Красин Олег : другие произведения.

Прогулка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Размышления стареющего императора Николая I на фоне его реинкарнации в теле профессора Кузнецова.


   ПРОГУЛКА
   повесть
  

Moi j'errais tout seul, promenant ma plaie.
Я шёл, печаль свою сопровождая.

(пер. Ариадны Эфрон)

   П. Верлен. Сентиментальная прогулка
  
  
  
   Часть 1. Наедине с собой
  
   Листва была влажной, тяжелой. Желтые листья побурели в некоторых местах, то ли от сырости, то ли потому, что просто умирали, оторвавшись от веток, некогда даривших им жизнь. Листья лежали небольшими плотными кучками вдоль прогулочных дорожек и проказливый ветер, дувший с Балтики, их совсем не шевелил, пролетал, будто ему не за что было зацепиться.
   Ветер кружил возле высокого шпиля Адмиралтейства, вокруг матово блестевших вдали золотых куполов Исаакиевского собора.
   "Непорядок, дворники совсем не убирают! Надо попенять Шульгину", -- недовольно подумал император о своем генерал­­-губернаторе, неторопливо шагая по дорожке, засыпанной рыжевато-коричневым мелким песком.
   Дорожка, как и все вокруг, тоже была влажной. Наверное, поэтому высокие черные сапоги Николая Павловича не запылились, и глянец на них сохранил свой яркий блеск, словно император только вышел из парадной двери Зимнего дворца.
   Вообще, Николай любил выглядеть представительно, красиво. Все способствовало этому: и высокая статная фигура в офицерском мундире, и значительное лицо с прямым римским носом, и строгий, величественный взгляд.
   Император нравился самому себе.
   Как-то раз он подошел к одной из придворных дам и, сняв головной убор, показал ей себя со всех сторон. "Ну как, красив?" -- осведомился он. Кажется, это была Доли Фикельмон. Ребячество! Конечно, ребячество! Но ведь и он был тогда молод, дерзок, напорист.
   А какой фурор он произвел в Англии, отправившись туда с визитом в двадцатилетнем возрасте, будучи ещё великим князем? Ему передавали оценку гофмейстерины принцессы Шарлотты леди Кэмпбелл, недвусмысленно заявившей, что молодой Николай дьявольски хорошо собою и будет одним из красивейших мужчин Европы.
   Да, ему всегда хотелось покорять прелестных девиц и дам, но покорять, не пользуясь высоким положением государя. Нет, это было бы неинтересно и скучно.
  
   Позднее он начал лысеть, что доставляло ему большое огорчение. Пришлось придумывать всякие ухищрения, уловки, и несколько лет он носил небольшой парик -- "тупей", с которым время от времени происходили неприятные конфузы. Однажды на балу, выполняя сложную фигуру, император недостаточно низко присел и одна из дам случайно задела тупей локтем. Тот слетел, и ему было досадно.
   Как хорошо, что эти времена прошли! Когда у наследника родился первенец, его обожаемый внук Николай, то император перед строем кадет скинул ненавистный парик, избавился, как освобождаются от докучного ярма.
   "Я дедушка!" -- весело крикнул он, ибо теперь не было нужды прятаться от наступающей старости, стыдиться её. Ведь старость он всегда связывал с физической и умственной немощью, с невозможностью полностью отдаться желаниям, жить, не ущемляя себя ни в чем, особенно в амурных делах.
   Стариков не любят женщины, и тут особо не поспоришь. Но разве можно было представить его, императора великой России, бессильным, больным рамоликом, согбенным под тяжестью пролетевших лет?
   Его тело, тело немолодого мужчины, которому скоро исполнится шестьдесят, было еще достаточно сильно и крепко. Он возвышался, словно дуб посреди империи и плечи этого дуба уверенно держали на себе не только всё монаршее семейство, с братьями, сестрами, детьми и приближенными, он держал на себе всех: сановников, армию, миллионы дворян и крестьян. Держал и не гнулся. Он находил время для всего, вникал во всё, ни одна мелочь не проходила мимо.
   Тело и дух его были здоровы, а это он считал главным. Может быть, ежедневные приемы с оружием, которые делались им всегда, независимо от погоды, независимо от телесного и душевного состояния, позволяли стойко держаться и переносить невзгоды? Наверное! Но не в этом заключалось главное.
   Иногда ему казалось, что он хорошо подогнанный, функциональный механизм, через который Господь осуществляет свою волю. Механизм не может простаивать, не может спать, ему надо всё время двигаться в непрестанной титанической работе. Ему надо трудиться, чтобы не ржаветь и не ломаться. И этот ежедневный труд, это неутомимое стремление к постижению жизни закаляли дух императора, требовали от него железного здоровья.
  
   Николай Павлович шёл вдоль здания Адмиралтейства, к видневшейся у входа полосатой караульной будке. "Поздний ноябрь, а еще не холодно", -- отметил он, тем не менее, плотнее запахивая шинель. Возле будки с караульным он остановился. Из неё выглянул испуганный молодой солдат Преображенского полка, худощавый, невысокий, посиневший на ноябрьском ветру.
   -- Как звать? -- нахмурившись, спросил император.
   -- Лейб-гвардии преображенского полка рядовой Харламов, -- выкрикнул солдатик, округлив карие глаза.
   -- Дай-ка сюда ружье! -- Николай Павлович протянул руку и взял у солдата оружие.
   Он осмотрел его, шестилинейное пистонное ружье. Осмотрел дуло, замок. Всё было чистым, добросовестно смазанным. Хорошее оружие! Почти десять лет назад он перевооружил армию, отказавшись от кремниевых ружей. Сколько тогда было споров со старыми генералами, сколько пламенных речей, ан нет, он, Николай, настоял на своем, настоял, и оказался прав.
   Оглянувшись вокруг, император увидел, что дорожки, обычно заполненные гуляющей публикой, сегодня оказались пусты -- столичная непогода прогнала всех. Это было ему на руку, он не хотел видеть праздно глазеющих зрителей.
   В последнее время его перестали остерегаться. Раньше, завидя прогуливающегося императора, многие мужчины -- статские и офицеры, спешили укрыться в боковых улицах, забежать в кофейни или ресторации, если те были по пути. Царь мог строго попенять на какую-нибудь оплошность в одежде, сделать выговор, а то и отправить на гауптвахту.
   Только женский пол, дамы и молодые девушки, никогда не испытывали к нему боязни. Напротив, бывало, они дефилировали по улицам с тайной надеждой, что государь обратит на них свой светлейший взор, окажет внимание, которое отличит в обществе, позволит получить царские милости им самим, отцам или мужьям.
   Николай улыбнулся в усы.
   Он поднял ружье и сделал несколько энергичных движений, чтобы согреться. Обычно, когда он занимался ружейными экзерсисами, то всегда представлял перед собой врага -- не отвлеченного, абстрактного, а вполне конкретного. Россия уже два года воевала с англичанами, французами и турками, поэтому император легко представил себе толстого турка в малиновой феске, в синих широких шароварах. Он с силой бил этого воображаемого турка прикладом по голове, колол штыком в брюхо. И делал это хорошо, с полной отдачей.
   Николай Павлович почувствовал, как кровь разогрелась, живее потекла по венам.
   Конечно, вместо этого мифического турка лучше бы колоть молодого Наполеона -- напыщенного выскочку с торчащими как стрелы усами, такого же parvenu, как и его покойный дядя. Но он, император, выше личной неприязни. Что для него молодой Наполеон? В конце концов, старший брат Александр Павлович разбил Бонапарта, захватившего некогда всю Европу. А нынешний Наполеон по сравнению с тем -- ничтожество!
   Закончив упражнения, Николай отдал оружие солдату.
   "К будке надо поставить жаровню", -- решил он. Замерзший гвардеец вряд ли устрашит врагов империи. Еще раз окинул взглядом фигуру последнего, и не нашедши изъянов, Николай отправился дальше.
   Его прогулки обычно длились долго -- он любил гулять. Гулял после завтрака, обеда и после ужина. Он не просто гулял -- проверял порядок в своей столице, смотрел, как несут службу караульные солдаты, околоточные, все те, кому он предписал блюсти службу на улицах города.
   Обычно царь с удовольствием разглядывал молоденьких барышень, попадавшихся навстречу, а бывали времена, когда он верхом на коне проезжал под окнами интересующих его дам. Их прекрасные лица выглядывали из-за штор, сопровождали внимательными взглядами гарцующего на скакуне императора. Эти неравнодушные взоры заставляли внутренне подбираться, волновали кровь, будили желания. Видимо потому он выглядел так моложаво -- гораздо моложе своей жены Александры Фёдоровны.
   Ах, Александра! У них могло быть десять детей, но выжило семь. Он любил жену. Безусловно, любил! Она была такой воздушной, такой безмятежно счастливой, доброй. Она казалась занесённой на север из тёплых стран птичкой, которая пыталась прижиться в зимней стуже.
   Она была харитой. "Звезда -- харита, средь харит!" Так писал о ней покойный Пушкин в черновиках "Евгения Онегина", бумагах, с которыми Николай Павлович ознакомился посредством милейшего Жуковского.
   После череды родов, врачи запретили супругам вести интимную жизнь. Он, император, показывал жене, что ничего страшного в этом нет, воздержание полезно для здоровья. Но природа брала своё. Впрочем, и до этого запрета у него были сторонние связи, были фаворитки.
   Перед глазами возникли молодые лица Урусовой, Завадовской, Бутурлиной, Борх, Крюднер и других, окружавших его в разные годы, ловивших каждый его взгляд, каждое царское слово. Да, фавориток у него было поболее, чем любовников у бабки, у Екатерины Великой. Только он не афишировал этого, не разбрасывался именами направо и налево. Он жалел свою жену, хотел оградить её от грязных слухов и сплетен.
   Благопристойность превыше всего! Это был его личный девиз, но он подошел бы и всему дому Романовых.
   Александра, как думалось Николаю, знала о его увлечениях. Знала и прощала. Такова она -- великодушная и благородная женщина! Она понимала императора, считалась с его потребностями, с которыми он ничего не мог поделать. Отсюда в голове жены родился план приблизить Вареньку Нелидову, заменить ею случайных поклонниц, превратить её в постоянную пассию.
  
   Николай Павлович пошел дальше, заложив руки за спину и нагнув голову к груди, как бывало, хаживал их старый учитель Ламздорф. Вспомнив о жене, об Александре, Николай вспомнил и другое. Лицо его исказила злобная гримаса.
   Для Пушкина Александра Фёдоровна была харита, прекрасный и беспорочный ангел, как, впрочем, и для всех окружающих. Но были, как выяснилось, и другие, те, кто её ненавидел.
   Один из таковых оказался некий малоросский поэт Тарас Шевченко, о котором ему говорили, как о бесспорном таланте. Он, Николай, читал его вирши, представленные графом Бенкендорфом, смеялся в удачных местах. Смеялся даже тогда, когда этот неблагодарный упоминал его имя. Но он назвал Александру сушеным опёнком, женщиной с трясущейся головою, а ведь происхождением своей лицевой судороги его жена обязана декабрьскому возмущению. Разве она виновата, что слишком боялась за детей, за него? Разве виновата она в выпавших на её долю испытаниях, уготованных жестоким провидением?
   Но этот писака? Чем она его обидела, что сделала? Кроме добра -- ничего!
   Александра сама рассказала ему историю как помогла выкупить из рабства у Энгельгарта неизвестного малоросского художника, оказавшегося еще и поэтом. Для этого был разыгран целый спектакль: Карл Брюллов написал портрет Жуковского и выставил его на лотерею среди членов императорской фамилии, а царица приобрела картину. Эти деньги и пошли на выкуп.
   Николай тогда посмеялся над этой глупой историей, попенял жене на её причуды -- так стараться ради человека низшего звания! Впрочем, Александра сказала, что этот спектакль её позабавил, развеял скуку.
   Как же этот негодяй мог писать такое о своей избавительнице?
  
   При мысли о жене на глаза Николая Павловича навернулись слезы. С возрастом он делался сентиментальнее, чувствительнее, словно научился по-новому прислушиваться к себе, не скрывать движения души, которых ранее стеснялся и принимал за слабость. Теперь, иногда, слушая музыку, он мог неожиданно для окружающих выйти в другую комнату, покинуть театр, спрятаться за колонну, чтобы скрыть внезапно появившиеся слёзы. Композитору Львову он сказал знаменательную фразу: "Ты заставил меня войти в самого себя!" Так он теперь чувствовал.
   Наверное, с этой особенной чувствительностью можно связать и возникшие в последнее время острые переживания, вызванные поражениями в Крымской войне, гибелью его солдат и матросов в Севастополе.
   В молодости, во время ожесточенных боев с повстанцами в Польше или кровопролитных операций на Кавказе, он так не волновался, воспринимал потери с твердостью солдата, признававшего их хоть и досадными, но необходимыми и вынужденными. Ведь война не обходится без жертв.
   Сейчас было другое. Он много молился по вечерам, стоя на коленях, не спал до утра, разглядывая крымскую карту, жалел своих солдат, свою армию. Его снедала мысль, что всё выстроенное им за последние годы, всё, чему отдано столько трудов и пота, вдруг стало таким непрочным и зыбким, как песок на берегу моря. Армия, его армия, которую он пестовал, лелеял все эти годы, терпела поражение за поражением.
   А какие были маневры на Царицыном лугу, парады на Марсовом поле! Шестьдесят, семьдесят тысяч солдат в строгих, почти геометрически точных шеренгах и колоннах. Гусары, кирасиры, уланы, стройные ряды пехоты в голубом, зеленом, красном. Войска раскрашивали поле во все цвета радуги. Его брала гордость, когда он выезжал во фронт, принимал бравые рапорты командиров.
   Теперь вот Альма, Инкерман -- его личный позор, не армии! Меньшиков, как командующий, оказался никуда не годен. "Тупая скотина!" А ведь он верил в него, как верил в своё время в Паскевича и Дибича.
   Да и Нессельроде! Безудержный гнев овладел им. Этот Нессельроде, этот подлец, подвел его!
   Император всегда стремился к порядку, законности, легитимности. Эту систему взглядов он предлагал другим государям в Европе. Он полагал, что выступая все вместе против бунтовщиков и смутьянов они смогут сохранить этот лелеемый им порядок незыблемым.
   И что же вышло на деле? Государи Пруссии, Австрии обманули его, человека, спасшего их троны, помогшего удержать власть в подчиненных территориях. Такова их благодарность! Они просто предали его, испугались, что Россия утвердиться на Балканах. Он помнил, какими жалкими они были еще недавно, все эти Меттернихи и другие, как в спешке убегали из своих столиц, скрываясь от восставшей черни. Тогда его штыки помогли им усидеть на престолах. А сейчас?
   Невидящий взгляд Николая Павловича скользнул по домам, вдоль улицы. Всё это, всё, что случилось в последнее время, произошло благодаря советам Нессельроде, этого ничтожества, которому он так верил. Ничего, Россия выдержит! Она выдержала поход всей Европы в двенадцатом году, выдержит и теперь. Но графа Нессельроде после окончания кампании, он удалит от двора. И больше никогда к себе не допустит.
   Император горестно поджал губы, вытащил из кармана шинели носовой платок и громко высморкался. В эту минуту ему было всё равно, как он выглядит, даже если кто-то и наблюдал за ним.
  
   Он пошел дальше, мимо Исаакиевского собора, с которого в нескольких местах еще не сняли леса.
   Это огромное куполообразное здание было для него родным. Оно напоминало Николаю Павловичу самого себя, потому что собор рос и развивался вместе с ним, словно вырастая из детских одежд и превращаясь в зрелого мужа. Собор постепенно обретал те черты, которые подданные с внутренним благоговением теперь лицезрели в царе ежедневно: величие, строгость, значительность.
   Этот собор словно был ему братом или, по крайней мере, очень близким родственником. Он взялся за его возведение в начале царствования, продолжив дело старшего брата, и закончит в конце, а смерть поставит финальную точку, ибо станет логичным завершением их совместной истории. Далее останется только собор, уже не принадлежащий лично ему, императору Николаю, а собор, являющийся неотъемлемой частью всего мира, его культуры и духовной жизни, его архитектуры, наподобие Лувра или Дрезденской галереи.
  
   Почти обойдя это грандиозное сооружение со стороны Адмиралтейства, и оставляя за спиной памятник Петру, Адмиралтейскую площадь, император поднял голову вверх, разглядывая золотистый крест на куполе. Были времена, когда он почти ежедневно поднимался на леса и осматривал Петербург -- сейчас не то, с возрастом стало тяжело.
   Он вспомнил, как во время осмотров его несколько раз посещала мысль передвинуть памятник знаменитому пращуру, поставить его на одну линию с собором, чтобы соблюсти симметрию. Но он не осмелился на такое, потому как подумал, что легко разрушить чужое, не создав своего. Он оставил это решение на суд потомков.
   Сейчас оглянувшись и посмотрев на скачущего вдалеке бронзового Петра, Николай Павлович понял, что поступил правильно -- на новом месте памятник, наверное, не сохранил бы свой гордый и значительный облик, потерялся бы на виду у величавого собора.
   Миновав церковь, император принялся бесцельно блуждать по улицам, встречая прохожих, узнававших своего государя. Они спешили раскланяться, и он равнодушно кланялся в ответ. Офицеры отдавали честь, шли мимо, печатая шаг, звеня шпорами. Они не отрывали восторженных глаз от императора.
   Но сегодня ему было все равно, ничто не радовало, не веселило.
   Незаметно для себя, царь добрался до окраин. Двух-трехэтажные богатые дома, роскошные особняки знатных людей, сменились бедными домишками, приютившими мастеровой люд. Где-то здесь был и военно-сиротский дом, в котором среди прочих доживали свой век искалеченные ветераны всех российских войн.
   Еще издали император увидел, как в его сторону тронулся возок с поклажей, а на нём, уныло сгорбившись, ехал возница.
   -- Куда едешь? -- строго спросил Николай Павлович, приблизившись к повозке.
   -- На кладбище, барин! -- ответил возница, бородатый угрюмый мужик, явно не узнавший императора, -- инвалид помер, а родни-то у него и нет. Дерюжкой вот накрыли. Авось, ему все равно как лежать, только б господь принял душу.
   Мужик перекрестился и тряхнул вожжами. Лошадка медленно пошла, мерно ступая по камням мостовой. Император тоже перекрестился.
   Это был его солдат. Может он воевал при Суворове, возможно при Кутузове, а может, проливал кровь уже в его время, где-нибудь на Кавказе. Неважно! В последний путь ветерана должен был кто-то проводить. Если совсем никого нет -- пусть это будет он, его государь.
   Сняв форменную фуражку с головы, Николай Павлович медленно пошёл следом. Он не мог оказаться на Крымской земле и отдать там последние почести погибшим воинам, поэтому должен исполнить свой долг здесь. Ведь для этого не требуется много усилий -- всего лишь пройти за повозкой на кладбище.
   Он шёл какое-то время один, глубоко задумавшись, затем вдруг заметил, как похоронная процессия начала расти и увеличиваться, будто река, постепенно вбирающая в себя мелкие роднички. К скорбному шествию присоединялись офицеры, чиновники, прочий люд низкого происхождения. Все в глухом молчании шли за императором, провожая в последний путь простого солдата, инвалида, на похороны которого едва хватило казенных денег.
  
   2.
  
   -- Александр Христофорович, как же случилось, что вы оправили жандармов в другую сторону? Мне донесли, что вы знали, где соберутся дуэлянты?
   Речь шла о недавней дуэли между Пушкиным и Дантесом.
   Император стоял спиной к графу, смотрел в окно. Отсюда были видны снежные сугробы, окружавшие дворец со всех сторон, словно полевые редуты. Несколько воинских отрядов торопливо, почти перебежками, передвигались по дворцовой площади, продуваемой со всех сторон февральским холодным ветром. В закрытых каретах, санях с тёплым пологом, проезжали чиновники, кутавшиеся в мохнатые шубы. Они торопились в присутственные места.
   Государь был доволен. В его империи всё работало, безукоризненно функционировало, несмотря на любые капризы погоды.
   Отойдя от окна и взяв под руку графа Бенкендорфа, Николай Павлович медленно вывел его из своего кабинета и пошел с ним по коридорам дворца. Он прижал к себе руку графа с неожиданной силой -- тот болезненно поморщился, но сказать против ничего не посмел.
   -- Ваше величество, я послал их туда, куда вы мне соизволили приказать, я ваш покорный слуга. Разве я могу перечить вашей воле?
   Голубые до прозрачности глаза Бенкендорфа с испугом смотрели на императора.
   -- Я приказал? Вздор! Не помню, не помню, -- пробормотал Николай Павлович, -- когда сие было?
   -- Неделю назад, ваше величество, двадцать седьмого. Я получил от вас записку, у меня как раз была княгиня Белосельская.
   -- Где она? Дайте мне её, дайте! -- император отпустил Бенкендорфа, отступил от него на шаг и требовательно протянул руку.
   -- К сожалению, она пропала, -- смешался граф, -- я собирался во дворец и, будучи уведомлен о предмете разговора, почел за необходимость захватить её с собой. Но нигде не нашел.
   -- Что значит, не нашли? В своем кабинете, в Третьем отделении?
   Император разочарованно опустил руку, отступил ещё на шаг. Он не ожидал такого.
   Этот человек, которого он приблизил, осыпал милостями, дал графский титул, неужели он, Бенкендорф, занимается интригами? Как такое возможно? Здесь только он может вести свою игру, иное не дозволено никому.
   Николай по-новому посмотрел на Бенкендорфа.
   Александр Христофорович был старше его на тринадцать лет, имел круглое лицо, обрамленное рыжими бакенбардами, ласковый взгляд. Граф был по-своему твёрд в наведении порядка и искоренении вольнодумства. Всем известна была его нелюбовь к чиновникам-бюрократам, которых он, не стесняясь, обзывал развращенными и непорядочными людьми. С ними, с подлыми врагами империи, как и политическими смутьянами, он боролся не покладая рук. Царь это знал и ценил.
   Но в житейском плане Бенкендорф был абсолютно беспомощный человек, можно сказать, добрый, но пустой. Дамы о нём были также невысокого мнения, хотя и часто сдавались под его натиском. Все знали о женолюбии Александра Христофоровича, знали и пользовались.
   Как-то раз, в очередном приступе борьбы с воровством среди чиновников, император взялся самолично проверить их формуляры. У некоторых он обнаружил неизвестно откуда образовавшиеся большие поместья, шикарные имения. Это имущество было совсем не по чину для захудалых дворян, не имевших достаточных состояний. На справедливый вопрос о происхождении сей недвижимости, чиновники дали ответ, что имения приобретены на подарки, полученные их женами в молодости от графа Бенкендорфа.
   Что тут скажешь? Ответы были издевательскими, но допустимыми. Александр Христофорович много грешил и он, император, не был ему судьей.
   Однако распоряжения его, Николая Павловича, его волю, граф выполнял до сего дня беспрекословно. Да и он сам, относился к нему как к близкому другу. Нет, положительно невозможно, чтобы Бенкендорф делал, что-либо супротив него. Может он, Николай, взаправду не хотел помешать дуэли?
  
   Император задумался.
   Его тяжелый немигающий взгляд уперся в Бенкендорфа и тот испуганно заморгал. Николай Павлович знал эту свою особенность -- не каждый мог выдержать императорский взор. Некоторые называли его глаза оловянными, некоторые сравнивали их с двумя вставленными пулями. Пускай! Это было в какой-то мере даже лестно.
   Он размышлял о состоявшейся недавно дуэли между вольнодумцем Пушкиным и этим канальей Геккерном-Дантесом. Один не лучше другого! Избавиться от обоих было, пожалуй, самым разумным решением.
   Перед мысленным взором императора вдруг появилось лицо Натальи Пушкиной.
   Она, бесспорно, была одной из замечательнейших красавиц, которых он видал при своём дворе. Он помнил, как она появилась. Пушкин привез её из Москвы и представил ко двору в далеком тридцать первом году. Её ослепительно белая кожа, грациозные движения, милый голос -- всё обращало на себя внимание. Некоторые полагали её глупой и от того, не стоящей внимания. Он так не считал. Женщина должна быть в меру глупа, чтобы умными беседами не отпугнуть, не испортить прелюдию любви.
   Царь и сам пытался ухаживать за ней. Наталью все время приглашали на балы в Аничков дворец, куда допускался только узкий круг избранных. Она всегда с удовольствием принимала августейшие приглашения. Она понимала его интерес, и уже одно это свидетельствовало, что Наталья была далеко не так глупа, как говорили о ней. Да и кто говорил? Завистницы!
   Матовый цвет лица, огромные карие глаза и черные волосы. Она была прекрасна не той смуглой красотой, которой отличались южанки. Смуглость кожи в сочетании с черным цветом волос делала тех простушками, похожими на каких-нибудь малоросских пейзанок. Им не помогало даже хождение под зонтиками, в тени, спасающей от горячих южных лучей солнца. Наталья была другой. Дочь севера, она сохранила неприкасаемую природную белизну, делавшую её похожей на мраморную женскую статую с безупречными пропорциями и красотой богини.
  
   Мысли его вновь обратились к дуэли. Неужели он приказал отправить жандармов в другую сторону? Нет, он не мог так поступить, это было ниже его достоинства. А может, все-таки смог? Приказал Бенкендорфу -- тот выполнил.
   Внутренние сомнения овладели Николаем Павловичем.
   -- Вы должны её найти, -- сухо приказал он, сказал без своей обычной приветливости, с которой разговаривал с графом, -- эта записка мне нужна, Александр Христофорович.
   -- Всенепременно найду, Ваше Величество! Я хотел бы обратить внимание Вашего Величества на судьбу молодого барона Геккерна. Он хороший офицер, на дуэли вёл себя безупречно. Я хотел бы просить Вас смягчить его участь. Многие в свете порицают Пушкина за его безумства и, напротив, считают, что барон пострадал безвинно.
   -- Я смотрел его формуляр! -- вспылил император, переходя на повышенный тон, -- это не офицер, а танцор! Он не вылезал из гауптвахты за свою нерадивость. Не хватало ещё оказаться дрянью, и струсить перед пистолетом. Он будет предан суду. Я так решил!
   -- Как угодно Вашему Величеству! -- поклонился граф, опустив глаза вниз, на блестевший от воска паркет зала.
   Отходя от внезапного гнева, Николай Павлович переменил тему.
   -- Этот Трубецкой, кавалергард, не слишком ли назойливо оказывает внимание Александре Фёдоровне? -- спросил он уж более спокойным тоном. -- Надо признать, императрица очень впечатлительна и ей кажется, что она до нынешнего дня может внушать некие чувства молодым мальчикам. Вроде этого Трубецкого. Но мы-то знаем, что она уже далеко не девушка! Её покой надо оберегать, даже если она сама этого не понимает. Вы узнали что-то новое после нашего разговора?
   -- Государь, -- вкрадчиво начал Бенкендорф, -- Александра Федоровна соблюдает все приличия, но в последнее время, становится очевидным её увлечение. Она проводит слишком много времени в окружении Трубецкого его приятелей по полку. Мне донесли, что пиит Вяземский в шутку называет их "красным морем" за цвет мундиров. Этот полк составляет некую партию в салонах, они любят розыгрыши, эпиграммы, эпатируют дам.
   -- Нет ли в их поведении чего предосудительно? -- нахмурился царь, -- партия? Что еще за партия? Эти партии потом заканчиваются бунтами и всяким непотребством.
   -- В их действиях нет политики, Ваше Величество. Всего лишь пустое ребячество, забавы взрослых шалунов. В любом случае они находятся под нашим неусыпным надзором.
   -- Хорошо! Так что с Трубецким?
   -- Её Величество часто танцует с ним на балах, бывает в доме его отца.
   -- Да, да! -- нетерпеливо перебил его император, -- я это знаю. Вы прочли её записки, письма, что-нибудь, что может пролить свет на их отношения?
   Александр Христофорович подошел ближе к императору, словно боясь, что сказанное им разнесется по пустынным коридорам дворца и достигнет чужих ушей.
   -- Намедни Софье Бобринской она написала, что испытывает определенное влечение к молодому кавалергарду, чисто платоническое...
   -- Вздор! Платонического влечения не бывает, особенно у женщин.
   -- Но это так, -- мягко возразил граф, -- она называет Трубецкого "Бархат" из-за черных ресниц. Хочет видеть его как можно чаще возле себя. Она призналась также, что во время танцев с Трубецким в доме её отца у императрицы развязалась подвязка на одном из чулок и она почла это за некий намек...
   Николай Павлович грозно нахмурился и подошел к Бенкендорфу, но больше за руку того не брал.
   -- Намёк на что?
   Александр Христофорович отвел глаза в сторону, чувствуя себя неловко.
   -- Намек на будущую близость с кавалергардом? Так ли это? -- допытывался император.
   -- Я не могу утверждать, но...
   Николай Павлович перебил графа, сочтя момент неловким:
   -- Меня беспокоит этот детский роман, -- недовольно заметил он, -- императрица уже не молода, она часто болеет. В таком возрасте в голову может взбрести всякое, поэтому её надо оберегать от расстройства чувств. Кстати, о компании молодых кавалергардов я уже наслышан, ведь молодой Геккерн из этого же полка. Он вёл себя весьма по-свински и, хотя, Пушкина я не очень жаловал, здесь он поступил, как порядочный человек. Этот мерзавец Геккерн вёл себя недопустимо по отношению к его жене. Он её везде компрометировал.
   -- Это так, но ведь и супруга Пушкина вела себя небезупречно. Она давала повод. В свете говорили, что она была в него влюблена, теряла голову.
   -- Что за нелепость? -- царь снова вспылил и раздраженно топнул ногой, -- Пушкина виновата в том лишь, что принимала его ухаживания, не пресекла их с твердостью и подобающими приличиями. К тому же, я думаю, у этого француза была иная связь. Не вы ли изволили сообщить мне о его увлечении Полетикой?
   -- Скорее наоборот, Ваше Величество, это Идалия увлечена молодым кавалергардом. Они часто обмениваются записками, ведут себя как близкие друзья. Она уже посещала барона на гауптвахте, где тот дожидается суда.
   Николай Павлович бросил с досадой:
   -- Видите, у них же есть связь! И при том, так себя опрометчиво вести с чужой супругой! Это балагурство, это непростительное ребячество! Не удивлюсь, если узнаю, что и другие дамы в свете как-то отличали его. Вот почему так опасно их приятельство -- я говорю о Трубецком и бароне Дантесе-Геккерне. Сумасбродство заразно, оно опасно тем, что не приемлет границ благоразумия. Оттого, я полагаю, что отношения между моей женой и Трубецким, могут выйти за рамки приличия, особливо, если последний попал под дурное влияние француза.
   -- Государь, мы этого не допустим! Графиня Софья Бобринская мой добрый приятель, она сумеет повлиять на Александру Фёдоровну.
   -- Я опасаюсь, Александр Христофорович, что ваша графиня Софья и сама потеряла голову от романа с каким-нибудь кавалергардом. Женщины такие впечатлительные натуры! Офицерские мундиры влияют на них магически, тем более, красные мундиры кавалергардов. Скоро наступит масленица. Вы знаете, эти балы, эти поездки в санях -- амурных моментов будет предостаточно.
   -- Потому, Ваше Величество, я приказал Орлову с Дубельтом безотлучно находиться при государыне.
  
   3.
  
   Приглушенное кашлянье вернуло Николая Павловича к действительности. Он шёл за повозкой с телом, а за ним следовала похоронная процессия из случайных спутников, приставших по дороге.
   Он оглянулся, но в серой плотной массе не увидел знакомых лиц. Дерюжка, покрывавшая останки покойника, времена шевелилась от тряски, и императору казалось, что покойник на самом деле не мертв, он просто прилег отдохнуть и укрылся с головой. Эта иллюзия вернула его мысли к Бенкендорфу.
   "Бенкендорф? Причем здесь Бенкендорф? -- задал себе вопрос император, -- граф умер десять лет назад на пароходе из Гамбурга в Ревель. С чего он привиделся?"
   Однако ответа на свой вопрос не получил.
   Что же он тогда совершил, в январе тридцать седьмого года? Не по его ли прихоти, скрытому желанию, состоялась дуэль, сделавшая Наталью вдовой? Не его ли волю исполнял добросовестный Александр Христофорович, когда направил жандармов в другую сторону?
   Вопросы, вопросы... На них нет ответов.
   Именно поэтому они возникают вновь и вновь, преследуют на протяжении почти двух десятков лет, надоедают, словно тяжелый сон больного, прервать который нет возможности. Такой сон долго мучил его, Николая, после подавления бунтовщиков на Сенатской площади: расстреле картечью солдат и повешения главарей. Тогда он не сожалел о пролитой крови -- чему быть, того не миновать! Хотя и не считал себя виновным в случившемся.
   Эта гроза начала собираться задолго до него. Старший брат Александр Павлович, со своим ангельским характером, со своим чувствительным сердцем, на многое закрывал глаза. Он считал, что власть, данная ему богом, незыблема. Эта мягкотелость и непростительная деликатность позволили цареубийцам выпестовать ужасные планы, позволили разразиться буре, поставившей под угрозу само существование Романовых.
   Он, Николай, всего лишь был третьим в очереди на престол. Однако после смерти Александра Павловича Константин испугался -- в его памяти еще оставались детские впечатления о марте 1801 года, смуте и убийстве отца. Зная настроения в гвардии, Константин не хотел повторить его судьбу. Да и сам Николай, если быть до конца откровенным, боялся трона. Он, конечно, хотел власти, но не ценой гибели себя и своей семьи.
   Узнав о начавшемся мятеже, он сказал жене: "Если придется умереть, то будем умирать с честью!" Такие суровые слова для молодой Александры Фёдоровны прозвучали словно приговор. Если муж -- сильный и властный человек, говорил подобным образом, значит, их положение очень опасное, непредсказуемое, и они буквально висят на волоске. А у неё четверо детей и младшей, Александре, всего полгода.
   Именно с того времени у его жены появился нервный тик, род лицевой судороги, иногда искажающей черты её прекрасного лица.
  
   Не в этом ли заключалось наказанье божье за всё, что он, император Николай, сделал?
  
   Тот же Александр Христофорович. После смерти Пушкина граф едва не поплатился жизнью. Пушкин погиб в январе, а в марте Бенкендорф потерял сознание на заседании совета министров и хворал более двух месяцев. Он, Николай Павлович, самолично проводил много времени у его постели и посетители справлялись именно у государя о состоянии больного. Бенкендорф был ему другом, а друзей он всегда умел отличать.
   Сейчас, задним числом, император подумал, что божье наказание невольно пало и на графа. Выходило, что близкие ему люди страдали именно из-за его прегрешений.
   В задумчивости император шёл за повозкой. В это время сзади раздался осторожный голос:
   -- Ваше Величество, прошу дозволения спросить?
   Не оборачиваясь, Николай Павлович произнес:
   -- Спрашивайте!
   -- Кого мы имеем честь хоронить? -- голос звучал осторожно и почтительно, как, впрочем, и должен звучать голос подданного, говорившего со своим государем.
   -- Моего солдата! -- негромко ответил царь.
   Позади тихо прошелестело -- все передавали друг другу его слова. Они прошли ещё немного по мостовой в сторону Смоленского кладбища, что на Васильевском острове.
  
   Император шагал, опустив голову, вспоминал Бенкендорфа. Милейшего Александра Христофоровича ему не хватало. В последние годы жизни графа они несколько отдалились друг от друга, но, по большому счету, это ничего не значило. Николай Павлович знал, что тот предан ему. "Он примирил меня со многими, а поссорил с немногими", -- сказал император, услышав о смерти преданного слуги, но эти слова не совсем точно отражали его чувства.
   Он сказал так, чтобы соответствовать исторической минуте, знал, что ближайшее окружение и, прежде всего, постоянный секретарь барон Корф, донесут эту фразу до далёких потомков. При любом значимом для него и России моменте, он стремился выглядеть и говорить так, чтобы это запечатлевалось навечно, словно памятник в бронзе.
   Но Николай Павлович был живым человеком. Оставшись один, отпустив придворных, он отправился к Александре Фёдоровне. Они принялись вспоминать почившего и слёзы умиления ненароком появлялись на глазах супругов. Лёгким кружевным платком жена утирала их у себя и на его лице.
  
   Именно Бенкендорф был незаменимым помощником в раскрытии подлых и запутанных интриг, в которые частенько пускались его подданные.
   Ему припомнилась история, когда после очередных родов Александры медики запретили ему спать с женой. Это было в тридцать втором году, он был еще не стар -- ему едва исполнилось тридцать шесть. Придворные врачи сообщили, что частые роды подорвали здоровье Александры Фёдоровны, что она ими сильно утомлена, что нескончаемые балы и развлечения еще более ослабляют её.
   Он принял эту неожиданную новость за чистую монету, потому, что верил известным акушерам Петербурга Задлеру и Шольцу. Да и как им можно было не верить? Они приняли роды всех его детей. Но верный Александр Христофорович просветил его. Он сказал, что это один из способов удаления законной супруги, и что её место может заступить другая. Чрез неё, чрез новую фаворитку, намерена усилиться некая группа вельмож, желающая заполучить государевы милости.
   Тогда Николай Павлович стал внимательнее приглядываться вокруг в ожидании возможной претендентки.
   Поначалу ему казалось, что это Варенька Нелидова. Её, вроде бы, нашла сама Александра Фёдоровна. Девушка не принадлежала к особо знатному роду, хотя её тетка Екатерина и была фавориткой его отца Павла. Какое-то время император ждал, когда же она проявит себя, покажет свой истинный интерес, начнет хлопотать, просить за кого-то. Однако... Шло время, а Варенька ничего не просила. Она была милой и кроткой, в домашнем кругу он её запросто звал Аркадьевной.
   Вот тогда перед Николаем и возникла Амалия Крюденер, двоюродная сестра жены, внебрачная дочь баварского посланника Лерхенфельда. Она приехала в Петербург незадолго до последних родов Александры Фёдоровны, и на балу её отца Николай впервые увидел эту красавицу.
   К этому времени Амалия слыла уже опытной дамой в амурных делах. Отец недолго держал её под опекой. Едва ей исполнилось пятнадцать, он выдал дочь замуж за барона Александра Крюденера, русского дипломата в Мюнхене, человека в возрасте, весьма неприятного в общении.
   Лерхенфельд торопился с браком не потому, что особо нуждался в деньгах или в протекции -- ничего этого у Крюденера не было. Дело в том, что скороспелая свадьба призвана была предупредить развитие нежелательного романа между дочерью и другим мюнхенским дипломатом -- известным поэтом Фёдором Тютчевым, который выглядел в глазах Лерхенфельда неподходящей партией.
  
   На балу император потерял голову от очарования Амалии, от её лица, фигуры в бледно-розовом платье, от зелёного венка, вплетенного в белокурые локоны. Этот венок показался ему особенно милым. Амалия в тот день была великолепна: ослепительные белые плечи, открытый взгляд больших голубых глаз, приятный голос.
   Он отчетливо помнил тот день и тот бал.
   Зал освещали тысячи свечей. С потолка свисали горящие жирандоли, украшенные хрустальными уборами; источали желтый свет настенные канделябры. Всё это великолепие слепило глаза, отражалось в сиянии огромных зеркал, в мундирах, расшитых серебряными и золотыми галунами, в блеске бриллиантов, усыпавших корсеты дам. В воздухе всюду витал аромат цветов, испускаемый заранее пропитанными восковыми свечами. Их специально привёз посланник из Баварии.
   Император вошёл в зал вместе с супругой и сразу увидел её, Амалию, словно свет всех свечей упал только на неё одну. Так он и запомнил это мгновение: волнующееся море из тысячи гостей, оживленно болтающих, смеющихся, флиртующих, и среди них она -- Амалия.
   Он мотыльком полетел на её ослепительный блеск -- безрассудно, дерзко и отчаянно. Амалия, как казалось, тоже едва сдерживала эмоции. Они шли под величаво-торжественный полонез Козловского, но он видел, как трепетали её ресницы, как она наклонила к нему свою прелестную головку, словно пытаясь что-то сказать.
   А потом началась обычная игра между мужчиной и женщиной: она завлекала Николая, стреляя в его сторону кокетливыми взглядами, любезничала с другими кавалерами, чтобы вызвать ревность. Он занимался тем же самым, только не кокетничая глазами.
   Это была старая как мир игра, к которой он привык и которую знал, как свои пять пальцев. Игра эта была сродни охоте -- и в том, и в другом случае мужчина выступал охотником. Только на охоте ему помогали загонщики, егеря, псари. Все они вынуждали зверя выйти на нужную позицию под его удар или выстрел.
   Здесь же приходилось рассчитывать только на самого себя: расставлять силки, заманивать дичь в ловушку. Правда, конец всегда был один -- он побеждал, никогда не проигрывал. Этот предсказуемый финал со временем стал его тяготить, отбивал вкус к любовным затеям. Зачем трудиться, если конец наперёд известен?
   Но с Амалией было не так -- она взволновала его сердце.
   Они сблизились и сделались любовниками. Сперва он ей восхищался, ввел в свой семейный круг. Но затем... Затем, Николай своей натурой прирожденного актёра, вдруг почувствовал в ней неискренность -- Амалия никогда полностью не раскрывалась перед ним. За её внешней пылкостью и лаской, показным радушием, таилась холодная расчётливость и целеустремленность. Ей были нужны деньги, поместья, крепостные.
   Первой это поняла его жена Александра и только потом, он.
   Чашу терпения императора переполнила неблагодарность Амалии, ненависть к России, проскальзывавшая отчасти в её поведении. Она не уставала отпускать колкости, шутить, высмеивать лапотную страну. Его Россию. Она делала это с видимым удовольствием под одобрение некоторых близких ему людей. К примеру, Нессельроде. Этого он, православный государь, стерпеть не мог.
   Вот здесь-то и пригодился Бенкендорф. Николай Павлович передал ему Амалию, уступил, как пользованную вещь, которую отдают практически за полцены или совсем даром. Но Бенкендорф, кроме обычной плотской связи, осуществлял и надлежащий надзор за этой не в меру энергичной дамой. В этом состояла чрезвычайная польза Александра Христофоровича.
   Граф, конечно, терпел убытки во всем, потакая своей пассии, а она беззастенчиво пользовалась его особой, связями, деньгами, как и в случае с императором.Однако он, Николай, возмещал Бенкендорфу это неудобство, возмещал своим вниманием и милостью.
   Позднее, когда Бенкендорф охладел к Амалии, Николай Павлович отправил её вместе с мужем в Стокгольм, и даже посмеялся вместе с Александром Христофоровичем над уже закончившимся приключением. Впрочем, жене он об этом ничего не сказал.
   Её, действительно, следовало беречь, и мнение врачей в этом смысле дела не меняло, пусть даже они выступили волей-неволей потатчиками планов Амалии и её закулисных покровителей.
  
   С серого сумрачного неба внезапно упали холодные капли дождя. Поздний дождь поздней осенью -- обычное явление для Петербурга. Николай Павлович не удивился, достал платок, вытер намокший лоб и темя.
   В это время к ним подъехала еще одна повозка. На ней стоял простой жёлтый гроб с чёрным крестом из погребальной конторы Красавина. Видимо, кто-то доложил полицмейстеру Галахову, что государь идёт в похоронной процессии, а покойника даже похоронить не в чем. Возница и один из офицеров конногвардейского полка, шедший позади в толпе, подняли застывшее тело и осторожно переложили его в гроб.
   Процессия двинулась дальше.
   Они пока не дошли до длинного Благовещенского моста через Неву, а идти предстояло ещё немало. В глубине души Николай Павлович сожалел, что пошел за повозкой с покойником пешком -- вполне можно было проделать этот путь и в карете. Но теперь ничего изменить нельзя, придётся ногами пройти до самого кладбища.
   Однако кто знает, может, в этом и заключается его миссия? Он должен идти со своим народом, не выделяясь и не отделяясь от него, идти от рождения и до самой смерти. И повозка с почившим солдатом -- это не просто похороны, это путь, предначертанный всем им, путь, который не проделывают в одиночестве.
  
   Что-то он сделал не так. В чём-то ошибся. Только в чём?
   Ему вспомнилась тёплая осень тридцать шестого года с внезапными ливнями, Царское Село, прогулки вокруг озёр. Где-то там, в этих годах осталось нечто важное, то, что потом растаяло бесследно, незаметно растерялось в суете минувших дней. Вероятно, этим важным было чувство, возникшее тогда между ним и Натали Пушкиной.
   Он опустил руку в карман офицерского сюртука и нащупал крышку золотых часов. Это был старый "Брегет". С задней стороны часы тоже открывались, внутри находился её портрет. Подобная двойственность была для него характерна -- на груди висел медальон с портретом жены, а в кармане часы с рисунком возлюбленной.
   Преждевременная смерть мужа -- вот что оставило неизгладимый след в жизни Таши. Он звал её так, как иногда называли только близкие. После смерти Пушкина она перестала быть той прелестной беззаботной девушкой, хотя и матерью четверых детей. Она изменилась, и это повлекло перемену к нему.
  
   4.
  
   Они гуляли с Натали возле большого пруда в Старом саду близ Екатерининского дворца. Было послеобеденное время. Позади о чём-то весело болтая, шли сестры Наташи -- Катерина и Александра.
   Гуляющая публика встречалась повсюду: в парке, возле воды, у фонтанов. Вместе со своими спутниками -- офицерами и мужчинами в партикулярном платье, неторопливо расхаживали дамы, держа в руках белые полупрозрачные зонтики. Чинно выступали сановники. Мужчины, важно, с довольными улыбками раскланивались друг с другом, ибо в Царском Селе все были знакомы.
   Николай Павлович не боялся сплетен. Слухи о новых ухаживаниях царя уже давно витали в Царском Селе и в Петербурге, к ним привыкли. Или должны были привыкнуть, как он считал.
   Император глянул вниз. Его высокие сапоги-ботфорты блистали черным глянцевым блеском и нисколько не запылись. Он был удовлетворён.
   Вдалеке, возле Камероновой галереи Екатерининского дворца, кто-то выводил незамысловатую мелодию на свирели и этот звук сладко и нежно отзывался в его душе. Прямые лучи солнца, казалось, отвесно падали в зеленую глубину пруда, почти без отблеска на водяной глади, словно бездонная глубина затягивала их безвозвратно.
   Он хотел бы также погрузиться в любовь, как погружались в воду солнечные лучи -- без остатка и внутренних колебаний, отдаваясь этому чувству целиком.
   Наташа лукаво смотрела на него, вращая в руке белый зонтик. Ветер развевал её густые черные волосы, и они своевольно выбивались из-под шляпки. Они разговаривали по-французски. Наталья другой рукой держала небольшой томик -- книгу мадам де Сталь "Дельфина".
   -- Тебе нравится мадам де Сталь? -- спросил император в начале разговора, -- слишком умно написано.
   -- Отчего ж? О любви она пишет, весьма недурно. Едва начинаю читать и сразу представляю всё, будто наяву.
   -- Полно, любовь -- кратковременная субстанция. Разве есть любовь между мужем и женой?
   -- Вы странно говорите, государь! Всем известно о вашей любви к Александре Фёдоровне, весь свет в восхищении от таких отношений. Как мне хотелось бы, чтобы муж меня также любил!
   -- Александра Фёдоровна женщина особенная, её не любить невозможно. Однако неужто Пушкин оставляет тебя без внимания? У вас уже трое детей...
   -- Ах, государь, если муж делает мне ребенка, совсем не значит, что он делает меня счастливой. После нашего первенца, он совершенно переменился ко мне. До меня доходят слухи о его новых увлечениях дамами, он играет в карты до утра. Я думала до замужества, что муж, если и нет особой любви меж ним и женой, то хотя бы избавит от сердечного одиночества. Сейчас не то, я тоже переменилась во мнении.
   -- Ты, верно, думаешь, что я немилостив к твоему мужу? -- вдруг спросил Николай Павлович.
   -- Отнюдь нет, государь! -- Наталья с удивлением посмотрела на императора.
   Николай обращался к ней на "ты", как говорил тем людям, к которым испытывал расположение, только с ними он обычно разговаривал по-русски. Однако беседуя с Натали, он продолжал изъясняться на французском, что звучало более интимно.
   Император пояснил.
   -- Я не дал дозволения ехать ему в деревню. Должно быть, это обидело твоего мужа. Он сказал, что хотел бы жить частной жизнью, как простой мещанин. На что я ему возразил. Я сказал: "Пушкин, я тоже хотел бы жить частной жизнью. Когда царствовал мой любезный брат Александр Павлович, а Константин был наследником, мы с супругой жили тихо и семейно, в тесном и небольшом кругу наших близких. Известие об отказе Константина, престолонаследника, было для нас, как гром среди ясного неба. Александра Фёдоровна проплакала всю ночь. А теперь, вся царская фамилия на виду, и я должен блюсти достоинство своё и моих близких, -- царь помолчал, продолжая медленно вышагивать рядом с Натальей. -- Я хотел бы, чтобы твой муж заступил место Карамзина и сделался придворным историографом. В этом его высокое предназначение! Да и тебе лучше остаться здесь, в столице. Мы не можем лишить двор удовольствия лицезреть такую красоту.
   -- Ваше Величество, признаюсь вам, мне тоже не хотелось бы покидать Петербург. Жить в деревне среди вечной скуки, в окружении крестьян, с вытьем волков по ночам? Это не по мне. Вот сейчас муж уехал в Болдино, зовет к себе, но я не желаю.
   -- Хорошо, составим комплот и убедим твоего мужа, что Петербург лучше Болдино, -- шутливо предложил император.
   -- В этом нет никаких сомнений! -- ответила госпожа Пушкина и неожиданно лукавый, кокетливый её взгляд, устремленный из-за чуть прикрытых ресниц, застал его врасплох. Он смутился, но взял себя в руки и ответно улыбнулся.
   -- Намедни я проезжал мимо на коне и увидел, что шторы на твоем окне не были спущены. Это бывает довольно редко.
   -- Ах, Ваше Величество, здесь много любопытных глаз! Мне как-то сказала Соня Карамзина, что видела, как я принимала утренний туалет.
   -- Должно быть, -- император усмехнулся, -- ей довелось лицезреть твою прекрасную грудь. Желал бы я быть на её месте!
   Теперь он уже прямо глядел на неё и его взгляд таил в себе неприкрытый намёк, призыв к началу более близких отношений. Во всяком случае, ей так показалось.
   Наталья покраснела до ключиц на шее.
   -- А ты забавно краснеешь, -- продолжал подшучивать Николай, -- также краснеет наша Черненькая, как мы её зовем, Александра Россет. У неё краснеет всё: и лицо, и шея, и, может быть, еще иное. Однажды она намочила ноги и девка, состоящая у неё в услужении, начала их обтирать водкой. Я случайно зашел...
   -- Случайно?
   -- Именно случайно и сделал комплимент насчет её ножек. Так она покраснела почти до щиколоток.
   -- Вы такой проказник, государь! -- глаза Натальи вновь смеялись.
   Они медленно шли вдоль берега пруда. Вдалеке, словно белые барашки, сгоняемые небесным пастухом, начали собираться маленькие тучки, и вскоре небо заволокло, поднялся ветер. Лицо императора сделалось замкнутым, отчужденным.
   -- Ваше Величество, вы нахмурились, вас что-то расстроило?
   -- Мне не нравиться, что возле тебя вертится этот молодой кавалергард, Дантес, кажется. Я почитаю обязанностью предупредить, что сие обстоятельство вызывает много вздорных слухов, может скомпрометировать твоего мужа. Я знаю его нрав -- он бешено вспыльчив и ревнив.
   -- Меж нами ничего нет, -- Наталья пожала плечами, -- один светский флирт. Мне с ним весело и забавно, он меня развлекает. Да и сестры всегда рядом. И к тому ж, Ваше Величество, барон Дантес не один мой поклонник. Пётр Вяземский посвящает свои пьески, месье Соллогуб.
   -- Помилуй бог! Разве я сомневался, что такая обворожительная дама как ты, не будет окружена мужским вниманием? Светских волокит у нас хватает.
   Наталья улыбнулась, вспомнив нечто забавное.
   -- Кстати, ваш бывший флигель-адъютант Безобразов тоже пытался волочиться, и Александр Сергеевич сильно ревновал.
   -- Безобразов? -- лицо Николай вновь сделалось холодным, и он отвернулся в сторону.
   Ему неприятно было вспоминать о Безобразове. Этот образцовый офицер был красавцем, любимцем петербургских дам. Он хорошо показал себя в Варшаве, во время польского возмущения, и за усмирение поляков награжден золотым оружием. Ныне он славно воевал на Кавказе. Но...
   Лицо императора омрачилось еще более. С ним, с Безобразовым, была связана одна неприятная для Николая Павловича история и состоялась она недавно, всего два года назад, в ноябре тридцать третьего.
   Александре Фёдоровне вздумалось выдать замуж одну из своих фрейлин -- Любу Хилкову, прозванную Вяземским за её внешнюю сдержанность и холодность "Льдинкой Зимнего дворца". Может быть, внешне она и была холодной, и строгой, но не для него. Уж он-то об этом знал, когда удостаивал её своих ночных посещений и оставался наедине.
   И вот Александре Федоровне показалось, что Люба засиделась в девках, поскольку у императрицы бытовало мнение -- если фрейлине за двадцать, значит она уже старая дева. Княжне Хилковой исполнилось двадцать два.
   Что же, он был не против. Княжна Люба уже немного ему наскучила, и следовало от неё избавиться, взять новую молоденькую фрейлину. Как раз Наталья Пушкина начала хлопотать за своих сестер Катерину и Александру.
   Они сыграли свадьбу -- обычную в таких случаях, в концертном зале Зимнего дворца, возле небольшой церкви. Он и Александра благословили жениха Безобразова, а его брат и княгиня Щербатова -- Хилкову. Всё благопристойно и чинно. Он знал, что в таких случаях его жена дарила фрейлинам двенадцать тысяч рублей, как приданное. Считал этого достаточным -- за восемь рублей можно было купить молодую и здоровую крепостную девку.
   А потом начался сущий кошмар, такт как Безобразов оказался страшно ревнивым. Он начал бить Хилкову руками, ногайкой, допытываться кто у неё был первым. Странный человек! Вернее, не странный, а глупый! Если фрейлина жила во дворце под неусыпным взором прислуги -- кто у неё мог быть первым? Можно было догадаться самому и проявить деликатность. В конце концов, многие почтили бы за честь, что с его женой по "праву первой ночи" переспал сам государь. Только не этот гордец Безобразов.
   После свадьбы царь хотел повысить его по чину, изъявить свою милость, однако... Безобразов повел себя мерзко, недостойно офицера, просто позорно -- побежал жаловаться к Александре Фёдоровне на него! Будто царица -- воздушное создание, его маленькая птичка, могла выступить грозным третейским судьей!
   После этого он приказал новоиспеченным супругам разъехаться и послал бывшего флигель-адъютанта на Кавказ, в действующую армию. Пусть благодарит, что не рядовым, а на хорошую должность и с хорошим окладом.
  
   От неприятных мыслей Николая Павловича отвлек начавшийся дождик. Капли, падавшие с неба, были поначалу мелкими, невидимыми глазу, но потом дождь усилился.
   -- Ваше Величество, идите под зонт! -- позвала Натали.
   Он приблизился, и она подняла руку вверх, прикрывая их обоих от начавшегося дождя. Близко-близко от себя он увидел её светло-карие, золотистые глаза, зардевшиеся щеки, ощутил запах духов, пьянящий дурман молодой женщины. Она прерывисто дышала, отчего её грудь сильно вздымалась, выглядывая из небольшого декольте светло-бежевого платья.
   Он приобнял её за талию и, пользуясь случаем, привлек к себе. На душе у него стало хорошо, спокойно и, в то же время, немного тревожно.
   С края зонта падали, срываясь вниз, тяжелые капли. Вдруг это напомнило ему Большой грот в Петергофе у нижней террасы. Однажды во время дождя он укрылся в нём с Варей Нелидовой. Они сидели в полумраке, а с каменной кромки, нависавшей над выходом из грота, так же отвесно падали капли. Он был влюблен, и душа его певшая от счастья, чувствовала полное единение, слияние в одно целое с другой душой.
   Такие же чувства он испытывал во время маневров под Красным Селом.
   Вечером, на закате солнца, полки становились на "зорю". Звучал гром барабанов, пели медные трубы полковых оркестров. Все снимали кивера, каски, фуражки и огромный тысячный хор пел "Коль славен наш господь в Сионе". Зрелище было величаво-торжественное и такое незабываемое! Он чувствовал своё полное единение с офицерами, солдатами, потому что в этом хоре звучал и его голос.
   Дождь прекратился так же внезапно, как и начался.
   С неохотой Николай Павлович отпустил талию Пушкиной и чуть отошел от неё на расстояние, приличествующее случаю. Всё вновь было чинно и благоразумно, как ранее. Так же чинно шли гуляющие пары неподалеку, также слышались за спиной звонкие голоса Екатерины и Александры. Лениво плескались утки у берега Большого пруда.
   Однако, на самом деле, всё изменилось. Он понял, что любит и, самое главное, что любим обоюдно.
  
   5.
  
   Император перевёл взгляд вверх, на небо. Оно было серым, затянутым тучами. Дождь продолжал мочить его непокрытую голову, но рядом не было Натальи, чтобы предложить зонт. Никто не мог укрыть его в гроте любви.
   Он смотрел на небо и думал, как устал за это время. Устал не физически -- тело еще слушалось его, устал душевно.
   Его жизнь напоминала опустевший сундук с золотом. Поначалу, тот был полон денег, и Николай раздавал их щедрой рукой направо и налево, одарял своей милостью верных и добросовестных слуг. Но к концу жизни сундук опустел. Незаметно пропало желание быть обожаемым, убеждать, повелевать. Прошло то упоение жизнью, когда казалось, что он всё может, что ему всё под силу. Вместе с сундуком жизни опустошен был он сам.
  
   Впервые Николай Павлович понял это под Чембарами в Пензенской губернии почти двадцать лет назад, когда коляска с его верным спутником Бенкендорфом опрокинулась и упала из-за неумелости и нерасторопности кучера. Граф набил себе шишку на лбу, она тут же взбугрилась и побагровела. А он сломал ключицу.
   Коляска оказалась безнадежно испорченной, а до Чембар оставалось верст десять, которые ещё надо было пройти. И тогда его охватило безнадежное отчаяние. Он присел возле опрокинутой коляски, прислонился к ней спиной и начал тихим, усталым голосом разговаривать с Александром Христофоровичем.
   Он сказал тогда, что он, государь, повелитель огромной страны с миллионами подданных, и эти верные слуги готовы по его первому зову подняться на защиту России, на врагов державы и православия. И вот он, император, одиноко сидит здесь без сил, без помощи, под горкой, возле сломанной коляски. Перед ним только бескрайнее безмолвное пшеничное поле, раскинувшееся в ночи. А сверху светят звезды, бесстрастно наблюдая за тщетой жизни. Всё это только сильнее подчеркивало державинскую мысли о ничтожестве земного величия и власти.
   "Река времен в своем стремленье, уносит все дела людей, и топит в пропасти забвенья, народы, царства и царей", -- процитировал он поэта, которого, в отличие от Пушкина, почитал.
   Они говорили с Бенкендорфом о божьем промысле и начертании судеб.
   Каждому дано определенное предназначение в этой жизни, и надо исполнять свой долг, каким бы трудным он ни стался. "Я не понимаю людей, лишающих себя жизни добровольно, -- рассуждал император, -- вот я, государь, как бы трудно мне не было, сия мысль никоим образом меня не посещала. Надо терпеть и трудиться, и Господь вознаградит за труды. Но видит Бог, я устал!"
   Слова эти он впервые сказал именно тогда, двадцать лет назад. Граф Бенкендорф промолчал, однако Николай Павлович и не ждал утешения. Утешение -- удел слабых!
   Он ещё долго размышлял вслух, а ему почтительно внимал Александр Христофорович, изредка вставляя дельные замечания. Потом Николай поднялся, и они медленно пошли в сторону Чембар, где ему предстояло лежать две недели и лечиться.
  
   Чем же всё заканчивается? Неужели только усталостью от прожитого?
   Неужели, всё было напрасно и его царствование оказалось лишь пустой суетой, томлением неудовлетворенных амбиций?
   Но ведь балы, увеселения, легкомысленные интрижки -- только внешняя сторона дела. Он, Николай, работал много, с полной отдачей по двенадцать часов кряду. Просматривал бумаги, принимал сановников, лично инспектировал государственные заведения. Просто следил за порядком, как обыкновенный обыватель.
   Он пытался надзирать за всем, всё держать в крепких руках. Не развлекался -- дела эти были скучны, нудны, но необходимы. Желал быть подобным Петру Великому.
   Однако у него не хватило размаха, силы Петра, широты его взгляда. Он сделал много ошибок в управлении державой, и приходилось с горечью это признать.
   Почему он не приказал закупать штуцера перед войной? Сейчас его армия гибнет под выстрелами дальнобойных ружей. А ведь он всегда гордился тем, что уделял воинской службе более внимания, чем остальным государственным делам, что знал наизусть имена армейских командиров вплоть до командиров полков.
   Почему выбрал в советники безответственных людей: Нессельроде, Клейнмихеля и других? Его царствование не было представлено блистательными именами как у бабки Екатерины. У той были Орловы, Потемкин, Суворов, Безбородко, Державин. А у него? Разве что Сперанский -- остальные просто надежные исполнители, добросовестные, но без божьей искры.
   Но всё же, и он оставит кое-что после себя. Памятником ему будет железная дорога, которую он построил. Её уже прозвали "Николаевской". Когда строили было много споров: каким направлением должно её вести, закупать паровозы или пользоваться лошадьми, какова будет ширина колеи -- европейская или своя, особенная. Среди сумятицы мнений он не только высказал своё суждение, но и проявил твердую волю и его мысли о предмете оказались верными.
   Граф Клейнмихель предлагал сделать колею, как в Европе, по таким же размерам. Но, если бы враг надумал, как во времена Наполеона, вновь вторгнуться в пределы России? Что было бы тогда? По железной дороге это оказалось бы проще простого.
  
   Подняв руку и проведя по лицу, император ощутил влагу -- мелкий дождик еще не закончился. Он вновь вытащил платок, вытерся, чувствуя себя беспомощным, не способным защититься от такой малости, как дождь. Оглянувшись назад, он увидел, что людской поток, следующий за ним, постепенно увеличился.
   Имея склонность к инженерной точности и подсчету, он прикинул на глаз примерное количество народа. По его мнению, толпа составляла около пять-шесть тысяч человек. Однако никакого беспорядка не наблюдалось. Было много военных, а на них Николай Павлович всегда ставил.
   Они миновали Благовещенский мост, и перешли на Васильевский остров. Под мерный стук копыт он продолжал думать о себе, Наталье Пушкиной, своей жизни.
  
   Он задавал себе один вопрос: что есть жизнь к концу жизни? И приходил к выводу, что она всего лишь собрание хаотичных воспоминаний, по большей части грустных.
   Печальные воспоминания переполняли его, как вода переполняет сосуд, оставленный у родника без присмотра. И ладно, если бы эти воды били из Кастальского ключа, дарующего поэтам вдохновение. Император же испивал горькую водицу из источника разочарований и несбывшихся надежд.
   Одним из таких печальных воспоминаний, оставивших в душе горький осадок, оказалось дуэльное дело Пушкина и Геккерна. Эта дуэль, конечно, потрясла Наталью. Он в этом не сомневался и, поэтому чувствовал себя виноватым. Та записка, написанная им Бенкендорфу, могла ведь спасти её мужу жизнь, но вместо этого, он отправил жандармов в другую сторону. Пусть Бенкендорф не смог найти записку и, бесспорно, поступил так из чувства благородства, но Николай не сомневается, что она была.
   Его рукой водила злобная, мстительная, похотливая, чужая воля, противная настоящему христианину. Он решил тогда, что эта дуэль даст ответ на все вопросы, развяжет тугой узел, скрученный из судеб трех человек: Пушкина, его жены и барона Геккерна.
  
   6.
  
   Через несколько дней после разговора с Бенкендорфом о дуэльном деле Пушкина они встретились вновь. Царь был одет в мундир австрийского гусара, стоял в доломане светло-голубого цвета, расшитого золотым шнуром. По его виду -- глядел хмуро, грозно, Александр Христофорович понял, что Николай не в духе.
   -- Я прочел тот гнусный пасквиль, отправленный Пушкину, -- сообщил император, поворотясь к Бенкендорфу, -- это просто возмутительно! В нем усматриваются откровенные намеки на мою особу. Ежели за всей интригой стоит старый Геккерн, то этого каналью следует немедля выслать из пределов России. Как мне стало известно, Пушкин получил сей пасквиль сразу после свидания своей жены с Дантесом на квартире Полетики? Ты знал об этом?
   Несмотря на преданность государю и верную службу, граф чувствовал за собой определенную вину во всей этой истории. Он покровительствовал Дантесу, благодаря ему, молодого человека зачислили в кавалергарды сразу на офицерскую должность, без должных испытаний. Взамен, за оказанную услугу он получал от Жоржа сведения о настроениях в полку, так сказать, из первых рук. Но сейчас, Александр Христофорович выглядел в глазах государя не должным образом -- у Николая Павловича была хорошая память, и он помнил обо всех лицах, протежировавших молодым офицерам в армии. Связь графа и французского барона, пусть даже для пользы дела, от государя, без сомнения, не укрылась.
   Кроме того, Бенкендорф не докладывал государю о свидании госпожи Пушкиной и Дантеса, тот узнал сторонним путем.
   От переживаний Бенкендорф немного похудел, и синий жандармский мундир висел на нём мешковато.
   -- Мне сообщила о свидании княгиня Вера Вяземская, моя хорошая приятельница, -- начал отвечать Александр Христофорович, -- но я, Ваше Величество, не придал её разговору особого значения. Она сказала, что Пушкина прибежала второпях. Якобы, Дантес завлек её в квартиру к Полетике, размахивал пистолетом и угрожал застрелиться, если та не отдастся. Я почел это за сплетню. Моя вина!
   -- Вот-вот, твоя! И надобно с тебя хорошенько взыскать за то! Дантес, как мне видится, изобразил целый спектакль, сыграл фальшивую, манерную пиесу. К чему было зазывать Пушкину, замужнюю даму, на квартиру под обманным предлогом? К чему брать пистолет? Угрожать застрелиться и при том -- не застрелиться! Так поступают только слабые люди, а не офицеры. Я полагаю, он имел целью опорочить именно меня и, похоже, он был не одинок в своём намерении. Я имею в виду, его, так называемого, папашу. Но, возможно, был еще кто-то. Возможно автор пасквиля -- не старый Геккерн. Тебе точно неизвестен, Александр Христофорович, сей автор?
   Царь вдруг с подозрением глянул на своего главного охранителя, отчего у графа всё похолодело внутри, а светло-голубые глаза, казалось, остекленели.
   -- Государь, -- осторожно ответил Бенкендорф, -- прямых доказательств у нас нет. Сам покойный считал, что в составлении пасквиля замешана дама -- мне донесли слова приятеля Пушкина Соллогуба, который распространялся об этом в салонах.
   -- Дама? Занятно!
   В голове Николая Павловича возникли образы тех дам, которые могли сплести подобную интригу. Он допускал, что эпиграммы и пасквили могут вращаться в свете, задевать и высмеивать человеческие пороки. Они обычно касались кого угодно, и не трогали его напрямую. Бывало, что вместе с Бенкендорфом император читал их, смеялся, удивлялся точности изображения известных всем личностей.
   Особенно остры были эпиграммы Пушкина. Как он писал о дочке Кутузова мадам Хитрово: "Она всё так же гола, но не так же мила". Или нечто подобное. Это было смешно. Эпиграмма сразу вспоминалась при виде мадам Элизы Хитрово, когда казалось, что её выпирающие прелести могут сию минуту вывалиться из довольно смелого декольте.
   Но в пасквиле отправленном Пушкину, затрагивался он, император. Затрагивалась его честь. Они намекали, что Наталья Пушкина -- его любовница, насмехались, сравнивая её с Марией Нарышкиной любовницей почившего брата. Это было возмутительно, недопустимо!
   Николай Павлович до разговора с Бенкендорфом считал, что пасквиль распространил старый Геккерн, потому Пушкин и направил ему вызов в ноябре. Старый "грек" входил в кружок мужелюбимых "греков" и очень ревновал Дантеса, а ревность среди них распространенное явление. Так ему догладывал Бенкендорф.
   Старая каналья мог пуститься в подобную интригу, но дама?
   -- Какое же имя назвал Соллогуб? -- осведомился с любопытством Николай Павлович.
   -- Пушкин сказал ему, что подозревает графиню Нессельрод.
   -- Как, графиню? -- император искренне удивился, -- я думал, она занимается только своим салоном и более ничем. Более ничем! -- повторил он со знанием.
   -- Всем известна вражда, бытовавшая между этими особами. Государь, вы помните эпиграмму на её отца, министра финансов Гурьева? Её приписывали Пушкину.
   -- Конечно, помню, на память не жалуюсь! Значить графиня отчего-то возомнила, что может покушаться на царскую особу, -- я говорю обо мне и моем, блаженной памяти брате, -- рассылая гнусные пасквили? Ты, Александр Христофорович дал им слишком много воли! Почему не доложил мне, что графиня Мария интригует? Я очень недоволен!
   Император отошел к столу, за которым трудился.
   -- Почему я ничего не знаю? -- вспылил он и с силой ударил кулаком по столу, с него упал какой-то толстый фолиант, по паркету рассыпались бумаги, -- ежели ты, возомнил себя лицом, смеющим руководить мною, то это полный вздор!
   Александр Христофорович сделал умоляющий жест, пытаясь отрицать упреки, которыми государь осыпал его. Но Николай Павлович повернулся спиной, своим недовольным видом показывая, что аудиенция окончена.
   -- Я хотел бы вам еще донести о князе Трубецком, -- не уходил граф.
   -- Что с ним?
   -- Намедни они катались с государыней на пошевнях и санях. С ними были кавалергарды, фрейлины, Орлов и Раух. Трубецкой вел себя недопустимо вольно, я ему сделал замечание.
   -- Катались на санях... Знаю я эти катания! -- отвечал Николай, все так же не оборачиваясь.
   Он, конечно, знал, о чем говорил.
   Катание в это время, до великого поста, было одним из главных развлечений помимо балов. Запрягались резвые тройки, к которым привязывались простые салазки. В сани и салазки садились дамы в мехах, кавалеры, и кавалькады, сопровождаемые громким веселым смехом, стремительно неслись по улицам. На крутых поворотах, где-нибудь на Каменном острове, были приуготовлены кучи снега, куда на полном ходу кучер мог внезапно вывалить ездоков из салазок. Никто не знал, на каком повороте и когда это случиться. Однако многие, особенно дамы и молоденькие девушки, ожидали это мгновение с затаенным нетерпением, с замиранием сердца.
   В атмосфере общего веселья и неразберихи можно было украдкой целоваться, обниматься или прошептать на ушко слова любви. Он сам такое проделывал с Варей Нелидовой. Но ему не хотелось, чтобы этим занимался молодой кавалергард Трубецкой с его супругой.
   -- Я поговорю с государыней, -- после некоторого раздумья сказал император, поворачиваясь к Бенкендорфу, -- пора ей образумиться!
   Он посмотрел на часы, открыв верхнюю золотую крышку -- утренний день был расписан по часам. Сегодня день приема Нессельроде и, вероятно, последний уже ждет в приемной, а Бенкендорф был призван во внеурочное время.
   На прощание царь кивнул головой, и граф покинул его кабинет.
   Пока в зале не появился министр иностранных дел, Николай наклонился и поднял с пола толстую книгу -- это был учебник "Основы геометрии", который с началом строительства железной дороги, он намеревался повторно прочесть. Он изучал его в молодости, в те далекие времена, когда учитель Ламздорф бил их с братом Михаилом линейкой по рукам.
   Император также подобрал рассыпавшиеся бумаги с чертежами маршрута, по которому должен был проложен путь между Павловском и Царским Селом. Он не разрешил Бенкендорфу помочь собирать листы, потому что получение помощи в этом случае могло дать видимость, что он смягчился в отношении графа, простил его вину. Нет, лучше он соберет всё сам, покажет свою твердость. К тому же, это полезно физически.
   На одном из столов кабинета, куда Николай положил бумаги с пола, лежали присланные из Канцелярии и рассмотренные им различные документы. Большинство касались назначений чиновников на должности, их награждений. Ему бросилась в глаза правка на одном из Указов -- вместо слова "уволить" он написал "отставить".
   Увольнение, по его мнению, было окончательным, безвозвратным шагом по отношению к любому государственному деятелю. Уволить можно было только смертельно больного человека, совершенно немощного, никоим образом непригодного к службе. Однако ж, напротив, "отставка" давала возможность временной передышки, если чиновник изработался или потерял тягу к карьерному росту. Таким образом, формула, принятая императором, позволяла вернуться на службу даже после значительного перерыва людям уже в преклонном возрасте. Но возраст для него не был помехой. Главное, чтобы голова была ясной.
  
   Раздумья Николая прервал звук отворяющейся двери. Это вошел министр иностранных дел граф Карл Васильевич Нессельроде. Миниатюрные туфли министра изящно скользили по кабинетному паркету и сам он, казалось, не шел, а плыл, словно маленький кораблик в течении спокойной реки. Очки на его длинном крючковатом носу сверкали отблеском горящих свечей, круглое лицо блестело, на нем застыла маска почтения и благообразия.
   Карл Васильевич, не сильно напрягая свой ловкий ум на государственном поприще, тем не менее, был хорошо знаком со многими министрами европейских дворов, чем и широко пользовался для поддержания своего авторитета в глазах императора. Особенно близко граф знался с князем Меттернихом -- министром австрийского двора. Нессельроде любил хорошо, вкусно поесть, цветы и деньги. Именно в такой последовательности. Словно забавный анекдот, придворные рассказывали, что однажды царь, разговаривавший со своим маленьким министром, забылся и потерял его из виду.
   Но сегодня Николай был зол, гневлив и раздражен. Каким-то внутренним своим чутьем или неведомой придворной почтой, министр уже был извещен о настроении императора. Может и Бенкендорф проболтался, едва покинув покои царя. Тем не менее, Нессельроде, почтительно и приветливо улыбаясь, как опытный царедворец уже был настороже.
   Николай Павлович подошел к нему и, как несколько дней назад, когда прогуливался под руку с Бенкендорфом, тоже взял левую руку министра в свою. Для этого ему пришлось приподнять руку низкорослого Нессельроде и потянуть к себе.
   Тот почувствовал себя неловко, в смущении топтался на месте, не зная, что сказать.
   -- Граф, я жду от вас доклада о французских делах, -- потребовал Николай Павлович и в его тоне слышался едва сдерживаемый упрек, -- меня все-таки беспокоит четверной союз европейских держав против нас, Пруссии и Австрии. Как вы знаете, два года назад, в Теплице, я обсуждал сие положение с императором Францем и королем Фридрихом-Вильгельмом и выказал свою обеспокоенность. Мы должны выступать все вместе против шайки европейских смутьянов и мне очень жаль, что монаршие особы Англии, Испании и Португалии этого не понимают. Конечно, Луи-Филиппа Орлеанского я в расчет не беру.
   -- Государь, -- ответил Нессельроде, пытаясь освободить свою руку, для чего он немного подался назад, -- правительство короля Луи-Филиппа, к нашему великому сожалению проводит либеральную политику и volens-nolens способствует распространению вольнодумства. Князь Меттерних предлагает возвести вокруг Франции железную стену, чрез которую эта зараза не проникнет в Европу. Я с ним полностью согласен. Правительство короля Пруссии поддерживает нас.
   -- Мне сие известно, граф, -- ответил Николай, придвигаясь к Карлу Васильевичу и не отпуская его, -- предложение князя Меттерниха не ново. Об этом на Венском конгрессе говорил еще мой брат Александр, но его тогда не послушали. Следует направить ноты во все монаршие дворы Европы и предложить им провести новый конгресс, каковой должен поставить прочный барьер опасной революционной заразе. Особую поддержку я надеюсь получить от княжеств и королевств Германии.
   -- Конечно, Ваше величество, ведь половина суверенов в них ваши родственники.
   -- Вот-вот! На этом конгрессе мы должны принизить влияние нашего вечного противника Англии -- они только и делают, что вставляют палки в колеса. Если Россия движется в каком-нибудь направлении, значит рано или поздно перед ней во фронте возникнет Англия. Оное следует хорошенько учесть и взять за правило.
   -- Я сносился по вопросу конгресса с князем Меттернихом, он готов нас поддержать.
   -- Что ж, тогда готовьте письма во дворы, я их подпишу. А что у нас с вольным городом Краковым? Мы договорились в Теплице передать его Австрии.
   -- Государь, сей вопрос не скорый и требует длительной подготовки. Мы должны просчитать все последствия такого решения.
   -- Я дал уже обещания австрийскому императору, что поддержу Австрию и отступать нам теперь негоже.
   Министр уступчиво склонил голову.
   -- А скажите мне, любезный Карл Васильевич, -- вдруг спросил царь, нахмурившись, -- графиня Мария, не допускает ли она в своем салоне некие вольности? Мне доносят, что там идут разговоры о царской фамилии, двусмысленные разговоры. Их можно трактовать как обидные, ежели бы я не знал вашу жену. Она бесспорно, благородная дама, высоких моральных принципов.
   -- Что вы, как можно, государь? -- смешался Нессельроде, припомнив Бенкендорфа, выходящего недавно из дверей императорского кабинета, -- моя супруга чистой души человек и её обожание вашей особы и особы государыни императрицы известно всему свету. Говорить и думать нечто иное -- это же просто нонсенс.
   -- Однако ж у меня есть сведения, что там, в этом салоне, были изготовлены подметные письма Пушкину, и графиня оказалась вдохновительницей сего пасквиля! -- раздраженный император больно ущипнул за руку своего маленького министра.
   Нессельроде с ужасом подумал, что Николай Павлович сейчас начнет ожесточенно щипаться, как проделал это с Клейнмихелем, будучи недовольным оконными задвижками на дорожных станциях. У того потом левая рука была вся синяя. Но император отпустил руку Карла Васильевича.
   -- Я попросил графа Бенкендорфа хорошенько разобраться в сей скверной истории и берегитесь, если честь вашей супруги будет запятнана! Мне придется отстранить её от двора.
   Кабинет царя Нессельроде покидал на ватных ногах. Он сразу, не заезжая в министерство, поехал домой к жене. Забравшись в карету, министр уселся поудобнее на подушки, плотнее завернулся в соболью шубу и, под мерное покачивание, принялся думать о Марии Дмитриевне.
   Её салонные дела абсолютно не касались Карла Васильевича, и он был в полном неведении о возникших подозрениях императора. Но граф хорошо знал характер дражайшей Марии Дмитриевны: надменный, властный, решительный в отношении людей ей неприязненных, не её круга, не фешенеблей. В тоже время, тех, кто понравился, она могла опекать самым нежным образом -- заботливо и пристрастно. Одним из этих опекаемых был молодой Геккерн.
   Нессельроде не придавал особого значения подобным глупостям своей благоверной, однако, в силу происшедших событий, Карл Васильевич связал в одно целое повышенную внимательность жены к Дантесу, её нелюбовь к Пушкину и происшедшую дуэль.
   Связал и внутренне ужаснулся.
   Он отдаленно слышал пересуды о пасквиле, смех в салоне по этому поводу, но не придал сему обстоятельству особого значения. Теперь же, всё приобретало иной смысл, угрожающий, виделось в другом свете.
   Если графиня замешана, хоть малейшим образом, в эту историю, следовало предпринять немедленные шаги, чтобы спасти их репутацию в глазах императора. Да что там репутацию -- его карьеру! Помочь в этом ему мог только один человек -- Бенкендорф.
  
   7.
  
   -- Иногда мне хочется быть простым человеком и жить обыденной жизнью, без особых забот, -- признавался Николай Павлович жене Пушкина во время одной из совместных конных прогулок в окрестностях Царского Села. Он немного кокетствовал этими словами, стремясь очаровать супругу поэта. Казаться простым и доступным -- было одним из его приемов "шармирования", как выражался покойный брат император Александр, создав производное из слова "шарм".
   Лето в тот год было теплым, но не жарким, приятным, а у него выдалось немного времени между инспекционными поездками по России, которыми он увлекся в последнее время. Император пригласил двор совершить верховую прогулку возле Царского Села и с внутренней радостью узнал, что Наталья Пушкина, в очередной раз удачно разрешившись ребенком и оправившись после родов, присоединиться к ним.
   Они ехали длинной кавалькадой. Их сопровождали фрейлины императрицы и приближенные дамы, офицеры гвардейских полков, неизменный граф Бенкендорф с Орловым. Александра Фёдоровна отказалась от поездки, сославшись на утреннее недомогание. Он и сам знал эту особенность жены -- утром она никуда не годилась и приходила в себя лишь к вечеру.
   Лошади шли тихо, спокойно -- никто не торопился. Николай Павлович был в белом кирасирском мундире на черном коне, напоминая белого короля на черной шахматной клетке. Он знал, что в седле выглядит великолепно: подтянутым, с гордой осанкой, величавым. Так и должен смотреться истинный император великой русской земли.
   Рядом, элегантно восседая в дамском седле, в синей амазонке, ехала Натали Пушкина. На голове у неё был черный цилиндр с развевающейся на ветру белой вуалью, и это выглядело так, словно она заранее знала, как будет выглядеть император, какие цвета в его одежде будут преобладать. Длинные перчатки облегали красивые изящные руки, в одной из которых она держала тонкий хлыст. Изредка, но не сильно, Натали касалась им крупа своей лошади.
   У императора было веселое, игривое настроение и оно передалось коню. Вороной под ним плясал, резвился так, что приходилось его сдерживать и успокаивать.
   Николай Павлович перехватил удивленные взгляды Бенкендорфа, Орлова и находящихся поблизости двух флигель-адъютантов. Ничего. Пусть смотрят! Он глядел на свою спутницу, блестя глазами, и на ум ему пришли слова: "Если ливень моей души не потушит огонь любви, то душа сгорит дотла". Ему показалось, что эти слова он слышал у Корнеля или Расина, а может Шекспира.
   Несмотря на беспечную веселость, ему отчего-то было грустно. Молодость, жизнь, незаметно проходили и с каждым днём, с каждым прожитым часом, всё меньше оставалось возможности что-то изменить, повернуть вспять, исправить. Ему уже не встретить молоденькую незамужнюю Натали в пору его, Николая, беззаботной юности. Не увидеть мелькнувший вдалеке за перелеском силуэт незнакомой всадницы и не пуститься за ней вдогонку в надежде на новое и волнующее приключение.
   Он -- почтенный отец семейства, правитель огромной империи. Необдуманные поступки не для него, поскольку мало свойственны благородному человеку. Холодный ливень благоразумия всё чаще настигал его в вихре блестящих балов и маскарадов, остужая возбужденное сердце. И под смеющейся маской на мир смотрела его скучающая душа.
   Между тем, он любил фантазировать, представляться кем-то другим.
   Вот и сейчас, находясь рядом с Николаем, Натали слушала одну из его очередных фантазий, рассказываемых с детской улыбкой на лице. Улыбка на лице императора выглядела довольно странно для того, кого все боялись.
   В этих рассказах он был открытым, доступным для всех человеком, а не государем, застегнутым на все пуговицы военного мундира.
   Николай говорил:
   -- Ежели бы я был простым чиновником в почтовом ведомстве, то постарался бы подбиться к почт-директору и попросил бы у него какое-нибудь тепленькое местечко. Он назначил бы меня почт-экспедитором, к примеру, в Торжок или хотя бы в Псков. Но оказалось, что у тамошнего городничего прехорошенькая дочка и я приударил бы за ней. Влюбился бы по уши. Однако ж, папаша не захотел отдавать дочку за меня. Отсюда проистекают все мои несчастья. Страсть охватывает меня, я уговариваю дочку бежать со мною, и мы вместе убегаем. Тогда городничий доносит обо всем моему начальству, которое изыскивает меня, отнимает девушку, достаток и отдает под суд.
   -- Что же дальше, Ваше Величество? -- спросила, улыбаясь Пушкина, -- отправили в крепость?
   -- Нет. Пришлось искать связи, протекцию, -- Николай Павлович оглянулся и, увидев подъезжавшего ближе Александра Христофоровича, продолжил, -- тут появляется граф Бенкендорф. Слава Богу -- я спасен! Нахожу к нему подход, подаю прошение, и он вызволяет меня из беды.
   Подъехавший Бенкендорф, услышав последние слова царя, громко расхохотался.
   -- Вы ужасный придумщик, государь! -- также смеясь, констатировала Натали. Она раскраснелась, то и дело поправляла длинные локоны, выглядывающие из-под цилиндра.
   -- Ваше Величество, -- обратился к нему Бенкендорф, -- прошу меня извинить, но я хотел бы переговорить с вами наедине.
   -- Я вас оставлю ненадолго, -- сказал, будто извиняясь, император Наталье.
   Они с графом отъехали в сторону, пропуская мимо себя всадников царской свиты.
   -- Ваше Величество, -- осторожно произнес Бенкендорф, -- я хотел бы вас предостеречь от увлечения мадам Пушкиной. Вы знаете её мужа -- это ужасный человек и страшный ревнивец. В свете и так говорят об ухаживаниях поручика Геккерна за мадам Пушкиной. Его ухаживания часто переходят границы приличия.
   -- Мне какое до этого дело? Я не допущу, чтобы мое имя пачкали какие-нибудь вертопрахи.
   -- Но Ваше Величество, разговоры все равно могут возникнуть, как говорит русская пословица: "На чужой роток не накинешь платок".
   -- А мне плевать, мне очень хочется!
   -- Что???
  
   Часть 2. Зазеркалье
   На тумбочке у изголовья стоял старенький кассетный магнитофон "Весна", который можно было теперь разыскать разве что на городской свалке. Однако он работал, и из динамика звучали песни Высоцкого. Как раз в этот момент его хриплый голос выводил слова из "Нинки-наводчицы":
  
   -- Ну, и дела же с этой Нинкою,
   Она жила со всей Ордынкою,
   И с нею спать -- ну кто захочет сам?
   -- А мне плевать, мне очень хочется.
   Сказала -- любит. Всё, замётано.
   -- Отвечу рупь за сто, что врёт она,
   Она ж сама ко всем ведь просится...
   -- А мне чего, мне очень хочется...
  
   Он постепенно приходил в себя, ощупывая глазами высокий потолок незнакомой комнаты, давно белёный и бывший теперь не первой свежести, крашенную голубым цветом стенку.
   Где он, что с ним?
   Мозг не воспринимал окружающую реальность. Он должен быть на коне в Царском, разговаривать с графом Бенкендорфом. Где-то рядом Наталья Пушкина, Орлов, Дубельт, адъютанты, вся свита. Но никого не было.
   Он осмотрелся и выяснил, что лежал в больничной палате на четыре койки. Рядом храпел незнакомый мужчина, накинув простынку на голову, две другие койки пустовали. Громко поющий Высоцкий не мешал спящему.
   Очнувшийся человек перевел взгляд на окно. Там, судя по зависшему в зените солнцу, был полдень, но самого солнца не видно -- его диск едва просвечивал из-за толстой пелены или облаков, или бело-серого дыма. Солнечные лучи так нагрели комнату, что было тяжело дышать. К тому же в воздухе отчего-то пахло гарью, как будто неподалеку случился пожар. Этот запах напомнил ему пожар Зимнего дворца в 37-году -- тогда всё сгорело дотла. Он бегал на пожарище, командовал тушением и насквозь пропах гарью, пропах так, что мундир пришлось выкидывать.
  
   У человека на кровати возникшие ассоциации опять вызвали вопросы.
   Что он, император и самодержец Всероссийский, делает здесь? Может его поместил сюда лейб-медик Манд, которому он безоговорочно доверял? Опять опухли ноги, разыгралось давление?
   Но он всегда лечился, лежа в кабинете на своей кровати.
   Однако, что же происходит сейчас? Откуда он знает, что поёт именно Высоцкий? В его времена, никаких Высоцких не было. Здесь имеется только один ответ -- он его где-то слышал раньше, до своего царствования. "Но это же полный бред! Я не мог никогда слышать его, не должен был. Или мог? Если только в другой жизни? Но ведь других жизней не бывает!"
   Дверь в палату отворилась, и появился дородный санитар -- мужчина среднего возраста с закатанными по локоть рукавами белого халата. В толстой волосатой руке он держал большой кусок пиццы.
   -- Больной, -- пробормотал медбрат, с усилием прожевывая пиццу, -- главврач хочет поговорить с вами. Пойдем!
   Посмотрев на тумбочку, где стоял магнитофон, он поморщился, подошел и выключил его. В палате наступила тишина.
   -- Какой главврач? -- не понял человек в койке.
   -- Олег Иванович, вас хочет видеть главврач нашей психоневрологической больницы Никитин.
   -- Василий Павлович?
   -- Конечно! А кто же еще?
   -- Он здесь? Но ведь я его наказал за дерзкое поведение после истории со свадьбой на Ольге Фредерикс.
   -- Какой такой истории? -- санитар недовольно посмотрел на Олега Ивановича, -- пойдемте уже! У меня работы полно и без ваших историй!
   -- Погоди, погоди! Никитин женился на Ольге Фредерикс, а она оказалась не девственницей, и он закатил скандал.
   -- Это не наш главврач -- наш не такой лох, чтобы по пустякам кипиш устраивать! А кто с ней переспал по ходу? Вы что ли? Ну, вы и ходок, Олег Иванович! Это у вас на работе было или по соседству?
   Олег Иванович поднялся на койке, медленно сел, не отвечая на вопрос медбрата.
   Все-таки с ним определенно что-то произошло. Наверное, он упал, ударился головой и потерял память. Где он, в каком мире? Толстый медик, жующий кусок хлеба, говорил вроде по-русски, но половины слов Олег Иванович не понимал или понимал только в контексте сказанного. Возможно человек, коего санитар зовет "главврач" Никитин, объяснит ему все его злоключения. Ему надо вернуться во дворец, в Царское Село.
   Голова не прояснялась.
   Он, наконец, поднялся и, не задавая больше вопросов, поплёлся, тяжело передвигая ноги, следом за медбратом. Они шли длинными серыми коридорами с белыми дверьми, за которыми стояла непроницаемая тишина. Большие больничные тапочки -- на пару размеров больше, чем нужно, соскальзывали с ног, и он прилагал усилия, чтобы не потерять их во время ходьбы. Тапки звонко хлопали его по пяткам со звуком, напомнившим мухобойку.
   У двери с надписью "Гравврач Никитин В.П." они остановились.
   Медбрат постучал, получил разрешение войти. Главврач Никитин представлял собой человека средних лет с рыхлым, одутловатым лицом, украшенным большим курносым носом. Он носил короткую прическу, какую носят обычно люди склонные к раннему облысению, и рассеянно смотрел на своего собеседника добрыми голубыми глазами. Главврач совсем не напомнил Олегу Ивановичу того Никитина, которого тот знал -- приземистого гусарского полковника с длинными бакенбардами и пышными усами.
   -- Садитесь, Олег Иванович! -- предложил Никитин, -- чаю не хотите? Хотя нет, в такую жару лучше пить минеральную воду.
   Врач поднялся, открыл холодильник и взял бутылку минеральной воды.
   -- Жара в этом году аномальная, -- продолжил он, наливая холодную пузырящуюся воду в стакан, -- пейте, пожалуйста!
   Олег Иванович отхлебнул воды, отодвинул стакан в сторону.
   -- Василий Павлович, -- произнес он с надеждой в голосе, -- вы меня не узнаете?
   -- Как же, как же, Николай Павлович Романов собственной персоной, -- улыбнулся Никитин. -- Это я шучу! У вас в истории болезни так написано.
   Он похлопал рукой по лежащей перед ним тощей папке с бумагами.
   -- То есть я не Романов? А кто тогда?
   -- Вы Олег Иванович Кузнецов, преподаватель исторического факультета нашего ведущего вуза столицы. Кстати, уже профессор и кандидат наук. Защитились по теме, -- главврач заглянул в историю, -- "Крестьянский вопрос в эпоху царствования Николая I". То есть вы специалист по николаевской эпохе.
   -- Тогда что я здесь делаю?
   -- Видите ли, Олег Иванович, -- Никитин задумчиво посмотрел на собеседника, -- несколько дней назад у вас возникло депрессивное состояние, на базе которого развился психоз. Вы возомнили себя императором Николаем Первым и принялись разговаривать с окружающими, как со своими подданными. Обеспокоенная жена сообщила нам, так что пришлось вас пока временно изолировать для проведения обширного обследования. Мы должны знать причины, вызвавшие столь глубокую депрессию.
   -- Сколько я здесь уже нахожусь? -- Олег Иванович растерянно огляделся по сторонам.
   -- Две недели.
   В кабинете главврача было не так жарко -- за стеной работал кондиционер, и через сплит-систему прохладный воздух с силой прогонялся по комнате. Из окна, сквозь густую белесую дымку едва просматривались стены близстоящих домов.
   Перехватив удивленный взгляд Кузнецова, Василий Павлович пояснил:
   -- Кондиционер с этой жарой почти не выключаю. Не знаю, сколько она продержится. Началось всё, после того как вы попали к нам. Сначала загорелось в области, в Шатурском районе, а потом и в других местах. До сих пор потушить не могут. А нам тут в городе приходится дышать дымом, в повязках даже по улицам ходим. Да что там на улице! Вчера спустился в метро -- и там дым.
   Эти слова невольно отвлекли Олега Ивановича от мыслей о своей болезни.
   -- У меня в палате жарко... -- словно бы жалуясь, сообщил он.
   -- Знаю. Ничего не могу сделать! Мы бедная организация, кондиционеров на все помещения не хватает. Приходится пока обходиться без них. Возможно, в следующем году увеличат финансирование.
   -- А когда вы меня отпустите домой?
   -- Олег Иванович, мы еще не закончили обследование. Пока вы находились у нас, ваша болезнь не утихла, только вошла в более спокойную фазу.
   -- Но... Я ведь здоров. Я хорошо соображаю, всё понимаю.
   -- Временно, голубчик, временно. Вашего соседа по палате вы еще вчера называли графом Бенкендорфом, щипали ему руку до синяков. Пришлось вызывать санитаров, чтобы успокоить.
   -- Вы мне мстите из-за жены! -- раздраженно, повысив голос, воскликнул Олег Иванович.
   -- То есть? -- брови Никитина удивленно взмыли вверх.
   -- Из-за Ольги Петровны, урожденной Фредерикс. Я с ней спал до вас, до её замужества.
   -- Фредерикс? Не знаю никакой Фредерикс. И потом, я не женат, у меня нет кольца на пальце. Вот видите, Олег Иванович? -- Никитин продемонстрировал правую руку. -- Болезнь ваша еще не прошла! Давайте лучше поговорим о том, откуда у вас возник этот синдром. Мне кажется, вы зациклились на николаевской эпохе, потому что связано это с вашей профессиональной деятельностью. Читаете лекции, изучаете документы. Вы очень глубоко погрузились в то время, оно сильно повлияло на вас. У вас произошло стирание граней личности, утрата самоидентификации.
   Главврач психиатрической лечебницы был любопытным человеком, к тому же, писал кандидатскую диссертацию, потому он не удержался и, глядя на Олега Ивановича добрыми глазами, спросил:
   -- Вот вы в своих снах, назовём их так, пребываете в качестве императора Николая Павловича и мне хотелось бы уточнить: когда вы видите себя Николаем, то каков у вас возраст?
   -- Возраст? -- Олег Иванович задумался, -- возраст далеко за пятьдесят, ближе к шестидесяти. Я шёл, нет, видел, -- поправился Кузнецов, -- как император провожал своего солдата в последний путь. В Петербурге была поздняя осень, уже шла Крымская война. Видимо, был близок её финал, потому что император вспоминал поражения на реке Альме и под Инкерманом, ругал Нессельроде.
   -- А вам известно, в каком возрасте он скончался?
   -- Конечно, Николаю Павловичу было пятьдесят восемь.
   -- Странно то, что вы вдруг приняли образ императора Николая, хотя разница между вами почти двадцать лет -- вам сейчас тридцать девять. Хотя, для общего течения болезни это не имеет никакого значения. Скажите мне вот что, -- Никитин снова пытливо посмотрел на Олега Ивановича, -- каковы ваши ощущения? Мне всегда интересно влезть в шкуру другого человека, узнать, что он чувствует, что переживает.
   -- Что я чувствовал? Знаете, я не воспринимал себя как некую другую личность. Я вел себя и думал как император, в этом смысле никаких проблем с моим поведением не было. Более того, я знал и помнил разные моменты жизни Николая Павловича, которые не должен был помнить и знать, будучи современным человеком.
   -- Ну, это как раз просто, -- возразил Никитин, -- вы работали в архивах, много читали о той жизни. Что-то осело в мозгу незаметно для вас, а поскольку возможности нашего мозга огромны, то вы, подстраиваясь под личность царя, невольно извлекли эти сведения из глубин подсознания.
   -- Возможно, вы правы, -- кивнул головой Олег Иванович, -- в то же время... -- он заколебался.
   -- Ну-ну, говорите, что вас беспокоит.
   -- Понимаете, есть знания приобретенные, полученные при чтении разных документов -- здесь я полностью согласен с вами. Но есть знания, по крайней мере, они возникли у меня, которые я никак не мог приобрести здесь, в наше время. Например, я понял, что у царя был роман с женой Пушкина и роман длительный, можно сказать, через всю жизнь. Я об этом не читал, вернее, читал, но не было такой уверенности у современников поэта -- так, одни намеки. Пушкинисты до сих пор спорят по этому поводу.
   -- Да, я тоже читал. Насколько помниться, последний адепт этой теории, выпустивший книгу, был академик Петраков. Он с помощью различных фактов пытался доказать, что Николай Павлович и Наталья были любовниками еще до дуэли. Кстати и пресловутое свидание на квартире Полетики было не свиданием жены Пушкина с Дантесом, а её с императором.
   -- Я не читал эту книгу, -- признался Кузнецов, -- и, если честно, никогда не интересовался перипетиями дуэли Пушкина и Дантеса. Думаю, что все рассуждения на эту тему бесплодны. Кто виноват на самом деле? Почему случилась дуэль? Написаны горы литературы, выдвинуто множество версий. Читать их, изучать, на мой взгляд, пустое занятие. Нам никогда не узнать всей правды.
   Олег Иванович отхлебнул воды из стакана, уже теплой, успевшей нагреться пока они беседовали.
   -- Один фильм на эту тему, -- продолжил он, -- все-таки, я посмотрел в восьмидесятые. Была такая картина: "Храни меня мой талисман", где известная дуэльная история как бы переносилась в наше время. Играли прекрасные актеры Янковский и Абдулов.
   -- Да, ассоциации, ассоциации, -- задумчиво протянул главврач, -- что же, Олег Иванович, вам пора в палату, скоро обед. Мы с вами проведем ещё несколько бесед, прежде чем я решу, в каком направлении должно протекать лечение.
   Поднявшись с кресла, Никитин подошел к двери и открыл её.
   -- Макс, проводи Олега Ивановича до палаты! -- приказал он мордатому медбрату.
   -- Вы же понимаете, что я здесь не останусь? -- выходя из кабинета, спросил Кузнецов главврача. Он глядел на врача настороженно и враждебно.
   -- А куда вы денетесь с подводной лодки, голубчик? -- весело ответил Василий Павлович, сторонясь и пропуская пациента мимо себя.
   Вернувшись в свою палату в сопровождении Макса, Олег Иванович обнаружил, что соседа уже не было. Кузнецов лег на кровать, закинув руки за голову, и прикрыл глаза. Что же с ним произошло? Почему он здесь? Вопросы, возникшие у него при пробуждении, вновь обеспокоили. Ответа на них от Никитина, как ожидалось, Олег Иванович не получил.
  
   2.
  
   После обеда в палату вернулся сосед. Он был чем-то похож по внешности на графа Бенкендорфа: низкорослый, голова с залысинами, узкое вытянутое лицо. Сосед был хмур и неразговорчив, полностью погружен в свои думы.
   Олег Иванович не решился приставать к нему с расспросами, лишь только бросил взгляд на его левую руку. Главврач говорил, что он, Кузнецов, сильно щипался. Но сосед был в зеленом больничном халате, длинные рукава скрывали запястья, ладони, и Кузнецову не удалось ничего рассмотреть.
   Как, оказалось, сегодня был день посещения родственниками. Сосед ходил на свидание с женой и принес сумку с домашней едой. Кузнецов не знал, что в психиатрических лечебницах разрешалось приносить пищу. По книгам и фильмам он представлял, что здесь жестокий режим: смирительные рубашки, жгуты и ремни для связывания, успокоительные уколы. Однако ничего этого здесь не увидел. Вероятно, палата, в которой он пребывал, была для больных с легкой формой заболевания, и здесь имелись определенные послабления.
   К нему могла прийти жена, которая ничего не знала о его романе. Романе?
   В голове Кузнецова начали, словно из тумана, появляться разрозненные воспоминания, возникать мысли. Ах, ну конечно, у него был роман со студенткой первого курса, звали её Юлей. Он вдруг вспомнил лицо этой девушки, оно четко возникло перед глазами, будто она сидела рядом. У Юли были густые черные волосы, карие светло-золотистые глаза. "Почти как у Пушкиной, -- в смятении подумал он, -- они очень похожи".
   Еще он подумал, что вряд ли жена придет его навестить. У него не то положение, чтобы его жалеть -- он не ранен, не страдает тяжелой болезнью, вроде рака или инсульта. Психбольной -- это нечто странное, даже опасное. Уж сам-то он несколько раз подумал бы, прежде чем навестить какого-нибудь своего знакомого, оказавшегося в подобной ситуации.
   Тем не менее, спустя час, его позвал всё тот же Макс и повёл в комнату для встреч с родственниками. Оказалось, пришла Юля.
   Она была в легком, почти воздушном белом платье, так делающем её похожей на девушку из пушкинской эпохи. В комнате было душно и жарко -- сказывалась аномальная жара, стоящая на улице. Юля сидела на стуле, но увидев входящего Кузнецова, сразу поднялась.
   -- Олег Иванович! -- радость вспыхнула в её глазах, она подошла к нему, обняла.
   Он тоже обнял её, еще до конца не понимая, как себя вести. Он пытался вспомнить, что их связывало, пытался найти в себе те чувства, которые возникли между ними и оказались столь прочными, что разница почти в двадцать лет не стала помехой. Он нерешительно прижимал тонкое девичье тело, ощущал запах её духов.
   -- Олег Иванович, -- всматриваясь в его глаза, медленно произнесла Юлия, -- я так рада, что ты очнулся. Врачи сперва всех испугали, сказали, что у тебя глубокая депрессия и тяжелое состояние. Но, слава богу, что ты пришел в себя! Я так рада!
   -- Да, да, спасибо! Я сейчас чувствую себя хорошо. Просился, чтобы выписали, но пока продержат еще здесь. Совсем немного...
   -- Вот и хорошо, я как раз нашла квартиру, она очень удобная -- недалеко от университета.
   -- Какую квартиру? -- не понял Олег Иванович.
   -- Ты не помнишь? Перед твоей болезнью мы решили, что ты уйдешь от жены и переедешь ко мне. Ты даже оставил у меня свою зубную щетку.
   -- Хм, от жены? От Александры?
   Непонимание мелькнуло в глазах Юлии.
   -- Разве твою жену зовут Александра? Ты говорил, что Алла.
   -- Боже, извини, конечно, Алла!
   Кузнецов смутился и слегка расстроился. Он опять попал впросак со своей николаевской эпохой. Это жену Николая Павловича звали Александра Федоровна, но ведь он не Николай!
   Если у него не прекратится эта путаница в мозгах, его никогда отсюда не выпустят.
   -- Ты в этой больничной пижаме смешно выглядишь, -- улыбнулась Юля, -- как-то по-домашнему. Так и представляю тебя за столом и тарелкой с борщом.
   -- Ага! "Всегда доволен сам собой, своим обедом и женой", -- процитировал он Пушкина и ответно улыбнулся.
   -- Ты должен знать, что я тебя очень и очень люблю! -- вдруг серьезно сказала девушка, -- очень и очень!
   -- А как же Энрике? -- спросил он, пытаясь шутить.
   -- Какой Энрике?
   -- Тот молодой человек, Иван, похожий на Энрике Иглесиаса. У нас была с ним дискуссия о дуэльной истории Пушкина. Как помнится, он ухаживал за тобой.
   -- Да... Клеился. Но знаешь, вокруг меня много ходит таких Энрике. Мне они параллельны.
   Он произносит эти слова безразличным тоном, но Кузнецов вдруг чувствует в душе ревность. Каким бы остроумным, обаятельным он ни был, какое бы положение не занимал в университете, Олег Иванович всё равно чувствовал ущербность своих отношений с Юлей. Его сверстники могли привлекать молодых девушек только богатством или известностью, однако ни денег, ни славы у него не было, и взять их было неоткуда. Притом, он прекрасно понимал, что с каждым годом стремительно теряет свой главный потенциал -- возраст, а ведь именно он давал надежду со временем добиться и того, и другого.
   Юлия подошла, вновь обняла его, прижалась с силой.
   -- Мы с тобой никогда не расстанемся, никогда! Ведь, правда?
   -- Конечно, правда! -- легко согласился он, уступая её настойчивости, но, совершенно не представляя свою совместную жизнь с ней.
   -- Я так скучаю без тебя! -- с чувством продолжила она и хотела что-то добавить еще, но ничего не сказала. Она отошла, прислонилась к подоконнику у окна.
   Комната для посещений находилась на первом этаже больницы. Сквозь стекло было видно, как в тумане по тротуару шли прохожие. Многие надели марлевые повязки, словно в городе вспыхнула тяжёлая эпидемия вроде холеры или чумы.
   -- Помнишь нашу поездку в Питер? -- спросила девушка.
   -- Конечно! Это было месяц назад, как я мог забыть?
  
   Они поехали в Петербург в июне, чтобы захватить белые ночи, побродить по светло-сумеречному городу. Ехали на скоростном "Сапсане", пили пиво. Мимо, за окнами, с безумной скоростью проносились города и поселки, в сгущающихся сумерках мелькали далекие и близкие огоньки. Словно шаловливые подростки без комплексов, они с Юлей шутили друг над другом, дурачились, им было весело.
   Потом гуляли по Английской набережной и смотрели вместе с такими же, приезжими парами, как разводят мосты. Половинки мостов напоминали поднятые вверх каменные ладони, будто город обращался к небесам с молитвой о благополучии. Ещё их захватило зрелище льющегося сверху на городские крыши серебристого света луны, который подсвечивал уснувшие здания и гранитную набережную, создавая иллюзию волшебства.
   Уже под утро, обогнув громаду Исаакиевского собора, они вышли на площадь, где возвышался памятник Николаю I, созданный знаменитым скульптором Клодтом. Император гордо восседал в конногвардейском мундире на скачущем коне.
   -- Я прочитала, -- сказала тогда Юлия, стоя у подножия пьедестала и закинув голову вверх, -- что Николай всегда стремился быть похожим на Петра I.
   -- Да, поэтому памятник ему поставили с петровским на одной линии и в одном направлении -- на Запад, -- подтвердил Олег Иванович.
   Юля усмехнулась:
   -- На эту тему есть поговорка: "Дурак умного догоняет, да Исаакий мешает".
   -- Николай не был дураком! -- неожиданно обиделся за императора Кузнецов, -- он был далеко не дурак!
   -- Да, ладно, это же шутка. Пойдем отсюда, -- предложила Юлия, -- здесь есть где-нибудь круглосуточное кафе? Ужасно хочется есть.
   -- Погоди минутку.
   Отойдя чуть назад, Олег Иванович попытался рассмотреть бронзовое лицо императора, подсвеченное снизу светом прожекторов. Памятник был создан буквально сразу после смерти царя и его видели люди, близко знавшие Николая Павловича: жена, дети, придворные. Значит, он должен был отражать подлинный характер этого человека, его внутреннее "я".
   На взгляд Олега Ивановича, Николай на памятнике не выглядел тщеславным и напыщенным, каковым его пытались представить недоброжелатели. Он был величественным, грозным, человеком с твердым взглядом, и, следовательно, человеком, имевшим твердые убеждения.
   На какой-то миг Кузнецов представил себя на месте императора -- сидящем на вздыбленном коне, с гордо выпрямленной спиной. Разве он догоняет Петра? Разве он куда-то спешит, опаздывает?
   По его позе, выражению лица этого не скажешь. Они с Петром, словно маленький отряд, охраняющий Россию: Петр скачет в авангарде, а он, Николай прикрывает тылы.
   -- Ну, хватит, пойдем уже! -- потянула его за рукав куртки Юлия, -- я есть хочу!
   -- Хорошо! -- нехотя, оторвавшись от созерцания памятника, произнес Кузнецов.
   Этот памятник он потом вспоминал несколько раз, он ему даже привиделся во сне, только со своим лицом, будто это он, Олег Иванович, скачет на коне, а не покойный император.
  
   -- Я бы хотел с тобой съездить куда-нибудь, в какой-нибудь романтический город, -- сообщила между тем Юлия, вернув Кузнецова к действительности, -- в Рим или Париж. У меня ездили подружки, там было клёво.
   -- Наверное, съездим как-нибудь, -- неуверенно согласился Олег Иванович, -- знаешь, я что-то устал, мне пора.
   -- Хорошо, я понимаю. Я приду в следующий раз, если ты еще будешь здесь. Обязательно приду. Что тебе принести?
   -- У меня все есть, -- немного суховато ответил он.
   -- Ну, зачем ты так? Я же тебя люблю! -- сказала вдруг Юлия и в глазах у неё показались слезы, -- почему ты так переменился ко мне?
   "О чём она говорит? -- подумал он, и внутренне запаниковал, -- сейчас так не говорят, так говорили в николаевские времена. Может, она тоже была там, в том времени вместе со мною? Только не признается. Или... Всё это мираж, плод воображения моего больного мозга? На самом деле никого нет: ни Юлии, на врача Никитина, ни медбрата Макса? Может всё это просто придумано? Как в фильме "Игры разума", где Рассел Кроу играл гениального математика-шизофреника? Его герой не может отличить реальность от вымысла.
   Он с тревогой огляделся вокруг, пытаясь найти приметы вымышленного мира -- любые несоответствия вещей и времени. Нет, всё, что он видел, что трогал, что ощущал в данную минуту, было современным, принадлежало десятому году двадцать первого века. Ничего не выбивалось из общего контекста, не вызывало подозрение во вторжении того, другого мира, в существующую реальность.
   Вернувшись в палату, Олег Иванович долго не мог успокоиться. Он вновь и вновь пытался с особой тщательностью проанализировать своё состояние, как анализирует ученый полученные результаты эксперимента. Он ведь и вправду был ученым, профессором кафедры истории России.
   Его мысли сконцентрировались на жене.
   Если Юлия придуманный им персонаж, живущий только в воображении, то жена, по его логике, должна быть настоящей. По ней, как по камертону, можно проверить себя, провести тонкую настройку психического состояния. Однако жена почему-то не звонила, никак не проявлялась, будто её не существовало вовсе.
  
   3.
  
   Через несколько дней Кузнецова вновь пригласил на беседу главврач. Прямо с порога Олег Иванович начал требовать:
   -- Вы должны меня отпустить, я совсем здоров! Меня ждут на работе. Вы не можете держать меня здесь до бесконечности.
   -- Конечно, Олег Иванович, мы вас отпустим. Это лишь вопрос времени.
   -- Когда? -- Кузнецов настойчиво посмотрел на Никитина, -- назовите конкретный срок.
   -- Точной даты я не смогу сказать, -- нерешительно отозвался главврач, опуская глаза вниз, -- мы считаем, что вы еще не до конца оправились.
   -- Я долго терпеть это безобразие не намерен! -- вспылил Олег Иванович, -- зарубите это на своем курносом носу! Это что, советские времена, когда здоровых людей сажали в психушку? Я напишу в генеральную прокуратуру, они с вами разберутся!
   -- Не надо грубить, Олег Иванович! -- спокойно ответил Никитин, -- разве я ваш враг? На самом деле настоящий ваш антагонист -- это время. Его не обмануть и не победить. Все эти фильмы про машины времени, разговоры о телепортации, являются лишь фантазией человечества, попыткой поиска путей для победы над его неумолимым ходом. Если хотите знать моё мнение, то я скажу, что ваши галлюцинации, перенос в прошлое, связаны с огромным потоком информации на эти темы, гуляющей в интернете или на телевидении. Плюс ваша чрезмерная впечатлительность, мнительность. Вероятно, что похождения этих героев-путешественников вы примеряли на себя, фантазировали, так сказать, занимали себя гипотетическим вопросом: "А что если я окажусь?" В этом нет ничего страшного -- мы все время от времени фантазируем, но вам нужно еще побыть здесь, чтобы вы смогли однозначно отличать реальность от фантазии. Поэтому можете писать хоть в прокуратуру, хоть Президенту -- мы всё равно дадим свое заключение.
   Удивляя своей внезапной вспыльчивости, Олег Иванович спросил уже довольно миролюбиво:
   -- Почему ко мне не приходит жена? Я её ждал эти дни.
   В ответ главврач поморщился, как от зубной боли. По всей видимости, ему не хотелось произносить то, что он должен был сказать.
   -- Ваша жена звонила мне, очень ругала вас, сказала, что ноги её здесь не будет.
   -- Но почему?
   -- Она нашла в вашем сотовом телефоне эсэмэски от какой-то Юлии. Вам известно о ком идет речь?
   -- Да, эта девушка моя студентка. Она недавно приходила ко мне.
   -- Что же вы не убрали переписку из телефона? -- Никитин с иронией посмотрел на Олега Ивановича, -- если ходите налево, так хвосты хоть подчищайте вовремя, профессор!
   -- Я совсем забыл! Болезнь и все такое. О телефоне даже не вспомнил!
   -- Хорошо, Олег Иванович, извините, но у меня много работы.
   Поднявшись, чтобы уйти в свою палату, Олег Иванович не выдержал и повторил с внутренней убежденностью:
   -- Я все равно уйду отсюда. Вот увидите!
   -- Хорошо, посмотрим, посмотрим! -- побурчал главврач, не обративший никакого внимания на его слова и уже наполовину погруженный в историю болезни недавно поступившего пациента.
  
   Когда Кузнецов вернулся, его сосед лежал на кровати, мрачно уставясь в потолок. Как еще раньше заметил Олег Иванович, сосед имел ничем не примечательное лицо, длинное, вытянутое, с унылым носом и тоскливыми глазами алкоголика. Все это время они не разговаривали.
   На тумбочке негромко играл магнитофон опять что-то из Высоцкого -- видимо, сосед был его любителем. Олег Иванович разобрал слова знаменитой песни о Бермудском треугольнике:
  
   "Взвился бывший алкоголик, матершинник и крамольник:
   "Надо выпить треугольник, на троих его даешь?"
   Разошелся, так и сыпет: "Треугольник будет выпит!
   Будь он параллелепипед, будь он круг, едрена вошь".
  
   -- Выпить есть? -- вдруг спросил сосед, словно песня Высоцкого пробудила у него желание поддать.
   -- Нет! -- удивленно ответил Кузнецов, -- откуда здесь?
   -- К тебе же дочка приходила, может, принесла поллитру? -- с надеждой в голосе поинтересовался сосед
   -- Нет, ничего не приносила. К тому же это не дочка. Да и жарко сейчас пить, на улице зной стоит, как в Африке.
   -- Это ничего, мы русские привычные. В бане жара-то не меньше, а как примешь рюмочку, закусишь хрустящим огурцом и пофигу веники! Значит, говоришь, не дочка? А кто? -- сосед повернулся на кровати в сторону Кузнецова, чтобы поддержать разговор. Ему, наверное, было ужасно скучно.
   -- Так, студентка.
   -- Понятно. Тебя как зовут?
   -- Олег, а вас?
   -- Меня Толян. В автосервисе работаю, слесарем. Запойный я, но в последний раз крепко забухал, словил "белочку" и сюда, в дурку, жена сдала. Показалось, что черти бегают по квартире. Я взял молоток и начал их гонять. А они увертливые, сволочи!
   -- Чем же дело кончилось? -- спросил, улыбаясь, Олег Иванович.
   -- Чем, чем -- развалил журнальный столик на кусочки! Теперь не собрать. Жена в слезы, ну и поволокла сюда. А ты, значит, препод, если к тебе студентки бегают?
   -- Да. Был преподавателем в университете. Думаю, скоро туда вернусь.
   -- Я тоже, только отлежусь немного. Ко мне уже хозяин сервиса приезжал, узнать, как я тут -- руки-то у меня золотые, только слаб я по этому делу, -- он щелкнул себя по горлу, -- тяжело удержаться. Слушай, а ты чё меня за руку щипал? Я уж хотел дать тебе в бубен, а потом вижу, что ты не в себе, лады, думаю, пускай щиплет, если так нравится.
   -- Я думал, что вы Бенкендорф.
   -- Бенкен... кто?
   -- Граф Бенкендорф, жил давно, при Пушкине. У меня видение такое было, так что извините, если синяки поставил.
   -- Ничего, у меня кость рабочая, к синякам привычная. Хотя высшее техническое имеется. Только в инженеры не пошел -- при Советах мало платили, не то, что в автомастерской. Так что отработал по принудиловке три года в Коломне и свалил на вольные хлеба.
   -- Значит, вы слесарь? А вот замки дверные можете открывать?
   -- Для меня это плевое дело -- на раз.
   -- А наши замки, здесь, в больнице?
   -- И здесь могу, только инструмент нужен. А ты что, свалить хочешь? -- Толян посмотрел с тоской в окно, словно пытался в пелене белесой дымки что-то разглядеть, -- а мне нельзя. Надо долечиться -- жена всю плешь проела, да и я сам понимаю. Из-за бухла клиенты уходят. А какие у меня клиенты, знаешь? У них тачки непростые -- навороченные: Лексусы, Тайоты, Мерсы. Вот ты говоришь Бенкендорф, а про Бентли или Порше слышал?
   -- Нет.
   -- То-то же! Такие машины стоят целых квартир в Москве. Вот какие у меня клиенты! Но пьянка всё портит! -- с сожалением заключил Толян.
   -- Тогда, конечно, есть смысл долечиться.
   Разочарованно посмотрев на профессора, будто ожидал от него других слов, автослесарь опять лег на кровать и прикрыл глаза.
   Олег Иванович прошел к своей кровати, взял с тумбочки бутылку минеральной воды, принесенную Юлией. Он открыл её и жадными глотками выпил воду прямо из горлышка. На теле сразу выступила испарина.
   "Да, жара, -- подумал Кузнецов, -- совсем как летом тридцать четвертого года".
   Тем летом, они, как обычно выехали в Царское Село. Огромное раскаленное солнце висело у горизонта. Стояла удушливая жара, которая из-за близости Балтики переносилась еще тяжелее. Эта влажная жара напомнила ему знаменитые ананасные оранжереи под Петербургом, куда он заглянул однажды, будучи еще мальчиком. Они остались после царствования бабки Екатерины Великой.
   "Тьфу, черт! -- подумал Кузнецов, -- но я же не император! И откуда в голову лезет вся эта бредятина? -- Он искоса посмотрел на лежащего автослесаря. -- Попросить обед что ли?"
   Однако есть, совсем не хотелось.
   Обед им обычно привозили в палату на тележке два санитара. Тележка из пищевого алюминия была постоянно облита жиром, который никто не удосуживался соскоблить, она неприятно пахла. Нет, есть он не будет.
   Кузнецов улегся на кровать.
   В магнитофоне закончилась кассета, он автоматически выключился с громким щелчком. Наступившая тишина так ударила по ушам, что Олег Иванович зажал их руками, бездумно уставился на белый потолок над собой.
  
   Профессор не знал, что незадолго перед этим, слесарь Толя побывал в кабинете главврача Никитина.
   -- Анатолий Петрович, -- сказал тот, хитро прищурившись, -- рад сообщить, что вы идете на поправку. Еще немного и будем выписываться.
   -- Спасибо, Василий Павлович, -- довольно ответил Толик, -- дома меня заждались, да и на работу уже пора -- клиенты ждут!
   -- Да, да, конечно. Только у меня одна просьба, она касается вашего соседа. Понимаете, он тихий, вреда не сделает, но у него есть один пунктик -- хочет сбежать. Из моей больницы еще никто не бегал. Запоры здесь крепкие, персонал грамотный, но всё же...
   -- Присмотреть что ли надо? Так я сделаю!
   -- Вот и отлично! Думаю, в ближайшее время у Кузнецова наступит улучшение, ждать долго не придется.
  
   Олег Иванович проснулся в полночь. Вокруг стояла тишина, только сосед рядом тихо сопел во сне. Из окна в комнату попадал бледный мертвенный свет. Палата Кузнецова находилась на втором этаже, окна были забраны решетками снаружи. Воздух в комнате к ночи сделался плотным, густым, с тяжелым запахом гари от горящих лесов и торфяников Подмосковья. К тому же, сама больница, как понял Кузнецов, находилась на юго-востоке Москвы, с той самой стороны, откуда ветер гнал волны белого дыма на город.
   Медленно, словно лунатик, вставший посреди ночи с кровати, Кузнецов подошел к окну. Он прижался к стеклу лбом, думая, что стекло хоть немного охладит лицо. Но стекло тоже было горячим. Тогда он провел рукой по телу -- оно было всё в липком поту.
   У него возникло сильное желание скинуть с себя одежду и вытереться насухо, остаться здесь, в этой комнате, совершенно голым. Но Олег Иванович не сделал этого -- вдруг сосед проснется и подумает что-то нехорошее. Поэтому Кузнецов остался стоять на месте, у окна как был, в больничной пижаме.
   Луна на небе едва просматривалась за пеленой дыма. Она одиноко маячила в вышине, словно матовая лампа с рассеянным светом. Олег Иванович находился в палате взаперти, в беспомощном состоянии, и чувствовал себя таким же жалким, бессильным, как император Николай перед сломанной коляской, там, в Пензенской губернии. Эта коляска не давала царю возможности передвигаться. Здесь, доктор Никитин ограничивает его, профессора истории, в движении так же как та коляска.
   "У него должна быть фамилия не Никитин, а Коляскин, -- хмыкнул про себя Олег Иванович, -- всё верно, доктор Коляскин!"
   Внезапно в стекло снаружи попал окурок сигареты, который бросил кто-то сверху. Окурок ударился о стекло, будто ночная бабочка, с глухим стуком, и упал вниз, рассыпая по сторонам искры яркими светлячками. "У санитаров наверху курят, -- подумал Кузнецов, не успевший даже испугаться от неожиданности, -- снаружи, видимо, сильный ветер. Парадокс природы -- ветер и густой туман!"
   Падающая сигарета неожиданно навела Олега Ивановича на мысли о его неудавшейся любви. Он думал о Юлии, вспоминал историю их отношений и поймал себя на мысли, что думал о ней как о посторонней девушке, просто знакомой и не более.
   Это было странно.
   Воспоминания о разговорах, поцелуях, обладании друг другом, обо всём том времени, которое было проведено вместе, не рождали в его душе никаких откликов. Словно он смотрел со стороны на красивую картину, выставленную в зале известного мастера живописи. История жизни мужчины и женщины, изображенная на холсте, была интересной, драматичной, но не его, никак не связанная с ним.
   Неужели ливень его души погасил любовь к ней, жившую в его сердце? Ливень души. Он прочитал эти слова у Шекспира, а может у Есенина. Неважно!
   Она хотела, чтобы он переехал к ней, оставил жену. Но для чего? Что он мог ей дать, кроме переживаний стареющего мужчины? К тому же, для такого шага требуется известная смелость, которая заключалась в преодолении самого себя. И как раз это оказалось для него делом непростым.
   Он сопоставил себя с Николаем Павловичем. При всей своей решительности и мужественности, император, связанный отношениями с Нелидовой почти восемнадцать лет, не смог оставить жену. Да и ради Пушкиной он её тоже бы не оставил. Он не оставил бы её ни для кого.
  
   Олегу Ивановичу стало грустно.
   На широком подоконнике лежал листок с непонятными рисунками, рядом простой грифельный карандаш. Кузнецов на мгновение призадумался, а потом начал набрасывать стихи, строфу за строфой.
   Он никогда не был поэтом, никогда ничего не писал, был, наверное, как все, как большинство мужчин. Романтика, поэзия, в такой стране как нынешняя Россия не характерна -- здесь превалирует суровая проза. Для поэзии нужна особая чувствительность души, а где её взять в жестких реалиях каждодневного существования?
   Однако сейчас, во власти лирического настроения, он писал следующие строфы:
  
   Столицу дым окутал вновь --
   Пожары в середине лета.
   Летит сгоревшая любовь,
   В окно чужое сигаретой.
  
   Почти не оставляя след,
   Она едва заметно тлеет,
   И только солнца дымный свет,
   Воспоминанья в сердце греет.
  
   Мы жгли любовь свою легко --
   В тумане не заметно дыма,
   Как будто где-то далеко
   Она была между другими,
  
   Как будто не болит душа,
   Как будто в середине лета,
   Я вновь с тобою не спеша,
   Пойду, забыв о сигаретах,
  
   Но мы расстались в пелене,
   Среди плывущих в дымке зданий,
   Ведь счастье было не в огне,
   А лишь в предчувствии желаний!
  
   Олег Иванович посмотрел на написанный им текст. В лунном свете строчки были бледны, едва различимы, терялись среди карандашных рисунков Толяна, изображавших какие-то машинные детали. Но, все же, напрягая зрение, он перечитал свои стихи.
   Они ему не понравились. Они не дали того всеобъемлющего облегчения душе, на которое он втайне рассчитывал, катарсиса не случилось, и грусть не покинула его.
   Тогда Кузнецов без какого-либо сожаления порвал этот листок как можно мельче, чтобы прочесть написанное было невозможно. Ему была неприятна мысль, что кто-то любопытный сможет заглянуть в закоулки его души.
   -- Чё профессор, не спиться? -- раздался голос Толяна, -- чё ты там рвешь-то?
   -- Да так, мусор на окне остался.
   -- Понятно. Давай на боковую, а то сам не спишь, и другим не даешь!
   -- Чего я тебе не даю? Спи себе! -- резко ответил Кузнецов, которому не понравилась напористость соседа.
   Толян с ворчанием повернулся на другой бок, а Олег Иванович подошел к своей кровати и лег. Он прикрыл глаза и, чтобы быстрее заснуть, начал вспоминать, как они познакомились с Юлией.
  
   4.
  
   Большинство романов между преподавателями и студентами завязывается на семинарах, когда общение теснее и ближе, чем в большой аудитории, практически глаза в глаза.
   Первые ростки возникшей симпатии укрепляются затем во время консультаций, пересдач зачетов и экзаменов, которые можно проводить не только в кабинетах учебного заведения, но и в другой обстановке, например, в кафе или дома. Так делают некоторые преподаватели в отношении понравившихся им студенток -- цинично предлагают переспать в обмен на хорошие оценки. К тому же это не трудно -- многие нынешние студентки без комплексов: легко заводят связи, легко их рвут.
   Иметь молоденьких любовниц для людей -- ровесников Кузнецова, стало престижно. Эти юные особы сделались показателем не только финансовых возможностей, но и состояния здоровья возрастных любовников, словно те бежали стометровку и укладывались в отведенное время наравне с молодыми бегунами. Значит, здоровья ещё хватает, значит с ними ещё не кончено и ещё есть потенциал для движения вперед.
   С другой стороны, в этом не было ничего нового.
   Олег Иванович читал в каких-то мемуарах, относящихся к девятнадцатому веку, что у каждой замужней дамы в обязательном порядке был любовник или платонический обожатель. Этот кавалер всегда приглашался на домашний обед, в салон, развлекал даму на балу и всячески поддерживал её реноме коварной соблазнительницы, повелительницы мужских сердец. Если у дамы не было мужского окружения -- она считалась никому не нужной, неинтересной, и её переставали уважать в свете.
   Так это или нет, сейчас трудно проверить. Однако свидетельства многочисленных любовных похождений, оставленные современниками в мемуарах, дневниках и личных письмах, пожалуй, подтверждают общий вывод -- нравы того времени были весьма свободными.
   У Кузнецова с Юлей было всё по-другому.
   Лекцию о причинах и участниках первой мировой войны Олег Иванович читал в большой аудитории, где поместился почти весь курс истфака. Перед ним бесформенной многолицей массой сидела пара сотен молодых людей -- современные парни и девушки. Большинство из них было занято своими делами: кто-то читал книгу, положив её на стол прямо перед собой, кто-то слушал музыку, надев наушники, кто-то использовал сотовый телефон для пребывания в интернете с помощью Wi-Fi, который хорошо ловился в их здании.
   Он читал текст, как делал это всегда -- с описаниями, пояснениями, сравнениями, разбавляя сухой язык цифр яркими и запоминающимися примерами. В одном из первых рядов сидел парнишка, которого профессор про себя называл Энрике Иглесиасом. Он был чернявым, очень энергичным, всегда в сопровождении нескольких девушек курса. Этот Энрике носил спущенные джинсы на бедрах и цветастые майки. По всей видимости, парень был сыном богатых родителей: у него имелись дорогие вещи -- сотовый "Apple Iphone", машина "Porsche Cayenne", правда, не новая.
   К удивлению Олега Ивановича, студент, которого звали Иваном, оказался довольно любознательным и внимательным малым. По крайней мере, лекции Кузнецова он не пропускал, всегда выбирая места впереди, поближе к преподавателю. Это было неизменным на протяжении всего курса. Менялись только девушки, сидящие рядом с ним.
   После лекции о первой мировой, когда вся основная масса студентов засобиралась и потекла из аудитории, Иван вместе с очередной девушкой подошел к столу, возле которого стоял Кузнецов и собирал материалы в лежащий перед ним портфель.
   -- Олег Иванович, -- обратился Иван к нему, -- я знаю, что вы писали диссертацию о николаевском времени, недавно прочитал на эту тему несколько книг.
   -- А чем вызван такой интерес? -- спросил преподаватель, и с любопытством посмотрел на стоящую рядом со студентом девушку.
   Заметив взгляд Олега Ивановича, Иван сказал:
   -- Это Юлька, она тоже интересуется вашими лекциями. Мне просто интересно, что за человек был Николай Павлович? Мы знаем его, как Палкина, в основном, по рассказам Толстого, но мне показалось, что он был несколько другим человеком. Не таким, как его изображают.
   -- Вы правы. Сейчас идет пересмотр многих устоявшихся исторических взглядов, превратившихся в советское время в догмы. Император Николай Первый, как Палкин, из их числа. Он преподносился, как тупой солдафон, гонитель литературы, в том числе Пушкина, как создатель полицейского сыска. Но, думаю, наше представление о нем сильно изменится. В скором времени!
   -- Кстати, еще вопрос о Пушкине. Многие исследователи считают, что царь приложил руку к его убийству, что он подталкивал Дантеса через Бенкендорфа, не помню, в какой книжке читал...
   -- Зачем же ему это было нужно? -- удивилась стоящая рядом Юлия. Её голос понравился Олегу Ивановичу.
   Иван не задумываясь, ответил:
   -- Император боролся с вольнодумством. Да и Пушкин был далеко не ангел. Все пишут, что он был известным гулякой, пикапером.
   Он засмеялся своей шутке. Юля тоже заулыбалась, было видно, что разговор её занимает.
   -- Стопудово, Пушкин перешел дорогу Николаю, -- продолжил Иван, -- увел из-под носа какую-нибудь тёлку, вот тот и срывал свою злость.
   -- Хм, не всё так просто, я думаю, -- ответил Олег Иванович с иронией поглядывая на студента, -- известно, что Николай не испытывал недостатка в женском внимании и вряд ли можно допустить, что он разозлился на поэта из-за ревности. Не забывайте, Иван, что Николай считал себя первым лицом государства, с которым никто не мог соперничать. Это был альфа-самец, как говорят американцы. Возможно, Дантес и получал какие-то указания от Бенкендорфа, но я сомневаюсь, что он был слепой марионеткой в их руках. Его письма -- о них мы узнали недавно, -- его письма говорят, что это был живой человек. Он любил и надеялся, что тоже любим.
   -- Если любил, тогда зачем себя вел с женой Пушкина, как отморозок? Он её просто подставлял. Сплошная жесть!
   -- Вот именно. Его действия удивляют. Они очень похожи на месть отвергнутого любовника -- показное, афишированное приставание к Наталье Пушкиной и последующий взрыв внимания к этой паре. Если учесть, что любовные связи и ухаживания в те времена были явлением достаточно распространенным, обычным, вызывающим лишь глухие сплетни и не более, то поступки Дантеса показались всем из ряда вон выходящими.
   -- Может он не любил Наталью Пушкину? -- вмешалась в разговор Юля.
   -- Может и не любил. Но уж точно он не любил старшую сестру Екатерину, на которой женился. Если хотите знать мое мнение, то я думаю, что у него была другая женщина. Кто? Не знаю.
   -- Писали об Идалии Полетике, -- заметил Иван нерешительно, -- только я сомневаюсь...
   -- Почему? -- спросила у него Юлия, а Олег Иванович с интересом стал ждать ответа.
   Эти молодые иногда его сильно удивляли. Посмотришь на них со стороны, вроде ничего особенного -- в голове интернет, 3D, навороченные дейвайсы и гаджеты, а, поди ж, вон какие вопросы их интересуют!
   -- Понимаешь, Юлька, у неё в это время был бойфренд Ланской -- будущий муж Натальи, с Дантесом её связывала только дружба. Она, конечно, могла замутить роман и спать с двумя сразу, -- Иван хмыкнул.
   -- Всё бы тебе опошлить! -- отреагировала Юля и кулачком легко ударила его в плечо.
   -- Я тоже думаю, что Идалия не была близка с Дантесом, -- согласился Олег Иванович.
   Он взял портфель и неторопливо вместе с молодыми собеседниками пошел к выходу из аудитории, продолжая интересный для него разговор.
   -- Если вернуться к фигуре Николая, то могу сказать одно -- царь не был подлым человеком. По крайней мере, в документах ни одного свидетельства этому я не нашел.
   -- Но к Наталье он был неравнодушен, согласитесь! -- настойчиво потребовал Иван.
   -- Да это так, спросить не буду. Наталья определенно ему нравилась. Однако - это не преступление.
   У выхода из учебного корпуса они расстались. Иван с Юлей пошли в одну сторону, он в другую. Пройдя несколько метров, Кузнецов полез в карман куртки за проездным билетом и обнаружил, какой-то свернутый листик бумаги. Когда он развернул его, то увидел записанный рукой Юлии сотовый телефон.
   После этого они начали встречаться.
  
   Вспомнив этот давний разговор, Олег Иванович, повернулся на бок. Заснуть он всё никак не мог. Вдруг ему привиделся старый кабинет Николая Павловича в Зимнем дворце: длинные столы, установленные параллельно, портрет Петра I на стене, картина парада на Царицыном лугу, шкафы с портфелями бумаг.
   Он явно почувствовал запах старого дерева, навощённого пола, и ему ужасно захотелось вернуться в тот мир.
  
   5.
  
   Когда бледный утренний свет залил палату полностью, а за окном во весь голос зашумел проснувшийся город, Толян нехотя открыл глаза. От длящейся долгое время жары он чувствовал себя еще хуже, чем с похмелья: в голове пустота, тело покрыто испариной, потные волосы слиплись, а постельное белье превратилось во влажные тряпки.
   Он лежал без пижамной куртки, почти голый, раскинув руки в стороны. Повернув голову в сторону соседа-профессора, Толян хотел поддеть его необидным замечанием, пройтись шуткой-прибауткой по ученым-интеллигентам, но, к своему удивлению, заметил, что постель Кузнецова оказалась пустой.
   Первой мыслью автослесаря было то, что сосед встал раньше его и ушел на завтрак. Он с досадой подумал, что этим ученым палец в рот не клади! На первый взгляд тихие, неприспособленные к нормальной жизни чмошники, а чуть упустишь из виду, глядь -- они что-то себе урвали, обскакали людей знающих, умелых, таких, как он.
   Затем Толян посмотрел на часы. По времени оставалось еще двадцать минут до завтрака. Выходило, что профессор не мог уйти в столовую. Если не в столовую, то куда? Не могли же его забрать санитары -- он бы услышал. Тут-то Толян вспомнил просьбу главврача проследить за соседом, чтобы тот не убежал. Но профессора в палате не было, а он, Толик всё проспал.
   Неожиданно резво он вскочил и подбежал к мусорному ведру. Накануне, уже поздно ночью, Кузнецов что-то рвал. Да, дно мусорника было усеяно мелкими бумажками, клочками, но собрать их воедино было невозможно -- профессор постарался.
   Беспомощно оглянувшись вокруг, Толян вдруг заметил на стуле, стоявшем возле кровати профессора, аккуратно сложенную одежду: салатного цвета брюки лежали на стуле, а куртка висела на спинке. На тумбочке остался пакет с фруктами, принесенный вчера девушкой, посещавшей заболевшего преподавателя. Кузнецов уверял, что они не любовники. Но Толян ему не поверил -- он же не лох какой-нибудь.
   "Наверное, она помогла ему свалить!" -- подумал в легкой панике Толян. Вопрос с его досрочным освобождением из больнички накрывался медным тазиком.
   Он побежал к двери, с силой забарабанил. Вскоре в палате собрались все, кто отвечал за состояние пациентов. Прибежали мощные санитары, прибежал дежурный врач. Появился и встревоженный Никитин.
   -- Обыщите здесь всё! -- приказал Василий Павлович, -- он не мог никуда уйти, у нас ещё никто не убегал.
   -- Первая ласточка! -- усмехнулся Толян, улегшись на кровать. Он посчитал, что теперь ему ничего не светит и, потому, не стоит стараться.
   -- Я вас вообще не спрашиваю! -- прикрикнул Василий Павлович, -- вы завалили такое простое дело! Знал бы, лучше нанял охрану.
   -- Я не подписывался не спать всю ночь, -- буркнул Толян, -- надо было еще одного сюда добавить, чтобы мы с ним на пару приглядывали.
   -- Сам знаю! -- недовольно бросил Никитин.
   Он, конечно, был виноват -- недооценил Кузнецова. Вот тебе и профессор! Прыткий, как заяц. Однако его одежда была здесь, значит не всё потеряно -- голым он далеко не уйдет.
   -- Надо позвонить в милицию, предупредить, -- приказал он дежурному врачу, даме среднего возраста в белом халате и с ярким маникюром. -- Думаю, голышом они его быстро найдут. Нелли Андреевна, вы только представьте, как забавно будет видеть фигуру бегущего по улице голого профессора!
   Никитин улыбнулся. Он умел оценивать любую драматичную ситуацию с юмором, без ненужных криков и ругани, без паники, за что его ценили и уважали коллеги по работе.
   -- Впрочем, -- продолжил он, -- Кузнецов, скорее всего, уже дома, там его и найдут. Особого повода для беспокойства, вероятно, нет. Докладывать о ЧП не будем, я прав, Нелли?
   -- Конечно, Василий Павлович, -- в ответ кивнула дежурный врач, -- пойду, позвоню.
   Она отправилась звонить в милицию, но поскольку была дамой честолюбивой, стремящейся сделать карьеру, попутно решила дозвониться и в Департамент здравоохранения Москвы. Там тоже должны знать, что произошло.
   Собравшийся было уходить, Никитин повернулся к дверям палаты, но тут Толик, издал какой-то звук, похожий на возглас удивления. Главврач обернулся.
   Автослесарь поднялся с кровати и потянулся к подушке, лежащей на соседской койке, в изголовье. Ему показалось, что из-под неё выглядывает что-то белое, самым маленьким краешком. Толик поднял подушку и обнаружил небольшой клочок бумаги, свернутый пополам. Он развернул его. Первое, что бросилось в глаза, слова, написанные размашистым, твердым почерком.
   -- Дай сюда! -- потребовал подошедший Никитин.
   Толик отдал бумагу. Что на ней было написано, он не понял. Начертание букв повторяло старый алфавит, который употреблялся еще до советской реформы в царской России -- с ятями, с точками над "и", другими атрибутами той орфографии.
   Взглянув на текст, Никитин поначалу тоже ничего не понял. Затем он подумал, что это какое-то обязательство или поучение современника Николая первого, видимо почерпнутое Олегом Ивановичем из старой книги или документа изучаемой им эпохи. Вероятно, профессору понравился стиль, вот он и запомнил эти слова.
   -- Любопытно, любопытно! -- пробормотал Василий Павлович, -- откуда наш профессор это выдрал?
   -- Я ему ничего не давал, -- испугался Толик, -- у нас и книжек-то здесь нет.
   "Записку можно использовать в диссертации, -- подумал Никитин, -- как пример материального проявления маниакального бреда. Надо только провести экспертизу, разобраться: его почерк или нет. Вдруг Кузнецов нашел её где-нибудь, а потом пронёс сюда незамеченной. Или записку отдал кто-то из посетителей. В научном документе все ссылки должны быть достоверны, я не могу фантазировать!"
   Рассуждая так, он вспомнил, что в милиции у него есть знакомый криминалист. С милицией у него всегда были хорошие отношения, поскольку он часто привлекался в качестве эксперта, проводил психиатрические экспертизы. Ему захотелось провести почерковедческую экспертизу, чтобы убедительно доказать принадлежность написанного Олегу Ивановичу.
   Смущало только, что текст был написан старой орфографией. Образец почерка профессора у него имелся -- в истории болезни лежало несколько записок, исполненных рукой Кузнецова.
   Тут в голову главврача пришла странная мысль. Для полноты картины ему захотелось достать какой-нибудь настоящий рескрипт императора Николая I, написанный тем собственноручно, и тоже представить на экспертизу.
   Чего он хотел этим добиться? Никитин, пожалуй, не знал и сам. Просто, любовь к экспериментам. Нельзя же было всерьез считать, что почерк в записке Кузнецова и почерк царя совпадут. Они бы совпали, если бы профессор украл этот документ из архива, но записка, найденная у него под подушкой, явно написана на современной бумаге.
   Главврач снова развернул её и осмотрел обрывок. Во-первых, текст был написан шариковой ручкой, о которой во времена Пушкина еще и не слыхивали. А во-вторых, клочок бумаги был явно оторван от полей газеты. Похоже на "Комсомольскую правду".
   По месту отрыва он заметил частично сохранившиеся буквы "Комсо...". Нет, сомнений быть не могло, записка написана не в стародавние времена, а сейчас.
   Вернувшись к себе в кабинет, Никитин набрал номер криминалиста.
   -- Александр Петрович, добрый день, это Никитин Василий Павлович, -- представился он, -- у меня к вам большая просьба. Можете провести почерковедческую экспертизу? Я предоставлю вам образцы. Отлично!
   Они договорились о времени встречи, и теперь ему предстояло получить образец почерка императора Николая. Это была простая задачка. Старинные тексты находились или в музеях, или в архивах -- оставалось всего лишь договориться и получить нужное. Василий Павлович, конечно, отдавал себе отчет, что подлинный документ ему никто не даст, придётся снять ксерокопию. Хотя криминалисты обычно не проводят свои экспертизы по ксерокопиям, но ничего, он упросит.
  
   Однако пройдя несколько архивов и библиотек, Никитин нигде не смог получить искомое. Простая задачка превращалась в неразрешимую. Он уже отчаялся и приготовился сдаться, пока в одном месте ему не посоветовали обратиться во Всероссийский музей Пушкина. Что ж, пришлось поехать в Петербург, на Мойку.
   Именно там, на одном из стендов, Василий Павлович увидел большой лист, к которому приложил руку Николай Павлович.
   -- Это подлинный лист, подписанный непосредственно императором? -- спросил он смотрительницу музея, сидевшую у стены.
   -- Что вы, -- ответила та с удивлением, -- это ксерокопия. Она выглядит похоже, потому что сделана на бумаге того времени. Бумага настоящая.
   -- А как мне сделать ксерокопию с этого листа? Это можно?
   -- Я не знаю, обратитесь в кассу на входе.
   Оказалось, что сделать ксерокопию нужного листа несложно -- надо всего лишь заплатить.
  
   Вскоре Никитин предоставил криминалисту образцы имеющихся у него документов.
   -- Василий Павлович, вам, когда надо? -- спросил тот главврача.
   -- Понимаете, этот больной сбежал из больницы и нам желательно поскорее собрать все возможные сведения о нем. Поэтому, чем скорее, тем лучше!
   -- Хорошо, я попрошу коллег помочь, чтобы ускориться. Возможно, сделаем завтра. Для вас вне очереди.
   -- Отлично! Буду должен.
   Занимаясь организацией экспертизы, Никитин задним умом думал, что Олег Иванович найдется. Может, уже нашелся.
   Однако, ни сегодня, ни на другой день, тот не появился. Его не было нигде: ни дома, ни в больнице, ни в университете. Жена не особенно расстроилась его исчезновению.
   -- Ищите у любовницы, -- сказала она злым голосом, -- ему есть куда идти, кобелина проклятый!
   Когда позвонили Юлии, та даже растерялась.
   -- Как сбежал? Я же только недавно у него была. Он не собирался никуда бежать, он должен был выйти из больницы и переехать ко мне. Мы так договорились!
   Она не предполагала, куда мог пойти Олег Иванович. Похоже, что этого никто не знал.
   Университетская общественность, коллеги профессора по работе были удивлены. Они не удивлялись, узнав, что у Олега Ивановича появилась молодая любовница. Они не удивлялись, когда профессор время от времени уходил в запой и однажды в полубессознательном состоянии проиграл крупную сумму денег на автоматах в игорном клубе. Такие поступки вписывались в общие правила поведения. Кто время от времени не сходил с ума и не куролесил?
   Но бросить все, исчезнуть? Зачем? Для чего? Непонятно!
   Главврачу вдруг припомнилось, с каким убеждением профессор говорил, что всё равно уйдет из больницы. Несмотря ни на что!
   "Но, он же не гипнотизер, -- подумал Никитин, -- он не мог загипнотизировать персонал, как Мессинг, чтобы выйти из тюрьмы. Телепортацией профессор тоже не занимался. Да и есть ли она, телепортация? Тогда где же он?"
   С чувством растерянности и даже невесть откуда взявшейся неуверенности в себе, Никитин иногда заходил в палату, где лежал прежде Кузнецов, садился на стул и смотрел на его кровать. Толян, бродивший, от нечего делать по комнате, как-то не выдержал и посочувствовал:
   -- Да не убивайтесь вы так, найдется этот придурок! Бежать ему некуда.
   -- А я и не убиваюсь! -- ответил главврач. Он, на самом деле, не убивался, а удивлялся поступку Олега Ивановича.
   Через день ему позвонил криминалист, который сообщил:
   -- В общем, так, Василий Павлович, записка и текст на ксерокопии, похоже написаны одной рукой.
   -- Чьей?
   -- Выходит, императора Николая.
   -- А записки из истории болезни?
   -- Эти исполнены другим человеком. Для сравнения нам нужны еще тексты, написанные вашим больным. Вы говорили, что он профессор -- возьмите у него на кафедре.
   -- Спасибо, спасибо! -- Никитин замолчал в раздумье, затем осведомился, -- а в отношении почерка царя, что вы можете сказать?
   -- Хотите знать, мог ли он сбежать в своё время от жены? -- рассмеялся криминалист, -- здесь я ничем не могу помочь, я же не графолог. Впрочем, у нас один человек увлекался этим. Сейчас позову его к телефону.
   -- Я посмотрел текст, -- известил незнакомый голос, -- что могу сказать? Почерк его четкий, жесткий, говорит о человеке, обладающем большой силой воли, упрямом и хладнокровном. Этот человек может быть скрытым и сдержанным. По крайней мере, таким его бы охарактеризовал любой психографолог.
   -- Спасибо за информацию! -- Никитин положил трубку.
   Характеристика графолога не совсем совпадала с характером Олега Ивановича, тем характером, который стал известен врачу с момента поступления профессора в палату. Олег Иванович мог быть упрям, скрытен, но заподозрить в нем человека с большой силой воли, жестокого -- было трудно.
   Каким же образом, Кузнецов так точно скопировал почерк императора, с сохранением орфографии, нажима ручки, наклона букв? Обычному человеку такое не под силу. Или под силу, но при проведении долгой кропотливой тренировки.
   "Он мог видеть текст, написанный царём, во время своей работы в архивах -- решил Никитин, -- сфотографировал его или отксерил, принес на работу и там тренировался. Однако должны остаться следы таких тренировок, но никто исписанных им листков не нашёл".
  
   Удушливая жара все никак не спадала. Пропитанный гарью смог, стоял на улицах Москвы плотным туманом и никуда не уходил. Казалось, он заполнял собой все пространство столицы, делая улицы призрачными, дома зыбкими и застилая небо, непроницаемой белесой пеленой. Дым спустился вниз, в метро, повиснув легкой пеленой на перронах. Многомиллионный город задыхался в жаре, не в силах никак себя спасти, предложить что-то облегчающее своим жителям, за исключением марлевых повязок на лица. Каждый день градусник показывал температуру за тридцать.
   Уехав на один день в Питер, за ксерокопией царского рескрипта, Никитин немного передохнул -- глотнул свежего Балтийского ветра. Он, как и Олег Иванович, тоже прогулялся по Английской набережной, прошел на Исаакиевскую площадь, обозрел памятник Николаю Первому.
   В отличие от Кузнецова, нахмуренный истукан на коне не вызвал у Никитина никаких ассоциаций и особых эмоций. Памятник, как памятник. Главврач был равнодушен к произведениям архитекторов и ваятелей. Но после получения экспертизы у него возникло странное желание вновь отправиться в северную столицу и вновь предстать перед недвижным императором, посмотреть на его внушительную скульптуру. Ведь чем-то бронзовый Николай зацепил профессора истории, чем-то дал толчок болезни.
   "Если бы я это понял, то написал бы целую главу в диссертации, или, по крайней мере, главку. Всегда интересно, что явилось спусковым крючком, запустившим процесс болезни, так сказать, запалом, взорвавшим мозг больного".
   Он еще раз посмотрел на лежащий перед ним на столе клочок "Комсомольской правды" и ксерокопию рескрипта. Да, почерк, несомненно, совпадал.
   "Где же ты теперь, Олег Иванович? Где прячешься? Всё равно, ведь найдем!"
  
   Часть 3. Искупление
  
   Похоронная процессия подходила к кладбищу.
   Николай Павлович, император Всероссийский, шел впереди и, погруженный целиком в себя, продолжал вспоминать тёплое лето в Царском селе.
   Ах, как бы ему хотелось вернуться туда: слушать тихий плеск воды в Большом пруду, плавать на лодке вдоль маленьких островов, погружаться взглядом в глаза любимой им женщины, купаться в лучах любви! Чтобы сердцу стало тепло! Милые воспоминания!
   Но время безвозвратно, его не остановишь. Как писал Державин: "А если что и остается, чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы".
   -- Да, милые воспоминания! -- произнес он вслух по-французски. Но окружающие его не услышали.
   Милые? На самом деле, нет, далеко не милые -- воспоминания, ранящие сердце!
  
   Николай Павлович шел за повозкой. Жёлтый гроб с телом солдата, слегка потряхивало на ухабах, колеса вращались со скрипом. Император шагал, продолжая предаваться размышлениям о прожитой жизни.
   Он вспомнил себя молодым, почти мальчиком, когда жестокий Ламздорф бил их с братом Михаилом линейкой по рукам за упущения в учебе. Было больно и обидно не столько от наказания, сколько от того, что на стороне наставника всегда выступала их мать Мария Федоровна. Но они крепились, хотели показать себя настоящими мужчинами.
   Он вспоминал, как танцевал на балах с самыми красивыми женщинами двора, как заводил любовные интрижки. Он любил участвовать в домашних спектаклях, особенно фарсах Каратыгина. Пел вдвоём с Мишей русские народные песни. Много было всего...
   Он пережил тяжелое испытание -- мятеж гвардейских полков, когда жизнь его и семьи висела на волоске. Это испытание ожесточило сердце, сделало его менее добрым. А ведь он никогда не отличался злобностью характера!
   Его жизнь не была безоблачной: Господь даровал наряду с безмятежно-счастливой жизнью и тяжкие испытания. Его любимая дочь Александра умерла сразу после свадьбы с принцем Гессенским в девятнадцать лет после неудачных родов. Она была его любимицей, "Адини". Перед смертью кротко пожелала всем счастья.
   Он плакал, не стесняясь слёз, своей слабости. Конечно, это было наказание за кровь, пролитую при подавлении мятежа. Император так это и понял.
   Для человека наиболее важными моментами являются две даты -- его рождение и смерть. Все остальное вторично. Достижение карьерных высот, семья, окружавшие блага -- всё это сопутствует, но не определяет общий вектор движения от рождения к смерти.
   Николай Павлович представил эти даты в виде определенных рубежей, установленных рамок, которые невозможно ни раздвинуть, ни перешагнуть. Рамки создают ограниченное пространство, называемое жизнью.
   Поначалу он представил это пространство в виде острова: его могут посещать гости, путешественники, знакомые и незнакомые люди. Но затем решил, что остров это нечто незыблемое, неисчерпаемое, вечное, по сравнению с жизнью, которая заканчивается.
   Скорее жизнь больше похожа на движущийся корабль, чем на остров. Допустим, датой рождения является отправление из Кронштадта, а датой смерти прибытие в Лондон. По пути корабль заходит в Ревель, Гельсингфорс, Копенгаген, Гамбург. Делает остановки. На борт поднимаются новые люди, старые пассажиры его покидают. За этой кажущейся бессистемной хаотичностью, сумбурностью, императору виделась рука Творца. Встречи и расставания, уготованные им, далеко не случайны. Эти люди, попадавшие ему на пути, несли с собой новые знания, окунали в новые события, они несли радости и страдания...
   Чем ближе корабль жизни подходил к последней гавани, завершая маршрут, тем яснее всем видно, что он уже обветшал, паруса истрепались, днище покрылось водорослями и ракушками, и всё меньше остаётся сил, чтобы достичь желанного порта.
   Не такова ли его жизнь? Последнее пристанище уже близко -- гавань, в которой некогда быстрый корабль закончит длительный путь и встанет на вечный прикол.
  
   Он сунул руку в карман шинели и достал оттуда клочок бумаги. На ней был написан небольшой текст. Николай Павлович прищурился -- с возрастом глаза стали хуже видеть, но очками он не пользовался. Текст был ему незнаком, однако, похоже, написан его рукой. Сильнее всего удивило императора, что буквы были выписаны очень тонко, как будто, писались не гусиным пером, а кончиком заостренной палочки, вроде древнегреческого стилоса.
   Он задумчиво погладил свою голову, ощущая холодную кожу лба, разгладил усы. Дождик уже прекратился, но волосы оставались влажными. Похолодало, и ветер с Балтики усилился.
   -- Ваше Величество, покройтесь! -- попросил его кто-то из-за спины.
   Николай Павлович не обратил внимания на эти слова. Он ещё раз поднял руку с бумажкой и поднес к глазам, чтобы прочитать написанное, но сильный порыв ветра вырвал из замерзших пальцев клочок, понёс его по улице.
   Погруженный в свои мысли, царь не заметил всей странности своей находки. Неровно оторванный лист с написанными на них словами, остаток букв в самом низу. Но даже если бы их и заметил, что вряд ли понял, что означают буквы "Комс", напечатанные в какой-то типографии.
  
   Наконец показалось кладбище. Похоронную процессию вышел встречать увидавший государя и перепугавшийся протоиерей в старой черной ризе, в некоторых местах закапанной воском. Он не знал, что делать -- для бедных произносили только краткую молитву, служили литию. Но сам император здесь и столько людей с ним!
   Протоиерей предположил, что, умер кто-то из знатных вельмож, членов Госсовета, а может и министров. В присутствии царя надо ли делать торжественное отпевание? Или нет? Как быть? Священник нерешительно двинулся рядом с повозкой, а между тем процессия дошла до места погребения -- свежевырытой могилы и остановилась.
   Почувствовав колебания церковного служки, Николай Павлович в полной тишине выступил вперёд, повернулся к сопровождавшей его толпе. Его голос охрип от холода и влаги, но, тем не менее, он троекратно поклонился всем, стоявшим перед ним, и произнёс:
   -- Братцы, я исполнил свой долг, а вы помолитесь за почившего солдата!
   И эти его слова прозвучали как просьба о прощении. Он хотел еще что-то добавить, но не стал: в такие минуты нельзя мельчить, нельзя поддаваться искушению всё детально и подробно объяснять. Само его присутствие здесь, в данную минуту, всё объясняло.
   Услышав просьбу императора, стоявший перед ним народ, начал опускаться на колени ряд за рядом, будто слова царя вызвали огромную волну, покатившуюся до самых отдаленных уголков Васильевского острова. У некоторых, эти слова вызвали слёзы умиления.
   Давившая на плечи Николая Павловича глыба вины постепенно ослабила свой гнёт. Конечно, он хотел бы получить полное искупление за прегрешения, принести спасение душе. Но разве такое возможно? Ведь оно, это искупление, состоит не в формальной просьбе о прощении, произнесённой им, государем, перед подданными. Искупление наступает только тогда, когда возникает понимание своей вины и её признание перед самим собой.
   К сожалению, это понимание приходит иногда слишком поздно, бывает, что только  к концу жизни.
   "Словно сходил на Голгофу вслед за Христом, и вернулся живым!" -- печально подумал император. Посмотрев вокруг, на преклонивших колени и молящихся людей, на могилы давно умерших, кресты, склепы, Николай Павлович ощутил одиночество.
   Неужели он достиг последней гавани и придется бросить якорь, чтобы встать на вечный прикол? Неужели ни один док не заштопает пробоины его судна, чтобы вновь отправить в путь по бурному морю?
  
   "Я не умру, еще есть время!" -- подумал он.
   Ему захотелось немедля вызвать Бенкендорфа и поначалу отчитать графа за несуществующую записку -- он, император, конечно, ничего не писал, не мог писать, -- потом отдать приказ отправить жандармов на Черную речку, помешать дуэли между Пушкиным и Дантесом.
   Но, затем он вспомнил, что Бенкендорфа нет уже десять лет и приказывать некому. С другой стороны, дуэль -- лишь звено в цепи ошибок, сделанных им. Заменив одно звено, всего не исправишь.
   Заметив стоявшего у кладбищенской ограды извозчика, Николай Павлович быстрым шагом пошёл прочь с кладбища, словно сильно торопился куда-то.
   В Зимнем дворце император приказал принести к себе старое, написанное ещё в тридцатых годах собственное завещание. Он сел в кабинете за стол, взял в руку гусиное перо и, совершенно не задумываясь, твердым, решительным почерком приписал под ранее написанным слова, увиденные на клочке бумажки. Он их запомнил. Текст был следующий:
   "Благодарю всех меня любивших, мне служивших. Прощаю всех меня ненавидящих... Я был человеком со всеми слабостями, коим все люди подвержены, старался исправиться в том, что за собою худого знал. В ином успевал, в другом - нет; прошу искренно меня простить".
  
  
   Через три месяца он умер. Одни думали от осложнения гриппа, другие, что он приказал придворному врачу Мандту дать мышьяк, не выдержав позора поражения в Крыму.
   Профессора истории Олега Ивановича, исчезнувшего из психиатрической больницы в жаркие июльские дни, когда Москву с головой накрыло смогом и дымом, с тех пор никто не видел.
   Он пополнил собой печальную статистику пропавших без вести людей на бескрайних просторах новой России.
  
  
  
   Март--май 2011г.
   Parvenu -- (фр.) - человек незнатного происхождения, пробившийся в аристократическое общество.
   Харита -- в древнегреческой мифологии богиня веселья и радостей жизни.
   Сражения в период Крымской войны, в которых русская армия потерпела неудачу.
   Клеменс фон Меттерних (1773-1859) -- австрийский министр иностранных дел.
   Volens--nolens (лат.) -- волей-неволей.
   Из завещания Николая I, составленного во время польского восстания в 1831 году.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

1

  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"