мои, наши голиафы расправились с любителями нефальмивонского образа жизни! Что бы ты сказал мне, друг Микеланджело, если бы увидел все это? Смог бы ты пережить такое надругательство над всем, что для тебя свято? Я вот смог. Мы все смогли. А что нам оставалось делать?
   Что оставалось делать мне, отцу пятерных детей? Все вынести и молчать? Да, я все вынес! Но не всегда молчал...
   До сих пор слышу издевательский смех моего старшего сына Фэя.
  -- Ну что, Берд? Скушал пилюлю? То-то! Здорово мы расколошматили ваш этот, как его? - Иеродурнос! Самое то зрелище вышло! Так что не моги больше совать нос в мои дела. Живи тихо своими. А то не посмотрю, что ты мой родитель. Все доложу твоему хозяину. Понял?
  -- Понял, сынок. Я все теперь понял. Но скажи, что же ты моему хозяину доложишь? Что я не такой как все? Так он об этом давно знает. Что я собственного сына склонял быть не таким как все? Так я на это, вроде бы, имел право!
  -- Да что ты заладил: не такой как все, не такой как все! Вижу, что не такой! Всю жизнь у хозяина высиживал свое благополучие. А я в десять раз скорее добьюсь всего, что ты имеешь!
   Наглая самоуверенность еще больше искажала лицо Фэя, изуродованное в Лабиринте Удачи. Когда голиафы объявили о предстоящем уничтожении Иеропамоса, Фэй одним из первых примчался в оргкомитет с прошением о включении его в команду функционеров. По розыгрышу мест участников бойни ему досталось командование артиллерией. Как я ни уговаривал его тогда отказаться от участия в этом грязном деле, никакие доводы не помогли. Еще бы! В руках Фэя был выигрышный билет. По условиям мероприятия ему полагалось весьма солидное вознаграждение. Мог ли он, истинный сын Фальмивона, но не своего отца, отказаться от такой удачи! Фэй торжествовал свою победу. А уж как радовалась за него Тее-Ламирин, и передать невозможно...
   Только чье же это такое жуткое завывание сменило смех моего старшего сына? А! да все ее же, моей энергичной супруги, матери пятерых детей. Теперь ей было отчего поплакать...
   В скором времени вспыхнуло большое восстание племен Нижнего Фальмивона. На ликвидацию беспорядков были брошены крупные силы. Власти вспомнили о предприимчивом добровольце Фэе Ополпорде и сами предложили ему командование большим отрядом карателей. Наш Фэй снова был "на коне".
   Что он там, в Нижнем Фальмивоне, творил, можно было каждый вечер видеть по телевидению. Вся моя семья восхищалась Фэем как героем. Только я мрачнел с каждым днем и к телевизору старался не подходить. Тее-Ламирин издевалась надо мной, называла хлюпиком и настраивала против меня детей.
   Когда восстание племен было подавлено, сообщения о Фэе прекратились. Мы со дня на день ждали появления нашего "героя". Но его что-то все не было, а потом он прислал нам очередную ценную посылку.
   Торжествующая Тее-Ламирин открыла ящик и тот час же страшным голосом завопила: в ящике лежала высушенная голова Фэя. В остекленевших глазах навсегда застыл предсмертный ужас, а рот скалился в судорожной усмешке. В лоб была вделана кроваво-красная кнопка. Когда я протянул к ней руку, все мое семейство будто ураганом выбросило из комнаты. А я не боялся. Взорвется так взорвется! Жить мне в этот момент не хотелось. И я решительно нажал кнопку.
   Да, взрыв действительно раздался. Но это был взрыв истерического, хрипло-свистящего хохота нашего "весельчака" Фэя. Потом смех перешел в надсадный кашель и, наконец, после паузы Фэй сбивчиво, заикаясь, залепетал:
   "Ну, все, родня! Слушайте меня в последний раз! Эти плоскомордые все-таки схватили меня за глотку. Схватили, выродки! Теперь мне крышка. Крышка, говорю, мне! Слышите? Радуйся, Берд! Твоя взяла. Громче скули, мамаша! Хороша последняя посылочка? Они тут готовятся - что надо! Будут кончать меня медленно, со смаком. И все записывать. А кристалл с записью, сказали, пришлют вам потом вместе с моей головой. Так что насмотритесь, налюбуетесь, как я тут корчился в красивых судорогах".
   Фэй снова истошно захохотал, закашлял, заорал что-то неразборчивое. Я почувствовал, как по волосам на моей голове и по спине пробежала ледяная поземка ужаса. А голова Фэя снова заговорила:
   "Показал я им тут, как восстания устраивать! Долго помнить будут! Ишь, добренькие! Приказали с вами проститься! Чтоб вам, значит, приятно было! Мало я их вешал, дикарей паршивых! Мало!!! Ма!!!
   Дикари оборвали запись на полуслове.
   Тее-Ламирин и дети жалобно всхлипывали. Они вернулись в комнату сразу же, как только услышали вместо взрыва хохот Фэя. Но жена уже заметно успокоилась. Она вынула из ящика шкатулку с кристаллом и направилась к видеофону. Теперь я в свою очередь поспешно вышел из комнаты. Я понимал справедливость возмездия, постигшего моего сына. Но видеть его мучительную смерть позволить себе все-таки не мог.
   В тот трагический день мне впервые захотелось покончить с собой. Почему я тогда этого не сделал? Да! Ни жена, ни дети не любили меня. А я в критический момент подумал прежде всего о них. Без меня их дальнейшая судьба могла сложиться печально... И я убавил дозу сильнодействующего снотворного. Мгновенно уснул, несколько часов крепко спал, а когда проснулся, то первым делом выбросил в мусоропровод кристалл со страшной записью. Голову Фэя я отнес в его комнату и оставил там навсегда среди вещей, близких уму и сердцу заслуженно растерзанного любителя насилия.
   Недолго оставался я в комнате Фэя. Здесь у него было много оружия, военных доспехов, орудий пыток, опасных игральных автоматов. Стены украшали объемные изображения самых жесточайших драк, пыток и казней. Готовясь к роли наемного убийцы, Фэй основательно тренировал свою волю. Я бросил на всю эту жуть последний ненавидящий взгляд, вышел из комнаты, запер ее на ключ, а ключ, как и кристалл с записью казни Фэя, отправил в мусоропровод. Всё!
   На любые разговоры о Фэе в нашей семье я наложил запрет. Тее-Ламирин по этому поводу попыталась учинить профилактический скандал. Но на сей раз мне вовремя припомнился старый фальмивонский обычай: сажать вышедшую из повиновения жену в домашний карцер. И я впервые в жизни упрятал ее туда. Несмотря на все ее сопротивление. В данном случае мне нельзя было поступить иначе. Она долго там нарочито громко плакала, но скорее от злости на меня, чем от горя, принесенного вестью о казни сына. Ее этот фальшивый плач въелся в мою память как ржавчина в поверхность низкосортного металла: изо дня в день разъедает и разъедает душу. Иногда слышать его становится совсем уж невыносимо. Тогда я сажусь в везделет и отправляюсь в город, чтобы в нашей квартире посидеть немного среди своих близких. Теперь уже не имеет значения, что они не любили меня. Отныне волей судьбы я один несу ответственность за все, что случилось с нами потом...
  
   Город от замка недалеко, всего лишь в нескольких минутах пути на везделете. Я сажаю машину на плоскую крышу громадного дома, в котором прожил два десятка лет. Все еще исправно работающий лифт опускает меня на мой этаж. Тяжелую дверь своей квартиры я, как и прежде, открываю легко, почти без усилий. Но тяжестью наливаются мои ноги, и у меня едва хватает сил переступить порог. Бесшумно передвигаю я их по мягкому полу широкого коридора, вхожу в центральный холл с бассейном, с комнатными деревьями по углам. Окна зарешечены массивными стальными решетками. Двери во все комнаты бронированные, с надежными замками и широкоугольными оптическими глазками. Стены между комнатами такие же капитальные, как и наружные.
   Наша огромная квартира, переполненная вещами, похожа не то на комфортабельную тюрьму, не то на хорошо обустроенную крепость. Все в ней сделано с большим запасом прочности. И все есть для выдерживания длительной осады или газо-бактериальной изоляции: продовольственный склад, резервуар для питьевой воды, система кондиционирования и обеззараживания воздуха, автономные отопительная и осветительная системы. Единственного, чего в ней никогда не хватало, так это нормальной человеческой жизни.
   Я приближаюсь к двери гостиной, и сердце сжимает боль предстоящего невеселого свидания.
  -- А, явился наш умник! Смотрите, дети, какой он у нас молодой и свежий! Ну, садись в свое пустующее кресло. Нам так тебя не доставало! Мы прямо-таки все ожили от радости.
  -- Не язви, Тее-Ламирин. К чему это теперь?
  -- К чему? Да, конечно. Теперь мне уже поздно язвить. Но о чем же, или о ком, мы будем с тобой говорить? О Фэе ты нам запретил и слово сказать в твоем присутствии.
  -- Давай поговорим о нашей жизни вообще.
  -- Можно. Только это будет разговор прежде всего о детях, значит и о Фэе тоже. Кто виноват, что все так получилось? Я что ли?
  -- И ты, и я, и наши соседи. Виноваты все фальмивонцы.
  -- Что ж ты ко мне одной всегда имел особые претензии?
  -- Потому что ты мать моих детей. Моих! Понимаешь? Я, когда они были еще маленькими, начал понимать, что фальмивонцы живут не по тем законам, по которым следовало бы жить. И тебя пытался убедить в этом. А ты смеялась надо мной. Ты яростно сопротивлялась, тебя не устраивало, что перемена моих убеждений влекла за собой потерю части наших доходов.
  -- А как ты думал! Какой же женщине захочется влачить жалкое существование?
  -- Жалкое существование? Не каждый фальмивонец мог похвастать такой квартирой-крепостью, как наша. А ты хвастала. Я из кожи лез вон, чтобы ты могла без оглядки тратить деньги. Но я хотел, чтобы ты в моем духе воспитывала наших детей. В моем! А кого ты воспитала? Убийцу, которым восхищалась! И четверых бездельников, у которых на уме были одни только бои техноборцев, игровые центры да сексклубы. Это в их-то сопливом возрасте! Почему ты не помогала мне бороться с их нездоровыми наклонностями?
  -- Их наклонности были нездоровыми только с твоей точки зрения. Я не могла заставить наших детей вести себя иначе. Не забывай, что они были фальмивонцами.
  -- Не забываю. Однако жадность к деньгам в них развивала прежде всего ты. Тебе было мало того, что мы имели. Ты хотела, чтобы по уровню богатства мы сравнялись с семьей моего хозяина. Обвиняла меня в неспособности завести свое доходное дело. Ты постоянно твердила детям: "Смотрите, какой у вас папочка недотепа! Какой он у нас слабачок худоумненький!".
  -- Значит, во всем ты все-таки обвиняешь меня! Ладно! Ты сильный, ты умный. Ты недосягаемо высок. Так что же ты меня, дуру, сломить не смог? Не сумел убедить жить иначе? Ну, ладно - я! А дети? Почему они не пошли за тобой? Молчишь? Тогда я скажу за тебя. Да потому, Берд, что таких умников, как ты, на всем Фальмивоне совсем немного было. Вас и слушать-то никто не хотел!
  -- Вот в этом-то и кроется вся наша беда.
  -- Может быть. Я не знаю. Только если вы такие умные были, то почему же нас не спасли? Ты дни и ночи пропадал в своем Центре Долголетия. А толку-то? Ничего вы там не добились! Светлые головы!
  -- Мой друг Оулун...
  -- Да, да! Знаю. Но он спас тебя одного. Крупно тебе повезло, ничего не скажешь. Теперь ты, можно сказать, бессмертен. А мы кто? Бессловесные мумии? Которые теперь могут спорить с тобой только в твоем воображении...
   Я сижу напротив жены и скорбно смотрю в ее потускневшее запыленное лицо. Рядом сидят четверо наших детей: сыновья Дой и Лур, дочки Тее-Лам и Тее-Рин. Они сидят здесь уже тридцать лет... За стеной в запертой комнате пылится голова Фэя. Вся семья в сборе. Навечно. Только я пока лишь изредка наведываюсь к ним. Но когда почувствую, что и мне приходит конец, то непременно прилечу сюда и сяду умирать вот в это кресло.
   Тридцать лет прошло с тех пор, как моя квартира стала склепом для усопших членов моей семьи! Когда все они умерли один за другим, в Исследовательском Центре Долголетия по моей просьбе их тела пропитали специальным бальзамом, сохраняющим эластичность мышечных тканей и подвижность суставов. Здесь, в нашей гостиной я рассадил мое угомонившееся семейство в естественных позах, придав лицам, насколько это было возможно, выражение доброты и сердечности. То есть с помощью мумий моих близких я попытался создать в своем доме иллюзию того, чего мне так не хватало при их жизни.
   Но долго среди них сидеть не могу. Меня тянет в город. Все не теряю надежды встретить кого-нибудь живого. Я выхожу из моего дома и отправляюсь бродить по замшелому, взъерошенному городу-кладбищу. Гигантские склепы зданий мрачно смотрят на меня тусклыми стеклами по-тюремному зарешеченных окон. Деревья на улицах вздыбили каменные плиты. Фонарные столбы, увитые густой растительностью, покосились. И ни одна живая душа не попадается на моем пути, сколько ни ищу!..
   Вот оно, всефальмивонское царство беспощадной тишины, от которой нигде мне нет спасения!
   Хороша тишина, когда знаешь, что где-то поблизости есть люди.
   Но если их нет...
  
   Каждый раз, когда мне приходится видеть себя в зеркале, не перестаю удивляться своему облику: никаких признаков старости. Только волосы стали идеально белыми, да в глазах навсегда поселилась беспросветная печаль. А в остальном я остаюсь все тем же пятидесятилетним фальмивонцем, каким был тридцать лет назад. Может быть, мой друг Оулун и в самом деле сделал меня бессмертным?
  
  -- Берд-Ополпрод! Ну-ка ответь мне: хотел бы ты прожить без старости раз в пять больше, чем позволяет средний возраст фальмивонцев?
   С таким вопросом обратился ко мне однажды мой хозяин, очень богатый и влиятельный голиаф нашего региона. Разговор происходил в его кабинете за несколько лет до начала Катастрофы.
  -- Да, хотел бы. Только кто ж мне такой срок отпустит?
  -- Я!
  -- Ты?
  -- Да, я!
   Хозяин самодовольно расхохотался.
  -- Что? Не веришь? Я, Берд, все могу! Для тех, кто мне хорошо служит. На-ка вот заполни и распишись.
   Он протянул мне бланк обязательства о неразглашении тайны. Я заполнил и расписался.
  -- Так вот, Берд! Назначаю тебя руководителем комплексного отдела технических средств Исследовательского Центра Долголетия. Есть у меня такой. Там умные головы соображают, как сделать человека неуязвимым. Чтобы он никогда не болел. Чтобы его можно было быстро поставить в строй после самого тяжелого ранения. Чтобы он не старел с годами, долго жил и был здоров как бык до самой смерти. А? Каково?
   Хозяин победоносно и гордо смотрел на меня, будто долголетие было делом уже решенным. А я скептически поморщился:
  -- ... И чтобы до самой смерти деловито истреблял себе подобных... Здорово, конечно! Только я тебе прямо скажу, хозяин: не выйдет!
  -- Что не выйдет? Ты отказываешься от должности?
  -- От должности я не отказываюсь. Права такого не имею. Не выйдет жизнь нашу продлить, вот что!
  -- Это почему же? Фальмивонцы, Берд, на все способны.
  -- Вот то-то и оно, что на все! А надо бы, чтобы на кое-что способностей и не хватало. На бомбы, например. Ты толкуешь мне о долголетии, а боезапас на Фальмивоне накопился такой, что мы того и гляди все разом взлетим на воздух.
  -- Ну, Берд! Да ты, я вижу, трус! Вот, оказывается, почему ты больше не изобретаешь новых видов оружия! Боишься! Или боезапас твоих способностей иссяк? А? У-у-у! Не нравятся мне твои разговорчики! С разными там гуманизмами заигрываешь? Смотри у меня!.. Ладно!.. Не трусь! Я ценю твой большой опыт и пока считаю тебя здоровым бойцом моего отряда специалистов. Так что все. Разговор окончен. Бери документы и оформляйся на новую должность. Работай! И не давай мне повода тебя наказывать.
   Ну что ж! Теперь я могу уверенно сказать, что мне тогда повезло. Хвала моему уважаемому патрону! Он тогда и не подозревал, что в его Исследовательском Центре Долголетия могли работать ученые, для которых гуманизм уже давно был не экзотическим понятием, а составлял смысл их постоянной деятельности. Настроение многих из них было полностью созвучно моему собственному. Они это сразу поняли и, не колеблясь, приняли меня в свой кружок единомышленников. Мы вместе проводили не только долгие часы в лабораториях, но и короткие досуги за пределами Центра. Вместе проходили потом и голиафский курс "перевоспитания".
   Вот в этом самом замке, друг Микеланджело, мы организовали что-то в роде вашего святого братства. В глубокой тайне от голиафских соглядатаев читали мы здесь работы Данте, Петрарки, Боккаччо. Мы оборудовали в замке копировальные мастерские и начали создавать коллекцию из произведений ваших великих художников.
   Чтобы глубже постигнуть тайны вашего мастерства, мы и сами пробовали сочинять сонеты, высекать из мрамора скульптуры и писать маслом картины. Нам необходимо было знать о вас все. Мы проникали во все уголки вашей жизни: в потайные комнаты владетельных особ и в темные тюремные подземелья, в монастырские исповедальни и в лагеря разбойников. Делали мы это не из простого любопытства. Наблюдая, анализируя, пробуя, мы пытались понять: как это все у вас получалось? Каким образом среди жесточайшей тирании и всеобщей анархии, среди опустошительных войн и изощренного злодейства, из всего кровожадного, непристойного и ханжеского поднималось во весь рост нечто безукоризненно чистое, прекрасное, человечное.
   Мы сравнивали вашу жизнь с нашей и заходили в тупик: почему же у нас не состоялось открытие Человека? И почему нам надо было скрывать свое доброе отношение даже к самой идее гуманизма?
   Но, как известно, всякое тайное со временем становится явным. Как же взбешен был наш патрон, когда узнал от доносчиков, что делается за его спиной!
   До выявления масштабов такой неслыханной крамолы он приказал никого из Исследовательского Центра не выпускать. Мы понимали, на что рассчитывал хозяин: разъяренные сотрудники Центра сами выявят всех "виновных" и расправятся с ними в два счета. Но заодно с нами могли пострадать и многие совершенно непричастные люди. Поэтому мы решили не ждать, когда "честные" хозяйские холопы начнут калечить нас во имя принципов фальмивонского долголетия. Мы сами составили список "преступной группы", расписались в нем и отослали хозяину.
   И снова наш хозяин пережил что-то в роде шока. Еще бы! Мы же сами на себя донесли! Неслыханное дело! И кто? Самые известные ученые ИЦД! Самые талантливые люди! Хозяин метался из лаборатории в лабораторию и всем жалобно твердил в понесенном оскорблении от людей, которым он так доверял!
   Его хозяйское самолюбие мало-мальски утешалось только тем, что список оказался не так уж велик. Число "преступников" составило всего лишь два процента от общей численности сотрудников Центра. И хозяин вскоре успокоился. Никого не выгнал, никого не выдал Верховной Власти. Но зато решил лично заняться нашим "перевоспитанием".
   Меня он считал главным зачинщиком "беспорядков" и поэтому вызвал к себе первым. Когда я вошел в его кабинет, он не предложил мне сесть в кресло для докладчиков, а приказал встать на площадку безопасности. Будто я ему мог чем-то угрожать! Потом, не глядя на меня, он щелчком подтолкнул в мою сторону небольшой листок плотной бумаги, лежавшей перед ним на столе.
  -- На-ка вот прочти вслух. Я послушаю.
  -- Не могу, хозяин.
  -- Как это - не можешь?
  -- Ты же меня поставил на площадку безопасности, а она гарантирует безопасность не мне, а тебе.
  -- Боишься? То-то! Меня надо бояться. Ну да ладно! Я вот, смотри, отключаю автоохранника. Смелее! Ну, Берд!
   Я нерешительно шагнул через красную черту, и тот час же сильный невидимый удар сбил меня с ног и отбросил к двери. Хозяин разразился раскатистым хохотом. А я, почесывая ушибленное бедро, встал и с ненавистью посмотрел на своего "воспитателя".
  -- Отключил, говоришь? Вот оно, твое хозяйское слово! Ну, что дальше-то? Куда мне теперь прикажешь?
  -- Да ладно уж! - от полученного удовольствия хозяин подобрел, на его мясистом лице появилась даже благодушная ухмылка. - Бери листок, садись в кресло и читай.
   Трудно мне было заставить себя подойти к столу хозяина. Но когда подошел, то сразу узнал на листке свой почерк. Оказывается, это был единственный написанный мною сонет! Я очень дорожил им. Каждое его слово навсегда впечаталось в мою память, и к листку, побывавшему в чужих руках, я не стал притрагиваться.
   Может быть, Петрарка нашел бы мой опыт стихосложения беспомощным, но своему хозяину я прочел сонет с гордостью:
   Вселенная безбрежна. И несметно в ней
   Число галактик, солнц, планет и пыли.
   Но в этой бездне, сколько б мы ни плыли,
   Песчинки не найти Земли милей.
  
   Жизнь на Земле и чище, и светлей,
   Чем здесь у нас. Ведь люди там открыли
   Закон Добра! И совесть сохранили.
   А этого достичь всего трудней.
  
   Да, мы умны. Но ум землян
   Способен чудо сотворить иное:
   Преодолев вражду племен и стран,
   Наладить мир и счастье всеземное.
  
   И я хочу теперь, чтоб Дух Земли
   Народы наши перенять смогли!
  
   Я читал, а хозяин тем временем, шумно позевывая и посапывая, мерил меня презрительно-ироническим взглядом. Потом спросил, будто бы даже миролюбиво:
  -- Сам придумал? Или Элкрим помог?
  -- Сам, хозяин. Все сам.
  -- И то ладно. Хоть машинное время не тратил попусту.
  -- Это делалось в личное время, хозяин.
  -- Да брось ты! В личное время! Я купил тебя вместе со всем твоим личным временем! А ты преступно тратишь его на всякую чепуху!
  -- Может быть. Но эта "чепуха" помогала мне работать.
  -- Вздор! Я же предупреждал тебя, Берд! Чтобы никаких гуманизмов. А ты что же себе позволяешь? Сам лезешь на арену пыток и других за собой тащишь!
  -- Никого я не тащу. У нас свободное сообщество единомышленников. И все равны между собой.
  -- Ох, ох, ох! Равны между собой! Бред какой-то. Удивляюсь я вам, Берд. Умные вы люди, а забиваете себе головы такой ерундой. Сочиняете какие-то сонеты. Из камня манекены вырубаете. Холсты и доски красками пачкаете. Зачем? Не понимаю! На Земле это дерьмо хоть продать можно. Но у нас-то кто его купит? Кому на Фальмивоне нужны все эти ваши Петрарки, Боттичелли и Леонардо? Они же не стоят и мизерной доли тех средств, что вы тратите на перенос к нам их так называемых искусств. Земляне пока еще дикари. Нам нечего у них перенимать. Они отстают от нас в развитии, по крайней мере, на тысячу лет. Я тебе сейчас покажу, какие они там на самом деле.
   Хозяин нажал кнопку на своем столе, и стены его большого овального кабинета покрылись объемными цветными изображениями обитателей Земли со всех ее континентов. На нас безучастно глядели уродливые физиономии белых, черных, желтых, красных землян, предельно отупевших от беспросветных тягот нищенской жизни.
  -- Вот они, ваши петрарки! Полюбуйся! - самодовольно глаголел хозяин. - За что вы их восхваляете на все лады? Только за то, что они такие же двуногие, двурукие и двуглазые, как и мы? Не спорю, внешнее сходство есть. Но этого мало, чтобы считать их своей родней!
  -- Да брось ты, хозяин! Если бы я сейчас сидел на твоем месте, а ты на моем, я бы показал тебе совсем иных землян! Уверяю тебя, они бы и сами не стали набиваться нам в родственники. У них своя гордость есть.
  -- Своя гордость! Подумаешь! У них своя гордость! Да чем им городиться-то? Своими этими дурацкими богами, ангелами да чертями? Ты прикинь, сколько они средств вкладывают в строительство этих, как их, ну...?
  -- Храмов?
  -- Вот именно: Хламов! А ведь зря! Что, не так? Ты посчитай, сколько они времени зазря проводят за... за... Ну, чем они в этих хламах занимаются?.
  -- Молитвами.
  -- Вот, вот! Молитвами, от которых пользы - нуль! Делом им надо заниматься! Делом! А они вас, Берд, учат своему безделью. Я этого не потерплю! Пойми, дурья твоя башка! Недоумки они все! Слабаки и неврастеники! Поэтому и понавыдумывали всяких там искусств, от которых вы прямо-таки разомлели все.
   Хозяин сиял, как видно, восхищаясь убийственной убедительностью своих слов. Но я и не думал уступать ему.
  -- Таким нелегким путем, хозяин, они познают мир.
  -- Да какой там мир! Берд! Знаю я, каких потрясающих небылиц понавыдумывали они о своей планете и обо всей Вселенной. Там и не пахнет познанием. Они же еще не открыли ни одного закона природы! Единственное, на что их хватило, так это на изобретение рычага, колеса и пороха. Твои эти Леонарды недовинченные тыкаются как слепые котята во все углы, но ничего стоящего так и не откроют. Может быть, у них кое-какой умишко и есть, да только с этого мало проку: условия у них не те. Так что же, спрашиваю я тебя, перенимать нам у землян?
   Тут я неожиданно для самого себя ответил хозяину вопросом на вопрос:
  -- Слушай! А что это ты такой подготовленный? Тоже интересуешься жизнью на Земле?
  -- Что? - хозяин мгновенно побагровел от негодования. - Ты мне будешь указывать? Обнаглел! Мне положено! Понял?
  -- Понял, хозяин. Молчу.
  -- Нет, ты не молчи, а отвечай, если я тебя спрашиваю: что нам перенимать у землян? Что?
  -- Все лучшее, что у них есть, должны мы перенимать. Нам нужна душевность землян, их одухотворенность. Весь стиль жизни нам надо менять с их помощью.
   Выражение крайнего негодования на лице хозяина сменилось презрительно-кислой усмешкой.
  -- Ой! Ой! Ой! Ну какую такую душевность? Одухо..., отухво... тьфу! - язык сломаешь... Что за слово ты там еще выкинул:
  -- Одухотворенность!
  -- О-ту-хло-тво-рен-ность! Короче - тухлятина! Вот как правильно будет! Ну и слов же ты у них нахватался! Скажи еще: любовь, повышение чувства!
  -- Возвышенные чувства!
  -- Ладно, возвышенные. Так что они означают, эти слова?
  -- Многое! Но тебе этого не понять. Главное в том, что они во много раз богаче нас.
  -- Богаче? Эти дикари? Нет, ты явно не в своем уме, Берд! Я же тебе только что показал, какие они богачи и красавцы. На, смотри еще!
   На правой стене кабинета возникло изображение покосившихся, обшарпанных домишек, составлявших кривую и грязную улочку. По улочке сновали угрюмые, убого одетые люди. Они останавливались возле жалкой лавчонки, долго разглядывали какое-то тряпье на прилавке и, ничего не купив, шли дальше. Под ногами у прохожих копошились, выискивая в пыли объедки, голопузые детишки, калеки, собаки и кошки.
   Слева хозяин высветил богатую фальмивонскую улицу с огромными жилыми домами, с роскошными ярко освещенными магазинами и увеселительными заведениями. Здесь тоже повсюду сновал народ: сытый, холеный, нагло-самодовольный.
  -- Вот! Сравни! Кто тут богаче? Они или мы?
  -- Дешевый прием, хозяин! Будто я этого и без тебя не знаю. Если уж ты показываешь мне фальмивонскую роскошь, то покажи параллельно и земную. Обнаружишь немало общего. Хотя и на разных культурных уровнях. Но я другое богатство имею в виду. Земляне богаче нас количеством добрых мыслей и дел на душу населения своей планеты.
  -- А, у тебя всё вокруг души вертится! Какие добрые дела ты у них заметил? Землянин сначала помолится за спасение так называемой души, а потом своему ближайшему - ножом в спину. Хорошо!
  -- Ближнему...
  -- Да, да. Ближнему. А ты: гуманизм! Много добрых дел на душу населения! Слова одни! А дела другие! Что? Может, шкуру у них там живьем с людей не сдирают? А? Что молчишь? Сдирают! Да еще как! Правда, примитивными способоми, но зато опять же таки, заметь, с душой. Я тут записал специально для тебя кое-что. Давай посмотрим.
   Страшный крик ворвался в кабинет. Одна стена будто нервно отдернулась, образовав полутемное помещение с сырыми каменными сводами. В центре помещения стоял деревянный крест, и на нем был распят голый атлетического сложения человек. Напротив распятого на подставке со ступеньками стоял маленький человечек с худеньким морщинистым лицом и колючими сладострастными глазками. Этот был в дорогих одеждах из красного шелка и фиолетового бархата. На его узких плечах лежала тяжелая золотая цепь. Пальцы обеих рук украшали перстни с бриллиантами. Ловкими движениями человечек делал надрезы на груди распятого человека и, не спеша, отдирал кожу. Потом брал щепотку соли из подвешенной к поясу солонки и втирал ее в ободранное место. Истязаемый орал что есть мочи, а по лицу истязателя ползала блаженная ухмылочка. Перед нами с большим знанием дела работал палач не по должности, а по призванию. Никого больше в камере пыток не было, и его светлость мог без помех предаваться любимому занятию. Постепенно на груди распятого вырисовывался кровавый мальтийский крест.
  -- Во гуманист! - восхищенно выдохнул из себя мой хозяин. - Ты смотри, с каким искусством работает! Ну прямо художник!
  -- Не порочь, хозяин, хорошие слова. Они не для этого выродка.
  -- Не порочь, говоришь? А твой Леонардо? Ты у него автокосилку для человеческих ног видел?
   На мгновение кровь ударила мне в лицо. Я быстро овладел собой, но было поздно: хозяин успел заметить мою минутную растерянность.
  -- Что? Не нравится? Ты думал, я ничего такого не знаю! Я все знаю, Берд. Так вот ответь мне, зачем гуманисту надо было такие штучки выдумывать?
  -- Косилки Леонардо не участвовали в боях. Они остались на бумаге.
  -- Да у него все остается на бумаге! Не в этом дело. Не уклоняйся от прямого ответа. Отвечай: зачем?
  -- Это были лишь упражнения для ума...
  -- А! Лишь для ума! А не для боя! - Хозяин вперил в меня свой проницательно-издевательский взгляд. - Рискованное направление ума для гуманиста! Я тебе так скажу, Берд: дай твоему Леонардо наш уровень знаний и техники, он такое понавыдумывает, что от ихнего хваленого гуманизма один только пепел останется.
   Я почувствовал, как снова краснею. Не хотелось мне бросать тень на великого человека. Но и мне, и даже хозяину моему, закоренелому фальмивонцу, было ясно, что истинному ученому-гуманисту действительно не позволительны такие опасные опыты. У гуманиста всегда должно быть четким представление о том, что ему можно делать, а что нельзя.
   Вслух свои мысли мне можно было и не высказывать. Я вообще мог разговаривать с хозяином не раскрывая рта: он слушал меня через устройство контролирования мыслей. А что ворочалось в голове у самого хозяина, я, разумеется, знать не мог. Но догадывался.
  -- То-то же! - Торжествовал он надо мной победу. - Хватает и у них, Берд, жестокости. Такова природа человека! Будь то у нас, или у них. Понял?
  -- Понял, хозяин. И все-таки будущее Земли представляется мне куда более привлекательным, чем нашего Фальмивона. Ты возьми себе в толк, хозяин. Земляне дикари, как ты считаешь. Только-только, можно сказать, вышли из пещер. Но они уже успели задуматься: а для чего же на свете живет человек? Что ему надо кроме сытной жратвы, барахла разного и плотских удовольствий? Задумались и сделали великое открытие, может быть, самое главное из всех возможных: для настоящей жизни нужна Любовь, добрые чувства нужны и Красота. Мы же над этим не задумывались никогда. Мы уже не помним, что тоже когда-то вышли из пещер, но живем все по тем же законам пещерных полуживотных.
  -- Возмутительно, Берд! Цирроз тебе в печень! Меня так и подмывает треснуть тебя по башке чем-нибудь тяжелым. Фальмивонцы докопались до самых глубоких тайн природы. Именно поэтому ты можешь запросто, не затрачивая никаких усилий, любоваться своими землянами, сидя в удобном кресле перед экраном сверхмощной телесистемы. У тебя для жизни есть все. Есть у тебя все и для любого твоего удовольствия. Чего же тебе еще надо? Как же ты смеешь называть нас пещерными животными? Нас, умных, сильных, энергичных людей!
  -- Верно, хозяин. Природу мы действительно покорили. А вот в самих себе разобраться не смогли. С тем, что мы умные и энергичные люди, я согласен. А вот в то, что мы сильные, я не верю. Сильным, как я теперь понимаю, свойственно защищать слабых. Мы же слабых беспощадно истребляем. Чтобы на фоне трупов выглядеть сильными. И долголетие нам тоже нужно лишь для того, чтобы показать свое превосходство над другими народами. Не зря же работы Исследовательского Центра Долголетия так строго засекречены. Все печемся о формировании чистой среднефальмивонской расы. Столько племен Верхнего и Нижнего Фальмивона уничтожено ради этого! А когда останется одна единственная раса, перегрызем глотки друг другу. И тут уж никакое долголетие не поможет.
  -- Поможет, Берд, поможет! Все поймут бессмысленность убийств. Зачем зря тратить средства на убийства, если жертву все равно потом поставят на ноги! Из дохлого мешка с перебитыми костями сделают прежнего человека!
   Теперь я в свою очередь наградил хозяина презрительно-уничтожающим взглядом и расхохотался:
  -- Ну, это было бы уж слишком! Нет, убивать будут надежно. Во много раз надежнее, чем теперь. И если тебя, хозяин, твои конкуренты расчленят на мелкие кусочки и разметают по всему Фальмивону, то уж не надейся, что воскреснешь.
   Хозяин опять весь побагровел от злости.
   - Берд!!! - крикнул он хрипло. - Прекрати кидаться этими дурацкими земными словечками!
   А меня вдруг будто прорвало.
  -- Хозяин! Ты обращай внимание не на слова, а на их смысл. А смысл тебе ясен. Не воскреснем мы, если однажды погибнем. Ты хоть понимаешь, что основным источником жизненной энергии у нас стал страх? Каждый боится показаться кому-либо слабым. Чтобы не быть приконченным где-нибудь в темном углу. А ты говоришь: долголетие! Мы боимся друг друга и всего на свете. Теперь вот боимся даже землян. Нам кажется, что своей культурой они внесут разлад в зверский механизм нашей жизни. Но я верю, что фальмивонцы действительной умные люди. Я восхищаюсь нашими предками. Инстинкт самосохранения заставлял их мозг напряженно искать разгадку каждому таинственному и опасному явлению природы. Они даже слишком быстро научились решать сложные научные проблемы. В сознании наших предков, по-видимому, никогда и не возникало никаких фантастических образов. Они верили только тому, что видели собственными глазами, что испытывали на собственной шкуре. Это помогло им избежать обременительных религиозных заблуждений. Наши предки не оставили нам никаких богов. Но они оставили нам в наследство свой острый аналитический ум, который мы должны развивать и вширь, и вглубь. Мы должны научиться понимать все и всех. Даже дикарей-землян.
   Да, хозяин! У нас никто никогда не писал ни картин, ни сонетов, не сочинял музыки, не мучился по ночам над письмом к любимой женщине и не шел с ее именем на подвиг. До знакомства с Землей мы и понятия не имели, что такими делами вообще можно заниматься. Основным видом искусства на Фальмивоне всегда было искусство убийств и разрушений. В этом мы преуспели ничуть не меньше, чем в покорении природы. На Земле уже тысяча лет прошла с тех пор, как отменили бои гладиаторов, а мы, значит, уже на две тысячи лет отстаем от землян, если и теперь, при нашей высочайшей цивилизации, жадно ловим ноздрями запах крови с арен узаконенных развлекательных побоищ. Наши дети украшают свои комнаты изображениями сцен насилия и разврата, которые они и без того постоянно видят в соответствующих заведениях. Братья с сестрами устраивают коллективные сексуальный оргии, а мы, их родители, не видим в этом ничего постыдного. Все в порядке вещей! Кошмар, хозяин! Происходит активный процесс деградации всей фальмивонской культуры. Впереди катастрофа. Я не знаю, в какой форме мы понесем наказание за все наши преступления против Жизни, но оно неизбежно. Если только не возьмемся за ум, который резко пошел на убыль.
   Говорил я долго, громко и с большой экспрессией. И все боялся, что хозяин не даст высказаться до конца. Но он довольно быстро успокоился, рассеянно слушал меня и не перебивал. Он копался в ящиках своего необъятного стола, что-то жевал, пил прохладительные напитки. И только изредка вскользь на меня поглядывал.
   Когда я умолк, он откинулся на спинку кресла, громко зевнул, показывая крепкие желтые зубы, и насмешливо спросил:
  -- Ну? Ты кончил? Умник! Все оценил? Все взвесил? Теперь мне позволь пару слов сказать. Да, мы против всяких там условностей. Пусть наши дети знают реальную жизнь и будут готовы ко всему. Пусть они всегда будут выше всяких предрассудков. Жизнь - это жестокая схватка. Как у нас, так, заметь, и на Земле. Чувствовать свою силу и превосходство над низшими существами - вот для человека истинное наслаждение, как выражаются твои земляне. Я чувствую свое превосходство над ними и горжусь этим. Горжусь, что во Вселенной нет никого, кто бы мог потягаться с нами умом и силой.
  -- А я горжусь тем, что с помощью слаборазвитых землян узнал, к чему надо стремиться в жизни. Только с их помощью можно поднять у наших людей потенциал благородных эмоций. Я, конечно, понимаю, что как бы мы тому ни учились, нам уже никогда не удастся стать поэтами, художниками, музыкантами. Пусть этим занимаются земляне. Но мы вполне способны научиться понимать их творчество. И тогда жизнь на Фальмивоне приобретет совсем иной смысл.
   Хозяин по-прежнему всем своим внушительным видом показывал, что не очень-то слушает меня. Он извлек из ящика папку с деловыми бумагами и начал их, казалось, углубленно изучать. Но вдруг резко поднял голову и уставился на меня так, будто его только что осенило. В его глазах вдруг сверкнула такая алчная заинтересованность моей персоной, от которой мне как-то сразу стало не по себе. Из всех сил старался я затушевать свое беспокойство, запутать, стереть мимолетные мысли, но все это мне, чувствовал, слабо удавалось. А хозяин, понимая мои намерения, напрягся весь, прислушиваясь к тому, что происходило в моей голове.
  -- Кем, кем ты меня сейчас там обозвал? Ну-ка, повтори вслух! Гульвафом?
  -- Хозяин! Что ты копаешься в моих мозгах как в ящиках своего стола! Ну, обозвал, так и что? Не вслух же!
  -- Нет, ты давай вслух! А не то ведь хуже будет!
  -- Ну, ладно! Голиафом я тебя обозвал.
  -- Голиафом? Это как же надо понимать?
  -- На Земле так звали одного мифического великана. Он якобы шел впереди войска и крушил неприятеля своей богатырской силой. Ну, вроде танка! Как видишь, я льщу твоему хозяйскому самолюбию. Ты ж ведь у нас всегда и во всем впереди. И не мифический, а реальный.
  -- Ха! Великан, говоришь? Богатырь? Это интересно.
   Он помолчал некоторое время, покачивая головой, вращая вправо-влево глазищами и шевеля челюстями. Будто тщательно взвешивал и пережевывал каждое мое слово.
  -- Ну, если не врешь, то молодец! Во время ты это мне про великана! А то ведь я уже подумал: а не прихлопнуть ли мне тебя сейчас как назойливую муху? За всю твою занудную земную демагогию. Надоел ты мне! А в деле твоем Элкрим произвел бы потом последнюю запись: "Убит при попытке нападения на хозяина". Все тихо. Все по закону. И тут ты меня - великаном! Хитер! Ладно, живи! Ты мне еще, может, пригодишься. Но помни, Берд! Я тебя прощаю в последний раз. Иди!
   Однако в глазах хозяина я не заметил потепления. Было ясно, что в мою недосказанную сказку о Голиафе он не поверил. А лишь притворился. Так ему было удобнее. Я действительно был ему еще нужен.
  -- Ну что ж, хозяин! Мне остается только поблагодарить тебя за такое неслыханное великодушие, - сказал я вставая. - Великодушие? Ах да, виноват! Я, кажется, употребил еще одно недозволенное земное слово.
   С опаской обходя площадку безопасности, я направился к выходу. За моей спиной раздался квакающий хохот хозяина.
  -- Ну и трус же ты, Берд! Только я ж тебя и там достану!
   И в тот же миг с помощью все того же невидимого автоохранника хозяин влепил мне крепкий пинок в зад. Я едва успел выставить вперед руки, чтобы не врезаться лбом в дверь. Но, пожалуй, больнее ударил по моим мозгам безудержно наглый хозяйский хохот.
   Любили наши голиафы хохотать...
  
   После разговора со мной хозяин передумал говорить еще с кем-либо из членов нашего Братства. Он понял, что это бесполезно и решил сразу перейти от слов к делу. В скором времени по Исследовательскому Центру Долголетия был оглашен его приказ:
      -- Тайное Братство любителей земной культуры разогнать.
      -- Собранные членами Братства копии с произведений земного искусства уничтожить.
      -- Демонтировать в резиденции Братства замке Хоу-Улузон все имеющееся оборудование и систему дальнего космического наблюдения.
      -- Обязать всех членов Братства принять непосредственное участие в демонтаже копировального оборудования и в уничтожении произведений искусства.
      -- Всем членам Братства в обязательном порядке присутствовать на акциях подавления других возникающих где-либо очагов земной культуры.
      -- Ограничить для всех работников ИЦД свободу передвижения и контактов.
      -- Службе безопасности усилить надзор за каждым работником ИЦД.
   Да, друг Микеланджело! Мы были вынуждены подчиниться приказу. И прошли по всем его пунктам как по раскаленным стальным шипам арены пыток. Мы выдержали все. Даже то, что нам пришлось самим уничтожать земные книги, картины и скульптуры. Но уже никакая сила не могла разрушить в нас веру в земную культуру. Это нас утешало. Мы хранили память о прекрасном и лишь затаились в ожидании благоприятного момента для возобновления работ по тайному переносу с Земли на Фальмивон копий с бесценных ваших творений.
  
   Огонь, грохот, кровь!
   Огонь, грохот, кровь!!
   Огонь, грохот, кровь!!!
   Нервная поступь затишья...
   И вновь:
   Огонь, грохот, кровь!!!
   Что ж это мозг закипает мой вновь!
   Бьется в висках фальмивонская кровь.
   Кровь, кровь, кровь!
   Смерти разнузданный круговорот
   Памятью снова берет в оборот.
   В оборот, в оборот, в оборот!
   Образы смерти за горло берут,
   Душу на части безжалостно рвут.
   Рвут, рвут, рвут!
   Топает бойко неправая рать:
   Выиграть, выжать, урвать и ужрать!
   Жрать, жрать, жрать!
   Только б жратвою заполнить свой рот!
   Нем для добра этот алчущий рот...
   Рот, рот, рот!
   Если ж клянется он: "Я за народ!",
   Кто ж ему верит? Врал он и врет.
   Врет, врет, врет!
   Жесты притворные, хищный восторг.
   Совестью, честью и жизнями торг.
   Торг, торг, торг!
   Глухо скрежещут мозгов жернова.
   Скрыты в них мысли. Но цель не нова:
   Чем еще?
   Как еще?
   Как бы всех сразу?
   Как бы придумать такую заразу,
   Чтоб было этак, а после - вот так.
   Да не попасть бы при этом впросак.
   Чтобы - вот тех!
   А себя бы - ни-ни!
   Чтоб передохли не мы, а они...
   Разум наш вызвал чудовищный смерч.
   Смел он весь разум!
   Господствует Смерть.
   Смерть, смерть, смерть...
  
   Для меня эти вспышки в перегруженной памяти - как приступы горячки у безнадежно больного человека. Они возникают в любое время и так распирают мое сознание, будто все двадцать пять миллиардов вымерших фальмивонцев вселились в меня и теперь яростно рвутся на просторы опустевшей планеты.
   Превратиться бы мне чудесным образом во всемогущего и животворящего Бога! Населил бы я снова нашу планету. Но только не прежней породой высокоразвитых болванов, а скромными людьми, похожими на землян. Пусть бы и на моей планете был труден путь накопления объективных истин. Но зато фальмивонцы выше ценили бы тогда свои великие открытия и самую разумную жизнь, защищенную дорогой ценой.
   Не имею я права осуждать тебя, друг Леонардо, за то, что и ты брался за изобретательство смертоносного оружия. Но тебе, я думаю, нетрудно было бы понять мое беспокойство за судьбу землян, если бы ты мог увидеть, до чего довело это занятие на Фальмивоне.
   Знал ли ты, что такое бомба? Не знал. Но уже смутно догадывался. Видел я на твоих рисунках проекты разрывных ядер для пушек. Так вот бомба и есть разрывной снаряд, но только более совершенной конструкции, чем твое ядро.
   Мы тут на Фальмивоне в производстве различных видов бомб преуспели очень. Без всякой гордости могу признаться, что и мне довелось над ними работать. Я казался себе тогда очень и очень умным изобретателем. А теперь знаю, что бомба - это экстракт фальмивонской тупости, бессмыслица, высказанная не словом, а силой взрыва.
   Пока бомба была маломощной, она верно служила своему владельцу, убивая только его противника. Но по мере того, как ее мощь росла, бомба все чаще становилась нейтральной, так как прямо или косвенно стала убивать и врага своего хозяина, и его самого, а заодно и тех, кто был вовсе непричастен к их драке.
   Чтобы изготовить такую подлую штуковину, долго мудрить не надо. Нужно только изрыгнуть из себя побольше черной зависти и злобы, подлить к ним изрядное количество наглости, а потом перемешать все это с кое-какими природными веществами. Таким же способом подготовить смесь из лицемерия, страха и высокоцивилизованного зверства. И если теперь обе эти мерзкие массы соединить, то образуется страшный взрыв, который все вокруг разрушает и убивает все живое.
   Были у нас и такие бомбы, которые ничего не разрушали, а только наводили на людей мор. Жизнь человека, как ты уже заметил, у нас ничего не стоила, зато высоко ценилось его могущество. Так что наши голиафы были большими мастерами не только разрушать, но и наносить ограниченные моровые удары.
   Предвижу, друг Леонардо, что и земляне когда-нибудь изобретут нейтральную бомбу. Но я молю силы земные, чтобы она никогда не взрывалась на вашей планете. Чтобы не довели себя люди Земли до цепной реакции всеобщего самоуничтожения.
  
   Трудно нам стало работать в ИЦД под неусыпным контролем невидимых надсмотрщиков. Но мы работали. Работали упорно, так как понимали, что от результатов нашего труда в какой-то степени зависило сохранение жизни на Фальмивоне. И мы бы любой ценой раскрыли наши секреты всем, если бы успели открыть что-либо значительное. Плевали бы мы тогда на нашего хозяина и на всех прочих голиафов Фальмивона!
   Но мы не успели...
   Обстановка к тому времени на нашей планете накалилась почти до температуры распада. На всех враждующих континентах ученые как фокусники манипулировали открытиями с целью изобретения все новых и новых эффектов массового уничтожения фальмивонского человечества. Голиафы средств на такие разработки не жалели и самодовольно потирали руки в ожидании притока неисчислимых барышей.
   Считали, пересчитывали... И просчитались! Новая болезнь, выращенная в сверхсекретных лабораториях, возможно, даже случайно, не стала дожидаться, когда ее поместят в бомбу и отправят на очередную межконтинентальную бойню. Она сама как смерч вырвалась из колбы, где ее любовно лелеяли, и со скоростью ураганного ветра пошла гулять по планете. Первыми жертвами пали сами ее создатели, а потом она уже косила всех без разбора, в том числе и голиафов.
   О возникновении эпидемии мы узнали на одном из сражений техноборцев от самого хозяина, который в рамках обязательной "культурной и воспитательной" программы аккуратно загонял всех сотрудников ИЦД на эти варварские представления. В тот день в момент наивысшего разгула развлекательной смерти на трибунах вдруг возникло какое-то необычное движение. Фальмивонцы явно теряли интерес к своему любимому зрелищу. В глазах у многих появился далеко не зрительский ужас. У других - растерянность от непонимания происходящего. Мы тоже ничего не понимали. И тут к нам прибежал тоже крайне растерянный хозяин. Заикаясь и поминутно смущенно откашливаясь, совсем не командно-хозяйским тоном он рассказал о том, что случилось:
  -- Беда, ребята, беда! Только что получено сообщение: три дня назад в северной части Континента Бри-Д вспыхнула какая-то неизвестная эпидемия. Местные власти сначала скрывали этот факт, а теперь всполошились. Ребята! Люди мрут как мухи. Сообщают, боли - никакой. Никаких мук. Человек даже не знает, что он уже ходячий труп. И вдруг: бац! - смерть... Врачи его на стол. Что да как? А в организме - никакой видимой заразы. Во болезнь! Чисто и быстро! А распространяется она по законам взрывной волны: во все стороны одновременно и, может, с одной и той же скоростью. Предполагается, что весь Бри-Д она пройдет еще за каких-нибудь два-три дня. А потом через острова - на наш Бри-Г. Ребята! Если прикинуть, то получается, что до нашего города эпидемия домчится уже дней через десять. Это же катастрофа! Ребята! Сейчас всякие обиды - побоку. Забудьте обиды! Потом разберемся... А сейчас мы все вместе, дружно должны дать отпор этой заразе. Дружно, ребята! Я для вас ничего не пожалею. Всем обеспечу. Лучше всех жить будете. Но из ИЦД выпускать не буду. Не буду, ребята! В ваших же интересах. Заразитесь, вымрете, а кто потом наше долголетие создавать будет? Так что работать будете в полной изоляции. Работать, работать и работать! Будете искать дни и ночи эту заразу-невидимку. Хоть в миллиард раз увеличьте ее в своих микроскопах, а найдите, где она там прячется!
   Страх превратил нашего голиафа в жалкого мышонка. Тошно нам было на него смотреть. Но страх не миновал и нас самих. Вдруг такую безысходность почувствовали мы и так обидно стало за весь наш фальмивонский род, что захотелось рвать на себе волосы и скулить по-собачьи.
   С того дня порядки в нашем Центре стали еще суровее. По сути дела все мы находились на положении заключенных. Но зато с большими привилегиями. Хозяин сдержал свое слово: и нас, и наши семьи обеспечил по высшему разряду. Мы действительно ни в чем не нуждались. Кроме свободы. Выходить за пределы нашей комфортабельной тюрьмы мы теперь не могли: охрана была усилена многократно. С семьями общались только по контролируемым видеоканалам, а с друзьями - были лишены и этого.
   Первые трупы к нам на исследование привезли в герметично закупоренных ящиках издалека. Но уже через несколько дней люди стали умирать и в нашем городе.
   Смерч загадочной чумы стремительно надвигался на новые районы, однако вопреки ожиданиям убивать пока не спешил. Когда прошел первый наиболее сильный испуг, многим стало казаться, что ничего, мол, страшного. И не такое бывало! Скоро все это кончится!
   Но не тут-то было... Проходили недели, месяцы, а эпидемия не исчезала. Она без разбора убивала старых, молодых, слабых, сильных, бедных, богатых, безвестных и знаменитых. И невозможно было уловить какую-либо логику в ее поведении. Фальмивонцы стали умирать так, будто независимо от возраста и здоровья к ним стал приходить черед их естественной смерти. Безболезненно, тихо и незаметно...
   Потом черная напористость таинственной Смерти стала понемногу усиливаться. Усиливался и всеобщий страх перед ее необъяснимой сущностью.
  
   Когда же невидимый смерч прокатился по всей планете,
   оставив повсюду свою неистребимую заразу,
   и когда стало ясно,
   что у фальмивонцев нет от нее никаких средств защиты,
   УЖАС
   уже осознанный
   овладел каждым из нас!
   Мы четко ощутили приближение
   КОНЦА.
  
   Первыми запаниковали сами голиафы. Почувствовав, что на этот раз и им
   не избежать гибели вместе со всеми, они сначала самоизолировались в своих домах-крепостях и некоторое время еще пытались оттуда управлять своими владениями. Но потом всякая связь с ними прервалась. И это означало, что
   голиафы попросту сбежали. Одни из них решили, что смогут спастись бегством на другие планеты, другие погрузили себя в глубокий анабиоз до лучших времен. Однако ни то, ни другое их не спасло. В каждый космический корабль вместе с сильными мира фальмивонского невидимкой входила и всесильная госпожа Смерть. Она истребила всех обитателей кораблей еще задолго до посадки на планеты, намеченные для колонизации. Сигналы гибели, посылаемые в автоматическом режиме, я и сейчас иногда принимаю из космоса. Несколько вымерших кораблей мчатся и к Земле. Но они, к счастью, не смогут приземлиться на вашей планете: или сгорят в ее атмосфере, или пролетят мимо. Что же касается погруженных в анабиоз, то все мои попытки вернуть потом кому-либо из них жизнь не увенчались успехом, хотя я строго соблюдал всю технологию оживления. Мороз сохранял уже не тела, а трупы...
   Наш хозяин, надо отдать ему должное, держался с нами довольно долго. Все-таки надеялся, что мы вот-вот откроем секрет болезни и победим ее. Но потом и он сдался. И приказал заморозить себя вместе со своей семьей в анабиозных камерах нашего Центра Долголетия.
   Многотысячные орды растерянных фальмивонских обывателей устремились из городов в глухие и не обжитые районы планеты. Людские волны перекатывались через границы государств и континентов, пересекали океаны, забирались высоко в горы, потом и кровью обливали раскаленные камни пустынь. Не только от вездесущей Сверх-Чумы умирали там люди. Умирали и от других болезней. Гибли от холода и жары, от голода и жажды, и от жестоких схваток соперников за обладание теплом, прохладой или пищей.
   Зараза, взращенная одними фальмивонцами против других, выстрелила в нас всех отравленной шрапнелью, вызвавшую на планете цепную реакцию самого дикого злодейства. Древние болезни, которые считались давно исчезнувшими, со всех сторон набросились на фальмивонцев. Будто в одно мгновение спарился весь иммунитет, накопленный эволюцией и стараниями медицинской науки, и все мы оказались голыми в пронизывающих вихрях многоликой смерти. Вся необъятная и до сих пор надежно контролируемая атмосфера родной планеты отныне стала для нас губительной. Но фальмивонцы изо всех сил продолжали рваться к воображаемым местам безопасности, беспощадно уничтожая друг друга на своем пути. А когда миражи спасения окончательно рассеялись, сильно поредевшие толпы измученных и истощенных, озверевших людей двинулись обратно в города. И начался наш фальмивонский кровавый пир во время всеобщей чумы.
   Наступил самый истерический период в истории Фальмивона. Многим перед смертью захотелось пожить всласть, не стесняя себя никакими рамками и без того слишком свободной фальмивонской морали. Разгул достиг размеров еще одного всемирного бедствия. По всей планете прокатился смерч массовых грабежей и уже никем несдерживаемого насилия. Обжорство, повальный наркотический угар, иступленное веселье, плаксиво-слюнявое похмелье - чего только не было в этом жутком вареве из животного страха и неистребимых пороков!
   Обреченность многократно усилила неприглядный образ жизни фальмивонцев. Как поганые грибы после дождя вырастали все новые и новые УУЗы - универсальные увеселительные заведения. Особой ожесточенности достигли уличные развлекательные погромы. И днем и ночью в городах слышалась стрельба. По ночам на улицах горожане появлялись только большими вооруженными группами. Стало так много резни, что количество жертв от нее в единицу времени превысило количество смертей от эпидемии.
   Немало было и таких морально раздавленных фальмивонцев, которые находились в состоянии полного безразличия ко всему происходящему. Они не принимали участия в разбоях, не веселились, но и не занимались ни каким делом. Они просто обреченно ждали своего смертного часа.
   Однако была и нравственно здоровая часть населения. Те из фальмивонцев, которые обладали трезвым умом, не оставили своих обычных занятий и не поддавались панике. Они справедливо рассудили, что надо надеяться на лучшее и всеми силами искать выход из создавшегося положения. Но не бегством, а работой.
   Мы в нашем ИЦД работали до изнеможения. В моем отделе подготавливались и вводились в Большой Элкрим все новые и новые программы изучения Болезни. Машина выдавала сложные ответы, с помощью которых ученые медики пытались разгадать природу этой чудовищной чумы и найти пути ее лечения. Я сутками не выходил из Центра Долголетия, а у меня дома между тем умирали моя жена и дети.
   Года через два выстрелы и взрывы на всем Фальмивоне прекратились. В гигантские фальмивонские города вошла непривычная тишина. Но она еще не означала всеобщей гибели. Пока она говорила только о том, что наконец полностью перебили друг друга наиболее оголтелые и ничтожные представители рода фальмивонского. Поверьте, друзья мои земляне, мы в своем ИЦД почувствовали тогда облегчение. Мы еще надеялись, что успеем спасти оставшуюся здоровую часть населения планеты.
   По всему Фальмивону прокатилась Новая Волна, которую можно охарактеризовать предсмертным пробуждением добрых чувств. Наконец всем стало очевидно, что с жестокостью на планете надо было давным-давно покончить. Только теперь до фальмивонцев дошло, что все люди на планете - братья.
   И началось Всемирное Братание Народов!
   Заключались союзы братства между континентами и упразднялись государственные границы. Снимались межрасовые запреты и объявлялись все равными перед Законом. Бои техноборцев были запрещены. Теперь никого не приговаривали к пыткам и смерти. По всей планете развернулось решительное уничтожение всех средств ведения войны. Круглосуточно на полную мощность работали гигантские печи, переплавлявшие грозную военную технику. В пустынных районах планеты обезвреживались колоссальные запасы оружия массового поражения. Мы даже успели учредить и один раз торжественно отпраздновать всемирный праздник "День разрядки последней бомбы". В те дни я не узнавал фальмивонцев. Они радовались как земляне и строили оптимистические планы на будущее. Как-то даже меньше стали обращать внимание на Эпидемию. Все верили, что наши замечательные ученые вот-вот откроют радикальное средство борьбы с нею.
   Такого мощного подъема настроения Фальмивон не переживал никогда. Восстанавливались системы дальнего космического наблюдения. Никому не запрещалось интересоваться Землей, ее народами и культурой. Культ Земли на Фальмивоне быстро становился всеобщим. Теперь уже во многих домах можно было видеть образцы земного искусства. Разнообразная и загадочная культура землян вызывала изумление и восторг. Слово "гуманизм" стало самым популярным словом, и в разгадке его тайны фальмивонцы напряженно искали пути ликвидации постигшей их трагедии.
   По всему Фальмивону открывались Исследовательские Центры Эпидемии. Был создан также Всемирный Диспетчерский Пункт Спасения. Из всех исследовательских центров поступала в него информация о новых рецептах лечения Болезни, которые тот час же передавались во все концы планеты. Но все рецепты оказывались бесполезными... Эпидемия неумолимо делала свое дело.
   Даже Большой Элкрим устал от однообразной работы и на все запросы исследователей начал давать один и тот же короткий ответ:
  
   КРИТИЧЕСКАЯ ФАЗА СУЩЕСТВОВАНИЯ
   РАЗУМНОЙ ЖИЗНИ
  
  
   Великую Надежду снова сменила убежденность в полной безысходности.
   К концу пятого года Эпидемия начала наращивать темпы уничтожения и еще через год на всем Фальмивоне остался в живых один только я...
  
   Шаги... Я слышу тяжелые усталые шаги. Это идет по коридору мой лучший друг великий медик Фальмивона Оулун-Лоугон. Его последние шаги врезались в мою память навечно, слились с биением сердца, стали метрономом всей моей одинокой жизни.
   Он вошел ко мне в кабинет и с глубоким вздохом опустился в кресло.
   - Всё, Берд! - сказал он мрачно, ставя на стол два маленьких пузырька с ярко-желтой жидкостью. - Мне удалось-таки раскрыть коварную сущность нашей Заразы! А радости - никакой. Поздно! Спасать некого... Кроме тебя, Берд... Все вымерли... И в нашем Центре Долголетия и за его пределами...
   - Не может быть, Оулун! Где-нибудь должны остаться оазисы жизни. Надо
   искать!
   - Хотелось бы верить. Ищи, Берд. Ищи. В твоем распоряжении для этого вся наша совершенная техника наблюдения. Пошарь по всей планете. Может быть, тебе повезет.
   - Почему только мне, а не нам с тобой?
   - Я не уверен, что эта жидкость меня спасет. Она может предупреждать болезнь, Но не вылечивать от нее. А я чувствую в себе признаки заболевания.
   - Но, может быть, и я уже болен?
   - Может быть... Поэтому давай поскорее выпьем. И сразу все станет ясно. Если ты вдруг загоришься весь изнутри, а потом вдруг почувствуешь необыкновенный прилив сил, значит ты здоров и будешь жить. А я уже пробовал... И не загорелся... Знаешь, я много всякой дряни перепробовал на себе за эти годы. И перегорел...
   - Оулун! А разве я - мало? Не ты ли делал мне всевозможные инъекции! Не я ли храбро глотал любую пилюлю, которую ты мне подсовывал!
   - Все, все ты с готовностью принимал, Берд. Но не в этом дело. Ты сильный человек. И физически и морально. А я уже, кажется, совсем скис. Выпьем, Берд!
   Я взял пузырек, открыл его и поднес к губам.
   - Подожди, Берд. Давай одновременно. Да сохранится разумная жизнь на Фальмивоне!
   Мы разом осушили пузырьки. У меня перехватило дыхание, горло и все внутренности охватил огонь. Сильный жар мгновенно заполнил голову, руки, ноги. В глазах полыхало красное пламя, и я решил, что мне конец. Но через несколько минут пришел в себя и действительно почувствовал во всем теле небывалую легкость, а мышцы рук и ног будто вернули себе юношескую силу.
   Оулун сидел в своем кресле и грустно улыбался, глядя на меня.
   - А я вот, Берд, ничего такого не почувствовал. Ты будешь жить! Ищи теперь, Берд. Ищи живых людей. Если найдешь, возьми в моей лаборатории сосуд с эликсиром и отправляйся их спасать. Имеющегося количества лекарства тебе хватит на спасение двухсот человек. Но если потребуется, ты сможешь и сам изготовить его сколько угодно. Вот рецепт.
   Я взял у Оулуна кристалл с записью рецепта и положил в ящик своего стола. Потом включил видеофон и связался со Всемирным Диспетчерским Пунктом Спасения. На экране возникло мертвое лицо последнего дежурного. Тогда я стал по очереди вызывать все исследовательские центры Эпидемии.
   Ни один из них не отозвался ни голосом, ни изображением живого человека.
   - Берд! Включись в городскую видеосистему. Поищи по квартирам, по общественным местам, по улицам. Ищи неутомимо по всей планете. Ищи сегодня, завтра. Ищи всегда. Сколько будешь жить. Не должна наша цивилизация исчезнуть. И не теряй связи с Землей. Они там дети, Берд. Но какие талантливые! У них, я верю, не произойдет такое... Ты должен...
   Голос его вдруг сразу ослаб и оборвался. Оулун легонько откинулся на мягкую спинка кресла.
   - Что с тобой? Друг Оулун!
   Я заглянул в его широко открытые скорбные глаза: они были мертвы...
   Меня охватила лихорадочная дрожь. Холодная испарина выступила по всему талу. Я сел поближе к своему другу и долго бессвязно говорил о нашей загубленной жизни, о своей собственной невероятно печальной судьбе. Я поклялся ему выполнить его предсмертные пожелания. И обещал ему жить несмотря ни на что. Даже если не найду никого на нашей огромной планете.
   Я буду! Буду нести этот тяжкий крест, как говорят земляне, за все грехи нашего исчезнувшего человечества.
   Уж и не помню, сколько дней и ночей не отходил я тогда от экрана всепланетной видеосистемы. Континент за континентом осматривал поверхность Фальмивона, надеясь отыскать на нем хотя бы самый слабенький пульс разумной жизни. Но повсюду видел только несметные стаи грифонов и других крупных и мелких птиц-трупоедов. Они тучами кружили над городами, индустриальными районами, животноводческими фермами и пастбищами. Всюду черные птицы находили себе обильный корм и плодились, плодились, казалось, на глазах. Ошалевшие от трупного запаха домашние животные носились по полям, топтали друг друга, гибли в кровавых драках и тоже становились добычей трупоедов. Почуяв что-то неладное, из лесной глухомани поближе городам потянулись дикие звери. Жуткие мычания, блеяние, рык и вой не прекращались ни днем, ни ночью. Животный мир, казалось, оплакивал потерю Человека.
   Только великолепная природа Фальмивона ничего не хотела знать о про-изшедшей трагедии: ярко светило солнце, синева неба отражалась в кристально чистых водах; богатая растительность на одних широтах одевалась весенней зеленью и цветами, на других - прогибалась под тяжестью созревавших плодов. Да-да, друзья земляне! Природу сохранять и восстанавливать мы умели. Но не смогли уберечь от гибели самих себя...
   Я сидел перед экраном и не мог поверить, что это не бред, не агония моего рассудка. Пальцы рук мелко и часто дрожали, дыхание срывалось. Волосы, казалось, встав однажды дыбом, так и остались в таком положении навсегда. Не было сил встать, не было сил чего-либо поесть. Я медленно умирал. И умер бы! Если бы не нажал случайно кнопку, которая высветила групповой портрет моих умерших друзей. Я сделал его незадолго до их смерти, посадив среди них и самого себя. Двадцать восемь открытых человеческих лиц смотрели на меня с укоризной. В том числе и Оулун-Лоугон, мой лучший друг, мой спаситель. Нет, мне надо было жить!
   И я нашел в себе силы встать, накормить себя, а потом лечь и немного поспать. Уснул я , как ни странно, почти мгновенно, спал крепко и, как мне кажется, даже не бредил во сне. Очнувшись, я сразу заметил, что этого короткого сна оказалось достаточно для полного восстановления сил. Я и в лучшие времена не замечал за собой такого. Как видно, это уже действовал в организме эликсир Жизни моего великого друга.
   Результаты осмотра планеты с помощью видеосистемы, конечно, не могли меня удовлетворить. Не мог я сразу поверить, что весь Фальмивон остался без единого очага разумной жизни. Поэтому надо было начинать поиски непосредственно на местах. Мне предстояло облететь на везделете всю планету и пройти по всем кругам нашего фальмивонского ада.
   Первым его кругом стал для меня город, в котором я жил и работал. Удушливый трупный запах и истошные вопли зверей и животных сводили меня с ума. В порыве отчаяния я чуть было ни прикончил себя. Потом такое состояние повторялось у меня часто. Но каждый раз в памяти возникали мудрые глаза Оулуна и предостерегали от самоубийства.
   В городском административно-информационном центре по всем его линиям я передал сообщение об открытии доктора Оулуна-Лоугона. Приемники центра были установлены во всех домах города и, когда шло какое-либо сообщение, включались автоматически. Никто не мог и не имел права их отключать. Я опять чуть было не расправился с собой, когда вспомнил об этом... Почему же не с него начал я свои поиски, когда мой друг вручил мне свой спасительный рецепт!? Еще можно было рассчитывать, что кто-либо откликнется на мой голос...
   Квартал за кварталом обследовал я мой город. Включал сирены, подавал световые сигналы, даже взрывы устраивал на площадях. Любыми средствами пытался привлечь внимание живых людей. Потом делал то же самое и в других городах. Мой везделет переносил меня из квадрата в квадрат, из региона в регион, с континента на континент. Побывал во всех до единой орбитальных станциях и оттуда посылал на планету сигналы надежды. Все надеялся, что кто-нибудь все-таки услышит меня и выйдет из своего убежища. В своих поисках добирался я до самых отдаленных и диких районов планеты. Бродил по лесам и пустыням, забирался в глубокие пещеры и заброшенные шахты, поднимался в горы, осматривал даже самые крохотные островки в океане.
   На первый тур поисков ушло более двух лет. А потом были и второй, и третий, и четвертый... Я поддерживал себя мыслью, что ведь люди могут переходить с места на место! Да и каждую пядь огромной планеты осмотреть не так-то просто. Может быть, это уже было бессмысленно, но совсем прекратить поиски я не мог. Я и теперь все брожу и брожу иногда по какому-либо городу. Или отправляюсь на время в глубь одичавшей планеты. Смотрю, не произошли ли какие-либо изменения, которые говорили бы о деятельности разумных существ. Трудно привыкнуть мне к мысли, что на всей планете в живых остался один только я...
   В Хоу-Улузон я переселился после возвращения из первой поездки по Фальмивону. Город нестерпимо угнетал своей кладбищенской тишиной. А здесь одиночество скрашивалось изучением жизни землян и работами по формированию музея земной культуры. В свое время в замке располагался региональный исследовательский центр космических проблем. Потом по каким-то "высшим" соображениям власти его закрыли, а все хорошо оборудованные лаборатории и автоматизированные мастерские остались нетронутыми. Сохранился и Большой Электронно-Кристаллический Мозг, гордость наших ученых. Во время голиафского разгрома нашего Братства здесь пострадали только копировальные устройства и система дальнего космического наблюдения. Но уже на втором году Эпидемии все было полностью восстановлено. Так что теперь я мог целиком отдаваться своему любимому делу, которое, собственно, одно и спасало меня от потери рассудка.
   Немало всего довелось мне увидеть на вашей планете за истекшие тридцать лет моей одинокой жизни. С различных высот наблюдал я за нею. Видел ее голубую поверхность в белых завихрениях облаков, закрывавших целые континенты. Видел и ваше лазурное небо, "лежа" на земле в густой зеленой траве. Я "летал" над Землей во всех направлениях так же свободно, как в везделете над своей собственной планетой. "Приземлялся" в Европе, в Азии, в Африке и в "новых" землях, которые вы теперь так успешно открываете. И всюду видел Жизнь: богатую и бедную, яркую и ничтожную, свободную и подневольную.
   Я парю над Землей как некое антибожество, которое вместо того, чтобы властвовать над умами, само целиком подчинено земному пытливому уму. Я весь в магической власти ваших титанов мысли и дела.
  
  -- Досточтимые и достойнейшие граждане Земли! Чудесной волей всеблагого правителя Вселенной мы прибыли ныне на далекую и страшную планету Фальмивон в замок нашего дорогого почитателя и друга Берда-Ополпорда, невероятная судьба которого внушает нам столь же много сострадания, сколь и почтительного преклонения. Немало претерпели мы на своем веку превратностей судьбы, но никто из нас без помощи Берда не смог бы вообразить себе то, что мы теперь узнали. Наш дорогой друг жаждет общения с нами, ищет нашей помощи. Наши голоса звучат в его ушах. Он слушает нас через века и бездонные глубины Вселенной с единственной целью: разгадать счастливое грядущее Земли и тем самым хоть немного приглушить в своей душе огонь непрерывных страданий. Остывший ад Фальмивона продолжает сжигать сердце Берда. Какой же нечеловеческой волей надо обладать ему, чтобы не превратиться в безумно блуждающую бесплотную тень!..
  
   - Постой, постой, Берд! Не слишком ли ты увлекся этими воображаемыми встречами со своими земными кумирами? Так ведь и впрямь не трудно стать безумно блуждающей тенью!
  -- Ну и что, Оулун? Какое это для меня имеет значение? Кто подтвердит или опровергнет мое безумие? Большой Элкрим?
  -- Да, но ты же хочешь, чтобы когда-нибудь на Земле действительно узнали о Фальмивоне, о нас всех, о тебе. Не должен же ты предстать перед ними безумцем!
  -- Думаю, Оулун, что этого не случится. Я ведь тот же Элкрим, но только биологический. То есть я тоже машина. А машинам не свойственно сходить с ума. Так что давай вместе поразмыслим, что могли бы важного сказать мои кумиры, если бы действительно собрались у меня.
  -- Хорошо, Берд, давай поразмыслим...
  
   - Я, Данте Алигьери, призываю вас, о достойнейшие мужи, пролить своим чистосердечным словом о себе и делах своих живительный бальзам на душевные раны Берда-Ополпорда.
  -- Учитель! Не знаю, какой он будет у кого, но мой бальзам, думаю, окажется слишком жгучим для израненного сердца нашего друга. Так стоит ли таким бальзамом смачивать незаживающие раны?
  -- Стоит, дорогой мессер Микеланджело. Стоит! Лучше жгучая правда, чем ласкающая ложь. Говорите, мы слушаем вас.
  -- Гибнет моя Флоренция, а с ней - и все, чем я жил до сих пор. Гибну, значит, и я сам. Мне, видно, уже не справиться боле с напастями, преследующими меня всю мою жизнь. Не пойму, за что меня так боготворит Берд? За мои слабости? За мою беспомощность? За мои вечные страхи?
  -- Он любит вас за стойкость, которая укрепляется самими вашими удивительными слабостями. За то он вас обожает, что вы ни на шаг не отступаете от намеченной вами цели.
  -- Слабое утешение, Учитель! Ничего в жизни мне пока не удавалось довести до конца. И я теперь жестоко терзаюсь оттого, что был несправедлив к мессеру Леонардо, которому не везло даже больше, чем мне. Его глиняного колосса разрушили французские арбалетчики, а я низко и подло насмехался над ним за его неудачу, между тем как своего колосса на морском берегу даже не начинал вовсе.
  -- Да полно вам, дорогой Микеланджело! Я давно простил вам ваши словесные шалости, обращенные на меня. Вы были молоды, в вас кипели страсти творца, а я к тому времени уже достаточно зачерствел в своем высокомерном скептицизме. Я вполне заслуживал вашего нерасположения ко мне. Хотя мы оба в равной мере страдали от наших слабостей. Однако, как правильно заметил Учитель, мы ведь и их старались использовать на пользу дела. Кто знает, не имей мы таких слабостей, сильные мира сего, пожалуй, стерли бы нас в присыпку для любовных ссадин своих жеманных шлюх. А так мы, по крайней мере, можем надеяться на то, что горький бальзам нашего опыта хоть немного сократит людям длинную дорогу в счастливое грядущее. Не беда, что наши работы остаются незаконченными! В самой их незавершенности - суровый укор нашему веку, который непомерно восхищается нами и нас же не понимает... Так будем же надеяться, что нас поймут хотя бы наши потомки!
  -- О, благороднейшие мужи! Уж коль скоро речь зашла о терзаниях души, то позвольте и мне сказать несколько слов. Я Томас Мор, гражданин Англии, не могу пожаловаться на судьбу. Она чаще всего бывала благосклонна ко мне. И вознесла ныне на высокое положение лорда-канцлера самого Генриха Восьмого. Я живу озаренный всеевропейской славой. У меня прекрасная семья, коей я уделяю самое трогательное внимание. Я должен бы быть счастлив! Но счастлив ли я? Могу ли я чувствовать себя счастливым, если мое счастье как иглами пронизано несчастиями моих сограждан. Великая печать живет в моем сердце. Видя скорбно вопиющую нищету и нагло кричащую роскошь, я не мог не написать книги о лучшем устройстве большой человеческой семьи, именуемой государством. Хотя понимаю, что моя страна Утопия - это только красивый плод несбыточных грез одинокого мечтателя. Однако мне не хотелось бы слыть только мечтателем, забавным чудаком на потеху коронованных особ. Служа королю, я по мере возможности пытаюсь облегчить судьбы обездоленных, чтобы добрыми делами своими хоть на минуту приблизить время всеобщей справедливости. Король благоволит ко мне, считает меня своим другом. Но одному Богу ведомо, сколь тягостны для меня королевские милости. Сердце снедают предчувствия: милости могут смениться гневом, если я допущу какую-либо оплошность, а королевские угодники сделают все, чтобы подтолкнуть меня к эшафоту. Сказано ведь: чем выше положение, тем глубже падение.
  -- Да! Милости королей - как свет от звезд: много блеска, но мало тепла. И если уж Вседержителю нашему угодно, чтобы они правили нами, то не лучше ли было бы ему сократить их число до одного на всю нашу Землю! Может быть, правитель всемирной империи оказался бы более разумным в обращении со своими подданными?
  -- Славнейший, добрейший мессер Данте! Всемирная империя - это идея еще более несбыточная, чем Утопия благородного гражданина Англии сэра Томаса Мора. Единственная прочная власть та, которую люди признают по своей доброй воле. Но разве можно рассчитывать, что народы всего Мира добровольно признают власть одного тирана? Я, Никколо Макиавелли, ярый республиканец, ненавистник тираний, а вот требовал от своих соотечественников признания необходимости одного единственного государя всего лишь для одной нашей раздробленной Италии. Чтобы был только один грабитель в стране вместо десятков сиятельных разбойников! Я требовал решительных действий для наведения справедливых порядков крепкой властью одного человека. И что же? Меня сочли желчным циником, насмешником над чувствами и республиканцев, и правителей - синьоров. Да, я прятал свою боль и отвращение за маской сарказма и не слишком любезных шуточек! Но, Боже мой, как я страдал, когда над Флоренцией, над моим отечеством сгущались очередные черные тучи! Я предчувствовал, дорогой Микеланджело, ту трагедию, которую вы переживаете сейчас там без меня. Убежден, что если бы я был канцлером республики, то мой немалый опыт государственного деятеля, юриста и дипломата сыграли бы решающую роль в столь критическое время. Но наши жирные пополаны, дорогой сэр Томас, не решились избрать меня на такую высокую должность. И я оказался не у дел! Это меня и свело раньше времени в могилу. Потому что бездействие для меня всегда было страшнее всякой пытки.
  -- Значит, и вы, мессер Макиавелли, претерпели немалые душевные муки! Значит, и ваш бальзам обжигает сердце Берда!
  -- Обжигает, дорогой Учитель! Обжигает! Но я не слишком сетую на судьбу, потому что всегда старался водить ее за нос. Все-таки я прожил достойную жизнь! И, как мне кажется, явил достаточную доблесть духа, чтобы не быть забытым потомками. Все-таки я не бездействовал. Это главное.
  -- Вы поступили правильно, Никколо. Бездействие - это действительно скверная штука. Я так полагаю, что каждому мудрому созерцателю надо быть еще и человеком действия. Только тогда можно изменить что-либо к лучшему в этом мире.
  -- Добродетельнейшие христиане! Да сохранятся в памяти потомков славные и сладкозвучные имена ваши! Я отважусь вступить в круг ваших мудрых рассуждений по той причине, что всегда находил в себе и человека действия, и созерцателя. Благостно и благоговейно созерцал я тот огромный и богатейший мир, который открывался мне во время моих путешествий. Но в мире том было так много опасностей, что только неустанно действуя можно было сохранить свою жизнь и добиться победы. Всемогущий и милостивый Господь Бог наставил меня на путь высокого Духа и наделил непоколебимой верой в мое начинание. Я, Христофор Колумб, Адмирал Моря-Океана, первооткрыватель Вест-Индии, свято надеялся, что осуществленное мною деяние будет служить к высшей чести всего христианского мира и не будет иметь себе равного. Теперь же понимаю, что само слово "вера" несет в себе горький привкус сомнения. Никому в том не признаваясь, я начал сомневаться. Не рано ли мы отправились открывать новые земли? Не слишком ли самоуверенно и нагло объявлял я их владениями испанской короны? Я, который всегда считал христианскую веру неиссякаемым источником разума и добродетелей, нес народам Нового Света ужасающий мрак разорения и гибели. Сердце мое разрывалось на части, когда я видел, как смиренно и терпеливо эти наивные дети природы поддавались порабощению и смерти. Теперь я могу самым высоким и святым образом уверить вас: не созрели еще христиане для великих открытий! Только тогда можно браться за такие ответственные предприятия, когда кровавая жажда стяжательства уступит в человеке место самой благородной и возвышенной вере. А вера сама станет так сильна, что легко обратится в абсолютную убежденность.
  -- Ваша вера и ваши сомнения, мессер Христофор, найдут отзыв в мыслях любого из здесь присутствующих. Но скажите, что лично для вас дало открытие Вест-Индии?
  -- Одно время и был богат и славен. Но царствующие особы, с благословения и при поддержке которых я только и мог совершать свои открытия, вскоре забыли обо мне. Много претерпел я добровольных унижений ради того, чтобы не тускнела моя слава. Только напрасны были мои потуги! Я умер в бедности и забвении, как последний шелудивый пес...
  -- Не стоит вам так безутешно скорбеть по своей участи, адмирал! Не такая уж она у вас печальная. Была слава, были и почести. И детки ваши, благодарение Богу, не остались безвестными бедняками. Да, да! Не остались. А мои? И жена, и дети умерли не дождавшись моего возвращения. Не вкусили ни я, ни они ни крошки от богатого индийского пирога. Вся слава и богатство достались ничтожным предателям моего дела. Где же высшая справедливость? Ответьте мне, многомудрые и сиятельные господа!
  -- Мы понимаем вас, почтеннейший собрат наш. Когда, претерпев многие лишения на пути к истине, узнаешь, что слава первооткрывателя достается другому, совсем не легко погасить в себе жгучую досаду. Это перенес уважаемый Христофор Колумб, это, как видно, претерпели и вы. Так скажите же нам, кто вы и в чем состоит величие вашего подвига?
  -- Я Фернандо Магеллан, капитан-генерал кругосветного плавания, первый на опыте доказал, что наша Земля круглая. Даже почитаемый мной адмирал Колумб считал ее грушевидной. А мое плавание убедило всех, что Земля наша - самый обыкновенный шар.
  -- Да... Мое вымышленное путешествие в потусторонний мир, как видно, ничто в сравнении с вашим хождением за все моря и океаны Земли. Меня теперь разбирает любопытство, что же вам удалось увидеть на краю света? Каковы там люди? Не подтвердились ли вашим путешествием предвидения святого Августина? Что вы можете сказать об этом?
  -- Много разных детей природы встречал я на своем пути. И белых, как мы, и красных, и черных, и желтых. Я видел могучих великанов и низкорослых крепышей, длинноносых и курносых, безбородых и бородатых, злых и добрых. Всяких, одним словом. Но нигде!.. Да простит меня Господь... Нигде не подтверждались измышления святого Августина. Нет не Земле ни безголовых ацефалов, ни одноглазых монопедов. Никаких явных антиподов не заметил я на Земле. Даже антропофаги ели своих врагов скорее по ритуальной необходимости, чем с целью насыщения.
  -- Не говорит ли все это, дорогой Фернандо, о единой семье человеческой, созданной всеблагой волей Всевышнего?
  -- Говорит! Да, говорит, сеньор Данте. Однако никто из них еще не дорос до понимания этой истины. Я пытался обращать их в нашу веру. Но что она для них? Игра! Пустая забава! Они убили меня, едва я потребовал с них, как с новых подданных испанской короны, немного больше того, что они сами захотели дать нашему королю. Теперь мой прах бесследно исчез на одном из островов, именуемых ныне Филиппинскими!.
  -- Мы искренне сочувствуем вам, Фернандо. Но не воздержимся, я полагаю, и от порицания. Нельзя соединять вместе истинную веру и какое-либо притеснение. А вы соединяли. В этом все ваше злосчастье. Да и не только ваше. А всех, кто подобным образом пытался насаждать веру во что-либо вообще. И все-таки велико деяние, совершенное вами! Своим доблестным путешествием вы заключили в объятия всю нашу до селе необъятную планету. Вы показали всему миру, как велик и как мал в одно и то же время оказался центр Вселенной!
  -- Прошу великодушно простить меня, но я осмелюсь возразить вам, мессер Данте. Не может далее Земля оставаться в нашем разумении центром Вселенной. Как это ни грустно, но надо признать, что Земля наша - лишь крохотное плодородное зернышко, вращающееся вокруг огромного раскаленного небесного тела, называемого Солнцем. Мне это определенно удалось доказать в трактате "О вращениях небесных сфер". Я Николай Коперник, математик и астроном из Польши, осмелился открыть и всесторонне показать истину действительного мира.
  -- Мы рады вас приветствовать, ученейший землянин Николай Коперник. Входите смелее и вы в круг наших вольных рассуждений. Нам показалось, что вы сами пугаетесь своих смелых мыслей о перенесении центра Вселенной с Земли на Солнце.
  -- Да нет! Не смелые мысли пугают меня! А человеческая глупость. Ведь ее в нас, землянах, что ни говори, тоже премного. Всегда находятся вздорные болтуны, которые, не имея понятия, скажем, о математике, а руководствуясь лишь хитро искаженными текстами Писания, стараются всемерно порицать новые истины. Так может случиться и с моим учением, когда я обнародую его. Оно наверняка будет признано ложным, еретичным и просто сумасбродным. Не по себе мне становится, когда я думаю об этом! Но уверьтесь же вы, ясномыслящие мужи: не Солнце вращается вокруг нас, а мы все вокруг него, не Солнце ежедневно устремляется с востока на запад, а Земля наша поворачивается вокруг своей оси с Запада на Восток. А теперь вот, побывав в гостях у Берда, я бы сказал, что и это еще не все. Очевидно становится, что и Солнце не центр Вселенной! Видно, и нет того центра вовсе! Бездонной оказалась Вселенная... Но об этом, думаю, скажет кто-нибудь после меня. Скажет во имя правды и не побоится гнева пресвятой нашей церкви. Скажет во имя веры, перерастающей в математически точную уверенность.
  -- Вы правы, мессер Коперник. Обладающему такой высшей верой уже ничто не страшно. Однако позвольте мне изложить вам и свою веру. Я теперь еще тверже уверовал, что именно наша Земля - центр Вселенной. Но вселенной разумной! Ведь не хватило же разума фальмивонцам, раз они позволили себе погибнуть! А других планет, подобных Земле, не знает даже всевидящий великомученик Берд-Ополпорд. Редкостная это штука - Жизнь! И, может быть, именно землянам суждено убеждать Вселенную в необходимости сохранения драгоценнейшего цветка разума. Верно, велик и ничтожен землянин! Но, познавая себя и окружающий мир, он все более избавляется от своей ничтожности. Ему предписано самим Небом быть только великим. Потому что его мысль, как я теперь убеждаюсь на примерах ваших доблестных жизней, - главное в движениях всех человеческих и природных сфер. Вы проникаете в микрокосмос ваших душ. Обнимаете необъятное пространство, планеты перемещаете в иные сферы. Весь Божий Мир пытаетесь переделать по своему усмотрению. И я уже не вижу в этом ничего греховного. Вами ли не восхищаться, люди!
   Торжественный перезвон многочисленных больших и малых колоколов ворвался в беседу великих представителей планеты Земля. Яркий блеск золотых куполов, похожих по форме на исполинские луковицы, лег на синь нефальмивонского неба. Под куполами буйствовала густая зелень, усеянная плодами яблок и груш. А еще ниже, как бы подчеркивая всю эту красоту строгими и даже суровыми линиями, вытянулись краснокирпичные зубчатые стены, накрепко соединенные внушительными башнями.
   Задушевно, слаженно грянул неведомо откуда хор:

Вился, вился ярый хмель,

Слава!

Около тычинки серебряной,

Слава!

Так бы вились князья и бояре,

Слава!

Около царя православного,

Слава!

  -- О многоопытнейшие друзья мои! Во имя великого благорасположения, существующего между нами, объясните мне, что все это значит? Откуда возникли здесь столь дивные краски и звуки? Где мы?
  -- Они тоже прилетели сюда с нашей Земли, друже Данте! Я Василий Иванович, великий князь всея Руси, по праву отцовской крови царь и государь всех руссов. А это Москва, моя столица.
  -- Так расскажите же нам, великий государь, о своей державе, о неизвестной нам, но, как видно, дивной стране.
  -- С превеликой охотой! Русь, други мои сердечные, это такая держава, что ее и за год всю кругом на коне не обскачешь! А люди у нас телом крепкие, духом выносливые, головой смышленые. Из века в век бились мы, не щадя живота своего, с разной поганой нечистью: с татарами да монголами, с ливонцами да поляками. А теперь вот, слава Богу, мир пришел на наши земли. А заслуга в том превеликая моего батюшки великого князя московского Ивана Васильевича. Всех князей удельных подчинил он себе, объединяя земли русские! А то как бы справился он с теми же татарами, ливонцами да поляками. И стал батюшка мой величать себя гордым именем Иоанн, божьей милостью государем всея Руси, царем боговенчанным. От него же и ко мне перешло сие гордое звание.
   И до того же Русь стараниями батюшки моего возвысилась, что повелел он новый стольный град Москву строить. А начать то строительство с сооружения нового Кремля. Негоже ведь главной крепости государства русского в ветхости состоять! А надобно такой Кремль воздвигнуть, чтобы любому ворогу он неприступен стал на веки вечные. Новый Кремль, други мои, вы и увидели сейчас, и услышали перезвон колоколов его церквей белокаменных. А совершили сей Кремль русские мастера по измышлению фряжского мастера Аристотеля.
  -- Аристотеля? О великий государь! Прошу великодушно простить меня, Леонардо, за бестактное вторжение в ваш рассказ. Но кто такой Аристотель? И что значит "фряжский мастер"? Уж не мастер ли он из Болоньи, о котором много доброго слыхал я еще в молодости? А зубцы на стенах вашего Кремля так схожи с зубцами-мерлонами крепостей Болоньи и Милана!
  -- Истинно говорю я, друже Леонардо: Аристотель родом из Болоньи. А фамилия у него мудреная. Кажись, Фьёраванти. Однако ж у нас он Фрязиным прозывается, яко и ныне италийские мастера. Добрый муроль был Аристотель и высокоумный хитродей. На все руки мастер! Ломал старое, строил новое, пушки лил, монету чеканил, наших мастеров учил. Всего ему хватало. Вельми почитал его батюшка мой Иван Васильевич. Сам-то Аристотель за иными делами стрельницы оные все-таки не успели возвести - преставился. Однако ж батюшка мой самолично следил, чтобы Кремль возводился таким, каким его измыслил великий фряг. А сам мастер еще в старом Кремле перво-наперво вельми добрую церковь поставил: Соборную церковь Успения пречистой Богородицы. Вона глядите, яко красна она серед других на холме кремлевском!
  
   И снова слышу я многоголосный перезвон московских колоколов. Снова сладкозвучно полились голоса хора: Вился, вился ярый хмель, Слава!.. Вечер опускается на золотые и разноцветные купола церквей, на деревянные крыши теремков и изб, на сады фруктовые и леса окрестные. Золотом блестит река Москва, а к ней ластятся другие речушка и ручейки. Покойно в Москве в этот час.
   Но беспокойно, хотя и радостно, на душе у Василия Ивановича. Прикладывает он ухо к огромному животу своей молодой жены Елены. Чует, как бьется в чреве матери сердечко его долгожданного наследника. И нежно ловит великий князь ладонью выпирающую пяточку своего отрочате.
   - А что, Олёнушка! Чай, сынка ты мне носишь? Не иначе. Ишь как, шельмец, разбушевался! Все нутро твое ходуном ходит. Видно, крут будет наследник престола русского. Весь в деда пойдет, в грозного батюшку моего Ивана Васильевича. А мы его опять же-таки благодатным именем Иван наречем! И снова на Руси будет царствовать Иван Васильевич. Это ж как кольца в кольчуге друг за дружку имена державные крепко держатся"! Иван Васильевич - Василий Иванович - Иван Васильевич - Василий Иванович. Крепость-то какая для державы русской! Радость-то какая для сердца моего!
   Да, велика радость великого князя. Но не только ее можно прочесть в глазах его. Давний, хорошо слежавшийся страх тускло отсвечивает иногда из глубины добрых глаз Василия Ивановича.
   Великий князь всея Руси становится перед Еленой на колени, заискивающе, по-собачьи преданно тянется к лицу жены и говорит дрожащим, совсем не свойственным государю, голосом:
   - Молю тебя, Олёнушка, Христом и пречистою его матерью: народи ты мне сына! Не народишь - помру я с горя.
   Ласково и испуганно смотрит на него Елена. Она легонько теребит волосы мужа и едва слышно говорит ему:
   - Рожу тебе сына, Вася. Рожу. Потерпи маленько. Скоро уж. Скоро. Бог милостив. Не забудет наши молитвы. Не забудет.
   Но вдруг лицо ее мрачнеет.
  -- Что с тобой, Олёнушка?
  -- Боязно мне, Вася! Предчувствие имею. Вроде как нам кто-то беду готовит.
  -- А что ж за беда-то? Олёнушка?
   Страх быстро разгорается в глазах Василия Ивановича. Судорожно сжимает он локти своей супруги, будто пытается удержать ускользающее счастье.
   - Почто ты, Вася, посадил в темницу Грека? Может, он святой человек. А ты приказал из него сатану выбивать. Сказывают, монахи уж больно усердствуют. Помрёт Максим - и нам беды не миновать. За великий грех твой Бог лишит нас дитяти.
   Елена заливается слезами. Василия охватывает мелкая дрожь, на лбу выступает холодная испарина.
  -- Что ты! Что ты! Олёна! Бог не покинет нас. Монахи-то по своему почину усердствуют. Перед протоереем, шельмы, выслуживаются! Я прикажу содержать Грека без побоев. Однако ж не выпущу я его! На воле он нам еще боле беды накличет. Смуту посеет супротив нас с тобою. Посуди сама, Олёнушка!
  -- Ох, неспокойно мне. Ох, неспокойно.
   Но лицо ее все-таки постепенно светлеет. Она снова гладит мужа по голове и повторяет заветные слова:
  -- Рожу тебе сына, Вася. Рожу. Потерпи маленько. Скоро уж. Скоро.
  
   Замер Вася, слушая благовестные слова своей Олёнушки.
   И вся Москва будто замерла в ожидании благорадостного государственного события. Хотя и осуждала она князя за второй брак.
   А что ему, бедняге, оставалось делать! Двадцать лет прожил он честно с Соломонией, но детей так и не дождался. Уж насколько терпелив по натуре своей Василий Иванович, а и у него терпение лопнуло. Престол-то оставался без наследника!
   И женился великий князь вдругорядь, возлюбив премного княжну Елену, дщерь не вельми знатного, но достойного князя Василия Львовича Глинского.
   Возлюбил великий князь Василий княжну Елену
   лепоты ради лица и благообразия возраста,
   наипаче же целомудрия ради.
  
   Возлюбить-то он ее возлюбил... А и Елена что-то долго ходила порожней. Пуще прежнего кручинился про то Василий Иванович. Вся святые монастыри объездил он с молодой женой, вымаливая себе у чудотворцев наследника. А Елена просила к тому же Господа, чтобы был тот царский отрочате подобен отцу "премудростью и мужеством и исправлением благочестия".
   И что ты думаешь, друг Оулун-Лоугон! Будто и впрямь услышали их молитвы некие силы небесные! На четвертом году супружеской жизни понесла-таки наконец от великого князя прекрасная Елена! И возликовал неизреченно Василий Иванович. На супругу свою драгоценную не то что ругнуться - дышать боится. Оберегает ревностно каждый ее шаг и каждый вздох. Сам проверяет, как жену кормят, справляется, в удовольствие ли она каждый день гуляет, спит ли крепко и не надобно ли ей чего-нибудь заморского из еды, одежды и драгоценностей.
   Радуюсь и я глядя на Василия Ивановича. Еще бы! На пятидесятом году жизни обретает наконец сей государственным муж истинное земное счастье. Двадцать четыре года терпеливого ожидания! Двадцать четыре года "самовольного смиреномудрия" во имя идеи "пресвятого престолонаследия"!
   Достойно продолжает Василий Иванович дело своего "боговенчанного" отца. Присоединяет к Москве под свою власть дальние русские земли, татар от восточных и южных рубежей отбивает. Время от времени бивал он и литовцев за их нахальство и несговорчивость. Но в конце концов все-таки договорился с ними о перемирии. И вот уже восемь лет не шалят они на русских границах.
   Со всеми бы жил в мире Василий Иванович, если бы его воевать не вынуждали. Шлет он, как слал и его отец, гонцов в разные дальние страны, предлагает всем государствам вечное дружество и единомыслие, зовет мастеров толковых новую Москву строить.
   Теперь итальянцы живут в Москве целой слободой. Тут и архитекторы, и литейных дел мастера, и ювелиры, и монетчики, и врачи, и музыканты. И все они стараются перед государем русским свое искусство показать, чтобы поболе обогатиться на русской земле. А Василий Иванович и не скупится. Всех щедро одаривает. Кому меха дорогие, кому коней добрых, а кому и земельные наделы.
   Живите себе на Руси всласть, да только дело свое ладно правьте!
   Все державы иноземные спешат наладить торговлю с богатым русским краем. О взаимных сношениях с Московией беспокоятся теперь и римские папы, непомерно восхваляя в своих посланиях великого князя. Заманчиво, очень заманчиво папской курии обратить православных московитов в верноподданных католиков!
   Однако же лесть не трогает дулу Благородного Мужа великого князя Московского и всея Руси. Станет Русь, сбросив с себя татарское ярмо, надевать на шею хомут чуждого ей латинства! Хорошо это понимая, слал и шлет Василий Иванович папам ответы вежливые, но ничего определенного не сулящие.
   Да и что Василию Ивановичу папские посулы, если русские монахи и так уже называют его царем христиан всей Вселенной, а Москву - третьим Римом! Год от года становится крепче святая Русь. Еще больше удивления поползло по Европе. Что за страна такая Московия? Когда она успела стать великой державой? А и ведь то ли еще будет!
   Прав премудрый старец Филофей в своем пророчестве:

Быть Москве великим городом!

   Но не третьим Римом, нет! Не раболепного низкопоклонства будет достойна новая Москва, а искреннего восхищения и всеземного Почета.
   Любо мне, Василий Иванович, со своих космических высот наблюдать, как разрастается Москва. Внушительное зрелище, скажу я тебе, даже на мой фальмивонский взгляд! И кажется мне, будто и я причастен ко всему доброму, что происходит на Руси.
   Люблю я в людных местах "потолкаться" среди московитов, послушать их рассудительные тары-бары на разные житейские темы, присмотреться к пестрой толпе и получше узнать таки образом, чем дышит этот народ.
   Люблю я понаблюдать, как они работают. Без всякой техники, почти голыми руками творят они удивительные вещи. И все с шутками, с прибаутками, да с удалыми песнями. А сами-то и оборванные, и немытые, и не всегда сытые. Зато как аппетитно едят они хлеб с салом да луком, запивая доброй бражкой, а то и просто студеной водой из колодца! Кажется, во всей Вселенной не найти ничего более вкусного и питательного.
   Да, не дано мне хлеба-соли на Москве покушать... Но зато я могу вдоволь ее красного звона послушать. И нет сил отрываться от него и снова слышать погребальный звон колоколов осажденной Флоренции. Ибо с восхищением глядя, как возносится великодержавная Москва, я с болью думаю о гибели славной флорентийской республики.
  
   Радость и горе!
   Вечно вы рядом...
   К вам я прикован
   Пристальным взглядом.
   Все в мое сердце
   Входит, входит...
   А вот из сердца
   ничто не исходит.
   Слоем на слой
   Впечатленья ложатся,
   Образы роем
   в сознаньи кружатся.
   То они теплые,
   То ледяные,
   То подноготные,
   То неземные.
   Где бы такую клоаку найти,
   Чтобы всю гадость с Земли отвести?
   Разум бы как
   уберечь от порока?
   Гибель прогнать
   от земного порога!
  
   Нет, почтеннейший фальмивонец Берд-Ополпорд! Ничем ты им не поможешь. Земля может рассчитывать только на собственные силы. Пока эхо фальмивонской катастрофы долетит до Земли, там уже тоже может образоваться всемирное кладбище. Или же наступит век всеобщего благоденствия. Золотой век, о котором издревле мечтало земное человечество! Так что горький опыт твоей планеты ни в том, ни в другом случае землянам уже не понадобится...
  
   Слоистый нервно-паралитический туман медленно расползался по сырым лощинам чахлого леса.
   Бактериальные испарения от зловонных болот сулили заражение неизлечимыми болезнями.
   Дрожащие шапки лиловой пены сплошь покрывали отравленные водоемы. На обочинах дорог громоздились горы искореженного ржавого металла. Под влажной больной почвой скрытно разрасталась плодовитая ракетно-баллистическая грибница, начиненная спорами термоядерных грибов.
   Сумрачное небо периодически озарялось отдаленными вспышками взрывов, и грибы неотвратимой, чудовищной смерти вырастали на измученной планете до космических высот.
   Земля дрожала как в лихорадке и стонала от боли. Извечные мировые проблемы душили ее. А корни у проблем были так глубоки, что пронизывали насквозь весь земной шар и гигантскими пиками высовывались с противоположной стороны, уничтожая растительность, разрушая города и промышленные сооружения.
   День и ночь работали люди в скафандрах, стараясь вырубить и выкорчевать неистовую поросль. Но топоры отскакивали от сверхпрочных стволов. И ни один корень не удавалось выдернуть так, чтобы на его месте тот час же не вырастал новый...
   Я смотрел на все это и чувствовал, что сердце мое бьется все реже и реже. И легкие уже почти не принимали воздуха. И жуткие картины перед глазами постепенно тускнели, погружаясь в холодную темному...
   Вдруг будто кто-то легонько прикоснулся к моему лбу. Я вздрогнул и открыл глаза. У моего изголовья сидел Оулун. Он смотрел на меня озабоченно и с состраданием.
  -- Да, это опять я, Берд. Ты бредил, дорогой. Тебе, похоже, мерещилось нечто среднее между Откровением землянина Иоанна Богослова и нашими межконтинентальными войнами. Вот я и решил прервать твой опасный сон.
  -- Спасибо тебе, друг Оулун. Ты всегда появляешься вовремя. Мне действительно было сейчас апокалипсическое видение, от которого я чуть не умер. Агония земной цивилизации привиделась мне. То есть как раз то, во что я не верю.
  -- Но боишься, как бы ненароком это все-таки там не произошло?
  -- Боюсь! Ты же знаешь, какими близкими существами стали для меня теперь земляне. Хотя наши планеты и разделяет расстояние в сотни световых лет. Иногда мне вся Земля представляется кровоточащей раной на теле Христа, а я, как тот Фома, запускаю в эту рану свои космические пальцы.
  -- Да что там Христос, Берд! Ты сам страдаешь за землян как распятый на кресте. Все, что ты видишь в столь частом общении с ними, бросает тебя то в жар, то в холод. То ты переживаешь вместе с Микеланджело трагедию осажденной Флоренции, то приглядываешься к многотрудным делам великого князя московского. А то вдруг решаешься поприсутствовать на какой-либо массовой казни в Германии. Потом переключаешься на Америку и до бешенства негодуешь на испанских конкистадоров, безжалостно и тупо истребляющих народы огромного континента. Тебе легко передаются мучения благородных первооткрывателей новых земель и новых знаний. И тебе начинает казаться, что ты даже в состоянии преградить путь следующим за ними ордам нововооруженных первограбителей, первоистребителей народов и первозапретителей неугодных законов и мыслей. Весь земной шар держишь ты под огнем своих неравнодушных глаз. Где боль на Земле, где страдания и смерть - там и ты. Правда, не обходишь ты и те места, где хотя бы временно торжествует Добро. Ура! - кричит твоя изболевшаяся по справедливости душа. А за Добром, глядишь, уже тащатся новые беды... Голова твоя раскалывается от противоречивых впечатлений. Но тебе все мало! И вот мозг твой начинает болезненно генерировать собственные, как тебе кажется, недостающие впечатления. Тут и гибель земной цивилизации, и неуверенные мысли о ее Золотом веке. Великие земляне различных эпох запросто собираются у тебя в замке и ведут душеспасительные беседы...
  -- И спасают меня! Знаешь, в моей голове действительно творится сейчас такое, что в одиночку мне во всем не разобраться. Вот я и призываю всех на помощь. В том числе и тебя.
  -- Берд! Со мною тебе проще. А они все - дети своего времени и своей цивилизации. Хотя и самые лучшие, но такие разные! Если бы они действительно могли у тебя собраться, то, пожалуй, быстро переругались бы между собой за обладание первым местом в твоей душе.
  -- В моей душе, Оулун, никому из них не может быть тесно. Они бы это понимали. Кроме того, ругаться могут реальные, живые люди из плоти и крови. А у меня собираются одни только тени. Тени, Оулун! Только символы тех землян, которых я люблю или уважаю. А символы не могут ругаться.
  -- Земляне говорят, что истина рождается в споре...
  -- Да, но именно в споре, а не в ругани. Впрочем, и споры бывают разные. Истина рождается, когда спорят ученые. Спор художников приводит к появлению непохожих, но прекрасных шедевров. А вот когда в спор вступают политики, то гибнут люди. У каждого свое ремесло. Художники размазывают краски по холстам, а политики - человеческие жизни по странам и континентам... Сейчас на Земле пока еще больше художников, чем политиков. Там даже злодеяния чинятся не без художественности. Но я боюсь, Оулун, что со временем положение у них изменится: политиков станет больше, чем людей, способных что-либо созидать. И тогда эти самоуверенные ребята развернут там такое художество!..
  -- Да, есть такая опасность. А как бы было хорошо вывести такую породу человека, который бы совмещал в себе одновременно ученого, художника и политика! Не по ремеслу, а по духу. Благородный дух сомнения никогда не позволил бы такому человеку чинить злодеяния. Политик в нем работал бы только во благо.
  -- Хорошо бы! Только как же его там вывести? Остается только ждать, когда он сам такой родится и поведет за собой многих.
  -- Фальмивонец Берд! Ты постепенно приходишь к идее Христа, о котором уже упоминал сегодня?
  -- Да, я о нем тоже часто думаю. Был ли он на Земле, не был ли - не важно. Важно, что есть такая Идея! И она должна постепенно продвигать человечество к моменту появления Нового Христа. Не богочеловека, а вполне земного.
  -- Нового? Земляне посчитали бы твою мысль кощунственной.
  -- Знаю. Но новому времени нужен и Новый Христос.
  -- Может быть, твоего Нового Христа удобнее назвать вождем? Земляне вождей тоже любят.
  -- Любят! На свою голову. Знаешь, я убедился, что пока мудрость и посредственность удивительным образом уживаются в одном и том же человеке. Не совершенен человек, что тут поделаешь! Поэтому как бы ни был мудр вождь, все равно под воздействием паров фимиама он вскоре превращается в заурядную и жестокую посредственность. Да, земляне очень любят петь своим вождям хвалебные гимны. Да так усердно поют, что совсем не замечают, как слепнут их глаза, глохнут уши и покорно сгибаются спины. А уж как удобно рубить после этого неугодные головы, мы и по действиям наших голиафов хорошо знаем. Нет, Оулун, людям нужен не вождь, а такой поводырь, за которым любой зрячий и здоровый пошел бы не по принуждению или расчету и не по сомнительной "доброй воле" толпы, а по велению собственного сердца. Человеку всегда надо во что-то и в кого-то верить. И еще надо, чтобы эти Кто-то и Что-то его никогда не подводили. Новый Христос не скажет: "Кто не со Мною, тот против Меня!". Он должен говорить несколько иначе: "Кто не со мною, тот да опомнится!". Или: "Кто не со мною сегодня, да обратится завтра!". И не будет новый Христос щедр на угрозы заблудшим.
  -- Так-так, Берд-Ополпорд! Понятно. А ты не думаешь, что и нового Христа люди в конце концов распнут на кресте, звезде или каком-нибудь другом символе веры? Всегда ведь найдутся и свои хулители, и свой Иуда, и свои палачи. И если твой Христос не будет полубогом, то уж не воскреснет. И Идея погибнет вместе с ним. Христос, Берд, должен быть бессмертным. Он обречен на многократные распятия и воскрешения. Только в таком случае можно рассчитывать на самосовершенствование Человека до ученого, художника и политики в одном лице.
  
   Мою беседу с Оулуном прервали отдаленные, но внушительные раскаты грома. Утреннее небо вдруг снова потемнело. Порывы ветра с нарастающей силой ударяли в окна. Дождя еще не было, но гроза развивалась в полном соответствии с тем прогнозом, который выдал мне прошлым вечером мой Большой Элкрим.
   Правильное предсказание погоды для него задача не сложная. С этим успешно справлялись еще его предшественники, малые элкримы, густая сеть которых была разбросана по всей поверхности Фальмивона и в пространстве вокруг него. Все метео-элкримы поддерживали постоянную автоматическую связь между собой и, следовательно, располагали богатейшими материалами для анализа состояния природы на всей планете. Они знали о ней все и даже давали рекомендации по сохранению оптимального режима эксплуатации ее ресурсов. Нас никогда не пугали стихийные бедствия, так как мы всегда знали о них заранее и умели принимать меры.
   Мы только не знали, какие меры принимать против неуправляемых бедствий, чинимых на Фальмивоне нами самими. Поэтому наши ученые и задумались над созданием такого искусственного мозга, которому было бы под силу, анализируя противоречивые поступки фальмивонцев, предсказывать социальные катастрофы и способы борьбы с ними. Большой Электронно-Кристаллический Мозг, совершеннейшее творение человеческого ума, был создан еще задолго до начала Эпидемии. Но и он не помог нам избежать всеобщей гибели.
   Теперь Большой Элкрим помогает только мне одному. Я тоже принимал участие в его создании, и поэтому хорошо знаю, на что способна его беспристрастная холодная натура. Машина всегда остается машиной, какой бы совершенной она ни была. Однако без Большого Элкрима я бы не смог так глубоко изучить Землю и ее обитателей. Мой сверхуниверсальный и сверхчувствительный помощник подключен к системе космического дальновидения и выдает мне информацию обо всем, что происходит на вашей планете: о состоянии погоды на всех ее континентах, о том, что творится в недрах Земли, в ее водах, в животном и растительном мире. Но всего дороже для меня те сведения, которые я получаю от него о землянах.
   Большому Элкриму не составляет труда почти мгновенно изучить любой земной язык. Он свободно читает любую земную письменность, причем для этого ему не надо даже переворачивать страницы: Большой Элкрим "заглатывает" книги целиком. С его помощью и мне удалось изучить несколько земных языков. И если я теперь иногда пробую сочинять стихи, то и в этом немалая его заслуга. Он подыскивает для меня рифмы и подсказывает формы стихосложения. Мне остается главное: снабжать поэтические упражнения своими мыслями и чувствами.
  
   С помощью Большого Элкрима я несколько раз прокрутил социально-историческую модель земной цивилизации, начиная с первого и по двадцать первый век вашей новой европейской эры. Каждый раз я пытался своими личными предположениями дезинформировать, запутать машину, но она после непродолжительного замешательства решительно отбрасывала мои эмоциональные измышления и выдавала примерно одни и те же, в общем утешительные, результаты.
  
   Электронно-оптическая модель земного шара стояла в центре круглого оперативно-информационного зала Большого Элкрима. Тонкими светящимися линиями были обозначены на ней материки, острова, озера и реки. Голубоватым светом мерцали океаны. Яркими разноцветными точками светились города. На глазах изменялись причудливые очертания живых клеток. Это были государства. Одни из них разрастались, пожирая своих соседей, другие съеживались и дрожали в страхе перед неминуемым нападением. По материкам от океана и до океана пульсировали во всех направлениях, сталкиваясь, образуя завихрения, красные и черные волны.
   Они символизировали непримиримую борьбу Добра и Зла. И красные, и черные источники волн возникали повсеместно. Но было между ними одно существенное различие: черные волны повсюду встречали сопротивление, а красные пересекали государственные границы почти беспрепятственно. Часто черные волны заливали целые континенты. Однако не на долго. Кровавые капли, остававшиеся на черном фоне, вскоре снова начинали генерировать Добро и отвоевывали прежние позиции.
   История Земли мчалась перед моими глазами со скоростью одного года за три земные секунды. Пять минут - и сменялось столетие. Через полтора часа на поверхности модели Земли разворачивалась картина уже девятнадцатого века.
   Зла пока не становилось меньше. Оно только время от времени приобретало другие оттенки: от иссиня-черного до грязно-коричневого. И приносило землянам неисчислимые беды. Чудовищно живучей оказалась человеческая мерзость и на Земле!
   Но Добро не напрасно из века в век набирало силы для решительной схватки. Все больше на поверхности модели появлялось областей алого, розового, рубинового цвета. Черные волны уже не в силах были их поглотить. И даже в особо густых застойных зонах черноты упрямо возникали источники красных возмущений.
   С началом двадцатого века я изменил масштаб земного времени до трех дней в секунду. Теперь изменение картины Мира на Земле стало мало заметно для глаза. Но зато можно было успеть проследить на круговом мультиэкране всю обширную информацию, высвечиваемую Элкримом.
   Большой Элкрим прогнозировал мощное ускорение научно-технического и социального развития земной цивилизации. Поверхность мультиэкрана была разбита на отдельные участки, каждый из которых отображал свою информацию: колонки экономических цифр, исторические даты, графики, диаграммы, математические формулы, словесные характеристики, предполагаемые образы технических средств, облики будущих гигантских городов, портреты еще не родившихся ученых и политических деятелей. Глобальные, отрицательные и положительные, явления жизни для сравнения высвечивались в параллельных колонках, начиная от первостепенного использования в военных целях любых достижений науки до полного и всеобщего разоружения.
   И только теперь с поверхности Земли исчезли наконец черные пятна. Земная цивилизация достигла на моей модели, казалось бы, недостижимого: искоренения войны. Но мелкие пятна не черного, а серого цвета все еще кое-где возникали. Они напоминали о несовершенстве природы человека, о его склонности к разного рода отклонениям от общественно-признанных норм поведения.
  -- А не кажется ли тебе, дорогой Берд, что эти отклонения всегда будут приносить людям немало неприятных хлопот?
  -- Думаю, что будут, Оулун. Однако у гуманного общества всегда хватит сил и терпения бороться с ними.
  -- Значит, все-таки опять борьба?
  -- Да, борьба. Но ведь цели и формы ее будут совсем иными! Посмотри, какое прекрасное сияние исходит теперь от моей модели! На всех континентах торжествует Добро. Однако застоя нет. Людской океан по-прежнему волнуется. Только теперь это волнение мирное, созидательное, символизирующее вечную неуспокоенность человека, его природное стремление к совершенству.
  -- Так что же ты тогда за землян так переживаешь?
  -- Да вот все равно как-то беспокойно на душе. Может быть потому, что этим вечным беспокойством я от них же и заразился.
  -- Берд! А ты никогда не подумывал улететь на Землю? Светолет домчал бы тебя туда лет за пятьсот. Сам же ты за это время не успел бы даже состариться. Подумай, на сколько ты бы удлинил свою жизнь таким способом!
  -- Мою жизнь, Оулун, ты и так уже удлинил чуть ли не до бесконечности. Ведь я теперь живу здесь как бы за всех вас. Зачем мне еще больше? Зачем мне спасаться бегством хотя и с постылой, но все-таки родной планеты. Нет, Оулун! Ты бы первым осудил меня за это. Да и кому я нужен там, на Земле? Им будет гораздо интереснее видеть меня здесь, когда они смогут наблюдать дальние планеты так же близко, как это доступно мне. Я вижу их шестнадцатый век. У них же там сейчас двадцатый. А меня нынешнего они увидят только в двадцать пятом.
  -- Но, прилетев к ним на Землю, ты смог бы, возможно, наблюдать вместе с ними наш Фальмивон! Причем тот Фальмивон, который ты будто только вчера покинул. И объяснил бы им все.
  -- Это не принесло бы мне радости. А скорее быстренько умертвило бы меня. Но главное совсем не в этом.
  -- А в чем же, Берд?
  -- Скажи, Оулун! Ты можешь уверить меня в том, что вместе с собой я не привез бы на Землю и нашу притаившуюся заразу?
  -- Нет, не могу!
  -- Вот то-то же! Имею ли я право после всего нами пережитого подвергать такой же опасности жизнь еще одной цивилизованной планеты?
  -- Но, возможно, они бы там не допустили эпидемии...
  -- Возможно, Оулун, возможно! Только с какой стати из-за меня, какого-то жалкого пришельца из космоса, земляне должны терять хоть самое малое количество своих ближних!
  -- Все правильно, Берд! Прости меня за эти нелепые вопросы. Мне хотелось проверить твою стойкость. Твою веру. Прости! Я не ошибся в тебе. Ты действительно нужен здесь. Живи и надейся.
  
  

ЭПИЛОГ

  
   Тихим летним вечером две тысячи четыреста тридцатого года в кабинете директора Крымского центра изучения внеземных форм жизни вспыхнул экран экстренной телесвязи, и на нем возникло необычайно взволнованное лицо дежурного аппаратной космического поиска.
  -- Росс Иванович! - сдавленно прохрипел он. - Я поймал что-то невероятное!
  -- Что же именно? - спросил директор спокойно.
  -- Представляете, какие-то очень-очень жалобные сигналы! Прямо плакать хочется! Вот послушайте!
   Дежурный включил запись, и в кабинет влилась повторяющаяся печальная мелодия, исполненная голосом, чистым меццо-сопрано.
   У директора поднялись брови, и он разочарованно присвистнул.
  -- Эльфир! Над тобой кто-то не очень деликатно подшутил. Здесь, на Земле. Или с какой-либо околоземной орбиты. Но не из космоса. Мелодия этих сигналов явно земного происхождения.
  -- Да, я знаю, Росс Иванович! Я уже провел идентификацию. Это древнерусский заупокойный плач! Но он не земного происхождения. И даже наши космические корабли здесь ни при чем. Сигналы пришли из глубин Вселенной!
   Директор ощутил прилив неясного беспокойства, так как волнение дежурного начинало передаваться и ему. Но он постарался себя одернуть.
  -- Знаешь, Эльфир! Уж сколько космических фокусов объяснялось потом ужасно примитивно! Прошу тебя, проверь все еще раз. Потом сообщишь результаты. А я пока немного поработаю.
   И он попытался углубиться в бумаги. Однако сосредоточиться не смог. Росс Иванович вышел из-за стола и стал взад-вперед прохаживаться по кабинету, теперь уже почти нервно ожидая повторного появления на экране дежурного. И дежурный вскоре появился, еще более растерянный, чем полчаса назад.
  -- Росс Иванович! - прокричал он снова. - Я уже там!
  -- Где - там? - спросил директор с некоторой долей иронии в голосе.
  -- На планете, пославшей нам эти сигналы! Поднимайтесь в демонстрационный зал. Я переключу туда изображение. Без вас я дальше - ни шагу!
   "Что же может быть там такое? Из ряда вон выходящее? - думал Росс Иванович, поднимаясь в лифте. - Уж не долгожданная ли встреча с разумными существами?".
   От одной только мысли об этом дух захватывало, и сердце начинало биться учащенно. Дежурный уже поджидал его у входа в демонстрационный зал.
  -- Росс Иванович! Но только я должен как-то подготовить вас к тому, что вы увидите.
  -- Да ладно, Эльфир Геронович! Что мы, неврастеники, что ли!
  -- Не в этом дело! Мы ко всему привычные. Но вы же мне просто не поверите. Решите, что я вас разыгрываю.
  -- Ну хорошо, так что там такое?
  -- А то, Росс Иванович, что на расстоянии четырех сот пятидесяти световых лет от Земли я обнаружил земной город!
  -- Что значит - земной город? А... сигналы?
  -- Есть! Есть печальные сигналы! Ну... вот... Я вас предупредил. А теперь входите.
   Нервное возбуждение дежурного и его слова вызвали у Росса Ивановича предчувствие чего-то недоброго. Он вошел в пустой зал, занял место в самом его центре и сосредоточил внимание на пока пустом сером экране, занимавшем всю переднюю стену. За спиной бесшумно открывались и закрывались двери, впуская небольшие группы сотрудников Центра. Весть о загадочном открытии быстро облетела все кабинеты. И все, кто еще оставался в этот поздний час на работе, спешили сейчас на встречу с неведомым.
   А оно ворвалось в зал объемной цветной панорамой большого города с высоты птичьего полета. Многоэтажные здания различных геометрических форм и размеров группами и по одному возвышались над густой зеленью леса, простиравшегося до самого горизонта. Город имел явное сходство с земным, однако в нем почему-то совсем не было видно ни улиц, ни площадей, ни транспортных эстакад, ни каких-либо иных городских коммуникаций. Растительность вплотную подступала ко всем домам и даже карабкалась по их стенам. Такое обилие зелени в облике города могло бы произвести отрадное впечатление, если бы окна домов не пугали массивными тюремными решетками и безжизненностью густо запыленных стекол. Мрачной обособленностью, крепостной мощью и запустением веяло от каждого дома. Настораживала и абсолютная, звенящая тишина, которую лишь усиливали редкие и тихие сигналы печали. Совершенно не было слышно динамичного шума, создаваемого обычно промышленными объектами, городским и воздушным транспортом, внутренней жизнью жилых кварталов. Никакого движения не было заметно ни в городе, ни в воздухе над ним.
  -- Эльфир, что ты нам показываешь? - раздраженно спросил Росс Иванович, нажав кнопку связи с аппаратной. - На каких задворках нашей планеты отыскал ты этот странный город? И как удалось тебе подключить его к системе космического дальновидения? Зачем нам эта мистификация!
  -- Росс Иванович! Это не мистификация. И не задворки нашей планеты. Я же вас предупредил, - ответил обиженно Эльфир по каналу индивидуальной связи.
  -- Да, да, Эльфир Геронович. Прости меня. Я что-то сейчас будто не в себе. Опусти нас поближе к земле, то есть я хотел сказать - к поверхности этой планеты. Посмотрим, что там внизу.
   Космокамера опустилась в гущу леса, и под ногами землян возникли плиты городской улицы, вкривь и вкось вздыбленные проросшими между ними деревьями. В траве между плит с писком и фырканьем шныряла всякая живность, жужжали и звенели тысячи насекомых. В ветвях деревьев щебетали птицы.
   Здесь кипела жизнь. Но без человека.
   Космокамера медленно поплыла между деревьями, открывая землянам жутковатые картины заросшего, замшелого, взъерошенного города. То и дело земляне наталкивались в зарослях на углы зданий, на непонятные металлические конструкции, увитые растительностью, на непривычных форм транспортные средства, намертво вросшие в улицы.
   Все увиденное усилило у землян тягостное предчувствие чужой беды. Было ясно, что город мертв. И мертв уже давно.
  -- Все здесь было и быльем поросло, - пробормотал кто-то за спиной у Росса Ивановича.
   "Да! Похоже, вопрос "Быть или не быть" здесь решен не в пользу человека!" - подумал Росс Иванович. - Эльфир Геронович! Заглянем поскорее в дома. Может быть, это поможет нам несколько прояснить загадку происхождения этого города-кладбища.
   Дежурный ввел космокамеру внутрь ближайшего дома. Дом оказался богатым: широкие парадные лестницы, лифты, огромные комфортабельные квартиры. В квартирах много мебели, утвари, бытовой техники, одежды. И все это по своим антропометрическим признакам было похоже на то, чем пользовались люди на Земле. Значит, где-то на планете живут разумные существа обликом своим и образом жизни очень похожие на землян! Да это же было бы величайшим открытием!
   А здесь?
   Земляне осмотрели еще несколько зданий. Но ни в одном из них не нашли ни одной живой души.
   Лица исследователей мрачнели с каждой минутой. Покинуть такой огромный и богатый город! Зачем? Почему? Исчезнуть, бросив все! Что бы это значило? Неужели?.. Да нет! Не может быть!
   Рано пока еще было делать какие-либо выводы, но никакой радости от своего открытия они сейчас не испытывали. Радость была вытеснена тревожными мыслями о судьбе только что открытой планеты. Всю ее сейчас хотелось охватить единым взглядом, чтобы поскорее убедиться в ложности своих страшных подозрений.
   Космокамера подняла землян на несколько километров вверх и на большой скорости понесла над поверхностью неведомой планеты. Они увидели ландшафты такие же прекрасные, как и на Земле: с лесами и степями, с реками и озерами, с горными массивами и низменностями, с морями и океанами. Все материки были исчерчены густой сетью заросших, едва различимых дорог, связывавших многочисленные большие и малые города.
   Но в каком бы городе они ни "приземлялись", повсюду их встречало одно только ужасающее запустение. Лишь иногда улицы мрачно оживляли стада рогатого скота, лениво сопровождаемого сытыми хищниками. Человека нигде не было видно. Нигде не обнаруживалось и его останков. Человек исчез, бросив все творения рук своих на произвол первобытных стихий природы. Все на планете обильно зарастало лесами, заносилось пылью и заболачивалось.
   Острое чувство тоски и подавленности овладело всеми участниками этой телекосмической экспедиции. Разве такой встречи с братьями по разуму ждали она так долго!
   Где же вы, братья?
   Даже беглого знакомства с планетой оказалось достаточно, чтобы убедиться в высоком уровне развития существовавшей на ней цивилизации. Землян потрясли грандиозные масштабы промышленных застроек, обилие сложной индустриальной и бытовой техники, удивительные формы жилых домов и спортивно-развлекательных сооружений. Квартиры во многих домах ломились от избытка предметов роскоши. Однако встречалось немало и таких домов, обстановка в которых говорила о резких социальных контрастах, существовавших на планете. Но больше всего поражали и приводили в недоумение горы искореженного металла, которые то и дело обнаруживались вдали от населенных пунктов, чаще всего в пустынных районах планеты. Присмотревшись повнимательнее, земляне поняли, что это все могло быть только сознательно и планомерно уничтоженной военной техникой.
   Но что же с ними со всеми могло произойти, если даже от средств ведения войны им самим удалось избавиться?
   Время уже перевалило за полночь, но никто не уходил из демонстрационного зала. Все будто оцепенели от сверхнапряженного внимания. Впечатлениями не обменивались, не высказывали никаких предположений. На это сейчас ни у кого не было ни желания, ни сил. Все еще на что-то надеялись и ждали. Ждали, вслушиваясь в заупокойно-печальные сигналы, неизменно сопровождавшие их в этом безрадостном путешествии.
   Эльфир Геронович пытался определить курс на источник сигнала, но его постоянно отвлекали все новые и новые открываемые на планете объекты, которые, казалось, вот-вот могли принести открытие и самого их создателя. Наконец верное направление было найдено, и через несколько минут движения на экране выросло мощное сооружение, формами своими напоминавшее средневековую европейскую крепость. На всех ее башнях громоздились сложные металлические конструкции, от которых исходило слабое голубое сияние. Громче зазвучали позывные сигналы. Напряжение в зале возросло до пределов человеческих возможностей. Всем стало ясно, что вот сейчас за этими стенами они узнают все о страшной судьбе открытой планеты. Дежурный неуверенно двинул рычажок тонкой настройки, и космокамера проникла внутрь огромного здания, занимавшего за стенами крепости почти всю ее площадь. Громкость позывных дала крутой всплеск и угасла. И в то же мгновение земляне растерянно вскрикнули:
   ПЕРЕД НИМИ ПРЕДСТАЛА ВО ВСЕЙ СВОЕЙ НЕПОВТОРИМОЙ КРАСЕ ЗНАМЕНИТАЯ СИКСТИНСКАЯ МАДОННА С МУДРЫМ МЛАДЕНЦЕМ НА РУКАХ!
   "Непостижимо! Шедевр Рафаэля на неведомой планете! Откуда? Что это? Сон? Мы все спим и видим один и тот же сон?".
   По-видимому, именно так думали все в эту минуту в демонстрационном зале, с величайшим волнением всматриваясь в знакомые с детства образы картины, веря и не веря в то, что перед ними не иллюзия, не какая-то таинственная телепередача из Дрезденской галереи искусств.
   Долго Эльфир Геронович не решался сдвинуть космокамеру с места. А когда сдвинул, то оказалось, что земляне находятся в большом ярко освещенном зале, стены которого сплошь увешаны тоже известными картинами художников эпохи Возрождения.
   Напряженная тишина демонстрационного зала слилась воедино с величественной тишиной загадочного музея земного искусства, нежданно-негаданно обнаруженного на расстоянии четырехсот пятидесяти световых лет от самой Земли. Тут было от чего почувствовать себя ошеломленным, растерянным, потрясенным до самой последней нервной клетки в своем онемевшем теле! И когда через раскрытые двери из соседнего зала донеслись гулкие звуки неторопливых шагов, у всех присутствующих сердца сжались до боли и замерли в томительном выжидании последних секунд перед первой встречей землян с инопланетным разумным существом.
   В проеме двери появился высокий человек в длинном черном одеянии и с черным посохом в руке. На его плечи из-под легкой, тоже черной шапочки падали волнистые седые волосы. Окладистая седая борода доходила почти до пояса. Смуглое и жесткое, точно выкованное из металла, лицо говорило о непреклонной воле и многолетней усталости. Печально смотрели из-под густых бровей большие умные глаза. Это казалось невероятным, но инопланетянин всем своим обликом напоминал землянам одновременно Леонардо да Винчи, Льва Толстого и Рабиндраната Тагора.
  -- Патриарх! - потрясенно прошептал Росс Иванович и всем телом подался вперед, чтобы получше рассмотреть космовизионного гостя Земли. - Он знает о нас всё!
   Человек подошел к Мадонне и остановился. Некоторое время он смотрел на нее молча. Потом губы его начали шевелиться. Земляне услышали голос низкий, мрачный, надтреснуто рокочущий.
  -- Эльфир! - пересохшим горлом прохрипел Росс Иванович. - Он говорит, похоже, на старо-итальянском! Включи автопереводчик.
   Синтезатор речи автопереводчика повторял все нюансы голоса инопланетянина.
  -- О Мария! Ну, сойди же! Сойди наконец ко мне. Дай новую жизнь моей планете. Мы перечеркнем ее постылое имя Фальмивон. Мы назовем ее твоим нежным именем. И пусть из века в век полнится она молодостью, красотой и счастьем.
   В демонстрационном зале у многих на глазах выступили слезы. А многие, не стесняясь, всхлипывали. Росс Иванович мял ладонями щеки, хмурил брови и тяжело дышал, пытаясь справиться с переполняющим его волнением.
   Старик низко поклонился Мадонне и через боковую дверь вышел из зала. Земляне последовали за ним.
   Он привел их в просторный кабинет, одну из пяти стен которого занимал зеленовато-прозрачный полусферический экран, а на белом фоне остальных мерцали красные тексты, начертанные крупными латинскими, славянскими, китайскими и арабскими письменами. По всем текстам автопереводчик выдал один и тот же перевод:

Я, БЕРД ОПОЛПОРД,

ПОСЛЕДНИЙ ЖИТЕЛЬ ПЛАНЕТЫ ФАЛЬМИВОН,

ЗАКЛИНАЮ ВАС, ЗЕМЛЯНЕ:

БУДЬТЕ БЛАГОРАЗУМНЫ!

НЕ ДОПУСТИТЕ, ЧТОБЫ НА ВАШЕЙ

ПРЕКРАСНОЙ ПЛАНЕТЕ ПРОИЗОШЛО ТО,

ЧТО ВЫ УВИДЕЛИ НА ФАЛЬМИВОНЕ.

БЕРЕГИТЕ ВАШУ ЖИЗНЬ!

ОНА НУЖНА НЕ ТОЛЬКО ВАМ,

НО ВСЕМ РАЗУМНЫМ СУЩЕСТВАМ,

РАССЕЯННЫМ ПО НЕОБЪЯТНОЙ ВСЕЛЕННОЙ.

С ИСТОРИЕЙ ГИБЕЛИ НАШЕЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Я БУДУ СНОВА И СНОВА ЗНАКОМИТЬ ВАС

В ЭТОЙ ВИДЕОТЕКЕ ДО ТЕХ ПОР,

ПОКА НЕ ОСТАНОВИТСЯ МОЕ СЕРДЦЕ.

МНЕ ДОСТУПНО ТАКЖЕ

ПОКАЗАТЬ ВАМ И ВАШЕ ПРОШЛОЕ.

МОЖЕТ БЫТЬ, ВСЕ ЭТО ПОМОЖЕТ ВАМ

ИЗБЕЖАТЬ НАШИХ ОШИБОК.

   Берд опустился в глубокое кресло возле подковообразного пульта управления, расположенного в центре видеотеки, и задумался. Через минуту лицо его приобрело болезненное выражение. Он опустил голову на пульт управления и закрыл руками уши. Затем резко вскинул голову, как бы сбрасывая с себя нечто навязчивое и мерзкое, окинул взглядом стены с обращением к землянам, а потом заговорил с ними непосредственно, будучи, как видно, уверенным, что его действительно слышат.
  -- Друзья мои! Два события на вашей планете приковывают сейчас мое внимание: рождение сына Ивана у великого князя московского Василия Ивановича и падение Флоренции. Москва радуется появлению на свет долгожданного престолонаследника. Флоренция стонет в тисках кровавого террора. Я понимаю отцовские чувства Василия Ивановича и радуюсь за него. Но и тревожно на душе за ближайшее будущее России. Что принесет ей новый государь? Укрепится ли слава ее? Или окунется она в пучину новых бедствий по злой воле самодурствующего тирана? Страшно далеко еще до того, что прогнозирует у меня мой Большой Элкрим! Страшно! Страшно видеть ваше прошлое, переживая его как настоящее... Папские наемники ворвались во Флоренцию и учинили над ее защитниками такую расправу, что мне показалось, будто все это происходит не у вас на Земле, а на моем Фальмивоне. Хотя я уже давно привык и к земной жестокости. По улицам Флоренции носилось конное и пешее взбесившееся зверье. Оно кололо людей, рубило их на куски, вешало, грабило, пытало и насиловало. Стоны, дикие вопли и грохот доносились из каждого дома. Видеть и слышать такое у меня уже давно не хватает сил. Нет сил видеть снова, как я искал повсюду моего великого друга Микеланджело. Я опускался в жуткие подземелья тюрьмы Стинке, осматривал трупы казненных во дворе Барджелло, вглядывался в лица повешенных на окнах дворцов и монастырей, заглядывал во все подвалы и на все башни, где бы он мог скрываться от ярости папских прислужников. Друзья мои! И мне бы не жить больше, если бы я обнаружил его среди мертвых! А теперь смотрите.
   Кабинет Берда и демонстрационный зал землян погрузились в темноту. Когда глаза к ней привыкли, все увидели прежде всего белые известковые стены подвального помещения, сплошь исчерченные рисунками углем. В полумраке подвала, едва освещенного слабым светом двух крохотных зарешеченных окошек, парили небесные ангелы, кокетливо отворачивался от зрителей красавец Аполлон, разгоряченно спорили пророки и сивиллы, замерли в трудных акробатических позах атлетические фигуры рабов.
   Неиссякаемой светоносной энергией и твердостью воли веяло от каждого рисунка, начертанного легко и уверенно рукой великого мастера. А сам он между тем сидел в самом темном углу и, по-видимому, спал, прислонившись спиной к стене и уронив тяжелые руки между колен. Трудно было при такой слабой освещенности рассмотреть черты его лица.
   В сером полумраке земляне смогли хорошо различать только его лоб под короткими завитками волос на голове, большой вдавленный нос да бородку, расходующуюся двумя всклокоченными клиньями. Но сомнений быть не могло: перед ними действительно сидел сам Микеланджело Буонарроти, живой, настоящий, не сыгранный актерским воображением и заснятый на видеопленку в стиле "под старину".
   Через колоссальное расстояние в космическом пространстве, из глубин девяти столетий на Землю трагически возвращался один из величайших ее сынов...
   Невозможно выразить словами то состояние, в котором находились в эти минуты все присутствующие в демонстрационном зале космического дальновидения Крымского центра изучения внеземных форм жизни. Конечно, каждый переживал все по-своему. Но было одно чувство, совершенно новое, которое родилось только сейчас, здесь, в этом зале, и сразу же овладело всеми. Оно сделало доступным трудное понятие вечности, и бесконечность, казалось, свободно умещалась теперь у каждого на ладони. Пространство, время и разум слились воедино, образовав невиданно прозрачный кристалл, грани которого изучали свет событий, давно минувших и на Земле и на только что открытом Фальмивоне. И настоящее, озаренное прошлым, вспыхивало в сознании землян такими яркими красками, каких в обычной повседневности своей жизни никто из них никогда не замечал.
   Микеланджело глубоко вздохнул и открыл глаза. Земляне потрясенно отшатнулись на своих сиденьях: так много пронзительной боли увидели они теперь в его лице.
   Перед ним на табурете, покрытом куском грубой белой материи, стоял кувшин и лежала початая лепешка черного хлеба. Усталая рука с трудом дотянулась до лепешки, и пальцы отщипнули от нее крохотный кусочек. Но он не дошел до рта Микеланджело. Рука замерла на полпути, а потом бессильно упала между колен.
   - Господи! Зачем ты питаешь меня? Зачем поддерживаешь во мне мои угасающие силы? Не лучше ли для меня прямо из этого подземелья отправиться в высокие чертоги твои? Или ты и для меня приготовил место на папской плахе? Неужели и я должен предстать перед тобой, побывав сперва в кровавых лапах палача? Я же, Отче, всегда тешил себя мыслью, что ты даруешь мне смерть лишь на склоне лет моих, когда руки мои не смогут боле держать резец и молоток. Но, знаю, трудно дожить до почтенной старости, когда вокруг так много преступлений. Кровавые дожди то и дело проливаются на грешную землю. Когда же наступит тому конец? Творец Всевышний! Зачем наделил ты людей столь многими изъянами? Всю жизнь я стремился своими искусствами показывать, какими должен быть человек. А зла день ото дня становилось все больше и больше. Будто своими делами я не латаю, а делаю новые дыры в том ветхом шатре, который именуется Жизнью. Ни согреться в нем, ни укрыться от превратностей судьбы! Свободу в плен, жизнь в смерть преобразуя, влачатся они. О темень бытия! Куда, к чему ведешь ты, колея?
   За наружной стеной подвала послышалось цоканье копыт и энергичные голоса. Микеланджело умолк и насторожился. По потолку засуетились тени. У самых окошек с минуту происходила какая-то возня. Потом все стихло. Подойдя к окошку, Микеланджело еще некоторое время прислушивался. Горькая усмешка появилась на его лице.
   - Нет, это не за мной. А сердце-то в груди забилось чаще. И крепче тело обняла душа. Но не настал мой час. Еще живу я! И буду жить по милости Креста.
   Он вернулся на свое место, взял с табурета лепешку и начал ее неторопливо есть, запивая из кувшина. Скудная трапеза не заняла много времени.
   - Ну, вот и все. Теперь, если старого Якопо схватят наемники, я действительно начну медленно умирать. Или выйду отсюда прямо в лапы палача и после мучительных пыток найду смерть на виселице. Нет, уж лучше здесь! А мысль о смерти все же мне страшна, хотя она уже передо мною. Засохший ствол вновь хочет цвесть листвою. Видит Бог, я всегда довольствовался малым. Куска хлеба и кружки виноградного сока мне было достаточно, чтобы поддержать в себе силы для изнурительной работы. Ах, если бы все люди на земле умели довольствоваться малым! То-то жизнь бы славная пошла! Нигде и никогда не возникали бы войны. Жадность - вот истинное вместилище всех человеческих пороков, мерзкая утроба, без устали порождающая ползучих гадов зависти, злобы, коварства, злодейства. Истребите жадность, говорю я, - и все люди на земле станут счастливыми! Ибо всего у них будет в достатке. Настанет ли когда-нибудь такая благодать? Или, отравленные жадностью, люди навсегда потеряли всякую совесть?
  
   Залит проклятым ядом целый свет;
   Молчит, объятый страхом, люд смиренный,
   Но ты, любви огонь, небесный свет,
   Вели восстать безвинно убиенным,
   Подъемли Правду, без которой нет
   И быть не может мира во Вселенной.
  
   Сколь часто мне теперь приходится вспоминать эти ваши правдивейшие строки, мессер Данте Алигьери! Я разговариваю с вами как с живым, будто вы всегда стоите или идете рядом со мной и помогаете выбираться из этой темени, что то и дело меня объемлет. Душа моя мечется между светом и потемками, глаза слепнут от частых перемен, ноги спотыкаются так, будто вокруг меня разбросаны обломки моих искусств. Люди грубые и ничтожные разрушают все, что не доступно их пониманию. Не нужны озлобленной толпе ни ваши, ни мои творенья. Ведь для нее и высший гений мал! А я снова и снова повторяю ваши мысли в своих созданьях и мечтаю о Золотом веке для всего рода человеческого.
   Негоже мне терять такими трудами вскормленную волю. Ибо хоть я и кажусь себе ничтожным боязливым человечишкой, все же дела мои видны издалека, потому как давно переросли меня самого. Люди больше будут смотреть на них, чем на меня. Все мы любим крепче то, что лучше зримо. Так пусть же моя воля создает и впредь зримые вещи, которые возродят любовь к самому прекрасному, что есть на свете - к Правде, к истинной защитнице мира и добродетелей! А сам я могу оставаться и в тени, как остаюсь в этом сыром подвале.
   Микеланджело встал и обвел пристальным взглядом свои наброски.
   - Безделье для меня мучительно. Чтобы хоть немного занять себя, я пачкаю стены ненужными здесь рисунками. Разговариваю сам с собой, с Богом, с друзьями моими. И не боюсь, что мой слабый рассудок не выдержит столь тягостных испытаний.
   Он медленно стал обходить подвал, придирчиво присматриваясь к своим рисункам, кое-где поправляя углем лица, фигуры, отдельно нарисованные части тела. Работал великий мастер легко и быстро, да так, что казалось, будто рисунки оживают под его рукой, показывая землянам смену возвышенных настроений и перенапряженную динамику жестов.
   Но в подвале уже темнело. Остатки дневного света, пробивавшегося сюда, скудели с каждой минутой. Однако Микеланджело продолжал работать. Он бросил свое занятие только тогда, когда земляне почти потеряли мастера в густеющей темноте. И тут они услышали слабый металлический, как видно, условный звук.
  -- Спускайся, Якопо! Я давно тебя жду.
  -- Мессер Буанарроти! Я иду со свечой. Занавесьте окошки, - донесся с лестницы вкрадчивый старческий голосок.
   Оба окошка, которые еще мерцали в темноте, одно за другим потухли. В глубине подвала послышались шаги, и желтоватый свет побежал по стенам. Шаркающей походкой к Микеланджело приблизился маленький, сухонький старичок со свечой в руке и со свертком под мышкой.
  -- Рад вас видеть в добром здравии, - прошепелявил он беззубым ртом, - я принес вам немного еды. Что сумел достать. Трудное время, мессере, ох трудное!
  -- Какие новости, Якопо? Что там творится наверху?
  -- Да что ж творится? Беззаконие великое творится, злодеяние, какого свет не видывал. Что ни день, то новые казни, мессере. Весь город кровью пропах. Весь город. Наемники лютуют. Вода в Арно вся красная течет. Вся. Кусками человечины реку, нехристи, закидали. Пресвятая дева Мария в Соборе кровавыми слезами плачет. Плачет, мессере, плачет.
  -- А кого из казненных ты мог бы мне назвать?
  -- Да кого же? Я, старый, мало кого теперь знаю. Но вот что гонфалоньеру нашему Франческо Кардуччи голову отрубили, и мне ведомо. И мне. Синьорию почти всю перевешали. Почти всю. Слыхал, будто друга вашего Баттисту делла Палла в тюрьме отравили. Много их там травят!
   По щекам Микеланджело потекли слезы.
  -- А про Бенедетто ничего не слыхал?
  -- Про какого Бенедетто? А! Шустрый такой? Все за вами ходил? Не слыхал. Но мое такое понятие, что этот выкрутился. Хитер парень! Я вот за вас боюсь. Всюду вас ищут. Ох, ищут! А ну как догадаются обшарить весь Сан Лоренцо? Ворвутся в сакристию и найдут вход в ваше убежище!
  -- На все воля божья, Якопо. Но ты следи, чтобы пол в капелле был чист. Тогда они не увидят твоих следов.
  -- Да я уж слежу. Порядок навел. Все ж усыпальница Великолепных!. Глядишь, зачтется нам с вами в случае чего.
   Микеланджело обнял старика за плечи и усмехнулся.
   - Зачтется? Меньше будут мучить перед тем, как отрубить головы или вздернуть на виселицу.
   Якопо поспешно перекрестился.
  -- Пресвятая дева Мария! Сохрани и помилуй верных рабов твоих.
  -- Мне хочется, Якопо, хоть на минуту выйти из этого склепа.
   Старик испуганно вытаращил на Микеланджело глаза и замахал на него руками.
  -- Что вы, что вы, мессере! Вас сразу схватят.
  -- Да нет, Якопо. Я поднимусь только в сакристию. В ней среди моих мраморов я хоть на миг почувствую себя свободным.
   Он взял с табурета свечу и направился к лестнице. Каменная лестница, крутая и узкая, вывела их в маленький чуланчик, а из него они вышли прямо в капеллу Медичи.
   Аллегорические фигуры знаменитой капеллы еще не были установлены над саркофагами усопших тиранов. Незаконченные изваяния стояли пока по всей капелле на невысоких рабочих постаментах. Свет единственной свечи едва-едва обозначал в темноте их очертания. Микеланджело поднял свечу над головой и окинул взглядом всю капеллу. Потом вплотную подошел к одной из скульптур. Наполовину обработанная глыба мрамора контрастно выделилась могучим гладким плечом и грубо отесанным лицом с глубоко посаженными злыми глазами.
  -- Вот, Якопо, истинное лицо нашего времени! Грубое, неумолимо жестокое, страшное время, говорю я.
  -- Но вы, мессере, Бог даст, потом еще поправите личико этому вашему голому богатырю.
  -- Да, мраморную физиономию поправить не трудно, Якопо. А вот ты скажи, как исправить живых людей? Чтобы они стали похожими вон на того задумчивого красавца, что я высвободил из камня. Нет, не буду поправлять! Пусть и через тысячу лет видят люди, приходя сюда, в какое время я жил и о каком человеке мечтал... И снова к тебе, Господи, обращаю я мысли свои! Позволишь ли ты когда-нибудь человеку подняться над собственной низостью и увидеть вблизи сотворенные тобою небесные светила? Тайно верую, что заронил ты на них жизнь, может быть, лучшую, чем на Земле! Научи, Господи, грешных детей твоих обрести наконец бескорыстную любовь друг к другу. Дай выкарабкаться им из темной ямы невежества и достигнуть истинного блаженства в дружественном общении с себе подобными, которых рассеял ты по всей Вселенной.
   Свеча в руке Микеланджело неожиданно начала гаснуть, а вместе с ней угасал и его голос. Полный мрак поглотил видение, нежданно-негаданно прилетевшее к землянам из шестнадцатого века. Связь с Фальмивоном до следующей ночи оборвалась.
  
   В демонстрационный зал через прозрачный овальный потолок неторопливо вливалось раннее утро. Мягким светом еще не взошедшего солнца оно касалось усталых лиц зрителей, но никто из них сейчас не замечал этого. Все оставались на своих местах, в оцепенении глядя в потухший экран. Одно властное чувство владело всеми. И никто, казалось, не собирался вставать, чтобы преодолеть наваждение минувшей ночи. Росс Иванович тоже сидел неподвижно и чувствовал, что за ночь зал заполнился до отказа. Он понимал, что надо встать и обратиться к людям с какими-то подходящими словами. Но радость великого открытия нейтрализовалась горечью увиденного, и он не находил в своей голове единственно верных сейчас слов.
   "Что я им скажу? - спросил он себя растерянно. - Молчи уж лучше. Пусть и они сидят себе молча до тех пор, пока чары девяти столетий сами не отпустят их. И мне и им надо сейчас как-то все увиденное хотя бы бегло переосмыслить".
   Но сам Росс Иванович не без усилий все-таки поднялся и через ближайшую дверь вышел из зала на террасу. Неподвижный воздух, насыщенный десятками растительных запахов и свежестью моря, упруго наполнил его легкие. Он облокотился о перила и рассеянно смотрел, как постепенно, начиная с вершин, светлеют горы, как гаснут последние звезды, как море зажигается пламенем восхода.
   Между тем из зала, тихо переговариваясь, уже выходили люди и, не беспокоя его, проходили мимо. И он был благодарен им за это. Но вот кто-то мягко прижался к его плечу. Росс Иванович недовольно повернул голову.
  -- А, это ты, сынок? Когда прилетел?
  -- В полночь. И сразу - сюда.
  -- Что же ко мне не подсел?
  -- Возле тебя уже не было свободных мест.
  -- А, ну да... Ну, в общем, ты все видел...
  -- Видел, батя. И ошеломлен не меньше тебя.
  -- Я думаю, что ты, как историк, должен быть ошеломлен даже больше, чем я. Увидеть "вживую" земной шестнадцатый век! На расстоянии четырех сот пятидесяти световых лет от Земли! Это у тебя укладывается в голове?
  -- Пока не очень. Но, надеюсь, привыкну. Последний фальмивонец Берд позаботится об этом. И, может быть, уже сегодня вечером он нам покажет рождение Ивана Грозного. Действительно, уму непостижимо!
  -- Да, мистика какая-то. Всё, что мы увидели, может сойти за космический вариант "Божественной комедии" Данте. Перед нами возникла живая тень самого Микеланджело Буанарроти! А ты не помнишь, в каком году его жизни происходило это увиденное нами событие?
  -- Как же не полнить? Помню. Осада Флоренции происходила в тысяча пятьсот тридцатом. Поскольку Микеланджело скрывается от папских наемников, значит город уже пал. А пал он в августе. В августе того же года в Москве родился Иван Грозный.
  -- Так! А фальмивонец Берд показал нам в записи только что полученное им с Земли событие. Тогда получается, что послал он нам эту "телеграмму" по нашему календарю в тысяча девятьсот восьмидесятом году. А приняли мы ее в нашем две тысячи четыреста тридцатом. То есть от сырого подвала церкви Сан-Лоренцо нас отделяет временное расстояние в девятьсот лет! Невообразимо длинная замкнутая цепочка исторического времени! Орбита вечности! И в ней - Микеланджело, Иван Грозный, траги-оптимистический двадцатый век на Земле и чудовищная трагедия на Фальмивоне. Что скажешь, дорогой мой историк? Чувствуешь, что это открытие важнее тебе, чем мне?
  -- Чувствую, отец. И..., понимаешь, испытываю сейчас какую-то жуткую неловкость перед тем же Микеланджело. Будто в чем-то виноват перед ним.
  -- Может быть, в том, что мы здесь, а он ТАМ? И нас разделяет такая бездна времени! Мы видим его как живого, но не можем пожать ему руку. Но зато, Саша, мы можем проникаться его болью, всем сердцем сочувствовать ему и проверять на примере его переживаний уровень нашей душевной потенции. Ты согласен, что душевную потенцию мы не растеряли? А в чем-то, может быть, и приумножили. Иначе, разве сохранили бы мы жизнь на нашей планете?
  -- Сохранить-то мы ее сохраним... Но какой ценой!
  -- А имеет ли значение цена, когда речь идет о сохранении жизни?
  -- Не имеет.... Но страдания наши не закончились. Двадцатый век удержал нас на едином волоске от гибели. Потом были мучительные столетия восстановления утраченной гармонии природы и человека. Восстановили! Хвала его величеству Человеку! Мы достигли всеобщего благополучия и достатка. А полного счастья нет... Нет удовлетворенности! Человек, которому всегда был нужен простор, когда-то рвался в Космос. Но, благоустроив свою Землю, не хочет теперь с нею расставаться. Получив возможность овладевать Вселенной, он охладел к ней. И теперь опять жаждет простора, но только на самой Земле. А где его на Земле взять? На ней уже не осталось ни единого необжитого уголка. Природные ресурсы на исходе. Во всем надо экономить. Люди живут в достатке, но даже не могут позволить себе рожать детей столько, сколько им хочется. Чтобы не снизить на Земле уровень этого самого пресловутого достатка. Опять возникает древняя проблема лишних ртов в семье, в нашей всемирной семье. Опять надвигается эра всеобщего душевного кризиса. В людей вселяется апатия. Меньше становится веселых лиц. Нет былого задора. В огромные, некогда бурлившие жизнью города, вселяются провинциальная сонливость и скука. А от скуки можно дойти до...
  -- Да хватит тебе, Саша! - прервал его Росс Иванович. - Уж очень мрачную картину наложил ты на это солнечное утро. Давай-ка лучше поспешим домой. Там мама нас уже заждалась к завтраку... Все не так страшно. Я лично смотрю в будущее с оптимизмом. Особенно теперь, когда мы открыли Фальмивон.
  -- Любопытно, какой такой оптимизм могла внушить тебе эта вымершая планета?
  -- А такой, сынок, что она, как я понимаю, вполне пригодна для колонизации!
  -- Отец! Четыреста пятьдесят световых лет - это расстояние не для загородной прогулки на дачу. Вряд ли ты найдешь охотников на такое переселение.
  -- А я уверен, охотники найдутся. И немало, когда увидят, что представляет собой Фальмивон. Да это же богатейшая планета! И такая же уникальная для Вселенной, как наша Земля. Можем ли мы ее не использовать в нашем затруднительном положении?!
  -- Пап! Но если Фальмивон действительно так же уникален, как наша Земля, то ведь можно предположить и общность конечной судьбы. И, прежде всего, судьбы тех, кто отправится на Фальмивон.
  -- Сынок! Мы же все проверим, все подсчитаем, взвесим. Мне хочется верить, что результаты окажутся вполне удовлетворительными.
  -- А не слишком ли дорого обойдется нам освоение Фальмивона? Мы, пожалуй, всю нашу Землю как клубочек ниток размотаем до этой Нью-Америки.
  -- Да, конечно! Все это будет дороговато стоить. Но придется поднатужиться и интенсивнее использовать природные ресурсы наших соседних планет. Работа будет нелегкая, зато не на одно поколение землян. Чтобы не скучали, не поддавались апатии. Чтобы не выветривался из человека дух первооткрывательства. Да неужели же мы не запустим остановившиеся часы родственной планеты, об открытии которой так долго мечтали?!
   Росс Иванович глянул на Сашу усталым, но отнюдь не укоряющим взглядом. Он был уверен в своей правоте и знал, что по сути дела тех же взглядов придерживается и его сын, но только в силу необычности ситуации возражает сейчас отцу.
   Пьянящие ароматы и увлеченный птичий гомон роскошного южного парка, в который они в лифте спустились с горы, романтические зубцы Ай-Петри вдали, солнечные зайчики на ухоженной дорожке, ведущей к причудливому домику Росса Ивановича, прозванному Сашей Ай-да-Теремом - все это усиливало в их сознании чувство нереальности всего увиденного и пережитого минувшей ночью. Особенно у Саши. Он снова погрузился в тревожно-волнующую среду из полуяви и полусна. По-видимому, уже давала о себе знать усталость, но не то чтобы физическая, а скорее избыточно-эмоциональная. Переполненность впечатлениями вызывала во всем теле томительное ощущение тяжести. Хотелось даже как-то выплеснуть часть из них из себя, чтобы оставшееся количество мозг мог успеть переработать и разумно уложить в кладовые памяти. Да не тут-то было! Душевное томление не спадало. Так и шел он к отцовскому дому с этой неизбывной ношей. Отец ему что-то там еще доказывал. Но Саша его слышал и не слышал. До сознания четко дошли только слова:
   - По сути дела, красота во все времена ведь тем и занималась, что спасала мир. Если бы не она, то цивилизация на Земле погибла бы еще в первобытном младенчестве.
   И он отметил про себя, что отец вспомнил, вероятно, известное изречение древнерусского писателя Достоевского: "Красота спасет мир". "Ну вот, и батя мне еще добавил... - подумал Саша. - И все из старины, все оттуда, из вечности". Он сам не то что думал о ней, он слушал ее и даже видел сейчас вокруг себя. Все минувшие времена и события, включая то, что он уже знал о далеком Фальмивоне, растворились сейчас для Саши вот в этом ярком солнечном утре. И он ни сколько не удивился бы, если бы вдруг встретил на этой крымской дорожке Микеланджело, беседующего с фальмивонцем Бердом, гонфалоньера Флоренции Кардуччи - с маршалом Жуковым, или Данте - с Пушкиным. А то еще, может быть, возник бы вдруг в синеве неба светлый образ рафаэлевской Мадонны с младенцем Христом на руках. И это тоже не удивило бы Сашу, так как сегодня все казалось возможным. И как бы сами собой всплыли в памяти бессмертные слова Данте:

ЛЮБОВЬ, ЧТО ДВИЖЕТ СОЛНЦЕ И СВЕТИЛА!

0x08 graphic

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
  
   105
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"