Грибник я, скажем прямо, неважный. Но каждую осень считаю своим долгом хотя бы разок сходить в лес "по грибы". С собой я беру не ведро и рюкзак, как это делают настоящие грибники, а только кожаную сумку с твердым дном. В нее я кладу фотоаппарат, что-нибудь перекусить ну и перочинный нож как инструмент, непосредственно необходимый для сбора грибов. Только вот пользоваться им мне приходится не так уж часто. Чаще я работаю с фотоаппаратам, так как красоты леса меня привлекают больше, чем грибы. Разумеется, могу сфотографировать и красивый гриб в уютном месте его произрастания. От такой "охоты" сумка моя наполняется не очень. Но со стороны это мало заметно. Всякий встречный грибник, видя мою вместительную сумку, не подумает, что она пуста. А я хожу по лесу, как правило, один, чтобы не быть обузой для настоящих грибников и не испытывать на себе их снисходительные взгляды и добродушные насмешки. Главное, чтобы я сам, выходя из леса, чувствовал себя удовлетворенным.
И на этот раз я тоже отправился за грибами по уже хорошо отработанной схеме. Но не по проторенной дорожке. Отъехал подальше от города на первом подвернувшемся автобусе, заметил с пригорка большой массив незнакомого леса и попросил водителя меня выпустить. Смело по бездорожью углубился в лес, не думая о том, что могу заблудиться. В конце концов, не тайга же здесь! Куда-нибудь да выйду! Правда, подсознание всегда безотчетно брало во внимание основное направление моего движения. Да и дни я всегда выбирал только солнечные, чтобы солнце само подсказывало, куда надо идти. Но на этот раз ...
И солнце светило, и лес своими живописными картинами казался вполне пригодным для выбора правильной ориентации. И тем не менее я заблудился... Не сразу, конечно! Я уже успел сделать много интересных снимков и собрать десятка три хороших грибов: боровиков, подосиновиков, подберезовиков. И тут вдруг выясняется, что я не знаю путей возвращения на большую дорогу. Солнце, как на грех, заволокло непроницаемой мглой. Стал накрапывать мелкий дождик. Все вокруг сразу помрачнело. Лес стал задумчиво-отчужденным, неприветливым. Под ногами что-то уж очень подозрительно зачавкало. Я огляделся повнимательнее и понял, что ненароком забрел на болото. Особенно ясно стало мне это после того, как моя левая нога при очередном шаге стремительно погрузилась в вязкую жижу, таившуюся под верхней травянистой коркой. Я едва успел закрепиться правой ногой на спасительной тверди, чтобы не угодить в бездонную торфяную хлябь. С большими предосторожностями, след в след, стал пробираться в обратном направлении, пока не вышел на безопасное место. В левом ботинке неприятно хлюпало, грязная штанина прилипла к ноге. Пришлось заняться приведением себя в относительный порядок. Кое-как обмыл в луже штанину, ботинок вытер изнутри травой, переодел носки (на то, чтобы запастись ими, моего опыта все же хватило), обулся и начал искать какую-нибудь тропинку, которая вывела бы меня на "большую землю". Прошел немного влево и опять чуть не угодил в трясину. Направился вправо - и там тоже оказалось болото. Вокруг было полное бездорожье. Наконец нашел некое подобие тропы, но и она часто терялась в зарослях, будто умышленно заводя меня в некий болотный лабиринт. С уже вполне определенным чувством страха стал замечать я, что иногда возвращаюсь на прежнее место. Стал надламывать ветки и убедился, что не ошибся: болото не хотело меня выпускать...
А время, между тем, уже было далеко за полдень. Выглянуло солнце. Оно стояло почти над верхушками дальних сосен. Я смотрел на него с тоской. Теперь оно не подсказывало мне, куда идти. Что же мне, заночевать, что ли, придется здесь?! В болотном лесу. В одиночку. Веселого мало ... Невольно стал я приглядывать себе дерево, на которое в случае безвыходности положения заберусь для ночлега. Я сделал еще один почти отчаянный бросок вперед и увидел нечто новое: среди коврового болотного покрытия из мшистых кочек и стеблей клюквы заметно возвышалась полоска земли с песчаными отвалами по краю, поросшая сосняком. Подумалось, что это может быть не очередной болотный мираж, а конец болота. Сердце радостно встрепенулось.
Наконец-то "большая земля"! Я нетерпеливо ринулся вперед, уже даже как-то и неглядя себе под ноги. Но большая земля оказалась совсем небольшим островом среди болота. По всему периметру от был изрыт заросшими траншеями и окопами, в каждом из которых росло по сосне, а то и по две. К таким шрамам, оставшимся на нашей земле от минувшей войны, я был привычен. Поэтому как-то не очень обратил на них внимание. Меня целиком занимал сейчас вопрос скорейшего выхода из леса. Я сел на ствол упавшей сосны и призадумался. Куда же теперь направить стопы свои? О стопах приходилось думать в буквальном смысле слова. Ведь остров! Лес вокруг притих. Ветра не было, и сосны не вздыхали задумчиво. Птицы тоже переговаривались неохотно, будто предчувствуя уже недалекие холода. И мне стало очень тоскливо в моем этом болотном одиночестве.
Вдруг в тишине я уловил короткий шорох травы и что-то мягко ткнулось мне в спину. Я вздрогнул и, вставая, резко обернулся. На меня, отскочив на шаг смотрел, дружелюбно улыбаясь и повиливая хвостом, большой рыжий пес неопределенной породы.
- Не, ня бойтися! Ён не укусить! - услышал я в следующее мгновение стариковский хрипловатый голосок и увидел шагах в десяти от себя маленького старичка в кепочке, в кирзовых сапогах, в затертых джинсах и выгоревшем пиджачке. Старичок подошел поближе, почему-то снял кепочку, обнажив седую взъерошенную голову, и спросил несколько извиняющимся тоном:
- Вы, можа, заблудилися? А? Болота у нас хитрые, заблудиться можно. Раней увогулле ходить было страшно. А тяпер ужо подсохло. Але ж городские у нас ня ходять.
Я тоже извиняющимся тоном признался, что заблудился. Но наше взаимное смущение длилось не более минуты. Уж очень приветливым оказался мой спаситель.
- Ета ж мой Рэкс мяне привёв сюды. Я ужо дамов ишов, а тут ён як побяжить напрастяк у болото. Ну, думаю, треба паглядеть, чаго ён хоча. И во! Привёв да вас.
Рэкс радостно повизгивал и подпрыгивал, понимая, что хозяин говорит о нем, об их общем добром деле. Я сразу проникся к ним обоим самыми добрыми чувствами. Мы с дедом представились друг другу, и он сразу же перешел на "ты".
- А ты ведаешь, Михаил Стяпаныч, на якое месца натрапив?
- Ну ... на какой-то болотный остров, - не совсем поняв вопрос, а потому неуверенно ответил я Адаму Игнатьичу.
- Па-первае, Стяпаныч, ета не востров, а, як яго, полувостров. Тут выход ёсть, да ты его не заубачив. Ен трохи нижей, чым вось тут. А что па-другое, я зараз расскажу.
И он на колоритной смеси белорусского и русского языков поведал мне о том, какая драма разыгралась здесь летом сорок четвертого года.
До освобождения этих мест от фашистов оставались считанные дни. Но немцы все еще продолжали карательные вылазки против партизан, чтобы как-то обезопасить свои тылы. Неподалеку от этих болот крупный отряд немцев преследовал горстку партизан. Однако перед самыми болотами партизаны вдруг будто растворились в лесной чаще. Увлеченные преследованием, немцы, вроде меня сегодня, и не заметили, как оказались среди непроходимых топей. После долгих нервных блужданий они заметили полоску сухой земли, которая показалась им надежным проходом между болотами. А она оказалась лишь полуостровом. Но едва они поняли это и рванулись в обратном направлении, как на них обрушился шквальный огонь партизан. Немцы оказались запертыми на этом полуострове и были вынуждены перейти к обороне. Тогда-то они и выкопали здесь все эти окопы и траншеи. Но это им уже не помогло. К горстке партизан подошло подкрепление, и через некоторое время весь фашистский отряд был уничтожен. А партизаны, пополнив свое вооружение трофейным оружием, снова растворились в родных лесах.
Дед вел свой рассказ неторопливо, с красочными подробностями, будто сам участвовал в том бою.
- Адам Игнатьич! А вы что, тоже здесь партизанили?
- Да не! Я ни де не партизанив. Я шчэ малый быв. Десять год мне было тады,
Я потрясенно уставился на него: оказалось, что мы с ним ровесники! А ведь на вид ему было гораздо больше.
- Откуда же ты все так хорошо знаешь? - тоже переходя на "ты", спросил я его.
- А сами партызаны рассказвали. И мы, пацаны, сюды приходили глядеть. Ну, ужо кали Красная Армия к нам прыйшла. Дни праз тры ти чатыры.
И он нарисовал мне жуткую картину смерти, которую увидел тогда на этом месте. Трупов было много, даже очень много для такого маленького клочка земли. От них исходило тяжелое зловоние, и крестьяне не долго думали, как с ними поступить: часть закопали прямо в траншеях, а часть просто побросали в болото. Карателей постигла заслуженная кара. Когда Адам Игнатьич обо всем этом рассказывал, в его голосе слышался металл. Злорадство и торжество победителя лишь едва-едва были приглажены временем.
- Игнатьич! А ты как, всю войну провел в своей деревне?
- Да, усю, - вдруг как-то сразу неохотно произнес он в ответ. И я увидел, как резко помрачнело его лицо. Значит, есть еще что-то недосказанное, понял я и не стал расспрашивать. Если захочет, сам расскажет. Попозже.
- Ну ладна, Стяпаныч, пойдем отсюль. А то ужо хутка тямнеть пачне.
С моим проводником из болота мы выбрались легко и свободно. Через некоторое время оказались на просеке, которая минут через сорок вывела нас из леса. Всю дорогу в разговоре он не касался теперь темы войны. Говорил о грибах, о погоде, об урожае. Спрашивал, работаю ли я еще или уже на пенсии, где живу, какая у меня семья. О себе предпочитал помалкивать. И только когда мы оказались в поле, на котором вдали среди низеньких холмов виднелась деревня, Адам Игнатьич, тяжело вздохнув, поведал мне печальную историю своей семьи. Это не заняло много времени, так как рассказ его на этот раз был сжат до предела, без каких-либо подробностей. Мне стало ясно, что та давняя боль на всю жизнь стала для него вечно-сегодняшней болью.
- Дак вось, Стяпаныч, расстраляли немцы усих моих: батьку, матку и трох братов. Прама у роднай хате. А тады ужо и хату спалили.
К моему горлу немедленно подкатил комок. Много мне приходилось слышать примеров жестокости гитлеровцев. Да и самому мне в годы войны довелось пережить немало. Но такое ... Я посмотрел на Игнатьича. Вместо прежних живых и добрых глаз на меня глянули глаза, полные невыразимой муки. Казалось, он старел у меня на глазах.
- А я, Стяпаныч, тожа у хате быв. Да пуля у мяне не трапила. Выбег я с хаты, як яна ужо горела, да и побег к родной тётцы. У яе и жив, пакуль не вырас.
- Как же так! - только и нашелся я, что из себя скорбно выдавить.
- Да вось так! Батька мой в партызанах быв. Пришов ноччу дамов, каб нас пабачыть. А полицай Грышка Лысый немцам донес. Во яны и налятели ... Тожа улетку было. У сорок другим годе.
Больше ничего, никаких подробностей Адам Игнатьич не стал рассказывать и меня ни о чем не спрашивал. Я тоже не решался нарушить наше напряженно-значительное молчание. Так мы и шли до самой деревни молча. А на ее краю он вдруг оживился, будто стряхивая с себя тяжелые воспоминания, и заговорил бодро:
- Ну вось мы и прыйшли! Крайняя хата моя. Слухай, Стяпаныч! Ужо вечар. Пераначуй у мяне. А завтра зранку я отвяду тябе на прыпынак автобуса. Тут не далека.
- Да, знаешь, дома мои будут сильно переживать!
- А ты позвони. Вон бачишь, цегловый дом на горы? Там наше Правление и Сельсовет. И пошта там. Я сыну свайму у Минск адтуль звоню.
Мне, честно говоря, и самому не хотелось так сразу расставаться с этим добрым человеком. И согласился сходить на почту. Вернулся к дому Адама Игнатьича минут через двадцать. Он поджидал меня у калитки.
- Дозвонився?
- Дозвонился. Мой командир, конечно, посокрушалась, поохала и поахала, но разрешила у тебя переночевать.
- Ну вось и добра! Ты заходь у хату, а я зараз прыйду.
И он, не оборачиваясь, быстрым шагом отправился в глубь деревни. Я осмотрелся. По двору деловито расхаживали куры. Из сарайчика доносилось мирное похрюкивание. У моих ног почему-то нетерпеливо повизгивал Рэкс. Он, как видно, тоже хотел, чтобы я поживее вошел в дом. Хата Адама Игнатьича хотя и не производила впечатления добротного дома, но была достаточно крепкой и ухоженной. Я поднялся по лесенке в три ступеньки и перешагнул порог маленькой светлой веранды. Пес угодливо следовал за мной. Мы вошли в просторную комнату, которая, судя по планировке, была единственной. Все здесь было просто и рационально. Все находилось на своих единственно возможных местах.
Слева от входа фундаментально возвышалась большая чисто выбеленная русская печь. По диагонали от нее, в правом переднем углу - божница с единственной иконой, убранной вышитым ручником. Рядом c нею в рамке под стеклом - набор семейных фотографий. Под божницей - обеденный стол, покрытый белой скатертью, а вокруг него - четыре белые кухонные табуретки. Справа от входа в углу стояли (веяние века!) газовая плита на две комфорки, кухонный столик и холодильник. В переднем левом углу привлекала своим старомодно-уютным видом широкая никелированная кровать, аккуратно застеленная простеньким голубым покрывалом, поверх которого громоздились одна на другой две большие подушки, покрытые белой кружевной накидкой. Рядом с кроватью на тележке из-под детской коляски стоял небольшой новенький телевизор. А что, очень удобно: как захочешь, так и развернешь его для себя! Ну и наконец, у правой стены между обеденным столом и холодильником втиснулся желанный сейчас для меня элемент интерьера: не новый, но еще вполне приличный мягкий диван. На крашеном полу - ни соринки. К дивану и к кровати вели поперечно-полосатые цветные дорожки. Окна были занавешены белыми занавесками. На подоконниках красовалось множество детских игрушек: пластмассовых, деревянных, металлических, мягких.
Во всем облике жилья Адама Игнатьича чувствовалась женская рука. И в то же время женщины здесь как бы и не было. То есть совершенно очевидно, что хозяйка когда-то здесь была, но теперь ... Мне еще предстояло об этом узнать ...
Я сел на диван, откинулся на его спинку и закрыл глаза. Рэкс тот час устроился у моих ног. До чего же все-таки необычным оказался сегодняшний день! Столько впечатлений! И они, похоже, еще не закончились. Я ждал от Игнатьича новых откровений. А пока усталость сморила меня, и я задремал. Сквозь сон я слышал, как тихонько вошел мой хозяин и начал позвякивать посудой. Когда же я пробудился от своего, как мне казалось, пятиминутного, а на самом деле часового сна, на столе под иконой уже стояла сковородка с жареными грибами, дымилась в кастрюльке картошка, рядом на тарелке лоснилось нарезанное сало, горой красовались огурцы и помидоры. В центре стола торжественно возвышалась непочатая поллитровка.
Увидев, что я открыл глаза, Адам Игнатьич громко рассмеялся:
- Ну ты малайчина, Стяпаныч! Дарма часу не губляв. Да и то правда: змарывся за день. Ты тут такога храпака давав, што я не став тябе будить. Ну, сядай за стол, будем вячэрать.
Мы выпили по стопочке за знакомство и начали с аппетитом есть. Потом помянули его близких. Не забыли и про моих. Кого за упокой и вечную память, кого за здравие и счастливую жизнь. Так что под хорошую закуску мы ту бутылочку, как говорится, и "уговорили". И ни в одном глазу! Но языки наши будто вырвались на свободу из заточения. И через пару часов я знал о своем новом друге все. Да и он обо мне тоже. Я узнал, что жена Адама Игнатьича умерла семь лет назад и что смерть ее он до сих пор сильно переживает. И ведет все в доме так, как было при ней. Правда, не без помощи соседки Марии, которая значительно моложе его. В Минске живет его единственный сын, у которого жена и двое детей. Живет сын неплохо и про отца своего не забывает. Вот телевизор подарил на Пасху. Каждое лето всей семьей приезжает к отцу на отдых. Да и так бывает. Так что игрушки на подоконниках - это все оставленное внуками добро. Правда, теперь они уже повзрослели и стали реже заглядывать в глушь к деду. Но он не в обиде и говорит о них только с нежностью и восхищением.
Рассказывая о внуке и внучке, Игнатьич то и дело поднимал голову, чтобы взглянуть на их фотоснимки, вставленные под стекло в раму, что висела рядом с иконой. Увы! - там не было ни одного снимка его родителей и братьев ... Но было много фото сына с женой и особенно их детей. Да еще фотопортрет молодого Адама в солдатской форме с сержантскими погонами рядом с красивой девушкой в свадебной фате.
-О-о, Стяпаныч, каб не яны, то я можа после смерти моей Янины и
спився б. Ала ж во, Бог миловав. Ета я ужо што с тобой, так и выпив. А увогулле - не!
- А в Минске у своих бываешь?
- А як жа ж! Бываю. Яны ж мяне к сабе зовуть жить. А мне шкада бросать етый родны кут. Ты ведаешь Стяпаныч, я ж хату ету поставив як раз на тым самым месте, де хата моих батьков стояла. Я ж их дух тут завседы чую! Тут каля их и памру...
Я смотрел в полные слез глаза Адама Игнатьича и к горлу моему тоже подкатывал комок. Какие слова сочувствия мог подобрать я для него? Он понял мои мысли и сказал, будто оправдываясь:
- Ну такой вось я! Што тут зробишь? Так и живу со своим смутком. Куды ж я тяпер ад яго паденуся?
Помолчал немного и вдруг перешел на совсем иной тон, жесткий, непримиримый:
- Ох, и не люблю ж я их, етых фрыцав. Скольки гора принесли яны нам! Як почую, бывае, по телевизору немцев, так и здаецца, што ета тые ж самые, что у нашей весцы лаялися!
Такое признание меня не удивило: я и сам до сих пор испытываю те же чувства, когда слышу мужскую немецкую речь. А ему возразил:
- Ну, теперь они уже не те. Другие. Чувствуют вину своих отцов и дедов.
- А что мне с того, что яны тяпер адчувають? Вось, здаецца, попався б мне у лесе немец, ну як ты сення, дак завв бы в балота яще далей и кинув там. Хай сам выбираецца. А не выбярецца, дак туды яму и дарога.
- Да не сделал бы ты этого, Игнатьич! - глядя в его помрачневшие глаза, сказал я совершенно убежденно.
Адам Игнатьич помолчал, пожевывая корочку хлеба, покачал головой и ответил как бы даже обреченно:
- И то правда: не зрабив бы. Пожалев бы заразу. А яны тады, во, никога не жалели. И тябе вось по лагерям гоняли. А за што? Ладна, што у етый, як яго, у Освенцим не трапив. А то сядели б мы тут з табой!..
- Да уж это точно! Но знаешь, Игнатьич, я ведь действительно чуть в Освенцим не попал.
Игнатьич вопросительно поднял на меня глаза, ожидая рассказа. И я рассказал ему историю, которая на самом деле, возможно, была лишь нашей семейной легендой.
Было это осенью сорок третьего года. К тому времени нас, то есть меня, маму и старшую сестру, немцы уже подержали в двух концлагерях. Теперь мы оказались в Восточной Пруссии, в самом Кенигсберге. В большом здании школы немцы устроили некий распределительно-пересылочный пункт. Там узников в очередной раз тщательно переписывали, фотографировали с номерами на груди, брали отпечатки пальцев, а затем составляли списки на отправку в различные концлагеря. Среди узников витало слово "Аушвиц". Считалось, что это название очень хорошего лагеря, и всем хотелось туда попасть. Думаю, что сами немцы внушали людям такие мысли. И вот в переполненном узниками школьном коридоре к моей сестре (ей было тогда восемнадцать лет) подошел высокий молодой немец в гражданском костюме и, доброжелательно улыбаясь, заговорил с ней на очень неумелом русском языке. Сестра не выдержала и ответила ему по-немецки. Дело в том, что она любила, как ни казалось тогда нам странным, этот язык и до войны в школе его увлеченно изучала. Знала на память стихи Гейне, Гете и других немецких поэтов. Немец был приятно поражен и, как нам казалось, с удовольствием говорил с Надей то по-русски, то по-немецки. Он даже прочел, коверкая слова, пару строчек из Пушкина. А Надя в ответ прочла целиком известное стихотворение Гете "Kеnnst du das Land, wo die Zitronen bluhen?" - "Знаешь ли ты край, где цветут лимоны?". Сентиментальный немец смотрел на Надю почти влюбленными глазами.
Уж не знаю, какую цель он изначально преследовал, подходя к моей сестре. Но на его лице вдруг почему-то проявилась озабоченность. Он еще не раз в тот день подходил к Наде, о чем-то с нею беседовал и уходил все таким же озабоченным. А уже вечером, когда мы в каком-то большом помещении школы укладывались на полу спать, он появился в последний раз, подозвал Надю к себе, что-то пошептал ей на ухо и тот час ушел. Надя потом рассказала нам, что немцем ей было сказано. А сказал он примерно следующее: " Аушвиц, конечно, хороший лагерь. Но он далеко. Я перенес ваши фамилии в список на другой лагерь. Поедете завтра. Это недалеко от города. Там вам будет лучше".
Так оно и оказалось: в том лагере не было ни газовых камер, ни крематориев, ни виселиц. А что Аушвиц - это Освенцим, мы узнали только после войны.
- Значыть, Стяпаныч, ты мне хочешь сказать, что фрыцы тожа не усе адинакие были?
- Думаю, что так. Да и вообще, Игнатьич, люди все такие разные! Но в чем-то и похожие. Хорошо, если то, чем на них идейно давят, благородно. А если нет, то беда!
Мы еще долго беседовали на мрачную тему минувшей войны и о войнах вообще. Тема была крайне тяжелая, и мы к утешительному выводу так и не пришли. Порешили на том, что у всякого народа в истории есть такие страницы, которых бы он не хотел иметь. Да вот приходится! Немцам в этом смысле "повезло" особенно. И она просят теперь у нас прощения. Они добросовестно ухаживают на своей земле за могилами наших погибших солдат. Но хотят, правда, чтобы и могилы их солдат на нашей земле не были заброшены.
- Ну ета ужо занадта! - Сказал Игнатьич раздраженно. - И следа ад могилок их солдата у нас не повинно заставацца! А что яны даглядають за могилками наших солдат - дак ета правильно. Потому что не мы, а яны были захопниками.
Я с ним охотно согласился.
Спать мы легли далеко за полночь. Адам Игнатьич сразу же уснул и спал сном праведника, лежа на левом боку и подложив ладонь под голову. А мой мозг продолжал интенсивно перерабатывать впечатления минувшего дня, и сон никак не шел. Я долго ворочался на диване, опасаясь его скрипом разбудить мирно посапывавшего хозяина. Потом и я все-таки уснул, и мне снилась моя родная Брянщина, землянки в партизанском лесу, голод и каратели, которые по счастливой случайности не расстреляли нас на месте, а угнали в Германию.
Утром Адам Игнатьич, естественно, встал рано. Зато я теперь спал как младенец, все слышал, но не мог разомкнуть век. Мой хозяин успел покормить поросят и кур, приготовить завтрак, прежде чем решился меня разбудить.
- Ну ужо подымайся, Миша! Пора! Гляди, якое сонца на дварэ грае! Восень слета - божья благодать. Уставай. У мяне ужо и сняданак готовы.
Я постарался вскочить, как солдат в момент побудки, умылся во дворе ледяной колодезной водой, чуть-чуть поразмялся, изображая из себя молодого и сильного, и мы сели за стол "снедать". На этот раз хозяин угощал меня "яешней" из яиц с оранжевыми желтками, жареными грибами и отменным горячим "узваром" из домашних сухофруктов. Не говоря уже об огурцах и помидорах. За завтраком говорили о разных бытовых пустяках, будто сговорясь не касаться ни политических, ни философских тем. Когда я вспомнил, что у меня в сумке были ведь грибы, Адам Игнатьич разоблачительно расхохотался:
- Ну, Миша, ты даешь! Да их за ночь ужо чарвяки б зъели! Вось твае грибы!
И он победоносно положил на стол ожерелье ароматно пахнущих сушеных грибов. Я изумленно переводил взгляд с грибов на Игнатьича и обратно.
- Как? Ты их успел уже и высушить? - глуповато спросил я моего расторопного хозяина. А он в ответ опять громко рассмеялся.
- Да не, Стяпаныч! Етыя ж грыбы раней пасушаны были. А твои у Марии. Яна их и сушить.
- Ну молодцы вы с соседкой. Передай ей мою большую благодарность. Только тут что-то многовато, у меня грибов-то было поменьше...
- Да чаго там ... Мы з ёю ладим. А вось табе яшчэ сальца шматочак. Бяры! Добрае сало. Такого ни де не купишь! - сказал он с гордостью и положил мне в сумку завернутый в холстину и целлофан "шматочак" килограмма этак на полтора-два.
Отказываться было неудобно и бесполезно. Да и как можно было обидеть такого искренне доброго человека! И мне было очень обидно и стыдно, что на пленке в моем фотоаппарате не осталось ни одного кадра. А ему явно хотелось, чтобы я его сфотографировал. Это было видно по тому, как он несколько смущенно поглядывал на фотоаппарат, но ничего не говорил при этом. Я объяснил ему ситуацию. И этого оказалось достаточно. Он даже обрадовался:
- Во! Другим разом як у мяне будешь, то ужо не забудешь про пленку!
Я заверил его, что непременно у него еще раз побываю. Может быть даже в следующие выходные.
Мы вышли во двор, намереваясь подняться по некрутой горочке к автостраде, проходившей мимо деревни. Но за калиткой наше внимание привлекла к себе небольшая группа людей, медленно шедшая по улице в направлении к нам. Мы остановились, и Адам Игнатьич стал крайне заинтересованно смотреть в их сторону. Будто почувствовал что-то недоброе. И тут действительно произошло то, чего мы уж никак не ожидали: группа приближалась , и до нас отчетливо донеслась знакомая с детства гортанная немецкая речь!..
Мы растерянно переглянулись.
К нам подходило трое мужчин и две женщины. В центре группы шел, тяжело опираясь на толстую трость, высокий седой худощавый старик, которому явно не менее восьмидесяти. Под руку его поддерживала тоже совсем седая старушка. Справа и слева от них шли импозантный мужчина лет пятидесяти, лицом похожий на высокого старика, и совсем юная симпатичная девушка, которая всем своим видом выражала ежесекундное внимание к старшим. Третий мужчина, молодой, улыбчивый, как оказалось, был председателем колхоза.
- Здоров, Адам Игнатьич! - подходя возгласил он браво. И мне кивнул почтительно: - Здравствуйте. Вот, Игнатьич, гостей тебе привел. Из Германии. Целая семья с переводчицей. Принимай, ставь на стол самогонку!
Но в словах председателя чувствовалась некоторая настороженность. И даже встревоженность. Гости же смотрели на нас виновато улыбаясь. А Адам Игнатьич совсем растерялся: какими к черту гостями могут быть у него немцы!
- Ну дак ... я ж не разумею ... Як ета - гости?
Вперед поспешно выпорхнула переводчица:
- Нет, нет, Адам Игнатьич! Никакой самогонки! Александр Иванович просто пошутил. Он все уже рассказал о вас нашим гостям. И они просят у вас только снисхождения. Они все понимают. То есть я имею в виду не язык, а ваше душевное состояние. Но постарайтесь понять и вы их. Дело в том ...
И то, что мы затем услышали от нее, потрясло нас с Игнатьичем до глубины души, до мертвенной бледности на лице моего друга, до дрожи в моих собственных коленках.
- ... они хотят, чтобы Вы, как большой знаток здешних лесов, проводили их к тому болоту и к тому месту на болоте, где в сорок четвертом году погибла от партизан немецкая рота.
Теперь бледность на лице Адама Игнатьича сменилась пожаром щек и ушей. Глаза его гневно сверкали. Он тяжело дышал. Растерянность, боль и возмущение переполняли его сердце.
- Дак як ета - правести? Штоб их там утопить, етых хвашистов? Ти што?
Александр Иванович поморщился как от зубной боли:
- Ну ты даешь, дед! Что ты такое мелешь?
- А ничога! Знав, к кому их вёв!
- Да ладно тебе, Адам! Столько лет прошло!.. Вон, глянь на них: с лица сошли все трое! Да и ты сам...
И верно: лица немцев сильно помрачнели. Они не могли не понять возмущения этого человека, с малых лет несущего в душе боль чудовищного злодеяния, учиненного их соотечественниками вот здесь, на этом самом месте. Без переводчика поняли они и его слово "хвашистов". Старого немца всего болезненно покоробило. А у старушки стала мелко-мелко трястись голова, и по щекам потекли слезы. Она то и дело смахивала их носовым платочком. Молодой немец не знал, куда девать глаза, тоже полные слез.
- Kein noch Faschisten! - выкрикнул срывающимся голосом старый немец. И продолжил горячо и, как видно, сбивчиво что-то говорить, с мольбой глядя в глаза Адама Игнатьича. Переводчица тоже разволновалась и едва успевала переводить:
- Нет больше фашистов! Есть только его жертвы. Вы были нашими жертвами, а мы - жертвами своего фюрера. И вы и мы - до сих пор! Вы были безвинными жертвами, а мы - заслужившими наказания. Нас справедливо уничтожили партизаны. Я единственный, кто уцелел тогда. Я был лейтенантом, юнцом совсем, и командовал этим отрядом. Партизаны меня, как офицера, спасли и передали потом Красной Армии. Я тоже всю жизнь ношу в душе свою рану. Она пострашнее той, из-за которой я потерял ногу. Но мой долг побывать на месте нашей гибели. Вот мой сын. Он глубоко презирает нацизм. И он тоже хочет увидеть место моего, если хотите, не позора, а возрождения. Да, я возрождался здесь для новой жизни! И живу за всех них, которых я привел сюда на гибель. Я, конечно я! Хотя и по указке нашего фюрера, которого мы теперь ненавидим не меньше, чем ненавидите его вы ...
Старый немец умолк и, сделав несколько неуверенных шагов, тяжело опустился на скамейку у калитки. Рядом присела и его супруга. Я посмотрел на Адама Игнатьича и увидел, как постепенно остывает он в своей непримиримости.
- Ну добра, добра!.. Тольки як жа ён пойде туды на сваёй одной назе?
- Ой, да тут все продумано, Игнатьич! - обрадовался председатель, - сейчас подъедет мой шофер на микроавтобусе. На нем и поедете. Прямо до болота. А там уже и недалеко. Этот старый немец, видать, уже не очень крепкий, но доковыляет, раз ему так захотелось.
- А ты с нами поедешь?
- Да нет, Игнатьич! Некогда. Но они потом ко мне все равно заедут. Расскажут. Так что давай, Игнатьич, действуй. Помоги им, раз приехали, покаяться. А на меня не обижайся.
- Да чаго уж там! Добра! Повяду... - и обернулся ко мне: - Ну ета ж нада такое, Миша! А? Мы тут с табой...
И он развел широко руками. Я же только глубоко вздохнул в ответ. А немцы и без перевода поняли, что Адам Игнатьич согласился-таки быть их проводником и теперь смотрели на него с трогательной благодарностью.
Подкатила председательская "тойота". Я понял, что мне пора уходить. И выразительно взялся за свою сумку. Адам Игнатьич подошел ко мне почти вплотную и глянул на меня так, что сердце мое уже в который раз болезненно сжалось. В глазах его читались и все та же растерянность, и недоумение, и тоска. Неожиданная тяжесть взвалилась на его плечи. Мало того, он и передо мной чувствовал себя сейчас в чем-то виноватым.
- Михаил Стяпаныч, ты ужо мяне прабач, - сказал он тихо: - Ты ж бачышь, як усе закрутилося. Иди ужо один ... Тута до прыпынка недалёка. А праз тыдень приезжай до мяне. Абавязкова. Поговорым.
Я заверил его, что буду обязательно, кивнул всем, несколько натянуто улыбаясь, и зашагал в гору к автостраде. Дорогой все мои мысли были обращены на душевное состояние моего друга. Думалось и о судьбе этих старых немцев. Вероятно, более счастливой, чем у Адама Игнатьича. И вот их судьбы неожиданно пересеклись. Может быть даже надо считать, что во второй раз. И Адам Игнатьич, превозмогая многолетнюю неприязнь, показал им образец величайшего великодушия.
В моем сознании как-то сама собой сформировалась мысль, связующая оба полюса моих собственных переживаний: "Kennst du das Land, где живут такие замечательные люди?"