Жил себе Аларих,
кого надо шпандёрил, кого надо шпарил,
бегал без портков на жидкую речку,
зимы проводил, дембельнувшись на печку.

Прикипел душой к старичкам-дубочкам
из которых клепали пузатые бочки,
в бочки заливали кровищу винограда;
не было и дня чтобы он не грабил.

Нежинкой не был, но не был и грубым,
если кого бил, то непременно в бубен,
корявый кулак вечно знал своё место;
стало тесно внутри Алариха тесту.

Жил себе Аларих,
жрал поджаренный арахис,
пил перманентное пиво,
развевался некошеной гривой.

А Рим стоит напротив,
он, кажется, не против,
чешет свою репу,
не знает как решить исторический ребус.

Да, конечно, хорошо быть готом,
своим ртом ходить на бухую работу,
по весне сушить вогкие портянки,
лапу запускать за пазуху латинянки.

Но ведь я родился не для этого только
и от нечего делать стало Алариху тошно;
подмываются бабы, коптит солнце,
но ведь хочется чего-то больше.

Ведь все козыри у тебя на лапах,
можешь двинутся на Юг, а можешь - на запах,
ну а хочешь встряхни, взяв эпоху за шкурку,
своим мясом заткнув древнеримскую дырку.

Встала пыль столбом, задымилась погода
от движухи многих неслабых народов,
те налево пошли, те попёрли направо,
грызя горизонт, попирая римское право.

Да уж, нечего сказать, хорошо быть готом,
то ли Рим осаждать, то ли Константинополь,
по разграбленным городам бродить на похмелье,
обрывать с императоров дорогие каменья.

Как же я люблю это сдобное время,
где шатаются племена и скрежещут деревья,
где народы восходят не любом огороде,
где легко потеряться среди стольких родин.

И Аларих, как не крути, а уже при деле,
застолбил пол жизни, участвует в переделе,
наплевал он в душу христианским кралям,
особливо тем, что лежали с краю.

Сколько лет прошло, а Рим всё напротив,
готы в сторонке жрут коричневый тортик
и какой это Рим не дано понять им,
может быть второй, может быть девятый.