Родилась я в ночь с 31-го августа под 1-е сентября 1910-го года, как говорят маги, отошла от одной планеты и не попала на другую, а посему и судьба моя сложилась очень скучной и неудачной - раз нет планеты, то нет и счастья.
Имя, которое мне дали, стоило в церкви пять рублей.
Отец мой Петр Маркович из семьи Марка Осиповича Швидкого, который вел мелкую торговлю, в с. Шолохове под Никополем держал лавку, торговали в этой лавке дед и мой отец.
У деда было 11 детей. Из них 7 человек получили образование. Жил дед в селе бывш. Софиевка. Жил посредственно.
Проезжая из Софиевки в Шолохово через хутор Усть-Каменку по дороге мой отец встретил мою мать Ефросинию Петровну Ужвину (Ужву, Гужву) и вскоре женился на ней.
Дед по матери Петро Григорович Ужва (Гужва) и бабушка Ирина Никитична имели глинобитную хату, крытую соломой, деревянный ветряк и семь душ детей, работали в поле сами без батраков.
Мой отец, когда женился, жил в с. Шолохове, а через год был призван на дейст-вительную воинскую службу в г. Одессу, служил в качестве писаря, служба продолжа-лась пять лет, я и моя мать жили это время у бабушки.
После воинской службы отец был переведен в г. Александровск Екатеринослав-ской губернии и работал в воинском управлении. Тогда моя мать со мной переехала жить к нему.
Когда мы жили у бабушки Ирины Никитичны, то я и еще две девочки в возрасте трех лет пошли к деревянной мельнице и там по дороге нашли кусты белены с ча-шечками, полными зернышек, и наелись этих зерен, к утру две девочки умерли, а я всю ночь кричала диким голосом и лезла на стенку.
Когда анатомировали этих девочек, то нашли у них в желудках примерно по столовой ложке зерен белены. Этот случай вошел в наши страшные семейные истории.
В Одессу моя мать со мной ездила к отцу и однажды я там чуть была не убита обрушившимся балконом, под которым я проходила. На другой день, когда я вышла на улицу, с меня босяки сняли гамаши и галоши.
В Александровске отец снимал квартиру на Калантыровке. Однажды моя мать, уходя на базар, затопила плиту, а меня заперла. Плита разгорелась, а тряпка, лежавшая на краю плиты, загорелась и упала на пол, загорелись застилки и пол и начался пожар. Дыму было столько, что ничего не было видно. Я была в другой комнате, со страху полезла под стол, который был накрыт большой скатертью, и там, потеряв сознание, лежала.
Соседи, увидев в окно пожар, взломали двери, потушили все и начали искать меня, нашли и вынесли на улицу. Там я еще долго лежала, пока не пришла в сознание.
Пришла моя мать. Увидев все это, плакала и кричала.
В 1915-16-м учебном году отец определил меня в младший подготовительный класс Александровского коммерческого училища. Потом я была переведена в подготовительный класс. Училась я неплохо, но по поведению было записано: "невни-мательна и болтлива в классе"... И очень часто приходилось мне стоять за две-рью, я очень была драчлива, дралась в основном с мальчишками, причем победителем всегда выходила я.
Однажды в 1917-м году мне пришлось идти в училище через будущую пло-щадь Свободы, и я попала в перестрелку. Оказалась сильная перестрелка рабочих с полицией. Я добралась домой благополучно. А квартира у нас была по нынешней улице Лепика - ниже водочного завода. Начались аресты, всякое смятение. Теперь, возможно в память тех событий, на площади Свободы есть братская могила, обрамленная тяжелыми цепями.
В один из дней отец, мать и я оставили все в квартире, а сами рано вышли кра-дучись из дома и пошли пешком на хутор к бабушке, шли долго, не один день.
В те дни шли непрерывные бои, везде наступали разные банды, и в одну из та-ких темных ночей в 1918-м году отец пешком ушел один в Софиевку к своему отцу, моему деду. Он, бедняга, не знал, куда и к кому ему примкнуть. Там в Софиевке он поступил в больницу санитаром.
Шли бои, гулял ужасный тиф и в лазарете отец заразился сыпным тифом и в 1919-м году умер от тифа в возрасте 28 лет.
После похорон отца мать со мной выехала на хутор к Ужвиным. Дедушка и бабушка лежали в бреду от сыпного тифа, а мать сразу же заболела брюшным тифом. На хозяйстве между этими взрослыми больными была одна я, чудом не заболевшая.
Будучи в бреду, мать однажды послала меня на хутор "Макары" под вечер в сильный мороз, на расстояние шесть километров, чтобы я оттуда принесла ей вкусной воды. Я приняла все на веру, взяла ведёрный чайник, оделась, как сумела, и вышла, на улице, как я уже говорила, был крепкий мороз, очень много снега также выпало в ту зиму. Дорожка вела через кручи, скалы и обрывы вдоль речки Каменки.
Дело быстро клонилось к вечеру. Я бодро шла по утоптанной дорожке, но она вдруг оборвалась, я, не соображая, подалась напрямик и тут же провалилась в снег с головой, а чайник мой остался сверху на тропинке.
В хутор "Макары" из с. Шолохово шел один человек, но расстояние между ним и мной было, как он потом рассказал, примерно два километра. Когда я шла, он меня издали видел, а пока ему нужно было спуститься со склона кручи, перейти замерзшую речку и вылезти на крутой берег. Когда он это проделал, вышел на открытое место, по-смотрел кругом и меня уже не увидел. Но на белом снегу он заметил черный большой чайник. Он подошел к этому месту и понял, что меня затянуло в рыхлый снег по склону. Человек отрыл меня, взял на руки меня и чайник и принес к себе домой в "Ма-кары". И, когда я пришла в себя, спросил, в чем дело, чья я? Потом набрал воды в чай-ник, запряг лошадку и привез меня домой, зашел в дом, а там лежат все покотом. И он приказал мне, чтобы в другой раз я никуда не ходила, если меня взрослые будут посы-лать...
Если бы не этот добрый человек, то лежать бы мне там в снегу до весны, а вес-ной с талой водой поплыла бы я в речку. Но мои родные кое-как выболелись, а там и весна пришла. Обрывы покрылись молодой травой, стало тепло и хорошо.
В 1920-м году моя мать вышла замуж за гражданина Марченко С.Н., у которого была глинобитная хатка, крытая соломой, и больше ничего, но кличка зато ему потом появилась "кулак", а вместе с ним и мне - так как я считалась на его воспитании.
Этот отчим ко мне относился очень плохо, очень часто попрекал, если брала второй кусочек сахара или хлеба, и мать часто с ним ругалась.
В 1921-м году был сильный голод, и мне пришлось его полностью пережить.
Весной 1922-го года США давали поддержку детям России, были организованы кухни, где кормили только детей. Зимой 1922-го года я полностью потеряла слух, не имела никакого присмотра и лечения, в школу ходила полураздетая, полубосая. На ногах после такого образовались страшные нарывы-опухоли. Поэтому я весной садилась где-нибудь на улице в подходящем месте против солнышка и подставляла уши солнышку, прогревая их, и таким образом получила облегчение и стала сначала слышать на одно ухо, а второе полностью так и не отпустило.
Мать мне шила длинные платья из мешковины до пят и в них я ходила по 1,5-2 года.
У отчима была взрослая дочь Мария. Однажды летом после дождя она со мной поехала в степь перевернуть сено, чтобы оно просушилось. Ехали мы с ней на буккере, ножи которого не были толком подняты и чиркали по земле. В буккер были впряжены две коровы. Когда выехали в степь, наши коровы увидели издали стадо коров и как понеслись... А я в этот момент упала на нож буккера (лемеш) и так волочило меня по земле аж пока коровки не остановились сами. Подбежали люди и вытащили меня по-луживую, всю в грязи, из-под буккера, но так как я на широком лезвии ножа лежала и благодаря тому, что была в поле скользкая грязь, то я осталась цела - но когда верну-лась домой, то мать вместо того, чтобы пожалеть меня, просто побила за то, что яви-лась грязная.
В 1926-м году я, уже жутко взрослая и самостоятельная, поехала в Никополь и поступила в Техникум коллективного хозяйства.
В 1929-м году уехала в г.Запорожье (б. Александровск) и поступила на работу в ЦРК бухгалтером в столовую на кирпичном заводе - а потом меняла работу на свое усмотрение.
В работе я имела быстроту и точность, за что меня ценили.
В 1934-м году имела неудачное замужество, в результате которого в 1935-м году родился сын Леонид.
Еще в 1934-м году мать, бросив Марченка, снова выскочила замуж за Евтушенка, у него оказалось две взрослые дочери, обе были замужние и жили отдельно, и два сына. Старший сын Георгий после учебы работал учителем в Пришибской школе.
В 1937-м году Георгия призвали в ряды Черноморского флота. После ожидае-мого окончания его службы у нас была договоренность о совместной жизни.
По просьбе Георгия в 1940-м году я с сыном поехали к нему в гости в закрытый г. Николаев. Георгий служил на новейшем крейсере "Москва". До Херсона по Днепру плыли пароходом, а там пересели на другой, морского типа, и вдруг в самую полночь прогремел сильный треск, впечатление как будто треснул пароход. Все выскочили на палубу, поднялся сильный переполох и беготня. Пароход остановился посреди лимана (морского залива). Стояла полностью тихая погода, светила яркая полная луна и не ве-рилось, что можно готовиться идти на дно.
Я схватила на руки своего ребенка и, шепча молитву, стояла, как вкопанная, на палубе, прислонясь к стене, не зная, что делать, ведь я не умею плавать, а даже если б и могла, то с ребенком в лимане ночью никто никуда не поплыл бы.
Команда парохода осмотрела причину аварии, и дали сигнал, чтобы все успо-коились. Так и стояли до утра среди лимана. Утром отремонтировались и пошли в Ни-колаев.
В Николаеве нас встретил Георгий. Мы гостили там два дня, смотрели город, сфотографировались и оттуда уехали поездом. Прощаясь на вокзале, я посмотрела в глаза Георгию и увидела в них, что вижу его в последний раз. И так и вышло. Конец службы Георгию должен был быть осенью 1941-го года, а 26 июня 1941-го он уже погиб (со-гласно извещению). По дошедшим до меня слухам крейсер "Москва" и крейсер "Харьков" по приказу адмирала Октябрьского пошли к берегам Румынии с заданием разгромить военную базу и порт Констанцу. "Москва" подошла прямо к бухте и стала палить прямой наводкой, а "Харьков" помогал ей, оставаясь на рейде. Конечно, румыны тоже отвечали с берегов прямой наводкой, и "Москва" вскоре взорвалась. Как говорят, мало кто мог спастись.
Но на войне ведь бывают чудесные случаи, и я все еще верю, что Георгий в плену - вдруг ему повезло выплыть из ада. "Харьков" все же домой вернулся, хотя их и отправили без сопровождения противолодочными катерами, и на обратном пути не-мецкая подлодка могла легко потопить крейсер...
Вернусь немного в тридцатые годы. В ноябре 1936-го года я поступила на ра-боту на кирпичный завод N 1-4 Горкоммунхоза в качестве зам. главного бухгалтера. Дела бухгалтерии, как и все дела завода, были запущены до крайности, по сути, доведены до состояния большого хаоса. Завод ежегодно давал большие убытки.
Ознакомившись с системой работы бухгалтерии, я установила, что деньги, поступающие за реализуемый кирпич, не приходуются кассиром Мирошник Ольгой Ти-мофеевной. Ольга завела со мной дружбу, но, несмотря на это, я махинации с неучтенной продажей кирпича поломала и лично следила за каждой копейкой, чтобы были оприходованы в кассу, за что нажила себе там врагов. Это были мастер обжига, фамилию не помню, и механик Лужной Иван Васильевич.
За время моей работы, т.е. с XI-36 г. по IV-38 г., завод начал выходить с прибылями, за что мне была объявлена благодарность, выдержку из приказа N 93 от 6/XI-37 г. привожу:
"За добросовестную и усидчивую работу, а также восполнение и сохранение имеющихся всех материальных и денежных ценностей объявить благодарность..."
С кирпичного завода я перешла на работу на пристань в Торгречтранс старшим бухгалтером общепита.
Начальником Торгречтранса был Закута Борис Меерович, главным бухалтером вначале Данильченко, а потом Карпель Илья Абрамович. Данильченко сняли за запущенность в учете и когда он устраивался на другую работу, то почему-то пригласил меня к себе, но я не захотела. В Торгречтрансе имелась торговая сеть, складская сеть и общепит, который был достаточно солидным.
На пристани Запорожье была столовая N 1, обслуживавшая рабочих судоремзавода, на ней заведующим был Кауфман А.И., а поваром Луговский П.Т., также в по-мещении речного вокзала размещались ресторан и пароходные буфеты.
В порту им. Ленина была столовая N 2 и ресторан в речном вокзале, там заведующих постоянных не было - очень часто менялись, потому что проворовывались.
Каждый год в мае месяце на пристани выше бровки берега поднималась днепровская вода и затопляла всю Дубовую Рощу, территорию судоремзавода и основную дорогу в город. Моя контора оказывалась островом, окруженным вешними водами Днепра. На работу переправлялись на лодках.
Такое наводнение каждый год длилось по две недели. Вода доходила до нижней улицы Московской. Все население, проживавшее на этой улице в домиках, вывозили на пересыльный пункт, потому что хатки эти обычно затоплялись по крышу.
Я жила тогда по улице Кошевой N 17, снимала частную комнату платила 15 рублей в месяц, а зарплата у меня была 90 рублей в месяц.
Часто с сыном ходили в кино, много раз на фильм "Белеет парус одинокий", смотрели также "Большой вальс", "Чапаев", "Броненосец "Потемкин"", "Волга-Волга" и другие. Цены на продовольствие и промтовары были очень низкие.
Торгречтранс подчинялся Киеву, где начальником был Радан Иван Васильевич, а гл. бухг. Гринберг. Каждый год киевское руководство премировало запорожских работников. Начальство приезжало в Запорожье, собирали людей и проводили в торжественной обстановке вечер.
Начиная с 1939-го года начали практиковать занятия МПВО по гражданской обороне. Продавали в обязательном порядке противогазы. Я лично покупала 3 или 4 штуки, но все они оказались непригодны к употреблению да и никто не придавал тогда этому серьезного значения.
Наступил 1941-й год, 23-е июня. Объявлена война, но лично я и многие другие никак не верили, что немцы займут такую территорию Советского Союза. Началась эвакуация граждан и заводов. Вначале никто не хотел ехать, говорили, что незачем, война к нам не достанет, даже помню евреев, которые не хотели ехать, оста-лись в Запорожье и их немцы расстреляли.
Когда пошли бомбежки города, люди прятались в спешно вырытые во дворах домов так называемые "щели", но не верилось, что город будет сдан. Мне пришлось своего сына отправить на хутор к матери, а я сама оставалась до первого августа. Город пустел.
Верхушка работников Торгречтранса проводили эвакуацию своих семей. В их ведении был транспорт, но семьи рядовых работников не брали.
Я сгоряча и со страху в первых числах августа сбежала в хутор Казачий и пробыла там до 17-го августа, а 18-го пешком вернулась в Запорожье. Поезда не ходили, мосты были взорваны, самолеты фашистов бомбили все подряд.
Когда я пришла в город 18-го августа, я сразу пошла на пристань, забрала там свою трудовую книжку и получила под расчет зарплаты 18 рублей.
В девять вечера под 19-е наши взорвали плотину (перемычку) ДнепроГЭСа, и вода хлынула сильным валом и снесла все на своем пути. А в плавнях ниже города оставалось много скота и людей. Утром я хотела по Глиссерной добраться до пристани и ещё раз переговорить с теми, кто ещё закруглял дела, но увидела, что вся Дубовая Роща и прибрежные дома залиты днепровской водой, как в весеннее половодье, и добраться на пристань без лодки невозможно. Спасибо, какой-то дед возил на пристань людей на своей лодке бесплатно.
В городе стояла зловещая тишина и опустение, с часу на час ждали немцев - народ по случаю устроил грабеж мельниц и магазинов. Власть опомнилась и через пару дней в городе был восстановлен порядок.
Я с мешком за плечами ушла пешком в хутор Казачий, шла вдоль железнодорожного полотна, почти все время лесопосадками, открыто идти было страшно. Фашистские самолеты бомбили все, что двигалось по дорогам, рвались близко бомбы, земля сто-нала, так было страшно идти самой по себе в степи, а особенно когда выйдешь на про-галину из лесопосадки, а тут тебе сразу самолет с черным крестом ли летит так низко и прямо над тобой. Камнем припадешь к кусту курая, а душа - в пятки. Пролети самолет, вскакиваешь и бегом в посадку.
Через несколько часов подхожу я к Софиевке (затем Красноармейск), там рвутся бомбы, земля вздра-гивает под ногами, страшно выходить из лесопосадки. Обождала я, пока немного утихло, вышла, прошла ж.д. станцию и выбралась на дорогу на Ново-Николаевку, а там - воронки с дом, лежит убитый скот...К вечеру добралась я до Казачьего.
3-го октября 1941-го года фашисты со стороны Днепропетровска лавиной двинулись на Запорожье. Оставаться на хуторе мне показалось невозможным. Я была го-родская, чисто одетая, и многие селяне стали говорить, что я жидовка. Некоторые вчера еще добрые люди вдруг стали почти фашистами.
14-го в Запорожье вошли немцы. Я вернулась в город в конце октября и узнала, что началась регистрация всех граждан. На бирже труда была взята на учет и я. Устроиться на работу было невозможно. Пришлось пару месяцев хорошенько поголодать. Я сменила квартиру, переехав с Кошевой на улицу б. Розы Люксембург, переименованную немцами в Геринг-штрассе, в дом N 84.
При судоремзаводе была организована столовая по обслуживанию рабочих завода, туда попал на работу поваром Луговский П.Т., заведующим Колесник Н. и еще поваром его брат Костя.
Луговский начал собирать своих старых работников и в том числе и меня не забыл - но на мое довоенное место был прислан бухгалтер. Но Луговский и Колесник мне говорят, мол, не беспокойтесь, мы его уберем, этого бухгалтера. И точно, через неделю она больше не пришла. Тогда ребята пошли договариваться за меня, а главбух Чернявский сказал, что такого бухгалтера, как я, он не возьмет, и снова прислал своего бухгалтера. Но хлопцы так себя повели, что эта новая бухгалтер тоже не выдержала и ушла. Тогда они опять пошли с ходатайством за меня и только после больших уговоров меня приняли с испытательным сроком в качестве счетовода.
Отчетность приходилось вести - одну для управления столовыми на русском языке, а другую для судоремзавода на немецком языке, причем приходилось сильно стараться, чтобы не допустить малейшей ошибки.
С завода ежедневно ко мне приходила переводчик Люба Москаленко, забирала для хозяина завода Каупке калькуляции, а также информировала меня о событиях на заводе, а именно: был там русский немец Ланге. Он был главным по всем вопросам. И вот однажды этот Ланге и гл. бухгалтер пристани Данильченко, обедая в столовой, увидели меня, и Данильченко сказал Ланге про меня:
- Бухгалтер она хороший, только запродана жидам!
Такая характеристика Ланге не понравилась и он рекомендовал меня удалить со столовой. И начал потом всячески ко мне присматриваться и по возможности придираться. Но тут Люба Москаленко и другие дружно меня поддерживали, да и целый ряд работников столовой были за меня.
В столовой питались рабочие. Пища готовилась в основном из круп и мороженых овощей, хлеб был из кукурузы, все это выдавалось по норме, по карточкам, хотя к такой форме снабжения мы были давно приучены своими вождями. На завод ежедневно приводили массу русских пленных. Мороз стоял 40 градусов, пленные, из-нуренные холодом и голодом, целый день стояли на морозе. Многие из них падали без сил и их достреливали.
Были конвоиры и хорошие. Они пленных, зачастую по предварительной договоренности с поваром Луговским, заводили в столовую погреться и покормиться. Тогда Луговский специально готовил для пленных из съэкономленных продуктов. Все, каж-дый из нас, отдавали, что имели в "тормозках", и пленные так набрасывались на еду, что их порой нельзя было разъединить. И однажды, когда вывели их в завод, в столовой остались двое, они были с отмороженными ногами, один не мог двигаться, а другой двигался сам. Работники столовой спрятали их обоих в конторку и начали оказывать помощь. Одного, как стемнело, перевели на квартиру к одной работнице, ря-дом со столовой, и, отдохнув неделю, он отправился в путь... А другой к утру в кон-торке скончался.
Были конвоиры, которые делились новостями с Луговским, и однажды такой конвоир сказал, что в тюрьму посадили бывшего до войны повара столовой Кузьменко Александра и его жену Чудновскую и что они приговорены к расстрелу - он как русский офицер, а она как еврейка, и тут же подсказал, что их можно спасти. Только нужно написать письмо и дать на них положительную характеристику.
Собрался коллектив и дал согласие подписать такое письмо и мне пришлось написать большое письмо, все подписали и Луговский передал его конвоиру, а тот дальше по принадлежности. И Кузьменко и Чудновскую выпустили из тюрьмы (как я узнала позже, они проводили партизанскую работу). Потом, когда Запорожье было освобождено, Кузьменко ушел на фронт и погиб под Кривым Рогом, а жена осталась в Запорожье.
Когда я работала до войны на кирпичном заводе, то механик Лужной И.В. почему-то меня считал еврейкой и, когда немцы заняли город, то он поступил в гестапо тайным агентом (это подтвердилось после войны). И вот однажды в 1942-м году повар столовой Костя Колесник говорит мне, чтобы я пришла к ним домой и взяла кусок мяса (они оставили для всех понемногу у него в доме), а жил он на Большом Базаре.
После работы я быстренько пошла по ул. б. Р.Люксембург по направлению Большого Базара, вдруг вижу впереди стоит работница столовой Мотя Солокова, а рядом с ней метет улицу дворник-женщина. Жила Мотя напротив старинного дома, где ныне обком партии, а тогда там располагалось гестапо. Когда Мотя меня увидела, она от радости вскрикнула:
- Зой, куды йдёшь?..
Я на ее приветствие не ответила и прошла мимо, не остановившись, тут же сразу свернула вниз по ул. Чекиста и дала большой круг для конспирации, так как шла к Косте за мясом. В конце-концов попала я к Косте, взяла то, что мне дали, и при-шла домой.
Прошла пара недель после этого случая, вышла я на кухню столовой и заметила, что Мотя с меня глаз не сводит и плачет. Я сразу почувствовала что-то неладное, подошла к ней, вся дрожу и говорю ей:
- Мотя, что случилось?
А Мотя крутит головой и приговаривает:
- Мне тебя так жалко!..
Я ее начала просить и все остальные работники. И после долгих уговоров Мотя сказала:
- Помнишь, когда ты прошла мимо меня и не остановилась, а я к тебе заговорила? Тогда за тобой гнался мужчина в штатском. Но когда он услыхал, что я к тебе говорила, он притишил ход и, поравнявшись со мной, остановился и спросил, "как фамилия и адрес этой жидовки?"..
Я когда услышала, говорит Мотя, стала плакать и говорить, что я тебя не знаю, что я просто заговариваю со всеми, что подтвердила и дворничиха. Он тогда выругался, предъявил мне свое удостоверение и говорит:
- А ну, пойдем в гестапо, там ты быстро скажешь! А гестапо, - говорит Мотя, - от меня через дорогу. Я как начала плакать и проситься и еле-еле удалось от него отделаться. Я, говорит он, из-за тебя упустил эту жидовку...
Чтобы меня найти, он пошел с полицейским на квартиру к Ольге Тимофеевне и говорит ей:
- Помнишь, О.Т., ту черненькую бухгалтершу, как ее фамилия?
Ольга Тимофеевна начала просить его, мол, не бери грех на свою душу, она украинка. И поклялась ему своим ребенком, и он ей поверил, потому что они были друзья (это я узнала от О.Т. после войны).
И вот когда Мотя мне рассказала, что за мной гнались, и описала наружность этого человека, я сразу сказала себе, что это Лужной, и не ошиблась...
Летом 1942-го я на несколько недель взяла в город сынулю. Ленинградская труппа артистов была задержана немцами на Кавказе и доставлена в Запорожье. Им приходилось играть в театре бывш. им. тов.Щорса. На ихние представления удалось и нам с Ленечкой посмотреть. Недели две мы с ним ходили на все подряд. Смотрели "Вий", "Собака на сене" и много других прекрасных вещей.
В 1943-м году в конце августа были всем работающим выданы справки, чтобы их не брали патрули. Такую справку получила я и буфетчица столовой Полищук Тося, которую я взяла к себе на квартиру с девочкой - ходили слухи, что немцы будут взрывать большие дома.
И вот одним солнечным утром я и Тося вышли из ворот дома идти на работу, как вдруг слышим и видим - бегут к нам два немца и кричат "Хальт, хальт!" и клацают затворами. Таким образом мы с ней попали в облаву. Таких, как мы, собрали много и всех загнали во двор городской тюрьмы. И справки те, что мы недавно получили, были уже ни к чему. Потом построили в колонну по четыре и повели в гестапо, там опять началась проверка и тех, кто работал на очень важных объектах, тех отпустили, а остальных вновь построили по четыре и повели на завод "Коммунар" для отправки на передовую копать окопы и пр., так как фронт уже приблизился.
Вели колонну по ул. Лепика, а потом завернули на Трамвайную. Когда строились, я попросила Тосю стать самыми последними. Так мы и сделали.
И когда колонна шла, Тося говорила рядом идущему молодому немцу:
- Пан, дома киндер! - и горько плакала. А по другую сторону колонны замыкал ее старый немец, по виду чистокровный фашист.
И вот когда колонна дошла по Трамвайной до театра Щорса и пошли ряды глинобитных домиков, огороженных заборами, то впереди колонны несколько человек вырвались и побежали в ближайший двор. Тогда старый немец побежал за ними, клацая затвором и крича, а мы остались последними и сильно отстали от колонны. И тут молодой немец крикнул:
- Пани, ихь кукен туда! - и показал рукой во двор. Смотрю, моя Тося уже побежала и крикнула мне:
- Зоя Петровна, за мной! - а я стою, как вкопанная, не могу двинуть ногами. А потом как побегу во двор. Заскочила, а там полно немцев. Они смотрят, гогочут, а я мотаюсь с одного двора на другой, пока не увидела в одном доме коридор открытый.
- Я туда заскочила, а там сидят за столом два немца и русская женщина. Я и говорю:
- Можно водички попить?..
Немцы так смотрят на меня и спрашивают у женщины:
- Вэр ист? -
Я слышу, как во сне, она им отвечает:
- Майнэ швестер...
Тогда они вышли, а она мне говорит:
- Вы, наверное, из облавы?
Я еле произнесла шопотом: "Да".
Добрая женщина меня накормила, я у нее отдохнула, а к вечеру добралась задворками домой. Тося уже сидела целехонькая дома и плакала за мной.
После этой облавы было еще несколько облав, но мы уже так быстро не выскакивали из ворот. Потом появился приказ "Немедленно всем гражданам эвакуироваться из города. Кто не эвакуируется, будет расстрелян на месте.", этот приказ был вывешен по всему городу...
И тут я ощутила катастрофу - мне оказалось негде прятаться. Но вдруг я встретила Мусю Мозулевскую - она меня пригласила к себе на Слободку. Там мы прятались в погребе, а потом ночью перебежали, в конце сентября, на Кошевую улицу, 17. Но оказалось, что для меня нет места в укрытии и я сидела просто в комнате одна, а полицейские сновали без конца по улицам, выискивая жителей, заходя в каждый двор.
Пришлось мне из комнаты выбраться во двор, и я спряталась в роскошный куст сирени, а в это время полицейские выгоняли женщин и детей (якобы эвакуировали), кто в чем стоял, и погнали их из города, не разрешая взять никаких вещей. Душераздирающий крик стоял в воздухе. Вдруг за подол кто-то потянул из сирени и прямо в со-седний двор, а потом и повел через улицу. Оказалась незнакомая женщина, соседка из противоположного двора. Увидела меня сквозь эту самую сирень, поняла, что я обречена, и решила мне помочь.
Она меня быстренько завела в подвал своего дома и поставила за дверь. Дверь полностью открыла так, чтобы глядя сверху было видно, что подвал пустой. Едва она успела это проделать, как в калитку стучат полицейские, спрашивают у нее, нет ли кого? А у нее самой была красная справка, с которой не угоняли, муж ее работал машинистом.
Зашли полицаи в дом, слышно мне было, как ходили по дому, потом вышли во двор, постояли возле подвала и, наконец, ушли.
Заскочила тогда ко мне в подвал эта женщина, принесла теплый платок, бутылку узвара (компота из сушеных пресладких груш) и кусочек хлеба. Говорит, мол, стой еще, а то, может, еще придут. Так и вышло. В скорости слышу, опять пришли. Так же поискали, постояли возле дверей подвала и ушли. Тогда, немного перегодя, зашла ко мне эта женщина, посмотрела, жива ли я, и говорит:
Сегодня уже, наверное, не будут...
И наступил вечер.
Советская армия уже вела бои под Запорожьем. А вскоре начались бои и за Запорожье и немцы начали отступать через Вознесеновку на правый берег. 14-го октября 1943-го, день в день через два года после захвата Запорожья, немцы оставили город и началась стрельба с с правого берега Днепра по городу, а из города по правому берегу, снаряды рвались на Слободке один за другим, нельзя было вылезти из убежища.
Меня в это время черт надоумил из подвала выскочить и я добежала до Мозулевских проверить, как мои вещи. В это время обстрел еще усилился и я спрыгнула в яму, выкопанную под новую уборную,, но меня оттуда волной чуть не выбросило на-верх, когда рядом разорвался снаряд. Этот снаряд рванул возле подвала, где я накануне пряталась, второй попал в дом, а во дворе находились красноармейцы. Убило сразу троих, тут же сразу их начали хоронить...
Незаметно прошло три года. В страшной войне мы победили. Город наполнился ранеными, калеками. Вернулись уцелевшие фронтовики. Я так надеялась на чудо и ждала Георгия, но чуда не произошло. Постепенно жизнь налаживается. По карточкам дают граммы, но я взяла за Дубовой Рощей 15 соток и посадила картошку и овощи, надеюсь прожить. Мать была в гостях и привезла тяжелого петуха и кило два хорошего домашнего сала.
Сразу же после освобождения Запорожья я забрала сына к себе в город и устроила в школу N 1.
Работаю там же, на судоремзаводе, но теперь моя контора называется ОРС и не надо отчеты делать на немецком. Если не посадят за то, что работала при немцах, то как-нибудь проживем. Молю Бога, помоги продержаться!
Это я записывала, чтобы не забыть основное о себе, замечательными летними вечерами 1 - 31 августа 1946 года, в открытое окно со двора доносились нежные за-пахи ночных фиалок, душистого табака, петуний и флоксов. И получилось, что я сделала сама себе подарок ко дню рождения, повспоминав свою бестолковую жизнь, поплакав и погоревав.
Послесловиесына
Воспоминаниямамынаписаныкакбынаодномдыхании. Возможно, вовремяотпускаилипростолетнимидушными, благоухающимиотмножествацветоввечерами. МыснималитогдакомнатувдомесестерГусаровыхнаул. РозыЛюксембург (принемцах-Геринг-штрассе), д. 84. Весьдворунихбылвселетовцвету. Мыжилитамидваокупационныхгода, иещегодадвапослеосвобожденияЗапорожьявоктябре 1944-го.