Мне было 5 лет, когда я опрокинула на лицо кастрюлю с кипящей водой. То была чистая случайность. Помню, как меня несли на руках по тёмной улице в машину скорой помощи, помню, как сидела на операционном столе и думала, что меня начнут резать, просила не делать этого. Потом лежала в маленькой палате на втором этаже двухъярусной кровати, несколько дней смотря в потолок. Всё время хотелось пить. Поили через трубочку, потому что открывать рот было очень больно, казалось, что губ не стало. Лицо бинтовали каждый день, всё время криво - бинты сползали на глаза, ничего не видела, не могла плакать -железы пересохли. Во сне скулила, мешая спать другим детям - моей бабушке так сказали - ваша внучка всё время скулит. Я знала, что в палате семь-восемь детей с ожогами разной степени тяжести, и к ним, как и ко мне не пускают родителей, но я не могла на них посмотреть. Они тоже не вставали и не говорили друг с другом - кто-то всё время плакал, а медсестра ругалась в коридоре на это. Входя, хлопала дверью страшно и злобно, кто-нибудь обязательно просыпался начинал плакать.
Когда я смогла сесть, то научилась смотреть в окно - угол здания - балкон - ждала, когда он отодвинется, чтобы увидеть ещё что-нибудь. Падал снег. Напротив пустовало место на другой двухъярусной кровати. Синие стены, зевать разучилась, разучилась двигать ногами, которые затекали. Время исчезло.
А бабушка каким-то чудом проникла в больницу и уговорила медсестру тайно принести меня в туалет - увидеться. Я ехала по коридору в наволочке, одетой на голову - всё тряслось и было белым.
Бабушка заплакала, кода увидела меня. Она спросила - хочу ли я посмотреть на себя. Сказала - да, хочу.
В карманном зеркале отражалось маленькое лицо, сплошь покрытое чёрной коростой. Но меня оно не испугало - Это я? - был вопрос.
Да, но всё пройдёт.
Тогда я заревела. А медсестра ворчала - замолчи.
Утром проснувшись, увидела напротив себя перебинтованное детское тело. Бинты пропитались зелёнкой. Сперва оно просыпалось, хлопало глазами и не двигалось. Приносили капельницы, кололи его. На второй или третий день я спросила имя - оно ответило: Саша.
Новогодние подарки. Пыталась угостить Сашу конфетами, но оно умело только две вещи - улыбаться и говорить "Да", "Нет", "Хорошо", протянуть руку и взять что-нибудь оно не могло. А я только разворачивала карамель, разглядывала фантики, потом бросала всё обратно в пакет.
Свою историю Саша рассказать не могло, оно сводило светлые глаза и грустно произносило: Потом.
Большую часть времени Саша спало, я смотрела на него и ждала, когда оно проснётся. Ждать приходилось долго. Саша просыпалось, улыбалось и засыпало снова.
Но мне и этого вполне хватало так, что уходить из больницы не хотелось никогда. Не стало ничего, кроме него - ни унылых стен, ни снега, ни плача, я хотела, чтобы Саша поправилось, рассказывала ему, как мы пойдём гулять и в парк вместе, оно говорило: хорошо пойдём.
Саша было моей первой любовью.
Но нас разлучили внезапно, не позволив, мне выяснить кто Саша - он или она.
Я визжала, когда мне сказали, что переводят в другую палату, визжала всю дорогу до второго здания, когда меня переносили через проезжую часть. Жилые дома, холодно, автобус.
Палата оказалась больше предыдущей в три раза. Палата оказалась одиночная, потому что в больнице царила инфекция, а моё лицо нуждалось в стерильной опылённой атмосфере.
Сидела. Много дней одна. Родителей видела через окно. Мама приходила, лепила снеговиков, махала мне рукой. Но редко. Чаще я думала, что меня оставили, забыли, никто не придёт, в конце концов отправят в детдом. Даже смирилась.
Я сидела на стуле и смотрела целыми днями на заснеженный двор. Иногда приходила медсестра, читала мне сказки.
Если вы думаете, что я не знаю вкус настоящего одиночества, то ошибаетесь - я попробовала его в детстве - больше никому никогда не говорила, что одинока.
Под конец пришла она - странная уборщица. Она своих детей не имела. Улыбалась, рассказывала истории про море, про мужа моряка - как же я её ждала, как чуда - больше, чем родителей, которые приходили намного реже.
Ничего я не желала тогда больше, чем видеть её и Сашу, про которого спрашивала у всех, но никто не мог ответить. Саша испарилось.
Всё. Пришла женщина доктор, отвлекла меня от узоров на стекле и спросила - ты знаешь, что ты выздоровела?
Я ответила: нет.
Собирайся, сейчас за тобой придут.
Дома меня поставили перед зеркалом, я увидела своё лицо с новой кожей.
Маме сказали, что мне очень повезло - в остальных случаях шрамы остаются на всю жизнь, а я узнаю цену этому, когда вырасту.
Но лучше бы они остались, всё равно дальше во всём оказалась пустота.
Я всё теряла, что любила, и теряю до сих пор.
Скучаю по Саше. Ничто не забыто.
Мне кажется, я скоро умру. Она сидит под окнами.
Я учусь на диспетчера, буду сажать самолёты.
Мне нравится молодой человек, но я не могу сказать ему об этом. И надо ли? Он далеко.
Моя бабушка сильно болеет. Переживаю. Но ничего не в силах сделать.
Знаю, что Бог есть.
Моя подруга разочаровалась.
Мой друг набьёт мне татуировки.
Университет не сгорит.
Книги будут прочитаны.
Жизнь идёт.
Но возможно всё это не имеет смысла.
У меня передоз.
Скоро перестанет течь.
Вот родинка под глазом, как у бабушки, потом её вырежут, чтобы я не умерла от заражения крови, но я подумаю ещё.