Тульская область, г. Узловая, конец сороковых годов двадцатого века
Обстоятельства, по воле которых Виктория оказалась в самом маленьком городе из всех, где она когда-либо жила, нисколько от нее не зависели. Его выбрали для жительства младший сын и его волевая жена, военный хирург.
Женитьбе сына Виктория очень обрадовалась: наконец-то она увидела своими глазами пылкую, нерассуждающую, искреннюю любовь.
- Знаешь, мама, - рассказывал ей Лёнечка, и глаза его, уже окруженные мелкими морщинками, светились теплым янтарным светом, - после всех этих ранений и операций я решил, что жизнь кончилась. Даже раньше, наверное, так решил. - Уголки красивых губ дрогнули, глаза помертвели, и тень смерти и боли промелькнула по его лицу. Изранен он был страшно, и боль никогда теперь не покидала его, разве что слегка отпускала ненадолго.
- Ну-ну, про Ниночку, - жену он обожал, и Виктория с этим почти смирилась.
- Да. У нас, конечно, наблюдалось там массовое помешательство, сама представь: два хирурга в госпитале, старик Инденбом и Нина. Накал страстей просто античный! Я сразу себе сказал: не для меня эти битвы, пусть и из-за прекрасной дамы. А потом встретил ее у ворот: она с сестричками шла из бани, хохоча и сияя кожей, увидел - и пропал.
Виктория понимала, о чём он: невестка и правда была хороша на особый лад. Изящной и худенькой Виктории жена сына показалась при первой встрече чуть более крупной, молчаливой и строгой, чем следовало. Чистый высокий лоб, большие внимательные глаза, прямой нос, волевой подбородок вызывали в памяти мраморные статуи: пропорции соблюдены, а жизни нет. К тому же, в первую встречу невестка была слишком собранна, даже напряжена.
А потом, ближе к лету, Виктория ее разглядела как следует - и поразилась, как шли той легкие платья, в которых как будто слышна была песня ее тела: ладного, крутобедрого гимна женственности; как шло ей позднее материнство: при взгляде на дочку глаза невестки как будто подсвечивались изнутри, и всем вдруг становилась очевидна их голубизна. Свет глаз проявлял их цвет и смягчал надменный тяжеловатый профиль.
Да, разглядеть эту красоту было непросто. Так же, как и жить с молодой семьёй.
Послевоенный быт был аскетичен и суров, но материнской ревности хватило бы и сотой доли его деталей для хлестких словечек и обидных замечаний. Даже и отсутствие деталей мало бы что изменило. Виктория часто корила себя за несдержанность, и всегда это случалось слишком поздно: лишние слова уже были сказаны, на чуть затянувшиеся раны в упоении ссоры нанесены были свежие, даже более глубокие, и похоже было, что скоро нечему станет в душе успокаивать и усмирять эту боль.
А боли и правда было много.
Осколки семнадцати ранений бродили по Ленечкиному телу, и скрип зубов сына по ночам был для нее во много раз мучительней, чем скрип панцирной сетки в другие ночи. Она яростно и отчаянно молилась, слыша невесткино "сейчас, сейчас, Лёнечка..." после металлического позвякивания на кухне (в особенно тяжелые ночи та делала мужу новокаиновые блокады - и всякий они обе, акушерка и хирург, боялись передозировки) и предлагала темноте над собой всё, что у неё было: здоровье, жизнь, душу - в обмен, чтобы хоть чуть-чуть, хоть немного стало легче. Ей, сыну, Нине - всем.