Аннотация: Мое скромное мнение об одном из ярчайших, величайших памятников нашей русской словесности семнадцатого века, о книге, написанной протопопом Аввакумом.
"По благословению отца моего старца Епифания писано моею рукою грешною протопопа Аввакума, и аще что реченно просто, и вы, господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных бог слушает, но дел наших хощет."
Так начинается знаменитая книга
"Житие протопопа Аввакума, им самим написанное"
Ранее, честно говоря, я несколько иначе представлял себе русский язык середины семнадцатого века, примерно так:
"исступив убо себе, не сый в мирском их нраве и прелести , себя же весть трезвящеся и измененна всякаго прелестнаго неверия, не токмо даже до смерти бедствующе истины ради, но и неведением скончевающеся всегда, разумом же живуще, и християне суть свидетельствуемы..."
Да, это тоже кусочек Аввакумовой книги, но это "цитата в цитате", выдержки из чужих религиозных трактатов, написанные по церковно-славянским канонам тех лет, сам же он речет иначе: ясно, образно, четко! Да, протопоп Аввакум был, что называется человеком упертым, очень упрямым в своих убеждениях, за которые, в конечном итоге и взошел на костер, но это не помешало ему наполнить литературную исповедь свою дыханием самой жизни, до краев наполнить. И всему там место нашлось: упрямству и мужеству, наблюдательности и поэзии, чувству юмора и осознанию слабости своей человеческой... И крутости.
Вот он пишет о себе в третьем лице, как бы жалуясь, но ненавязчиво, не ропща, просто вспоминая:
"в то время Никон отступник веру казил и законы церковныя, и сего ради бог излиял фиал [8] гнева ярости своея на русскую землю; зело [9] мор велик был, неколи еще забыть, вси помним. Потом, минув годов с четырнадцеть, вдругорядь [10] солнцу затмение было; в Петров пост, в пяток, в час шестый, тьма бысть; солнце померче, луна подтекала от запада же, гнев божий являя, и протопопа Аввакума, беднова горемыку, в то время с прочими остригли в соборной церкви власти и на Угреше в темницу, проклинав, бросили."
А вот он пишет об искушениях дъявольских, явленных ему через девицу-прихожанку, еще в бытность Аввакума попом деревенским, искушениях, которые он преодолел с категоричностью Муция Сцеволы:
"Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененна, блудному делу и малакии (мастурбции прим. О`С) всякой повинна; нача мне, плакавшеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в той час: зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжение, и, отпустя девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен."Знался Аввакум, и довольно коротко знался, с самим царем, Алексеем Михайловичем, ссылки перемежались периодами благоволения монаршего, когда все вельможи царские наперебой засылали неистовому протопопу дорогие подарки, а потом опять темницы и побои...
"Посем привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет, Мышей много было, я их скуфьею бил, - и батожка не дадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: "прости!" - да сила божия возбранила, - велено терпеть."
Был он женат, и жена как могла, разделяла все ниспосланное ему людьми и судьбой, через все невзгоды и остроги следом шла, хотя могла бы и отшатнуться, законы позволяли... Но нет: он выбрал свою судьбу, и она выбрала свою, рядом с ним, раз и навсегда.
"Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, - кользко гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: "матушка-государыня, прости!" А протопопица кричит: "что ты, батько, меня задавил?" Я пришел, - на меня, бедная, пеняет, говоря: "долго ли муки сея, протопоп, будет?" И я говорю: "Марковна, до самыя смерти!" Она же, вздохня, отвещала: "добро, Петровичь, ино еще побредем".
Прямо скажу: "Слово о Полку Игореве" я способен воспринимать только через переводы со старорусского, да и то лишь как памятник эпохи древних времен, в то время как "Житие..." - для меня это словно мостик, переброшенный между временами, вернее, один из мостиков, связывающих воедино российскую нашу историю в живое целое.