В отличие от многих, командор Охреневший любил базу на планете Снежная - крайнюю советскую базу, расположенную на самой кромке более-менее освоенной части Млечного Пути. За её пределами начиналась бездна, самая настоящая. Человечество туда не шибко рвалось, бездна как-то не располагала, а если и рвалось, то всегда очертя голову и не спросясь броду, ибо у кого ты спросишь-то. Рвалось только в случае, когда капец как приспичило и никак не отвертеться. Бездна шутки не шутила, она вообще с чувством юмора была не в ладах.
Советские трансцендентные корабли посещали базу на планете Снежной, как правило, перед тем как сигануть в бесконечность, то есть почти никогда. Маленький неуклюжий кусочек Родины - вот, что она напоминала Охреневшему: всё почти в точь, как дома, только намного хуже и за сотни световых лет от образцово-показательной Москвы. Но Москва и сюда доставала - бездушная рентгеновская звёздочка, вмороженная в глыбу мирового пространства. С такого расстояния даже Москва казалась звёздочкой, даже она, одной из многих, практически не отличимой от других, но всё равно особенной, ибо как-никак, а родные пенаты.
Отсюда Москва выглядела маленькой капелькой ртути, вибрирующей на кончике зрения, и если от неё, как уверяли многие, долго не отрывать взора, то столица СССР обязательно капала тебе в цветущий глаз; чудовищной плотности, блестящим гравитационным шариком она продавливала многочисленные переборки зазевавшегося мозга. И тут уже было не до благоустройства территории, не до бытовых удобств, не до благ цивилизации, лишь бы живу остаться. Даже холодные космические расстояния не смягчали нрава Москвы, даже сквозь пропасти парсеков она крепко всех держала в ежовых рукавицах (и в ягодных тоже), в колючих сатанинских сталинских варежках. А то, что намного хуже, так ясен перец, за сотни световых лет же, как по-другому.
С такого расстояния Москву можно было и не заметить, особенно в пургу, но зато Москва замечала всё абсолютно, била безошибочно будто в упор. Ничто не могло укрыться от её всевидящего бронебойного ока. Казалось, она всегда смотрит в божественный снайперский прицел, омерзительно увеличенным глазом в самую душу.
База эта, словно в вечном заискивании перед вышестоящим начальством, называлась Москва-4, и, конечно, ничего общего, кроме некоторых букв алфавита, с оригинальной Москвой не имела, то есть, уже не имела. Почему "уже" - всё очень просто. Охреневшему всегда представлялось, что между настоящей столицей и базой на этой планете лежало несколько листов фиолетовой копировальной бумаги, какой пользуются наманикюренные машинистки советской бюрократической системы. Такие копировальные листы служили как бы естественной прослойкой между истинной Москвой и москвами следующей последовательности, бледными и неудобочитаемыми. Они лежали между первой Москвой, главной, и Москвой-2, лежали между Москвой-2 и Москвой-3, а также между третьей и четвёртой псевдостолицами, завершавшими собой чудо неброского кабинетного происхождения. Именно поэтому на планете Снежная, как на последнем листе в печатной машинке, текст оригинальной Москвы отпечатался самым жалким образом. Здесь истинная Москва была почти невидима, бледнее обычного, еле-еле прорисована в общих чертах, и чтобы её прозреть среди этих суицидных жестяных бараков нужно было иметь сильнейшую оптику и недюжинную силу воображения. Охреневший ни тем, ни другим, скорее всего, не располагал, может и к лучшему, зачем себя манить напрасной морковкой иллюзии.
Да, с бытом здесь было совсем худо, апофеоз заиндевелого пещерного социализма, но командору всё равно нравилось, ибо не Москву он здесь прозревал, а что-то гораздо большее - Россию-матушку. А может и не токмо Россию, а всё будущее человечества в целом. Именно таким оно представлялось ему в думах, именно таким он его мыслил: тысячи километров однообразных бараков под бесконечной кавалеристской атакой дикой дивизии ветров, рвущейся с берегов Ледовитого океана. И над всем этим, шквальным и режущим насмерть, невыносимо контрастно, до боли в глазах крылато реял штандарт с изображением смертоносной троицы - Маркса, Ленина, Сталина. Такую Россию и такое будущее он умозрительно видел, такую Россию и такое будущее в сердце своём лелеял.
Холодно здесь было, темно и страшно, словно на заднем дворе живодёрни: всё время подвывало какое-то нездешнее зверьё и беспрестанно валил напыщенный опереточный снег. Но вот баньку на Москве-4 сбацали преотменную. И каждый раз оказываясь на Снежной и пользуясь знакомство с начальником базы - старым курсантским приятелем, Охреневший первым делом наведывался именно сюда, попарить косточки перед броском в зияющую полость бездны. Собственно, из-за баньки он и любил Москву-4, за что же ещё, не за продуваемые же географическими сквозняками лагерные бараки её любить. Хотя, как знать, как знать. Иногда командор себя спрашивал, была бы эта банька настолько ему мила если бы не сопровождающий её совершенно убитый антураж. Очень может быть, что одно от другого неотделимо. Парадокс, но настоящее ощущение комфорта не может тебя посетить среди назойливого изобилия райских кущей, такое ощущение может нагрянуть только среди громоздких ангаров казённого неуюта, в обстановке всеобщей посмертной неустроенности. Если бы не эти гремящие жестью, постапокалипсические постройки снаружи, разве он вкусил бы всю почти интимную прелесть проведённых в баньке со товарищами часов. Со товарищами и за вспотевшей кружечкой мочегонного пивка, которое он, вопреки уставу, протащил сюда, на край света с невообразимо далёких луговин Московского пивного завода. Навряд ли. Общая неустроенность снаружи к этому всячески располагала, настойчиво к этому взывала, и то, что за стеной мир ходил ходуном и залихватски бесилась непогода, только усугубляло ощущение неимоверного блаженства, накрывшего командора с головой.
Замотавшись в начавшую уже просыхать простыню, Охреневший чувствовал себя небожителем. Если смотреть на это дело с Земли, то, по сути, так оно и было. Волею судеб его закинуло на верхотуру мира, на самую маковку Вселенной, где он и потягивает запредельное пивко, счастливо свесив ножки в пропасть Мироздания. В умах московского обывателя он - Бог в военной гимнастёрке, которому вручил мандат другой, ещё верховный Бог, самой что ни на есть первой инстанции - Иосиф Виссарионович. Конечно, он не сидит на злачёном перистом облаке, да и вокруг него не хор кастрированных херувимов, но это не суть важно, тем кто остался в дольней Москве это знать не обязательно, сие мелочи второстепенные, которые на общую картину его небожительства влиять не должны.
- Ух и дует, твою дивизию, - сказал Аркадий Натанович - комендант базы Москва-4.
Он буквально внёсся в предбанник на языках вьюги и резко захлопнул за собой обитую войлоком дверь. Пурга в предбанник так и рванула, захлопнутая дверь какое-то время ещё дергалась, как живая, дохнуло снегом и сухим сибирским холодом. В воздухе празднично заблестели ворвавшиеся снаружи редкие шестерёнки русских народных снежинок. Несколько минут назад, надев шапку и тулуп, Аркадий Натанович выскочил отлить. Теперь, вернувшись, он по-новогоднему серебрился в радужном ореоле оседающего пара.
- Чуть ссыкуна не отморозил, - добавил он радостно, с таким видом, как будто для него отмораживать ссыкуна - забава ни с чем не сравнимая.
Аркадий Натанович сбросил тулуп и предстал пред очи собутыльников всей своей нежно раскрасневшейся телесной оболочкой - ещё не совсем старый кадровый служака с обильно заросшим причинным местом. Причинное место находилось в страшном беспорядке, сразу было видно, давно не знало оно хозяйской женской руки. Казалось, между ног коменданта неразборчивые птицы соорудили себе гнездо. Аркадий Натанович замотался обратно в простыню и не лишённой величия древнеримской походкой вернулся за стол.
- Эх, славно же, - мечтательно пропел Велосипедов. Он тоже принимал участие в попойке; замполит уже осоловел и глупо улыбался восковым лицом.
Охреневший посмотрел на него снисходительно. Он не любил Велосипедова и точно знал почему: замполит он и в Африке замполит. Ни в коем случае не доверяйте красивой женщине и заму по политической части - непреложная мудрость соломонова. Но теперь даже этот скользкий экземпляр вызывал у командора симпатию, не казался гадом. А, собственно, почему бы и нет. Вроде как нормальный мужик, ну замполит, что из того, в конце концов, не красивая же женщина. Вот если бы она, тогда да. А то, что этот человек не умел пить и быстро хмелел, придавало ему вид совершенно уж неопасный и даже чуть инфантильный, что для касты замполитов было качеством исключительной редкости.
По ходу баньки душа Охреневшего размякла и окружающие люди явились ему в иных ракурсах, стали казаться лучше, не такими "пидорасами". Но их "пидорастичность" для командора не исчезла совсем, её просто заступило мутное пятно незлобивого пивного духа. Охреневший расслабился и опёрся спиной о чуть влажную бревенчатую стенку предбанника.
Баня - единственное на этой планете здание из дерева; кроме лишайников и льда на Снежной более ничего не росло, ни одного достойного земной флоры представителя. Все лесоматериалы приходилось доставлять с заросшей растительностью Земли, каждое брёвнышко поштучно. Такое брёвнышко стоило на вес золота.
Краткий курс истории единицы лесного хозяйства. Далеко-далеко, за сто двадцать один световой год отсюда дерево стойко слоило на себе брачные кольца жизни; слоило себе кольца пока его под самый корень не коцнул какой-то фуфайчатый зек. Что такому чужие кольца жизни, тем более - не золотые. На зубатой пилораме дерево расхерячили и облагородили - превратили в ровненькое рядовое брёвнышко. Дальше был товарный вагон, на котором брёвнышко, в общей кубатуре таких же ровненьких и рядовых, переметнулось на другой конец Великой Советской низменности. На другом её конце располагалась засиженная вороньём стоянка космических кораблей. Низменность убивала космос стреляя в него пулями своих железных ракет. На одной из них брёвнышко и ринулось вдаль, где его уже ждали чужие руки и план по освоению Мироздания. Глянь, как брёвнышко парит между звёздных скоплений, словно запущенное туда опытной пятернёй фуфайчатого зека, того самого, которого давно уже зажевала разлапистая таёжная глушь. Славно-то как среди звёзд, но пора и честь знать. И вот, перемахнув за сотню световых лет, наше брёвнышко осело на планете Снежная, на которую до сих пор ещё не ступала нога ни одного серьёзного растения, оно первое. План по освоению хорош, но для него нужны брёвна и брёвна. Целая армия деревьев пошла в расход, чтобы плану по освоению быть и банька, из плотно придавленных друг к другу брёвнышек, этого плана является самым зримым воплощением.
Кроме Охреневшего, Аркадия Натановича и замполита за столом ещё сидел капитан первого ранга Карелин Пётр Алексеевич - невысокий, худой и словоохотливый малый. С ним, в основном, командор и толок воду в ступе. Нашлись общие темы, всё-таки, как не крути, два капитана, а это уже кое-что. Нельзя сказать, что он понравился Охреневшему, такие словоохотливые его, как правило, раздражали, но Карелин в силу каких-то причин раздражал меньше, может потому что не позволял себе фамильярности, болтал, но дистанцию соблюдал и не впадал во лживую задушевность. Дело в том, что Карелин, исходя из своих соображений, также считал себя командором, только его стихией являлась не пустота космоса, как обычно бывает у командоров, а гораздо более плотные воды мирового океана. Он в точности как Охреневший, но только в солёной жидкости, где, надо заметить, тоже встречались звёзды - свои собственные, морские, хищные. Охреневший даже удивился: как так? Какой ещё к чёрту командор в солёной жидкости? Впрочем, всё оказалось проще пареной репы, хоть и неожиданно. Карелин являлся капитаном подводной лодки Щ-194, бороздящей просторы мирового океана на планете Снежная.
Да, да, Охреневший не ослышался: капитаном подводной лодки Щ-194. Казалось ничего глупее придумать было нельзя. Здесь, на краю света подводная лодка, но зачем? Собственно, а чему вы удивляетесь, Москва-4 расположена на берегу Великого Ледовитого океана и подводная лодка в подобных обстоятельствах - вещь не самая глупая. К тому же, не забывайте, что мы здесь не одни: Советский Союз делит планету вместе с гитлеровской Германией. Она также обосновала на Снежной военную базу, а уж хищные немцы такой возможности не упустят: зарыбить местную гидросферу парой-тройкой своих задиристых субмарин для них дело плёвое, не были бы они фашистами. Разумеется, чтобы сохранить паритете, СССР вынужден соответствовать и тоже запустил под лёд несколько своих боевых щук, одной из которых и командовал Пётр Алексеевич.
Это просто пиздец какой-то - подводная лодка у чёрта на куличках. Местный океан при благоприятных условиях теряет ледяной покров на несколько недель в году, максимум, на месяца полтора, да и то не всюду, есть отдельные места где миллионолетние коржи льда достигают километровой толщины. Легче бороздить пресловутые степи Украины, чем нырять в подобных весьма неблагоприятных условиях. Совершая боевой дежурство, мы и немцы вынуждены месяцами ходить подо льдом и не казать нос на поверхность свежего воздуха. Ни одна подлодка в случае экстренной необходимости не в состоянии будет всплыть, протаранив собой пласты давно окаменевшей, реликтовой воды - технические данные не те. От времени и низкой температуры жидкость приобрела прочность скальной породы. Подняться с глубин такого океана всё равно что пробиться сквозь толщу горного хребта. Это совсем не то к чему мы привыкли на кисейной Земле, чьи моря кажутся невинными цветочками в сравнении с ягодками океанов на планете Снежная. Плавать в здешних водах как бороздить Гималайские горы, о тяжёлом чернозёме украинских степей можно только мечтать, потому что, как оказалось, не тяжёлые они вовсе и не идут ни в какое сравнение с каменноугольными залежами местной аш-два-о. Неудивительно, что несколько первых подлодок, которые доставили сюда с Земли далёкого Советского Союза, бесследно и навсегда исчезли. Кто знает, может члены команды задохнулись без насущного кислорода, а может полые коробочки субмарин расплющило тисками вечной мерзлоты. Скальное основание местной гидросферы щёлкало их, как орешки. Да уж, не степи Украины, это точно.
Слушая Карелина, командор прочувствовался, это действительно впечатляло. Кто бы мог подумать, что где-то на краю галактики, в богом забытых морях, происходят такие эпические битвы на выживания: железные подлодки, скрежеща бортами, продираются сквозь чащу тысячелетних льдов. Охреневший никогда не грешил романтизмом, он из другой породы, но тут его малость проняло. Конечно, бороздить гидросферу, пусть даже такую зубодробительную как на планете Снежная, это не то же, что бороздить пространство космоса, где температура близкая к температуре абсолютного ноля - вещь будничная. Но сели вдуматься, то бездна - она везде бездна, что глубь океана, что вселенские дали, и всюду есть место для таких как мы - людей героических профессий, всё равно на борту ли грызущего пространство звездолёта или на борту подлодки, обламывающей себе зубы о колчедановые залежи доисторического льда.
Само собой, речь зашла о близком родстве двух профессий - командора звездного корабля и капитана железной щуки. И тот, и другой ограничены узкими возможностями своих транспортных средств, выйти за рамки которых в принципе невозможно, и оба действуют в среде очень враждебной стихии. Что враждебнее - километры промёрзшей до кости воды или парсеки экзальтированной пустоты - каждый из героев настаивал на своём и имел свои резоны. "Так то же пустота, - самоуверенно заявлял Карелин, - а то - задубевшая порода воды, не уступающая в прочности докембрийскому базальту" Но подобные, слишком прямолинейные доводы Охреневшего не убеждали, казались незрелыми:
- Это ты просто никогда не оставался с пустотой один на один.
Охреневший нисколько не сомневался, что ужаснее простого вакуума в природе ничего не существует. Ничего бесчеловечнее и выдумать нельзя. Это то, что лишает тебя разума и высасывает костный мозг души. Что лёд - достаточно неприятное агрегатное состояние воды, не больше, а вот безвоздушное пространство - это даже не агрегатное состояние чего-то (какое агрегатное состояние у пространства), а этого чего-то категорическое отсутствие. Это самое настоящее ничто - философская категория во плоти, если можно так сказать. Оно травмирует сознание человека и враждебно ему изначально. Ничто гораздо сложнее и глубже любого вещественного понятия. Пустота калечит души всех, кто с ней соприкоснулся. Есть в ней что-то мистическое, что вгоняет сознание человека в коллапс непоправимого ужаса. По сути, вакуум - антитеза всего живого и никакая мёрзлая вода с этим не справиться и не сравнится. Ничто, которое реально существует, - самое бесчеловечное из всего во Вселенной, его соль. Командор был непоколебимо уверен, что нет ничего страшнее, чем реять в пустоте, в той самой пустоте, в которой можно реять миллиарды лет, бесконечно. Именно она выражает дух бесконечности, его античеловеческий цимес.
- Это тебе не в прохладной водичке плескаться, - подытожил Охреневший свои фундаментально-профессиональные соображения.
Карелин только скривился, но благоразумно промолчал, правильно решив, что не нужно без особой потребности лезть в бутылку. Зачем третировать калеку, к тому же все были прекрасно осведомлены о едком и неуживчивом характере командора, так стоило ли дразнить гусей. Карелин посчитал, что нет, не стоило; и в бутылку лезть не стоило и гусей дразнить тоже. Но не только из-за едкого характера, если бы. Среди советских военнослужащих космоса, задействованных на дальних рубежах Мироздания, давно ходили слухи, что гусь Охреневшего обладает внушительным авторитетом и очень неплохими связями в партийном руководстве; хорошую лапу имеет этот гусь, хотя, казалось бы, калека - откуда у него лапа?
Дальше разговор как-то сам собой перешёл на "баб-с", соскользнул в хорошо накатанную животную колею. В мужских компаниях такое встречается сплошь и рядом. Тут все заговорили в один голос, каждый взял себе слово, пытаясь поделиться ценными сведениями на сей предмет. Даже божий одуванчик замполита и тот предался внезапным и сальным воспоминаниям об одной, как он выразился, "прелестной мулатке узбекского происхождения". В устах такого опытного партийного кадра, как Велосипедов, что свято чтил моральный кодекс строителя коммунизма, это звучало крайне неосторожно и сильно диссонировало. Чтил, конечно, но, по всей видимости, не так уж и свято.
Эту свою узбечку он встретил, когда был направлен от высшей партийной школы на практику в Самарканд изживать махровые пережитки бухарского прошлого. Вспоминая, как он помогал изживать эти пережитки, Велосипедов похотливо вытирал свои маленькие маслянистые губки. Сразу было видно, помогал с удовольствие, не жалея своих высших партийных сил. Должно быть, с его помощью не одна безнадёжно отставшая представительница узбекского прошлого их изжила к чёртовой матери. Говоря о своей Зульфие, замполит неприлично хихикал и прикрывал потёкший рот рукой. В нём трудно было узнать того добродушного номенклатурного деятеля, незлобивого перестраховщика, который прошёл сквозь все сита мелкофракционных сталинских чисток и вышел насквозь сухим из кинжальной воды тридцать седьмого-тридцать восьмого годов. Оказывается, он был не просто замполитом, коммунистом до мозга костей, но и каким-никаким человеком, в том числе и представителем своего пола - мужчиной, с большой эректной буквы, знатоком и ценителем прелестей разных субтропических краль. Кто бы мог подумать. И, насколько поняли присутствующие, несознательная Средняя Азия, заглохшая в байском средневековье, сыграла в его половом воспитании не последнюю роль.
Почему-то замполиту особенно запомнилась укрытая жёстким конским волосом чёрная вагина Зульфии. Именно её Велосипедов смаковал больше всего, живописуя оную с разных ракурсов, как будто ничего другого обольстительная узбечка в наличии не мела, одну пизду и всё. И запала в душу ему именно непролазная густота этих самых зарослей, какой-то совершенно нереальный, медвежий их бурелом, в котором сам чёрт мог легко сломать свою ногу и не только ногу, но и что-то поважнее задней конечности. Да и волос в её паху был какой-то особенно толстый, отборный, непослушный, кусачий, словно и не вагина то вовсе была, а настоящая обувная щётка. Велосипедов, как истый житель среднерусской полосы, был шокирован увиденным между узбекских ног - шокирован и покорён. По всей видимости, половой орган Зульфии, наряду с учением марксизма-ленинизма, произвели на будущего замполита неизгладимое впечатление. Недаром спустя более чем двадцать лет он с неугасающей выразительностью смаковал постыдные порнографические подробности пережитого, выуживая всё новые и новые оттенки пошлого.
Конечно, Велосипедов раскрылся под сильным действием хмельного. Если бы не оно, замполит сам никогда бы не признался. Но хмель хмелем, а такого от него не ожидал никто. Съевший не одну собаку партийный работник мечтательно пустился во все тяжкие. Охреневший даже рот открыл: вот так живёшь с человеком и вдруг такое. Ты думаешь, это ты пошляк и непревзойдённый циник, ан нет, тебя уже превзошли, причём - давно, двадцать лет как. И кто, спрашивается, превзошёл - божий одуванчик, тюфяк канцелярский, вошь номенклатурная.
- Отсталым элементом была Зульфия, - не переставая, вкушал замполит, - и пизда её тоже была какая-то вся отсталая, очень дремучая, архаичная. И это притом, что худобой Зульфия отличалась невероятной. Девочка, почти подросток, а между ног такое власастое, запущенное, доисторическое - джунгли похлеще амазонских. Засунешь туда и такое впечатление, что засунул в вонючее пещерное прошлое, словно ебёшь какой-то зияющий первобытно-общинный мир, а не тощую девочку. Вот такой вот контрастик.
- Чурка твоя Зульфия, - перебил охмелевшего замполита Карелин. - Не люблю я этих чурок. Все они какие-то одинаковые, что на лицо, что кругом, другое дело хохлушки. Сладкие суки до ужаса. Сколько не ебал, а всё как мёд трахаешь, хрен наебёшься. И все как на подбор - смуглые, весёлые, литые, злоебучие. Встречаются такие экземпляры, что все соки высосут, а всё равно ещё хочется.
Постепенно разговор принял ярко выраженный этнический характер, что не редкость, когда дело касается женской анатомии. У каждого из присутствующих были свои сексуальные предубеждения и свои нелепые этнические тараканы. Если мужиков вовремя не остановить, то под хорошую закусь они, пожалуй, способны перемыть косточки бабам всех времён и народов, начиная с вымытых тонконогих египтянок. Карелин, например, очень жаловал молодиц с Украины - хохлушек, как он любовно их называл. Почему именно хохлушки и чем они лучше юных негритосок или древних римлянок, на это внятно ответить не смог бы, наверное, и сам Карелин. Однако же любил он украинских девчат до опупения. Дело вкуса, скорее всего, потому что если взять и сравнить среднестатистическую украинку со среднестатистической, скажем, японкой, то в результате непременно упрёшься лбом в глухую стену непрошибаемой вкусовщины. Вот нравится и баста. Как бы там ни было, но Карелин по части женской физиологии страдал безапелляционным украинофильством, правда, дальше промежности это украинофильство почему-то не шло. Кто знает, может причиной такого эротического перекоса был некий Николай Васильевичи Гоголь, который, как говорят, талантливо высосал Украину из своего пальца и с чьей лёгкой руки она задышала полной пазухой незабвенных сисек. Настолько талантливо, что украинская панночка, помимо воли самого автора, обрела статус секс-символа для многих почитателей парчовой гоголевской прозы. Хотя был ли Карелин почитателем парчовой гоголевской прозы - вопрос на засыпку. А может причина в другом, в том, что ему, как истому капитану подводной лодки, не давала покоя легендарная степь Украины, своя в доску для каждого советского подводника. А какая же степь Украины без проживающего на ней местного населения женщин, способного утешить и согреть душу любому жителю подводного аппарата, неподражаемо и испокон веков эту степь бороздящую. И не только душу. Может и вправду капитан первого ранга Карелин Пётр Алексеевич пал жертвой нехитрого анекдотического стереотипа, который крепко-накрепко связал степь этой части суши с подлодками советской конструкции. Именно советской, потому что подлодки других конструкций, немецкой или японской, сюда почему-то не доныривали, украинская степь оказалась не по плечу чужой технической мысли. Может действительно - случайное стечение культурных обстоятельств, однако Карелин не жаловался, он всячески чтил фольклор и всё что с ним было связано, потому что случайно или не случайно, но хохлушки, по мнению капитана, оказались вполне достойным предметом для его замысловатого вожделения.
- А как по мне, так нет ничего лучше наших доморощенных российских баб, - вставил своё слово Аркадий Натанович. И его слово в сравнении со словесами предыдущих ораторов показалось настолько пресным и настолько прогорклым, что всем захотелось его поскорее выплюнуть из глубины внимавшего уха. Комендант базы то ли подкалывал, то ли действительно страдал безвкусице в половом вопросе и никого кроме рыхлозадых деревенских матрон на уме не имел.
- Да, да, - он тут же подтвердил сказанное, чтобы никто не сомневался, ибо сам чувствовал, что слова его звучат как-то слишком несъедобно, как-то даже подозрительно и нарочито правильно, словно в назидание другим. - Простых российских баб, без всех этих смугло-волосастых экзотических прибамбас.
Велосипедов скривился как будто откусил кусок тухлого: ты ему душу выворачиваешь, а он тебе тыць - пюре на блюдечке. Я что, пюре русских баб никогда не ел. Пюре как пюре, только разговор ведь не о том, ты мне ещё кислой капусты предложи. Ишь какой, бляха муха, правильный выискался, русских баб он любит. Да кто же их не любит-то, особенно на безрыбье; на безрыбье такие за первый сорт. А может действительно Аркадий Натанович не придуривался и ничего другого в своей сексуально не очень озабоченной жизни не видел, окромя посконных российских баб-с. И не заплывала в его степь никакая другая подлодка, кроме знакомой с детства, кондовой подлодки ширококостных русских женщин. Даже ржавое корыто какого-то из малых народов СССР и то не заплывало. А их этих второстепенных народов в Союзе более ста двадцати штук и у каждого своя субмарина, своей, хоть и советской, но особливой конструкции, которая отличается от других подлодок других народов Советского Союза, бороздящих этого Союза необъятные половые просторы, а не только чудные степи Малороссии. Бороздящие-то бороздящие, но к Аркадию Натановичу, по всей видимости, так и не добороздившие, не донырнувшие в его палестины. Наверное, степь не та, не та, блин, Палестина, только субмарина простой российской красоты сюда и доныривала, дорывалась коменданту в его неотзывчивый целинный пах.
- А ты кого предпочитаешь, Лёня? - спросил у Охреневшего замполит.
- А я предпочитаю искусное ротовое отверстие, - уверенно ответил командор. - Мне в моём положение все остальные части тела не так важны, был бы ротик работящим.
Все понимающе и гаденько осклабились, тем самым как бы давая друг другу понять: вот это правильно, вот это по-нашему, жжёт командор правду-матку, не в бровь, а в глаз. А мы-то, а мы-то, сколько соплей развели: татарка, узбечка, хохлушка. Хуюшка, вашу мать. Был бы рот работящим и никаких гвоздей.
- Кстати, насчёт лишнего рта, - командор очень естественно и очень гибко перепрыгнул на другую тему, скакнул с ловкостью циркового акробата; только что искусное ротовое отверстие и вот уже лишний рот - виртуоз. - Что это за фрукт дожидается меня на базе? Из Москвы пришло специальное распоряжение: принять на борт. Не люблю я этих столичных.
Аркадий Натанович, взявший было кружечку в руки, поставил её обратно, посерьёзнел, и задумчиво взглянул на собеседника:
- А хрен его знает. Учёный какой-то, светило науки - Белевский Наум Гуриевич. Ты же знаешь этих светил, горе-людей науки, ему, мягко выражаясь, за пятьдесят, а он в космос лезет, недооткрыл ещё что-то. Сидел бы, старый хрыч, в своей академической среде, щупал бы лаборанток, ан нет, видите ли, звёзды его позвали.
- Так ты говоришь - простофиля.
- В общем, да. Хотя поди разбери этих евреев, - и Аркадий Натанович игриво так хмыкнул, тем самым, по всей видимости, намекая на собственные, выпирающие наружу, иудейские корни. Мол, и я - еврей, не без этого, что же тут поделаешь, мы все такие, нас всех хрен поймёшь, не обессудьте, какие уж есть.
Охреневший задумался, не нравилась ему эта история, какая-то тайная миссия, какие-то секретики, плюс ещё этот учёный на борту и не просто учёный, а целое светило - ох не к добру всё это. И зачем ему ещё один учёный, ведь на борту уже один есть, Хамчук Лисандр Спиридонович, два светила на одном крейсере - не перебор ли? Чует его Охреневшего томное тёмное сердце, что миссия с душком, что все они накануне исполинского шухера. Нет чтобы просто куда-то полететь, просто отстреляться и быстренько обратно, без всяких хитросплетений и мудрствования, так нет же, начинают мозги выносить - поди туда, не знаю куда, возьми то, на знаю что. Грандиозный гражданский учёный на борту - скверный знак, не любил командор эту публику, всё сплошь гнилые интеллигентики, замороченные и трусливые - говно нации, и Хамчук тоже. Если до учёного Охреневший ещё надеялся, что цель полёта вот-вот прояснится и его страхи рассеются, то теперь с появлением Белевского он на этот счёт уже не обманывался: нет, не прояснится и не рассеются. Наоборот, стало ещё плотнее, гуще, непрогляднее.
- Кстати сказать, Белевский-то не один, - отпив, наконец, из кружки, серьёзно поведал Аркадий Натанович, - с ассистенткой он. Молоденькая такая, востроносая, преданная профессору до куриного мозга своих костей.
Охреневший довольно-таки плотоядно сглотнул слюну. В его мозговых полушариях тут же развернулся обширный сценарий будущих сексуальных домогательств. Это раньше девица на корабле считалась к несчастью, теперь же наоборот - очень даже к счастью, большому и внебрачному. Нет худа без добра:
- Может лишний рот окажется не таким уж и лишним. Посмотрим.
В помещении моторного отсека, или как его ещё называли "кочегаркой", крепко пахло горюче-смазочными материалами. Как всегда. Камеры сгорания, установленные на Семнадцатом съезде, хоть и являлись последним словом науки и техники, но даже они давали утечку, воняли порядочно. Сквозь толстые цельнометаллические кожухи вторичной обшивки всё равно прорывался характерный дух машинного перегара. Интересно, на американских и немецких транспортах воняло также или это чисто русский дух, который источают исключительно трансцендентные корабли страны Советов.
В кораблях класса Семнадцатого съезда двигатели ньютоновского типа выполняли вспомогательную роль, недаром корабли назывались трансцендентными, но содержать механическую часть всё равно надлежало в порядке. Это в глубоком космосе она бесполезна, а при переходе в боевой режим или, скажем, при вхождении в атмосферу - самое то. Без неё никакое деликатное маневрирование было бы невозможно в принципе. Выполнение мелких тактических задач полностью лежало на плечах двигателей классического образца, как внутреннего сгорания, так и реактивных, особенно последних.
В нос Ганцевой, вошедшей в моторный отсек, сразу шибануло знакомым "ароматом". Старпом выдержала удар по обонянию, даже не сморщившись, что было немаловажно, поскольку местные механики к подобного рода мелочам относились очень ревниво и придирчиво: каждый вошедший сюда со сморщенной рожей автоматически считался белоручкой, недостойной их уважения и спуску такому не давали. Это для вас мелочь, а для них - краеугольный камень личности вошедшего. В отсеке витала едва различимая сизая дымка угарных газов. Под ногами густо вибрировал металлический настил. Пол била мелкая непрекращающаяся дрожь, неприятно отдающая в зубы, такая же дрожь била и внутреннюю обшивку перегородок. В нейтральном режиме работающие двигатели издавали низкий басовый гул, перемежающийся циклическим щёлканьем попеременно срабатывающих заслонок. Линейка аварийных моторов никогда не глушилась, на всякий пожарный. Космос был полон разного рода сюрпризов, в основном - неприятных, и надлежало быть всегда на чеку, чтобы в случае необходимости не ударить в звёздную грязь лицом. К тому же, Семнадцатый съезд постоянно нуждался в энергии и именно подсистема аварийных двигателей наполняла кровью его разветвлённые электрические цепи.
В углу помещения, расположившись возле выпуклого кожуха маневрового цилиндра, галдела компания из трёх механиков. Они сидели под голой лампочкой накаливания и шумно резались в подкидного - три чумазых, лубочного вида фигуры, с художественно обнажёнными торсами и саблезубыми улыбками на продажу. Можно было подумать, они играли на раздевание и пока всем одинаково не фартило, все обнажались ноздря в ноздрю. Карты сдавал самый младший из них, он злобно и радостно метал их по слесарному столу, кое-как прикрытому замусоленной "Правдой".
Завидев старпома, техники поколебались, но всё-таки встали, оторвали-таки свои тухлые зады от табуретов. С одной стороны, конечно, вахта, а с другой - они ведь на орбите Снежной, почти у бога за пазухой, что его напрасно ломать комедию да блюсти субординацию и так сойдёт. Тем более, что главное начальство отбыло на базу Москва-4 и там сейчас, наверное, нажирается вусмерть. Но всё-так поднялись, соблюли, посчитали нужным. Механики лениво, с явной неохотой, встали на вялые ноги, снисходительно улыбаясь в лицо Ганцевой. С ними иногда такое случалось, время от времени технический персонал зарывался, начинал буреть и тогда их снова приходилось ставить на место, низводить из пупов земли в рядовые по техническому обслуживанию. Старпом невольно вздохнула. Наверное, опять пришло время проявлять характер, ударять кулачком по столу и доказывать кто, вашу мать, в доме хозяин. Баба-то я своя в доску, конечно, да только доски наши различной породы, моя-то не чета вашей. Ганцева подошла вплотную и строго зыркнула красивым командирским глазом.
- Не сыграете с нами, товарищ майор, а то четвёртого не хватает? - опередил её самый младший из трёх, рядовой Кашкин. Он держал в руке начатую колоду совершенно измочаленных карт и развязно скалил неиспорченные зубы.
Ах, ты, щенок позорный, и это вместо того чтобы, как положено в таких случаях, отрапортовать по уставу и как следует доложиться. Но не на Кашкина рассердилась старпом, подумаешь Кашкин, он всего лишь рядовой, то есть, идиот ведомый, а ходила здесь рыба и покрупнее. И рыба это - старшина Шмальченко, который у них за главного механика, такая вся себе на уме, рыжая и очень вредная рыбина. Шмальченко стоял тут же и тоже ухмылялся своей уже немолодой и повидавшей виды, тёртой ухмылочкой.
Эта ухмылочка, наверное, принимала участие ещё в танковой махалке при Халхин-Голе, потом отмораживала себе яйца в финскую, злоупотребляла чифиром в пересылочных лагерях, а теперь вот резалась в дурачка на борту космического крейсера - неплохая в общем карьерка. И всё ей нет износа, и всё она в строю, и всё ей ни по чём. Нужно будет, она свесит ноги с обрыва гигантской галактики, а нужно - шагнёт и за её пределы, покочевряжится и шагнёт, куда же без ухмылочки-то, а потом оглядится, оклемается и станет ладить самовар в какой-нибудь почти метафизической Туманности Андромеды. А заставит партия, соберёт свои тюремные шмотки, покочевряжится опять и двинется ещё дальше, хоть к чёрту на рога, хоть на коврик к Господу Богу. И всё это в обнимочку с матерщиной, с узкими садистскими плевками сквозь зубы, с блатными прибаутками, под сивуху и нелинейные частушки. Вот такая вот ухмылочка, бывают же такие - неубиваемые, шершавые, живучие.
Шмальченко стоял и кривился тёртым калачом своей ухмылки. Казалось, со времён Халхин-Гола так и ухмыляется, не переставая, из года в год, сквозь паровозный дым и гарь прущей напролом эпохи. Ты ему в лобешник, а он стоит и ухмыляется. Никак служба мёдом показалась, дорогой товарищ. Ну, ладненько.
- Конечно, можно и в дурачка, - спокойно начала старпом, - а можно и два наряда на службу.
Ганцева даже не смотрела в их рожи, зачем, чтобы понять какие метаморфозы они сейчас претерпевают это было не обязательно. А они таки действительно их претерпевали, метаморфозы брали своё. Рожи перестали вдруг фонтанировать, прекратили излучать флюиды, вылиняли и обрели подобающую случаю серьёзность, то есть, постепенно превратились во вполне официальные лица. И лица этих механиков теперь дико контрастировали с их голыми пиратскими торсами, которые ещё не нагнали физиономии своих хозяев, не успели, оставаясь до сих пор в устаревшей флибустьерской стадии своей существования. Очень мило.
- Не слышу, - устало потребовала старпом.
- Есть два наряда на службу, - вяловато согласился Кашкин. Одним глазом он скосил на старшину, по всей видимости, ожидая, что тот заступится и примет часть удара на себя, но Шмальченко саркастично смотрел перед собой и абсолютно не дул в ус. Встревать в разговоры взрослых - очень надо.
- Хорошо, но не то, - старпому показалось, что она слышит, как в черепных коробках её подчинённых от натуги заскрипели несмазанные шестерёнки мозга. Трое усиленно соображали, что, собственно, старпом от них так неконкретно добивается. Первым догадался самый младший.
- Товарищ майор, за время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось. Дежурный по отсеку, рядовой Кашкин.
- Случилось, рядовой Кашкин, случилось. Ещё как случилось. Случилась расслабленность и ротозейство случилось и мне странно, что вы, рядовой Кашкин, со товарищами, этого не заметили. Плохо несём службу, очень плохо. Вы где находитесь, рядовой?
- В коче... в двигательном отсеке космического корабля нахожусь.
- Нет, рядовой Кашкин, вы находитесь на передовом рубеже, на линии соприкосновения с бездной и силами вражеских государств, понятно, и только потом в кочегарке космического крейсера и не просто космического крейсера, а космического крейсера самой лучшей в мире Советской страны. Вы авангард, Кашкин, который вклинился в глубь мирового пространства и поэтому, что...?
- Не могу знать, товарищ майор.
Старпом Ганцева сморщилась, как будто у неё кольнул больной зуб, и выразительно зыркнула на главного механика, давая тому понять, что с политической подготовкой в его коллективе полный трындец.
- ... и поэтому, - как ни в чём не бывало продолжила она с прерванного места, - вы обязаны соответствовать высокому званию, быть всегда на чеку, как и полагается авангарду человечества. Я ясно излагаю?
- Так точно.
- Нет, если вам что непонятно, не стесняйтесь, спрашивайте.
- Никак нет, понятно.
- Ну вот и ладненько. А теперь придайте себе соответствующий вид и наведите в отсеке порядок, тоже соответствующий, а то вроде как в свинарнике. Через час мне лично доложите об исполнении. Не слышу.
- Есть доложить лично
Старпом, не торопясь, обернулась к ним спиной и направилась к выходу, чувствуя, как подчинённые засверлились победитовыми взглядами в её позвоночник и чуть пониже. Пусть сверлят, хрен с ними, лишь бы слушались, а то бывает сверлят и не исполняют, вот это уже никуда не годится. Мужчины смотрели ей вдогонку огненным сверлами глаз. О подкидном более никто не заикнулся, видать сегодня не судьба.
- А вам, товарищ старший прапорщик, придётся сегодня после вахты зайти ко мне на коврик для личной, так сказать, беседы. Мыло не берите, у меня своё, - Ганцева сказала это даже не оборачиваясь, тихо и тяжело, попробуй тут не внять.
- Есть зайти после вахты, - голос Шмальченка звучал почему-то без всякого энтузиазма, наверное, из-за мыла.
Старпом покинула двигательный отсек вполне довольная собой: навела-таки шороха. Навела с минимумом затрат, почти не напрягаясь, лишь виртуозной игрой голосовых связок; справилась с тремя представителями сильной стати одной левой женской. Вообще-то Ганцева не любила этого делать. Получалось будто она вынуждена постоянно всем доказывать, что не верблюд, а это унизительно само по себе. Старпом старалась лишний раз не самоутверждаться и не злоупотреблять положением, но время от времени этого было не избежать. И время от времени она этого не избегала, без особого, впрочем, рвения. Хотя случались и исключения, тогда она самоутверждалась с превеликим даже удовольствием и с превеликим наслаждением ставила на место зарвавшихся наглецов. Как не крути, а положение обязывало и обязывало ко многому такому от чего вернуло её, хоть и несгибаемую, но сделанную из женского металла душу. Выбирать не приходилось и то, что старпом была противоположного пола, изрядно усугубляло её положение на корабле, ведь далеко не для всех доходило с первого слова, некоторым требовалось что-то посущественнее нецензурной словесной материи; хорошей зуботычины требовалось некоторым, а где её взять старпому, которая баба. То есть взять-то было где, с этим не было проблем, у Ганцевой такие зуботычины имелись в наличии, женщиной она была рослой и в противостоянии тэт-а-тэт могла начистить рыло почти любому, но вот стоило ли чистить. Анастасия Демьяновна подобный вопрос для себя ещё не решила, иногда казалось, что стоило, а иногда - нет. Сердце женское ведь не камень, вернее, камень, но не гранит, а какой-то другой, более мягкой породы, вроде известняка или армянского туфа. А ведь порой так хотелось заехать какому-то условному Шмальченко в табло, вызвать в сторонку и размазать по стенке к вящему удовольствию. Да только, что Шмальченко, так мелкий эпизод, всех шмалченко всё равно не перепиздишь, а если и перепиздишь, дальше-то что? Других подчинённых на корабле не имелось, только вот ЭТО, приходилось работать с тем, что было, с тем, что подсунули.
Впрочем, не это сейчас волновало Ганцеву, Ганцеву сейчас волновало совсем другое - Марийка. Предстоящий разговор с девочкой страшил её больше любых мужских пререканий. С мужиками гораздо проще, ткнёшь такого он и обмякнет, в конце концов, над ними она имела законную власть, а вот на Марийку её власть не распространялась, такую двумя нарядами на службу не вспугнёшь, здесь нужен был иной подход, куда сложнее и сложнее другой, неказённой и неармейской сложностью, оттого, наверное, и страшил. Этого неказённого и неармейского старпом почему-то боялась пуще ладана. Лучше иметь дело с тупым самцом чем с этим тощим и колючим десятилетним чудовищем.
Здесь в отношения закрался какой-то другой оттенок, о котором Ганцева даже боялась подумать. Нужно было долго и со страшной силой рвать верхние отвердевшие коржи сталинского воспитания, чтобы до этого оттенка наконец дорваться. В оттенке этом было что-то очень нежное, глубоко женское и, дорвавшись до него, ты дорывался до чего-то самого в женщине главного, до её центрального десертного ядрышка, вкуснятины материнского инстинкта. Марийка чрезвычайно легко преодолевала грубые внешние слои старпома, добираясь до её мякоти одним незначительным детским усилием, и то с какой лёгкостью девочка прорывалась сквозь тяжёлую броню всего благоприобретённого и советского Ганцеву не могло не пугать. Перед Марийкой она была беззащитной, даже не голой, а как бы вывернутой наизнанку всем своим самым нежным и постыдным наружу. И кому это могло нравится, вот и Ганцевой тоже не нравилось. Толстая танковая кожа, которой с ног до головы укрыл её социалистический образ жизни, на поверку оказалась тоньше шоколадной фольги; Марийка продавливала её небрежным нажатием мизинца. Конечно, это страшило старпома, а кого бы не страшило. Тем более, что всё сие, непростое и подшкурное, разворачивалось на борту боевого космического корабля, где для подобных розовых соплей не было места в принципе. Ни женщин, ни девочек, ни тем более матерей на борту такого корабля быть не должно, а только простые прямолинейные сущности, именуемые в официальных источниках советским человеком.
Всё это пронеслось в голове старпома за те несколько томительных секунд пока она топталась перед дверью в каюту Марийки. Ганцева очень надеялась, что девочки дома нет, что внутри каюты ждёт её пустота и огромное облегчение. Было бы славно если бы Марийка опять убежала в царство Аида и там сейчас мёрзла в своё удовольствие. Ну хочет ребёнок якшаться с трупоидами, пусть себе якшается на здоровье, не понимаю из-за чего весь сыр-бор? Ганцева даже не постучалась, назло себе не постучалась, потому что право имела, ибо кому стучать-то, нет же никого. Она просто рванула скобу ручки, отодвигая стальное полотно двери в сторону. Но не пустота и не облегчение ждали старпома с той стороны, а одно большущее разочарование: Марийка оказалась на месте, у себя дома. Увы. Сердце Ганцевой зашлось, погребённое под обломками только что рухнувшей надежды.
Марийка сидела прямо на полу перед листом бумаги и что-то усердно рисовала коричневым карандашом. Она сидела очень близко от входного проёма, так что Ганцева, войди она без оглядки, рисковала непременно на девочку напороться, споткнуться о её небольшую сгорбившуюся кучку. Возможно не только даже споткнуться, но и ступить девочке на руку своим великолепным антрацитовым сапожищем. Ан нет, старпом вошла осторожно, словно на вражескую территорию вошла, не хрупнув ни одной девичьей косточкой. Марийка хранила невозмутимый вид, она мастеровито работала коричневым карандашом, не отвлекаясь по мелочам. Рядом с ней лежали другие карандаши, целый весёлый арсенал их был рассыпан вокруг девочки, но Марийка явно отдавала предпочтение любимому коричневому. Она что-то рисовала и это что-то напоминало сердитого коричневого дядьку зубами наружу и растопыренными граблями загребущих пальцев. Глядя на рисунок, старпом догадалась: фашист. Уж больно дядька был зубастым, страшненьким, сердитым, кто же ещё, фашист конечно, гитлеровец. Тем более, что коричневый.
Марийка предавалась художеству, не обращая внимание на стоящую перед ней рослую молодую женщину в военной форме. Она малювала будто Ганцевой не было в помещении вовсе, игнорировала Ганцеву со всей возможной откровенностью. Но вдруг в атмосфере беспросветного железобетонного молчания, как гром среди ясного неба, прозвучало:
- Чего припёрлась?
Девочка говорила со странной для её возраста пренебрежительной интонацией, как будто говорила не с человеком даже, а с каким-то забравшимся в её владения надоедливым котом. Ганцева с самого начала понимала, что разговор предстоял непростой, но такого зверского отпора никак не ожидала. Непримиримость девочки её эпатировала, причём, непримиримость эта была хорошо поставлена, отработанной до последних деталей, профессиональной непримиримостью. Старпому показалось: ждала её Марийка, ждала и тщательно подготовилась к встрече, предварительно наострив свои маленькие коготки. Да, девочка встретила её во всеоружии, теперь любую пядь общения придётся брать с боем, вырывать в неравной схватке с превосходящими силами противника. Дислокация была не в пользу Анастасии Демьяновны.
Девочка настойчиво дорисовывала своего дядьку, но старпом чувствовала, что Марийка на чеку и только ждёт чтобы показать свои зубки, ощериться и пресечь очередное поползновение.
- Пришла просто так, проведать, - Ганцева как бы услышала себя со стороны и уже по ходу ответа поняла, как глупо и ненатурально это прозвучало.
- Понятно. Значит начальник прислал. Извиняться будешь?
Что тут скажешь, Марийка читала старпома, как открытую книгу. Ганцева почему-то не сомневалась, что это десятилетнее злобное существо знает наперёд все её ходы и возможные манёвры при сглаживании углов. А то что углы придётся сглаживать - это как дважды два. И как с таким существом, прикажете, налаживать отношения. Может действительно, как и предлагал Охреневший, пустить драгоценную крокодилью слезу и милостиво пасть перед девочкой на колени, раз уж по-другому никак нельзя - пусть подавится. Да только что-то подсказывало старпому, что это не сработает. Съест-то она съест, не побрезгует, а вот подавится ли, это ещё бабушка надвое сказала, скорее всего, хрен там. Не-а, не простит она просто так, даже не пробуй, лишь колени даром поцарапаешь.
- Ну, что извиняться будем или как?
Старпом встрепенулась, словно ей зарядили щелбаном по лбу. В этом "или как" Ганцева явственно почувствовала такие до боли знакомые, ехидные нотки командора. Девочка может и неосознанно, но явно копировала Охреневшего в его наихудших проявлениях, стараясь быть отменно бездушной и въедливой. Она просто издевалась над старпомом, как издевался бы над ней Охреневший, и у Марийки это получалось не хуже, на пятёрочку. Эта паршивка недаром ела свой хлеб, семя пало на благодатную почву.
Анастасия Демьяновна взяла себя в руки и ничего не ответила. Чтобы не наломать дров, Ганцева тихо проглотила обидку, всё-таки она пришла мириться, закопать дурацкий топор войны. Только топор почему-то не закапывался. Молча обойдя девочку, Ганцева опустилась на корточки с другой стороны рисунка. Нужно было что-то сказать, что-то нейтральное, чтобы без обид, и в то же время в меру нахальное, чтобы не выказать шаткости своего положения, но вместо этого Анастасия Демьяновна глупо таращилась на корявый детский рисунок, не зная с чего начать. А начинать нужно было немедленно, пауза неприлично варилась в собственном соку. Чтобы старпом сейчас не дала, чтобы избежать этого разговора. Насколько ей было легче говорить с поддатыми механиками, голоторсыми, волосатопузыми, чем с этим худеньким, убивающим своей серьёзностью чудовищем. Пауза затянулась и стала идиотской.
- Немецкого фашиста рисуешь? - наконец родила Ганцева.
- Не твоё собачье дело, - простенько и со вкусом ответила Марийка.
Эта девочка совсем уже потеряла края, но старпом опять промолчала, вторично проглотив обидку, не для того она сюда пришла, чтобы принимать разные позы и играть в попранное самолюбие. Офицерская честь может пока и подождать.
- Да так, - как ни в чём не бывало продолжила она. - Похоже очень, вылитый фашист.
- Сама ты фа.... А тебе точно интересно?
- Точно.
- Брехло, - веско подвела черту Марийка.
Ганцевой показалось, что девочка нарочно нарывается. Она специально провоцирует старпома, с целью вывести из себя и заставить напороть гору непростительных глупостей. Но так ли это на самом деле, ведь не надо забывать, что Марийке всего десять, считай, третьеклассница. Десять-то десять, но зато каких.
- Я не вру, мне действительно интересно, только я подумала, что это фашист.
- Я же сказала - не фашист.
- Понятно, а кто тогда?
- Это Сталин, - без всякого выражения пояснила девочка.
- Кто? Товарищ Сталин?
Девочка механически кивнула головой. От неожиданности у Ганцевой переклинило горло. Сначала она не поверила собственным ушам, может послышалось: как так, Сталин? Бред же. Товарищ Сталин не может быть таким, потому что товарищ Сталин не может быть таким никогда. Эта неприятная схематичная фигура и вдруг - Сталин, великий кормчий и друг всех угнетённых. Ничего общего, ничегошеньки абсолютно. К тому же ведь коричневый, коричневый же. Ганцева чувствовала себя оскорблённой до глубины души, до самого вкусного мозга своих просталинских суповых костей; она могла снести многое, в конце концов, кто она такая, чтобы корчить из себя целочку, но хулу на мудрого учителя и отца народов - нет, нет и ещё раз нет. Женщина было рванулась всем своим широкоплечим естеством, чтобы немедля возмутиться, излиться в праведном гневе, но тут же запнулась, глядя на сидящее перед неё тощее существо со смертельно запавшими глазами. Перед кем изливаться и негодовать, перед ней что ли? Нашла перед кем метать чистейший идеологический бисер, но с другой стороны и проигнорировать тоже ведь нельзя, как-то неправильно получается, тем более - а вдруг это не просто так. Сердце Ганцевой покрылось изморозью от одной только мысли, что это не просто так. Может и не потешается над ней Марийка, а имеет далеко идущий коварнейший план. То есть, наверное, и потешается тоже, но не потехи ради, а с целью раз и навсегда её красиво дискредитировать. То бишь, потешается с умыслом, набрасывает всякие безобидные гадости, а потом бац и стуканёт куда следует, в нужные органы капнет, мол так и так, товарищ старший помощник не проявила должной бдительности, не приняла во внимание, отмахнулась и проигнорировала. Исключать подобного никак нельзя, такое случается сплошь и рядом. Стогны и пажити одной шестой части мира буквально кишели малолетними павликами морозовыми, и стучали они с непревзойдённым подростковым жаром, сдавали без зазрения совести, самым одухотворённым образом. Почему бы одному из таких вдохновенных павликов не затесаться в коллектив советского трансцендентного крейсера, наоборот, это было бы и очень уместно и очень естественно. Липкий пот прошиб Ганцеву: как же она сразу не догадалась. Марийка только кажется доходягой и пришибленной, а на самом-то деле, она - идейная. Такая сдаст политруку и глазом не моргнёт, со всеми яичниками и прочими женскими потрохами сдаст, только оближется. Или, скажем, тому же Охреневшему. Вот командор возрадовался бы такому сексуальному повороту событий. Ты, товарищ майор, нос воротишь, моим членом брезгуешь, а я тебя по-другому возьму, поимею иным путём, не мытьём так катаньем. Может у него с Марийкой даже уговор подписан, она милостиво подставляет старпома под статью, а он ей взамен - счастливое детство не всей территории вверенного ему крейсера, живи и блаженствуй на своё усмотрение. Как вам такое, махнулись, называется, не глядя.
- А что, дядя Лёня, тебя не обижает? - осторожно, с глубоко идущими последствиями поинтересовалась Ганцева.
- Сволочь твой дядя Лёня, - очень по-взрослому, со знанием дела ответила Марийка и вновь принялась мастеровито орудовать фашистским карандашом. Очевидно, портрету Сталина предстояло сегодня быть завершённым.