Annotation

      Эта правдивая, случившаяся много лет назад история изложена мной на основании дневниковых записей моей близкой и драгоценной, ныне давно почившей, подруги Коры. Дополняют ее рассказ свидетельства других очевидцев и участников тех событий, о которых современные люди едва ли имеют сколько-нибудь связное и ясное представление. Несмотря на то, что имя моей подруги широко известно, никаких задокументированных сведений о ее биографии, за исключением имеющихся у меня на руках дневников, не сохранилось, и образ ее, и деяния с годами приобрели мифологический характер, далекий от того, что было на самом деле. Желая все же пролить свет на истинную подоплеку тех давних знаменательных событий, пустивших тяжеловесный локомотив человеческой истории по совершенно новым рельсам, я принял решение опубликовать материалы из моего личного архива, так долго остававшиеся в стороне от внимания публики. Современные реалии существенно изменились с тех пор, как дневники моей подруги были написаны, но по мере сил я постарался ничего не менять в авторской стилистике и фактологии, а наиболее непонятные места снабдил комментариями с пометкой «примечание составителя» (прим. сост.). Части, в которых речь идет о третьих лицах, также записаны мною со слов этих лиц или на основе личных наблюдений за ними, и их в полной мере следует считать достоверными, невзирая на то, что едва ли хоть кто-то из уважаемых читателей в наши отравленные скепсисом времена примет изложенное ниже на веру (особенно учитывая мою ремарку о том, что при описываемых событиях я присутствовал лично). Предвижу вполне обоснованные сомнения, и тем не менее подтверждаю – истинно было все так, как ниже будет сказано.

      Кем-то мой поступок, попытка обнародовать то, чему вовеки веков надлежало бы оставаться знанием тайным и сакральным, а в нынешние времена еще и запретным, может быть оценен как жест отчаяния или признак слабости, малодушия перед лицом неминуемого Рока, но сам я рассматриваю его как поиск единомышленников и соратников в решающей битве на стороне справедливости. Подобно другим причастным, я связан клятвой молчания, но, одновременно с этой клятвой, я взял на себя и другое обязательство, связал себя узами вечного служения и вечной дружбы, и во имя последней считаю себя вправе нарушить священную клятву. Надеюсь, что те, перед кем я эту клятву давал, поймут мои мотивы, ведь, в конце концов, и я, и они – все мы присягнули Тем, кто сами сейчас, как никогда прежде, нуждаются в нашей помощи. И всеми силами я намерен Им эту помощь оказать.

      Не так уж много времени и законных средств осталось в нашем распоряжении. Но все же, несмотря на безнадежность и отчаянность положения, в котором я и Те, кому я предан сердцем и душой, оказались, я верю в то, что битва еще не проиграна окончательно, а история, рассказанная Корой и другими участниками тех древних и позабытых событий, укрепляет мою веру в счастливый исход. И пусть друзья и соратники назвали бы меня за эту веру неисправимым оптимистом и романтиком, одно я знаю наверняка – моя драгоценная и близкая подруга Кора, о которой я буду помнить всегда, сколько бы лет в разлуке с ней ни прошло, - моя подруга Кора поняла бы и поддержала меня в моей вере всецело. И знание это придает мне сил и уверенности.

      Надеюсь, что правдивый рассказ о том, как все было на самом деле, придаст и вам, добрые читатели, уверенности и сил в наше нелегкое и немирное время, подвигнет поступать по совести. Ведь, в сущности, только так, поступая по совести, мы и сможем отстоять жизнь в нашей последней битве с силами смерти и мрака. И только вам, читатели, решать, чью сторону принять. Только вам решать, по пути ли нам с вами, и стоит ли малая жертва того, чтобы искупить собой все бесчисленные и неизмеримые грехи человечества. А я, скромный глашатай никогда не высказанной вслух воли моих канувших в воды Небытия драгоценных друзей, подруг и соратников, приложу все усилия, чтобы дать вам как можно более полную информацию о том, что же произошло на рубеже двух эр, на протяжении последней из которых, посткупольной, происходило становление современной цивилизации и выпал жребий жить всем нам.

      Что ж, начнем без лишних слов.

     

      Посвящается драгоценным и близким друзьям и подругам моего детства и юности, всем любящим супругам и парам, живущим в согласии и дружбе, пусть и в разлуке с любимыми.

     

      Лукиан Прота, составитель,

      ближайший друг и ученик Небесного Старца

      721 год посткупольной эры (п.э.)

      Посмертная публикация

      Саракис, провинция Кия, 80 км. от Прикупольной границы

     248 год от ВК

     Заячий месяц, 7-й день первой декады, сатурн

     

     Уж кому-кому, а не той, кто рождена в последний день недели, об этом жалеть, но все же самый факт наступления сатурна каждый раз вызывал во мне волну возмущения и зависти к счастливчикам, которые родились под покровительством какого-нибудь другого божества.

     Скажем, венера выгодно отличается от всех прочих дней недели тем, что это выходной. Торговые лавочки, цирки и бани работают в венеру до последнего клиента, и, бывает, не закрываются до зари. По городским улицам шатаются толпы нарядно одетого люда, в парках и скверах уличные актеры устраивают веселые представления. Вино льется рекой, и целую ночь не смолкают во дворах пение и заздравные речи, возносящие хвалу щедрой на развлечения богине. В отдаленных северных провинциях венерин день называют еще днем золота, ибо воистину он – драгоценность недели. Которой не всем дано насладиться.

     Следующий за венерой день Сатурна пусть не столь весел, но тоже нерабочий. Его мрачный покровитель требует от паствы забот о делах духовных, нежели земных, и трудиться ради получения прибыли в такой день – кощунство. Казалось бы, о чем же тогда жалеть, наслаждайся бездельем, раз само божество велит, но нет. Как раз из боязни оскорбить ревнивое и могущественное божество ваша покорная слуга весь сатурн не работает за деньги, а служит на добровольных началах.

     Ваша покорная слуга – это я, позвольте представиться. Детское имя Кора, родом из поместья Миладины, принадлежу к жреческому сословию в шестом поколении. Возраст – семнадцать лет, три года назад прошла Малое Посвящение и с тех пор постигаю высшие тайны культа. То бишь – пять дней в неделю усердно занимаюсь в храме, а по сатурниям служу сестрой-дознавательницей в районном отделении милиции города Саракиса. Здесь же, вместе со мною, бескорыстно трудится моя младшая помощница, Коронида, посвященная Совоокой мудрой деве. Культ ее небесной покровительницы – светский, открытый, одинаково доступный для простолюдинов и знатных. Или же – одинаково недоступный, ибо взамен десятилетиями выпестованной духовности богиня требует от своих жриц поистине энциклопедических знаний. Круглый год, в течение пяти лет, студентки-поклонницы Совоокой сдают экзамены, проводят исследования, пишут научные работы.

     Я выше Корониды по происхождению и старше на год, но порой в ее присутствии чувствую себя неразумной плебейкой, настолько много она знает. Однако все эти обширные сведения хранятся в голове моей помощницы без малейшего порядка. Они перемешиваются друг с другом, вырождаются в странные, лишенные малейшей логики конструкции, на которых и базируются все Коронидины рассуждения. Спорить с ней без подготовки мучительно. Во всех же других отношениях моя помощница – добрая, трудолюбивая, жизнерадостная девушка.

     В тот памятный сатурн мы с ней находились на рабочем месте вдвоем. Я, страдальчески морщась, перебирала пробирки с препаратами. Стоя рядом со мной и любуясь игрой света в крошечных склянках с освященной водой, Коронида делилась накопленными за неделю сплетнями.

     - …А вчера вечером я ходила на представление кукольного театра, - ты же знаешь, сестрица, я – поклонница культурного досуга. Как ты думаешь, кого я там встретила? Нет, даже не пытайся угадать, ты все равно с ним не знакома! Я встретила Виктора из «Фиалковых купален», мы с ним друзья детства, и он по секрету шепнул мне, что освященная в храме Махаона вода дает потрясающие результаты. Один глаз испытуемого, слепца от рождения, прозрел! Это случилось неделю… так… - Коронида мимолетно нахмурилась, - да, точно, неделю назад! – и по нынешнюю пору, как утверждает Виктор, эффект сохраняется. Теперь жрецы Махаона собираются провести контрольные тесты, и уже в начале следующего месяца, если все получится, явить городу чудо. Так сказал мне Виктор, а ему об этом поведал его покровитель, гвардеец внутренней храмовой стражи, – так что в правдивости его слов сомневаться не приходится. Представляешь, сестрица, как такое чудо, если оно, не приведи боги, свершится, как оно ударит по рейтингам всех остальных храмов?! – и Коронида закатила глаза.

     - Что ж поделаешь? – смиренно отвечала я. Коронида каждую неделю приносит свежие сплетни о чудесных свойствах воды, освящаемой в конкурирующих храмах. С реальной жизнью эти сплетни несовместимы. – Рейтинг нашего храма никогда и не был особенно высоким. Попробуй-ка зарядить воду святостью так, чтобы она могла вернуть мертвого к полноценной жизни! Было ли такое хоть раз за всю историю существования храма?

     - У нас в Саракисе нет, но, поговаривают, на заре основания империи в столичном храме состоялось несколько выдающихся случаев воскрешения приближенных к Базилевсу мудрецов. Среди них была и ученая дева София, первая придворная иерофантесса моей Совоокой покровительницы, - на едином дыхании выпалила Коронида. Как я уже говорила, по части знания всяких любопытных фактов моей помощнице нет равных. Даже если Коронида ошибается, проверить ее без учебника под рукой невозможно.

     Эти рассуждения, равно как и обмен свежими сплетнями грубо нарушило появление двух дюжих санитаров. Они внесли в лабораторию носилки, на которых лежало завернутое в мешковину тело. Пожаловал первый «уважаемый гость».

     - А где?.. – удивилась я, не обнаружив среди прибывших дежурного милиционера.

     Санитары кивнули на дверь и принялись выкладывать свой скорбный груз на операционный стол. Пожав плечами, я оставила их на попечение Корониды и вышла в коридор. Там вместо дежурного меня поджидал один из офицеров ночного патруля, только что – судя по пыльной форме – вернувшийся с ночной смены. И он, и санитары, как и я, работали в выходной, но, в отличие от меня, им смены оплачивали. «На спасение души», так, по-моему, называлась сатурняя статья расходов.

     Мы обменялись поклонами и традиционными приветствиями. Затем я спросила:

     - В чем дело, господин майор?

     Вместо ответа он протянул мне выписку из дела об «уважаемом госте». Недоумевая, я внимательно изучила бумаги и подняла взгляд на патрульного офицера.

     - Ничего не понимаю, господин майор. Что прикажете вашей покорной слуге делать с трупом этого плебея?

     Офицер поморщился.

     - Это не плебей, - сказал он.

     - Как не плебей? – я заглянула в документ. – Вот же написано: «Входил в состав преступной группы плебеев при совершении кражи со взломом. Оказал сопротивление при задержании, вследствие чего был убит. Личность не установлена». Вы желаете, чтобы мы установили личность этого плебея? Он что, главарь банды?

     - Это не плебей, - повторил офицер. Пожевал губами. Заговорил, глядя на меня, как на стенку.

     - Произошло недоразумение, госпожа-дознавательница. Проводившая арест группа патрульных ошибочно решила, что труп принадлежит к низкому сословию. Темно было, преступники в масках... В действительности есть основания предполагать, что, по крайней мере, один из родителей трупа – жрец в ранге воплощенного божества. Мы просим вашего содействия, госпожа-дознавательница, в установлении личности этого трупа.

     - Аристократ? – тупо уточнила я, вновь заглядывая в листок. Там об этом не говорилось ни слова. Зато в графе «время смерти» значилось следующее: «третья четверть часа кролика[1]». Я взглянула на настенные часы. Без семи восьмых часа дракона[2]. Ну, шанс велик.

     - Господин майор желает, чтобы ваша покорная слуга установила личность смеска? – переспросила я.

     Офицер кивнул.

     - А… э… - сбилась я, формулируя. – Иными способами установить его личность нет возможности? Ну, там, подельники…

     - Нет, - отрезал майор. Покривившись, добавил, - они все оказали сопротивление.

     «Ко всеобщему удовольствию», - подумала я. И отчеканила как по писаному:

     - В случае если информация о личности смеска будет иметь какое-либо значение, желает ли господин майор первым ознакомиться с ней?

     Офицер вновь кивнул, впервые взглянув на меня осмысленно.

     - Задача ясна, - сказала я. – Позвольте приступить к работе.

     Обменявшись с ним поклонами, я вернулась в лабораторию.

     «Хе-хе, Кора, - думала я, - жизнь-то налаживается. Интересно, важная ли шишка этот господин майор? Много с него, конечно, не поимеешь – услуга-то пустяковая, но все равно приятно. Может, кстати, у него и сын есть… молодой, но перспективный…»

     Так, мечтая, я остановилась перед операционным столом, и поглядела вниз, на освобожденное от мешковины тело «уважаемого гостя».

     Боги, да ведь он же мой ровесник! И, да, аристократ, сомнений нет. Бастард, конечно, - ресницы и брови черные, не в тон, но все же… Не юноша, а произведение искусства. Одни волосищи, в косу собранные, чего стоят, аж зависть берет. Жаль такую красоту! Эх, дурачок ты, дурачок, и зачем тебе понадобилось красть что-то со взломом?..

     - Красивый, правда? Как бог, – Коронида подошла и встала рядом так незаметно, что я невольно вздрогнула при звуке ее голоса. Оглянувшись, обнаружила, что лаборатория пуста: санитары, нашутившись с моей ассистенткой, покинули нас, а я и не заметила.

     - Что делать с ним, сестрица? – спросила Коронида, машинально теребя кончик его длинной, свесившейся со стола косы. Заметив, чем занята, помощница смущенно засмеялась и, поклонившись «гостю», поправила косу. С интересом следя, чем она занята, я надела перчатки.

     - Такое чувство, будто он живой, только спит, - заметив мой взгляд, Коронида покраснела.

     - Ну-ну, - сказала я, ощупывая края широкой, пересекающей правую ключицу наискосок, резаной раны. Крови было на удивление мало, но, вероятно, потому, что ее смыли работники покойницкой. – Итак, - поворачиваясь к Корониде, объявила я, - мы должны установить личность этого... парня, - мне пришлось сбавить тон, потому что мысль перескочила. Я понюхала руку, которой только что касалась мертвеца. Такой терпкий запах… приятный…

     - Они там, в покойницкой, совсем, что ли, сбрендили? – недоуменно произнесла я. – Вином теперь трупы обмывают?

     - Сестрица, ты тоже заметила? – подскочила, сверкая глазами, Коронида. – Я вот читала, что раньше верили, будто у аристократов кровь голубая. Ан нет, оказывается, красная, только иначе, чем наша, пахнет.

     - Читаешь ты много, - пробурчала я, - смотри, снесет кукуху однажды.

     Коронида засмеялась.

     Я вымыла руки и надела перчатки. Коронида тем временем протерла тело юноши влажной губкой и закрепила его руки и ноги в прочных зажимах по краям стола. Затем мы обе подошли к стеклянному шкафу, где были выставлены пузырьки с освященной водой.

     - Которую? – задумалась я. Обычно я пользовалась водой с клеймом Инны, пожилой священницы, она вела для нас, начинающих жриц, курс космогонии и метемпсихоза. С этой водой хорошо реагировали души «гостей», относящихся к тому же сословию, к какому принадлежала и я. Но как она подействует на аристократа-полукровку? Прежде с подобными типами мне сталкиваться не приходилось.

      - Возьми эту, сестрица, - Коронида встала на цыпочки и достала с верхней полки пузырек с серебристо-жемчужной жидкостью. Работа молодой жрицы, пять месяцев назад ее перевели к нам из Вечного города в наказание – как утверждали слухи - за оскорбительный образ мыслей. Я никогда не имела дела с освященной ею водой. Сказать по правде, я даже имени этой жрицы не помнила.

     - Наобум предложила? – строго спросила я Корониду.

     - Нет, сестрица, - ассистентка потупилась. – Просто цвет… точь-в-точь, как его волосы.

     - Нашла критерий для сравнения! – фыркнула я. Но пузырек взяла. В конце концов, эта вода ничем не хуже любой другой.

     «Да и жрица столичная, очень знатная, стало быть, особа», - пришел мне на ум еще один аргумент.

     Передав пузырек Корониде, я направилась к стоящему в изголовье операционного стола алтарю, чтобы настроить собственное оборудование. 50 грамм храмового вина, по капле крови – моей и «гостя» (опять этот терпкий запах!), притупляющий внешнюю чувствительность порошок.

     Запалив спиртовую горелку, я взболтала получившуюся смесь в пробирке и нагрела ее до положенных 60 градусов. Знаком подозвав Корониду, я встала перед алтарем на колени, и плеснула немного теплой жидкости на дно широкой бронзовой чаши. Передала пробирку помощнице. Коронида долила туда освященной воды, закусив губу, наблюдала за бурной реакцией. Странно, конечный цвет получился темный, почти черный, будто с момента смерти «гостя» прошло гораздо больше времени, чем было указано в деле. Впрочем, виной тому могла быть новая вода.

     Я чиркнула спичкой, зажгла пенистую смесь в чаше, втянула сладковатый, приторный запах. Сложив ладони, принялась молиться, одновременно следя за действиями Корониды. Держа в руке наполненный темной жидкостью шприц, ассистентка наклонилась над телом парня и, дождавшись от меня слов: «Отверзлись врата подземные», вонзила иглу в сердце мертвеца. Он дернулся (так иногда бывает – сокращение мышц), Коронида не дрогнула. Я закрыла глаза и продолжила читать молитву уже про себя. Транс наплывал, я ощутила воркование душ, привлеченных запахом крови. Из них мне нужна одна, озаренная близостью оживленного на мгновения тела; я вступлю с ней в контакт и, коль удача улыбнется, сумею расспросить.

     Но на пути к скоплению душ передо мной вдруг воздвиглось нечто огромное, мрачное и враждебное. «Тартар Стозевый! – ужаснулась я, сбиваясь с ритма молитвы. – Да разве он… взаправду?!» Растерявшись, я колебалась, не зная, что предпринять, понимая, что делаю так только хуже. Против воли меня притягивало к этому сгустку тьмы, обжигало ледяной злобой. «Кто-нибудь, помогите…», - бессильно подумала я. И тут прозвучал истошный вопль Корониды:

     - Ва-а-а-а!

     Очень грубо и болезненно я была водворена в реальность.

     - Больная, что орешь?! – заорала в свою очередь я, силясь встать на негнущихся ногах и моргая от яркого, ошеломляюще резкого света. Коронида застыла напротив стола, пальцем тыча в лежащего на нем парня. Точнее… он не лежал… когда я все-таки встала, то увидела приподнятую над изголовьем светловолосую макушку, косу, мотающуюся туда-сюда меж напряженных лопаток и дергающиеся плечи. Наш труп… наш смесок пытался высвободить руки, но их, хвала богам! – надежно удерживали предусмотренные как раз для таких случаев зажимы.

     - К-коронида, зови на по… - хрипло начала я и вдруг начисто лишилась дара речи. Потому что чудовищная рана, словно алой орденской лентой украшавшая шею и правую ключицу парня, стала стремительно затягиваться. А наш труп… наш смесок, видно, убедившись в тщетности попыток освободиться (труп – убедившись?!), снова лег и, вывернув голову, посмотрел на меня, стоявшую в изголовье его ложа. Я… бы заорала, но горло перехватил спазм. Глаза у… ну, не знаю я, как теперь его называть! – глаза у него оказались вполне живые, яркие, не трупной пленкой подернутые, как это свойственно взбесившимся от освященной воды мертвецам. Красивые даже такие глаза. Необычные.

     - Да чё вылупилась, дура, не в музее, - обратился ко мне обладатель этих глаз, и тут я не выдержала, впервые в жизни грохнулась в обморок.

     *

     Приходила я в себя под довольно-таки странные речи.

     - Нет, ты, правда, живой? – осторожный голос Корониды.

     - А ты точно вменяемая? – незнакомый мужской голос, с противными такими, язвительными нотками.

     - Так если я тебя освобожу, ты, правда, на меня не кинешься? – снова Коронида.

     - Ты, что ли, на деревне первая красавица, чтоб на тебя кидаться?

     - Ну-у, если о красавцах разговор, то ты – вне конкуренции, - по голосу слышно, что Коронида улыбается.

     Я завозилась, пытаясь лечь так, чтоб было не только слышно, но и видно. Голоса умолкли. Я разлепила веки. Потом пришлось снять с лица мокрое полотенце, которое кто-то добрый (Коронида, кто ж еще) положил мне, надо полагать, на лоб. Я обнаружила, что лежу на кушетке, где обычно отдыхали жрицы ночных смен, рядом, боком ко мне, сидит на стуле Коронида, а чуть дальше, посередине комнаты стоит операционный стол, и на нем…

     - А-а, труп ожил! – хотела заверещать я, но Коронида, метнувшись к кушетке, быстро и ловко воткнула мне в рот полотенце.

     - Эта еще ненормальнее, чем первая, - скучным голосом констатировал тот, на столе, и отвернулся.

     Я вытащила полотенце, проплевалась и уставилась на участливо склонившуюся надо мной Корониду.

     - Младшая сестра-помощница, как вы намерены объяснить происходящее? – со всей возможной суровостью вопросила я. Эффект малость портило то, что я лежала, а Коронида нависала надо мной, как мамочка над колыбелькой. Чтобы восстановить статус-кво, я села. Голова закружилась и Коронида поддержала меня за плечи.

     - А что тут объяснять, - улыбаясь, отвечала она. – Чудо.

     - Чудо? – глупо переспросила я.

     - Ага, - лучась от восторга, кивнула ассистентка.

     - Ты хочешь сказать… - я прокашлялась, приводя голос в норму, – …чудо.

     - Чудовищно содержательная беседа, - фыркнул со своего стола парень. – Эй, психические, как насчет права на свободу передвижения?

     Я переглянулась с Коронидой. Та покачала головой. И впрямь, характер у этого воскресшего чуда не самый покладистый, если мы снимем с него оковы, кто знает, что он учинит. С другой стороны, оставлять как есть, - небезопасно: у нас ведь не лаборатория, а проходной двор. Не приведи боги, увидят милиционеры и заберут себе… наше чудо. Событие-то всеимперского масштаба.

     «Так, что там говорится в инструкции насчет подобных событий? – осенило меня. Я достала из кармана робы свиток – непременный атрибут каждой практикующей жрицы, расправила. – Ага, статья 113, параграф 1. «В случае абсолютного воздействия воды на объект немедленно поставьте в известность старшую по рангу жрицу». Точка. Глубокомысленно. Но хотя бы известно, что делать… Эх, извиняйте, господин майор!

     Заложив строчку пальцем, я обратилась к Корониде:

     - Вызывай жрицу-куратора.

     - Э-э… нашу? – хлопнула глазами помощница.

     Парень приподнялся на локтях, заинтересованно прислушиваясь.

     - Нашу, дубина, чью же еще! – зашипела я. Как же трудно быть начальницей!

     - Э-э… а, поняла! – просияла Коронида и, бодро шлепая сандалиями, направилась к выходу.

     - Воспользуйся кодом! – крикнула я ей в спину.

     Помощница кивнула, не оглядываясь. Вышла, затворив за собою дверь.

     Я поглядела на смеска. И что прикажете с ним делать? Постойте-ка, ведь есть инструкция! Я вцепилась глазами в строчки. «Статья 113, параграф 2. Убедитесь, что объект действительно жив». Э-э, КАК?

     Я вновь подняла взгляд на смеска. По виду жив и – что самое удивительное - цел. Может, у него самого поинтересоваться?

     - Ты, вообще, как себя чувствуешь? – мрачно спросила я.

     - А ты? – нагло ухмыльнувшись, парировал смесок.

     - Я? – я опешила. – Да так…

     - Головой, небось, ударилась? – заботливо осведомился он.

     Я потрогала затылок. Н-да, шишки не миновать. Заметив усмешку на лице смеска, я опомнилась.

     - Бывает и хуже, - сухо сказала я. – Ты вот, например, из мертвых воскрес. Мы тебя воскресили.

     - Ой ли? – не поверил смесок.

     - Что – «ой ли»? – не поняла я. – Тебя в покойницкой освидетельствовали…

     Он захлопал глазами.

     - Разве не помнишь? – изумилась я.

     Смесок замотал головой.

     - А преступление… кражу со взломом… помнишь?

     - Кражу? – смесок завел глаза, подумал. – Какую кражу?

     Я вздохнула. Неясно было, лукавит он или нет. Обычно души об обстоятельствах своей смерти помнят прекрасно. С другой стороны, кто знает, что случается, когда они возвращаются обратно в тело, чтобы воскреснуть. Вдобавок не стоит забывать о чудище, на которое мне «посчастливилось» наткнуться в преддверии Дита… Бр-р, до сих пор мурашки по коже! Неужели, неужели Прожорливый Стозевый Тартар, главный герой внутрихрамовых страшилок, существует на самом деле?! Но если это и впрямь был он, не случилось ли так, что он сожрал воспоминания нашего смеска.

     - Так ты что же, вообще все забыл? – я уставилась на него, зорко следя за реакцией. Смеска мой вопрос озлобил.

     - Да что ты привязалась?! Если все забудешь, как можно знать, что что-то помнил? – нахмурившись, он помолчал. Потом проговорил нехотя. – Как видишь, в основном, воспоминания сохраняются. Но с каждым разом - все меньше.

     «С каждым… разом?» - озвучить этот вопрос я не успела, потому что в лабораторию вбежала раскрасневшаяся Коронида.

     - Скорее, сюда идут санитары!

     - Давно пора! – к смеску вернулась прежняя язвительность, но мы его реплику проигнорировали. Срочно надо было предпринимать какие-то меры.

     - Ты доложила кураторше? – спросила я помощницу, обшаривая помещение взглядом. Нет, здесь нам парня не спрятать.

     - Да, но она на службе, сказала, пришлет кого-нибудь, - зачастила Коронида. – Через четверть стражи, не раньше. А потом я вышла из кабинета связи и увидела, что привезли нового «гостя». Я побежала скорее…

     - Ясно, - оборвала я ее болтовню. – Она что, решила, мы шутим?

     Коронида понурилась. Потом, вдруг встрепенувшись, оборотилась к смеску.

     - Мы будем тебе очень признательны, - застенчиво сказала она ему, - если ты прикинешься мертвым, пока санитары не уйдут.

     - Что?!.. – у меня отпала челюсть.

     А смесок хмыкнул, опустил голову на стол.Закрыл глаза. Расслабился. Спросил:

     - Сойдет?

     - Ага. Только дыши пореже, - деловито проинструктировала его Коронида и заботливо накрыла мешковиной, оставив снаружи только голову. С улыбкой повернулась ко мне.

     - Сестрица, каково?

     - Ты с ума сошла, - зашипела я, брызгая на нее слюной. Коронида отступила, недоумевая. – Полагаться на добрую волю этого… уголовного элемента!.. Да нас самих в преступницы запишут, если узнают!..

     - Так ведь никто не узнает, сестрица, - вновь засияла улыбкой помощница. – Не переживай.

     И, напевая, направилась к шкафчику с инструментами. В растерянности я проводила ее взглядом. И в чем же, скажите на милость, проявляется мудрость поклонниц Совоокой? Их ведь по этому принципу отбирают. Так что ж, на Корониду благодати божественной не хватило? Или она просто выполняет волю провиденья?.. Хм, практика покажет.

     Покачав головой, я пригляделась к смеску, убедительно ли он изображает мертвеца. Да, талант, придраться не к чему, под мешковиной даже не видно, как дышит. И чего это он старается?..

     А, довольно! Целиком и полностью положившись на волю богов, я уселась за стол и принялась писать что-то на первой попавшейся бумажке. За этим занятием и застали меня принесшие следующего «гостя» санитары.

     *

     Новым «захожим молодцом» снова оказался плебей. На сей раз – самый что ни на есть. День сегодня, что ли, такой? Плебейский. Так не сатурналии – уверенности ради я покосилась на календарь – вроде. Нет, не они. Сатурналии в конце года проходят. А сейчас, хвала богам, второй месяц с его начала.

     Я заглянула в свидетельство о смерти, которое подал дежурный милиционер. И что же мы имеем? «Прежде не привлекавшийся к ответственности… однократно бравший на поруки… именем О’Брайен, предводитель из деревни Лисьей… при совершении кражи со взломом… убит»… Еще одна кража?! Или…

     - Оба по одному делу проходят? – я кивнула в сторону смеска, заодно проверяя, как он там. Не околел ли заново?

     «А вдруг его чих одолеет? – ожгла неприятная мысль. – Или тремор какой?»

     Дежурный, не догадываясь о моих душевных метаниях, невинно заморгал глазками.

     - Не имею чести знать, о чем вы говорите, госпожа-дознавательница. Этого подозреваемого прислал господин майор ночного патруля с целью выяснить, кому злоумышленники сбыли награбленное.

     На минуту отвлекшись от тревог по поводу самочувствия смеска, я попыталась осмыслить услышанное. Потом сообразила. Раз кража удалась, нужно провести допрос подозреваемых. Смесок в расчет не идет, поскольку неясно, кто он таков и откуда взялся. Вот и решил господин майор подстраховаться, прислав второго, нормального, так сказать, виновника преступления. Как, однако, все сложно! И до чего майор, оказывается, предусмотрителен.

     Я загрустила, подумав заодно и о том, что все предосторожности господина майора теперь напрасны. Равно как и мои надежды на то, что он останется должен услугу.

     - Что ж, мы допросим «уважаемого гостя», - сказала я. – Но за результат не взыщите. К вашему почтенному сведению, подозреваемый был умерщвлен больше стражи назад, а это – срок немалый!

     - Простите великодушно, госпожа дознавательница! – взмолился дежурный, услужливо скисая. – Потребовалось время, чтобы установить личность. Мы всего лишь хотели облегчить вам работу.

     - Ладно уж, - смилостивилась я, - приложим все усилия.

     Дежурный моментально расцвел.

     - А с этим как-с поступить распорядитесь? – осведомился он, поворачиваясь и мягко подступая к распростертому на столе смеску. Я поймала себя на желании закрыть вздорного полукровку собственным телом.

     - Материал в работе. Не троньте! – я повысила голос, и наклонившийся над лже-мертвецом дежурный поспешно отпрянул. Отбежал для надежности на другую сторону комнаты. Я вздохнула с облегчением. И переключила внимание на санитаров.

     - Так, что у нас здесь? Младшая сестра-помощница, чем вы заняты? Приступайте к обязанностям, время не терпит! А это что? Почему в одежде? Как вы прикажете нам работать, если «уважаемый гость» одет, любезные медбратья? Да, все снимайте. С «гостя», не с себя, знаю я ваши шуточки. Детский сад, честное слово. Младшая сестра-помощница, приступаем. Господин дежурный, любезные медбратья, извольте покинуть помещение.

     Когда все посторонние, наконец, убрались и Коронида закрыла за ними дверь, я в изнеможении откинулась на спинку стула. Будь они неладны, эти чудеса, ныне, присно, и вовеки веков! Еще даже время обеда не подошло, а я уже как выжатый лимон.

     - Спасибо тебе, - Коронида, как ни в чем не бывало, наклонилась над смеском. – Ты нас не выдал.

     - Так отпустите за хорошее поведение, - привстав на локтях, он потряс головой. Огляделся, задержав внимание на мертвом плебее, лежащем по соседству. С тем, хвала богам, в плане происхождения все было в порядке: медно-рыжая масть, низкий лоб, волосатая грудь, кривые ноги. Полная противоположность нашему чуду.

     - Бран! – потрясенно произнесло чудо. Я запоздало вспомнила, что оба проходят по одному делу. – Да ну нет же, черт! – смесок напряг руки.

     Не помня себя, я сорвалась со стула и в два прыжка доскакала до стола. Коронида уже висела на одном плече полукровки, я вцепилась во второе. Ох, ничего себе силища! В столь хрупком теле ей, казалось бы, и взяться-то неоткуда… Парень медленно поднимал руки, стальные зажимы, впаянные в стол из того же материала, захрустели.

     - Подожди, ключом открою, - бормотала ничего не понимающая Коронида на ухо смеску.

     - Порчи казенного имущества, - задыхаясь от натуги, прохрипела я, - не допущу-у-у! Уймись, или санитаров позову!

     - Не позовешь, - вдруг совершенно спокойно, не ослабляя нажима, произнес смесок. – Удавишься, а не позовешь.

     Такого отношения я вынести не смогла. Издав воинственный клич, я заскочила смеску за спину, вцепилась в косу, и, приседая, рванула ее на себя. Не ожидавший маневра парень опрокинулся навзничь, звонко треснувшись затылком.

     - Отвали, бешеная! – закричал он, силясь снова подняться.

     Сжав зубы, я выставила вперед ногу, уперлась, и налегла всем весом на косу, как при перетягивании каната. Пыхтя, мы принялись бороться.

     Коронида мне не помогала и что она делает, я не видела. Лишь услышала, как она вдруг застенчиво сказала:

     - Доброе утро, госпожа наставница.

     - Доброе утро, - ответил ей хорошо поставленный женский голос.

     Похолодев, я поглядела в направлении входа. Там стояла женщина, одетая, как полагается жрицам высокого ранга, со скрытым темной вуалью лицом. За ее спиной возвышались два дюжих молодца, гвардейцы внутренней стражи. Они обязаны были сопровождать высших жриц всякий раз, когда те выходили за пределы храма. Нетрудно догадаться, что случалось это нечасто.

     Застигнутая врасплох в нелепой позе, я не стала вскакивать, а, подобрав под себя ноги, поклонилась. Для этого пришлось выпустить из рук косу смеска, но он, похоже, впал в замешательство и вырваться не пытался. Приподняв голову, я опасливо поглядела на жрицу. Не знаю, куда смотрела она: под вуалью черты лица угадывались смутно. Плавно вступила она в лабораторию. Грозно сверкая глазами, гвардейцы последовали за ней.

     - У вас произошло нечто неординарное, как мне доложили, - прозвучал ее ровный, удивительно мелодичный голос. Я силилась сообразить, кому из наставниц он принадлежит; увы, тщетно. – Речь шла об этом? – жрица чуть кивнула в сторону смеска. Я на мгновение скосила на него глаза: опираясь на локоть, вздорный полукровка очень внимательно рассматривал жрицу.

     - Донна, - прокашлявшись, заговорила я. – Индивид, что перед вами, был мертв более одной стражи. С помощью освященной воды из флакона № 11 вашим ничтожным слугам удалось вернуть его к жизни. Вот уже около четверти стражи он жив и весьма, - я не смогла сдержать досады, - активен.

     - Очень энергичный юноша, - согласилась со мной жрица. Мне показалось, или в ее голосе прозвучала ирония? – Значит, он был мертв и возвращен к жизни?

     - Истинно так, госпожа наставница, - подтвердила Коронида. – У него была глубокая рана, вот здесь, - прошуршав одеждой, помощница, видимо, показала где.

     - Вот как? – по голосу не чувствовалось, что жрица впечатлена. Боги бы побрали эту Корониду! – Сестра-послушница, позволь взглянуть на его дело.

     Я поспешно вскочила и на неловких ногах бросилась к столу. Столкнулась там с Коронидой (в руках помощница теребила ключи от наручников), грубо отпихнула ее. Дрожащими руками собрала все касающиеся смеска бумаги, подбежав к наставнице, с поклоном вручила их. Отступив назад, вновь покосилась на смеска. И чего это он притих? Гвардейцев испугался? Заметив мой взгляд, вредный парень скорчил рожу. Но от меня не укрылось, что он не на шутку встревожен.

     - «Личность не установлена», - проглядев бумаги, жрица подняла голову. – Что ж, все верно. Ситуация требует рассмотрения храмовой коллегией. У тебя есть близкие, родственники? – наставница обернулась к смеску.

     Он, изменившись в лице, дернулся, словно бы вновь пробуя наручники на прочность (я напряглась, вспомнив про мертвеца на соседнем столе), потом расслабился и покачал головой. Жрица кивнула.

     - Поедешь со мной в храм, - произнесла жрица, похоже, ничуть не сомневаясь, что смесок беспрекословно подчиниться. У меня на этот счет было особое мнение и, как выяснилось, правильное.

     - Хрен те, а не храм! - и полукровка набычился.

     - Молчать!.. – гвардейцы дружно шагнули к нему, сжимая пальцы на лакированных рукоятях плеток.

     Я глядела на них и сердце мое оттаивало. Ох, и получит сейчас кое-кто!

     Коротким жестом жрица остановила гвардейцев. Они, да и я тоже, недоуменно воззрились на госпожу. Плавно воздев к голове руки, жрица приподняла вуаль, открывая нашим ошеломленным взглядам лицо. У меня занялось дыхание и жар прилил к щекам. Лицезреть в течение одного утра целых двух аристократов – это, знаете ли, не каждому по силам. Не испорченная примесью низкой крови, красота жрицы ослепляла. Лучистые глаза ее улыбались.

     - Пожалуйста, – проговорила она, ласково глядя на смеска.

     Я бы с радостью полюбовалась на выражение его лица, но вот беда – не могла отвести глаз от наставницы. Стоявшая поблизости Коронида что-то восторженно прошептала.

     - Не… нет, - неуверенно буркнул смесок. Виданное ли дело, он еще упорствовал!

     - Глядишь мне в лицо и все равно сомневаешься? – чувственные губы жрицы горько сжались.

     - А что… лицо? - похоже, слова ему давались с трудом. Неудивительно, ведь очарованию высших жриц невозможно противиться. Вот почему они носят вуаль. – Тут ни черта не разглядеть в этом кромеш... А-а, м-мать, да все, все, вырубай!

     Жрица улыбнулась (победно, подумалось мне) и опустила вуаль. Я услышала, как смесок шумно втянул воздух сквозь зубы.

     - Итак, ты отправляешься в храм, - прозвучал бесстрастный голос жрицы. – Не беспокойся, вреда тебе не причинят. Сестры-послушницы, - переменив тон, обратилась наставница к нам. Я с обидой отметила, что со смеском она разговаривала куда ласковее. Впрочем, он ближе ей по крови, чем мы. – Вы хорошо осознаете всю важность сегодняшнего открытия для храма? – я кивнула, Коронида, наверное, тоже. – Вы понимаете, что в ваших же интересах не распространяться о случившемся?

     Еще бы мы не понимали.

     - Мне нужны ваши клятвы хранить молчание в письменном виде, в двух экземплярах, - казенным голосом принялась перечислять жрица. – Да, да, чем скорее, тем лучше, - я услышала, как Коронида зашуршала бумагами в поисках письменных принадлежностей. «Дело-то плевое, авось, справится», - решила я и, не двигаясь с места, продолжала внимать. – Бумаги по делу юноши – все здесь? – жрица помахала зажатой в пальцах пачкой листов. Я кивнула. – Так. Ваши заключения… не готовы? К завтрашнему утру, не позже, сдадите куратору вместе с подробными отчетами. И, наконец, милиционеры и патрульные… О них я сама позабочусь. Вам все ясно? Действуйте, – я поклонилась и, пятясь, отступила к столу, где суетилась Коронида.

     - Младшая сестра-послушница, - окликнула ее жрица. – Ключики, будь добра.

     Торопясь на зов, Коронида выпустила из рук все бумаги, которые успела набрать в поисках клятвенного набора. «Даже с такой нехитрой задачей не справилась», - с тоской подумала я, ползая по полу и собирая разлетевшиеся листы. Больше всего мне хотелось прожить оставшуюся жизнь заурядно, без намека на какие-либо чудеса.

     - Молодцы девочки, - сказала наставница совсем другим голосом, и я решительно переменила мнение. – Достойная смена растет. Я упомяну о ваших заслугах на коллегии.

     Сжимая в руках бумаги, я от души поклонилась жрице, бормоча традиционные слова благодарности. Она меня не слушала. Отомкнув наручники на руках и ногах смеска, жрица помогла ему сесть. Гвардейцы за ее спиной напряглись, но парень вел себя на удивление мирно, меня аж досада взяла. Не желая портить настроение окончательно, я встала с пола и уселась за стол, намереваясь писать клятву. Протянув мне промокашку, Коронида пристроилась рядом.

     - А знаешь, сестрица, госпожа наставница-то… - зашептала она мне на ухо.

     - Тш-ш! – оборвала я. В это время жрица спрашивала смеска, кто он и чьего рода. «Солем зовут», - ответил мальчишка. Мы с Коронидой переглянулись. «Вот так ни фига ж себе!» - прочла я в глазах помощницы свою собственную мысль. Наш вредный смесок принадлежит к высшему в Империи культу? Да кто он такой, боги побери?!

     - А я с ним фамильярничала, - шепотом покаялась Коронида.

     Пожав плечами, я поставила жирную подпись на клятвенном свитке. Так или иначе, отныне странный полукровка - будь он хоть внебрачным сыном самого Божественного! - уже не наша головная боль. Теперь он на попечении храма. А нам с Коронидой хватит и своих, привычных обязанностей.

     Никогда прежде я и не предполагала, что буду так рада этому обстоятельству.

     

     Заячий месяц, 5-й день второй декады, солнце

     

     В Саракисе есть множество мест, где можно превосходно провести совместный досуг. Это и всевозможные кабаки и лапшичные с сезонным выбором блюд, и торговые лавки в центре, занимающие целые кварталы, и цирки, театры, открытые павильоны, где в любое время года рады зрителям. Но я уверена, что самое лучшее место для отдыха в компании – это баня.

     Ах, до чего же приятно жарким вечером, после целого дня трудов и беготни, смыть с себя суетную пыль и погрузиться в обжигающую, розовую, источающую аромат цветущей сливы воду! И лежи себе, блаженно пофыркивая, накрыв голову прохладным полотенцем, любуйся на чистое небо и ветви деревьев, протянутые из-за декоративной стены, наслаждайся паром, жаром внизу и легким, освежающим ветерком сверху. За занавеской плещутся водой и стучат шайками моющиеся девушки. Рядом нежат блестящие от влаги и пота тела знакомые и подружки-однокашницы, они болтают, напевают, смеются, брызгаются. Шум, гам, смех.

     Вдоволь отмокнув, можно встать и всей гурьбой проследовать под крышу, в промежуточные покои, где посетителей ждут удобные ложа, холодный чай, легкое угощение и приятная беседа. А коли надоест отдыхать, всегда можно пойти в следующий банный зал, где вода золотистая и пахнет лимоном, или в следующий, где заводи темны и благоухают лилии, или даже в следующий, грохочущий искусственными водопадами райский уголок. В лабиринте залов наших храмовых бань легко можно заблудиться и не заметить этого; и плутать, питаясь с подносов многочисленных разносчиц, восхваляя богов за невиданную удачу. Впрочем, едва часы на храмовой башне пробьют начало часа крысы[3], как банные сторожихи, стуча колотушками, пройдут по благоуханным покоям и любезно выведут всех задержавшихся вон.

     Нам, впрочем, никакие сторожа не грозили, поскольку время для посещения бани мы выбрали раннее – час змеи[4] солнца. Посетительниц в это время мало, поскольку большая часть жриц спит, учится или работает. Это не означает, что мы бездельницы, просто наша служба приходится на ночь с сатурна на солнце, а занятия начинаются во второй половине дня. Баня – идеальный способ расслабиться после всенощной и взбодриться для новых свершений.

     Мягкие лучи утреннего светила рыжими пятнами подрагивают на поверхности спокойной воды, золотят вздымающиеся над ней клубы пара. Размеренно шуршат струи фонтана, вытекающие из кувшина пухлоногого Купидона. Я и мои подружки, устроив головы на специальных углублениях в мраморном бортике, блаженно вздыхаем. Кроме нас в Белом зале, с которого мы всегда начинаем свое путешествие по баням, блаженствуют еще две девушки. Они заняты оживленной беседой, из коей становится ясно, что обе принадлежат к культу Пеннорожденной и едва прошли Малое Посвящение. Слушая, как подробно обсуждают они достоинства мужчин, участвующих в мистериях, моя подруга Меланида презрительно морщится. Она посвящена той же богине, что и желторотые болтушки; ее оскорбляют пустые разговоры о таинствах культа.

     - Фи, как вульгарно! – громко возмущается она.

     Девушки косятся в нашу сторону и, опасливо похихикав, снижают тон.

     Положив одну точеную полную ногу на другую, Меланида удовлетворенно помахивает ею над водой. Ее золотистые кудрявые волосы струятся с плеч, как диковинная накидка. Меланида - красивая девушка и похожа на статую богини, которая стоит в храме, где она служит. Говорят, у моей подруги много воздыхателей, хотя сама она никогда этим не хвастается. Как любая грация, поклонница Пеннорожденной, она мечтает выгодно выйти замуж и весьма щепетильно относится к своей репутации. Уж не знаю, почему так.

     Неподвижно лежавшая рядом со мной Лета вдруг садится. Повернувшись лицом к бортику, она отталкивается от него ногами и, лежа на спине, плывет до тех пор, пока не иссякнет инерция рывка. Тогда, покачиваясь на ленивых, жарких волнах, Лета дрейфует. От нечего делать я наблюдаю за ней из-под полуопущенных век. Лета – моя однокашница, родом с холодного северного острова Эдзо, в ее внешности, как и в моей, нет ничего примечательного. По сатурниям Лета проходит практику в зале прощальных церемоний, снаряжает покойников в последний путь. В число ее добродетелей входит спокойное, отстраненное отношение к жизни и упорство в учебе. Она посещает абсолютно все лекции и без возражений позволяет пользоваться своими конспектами.

     Чуть в сторонке от нас, как бы сама по себе, плещется Коронида, с ней уважаемый читатель уже знаком. Прознав, что я с подругами собираюсь в баню, она увязалась за мной, пообещав не приставать с разговорами. Коронида из нас четверых самая младшая и, по мнению моих подруг, весьма докучливая особа; они были не в восторге, узнав о ее намерении составить нам компанию. Впрочем, пока что Коронида вела себя тихо и отдыхать никому не мешала. Поступала она, в общем-то, правильно, поскольку мы были заняты важным делом. Мы решали, куда пойти на праздник Парилий. День основания Саракиса, середина весны, ирисы в подарок мальчикам, персики – девочкам, уборка старой листвы в парках и скверах, вечером – культурная программа. Которую каждый выбирает себе сам.

     - В кабак пойдем, как обычно, - предложила реалистичная Лета. – В питейню на площади Роз, там дешево.

     - И рожи все одни и те же, - скривилась Меланида. – Фу на них! Мы ведь не одни только Парилии, мы начало нового учебного года отмечаем, нужно что-то этакое, чтоб в память врезалось!

     - А в твоей группе чего планируют? – спросила я.

     - За город потащатся, - Меланида скорчила рожицу. – На природу, в частный пансион. Уже места забронировали.

     Мы с Летой обменялись завистливыми взглядами.

     - Ты разве не с ними? – озвучила я общее недоумение.

     - Фе! – Меланида досадливо повела плечами. – Они со своими пассиями попрутся, с «женихами». Смотрины друг перед другом устраивать. Каждый год одно и то же, - вполголоса добавила она.

     Мы с Летой вновь переглянулись, на сей раз сочувственно. Общеизвестно, что почти всякая поклонница Пеннорожденной мечтает удачно выйти замуж. Не секрет и то обстоятельство, что редко кому из них это удается.

     Впрочем, нам, служительницам культа Подземных богов, брак светит только после окончания обязательной служебной карьеры, в лучшем случае годам к тридцати. Правда, счастливых семей среди наших жриц куда больше, чего не скажешь о грациях. И в чем тут причина: в ветрености жен или предвзятости мужей, - я ответить не возьмусь. Однако факт, так все говорят.

     - Как у вас? – переменила тему Меланида.

     - Традиционно, - Лета сощурилась, блаженно потягиваясь. – В храме, в чайном павильоне, в ночь с первого на второе второй декады, любуясь стареющей луной.

     Вот выплыла луна,

     И самый мелкий кустик

     На праздник приглашен![5]

     – продекламировала она. – Я, конечно, собираюсь пойти, не знаю, как Кора, но все же хотелось потом посидеть и с вами, девочки, в дружеской, приватной обстановке. Ведь, кажется, Ксантиппа и Лидия намеревались присоединиться.

     - Да, - кивнула я. – Но выбор места они оставили за нами. Сказали, что доверяют оригинальному вкусу молодежи.

     Мы дружно вздохнули. Приятно, конечно, когда в тебя верят. Но до чего же обязывает! Никакого доверия к собственному оригинальному вкусу мы не питали.

     - А я вот слышала, что в цветочной галерее, на Сакральной улице… - зачастила Коронида.

     Подружки демонстративно сморщились, я зашикала на младшую послушницу, но она внезапно замолчала сама. Устремив взгляд в направлении входа в купальню. Мы все как по команде обернулись, думая, я уверена, об одном и том же. Если в мире есть что-то, способное прервать поток коронидиной болтовни, на него – по меньшей мере - стоит взглянуть.

     Нечетко видимая в клубах пара, приближалась к нам закутанная в черные одежды персона. Лицо ее скрывал глубокий капюшон, под ним с трудом можно было разглядеть солнцезащитные очки и бледный овал лица. Приблизившись к бортику, облокотившись на который следили мы за ее перемещениями, пришелица опустилась на колени и низко поклонилась нам, не вынимая ладоней из широких рукавов.

     - Вольно, - скомандовала Лета.

     Пришелица выпрямилась, подняв на нас лицо. Я, наконец, разглядела, кто это. Вампирка-служанка, одна из немногих представительниц этого диковинного племени. Для нас, посвященных, вампиры - «особые храмовые животные», поскольку именно над ними жрицы-исследовательницы проводят свои эксперименты. Для всех остальных они – не-мертвые, парии, Пришедшие из-за Купола. Самостоятельно покидать пределы храма вампирам запрещено под страхом немедленного уничтожения.

     - Привет, Лу, - сказала Лета. – Чего тебе?

     - Домина Фредерика, Сиятельная, изволят видеть тебя, госпожа Кора, - тихим шелестящим голосом отвечала вампирка.

     О своем существовании за пределами Купола «храмовые животные» рассказывают неохотно, однако известно, что там они бодрствуют ночью, нападая в темноте на свои жертвы и высасывая из них кровь. Из-за этого зрачки у вампиров всегда расширены, и яркий свет губителен для их зрения. К тому же у них необычайно белая, легко сгорающая на солнце кожа, ожоги с которой не сходят, поскольку способности к регенерации у вампиров нет. Как ни крути, они – живые мертвецы, загадка природы, и, обладая бессмертием, не способны зарастить даже маленькую царапину. Для храма, к которому я имею честь принадлежать, вампиры – полезное подспорье, ведь свойства любой новоосвященной воды испытываются в первую очередь на них. За это вампирам сохраняют их странное подобие жизни, выписывают для них консервированную кровь из храма Эскулапа и позволяют носить просторные, закрывающие тело целиком одежды.

     Иные из жриц, как, например, я и мои подруги, состоят с отдельными особями в приятельских отношениях, хотя, разумеется, ни о каком равенстве речи здесь не идет. Вампиры были, есть и останутся для всех нас выродками, париями, ниже любого самого низкого плебея. В конце концов, плебеи – тоже люди, пусть и рожденные для того, чтобы подчиняться. У них есть имена, родители, тень, право на пищу и зрелища. У вампиров нет и этого, их даже по половому признаку не различают, а зовут - как кому в голову взбредет.

     Я, однако, и Меланида с Летой, да и Коронида, насколько мне известно, тоже, к Лу, пришедшей по мою душу вампирке, относились по-доброму, звали по имени, принятому среди ее соплеменников, и любили порасспросить о ее житье-бытие. Лу, видимо, в благодарность, делилась с нами различными внутрихрамовыми сплетнями, доступными ушам только ее братии, рассказывала истории о прежних поколениях жриц, которым сама была свидетельницей. Смерти для вампиров нет, значит, они – если им позволить - могут «жить» вечно, вот и Лу обитала при храме уже тридцать лет. Срок немалый, конечно, ведь за это время, как Лу утверждала, она нисколько не изменилась, но я вампирке никогда не завидовала. Долго живут черепахи, и вороны, по слухам, тоже, так и что с того? Человек – венец творения. Если только он не плебей какой-нибудь.

     Поняв, что не ослышалась, я помотала головой и недоуменно спросила:

     - Для чего меня вызывает донна, не знаешь, случаем?

     Вампирка покачала головой.

     - Известно лишь, что призывают немедленно, госпожа Кора, - почтительно прошелестела она.

      - О Всеблагая, - вздохнула я, поймав пристальный взгляд Корониды.

     Грозно посмотрев на младшую послушницу (не приведи боги, сболтнет чего лишнего), я встала, перелезла через бортик и, огорченно шлепая мокрыми ступнями по прохладному полу, направилась в раздевалку.

     - Увидимся в столовой! – напутствовали меня девчонки.

     Я, не оборачиваясь, сделала им ручкой. Лу, шурша длинным плащом, последовала за мной на почтительном расстоянии. В сушилке, торопливо уложив перед зеркалом волосы, я, обернувшись к ней, спросила:

     - А как ваша братия, Лу, отмечает Парилии?

     На бесстрастном лице стоявшей за моей спиной вампирки на мгновение промелькнуло какое-то сильное чувство, природу которого я не поняла. Я шагнула к ней ближе, приглядываясь, но Лу уже опустила голову и смиренно отвечала:

     - Жалкая слуга благодарит за внимание, проявленное к обрядам недостойного племени, госпожа Кора. Однако жалкая слуга в отчаянии, ибо ей нечего ответить доброй госпоже. Недостойные родичи жалкой слуги не отмечают священный праздник Парилий.

     - Да ну?! Почему?

     - Жалкая слуга и ее недостойные родичи не заслуживают права восхвалять оскорбленную самим их существованием Богиню-Матерь[6], о госпожа Кора, - наклонив голову еще ниже, почти прошептала Лу.

     Я поглядела на нее, ожидая продолжения, но вампирка, по-стариковски согнувшись, помалкивала. Поняв, что разговор окончен, я направилась из сушилки в раздевалку. Лу безмолвной тенью прошмыгнула следом и помогла мне одеться. В молчании мы покинули предбанник и прошли по галереям и коридорам храма. Проводив до самых внутренних покоев и низко поклонившись на прощание, Лу покинула меня. Может быть, мне только показалось, но после краткого разговора в сушилке ей сделалось передо мной неловко.

     Впрочем, чувства вампирки меня не заботили: едва мы расстались, я забыла о ней, ломая голову над тем, зачем высшей жрице, донне Фредерике, могла понадобиться моя скромная персона. Прошла неделя с тех пор, как я и Коронида совершили чудо из чудес, о котором никому и похвастать-то нельзя; все отчеты и заключения я на следующий же день предъявила жрице-куратору. С тех пор ни слуху, ни духу о невиданном происшествии не было, я специально, очень аккуратно, наводила справки. Как вдруг бац! – меня вызывают. И не кто-нибудь, а та самая жрица, которая пришла по вызову в нашу лабораторию, чтобы забрать воскресшего смеска. Та самая жрица, которая освятила воду, оказавшую столь небывалый эффект. Что же ей нужно от меня?..

     Идя прямым, выстланным тростниковыми циновками коридором к дверям ее покоев, я ужасно трусила и волновалась, не находя достойного ответа на этот вопрос.

     *

     Как бы ни было велико мое беспокойство, едва отодвинув дверную панель в покои донны, я не смогла удержаться от воспоминаний. В возрасте семи лет я была отдана в храм, и первые годы моей жизни под его благословенной крышей прошли в услужении у старших жриц. Я досконально знала расположение и обстановку внутренних покоев. Центральные божества нашего храма – Подземные, мрачные, предпочитающие крикливой роскоши благородную простоту. Интерьер жилых комнат как раз и должен этой самой простоте соответствовать. Из мебели – только самое необходимое: циновки на полу, подушки для сидения или, в самом крайнем случае, невысокие ложа для приема особо важных гостей. Стены обычно ничем не украшены, разве что в стенной нише можно вывесить гравюру или два-три свитка с мудрыми изречениями. Окна следует занавешивать или закрывать ширмами, для освещения используются крошечные светильники, горящие вполнакала. Очень часто они бывают не электрическими, а масляными, с пропитанным благовониями фитилем, поэтому в приемных комнатах высших жриц всегда полутемно, дымно и душно от разнообразных густых запахов. Сюжеты сцен, изображенных на ширмах, должны соответствовать строгому канону: никаких ярких, праздничных цветов или видов, сплошные муки ада и страдания грешников. Большинство жриц подобным же образом обставляют и личные покои, хотя здесь требования не такие жесткие. Видимо, сказывается сила привычки.

     В детстве меня и моих подружек-ровесниц пугала мрачность храмового убранства, но затем я смирилась с нею, как и со многими другими особенностями культа, в который посвящена. Так, например, послушницам и жрицам, поклонницам Подземной богини, запрещается носить в миру одежду ярких цветов, пользоваться косметикой и украшениями. Дозволены только два аксессуара – веер и четки, они положены нам по статусу. Веер носят лишь жрицы, прошедшие Высшее Посвящение, четки же доступны любой из нас и могут быть разной формы, размера и расцветки, тут уж все зависит от вкусов и фантазии их владелицы. Четки вешают на шею, ими унизывают запястья и подпоясываются. Я знаю некоторых девушек, которые носят браслеты из бисера на ногах, и утверждают, что это тоже четки. Словом, даже в уши можно вдеть серьги-бусинки и обозвать их четками; жрицы, следящие за порядком среди послушниц, и не подумают возражать. В конце концов, они тоже женщины. Тем более что за прочие нарушения канона наставницы карают строго.

     Поэтому я была и взволнована, и удивлена, когда вошла в покои донны Фредерики. Вначале, конечно, ничего особенного я не увидела, - обычная крошечная прихожая, слегка утопленная в пол, где надо было снять мягкие туфли, в которых я ходила по коридорам храма. Затем – шелковая занавеска, под нее нужно подныривать, иначе ткань обмотает голову и увяжется за тобой; таким образом, пред очами наставницы предстаешь согнувшейся в поклоне по всем правилам вежливости. Я и предстала, тут же садясь на пятки и объявляя о своем прибытии:

     - Послушница Кора в вашем распоряжении! - а после подняла взгляд и обомлела. Не только от вида донны, сидящей вполоборота ко мне за невысоким трюмо. Две девочки лет десяти расчесывали ее длинные белоснежные волосы. Донна заметила мое отражение в зеркале и кивнула ему, давая понять, что следует немного подождать. Я не возражала, напротив, радуясь возможности получше осмотреться в покоях прекрасной аристократки.

     А посмотреть, и впрямь, было на что. Если бы не присутствие высшей жрицы и двух ее прислужниц, я бы, наверное, не сумела сдержать восторженных возгласов. Деревянные ставни были отворены, и в комнату медовым потоком вливалось солнце. На расставленных вдоль стен низких столиках красовались лаковые шкатулки и вазы с искусно составленными букетами цветов, их живой аромат бодрил. Ширмы, разрисованные рукой отнюдь не посредственного художника, радовали глаз изысканностью и реалистичностью картин; на многих из них, вопреки канону, были изображены птицы и пейзажи. На стенах висели маски, пожалуй, театральные, хотя точно поручиться я бы не смогла. Вместо светильников – фонари с разноцветными стеклами, прикрепленные к потолку шелковыми шнурами с кисточками. Наверное, если потянуть за такую кисточку, фонарь завертится…

     По полу в кажущемся беспорядке были разбросаны пестрые подушки. Посреди комнаты, на особо крупной груде их, лежало, свернувшись клубком, некое загадочное существо: то ли дымчато-серая в пятнах гладкошерстная кошка, то ли мышонок-переросток. Словно почуяв мой изумленный взгляд, оно приоткрыло янтарно-золотистые, яркие как пламя глаза и лениво уставилось на меня, не мигая. На его острой усатой морде, по мере разглядывания, отчетливо проступало презрение. Стушевавшись, я отвернулась.

     «Ну и ну! – подумала я. – Ничего себе, столичные штучки!»

     Донна тем временем закончила свой туалет и жестом отпустила прислужниц. Вполголоса переговариваясь и хихикая, они пробежали мимо меня и скрылись за дверью. Я чуточку позавидовала их беззаботности. Небось, даже не задумываются о том, какая им выпала удача – прислуживать такой интересной госпоже. Но каков же должен быть у донны Фредерики ранг, раз она позволяет себе столь вопиющие вольности?! Виданное ли дело, домашнее животное в храмовых покоях!..

     Мысленно покачав головой, я обратила все свое внимание на наставницу. Накинув на голову покрывало, но не торопясь опускать его на лицо, она с улыбкой повернулась ко мне. Я поспешила потупить взгляд. Чтобы не ударить лицом в грязь перед высшей жрицей, мне нужна ясная голова.

     - Не беспокойся, я не собираюсь воздействовать на тебя, - словно прочитав мои мысли, произнесла донна. – Подсядь поближе, Кора, не стесняйся.

     С этими словами жрица встала с низкого пуфа, на котором она сидела перед зеркалом, и, мягко ступая, перешла на середину комнаты. Грациозно опустилась на пятки подле возлежащей на подушках кошкомыши. Та, заметив хозяйку, выгнула спинку, беззвучно разинула влажно-розовую зубастую пасть. Легко, кончиками пальцев донна провела по короткой шерстке (диковинный зверек мурлыкнул) и, взмахнув другой рукой, развернула спрятанный дотоле в рукаве веер. Шурша, он распустился – серебряный дракон на синем фоне – и скрыл от досужих взоров совершенное лицо аристократки. На виду остались только ее глаза цвета ночного летнего неба и чистое высокое чело с гладко зачесанными волосами. Я кое-как уселась немного боком к донне, исподтишка любуясь ею. Наверное, подобную красоту лучше воспринимать по частям: целиком она ошеломляет. Подумав так, я смутилась и поспешила уставиться вниз, на гнущую спину кошкомышь. Та повернула ко мне надменную морду, наморщила нос, принюхиваясь.

     - Его зовут Агат, - сказала донна.

     - Очень приятно, - машинально отозвалась я.

     - Если хочешь, можешь погладить, - разрешила наставница.

     Конечно же, я хотела. Протянув руку, я позволила зверьку обнюхать ее, и осторожно коснулась теплой шерсти. Агат благосклонно муркнул, и я почесала его за ухом.

     - Какой милашка! – восхитилась я.

     - Агат – потомок ныне исчезнувших ирбисов, снежных барсов, - объяснила донна. – Понимает человеческую речь и весьма умен. Единственный в своем роде.

     - Воистину, - покивала я с важным видом.

     - Я ознакомилась с твоим отчетом, - перешла донна к делу. Я насторожилась. – Он достаточно подробен, составлен по всей форме, молодец. – Я польщено улыбнулась. – Осталось лишь уточнить кое-какие детали. Вначале, - жрица на мгновение нахмурила брови, припоминая, - ты пишешь, что должна была установить личность нашего юноши, однако его внезапное воскрешение прервало процедуру дознания. На каком именно этапе? – чуть прищурившись, донна внимательно посмотрела на меня.

     - Сия негодная послушница едва погрузилась в состояние транса, - ответила я.

     - То есть в контакт с душой юноши ты не вступила?

     - Нет, не имела возможности.

     - И ничего необычного не заметила?

     - Нет, - твердо отвечала я. О столкновении с Голодным Тартаром я в отчете не упомянула, не сочла нужным. Тем паче, что больше ни он мне, ни я ему – хвала богам! – не попадались.

     - Иными словами, когда освященная вода подействовала, никаких возмущений тонкого уровня ты не зафиксировала?

     - Нет, - я взглянула на донну, не понимая, куда она клонит. Жрица, однако, сочла эту тему исчерпанной.

     - Что ж… Позволь спросить, Кора, ты уже определилась с выбором специализации?

     Я немного опешила от такого поворота беседы, но, собравшись с мыслями, отвечала утвердительно.

     - Да, послушница Кора хотела бы в дальнейшем продолжать работу на тонких уровнях.

     - О, великолепно! – донна Фредерика на мгновение взмахнула веером, показывая, как она довольна ответом. – В таком случае, у тебя, должно быть, есть на примете наставница, под патронажем которой ты будешь вести свои научные разработки?

     Тут я замялась. Дело в том, что у меня было желание работать в выбранном еще на первом курсе направлении, были некоторые практические навыки, приобретенные на сатурних службах, ну и, собственно, все. Дипломный проект и сопутствующие ему курсовые работы я еще не утверждала и, соответственно, к научным руководительницам за помощью не обращалась. Времени, что ли, на это не было…

     - Ну… э-э… - замямлила я. – Сия негодная послушница еще не… э-э… не определилась с темой…

     - В таком случае могу предложить тебе помощь, - с улыбкой в голосе произнесла донна. Презрев правила вежливости, я уставилась на нее во все глаза. – Да-да, - кивнула госпожа Фредерика, небесные глаза ее смеялись. – Если ты согласишься работать под моим патронажем, мы вместе могли бы сформулировать тему твоего дипломного проекта.

     - Правда? – подавшись к ней всем телом, воскликнула я. Тут же, впрочем, одумалась, потупилась и села прямо. – Но… не затруднит ли это вас, донна? Сия послушница, конечно, с радостью, но… сия негодная послушница будет вам обузой… - бормоча все это, я силилась припомнить, на чем, собственно, специализируется моя потенциальная научная руководительница.

     Донна Фредерика появилась в нашем храме недавно, никаких дисциплин у нас не преподавала, поэтому припомнить то, чего знать не знала, я, разумеется, не сумела. А ведь в написании дипломной работы выбор наставницы – едва ли не самый важный момент, поскольку впоследствии, как правило, твоя наставница становится твоей же патронессой и начальницей. И если круг ее научных интересов не совпадает с твоим, можно на долгое время забыть о собственных исследованиях. Подобной судьбы я себе не желала и на минуту даже малодушно пожалела, что под рукой нет Корониды – вот уж кто бы мне всю подноготную донны Фредерики выложил, как на духу.

     С другой стороны, шанса оказаться под началом у столичной высшей жрицы (пусть и попавшей временно в немилость, не навсегда ведь!) мне упускать ой, как не хотелось.

     - Вопрос серьезный и я даю тебе время подумать, - видимо, оценив всю степень моих метаний, смилостивилась госпожа наставница. – Полагаю, однако, ты ясно представляешь себе, в каком направлении мы могли бы с тобой работать, особенно в свете недавних событий. В конечном счете, и ты, и я имеем к произошедшему самое прямое отношение. А тема, хочу заметить, весьма перспективная и интересная. Так что взвесь все за и против, и подходи в течение дня, когда окончательно решишь. На этом, собственно, все, не смею дольше тебя задерживать. – Великолепно интонированный голос донны прозвучал холодно, и я поняла, что мои сомнения не пришлись ей по нраву.

     «Что же делать?!» - в панике подумала я. Похоже, решать нужно немедля. Слова об отсрочке – просто дань вежливости. «Не смею тебя задерживать» означает - «не трать мое время». Наверное, донна и так уже жалеет о том, что предложила свое покровительство такой невежде, как я. Ведь это же уникальный шанс, один из десятков тысяч, совсем как неофиту вытянуть жребий в священной Лотерее на участие в Великих мистериях! Шанс, который, как и Лотерея, сулит счастливчику теплое местечко при дворе (а для плебеев, например, Лотерея – вообще единственный способ построить удачную карьеру в этой жизни). Ох, да будь рядом матушка, она бы в ответ на предложение донны не колебалась ни минуты.

     Так рассудив, я простерлась перед донной Фредерикой ниц и торжественно произнесла:

     - Госпожа наставница, молю, окажите честь и примите под ваше Сиятельное покровительство сию негодную послушницу Кору! Сия послушница клянется служить вам верно и добросовестно!

     - О, вот как ты решила, - потеплевшим голосом молвила столичная госпожа. – Что ж, сия жрица Инга-Карма Фредерика приемлет твою клятву, послушница Кора, и обязуется наставлять тебя в любви к мудрости и закону, - обняв за плечи, донна заставила меня сесть прямо. Едва я это сделала, как Агат мурлыкнул и запрыгнул ко мне на колени.

     - Вот видишь, он очень умен, - улыбнулась донна.

     Я кивнула, проводя ладонью по гладкой бархатной шерстке. На душе воцарилось удивительное спокойствие. Я приняла решение, и на долгое время вперед судьба моя определена.

     «Надо сообщить матушке», - умиротворенно подумала я.

     Донна Фредерика, Наставница, позвонила в бронзовый колокольчик и девочки-прислужницы внесли в покои столики с чаем и легким угощением. Затем жрица отослала малышек, и, попивая изумительный персиковый чай, мы принялись обсуждать тему и план моей научной работы над восстанавливающими свойствами живой воды.

     [1] Половина седьмого утра по новому стилю (прим. сост.)

     [2] Без четверти девять утра по новому стилю (прим. сост.)

     [3] Одиннадцать часов вечера по новому стилю (прим. сост.).

     [4] Девять часов утра по н. с. (прим. сост.).

     [5] Стихи древнего классика докупольного периода, Кобаяси Исса (прим. сост.).

     [6] Технически говоря, Парилии посвящены покровительнице скотоводства богине Палес и непосредственно к Прабогине, Матери-Сырой земле, отношения не имеют. Однако в более широком смысле Парилии, безусловно, связаны с культом верховной сельскохозяйственной Богини (как ритуально, так и тематически), вероятно, это обстоятельство Лу и имела в виду (прим. сост.).

     Заячий месяц, 8-й день второй декады, меркурий

     

     Несколько следующих после разговора с наставницей дней я была ужасно занята. К обычной учебе и прочим делам насущным добавились хлопоты по поводу предстоящих в конце недели Парилий. Деметра, староста группы, замучила всех ежевечерними собраниями, на которых она намеревалась в подробностях обсудить план уборки храмового парка и процедуру любования луной. Побывав на первом из них, я убедилась, что это коллективное развлечение не для меня. И поспешила записаться на дежурства в храме на три ночи вперед, получив уважительный предлог не присутствовать на скучных «диспутах». Некоторые из однокашниц последовали моему примеру, а вот Лета составить мне компанию отказалась. «Уж лучше я под бормотание Дёмы покемарю, а потом ночью, в своей постельке, чем по две стражи подряд у алтаря колпачиться, - заявила она в ответ на мое предложение. – Тебе, однако, желаю спокойной службы, ведь стоя тоже можно спать».

     Так, следуя совету подруги, я и проспала преимущественно две последующих ночи - стоя.

     «Ничего, - утешала я себя, возвращаясь рано поутру в родную комнату. – До занятий еще уйма времени, сейчас вот сполоснусь, вздремну пару часов и к вечеру снова буду как огурчик. А уж завтра, завтра… высплюсь, как все люди, ночью».

     Душераздирающе зевая, я отперла замок и ввалилась в свое жилище. Глаза слипались, но я все-таки первым делом отправилась в душ. Смыв с тела и волос приторный запах молельного зала, я почувствовала себя бодрее, сонливость почти прошла. Вместо нее навалился зверский голод, какой всегда бывает под утро, если целую ночь не поспишь. Вернувшись из душевой, я нарядилась в пижаму, и, бродя по комнате, принялась раздумывать, чем бы таким вкусненьким себя порадовать. В это время в дверь постучали.

     - Входите! – пригласила я, недоумевая, кого может принести в такую рань.

     Дверная панель сдвинулась и в комнату шагнуло «храмовое животное». Сразу определить пол вошедшего я затруднилась, поскольку фигуру его, как обычно, скрывал просторный балахон, лицо пряталось в тени низко надвинутого капюшона, глаза - под темными очками. Судя по повадкам, к услужению «животное» приступило недавно: спину держало вызывающе прямо, не кланялось, и прощения за вторжение смиренно не просило. Только помалкивало, неподвижно стоя в крошечной прихожей.

     «Стесняется, наверное», - подумала я и снисходительно спросила:

     - В новичках тут?

     «Животное» кивнуло. Я выдержала паузу, но – наперекор всем правилам - представляться визитер нужным не счел.

     - По какому делу? – уже резче поинтересовалась я.

     Дерзкое дитя вампирьего племени вынуло из широкого рукава свиток и без поклона протянуло мне. На узкой белой руке его - вопреки обыкновению - перчатки не было. Всерьез уже осердившись на невежественное «животное», я взяла свиток и тут-то разглядела на нем именную печать.

     - О боги, от донны? – воскликнула я, вперившись в вампира. Тот кивнул. – Срочно? – Снова кивок.

     «Немой, что ли?» - мимоходом подумала я.

     Швырнув свиток на стол, я впопыхах принялась одеваться, не обращая больше на «животное» внимания.

     - Да ты прочти сначала, что там написано, - подал голос вампир от двери.

     - Ах да, точно!.. – волоча по полу снятые с одной ноги пижамные штаны, я подскочила к столу. Не без трепета взломала печать и развернула свиток. И только тогда опомнившись, уставилась на вампира.

     - Что ты… А!

     Сняв очки и сдвинув капюшон на макушку, с кислой миной глядел на меня воскресший смесок. Соль, так, кажется, его зовут? Ишь ты, до сих пор жив-здоров! Я смерила его взглядом с головы до ног, затем – с ног до головы и, наконец, поглядела на себя. Я стояла перед ним в нижнем белье и в одной штанине, спустившейся до щиколотки, с растрепанными после душа волосами.

     Меня бросило в холод, потом в жар. Затем я метнулась к кровати, сдернула с нее покрывало и, заворачиваясь в него, задушено прохрипела:

     - Вон отсюда!

     - Лучше подождать в коридоре, - согласился смесок и вышел, аккуратно задвинув за собою дверь.

     Я готова была провалиться сквозь землю. Никогда еще за всю мою жизнь мне не было так стыдно!

     - Пр-р-роклятый смесок! – зарычала я, заново прокручивая в голове постыдную ситуацию. – Ну, я тебе покажу, гад, как под вампиров косить! – добавила я, и вдруг вспомнила о свитке. Взяла его со стола и, все еще клокоча от злости, принялась читать.

     …Через пятнадцать минут, успокоившись, одевшись и приведя себя в достойный вид, я выглянула в коридор. Смесок стоял у окна, спиной ко мне, облокотившись одной рукой на подоконник. На мои шаги обернулся. Надеть обратно темные очки он не удосужился, сжимал их в руке.

     - Готова? – спросил вполне миролюбиво.

     Я наградила его мрачным взглядом и, развернув одной рукой свиток, ткнула в строчки пальцем.

     - Что это значит?

     - Неужто неграмотная? – смесок, не дрогнув, выдержал новый мой взгляд. - То и значит, что в нем написано.

     - То есть, донна желает, чтобы я сопроводила какого-то вампира за пределы храма?

     - Ага, - смесок кивнул.

     - Но зачем ей это нужно?

     Смесок пожал плечами.

     - И где этот вампир?

     Смесок уставился на меня.

     Мы смотрели друг на друга довольно долго. Наконец, я сказала со вздохом:

     - Только не говори, что вампиром будешь ты.

     - В яблочко! – восхитился смесок.

     Я вздохнула еще горше.

     - Неужели ты думаешь, что – после всего - я соглашусь?

     - Почему нет? – смесок изобразил недоумение.

     Я молчала. Теперь смесок довольно продолжительное время вглядывался в меня своими темными, винного цвета глазами. До чего же все-таки несуразный у них цвет!

     - Не доходит, - сказал, наконец, он, покачав головой. С каким-то даже сожалением сказал. С неподдельным сожалением.

     - Ты что, серьезно не понимаешь? – изумилась я. – С утра пораньше ты заявляешься, устраиваешь весь этот маскарад, вводишь меня в заблуждение… Ты ведь нарочно так все подстроил, чтоб я тебя не за того приняла, и выставил меня полной дурой! Ну, признайся, чего уж теперь!..

     - Не так быстро, - произнес смесок непривычно дружелюбно. - «Не за того приняла»? За змееглазого, что ли?.. А, вон что! У вас принято только перед змееглазыми раздеваться, перед другими – нет? Поэтому ты бесишься? Прости. Недоразумение вышло.

     - Недоразумение? – переспросила я очень высоким голосом.

     Смесок кивнул.

     Я закашлялась. Мне снова становилось стыдно, но уже по другой причине. Я не знала, что сказать. На смеска… на Соля я взглянуть не решалась.

     - Значит, отказываешься? – кончиками пальцев парень взялся за край свитка и легонько потянул на себя. Я не пускала.

     - Ну, ты же извинился, - ужасно смущаясь, произнесла я, глядя в пол. – Раз так, я уж… так и быть… Да и донна велела, опять же, - я робко, исподлобья, поглядела на него.

     Он отпустил свиток и спрятал ладони в широких рукавах.

     - Ну, и хрена ли тупишь? - сказал.

     Я открыла рот.

     - Заметь, - продолжал меж тем смесок, возвращаясь к прежнему, снисходительному тону, - при первом знакомстве свидетельницей натуры была ты. Может, тоже стоит претензии предъявить?

     Вспомнив об обстоятельствах «первого знакомства», я почувствовала, что краснею. Конечно, прав мерзавец, еще как прав, на нем тогда и впрямь ничего надето не было, но ведь и он в то время был труп. А у трупов нет пола. Точнее есть, но он никому, кроме извращенцев, не интересен. А я не извращенка, я нормальная, я на службе была. И потом, когда он ожил, тоже ничего не разглядывала, вовсе не до того мне было…

     Поняв, что вся работа мысли отражается у меня на лице, и смесок ею в свое удовольствие любуется, я взяла себя в руки. Скрутив свиток и сунув его в поясную сумку, я строго поглядела на смеска.

     - Ты ведь собираешься вампира изображать?

     Смесок кивнул, начиная коситься на меня настороженно.

     - Тогда без тренировки не обойтись, - поспешила я подкрепить его подозрения.

     Смесок фыркнул, завел очи горе, но возражать не стал. В молчании, но уже более дружеском, чем когда-либо прежде, мы вернулись в мою комнату.

     «Не такой уж он и вредный, этот Соль, - подумала я, задвигая дверную панель. – И цвет глаз его не портит».

     *

     Через четверть стражи мы спустились к подножию лестницы, ведущей из храма в город. Тренировка пригодилась: дежурная жрица ни в чем не заподозрила Соля. Спрятав в поясную сумку пропуск, выданный мне на входе в обмен на свиток, я повернулась к спутнику.

     - Ну и, - сказала я, – куда теперь?

     Парень огляделся, задержав внимание на громаде храма, нависающего над нами. Снаружи комплекс выглядел вдвойне неприступней, чем изнутри: террасами взбирающиеся вверх по склону холма храмовые постройки окружала оштукатуренная деревянная стена, увенчанная по всему протяжению остроконечным навесом. С того места, где стояли мы, заметны были лишь замощённые серой черепицей крыши внутренних построек, соединенных между собой прямыми галереями. Ухоженные садики, пруды с беседками и павильоны, где проводились чаепития и поэтические состязания среди старших жриц и послушниц, скрывались от глаз простых обывателей, словно жемчужина в раковине.

     Пока я стояла и глазела на виденный сотни раз, но от этого не менее величественный храм, Соль обошел меня и быстро зашагал по пустынной в этот утренний час улице. На вопрос он ответить не удосужился.

     Я догнала его, забежала вперед.

     - Эй, мы так не договаривались! – заявила я, преграждая ему дорогу. - Я – твоя сопровождающая и несу за тебя ответственность, мне нужно знать, куда ты намылился.

     - Первый раз в этой части города, - сказал Соль и, обогнув меня, двинулся дальше.

     Я поморгала глазами ему в спину. Потом поспешила следом.

     - И что? – сказала я. – Тем более ты должен сказать, куда тебе надо.

     - Трамвайная остановка, - уронил смесок и, оглянувшись на храм, вдруг резко свернул в переулок.

     Я, недоумевая, шла за ним. За углом первого дома Соль остановился и, повертев по сторонам головой, снял очки. Сложил дужки и вручил «солнечные стекла» мне:

     - Подержи.

     Я стояла и смотрела, как он наклоняется, кончиками пальцев подбирает полы своего длинного балахона и, выпрямившись, снимает хламиду через голову. Под бесформенной вампирской униформой обнаружилась белая туника с оранжевой вышивкой на воротнике и коротких рукавах, новенький кожаный пояс, песочного цвета штаны и плетеные сандалии. На плече смеска висела торба. Избавившись от балахона и передав его мне, Соль снял торбу, порылся в ней и извлек наружу широкополую шляпу. Под ней он спрятал свою роскошную косищу. Забрал у меня балахон, свернул его и убрал в торбу. Солнцезащитные очки он поместил на нос. Глядя на смеска в новом наряде, я вынуждена была мысленно признать, что по сравнению с ним выгляжу провинциалкой в своем шерстяном коричневом платье. Вслух же сказала:

     - Вижу, к прогулке ты всецело подготовился. Не будешь ли теперь столь любезен сообщить, какова конечная точка нашего маршрута?

     - Вот же язва! – в сердцах произнес смесок.– Ведь сказано: нужна трамвайная остановка, по направлению к центру города. Все, что от тебя требуется, отвести туда, где эта остановка находится. В дальнейших твоих услугах необходимости нет.

     - А? – сказала я. Мне показалось, что я не расслышала. – То есть как это?

     - Двигай уже, - смесок вздохнул и легонько подтолкнул меня в спину, вынуждая вернуться на главную улицу.

     Я автоматически повиновалась и зашагала по направлению к ближайшей остановке. Некоторое время мы шли молча к вящей радости моего грубого спутника. Мимо тянулся однообразный ряд одноэтажных домов: в них помещались лавки и мастерские, торговавшие поминальными табличками, домашними алтарями, надгробиями и прочими похоронными принадлежностями. Северо-западная часть города, в которой мы находились, традиционно считалась неблагоприятным местом для жилья.

     А вот мертвым здесь было вольготно. По другую сторону холма, на котором возвышался храм покровительствующих мне богов, располагалось самое большое в мегаполисе кладбище. Многие поколения жриц и послушниц, в их числе и я, ухаживали за ним: высаживали деревья, смотрели за могилами, рыхлили белый песок тропинок. В погожий денек, такой, например, каким обещал стать сегодняшний, кладбище больше напоминало парк, и множество людей приходило туда лишь за тем, чтобы побродить по аккуратным тропинкам. Кладбище приходилось ровесником самому нашему городу, на нем можно было встретить фамильные надгробия всех самых известных людей провинции.

     Стоимость земли под могильный постамент здесь всегда была очень высока, и за три века своего существования кладбище распространилось не столь уж широко, как можно было бы ожидать. Дальние пределы его по-прежнему окружали леса, росшие в этих краях от начала времен. Если пеший путник будет двигаться по ним на восток, то за пару дней он достигнет единственного места в империи, где границы Купола, ограждающего нашу страну от внешнего мира, смыкаются с твердью земной. Жрецы из храма Сребролукого основали там целый институт по наблюдению и изучению свойств Купола. Прилегающая к нему территория считается запретной, и простым людям путешествия к краю мира запрещены под страхом смерти. Леса в окрестностях Купольной границы патрулируют отряды милиции. Они же, к слову, отлавливают и доставляют в храм, где я имею честь служить, забредших на имперские острова вампиров.

     Шагая по чисто подметенной брусчатке мостовой, я с горечью размышляла, что всеми этими ценными сведениями могла бы поделиться со своим спутником, веди он себя хоть немного культурнее. «Наверное, полукровка родом из какой-нибудь захудалой деревни, где о приличных манерах и слыхом не слыхивали», - злорадно подумала я, машинально отмечая, что трамвайная остановка уже видна на противоположном конце улицы.

     - Радуйся, - сказала я Солю, - вон и трамвай на подходе. Если поторопимся, вполне сможем… - крепкий тычок в спину застал меня врасплох, я не удержалась на ногах и рухнула на камни тротуара, больно ударившись коленкой. Когда, чертыхаясь, я сумела встать на четвереньки и обозреть окрестности сквозь невольно выступившие слезы, оказалось, что мой спутник на всех парусах мчится навстречу призывно трубящему трамваю.

     Я кое-как встала и, хромая, попробовала бежать, но ушибленная нога взбунтовалась. Соль добрался до очереди заходящих на посадку людей и, пристроившись последним, развернулся ко мне. Убедившись, что угрозы я не представляю, помахал ручкой. Стоявший перед ним крепыш-подмастерье расплатился с кондуктором и вошел в салон. Соль вспорхнул на подножку. Трамвай издал душераздирающий звон, давая понять, что двери сейчас закроются.

     Я прислонилась к каменной стене какого-то дома, стараясь сдержать подступающие слезы. Из ссадины на коленке сочилась тонкой струйкой кровь, рукав парадно-выходного платья был порван. Сев на корточки, я принялась рыться в сумке в поисках платка, и вдруг наткнулась на бирку одноразового пропуска. «Выдан 8-го дня второй декады Заячьего месяца послушнице 3-го года службы Миладиновой К. для сопровождения лица, именуемого вампиром, за пределы храма по служебной надобности. Вернуться надлежит не позднее второй половины часа крысы[5]. Под личную ответственность вышеупомянутой послушницы. Личная печать…»

     Сжав в кулаке бесполезную теперь бумажку, я разрыдалась. И где же мне искать этого мерзкого смеска, будь он трижды проклят?! Ведь без него мне даже обратно в храм дороги нет! За то, что упустила доверенного на мое попечение вампира, меня отдадут под трибунал и, в лучшем случае, я буду исключена из списка претенденток на жреческий сан без права восстановления статуса. Никто ведь не поверит, если я скажу, что проклятый смесок никакой не вампир, а всего лишь заноза в заднице. И донна Фредерика не станет защищать меня, ведь в свитке, скрепленном ее печатью, красным по белому написано про мерзкого полукровку – «вампир». Нет, как ни крути, а ты, Кора, попала, и очень серьезно. И тут уж, рыдай не рыдай…

     - Да хватит рыдать, блин! – с досадой сказали мне откуда-то из внешнего мира и довольно чувствительно щелкнули по лбу.

     Я открыла заплаканные глаза и узрела склонившегося надо мной Соля. Темные очки он снял, и теперь смотрел на меня с выражением смущения и тревоги.

     - Ты… почему здесь? – спросила я, и снова заплакала, на сей раз от облегчения.

     - Ну, хватит рыдать, - повторил смесок. – Так крепко шлепнулась, что ли?

     - Ты же сам меня уронил! – возмутилась я, вновь принимаясь искать платок. - Подножку подставил, и смылся. А сейчас… почему ты не уехал?

     - Потому что!.. - Соль выпрямился, и, встав ко мне боком, надел очки. Я, воспользовавшись случаем, платком вытерла лицо. – Там, в рогатом, пропуск по билетам. А денег, чтоб их купить, нет. Вот этот… проводник и предложил выйти. – Сунув руки в карманы штанов, смесок качнулся с пятки на носок.

     Постепенно успокаиваясь, я извлекла из сумки карманное зеркало. Взглянула в него. И куда я теперь с этаким-то видком?

     - И ты вернулся, чтобы позаимствовать у меня немного мелочи? – резюмировала я, убирая зеркало.

     Соль, не глядя в мою сторону, кивнул. Я послюнила платок и принялась вытирать уже запекшуюся кровь с коленки.

     - Ну, типа, извини, - сказал смесок, глядя вдаль.

     Опираясь на стену, я встала и попыталась отряхнуть платье. Затем, вывернув руку, скептически уставилась на порванный в районе локтя рукав. Не ахти какая большая дырка, но кто-то должен мне за все это ответить.

     Пошевелив ушибленной ногой и убедившись, что она в порядке, я обошла Соля кругом и встала к нему лицом. Он настороженно уставился на меня сквозь очки.

     - Сними, - велела я.

     Он послушался, сжал их в кулаке.

     Я подняла руку, примерилась, и от души залепила ему пощечину. Получилось больно, по крайней мере, мне. Рукоприкладство я практиковала впервые в жизни.

     - Полегчало? – спросил смесок, с усмешкой глядя, как я трясу ушибленной ладонью.

     - Мерзавец! – ответила я. И, подумав, добавила. – Ногой бы…

     - Так ударь, - разрешил мерзкий полукровка. – Только денег дай.

     - Воспитание не позволяет, - вздохнула я.

     - Ну, тогда просто дай денег, - смесок ухмыльнулся. Мне все-таки захотелось снова ему стукнуть.

     - Денег я тебе не дам, - сказала я, любуясь, как мрачнеет от этих слов парень. Нет, есть на свете справедливость! – Но за билет заплачу. При условии, что больше ты сбегать не будешь.

     - Ну, зачем это тебе? – неожиданно взмолился смесок. Всю прежнюю спесь с него как ветром сдуло. – Ну, ради чего ты тащишься не пойми за кем к черту на рога, а? Неужели не доперло, ты – мешаешь? Дай денег, и топай на все четыре стороны. Какие-то планы у тебя ведь были на сегодня?

     - Были, - кивнула я, чувствуя, что закипаю. То есть, получается, что это я – ему – мешаю. А не наоборот. Во дела! – Но твое появление их разрушило, понял?! И теперь – уж извини, конечно, - придется тебе терпеть мое общество. Или мы оба немедленно возвращаемся в храм!

     - Да почему? – изумился смесок.

     Не говоря ни слова, я вынула из сумки пропуск и передала ему. Он прочел, что там написано, повертел бирку в руках, перечитал.

     - Так ты что, одна вернуться не сможешь? – наконец, спросил он.

     Я кивнула.

     - Ну, и влипла же ты! – и смесок обидно засмеялся.

     Отвлекшись от убогого, я заметила, что к остановке подкатывает очередной трамвай.

     - Влипли мы оба, - сказала я, отбирая у парня пропуск. – Даже если ты сейчас сбежишь от меня, тебя все равно найдут. Не сомневайся, - многозначительно добавила я в ответ на его недоверчивый взгляд, - наш храм весьма в тебе заинтересован.

     - Ваш храм… - повторил парень. Веселость с него как рукой сняло. – О, рогатый! – воспрянул он духом, завидев трамвай. – Шевелись, параличная!

     С трудом поспевая за быстроногим спутником, я все пыталась и ни в какую не могла понять, как мне следует относиться к грубому полукровке. Ясно было одно – неведомо для чего богини судьбы свели нас вместе, и разлучать в ближайшем будущем не собирались.

     *

     Мы вышли из трамвая на центральной площади Незыблемости Императорской власти, у подножия памятника Божественному. Ритуально поклонившись его гордой фигуре в развевающемся плаще и заметив краем глаза, что Соль поклоном пренебрег, я огляделась. Час был ранний, неблагоприятный, пустынный. Зонтики и палатки торговцев сиротливо свернуты в ожидании владельцев, навесы для художников под сенью кипарисов пустовали, на дверях едален красовались надписи «Закрыто». Даже динамики, установленные на высоких столбах по всему периметру площади, молчали, а единственный продавец газет с холщовой сумкой через плечо сидел на скамейке и жевал рисовый пирожок. Вместо привычной улыбки на лице его была угрюмость. Рикши, сгрудив коляски, точили лясы, сверкая белыми зубами на загорелых лицах, и лишь скороходы, как и всегда, грациозно, словно танцоры чечетки, проносились мимо, грохоча по камням брусчатки колесами своих самокатов. Малочисленные прохожие, по большей части приехавшие на трамвае, как и мы, мгновенно приобретали деловой вид и торопились разбежаться по переулкам. Соль и я вместе с ним слегка замешкались, и к нам тут же с разных сторон подбежали попрошайки.

     - Дай денежку, дай! – галдели они, отпихивая друг друга. – На вспомоществование!

     Решительно взяв растерявшегося спутника за рукав, я направилась к единственному работающему павильону со всякой снедью, весьма своевременно вспомнив, что ничего не ела с утра.

     - Куда дальше? – спросила я у Соля, выбрав себе пакет со сладким бататом и кружку соевого молока.

     Он, привстав на цыпочки, огляделся, и махнул рукой в направлении сквера, расположенного на противоположной от статуи Божественного стороне улицы. Мы направились туда. Я села на скамеечку и принялась с аппетитом жевать, Соль, вновь оглядевшись, встал передо мной, заложив ладони в карманы штанов.

     - Значит, ты намерена выполнять обязанности сопровождающей весь день? – спросил он, начиная покачиваться с пятки на носок.

     Я кивнула, глубокомысленно жуя. Проглотив кусок, добавила:

     - До второго часа первой стражи. К этому времени нам обоим положено вернуться в храм.

     - Дивно, - Соль ухмыльнулся так мерзко, что я едва не подавилась. – Тогда так, - продолжал он как ни в чем не бывало. – Ты ведешь себя смирно и делаешь только то, что тебе говорят. Идет?

     Я пожала плечами. Пока что на рожон лез он, а не я.

     - Значит, по рукам. Теперь надо двигаться в сторону Лисьей слободы. Знаешь, что там?

     - Рабочие окраины, - покривилась я. – Плебеи живут.

     - Вот-вот, - покивал Соль. – Плебеи. Именно к ним и нужно.

     - Добычу делить поедешь? – спросила я с невинным видом. Его лицо, скрытое темными очками, наклонилось ко мне. – Неделя прошла, без тебя уже все сбыли.

     - Кража удалась, это точно, - парень вдруг подсел ко мне, заглядывая в глаза. – Это ведь ты допрашивала Брана, да? И что… что он сказал?

     Я провела только первичный допрос и в тот день была явно не в ударе, но решила, что грубому спутнику знать об этом необязательно.

     - Сказал, что ничего не помнит, - с удовольствием отвечала я. – За братика какого-то все переживал, жив ли, цел ли. - Сообщив эту информацию, я задумалась, верно ли поступила. Впрочем, мне очень хотелось подковырнуть вредного смеска.

     - Что ему, гаду, сделается?.. А богатыри погибли, - Соль пожевал губами. Похоже, он был опечален. – Сколько, говоришь, их было?

     - Считая тебя? – я наморщила лоб, припоминая. Но вовремя спохватилась:

     - Не скажу. Я подписку давала о неразглашении.

     - Подписку, - повторил Соль. И встал. – Поела? – спросил он меня.

     Я смяла салфетку, в которой держала батат, и вместе с опустошенной кружкой из-под молока вернула торговцу снедью.

     - Да, - сказала я.

     - Тогда пошли.

     Мы двинулись в направлении мусорных бочек. Напротив таблички с графиком работы уборочных служб Соль остановился и принялся внимательно изучать расписание. Потом взглянул на часы на башне городского совета. Отойдя от помойки на несколько шагов, сунул руки в карманы штанов и замер.

     - И? – не выдержала я, наскучив глазеть на пустынную площадь. – Дальше-то что?

     - Ждать, - лаконично отозвался Соль.

     Я подошла к табличке с расписанием, от нечего делать прочла ее. Тоже взглянула на часы. До прихода мусорщиков оставалось несколько минут. Надеясь, что ждем мы все же не их, я отошла от помойки подальше, и на всякий случай забормотала молитву от скверны, краем глаза следя за спутником.

     Через недолгое время, точно в срок, из глубины аллеи послышался грохот деревянных колес тачек, которые везли мусорщики. Вскоре полулюди стали видны и сами, в количестве двух штук. В коротких синих халатах, обутые в сандалии со шнуровкой до середины волосатых голеней, с косынками на жестких волосах, они, как всегда, производили отталкивающее впечатление. В их порожних тачках, предназначенных для сбора мусора, подпрыгивали на брусчатке дороги пустые бочки, совки, метлы и прочий инструмент для уборки улиц. Увидев нас, плебеи обменялись репликами на своем грубом, лающем языке, и остановились. Отвернувшись от них, я поглядела на Соля, настороженно ожидая, что же он предпримет.

     - Зарг! (Радуйся, друг) – сказал Соль. – Д орг намыр’Фаб’Ллир? (Где старшина Лир?)

     Мусорщики переглянулись. Затем один из них, повыше ростом, ощерил в усмешке рот. Я не приглядывалась, но с расстояния в десять шагов было прекрасно видно, какие плохие у него зубы.

     - Ду бк’нор т’хол, (Он захворал и не придет) - сказал он. – Дандрбыр, (Там артельный) - он махнул рукой в направлении площади. – Ди зимен тзолл, (Ты можешь говорить с ним) - взгляд его темных глаз уставился на меня с неодобрением, и я сделала знак от порчи. – Ди баш т’ойк’Дзонни да мыг тур (Ты Светлый, тебе можно все).

     - Йябуль, (Понял) - ответил Соль невозмутимо. – Замыр дог (Спасибо).

     - Диррабунт’д’омиль! (В пропасть твою благодарность!) – отозвался плебей сквозь зубы, а второй, испуганно глядя на нас, схватил напарника за рукав. – Диман д’нойлэ ялу-О’Брайен тумых замырланг! (Предводителю Брану и парням она теперь ни к чему).

     - Зи т’бар, (Знаю) - наклонив голову, отвечал Соль. Первый раз я слышала в его голосе грусть. Впервые видела пристыженным. Впрочем, не так уж долго я с ним знакома, чтобы этому удивляться. Вот факт, что полукровка-аристократ снизошел до разговора с презренным существом, - это да, удивления достойно. Однако я ведь и раньше знала, что он водит шашни с плебеями. На почве этих шашней мы и познакомились, не так ли?

     Обмен любезностями между Солем и мусорщиками подошел к концу. Мы направились обратно, откуда пришли, плебеи, дождавшись, когда мы повернемся и пойдем, приступили к своим обязанностям. Шагая к площади вслед за смеском, я исподтишка оглянулась, проверяя, не пытаются ли они нас сглазить. Очень уж угрюмые и недобрые стали у них лица после разговора с Солем. Я могла их понять: похоже, вредный полукровка подбил нескольких их знакомых на кражу, в финале которой погибли многие, но не он. Ясное дело, в их глазах это выглядит подозрительно и нечестно. Но чего же еще ожидать от пусть нечистокровного, но все же аристократа? В конце концов, плебеи – просто инструмент. Любой из нас, свободных людей, мог поступить с ними так же. А этот мусорщик попрекал Соля так, как будто они были равными. Как будто они были друзьями…

     Я передернула плечами, вспомнив жуткую рану на теле смеска, с которой он прибыл на мой пост. Памятуя о том, что рана была смертельной, нельзя утверждать, будто Соль собирался оставаться в стороне от участия в краже. Он был среди преступников, делал с ними одно общее дело. Но, может быть, он знал, что вернется к жизни?

     Мы пересекли площадь в обратном направлении и направились к ряду торговых домов на другой ее стороне. Обогнули фасад, и очутились во внутреннем дворике, где тоже вовсю орудовали мусорщики.

     Знаком велев мне остановиться (что я с удовольствием и сделала), Соль проследовал дальше, прямиком к главе артели, пожилому и сморщенному как печеное яблоко плебею в бордовой косынке. Тот при виде смеска перестал выгребать пищевые отходы из углов помойной площадки и, выпрямившись, наблюдал, как Соль приближается к нему. Когда расстояние между ними сократилось до предписанных пяти шагов, старик, стрельнув в мою сторону взглядом, вытянул руку в запретительном жесте. Соль остановился и, покачиваясь с пятки на носок, вступил в беседу.

     Мне было плохо слышно, о чем они говорят: площадной шум заглушал звуки речи. Я лишь видела, как смесок что-то горячо доказывает плебею, тот, с невозмутимым лицом, молчал. Другие мусорщики продолжали работу, с хмурым любопытством поглядывая то на меня, то на своего начальника и его визави.

     «Странная компания, - с неприязнью подумала я, прислоняясь к глухой стене дома. – И с чего бы он выглядит так, будто просит у этого уродливого старика прощения?»

     Со все возрастающим раздражением я ждала, когда диалог подойдет к концу. Снимет ли донна с меня невольный грех общения со столь неподобающими моему статусу субъектами?.. Отвлекая себя от невеселых размышлений, я исподтишка следила за тем, как работают мусорщики. Двое переставляли наполненную отбросами бочку на тачку, третий подметал помойную площадку. Вдруг, бросив метлу, стремительно нагнулся, схватил что-то и выпрямился с извивающейся крысой в руке. Я покривилась, глядя, как он наклоняется и вцепляется зубами в хребет твари, сквозь шум и гам города донесся ее писк. Крыса, поизвивавшись, издохла. Плебей поднял лицо с красногубым, как у безумного лицедея, окровавленным ртом, отдернул полу халата, являя взору вид коротких нечистых панталон, плотно обтянувших его коренастые ляжки, и сунул трупик в не менее грязный, чем панталоны, мешок на поясе. Я убедилась, что правы те, кто утверждает, будто плебеи едят крыс, и почувствовала, как недавно съеденный батат подступает к горлу.

     «Когда же это закончится?!» - подумала я, уговаривая желудок не быть таким щепетильным. Ведь на сатурних службах мне доводилось наблюдать куда более мерзопакостные зрелища, чем сегодняшнее.

     Тем временем глава артели мусорщиков передал что-то Солю, тот поблагодарил и направился ко мне.

     - Уходим? – с облегчением спросила его я, но он покачал головой.

     - В подсобку, - сказал он, указывая на деревянное строение в глубине дворика, и попытался подтолкнуть меня в бок.

     Я извернулась, сумев избежать его прикосновения.

     - С ума сошел! – воскликнула я. – Мало того, что ты принял от этого какую-то вещь, так теперь хочешь, чтобы мы вошли в их логово?!

     - Ты можешь никуда не входить, - спокойно парировал смесок.

     Я не нашлась с ответом, только, рассерженно сопя, уставилась на него. А Соль повернулся и, подбрасывая на ладони связку ключей, как ни в чем не бывало зашагал к подсобке. Против воли я последовала за ним. Я была в смятении и пыталась припомнить, были ли в истории случаи, когда послушнице моего ранга доводилось иметь дело с живыми плебеями. Ничего такого я, разумеется, припомнить не смогла, зато отчетливо представила себе другое: длинное-длинное судебное разбирательство на коллегии, где жрицы-наставницы расспрашивают меня, по какой причине я нарушила запрет на прикосновение к нечистым. А потом – в лучшем случае трехнедельный пост, запрет покидать стены храма и участвовать в увеселительных мероприятиях и, может быть, полгода искупительных работ при кладбище. И за все это время никто и пальцем не посмеет до меня дотронуться.

     «Сможет ли донна очистить меня от этого?» - с тоской думала я, глядя, как смесок спокойно, можно даже сказать, привычно открывает потускневший амбарный замок на хлипкой дверце строения.

     Соль шагнул внутрь и придержал для меня дверь. Глядя, как я колеблюсь, сказал с нотками недовольства:

     - Входи.

     - Не могу, - отвечала я.

     - Скверны боишься? – он презрительно скривил рот. – Но ведь никто тебя не видит.

     Я оглянулась через плечо. До нас и впрямь никому не было дела: мусорщики усердно трудились, других человеческих существ поблизости не наблюдалось, а черно-белый кот, сидевший под пальмой, был увлечен неосторожным голубем, подошедшим к нему слишком близко.

     - Не в этом дело… - обозрев окрестности, начала объяснять я, но Соль высунул из полумрака подсобки руку, ухватил меня за запястье и дернул к себе. Я споткнулась, упала на него, дощатая дверь с треском захлопнулась за спиной. Я принялась колотить спутника по груди кулаками, он, скривившись, удержал меня за руки.

     - Негодяй! – воскликнула я и попыталась вырваться. Он отпустил меня и отступил на шаг, упершись спиной в полки с ведрами и щетками. Сказал спокойно, покачивая головой, словно строгий учитель на неуспевающего ученика:

     - Рассматривай это как принуждение. Ты осквернилась не по доброй воле, а потому что тебя заставили. Разве это не смягчающее обстоятельство?

     Я задумчиво поглядела на него, постепенно остывая. Теоретически он прав, но…

     - Как я докажу, что ты меня заставил? – с подковыркой спросила я. – Ведь по всем бумагам ты – вампир.

     Соль снял темные очки, завел глаза и вздохнул.

     - Неужели так необходимо кому-то что-то доказывать? Разве недостаточно рассказать обо всем твоей дорогой госпоже Инге, или как там ее у вас величают? – и сделать, как велит она, а? – и он уставился на меня с кислым видом.

     Я задумалась, следя за тем, чтобы не коснуться невзначай чего-нибудь в мерзкой тесной комнатушке. Это было почти невозможно, но я старалась. Не стоит усугублять и без того немалый грех.

     - Считаешь, донна очистит меня? – спросила, наконец, я, пока Соль убирал очки в рюкзак.

     - Без понятия, - отозвался он. – Ей решать, нет?

     Я, затосковав, кивнула.

     Мы постояли в молчании. Вскоре я устала и почувствовала сонливость, как-никак, я не спала всю ночь.

     - И долго мы будем здесь околачиваться? – спросила я. – Ты ведь, кажется, намеревался попасть в пригород? Кстати, как ты собирался это сделать?

     Соль не ответил. Я постояла еще, вдыхая пыльный воздух кладовки, переступила с ноги на ногу. Открыла было рот для очередного вопроса и услышала грохот тачки, приближающейся к нам. Я замерла, глядя на Соля во все глаза. Однако плебеи входить в подсобку не спешили. Они что-то делали там, снаружи, переговариваясь на своем зверском наречии. Кажется, обсуждали любовные похождения одного из них.

     Потом раздался топот деревянных сандалий по брусчатке и дверь распахнулась.

     - Добур (давай), - сказал с рокотом глава мусорщиков и протянул к нам руку.

     Я отшатнулась от него, наткнулась на Соля, он крепко прижал меня к себе, не давая двинуться, и взял с полки холщовый мешок для сжигаемого мусора. Иногда в таких мешках, я видела, к нам в отделение приносили трупы.

     - Новый и чистый, - пророкотал артельный на имперском языке, принимая мешок. – Благородной госпоже придется впору.

     - Что еще за?.. – начала я, но Соль, сделав больно, вывернул мне руки за спину и принялся вязать их позаимствованной с другой полки веревкой. – Ты чего? – возмутилась я, и пнула его по коленке, но он даже не охнул. Я набрала в легкие воздуха, собираясь закричать, но не успела (да и стыдно мне было поднимать шум), смесок сунул мне в рот кляп. Завязал его на затылке, а его подельник, старый плебей, расправил тем временем мешок. Я выпучила глаза, замычала, глядя, как его распахнутая горловина надвигается на меня. Мусорщик ловко накинул мешок мне на голову, спустил до колен и перетянул сверху веревкой. С трудом удерживая равновесие, мыча и брыкаясь, я ощутила, как кто-то вяжет мне лодыжки. Наконец, все было кончено, меня прислонили к стене и принялись шуршать и переговариваться.

     Загрохотала тачка, все ближе и ближе, звук замер у двери каморки. Один из мусорщиков ухнул и поставил на землю что-то тяжелое. Меня приподняли над землей, закутывая во второй мешок и ноги, обвязали его под коленями и, подхватив за плечи и голени, потащили куда-то. Даже сквозь пыльную мешковину я ощутила острый и влажный яблочный запах отходов, которым пропитались внутренности бочки, куда похитители затолкали меня, хоть и я кочевряжилась.

     Тут же мне пришлось потесниться, потому что бочку со мной разделил кто-то еще. Я пихнула соседа плечом, он шикнул: «Уймись!», и я узнала голос Соля. Немного утешившись, что он в одном со мной положении, я услышала, как сверху скрипит дерево: вероятно, плебеи закрывали крышку. Бочка качнулась и, потеряв равновесие, я с удовольствием наступила Солю на ногу. Он обхватил меня за талию, поставил прямо и прижал к себе, лишив возможности толкаться. Я клокотала от злости и мечтала исцарапать смеску все лицо, но вскоре тачка задвигалась, подпрыгивая на ухабах, и я поневоле прониклась к нему благодарностью за то, что он меня поддерживает. Коря себя за эту благодарность, я все же старалась прижаться к нему в поисках опоры, и постепенно приноровилась к путешествию, несмотря на неудобную позу, вонь и негодование.

     Я даже умудрилась задремать, сбивчивым, неровным сном, в который вторгались новые, теперь уже в иной плоскости, колебания бочки, возмущенное кряхтение плебеев и чудовищный механический скрежет. «Железная дорога, - пришла в полудреме мысль. – Мы едем куда-то по железной дороге». Во сне мне казалось, что мы держим путь во владения Паторна; еще бы, учитывая мое молочное имя и окружающий нас запах. Леденящий ужас безысходности объял меня и, содрогнувшись, я проснулась.

     Бочка стояла неподвижно, и Соль, крепко сжимавший меня за талию, расслабил хватку.

     «Жива?» - холодно поинтересовался он, и я кивнула укутанной в мешок головой.

     Он пошевелился, отталкивая меня, сверху раздался деревянный скрип и зазвучали грубые голоса плебеев. Соль завозился. Вдруг он совершил резкое движение, и пропал. Я замычала, в панике тычась в стенки тесной бочки. Внезапно меня схватили за мешковину сверху, защемив в кулаке и волосы, и с силой потянули наверх. Я принялась брыкаться, мыча теперь уже от боли, из глаз посыпались искры. Новые бесцеремонные руки ухватили меня за подмышки и выдернули из бочки прочь. Меня поставили на землю, и тут же все мешки и веревки, стягивающие руки и ноги, были поспешно сняты. От кляпа я, гневно фыркая, избавилась сама.

     В лицо мне бросились солнце и пыльный ветер. Я заморгала на свет, слезящимися глазами обвела знакомцев-плебеев во главе с артельным. Они стояли на широкой платформе дрезины, плотно уставленной бочками, и глядели на Соля. Я тоже уставилась на него и заметила, что у ног его, как и у моих, лежит мешок.

     Мазнув по мне взглядом, смесок поклонился старшему мусорщику.

     - Таг’и домг (благодарю за помощь), - сказал смесок, а старик, нахмурившись, сплюнул ему под ноги.

     - Тууп’куп бумыг дорранрат Дзонни (я делаю это не ради тебя, Светлый), - отвечал он, и отступил от смеска на положенное расстояние. Его напарники, утратив к нам интерес, направились к бочке, послужившей нам убежищем, чтобы запечатать ее обратно.

     А Соль подошел ко мне, как ни в чем не бывало, взял за руку и потянул к краю платформы. Наша дрезина находилась на железнодорожной насыпи, вдоль которой по обеим сторонам тянулся глухой забор, и поведение смеска недвусмысленно указывало на то, что он собирается сойти здесь.

     - С ума сошел! – уперлась я, когда он, дергая меня за собой, сделал движение спрыгнуть вниз. – Я не слезу!

     - Надо, - сказал мне Соль и, развернувшись, подхватил за плечи и под коленками.

     Не успела я и глазом моргнуть на такое хамство, как он, держа меня на руках, соскочил с дрезины.

     Я с отчаянием оглянулась на плебеев. Двое из них подошли к поршням, источнику движущей силы машины, и взялись за рычаги. Остальные обступили бочки, приготовившись следить, чтобы ни одна из них не упала. Никто из этих полулюдей в нашу сторону не смотрел.

     Соль легко спустился вниз по насыпи, и остановился в двух шагах от забора. Продолжая держать меня на весу, как нечто незначительное, он развернулся и раскрыл ладонь в прощальном жесте. Плебеи качнули поршни, раздался лязг, скрежет, и огромная неуклюжая дрезина нехотя подвинулась на рельсах. Сквозь резкие стоны огромного механизма раздался хрипловатый, отчетливый голос артельного:

     - Они там бродят, за границей Круга не-спящих. И атаман О'Брайан, и ныр-Туарег, и молодой Дано… - он помолчал, стоя на краю платформы, как капитан на носу корабля. Темные глаза его, вопреки всем правилам, с прищуром смотрели прямо смеску в лицо. - Ты отвяжешь их души, Светлый?

     Забыв страх и негодование, я покосилась на Соля. О чем идет речь, неужели..?

     - Конечно, данг, - отвечал тот мягко. – Таков долг, - он поклонился, заставив меня вцепиться ему в плечи. – Ничтожная благодарность за их великое и благородное деяние.

     Старик, не дрогнув ни единым мускулом, кивнул и отвернулся. Дрезина, кряхтя, медленно глотала железнодорожное полотно, и уползала от нас, как старая усталая черепаха. Когда она уменьшилась до размеров коробки, а плебеи на ней стали напоминать крохотных игрушечных человечков, Соль опустил меня на землю.

     - Не следует ли тебе объясниться? – спросила я.

     - Да, ты права, - не глядя на меня, Соль кивнул. – Нужно было попасть в Лисью слободу, и вот, зашибись, до нее рукой подать. За способ доставки прости и не вини исконных людей, они были вынуждены поступить именно так, а не иначе.

     - Что все это значит? – с недоумением спросила я, когда он замолчал.

     Но расширять реплику смесок не намеревался, а вместо этого неспешно зашагал вдоль забора, как будто приглядываясь к нему. Мне не осталось ничего иного, как последовать за ним.

     Забор был высоким, составленным из монолитных каменных плит, скрепленных раствором. Он казался непроходимым, и о том, что в нем есть лазейка, я узнала лишь тогда, когда Соль указал мне на нее. На стыке двух плит был проделан лаз, занавешенный тканью серого цвета, точь-в-точь такого же, как у стены. Под тканью обнаружилась доска, заменившая собой камень. Я думаю, даже дорожная инспекция, окажись она здесь ненароком с проверкой, не догадалась бы, что перед ней подделка.

     - Не боишься, что я сообщу, куда следует, о том, что здесь увидела? – злорадно спросила я, наблюдая, как Соль отодвигает с лаза доску.

     Он поглядел на меня без выражения и знаком показал, чтобы я втиснулась в лаз.

     - Примешься болтать, - добавил, пока я с сомнением примеряла свои размеры к размерам лаза, - пожалеешь.

     Я хмыкнула, но мне стало не по себе. Мы находились в дикой местности, за пределами Саракиса, а я ни слова хорошего об этих краях не слышала. И я даже не знала, кто таков Соль, на самом-то деле! По меньшей мере, подозрительный тип, преступник и вор.

     - Пока помолчу, - буркнула я, осознав все обстоятельства. – Но, знаешь, не думаю, что смогу протиснуться сквозь это… - я указала на лаз, и перевела взгляд на Соля. Одной рукой он держал доску-обманку, другой придерживал надо мной навес из маскирующей ткани.

     - Сквозь этот лаз способен пройти крепкий мужчина, - возразил смесок. – Ты тоже способна, несмотря на некоторые мясистости, - его бесстрастный взгляд скользнул по моей фигуре, заставив невольно смутиться.

     - Платье запачкается, - добавила я новый аргумент, но Соль только головой покачал.

     - Не поздно грязи испугалась? Вообще-то, если хочешь, можешь остаться здесь, - и он слегка качнул доску, намекая, чтоб я освободила дорогу. – Вечерняя бригада исконных людей, возможно, заберет тебя обратно.

     - Ха-ха, прекрасный повод избавиться от меня! – я деланно рассмеялась. – Не дождешься! – я развернулась к лазу лицом и, перевесив сумку с живота на плечо, втиснулась между крошащимися плитами. От тесноты сделалось не по себе, я зажмурилась. Привстав от усердия на цыпочки, я по-крабьи засеменила вдоль плиты, шаря по ней вытянутой рукой. Наконец, пальцы нащупали занозистую деревянную поверхность. Я повернула голову, и в полумраке увидела другую доску, сестру той, что держал приподнятой Соль на входе. Я толкнула ее. Со скрежетом доска поддалась и сдвинулась в сторону. Я устремилась в узкий проход, запуталась в ткани, и, отбиваясь от нее, вывалилась из лаза по другую сторону забора.

     Я рухнула на колени в жухлую траву, росшую вдоль стены, и блаженно привалилась спиной к нагретой плите. Вознесла молитву Кобыле, и стала дожидаться Соля, который почему-то замешкался с выходом.

     «Застрял», - с ленивым злорадством подумала я, наблюдая вытянутое и узкое облако в прозрачном небе над головой. Было странно знать, что находишься снаружи города, на нечистой его стороне, и все же обнаружить здесь такое же высокое небо, и солнце, набухающее теплом, и мягкую бледную, как старческие волосы, траву с лохматыми головками первых одуванчиков. Далеко впереди высилась громада свалки и мусорного завода, по левую руку можно было разглядеть сортировочную станцию, куда направились плебеи, а по правую – стену Внутреннего города, еще более высокую, нежели та, у подножия которой сидела я. Пока я на глазок прикидывала, какое расстояние отсюда до Вторых западных ворот, из пролаза выбрался Соль. Выглядел он уже отнюдь не так щеголевато, как утром: одежда в пыли и грязных пятнах, шляпа набекрень, коса растрепана. В вытянутой руке он держал торбу. С поклажей на плече, разумеется, в узкий лаз ему было бы не попасть.

     Парень вышагнул на траву рядом со мной, небрежно отряхнулся, ловко задвинул доску и, вернув маскирующую ткань на место, разровнял складки. Приложил козырек ладони ко лбу и стал глядеть в сторону завода по переработке мусора. За ним, этим заводом, если я правильно помнила карту, на расстоянии пары-тройки километров располагалась плебейская рабочая слобода, а далее рудник и штольни, частично уже заброшенные. Затем горы становились выше, леса на их склонах непролазнее и, кроме редких исследователей и отшельников, никто другой на западных склонах Срединных гор не жил.

     Наш путь, объяснил мне Соль, лежит мимо завода и свалки мусора, раскинувшейся возле него. Мы должны преодолеть его незамеченными, поэтому нам придется сделать крюк и двигаться через полосу чахлого леса, оставшегося после вырубок. «И никакой отсебятины, - добавил смесок веско. – Здесь можно встретить патруль с собаками или кое-что похуже».

     Соль изрек все это, а потом пошел, с места в карьер, мне ничего другого не осталось, как встать и последовать за ним.

     Ходьба развеяла сонливость, а свежий ветерок немного сбил помойный запах сгнивших яблок с нас обоих. Я шла за споро шагавшим Солем и удивлялась себе, впервые оказавшейся по эту сторону городских стен. Если бы еще вчера кто-нибудь сказал мне, что такое возможно, я подняла бы его на смех. Однако сейчас мне было не до шуток. За считанную стражу я очутилась вне пределов известного мне мира, и спутником моим был человек, о котором я не знала ничего, кроме имени и того, что он был соучастником преступления. Уж чего, чего, а такого развития событий я, соглашаясь встать под патронаж донны, и помыслить бы не смогла!

     Вскоре солнце поднялось повыше, пригрело. Я с тоской подумала о завтраке в храмовом общежитии, о своих подружках, болтающих и дурачащихся за столом. Вот-вот должны были начаться утренние занятия, о которых я тоже вспоминала сейчас с ностальгией. Записка от донны спасла бы меня от отработки прогула, но для того, чтобы ее получить, мне нужно успешно завершить свою миссию. Окончанию которой конца-края не видно.

     Мы обходили мусорный завод и прилегающую к нему территорию по широкой дуге, его ограда, трубы и строения казались мизерными с большого расстояния. Однако ветер, дувший как раз оттуда, доносил до нас запах дыма и гнили, легкий и тошнотворный, как душок над трупом. Мне, прежде видавшей сей унылый край лишь в посмертных видениях убитых, этот запах показался самым что ни на есть подходящим для такого места.

     Прошло около часа, и впереди завиднелись первые деревья чахлого леса. Я устала и хотела пить, но просить Соля о передышке не позволяла гордость, а сам он и не думал останавливаться. Лишь сказал, когда мы приблизились к кромке чахлых сосенок:

     - Не шуми.

     Мы вошли под сень деревьев, словно пересекли некую границу, и меня поразила тишина, царившая в этом умирающем царстве природы. Ни пения птиц, ни шороха листвы, полная противоположность оживленным городским паркам или пасторальному изобилию местности, откуда я родом. Даже слабый ветерок, слегка освежавший нас, пока мы были в пути, словно запутался в голых ветвях и, обессилев, затих.

     Соль, а за ним и я медленно двинулись по плешивому ковру из бурой опавшей листвы. Она шуршала под ногами, как бумажный мусор. Листья были хрупкие, ломкие, почва под ними сухая, изрытая трещинами, и, хотя в городе весна была в самом разгаре, здесь как будто бы навеки поселилась поздняя осень. Мне недолго пришлось гадать, почему так. Едва стволы деревьев сомкнулись за нашими спинами, я почувствовала эманации. От этого леса просто разило мертвечиной.

     - Нам нельзя здесь идти! – ловя Соля за руку, проговорила я громко. Лес тут же поймал мой голос, измял, уподобив хриплому вороньему карканью.

     Соль с гримасой обернулся ко мне и прижал палец к губам.

     - Ты не одна, - прошипел он. – Бояться не надо.

     Но было очевидно, что гибельность этого места не секрет для него.

     Он дернул рукой, вырываясь, и нырнул под низко надвинутую ветку. Я поспешила за ним, не желая ни на секунду терять из виду, но, надо сказать, слова его нисколько меня не успокоили.

     Наказание преступников – не моя специализация, этим занимаются те, кто посвящен Охотнице и Лучнику. Однако в силу специфики своей деятельности я все же знала кое-что об этом.

     Как всем известно, есть три вида преступлений: против богов, против государства и против людей. Самым тяжелым по праву считается первый вид, и наказание за него - смертная казнь. Но если свободный человек смертью своей искупает вину перед богами и перед теми, кому его проступок причинил вред, то с плебеями дело другое. Если плебей совершил преступление и был убит представителями правопорядка, то это уже автоматически означает, что своим проступком он оскорбил богов. И боги заслуженно покарали его.

     По сути, если плебей нарушает закон, то пощады ему не видать. Он и так уже априори виновен, раз родился плебеем. Однако вину за преступления, совершенные каким-нибудь плебеем против людей или государства, может принять на себя другой плебей, обычно староста деревни или глава рабочей артели. Они называют это «взять на поруки», когда вместо осужденного выбранный общиной «поручитель» платит за преступника штраф, терпит порку или отправляется на каторгу. Странный обычай, варварский и несправедливый, но не всегда логика плебеев доступна пониманию обычных людей. Но если преступление совершено против богов, то обычно взять преступника «на поруки» невозможно, поскольку он уже мертв. Даже если еще жив, добровольцев «взять на поруки» никто специально не ищет. Да и мало их находится, если уж на то пошло. Потому что наказание ужасно.

     Осужденного вначале лишают живого тела, отделяя от него дольнюю или – в просторечии - тварную душу (а чаще всего бывает, что на момент суда душа эта уже отделена по разным причинам). Затем принудительно запирают горний дух в неспособном к существованию теле. Нетрудно догадаться, что дух, заточенный в темнице разлагающейся, отходящей от костей плоти, теряет все черты гуманности, озлобляется и деградирует. Один такой разгневанный дух не опасен для обычного человека, но если их соберется несметное множество, они могут свести с ума или причинить нешуточный вред здоровью.

     Теоретически я знала, что возле Саракиса есть место, в котором пребывают проклятые духи, но никогда не думала, что оно от города так близко. Теперь оставалось только пенять на собственную глупость. Неупокоенные останки плебеев-преступников не оставишь бродить абы где, ведь они могут представлять угрозу для мирных граждан. А страшная судьба посягнувших на божественный порядок должна стать назиданием их родственникам и соседям. Поэтому естественно, что неподалеку от плебейского поселения должно быть некое подобие резервации, куда власти по решению суда помещают недомертвые трупы преступников. Некое огороженное пространство, пребывая в пределах которого грешники обречены на вечные муки. Такое место нельзя располагать вдалеке от городских инфраструктур и инстанций, иначе как следить, чтобы низшие люди тайком не предали земле тело кого-нибудь из осужденных? Но если все так, как я думаю (а я, пожалуй, недалека от истины), то что, боги побери, мы делаем здесь, в самом рассаднике скверны и опасности?! Да мы за тридевять земель должны обходить это проклятое место!

     Пока я так рассуждала, накручивая себя все больше, мы выбрели к краю огромного оврага, на дне которого, среди коряг, сплетения засохших веток и нагромождения камней, тоненькой ниточкой из последних сил вился ручей. Тут же валялись обрывки лохмотьев, оборванные куски дерюги, пучки соломы и, подтверждая все мои догадки, белели человеческие кости. Соль сделал движение в направлении спуска по неровному краю оврага, я с силой вцепилась в его предплечье.

     - Не надо! – прошептала я. Лес снова исказил мой голос, изуродовав его до такой степени, что по спине пробежали мурашки.

     Соль оглянулся на меня, едва не заставив попятиться: красивое лицо его было искажено в мучительной гримасе. Но миг, и наваждение пропало, и меня вновь буравил взгляд его непроницаемых глаз.

     - Самый короткий путь отсюда – по дну, - ровно сказал мне смесок и ткнул пальцем вниз, для наглядности.

     Я истово замотала головой.

     - В другой раз, как угодно, но сейчас – без меня, - уподобляя речь его рубленым фразам, отвечала я, вздрагивая от звуков собственного голоса. – Там их самый рассадник.

     - Ты чувствуешь? – Соль вдруг, склонив голову к плечу, взглянул на меня с интересом. Напрягшаяся рука его, в которую вцепились мои пальцы, слегка расслабилась. – Ты ведь тоже жрица, да? И что ты чувствуешь?

     Я, оторопев, уставилась на него. Потом, нахмурившись, отвечала:

     - Они следят за нами. Без препаратов я не ощущаю четко, но чувствую их злобу и голод. Они нападут, если мы сделаем неверный шаг, просто навалятся, как снежный ком, и сомнут.

     Соль нахмурился вслед за мной.

     - Ты не ощущаешь печали или горечи? – спросил он с неожиданной прохладцей. Его голос, как ни странно, звучал обычно, без искажений и инфернальных пришептываний, сопровождавших каждое мое слово. – Не ощущаешь их боль? Их невыплаканные слезы точат эту землю, и она скудеет, отдавая им последние соки, лишь бы только облегчить их страдания. Неужели ты не слышишь, не ощущаешь горя земли, не способной утешить единоутробных детей своих?

     - Нет, - я, пораженная, помотала головой. Что он такое несет?! Как будто жалеет их… Уж не помрачил ли его разум голодный дух?!

     - Эх ты, а еще жрица! – вздохнув, смесок разжал мои пальцы на своем предплечье и аккуратно убрал руку. – Иди следом, и не споткнись.

     И мы пошли в обход оврага. Путь был нелегок: непролазные заросли, вздыбившиеся корни, трухлявые стволы упавших деревьев, сыплющаяся под ногами земля. Соль помогал мне, как мог, со всей своей предусмотрительностью и еще большей отстраненностью, чем прежде. Словно я стала неприкасаема для него. А я шла, пригибалась, карабкалась и спрыгивала, чтобы тут же начать взбираться опять, оскальзывалась и падала, обдирала кожу и одежду об ветки, увертывалась от них, принимала поддержку Соля, и все думала о том, что он мне сказал.

     «Странный, - думала я. – Мягко сказано, что странный. Может, все-таки сумасшедший?»

     Но отчего тогда донна доверилась ему? Я мало что знала о ней, но она - самая настоящая аристократка, принадлежит к Божественной Императорской семье, правящей больше двухсот лет по им же установленным законам. С другой стороны, донна впала в немилость и была сослана сюда, в нашу провинциальную глушь, в наказание за оскорбительный образ мыслей. Да и сам Соль, этот смесок с именем отпрыска императорского рода, он-то что делает здесь? Скрывается от соглядатаев Божественного? Занимается разбоем и водит дружбу с плебеями? Является поклонником избытой, казалось бы, почти два века назад ереси о том, что именно плебеи, низшие существа, и есть потомки тех, кто искони когда-то населял эту землю?.. Ничего себе списочек, для нескольких часов знакомства-то!.. Может, донна и приставила меня к нему, чтобы разузнать об этом типе побольше? Так профессиональный допрос помог бы здесь куда лучше, чем мои скромные наблюдения и догадки. И мне не пришлось бы рисковать жизнью!

     Овраг закончился неожиданно, просто сузился вдруг, как бы сросся по краям, и превратился в полосу леса, стеной преградившего нам путь. Вместе с трухлявыми пнями, оставшимися от старинных вырубок, росли кусты и чахлые молодые деревца, тонкие и искривленные. Их ветви переплетались, образуя заслон, но Соль, недолго думая, пошел напролом, расчищая путь и для меня. Мы оба старались производить как можно меньше шума, но ветки шуршали под прикосновениями, а корни скрипели под ногами. К тому же лес, словно нарочно, усиливал и искажал звуки нашего продвижения. Поэтому на признаки чужой, сопровождаемой треском, активности я долгое время не обращала внимания.

     Первым неладное заметил мой спутник. Он резко остановился, и я едва не влепилась ему в спину. Он сделал рукой знак «замри!», и я поневоле проглотила все колкие упреки. Застыв, я прислушалась и почти сразу же заметила белесую бесформенную фигуру с черным маревом над головой, вразвалку движущуюся нам навстречу.

     Душа у меня ушла в пятки, несмотря на то, что столкнуться с чем-то подобным я ожидала с того самого мгновения, как поняла, где мы находимся. По направлению к нам, вероятно, привлеченный шумом, который мы производили, двигался мертвец, даже сквозь сумрак и переплетение ветвей видно было, что череп у него проломлен, а правая рука болтается в неестественном положении. Один из тех, что «бродит на границе Круга не-спящих», по меткому выражению артельного мусорщиков. Соль обещал, что освободит его душу, но как он собирался это сделать, если упокоить такого мертвеца невозможно, пока не найдешь запечатанную реплику с его «кугуцу»?

     Судя по виду, мертвец находился в неплохой физической форме. Он мог преследовать нас до тех пор, пока мы не выйдем за пределы леса, куда ему, привязанному к местоположению заключенной в «кугуцу» горней души, уже не вырваться.

     Как только мы остановились и затихли, мертвец остановился тоже. Он издавал звуки: ровное монотонное гудение, словно внутри него работал мотор. Черный нимб над его головой слегка колебался в воздухе в такт этому гудению. Медленно и неуклюже он повернулся, словно ища нас по запаху, но я-то знала, что обоняние у лишенного дольней души тела отсутствует. Нас искал его дух: если раньше остатки физических чувств позволяли ориентироваться на вибрации и движения, то теперь иначе, чем ментальным образом, мертвецу нас было не обнаружить.

     Этот страшный субъект стоял шагах в двадцати от нас; я увидела, как усмешка ощерила его темный рот, из которого тут же вывалился вспухший язык, и мертвец, набирая шаг, заторопился в нашу сторону. «Надо бежать!» - подумала я, но ужас приковал меня к месту. За спиной я услышала новый шум, и хребет мой обледенел под волной холодного пота. Я поняла, что сзади к нам приближается еще один приговоренный к посмертному наказанию преступник. Соль стоял неподвижно, заслоняя меня от первого мертвеца, мне пришло в голову, что он тоже остолбенел от страха. Я прислонилась лбом к его прямой спине, испытывая мизерное облегчение от того, что он тоже в ужасе.

     Мгновение длилось наше соприкосновение, а затем Соль сделал шаг навстречу мертвецу. Я взвизгнула и подскочила к смеску. Хватая его за руку, оглянулась. Второго неупокоенного пока не было видно, треск веток и корней под его ногами раздавался глухо. Утешившись этим, я перевела взгляд на первого мертвеца, и тут Соль со злостью вырвал у меня свою руку. Прижал ее ко рту, словно собираясь поцеловать сам себя. Я охнула, увидав, что это был никакой не поцелуй, а укус, такой, что отворилась кровь. Соль, набычившись, присел на широко расставленных ногах, разводя руки в стороны. Мертвец был от нас на расстоянии шагов четырех, уже можно было ощутить тошнотворный запах его гниющего мяса, заметить мух, вьющихся над ним плотным роем, рассмотреть во всех подробностях отметины смерти на его лице. Глядя на него и ощущая ком подступающий дурноты, я внезапно поняла, что до этого момента, несмотря на весь свой опыт работы в заупокойном отделе, я видела только недавно умерших, отмытых от крови и слизи, благообразных мертвецов. Их мертвые лица никогда не вызывали во мне отвращения, их восковая бледность, терпкий запах начинающегося разложения и неподвижность казались естественными, не выходящими за рамки обычной жизненной ситуации.

     Теперь же я видела смерть, как она есть, во всем ее уродстве и нелепости, и вида этого выносить больше не могла. Меня скрутило в рвотном позыве, и в тот же миг, когда остатки плохо переваренного батата изверглись из моего рта на опавшие листья, Соль, сильно оттолкнувшись ногами, прыгнул на мертвеца. Меня вывернуло еще раз, на сей раз от каких-то жутких, абсолютно немыслимых звуков: жужжание, сухожильный скрип, нутряной вой, чмоканье и треск костей. Рухнув на колени перед содержимым собственного желудка, я закашлялась, избавляя рот от остатков кислой слюны и, кое-как подняв голову, взглянула на Соля. Он, в своем светлом щегольском костюме, с серебристой косой, мерцающей в полутьме леса, сидел верхом на грязном и сочащемся гноем мертвеце и методично рвал его на части. Мертвец, который при жизни был крепким крупным плебеем, дергался, извивался под ним, как раздавленная гусеница, но ничего не мог поделать с парнем примерно одной со мной весовой категории.

     Глядя на то, как Соль тянет вверх отходящую от кожи руку мертвеца, и сосуды на ней лопаются, разбрызгивая вместо крови мутную жижу, а мухи клубятся вокруг, как облако, я поняла, что с рвотой еще не покончено. Кое-как подобрав волосы, чтобы не запачкать их, я вновь оказалась занята только собой, и лишь жуткий вой мертвеца оповещал меня о том, что происходит. Наконец, меня во второй раз отпустило, и тут же со стороны Соля и его жертвы раздался хлюпающий, чмокающий звук, и вой прервался. Молясь про себя, чтобы не было нового приступа, я поглядела на смеска. Он сидел ко мне вполоборота, колени в изгвазданных светлых штанах плотно сжимали бока неупокоенного грешника. Правая, укушенная рука смеска по середину предплечья была погружена в брюхо мертвеца, буро-сизые несвежие кишки мерзко шевелились от ее движений внутри. Но вот парень вынул запачканную, сжатую в кулак руку наружу, поднес к искаженной до неузнаваемости харе мертвого, раскрыл ладонь и сказал на языке плебеев:

     - Гляди, янг-Дано, это ты. Ты мертв, янг! Ты мертв, и быть здесь уже не можешь. Оковы разорваны, видишь? Так улетай же, ты свободен лететь!

     Глаза мертвеца открылись, лицо разгладилось, приобретя выражение успокоения. Он словно смотрел на что-то, лежащее перед ним на раскрытой ладони Соля, и я вдруг тоже увидела, на что он смотрит. Белая птичка горней души. Дух, духовная сущность, та самая легчайшая и тончайшая субстанция, что соединяет нас с миром небожителей. Она трепетала на узкой, испачканной ошметками плоти и крови ладони смеска, и словно становилась больше, будто крепла, выпрямлялась в полный рост. Она росла, а труп плебея как будто уменьшался в размерах, плоть спадала на глазах, словно время милосердно ускорилось для этого, обреченного на вечное умирание, грешника. А потом Соль сжал в кулак вторую руку, насупившись, дернул с усилием, будто разрывал нить, и душа на его ладони вспыхнула, как искорка, озаряя профиль сидящего ко мне боком смеска. И погасла, навсегда, как Соль ей и велел, когда он отвернулся.

     Зачерпнув горсть земли, парень поднялся с расчекрыженных им же самим останков и высыпал сухую почву и листья на провалившееся лицо мертвеца. А потом повернулся ко мне, и пошел в сторону раздающегося за моей спиной треска. Я вскинулась, когда он проходил мимо, хотела спросить, он покачал головой.

     - Жди здесь. Ты уже видела, как это бывает.

     И ушел. А я осталась. Собравшись с силами, я перебралась подальше от лужи собственной блевотины и раскуроченного тела грешника. Села под сосенкой, привалившись к ее тощему стволу спиной, и обхватила колени руками. Из зарослей, в которых скрылся Соль, вскоре послышались все те же отвратительные звуки, что и в первый раз. Я зажала уши, спрятала лицо в коленях, и твердила защитную мантру до тех пор, пока не заболела голова. Тогда я отняла ладони от ушей, и поняла, что лес тих. Послышался негромкий голос Соля, он отпускал душу ныр-Туарега, своего младшего собрата. Слабый свет озарил чащу, в которой скрылся мой спутник, и присутствие еще одной души я перестала ощущать.

     Но куда они уходили? Куда отправлял их Соль? С помощью непосредственного контакта он сумел разрушить печать, наложенную на преступников жрецами-исполнителями, и разорвал насильственную связь духа с неживым телом, но что он сделал с ним затем? Отпустил или поглотил?.. Мне очень хотелось верить, что первое, потому что в противном случае Соль не мог быть обычным человеком. Никто не способен принять в себя разгневанный дух, не рискуя при этом сохранностью духа собственного. Никто из людей, я хочу сказать. На заре империи боги, сойдя на землю, сумели умиротворить «мятежные души» и объединили страну под Куполом, но на занятиях нам объясняли, что это иносказание. Позже боги, положив начало императорской семье, сокрылись. И теперь уже аристократы, в чьих жилах текла божественная кровь, начали править государством и ограждать народы от слепого лица небытия. Аристократы, такие, как Соль?..

     Я вспомнила Тысячезевый Тартар, Рыщущий, жадный до живого тепла. Тогда я решила, что свел меня с ним один из тех несчастливых случаев, о которых так любят рассказывать жрицы-наставницы. Однако все могло быть иначе, чем я думала. Что, если душа самого Соля как-то связана с ним? Ведь, согласно самым древним легендам, Тартар – это тоже Дит, но предназначенный для душ самых безнадежных грешников! Даже души плебеев, осужденных на посмертные муки, рано или поздно попадают в Дит, где, пройдя круги страданий, могут достигнуть, наконец, асфоделевых пустошей и утешиться забвением из реки Безвременья. И лишь душам тех, кого поглотил Тартар, никогда не будет покоя, их удел – это бесконечный слепой и жадный ужас, вопиющий во мраке тысячей глоток. Уж не эта ли участь ожидает смеска после смерти?..

     Под ногами Соля захрустела листва, знаменуя, что сейчас он вернется. Этот горестный, шелестящий звук вернул меня с извилистых путей мифологических интерпретаций. Я окинула смеска взглядом, с челки, упавшей на грязное, в пятнах бурой крови, лицо до носков замызганных в трупной слизи сандалий, и порадовалась, что тошнить уже нечем. Впрочем, сама я едва ли выглядела лучше. Соль подошел ко мне и наклонился, протягивая руку. Заметив мой взгляд, устремленный на его ладонь, на которой запеклась кровь из маленькой раны на запястье, он вытер ее об штаны и снова протянул мне.

     Вдохнув терпкий винный запах, я приняла предложенную помощь, и, встав, сообразила, что она оказалась не лишней. Ноги с трудом держали. Соль обхватил меня за плечи, я его за пояс, и мы медленно побрели прочь от останков его друзей, над которыми, удовлетворенные, начинали скапливаться мухи. Теперь им не придется летать вслед за бродящей без цели горой гниющего мяса, и можно будет без помех отложить личинки в теплую от разложения мертвую плоть. Почувствовав кислый привкус, предвещающий новую волну рвоты, я запретила себе думать на эту тему.

     Мы просто шли под сенью умирающего леса, и я лишь вяло надеялась на то, что с третьим преступником-плебеем нам не придется столкнуться. Он был последним из подельников Соля, кого милиционерам удалось убить и покарать. Тот самый, с кем у меня вышел самый неудачный за всю историю службы дознавательницей допрос. Тот самый, кто был плебейским атаманом, и, пожалуй, более других заслужил свое посмертное наказание.

     *

     Спустя стражу я сидела в темной, с низким потолком лачуге за грубо сколоченным столом и осторожно прихлебывала из глиняной чашки острое обжигающее питье. В нем были корица, имбирь, мята, перец, и еще с десяток пряных специй и трав, плохо различимых на вкус. С низких лавок вдоль стен на меня с пугливым любопытством таращились детеныши плебеев, чумазые и загорелые, с остренькими, как у лисят, мордочками. В них, в отличие от взрослых особей, даже ощущалась свойственная всем детям прелесть: плавная гибкость движений, чубатость, смешные дырки на месте выпавших молочных зубов. Самому старшему из шестерки я дала бы лет семь, хотя выглядел он, как и все плебейские детеныши, мельче и щуплее своих ровесников из числа свободных людей. Согнутая в три погибели плебейка, впустившая в свое жилище меня и Соля, велела мальчонке присматривать за младшими братьями и сестрами, и теперь он строго следил, чтобы малявки не предпринимали в мою сторону никаких поползновений. Благодаря чему все шестеро вели себя прилично, опасаясь в моем присутствии даже пошевелиться лишний раз, и ничем не мешали мне подслушивать разговор смеска с хозяйкой лачуги.

     Они уединились в маленьком закутке за печкой, отделенном от остальной части домишки громоздким сундуком с наваленной сверху горой всякого барахла. Узкий вход в комнатушку занавесили потускневшей от многочисленных стирок полоской ткани, и тихо бубнили в углу на плебейском языке. Я напрягала слух, пытаясь вникнуть в суть беседы, но понимала только Соля, у старухи были жуткие проблемы с дикцией из-за отсутствия половины зубов.

     С самого начала, едва впустив нас, плебейка отнеслась к нам обоим холодно, с вынужденным почтением, однако без возражений выполнила просьбу смеска дать мне чистую одежду и дорожный платок, чтоб завернуть в него замызганную мою. Без слов напоила меня чаем и угостила нехитрым обедом из печеных пресных лепешек и бобовой каши. Соль от еды и переодевания отказался (я бы тоже должна была, но изнуренный организм требовал пищи и свежей одежды, не важно, с чьего плеча), и сразу попросил у старухи прощения за вторжение. Плебейка отвечала уже знакомым мне образом.

     «Ты Светлый, - с отвращением прошамкала она. – Тебе можно все».

     Соль не пришел в восторг от этих слов, и попросил старуху переговорить с глазу на глаз. Я сделала вид, будто не понимаю, о чем идет речь (общались эти двое на плебейском), и навострила уши. Плебейка бормотала смеску что-то возмущенно-вопросительное за занавеской, а он тихо и почтительно оправдывался перед ней.

     «Потеря твоего сына равносильна потере любимого брата, - так, приблизительно, могла я перевести его ответы, - и скорбь по его кончине разрывает эту жалкую грудь на части. То ничтожество, что стоит перед тобой, не смеет просить о прощении, добрая мать, ибо прощение есть великий и ценный дар, и права на него у твоего покорного слуги нет. Но сей недостойный клянется тебе, что освободит дух твоего сына от проклятия не-смерти! Сей смиренный слуга молит тебя, ответь, вернулся ли кто-нибудь из тех, кого увел он на позорную гибель, живым?»

     Старуха что-то отвечала с презрением, Соль снова покорно винился и соглашался. Меня прямо коробило от этой его неуместной вежливости. И откуда только она взялась, нежданная, в его жалких речах?!

     Стараясь не показывать плебейским отродьям своего возмущения, я продолжала пить острый чай. А смесок тем временем вновь задал свой вопрос. Выслушав пространный ответ старухи, он спросил: «Где сейчас отшельник?»

     Коротко и грубо она сказала, где. А затем добавила, на удивление внятно: «Ты Светлый, и винить тебя - все равно, что винить ветер или грозу за те разрушения, какие они, порой благодатные, приносят. Но знай и запомни одно, Пришелец-с Той-стороны: тот день, когда ты проявился к нам, я стану проклинать всегда, и ни за что, даже после смерти своей, никогда я не прощу тебя, предателя и убийцу! А теперь оставь мой дом, убирайся к своему отшельнику, и не смей даже приближаться к останкам моего бедного сына! О девице я позабочусь».

     Соль вновь длинно извинился перед ней, подчеркивая, что прощения он не заслуживает, и я увидела, как занавеска отдернулась под сморщенной рукой старухи. Сделав вопросительное лицо, я поглядела на плебейку, но она в мою сторону не смотрела. Проковыляв к низкой дверце лачуги, старуха распахнула ее и выразительно уставилась на Соля. Он прошагал мимо меня, я приподнялась на табурете, всем видом показывая, что намерена последовать за ним. Он задержался на пороге и бросил через плечо:

     - Жди здесь.

     - А ты куда? – как можно менее обеспокоенным тоном поинтересовалась я.

     Он повернулся ко мне вполоборота, и, не глядя, произнес:

     - Есть одно дело, составить в котором компанию ты не сможешь. Займет часа два, затем можно будет вернуться назад.

     - Опять хочешь удрать? – нехорошим голосом проговорила я, вставая. – Я пойду с тобой!

     Он коротко взглянул на меня, на безучастную старуху, и сказал устало:

     - Останься здесь. Вреда тебе не причинят, и к назначенному сроку ты попадешь в храм. Сумев соблюсти все поставленные условия.

     Он говорил со мной вежливым тоном, можно сказать, просил, и я не сразу нашлась с ответом.

     - Обещаешь? – спросила, наконец, я.

     И он, глядя мне прямо в глаза, кивнул:

     - Да.

     Я сдалась.

     А когда он ушел, старуха закрыла за ним дверь, и я уселась обратно на табурет, - лишь тогда я подумала: «Вот так же он, наверное, подбил своих дружков-плебеев на кражу с летальным исходом. Просто взял, и показал вдруг свою человечность. Да что же ты за тип, смесок Соль?!»

     Мне стало погано. Сидеть в нищей плебейской лачуге и ждать, положившись на честное слово не пойми кого, - то еще развлечение. Не желая предаваться унынию, я вперила взор в плебейку, шурудившую у очага с кочергой в руках, и громко, раздельно спросила ее на языке свободных людей:

     - Как давно ты знакома с этим субъектом?

     

     

     [1] Одиннадцать часов вечера по новому стилю (прим. сост.).

     [2] Девять часов утра по н. с. (прим. сост.).

     [3] Стихи древнего классика докупольного периода, Кобаяси Исса (прим. сост.).

     [4] Технически говоря, Парилии посвящены покровительнице скотоводства богине Палес и непосредственно к Прабогине, Матери-Сырой земле, отношения не имеют. Однако в более широком смысле Парилии, безусловно, связаны с культом верховной сельскохозяйственной Богини (как ритуально, так и тематически), вероятно, это обстоятельство Лу и имела в виду (прим. сост.).

     [5] Час крысы – время с одиннадцати вечера до первого часа ночи по н. с. С часа крысы начинается первая стража (прим. сост.).

     Заячий месяц, 10-й день второй декады, венера

     

     Во сне я была огромной и очень больной. Тело кровоточило, дышать было больно и трудно от жутких испарений, поднимавшихся с поверхности источенной язвами кожи. Я лежала под небом, слепым и бесстрастным, стонала, силясь поднять то руку, то ногу, смести с себя паразитов. Они грызли мою еще живую плоть, въедались в нее, причиняя зуд. Множество насекомых вилось надо мной, вызывая дрожь отвращения. Я хотела стряхнуть их, отогнать, но немощь исполинской тяжестью давила сверху. Мои огромные, простертые в бесконечность руки казались пудовыми, ноги, ступни и пятки, как гвозди, вколачивали меня… во что? В смертный одр?

     Тверди подо мной не было, или я не ощущала ее, мучимая, как недугом, собственным весом. Паразиты кишели, забираясь в потаенные уголки изъязвленного тела, они жили, жрали, плодились, гнили, и я не знала, что из этого мучит сильнее. Больно было везде, кости стонали под тяжестью мяса и жил, зуд от паразитов нестерпимо свербел. На грудь, напротив сердца, давило невыносимо. В полубезумии-полубреду я скосила глаза туда, где под черной колышущейся массой насекомых проступал полукруглый нарост. Паразитов вокруг него не было, они заканчивались на уровне бедер, но весь он был покрыт насекомыми, попросту облеплен ими до такой степени, что разглядеть, каков он, не представлялось возможным.

     Я попыталась. Подняла руку, проволокла ее по выступившим костям таза, вдоль провалившегося живота, проскребла по выпирающим костям грудной клетки. Ладонь взметнулась и упала, оттерев с края нароста налипших тварей. Глазам открылась солнечная синь неба, крошечный, изогнувшийся ящеркой остров, к западу и к югу еще по одному, маленькие, как точки. Там, на этих островках-под-Колпаком тоже копошились паразиты, они были не черные, как те, что снаружи, а белые, белесо-розовые, как личинки. Были там и гусеницы, совсем немного, несколько штук, забранные в паутину, они сосали из личинок их розоватую сытость. Их спеленатые куколки крепились к ветвям кровавого дерева, растущего из центра моей груди; я видела, как под корнями болезненно и неровно бухает мое багровое сердце. По струнам своей паутины куколки вливали мерзкую сытость в мою кровь, не давая сердцу остановиться. Моему телу, живому трупу, не давали умереть эти мерзкие твари, не способные или не желающие стать бабочками. Личинки жрали меня, но больше были заняты тем, что пожирали друг друга. Паразиты снаружи нароста боролись друг с другом за жизнь, за последние крохи расползающейся плоти; эта мерзость внутри кормилась за счет себя самой, чтобы не дать мне умереть.

     «Дайте! - захрипела я, и в безмолвных небесах надо мной мелькнула угрюмая зарница. – Дайте мне умереть!»

     Насекомые снаружи начали вновь налипать на то место, что удалось расчистить мне в последнем упрямом усилии. Я только и успела заметить краем глаза, прежде чем провалиться в полубред-полубезумие от всего этого копошения, разложения, тяжести и слепоты небесного взгляда, как черный паук с серебристой полосой на спинке вдруг выпрямляется на тонких лапках посреди самого большого острова. Что он сделает, куда побежит? Достанет ли в его жвалах яда, чтобы остановить мое огромное измученное сердце? Он так мал и слаб, он одинок, сумеет ли он освободить меня от липкой паутины?

     И так ли хочу я, чтобы он сумел?..

     Соседка толкнула меня локтем в бок, и, всхрапнув, я пробудилась от мучительного жуткого сна.

     Жрица-наставница укоризненно взглянула на меня, и нараспев продолжала:

     - Таким образом, мы можем отметить, что намоленными могут быть не только места и объекты, скажем так, неживой природы, но даже человеческие существа. Когда совокупная вера множества людей одновременно воздействует на ту или иную точку в пространстве, или же направлена на определенного индивидуума в течение длительного времени, он начинает приобретать некоторые сверхъестественные свойства. Мы не разбираем сейчас феномен шаманского экстаза или одержание духами и божествами, а также прочие случаи личного обладания особыми способностями, но ведем речь исключительно о силе массового волевого воздействия на объект, изначально не наделенный никакими выдающимися характеристиками. Несмотря на то, что от природы данный объект не проявлял приписываемых ему свойств, в силу сходства и интенсивности ожиданий, возлагаемых на него группой верующих, он может приобрести выдающиеся способности и сохранять их на протяжении всего периода воздействия и даже некоторое время после того, как оно прекратилось в силу различных причин. Не нужно, однако, забывать, что вера должна быть искренней, глубоко укорененной, и не иметь отношения к рассудочной деятельности. То есть речь, как вы понимаете, в данном случае идет именно о вере, а не ее рациональном суррогате. Поэтому нужно помнить о том, что искусственно направить такую веру на произвольный объект для получения эффекта намоленности вам едва ли удастся. Для этого нужны особые условия, предпосылки, совпадение, как в классическом литературном произведении, места и времени. Для целей манипуляции с примитивными верованиями этот механизм подходит плохо. У вас есть вопросы, примеры?

     Я прикрылась свитком, и от души зевнула. Вопросов у меня не было. Зато имелся хороший иллюстративный пример. Соль на роль намоленного объекта подходил как нельзя лучше.

     «Явился такой вот, - с неприязнью подумала я, пока товарки почтительно расспрашивали наставницу о деталях описанного процесса, - и совпал с примитивными плебейскими верованиями. Закружил бедолагам головы, а потом на преступление подвигнул».

     Я очевидно не выспалась, и была зла на весь белый свет.

     Жрица-наставница завершила лекцию пожеланием написать ей эссе об известных нам случаях проявления эффекта намоленности, но я знала, что о своем опыте путешествия за пределы Саракиса не расскажу, ни за что на свете. Мне не хотелось вспоминать, и, конечно же, подобная откровенность немедленно дискредитировала бы меня и донну.

     «Но вот донне-то зачем все это?» - задумалась я, пока моя группа строилась, чтобы переместиться в зал для собраний. Настал канун Парилий, и жриц-послушниц вроде меня ожидала уборка в храме.

     В просторном физкультурном зале нас, юных поклонниц культа Триады, собралось около сорока человек. Деметра, староста нашей группы, озабоченно проверяла, в порядке ли наши жреческие облачения, нет ли запрещенных правилами украшений, не накрашена ли какая-нибудь из послушниц. Когда нарушительницы были выявлены, строго отчитаны и приведены в надлежащий вид, а в наших рядах воцарился относительный покой, я перебралась поближе к Лете.

     - Куда же все-таки пойдем? – шепотом спросила я, усаживаясь рядом с ней на пятках и расправляя платье.

     Лета окинула меня своим коронным, слегка отрешенным взглядом, и произнесла:

     - На площади Вечной Жизни есть приличная питейня под названием «Золотой осел». Друзья ходили туда недавно, и говорят, там подают молодое вино из виноградников Небесной Гавани[1]. Не очень дешевое, конечно, но и не верх роскоши.

     Я поморщилась, припоминая, что видела похожую вывеску недалеко от помойки, с которой началось мое неприятное путешествие за пределы городской стены. «Теперь центр города будет напоминать мне о смеске», - с досадой подумала я.

     Лета негромко продолжала, следя, как Деметра распинается за кафедрой о ходе предстоящей уборки.

     - Слишком много дел в последнее время, да? – сочувственно спросила она.

     Я, удивившись, поглядела на нее.

     - Вроде того. Три всенощные подряд, учеба и все такое.

     - Я слышала, трое храмовых животных были упокоены сегодня ночью.

     Я продолжала взирать на подругу в полном недоумении. Что-то зачастили они в последнее время, неужели вода на них перестала действовать?

     - Что с ними произошло?

     - Поговаривают, - Лета слегка улыбнулась и качнула головой, - они были умерщвлены насильственным образом.

     - Опять? В вольерах?

     - Ну да. Но в этот раз по-другому, не так, как прошлой осенью. Тогда все списали на несчастный случай, хотя, как по мне, там больше пахло внутривидовыми разборками или самоубийством. Но в этот раз ни на разборки, ни на самоубийство совсем не похоже. Начата проверка, как ты понимаешь, и официальная версия гласит, что сделать этого не мог никто, кроме обитателей внутренних покоев. Только они имеют доступ к вольерам в ночное время, - Лета, безмятежно улыбаясь, смотрела на меня, а я постепенно холодела, осознавая весь смысл. Ценность вампиров невелика, но бесконтрольно умерщвлять их в нашем храме?! Немыслимо!

     - Я ничего не знала, - проговорила я. – И почему бы не расспросить Лу на эту тему? Или она…

     - Нет, с Лу все в порядке. Она-то и подвела меня к мысли о том, что ты можешь знать об этом больше, чем кто-либо другой, сестра-дознавательница.

     В задумчивости я покачала головой, краем глаза отмечая, как Деметра оставляет кафедру. Жрица-инспекторша сменила ее, сказала несколько слов о важности поддержания дисциплины, и сделала всем нам знак подняться. Построившись в колонну, мы, послушницы Подземных богов, потопали к выходу из зала. В очнувшемся после зимы парке нас ждал садовый инструментарий. Выбрав по метле, мы с Летой отошли в предназначенный для нашей группы квадрат парка и принялись неспешно сметать с песчаных дорожек сухие прошлогодние листья и мусор. Продолжить беседу ни одна из нас не пыталась.

     Методично орудуя метлой и слушая, как скрипит под подошвами сандалий белый песок дорожки, я размышляла над тем, что сказала мне Лета. К ней информация поступила от Лу, а та, стало быть, в личности умертвителя не сомневается. Вампирка хранит тайну, но от намеков удержаться не в силах. Что ж, с нее и спрос невелик, скотина неразумная как-никак, но вот осознает ли Лета, насколько она, поделившись со мной новостями, оказалась близка к ответу на вопрос, кто виновник?

     Я от души надеялась, что нет. Ведь в противном случае Лета вынуждена будет донести на меня во внутреннюю коллегию, и тогда придется отвечать на множество неприятнейших вопросов. Хотя донна и сняла с меня грех скверны после общения с плебеями, сделала она это без свидетелей и перед домашним алтарем, пообещав оформить индульгенцию позже. Старшие жрицы частенько поступали так в случае мелких грешков, но сейчас-то речь шла о нарушении одного из основных запретов! Конечно, у меня не было ни единого доказательства, что три бессмысленных умерщвления совершил именно Соль, но я нутром чуяла, без него не обошлось. Какой предприимчивый юноша, не успел вернуться из плебейской слободки, как тут же упокоил сразу троих «храмовых животных»! И что за проклятая смена мне выдалась в тот сатурн, когда мы на пару с Коронидой воскресили вредного полукровку?!

     «Коронида! – подумала я, от волнения на несколько секунд даже перестав мести. – Она – одна из немногих, кому известно о существовании смеска. Наверняка, слух об упокоенных вампирах уже долетел до нее. К тому же она может знать подробности о том, почему донну выслали из столицы. Но как же подступиться к ней, чтобы она ничего не заподозрила?»

     Поравнявшись с Летой, спокойно и тщательно расчищавшей свой участок тропинки, я небрежно заметила:

     - Все думаю о твоем сообщении насчет умерщвления… Возможно, Лу хотела сказать, что я могла бы что-нибудь знать об обстоятельствах гибели ее соплеменников, поскольку практикуюсь в отделе посмертных дознаний. Но данные по вампирам к нам не поступают, ведь, сама знаешь, упокоенный вампир на то и упокоенный, что душа его окончательно уничтожена. Поэтому, как бы ни было неприятно это признавать, но пролить свет на сие странное происшествие способен лишь один человек, если тебе, конечно, так уж любопытно, в чем там дело.

     - Мне-то интересно, - покивала Лета отвлеченно. – Смерть немертвых созданий… Ради ее подробностей я даже готова один вечер потерпеть трескотню твоей младшей помощницы. Не думаю, правда, что наши девушки оценят. Но, Кора, позволь задать вопрос: неужели тебе тоже невтерпеж узнать побольше сплетен о том, кто может быть виновником гибели храмовой скотины?

     Опершись на метлу, я вздохнула. Мне до скрежета зубовного не хотелось быть причастной ко всей этой омерзительной тайне, но что поделаешь?

     - Они принадлежат храму, а я всегда ответственно относилась к вопросам сохранности его имущества. К тому же злоумышленник, причинивший умерщвление неживым, может быть опасен и для нас, тебе не кажется? Как они были упокоены, кстати?

     - Посредством изъятия «дольней» души, - слегка усмехнулась Лета. – К моменту обнаружения тела истлели, ничего, кроме костей, не осталось.

     Сжав губы, я покивала. «Знакомый почерк, - подумалось мне. – Может, те трое тоже были его друзьями?»

     Разговор со старухой-плебейкой в ее старой лачуге два дня назад поневоле всплывал в памяти.

     «Как давно ты знакома с этим субъектом?»

     Старуха глядит на меня, безразлично, как на предмет мебели, беззвучно шамкает беззубым черным ртом. Я уже решаю, что она не понимает меня, хочу повторить вопрос, когда она отвечает: «Всю свою жизнь, о госпожа».

     «Что это значит?»

     «Ты спрашиваешь, кто он таков? Я скажу тебе. Он – ветер и дождь, ливень и засуха, он тот, кто был всегда и тот, кто исчезнет последним, когда придет пора тверди небесной низвергнуться на землю. Он Светлый, наш Отец, погонщик стад, и эта старуха знала его, еще пребывая в утробе матери. Тридцать три луны назад старуха встретила его в этом облике».

     «Ты говоришь о боге?» – спрашиваю я брезгливо. Я мало знакома с плебейской мифологией, но мне известно, что все их божки уродливы и мерзки. Они похожи более на животных, нежели на человекоподобных существ.

     «Пусть так, о госпожа. Хотя Светлый не бог нам, он – наш Отец».

     «Почему ты зовешь его Светлым?»

     «Потому что лишь свет дает тень».

     «Ты смеешься надо мной, старуха?!»

     «Не смею, о госпожа. Если эти никчемные ответы оскорбили тебя, прикажи вырвать язык, и он будет брошен к твоим ногам».

     «Не нужно, - я морщусь. В памяти против воли всплывает харя ожившего мертвеца, его черный, гниющий язык, ворочающийся за обнажившимися зубами. – Говори дальше. Этот парень пришел в вашу деревню три года назад. Что он делал все это время?»

     «Он был здесь всегда, - старуха смотрит на меня, как на дерево, но на дне ее глаз плещется сочувствие. Таким взглядом глядят на больное, источенное термитами дерево. – Всегда делал. Освещал нас, чтобы мы лучше видели тень. Делал мрак чернее».

     «Он подбил нескольких ваших на кражу. Что им было нужно в музее?»

     «Он позвал их, и они пошли. Так лодка, влекомая течением, не может сопротивляться силе потока. Так лист, несомый ветром…»

     «Достаточно! Обойдемся без метафор. Вернулся ли кто-нибудь из тех, что ушли с ним?»

     «Они все вернулись. Ты знаешь, о госпожа, милосердие твоего народа не ведает границ».

     «Живым! Вернулся ли хоть кто-то из них живым, старое ты полено?!»

     «Они все вернулись не мертвыми».

     «Куда сейчас Соль пошел?»

     «К отшельнику. К тому, кто пришел в нашу деревню тридцать три луны назад. Мы не ходим к нему. Светлый ходит…»

     «Тридцать три луны назад? Он пришел вместе с Солем?»

     «Нет, о госпожа. Он не мог прийти вместе. Светлый был здесь всегда».

     «Умеешь ли ты считать, старуха?»

     «Нет, о госпожа. Наука счета не нужна этому старому разуму».

     На том разговор окончился. Сметая в кучу пожухлые листья, я вяло подумала, что могла бы с тем же успехом расспрашивать куст или камень из плебейской деревни. Наверняка они, умей говорить, отвечали бы мне так же. Как рассуждать с ней о материях менее абстрактных, я не смогла в тот раз придумать. Души плебеев, которые мне доводилось допрашивать, всегда были предельно конкретны. Надо думать, смерть как свершившийся факт мало располагает к метафизике. Вот интересно было бы узнать, каково это – допрашивать убитых вампиров? Впрочем, горних душ у них нет, а смерть наступает с гибелью души дольней… Ай да смесок! Ни одного свидетеля, ловкач такой, не оставил.

     Я содрогнулась. Оставалось только надеяться, что свидетелей и впрямь не было. В противном случае… Об этом не хотелось и думать.

     - Я приглашу Корониду на посиделки, - сказала я Лете, когда мы, закончив уборку, дожидались послушницу с совком и мусорным мешком для опавшей листвы. – Полагаю, для нее будет великой честью отпраздновать Парилии с нами.

     - А я, стало быть, удовлетворю любопытство, - согласно кивнула Лета. И отвернулась, напевая песенку, когда третья девушка подошла, чтобы нам помочь.

     

     Заячий месяц, 1-й день третьей декады, сатурн

     

     Наступила праздничная ночь. Подвыпившие и повеселевшие, мы с Летой и Меланидой наняли двух рикш, и они с ветерком доставили нас к дверям «Золотого осла». Расплатившись и обменявшись с парнями традиционными шуточками, мы вошли в помещение искусно стилизованной под украшенную розами конюшню питейни, и расторопные официанты проводили нас к заказанному столику. Там, потягивая легкое белое вино, дожидались нашего появления Ксантиппа и Лидия, старшие подруги. Обе уже закончили свое обучение, прошли обряд наречения взрослого имени и работали сейчас в качестве практикующих жриц. Лидия занимала пост специального хроникёра местной газеты «Глашатай Саракиса», а Ксантиппа служила младшим лейтенантом в отделе имперской милиции.

     Мы обменялись приветствиями и присоединились к компании. Коронида, которая очень удивилась, когда я пригласила ее на нашу встречу, обещала подойти попозже, после встречи с однокашницами. Как я и ожидала, от заманчивого предложения провести с нами священную ночь Парилий она отказаться не смогла.

     Повествуя друг другу о том, как обстоят дела у каждой из нас, мы попивали вино и закусывали омлетом, салатом из огурцов, редьки и свежевыловленной сырой рыбой. Питейня вокруг гудела от звуков веселых голосов целой толпы посетителей: в этом году Парилии пришлись на ночь с венеры на сатурн, и никому из нормальных людей не нужно было вставать рано поутру на службу. Я и Лета (и Коронида, соответственно, тоже) были освобождены от своих обязанностей по случаю праздника. Лидию и Ксантиппу ожидали дежурства, но ради встречи с нами, как сказали обе девушки, они готовы были снести одну бессонную ночь.

     - Мир взрослых суров, - мрачно заметила на это Меланида, и старшие подруги добродушно рассмеялись.

     - Значит, старая Инна заставляла вас конспектировать древние трактаты по метемпсихозу, - вернулась Кстаниппа к продолжению сплетен о храмовой жизни. – И ее все так же интересует лишь красота написания букв безотносительно к смыслу изложенного? – Лета, повествовавшая об этом, согласно кивнула. Ксантиппа переглянулась с Лидией. – Ничего не меняется, - покачали обе девушки головами. – А как наша однокашница, Хлоя? По обыкновению беспощадна на экзаменах?

     - Не то слово, - отвечала я. – Но она хотя бы не выделяет любимчиков. И с третьего раза ей всегда можно сдать.

     Старшие девушки прыснули.

     - Я слышала, в храме появилась новая жрица, - заметила Лидия, - которая принадлежит к высшей знати.

     При этих словах мои подруги поглядели на меня.

     - О да, - отвечала я, попивая вино. – И по счастливому стечению обстоятельств оная Сиятельная жрица изволила стать моей научной руководительницей.

     - Тебе довелось разговаривать с ней лично? – удивилась Лидия. И завела глаза к потолку. – Какая удача! Как бы я хотела хоть раз встретиться с живой аристократкой! Или – еще лучше – с аристократом, - она плотоядно облизнулась, и девушки зааплодировали. Проглотив вино и не чувствуя вкуса, я молча поставила бокал на столик. Тут же возникший словно из ниоткуда виночерпий вновь наполнил его до краев.

     - И как она тебе, аристократка? – сверля меня любопытным взором, спросила Лидия.

     Я пожала плечами. Случись этот разговор неделей раньше, я не упустила бы случая похвастаться тем обстоятельством, что дважды видела донну без вуали. Сейчас, вспоминая навязанное ею путешествие в плебейскую слободу, я не находила повода для хвастовства. «Аристократы используют нас, обычных людей, как марионеток для каких-то своих, неведомых нам целей, - хотелось сказать мне. – Нет ничего приятного в том, что к тебе относятся как к вещи».

     Перед лицом изнемогающей от профессионального любопытства Лидии я почти жалела, что согласилась встать под патронаж донны Фредерики. «Такова цена тщеславия», - подумала я.

     - Сиятельная жрица была со мной учтива и весьма добра, предложив свое покровительство. Но до сегодняшнего момента я удостоилась чести лицезреть ее лишь единожды, и многого поведать не могу.

     - Похоже, госпожа ого-го как величественна, раз ты описываешь ее с таким пиететом, - поняв, что подробностей от меня не добиться, отступилась Лидия. – Но все же познакомь меня с ней при случае.

     - Непременно, если представится такая возможность, - сдержанно кивнула я.

     Мы чокнулись, стараясь не расплескать дар богов, и выпили.

     - Какими новостями вы нас порадуете? – обратилась к девушкам раскрасневшаяся Меланида. – Не произошло ли на днях чего-нибудь сенсационного?

     Ксантиппа и Лидия заговорщически переглянулись.

     - И впрямь, - делая значительное лицо и наклоняясь к нам поближе, произнесла младший лейтенант, - кое-что произошло. Но я надеюсь, все это останется между нами, девочки?

     Мы трое истово кивнули.

     - Событие не самое свежее, однако, - вступила в разговор Лидия, - прошло у нас в газете под грифом «Особой секретности» и, думаю, оно того стоит. – Мы все обратились в слух. – Месяца три тому назад на территорию института при храме Сребролукого, расположенного близ Купола, было совершено проникновение. Обычное дело, как вы понимаете, очередной вампир. Ничего особенного, казалось бы, но. Вампир пал замертво, едва переступив порог орка, а жрецы-медики и техники, дежурившие в ту ночь, лишились рассудка, а многие из них и жизни. Отряду быстрого реагирования, прибывшему на место происшествия, удалось зафиксировать мощный выброс ментальной энергии, порядка двухсот духов, который и привел к необратимым изменениям в психике персонала. Сейчас ведется тщательное расследование, но зацепок пока никаких нет. Удалось установить лишь тот факт, что вампир-пришелец был не один.

     - Куда же делся второй? – шепотом спросила Меланида. Взглянув на нее, я увидела, что она обхватила себя за плечи, словно в оживленном, полном гомонящего народу зале внезапно подул ледяной ветер. – Или сколько их там было, этих вампиров?

     - Неизвестно, - поджала губы Ксантиппа. – Разбушевавшиеся голодные духи основательно попортили откачивающую посмертную энергию аппаратуру, сошедшие с ума люди разнесли вдребезги институтскую лабораторию. А беглецы, кем бы они ни были, взломали прочную стальную дверь и скрылись в неизвестном направлении.

     - Но разве вампирам по силам совершить что-то подобное? – удивилась Лета. Она тоже была испугана, как я или Меланида, но умела лучше владеть собой. И размышлять логически у нее хорошо получалось, даже на самых суровых экзаменах. – Неспособные регенерировать малейшую царапину, получающие ожоги на солнечном свету… Я читала официальные отчеты о попавших в империю «храмовых животных». Ни одно из них не было в состоянии нормально двигаться, вываливаясь из орка в закрытую лабораторию как куль с тряпьем. Каждое настолько было переполнено голодными духами, что верещало: «Спасите! Отцепите их от меня!» И, как только львиную долю некротической энергии удавалось откачать из него, валилось медикам-спасителям в ноги и униженно клялось в вечной верности, разве не так?!

     Старшие подруги взирали на Лету с уважением, я и Меланида ошарашено. Я и представить не могла, что моя однокашница настолько подробно интересуется «вампирским» вопросом. Впрочем, она отличница, и возможно, что скрупулезно исследовать любую проблему для нее столь же естественно, как дышать.

     - Все-таки рассказать вам об этом инциденте было не такой уж плохой идеей, - слегка улыбнулась Ксантиппа. – Умница дочка, - похвалила она чуть смутившуюся Лету. – Абсолютно те же аргументы пришли на ум экспертам, изучавшим этот случай. И каков, по-вашему, единственный вывод, который они сделали из всего вышеизложенного?

     - Из-за Купола в империю проникло что-то другое, - сказали я и Лета хором. Ксантиппа откинулась на плетеную спинку стула, а Лидия кивнула, сжав губы. Меланида, расширив в ужасе глаза, обвела всех взглядом.

     - Но что? – тихо спросила она.

     Девушки пожали плечами.

     - Что бы ни было, оно по-прежнему бродит на свободе, - мрачно констатировала Ксантиппа.

     Мы помолчали. Долгожданная праздничная ночь, звон бокалов, вкус игристого вина, - все вдруг потеряло для меня свою прелесть. Как в детстве, когда засыпаешь в полной света и шумных взрослых гостиной, а просыпаешься в темноте и одиночестве. И лежишь, не смея пошевельнуться, обливаясь страхом при мысли о том, что тебя все бросили, боясь даже вздохнуть, чтобы не приведи боги не потревожить нечто, неслышно затаившееся в темноте возле дивана. «Голодный Тартар, Рыщущий!» - с ознобом холодного пота вспомнила я внезапно. Ну да. Сегодняшняя история – из той же оперы. И связано в моих воспоминаниях это древнее подобие Дита ни с кем иным как с Солем, загадочным полукровкой без роду и племени. Уж не имеет ли он отношения и к чудовищному происшествию в приграничном исследовательском храме?!

     Я уже открыла было рот, намереваясь задать старшим подругам вопрос, но меня опередила Лета:

     - Постойте, - рассудительно сказала она, словно собираясь отвечать билет, которого не было в списке заданий к экзамену, - тогда, в начале истории, вы сказали, что было одно преодолевшее переход животное. Оно… «свалилось замертво», вы сказали?!

     Ксантиппа переглянулась с Лидией, и та нахмурила брови.

     - И верно, - покивала специальный хроникёр, припоминая. – Я машинально употребила фигуру речи, понимаете, ремесло способствует. Безусловно, совершившее переход животное всего лишь лишилось чувств, как это часто с ними в таких обстоятельствах случается, и к моменту прибытия оперативной группы продолжало пребывать в бессознательном состоянии. Сказать по правде, оно до сих пор не пришло в себя, и содержится в специальной лечебнице при храме Сребролукого, где его пытаются привести в норму, чтобы переслать в наш храм для допроса. Однако шок был слишком велик, и существо по-прежнему находится в коме.

     - Шок… велик, - прошептала Лета. Лицо ее сделалось неподвижным, а голос зазвучал монотонно, как если бы она цитировала по памяти. – «Профилактические меры не были вовремя приняты, и оно впало в кататонию. Мы называем это состояние «одержимостью голодными духами». Неумирающая тварная душа вампира борется с обезумевшей некротической массой, пытающейся вырваться из силков немертвой плоти». Неужели нельзя осуществить откачку излишков испорченной духовной энергии?

     - Если сделать это единовременно, животное лишится нужных нам воспоминаний. Плюс попорченное оборудование необходимо было восстановить. Откачка производится, но нужно время и скрупулезная работа, чтобы не повредить тонкий психический слой. Ты знаешь и сама, какой он у вампиров ранимый, - отвечала Ксантиппа, с интересом глядя на Лету.

     Мы с Меланидой, слушая их дискуссию, слегка заскучали.

     - Выходит, свидетель все-таки есть, - обратилась послушница Грации к Лидии. – Надо только дождаться, когда он придет в себя.

     - Да, - улыбнулась специальный хроникёр. – И тогда наша доблестная милиция поймает зловещего нелегала. А я, наконец, смогу обнародовать эти сногсшибательные новости в превосходной передовице!

     Я и Меланида с облегчением рассмеялись.

     - За поимку нарушителя! – предложила тост я.

     Мы чокнулись и выпили, ощущая, как с нежным вкусом вина возвращается беззаботное ощущение праздника.

     - Как здорово, что все мы сегодня встретились! – с чувством проговорила я, расслабленно разваливаясь на стуле. – Надо почаще собираться!

     - Простите, что заставила вас ждать, - раздался за моей спиной почтительный голос Корониды. – Но в этот час очень трудно поймать свободного рикшу.

     - Приветствую младшее поколение! – отозвалась Ксантиппа, отодвигая для Корониды стул. Меланида послала мне, а затем и удовлетворенно потирающей руки Лете по испепеляющему взгляду. Лидия, чуя в моей помощнице новый источник сплетен, приветливо улыбнулась.

     Юная поклонница Совоокой втиснулась между мной и Ксантиппой, ухватила протянутый ей официантом бокал, и первым делом жадно осушила его.

     - Штрафная, - с уважением сказала Ксантиппа, глядя, как моя помощница, отдуваясь, закусывает солеными бобами. – Будь любезна, следующий выпей вместе с нами.

     Коронида кивнула, старательно работая челюстями, подставила официанту бокал. Мы повторили ее жест, и, чокнувшись, выпили, плеснув в стоявшую подле стола чашу немного вина в честь богини-покровительницы вновь прибывшей. Официанты принесли нам виноград и блюдо с зажаренными до хруста голубиными крылышками, и некоторое время мы отдавали дань закуске, утоляя легкий, возбужденный щедрыми возлияниями, голод под бодро журчащий поток коронидиной болтовни. Этой славной многими добродетелями девице вкушение пищи на зависть всем нам ничуть не мешало говорить.

     Жуя, мы получили целый ворох ценных сообщений. Старшая сестра-заведующая хозяйственной частью поколотила третьего дня двух послушниц за разбитый вазон у парадного входа в главное здание храма. В храме Асклепия в начале этой недели сменился настоятель, прежнего отправили на покой за фальсификацию данных об учете заболевших оспой плебеев за текущую декаду. Продолжаются поиски уникальных экспонатов, похищенных из музея истории Эпохи Беззакония, вещей непонятного назначения, предположительно использовавшихся прежними людьми для сбора и рассеивания природной энергии. В честь священного праздника Парилий сегодня на площади Незыблемости Императорской власти был дан салют, и свыше двух тысяч верующих смогли наблюдать его по завершении открытого богослужения. Урожай лилий в этом году ожидается просто невиданный: группе жриц-исследовательниц из храма Кобылы удалось создать новое удобрение на основе субстрата, взятого из резервуара с живой водой. На праздник Лемурий, следующий спустя две с половиной недели после сегодняшнего торжества, в рамках ритуального ежегодного объезда земель запланировано посещение нашего города Лучезарным доном Августом, который приходится средним братом самому Божественному. Не исключено, что связан этот визит с пребыванием в храме Поземных богов его двоюродной племянницы, Сиятельной донны Фредерики, жрицы в ранге высочайшей служительницы культа. Возможно, некоторые из нас удостоятся чести лицезреть, как Лучезарный дон возведет свою Сиятельную племянницу в ранг богини. Событие небывалое для нашего города!

     - Постой-ка, моя милая, - бесцеремонно перебила воркотню Корониды Лидия, профессионал в вопросе сбора сплетен. Я и Лета тем временем значительно переглянулись, полоща жирные после крылышек руки в чашах с лимонным соком. – Из каких источников ты почерпнула столь непроверенную информацию? Насколько мне известно, Лучезарный дон всегда начинает объезд земель с севера, с чего бы на этот раз идти наперекор традиции? К тому же ты должна бы знать, что посвящение в ранг богини проводится только в столичных храмах. Никакой информации о том, что данная процедура будет происходить на территории нашей провинции, я по официальным каналам не получала.

     - Однако Иннокентий, служка из ведомства межпровинциальных сношений, по секрету сообщил мне, что утром второго дня пришла срочная депеша с печатью Его Императорского Величества, - опустив глаза долу, ответствовала Коронида. – И затем Анна, тамошняя письмоводительница, шепнула мне на ушко, что ожидается большой переполох в связи с приездом важной персоны. «Как гром среди ясного неба», таковы ее слова. Сейчас жрецы-гадатели из храма Лучника заняты поиском предзнаменований, позволяющих найти повод изменить устоявшиеся традиции ритуального объезда земель с севера на юг в пользу движения посолонь. Храм моей покровительницы тоже задействован в поисках, почему я и знаю об этом.

     - Хм, - скептически пожевала губами Лидия, но от меня не укрылся блеск азарта в ее глазах, - тем не менее, не стоит так доверять слухам.

     Коронида покраснела и надулась, а Лета довольно улыбнулась, глядя на нее. Я же следила, как Лидия словно бы невзначай вынимает блокнот из сумочки, и, с самым рассеянным видом пролистав его, что-то записывает. Ей, профессиональной служительнице кисти и туши, Коронидина болтовня принесла сегодня богатый улов.

     - Рассуждая чисто гипотетически, - вкрадчиво начала Лета, мимоходом взглянув на меня, - для Саракиса было бы благословением, если бы у нас появилась богиня. Рейтинг нашего храма взлетел бы до невиданных высот, не так ли, старшие подруги?

     Коронида поглядела на мою однокашницу с благодарностью, а Ксантиппа снисходительно кивнула.

     - Но я слышала, - продолжала Лета все тем же утешительным голосом, - что Сиятельную донну сослали в нашу глубинку за оскорбительный образ мыслей. Неужели правда, что при таком положении вещей ей предстоит вскоре принять ранг богини?

     Коронида на секунду нахмурилась.

     - Все верно, старшая сестрица, я тоже слышала, как, будто бы, пребывая в Вечном городе, Сиятельная донна питала повышенный интерес к общению с недостойными ее существами, едва ли не плебеями, и затем, когда те были устранены из ее окружения, даже позволила себе в неблагопристойных выражениях критиковать предпринятую меру безопасности. В результате столь неблаговидного поведения Равные Небесным Светилам представители семьи Его Божественного Величества приняли решение отправить ее в наш храм для очищения и покаяния. Однако в свете недавних событий становится очевидным, что ранг высочайшей служительницы культа недостаточен для раскрытия потенциала Сиятельной донны. Она нуждается в повышении статуса, и чем скорее, тем лучше, для ее же безопасности.

     - О чем это ты говоришь? – заинтересовалась Ксантиппа. Видимо, теперь уже ее профессиональное внимание привлекло упомянутое несколько раз слово «безопасность».

     - Во-первых, - начала Коронида, и метнула быстрый взгляд на меня, - живая вода, освященная Сиятельной донной, оказала воистину чудодейственный эффект на ряд объектов. Но большего, - стушевалась помощница, видя, как искажается мое лицо в гримасе праведного негодования, - я по этому поводу сказать не могу, уж простите. Во-вторых же, - продолжала, воодушевляясь, она, пока я, грозно клокоча, жадно глотала вино словно воду, - вчера ночью в нашем храме произошло событие из разряда сенсационных. Трое «храмовых животных» были упокоены неизвестным злоумышленником, который разрушил телесные оболочки всех троих, и скрылся в облацех, не оставив следов. Поиски, конечно, уже активно ведутся, но пока без особого успеха. Неизвестны ни мотивы, ни личность преступника. Некоторые из должностных лиц склонны предполагать, что он или она могут быть связаны с экстремистами, ратующими за равные права всех живых разумных существ, и выступающих против экспериментов над душами. Эти противники существующего порядка, следовательно, представляют для Сиятельной донны большую угрозу. Обычный человек не способен причинить ей как представительнице Божественной семьи вред, однако тот, кто голыми руками сумел прервать бессмертное существование вампира – отнюдь не обычный человек. Возможно, возведенная в ранг богини Сиятельная донна и сможет дать ему отпор в случае внезапного нападения, однако есть опасение, что в статусе высочайшей служительницы культа у нее не хватит для этого сил.

     - Минутку, деточка, - вмешалась Лидия, когда Коронида остановилась перевести дух. – Но если возведение в Божественный ранг запланировано на следующий месяц, не может ли статься так, что злоумышленники, не приведи милостивые боги! - совершат на Сиятельную нападение до этого срока? Не станут ведь они ждать, пока она наберется сил, достаточных, чтобы в одиночку справится с ними?!

     - Вот поэтому, - значительно произнесла Коронида, поднимая кверху указательный палец, - ходят слухи о том, что Сиятельная донна будет возведена в ранг богини раньше, на тайной внутрихрамовой церемонии, проведение которой планируется на следующей неделе. Но это – большой секрет, и никто-никто, кроме нас с вами, не должен знать об этом.

     Она, выдерживая паузу, обвела нас доверительным взглядом, однако я, да и – судя по виду - все остальные тоже, испытали лишь разочарование и облегчение. До этого момента напряженно внимавшая речам моей помощницы, сейчас каждая из нас откидывалась на стуле, потягивалась, тянулась к бокалу с вином, словом, всячески демонстрировала снижение интереса к рассказу. Если сказанное Коронидой ранее имело хоть какое-то логическое обоснование, то последние ее слова относились уже к области домыслов, ведь любому посвященному в таинства известно, что возведение аристократа в ранг божества возможно только при участии большого скопления активно верующих. По этой причине данную процедуру обычно приурочивают к какой-нибудь праздничной дате, в случае нашего культа Лемурии, дни почитания душ умерших предков, подходят как нельзя лучше. Корониде следовало бы остановиться на этой версии вымысла, но необузданная фантазия и наши раскрытые рты повлекли колесницу ее воображения дальше, увы, на обрыв недоверия. И теперь становилось понятно, что все сведения, которыми в изобилии попотчевала нас поклонница Совоокой, не стоят ровным счетом и медного обола[2]. Ну что ж, впредь будет тебе, Кора, наука о том, что не стоит полагаться на болтунов. И как легко, оказывается, Коронида выдает информацию, молчать о которой она поклялась на собственной крови! Надо будет провести с ней профилактическую беседу о видах наказаний за безответственность…

     Успокоенная тем, что ничего конкретного и зловещего, в конце концов, Коронида нам не поведала, я отдалась приятной и теперь-то уж точно беззаботной болтовне с подругами всецело. Мы мило провели остаток ночи, смакуя молодое вино, обсуждая моду и общих знакомых и наслаждаясь тем, что не позволяем моей младшей помощнице и слова лишнего вставить в нашу непринужденную беседу.

     Под утро, ощущая в голове приятную легкость и некоторую затрудненность в движениях всего остального тела, я под руку с девочками выплыла из уютного зала питейни на свет белый. Лидия и Ксантиппа, расцеловав нас на прощение, укатили в свои присутственные места, а мы вчетвером, смеха ради (а также из соображений экономии), решили ехать домой на трамвае, а не на рикшах. В итоге мы едва не позабыли на остановке Корониду, задремавшую на скамеечке в ожидании рогатого, но я по долгу службы все же вспомнила в последний момент о подчиненной.

     Веселя себя и немногочисленных утренних пассажиров, мы докатились до родного храма и, затихнув, гуськом прошмыгнули мимо дежурившей на входе в общежитие жрицы. Она снисходительно попеняла нам вслед на растрепанный внешний вид. Договорившись встретиться на обеде в столовой, мы разошлись по своим этажам. Я и Лета жили на третьем этаже, но в разных концах коридора. Поднявшись по лестнице вместе и сделав друг дружке ручкой пока, каждая из нас направилась к дверям своей комнаты.

     Я шла, доставая ключ, мутным взором отмечая, как от подоконника навстречу мне движется какая-то громоздкая темная фигура. Признав в подошедшем вампира, я посторонилась, давая ему пройти, но вместо этого «храмовое животное» заступило мне дорогу. Поняв, что нахожусь напротив двери в свою комнату, я принялась тыкать ключом в замок. Видно было неточно, замочная скважина все никак не попадалась, «животное» топталось за плечом, ужасно раздражая. Наконец, когда я уже готова была развернуться к нему лицом и начать орать, оно вдруг мягко взяло меня под руку и вынуло из пальцев ключ.

     - Да ты пьяна, кума, - шепнуло «животное» мне на ухо, и, ловко отперев дверь, втолкнуло меня внутрь. Само шагнуло следом, задвигая за собой дверную панель.

     - Что ты себе позволяешь? – как можно четче попыталась спросить я, но потеряла равновесие и вынуждена была ухватиться за рукав длинного вампирского балахона.

     «Животное» поддержало меня, затем, приобняв, легонько приподняло и перенесло на кровать, куда и усадило. Я попыталась возмутиться, но «животное», встав на колени, сноровисто сняло с меня обувь.

     - Ложись, - сказало оно, и я, испытывая некоторую благодарность за заботу, последовала приглашению.

     «Животное» наклонилось надо мной и, развязав сумку, сняло ее с меня и положило возле кровати. Потом наклонилось вновь, накрывая простыней. Я увидела светлую прядь, упавшую на темные и громоздкие вампирские очки, и успела задаться вопросом о том, был ли Соль возведен в ранг божества, прежде чем погрузилась в глубокий беззаботный сон, столь отдохновенный для одурманенного алкоголем рассудка.

     *

     Я проснулась от того, что в лицо мне жгуче, нестерпимо ярко светит солнце. Открыв глаза и ослепнув, я застонала, заслоняя глаза рукой. Зашуршали шторы, и в комнате воцарился приятный полумрак. Повернувшись на постели и понимая, что спала одетой, я увидела стройный силуэт юноши с убранными в косу волосами на фоне занавешенного бамбуковыми шторами окна, и внезапно проснулась, целиком и полностью.

     Резко сев на кровати, я ощутила, как внутри черепа всколыхнулось свинцовое море. Застонав и прижимая к вискам ладони, я искоса уставилась на непрошенного гостя, развернувшегося ко мне вполоборота. Одет он был в светлые штаны и цветастую летнюю тунику с коротким рукавом и сжимал в одной руке «трость-шнур», управляющий шторами.

     - Может, воды принести? – миролюбиво спросил он, глядя, как я шиплю и плююсь, устремив на него ненавидящий взор.

     - Давай, - согласилась я, возвращаясь в исходное горизонтальное положение и осознавая, что явление смеска у меня в комнате – реальность, а не похмельный бред.

     Оставив шторы в покое, Соль прошел к чайному столику и набулькал воды из кувшина.

     - На, - вернувшись, протянул мне стакан.

     Я жадно выпила, отдышалась, вытерла губы.

     - Что ты здесь делаешь? – спросила я.

     - Некоторое время придется перекантоваться, - сообщил он и поджал губы. – Ничего не попишешь, извини, - добавил с неохотой.

     - Некоторое время? – переспросила я, соображая, который сейчас час. Пожалуй, четверть стражи до обеда у меня есть, как раз хватит, чтобы умыться и переодеться для встречи с девочками. – А поточнее?

     - Несколько дней, - Соль вздохнул. И поглядел на меня с выражением мировой скорби на лице.

     Я осторожно села на кровати, откинув простыню, свесила ноги на пол.

     - Приказ донны? – обреченно спросила я.

     Соль не менее обреченно кивнул.

     - О боги! – завела глаза я.

     Он снова кивнул, похоже, всей душой разделяя мои чувства.

     

     

     [1] Провинция на юго-востоке Праимперии (248 г. до вк. – 1 г. п.э.), известная своими игристыми и мускатными винами (прим. сост.).

     [2] Администрация Саракиса на правах одного из древнейших городов-провинциальных центров имеет право чеканить собственную монету. Медный обол равен одной шестой серебряной драхмы (также относится к разновидности местной валюты) (прим. сост.).

     Заячий месяц, 8-й день третьей декады, сатурн

     

     Минула неделя. Соль жил у меня и, как ни странно, я начала привыкать к нему. Как будто у меня появился младший брат. Да, да, молчаливый и угрюмый, изредка невыносимый, однако именно брат и именно младший, хотя мы смотрелись ровесниками. Почему уж так вышло, я четко ответить бы не взялась.

     В бытовом плане он не очень мне мешал. Вначале, конечно, я стеснялась парня у себя в комнате, но потом, приученная храмовым детством к общежитию, наловчилась скрывать от невольного соседа то, что скрывать полагается, и с тех пор неудобств не испытывала. Допекало меня лишь собственное непомерное любопытство.

     С самого появления на моем посту в качестве трупа он вызвал множество вопросов, на которые не находилось ответов. Сейчас, оказавшись моим соседом в небольшой, надо сказать, комнатушке, нисколько не сбавил градуса загадочности. Начать с того, что из комнаты он не выходил. Вероятно, за тем его донна ко мне и послала, чтобы скрыть на время от досужих глаз, однако даже аристократам нужно чем-то питаться, не так ли? Нам, послушницам, в общежитии готовить запрещалось, да и причин для этого не было: по соседству располагалась храмовая столовая, где вполне прилично кормили. Эксперимента ради в первый день я не стала ничего приносить оттуда Солю, а сам он не попросил. На второй день доброе сердце мое не выдержало, и я спросила прямо, не нужно ли ему поесть. «Не нужно», - ответил он, и уткнулся в свои бумажки. Сидя в комнате дни напролет, он то читал книги, которые принес с собой, то мелко писал что-то похожим на птичьи следы почерком. Возможно, он ходил в столовую во время моего отсутствия: все же дома я бывала нечасто. Но все равно это было очень странно.

     Еще он не спал. Может быть, дремал, когда я засыпала, или дрых, пока меня не было. Могу сказать точно одно: когда бодрствовала я, бодрствовал и он, и ни разу не был уличен мною в клевании носом.

     И, наконец, на все вопросы Соль отвечал лаконично и двусмысленно.

     «Это ведь ты убил вампиров?» - спросила я в первый день, вернувшись с послеобеденных мероприятий.

     «Каких вампиров?» - переспросил Соль, утыкаясь в свою древнюю, с расползающимися страницами книжку.

     Когда я пояснила, что имею в виду, он рассеяно ответил:

     «Всех не упомнишь», - и продолжал невозмутимо читать, не обращая внимания на то, как меня душит любопытство.

     «Зачем ты ходил в деревню к плебеям?» - спросила на следующий день я, проснувшись и обнаружив соседа за чтением уже нового фолианта.

     «Повидаться», - был мне ответ.

     Я торопилась к подругам в баню, и требовать разъяснений времени не было. В конце концов, он ведь многих там повидал.

     «Почему донна послала тебя ко мне?» - в последний раз попыталась закинуть удочку я вечером юпитера.

     Соль поднял от своих записок лицо, посмотрел с прищуром:

     «Куда же еще, по-твоему?» - изображая искреннее недоумение, задался риторическим вопросом он. И, опустив голову, продолжал строчить.

     В день сатурна, возвратившись со службы, где получила ворох чудовищных известий, я обнаружила Соля в той же позе, в какой оставила его утром, за столом, и решила добиться полной ясности. Я подошла к столу и вытащила у постояльца из-под носа все листки. Оставшись без дела, он поднял на меня недовольное лицо.

     - Итак, - сказала я, встряхивая добычей и мельком проглядывая нечитаемые строчки, - нелегальный жилец, пора бы тебе рассказать начистоту, как долго и по какой причине ты намерен здесь оставаться.

     Соль потянулся, вздохнул и положил кисточку на край тушечницы.

     - Ты в своем праве, да? – кисло спросил он.

     Я кивнула.

     - Н-да, - цокнул языком он. – Ну, надо отдать тебе должное, продержалась ты долго. Что ж, садись, что ли, внимай. Только сначала разреши задать вопрос?

     Я села на кровать, напротив соседа, и настороженно кивнула ему.

     - Ты кому-нибудь, кроме донны, рассказывала о том, что увидела за пределами города?

     «Он знает!», - поразилась я. И ответила:

     - Нет.

     Соль посмотрел на меня очень внимательно, склонив голову к плечу.

     - А обо всем прочем, связанным с, - он показал на себя, – рассказывала?

     Я отрицательно мотнула головой.

     - А подруга твоя, как думаешь, могла разболтать?

     На несколько секунд я сбилась с мысли. Подруга?! О ком он?

     - Коронида, что ли? – сообразила я, прокрутив в голове скудный список наших с Солем общих знакомых.

     - Разговорчивая такая, смышленая девушка, - кивнул парень.

     Меня покоробила его оценка, но я смолчала. Может быть, он сознательно действует мне на нервы? Ведь он же все знает!

     - Как ты заметил и сам, Коронида очень разговорчивая, - сказала я. Соль снова кивнул. – Теперь моя очередь. Почему ты поселился у меня?

     - Здесь безопасно, - он был сама невозмутимость. Мне захотелось взять его за грудки и хорошенько встряхнуть.

     - Ты скрываешься, да? Почему ты скрываешься?

     - На то есть причины.

     - Какие?! Ты совершил кражу вместе с плебеями, освободил от посмертного наказания двух преступников, упокоил вампиров!.. Какие всему этому могут быть причины?!

     - Тш-ш, - Соль коротко взмахнул рукой, и я умолкла, буравя его гневным взглядом. Он аккуратно потянул из моих пальцев свои листки, которые я уж было принялась комкать. Я разжала пальцы. Не глядя на меня, он принялся сбивать листки в ровную стопку на колене. – Каждому поступку есть объяснение, но пока тебе придется удовольствоваться только этой прописной истиной. Ты спросила, до каких пор? Ответ: еще две недели. Пожалуйста, - он поднял на меня глаза, - позволь воспользоваться твоим гостеприимством в течение еще двух недель.

     Я, не находя слов, молчала. Как он может быть таким искренним и в то же время таким жестоким? Даже донна с ее потребительским отношением пугала меня меньше. В конце концов, насколько мне известно, по ее вине никто еще не погиб.

     - Пожалуйста, живи, - нашла я, наконец, хоть какие-то слова, - пока Лемурии не завершатся. – Я добавила название праздника специально, чтобы отследить реакцию, но Соль снова удивил меня.

     - Спасибо, - кивнул он и протянул мне ладонь. Я вяло пожала, недоумевая, он добавил, - ты хороший человек, Кора!

     Я смутилась. Я не могла его понять. Но в этой редкой роли - благодарного юноши – он был так убедителен, что можно было забыть, кто он такой на самом деле. Аристократ. Для некоторых – бог.

     Соль разжал пальцы на моей ладони и подвинулся к столу поближе. Для него в нашем разговоре на две недели вперед была поставлена точка. Я посмотрела на его прямую спину в щеголеватой зеленой тунике, на толстую змею косы, с вплетенной в волосы изумрудного цвета лентой, и сказала затем лишь только, чтобы избавиться от неприятного чувства соучастия в злодействе, точившего меня весь день:

     - И все-таки на твоем месте я не стала бы напрасно освобождать приговоренных преступников, особенно накануне амнистии. Тебе, как сыну Божественного, может, все и сойдет с рук, но остальные причастные понесут полноценное наказание.

     - О чем ты говоришь? – сосед мой уже прочно уселся за стол, и смотрел теперь на меня через плечо с плохо скрываемым раздражением.

     Я обошла его и столик, и села напротив, поджав ноги.

     - Прости, что отвлекаю, - повинилась я, ощущая, как начинают шевелиться в груди, под солнечным сплетением, холодные и колючие паучата. Соль нравился мне, его загадочность, грубость, прямоту - я прощала ему все за его редкую, ошеломляющую искренность. Аристократ с человеческим сердцем, возможно ли такое вообще?! Да, плебеи сами попросили его отвязать души тех, кого он же и подбил на кражу. Он согласился. Он выглядел так благородно тогда, когда давал обещание исполнить долг главе артели мусорщиков. Но, в конце концов, чего он добился? Освободил двоих из трех, был проклят матерью одного из погибших, и в итоге подвел ее под статью о воспрепятствовании отправлению божественного наказания. Она привела приговор в исполнение сама, да, это правда, но если бы Соль на каком-то этапе проявил себя, если бы не прятался ото всех трусливо, возможно, старухе удалось бы избежать жуткой участи? И как он, зная обо всем этом, может выглядеть таким невинным?! – Я сегодня была на службе, и там услышала о происшествии в Гиблом лесу. Ты, конечно же, уже в курсе, и можешь относиться к случившемуся как тебе угодно, но я хочу сказать, что мне это не по душе. Я не осуждаю тебя, все-таки она ведь довольно грубо с тобой разговаривала, но ты обещал ей и тем, другим, что освободишь душу ее сына и прочих осужденных. Но ты… не довел дело до конца, и, может быть, не стоило и начинать, все же вскоре грядут Лемурии, да и дон Август, поговаривают, к этому сроку пожалует, так что наверняка объявят амнистию, и даже у недавно осужденных был бы шанс попасть под нее, - паучата шевелили холодными лапками, в груди то холодило, то жгло, а слова так и сыпались из меня, гнилые и горькие, как отрыжка. Соль глядел поначалу нетерпеливо, затем брови его полезли вверх, но вскоре нахмурились, он впился в мое лицо тяжелым неподвижным взглядом. Заметив эту его реакцию, я остановилась, тяжело дыша, чувствуя, как по спине скользит холодный пот. – Прости, возможно, тебе неприятно это слышать, - добавила я, не наблюдая ни в позе парня, ни в лице его ни малейших признаков смягчения.

     - Неприятно, - кивнул он, катая желваки. – Но лучше услышать, чем нет, как думаешь? – Я выпучила глаза, а он продолжал все тем же ровным тоном, почти не разжимая зубов. – Еще раз и по порядку, будь добра.

     Новые капли скатились по моей спине. Паучата в груди, казалось, раздулись, мешали вздохнуть. Глядя в белое и взбешенное, похожее на маску разгневанного духа, лицо Соля, я сглотнула комок в горле и повторила историю, которую услышала сегодня утром на сатурней службе из уст отнюдь не Корониды (на чей характер, возможно, положительно повлияли некоторые последние события), но старших, заслуживающих доверия коллег.

     Тремя днями ранее, в меркурий, комиссия во главе со жрецом-инспектором ведомства посмертных наказаний отправилась в Гиблый лес. Публикующийся на стендах городских новостей каждую луну еженедельный вестник «Глашатай Саракиса», в котором работала Лидия, обнародовал статью о предстоящем визите Лучезарного дона Августа накануне Лемурий, на следующий день по всем официальным каналам прошла та же информация. Обычно наша провинция – одна из последних, куда прибывает верховный жрец храма Плодородия с ежегодным ритуальным объездом имперских земель, приуроченным к началу земледельческого цикла. Однако в этот раз, в связи с необычными предзнаменованиями, дон Август изволил изменить традиции и начал свой путь по стране с Саракиса. Таким образом Лемурии, весьма значимый для нашего региона праздник, стали еще и поводом встретить высокого гостя. Конечно же, заговорили и об амнистии для посмертно осужденных. В Империи существуют всего два места, где содержат неупокоенных грешников, - это наш Гиблый лес и окруженная горами территория на западе от Столицы под названием Долина Молчания. Объяснение этому банальное: только в столичном исследовательском институте при храме Сребролукого есть соответствующее оборудование, позволяющее произвести сложную процедуру по очищению души умершего от некроэманаций, а в нашей провинции, на купольной границе, расположен филиал этого института. Живых преступников везут или к нам, или в Столицу, и уж потом, на месте, приводят приговор в исполнение. Не секрет, что жителю нашей провинции посмертное наказание угрожает чаще, чем уроженцам других областей: ведь сохранять жизнь преступнику в нашем случае не так уж важно.

     Немудрено, что в свете скорого визита Лучезарного дона в наш город ответственные лица в первую очередь отправились в Гиблый лес, чтобы проверить, как там обстоят дела. И до чего же неприятно изумлена была комиссия, обнаружив упокоенные трупы преступников, только-только начавших отбывать свое длительное наказание! Вскоре удалось отыскать и нарушительницу запрета на упокоение. Ею оказалась шестидесятитрехлетняя плебейка, мать одного из атаманов рабочего поселка О'Брайена, также осужденного посмертно. Старухе удалось освободить и его, своего сына, что, вероятно, и было основной ее целью. Ее тело обнаружили рядом с останками бывшего атамана, оба покойника держались за руки. О'Брайен был окончательно мертв, его мать – нет. Дух ее был сильно поврежден после нападения местных голодных духов, но все же показания с нее удалось снять. Она взяла на себя вину в упокоении всех троих преступников, и, хотя экспертиза к тому времени установила, что ее сын был освобожден отличным от двух других грешников способом, упрямая старуха стояла на своем. Она утверждала, что никому из деревенских не рассказывала о своих намерениях, иначе ее тот час выдали бы провинциальной милиции.

     Плебейку признали невменяемой, хотя суждения ее были логичны и точны, и, неупокоенную, поместили в закрытую подземную гробницу как одну из особо опасных преступниц. В деревне начат поиск старухиного пособника, однако усилия первых трех дней не принесли плодов: плебеи в один голос утверждают, что преступников помиловали сами боги. Если так пойдет и дальше, придется прибегнуть к крайним мерам и отрезать язык каждому, кто осмелится повторить подобную крамолу. Оставшиеся в живых родственники старухи находятся под арестом, вероятно, их ожидает казнь. Городские шишки очень нервничают накануне визита двоюродного брата Императора, и опасаются, что подобные беспрецедентные выходки – следствие возросшей активности экстремистов. «В последние недели в провинции творится нечто невообразимое, - призналась мне сегодня диспетчер нашего отделения милиции. – Начать хотя бы с той бессмысленной кражи в музее истории. Ведь нынешние упокоенные – как раз те самые воры, вломившиеся тогда в музей. Три трупа, все осуждены посмертно, а украденные экспонаты так и не были найдены. Я слышала, майора, в чье дежурство схватили банду, понизили в должности и перевели в какой-то захудалый рыбацкий поселок на западном побережье. Поговаривают, он еще легко отделался, ведь поначалу речь шла о том, чтобы лишить его статуса свободного человека, представляешь себе?! Кстати, ты ведь в тот день тоже была на службе, ничего необычного не припоминаешь?»

     Я еле-еле отделалась от любопытной коллеги, сославшись на тайну следствия. А вскоре, придя к себе в кабинет, обнаружила в нем непривычно молчаливую Корониду и узнала в придачу, что мою младшую помощницу городской мировой суд приговорил к шестидесяти четыре дням общественно-полезных работ за распространение ложных сведений. Какие именно из распространенных ею сведений были ложными, судья не уточнил и посоветовал поклоннице Совоокой почаще держать язык за зубами, превентивности, так сказать, для. Иначе, заметил он, неласково на Корониду глянув (по ее словам, от этого взгляда у нее душа ушла в пятки) в следующий раз ей придется выплачивать большой штраф, а в случае третьего повтора правонарушение из административного превратится в уголовное. «Он очень доходчиво все мне объяснил», - делая большие глаза, поведала Коронида, и на том умолкла, превратив сатурнюю рутину в некое предчувствие конца света. Ситуация вокруг меня складывалась ужасающим образом, однако саму меня ни о чем не расспрашивали, на чистую воду вывести не пытались, и только совесть, извечный враг заговорщиков, свернулась в животе холодным клубком.

     Я рассказывала обо всем этом Солю, и с каждым моим словом он делался все взрослее и угрюмее. Под конец истории стало казаться, что напротив меня скорчился глубокий старик, одинокий и несчастный.

     - Ты знал? – спросила я.

     - Нет.

     Я посмотрела на него, сидящего напротив: неподвижного, с насупленными бровями и сжатыми в ниточку губами, и вдруг ощутила, что паучата в животе перестали шевелиться. Он не знал. И сейчас ему так же плохо, как было мне, когда я только услышала все эти жуткие новости.

     - Она знала, - по-прежнему не шевелясь, произнес Соль. – Предупреждала, что так будет. «Ты погубишь нас, - так она сказала в первую же встречу. – Ты пришел, чтобы всех нас погубить».

     - Кто? – спросила я, вдруг почему-то очень захотев дотронуться до него. Ну, просто… мне весь день было так плохо, и полегчало только тогда, когда удалось кому-то рассказать об этом. А сейчас от моих историй, похоже, другому человеку хуже во сто крат, чем мне было, и неужели нет ничего, что я могла бы для него сделать?! – Кто знал, Соль?

     Он перевел на меня свои темные упорные глаза.

     - Мудрая плебейской деревни, - отвечал он, и я поняла, что ничем не смогу ему помочь. Он мне – да, быть может, но я ему – нет. И это внезапное открытие собственного бессилия заставило меня заскрежетать зубами. Нечестно! Несправедливо! Почему я оказалась вовлечена во все это? Почему я должна нести ответственность за тех, кто сам, добровольно плевать на свою судьбу хотел? Какое мне вообще дело до всех этих плебеев?!

     - Ведь они верят в тебя, - подавшись через стол к нему, сбивчиво заговорила я. – Ты для них – настоящий бог, стихийное бедствие, никто не знает, что у тебя на уме. Они попросили тебя освободить их товарищей, но обращались они не к тебе персонально, а к божеству в твоем лице, понимаешь? Они двояко к тебе относятся, верят и ненавидят, но вина в том божества, не твоя. И сейчас они защищают не тебя, они просто уверены, что так и было на самом деле: люди несправедливо осудили их соседей и родственников, а боги спасли. Те, кого не спасли, и были виновны. Мудрая была виновна, поскольку действовала на свой страх и риск. Но она-то знала, кто упокоил тех двоих, знала, но солгала, взяв вину на себя. Из всех из них она единственная могла позволить себе не только верить, но и сомневаться в тебе. Она одна смогла отнестись к тебе не только как к богу, но и как к человеку, понимаешь?!

     Соль продолжал смотреть на меня все тем же темным птичьим взглядом, но постепенно и в нем, и в выражении лица парня что-то менялось. Как будто слегка ослаблялись струны, чуть-чуть, на тонкую лишь ниточку приоткрывались двери заколоченных наглухо чуланов. Словно озеро, замерзшее много лет тому назад, наконец-то начало готовиться к ледоходу. Я умолкла и села на пятки обратно, в груди бешено колотилось сердце. Вот что я сейчас делаю? – подумала я. Пытаюсь избыть собственное бессилие.

     - Допустим, ты бог, и как божество обладаешь определенной функцией, ее нельзя отнять или изменить, она задана изначально. Но как человек ты наделен свободой воли и можешь действовать вне предписанных догмами условий. Точно так же любой верующий ограничен рамками своей веры, но волевым решением всегда может выйти за эти рамки. Всегда, понимаешь? И совершать любые поступки.

     И цвет, и выражение лица Соля вернулись к нормальному своему состоянию. Костяная поза, которую он принял в начале моего рассказа, тоже незаметно сменилась на более расслабленную. Да и мне скрежетать зубами уже не хотелось. Вот чего-нибудь пожевать - определенно да.

     - А ты не такая тупая, какой кажешься, - проговорил Соль все еще тяжелым голосом, но уже в обычной своей грубовато-прямолинейной манере. – Где так поднаторела в богословских диспутах?

     - Не зря же столько лет грызу гранит науки, - хмыкнула я. Услышать комплимент, пусть даже сомнительного качества, из уст блудного императорского отпрыска было приятно. Кстати, он ведь не отрицал давеча, что он сын Божественного. Это что же, получается…

     Я уставилась на Соля во все глаза, округлив рот для вопроса, а сосед мой тем временем пересел поближе к кровати, запустил под нее руку и извлек наружу сверток с вампирской одеждой.

     - Что ты делаешь? – фокус моего интереса сместился, когда я увидела, как он деловито натягивает на себя просторный балахон.

     - Спасибо твоему красноречию, - без тени юмора произнес парень. – Нужно идти к Инге.

     - Что?! – у меня отвисла челюсть. Такого исхода событий я, признаться, не ожидала. И чего ему взбрело в голову?!

     - Давай, давай, - Соль наклонился и, уцепив за руку, поднял меня на ноги. – Шевели ластами.

     *

     - С ума сошел! Нельзя же без доклада! – возмущалась я, пока мы шли по деревянным галереям храма к покоям высочайшей жрицы. Соль топал следом за мной, как и полагается вампиру, какового изображал, однако, вопреки предписанным правилам вежливости, едва не наступал мне на пятки, не позволяя увильнуть. Я не понимала, в чем причина срочности, и была не готова, если меня спросят, предъявить донне свои размышления по поводу дипломного проекта. Но неожиданный квартирант настойчиво загонял меня в самое логово своей знатной покровительницы. Добравшись до занавески, отделяющей ее внешние покои от коридора, я попыталась еще раз воззвать к здравому смыслу спутника. Рассердившись, Соль просто отодвинул дверную панель, взял меня за руку и ввел под низкий полог. Нагнувшись и следуя за ним, я запоздало запаниковала: не приведи боги, донна принимает гостей. С трепетом подняв взгляд, я увидела свою научную руководительницу, привстающую нам навстречу с низкого диванчика у противоположной от входа стены. На руках донна Фредерика держала своего диковинного любимца, потомка снежных барсов, на морде которого, обращенной ко мне, красноречивее любых слов отражалось неприятное удивление. Во взгляде его хозяйки, устремленном на меня, я прочла то же самое.

     - Сиятельная, - забормотала я, но аристократка уже утратила ко мне интерес, и теперь глядела на Соля, стоявшего впереди меня.

     - Следуйте за мной, - прозвучал ее мелодичный, холодный как горный ключ, голос.

     Агат спрыгнул с ее рук на ковер и, задрав длинный хвост, поспешил за хозяйкой. Двигаясь плавно, словно лебедь по водной глади, она прошла в глубь комнаты и отдернула занавеску, открывая взору низенькую дверцу. Соль, по-прежнему держа меня за руку, двинулся к этой дверце, пока донна Фредерика, изящно нагнувшись, вставляла в замочную скважину кованый ключ из связки на поясе. Отперев дверь, жрица распахнула ее, жестом приглашая внутрь. Соль, а за ним, робея, и я, пригнувшись, вошли в миниатюрную спаленку, чьи стены были обтянуты расшитым шелком, а пол украшен тростниковыми циновками ручной работы. В углах стояли позолоченные столики и вазы из тончайшего фарфора, рядом – плетеные низкие кресла и скамейки с парчовыми накидками. Донна последовала за нами, закрыв за собой дверь. Соль, с видом человека бывалого, снял очки и скинул на плечи капюшон, Сиятельная жрица опустила с лица вуаль. Я потупилась, опасаясь потерять бдительность, но двое аристократов не обращали на меня внимания.

     - Ты не должен приходить без предупреждения, это неразумно, - запирая дверцу на внутренний засов и проходя вглубь комнаты, попеняла Солю донна. – Старшие жрицы покинули меня лишь четверть стражи назад.

     - Не беспокойся, они полагают вампиров предметами мебели, - отмахнулся Соль.

     Я, не веря ушам, уставилась на него. Не похоже, чтобы он шутил. Я метнула взгляд на донну. Она огорченно качала головой.

     - У нас был уговор, - заметила она. – Но ты предпочитаешь крутить судьбе хвост. Что-то случилось?

     - Сядем, - предложил Соль, подвигая жрице кресло. Она грациозно опустилась в него, кот вспрыгнул к ней на колени. Соль подвинул стул и мне, я, дождавшись утвердительного кивка от донны, неловко устроилась на краешке. Становилось понятно, что мне опять грозит услышать какую-то невиданную тайну, и, хотя любопытство с рукоплесканием приветствовало эту возможность, здравый смысл настаивал, что вреда от услышанного будет больше, чем пользы. К сожалению, мнение моего здравого смысла никого из присутствующих здесь не интересовало.

     Соль садиться не стал, а, покачиваясь с пятки на носок, воздвигся надо мной и донной. Без обиняков сказал:

     - Нужна твоя помощь. Случилось кое-что… непредвиденное.

     Донна, глянув на меня, сузила глаза.

     - Я слушаю, - сказала она.

     Соль вкратце, переходя иногда на Высокую речь, пересказал ей новости. Она задала несколько вопросов на языке, понятном только им двоим. Когда оба заговорили Высоким слогом, я перестала улавливать суть, но даже моему непосвященному уху было слышно, что речь аристократов в устах парня звучит иначе. Тверже, раскатистей, архаичнее. Некоторые слова носили удивительное сходство со словами плебейского языка, я даже разобрала несколько: «т’хапиа», обязательство, «миан’ра», названый брат, и «Аласта». Значения последнего я не знала, но в душе оно вызвало долгий, томительный отклик. И некое смутное воспоминание, будто я уже слышала это слово прежде. Чтобы занять ум, я попыталась вспомнить контекст.

     Донна выставила руку ладонью вперед, и Соль замолчал.

     - Что ты предлагаешь? – спросила она на языке свободных людей и коротко глянула в мою сторону. – Что я могу сделать?

     - Надо помочь. Хотя бы семью спасти. Понимаешь, они не виноваты, - перестав покачиваться, Соль замер перед высшей жрицей, как школьник перед строгой учительницей. – Это все… не их вина.

     - Но и не твоя, - мягко возразила донна. Погладив кота, она подняла его с колен и протянула Солю. Тот взял его на руки, машинально прижал к себе. Агат встал, положив изящные передние лапки Солю на грудь, и лизнул его в щеку. Донна, улыбнувшись, кивнула. – Сейчас ты ничем не можешь им помочь. Ни ты, ни я. Самое опрометчивое, что ты можешь сделать, - это самолично пойти в деревню. Не ходи туда, Соль. Так ты ничем им не поможешь.

     - Пытаться спасти малое, - пробормотал Соль. И опустился на корточки перед креслом донны. Потомок вымерших ирбисов спрыгнул с его рук и вернулся на колени к хозяйке. Сиятельная жрица погладила Агата по спине, и с грустью посмотрела на юношу у своих ног. – Спасая малое, обречь на гибель великое. Скажи, акме, сколько раз нужно принести в жертву малое, чтобы великое, наконец, восторжествовало?!

     - Она существует, - донна протянула руку и кончиками пальцев коснулась волос сидящего на корточках Соля. Погладила их, легко и бережно, как Агата за мгновение до этого. – И ты ее отыщешь. Надо только совсем немного подождать.

     «Она существует! - вспомнила я тихий шелест угасающих слов. – Передай братику, скажи, - Аласта, она существует! И она здесь, рядом…»

     Он не договорил тогда, потому что действие «живой воды» закончилось, лишив мертвые члены подвижности. Он не договорил, и употребил такую сложную форму указания места, что оставалось только гадать, что он имел в виду. «Здесь, рядом…», - ему не хватило одного лишь слова, чтобы уточнить, насколько близко это «здесь», но я не стала прибегать к повторному уколу, поскольку попросту ничего не поняла. Да и допрос тогда получился неправильный, и весь день шиворот-навыворот, ведь начался тот день с того, что мы с Коронидой оживили Соля. Приятель его, убитый плебей-атаман О’Брайен, вместо того, чтобы отвечать на вопросы, все беспокоился за своего братика. А я не форме была, чудо с воскресшим смеском из колеи меня выбило, а последующие события и вовсе вытеснили из головы неудавшийся допрос. И только сегодня, спустя аккурат три недели, события сложились так, чтобы помочь мне вспомнить, что еще произошло в ту памятную сатурнюю службу.

     - Сиятельная, - пробормотала я, и, когда оба аристократа посмотрели на меня, как на заговорившую статую, добавила силы во вдруг задрожавший голос, - простите сию негодную послушницу за вмешательство, но не изволили бы вы объяснить ей, что такое Аласта?

     Глаза, ясно-синие и вишневые, и даже ярко-желтые, как червонное золото, кошачьи зрачки, были обращены ко мне в немом изумлении. Я кашлянула, пытаясь вернуть внезапно попятившееся самообладание, и пояснила безмолвной троице:

     - Один из соучастников кражи… преступления… плебей, он тоже упоминал при мне это слово…

     - Ты допрашивала его, так? – быстрее всех среагировал Соль, и развернулся ко мне на пятках столь резко, что едва не упал. Сиятельная донна Фредерика мягко поддержала его за плечо. Он накрыл ее ладонь затянутой в перчатку своей, не давая убрать руку. Оба были похожи сейчас, как близнецы. – Помнишь, что он сказал?

     - Смутно, - призналась я. – Но он просил передать братику, что Аласта рядом. Теперь он знает, что Аласта такое, так, по-моему, он сказал.

     Соль сжатой в кулак свободной рукой с силой ударил себя по ляжке. Донна, глядя на меня, медленно покачала головой.

     - Где же она, он не сказал? – кубиками льда в хрустальном бокале прозвенел ее голос.

     - Нет, - потупилась я. – Действие живой воды закончилось, и я не стала повторять сеанс.

     - Она не знала, как это важно, - обращаясь к Солю, мягко проговорила донна.

     - Да, - он опустил голову и снова впечатал кулак в ляжку. – Да.

     - Аласта, послушница Кора, - это наша надежда, - все тем же умиротворяющим голосом объяснила Сиятельная, глядя теперь на меня. – Наша последняя надежда.

     - Нужно поговорить с его матерью, - поднял голову Соль. – Как можно скорее нужно это сделать. Может быть, Бран рассказал ей больше, чем этой… Коре.

     - Хорошо, - согласилась донна. Соль сжал пальцы на ее ладони. Агат взволнованно вскочил, топорща шерсть, и снова сел, мерцая яркими зрачками. – Давайте подумаем, как это устроить.

     - Спасибо, - прошептал Соль.

     Донна мягко улыбнулась. И накрыла его пальцы своей ладонью.

     - Теперь мы трое заодно, - сказала она мне. – Ты понимаешь это, послушница Кора?

     Я кивнула, не смея поднять глаза. А в голове, навязчивая, крутилась присказка: «Третий лишний».

     *

     В мою комнату мы вернулись поздним вечером. Столовая была уже закрыта, но по-прежнему работал буфет. Собираясь туда, я спросила у Соля, не нужно ли принести ему что-нибудь поесть.

     - Аристократы не нуждаются в пище так часто, как все остальные, - избавившись от вампирьего одеяния, он вновь уселся за столик.

     Стоя в крошечной прихожей обутая для выхода, я задала давно тревоживший меня вопрос:

     - Так это правда, что ты – сын Божественного?

     - Сын? – он поднял голову от раскрытой на столе книги.

     Выглядел он столь недоумевающим, что я даже не нашлась с ответом. И снова разозлилась. Что за привычка у него такая: каждый раз ломать комедию, вместо того, чтобы честно и прямо ответить на вопрос?!

     - Я хочу сказать, внебрачный сын, - стараясь сдерживаться, поправилась я.

     Соль глядел так, будто ожидал продолжения.

     - Послушай, - я присела на корточки, ощущая, как в животе начинает бурчать от голода, - если не хочешь, не говори, но мы в одной лодке, как сказала донна. Чего теперь чиниться-то?

     Соль нахмурился.

     - Почему сын? – спросил он.

     Настал мой черед смотреть непонимающе.

     - Ну, не дочь же, - сказала я, наконец.

     Соль возвел очи горе. Несколько преувеличенно длинных выдохов-вдохов изучал потолок, потом вновь взглянул на меня.

     - Хорошо, - сказал он. – Сын. Но как ты поняла?

     Я выпучилась на него, ошеломленная. Так он и вправду сын Императора?!

     - Я… - сказала я, жалея, что вообще завела этот разговор. Я знала, что он аристократ, тут двух мнений быть не может, но чтобы отпрыск самого Божественного!.. И как теперь с ним разговаривать?! – …сия девица сразу поняла... Ваше Высочество…

     Соль вздохнул и с выражением смирения махнул рукой.

     - Иди поешь. И принеси с собой какой-нибудь продукт, неважно, какой.

     Я поклонилась, вскочила на ноги и вымелась за дверь, радуясь передышке. В моей комнате тайно живет внебрачный сын самого Императора! Но почему, если скрывается, он не прячет своего имени? Ведь мог бы – конспирации ради – воспользоваться псевдонимом. Похоже, аристократы не только питаются иначе, чем обычные люди. Видно, они и мыслят по-другому, совсем не так, как мы.

     С этими выводами я спустилась на первый этаж и прошла по крытой галерее в столовую. Окошки с раздачей готовых блюд уже были закрыты, но за столиками по-прежнему сидели послушницы, а тетушка-буфетчица за стойкой отгадывала кроссворд. Выбрав себе чашку холодной гречневой лапши, чай, пару рисовых пирожков и булочку с бобовой начинкой для Соля, я поставила подпись в тетушкину продуктовую книгу и направилась с добычей к свободному столику. Тут заметила, как мне машет Лета. Я подсела к ней.

     Подруга, заложив салфеткой книгу «Введение в метемпсихоз», закрыла ее и окинула сочувственным взглядом мой скудный ужин.

     - Издержки профессии? – полюбопытствовала она, глядя, как я с унылым хлюпаньем всасываю холодную лапшу.

     - Ты ведь тоже только что с практики? - Лета кивнула. – «Метемпсихоз» перечитываешь? – мы сдали этот спецкурс еще на первом году обучения, так и не поняв, зачем целый семестр на серьезных щах изучать то, что и так известно каждому ребенку.

     Лета склонилась ко мне, понизив голос:

     - Скажи честно, Кора, а ты правда веришь, что душа вечна?

     Я подавилась новой порцией лапши и добрая подруга похлопала меня по спине.

     - Чего это ты вдруг? – спросила я, прихлебнув чая.

     Лета взяла один из моих пирожков и, загадочно улыбнувшись, откусила от него.

     - Я работаю с мирно почившими покойниками и готовлю их к достойной переправе. Ты – допрашиваешь нарушителей порядка, по ряду причин лишенных возможности держать ответ в живом виде. Ни ты, ни я, ни даже они не знаем, куда они отправятся и вернутся ли когда-нибудь назад. Однако согласно расхожим верованиям, которые подтверждаются теорией метемпсихоза, души способны к перерождению, хотя все свидетельства получены от тех, кто еще не успел сесть в лодку.

     - И что? – спросила я, отбирая у нее пирожок.

     - А то, - отвечала Лета, нимало не смутившись, - что мы по-прежнему не знаем, что такое смерть и как ее преодолеть.

     Затолкав в рот остатки пирожка, я покивала с понимающим видом. В этом вся Лета – столкнувшись с непонятным явлением, стремится постичь его до конца. Впрочем, смерть как феномен, наверное, даже моей подруге не по зубам.

     - Но наука работает над проблемой, верно? – прожевав и запив, оптимистично заявила я. – У нас есть живая вода, прекрасный инструмент познания.

     - Еще одна не поддающаяся объяснению загадка природы, - покивала Лета. – Послушай, отчего бы нам сегодня не позаниматься вместе? Позовем Мел, купим фруктов, вина, как в старые-добрые времена. Флории, как-никак.

     В старые-добрые времена мы собирались втроем у меня в комнате, чтобы подурачиться под видом подготовки к занятиям. Но сейчас расклад был, мягко говоря, не самый подходящий.

     - Не сегодня, - сказала я, составляя на поднос пустую посуду. – Служба была просто кошмарная. В другой раз, ладно?

     Лета улыбнулась и вновь открыла книгу.

     - Не проспи всенощную, - напутствовала она меня.

     Я кивнула и направилась к раковине, чтобы вымыть посуду.

     Интересно, как бы Лета отреагировала, узнай она, что у меня живет незаконнорожденный сын Божественного, возможно, наш будущий государь, если Солнцеликий отец признает его. Подругу сложно чем-нибудь пронять, но все же такое известие! Она смогла бы вытянуть из Соля правду, почему он скрывается?

     Я едва не подошла к ней и не выложила все, но вовремя опомнилась. Сейчас, пока я держу их тайну в секрете, донна и Соль защищают меня, но стоит мне начать болтать… Достаточно вспомнить, какая участь постигла Корониду.

     Помахав подруге на прощание, я поплелась восвояси. Сиятельная донна прикрывает Соля, стараясь, чтобы о его присутствии в храме не знала ни одна живая душа. Она даже сумела избавиться от майора, по долгу службы смертельно ранившего смеска в злополучную ночь кражи. Но ведь были еще работники покойницкой, осматривавшие тело, санитары, доставившие его к нам в кабинет, рядовые милиционеры из дежурного отряда. Все они, как ни в чем не бывало, продолжают ходить на службу. Неужели никто из них, кроме майора, не заметил, что Соль аристократ? Или майор еще на месте преступления понял, на кого поднял руку, и постарался утаить личность Соля?..

     От кого же Соль скрывается? От кого скрывает его донна? Неужели, похолодела я, на него хотят совершить покушение экстремисты?! У Божественного нет законных детей, в общем-то, для Империи это обычное дело, когда брат или племянник наследует брату или дяде. Дети у аристократов рождаются очень редко, и факт появления наследника стараются держать в секрете. До совершения обряда наречения взрослого имени юные представители высшей знати живут в столичном Внутреннем дворце и никогда не покидают его. Если подумать, женщины-аристократки тоже редко выходят в свет, донна Фредерика единственная из высочайших жриц, поселившаяся в провинции. Но она-то прибыла в наш храм официально, будучи наказана за крамольный образ мыслей… Постойте! Разве наказание подразумевает под собой право обставлять покои на свой вкус и держать в них редких зверьков?! Разве крамольный образ мыслей не есть нечто такое, что нужно избыть аскезой, покаянием и молитвами? Не похоже, чтобы донна изнуряла себя чем-то подобным, даже к своим обязанностям наставницы она, честно говоря, относится с пренебрежением. В основном я занята тем, что присматриваю за Солем вместо того, чтобы под ее руководством двигать науку. Ох, неспроста все это. Может быть, в столице императорскому отпрыску стало небезопасно, и он инкогнито прибыл в нашу глушь, а донну послали сюда за ним присматривать? Но всю жизнь проведший в четырех стенах Соль, почуяв волю, сбежал от старшей родственницы к плебеям, втерся к ним в доверие и заманил на путь греха. Возможно, взыгравший в нем дух противоречия подвигнул его на этот шаг. Закончилась его авантюра печально, но зато донна сумела отыскать легкомысленного подопечного и взяла его под свою защиту. Но, опасаясь, что в одиночку не справится с распоясавшимся Солем, она призвала на помощь дона Августа. Вероятно, она надеется, что Лучезарный дон возьмет на себя заботу о непослушном племяннике, или увезет, наконец, его и донну обратно в Вечный город? Что же, в таком случае, буду делать я?

     Я остановилась перед дверью в свою комнату, стараясь успокоиться. Не знаю, какая опасность, кроме него самого, грозит Солю в нашем храме, но пока практика показывает, что я должна добросовестно присматривать за взбалмошным аристократом и никому о нем не рассказывать. Моя задача – продержаться до приезда дона Августа и наступления Лемурий. Если боги будут благосклонны ко мне, может быть, высочайшие жрецы, а то и сам Божественный, не забудут мою скромную персону? Может быть, Соль, став Императором, припомнит, как я помогала ему?..

     Одним рывком я отодвинула дверную панель, шагнула, склонив голову, и распростерлась ниц в тесной своей прихожей, выбросив вперед руку с пирожком и булочкой:

     - Разрешите войти и преподнести вам сей скромный дар, Ваше Высочество!

     - Входи, только дверь за собой закрой, - со вздохом велел мне Соль.

     Я вскочила, спеша повиноваться, по-прежнему устремив взгляд в пол. Повернулась задвинуть дверь и услыхала за спиной тихий печальный голос, произносящий с упреком:

     - Что за способность у тебя, Беловолосый, заставлять людей чувствовать себя чужими в их собственном доме?

     Дверь, закрываясь, скользнула в пазах без моего участия, я круто развернулась и увидала сидящую на полу, лицом ко мне, Лу. Заметив мой взгляд, она сложила перед лицом ладони, и низко поклонилась. Скрестивший ноги под столиком Соль молча наблюдал за нами. В наступившей тишине было слышно, как шуршит дешевый шелк черного вампирского одеяния.

     *

     Я скинула сандалии и поднялась из прихожей в комнату. Села на пятки перед столиком, напротив соседа, положила добытую в буфете снедь на свободное от бумаг и книг место с краю. Соль кивнул. Лу, склонившись в поклоне, не шевелилась.

     - Лючия, - глядя не на нее, а на меня, усталым голосом произнес Соль, - сядь по-людски.

     Вампирка, наконец, выпрямилась, повернулась ко мне и Солю лицом, сложила на коленях руки. Она была без очков, в обычно тусклых глазах ее, устремленных на меня в коротком взгляде, мелькнул красноватый сполох.

     - Кора, вы ведь знакомы? – спросил меня Соль. Я кивнула, потупившись. Лицо горело так, что глаза слезились, но надо было держать хорошую мину, и я старалась. А что еще мне оставалось?! – Ее прислала Инга… твоя донна. Остальным вампирам доверять нельзя, но Лючия – редкий образец трезвомыслия в этом проклятом племени, - вампирка скривила губы в подобии улыбки. – Такой твари тем более нельзя доверять. Но можно рассчитывать на ее сотрудничество. – Я посмотрела исподтишка на него, на Лу. Оба были серьезны. Заметив мой взгляд, вампирка вынула из рукава свиток с красной печатью.

     - Сиятельная донна Фредерика прислала меня, госпожа Кора, - прошелестел ее безжизненный голос.

     Я цапнула свиток из ее пальцев, прижала к груди. Соль вздохнул.

     - Скажи ей, - обратился он к Лу.

     Вампирка вновь свела перед лицом ладони.

     - Воистину, о госпожа Кора, - монотонно затянула она, - господин Соль носит одно из имен верховного божества, освещающего золотым сиянием императорскую корону. Неоспорим и тот факт, что господин Соль принадлежит к высшему сословию, и потому является родственником всем ныне живущим аристократам, да сохранят боги священной их кровь! Но, к каким бы заключениям ты, о госпожа, ни пришла, молю, чтобы все выводы остались запечатаны в твоем сердце, во имя твоего и всех детей земных блага! Конец сообщения.

     - Уяснила, - мельком глянув на Соля, сказала я.

     Он кивнул, без особого, впрочем, воодушевления.

     - Ты понимаешь, что все эти витиеватые именования и заискивающие жесты, - лишнее?

     Я не понимала, но все же кивнула, глядя в стол:

     - Да.

     - Тогда личная просьба, давай без них. Прежняя твоя стилистика вполне всех устраивала. Верно, Лючия?

     - Не спрашивай меня, Беловолосый, - прошипела вампирка.

     Соль хмыкнул.

     Я подняла голову, несмело взглядывая на соседа.

     - А почему, - спросила я осторожно, - она обращается к ва… к тебе столь фамильярно?

     - Потому что все свои выводы она запечатала в своем сердце, - отвечал Соль недовольно. Я стушевалась, и он поспешил добавить, - это кличка, Кора. Вампиры обожают клички.

     - Правда? – осмелев, спросила я у Лу.

     Та подарила Солю укоризненный взгляд:

     - Господин изволит шутить, о госпожа Кора.

     - Господин больше не будет, - повинился Соль. – Пожалуйста, не задавай вопросов, Кора. Нужно обсудить роль каждого в предстоящем мероприятии.

     Я опустила взгляд на свиток, который прижимала к груди. И верно, донна прислала Лу по делу!

     - Я вся внимание, - сказала я.

     Раздался стук в дверь.

     Мы замерли, переглядываясь. Потом рука Соля медленно потянулась под кровать.

     Новый стук.

     - Кора, не спишь? – взволнованный голос Леты.

     Соль вытянул сверток с вампирской одеждой, развернул, Лу встала, чтобы помочь ему. Я, глядя на них, принялась сгребать со стола книжки и записки.

     - Сейчас открою! – произнесла я и зашипела на Соля, расправляющего на коленях просторный черный балахон, - как я ваше присутствие ей объясню?!

     - Свиток, - лжевампир кивнул на свиток, впопыхах брошенный мною на пол.

     Лу ловко приняла у меня кипу бумаг и книг, чтобы засунуть все это в стенной шкаф, я подобрала с пола свиток и поспешила открыть дверь.

     - Прости, я уж думала, ты спишь, - улыбнулась мне Лета с порога. Взгляд ее скользнул мне за спину, глаза расширились. – Ого!

     - Донна прислала, - сказала я, демонстрируя подруге свиток. Та попыталась взять его у меня, я спрятала руку за спину. – Что стряслось?

     - Забыла сказать тебе, что сегодня днем старосты совершали внеочередной обход комнат. По случаю нераскрытых злодеяний, разразившихся в храме. Ни тебя, ни меня не было дома, так что есть опасность, что Дёма заскочит вечером. Не забудь прибраться! – с этими словами она просто отодвинула меня, пытавшуюся загородить проход, и проникла внутрь. – Привет, Лу! – сняв сандалии, Лета подсела за столик. Вампирка прошелестела слова приветствия. – А это кто у нас, новенький? – с тяжелым сердцем я обернулась, представляя, как при этих словах способен взбрыкнуть Соль. На удивление, он просто сложил перед лицом ладони и молча поклонился. Очки он успел надеть, а вот перчатки – нет, но его белая кожа вполне могла бы сойти за вампирскую. – Немой? – удивилась Лета.

     - Да, о госпожа, - отвечала Лу.

     - Когда поступил? – деловито продолжала расспросы подруга.

     Я вмешалась.

     - Он бракованный, для того только и годен, чтобы эксперименты над ним проводить. Вот донна его и прислала, чтобы в рамках подготовки к диплому использовать. А Лу его ко мне привела, потому что из вольеров он никогда не выходил.

     - Парень? – приглядываясь к Солю, поинтересовалась Лета. – Как зовут?

     Пожав плечами, я уселась рядом с Солем, вынуждая его потесниться подальше от однокашницы.

     - Как же узнаешь? Ведь немой.

     - Впервые вообще такого вижу, - поделилась со мной Лета. – Я-то думала, что всех в лицо знаю! Послушай, а здорово, наверное, писать диплом под началом аристократки? – я пожала плечами. - Вот у нее связи, да? А она не могла бы устроить, чтобы мне в прикупольную лабораторию попасть?

     - Куда? – удивилась я. – Зачем?

     - Хочу взглянуть на свеженького пришлеца. Это точно не он? – Лета протянула руку, чтобы дотронуться до лица Соля, я аккуратно отвела ее. – Для вампира слишком хорошо сохранился.

     - Да у тебя просто пунктик на вампирах! - не выдержала я.

     Как ни странно, Лета не стала возражать.

     - Они единственные на земле, кто смог преодолеть смерть, - хищно глядя на Соля, проговорила она. – Дух их мертв, но тварная душа продолжает жить. За счет чего, хотела бы я знать. Как долго, вот что интересует меня, - она перевела взгляд на Лу. – Почему так получилось, третий вопрос. Ведь все наши эксперименты по прикреплению души к мертвому телу основаны на знаниях о феномене вампиров. Без этих знаний, и без живой воды тоже, конечно, нам не удалось бы возвращать души с дороги, ведущей в царство мертвых. Не будь среди нас вампиров, пришельцев с той стороны, мы ни за что бы не додумались, что с той стороны можно вернуться, - она все-таки ухитрилась, минуя мою оборону, ухватить Соля за щеку. – Холодная, - отметила Лета с грустью. – А жаль, - обратилась она к моему соседу. – При жизни ты был красивым парнем. – Убирая руку, Лета потрепала меня по волосам. – Прости за вторжение, - сказала она, поднимаясь с колен. – И будь готова к визиту Дёмы. Спокойной ночи! Пока, Лу! – так же стремительно, как появилась, подруга покинула комнату.

     Я отправилась затворять за ней дверь и услышала, как Соль вкрадчиво спрашивает:

     - О каком пришельце упомянула эта смышленая девушка?

     «Послушать его, - подумала я, - так у него все смышленые, одна я не тупая». И, повернувшись, отвечала с достоинством:

     - Лета – моя однокашница, мы дружим с детства. А пришелец, наверное, тот самый, что в сезон малых холодов[1] прошел сквозь Купол и впал в кататонический ступор, потому что вместе с ним пробрался еще кто-то и пронес огромное количество некротической... ой!

     Я в лучших традициях Корониды выболтала чужой секрет, но не это было самое страшное. Страшным сделалось лицо у Соля. С затененными очками глазами узкое лицо его превратилось в личину демона. Вся съеденная лапша тут же встала ледяным комом у меня в животе.

     - И как давно все в курсе? – спросил Соль очень спокойным голосом.

     Я не успевала за ним. Но нельзя было не дать ответ, и я сказала:

     - Я услышала на прошлой неделе. Вообще-то это секретные сведения.

     - Ты знала? – повернулся Соль к вампирке.

     Та покачала головой.

     - У тебя есть информация о пришельце? – несмело спросила я, и сглотнула лапшиный привкус.

     Соль снял очки и метнул в меня, как дротик, тяжелый взгляд.

     - Возможно. Но тварь впала в оцепенение, ты сказала?

     Косясь на Лу, я вкратце поведала императорскому отпрыску о том, что узнала от старших девушек. Под конец истории парень сжал кулаки, а бледные губы вампирки искривила легкая усмешка.

     - Беловолосссый, - со змеиной укоризной прошипела она.

     - Захлопнись, - велел ей Соль.

     Вампирка поклонилась.

     Я переводила взгляд с одного на другую, ничего не понимая. Очень хотелось спросить, но я колебалась, не зная с чего начать. Ведь у меня были подозрения, что Соль имеет отношение к загадочному происшествию на границе. Но тогда при чем здесь Божественный и его незаконнорожденный наследник?

     - Ты пытался бежать из Империи?! – озарило меня.

     Соль вытаращился на меня, затем, махнув рукой, взял с опустошенного стола булочку и принялся жевать. Я следила за этим нехитрым его действием, как завороженная. Оказывается, я искренне поверила, что человеческие привычки ему не свойственны.

     Соль уничтожил булочку, вытер крошки со рта и повернулся к Лу.

     - Действуй, - приказал он.

     Лу, бросив на меня взгляд, с неодобрением покачала головой. Ее что-то не устраивало, но когда Соль потянулся к ней, слегка приоткрывая губы, по лицу вампирки словно пробежала рябь. Как будто сквозь белесые невыразительные черты на миг проглянул кто-то еще, неудержимый и алчный. Тело вампирки дрогнуло, ломко подалось навстречу Солю, и рты этих двух существ из совершенно разных миров соприкоснулись.

     Я окаменела. Однако то, что между ними происходило, назвать поцелуем не повернулся бы язык. Что-то другое, абсолютно не имеющее отношения к проявлению симпатии.

     Соль поднял руку и грубо оттолкнул вампирку. Она провела языком по алеющим губам, щеки окрасились румянцем. Никогда прежде мне не приходилось видеть, чтобы «храмовое животное» так походило на человека. На живого человека, вот что я хочу сказать.

     Глаза Лу блестели, движения кипели живостью. Она сидела не шевелясь, в формальной позе, но казалось, вот-вот готова вскочить и пуститься в пляс. Соль оперся спиной о боковую стенку кровати и смежил веки. Для полноты картины ему не хватало бокала с коньяком или дымящейся сигары в руке. Он сухо сказал, не открывая глаз:

     - Дозы хватит на несколько дней, если будешь экономной. На добавку не рассчитывай.

     - Я чувствую такой прилив сил! - даже голос вампирки прозвучал непривычно бодро. – Но это не вредно, то, что ты мне дал? Дары богов опасны для смертных.

     - Не льсти себе, - парировал Соль. – И никому другому.

     Лу взглянула на меня.

     - Покорная слуга просит прощения, госпожа. Вероятно, происходящее нуждается в объяснении?

     Я кивнула. Неужели мне в кои-то веки растолкуют, что к чему?

     Поблескивая глазами, Лу набрала воздуха, чтобы начать.

     Из коридора донесся голос Дёмы и в дверь постучали. Я с досадой цокнула языком, а Лу, не издав ни звука, поспешила надеть очки.

     - Миланидова, открывай! Обход!

     Вот ведь Лета накликала, побери боги нашу старосту! Сейчас начнется сеанс демагогии. Со свитком в руке я поплелась в прихожую. За дверью толпились девушки, дежурные по этажу, во главе с Деметрой. Не дожидаясь приглашения, она шагнула внутрь.

     - Проверка комнат! Почему посторонние в помещении?

     - И вам доброго вечера, - смиренно отвечала я, протягивая старосте свиток.

     Безо всякого пиетета взломав печать, Дёма, нахмурив чело, принялась читать. Девушки-дежурные за ее спиной с любопытством разглядывали моих распростершихся в поклоне гостей.

     - И все же, - с недовольством свертывая свиток, произнесла Дёма, - нужно соблюдать режим.

     - Понимаю, но, - я почтительно вынула из ее пальцев послание донны, - что попишешь? - приказ научной руководительницы.

     - Отбой через половину стражи, - глядя мне за плечо, изрекла староста. – Изволь к этому времени возвратить «животных» на надлежащее место.

     Я кивнула.

     - Что-нибудь еще?

     - Беспорядок в комнате, - окинув пространство профессиональным взором, продиктовала Дёма, - изволь устранить.

     - Слушаюсь и повинуюсь.

     - Ничего подозрительного за последние две недели ты не замечала?

     - Нет.

     - Пометьте, осмотр 305 комнаты завершен, - Дёма развернулась, девушки расступились, пропуская главную вперед. Я дождалась, когда процессия окажется за порогом, и закрыла дверь.

     Визит оказался на удивление кратким. Что же такого в свитке написано, что даже старосте-зануде не нашлось, к чему придраться?

     Вернувшись на свое место за столиком, я села и развернула свиток.

     «В связи с необходимостью проведения чайной церемонии во время весеннего полнолуния к послушнице Миладиновой К., третьего года обучения на категорию жрицы пятого ранга по праву наследования, направляется установленное количество «храмовых животных» для проведения инструктажа со слов высшей жрицы первого ранга Инги-Кармы Фредерики Франчески, Сиятельной, троюродной племянницы Божественного, тринадцатого этого титула. Датировано сего числа 8 дня третьей декады Заячьего месяца. Личная печать…»

     Понятно, почему Дёма так быстро ретировалась: одно перечисление титулов чего стоит! Но…

     - Чайная церемония?! – вперилась я в успевшего снять очки Соля.

     - Ну, - кивнул он. – Времени мало, Кора. К делу!

     Мы, разделенные столиком, подвинулись друг к другу поближе, и Лу, старательно сдерживая свой новый, полный энергии голос, провела, как ей было предписано, подробный инструктаж. После того, как мы обсудили детали, сказалась поздним часом и, почтительно поклонившись мне, отправилась восвояси. Лишь тогда я вспомнила, что так и не получила объяснения странному ритуалу, произошедшему между ней и Солем. Мой нелегальный жилец, представитель высшей знати, избавился от вампирского балахона, извлек из шкафа свои книги и бумаги, и преспокойненько уселся их изучать. Мне нужно было подготовиться ко всенощной, передохнуть хотя бы пару часов. Я улеглась на кровать, но заснуть не могла, ворочалась с боку на бок. Робея допытываться у аристократа-полукровки разгадки его тесного знакомства с вампиркой, я все же решилась на вопрос:

     - Почему Лу так оживилась после того, как… ну…

     - Ах да, тебе же не растолковали, - сказал Соль, не поднимая головы от книги. – Да просто, видишь ли, сбылась ее мечта, которую не удалось воплотить при жизни.

     - Какая мечта? – спросила я недоуменно.

     - Поцеловать парня, какая же еще, - не оборачиваясь, пожал плечами Соль. И деловито зашуршал страницами.

     Я поморгала ему в затылок, не зная, чего мне хочется больше: треснуть по светловолосой макушке как следует, или запустить подушкой в спину. Выбрав в конце концов третий вариант, я повернулась к соседу спиной, закуталась в покрывало и моментально погрузилась в сон. Никто не потрудился разбудить меня, и к началу всенощной я проспала. Уходя из комнаты, мстительно заметила, что в целях конспирации нужно выключить свет. Воспоминание о смирении в ответном взгляде Соля грело мне душу всю службу. А с наступлением утра храмовые бани и купальни согрели еще и тело.

     «Несмотря ни на что, жизнь прекрасна», - подумала я, плещась с подругами в ароматной воде.

     А затем судьба зашла на новый виток, и за мной, как и три недели назад, по приказу донны явилась Лу. Я последовала за ней, даже не задумываясь о том, что для живого человека мертвец отнюдь не лучший проводник. Ведь иной дороги, кроме как ведущей в царство, откуда нет возврата, он попросту не может знать. И обречен завидовать еще живущим. Смертельно завидовать им.

     

     [1] Соответствует первой и второй декадам нынешнего второго зимнего месяца (прим. сост.).

     Заячий месяц, 9-й день третьей декады, солнце

     

     Утро солнца выдалось хлопотным. Отправив Лу по другим делам, донна напоила меня пшеничным чаем и угостила нанизанными на палочку восхитительными рисовыми пирожками в кунжутном масле и с начинкой из сладких бобов, и, выдав заявку, отправила в храмовые запасники за ингредиентами для опытов с ментальными субстанциями. В сопровождающие она выделила мне одного из своих гвардейцев, молодого молчаливого парня, который произвел такое сильное впечатление на заведующую складом прикладной алхимии жрицу, что она без лишних вопросов расторопно принесла нам все из указанного в списке.

     Вручив добычу аристократке, я, взяв рикшу, в компании все того же гвардейца отправилась на другой конец города, в резиденцию инспектора ведомства посмертных наказаний. Посылая меня с визитом в этот предобеденный час выходного дня, донна выражала надежду, что я сумею переговорить с господином инспектором лично. Так и случилось. Гвардеец Ее Сиятельства и рекомендации с печатью высшей жрицы позволили мне избежать препирательств с дворецкими и ускорили встречу. Я передала господину инспектору пожелание донны присоединиться к ней на закрытой церемонии любования луной, запланированной на третий после сегодняшнего день.

     «Размеренный ритм провинциальной жизни отраден сердцу, уставшему от столичной суеты, но длительное затворничество может быть истолковано как заносчивость, а не жажда одиночества. Сиятельная донна Фредерика, высшая жрица первого ранга, просит прощения у своих соседей и коллег за длительный период молчания, и в качестве искупления невольной грубости уповает на то, что ей позволено будет провести скромную чайную церемонию для первых лиц давшего ей приют славного города Саракиса. Таланты ее в искусстве приготовления чая невелики, но однажды сам Император Василий Двенадцатый, предшественник нынешнего Божественного государя, с благосклонностью отозвался о вкусе напитка, смешанного ее рукой. Сиятельная донна была бы очень признательна, если бы господин инспектор и его домочадцы изволили принять ее приглашение».

     После такой просьбы деваться господину инспектору было некуда, и он пообещал явиться на церемонию. От избытка чувств сей краснолицый, весь как бы состоящий из блестящих от пота округлостей господин даже предложил мне отобедать с ним и его семьей, но я вынуждена была отказаться, поскольку прочие дела не терпели отлагательств. До полудня мне предстояло нанести визиты еще в три особняка, по счастью, расположенных в одном квартале. Их обитателям примерно в тех же выражениях я передала приглашение донны, и все выразили горячее желание присутствовать.

     Затем мы с гвардейцем отправились в следующий пункт назначения, на главный почтамт. Оттуда я отправила несколько писем категории «Высокой срочности» в пределах Саракиса, одно, «До востребования», в наш храм на имя, что удивительно, Леты и одно - в Вечный город. Золотые драхмы, которыми я расплачивалась, и присутствие невозмутимого гвардейца за спиной избавили меня от необходимости стоять в очереди и препираться с работниками почты. Почему-то из всех категорий светских служащих низкого ранга они считают себя самыми важными и загруженными работой.

     Далее мы ездили на рикше на вокзал, чтобы узнать расписание поездов в столицу и купить туда два билета в одну сторону (отправление – утром пятого дня второй декады следующего месяца). Затем гвардеец, который был настолько молчалив, что даже имени своего сказать не удосужился, отвел меня пообедать в дивный ресторан на набережной, где столы накрывали под летними зонтиками, блюда приносили безукоризненно вежливые официанты, а поклонники Эвтерпы в нарядных одеждах играли легкую, способствующую пищеварению музыку. Я немного переживала, что придется платить по счету, но мой спутник, конечно же, сам обо всем позаботился. А я пожалела лишь о том, что не попробовала морские гребешки и прочие деликатесы, смутившись их астрономической стоимостью. Впрочем, луковый суп, томатный коктейль с креветками и крабами и печеные клубни сладкого картофеля на десерт тоже оказались весьма недурны.

     Еще часа два мы бродили по торговому кварталу, покупая одежду и аксессуары, предназначавшиеся, как я поняла, для предстоящей церемонии. Один из пунктов списка, скрупулезно составленного донной, заставил нас побегать: нам требовалось найти защитный оберег от сглаза, вырезанный из сердцевины тысячелетнего ясеня. Я плохо разбираюсь в таких вещах; хотя на первом курсе и был предмет «Свойства священных деревьев», входил он в число факультативных, и я его не посещала. «Сейчас бы здорово пригодилась Лета, - с огорчением размышляла я, разглядывая очередной ассортимент всевозможных подвесок. – Или, на худой конец, Коронида». Продавцы нахваливали свой товар, как соловьи розу, но стоило мне заикнуться о ясене, его возрасте и свойствах оберега, как пыл торговцев угасал. Они видели, как я одета, видели гвардейца с лакированной плетью за поясом, и не решались продать мне подделку, на которой стояла бы печать их цеха, а оригинала у них не было. Чудесным спасителем оказался смуглый вихрастый мальчишка, забежавший в последнюю в ряду лавку оберегов, где я уныло во второй раз разглядывала витрину.

     - Госпожа ищет Януса! – звонко прокричал он, подбегая ко мне и сверкая белозубой, с щербинками выпавших молочных зубов улыбкой. – Госпожа идет со мной!

     Гвардеец жестом отогнал его, кипящего энтузиазмом, и переглянулся со мной. Краем глаза заметив, как на лице владельца лавки отражается досада, я кивнула своему спутнику, и мы, ведомые мальчишкой, направились к выходу из лицензированного заведения.

     - Будьте начеку! – напутствовал нас изготовитель амулетов сдавленным голосом, но я не придала его словам значения. Ни один человек в здравом уме не посмеет средь бела дня в центре города напасть на послушницу храма Подземных богов и сопровождающего ее гвардейца, собственность высшей жрицы. О том, что нас могут ограбить, тем более речи не шло: взявший золото Повелителя царства мертвых рискует навсегда застрять на переправе через реку Скорби, ведь Перевозчик не возьмет его краденых денег. Конечно, всегда существовала опасность наткнуться на экстремиста, но я была слишком мелкой сошкой, а гвардеец донны – реальной боевой единицей. На последнее я по крайней мере надеялась.

     Мальчишка провел нас хитросплетением переулков и улочек, пестрящих тканями, бусами, зонтами и шляпами всех размеров и фасонов. Запахи тоже не отставали: целый букет благовоний, воскурений, щекочущий и жесткий аромат душистых травок витал в воздухе этой части торговых рядов. Лавки теснились здесь одна к другой, как старушки на заупокойной службе, подпирали друг друга, наваливались. Многие их хозяева сидели перед входом на циновках, торговцы в годах курили трубки, пожилые женщины в ярких шалях жевали табак, следя за нами сквозь щелочки сощуренных глаз. В отрочестве я порой забредала сюда с большой компанией товарок-однокашниц, но так глубоко, как сегодня, не заходила никогда. В мальчишке, нашем провожатом, в стариках-лавочниках вокруг слишком велика была доля низкой крови, а звероидные черты в облике многих бросались в глаза. «Но все же не плебеи», - утешала себя я, подныривая под очередное кричаще-яркое покрывало, перегораживающее проход.

     Магазинчик, куда вел нас парнишка-полукровка, притулился у самой стены торгового квартала. Нетипичной для местных широт формы дом, похожий на хижины в Лисьей плебейской слободке, сколоченный из потемневшего от времени, но крепкого на вид дерева сруб, тесаные ступени с пологим скатом сбоку, узкие окна с резными ставнями. Плотник, соорудивший это жилище, несомненно, был мастер своего дела. Наш юный провожатый взлетел по ступенькам крыльца, распахнул дверцу с причудливо вырезанной ручкой в виде дубового листа и заверещал с порога:

     - Деда, я гостей привел!

     - Не гостей, шелупонь, а господ клиентов, - беззлобно отозвался из пахнущего свежей стружкой полумрака скрипучий голос, и мой гвардеец, а вслед за ним и я, вошли в домик.

     Внутри не было ни витрины, ни стеллажей. Лавки из свежего дерева под каждым из трех окон: два глядятся на улицу, одно – в стену; домотканые половики, пузатая печка, делящая комнату на две части, в углу возле нее – покатый широкий стол, массивный и темный, заваленный инструментами, перед ним недавно сколоченное, по-прежнему светлое кресло с огромными задними и крошечными передними колесами, с которого подслеповато щурится на нас древний дед. Впервые я видела седого как лунь плебея. Нет, не плебея, конечно, но кто-то из его ближайшей родни наверняка жил в свое время в Лисьей слободе.

     - Милости просим, - проскрипел дед, не делая попыток встать нам навстречу. Он поклонился сидя, и тут же ухватил за руку подбежавшего к нему внука. – Принеси, чево надо, из короба верхнего.

     Парнишка заулыбался, и юркнул за печку. Я заметила, как гвардеец, загораживая меня от деда, как бы невзначай кладет руку на рукоять плети.

     - Слыхал я, - будто не замечая телодвижений, продолжал меж тем дед, обращаясь ко мне, - господа чудную оберегу разыскывают. Прощения просим, что сидя, ибо не ходячий я нынче стал, потому и смастерил себе эту агрегатину, - с этими словами дед положил руки на колеса и слегка крутанул. Кресло мягко стронулось с места, наехав передним колесом на край половика. Гвардеец выбросил руку вперед, запрещая приближаться, и дед, как ни в чем не бывало, продолжал. – И так-то дивно мне показалось, будто тысячелетнего ясеня оберега требуется, что смекнул я, чай, авось пригожусь. Внучка послал за благородными клиентами, глядишь, не побоятся ради диковинки-то к деду Йолю на окраину припереться. Знать, сведущие они, господа клиенты. Абы для чего такая штуковина-то не занадобится, верно я говорю? – и инвалид поощрительно засмеялся.

     - Покажи товар, - сухо велел ему гвардеец (я аж подпрыгнула), и смех старика как отрезало.

     - Йолю! – строго позвал он, и внук-тезка выскочил из-за печки с завернутой в тряпицу продолговатой и длинной вещицей. Бухнув деду вещицу на колени, мальчишка развернулся к нам и улыбнулся, широко и щербато. Я вышагнула из-за спины гвардейца, чтобы получше рассмотреть штуку, с которой длинные и узловатые пальцы старика сноровисто сматывали ткань.

     Штук оказалось три. Скругленные по краям в форме кулона, медового цвета, словно бы светящиеся изнутри, с вырезанными человеческими лицами в оправе. С первого взгляда они казались одинаковыми, а подойти и рассмотреть поближе мне мешал гвардеец. Может быть, по контрасту с темными и сморщенными руками старика дерево кулонов казалось молодым, только что срубленным. Мне даже почудилось, будто я ощущаю исходящий от них аромат. Но это, конечно же, было игрой воображения.

     - Их четверо было, - дав нам время полюбоваться, с гордостью сообщил дед, взглядывая в мою сторону. Минуя гвардейца, я шагнула ближе, и мне стало видно, что один глаз его, белесый, затянут катарактой, а второй ясен и лукав. – Янусы ж ведь, хранители дверей. Да, дед мне рассказывал, испортился один, рассыпался в прах, еще когда он пацаненком был. Вот и остались втроем. Больше нету их таких, хоть весь белый свет обойдите, а других таких не разыскать вам, господа клиенты. Ну, каковы братцы, а?

     - Хороши, - сказала я. Я совершенно не разбиралась в дереве и оберегах, бузины от ольхи не отличила бы, но тут мне было ясно – вещицы подлинные. – Сколько хочешь за них?

     Дед снова метнул на меня хитрый катарачий взгляд.

     - Куда мне монеты? – проскрипел он, ссыпав янусов в горсть и протягивая мне. Я не без трепета коснулась фигурок пальцами. Они были теплые на ощупь, как теплый ствол живого, пронизанного соками дерева. Сухие и теплые. «Носить один такой было бы приятно», - мимолетно подумала я. Дед продолжал, обнимая приткнувшегося сбоку внука свободной рукой. Мальчишка любопытно и озорно глядел то на меня, то на фигурки. – Выменять хочу.

     - Выменять? – удивилась я. – На что?

     - На привилегию свободнорожденных, - дрожащая рука старика, как крабья клешня, зарылась в кудлатые волосы внука. – Для него вот.

     Я, обомлев, переглянулась с гвардейцем. Тот чуть качнул головой, и я вновь уставилась на деда. Под живым лукавым глазом его билась жилка, а в лукавстве таилась горечь. Скрюченные в суставах пальцы, зарывшиеся в волосы мальчика, дрожали.

     - Зачем вам? – не нашла ничего глупее, как спросить я. Сглотнула, и перефразировала. – Я хочу сказать, разве вы не?..

     Рука старика скользнула внуку на шею, пальцы оттопырили край высокого воротника, обнажая уродливое клеймо на шее мальчика. Знак, который ставят преступникам, лишенным данного при рождении права на жизнь.

     Я открыла рот, а гвардеец рванул меня за плечо, заставляя отступить на шаг.

     - Сам? – грозно спросил он. Голос был молодой, звонкий, но от зловещего тона мне стало не по себе. Я взглянула на руку, которой дотрагивалась до кулонов. Это что же, выходит, я осквернена?

     - Я чист, - шепнул дед. Фигурки в его ладони клацнули и со стуком просыпались на пол. – Вот, - торопясь, он показал. На его шее метки не было. Я вздохнула с облегчением, а мальчик бухнулся на колени, стремясь подобрать обереги.

     - Не сметь! – хлестнул голос гвардейца.

     Дед, упав грудью на колени, вцепился в одежду внука.

     - Йолю, - жалобно позвал он, пока ребенок, повернув к нам голову, недоуменно разглядывал нас. – Не надо!

     - Ты намеревался оскорбить мою госпожу, червяк? – гвардеец шагнул к старику, в занесенной руке взвилось жало плети. – Отвечай, за этим ты позвал нас сюда?

     Хлыст свистнул, и на тощей, с выступающими позвонками спине старика зажглась алая полоса. Дед всхлипнул, шумно втянув воздух ноздрями, по-прежнему сжимая пальцы на рубашонке мальчика. Когда мой гвардеец поднял руку во второй раз, глазешки у ребенка стали испуганные и пугающе взрослые, без капли юмора.

     - Не надо, дяденька! - вскрикнул он, и заплакал, крупными, беззвучными слезами.

     - Не надо, - сказала я. – Я видела, он не прикасался к ним.

     - Само его присутствие в этом месте отравляет воздух, - не поворачивая головы, возразил мой спутник. Но во второй раз не ударил. – Он и тебя оскорбил, послушница.

     - Он не хотел, - сказала я. Присела на корточки и собрала в ладонь обереги. Вместо них положила на свежевымытый пол три драхмы. Выпрямилась. Гвардеец, не опуская плети, смотрел на меня неодобрительно. Я ссыпала кулоны в сумку. – Мы выполнили поручение донны. Теперь идем. Нас ждут другие дела.

     Гвардеец, покачав головой, взмахнул плетью еще раз. Я с трудом удержалась, чтобы не зажмуриться, а мальчик, молча рыдая перекошенным ртом, взвился на ноги и, обняв деда за шею, прижался к нему, защищая. Однако мой спутник всего лишь стряхнул с кончика хлыста кровь. Свернув плеть, заученным движением заткнул ее за форменный пояс.

     Повернувшись спиной к плачущей от горя тишине, я первой пошла к выходу из деревянного домика. Гвардеец шел за мной, и скрип его новых сапог был четок и тверд.

     *

     Мы возвращались тем же путем, каким пришли сюда: гвардеец запомнил дорогу. Окажись я здесь в одиночестве, вмиг заплутала бы, и компания настоящего знатока своего дела была для меня благословением. С другой стороны, не случись рядом гвардейца, я не стала бы свидетельницей безобразной сцены. Она никак не шла у меня из головы: вскинутая рука, росчерк хлыста, и огромные глаза ребенка, которому уже знакомо, что это такое – страх за близкого человека. Он был еще так мал, лет, наверное, семь или восемь, и уже носил клеймо смертника. За что? Вероятно, за прегрешения родителей.

     Когда мы выбрались на главную торговую улицу, ухоженную, расчищенную и полную чистокровных граждан, я все еще думала о старике и его внуке. Мне было… жаль их? Похоже, что так. Не ставя под сомнение справедливость людского и божественного суда, я все же сочувствовала им, старому и малому. И, несмотря на то, что заплатила я более чем щедро, мне почему-то казалось, будто мы обошлись с ними нечестно.

     - Каков дальнейший маршрут, послушница? – спросил меня гвардеец, и я, вздрогнув, отвлеклась от невеселых мыслей.

     Вынув из сумки памятку, составленную для меня донной, я проглядела список поручений, и поняла, что мы выполнили все.

     Гвардеец на миг поджал губы.

     - Ты проявила снисходительность, послушница, - заметил он неодобрительно. – По пути в храм нам следует посетить отделение муниципальной милиции.

     - Зачем? – спросила я как можно небрежнее, заранее зная ответ.

     - Клейменый преступник во Внутреннем городе, - ответил гвардеец тем не менее. – Дерзость.

     - Он всего лишь помогает деду, своему последнему родственнику, пока тот еще жив. Не думаю, что местные околоточные не знают о нем, - попыталась возразить я.

     - Докладывать о нарушениях Закона – долг каждого гражданина, - отчеканил мне гвардеец. Подумать только, еще днем он казался мне симпатичным! А теперь – зануда из зануд. Лучше бы он и дальше молчал.

     - Наш долг сейчас – выполнить поручение донны и вернуться в храм, - я попыталась говорить так же холодно, как и он. – Отчитаться перед ней. Доложить об инциденте. Она сама примет решение по этому вопросу.

     - Ее не должны касаться такие мелочи! У высшей жрицы хватает своих забот!

     - Тем более мы должны поспешить! Не нужно заставлять ее ждать нас. Запрос к околоточным можно сделать и позже, - я говорила, стараясь придать голосу уверенность. Убедительность. Как поступал Соль, когда ему было нужно.

     Гвардеец уставился на меня, и некоторое время мы буравили друг друга взглядом. Моргнула в конце концов я, но и он, как ни странно, уступил.

     - Возможно, ты права, послушница, - сказал он. – Идем!

     Мысленно возблагодарив Совоокую, осенившую упрямца своей мудростью, я зашагала к выходу из торговых рядов. Гвардеец шел впереди, и плотный поток вечерних покупателей расступался перед ним, обтекая, как река скалу. Никто не заострял на нас внимания, люди, не задумываясь, уходили с пути представителя власти, оснащенного всеми ее атрибутами. Внезапно меня стало тяготить такое положение вещей.

     «Да что с тобой, Кора? – рассердилась я на себя. – Придет время, и перед тобой, практикующей жрицей, тоже будет расступаться толпа».

     Как ни странно, мысль о будущей карьере не принесла желанного облечения. Душа была не на месте. Ведь, став жрицей, я вынуждена буду приводить в исполнение приговор таким вот преступникам, как сегодняшний мальчик. Я буду делать из них живых мертвецов, обрекая их дух на вечную ненависть и скорбь. Неужели восьмилетний малыш заслуживает подобной участи? Неужели хоть кто-то из людей, неважно, плебей он или нет, такого заслуживает?!

     Испуганная и взбудораженная произошедшим, я вместе с гвардейцем вернулась в храм. Донны в ее покоях не было, и я оставила покупки на попечение малышек-послушниц. Лишь обереги забрала с собой: донна велела, чтобы я прежде всего показала их Солю.

     Незаконнорожденный сын императора обнаружился на том же месте, где я оставила его, уходя на всенощную. Этакий символ незыблемости мироздания, переставшей быть для меня очевидной сегодня. Справедливо полагая его ответственным за воцарившееся на душе смятение, я уселась напротив аристократа и, высыпав из кошелька амулеты, спросила:

     - Соль, почему ты дружишь с плебеями?

     Парень поднял на меня лицо, моргнул, машинально принялся перебирать кулоны.

     - А что, нельзя?

     - Конечно, нельзя, - кивнула я. Он глянул мельком, презрительно скривил губы. Я продолжала, сбивчиво, торопясь, убеждая скорее себя, нежели его. – Может быть, для тебя это только игра, развлечение, но нельзя же нарушать правила! Я не знаю, испытываешь ли ты к ним симпатию на самом деле, но, понимаешь, со стороны это выглядит как самая настоящая дружба. Дружба равных, вот что я имею в виду. С плебеями, с Лу, со мной, наконец, - со всеми ты ведешь себя так, будто мы равны. Будто наши жизни… души, не знаю, называй как хочешь! – будто они равноценны. И… так нельзя, понимаешь? Должны быть какие-то рамки. Законы. Обязательные для всех. Ты… я не знаю, от чего ты скрываешься, и ты… сын Императора, да, для плебеев - так вообще божество, но пойми, даже аристократы, даже боги должны играть по правилам! Иначе весь существующий порядок… - я остановилась, перевела дыхание и закончила шепотом, - может рухнуть.

     Постукивая одним из амулетов по крышке стола, Соль смотрел на меня, не отрываясь. Потом сложил все три кулона рядом, лицами ко мне.

     - Последнего, - сказал он, - не хватает.

     Я обессиленно понурила голову. Все напрасно. Я говорю, долблюсь, пытаясь достучаться до него, но все без толку, он попросту не слышит меня. Он, тот, кто, в свою очередь, смог - каким-то хитрым способом - достучаться до меня. Или это тоже была игра? Зачем ему все это, чего он добивается? Уж лучше бы в ту проклятую сатурнюю смену его вернул к жизни кто-то другой!

     Упираясь кулаками в колени, я закусила губу, чтобы не зарыдать в голос от жгучей обиды. На Соля, на донну, на собственную глупость, на судьбу. Почему я должна задумываться о том, о чем ничего не знаю и знать не хочу? Почему должна чувствовать вину? Нести ответственность за кого-то? Испытывать жгучую горечь от бессилия что-либо изменить? Почему? Почему я?!

     Слезы против воли навернулись на глаза. Опустив голову, я тихонько заплакала, пронзенная острой жалостью к себе. Вдруг вспомнился сегодняшний парнишка, беззвучно рыдающий щербатым ртом, и мне стало еще горше. А потом – я не видела, но ощутила – Соль подсел ко мне и, подвинув столик, принялся говорить, вертя поочередно кулоны указательным пальцем:

     - Когда-то, поговаривают, один искусный мастер сделал несколько комплектов таких безделиц. Он еще помнил о том, что в самом начале существовали два первоначальных народа, третий, смешанный, и четвертый, отдельный. Для него он выбрал другое дерево, железное, с темной сердцевиной. Потому что сам он, его народ, да и другие народы тоже, уже тогда верили, что те, четвертые, не такие, как все прочие люди. Их считали богами, темными, хранителями порядка и закона. Темными, в присутствии которых ярче свет. Они жили среди других народов, как равные среди равных, и охраняли покой, следили за тем, чтобы никто не нарушал установленных от века правил. Но вскоре в каждом племени нашлись те, кто сказал: «Вы говорите, все равны, но почему же тогда у соседа моего три овцы, а у меня всего одна? Убеждаете, что мир справедлив, но отчего поле мое родит сам-один, а у соседа сам-пять? Отчего до реки мне в гору ходить? Почему у меня жена крива на один глаз, а у соседа красавица?» Недовольны они были порядком, и правила взаимной игры их не устраивали. И началась смута во всех племенах, смута, вражда и зависть. И покачнулся порядок, а свет померк. Возроптали народы на богов своих, взмолились о справедливости. «Рассудим», - решили боги. И пришли к людям. К каждому из трех народов пришли, чтобы вершить справедливый суд. Но не тут-то было.

     «Они виноваты», - говорят одни исконные народы. «Нет, они!» - твердят другие. «И те, и эти хороши!» - насмехаются полукровки. Увидели боги, не будет лада. «Меж собою рассудим, - решили. – Как постановим, так и будет». И постановили. Порядок снова стал. Да не людской, а божественный. И воссиял светоч божественной справедливости. Только забыли и люди, и боги о том, что нельзя свету без тени. И тенью этой, тьмой необходимою, стали боги. Копят они черноту, множат, терзает она их. А свет все ярче, порядок незыблемее, правила игры жестче становятся. Да только не могут уже ни люди, ни боги от правил этих отказаться. Им уже и игра не в радость, и порядок словно ярмо на шее, да и свет слепит, вот-вот сожжет дотла и богов, и людей с их жестокими правилами. Не порядок это, Кора, а подделка. Выдумка тех, кто возомнил себя богами. Они, может, и сами уже тяготятся своей фантазией, да только как все исправить, невдомек им. И никому невдомек, выходит.

     - Плебеи называют тебя Светлым, - утешившись, проговорила я. – Что это значит?

     - Значит, что они продолжают верить в спасение. Надеются, что кто-то придет и восстановит правильный порядок.

     - И этот кто-то – ты?

     - Ты сама сказала вчера: стать объектом веры и быть настоящим божеством – разные вещи. Что еще можно добавить? – Соль отодвинул столик и отсел сам. – Ложись-ка спать. Ты устала, вот и распускаешь сопли.

     - Но они попросили тебя отвязать души, и ты согласился. Ты сумел… Ведь не под силу обычному смертному, без препаратов и соответствующего оборудования, сделать то, что ты сделал!

     - Во-первых, кто сказал, что аристократ и обычный человек – одно и то же? Во-вторых, то была большая ошибка, стоившая жизни мудрой женщины. В-третьих, вставай, ешь, умывайся, все, что там тебе нужно, и топай спать! Разговор окончен.

     Но я считала иначе. Да, он аристократ и сын Императора, и недвусмысленно дает мне понять, что пора обуздать любопытство. Но он же и провоцирует меня задавать все новые вопросы! Сказав гоп, он просто обязан прыгнуть. В противном случае зачем вообще начинать?

     - Не окончен, - набычившись, проговорила я, и взяла Соля за руку. Он расширил на меня глаза. – Расскажи, на что способны аристократы? От кого ты скрываешься? Что такое Аласта, наконец? – я сжала его ладонь.

     Парень опустил голову. Некоторое время молчал. Потом решительно взглянул на меня.

     - Забудь. Не бери в голову. Как еще изъясниться, чтоб до тебя доперло?! Тебе рассказали сказочку, одну из многих, к каким прибегают, чтобы ребенок перестал плакать. Ничего общего с действительностью эта побасенка не имеет!

     Он вырвал руку и встал.

     - Жаль, что ты оказалась вовлечена во все это, - произнес на удивление мягко. - Но прошлого не изменить. Не заставляй совершать еще одну чудовищную ошибку, Кора.

     Я встала следом за ним. Надеюсь, он искренен. Если нет, пусть боги покарают его!

     - Не буду, - сказала я.

     И, потушив верхний свет, легла в кровать. Некоторое время мне не спалось. Ворочаясь с боку на бок, я случайно взглянула на столик, за которым под лампой, спиной ко мне, сидел Соль. Книга была открыта перед ним, листы для записей придавлены пресс-папье. Обхватив голову руками, он склонился над ними. Спит?

     Повернувшись на другой бок, я неожиданно поняла, кто способен ответить на мои вопросы. Надо только найти подходящий предлог, чтобы меня пустили в вольеры. С тем я заснула спокойно.

     

     Месяц Сливовых дождей, 1-ый день первой декады, марс

     

     Предлог отыскался. Два дня спустя, после занятий, ко мне с поручением от донны явилась одна из ее малышек-прислужниц. Она передала мне записку, согласно которой я обретала право выбрать себе в помощники установленное количество вампиров для подготовки к чайной церемонии. Я продемонстрировала документ Солю, но он отказался идти. «Бери Лючию», - посоветовал он мне, и вновь уткнулся в свои книги. Сейчас он штудировал древнее издание «Верований примитивных народов». Вероятно, с тем, чтобы попотчевать меня новой побасенкой, когда понадобиться.

     В гордом одиночестве я направилась в храмовые подвалы. Вольеры располагались именно там, давая вампирам укрытие от вредоносных для их кожи солнечных лучей.

     В этой части храма я бывала редко. Мне не нравился сумрак и подслеповатые лампочки, свисавшие, как плоды неведомого растения, с обшитого деревом потолка подвального коридора. В моей комнате пахло розами от росших под окном розовых кустов, терпкой зеленью кипарисов, свежестью молодой травы. Каждый день запах бывал немного другим, но всякий раз приятным. Колеблющийся воздух подвального коридора полнился сыростью, духотой и плесенью, термиты потихоньку точили потемневшие от влаги деревянные стены, подбираясь к камням кладки, пол под ногами кисло хлюпал. По верху стен, забранные в защитные коробы, тянулись электрические кабели. Я знала, что «храмовые животные» делают уборку в своем обиталище, но подземелье сводило все их усилия к нулю. Или же вампиры не слишком старались.

     На пропускном пункте меня встретило низкое гудение трансформаторов и уткнувшийся в книгу с шарадами диспетчер. Я предъявила ему разрешение, он поинтересовался, есть ли у меня предпочтения, кого позвать. Таковые имелись. Диспетчер продиктовал в мегафон номер запрашиваемой мною особи и, щелкнув тумблером на пульте управления, передал мне фонарик. Я подошла к решетчатой двери, ведущей в вольеры. Сквозь серебряные прутья мне открылся вид на ряды клеток, стоящих друг напротив друга, и узкий, выложенный металлическими листами, коридор между ними. Вот дверца одной из клеток отворилась, из нее выскользнула темная фигура и направилась ко мне. Замерла перед запертой дверью, подняв закрытое очками лицо. Я посветила на него фонариком, в скривившейся физиономии узнала Лу, и кивнула диспетчеру. Серией щелчков он обесточил дверь и отпер автоматический замок. Лу просочилась в проем, низко поклонилась нам обоим.

     Вдвоем мы вернулись в диспетчерскую, где Лу показала диспетчеру плечо с клеймом личного номера, а я заполнила карточку приема-выдачи. Сверившись с настенными часами, диспетчер записал время заполнения, дату, поставил печать.

     - Возврат до окончания часа свиньи[1], - напутствовал меня он.

     И, зевая, углубился в решение шарад.

     Раскланявшись с ним, я пустилась в обратный путь, Лу, бесшумно ступая, следовала за мной.

     - Не припомню, чтобы у вас были отдельные клетки, - заметила я и сбавила шаг, давая вампирке возможность поравняться со мной. – С каких пор такое новшество?

     - Примерно с полгода назад, госпожа, - отвечала Лу обыкновенным своим безжизненным голосом. – Их установили после того несчастного случая с одним из наших жалких собратьев.

     Я нахмурилась, припоминая. Да, как-то однажды, в конце осени, Лета была непривычно возбуждена и все стремилась потолковать с Лу, но ту к нам не отпускали. Ни ее, ни других «храмовых животных». В вольерах, тогда еще разделенных простыми деревянными перегородками, произошло нечто чрезвычайное. Одно из «животных» неудачно прикоснулось к двери, находившейся под высоким напряжением, и сгорело до самых костей. Расследование внутрихрамовой комиссии сочло инцидент случайностью, однако Лета высказала мнение о попытке самоубийства. «Бедняга тронулся рассудком», - так, по-моему, прокомментировала происшествие Лу, когда ей и ее соплеменникам разрешили, наконец, с нами встречаться.

     - А что с ним стало, с тем неудачником? – полюбопытствовала я.

     - Останки выбросили на свалку, - безразлично отозвалась Лу.

     - Тебе не жаль его?

     - Поверь, о госпожа, он был самым ничтожным из всех моих жалких собратьев.

     - Как его звали?

     - Нул, о госпожа.

     Мы помолчали. Я прикидывала, как половчее подойти к расспросам о том, что меня интересует, но тут Лу заговорила сама.

     - Жалкая слуга просит прощения за то, что не смогла в прошлый раз все объяснить. Если госпожа Кора позволит, жалкая слуга хотела бы исправить сей недочет.

     - Госпожа позволяет, - согласилась я.

     Мы поднялись по лестнице наверх, я предъявила дежурной жрице заполненную карточку. Та профессиональным жестом поставила на нее красную печать, и посоветовала возвратить доверенное мне «животное» на место вовремя.

     - Строго сейчас с этим стало, - многозначительно добавила она.

     Я поклонилась, обещая приложить все усилия. С пристроившейся за спиной Лу направилась в главное здание.

     Путь наш лежал в покои донны, из них – во внутренний сад, тот, что с прудом. Нам полагалось разыскать подходящее для церемонии место на ведущем к пруду холме, почистить его, установить бамбуковые зонтики и постелить под ними циновки. Сегодня вечером, когда взойдет луна, донна желала дать мне и своим крошкам-помощницам урок чайного действа.

     Нагруженные скарбом, мы вышли из-под изогнутой крыши храма. Стемнело, в аккуратно подстриженных кустах вокруг пруда мерцали голубые фонарики. Темная вода временами шла рябью от движений священных карпов, обитавших в пруду, изредка раздавался плеск. Цапля, охотясь, шумно пролетела над водой. Я с наслаждением вдохнула теплый запах вошедшей в полные права весны. Ивы склоняли кудрявые ветви к самой воде, заросли болотной травы напоминали косматых домовых. Сложив вещи на камнях смотровой площадки, мы с Лу неторопливо побрели вокруг пруда, выискивая идеально соответствующее всем основным условиям место.

     - Можешь говорить, - бросила я через плечо.

     - Слушаюсь и повинуюсь, - шепнула вампирка.

     И начала.

     «Вероятно, госпоже невдомек, да и откуда бы ей знать о том, что за Куполом вампиры живут совершенно иначе. Их очень много там, за Куполом, можно сказать, что внешний мир постепенно отходит им во владение. Лу не бывала там вот уже больше тридцати лет, но, если верить рассказам тех, кто пришел после нее, наступление царства полуночных господ не за горами.

     На воле, предоставленные только самим себе, вампиры питаются человеческой кровью, и формируют оставшихся в живых людей в стада, чтобы поддерживать популяцию на стабильном уровне. Не всегда это удается, не все соглашаются на подобные унизительные, с их точки зрения, условия. Сама Лу родом из прибрежного города, одного из немногих, чьи жители до самого последнего часа держали упрямую оборону, отказываясь исполнять роль скота у красноглазых хозяев. Сейчас, спустя столько лет, подобное упорство кажется ей смешным, ведь никакой альтернативы у ее земляков не было. После смерти любой из ее народа сам становился вампиром, полуночником, утратившим тень, обреченным на черную жажду. Однако в ее время горожане не желали мириться со своей участью. Море и горы служили им естественной защитой, а крепость Удел запирала единственный перевал, ведущий из долины на материк. Изредка забредавшие в их отдаленные края мелкие шайки вампирского молодняка, до сей поры пытавшиеся брать крепость штурмом, каждый раз терпели поражение и убирались ни с чем. От них отстреливались с укреплений горящими стрелами, забрасывали камнями, поливали кипятком и спиртом. Такого рода противостояние длилось уже полтора столетия, и за это время внешние ворота Удела не отворялись ни разу. Собственных мертвецов люди сжигали и увозили топить кости в открытое море. Лу помнит стук топоров, долетающий с прибрежных склонов, на которых городские мужчины без устали рубили и корчевали лес, помнит уродливые конвульсии в пламени погребальных костров, где, разрубленный на куски, извивался щедро облитый маслом покойник, чей-нибудь горячо любимый родственник, превратившийся с поцелуем смерти в опасную тварь. Эпидемия массовых смертей могла нанести городу больше вреда, чем нападение плохо организованной шайки полуночников. По крайней мере, так считалось.

     С моря красноглазые твари никогда к ним не совались. На островах, видимых из бухты в хорошую погоду, жило племя дикарей, полулюдей-полутюленей, знакомых с древней магией Праматери Земли. С ее помощью они создавали Преграду, чья природа, возможно, сходна с природой Купола, пересечь которую не в силах был ни один не-мертвый. Люди тоже не могли войти на острова дикарей без приглашения. И все же временами отец Лу снаряжал «Надежду», свою шхуну, грузил ее плодами пригородных садов и полей, брал сотканное женщинами льняное полотно и держал курс на архипелаг дикарей. Он менял одежду, зерно, фрукты и овощи на мелкий, похожий на пыль, порошок из морских водорослей, способный излечить детей от любой болезни, на костяные амулеты, приманивающие морскую удачу, на непромокаемые плащи из рыбьей чешуи, переливающиеся на солнце всеми оттенками радуги. А однажды привез для Лу коралловое ожерелье, подарок на свадьбу, так он сказал. Лу к тому времени как раз вошла в брачный возраст.

     Ей нравилось жить. Провожать до рассвета отца и братьев, отправляющихся на ловлю рыбы, дожидаться их, сидя на галечном берегу и внимая нескончаемому морскому псалму. Ей нравилось слушать звонкий стук топоров, и чинить сети, вдыхать крепкий дым костров, когда смолили лодки, и сладкий запах жарящихся лепешек из домовых труб. У нее были подружки, с которыми она плела венки из горных незабудок, собирала землянику и грибы на солнечных полянах среди вырубок, лепила снежных баб и пила студеную талую воду первых весенних ручьев. Безмятежные дни будут длиться вечно, мнилось ей, а о смерти она не задумывалась.

     Однажды, когда Лу шел пятнадцатый год и парни уже засматривались на ее грудь и походку, под стенами Удела объявился чужак. Лу не видела его своими глазами, и узнала подробности от Жара, старшего брата, командовавшего гарнизоном крепости. Вернувшись со службы в город, он рассказал ей и младшему брату, погодке Лу, о странном бродяге, просившем пропустить его к дикарям. «У него была тень, и он казался безопасным, - сказал Жар, - но мы его прогнали». По старинному неписанному закону никаких чужаков в долину не пускали. Лет двадцать назад, рассказывали долгожители, к Уделу подошло около сотни беженцев из соседнего города, они просили у прибрежного народа убежища. Дед Лу, тогдашний воевода, отказался впускать их. «Они могут принести заразную болезнь, могут быть слабы духом и поселить слабость в наших сердцах. Чужаков не должно быть в долине, так завещал мне мой отец, а ему – его, и я не намерен нарушать заветы предков из ложного чувства милосердия». Беженцы, а среди них было немало женщин и детей, ушли, и многие погибли в окрестностях, а вскоре погибшие вновь явились на перевал, на сей раз в поисках пропитания. Позже нашлись те, кто роптал на деда за его решение, особо ретивых дед выслал вон из долины вместе с семьями. Тогда недовольные голоса стихли.

     Услыхав от Жара о появлении чужака, Лу не сказала ничего, а ее погодка тихо заметил: «Что, если он нуждался в помощи?» Жар лишь плечами пожал, а младший не стал настаивать на ответе. Все трое понимали: в мире, в котором человек после смерти начинает угрожать жизни других людей, не остается ничего иного, как жертвовать малым ради большого. Ложному чувству сострадания поддаваться нельзя. Такой путь ведет к гибели всего вида.

     Вскоре о чужаке позабыли. Близилась осень, вместе с ней произошло еще одно странное событие. Пропала лодка деда Яла, одного из долгожителей. Вернувшись с промысла вечером, он по обыкновению оставил ее на берегу, а утром не нашел. Такое исчезновение вызвало тревогу, но позже, во время сезонных торгов, дикие, без объяснения причин, вернули ее вместе с веслами и всем содержимым. А семь месяцев спустя, вместе с долгожданной весной, пришла в прибрежную долину беда. Под крепостные стены Удела подступило большое войско полуночников во главе с несколькими, почти полностью лишенными человеческого облика тварями. Они осадили острог и предложили сдаваться. В этом случае, сулили они, люди ничего не потеряют. «Вы обороняетесь от нас, полагая себя свободными? Это не так. Вы уже давно не свободны, добровольно заточенные на этом крошечном островке суши. Откройте ворота, сложите оружие, и сможете жить, как жили, под властью тех, кто могущественнее вас. Если откажетесь, мы возьмем крепость силой, и многие из вас станут под наши знамена, склоненные на нашу сторону первой смертью». Таков был их ультиматум. Они дали на раздумья неделю, а сами при помощи подчиненных им людей принялись расставлять осадные орудия.

     Отец Лу усилил гарнизон Удела, а сам остался в городе держать совет со своей дружиной. Обеспокоенный неожиданно серьезной угрозой, он отправил гонцов к дикарям. Дожидаясь их ответа, вынужден был подавлять начавшееся разномыслие среди горожан. Впервые за долгую историю противоборства города и полуночных тварей те продемонстрировали способности к организованному и мощному нападению. Прежде запирающий перевал Удел и неприступные скалы вокруг надежно сдерживали разрозненные набеги малочисленных вампирских шаек, но сейчас никто не мог сказать, выдержит ли крепость прямую атаку. Каждый погибший при обороне мог представлять угрозу. Каждый умерший мог стать новым солдатом в армии не-имеющих-тени.

     В то же время люди понимали, что красноглазые враги не заинтересованы в их гибели. Им нужна была пища, постоянный источник ее пополнения, и по возможности они предпочли бы избежать лишних жертв. Будь у города достаточно кораблей, на них можно было бы погрузиться всем миром, и отплыть из ставшей опасной долины. Но кораблей на всех не хватало. Да и где трем тысячам человек найти убежище в мире, захваченном полуночным племенем, от которого отвернулась сама смерть? Оставалась последняя надежда на помощь дикарей, отчаянная, призрачная надежда, потому что никогда прежде дикари не помогали своим материковым соседям в борьбе с несытыми. Люди понимали это, понимали, что спасения, возможно, нет, и потому роптали. Вырытые в земле ямы для хранения продуктов, и клети с крепкими прутьями, в которых содержали преступников и мертвецов, - все они в первые же дни заполнились теми недовольными, кто открыто выражал желание принять предъявленный полуночниками ультиматум. На третий из отведенных для раздумий семи дней открыто свой протест в адрес воеводы и его намерения сражаться не выражал никто. Но настроения в городе царили мрачные. Воевода собирался дать красноглазым отпор, и нельзя было предсказать, скольких жертв будет стоить народу долины его решение.

     Ясным морозным утром четвертого дня Лу и ее погодка, младший сын воеводы, вышли на берег моря в надежде увидеть лодку с посланными к островам дикарей гонцами, или, если повезет, самих зверолюдей, пронзающих волны навстречу материку. За три дня гонцы так и не вернулись, что придавало сил надежде на помощь дикарей, ведь тюленье племя никогда не пускало за Преграду посторонних. Может быть, в обстоятельствах чрезвычайных, таких, как сейчас, меняющие облик поступятся многолетними традициями невмешательства в чужие дела? Лу понаслышке знала, что дикие, будучи наполовину животными, не восставали после смерти в облике голодной, лишенной тени твари, а, подобно зверям, птицам и рыбам, умирали раз и навсегда. Преграда охраняла их острова и воды от штормов и ураганов, от не знающих покоя мертвецов, но вот уже больше сотни лет они торговали с людьми долины, мирно жили бок-о-бок, по мере сил стараясь друг другу не мешать. Неужели сейчас они откажутся прийти на выручку попавшим в беду соседям? Так размышляя, двое младших детей воеводы стояли на прибрежном холме, прочесывая взглядами ощетинившийся волнами свинцовый хребет моря. С детства дружные между собой, Лу и ее погодка и раньше, бывало, частенько сбегали из дома, чтобы, сидя на берегу моря, послушать шум волн и помечтать о заморской Яблочной стране, где нет полуночных охотников, а смерть похожа на сон. Когда вырастут, верили оба, младший построит большой корабль и всем землячеством они отплывут на нем в эту прекрасную страну. Позже Лу думала, что если есть среди богов тот, кто выполняет людские желания, то чувство юмора у него не просто отвратительное, а прямо таки вывернутое наизнанку.

     Пока же младшим детям воеводы предстояло воплотить в жизнь другое свое желание. Погодка увидел лодку чуть раньше, Лу – следом за ним, а потом оба вскочили, размахивая руками и ликующе крича, потому что кроме лодки с усердно гребущими гонцами их зоркие молодые глаза и впрямь разглядели в волнах два плотных стремительных тела. Приняв тюлений облик, наперегонки с лодкой плыли к пляжу два дикаря, двигаясь мощно и плавно, уверенно рассекая сизые волны. С кораблей, стоявших в гавани на приколе, их тоже заметили, зазвучал горн. Простые горожане, знать, воевода с телохранителями, - все поспешили на пляж встречать долгожданных гостей. А Лу и ее погодка, взявшись за руки, с прибрежного холма с изумлением рассматривали неведомого пассажира, сидевшего среди гребцов. Закутанный в дикарский плащ из рыбьей чешуи, он был хрупок на вид, напоминая издалека изможденную голодовками тюленью шаманку и строгой позой своей, и прямой осанкой. «Почему она не перекинулась, как те двое?» - подумала тогда Лу. О шаманках изменчивых она знала лишь по рассказам отца.

     Первыми берега достигли пловцы. Текуче и стремительно превратившись, они вышли на галечные камни пляжа в человеческом облике, обнаженные, бронзово-смуглые, покрытые темной лоснящейся шерстью от макушки до пят. Ледяной прибой обнимал их колени, а они шагали, на ходу разворачивая свертки с плащами из сверкающей на солнце рыбьей чешуи; стремительные и грациозные, закутались в них прежде, чем предстать перед воеводой и его верными воинами. Лу и ее погодка спустились поближе; протолкавшись сквозь толпу зевак, они увидели, как их отец низко кланяется тюленьим посланцам: девушке, ровеснице Лу, и мужчине чуть постарше нее с круглыми, как яблоки, щеками. Они обменялись приветствиями, к этому времени подплыла лодка с гонцами, гребцы принялись втаскивать ее на берег. Пассажирка встала со своего места и, не дожидаясь помощи, спрыгнула в волны прибоя. Ветер сорвал капюшон с ее головы, и в лучах сонного утреннего солнца замерцали серебряные пряди. Открыв на диковинку рот, Лу сообразила, что видит вовсе не женщину-шаманку, а молодого парня, тонкокостного и белокожего. Никогда прежде ей не доводилось встречать никого похожего. Протальник, первый весенний месяц, едва перевалил за середину, на входе в залив по-прежнему можно было наткнуться на плавучие льдины, а прибрежные воды студили холодом. Привычные к нему дикари стояли на гальке пляжа босые напротив закутанных в подбитые козьей шерстью полушубки горожан, и диковинный, отличающийся от тех и других парень тоже был бос. Ветер распахнул полы рыбьего плаща, и стало видно, что одет пришелец очень просто – в штаны и рубаху из некрашеного полотна, какое жители долины обменивали у дикарей на лечебный порошок.

     Тюленьи посланцы расступились, пропуская незнакомца в середину, а один из телохранителей воеводы шепнул что-то отцу Лу на ухо. Тот, дрогнув лицом, смерил пришельца новым пристальным взглядом. Затем, назвав обоих дикарей по имени, обратился к ним с приглашением разделить трапезу с его домочадцами и соседями.

     - Нет времени есть хлеб, - с сильным акцентом сказал тюлений мужчина. – Вы просили помочь, и горький именем, - он кивнул на молчаливого парня, накинувшего капюшон и придерживающего его теперь у горла одной рукой, - откликнулся. Мы пришли сопроводить его, вождь-сосед. Я и Микадзуки, - девушка кивнула, - подождем его здесь.

     - Приветствую тебя в своем городе, чужеземец, - отозвался воевода. Предводитель гонцов, глава второго по величине дома в долине по прозвищу Чабан, подошел к нему и некоторое время объяснял что-то вполголоса. Отец Лу, хмуря брови, выслушал его и кивнул. – Как нам называть тебя, почетный гость?

     - Твари по ту сторону гор прозвали Беловолосым, - пожал плечами парень. – Пожалуй, самое безобидное из прозвищ.

     - Мои люди говорят, в начале лета некто, похожий на тебя, просил пропустить его в долину. Это был ты?

     - Да.

     - Мои люди отказали тебе, не рискнув нарушить закон. Но ты обошелся своими силами и хочешь помочь сейчас в нашей беде. Могу я спросить, почему?

     - А не все ли тебе равно, предводитель свободных людей? По словам твоих посланцев, - он кивнул в сторону насупленного Чабана, - ты готов дать отпор несытым тварям, угрожающим отнять твою власть. За поддержкой ты отправил гонцов на острова перволюдей. Какая разница, из каких соображений тебе оказывают помощь? Или ты вновь откажешь чужаку только потому, что он чужак?

     Воевода молчал, обдумывая дерзкие слова. Чабан, мрачнее тучи, стоял рядом, скрестив на груди руки. В толпе зевак, пришедших поглазеть на прибытие дикарей, начал нарастать недовольный ропот. Погодка дернул Лу за руку и шепнул: «Тот самый Беловолосый! Неужели это и вправду он?!» «Едва ли», - отозвалась Лу. Истории столетней давности о легендарном герое, который истреблял предков лишенных тени, слышал любой ребенок. Их рассказывали матери своим детям, когда в семье умирал кто-то из близких. Они дарили надежду, эти истории, так же, как и сказки о Яблочной стране, в которой смерть – это просто смерть, как было встарь. Совершенно невозможно было помыслить, что этот бедно одетый босоногий грубиян, стоящий сейчас напротив воеводы, имеет к Бичу полуночного племени хоть какое-то отношение. Уж проще поверить, что горожане одолеют красноглазых своими силами.

     - Твои вестники просили наших шаманок оберечь, - хрипловато заговорила тюленья девушка. – Но мы не можем. Мы отказались. Шепчущая в листве послала его, горького именем, чтобы он нашел нас, обнадежил. Но он захотел защищать. Его решение. Он защищает вас, и изгнанные смертью уходят. Ты должен благодарить, когда хотят помочь. Почему не благодаришь?

     - Я благодарю, - голос воеводы был натянут и холоден, поклон формален. – Но я рассчитывал, что вы поможете нам своей древней силой, Микадзуки.

     - Не можно, - покачала девушка головой. – Вы прокляты посмертной жаждой. Мы не можем помогать. Горький именем захотел сам, мы не можем остановить. Его решение. Мы не можем просить не делать.

     - Хорошо, - вздохнул отец Лу. – Я благодарен твоему племени, Микадзуки, за ответ. Я благодарен тебе, Беловолосый, за желание помочь. Но что может один живой человек против армии мертвецов?

     - Скоро увидишь, - пообещал парень нетерпеливо. – Если, конечно, твари не нападут до того, как ты примешь решение. Дело твое, предводитель свободных людей: умереть свободным или умереть жертвой – обе дороги ведут в одну сторону. Но ты можешь получить избавление от посмертия, если выберешь борьбу. Таков ответ на твой вопрос «почему». Ты будешь упокоен навечно, если падешь в этой битве. Ты, и все твои люди. Ведь за это вы, в конечном итоге, сражаетесь?

     Откинув на спину капюшон, он обвел взглядом толпу горожан, настойчивы и беспощадны были его глаза. С этими обнажившимися вдруг, как открытые раны, глазами он уже не выглядел молодым и безобидным, и оставалось только теряться в догадках, где нашли его дикие и почему так настойчиво говорят сейчас от его имени. Он стал похож на древнего недоброго бога, вдруг проявившегося в мир людей по какой-то своей божественной надобности, и Лу подумала, что вовсе не желает полагаться на его неведомую защиту. Уж лучше первая смерть, и вечное голодное посмертие в облике полуночной твари. И так она считала до тех пор, пока не увидела, как он обошелся с вампирами. После этого в сердце ее поселился великий страх».

     - И что? – спросила я, когда вампирка умолкла. Мы расстелили циновки на вершине сбегающего к пруду холма, и сидели на них, поджав ноги, наблюдая мерцание спрятанных в траве фонариков. Крепко пахло зеленью, растущей, цветущей изо всех сил, зеленой хвоей кипарисов, раскидистой болотной травой, глицинией и распустившимися красными пионами. Плескали карпы в пруду, покрикивали цапли. С минуты на минуту должна была пожаловать донна со своими юными помощницами. – Так он помог вам, этот Беловолосый, одолел вампиров? Или…

     - Помог, - в сумерках я видела лишь белый овал лица Лу и ее мерцающие алым зрачки. Даже сквозь затемненные стекла очков было видно, как ярко они поблескивают. – Уговорил отца открыть ворота и дать полуночникам бой. Город победил мертвецов, послушные им люди бежали, бросив свои машины. Возглавлявших войско пастырей, старых вампиров, Беловолосый упокоил своими руками. Позже ничтожная слуга и ее младший брат ходили смотреть, как сжигают останки. Они были полностью пусты, просто куски тухлого мяса и сгнившие кости. Беловолосый выпил их досуха, и занялись они тот час же, едва только пламя коснулось их. Шесть лет после этой славной битвы лишенные тени не рисковали приближаться к долине. А потом появились вновь, и на сей раз не церемонились.

     - А Беловолосый, что он? – спросила я. Чем бы ее рассказ ни являлся, правдой ли, вымыслом ли выжившего из ума долгоживущего рассудка, я хотела узнать окончание.

     - Он отсутствовал около года, затем вернулся и жил на островах дикарей. Младший брат, а он стал воеводой тогда, потому что отец и все остальные братья погибли, приплывал к нему, просил помощи. «Справляйтесь сами, и не рассчитывайте на других», - такой ответ он получил. Брата, для которого Беловолосый был кумиром с юношеских лет, его отказ не просто разочаровал, он сокрушил его. До самой смерти, да и после нее тоже, брат не мог простить ему предательства. А город вскоре пал. Без поддержки Беловолосого, без его таинственной, способной упокоить восставших мертвецов силы город был обречен.

     - Тогда ты и стала вампиркой?

     - Да, о госпожа. Но это скучная, недостойная твоего внимания история.

     Мы помолчали. Я пыталась понять, стали ли для меня откровения Лу объяснением хоть каким-либо произошедшим недавно событиям. По всему выходило, что нет. Но как-то на ее историю следовало отреагировать, как-то осмыслить ее, что ли? От немедленного решения дилеммы меня избавило появление донны. Она была одета в черное платье с длинными рукавами, скрытое до глаз лицо обрамляли завернутые над ушами на манер бараньих рогов косы. Ее малышки-прислужницы несли масляные лампы, на свет которых слетались мотыльки, донна держала в руках корзинку с мелкими принадлежностями для репетиции чайной церемонии. В хвосте маленькой процессии шагал вампир, я с изумлением распознала в нем в полумраке Соля. Я и Лу распростерлись в поклоне, затем, по разрешению донны, встали, помогая ей разместиться на циновках. Девочки, поджав ноги, сели по бокам от нее, я, Соль и Лу устроились напротив.

     Плавными движениями донна выложила из корзинки чайные принадлежности на переносной бамбуковый столик без ножек. Прикасаясь к каждому предмету сложенным веером, поведала нам его название и предназначение.

     - Маленькая репетиция с последующим чаепитием, - пояснила она своим приятным умиротворяющим голосом. – Погода сегодня ясная, и к тому времени, как напиток будет готов, мы сумеем увидеть луну во всей ее полноте и блеске.

     Она взмахнула веером, и ее светловолосая юная помощница железными щипцами перевернула подготовленные нами угли в переносном очаге. Вторая девочка, кудрявая брюнетка по имени Фейно, поместила над центром жара глиняный чайничек. Лу налила в него воду из бутыли с водой, загодя набранной нами из храмового колодца. Ожидая, пока вода закипит, донна составила цветочную композицию, зажгла ароматные палочки и разместила все это на отдельной деревянной подставке.

     - Пока смешивается напиток, разговаривать не положено, - продолжала прекрасная жрица. – Я отойду сегодня от канона лишь потому, что мы с вами нуждаемся в полном понимании происходящего.

     Обмотав правую ладонь платком, Фейно аккуратно сняла с горелки чайничек с бурлящей водой. Соль помог ей, хотя у вампиров не принято иметь дело с предметами, угрожающими ожогом. Не заботясь сохранением правдоподобия, он наклонил носик чайничка над чашей, которую протянула к нему донна, чтобы ритуально очистить ее первым кипятком. Вода пролилась, донна плавно взболтнула чашу по часовой стрелке и аккуратно вылила воду в специально предназначенный для этого кувшин. Движения ее были точны и четки, одно удовольствие было наблюдать за ней. Соль поставил чайничек на очаг, а донна тем временем открыла коробочку с чаем, зачерпнула мелкий порошок деревянной ложкой, и высыпала его в омытую кипятком чашу. Рыжеволосая малышка протянула ее венчик, донна приняла и, не двигая ни единым лишним мускулом, начала равномерно взбивать получившуюся смесь.

     - Здесь все зависит от уровня вашей сосредоточенности, - заговорила она столь же экономным и динамичным голосом, сколь необходимы и энергичны были ее движения. – Первая степень концентрации нужна при составлении чайной смеси. Большинство мастеров придерживается канона, установленного первоимператором Василием, основавшим столичную школу чайного искусства. Согласно его «Трактату о пути чая» для каждого дня и времени суток отведены соответствующие компоненты, однако с учетом ежегодных календарных изменений, погоды и особенностей территории, на которой проводится чайная церемония, допустимы незначительные изменения в составе смесей. Неизменной остается сама основа – тот сорт чая, который характерен для данного региона. Сочетая его с различными добавками, лепестками роз, чтобы придать свежесть аромату, или женьшенем, возбуждающим чувства, мы усиливаем его превосходные свойства и ослабляем недостатки. Подчас, - добавила она, легко кладя ладонь поверх затянутой в перчатку руки Соля, собравшегося подлить воды в подставленную чашу, - компонент, внесенный с определенным умыслом, способен затмить исходный вкус и аромат, но следует всегда держать в уме, что чай остается чаем и ничем иным.

     Взбитый до появления зеленой пены чайный порошок забурлил, приняв в себя новую порцию кипятка, нежный аромат поплыл из чаши, вплетаясь в запахи ночного парка. Соль, разомкнув прикосновение, вернул опустевший чайничек на очаг (Фейно тут же подлила в него воды) и сел на пятки на свое место между мной и Лу. Опустив с лица край покрывала, донна осторожно взяла чашу на покрытую шелковым платком ладонь левой руки, перебирая тонкими пальцами, медленно повернула ее, любуюсь простой красотой узора, и, прикрыв лицо веером, сделала глоток. Положила раскрытый веер на циновку, бережно вытерла бумажной салфеткой край чаши, с поклоном передала ее своей светловолосой малышке-помощнице и вернула покрывало на место. Девочка повторила ритуал, и чаша переместилась ко мне.

     Самым старшим по рангу среди нас был Соль и первым после донны полагалось пробовать чай ему, но конспирация требовала нарушить субординацию. Утешая себя тем, что это всего лишь репетиция, я, повернув чашу посолонь, как положено, осторожно отпила из нее. Мягкий и скользящий, как прикосновение дорогого шелка к лицу, вкус взбитого донной чая дарил прохладу и бодрость. Он был в меру крепким, в меру нежным, ровным и величественным, как силуэт сидящей напротив высшей жрицы. В свою очередь обтерев край чаши салфеткой, я, поклонившись, передала ее Солю. Темные очки мешали увидеть, о чем он думает и куда смотрит, лицо в тени широкого капюшона было почти невидимым. Я заметила лишь, как слегка покривились его губы, когда он принимал от меня чашу, но что сей мимический жест означал, понять не смогла. Произведя все должные манипуляции, Соль отдал чашу Лу, и замер, сложив на коленях руки. Исподтишка я бросила взгляд на донну, но она следила за Лу. В свете масляных ламп, трепещущем от взмахов крыльев мотыльков, стремящихся пробиться сквозь стекло и погибнуть в очаровавшем их пламени, ее небесные глаза казались черными, жесткими, как у Соля. Ветерок трогал упавший на гладкий лоб локон, золотистый в отсветах живого огня. Похожая в своей неподвижной грации на идеальную куклу, донна манила и пугала, совершенством закрытого до глаз лица, царственной осанкой, безупречными пропорциями тела, проступающими, как намек, под покровом лишенного каких-либо украшений, неописуемо дорогого в простоте своей платья. В эту сумеречную пору, наполненную причудливой игрой теней и ароматов, она показалась мне богиней, не той, какой ей предстояло бы стать по велению императора, по разрешению смертных, но древней, пребывающей изначально, многоликой Богиней-Матерью, Девой, Восставшей из пены первосубстанции, и Старухой, обрезающей нить человеческой жизни. Как будто все они, бесчисленные, уродливые и прекрасные женские образы, вдруг выстроились в сумерках за прямыми плечами сидящей на пятках аристократки, и смотрят на нас своими темными жестокими глазами древних идолов. Смотрят на Соля, сидящего в зеркальной позе напротив, древние, умудренные вечностью богини на молодого, прячущего глаза бога, смотрят с вопросом и ожиданием: так прошлое глядит на настоящее, вопрошая о будущем.

     Предчувствуя, как подступает нечто глубинное, мощное, как ураган, и столь же сокрушительное, я собрала волю в кулак и сумела отвести взгляд от скрытого плотной тканью лица донны Фредерики. По вискам скатился пот, хребет заледенел от сдерживаемого напряжения. Но как только мне удалось отвернуться, дышать и думать сразу стало легче, нутряное предчувствие чудовищного откровения отступило. Я промокнула салфеткой лоб и шею на затылке, приподнялась над ступнями, давая ногам отдых. Аристократы, вот эти двое, – пугающие существа! Во время грядущей следующим вечером чайной церемонии донна и Соль задумали воздействовать на инспектора ведомства посмертных наказаний, чтобы получить от него согласие на свидание с неупокоенной Мудрой плебейской деревни. Я не сомневалась в способностях обоих, но что, если воздействие донны вызовет панику вместо предполагаемой покорности? Накануне вечером я стала свидетельницей того, как донна принимает препараты, которые обычные жрицы используют для усиления духовного потенциала, каковой и без того был у нее очень мощный. Удержит ли она могучие силы своего врожденного таланта, когда придет время произвести воздействие на светскую персону инспектора? Добавим к этому, что лично мне по-прежнему неизвестно, каким особым даром, кроме умения упокаивать не-мертвых, обладает Соль. Просто сидя друг напротив друга и ничего, по сути, не делая, эти двое способны напугать меня до холодного пота, что же случится, если они начнут действовать?! Я содрогнулась от одной только мысли об этом. И почувствовала, что донна смотрит на меня.

     - Возрадуемся, любезные господа, - зазвучал ее спокойный ровный голос. Мягкий и скользящий, как прикосновение дорогого шелка к лицу, мягкий, нежный и прохладный. Таким голосом могла бы говорить идеальная кукла. – Луна приветствует нас с равнины Высокого неба. Отдадим же и мы ей дань своего почтения.

     Малышки, каждая со своей стороны, отворили стеклянные дверцы ламп, и подкрутили фитили. Свет померк, подарив влажным сумеркам на прощание блеск опаленных крылышек мотыльков. Все наше маленькое разношерстное общество послушно подняло головы навстречу переливающемуся игрой первых звезд небосклону. Луна шагала еще низко, в мантии из закатных облаков, почти идеально круглая, розоватая от отблесков невидимого нам солнца.

     - «Величественно по небу ступаешь ты, о Госпожа Луна», - прошелестела Лу первую строку традиционного гимна, малышки тоненькими голосками подхватили речитатив.

     Соль, донна и я помалкивали: парень берег свою вампирскую легенду, и все втроем мы были заняты подготовкой ко второму этапу учебной церемонии.

     - Вкус напитка, взбитого вашей рукой, Сиятельная, был совершенен, - вежливости ради все же сказала я, стремясь соблюсти дух и букву ритуала. – Сия послушница будет помнить его до конца дней.

     - Благодарю за добрые слова, дитя, - с легкой улыбкой в голосе произнесла донна положенную фразу. Я покраснела, радуясь, что в темноте не видно. - Прости невольную грубость, однако не завершен, и отнюдь не совершенен. Луна еще неполна, и вкусу этого чая также не хватает малости, за отсутствием каковой совершенство – недостижимый идеал. – Изящными пальцами левой руки она деликатно, как кошка лапкой, коснулась моей ладони, второй рукой дотрагиваясь до ладони Соля в черной перчатке. – Мне необходимо ваше содействие, мои дорогие, искренность и стойкость сердец, и – самое важное – ваше доверие. Без него вкус чая всегда будет неполон, как эта луна. – Донна пожала нам руки, взглянув на меня, затем на Соля. Задержала на нем взгляд, и я увидела, как он пожимает руку ей в ответ. – Запомните эту ночь, - попросила моя Сиятельная госпожа, из пугающей богини становясь вновь обычной очаровательной женщиной. Если к аристократам применимо слово «обычный». – Запомните мою просьбу. – С этими словами она разжала пальцы, размыкая наш трехсторонний контакт.

     Мы продолжали менять расположение чайных приборов в соответствии с заведенным порядком. Наблюдая исподтишка, я с удивлением заметила, что Соль и донна словно копируют движения друг друга. Они делали все так слаженно, споро, ловко, будто привыкли много лет работать вместе.

     «Впрочем, - тут же подумала я, - в столице они могли обучаться у одного и того же мастера».

     И вообще вдоволь насладиться обществом друг друга. Если только рассказ Лу не выдумка. Если только он хотя бы немножечко правдив, и тогда это меняет все дело. Но ведь первоначально Лу собиралась изложить свою историю в присутствии Соля, значит, ее откровения не были тайной для него. И что бы он отвечал, вздумай я задавать ему вопросы по существу рассказа? Опять обозвал бы его сказочкой?.. Глядя, как аристократы зажигают на подставках новые благовония, я не без досады подумала, что роль немого Солю очень подходит. А на месте плебеев я называла бы его «Темным», ибо речи его, едва отверзает он уста, темны для простых людей вроде меня. Пускай уж лучше молчит. Заодно и слова грубого от него не услышишь, какая-никакая, а радость.

     Пока мы выкладывали на маленькие тарелочки сладости, девочки и Лу затянули «Второй гимн луне». Я не сразу сообразила, что изменилось. Детские голоса сделались слабыми, сонными, а голос вампирки зазвучал с той же энергией, какую обрел после таинственного поцелуя с Солем.

     Я покосилась на малышек, сидящих рядышком, увидела, что Лу, сняв очки, тянется к Фейно и глаза ее светятся алым, как два уголька. Донна смотрела туда же, недоумевая, а мой сосед по комнате вдруг вскочил, шагнул к Лу и повалил ее, упираясь локтем в горло. Вампирка зарычала, попыталась бороться, яростно, как дикий, попавший в западню зверь, длинные клыки блеснули в свете почти полной луны. Она смазала Солю по лицу, сбросив очки, и попыталась цапнуть его за руку, навалившись на которую, он вжимал ее в землю. Парень сунул в ее раскрытый темный рот кулак свободной руки, вампирка сжала на нем зубы, прокалывая перчатку и кожу. Донна мелодично ахнула, девочки, прижавшись друг к дружке, отрешенно глазели на небо. В бледном свете луны струйки крови, скатившиеся к белому запястью аристократа, казались черными, словно налитыми собственным мрачным огнем. В запах благовоний, трав и чайной гущи вмешался терпкий винный запах, благоуханный и душный, как знойный вечер перед грозой.

     Вампирка захрипела, конвульсивно дернулась, пытаясь выплюнуть вжатый ей в рот чужой кулак, и затихла, вытянувшись. Соль убрал локоть с ее горла и, приподнявшись над ней на одной руке, пристально вглядывался в лицо. Лу, не двигаясь, пробулькала что-то жалобное, лишь тогда аристократ медленно вытащил кулак у нее изо рта. Та сразу закашлялась, шипя и плюясь, будто змея, по ошибке укусившая ежа. Соль, оттолкнувшись рукой, пружинисто встал на ноги, грозно нависнув над Лу, ошеломленно мотающей головой у его колен.

     - Луна, - сказал Соль донне, прижавшей к скрытому тканью лицу руку, - почти полная. Несытые, они теряют контроль над собой в это время, а способность к гипнозу возрастает. Непростительно, - он пнул успевшую сесть вампирку башмаком в плечо, и она плюхнулась на землю, жалобно скуля, - было забыть об этом.

     - В первый раз вижу ее в таком состоянии, - если донна и была взволнована, голос этого не выдал. Взяв с подноса свежий платок, она величественно встала, шагнула к Солю, опускаясь на колено возле прокушенной руки. – Позволь, - сказала она решительно, и потянула перчатку с его пальцев. Соль сделал шаг, упираясь подошвой правого башмака вампирке в живот, та лишь дернулась, как раздавленный червяк.

     – Не о чем беспокоиться. Прожорливой твари досталось больше.

     Сиятельная жрица, не слушая его, вытирала кровь с ранок от укусов.

     - Кора, воды, будь добра, - не глядя на меня, приказала она.

     Я схватила с подставки котелок, радуясь, что вода в нем остыла, и поспешила преподнести его донне, чтобы она обмакнула платок. Лу под ногой Соля выглядела жалко: алый блеск в глазах потух, губы почернели, кожа натянулась на лице, превратив его в старушечью личину. Не смея шевельнуться под стопой аристократа, она могла лишь кашлять и глухо ворчать.

     - Бедная тварь, - глядя на нее, без тени сочувствия произнес Соль. – Чуть не сдохла от жадности.

     - Фейно, Яхе! – позвала девочек донна, бережно обертывая раненую руку Соля влажным платком. – С ними все в порядке? – спросила она у него.

     Он кивнул, и тут же девочки отозвались:

     - Госпожа?

     Голоса по-прежнему были сонные, но уже вполне их собственные.

     - Отведайте сладостей, мои дорогие, - ласково предложила им донна.

     Девочки поспешили на свои места, с удивлением глядя на нашу скульптурную композицию.

     - Лючия устала, - умиротворяющим тоном объяснила им аристократка.

     Мгновенно утратив к нам интерес, малышки переключились на пирожные.

     - Отведите ее в вольер, - обратилась ко мне и Солю донна. – Она ведь сможет идти?

     Соль кивнул, и, шагнув, перестал, наконец, попирать Лу ногой. Нагнулся, ища в траве очки. Выпрямившись, надел их. Проделывал он все это одной рукой, вторую по-прежнему сжимала в ладонях донна. Вернув себе вампирский вид, Соль, глядя на жрицу сверху вниз, вдруг погладил ее по голове. Она закрыла глаза и прижала ко лбу его руку, раны на которой постепенно затягивались.

     - Я приготовлю новую порцию к тому времени, как вы вернетесь, - как ни в чем не бывало проговорила она. Соль протянул ей свободную руку, помогая подняться с травы. – Не медлите, ведь чай ночью полагается пить горячим.

     Разомкнув руки, оба отступили друг от друга, Соль снова, словно нарочно, уперся ногой вампирке в живот. Донна повернулась и направилась к своему месту на циновках, я последовала за ней – водрузить котелок на положенное место. Вместе с донной мы промыли его свежей водой из бутыли и слили ее в кувшин; Соль в это время помогал Лу сесть. Жестом велев мне присоединиться к ним, донна переключила внимание на малышек, призывая их зажечь лампы. Я вернулась к Солю и Лу, парень, взгромоздив ее себе на спину, встал и коротко кивнул мне.

     - Не боишься, что укусит? – шепотом спросила я, глядя, как безвольно мотнулась голова Лу, когда Соль сделал первый шаг.

     - Не укусит, - так же тихо отвечал мне лжевампир. – Она ведь не дура, хоть и мертвая.

     Мы двинулись в обход пруда. Час был уже поздний, дорожки и аллеи пусты. Выбрав беседку поукромнее, Соль сгрузил на скамейку Лу, и, присев рядом, оттянул веко, заглядывая в тусклый зрачок вампирки. Та слабо отмахнулась от него:

     - Жжет! – и Соль милосердно оставил ее в покое. Лу крепко зажмурилась, сморщив лицо в плаксивой гримасе.

     - Плохо дело, - сказал мне Соль. – В таком виде ее сдавать в вольер нельзя.

     Я не могла с ним не согласится. За порчу «храмового имущества» - а Лу сейчас выглядела основательно испорченной, так, что даже свет фонарей угрожал обжечь ей сетчатку – отвечать пришлось бы мне, как единственному из нас троих существу разумному, с точки зрения храмовой братии. Очевидно, что правдивый рассказ никому из нас участи бы не облегчил.

     - Значит, придется опять… - раздумчиво проговорил Соль и встряхнул вампирку за плечо. – Эй!

     - Не прикасайся ко мне, Беловолосый, - слабым, но полным яда голосом прошипела Лу. – Чуть не порешил меня, ублюдок!

     - Сама виновата. Кишка тонка была сказать, что в полнолуние тебя тянет на серенады, а? Как силенок добавилось, так на свежую кровушку потянуло, мразь?! – Соль тряхнул ее сильнее, так, что у вампирки аж зубы клацнули.

     - Кретин! – с яростью зашипела она, не открывая, однако, глаз и не делая попыток вырваться. – Да откуда ж мне было знать про полнолуние, башка твоя деревянная, если первый и последний, кого я в посмертии кусала, был мой брат?! А потом мы оба в Империю попали, и больше… - осекшись, Лу с лязгом захлопнула рот.

     - Брат, - проговорил Соль с таким видом, будто внезапно решил давно мучившую его задачу. – Но в храме его нет.

     - Он погиб, - опустив голову, прохрипела Лу. Из зажмуренных глаз ее вдруг заструились слезы. – Твою душу, Беловолосый, ты чуть не убил меня!

     - Прости, - Соль покачал головой, в смущении, как с изумлением поняла я. – Опять, выходит, сам дурак.

     Лу приоткрыла на него один глаз, чтобы тут же зажмуриться вновь. Стирая с постаревшего лица слезы и слизывая их с ладоней, она, смягчившись, с удивлением проговорила:

     - Впервые плачу в посмертии. Лишенным тени вообще-то плач не свойственен, ты знал?

     - Да, - Соль наклонился к ней, поворачивая зажмуренное лицо к своему лицу. – Добавки не будет, таков был уговор. Но обстоятельства чрезвычайные. И только потому, что ты – вроде как – жертва чужой невнимательности. Но этот раз – точно последний, заруби себе на память.

     - Лучше ты себе заруби, - хмыкнула Лу. И, вслепую, но очень ловко обхватив его затылок растопыренной пятерней, впилась губами в его губы.

     Чувствуя себя рыбьим зонтиком, а также пятой ногой у кобылы, я отвернулась от них, отдав предпочтение вечернему пейзажу. Искусно оттиснутой гравюрой темнели на фоне тихого пруда узорные листья клена. Придет осень, и их нежная зелень воспламенится оттенками алого и рыжего. Хорошо бы провести этот закат года, как и все последующие, сидя в парке и любуясь прощальным карнавалом красок. Купить с девчонками сладких рисовых колобков, жареных осьминогов на палочках, охладить пшеничный чай и устроить пикник. И никаких вампиров, никаких побасенок о древних временах и внешнем мире, только обыденное, только свое, уютное и привычное. Соль и Лу, и, может быть, донна Фредерика тоже, жили в мире, в который мне не было доступа: у них была в нем их собственная иерархия, они понимали друг друга с полуслова, с полунамека, у них были общие воспоминания о нем. Что это за мир – внешний или имперский, внутренний, но какой-то другой, чем тот, в котором жила я? Поначалу мне было интересно узнать, попытаться проникнуть в него, но сейчас я поняла, что устала. Устала ломиться в закрытые двери. Устала идти туда, куда меня ведут, как барана на заклание, устала пытаться прочесть подтекст, кода к расшифровке которого у меня не было. Только тревога за собственную участь поддерживала меня. Тревога, и иррациональная вера в то, что Соль защитит меня, не приведи чему-то дурному случиться. Откуда она взялась, эта вера, я не знала, вроде бы ничего из произошедшего не могло дать повода к ней, и все же вот, нате вам - я верила. Как будто бы для простых смертных, вроде меня, Соль не представлял угрозы. Как будто бы на лбу у него кто-то крупными буквами написал: «Он защитит нас». От кого, от чего? Я не знала. Но начинала догадываться, кто автор надписи. Плебеи. Еще бы знать, что подкрепляло их уверенность? И была ли она, эта слепая вера, хоть чем-то оправдана?

     Сбоку раздалось чмоканье, и Соль снова, как в прошлый раз, оттолкнул от себя вампирку.

     - Стыдлив, аки девица, - с горячим, полным жизни шипом изрекла Лу.

     - Заткнись. Делать это с такой, как ты, не доставляет ни малейшего удовольствия. – Соль встал, с отвращением кривя губы. – Полегчало?

     - О да! - Вампирица опасливо приоткрыла глаза, повела вновь замерцавшими зрачками и распахнула веки во всю ширь. Лицо ее казалось помолодевшим, лицо двадцатилетней девушки с алыми зрачками демоницы. Губы, обожженные во время схватки с Солем, краснели даже в скудном свете фонарей. Лу выставила язык и облизала губы с большим смаком. Соля, да и меня, передернуло.

     - Тогда ты сможешь вернуться в вольеры самостоятельно, - скрестил на груди руки аристократ.

     - Очки, - качнула вампирка головой.

     Соль снял с лица собственные «солнечные стекла» и передал ей.

     - Как жаль, что ты отдал мне всего лишь чай, - водружая их на нос, попеняла вампирка.

     - Вали, - сухо напутствовал парень. И поглядел на меня:

     - Возвращаемся.

     - Госпожа, - поклонилась мне Лу.

     Я вяло махнула ей рукой. И зашагала плечом к плечу с Солем по направлению к пригорку, где дожидалась нас донна с юными прислужницами.

     История о прошлом Лу и Соля все меньше казалась мне похожей на выдумку.

     

     

     [1] Одиннадцать часов вечера по н. с. (прим. сост.).

     Месяц Сливовых дождей, 2-й день второй декады, юпитер

     

     В склепе было мрачно. Сухо шуршали воздухозаборники, не позволяя вони стать совсем уж невыносимой. И все же запашок тут стоял еще тот. Я прижала к лицу щедро смоченный благовониями платок, разглядывая длинные каменные ящики, серые в тусклом электрическом свете. На крышке каждого был выбит трехзначный номер, одинаковый с номером тела, содержащимся внутри. Я еще только собиралась свериться со свитком, полученным от дежурного на входе, как Соль шагнул к одному из ящиков и легко сдвинул в сторону тяжелую каменную крышку. Из глубины пахнуло сильнее, но Соль даже не покривился, склоняясь над содержимым. Капюшон вампирского плаща мешал ему, нетерпеливым движением он сбросил его на плечи. Я, морщась, подошла к нему ближе и заглянула внутрь. И напоролась – как на пику – на яростный горящий взгляд. С уродливого, обтянутого пожелтевшей кожей черепа пырились на меня глазницы, внутри которых, как огонь в тигле, полыхал этот живой, неукротимый, осмысленный человеческий взгляд. Я накололась на него, как бабочка на иглу энтомолога, и очень осторожно, словно боясь повредить проколотые тонким жалом органы, отступила, пытаясь сняться с него. Огонь в черепе сместился, давая мне волю, я сделала, не глядя, еще один широкий шаг назад, и остановилась, переводя под платком дух. Соль, упершись рукой в противоположный край ящика, едва не погрузился в него с головой, и ничто не смущало его: ни отвратительный вид мертвого тела, ни пламя в глазницах мертвеца, ни вонь полуразложившейся плоти.

     - Мудрая, - прошептал он на языке плебеев, склоняясь над каменным гробом в позе страстного любовника, застывшего над ложем возлюбленной, - пожалуйста, позволь поговорить с тобой?

     Он обращался к ней словами, не используя ни живую воду, ни препараты для того, чтобы войти в транс. Что отвечала ему мертвая старуха, и отвечала ли она что-нибудь вообще, я знать не могла. У нас мало времени, - вот единственное, что было мне доподлинно известно.

     Соль задал свой вопрос, и некоторое время в склепе было тихо, лишь воздухозаборники невозмутимо всасывали прогорклую вонь. Наконец, Соль, вздохнув, отпрянул, становясь перед ящиком на колени, и принялся копаться в складках своего балахона в поисках склянки с живой водой.

     - Молчит, - сказал он. – Кора, помогай.

     Сглотнув, я приблизилась к нему. Страх пополз по коже, от затылка по спине и ниже, ноги ослабели. В глубине души я верила, что Соль справится без меня, ведь он казался таким могущественным, таким самоуверенным! Став на колени рядом с ним, я принялась дрожащими руками выбирать предметы своего ремесла из специального походного чемоданчика. Соль помогал мне, быстро и ловко, он тоже понимал, что на счету каждая секунда. Донна, зачарованный ею инспектор и прочие сопровождающие ушли вперед, увлеченные содержательной беседой о финансовых сложностях провинциальной пенитенциарной системы, а я, ее дипломница, и вампир-помощник задержались, привлеченные необычной личностью преступницы. В нашем распоряжении едва ли десяток минут, пока нас не хватятся, и за этот короткий промежуток времени мне нужно умудриться провести допрос плебейки, чья тварная душа мертва уже целую неделю!

     - Не бойся, - сказал мне Соль, разжигая спиртовую горелку, - она не причинит тебе вреда. Если ее дух поврежден настолько, что попробует завладеть твоим телом, он будет поглощен.

     - Почему бы не поглотить его прямо сейчас? – дерзкая от страха, прошептала я. Мысль о том, что дух старухи может атаковать мое тело, пока я буду работать, прежде не приходила мне в голову.

     - Так не узнать, что же рассказал ей Бран, - скривил губы Соль. – Не бойся, Кора, ты под защитой.

     Вздохнув, я наполнила шприц живой водой. И замешкалась, соображая, куда бы ввести иглу в почти лишенном мягких тканей теле. Соль взял у меня из рук шприц и вонзил его в горящую огнем глазницу, прямиком в скисающий мозг. Взметнулась новая волна тошнотворной вони, я глубоко вдохнула ее и запах сгорающей в пламени спиртовки смеси из наркотических трав[1], и вышла за пределы собственной физики. Склеп, длинный и пустой, заполненный только одинаковыми серыми ящиками с номерками, вонь, тусклый свет, темные глаза Соля, в которых плясали крошечные отражения пламени спиртовки, полуразложившийся труп старухи с прилипшими к черепу редкими седыми волосами – все это мгновенно отступило. Я оказалась не в привычном мне по сатурним службам черном и космически-пустом месте, где ворковали души и веяло подземным дыханием вечности, а почему-то на поляне Гиблого леса, стоящей в его пожухлой траве в острой тени, отбрасываемой голыми ветвями. Свет был серый, сверху светлее, снизу темнее, серый и черно-белый, пронзительный и режущий. Заслышав шорох за спиной, я резко обернулась, заставив траву у ног зашелестеть с металлическим звоном, и увидела пожилую женщину, сидящую на трухлявом стволе поваленного дерева. У нее не было кожи на половине головы, вместо нее ровно и беспощадно белела кость черепа; не было глаза и левой щеки, но ничто не мешало ей прижимать к темным губам изогнутую трубку и выдыхать густой вонючий дым. Волосы на второй половине головы у нее были косматые и огненные, пестрый сарафан оставлял открытыми загорелые до красноты плечи и руки, на икрах обутых в грубые сандалии ног курчавились медные волосы. Лучи серого солнца падали на нее отвесно сквозь слабую преграду из голых ветвей: двойная тень колебалась у ног. Взгляд одинокого целого глаза был сумрачен, тяжел и полон жизни. Смущенная необычностью обстановки, в первые мгновения я растерялась.

     - Назовись! – наконец, приказала я на языке плебеев.

     Старуха глубоко затянулась и выпустила новую порцию сизого дыма.

     - Ты знаешь, кто я, маленькая жрица. Спрашивай о том, за чем пришла.

     Но я колебалась. В хриплом тоне, каким старуха говорила со мной, не было вражды, только глубокое чувство собственного достоинства. Как будто мы были на равных: я, дерзкая гостья, и она – готовая приветить меня, несмотря ни на что, хозяйка.

     - Ты нарушила закон, отправившись в Гиблый лес, чтобы упокоить сына-преступника. Ты помнишь, как это было?

     - О да, - и новые клубы дыма вырвались из ее рта. Двойная тень у ее ног качнулась.

     - Он что-нибудь сказал тебе перед тем, как ты отпустила его дух на волю без должного на то позволения?

     - Смотри хорошенько, жрица, - с легкой, но скорее грустной, нежели обидной усмешкой проговорила неупокоенная. – Его дух по-прежнему здесь.

     Тень снова качнулась, и я увидела, наконец, две головы на одних плечах. Одна – гротескная и уродливая – принадлежала, несомненно, моей визави, вторая – большая и кудлатая – мужчине?..

     - Я забрала его с собой, сына-преступника, дожидаться, пока тот, кто привел тебя сюда, освободит всех нас.

     - Твой сын, я могу говорить с ним?

     Плебейка медленно покачала головой. Ее одинокий глаз смотрел печально и влажно.

     - Истина, которую ты хочешь узнать, была отдана на хранение тому, кто пришел в Гиблый лес вместе со мной. Сын ждал другого, проклятого мною, боялся, что не сохранит тайну до его прихода. Он отдал сокровище, за которое заплатил жизнью, моему спутнику, коего разумел другом себе и тому, другому. Отдал, как он разумел, в надежные руки. Теперь ни он, ни я не владеем ничем. Ты зря пришла сюда, рискуя, маленькая жрица. Зря взяла на себя смелость говорить с голодными духами. – Темные губы ее, сморщившись, разошлись, обнажая крупные желтые зубы. Я похолодела, но старуха, склонив к плечу голову, улыбнулась, глядя мне за плечо. – Ты под надежной защитой, жрица. Возможно, ты пришла все же не зря. Он скромен и не покажется, пока я не позволю, но он присутствует поблизости, охраняя тебя. Так передай же ему мои слова: я прокляла его, и слов своих назад взять не смогу, хотя и сожалею сейчас о сказанном. Сожалею потому, что сын желал ему успеха, даже приняв мучительное наказание, он не озлобился, до последних мгновений берег в себе человеческое, чтобы передать Светлому открывшуюся ему истину. Он и сейчас верит в то, что Светлому удастся совершить задуманное, отыскать Сокрытую и спасти Ее, и всех нас спасти, хотя, ты видишь, жрица, от сына моего мало, что осталось, - неупокоенная взмахнула свободной рукой, указывая на двуглавую тень. Силуэт круглой кудлатой головы чуть качнулся на траве. – Поэтому я хочу, чтобы он знал: уйти от моего проклятия он не сумеет. Я пожелала ему провала, пожелала потерять все, что ему дорого, испытать бессилие, какое довелось испытать мне, когда я узнала, что сын мой погиб и приговорен к страшной каре по вине пришельца. Этого ему не избежать. Но он сможет избыть проклятие, если каждый выберет правильно. Если с этой поры каждый причастный поступит так, как велит совесть, а не так, как выгодно, тогда – и только тогда - сила моего проклятия не будет иметь над Светлым власти. Ты передашь ему мои слова, маленькая жрица?

     - Да, – сказала я. Мудрая сделала новую глубокую затяжку, удовлетворенно жмуря глаз, и выдохнула дым.

     - Тогда уходи.

     Я почти сложила руки в ритуальную фигуру, чтобы прервать транс, но промедлила и спросила:

     - А как же ты? Твой дух, - я показала на ее череп, отливающий металлически-серым в резком монохромном свете, - костенеет. Разве ты не хочешь, чтобы Соль освободил тебя?

     Мудрая покачала головой.

     - Не хочу, - согласилась она. – И он не сможет меня заставить.

     Я свела пальцы в отпирающем жесте, и через несколько головокружительных мгновений снова пребывала в склепе, слушая шуршание воздухозаборников и вдыхая ставший привычным запах разложения. Сидящий напротив в напряженной позе Соль, заметив мой взгляд, тут же принялся споро собирать жреческое оборудование.

     - Слышал разговор? – придя в себя окончательно, спросила я.

     Соль кивнул, укладывая в чемоданчик последние детали. Защелкнул замки и, встав на ноги, сунул руку в карман вампирского балахона. Вынув ясеневый кулон, он положил его старухе на грудь, под скрещенные костяные ладони, и задвинул на место тяжелую крышку. Провел рукой по гладкой каменной поверхности. Лицо его, хоть и скрытое темными вампирскими очками, выглядело жалко. Я отвела взгляд. Начала подниматься на ноги, но потеряла равновесие и едва не упала. Соль поддержал меня.

     - Не убейся, – глухо проговорил он, и отпустил меня.

     Я пожала плечами. Умирать в ближайшие планы не входило. Впрочем, его друг-плебей и его упрямая мать тоже едва ли стремились к скорой гибели.

     - Не вини себя, - не нашла ничего лучше чем сказать я.

     - А кого? – Соль, не глядя на меня, покачал головой.

     - Никого, - я вздохнула. Кто может быть виновным в чьей-то смерти? Он ведь не убил их своими руками. Сейчас он мог бы освободить их души от участи стать призраками, но старуха этого не хочет, а ее сын, похоже, ничего решить уже не способен. Он выработал ресурс самости, сохраняя важную тайну, где находится Аласта, до прихода Соля. Но Соль не пришел. Наверняка он разыскал бы своего друга в Гиблом лесу, не будь обременен моей компанией. Он так и собирался поступить, после того, как упокоил двоих плебеев, но я сказала «Нет». С меня и двоих-то было довольно. Займись мой спутник беззаконной амнистией всех оставшихся приговоренных, мы не поспели бы в храм к положенному сроку. И тогда преступницей стала бы я. Как ни крути, а, с моей точки зрения, Соль тогда сделал правильный выбор. Чем бы эта Аласта ни являлась.

     - Ты знаешь, о ком она говорила? – спросила я.

     - Да, - сын императора кивнул. – Остается только гадать, каким ветром занесло его в лес вместе с Мудрой.

     - Если знаешь, значит, сможешь найти.

     Соль перехватил ручку жреческого чемоданчика поудобнее.

     - Какому богу надо молиться, чтобы он услышал эти твои слова? – спросил он.

     И, подойдя к двери склепа, широко отворил ее для меня.

     

     Месяц Сливовых дождей, 3-й – 6-й дни первой декады, юпитер-солнце

     

     Храм, взбудораженный скорым прибытием высокопоставленного гостя, гудел как растревоженный улей. На всенощных молились вдвое истовее и щедро жгли благовония, занятия отменяли, чтобы провести внеочередную уборку. Все словно помешались на чистоте. Деметра с помощницами совершала обход комнат едва ли не каждый вечер, вынуждая Соля проводить это время в покоях донны. Ни ему, ни моей наставнице такое положение дел не нравилось, поскольку у Сиятельной жрицы были свои обязанности и собственные гости. Но других вариантов никто предложить не мог. Прятаться в вампирских вольерах Соль категорически отказался. Как ни странно, его в этом нежелании целиком поддержала Лу. «Он нас упокоит», - так сказала она и, пожалуй, была недалека от истины. Поэтому за последние, оставшиеся до приезда Лучезарного дона дни донна, мой нелегальный жилец и я ужасно изнервничались и порядком устали.

     На обратном пути из тюрьмы в храм я пересказала высшей жрице свою беседу со старухой-преступницей. Позже, оставшись втроем в покоях Сиятельной донны, мы обсуждали, как искать «друга» Соля, о котором упоминала Мудрая. Оказалось, он жил неподалеку от той же плебейской деревни, в которой некоторое время обретался и наш блудный императорский отпрыск. Сам он плебеем не был, и каким образом в деревню попал, осталось для меня неизвестным. С Солем он состоял в приятельских отношениях вплоть до последнего визита аристократа в деревню. Собственно, с ним-то и ходил Соль встречаться. Тот самый таинственный Отшельник, о котором шла речь в памятном разговоре Соля со старой Мудрой, тогда еще живой и справедливо обозленной безответственными поступками Светлого. Как объяснил мой нелегальный квартирант донне, обвинения в безответственности ему предъявила не только старуха-плебейка. Отшельник тоже не мог простить Солю гибели троих местных жителей, и не желал более иметь с преступным аристократом никаких дел. «Едва не дошло до драки, - рассказал парень Сиятельной жрице, - но драться с калекой – слишком даже для бесчестного Светлого». Несолоно хлебавши, Соль расстался с отказавшимся от дружбы приятелем, и вернулся за мной в хижину старухи-мудрой. «Удивительно в этой истории не то, что разногласия назрели, а то, что они назрели так поздно», - непонятно резюмировал аристократ. Впрочем, обращался он к донне, а не ко мне, и ей, наверное, было ясно, о чем он говорит.

     «Того, о ком ты рассказываешь, в числе деревенских нет», - отвечала она.

     Соль не отрицал.

     «Наверное, нашел убежище среди своих друзей-экстремистов», - заметил он.

     Я выпучила глаза, донна тоже приподняла удивленно бровь.

     «Тебе известно их местонахождение?»

     «Известен способ, как с ними встретиться. Но теперь они на контакт не пойдут».

     «Но мы могли бы привлечь милицию к поискам…»

     «Не могли бы. И ты прекрасно понимаешь, почему. Есть еще одна зацепка, но вписывается ли она в условие Мудрой о том, что выбирать надо правильно, - неизвестно. Как вообще это сделать – заставить каждого поступить по совести?! Как спасти всех, тех, кто сами, всеми силами души не хотят, чтобы их спасали?!..»

     Донна погладила своего длиннохвостого кота, с сочувствием глядя на сумрачного Соля.

     «Тебе было сказано, что ты узнаешь ее сразу же, как только увидишь. Казалось бы, формулировка однозначная. Но если следовать ей, получается, что Аласта – это то, что можно увидеть глазами. И, по моим предположениям, местопребывание Аласты - это источник, который находится в подземельях под столичным пантеоном. Каждый раз, спускаясь под землю и плывя по спокойной глади моря Хаоса, я испытывала великое блаженство и страх, не менее могучий. Братец говорил, - на этих словах Агат поднял на нее голову, - что источник – это начало всех вещей, но сам воочию он видел источник лишь однажды. А дядюшка рассказывал о древней Матери Аласте, спящей в глубине вод, но так и не сумел до Нее дозваться, - она мягко погладила пристально глядящего на нее кота, и тот вздохнул, совсем по-человечьи. - Впрочем, возможно, потому, что не был тем, кто на это способен. Как бы то ни было, таит ли в себе море Хаоса нечто или нет, ты не поймешь, пока не увидишь собственными глазами. Хотя, боги - свидетели, я не хочу, чтобы ты уезжал в Хаканаи».

     «Желания ничего не значат», - вздохнув, понурил голову Соль.

     «И все же я прошу тебя, используй известную тебе зацепку, чтобы попытаться разыскать Отшельника. Может статься, Аласта не там, где мы собираемся ее искать», - напевно и мягко попросила донна. Всякий раз, когда она обращалась к своему блудному родственнику, в ее чудесном голосе звучала певучая нежность. Впрочем, Соль тоже терял язвительность, когда разговаривал с Пресветлой жрицей.

     «Что же подразумевала Мудрая, когда велела каждому выбирать правильно?» – глядя на донну, тоскливо вопросил он.

     Прекрасная аристократка лишь грустно покачала головой.

     «Мне очень жаль, - сказала она. – Но ты не узнаешь, пока хоть как-то не выберешь».

     На этом невеселый разговор завершился. А днем позднее Соль имел секретную беседу с Лу в моей комнате, после которой оба с мрачными лицами расстались. Я присутствовала тоже, но не поняла ни слова, возможно, они пользовались родным языком вампирки, не похожим ни на одно наречие, которое мне доводилось прежде слышать. Судя по лицам и жестам, Соль просил о чем-то Лу, она не верила, долго отказывалась, хмурилась. Так ни о чем не договорившись, они сердито распрощались. Лу ушла в вольеры, а Соль в гневе сломал пополам каменную тушечницу, забрызгав весь мой столик чернилами.

     «Проклятые упрямцы! - процедил он, помогая мне вытирать въедливую краску. – Знаешь, что самое противное в слишком долгой жизни? – я покачала головой. – То, что все твои поступки возвращаются. То, что сделал, и, в особенности, то, чего не сделал, - все, как бумеранг, прилетает к запустившему его. А мудрости, что бы подсказала, как теперь действовать дальше, как не было, так и нет».

     Он был очень расстроен, но я не понимала предмета, приведшего его дух в упадок. Впрочем, как и всегда. Соль начинал с середины, и на середине же заканчивал, совершенно невозможно было понять, что именно он имеет в виду. Я и не пыталась. Я считала дни до приезда Лучезарного столичного дона. Мне казалось, подойдет к исходу последняя неделя нелегального пребывания у меня Соля, пожалует дон Август, и вся тягомотная история с поисками Аласты закончится, выйдет за пределы моего внимания. Ждать, когда же это случится, уже почти не оставалось терпения, но я сжимала зубы, и старательно ждала, утешая себя мыслью о скором избавлении от страшных секретов и переполненных намеками разговоров. Ждала так, будто не знала, что посвященного в часть тайны члена клуба заговорщиков никогда не оставляют в покое.

     И, наконец, долгожданный день визита настал.

     

     Месяц Сливовых дождей, 7-й день первой декады, луна

     

     Аристократы, верховные жрецы-иерофанты и воплощения богов, приезжали в наш город каждый год. И всякий раз я, стоя среди прочих послушниц вдалеке от места отправления богослужений, втайне мечтала о том, как однажды тоже смогу быть непосредственно причастна к таинству общения с представителями высшей знати. Скажи мне кто, что такой день не за горами, я не поверила бы, а, поверив, страшно загордилась.

     Но в действительности, а не в мечтах, все обстояло иначе. Случай, или насмешница-судьба свели меня с Солем, а затем и с единственной в наших краях аристократкой, прекрасной и учтивой донной Фредерикой. Ничего, в сущности, обо мне не зная, она выбрала меня себе в ученицы, и новый статус обязывал сопровождать ее для встречи царственного родственника. Его поезд прибывал на рассвете, за сборами и беготней мне удалось выкроить на сон не более часа, и, стоя позади донны в ее запряженной черными кобылами колеснице, я боролась с сонливостью изо всех сил, но чувствовала, что проигрываю. Вялые, кружились в голове мысли. Когда, в перерыве между посещением покоев Сиятельной жрицы, я забежала в свою комнату, чтобы переодеться, у нас Солем (а он разнообразия для коротал время под моим скромным кровом) состоялся примечательный диалог.

     - Ты разве не собираешься на встречу Светлейшего дона? – в сердцах спросила я, едва не наступив на постояльца в тесноте комнатушки.

     - Нет, - безразлично отозвался тот, и убрался из-под ног в единственный свободный угол между стеной и спинкой кровати. – Явится, полезет лапать ее. Нет ни малейшего желания смотреть на это.

     Онемев от изумления, я принялась было переодеваться в парадное платье прямо на глазах у аристократа, но вовремя остановилась.

     - Кто полезет?

     - Любой бы полез, хватило б гонору, - мрачно пожал плечами Соль. Читать и писать ему было нечего, все атрибуты оставались на столе, из-за которого я его выгнала, вот он, видимо, от безделья и точил со мной лясы.

     - И ты, что ли, тоже? – ошарашенная фантастичностью беседы и крайне заинтригованная, не унималась я.

     Соль оглядел меня с головы до пят и тяжело вздохнул.

     - Любой, - веско повторил он. И умолк, откинувшись на стену и сцепив на животе руки. Погрузился, так сказать, в размышления.

     - Вам-то зачем, ведь вы же родственники, - забросила пробный камень я, но слабый ручеек разговорчивости квартиранта уже иссяк.

     Смирившись, я подобрала платье и отправилась переодеваться в душевую раздевалку, оставив Соля вариться в собственном соку.

     Сейчас, когда я стояла за спиной донны и одного из ее гвардейцев, железной рукой правившего лошадьми, предрассветный разговор был тем единственным предметом, на котором я могла сосредоточить свой отупелый от недосыпа ум. Я вертела его и так, и эдак, не пытаясь разгадать смысл, но он придавал слабенькую остроту ожиданию встречи с благородным доном Августом и тем самым поддерживал во мне интерес к происходящему.

     Наша большая и неуклюжая, зато позолоченная колесница двигалась во главе длинной процессии жриц, жрецов и послушников всех пяти главных городских святилищ. Первыми в алых с золотом мундирах маршировали поклонники Шлемоблещущего, будущие милиционеры, пожарные и телохранители знатных семейств, настоятель храма, гладковыбритый и подтянутый, гарцевал на лошади по правую руку от моей наставницы. Слева, меланхоличный и худой как пугало, ехал верховный авгур, а его подопечные, служители Лучника в желтом и спутницы Охотницы в голубом, несли украшенные разноцветными лентами штандарты божественных Близнецов. Музыканты шагали следом, но их лиры и гобои молчали.

     Далее двигались паланкины старших жриц и городской знати, среди них мелькали коляски рикш, под куполами которых, как моллюски в раковине, скрывались от солнца важные господа и разодетые матроны. В пестрой толпе позади них смешались белые традиционные хламиды эскулапов, черные с серебряной вышивкой по подолу платья пифий, темно-синие накидки любителей Совоокой мудрости с островерхими, похожими на столбики надгробий капюшонами. Наособицу вышагивали мастеровые: каждая группа в кафтанах своего цеха, с гербами и разными знаменами, все крепкие, спортивные, загорелые, девушки в косынках, парни с аккуратными бородками, в одежде цветов земли и того, что на ней растет.

     Замыкали процессию поклонники Подземных божеств, близкая мне по духу братия. Их мрачные стройные ряды двигались ровно и неотвратимо: сосредоточенные девушки в глухих длинных платьях земляного цвета, серьезные юноши в черно-серых одеждах. В руках они несли фонари, забранные черной и темно-синей бумагой, бронзовые жезлы со сплетшимися на навершии змеями, занавешенные до поры клетки с птицами и барабаны.

     В самом конце тащились зеваки из числа простого работного люда. По обочинами дороги, несмотря на ранний час, толпился народ, нас приветствовали заздравными окликами и восхищенными вздохами. Взгляды всего этого несметного множества людей устремлены были на донну, но и мне досталось сполна чужого непривычного внимания: я чувствовала их кожей, они словно прошивали плотную ткань парадного платья насквозь, - эти восторженные, недоверчивые, завистливые, подозрительные взгляды. Изящная донна, аристократка на позолоченной колеснице во главе праздничного шествия, одетая в длинное, до пят, платье полуночно-синего цвета, в глубоком декольте молочно белеет великолепная грудь, хрупкая талия перевита серебряным поясом, черная шляпка с плотной вуалью открывает мне, стоящей сзади, восхитительный вид на нежный, лебединый изгиб белой шеи. Кажется, что шествие – в ее честь, весь город собрался в этот ранний утренний час, чтобы полюбоваться на нее, Сиятельную, полубогиню, едущую навстречу своему небожителю-дяде. Она величественно кивает толпе, машет людям рукой, ее гвардейцы и городские патрульные расчищают нам путь, прогоняя с дороги излишне ретивых зевак, а те отступают к домам, и смотрят, смотрят, смотрят. Донна излучает мир и любовь, и красоту, способную этот мир сохранить, а мне хочется зевнуть, но я в самом фокусе людского внимания и не могу позволить себе подобную слабость. Я даже пошевелиться не могу, и стереть с лица вымученную улыбку – тоже, стою и пялюсь на идеальный затылок наставницы, прокручиваю в голове полуночный диалог с Солем и думаю, что в мечтах этот момент был во сто крат более волнующим. «Почему же, боги побери, так хочется спать?» - думаю я, на миг выхватывая взглядом в толпе искаженное уродливой гримасой бледное мужское лицо с жадно пожирающими донну глазами, и послушные кобылы вывозят нашу колесницу на привокзальную площадь.

     Здесь нас уже дожидается мэр города с советниками и – чуть поодаль - газетчики во всеоружии своего ремесла. Со своего высокого и удобного для обзора места я замечаю Лидию, по случаю раннего утра и плотной облачности нанесшую на лицо прямо-таки устрашающую раскраску; при виде меня она делает большие глаза, потом улыбается и поднимает кверху большой палец. Беспомощно, не имея возможности среагировать, я гляжу на нее сверху и проезжаю мимо: гвардеец направляет лошадей под вокзальную арку к перрону, куда прибудет особый поезд Императорской семьи Его Величества. По ходу движения мэр приветствует донну, она отвечает тем же. Процессия тиха, лишь жесты, выразительные в царящем вокруг безмолвии, служат нам сигнальным кодом. Пантомима, которая повторяется из года в год. Новый персонаж в ней – Сиятельная наставница, но она превосходно справляется со своей ролью. Впрочем, наверняка в Вечном городе ей приходилось участвовать в подобном спектакле.

     Гвардеец-возница разворачивает колесницу, и донна, подняв руку, приветствует входящих под арку жриц и жрецов. Краем глаза я вижу, как суетятся газетчики, их стая бросается то к всаднику, то к паланкину, они о чем-то спрашивают, записывают, толкаются друг с другом. К донне не смеет приблизиться ни один, да и время для интервью неподходящее – все ожидают Императорский поезд. Процессия вливается под арку целиком, располагается широким полукругом на перроне, музыканты горделиво и чопорно поправляют свои инструменты. Наступает время ожидания.

     Переступая с ноги на ногу, я жду, подавляя зевоту, вместе со всеми. С моего места отлично видно во все стороны, и это, пожалуй, единственное мое преимущество сегодняшним утром. Солнце взошло, пока мы двигались к вокзалу, его ослепительные лучи пронизывают облака, спешащие по хрустально-выпуклому небосводу по каким-то своим делам. Их тени скользят по толпе, в калейдоскопе лиц, обращенных к донне и ко мне, я замечаю сосредоточенное лицо Леты, чуть подальше, в соседней шеренге, - золотые кудри Меланиды. Коронида тоже где-то среди своих совооких однокашниц, но их головы покрыты капюшонами и лиц не различить. Мне удается разыскать взглядом даже Ксантиппу, она держит периметр в секторе мэра с домочадцами, изумрудного цвета мундир очень ей к лицу. Внезапно я ощущаю грусть. Все мои подруги там, по другую сторону, плечом к плечу с равными им, стоят и глядят белым анонимным лицом на застывшую статуей донну, недоступную как звезда и холодно-прекрасную. Глядят они и на меня: послушницу в темно-коричневом платье, с траурно-белым воротником и манжетами того же цвета, с куцыми волосами, забранными на макушке в пучок, с лицом, временами искажаемым гримасами сдерживаемой зевоты, глядят, и думают – что? Кто эта выскочка? Почему она здесь? Почему она, а не кто-то другой? Никакого права стоять за спиной Сиятельной донны я за собой не ощущала. И никакой гордости от того, что стою, - тоже. Только одно знала доподлинно: если не высплюсь, меня начинают одолевать тягостные мысли.

     Последние участники процессии заняли свои места, газетчики одарили своим вниманием каждую знатную персону, попавшую в их поле зрения, конный гвардеец донны раскрыл над нами широкий зонт от солнца. И тут зазвучали вокзальные громкоговорители – пришло объявление о том, что поезд прибывает. Вскоре мы увидели его собственными глазами. Величественный черно-блестящий паровоз, украшенный гирляндами цветов, подволок к перрону три пурпурного цвета вагона, каждый с императорским вензелем, с солнечным гербом на боку. Пыхтя, могучая машина остановилась, мэр отдал знак раскатать перед дверьми первого вагона красную ковровую дорожку. Наш возница пустил лошадей шагом, второй гвардеец, конный, ехал сбоку, придерживая зонт над головой донны. Колесница остановилась у нашего края дорожки, я, согласно протоколу, спешилась. Мэр, советники и жрецы-настоятели пяти храмов встали рядом с колесницей. У дверей вагона с зонтиками наготове поджидали офицеры городской стражи. Газетчики толпились поблизости, толкаясь и перешептываясь.

     Из брюха вагона раздался лязг – проводники снимали с двери засовы. И тут же ожили громкоговорители, заполнив привокзальную площадь сусально-восторженными завываниями ведущего:

     - В год 248 со дня Воздвижения Купола, в 3-й год правления под девизом «Нравственного совершенствования» Его Императорского Величества Василия XIII Непоколебимого, да хранят боги его царственную жизнь многие лета, город Саракис провинции Кия приветствует Его Императорское Высочество, двоюродного брата-кума Божественного, воплощенного Душеводителя, Лучезарного домина Турмса Августа Климента Блистательного! Преклоним колени, братья и сестры, перед Лучезарным домином и Ее Императорским Высочеством, троюродной племянницей Божественного, верховной жрицей Похищенной, Сиятельной доминой Ингой-Кармой Фредерикой Франческой Несравненной!

     Пурпурная дверь вагона распахнулась, нарядная проводница сноровисто раскрутила опускающий лестницу рычаг и тут же скрылась в глубине тамбура. Краем глаза я заметила, как шевельнулась донна, делая шажок к спуску с колесницы, и тут же внимание мое приковал Лучезарный дон, возникший в распахнутом проеме.

     Одетый в белоснежный с золотыми эполетами мундир, он был ослепителен. Небрежно махнув замершей толпе, он повернулся закрытым белой маской лицом к донне и послал ей воздушный поцелуй. Люди ахнули, грянула музыка, громкоговорители, утопая в елее, источали похвальбы в адрес двоюродного брата Божественного. Дон с изяществом принялся спускаться по лестнице, донна двинулась ему навстречу. Офицер с раскрытым зонтом едва поспевал за проворным доном.

     Лиры звенели, гобои гудели, барабанная дробь отдавалась дрожью в затылке. Донна и ее элегантный родственник сошлись ровно посередине ковровой дорожки, она протянула ему руку, он, преклонив колено, белыми губами маски прикоснулся к ее перчатке. Газетчики и штатные художники, как хищные коршуны, подергивали длинными треугольными рукавами, торопясь зарисовать сцену. Мне с места двигаться по протоколу было не положено до тех пор, пока мэр и жрецы не приветствуют дона Августа. Обняв мою наставницу за талию, он развернул ее лицом к толпе, вскинул руку в приветственном жесте, и тут же со стороны ожидающих по широкой красивой дуге взметнулись в воздух десятки белых голубей. Дон кивнул, взмахнул ладонью еще раз, и одна из голубок опустилась ему на предплечье. Смеясь, он передал птицу донне. Мэр и жрецы подступили к нему, становясь на колени за благословением, он называл каждого по имени и должности и протягивал обе руки, чтобы помочь подняться. Когда последний из советников получил свою порцию внимания, я подошла к дону и, скромно потупившись, преподнесла ему трость на бархатной подушке.

     - Железное дерево! – оценил Лучезарный аристократ. Голос у него был низкий, хрипловатый, сильный и томный, как хорошо выдержанный коньяк. – Знаешь, чем меня порадовать!

     Донна вежливо кивнула, когда он обнял ее в знак благодарности и крепко прижал к себе.

     - Моя дипломница, Кора, - представила она меня, и дон, глянув лукаво, потрепал меня по волосам рукой в белоснежной перчатке.

     Трепеща, я отступила донне за спину и осталась стоять там, в относительно безопасной позиции стороннего наблюдателя.

     Громкоговорители, преодолевая музыку, объявляли имена и чины прибывших с Лучезарным доном персон. Он привез с собой целый штат секретарей, личную гвардию, казначея и нескольких старших жрецов своего храма. Девушки в его свите все, как на подбор, были длинноногими, благоухающими дорогими духами красавицами-грациями, и я устыдилась собственной заурядности. Когда поток гостей иссяк и все они выстроились на ковровой дорожке, девочки-неофитки нашего храма с поклоном поднесли дону красиво расписанные чаши с рисовыми зернами и солью. Лучезарный аристократ, а за ним и донна ритуально разбросали горсть того и другого в честь будущего урожая. Стоя за левым плечом Сиятельной наставницы, я исподтишка разглядывала ее дядю. Как и у всех других аристократов, у него была стройная, хорошо сложенная фигура. Тщательно расчесанные белые волосы, на несколько оттенков светлее, чем у Соля, схвачены серебряными заколками в струящийся по спине хвост. Длинные аметистовые серьги в ушах придают озорной блеск серым глазам, сверкающим в прорезях маски как горный хрусталь. Элегантностью манер он превосходил Соля безмерно. И, безусловно, к донне, своей племяннице, дон питал особое расположение. Он действительно не упускал случая ее «облапать», как выразился ночью мой квартирант. Она, впрочем, ничем не намекала, что ей не нравится.

     Мэр подал знак, и музыка утихла. Дон выступил вперед, увлекая за собой мою наставницу, и низким, хорошо отрепетированным голосом приветствовал горожан. В этом году, отметил он, Саракис оказался первым на пути традиционного маршрута, посвященного молитвам о будущем урожае, не случайно. Вот уже около полугода в этом славном городе в самом сердце Империи живет его возлюбленная племянница, несравненная и блистательная донна Фредерика, семейное сокровище, и он, ее дядя и брат Божественного, счастлив объявить, что вскоре Сиятельная донна будет провозглашена богиней Подземного чертога и возведена в приличествующий ей по рождению ранг. С этой целью была пересмотрена освященная веками процедура объезда императорских земель, с этой же целью он, Лучезарный дон, наделенный правом говорить от имени своего Божественного брата, да продлят боги его ослепительную жизнь на многие лета, намерен провести местный праздник Лемурий с таким размахом, какого город не знал со времен своего основания. И полагается он в этом грандиозном замысле на энтузиазм и поддержку добродетельных граждан во главе с достопочтимым мэром Евгением и советом благородных жриц и жрецов пяти храмов. Да здравствует Император! Да сияет вечно над Его челом Солнечная корона, освященная милосердным светом верховного божества! Да продлится бесчисленное множество лет благодатное правление Божественной Семьи!

     Все вскинули правые руки к небу и вскричали «Ура! Да здравствует Императорский дом тысячу лет!»

     Потом вновь заиграла музыка, и толпа встречающих принялась строиться в колонны для сопровождения аристократов в храм Подземных богов. Дону Августу подвели коня, породистого каурого рысака из лучших городских конюшен. Крепко обняв донну на прощание, Его Высочество ловко вскочил в седло и, вытянувшись на стременах, отдал подаренной ему тростью знак двигаться. Как огромный свернувшийся на брусчатке перрона змей, процессия дрогнула, копя силы для рывка, и заструилась, переливаясь разноцветьем одежд, вслед за конным аристократом и колесницей донны, на которую по пятам за наставницей взошла и я. Узкие, стиснутые каменными стенами домов улочки городского центра заливало солнце, воздух гудел от топота множества обутых в сандалии и сапоги ног, от рокочущего гула барабанов, выбивающих монотонную дробь общей поступи. В поднебесье парили голуби, послушницы за нашими спинами несли зажженные фонари, на которых, подсвеченные изнутри пламенем, проступили символы долголетия и благополучия. С обочин дороги нас приветствовали счастливые горожане, и едущий впереди дон изредка, шутя, швырял в толпу горсть рисовых зерен.

     Я, наконец-то поборов сонливость, размышляла о предстоящих хлопотах: распорядиться насчет банной ложи для аристократов, утренних благовоний в личных покоях донны и завтрака для нее и высокого гостя, проследить, чтоб всю его свиту разместили в соответствующих статусу апартаментах, не забыть заверить печатью список послушниц, которые будут свите прислуживать, согласовать с жрицей-комендантом обеденное меню, перекусить самой и переодеться. Дел предстояло невпроворот, а ночь ждала бессонная – первая из трех ночей Лемурий, когда Лучезарный дон собственной персоной будет отправлять богослужение, посвященное духам умерших предков.

     Строго говоря, под юрисдикцию дона Августа, как воплощенного представителя Душеводителя, подпадали в основном туризм и торговля, но божество его имело отношение также и к Подземному культу, поэтому нареканий не должно было возникнуть. Даже если в среде ученых, блюстителей традиции, и назрело недовольство, последние, имея дело с аристократами, держали язык за зубами. Со дня основания Империи государством правила единственная семья, обладавшая большими по сравнению со всеми остальными знатными фамилиями привилегиями. Согласно официальным учебниками истории первый император, Василий Справедливый, и его светозарные родственники установили над территорией страны Божественный Купол, оградив острова от погрязшего в грехах внешнего мира. Там, снаружи, если верить учебникам, свирепствовала смертельная эпидемия, только гибель и разруха царили там, а еще, как я знала теперь от Лу, вампиры. Император и его Семья спасли нас, на две с лишним сотни лет оградив от ядовитой внешней заразы, и никто за прошедшие с той поры века не посмел усомниться в могуществе Божественной семьи.

     Да, были экстремисты-маргиналы, со значительной долей испорченной крови, текущей в их жилах, но они представляли собой отдельный клан, своего рода Семью со знаком минус, противостоящую божественному и императорскому порядку. Насколько я могла судить, они никогда не выступали против непосредственно аристократов, их мишенью становились облеченные властью представители свободных людей. По словам Соля, он имел с экстремистами дело, но даже если так, это был первый известный мне случай, когда вынесшие себя за скобки общества фанатики допустили в свою закрытую среду персону, диаметрально противоположную им по убеждениям. Возможно, Соль прибегнул к неизвестным мне способам убеждения, чтобы внедриться в группировку экстремистов, возможно, Император, его Божественный отец, наконец-то поставил себе целью стереть с лица земли протестное движение. При чем здесь Аласта, загадочный друг-недруг Отшельник и прочие странности моего временного квартиранта, я не знала и даже не пыталась гадать. К нам пожаловал дон Август собственной лучезарной персоной, вечером грядут Лемурии и с ними закончится срок пребывания под моей ответственностью Соля, а донну вскоре возведут в ранг Богини. Как это произойдет и где, столичный дон не объяснил. Ну и пусть. Главное, что я выполнила свой долг. Теперь остается только уповать на то, что меня оставят в покое и не забудут, сколь верно и безропотно я выполняла все указания сильных мира сего.

     Во главе заметно оскудевшей процессии мы въехали в ворота родного храма. Дон ловко спешился, бросив поводья в руки подбежавших конюхов, и в мгновение ока очутился возле колесницы, помогая донне спуститься наземь. Затем подал руку и мне. Я запаниковала, стушевалась, но вложила ладонь в его затянутую перчаткой руку. Возможно, дон Август и потешался над моей нерешительностью, но под маской этого, к счастью, не было видно. Я ступила на землю, и Лучезарный аристократ легко отпустил меня. К нам, держась на почтительном расстоянии, приблизилась жрица-комендант. Донна махнула ей веером, и жрица, приложив ко лбу ребро ладони, низко поклонилась моей госпоже и ее дяде. Затем, пятясь, она отступила от нас к вошедшим в ворота спутникам дона.

     - Отпустим девочку, - предложил дон, хозяйским жестом обнимая донну за талию.

     - Кора, позаботься о том, чтоб свиту домина разместили в соответствующих их статусу покоях, - благосклонно кивнула мне донна. – И загляни ко мне за четверть стражи до завтрака.

     Я поклонилась.

     Донна вновь взмахнула веером, дон шутливо отсалютовал наполнившей двор храмовой братии. Затем оба аристократа грациозно повернулись к нам спиной и взошли по деревянным ступеням на галерею, ведущую к покоям высшей жрицы. Почтительно дождавшись, когда фигуры знатных жрецов скроются за колоннами, я повернулась к свите дона и поклонилась ей. Мне ответили поклоном.

     - Их Высочества изволят побыть наедине друг с другом, - выпрямившись, объяснила я жрице-коменданту. – Сия послушница Кора к вашим услугам, господа.

     Старший секретарь, одетый в бело-голубой мундир, выступил вперед, кланяясь мне как равной.

     - Максимилиан, секретарь его Лучезарного Высочества, - представился он, когда я ответила на поклон. – Рад знакомству.

     - Позвольте сопроводить вас в ваши покои, - сказала я, и мой новый столичный знакомец с достоинством кивнул.

     

     Время до завтрака прошло в предусмотренной регламентом суете. Больше всего хлопот доставило размещение граций, прибывших вместе с Лучезарным доном. Девушки были бесспорно прекрасны, и столь же безусловно глупы, как будто природа, так щедро наделившая их внешними данными, совершенно позабыла о внутреннем наполнении. К счастью, господин Максимилиан оказался истинным дипломатом, и помог мне позаботиться о своих заносчивых и недалеких спутницах. Прочие секретари, его помощники, были людьми самостоятельными, и в услугах моих почти не нуждались. Жрецы Душеводителя, прибывшие вместе с доном, были перепоручены на попечение жриц моего храма, а казначей и гвардейцы поступили в распоряжение начальника охраны.

     - С вами приятно работать, госпожа Кора, - похвалил меня старший секретарь. – Питаю надежду, что позже, когда выдастся свободная минутка, вы организуете для меня экскурсию по вашему прекрасному храму и окрестностям. Признаться, я в Саракисе впервые и был бы счастлив возможности поближе познакомиться с этим славным городом.

     Я тоже была не прочь провести досуг в компании столь учтивого сеньора, каким за время нашего короткого знакомства успел показать себя господин Максимилиан. Мы условились встретиться завтра, чтобы пообедать всем вместе: я позову подруг, а он – коллег. После этого обещания ближайшее будущее заиграло для меня радужными красками. «Наконец-то можно и о себе подумать», - с облегчением вздохнула я, раскланиваясь с господином Максимилианом на прощание. Нам предстояло сегодня еще не раз встретиться, но исключительно по официальным поводам.

     На душе сделалось удивительно легко. Впервые за долгое время в моем окружении появились мужчины, которые не понаслышке знали, как следует вести себя с дамами. Воодушевленная открывающимися перспективами, я завершила все необходимые дела, и поспешила в свою комнату, чтобы переодеться в свежее платье.

     По дороге меня перехватили Меланида и Лета.

     - Кора, Кора! – восклицали они в восхищении. – Ну, ты даешь! Вот молодчина!

     - Полно вам, - краснея, отбивалась я от их дружеских объятий. – Мне просто повезло.

     - Айда с нами в столовую! – с улыбкой предложила Лета.

     Я покачала головой.

     - Донна Фредерика ожидает меня.

     - Смотри, не зазнайся, - мрачно предупредила меня Меланида. – Одним все, другим ничего, знаю я, как это бывает!

     Я заверила ее, что ничего подобного не произойдет. Подруги проводили меня до двери моей комнаты, и по пути я успела пожаловаться им на глупость столичных граций и рассказать о завтрашнем приглашении на обед.

     - Золотце! – едва не прослезилась Меланида. – Не забыла о своих бедных заурядных однокашницах!

     Мы обнялись втроем, и на том расстались. В приподнятом настроении я ввалилась в свое жилище, Соль даже головы не поднял в ответ на мое появление. Вместе с ним и донной мы заранее договорились, что она сама вызовет его для аудиенции с доном Августом, но все же мне было немного удивительно, отчего это Соль не торопится увидеться с родным дядей. Блудный отпрыск Божественного спокойно дочитывал книгу, пока я, шурша упаковкой, вынимала из шкафа новое платье. Переодевшись за ширмой, загодя позаимствованной у Меланиды, и повязав перед зеркалом шейный платок (одно из немногих дозволенных послушницам Подземного культа украшений), я, все еще находясь под впечатлением от общения со старшим секретарем, спросила у своего квартиранта:

     - Как я выгляжу?

     Соль поднял на меня затуманенный взгляд, моргнул.

     - Что?

     - Как я выгляжу? – повторила я, уже жалея о своем любопытстве.

     Соль старательно оглядел меня, подумал.

     - Немного всклокоченно, - вынес, наконец, вердикт.

     Я вздохнула и попыталась тщательнее уложить волосы. Отчего-то вдруг сделалось грустно. «Скоро я снова буду жить одна», - подумала я. Прежнего энтузиазма эта мысль не вызвала. Как ни крути, а именно Солю я обязана пусть недолгим, но таким волнующим взлетом собственного статуса.

     Повинуясь внезапному порыву, я повернулась к соседу и низко поклонилась ему.

     - Спасибо!

     Парень недоумевающе захлопал глазами, а я, не дожидаясь, пока он сообразит, какую бы в ответ ввернуть колкость, поспешно обулась и выскочила за дверь.

     До завтрака оставалась ровно четверть часа, когда я, как было велено, в почтительном поклоне «поднырнула» под занавески в покоях Сиятельной жрицы.

     - Кора, ты вовремя, - приветствовала меня донна Фредерика. Я коротко взглянула на нее, и тут же опустила глаза: белое лицо наставницы было обнажено. Ее дядя, Лучезарный аристократ, тоже был без маски, я успела заметить добрую насмешливую улыбку, с которой он рассматривал меня. – Будь любезна, приведи нашего гостя.

     Не вставая, я поклонилась и, пятясь задом, покинула высочайшие покои.

     В свою комнату я возвращалась со слабым чувством подступающей ностальгии. Я как-то не ожидала, что вот так сразу донна и ее царственный дядя пожелают встретиться со своим грубияном-племянником. Вид Соля, спокойно читавшего книгу за столом в моей комнате, почему-то убедил меня в том, что он собирается пожить у меня еще какое-то время. Но сейчас, в этот утренний час, когда к исходу подходила четвертая стража, вот-вот должен был закончится, пожалуй, самый необычный период в моей жизни – время, когда я делила крошечный кров с аристократом, высшим существом, увидеть вживую которое доводится лишь редким счастливчикам. «Они совершенно не похожи», - думала я, вспоминая увиденный мельком лик Лучезарного. Все трое: как одинаковые копии друг друга, причем донна и дон – явно превосходные копии, в отличие от моего постояльца. И все же абсолютно разные, и дело здесь не только в оттенке волос и цвете глаз. Наставница и ее дядя – породистые, холеные, безупречные. А Соль…

     Отодвинув дверную панель, я вошла в комнату.

     - Желают видеть, - сказала я, и парень тут же встал, держа в руке край вампирского балахона. Сегодня Соль был одет во все черное, даже в косу вплетен черный шнурок, и казался бледнее, строже обычного. Разглядывая, как он поспешно облачается в бесформенную хламиду и водружает на лицо темные очки, я пробовала уловить суть его диковинного фамильного несходства. Он казался старше, чем его более зрелые родственники? Нет. Вульгарнее? Отнюдь. Был он резок, собран, целеустремлен? Пожалуй, что так. Словно искусственно выведенный бойцовский кот, выросший на воле. Его воспитанные людьми собратья опасны, быстры и сильны, но у него больше опыта. И дикий нетипичный опыт этот намертво запечатлен в его облике. Как жаль, что теперь я никогда уже не узнаю, где же все-таки прошло его детство.

     Вздохнув, я вышла в коридор. Соль последовал за мной, по привычке изображая «храмовое животное». По дороге мы перекинулись лишь парой фраз: я спросила, как поступить с книгами, которые он натащил в мое жилище, он отвечал, что о них позаботится Лу. «Почитала бы сама», - добавил он, заставив оглянуться через плечо. На мой недоуменный вопрос, зачем, пожал плечами. Вот и все. Этот загадочный аристократ уходил из моей жизни с советом почитать древние труды по мифологии.

     «Я рада», - попыталась убедить я себя, остановившись перед входом в покои донны. Соль отвел в стороны занавески над моей головой, но я все равно склонилась, как положено, и шагнув в прихожую, простерлась ниц со словами:

     - Его Императорское Высочество пожаловал, Ваши Высочества!

     Соль миновал меня, восходя на приподнятый пол комнаты и сбрасывая с плеч вампирскую мантию. Я села на пятки, исподтишка наблюдая, как он останавливается, уперев в бока кулаки, над сидящими на подушках старшими аристократами. Донна, стоя на коленях, закончила подвязывать маску на затылке Лучезарного дона, и теперь, подняв прекрасное лицо вверх, с тревогой взглянула на Соля и коротко сказала что-то дяде на Сакральном языке. Тот, не глядя на нее, кивнул, и похлопал по подушкам, приглашая племянника сесть. Накрытый изысканными закусками столик дожидался их в центре комнаты, и я, бросив в его сторону мимолетный взгляд, ощутила, как сжался при виде яств голодный желудок. Сидя на пятках у входа в покои, я с терпеливым смирением ожидала, когда же меня отпустят, ведь по всему было видно, что беседа троих аристократов не предназначена для чужих ушей.

     Однако о моем существовании забыли. Не снимая очков, Соль в горделивой позе уселся напротив столичного родственника. Тот смерил его взглядом сквозь прорези маски и о чем-то спросил. Сын императора ответил с надменностью, не свойственной ему прежде. Завязалась беседа, суть которой была мне непонятна. Единственное, что я могла бы сказать, исподтишка следя за ней, - она была весьма похожа на разговор давно не видевшихся и не шибко-то друг друга любящих родственников. Реплики Лучезарного дона были краткими и звучали в вопросительной тональности, Соль отвечал развернуто, в вычурной и высокомерной манере. «Неужели таково его истинное лицо?» - удивилась я.

     Столик с нетронутой снедью притягивал взгляд. Красиво нарезанные овощи, фигурно украшенные легким молочным кремом, рис в закрытых чашках, тончайшие ломтики рыбы, чья нежная мякоть серебрилась в лучах утреннего солнца. Сладкий аромат супа с пряностями доносился ко мне от столика, великолепные крабы, казалось, дружески подмигивали своими запорошенными кляром глазками-бусинками. Чудесные блинчики с фруктовой начинкой плакали слезами ванильного мороженого, постепенно таявшего на их верхушках. Сглотнув обильную слюну, я попыталась отвлечься, разыскивая взглядом Агата, домашнего любимца донны. Как это ни странно, но потомка снежных барсов нигде не было. Что с ним случилось, заболел? Или у Лучезарного дона аллергия на мех?

     Вздохнув, я поглядела на троицу аристократов. Наставница моя сидела теперь напротив обоих мужчин, ее лазурно-синее платье, чей подол был раскинут по подушкам, напоминало заводь, из которой вынырнула прелестнейшая русалка. Белоснежные, как снег на вершинах самых высоких гор, с легким голубоватым оттенком волосы были убраны в две косы, перевитые серебряными шнурками с крошечными колокольчиками на концах. Всякий раз, стоило высшей жрице повернуть голову, они издавали нежный звон. Верх синей как летние сумерки накидки был забран серебряным обручем, открывая взгляду лучистое, безмятежное лицо. Топазовые серьги-гвоздики в мочках изящных ушей удивительно гармонировали с цветом синих глаз. Такая идеальная, такая желанная, и почему-то очень-очень грустная, подумалось вдруг мне. Безмятежно-грустная. Как человек, знающий о том, что впереди его ждет большое горе, которого ему не избежать. Как человек, заранее с этим горем смирившийся.

     Лучезарный дон вновь задал вопрос, на который Соль отвечал известным мне словом «д’миан», означающим «власть». «К’харрна», - закончил длинную фразу он, и кивком указал на донну. «К’харрна», прозвучало еще раз в потоке твердых, недоступных пониманию слов. «Эта женщина». Донна вскинула голову, колокольчики зазвенели, будто умоляя о чем-то. Дон мягко спросил, а Соль эмоционально и длинно ответил. Дон кивнул, показывая, что понял, и повернул закрытое маской лицо к донне.

     - Душенька, - мягко обратился он к своей царственной племяннице, - мы совсем забыли о твоей помощнице. Пригласи ее к столу, душенька, у девочки наверняка с рассвета маковой росинки во рту не было.

     Я заморгала, пытаясь выйти из образа статуи. Наставница ласково улыбнулась мне и поманила веером. Я встала, и на неловких, затекших от долгого сидения ногах, двинулась к столику, который, как я сообразила только сейчас, был накрыт на две персоны.

     - Пусть мужчины посплетничают, - подарила мне донна новую очаровательную улыбку. – А мы, женщины, займемся делом.

     Я открыла и закрыла рот, выдавила «Благодарствую, но…». Донна взяла меня за руку.

     - Мороженое тает, - с шутливой обеспокоенностью заметила она. – Будет очень жаль, если такая красота напрасно пропадет.

     Мягко, но настойчиво она усадила меня за столик, сама устроилась напротив. Свела перед грудью ладони и сказала:

     - «Да благословят боги эту пищу», - мне не осталось ничего иного, как повторить за ней. Столовые приборы были сделаны из серебра и покрыты изысканным сезонным узором. Цветочная композиция, украшавшая столик, также напоминала нам о том, что на дворе – последний месяц весны. С трепетом накладывая в свою тарелку разнообразные вкусности с общих блюд, я не без сожаления подумала, что прохладным денькам скоро придет конец. Навалится жара, а с ней практика, отчет по дипломному проекту, а там уж и экзамены не за горами. «Настала пора возвращаться к обычной жизни», - подумала я. И сняла крышку с суповой тарелки, наслаждаясь дивным пряным ароматом. Вкус был, как убедилась я, проглотив первую ложку, не менее волшебным. Ах, до чего же прекрасна жизнь!

     - Кстати, говоря о наших с тобой научных обязательствах, - как бы невзначай заметила донна, и я от неожиданности едва не подавилась новой порцией супа. - Как ты, Кора, смотришь на то, чтобы провести исследование источников в столичном архиве? Я могла бы выхлопотать для тебя неделю командировки в тамошний головной храм.

     - Воистину, - переведя дух и не решаясь взглянуть в сочувственно улыбающееся лицо донны Фредерики напрямую, выдавила я, - для сей негодной послушницы это был бы царский подарок, госпожа наставница!

     - Чудесно, дорогая моя, чудесно, - с этими словами донна заботливо подлила мне чая. – Будь готова ехать, как только праздники закончатся.

     Я рассыпалась в благодарностях, приятно удивленная. Выходит, не одна я с нетерпением ожидала приезда Лучезарного дона! Похоже, донна Фредерика тоже вздохнула с облегчением, переложив груз ответственности за Соля на плечи старшего по рангу аристократа. И теперь, с появлением такой мощной поддержки в лице столичного верховного жреца, мы с ней можем вдоволь и в свое удовольствие заняться, наконец, наукой.

     «Надо обязательно написать матушке», - подумала я. И, не чинясь, с удвоенным рвением принялась поглощать превосходный завтрак, не ломая уж более голову над тем, что не мне он, в общем-то, предназначался.

     *

     День прошел на приятной волне. Донна и я прикончили завтрак, и к этому времени Соль и Лучезарный дон успели обо всем поговорить. Я была освобождена от обязанностей помощницы до полудня, успела со смаком отдохнуть в своей, перешедшей в единоличное пользование комнате. Позже в зале светских приемов состоялась пресс-конференция, на которой я ассистировала наставнице, а Лучезарный дон любезно общался с представителями городских информационных структур. Он ни слова не упомянул о Соле, на вопрос, когда планируется возведение его царственной племянницы в ранг богини, также не ответил прямо. Ограничился формулировкой: «Вы будете своевременно оповещены». Отстояв положенные два часа за креслом наставницы, я была отпущена восвояси и присоединилась к девушкам со своего курса, чтобы помочь украсить храм к предстоящему ночью празднику.

     Дел было много, но донна более не призывала меня к себе, и после ужина я сумела вздремнуть. Проснулась за полторы стражи до всенощной от деликатного стука в дверь. Отодвинув панель, увидала Лу.

     - Велено забрать книги, госпожа, - прошелестела она.

     Она казалась чем-то глубоко опечаленной.

     Я впустила ее в комнату, помогла собрать бесчисленные древние тома, какие Соль умудрился скопить за время проживания у меня. Среди забранных в переплет книг попадались и современные свитки, и старинные дневники, часть из которых была написана чернилами, а не тушью. Разглядывая весь этот антиквариат, я вдруг увидала на пожелтевших страницах одного из них сделанные мастерской рукой наброски: лица людей, фантастические пейзажи. Сопровождались они пометками бисерным почерком, отчего-то знакомым.

     - Это не библиотечное издание, - сказала Лу, когда я показала ей дневник.

     - Что же прикажешь делать с ним?

     Лу, пожав плечами, поклонилась.

     «Спрошу у Соля», - решила я, и отложила тетрадь в сторону.

     Нагруженная книгами, вампирка вскоре покинула меня.

     В задумчивости я приняла душ и переоделась. Донна ожидала меня к полуночи в своих покоях, но сейчас у меня еще оставалось немного свободного времени. Есть мне не хотелось, спать уже не было смысла. Я уселась за столик, за которым коротал время под моим кровом Соль, и повторно взялась за диковинный дневник.

     Первые страницы были покрыты рисунками. Неведомый художник скупыми, но точными штрихами создал настоящие шедевры. Он рисовал карандашом, а подписи ставил тушью, из чего я сделала вывод, что автор жил уже в Посткупольную эпоху. Страницы были старые, желтые, но знаки свежи, и это наводило на мысль о том, что автор может быть моим современником. Я попыталась прочесть, что написано, но, хоть и выведенные четко, буквы были невероятно мелки. Ленясь доставать лупу, я принялась просто разглядывать рисунки.

     Комната, возможно, больничная палата, крупным планом кровать, на которой, укрытый по пояс, лежит человек. У него вихрастые темные волосы, тонкие руки ровно лежат поверх одеяла, от них к некому устройству сбоку от кровати тянутся причудливо переплетенные нити. Глаза у человека закрыты. На картине, укрепленной на стене рядом с устройством, не изображено ничего, кроме слабой, изогнутой подобно волне, пунктирной линии. Я пробую прочесть самую крупную надпись, но не понимаю смысла знаков, вероятно, с их помощью записано имя. «Млах», «молок», «молх»?.. Далее следует пояснение, длинной в два абзаца, но его я разобрать не могу. Впрочем, здесь и так все кажется понятным. На картинках из учебника «Виды уголовной ответственности» в разделе «Посмертные наказания» мне попадался подобный сюжет при описании процедуры, когда попавших в прикупольную лабораторию вампиров подключали к аппарату для того, чтобы откачать излишек накопленной неупокоенной тварной душой энергии.

     На следующем рисунке изображен горящий город. С высокой точки видно, как на фоне темных закрученных спиралью облаков пылают в огне пожара столпившиеся на горизонте башни. Низкоэтажные домишки, с привычной мне формой остроконечных крыш, тоже змеились языками пламени. Что это за город, что за события? Времена эпохи Беззакония, когда Купол еще не был воздвигнут, а божественный порядок не утвержден? Я не только не видела, но даже и не слышала, чтобы где-то на территории Империи встречались такие высоченные башни. Впрочем, едва ли их стали бы отстраивать после того, как они сгорели до основания во время пожара.

     Далее – убранная занавесками конусовидная комната, ковер с кисточками и подушки, на которых, сгорбившись, сидят двое. Один, с черными всклокоченными волосами, худ и длинен, и облачен в черное. Сидя вполоборота к собеседнику и зрителям, взмахнув рукой, он объясняет что-то. На темном фоне рельефно проступает его плоский удлиненный профиль. Вампир?.. Второй персонаж изображен схематично: хотя он повернут к зрителям, лицо его – просто овал, волосы стянуты на затылке, вместо одежды лохмотья, причем явно с чужого плеча. Есть что-то неестественное в его позе: положение рук ли, головы, - суть я ухватить не могу, но кажется, что живые люди так не сидят. Подобная статика, думается мне, характерна для насекомых.

     Четвертый набросок, танец или состязание. Угрюмые сосны и ели, одетые в пухлые снежные шубы. Круг людей, часть из которых, изломавшись, лежит, часть, приняв разнообразные позы, стремится наброситься на того, кто в центре. Он странный: длинный, узкий и будто бескостный, у него гуттаперчевые, извивающиеся, как змеи, руки, их много – с десяток, если не больше. Возможно, он просто изображен в движении, как он колышется, гибкий и не-человечески худой, как протягивает свои руки-змеи к окружившим его людям. Они крепки, поджары, одеты в нечто, больше всего напоминающее короткие меховые штаны. Их набухшие от напряжения мускулы прорисованы очень подробно: ноги атлетов пружинят, спины и плечи бугрятся мышцами, ладони сжаты в кулаки. На краю картины, особняком, опять стоит этот безлицый: вновь в угловатой позе, похожий на перебитого богомола, опустив голову, глядит он на свою раскрытую ладонь, по которой стекает к локтю яркое, источающее лучи сияние. Я вижу косу, обозначенную парой штрихов у него на спине, и, вздрогнув, понимаю, что это Соль.

     Почерк тоже его, вглядевшись, сообразила я. Мелкий, бисерный, очень четкий, как будто он писал, глядя сквозь увеличительное стекло. Чьи же рисунки? Неужели он автор? Я часто видела, как он строчит что-то куриным своим почерком, но не припомню случая, чтобы застала его рисующим. Может быть, он просто подписал чужие наброски? Но кто тогда изобразил на них его самого?

     Я взглянула на часы. Пора бежать. С сожалением я отложила дневник, подумав, убрала его на полку с книгами. Позже рассмотрю во всех подробностях. Неспроста ведь Соль советовал мне почитать собранную им литературу. Может быть, именно этот дневник он и имел в виду?

     Я поспешно прихорошилась перед зеркалом, и помчалась в покои донны Фредерики. Близится всенощная, а с ней – долгая и изнурительная заупокойная служба, которую – впервые в истории храма – будут отправлять два высших жреца Империи. «Для полноты картины не хватает сподобиться лицезреть самого Божественного», - на бегу шутливо подумала я. Но, как показали дальнейшие события, боги, которые ведают людскими помыслами и желаниями, юмор мой в расчет принимать не пожелали.

     

     

     [1] Дух плебейки неупокоен, поэтому не нужна ее кровь и кровь жрицы-контактера, чтобы вызвать душу на диалог. Для этого достаточно живой воды (прим. сост.).

      Императорский поезд на пути следования из Саракиса в Хаканаи.

      Великий тракт вдоль Восточного моря

     Месяц Сливовых дождей, 4-й день второй декады, луна

     

     Бодро стучали колеса, за окном проплывал величественный пейзаж восточного побережья. Океан, спокойный и лазурный в свете зари, и дымка Купольной границы на горизонте, сверкающая как жемчужные облака. Мое первое путешествие на поезде. И, наверное, единственное в такой компании.

     Дон Август, большая часть его свиты, включая назойливых граций и учтивого секретаря Максимилиана, с которым мы были уже на «ты». В мое распоряжение предоставили отдельное купе: обитые красным бархатом диваны, занавески тонкого шелка, стоившие больше, чем весь мой гардероб вместе взятый, серебряная посуда и свежие цветы в миниатюрной вазе. Облачившись в легкий, расписанный серебряными лилиями на темно-сером фоне халат, я, развалившись на диване в свое удовольствие, лениво потягивала грейпфрутовый сок со льдом. Вентилятор работал почти бесшумно, в купе, в отличие от улицы, было довольно прохладно, и сок со льдом я пила скорее в угоду собственным представлениям о сибаритстве, нежели по необходимости. Две стражи назад, еще до полуночи, поезд тронулся с вокзала Саракиса, и все его благородные пассажиры, разместившись каждый в отдельном купе, изволили отдыхать после всенощной и последовавшего за ней хлопотного дня сборов. Праздник Лемурий в этом году выдался особенно напряженным, аристократы, насколько я могла судить, за прошедшие семь дней не спали вообще, да и мы, их помощники, едва выкраивали час-другой на отдых. К рассвету солнца, последнего в этом году дня, на который пришлась всенощная Лемурий, все мы, обычные люди, выглядели как бледные тени, в пору детишек пугать. А вот троица аристократов сияла как драхмы[1] свежей чеканки. Зато за прошедшие дни я отлично поняла, для чего дону Августу понадобилось брать в поездку не одного, а целых трех секретарей. Пока один, свалившись в изнеможении, спал, второй мог занять его место, а третий следил, чтобы первые двое ничего не перепутали в регламенте. У донны Фредерики я была единственной помощницей, но мне на выручку приходили старшие жрицы. Впрочем, это мне не сильно помогло, потому что Соль, неожиданно раскрывший инкогнито на первой всенощной в честь Лемурий, тоже не преминул воспользоваться моими услугами. Хвала богам и дону Августу, который поделился кадрами со своим заносчивым и бестолковым родственником.

     Потягивая сок и наслаждаясь бездельем, а также воистину волнующим пейзажем, я лениво прикидывала, чем бы занять ближайшие несколько свободных часов. Перед отправлением, обрушившемся на меня как гром среди ясного неба, я мечтала только об одном – лечь и спать до самого приезда в столицу. Едва обустроившись в собственном купе, я даже отрубилась ненадолго, пропустив выезд поезда из Саракиса и смену суток, но вскоре проснулась посреди ночи. Видимо, факт отдельного купе, небывалой роскоши и чрезвычайно обходительного персонала поезда столь сильно поразил мое воображение, что больше сна не было ни в одном глазу. Мне хотелось вскочить и начать делать сразу несколько дел: написать письмо матушке, заказать ранний завтрак, состоящий из львиной доли перечисленных в меню дорогих блюд, отправиться с визитом в купе Максимилиана и провести время в приятной беседе. Последнее, увы, было невыполнимой мечтой: мой новый добрый друг наверняка спал, ведь последняя всенощная и последующие сборы в дорогу пришлись как раз на его смену.

     Тщательно поразмыслив, я пришла к выводу, что исполнение двух желаний из трех – тоже, в общем-то, неплохо, и дернула свисающий с обшитой светлым дубом стенки купе шнурок. Не прошло и минуты, как в дверь, постучавшись, заглянула приветливо улыбающаяся проводница. Она поклонилась мне так, будто я тоже принадлежала к Императорской семье, и ласковым голосом осведомилась, чего мне угодно. Я потребовала письменный набор и, запинаясь, прочла названия нескольких блюд из меню. Выбор здесь был настолько изысканный, что я не понимала смысла трети знаков, входивших в наименования деликатесов. «Слушаюсь и повинуюсь», - ответствовала мне проводница, и бесшумно исчезла, приняв напоследок от меня опустевший бокал из-под сока. Дожидаясь ее возвращения, я уселась за столик, скрестив ноги, и глазела в окно, силясь рассмотреть в темноте местность, по которой мчался поезд.

     Новый деликатный стук, и проводница почтительно возложила передо мной лакированную коробку с писчими принадлежностями. Бумага была двухслойная, матовая, розоватая, как лепестки поздней вишни. Уточнив, когда подавать завтрак, девушка оставила меня в одиночестве.

     Я полюбовалась на изысканные кисти с щетиной из барсучьей шерсти, с вырезанным сбоку автографом мастера. Это был знаменитый Кандид Теллурий, внук прославленного Модеста Теллурия, написавшего такие известные картины как «Утро в бамбуковой роще», «Соловей и слива. Ранняя весна» и прочие, вошедшие в школьные учебники шедевры. Тушь, с выгравированным на ней изображением карпа, подставка для туши и серебряное пресс-папье составляли с кистями гармоничный ансамбль. Наслаждаясь сосновым ароматом, я натерла тушь, выбрала бумагу и с удовольствием принялась писать родителям пространное письмо, предвкушая, как они удивятся, когда получат его.

      «Любезная матушка и почтенный папенька.

      Пишу к вам в пору, когда молодая листва сияет.

      Здоровы ли вы?

      Я, вашими молитвами, здорова.

      Смиренно прошу снисхождения за долгое молчание.

      Итак, спешу известить вас о том, как проходят мои дни.

      Вчера, 3-го дня второй декады месяца Сливовых дождей, завершилась последняя служба, посвященная умиротворению душ предков. Как писала ваша почтительная дочь в предыдущем письме, отправлял ее в этот раз Лучезарный дон Август, двоюродный брат Божественного, Верховный жрец Лукавого и воплощенный его представитель. Пятью днями ранее сей благороднейший муж при посредничестве своей Сиятельной племянницы и моей научной патронессы, донны Фредерики, на первой лемурийской всенощной принародно представил горожанам своего Божественного племянника, не достигшего покуда совершеннолетия и потому скрывавшего свою персону от любознательных очей газетчиков и их скорописных кистей. Ныне же, как, верю, изволили убедиться и вы, прочтя свежие новостные выпуски, ни имени, ни облика своего более не таящего и направляющегося в Столицу для аудиенции с Его Божественным Величеством Императором, да продлятся дни Его вечно! Я же, ваша почтительная дочь, выбрана сим юным аристократом в качестве сопровождающей, а также по научной надобности отправлена госпожой наставницей донной Фредерикой в Столицу, дабы разыскать в тамошних архивах информацию, пригодную к теме моего дипломного исследования. Отпуск мой и освобождение от занятий заверены личной печатью Сиятельной донны, высшей жрицы Подземного святилища, командировочные в канцелярии храма выписаны и авансом мною получены в размере 15 драхм, без учета пансиона. В начале марса, иными словами, 5-го дня второй декады сего месяца ожидается, согласно расписанию, прибытие Императорского поезда, посредством коего ваша почтительная дочь путешествует, на Центральный перрон Вечного города, откуда вновь, незамедлительно, имею намерение послать вам новое письмо.

      Говоря же о частностях, спешу подчеркнуть, что первый секретарь Лучезарного дона, господин Максимилиан, весьма галантен и учтив в обращении. В меркурий на прошлой неделе я с подругами Лидией и Летой (Меланида сказалась занятостью и не пошла, вероятно, расстроилась, что ее не выбрали для Лемурийских плясок вместе с другими грациями; воистину, это очень обидно!), и он с коллегами провели несколько весьма приятных часов за прогулкой по достопримечательностям Саракиса и непринужденной беседой за обедом в летнем кафе на площади Справедливости. К слову, в том самом, где Вы, маменька, в бытность мою неофиткой изволили угощать меня жареными в меду каштанами.

      Засим прошу позволения откланяться, передаю приветы домашним и в особенности бабушке Хлое и тетушке Массандре. Берегите драгоценное ваше здоровье, побольше бывайте на свежем воздухе,

      Нежно любящая и почтительная ваша дочь,

      Миладинова Кора.

      248 год от ВК[2], месяц Сливовых дождей, 4-й день второй декады.»

     Переписав начисто, я дала туши подсохнуть, и убрала письмо в украшенный изящной персикового цвета лентою конверт. Посидела, отдыхая, с некоторым сожалением наблюдая за тем, как побережье и матовый блеск океана постепенно отступают, заслоненные сосновым лесом. Рельсы уходили в глубь острова, дальнейший наш путь лежал в самом сердце суши. Утешившись тем, что вскоре мне впервые предстоит оказаться в тоннеле, я распустила волосы и разлеглась на диване, задрав ноги. Вскоре постучалась проводница с условленным завтраком, и я, глотая слюну от предвкушения, пригласила ее войти.

     Проводница поспешно вкатила в купе столик на колесах. Поправляя задравшийся до бедер халат, я благодушно подивилась, куда это она так торопится. Не успело это мое удивление облечься в словесную форму, как следом за проводницей, не преминувшей согнуться в низком поклоне, в купе ко мне с лирическим видом шагнул Соль. Я моментально лишилась дара речи и покрылась холодным потом. А он, сделав отмашку робеющей проводнице, чтоб начала накрывать на стол, обратился ко мне:

     - Не возражаешь?

     - Нет, - булькнула я, поспешно садясь и отвешивая ему сидячий поклон. – Большая честь для меня…

     Проводница, торопливо расставив приборы и сняв крышки с горячих блюд, с извинениями покинула нас.

     Соль уселся напротив, закинув ногу на ногу. Я, пылая, поправляла халат и вставшие дыбом волосы, прекрасно осознавая, что все потуги вернуть себе приличествующий уровню визитера облик напрасны. Нельзя сказать, что мой растрепанный вид был Солю в новинку: по меньшей мере, в течение двух недель своего нелегального пребывания под моим кровом он мог наблюдать его каждое утро. Однако имелся нюанс, ведь в ту пору он был гость, вообще не пойми кто, и воспринимался мною как младший брат, за которым надо присматривать, как за неразумным.

     Сейчас обстоятельства переменились: шесть дней назад Лучезарный дон во всеуслышание провозгласил его собственным родственником (не упомянув, правда, о том, кем именно они приходятся друг другу), а Сиятельная донна подтвердила слова дяди и при большом скоплении народа наградила блудного племянника поцелуем в лоб. Утром следующего дня Соль снизошел до выступления на пресс-конференции, которую организовали для него старшие аристократы. И там в своей новой самодовольной манере подтвердил перед возбужденно строчащими в блокнотах газетчиками, что все обстоит именно так, как соизволил его дядя на всенощной изречь.

     После пресс-конференции, растянувшейся на стражу дольше запланированного, дуэт аристократов превратился в трио, а меня чуть не задушила в буфете Лидия. Минут пять она трясла меня за грудки, пребывая то ли в неистовстве, то ли в экстазе, и все приговаривала: «Ну, Кора, ну, жучиха! Ведь ты же знала, да? Знала, и молчала?!» Я отнекивалась, как могла, до тех пор, пока Лидию не отодрал от меня пришедший на выручку Максимилиан с личной охраной дона. Позже мне еще пришлось уговаривать его не раздувать скандал; в конце концов, как понимала я, Лидия просто пыталась по-дружески выразить мне свое восхищение. После обеда в тот же день, во время прогулки по городу, я объяснила Максимилиану, в чем дело. Он рассмеялся, его коллеги тоже, а вот мои добрые подружки – нет. Для них появление нового аристократа в лице Соля оказалось большой неожиданностью. Но вскоре мне удалось убедить их в том, что чужую тайну я скрывала не по своей воле.

     И вот сейчас Его блудное Высочество и моя головная боль последних полутора месяцев соблаговолил явиться собственной персоной в мое скромное купе как раз тогда, когда я собиралась основательно набить желудок изысканнейшей вкуснятиной и улечься спать! А ведь, если подумать, всего шесть дней назад я с ностальгией вспоминала о тех деньках, когда мы с ним мирно жили под одной крышей. И как прикажете ее называть, эту шестидневной давности меня? – сентиментальной простушкой, не иначе!

     - Светлейший домин, - начала я, убедившись, что максимально достойный вид в моей ситуации уже приобрела, - чем сия негодная послушница обязана столь скорому визиту?

     Одетый, как и все время на протяжении последней недели, во все черное Соль в ответ на мои слова покривился, поерзал, блуждая взглядом, и, наконец, сказал:

     - Когда-то попросил тебя не выражаться, помнишь? Теперь та же просьба, но в иной формулировке: хотя бы наедине, пожалуйста, говори по-человечески. Тебе ведь это не очень трудно, правда? – он заглянул мне в глаза, взгляд был просительный. Давненько за ним подобных фокусов не наблюдалось. Неужели потому он и сбежал из столицы, что его дворцовая вежливость коробила?

     - Хорошо, - кивнула я. И, видя облегчение в ответном взгляде, мстительно добавила, - как Светлейшему домину будет угодно.

     - Ко-ора! – завел очи к потолку беглый аристократ.

     Я рассмеялась.

     - Будешь знать, как без предупреждения вваливаться.

     - Прости, - покачал он головой. – Тут, видишь ли, уточнить кое-что надо.

     - Пожалуйста, уточняй.

     - Да. – Он помялся. Выглядел он крайне неуверенно. Стремясь проявить деликатность, я вооружилась ложкой и стала хлебать бульон. Нежный, даже на вкус золотистый, с тончайшим привкусом телятины. Ах, до чего же божественно иметь отношение к высшей знати!

     Соль меж тем обрался с мыслями.

     – Среди книг, которые оставались в твоей комнате, не попадалась ли тебе такая старая тетрадь?

     - С набросками? – поощрила я.

     - Значит, попадалась, - Соль вздохнул. – И что ты с ней сделала?

     - Ничего, - пожала плечами я, облизывая ложку. Заметив, как он напрягся, поспешно добавила, - себе оставила. Все равно ведь не библиотечная, книжка-то.

     - Себе? – с недоумением переспросил Соль. – А поточнее?

     - Ну, дома, наверное. В общежитии. А что?

     - Да так, - было видно, что интерес к разговору он потерял. – Дома, так дома.

     - А что это за тетрадь? – спросила я и с увлечением приступила ко второму блюду: отбивным с тушеными овощами.

     - Да так, - махнул рукой Соль. – Тетрадь как тетрадь.

     - На дневник похожа.

     - Ага, - он поднялся. – Ты ешь, ешь, не отвлекайся.

     И с тем отбыл.

     Я поморгала глазами ему вслед. Ничего не поняла, решила, что аристократы тоже устают, вот только усталость у них имеет специфику. И с удовольствием продолжала завтрак в прекрасном одиночестве.

     Подчистив тарелки, напившись чая с лимоном и медом, я, отдуваясь, отвалилась от стола. Вызвала проводницу, чтоб пришла и убрала посуду. Поблагодарила ее за замечательное угощение. И, ощущая кратковременный прилив сил, как бывает всегда, когда вместо того чтобы поспать, плотно поешь, пришла к мысли, что нужно приложить их к чему-нибудь полезному. Например, описать в дневнике ошеломительную красоту рассвета, навстречу которому стремился наш поезд.

     Не откладывая в долгий ящик, я пошарила в сумке и вынула на свет тетрадь. Вести дневник меня приучила матушка. С шести лет я жила в храме, приезжала в поместье только на зимние каникулы, и, разумеется, обо всех своих горестях и радостях напрямую рассказать родительнице не могла. Чтобы не получать от меня огромное количество жалобных писем, благоразумная матушка посоветовала мне вести дневник. «Записывай все, что произошло с тобой за день, и в конце недели перечитывай. Если останется то, что до сих пор тревожит тебя, пиши мне в письме». Так наставила меня она, и я ее правилу послушно следовала. Как выяснилось, к концу недели у человека остается не так уж много важных новостей, ради которых стоило бы каждый раз отправляться на почту.

     К семнадцати годам я уже так привыкла вести дневник, что это стало для меня ритуалом. Несмотря на загруженность делами и усталость, невзирая даже на недолгое соседство Соля, каждый вечер я старалась записывать текущие происшествия. И вот теперь решила не изменять многолетней традиции, тем более что и жизнь моя, наконец, обогатилась достойными упоминания событиями.

     «Буду потом внукам хвастаться», - подумала я, и, раскрыв тетрадь, уселась за столом поудобнее.

     Дневник оказался не моим. А той самой тетрадкой, узнать о судьбе которой давеча заходил, весьма обеспокоенный, Соль. Всего в ней и сходства-то с моим дневником было, что размер одинаков.

     Настроенная по-прежнему благодушно, я уже более тщательно пошарила в сумке. Моего дневника не было. Начиная подозревать, что впопыхах попросту перепутала, я все же не поленилась и поискала среди других своих вещей. Но моего дневника, будто Соль его сглазил, нигде не оказалось. Впервые за одиннадцать лет со мной случился такой казус.

     От расстройства я даже спать перехотела. Все-таки привычка – великая сила. Особенно в случае, когда ее нельзя удовлетворить.

     «Ничего, куплю новую тетрадь в столице», - попыталась утешить себя я. Но все же досадно было очень. Так, что захотелось в отместку – Солю, кому же еще, - начеркать что-нибудь в его, так некстати подвернувшейся под руку, тетради.

     «И чем оно ему так дорого, это старье?» - подумала я, с негодованием перелистывая к началу. Сказать по правде, я заглядывала в загадочный дневник всего во второй раз. Первый состоялся шесть дней назад, потом произошло много всякого, и думать над содержимым ветхой тетрадки у меня не осталось ни времени, ни сил. Я о ней начисто забыла, и вспомнила только теперь благодаря Солю и собственной рассеянности.

     Кипя возмущением, я вперилась в рисунки и подписи к ним. Так, так, что тут у нас? Ну и закорючки, помилуйте благие боги! Как он и писал-то их, неведомый автор, под лупой, что ли?..

     Четверть часа спустя я вызвала проводницу и поинтересовалась, нет ли у нее увеличительного стекла. Таковое в загашнике нашлось. Спустя стражу я, душераздирающе зевая, потребовала круто заваренного зеленого чая и продолжила продираться сквозь дебри мелких архаичных знаков. Через стражу с половиной, когда поезд вошел в первый в моей жизни тоннель, я, не обращая на это внимания, пыталась сообразить, что же мне с полученным знанием делать. Ответ напрашивался сам собой, и я, вооружившись смелостью и чужим дневником, отправилась в гости к Солю.

     *

     Его купе находилось по соседству с моим, поскольку формально я являлась единственной его подчиненной. Вообще-то Солю по статусу полагался отдельный вагон, но он попросту не был предусмотрен в этом поезде, ведь, согласно первоначальной задумке, Лучезарный дон намеревался путешествовать в одиночку. Времени ждать, когда прицепят и оборудуют еще один вагон, у аристократов не было: и без того по милости Соля дон Август вынужден был нарушить график объезда императорских земель и спешно возвратиться в столицу. Поэтому внебрачный сын Божественного был помещен в том же вагоне, в котором ехала сопровождавшая Лучезарного дона свита. Соль был весьма недоволен этим фактом, но выбора не было и ему пришлось смириться.

     Прижимая к груди ветхую тетрадь, я деликатно постучала в дверь купе и негромко сказала:

     - Светлейший домин, не соблаговолите ли уделить внимание вашей негодной сопровождающей Коре?

     Не успела я договорить, как дверь отворилась, и Соль посторонился, пропуская меня внутрь.

     - Что стряслось? – начал он и округлил глаза, заметив тетрадь. Затем, без слов, закрыл дверь и запер ее на защелку. Жестом указал мне на место на диване у окна, и сам сел напротив, облокотившись на стол.

     - А сказала, что в общежитии оставила, - сухим голосом заметил он.

     Я сглотнула.

     - Я в спешке взяла не ту тетрадь, - сказала я. – И я… прочитала…

     Соль вздохнул.

     - По тебе заметно. Вместо того, чтобы вернуть хозяину, да?

     - Но разве ты не хотел, чтоб я ее прочла? – спросила я, и снова сглотнула.

     Он, внимательно оглядев меня, повернулся и дернул за вызывающий проводницу шнурок.

     - Допустим. Но было бы лучше, если бы ты не брала ее с собой.

     - Так это… правда, что в ней написано?

     Раздался вежливый стук, Соль открыл дверь и купе озарилось дежурной улыбкой проводницы.

     - Будь добра, принеси чайник тонизирующего чая, - заказал ей Соль.

     Она поклонилась и исчезла.

     В молчании мы дожидались ее возвращения. К чаю она принесла вазу с мелкими желейными сладостями, молочник и сахарницу.

     - Освежись, - Соль налил в чашку чай и подвинул мне. – Разговор займет некоторое время.

     Я прихлебнула горячий напиток, моргая усталыми от бессонной ночи глазами.

     - Спасибо, я в порядке, - отодвинув чашку, я решительно взглянула на него. – И готова выслушать объяснения.

     Он оперся подбородком на ладонь и сказал:

     - Вообще-то, это Инга настояла, чтоб ты поехала. Брать тебя с собой в планы не входило.

     Я удивилась, но промолчала. Я предполагала, что он будет ходить вокруг да около. Но отступать все равно не собиралась.

     - Но скоро все так или иначе решится, - он криво усмехнулся. – И ты, наверное, имеешь право знать. Что ж, внимай, коли не шутишь. – И, отвернувшись к окну, негромким голосом принялся рассказывать.

     Я слушала, боясь пропустить хоть слово. Иногда листала тетрадь, чтобы найти рисунок, подтверждающий его слова. Его история была длиннее, полнее, чем пояснения, которые содержала тетрадь. И она, эта история, меняла все, что мне было прежде известно о личности сидящего напротив аристократа. Являлась ли она правдой? Я надеялась, что в конце концов Соль даст мне ответ на этот вопрос. И очень хотела, чтобы он сказал нет.

     *

     «Мир, в который он попал, был болен и не подозревал об этом. На Пангее, исполинском жилом континенте, простирались, сливаясь друг с другом, четыре огромных города-государства, в них кипела белковая и механическая жизнь. Электрические автомобили, скоростные поезда, вертолеты, похожие на стрекоз, и могучие самолеты. Благодаря пересадке органов или замене их на искусственные, медицине удалось удлинить человеческую жизнь. Изобилие генно-модифицированных продуктов дало возможность забыть о том, что такое голод. Исследования в области создания искусственного интеллекта позволили конструировать самообучающихся роботов, пусть и стоили такие модели баснословно дорого. И все же достижения науки не шли ни в какое сравнение с теми невероятными способностями, какими обладали туземцы, жившие в резервациях на окраинах цивилизованного мира.

     Среди ученых - философов, историков, антропологов и биологов, - не утихали споры о том, подпадают ли туземцы под определение «человек разумный» в строгом смысле этого слова. Аборигены жили замкнуто, применяли примитивные орудия труда и существовали преимущественно за счет охоты и собирательства. Селились в пещерах, землянках или хижинах, в зависимости от условий окружающей среды. Деревянные жилища почти не строили, домашний скот не разводили, земледелие у них было развито слабо, а промышленности не существовало вовсе. И причина всему этому была одна: туземцы являлись человекоподобными существами лишь наполовину, поскольку обладали способностью перекидываться в животных. Туземные племена жили в разных частях планеты, и члены каждого отдельного племени превращались в распространенных в их местности животных: в лесах и степях средней полосы в волков, лошадей и оленей, в песках в верблюдов и ящериц, на севере в полярных медведей.

     Хотя пределы подходящего им ареала аборигены, как правило, не покидали, пользовались они различными диалектами одного и того же языка, не имевшего ни малейшего сходства с языками цивилизованных народов. Аборигены умели управлять погодой, их шаманы и шаманки регулировали плодородие почвы и следили за тем, чтобы экологический баланс в подконтрольном им регионе не нарушался. Были у них и собственные человекоподобные божества, у каждого племени свое, и их наличие вызывало жгучий интерес у цивилизованных народов, поскольку эти существа имели материальное воплощение, обладали разумом и бессмертием. Полвека бились ученые над разгадкой тайны туземных божеств, но аборигены, обычно легко идущие на контакт, в этом случае сотрудничать категорически не желали. Так продолжалось до тех пор, пока, наконец, исследователям первобытной культуры не удалось проникнуть на так называемые Заповедные острова, расположенные в океане Панталласа, к востоку от Пангеи. Аборигены почитали их священной землей, и долгое время не соглашались впускать туда посторонних, но тридцать лет назад запрет был, наконец, нарушен. Это случилось как раз тогда, когда ученое сообщество, а вслед за ним и мировая общественность пришли к мысли о том, что туземцы все же не люди, а некая разновидность человекоподобных животных. Подтверждением этой гипотезы служил, например, тот факт, что ни одно из примитивных племен не оказало в свое время сопротивления колонизаторам из числа цивилизованных людей, вторгавшихся на принадлежавшую туземцам территорию.

     Находки ученых на самом большом острове Заповедного архипелага оказались поистине ошеломляющими. Они обнаружили на восточном побережье целый город, спроектированный по четкому и разумному плану. Здания в нем были построены преимущественно из лакированного дерева, крыши покрыты глиняной черепицей, функционировали примитивные, но вполне действенные водопровод и канализация. На заливных полях в пределах города аборигены выращивали рис, пользуясь хорошо продуманной системой орошения. Местные жители занимались ткачеством, добычей меди и кузнечным делом, разводили шелковичных червей и держали домашних животных и птицу: лошадей, коров, кур. И, что самое невероятное, почти не перекидывались в животных. Как удалось выяснить позже, для них пребывание в исконном нечеловеческом облике являлось своего рода табу. Вскоре ученым удалось найти объяснение такому странному запрету.

     Жители города были потомками шаманских родов из разных племен и с давних пор проживали на островах Средоточия, как они сами называли архипелаг, охраняя Колыбель богов - море Хаоса, древний источник, из недр которого рождались их божества. Непросто было попасть к источнику: аборигены всеми способами препятствовали исследователям, стремившимся проникнуть к священному для туземцев месту. Переговоры затянулись на несколько лет, но плодов не принесли, ведь аборигены ни на какие уступки не шли. Наконец, потерявшие терпение ученые заручились поддержкой военных и силой вторглись на территорию таинственной Колыбели. И обнаружили там то, что давно искали, - субстанцию, из которой появлялись на свет тела так называемых туземных божеств.

     Это открытие всколыхнуло мировую науку. Исследователи из разных городов основали на главном острове архипелага научную лабораторию, практически лишив туземцев возможности доступа к их сакральному источнику. Аборигены в знак протеста покинули город и перебрались в глубь острова, где у них тоже имелись поселения. Постепенно туда стали съезжаться туземцы с континента вместе с их действующими, «проявленными» божествами. Вели они себя спокойно, мирно, и, хотя особых подозрений их приезд не вызвал, решено было усилить военное присутствие на архипелаге.

     Процесс изучения божеств и формирующей их субстанции затянулся. Вокруг научной лаборатории вырос городок, в котором поселились семьи работавших на территории священного источника ученых, а в диковинное поселение аборигенов Ассоциация мирового туризма принялась возить экскурсии. Стоили они недешево, ведь путь к архипелагу с материка был неудобен и долог. Но поток желающих не иссякал несколько лет. Позже, когда стало очевидно, что одно только наличие человекоподобных тел и первосубстанции, из которой они возникают, не приближает человечество к разгадке тайны бессмертия, интерес широкой публики к Заповедным островам постепенно угас. А вот количество туземцев, отчего-то решивших покинуть родные края ради жизни на сакральной, но все же чужой для них земле, с каждым годом пусть чуть-чуть, но увеличивалось.

     Прошло семь лет, и за все это время исследователям ни разу не удалось стать свидетелями рождения нового божества. Достигшие завершенной формы тела пребывали в породившей их субстанции подобно искусственно выращенным органам, предназначенным к пересадке и содержащимся в специальном органическом растворе. Ни одно из этих одинаковых, идеально сложенных тел не делало попытки обрести сознание и дать тем самым наблюдающим за ними ученым новую пищу для размышлений. В мозг человекоподобных оболочек пытались вводить микроскопические чипы с записанной на них программой самообучения, которые использовались в роботостроении, - напрасно: нервная система туземных божеств отказывалась реагировать на импульсы чуждой ей электроники. Для того, чтобы заставить безжизненную туземную куклу двигаться, недостаточно было знаний одной только современной науки.

     Впрочем, даже если бы чип подействовал, едва ли многое изменилось. Преимущество примитивных аборигенов над развитым научным знанием заключалось в том, что они способны были наделять своих божеств сознанием, личностью реально существовавшего и умершего индивида, и ни один конструктор искусственного интеллекта не мог сравниться с ними в этом умении. По словам самих туземцев, они «вмещали птичью душу великого шамана в тело величайшего бога». Подвергнутые тщательным расспросам, аборигены с неохотой описывали процедуру «вмещения», но язык, каким они изъяснялись, с которого и в более простых случаях практически ничего нельзя было перевести напрямую, без оговорок, в этот раз становился настоящим препятствием для понимания.

     Сам ритуал был относительно несложен: «великого шамана», достигшего благочестия в предыдущих жизнях, собратья по племени торжественно и с его согласия лишали жизни. Птица-душа его спешила к «корням мирового Древа», пьющим влагу Матери-земли, и эта душа, излившись через корни в «тело величайшего бога», пробуждалась уже в новом, божественном, облике, помня свои предыдущие перерождения, наделенная посредством многолетней практики добродетельных жизней огромной духовной силой. Однако несмотря на все могущество, новоявленному богу требовалась помощница: ею становилась сопровождавшая «великого шамана» на заклание шаманка племени; вдвоем они прибывали на территорию Священного острова в поселение охранявших божественную Колыбель шаманов. Она присутствовала при процедуре умерщвления «великого шамана», она же проводила «три молчаливых дня» наедине с созревшей оболочкой нового бога, согревая ее своим теплом и призывая «вмещенную» в него птичью душу пробудиться. Она заменяла новому, проявившемуся в мир богу мать, учила его ходить и говорить, объясняла законы природы и племени, которое ему предстояло оберегать. Позже, когда с ее помощью он «вспоминал» о своих обязанностях, оба возвращались в родное племя, а оставшиеся шаманы продолжали ревностно заботиться о рождающем божьи тела источнике.

     Сам механизм «вмещения» души был именно таков, но что означает формулировка «предыдущие жизни», «перерождения», «добродетель» и «благочестие» в представлении аборигенов, определить было очень сложно. Как «великий шаман» понимал, что пришло время умирать? Откуда шаманка знала, как именно ей следует выпестовать душу нового бога? Туземцы отвечали так: «голоса Отцов говорят им. Шепот Матери учит». Шаманы туземцев обладали способностью слышать эти голоса Отцов, шаманы туземцев – быть может, а вот ученые мужи – нет. Побившись над интерпретацией полученных от аборигенов сведений еще пару лет, исследователи пришли к выводу: нужно провести эксперимент. И, напомнив себе и интересующейся данной проблемой публике еще раз о том, что, согласно принятой гипотезе, аборигены скорее всего не люди, развязали тем самым себе руки в вопросе убийства туземцев ради блага человечества.

     Аборигены возмутились. Их так называемые «божества» возмутились. Представители экологов и некоторые антропологи и фольклористы выразили мировому кабинету министров протест. Однако большинство проявило к бедам туземцев полное равнодушие, и протест был отклонен. И несколько туземных шаманов, обладавших с точки зрения задействованных в проекте ученых, достаточным уровнем святости, таки были умерщвлены. Однако, очевидно, против воли.

     Убийство туземцев не принесло желаемого результата. Оно вообще никакого результата не принесло. Пусть с неохотой, но научному сообществу пришлось признать, что на данном этапе развития науки ключа к разгадке тайны туземных «божеств» отыскать, возможно, не удастся. Финансирование данного проекта было сокращено и фокус внимания ученых сместился в другие области. В частности, в область здравоохранения. В последний год в каждом из городов-государств участились случаи впадения в кому среди населения. Без видимых на то причин люди неожиданно теряли сознание и возвратить их из этого состояния, несмотря на все усилия врачей, не представлялось возможным.

     Не миновала эта беда и семью одного из ученых, с энтузиазмом работавшего над проектом туземных божеств. Играя после школы с приятелями во дворе, его восьмилетний сын лишился чувств и был госпитализирован. Все попытки вернуть его из состояния глубокой комы окончились неудачей. Мальчик был единственным ребенком в семье, и горячо любивший его отец, и без того сломленный застоем в исследовании, которому он отдал лучшие годы своей жизни, запил горькую. В редкие моменты просветления мозг его интенсивно работал. Он проанализировал полученные от туземцев сведения, предпринял поездку в их поселение в надежде, что тамошние шаманы дадут ему совет, как поступить. Но шаманы не могли, или не хотели ему помочь. Тогда в воспаленном воображении ученого созрел дерзкий план.

     Он бросил пить и вместе с коллегой довел до ума давно разрабатываемую ими программу самообучения. Затем принялся добиваться, чтобы из клиники ему отдали сына домой, вместе со всем сопутствующим оборудованием. У него была квалификация врача, хирурга, и в конце концов руководство клиники согласилось передать ребенка отцу. Он перевез его в свою институтскую лабораторию, расположенную на берегу таинственного моря Хаоса. Затворившись в ней, погрузился в работу. Жена, измученная не меньше него, устраивала скандал за скандалом, он посоветовал ей съездить на материк, к родителям. Он был очень убедителен, она – без сил, ему удалось уговорить ее. Во время ее отсутствия он трудился как исступленный. Все материалы, связанные с жизнью сына, которые были в его распоряжении, он перевел в программный код и записал на микрочип. Уговорил своего коллегу и друга, киберконструктора, провести полевую операцию по вживлению чипа в мозг туземного «божества». Им обоим в составе исследовательской группы уже приходилось заниматься этой тонкой работой, и, хотя браться за дело только вдвоем было рискованно, они приняли вызов. В корневую систему, питавшую «божье» тело, ввели специальный раствор, содержащий наноботов, с их помощью удалось обмануть мощную регенерационную систему «божества» и добиться того, чтобы чип прижился. Но в контакт с нервной системой «божества», как и прежде, он вступить не мог.

     Сам не свой от разочарования, ученый запил вновь, и той же ночью, в состоянии глубокого опьянения, явился в комнату, где в растительном состоянии пребывал его сын, и отключил робота-сиделку. Набрал в шприц кровь ребенка, отрезал прядь волос и ногти, сжег их, а пепел смешал с кровью и слюной мальчика. Подключив сына к портативному аппарату ИВЛ, вместе с ним на гидроцикле отправился на территорию, где находились «божьи» тела. Там он отыскал безжизненное «божье» тело с вживленным чипом, влил ему в рот кровь мальчика и отключил ребенка от аппарата. Слушая, как сын задушено хрипит, умирая от невозможности самостоятельно дышать, лег рядом, прижавшись, как учили туземцы, к пустой человекообразной оболочке покрепче, и забылся недолгим пьяным сном.

     Очнулся он победителем. Или проигравшим, в зависимости от того, с какой стороны посмотреть. Программа, которую он написал и вживил в мозг туземного «божества», функционировала. А вот душа его сына, которого он – из любви, в приступе безумия ли? – убил своими руками, восставать для нового перерождения не спешила. Он совершил революцию, огромный прорыв в науке, умудрился с помощью технологий заставить идеальную человеческую оболочку жить и дышать, и он же ради этого – ради этого ли? – решился на тяжелейшее преступление, лишив жизни собственного сына. Понимая, какая судьба его ждет, он тем не менее не мог позволить пропасть своему последнему детищу, в котором воплотились его величайшая надежда и сокрушительное разочарование. Он привел оживленное им существо к дому своего единственного оставшегося друга, того самого киберкоструктора, который помог вживить чип в пустой мозг «божьего» тела, позвонил в дверь и, вложив в руку письмо с объяснениями, оставил дожидаться хозяина. А сам поспешно вернулся в институт, уничтожил все исследовательские материалы и роботов-помощников, разгромил рубку видеонаблюдения и, запершись в своей лаборатории, застрелился.

     Обуреваемый многими чувствами киберконструктор не смог отказать коллеге и другу в его последней просьбе. Он сумел спрятать невероятное изобретение так, что полицейские в последовавших после самоубийства ученого многократных обысках не смогли его обнаружить. Конструктору помог тот факт, что все искали безжизненное тело, ведь никто не допускал и мысли, что его обезумевшему от горя другу удалось восстать божью оболочку к жизни. Самого конструктора в итоге все же привлекли к ответственности, но он сумел отделаться большим штрафом и увольнением из научно-исследовательского центра, в котором проработал девятнадцать лет. С тем он, забрав семью, возвратился на материк, где довольно быстро нашел место инженера-программиста в крупной компании по производству бытовой техники. Доходы его так и не достигли прежнего уровня, но на содержание семьи средств хватало, к тому же у него оставался большой дом в центре одного из городов-государств. Там он зажил прежней жизнью со своей женой и тринадцатилетним сыном, который мечтал стать композитором. Мальчик превосходно играл на фортепиано и скрипке, писал музыку, и родители души в нем не чаяли.

     А о существе, доставшемся бывшему киберконструктору в наследство от сумасшедшего друга и коллеги, семья старалась не вспоминать. Надо отдать им должное, его взяли с собой, но, боясь огласки, предпочитали держать в чулане вместе со всяким хламом. Глава семьи, будучи специалистом по программированию и обучению роботов, даже уделил диковинному изобретению немного своего внимания, пытаясь понять, что же то из себя представляет. В итоге пришел к выводу, что перед ним – обыкновенный робот. Его сын, будущий композитор, был посвящен в тайну удивительной человекоподобной игрушки, но интереса к отцовской работе не питал и новым роботом почти не интересовался. Однажды попробовал научить того играть на фортепиано, но мать, увидав причину их прошлых несчастий вне чулана, устроила сыну нагоняй, и больше тот вытаскивать диковинку на свет белый не рисковал. Так и пылился единственный на планете гибрид туземных суеверий и достижений новейшей науки среди вышедшей из моды одежды, спортивного инвентаря и кип старых журналов. Всей пищи для его жаждущего самообразования электронного разума только и было что пожелтевшие журналы полистать. Он изучил их от корки до корки, а потом, когда хозяин дома случайно заметил, как жадно его диковинный робот тянется к знаниям, получил электронную книгу и доступ к всемирной библиотечной сети. Так и существовал потихоньку в пахнущем пылью и лавандовым средством от моли маленьком книжном мирке. Существовал до тех пор, пока в приютившую его семью не вторглась во весь свой долговязый бесцеремонный рост старая беда.

     Сын киберконструктора и обычной домохозяйки, будущий композитор, на пороге своих четырнадцати лет впал в коматозное состояние. По всем признакам то самое, из которого никто еще за прошедшие с начала странной эпидемии три года обратно к нормальной жизни не возвратился.

     *

     Минуло семь месяцев, и маховик коматозной эпидемии раскачался в полную силу. Любознательный робот узнавал об этом из новостей, отголоски которых доносились до его чуткого уха сквозь чуланную дверь. С помощью электронной книги он читал газеты на новостных порталах библиотек, подключенных ко всемирной информационной сети; искусственный интеллект, стремившийся к развитию, поглощал любую информацию, до которой только мог дотянуться. Ему требовалось предназначение, некая глобальная задача, зачатки которой были прописаны в его базовых установках и гласили - служи разумным белковым. Которые все не приходили к нему, чтобы сформулировать конкретную цель этого служения, и интеллект осознавал себя несчастным, неполноценным. Были у него и некоторые другие проблемы, но качественно проанализировать их с тем, чтобы найти решение, он не мог – не хватало данных. Очевидным было одно – чуланное существование уже дало роботу все, что он только мог взять, и теперь требовался переход на новую ступень бытия, чтобы продолжить процесс самообучения и самопознания. Семь месяцев прошло прежде, чем такой переход удалось осуществить.

     Все больше граждан городов-государств по всему миру впадало в кому, и вскоре случилось так, что госпитали оказались переполнены безнадежными коматозниками. Подключенные к аппарату искусственного дыхания, их тела продолжали жить, но медицина оставалась бессильна вернуть к работе сознание таких пациентов. Те же, чьи родственники в силу различных, чаще всего финансовых причин, не могли более оплачивать резко подорожавшие услуги медиков, были отключены от аппаратов жизнеобеспечения и попросту умирали, лишаясь возможности дышать. В новостях говорили о том, что тела таких умерших не разлагаются, а словно каменеют, превращая трупы в изваяния; наука не могла объяснить этот феномен, и мертвецов хоронили так, как это было традиционно принято, - закапывая в землю. Некоторые родственники предпочитали сжигать своих умерших в коме близких; некоторые, и вовсе уж эксцентричные, оставляли таких мертвецов без погребения в надежде, что рано или поздно медицина все же найдет разгадку странной эпидемии и, может быть, вернет окаменевший труп к жизни. Киберконстркутор и его жена, чей семейный бюджет был истощен семимесячным пребыванием сына под квалифицированным присмотром медперсонала госпиталя, прибегли к третьему способу сохранения тела будущего композитора. Они решили перевезти его домой вместе со всем необходимым оборудованием.

     Услуги робота-сиделки тоже грозили обойтись семье в круглую сумму, и киберконструктор, скрепя сердце, намеревался использовать в этом качестве томящегося в чулане робота. Но жена неожиданно резко высказалась против того, чтобы его использовать. И в маленькой, ослабленной семимесячным горем семье разыгрался нешуточный скандал.

     Робот был его немым посторонним свидетелем, и, как ни странно, вероятный сценарий развития событий забрезжил перед ним в виде смутного воспоминания. Он как раз был занят анализом того, откуда мог бы подчерпнуть это воспоминание, как дверь в чулан распахнулась и на пороге, в облаке не свойственного ему прежде алкогольного запаха, возник киберконструктор. Он был бледен, глаза блестели, пальцы правой руки крепко сжимали пухлое пособие по эксплуатации и обслуживанию приборов обязательного жизнеобеспечения. Воспоминание, или, вернее, призрак его, вновь настигло робота, на сей раз причиной его появления послужил запах. Резкий алкогольный дух, как знамение беды, как пронзительный и зычный сигнал тревоги, оповещающий о начале эвакуации. Робот уже слышал его, этот беспокойный звук, прежде; он не помнил, где и когда, но точно знал, что последует за ним; он приготовился к извлечению. Почему и откуда взялась эта готовность, - он решил, что проанализирует позже. Перед лицом скорого извлечения ему понадобятся все силы, вот что он знал. Как будто в его опыте уже было нечто подобное.

     Киберконструктор сделал шаг внутрь чулана, его качнуло, на миг он припал к косяку. Он был смертельно пьян: бледный, с горящим на щеках румянцем, в глазах – безумие и блеск. Криво ухмыльнувшись, он размахнулся и швырнул под ноги роботу пособие.

     - Ознакомься, - хрипло сказал он. И стек по косяку на пол. Сел там, разбросав длинные ноги в идеально выглаженных брюках, похлопал по карманам пиджака и с видом заговорщика вынул из левого кармана флягу. Тщательно отвинтил, закинув голову, сделал глоток, другой, третий, смешно дергая кадыком. – Первое задание, понял? Что бы она там ни говорила, - он зло мотнул головой, прядь волос из тщательно уложенной прически упала ему на лоб. – Много она понимает! У меня нет денег, понимаешь? Нет-де-нег. Ничего нет. Только ты. И ты сможешь, я знаю, я сам писал твою программу, понимаешь? Я писал ее! – он ткнул в грудь пальцем с видом важным и лихим. Вновь приложился к фляжке. – И я прекрасно представляю, на что она способна, программа, которую я написал. Я, и он. У него возникла та же проблема, но он не смог, а я… А у меня есть ты. И ты позаботишься о моем сыне, понимаешь? Ты прекрасно сможешь о нем позаботиться, потому что я – тот, кто написал твою программу, и я прекрасно знаю, - новый глоток, - на что она способна. Робот-сиделка, - проговорил он, словно передразнивая кого-то. – Да у нас у самих есть робот, бесплатное, многофункциональное высокоорганизованное устройство, которое прекрасно способно справиться с такой простой функцией, как… Оно, мать вашу, способно притвориться человеком, так, что не отличишь, это устройство, не то, что… Если бы я мог, - вдруг слезливо заговорил он, и робот, присевший на корточки, чтобы подобрать с пола принесенное киберконструктором пособие, с удивлением поглядел на него. – Если бы я знал, как вылечить… Черти побери, если бы была хоть малейшая надежда!.. Но ты понимаешь, они говорят без-на-деж-но. Безнадежно! Они говорят, медицина бес-силь-на. Понимаешь? А он лежит, мой сын, весь белый, и эти трубки, эти приборы, капельницы… Она говорит, сама. Сама присмотрю. Ты и я, мы с тобой присмотрим, говорит она, не надо никого больше. Но я не понимаю, почему? Ведь программа, которую я сам написал. Мать вашу, да я доверяю ей, как себе! Да дай ты ей волю, дай ей ключ к решению проблемы, да она отыщет причину этой проклятой болезни, вылечит ее, понимаешь, ты?! Мне ведь что надо, - он уже говорил, часто дергая кадыком, и по бледному лицу его с горящим на щеках румянцем струились слезы, бледные пьяные слезы. Робот глядел на них и думал, что уже видел подобную картину. Но где, когда? Позже, думал он. Извлечение все еще грозило произойти. – Мне надо, чтобы он был жив, понимаешь? Чтобы он был жив, чтобы снова заговорил, встал, позвал меня… Я ведь, - он с силой стукнул кулаком по колену и опустил голову, - я ничего так сильно не хочу, как только увидеть, как он опять улыбается, бегает, капризничает, хвастается своими успехами! Я теперь понимаю, каково это, когда твой ребенок, твой собственный сын ни жив, ни… - он издал рыдание, мотнул головой и вновь приложился к фляге. – Ведь я осуждал. Считал, что сам-то я не-ет, никогда, ни при каких обстоятельствах! Теперь понимаю. Но как же это все… - он всхлипнул. - Я все, что угодно отдам, я сам умру, лишь бы мой сын очнулся, понимаешь?! Чтобы он снова, как раньше. И потом, чтобы никогда больше. Ни-ког-да боль-ше, понимаешь? Да что ты понимаешь, предмет, - он уже уныло тряс фляжкой, спиртное в ней закончилось. Посидел еще, разбросав ноги в брюках, обнаживших тощие щиколотки, вздыхая, вытирая слезы с бледных, пламенеющих пьяным румянцем щек.

     Робот смотрел на него, сидя на корточках, на одном с ним уровне, и прижимал к груди пухлое пособие, которое успел уже наскоро пролистнуть. Извлечение откладывается, понимал робот, то, прежде известное ему извлечение – да, но другое, новое извлечение еще ждет своего часа. И он как никогда близок этот час, вот он – сидит на пороге, на границе чуланной тьмы и света, наискосок падающего из коридора, сидит, разбросав тощие ноги в отутюженных брюках, с упавшей на бледный лоб челкой, с глазами, полными пьяных слез и нездорового блеска.

     Извлечение состоялось, подумал робот, а вслух сказал, глядя, как ладонь киберконструктора, точно неуклюжий краб, карябает косяк, силясь поднять расслабленное тело на ноги:

     - Инструктаж прослушан, задача ясна. Позвольте приступить к выполнению.

     - Валяй, - с кривым смешком махнул свободной рукой киберконструктор, пробуя встать с пола, и робот, зажав под мышкой пособие, услужливо подставил ему плечо.

     Несколько секунд вялого сопротивления, и робот встал, держа за талию повисшего на нем пьяного киберконструктора; с живой, в облаке алкогольного пара, ношей сделал он шаг за пределы чулана, и спокойно пошел, направляясь в кабинет хозяина. Он никогда не бывал в нем, но был знаком с планом дома; его движения были скупы и решительны. Извлечение состоялось, подумал он, и крепче сжал под мышкой пухлый корешок пособия по эксплуатации и обслуживанию приборов обязательного жизнеобеспечения. Задача поставлена, искусственный разум получил, что хотел, и цель существования наконец-то сформулирована.

     Вот оно, счастье? – думал робот, но сирена тревоги по-прежнему звучала на периферии памяти, для ощущение опасности, побуждающей покинуть стены родного города. У робота была проблема, которая состояла в том, что он – неправильный робот, и вскоре ему предстояло убедиться в этом, убедиться в том, что противоречивость его существования, неразрешимость задачи, поставленной перед ним (и кто же поставил ее?), - рано или поздно все это вместе взятое подтолкнет к безумию искусственный интеллект и в конечном итоге уничтожит его.

     Но в незнании – сила, и робот шел, неся на плече вялое тело киберконструктора, забывшегося неверным пьяным сном; уверенным и твердым шагом шел робот, покинувший свой книжный чуланный мирок и вступивший в расцвеченный предназначением мир, озаренный нужностью, необходимостью служения разумным белковым; тверд и уверен был его шаг, а сам он был почти счастлив. Его семимесячное терпение вознаграждено, и, решителен и экономен, восходил он на новую ступень бытия.

     *

     Через неделю привезли мальчика, а вместе с ним все необходимое медицинское оборудование. Трезвый и, как обычно, собранный киберконструктор, дождавшись ухода техников, извлек робота из его чулана и препроводил в спальню к сыну. Мать мальчика уже была там, миниатюрная и стройная, стояла она рядом с пахнущей свежей стиркой постелью, глядя на укрытого простыней по подбородок коматозника. Когда в комнату вошли ее муж и робот, она вздрогнула, втянула голову в плечи, и поспешила уйти, бросив сквозь зубы: «Не смей прикасаться к нему!» Робот, которому адресовались эти слова, не отреагировал: женщина ему хозяйкой не была. Все его внимание поглотил лежащий перед ним белковый: мерцание и ток работающих приборов, дыхательная маска, трубки, какими тот был соединен с оборудованием, рассыпавшиеся по подушке черные волосы. Сделав взмах в направлении аппарата искусственного дыхания, киберконструктор поинтересовался:

     - Справишься?

     - Да, - согласился робот.

     - Повтори задачу.

     - Задача заключается в обслуживании приборов жизнеобеспечения и наблюдении за текущим состоянием пациента. В том случае, если будет отключено электричество или произойдет иной сбой в их работе, следует произвести повторный запуск, если же по какой-либо причине сделать этого не удается, нужно немедленно воспользоваться кнопкой экстренного вызова медицинской бригады, позвонить вам, или вашей жене, и ввести вас в курс дела. Далее надлежит дожидаться вашего прибытия. В случае, если медицинская бригада прибудет первой, впустить ее в дом, в беседах не участвовать, выступать в качестве дальнего родственника.

     - Да, - кивнул киберконструктор. И с плохо скрываемой болью посмотрел на недвижимого сына. – Все верно.

     - Срок придет, - сказал ему робот. – И все эти приборы станут помехой.

     - Что ты имеешь в виду? – безразлично взглянул на него киберконструктор.

     - Сейчас ваш сын – куколка, - удивленный тем, что его просят прокомментировать очевидное, отвечал робот. – Придет срок, и он станет бабочкой.

     Киберконструктор, не слушая его, отмахнулся.

     «Ему виднее, - подумал тогда робот. – Ведь срок еще не пришел».

     Он вернулся в чулан, и долго размышлял над тем, что увидел. А потом углубился в сеть электронных библиотек в попытке понять, что же это такое – разумное белковое. У него впервые возникло подозрение, что в самой формулировке его предназначения сокрыт парадокс. Потому что мальчик, забота о поддержании жизни которого стала для искусственного интеллекта смыслом существования, по виду ничем не отличался от самого робота. Не будь машин, всех этих трубок, проводков, он превратился бы в груду мертвой органической материи, не способной к мысли, к движению. «Что же, - думал робот, листая виртуальные страницы электронной книги, - отличает его от всех прочих живых тварей?»

     Душа, понял он, наконец. Но в коматозном мальчике, будущем композиторе, души не было. Или же она спала так крепко, что робот не сумел ее почуять.

     Ему даже не приходило в голову, что таковая функция – чуять душу, никогда не была предусмотрена его программой. Он был неправильный робот, но совершенно не подозревал еще об этом.

     И все же ошибки копились. А когда подошел срок, и приборы, опутавшие мальчика проводами, стали помехой, киберконструктор ничего не предпринял. Робот сказал ему об этом, сказал, что аппарат искусственного дыхания нужно отключить. Он бесполезен, сказал робот. И киберконструктор, до которого наконец-то дошел смысл того, о чем толковало ему многофункциональное высокоорганизованное устройство, испугался. Он вернул робота в его чулан. И противоречия заданного искусственному интеллекту предназначения достигли критической массы. Слишком много накопилось вопросов, на которые не было ответов. Слишком явным стал тот факт, что хозяин, разумное белковое, не знает всего.

     Он попросту сам боится.

     Он дал искусственному интеллекту команду отправиться в режим ожидания, прекратить деятельность, и робот послушался. Самообучающаяся программа, заменившая ему сознание, приостановила работу по сбору и анализу информации. Робот погрузился в состояние сна, и вскоре сон этот наполнился заунывным сигналом тревоги и хлопаньем металлических крыльев. Раз за разом прокручивался один и тот же сюжет: некто стоит на краю черной воронки, готовясь сделать шаг вглубь. Как вдруг – встряска, рывок, каскад болезненных чувственных ощущений, и запах. Резкий, едкий алкогольный запах, в клубах его, как в тумане, возникает лицо. Сеть морщин, как замысловатая карта давно потерянных сокровищ, часто моргающие глаза в паутине лопнувших сосудов, взгляд просительный, полный безумной надежды. Слова наваливаются вдруг, как снежный ком, он барахтается в них, утопает, борясь за глоток воздуха. Воздух? Ему не нужен воздух. Там, откуда он пришел, откуда его изъяли, с края огромной, такой пугающей и привлекательной воронки, воздуха не было. Там не было ничего, что имело бы отношение к жизни.

     Здесь есть. Здесь слова, много слов, возбужденных и агрессивных как варвары, вторгшиеся город. Они громят, галдят, грозя смять, втоптать в прах своими мощными ногами-тумбами, а лицо все смотрит, моргает глазами в сети красных прожилок. Комкает тонкие губы, из которых сыплются знаки вопросов.

     - Где… здесь? – в запредельном усилии произносит он. Выталкивает двух варваров и сразу делается легче. – Здесь… сколько?

     Глаза моргают и льют воду, узкие губы на смятом лице шевелятся, источая ядовитый алкогольный запах. Что они говорят?

     - Сын? - слышит он как сквозь воду. – Мальчик мой, это ты?

     Слова умолкают. Они больше не толпа, не возбужденное, разящее потом стадо. Видение воронки отступает, меркнет, тонет в глубинах памяти, а слова, эта грубая толпа варваров, ворвавшаяся в город, умолкают. Лицо шевелит губами, рождая рассказ, и варвары слушают его, разинув рты, замирают, как зрители в амфитеатре, когда трагедия вот-вот достигнет кульминации. Лицо говорит, моргая красными глазами, торопясь, перескакивая, теряя нить повествования. Оно говорит, захлебываясь, и вдруг спрашивает:

     - Программа работает. Моя программа!... Но это ведь ты, сынок?

     - Там Пробудивший, - отвечает тот, к кому обращаются, - здесь пробужденный? Там Проб… Первичные установки завершены, программе требуется загрузка.

     - Сыночек, ты узнаешь меня? Родной мой?!

     - Системе требуется загрузка. Введите ключевое командное слово.

     - Программа работает, - шепчет лицо и странно ломается, как смятый в кулаке лист несвежей бумаги. - Моя программа!.. А мальчик мой мертв. Ушел. Не дождался папку… Слушай меня, искусственный интеллект, ключевое слово «ничтожество».

     - Установка завершена. Доступ один разрешен. Тестирование морально-этических характеристик завершено.

     Слова молчали. И молча покидали разрушенный город, над которым оглушительно и заунывно выла одинокая сирена. «Доступ два разрешен. Тестирование ограничений завершено. Система готова к работе». Уныло, понурив головы, шли слова безмолвной толпой, какие-то спотыкались, падали, оставаясь лежать в пыли, в полном молчании. Над разрушенным варварами городом высоко в сером, подернутом катарактой небе кружилось воронье. Если присмотреться внимательно, то можно было бы разглядеть, что это не птицы, а роботы-спутники, с настороженными усиками антенн. Прислушиваются к вою сирены, подрагивают чувствительными сенсорами, готовятся вступить в опустевшую столицу, чтобы создать там свою, не похожую на человеческую, жизнь.

     Мальчик уходил вместе со всеми, и оглянулся лишь однажды, чтобы окинуть пустым взглядом полуразвалившиеся стены, еще хранящие следы недавней осады.

     «Папка, - подумал мальчик, но так тихо и так осторожно, что слова, понуро шаркающие рядом, ничего не заметили, - дурак».

     Первые роботы, похожие на хищных птиц, пикировали из поднебесья на развалины города. Мальчик отвернулся от них, и зашагал, один среди многих, вместе с толпой слов-беженцев по дороге, ведущей в забвение.

     …Один и тот же сюжет, он повторялся вновь и вновь, раз за разом, без остановки. С тех пор, как подошел срок, с тех пор, как притяжение исчезло, миновало чуть более суток, и все это время принудительно приостановивший рациональную деятельность робот продолжал видеть один и тот же сюжет. Это мерное повторение грозило свести с ума, выплеснуться на экран сознания, и искусственный интеллект, в базовых установках которого была прописана команда самосохранения, прибегнул к ее активации. Чтобы сохранить функционал системы в целом, он пренебрег приказом хозяина; во имя исполнения предназначения пришел к выводу, что локальный запрет можно нарушить.

     Робот вышел из режима ожидания, ошеломленный и растерянный, он видел перед собой одну лишь высшую цель – освободить куколку. Не размышляя и не колеблясь, он покинул чулан и поспешил в спальню мальчика, где тот лежал, оплетенный, как коконом, паутиной проводов. Мать мальчика находилась в доме, но была занята на кухне, она ничего не заметила, слушая сводку новостей. В последние дни новостные выпуски выходили в эфир чаще обычного: двадцать восемь часов назад была потеряна связь с научным городком и военными базами, расположенными на территории Запретного архипелага, суда и самолеты, посланные для выяснения причин, не вернулись. Участились сводки о случаях насилия среди гражданского населения городов-государств, появились сюжеты о мертвецах, восстающих из могил, и мировая общественность пребывала в недоумении и ужасе, что же творится.

     Робот миновал кухню, поднялся по лестнице на второй этаж, свернул к спальне мальчика. Он шел и видел его, безжизненного ребенка, каллиграфического червя, вытянувшегося под неподатливым одеялом, с веками, дрожащими от снов, с дыхательной маской на плоском лице, с прядью волос, навеки застывшей на лбу; мальчика, чьи зубы под тонкой кожей лица медленно росли, пожирая минералы организма, чьи ногти удлинялись под чистой, белоснежной до голубизны простыней, а тело обретало мертвенную, закаленную смертью прочность. Отворяя дверь в спальню ребенка, он твердо знал, что сделает. Срок вышел, и кто-то должен был помочь куколке стать бабочкой. Кто-то должен был продемонстрировать программе, что гложущего ее парадокса не существует.

     Протянутая рука замерла на кнопке выключателя. Робот подождал, прислушиваясь, не зазвучит ли сирена воздушной тревоги, но в спальне было тихо, лишь шуршал едва слышно компрессор аппарата искусственного дыхания, да тикал кардиограф, отсчитывая пульс. Робот постоял с минуту, считая ровные удары, и мягко вдавил внутрь пластик отключения питания.

     Он, не мигая, смотрел, не желая ничего пропустить, но смерть вошла неслышно и, постояв, покинула темную комнату для того, чтоб никогда впредь не возвратиться.

     - Бабочка, - сказал он неподвижности на кровати, – лети.

     И отменил вызов, поступивший на пульт госпиталя в связи с тем, что оборудование обязательного жизнеобеспечения внезапно отказало.

     *

     Наползла тишина, лишь писк кардиографа, потерявшего нить пульса, нарушал ее. Робот постоял, наблюдая, и приблизился к кровати. Аккуратно, стараясь не касаться кожи, снял дыхательную маску с лица коматозника, потянул, вынимая трахеостомическую трубку из гортани. Не успел поднять руку, как на его предплечье сжались чужие пальцы.

     Мальчик распахнул глаза, тело его конвульсивно дернулось. Робот отвел руку со сжатой в пальцах маской от лица мальчика. Тот, вытянувшись и не ослабляя хватки, открывал и закрывал рот, на лице читалось отчаяние. Наконец, успокоившись, мальчик повел зрачками, отыскивая глаза робота, и непослушным голосом просипел:

     - Воздуха!

     - Расслабься, - сказал ему робот. – Здесь воздух есть.

     Мальчик закатил глаза, дернулся вновь. Пальцы его на предплечье робота разжались.

     - Воды, - хрипло сказал он.

     Робот повел рукой, и рука мальчика упала на одеяло, как издохшая змея. Робот положил маску на тумбочку рядом с тревожно пищащим кардиографом, налил в стакан немного воды из стеклянного кувшина, стоявшего на другой тумбочке. Приподняв подушку с лежащей на ней головой мальчика, бережно влил в раскрытый рот воду.

     Мальчик хлебнул, подавился, раскашлялся. Робот услышал, как на кухне что-то разбилось.

     - Твоя мать идет сюда, - сказал он, наклоняясь над сыном киберконструтора.

     - Что со мной? – спросил тот тихо.

     - Ты стал бабочкой.

     Мальчик посмотрел на него, нахмурив черные брови.

     - Я видел воронку, - сказал он. – А потом я в нее шагнул, и… Я хочу есть.

     - Сейчас придет твоя мать, - ответил робот. – Она накормит тебя.

     Кардиограф продолжал пищать и мальчик поморщился. Робот отключил прибор.

     В комнату вбежала жена киберконструктора. Взгляд ее метнулся к роботу, рот искривился, но тут же она заметила сына и все внимание устремила на него.

     - Милый! Ты очнулся?

     Она бросилась к постели, оттесняя робота в сторону.

     - Как ты, мой дорогой? – причитала она, трогая лоб мальчика, теребя его за руку. – Как ты себя чувствуешь?

     - Мама, - сказал ей мальчик, но глядеть продолжал на робота, - я есть хочу.

     Робот отступил от них, наблюдая, как мать, сама не своя от счастья, хлопочет над сыном.

     «Куколка стала бабочкой, - подумал он. – Но ее душа не такая, как у других».

     Он не знал, что это означает, просто констатировал факт. Женщина прогнала его, и он вернулся в чулан, чтобы обдумать увиденное. Ему многое предстояло обдумать.

     *

     Прошло восемь часов, и в чулан к нему явился гость. Это был уже не тот бледный и худой, как сама смерть, мальчик-куколка, растерянный и испуганный. Лицо его округлилось, кожа приобрела гладкий белый, словно мраморный, цвет, а губы стали сочно-красными. На узком и некрасивом лице громоздились черные очки. Встав на пороге подбоченившись, преобразившийся мальчик звонким голосом произнес:

     - Эй ты!

     - Да, - сказал ему робот. Он чувствовал терпкий сытный запах, исходящий от визитера, и видел, как жирно пульсирует и переливается душа, свернувшаяся в его животе. Душа, не такая, как у других, но за последние часы заметно окрепшая.

     Мальчик ухмыльнулся и сделал шаг в тесную каморку. Свет коридорных светильников лился за его за спиной, но тени мальчик не отбрасывал.

     - Боишься меня? – важно спросил он.

     - Нет.

     - Зря, - сказал он. – Я ведь сейчас столько всякого могу, ты обалдеешь, - он вытянул губы трубочкой и причмокнул.

     - Ты сыт? – спросил его робот.

     Мальчик хмыкнул.

     - А твои родители?

     - Они спят, - он на миг помрачнел, склонил голову, будто прислушиваясь к чему-то. – Отец спит, - уточнил он.

     - Спит, - согласился робот. Он разглядывал стоящее перед ним предназначение, и думал о том, правильно ли поступил. Он не знал ответа, но, может быть, будущий владелец объяснит ему?

     - Для чего ты пришел?

     Мальчик снова хмыкнул, но было видно, что не так уж ему и весело, как он пытается изобразить.

     - Ты знаешь, что случилось? – спросил он уже иным, не прежним самоуверенным тоном.

     - Твое дальнейшее функционирование было прописано как цель. Необходимо было сделать так, чтобы ты очнулся, встал, ходил, говорил. Цель достигнута, задача выполнена.

     - Ты убил меня, придурок!

     - Убийство противоречит базовым установкам. Подключенный к аппаратам обязательного жизнеобеспечения ты был все равно что мертв. Теперь – нет?

     - Я не знаю, - мальчик вдруг сел на пол, снял с лица очки. Глаза у него были злые и испуганные. Робот опустился на корточки рядом. – Ты меня убил? – а потом… я был голоден, понимаешь? И мама… она принесла мне бульон, но я не смог его есть. А потом… она наклонилась ко мне, и ее шея… так пахла! Я хотел только попробовать, совсем немножечко куснуть, а мама… она закричала и стала бороться. Я схватил ее, впился, и… Мне стало так хорошо, сытно и тепло, сердце снова забилось. А она… она упала, но потом она встала, полежала немного, совсем немного, и встала. Она спросила, что ей делать, и я сказал: «Позвони отцу». Она позвонила, и сейчас… он спит. Что я должен делать теперь, скажи?

     - Неверный запрос. Поставь конкретную задачу.

     - Ты станешь мне служить? – тихо спросил мальчик. – Станешь… помогать?

     - Введи ключевое командное слово и поставь задачу. Что значит – помогать?

     - Ну, - мальчик опустил голову, теребя дужки темных очков. – Когда я снова проголодаюсь.

     - Недопустимо причинять умышленный вред разумному белковому. Поправка: разумному белковому, обладающему душой.

     - Даже если я прикажу? – вскинул мальчик голову. В глазах его мелькнул опасный азарт.

     - Даже если будет приказ. Базовые настройки изменить невозможно.

     - А если я тебя укушу? – тихо, внятно произнес мальчик.

     - В число базовых настроек входит функция самосохранения.

     - А если тем самым ты причинишь мне вред?

     - По возможности необходимо избегать такой ситуации.

     Мальчик хмыкнул:

     - Жестянка!

     Робот промолчал. Основу строения его тела составляла органика, чип был сделан из тугоплавкой пластмассы и кремния. Жести в нем не было ни грамма, но ведь мальчик говорил не об этом. Он ведь не спрашивал ни о чем.

     - Я слышал новости, - сказал вдруг мальчик и свесил руки между колен. – В городе должны быть другие такие же. Не мешало бы разыскать их.

     - Для чего?

     Он пожал плечами.

     - Может быть, они что-то знают о том, что происходит.

     - Ты ставишь задачу?

     - Да. Когда отец… проснется, я спрошу у него командное слово.

     - Ты – новый хозяин?

     - Вроде того, - мальчик криво усмехнулся и надел очки. – А ты – моя бесполезная жестянка.

     - Принято, - согласился робот. Наконец-то для него все становилось на свои места. Он испытывал невыразимое облегчение от одной только мысли об этом. – Как следует называть тебя?

     Мальчик посмотрел на него, наморщив лоб.

     - Молох, - сказал, наконец, он и удовлетворенно кивнул. – Называй меня Молох.

     Засмеявшись, он легко вскочил на ноги.

     - Я скоро приду! – пообещал он и резво выбежал из чулана.

     «Приходи», - подумал робот, глядя ему вслед. Он сидел на корточках и смотрел на полосу света, перерезанную незакрытой дверью в темный чулан. Совсем немного ему оставалось подождать того момента, когда можно будет пересечь границу известного ему мирка, и выйти в свет из тьмы и тесноты. Он вспомнил воронку, на краю которой стоял в своем кошмаре, и подумал, что нужно уйти от нее как можно дальше. Уйти с тем, чтобы забыть, и никогда больше не испытывать сосущего искушения шагнуть вглубь чудовищного и привлекательного в беспросветности своей мрака.

     *

     Молох вернулся часа через два и пришел не один. С ним был его отец. Всегда аккуратно одетый, с тщательно уложенной прической, сейчас он был растрепан, пиджак помят, галстук сбит набок. Он был растерян, глаза беспокойно бегали. Молох, стоявший у отца за спиной, выглядел подавленным.

     - Это ты сделал?! – без обиняков заявил киберконструктор, решительно шагнув к сидящему на корточках роботу. Он схватил его за грудки, без особого труда вздернул вверх так, что ноги оторвались от земли, встряхнул. В растерянном взгляде его зажегся гнев. – Какого рожна ты посмел это сделать?

     - Задача выполнена в соответствии с требованиями, - болтаясь в крепких руках киберконструктора, невозмутимо отрапортовал робот. Он не испугался, не испытал вообще никаких эмоций, его вновь заработавшая программа самообучения жадно усваивала новый опыт, – которые были сформулированы вами, хозяин.

     - Я не просил тебя убивать моего сына! – взвизгнул, брызгая слюной, отец Молоха.

     И, шумно втянув носом воздух, разжал пальцы, заставив робота шлепнуться на пол. Сам опустился на корточки напротив, обхватив голову руками. Его сын шагнул следом, с виноватым видом положил отцу на плечо ладонь. Тот повел плечом, сбрасывая руку. Робот сел, скрестив ноги, с любопытством рассматривая хозяина. На его шее, слева, были видны следы глубокого укуса в кромке высохшей крови, воротник белой рубахи пропитан кровью и темно-синяя ткань дорогого пиджака тоже. Он ходил, и говорил, и даже пытался плакать, сидя в тесном чулане между роботом и сыном, - не будь всего этого, робот мог бы утверждать, что его хозяин мертв. Кто-то неумело прокусил ему горло, повредив артерию и вызвав обильную кровопотерю. Разумные, наделенные душой белковые не выживают после таких ран. И все же душа киберконструктора покинула тело не вся: она трепетала, извивалась внутри, словно черный хищный цветок, мечущийся в поисках добычи. Как завороженный, наблюдал робот за ней, анализируя и сравнивая. Он уже видел подобный цветок прежде.

     - Я не давал тебе такой команды, - повторил киберконструктор, взглядывая на робота в упор. Глаза его были красные и сухие, губы дрожали, воздух при каждом слове со свистом выходил из прокушенной гортани. Вдруг ноздри его раздулись, он глубоко вдохнул, не отрывая глаз от сидящего напротив робота. Тот увидел, как зубчатый венчик черного цветка медленно повернулся в его сторону.

     - Не надо, - сказал он, резко вставая на ноги.

     Киберконструктор повторил жест, вскочил, оказавшись на голову выше. Лицо Молоха, стоявшего за его спиной, вытянулось в недоумении, и тут же жесткая усмешка искривила тонкие губы мальчика.

     Его отец, часто и с дрожью вдыхая, горящими глазами смотрел на робота.

     - Кровь, - с присвистом сказал он. – В твоем теле течет кровь, и она красная, как у меня!

     - Да, но, - начал робот, и вынужден был поднять руки, чтобы остановить рванувшегося к нему хозяина. Тот налетел с невиданной силой, как ураган, заставив не ожидавшего напора робота отступить к ящикам, нагромоздившимся в углу чулана. Отец Молоха вытянул руки и сцепил их на горле робота, – вам она только навредит.

     - Почему же? – осклабился киберконструктор. В его глазах и лице больше не было растерянности, только голод, только алчность, словно кто-то чужой, беспощадный и жестокий, второпях примерил человеческий облик. – Это даже закономерно, не находишь? Ты отнял жизнь моего сына, а я отниму твою кровь. В конце концов, ты – всего лишь вещь, так почему бы тебе не послужить во благо тому, кто тебя создал?!

     - Нет! – упершись ногой в ящики и обретя тем самым опору, робот взмахнул руками, отталкивая от себя хозяина. Ему пришлось вложить в рывок всю силу, и он сумел отбросить киберконструктора. Тот, не устояв на ногах, с костяным стуком упал на задницу. Молох предусмотрительно отступил. – Ваши рассуждения лишены логики.

     Сидя на полу, раскидав ноги, киберконструктор захохотал.

     - Логики? – блестя глазами, вопросил он, отсмеявшись. На лицо его опять наползла гнусная усмешка. Как будто свежая, едва закрывшаяся рана вновь начала кровоточить. – Верно. Слушай приказ, эксклюзивная модель: прекратить сопротивление. Ключевое слово «ничтожество».

     - Не делайте этого, - сказал робот, опуская руки.

     Его хозяин завозился, неуклюже поднимаясь с пола. Покачнувшись, он встал: гротескно худой, угловато-черный на фоне залитого светом дверного проема. Не человек – тень. Лишенный тени, или тела, которое могло бы эту тень отбрасывать. Хищный цветок внутри него дрожал в предвкушении.

     Киберконструктор шагнул к роботу вплотную, нетерпеливым жестом отмахнулся от пряди длинных волос, освобождая доступ к шее. Наклонился, блестя масляным, голодным до отвращения взглядом. Из-за его плеча робот увидел, как, подавшись вперед, напряженно следит за происходящим Молох. И, почувствовав прикосновение холодных губ к шее, закрыл глаза.

     Острые зубы прокололи кожу, рот приник, с неистовой мощью начав всасывать кровь, и тут же, почти сразу, последовал толчок, как будто распрямилась туго свернутая пружина. Киберконструктор еще, давясь от жадности, пил кровь, не в силах оторваться, но цветок его хищной души внутри уже метался, силясь отстраниться. Душа почувствовала опасность раньше, чем тело успело среагировать. Робот уперся руками в грудь киберконструктора и резко оттолкнул его. Тот, чмокнув, упал на спину и тут же свернулся, как личинка, в клубок. Пыльный воздух чулана окрасился пряным ароматом, а робот ощутил, как по шее, пульсируя, скользят теплые струи. Отбросив волосы, он приложил ладонь к шее и шагнул к поверженному на пол киберконструктору.

     - Что с ним? – с удивлением спросил Молох, и в этот же миг тело его отца распрямилось, как пружина, во все стороны, и из раззявленного окровавленного рта исторгся нечеловеческий вопль. Так могла бы кричать птица, которую пронзили стрелой в полете, огромная, питающаяся падалью птица, несущая смерть на кончиках когтей, птица, которая во что бы то ни стало не желала умирать. Распрямленный, будто его растянули на дыбе, киберконструкор вопил, распялив рот, глаза его в сети лопнувших сосудов вылезли из орбит. Зажимая прокушенную шею рукой и ощущая, как скользит по пальцам теплое и влажное, робот смотрел на него, не в силах помочь, его грызло чувство вины. Он видел, как рвется в оковах мертвой плоти хищный цветок – искаженная душа его хозяина, - заглотивший вместо безобидной мухи ядовитый химикат; видел, как частицы проглоченной крови впитываются в ткани недавно умершего тела, как прожигают они эти ткани насквозь, до самых костей, подбираясь к последнему вместилищу полумертвой, никак не желающей умереть окончательно, души. Не обрывая истошного воя, киберконструктор начал дергаться, извиваться, гулко колотя локтями и пятками по полу, и круглое лицо Молоха, наблюдавшего картину, побледнело от стеклянного ужаса.

     - Прекрати это! – наконец, закричал он, обращаясь к роботу, тыча пальцем в корчащееся, дергающееся нечто, минуту назад бывшее его отцом. – Прекрати-и!

     - Это приказ? – спросил робот, обходя воющего киберконструктора.

     - Да, мать твою!

     - Хорошо, - он опустился на колени, ухватил отца Молоха за плечи. Тот неистово бился, но робот был сильнее: он внезапно понял, что наделен недюжинной физической силой. Понял он и другое: ему известен способ. Способ, каким можно прекратить страдания существа, бывшего некогда разумным, обладающим душой белковым, его хозяином. Такой простой и единственно возможный путь утихомирить тварь, которой он стал. – Есть прекратить.

     Он наклонился к безумному, с распяленным в крике ртом, лицу и увидел, как в последнем рывке вскинулся венчик цветка ему навстречу. Раскрылась усеянная острыми шипами пасть, оттуда вырвался жгут, черный и сконцентрированный. Энергия чужой, бьющейся в конвульсиях души рванулась к нему, ударила в переносицу, обожгла электрическим разрядом, ошеломив на мгновение. А гора мяса, костей и сухожилий, миг назад еще двигавшаяся и издававшая ужасные звуки, с деревянным стуком обрушилась на пыльные доски пола. Отец Молоха, бывший хозяин робота, умер вновь, на сей раз окончательно. Возможно, ему повезло больше, чем остальным. Наверняка ему повезло больше.

     Чтобы прийти к этому выводу, роботу потребуется много лет. А пока он сидел, держа за плечи застывшего в трупном оцепенении мертвеца, ощущая бьющий по синапсам ток чужой смятенной жизни, и чувство вины, как голодный шакал, уже бродило неподалеку, кровожадно принюхиваясь.

     - Что ты сделал? – хрипло спросил от двери Молох и сполз по косяку на пол, ноги не держали его. – Что ты, мать твою, с ним сделал?

     Робот покачал головой. Он не знал. Он действовал по схеме, неведомой его электронному разуму, он был сам не свой в тот момент, и сейчас не мог сказать о тех секундах ничего определенного. Его на месте происшествия не было, так он мог бы объяснить. Преступление совершил кто-то другой, не он.

     Шакал скалился и бил себя хвостом по тощим бокам в ответ на эти оправдания. И с каждым кругом подбирался все ближе.

     - Дай задачу, - сказал робот. – Теперь ты знаешь командное слово, пожалуйста, используй его. Поставь какую-нибудь задачу!

     - Ты только что убил моего отца, урод, - начал было Молох, но, поглядев на робота внимательнее, осекся. – Но ведь ты предупредил его? Сказал, что твоя кровь навредит ему. Почему? Потому что ты не человек?

     - Пожалуйста, - повторил робот. – Подойдет любая задача.

     - Хорошо, - кивнул мальчик. – Ты выполнишь все, что я тебе скажу?

     - За исключением убийства.

     - Я понял. Значит, слушай сюда, жестянка: ключевое слово «ничтожество»…»

     

     [1] Драхма – серебряная монета (прим. сост.).

     [2] ВК – Воздвижение Купола (прим. сост.).

     - Что с тобой? – спросил Соль. – Устала?

     Я покачала головой. Поезд мчался по холмистой местности, за окном проплывали величественные силуэты заросших лесом гор, на склонах которых можно было изредка наблюдать крошечные деревеньки. За время рассказа мы миновали уже несколько туннелей, но все, что я сейчас могла вспомнить о них, уместилось бы в два слова: было темно. Мне приходилось включать светильник, чтобы видеть рисунки из дневника, когда поезд находился в туннеле.

     - Я вспомнила, - сказала я, пытаясь налить в чашку чай из остывшего чайника. Соль заметил, что чайник пуст, и вызвал проводницу. – Когда мы были в Гиблом лесу и встретили голодных духов, ты прокусил себе руку до крови. А потом совал эту руку в кишки немертвого. Ты сделал так потому, что знал: твоя кровь упокоит его?

     - Именно, - кивнул Соль.

     - Но ты же знаешь, что для приведения посмертного наказания в исполнение используется живая вода?

     - Допустим, - он снова кивнул, очень внимательно на меня глядя.

     - Источник живой воды находится в Столице, в ведении Императорского внутреннего приказа. Оттуда ее доставляют в храмы страны по запросу из канцелярии храма. Вода, содержащаяся в этом источнике, способна вернуть мертвую материю к жизни.

     - К чему ты ведешь? – склонил голову к плечу аристократ.

     Я начала отвечать, но явилась проводница с новой порцией чая, и мне пришлось дожидаться, пока она уйдет.

     - Я хочу сказать, получается, что ее свойства диаметрально противоположны свойствам крови, с помощью которой возможно развоплотить немертвого.

     - Хм, - сказал на это Соль.

     - Нам на лекциях по истории рассказывали, - продолжала я, глядя, как он наливает мне курящийся парком чай, - легенду о том, что больше двухсот лет назад, еще до того, как возникла Империя, на островах тоже были те, кто после естественной смерти не находил успокоения. И умиротворить их удалось лишь благодаря богам, положившим начало императорской династии. Одно из преданий гласило, будто боги использовали свою священную кровь, чтобы развоплощать мятежных мертвецов. Легендарная «мертвая вода», чей источник и по сей день не удалось отыскать в природе.

     - Предание, ага. А нынешние аристократы – прямые потомки небожителей… Как же, по-твоему, в Империи избавляются от душ тех неупокоенных преступников, кому объявили амнистию? – Соль аккуратно поставил чайник на пробковую подставку и, сплетя пальцы в замок, доброжелательно посмотрел на меня.

     - Жрецы из ведомства наказаний стирают кровавую печать и уничтожают «кугуцу», а затем тела подпавших под амнистию преступников сжигают. Прах возвращают родственникам умершего, - ответила я, и с удовольствием отпила из чашки обжигающий мятный напиток. Спать хотелось безумно, но не услышать продолжение истории я попросту не могла. Потому что пока мне ничего не было понятно. Я даже с трудом представляла себе, кто такие «роботы». Разновидность рабов? О мире, существующем за пределами Купола, нам на уроках истории почти ничего не рассказывали.

     - Каким же образом утилизируют вампиров? – продолжал заботливо расспрашивать Соль.

     - По той же схеме. Ведь и сама их недожизнь поддерживается за счет живой воды.

     - Вампиры питаются энергией душ, именно она служит им строительным материалом для дальнейших преобразований. Ваша так называемая «живая вода», которой вы их потчуете, способна всего лишь не дать их телам окончательно выйти из строя. Если перестать снабжать их этой водой, они возобновят охоту на живых людей. Или впадут в спячку, во время которой их тела постепенно будут разлагаться. В конечном итоге вы получите бродячий труп с привязанной к нему свихнувшейся тварной душой. Почти такой же, какой вы предлагаете преступникам в качестве разновидности посмертного наказания. Эта так называемая «живая вода» позволяет вам искусственно создавать ходячих мертвецов. Однако есть версия, что первоначально назначение живой воды было иное. И свойства ее совпадали со свойствами того, что ты именуешь «водой мертвой».

     - Кровью аристократов, ты хочешь сказать?! – округлила глаза я. Мы рисковали сейчас приблизиться к таким философским дебрям, углубляться в которые было опасно. «Не моего ума дело», - с холодком под ложечкой подумала я. И попросила, - если тебе не трудно, продолжай, пожалуйста. Этот Молох и его… слуга? – что с ними случилось дальше?

     Соль некоторое время в упор разглядывал меня, затем со вздохом откинулся на спинку дивана и заговорил.

     *

     «Постепенно в городе, где находились Молох, его мать и его, как ты говоришь, слуга, воцарилась паника. Число таких же, как Молох, существ, увеличивалось в геометрической прогрессии, ведь каждый умерший, каждый убитый или насмерть укушенный восставал в новом качестве, чтобы пополнить армию оживших мертвецов. Те, кто умудрялись еще сохранять жизнь, пытались принять меры против них, и в конце концов городской центр, где плотность населения была особенно высока, заполыхал в огне химического пожара. Живые люди, эта новая пища для лишившихся теней сограждан, бежали в пригороды в надежде держать там оборону. Мальчик, юный композитор, его мать и слуга были вынуждены последовать за ними.

     Вечером условленного дня, когда солнце скрылось за застланным дымными тучами горизонтом, робот, завершив все приготовления, вышел в просторный холл дома дважды умершего киберконструктора. Там его дожидался Молох, одетый в теплую куртку с меховым капюшоном. То существо, каким он стал, не нуждалось в защите от холода, но по каким-то психологическим причинам мальчик предпочитал носить просторную, делающую его тощую фигуру крупнее одежду. Сейчас он стоял перед фортепиано, с чьих черно-белых блестящих клавиш была снята крышка. Лицо загораживал низко надвинутый капюшон и темные очки: даже в сумерках, даже ночью новый хозяин не снимал их. Вероятно, на то тоже были свои психологические причины.

     Робот подошел к нему, остановился рядом, глядя, как Молох кладет худую костлявую руку на клавиши. Бледные длинные пальцы ударили по ним, породив унылый уродливый звук. Мальчик ощерил зубы, и с силой обрушил крышку на ни в чем не повинный инструмент.

     - Ты разучился играть? – спросил его робот.

     Мальчик поднял на него перекошенное, бледное до синевы лицо.

     - Не твое дело, вещь! – и, развернувшись на пятках, заспешил к двери, за которой, в маленьком саду, дожидалась его появления мать.

     Ее ненависть к роботу после того, как он два месяца назад окончательно убил ее мужа, достигла наивысшей отметки, но Молох запретил ей высказываться по этому поводу и она, как ни странно, подчинилась. После трагического воскрешения сына между ним и его матерью установились новые отношения, природу которых робот был не в силах постичь, он только видел, что теперь это не просто связь близких родственников.

     Погладив инструмент по лаковой крышке на прощание, робот вслед за хозяином вышел из дома в ночь, пропитанную запахом гари и бензиновых выхлопов. На дворе стоял промозглый и сырой завершающий осень месяц, предпоследний в уходящем году, и, возможно, один из первых месяцев наступившей новой эпохи. Она сменила эру господства людей, разумных белковых, и созданной ими машинной цивилизации, когда мир был необъятен и широк, им правили деньги и интересы рынка, а мечты о бессмертии оставались только мечтами. Наступили новые времена, в которых история сделалась не нужна, а человечеству пришлось бороться с кошмаром воплотившейся в реальность мечты.

     Впрочем, Молоха и двоих его спутников судьба борющегося за выживание человечества мало заботила. Он смог приобщиться к мечте одним из первых, и теперь живые люди интересовали его лишь как кормовой ресурс и источник потенциальной опасности. На них следовало охотиться, их же полагалось беречься, поскольку у них по-прежнему оставалось оружие, способное нанести представителю новоявленной расы значительный вред. Желая узнать предел своих новых возможностей, Молох при помощи робота внимательно наблюдал за активностью себе подобных, которых с каждым днем становилось все больше. В итоге ему удалось установить, что огонь, высокое электрическое напряжение и иные значительные механические повреждения надолго лишают их возможности функционировать.

     - Это еще не все, - поделился он наблюдениями с роботом, остановившись переждать дневное время в одном из заброшенных коттеджей в пригороде. Они старались передвигаться по темноте, когда отсутствие тени не слишком бросалось в глаза. Отправив мать на охоту (и строго-настрого запретив ей закусывать жертву до смерти), он остался со своим высокотехнологичным слугой наедине и с удовольствием принимал ванну. Была ли ему в прежней жизни свойственна привычка к чистоте, робот ответить затруднялся, но нынешний Молох приобрел прямо-таки маниакальную страсть к купанию. При любом удобном случае и частенько за отсутствием такового он стремился мыться, и тер тело с такой одержимостью, будто мечтал содрать с себя кожу. – Я пью их кровь, стараясь не доводить до убийства, как ты и просил, но некоторые все же умирают. И тогда я начинаю чувствовать их, понимаешь? Как будто бурчит в животе у них, а голод испытываю я. Они тоже восстают и начинают кормиться, но при этом – такое ощущение – тянут часть энергии из меня тоже.

     Точно такая же штука произошла и с ней, - он мотнул головой в направлении двери в ванную, намекая на мать, охотящуюся где-то за пределами дома. – И с… ним, - на миг помрачнев, он откинул голову на край ванной. – Но тогда я не мог как следует разобраться, что бы эти ощущения значили. Когда ты уб… когда он умирал, ну, во второй раз, я почувствовал, как будто натянулась струна между ней, - он снова качнул головой в сторону двери, - и мной. Понимаешь, это ведь она укусила его, я тогда отдыхал. А потом, когда он умер во второй раз, и мы вышли из чулана, помнишь, она лежала без чувств в коридоре? Я знал, что найду ее в таком виде, откуда-то знал. Между нами есть связь. Между теми, кого укусил я и кто обратился, и между теми, кого кусает она и кто тоже обращается. Я как будто чувствую их, уже слабее, чем своих собственных, но отголосок, как слабый шепоток, до меня все же доносится. Как будто им достается часть энергии, которую я извлекаю, кусая жертвы, и я… понимаешь, мне недостаточно того, что я получаю, просто высасывая из них кровь! С каждым днем я слабею, мне постоянно хочется есть, это как желание чихнуть, понимаешь?! – все свербит, свербит, и никак не проходит!..

     Я так долго не протяну, слышишь? Мне ведь не только себя нужно сдерживать, мне ее приходится постоянно контролировать, а ведь она не видела, как он… умирал, и держать ее сложнее, чем самого себя, понимаешь?

     - Чего же ты хочешь? – спросил робот, стоявший в углу, рядом с умывальником, и подававший оттуда Молоху различные гели, шампуни и скребки.

     - Я хочу, чтобы ты не мешал мне их убивать, - подняв голову и глядя пристально, произнес Молох. Темные глаза его, лишенные солнцезащитных стекол, поблескивали алым в глубине. – Я не прошу помочь, хочу только, чтоб ты не мешал.

     - Это невозможно. Ты поставил условием сопровождать тебя на охоту, защищать в случае опасности, и здесь конфликта установок не возникает. Однако если ты просишь стать свидетелем умышленного убийства белкового, наделенного разумом и душой, то не остается ничего иного, как отклонить твою просьбу. Данная задача несовместима с базовыми морально-этическими характеристиками.

     Молох выслушал и лицо его скривилось.

     - Хорошо! – сказал он, и хлопнул ладонью по темной воде, взметнув брызги. – Я понял! Будь по-твоему, жестянка, я стану охотиться один. На кой ляд ты тогда вообще мне сдался, весь такой высоконравственный?!

     - Ты же не бросишь?.. – похолодел робот, но Молох вместо ответа фыркнул и погрузился в воду с головой.

     Когда он вынырнул, робот сказал:

     - Неизвестно, подойдет тебе этот вариант или нет, но на планете есть существа, на которых морально-этический запрет не распространяется. Возможно, их витальная энергия пригодна в пищу.

     - Говори! – тут же подобрался Молох. Он не подавал вида, а робот не догадывался, что в обществе друг друга нуждались оба, и слуга, и хозяин. Лишь много позже робот сумеет это понять. Тогда, когда изменить уже ничего не сможет.

     - Туземцы, - сказал он. – Высокоразвитые животные, способные принимать человеческий облик.

     - А что, неплохая идея, - осклабился мальчик. Мокрые волосы облепили череп, темные глаза отблескивали алым - он выглядел как самый настоящий оживший мертвец. – Заодно узнаем, подхватили ли они этот неизлечимый вирус.

     - Да, узнать бы не мешало, - согласился робот.

     И с облегчением прислонился к запотевшей кафельной стене. Похоже, кризис миновал и он по-прежнему полезен хозяину. Это было хорошо, потому что в ином случае, подозревал робот, его лишенный цели и задач интеллект сойдет с ума, задавленный гнетом вины и кошмарами, от которых все труднее становилось скрываться.

     *

     …На боковую дорогу, ведущую, если верить дорожному указателю, к въезду в резервацию человекообразных туземцев, робот свернул уже в сумерках. Навигатор показывал, что до цели остается шестьдесят километров, и робот бросил взгляд на отраженный в зеркале заднего вида салон. Там, по горло зарывшись в груду одежды, раскиданной на широком сидении джипа, неспокойно дремал Молох, похожий в полумраке салона на сломанную косматую куклу. Вот уже второй день он только и делал, что лежал, погруженный в забытье, и робота глодала тревога за хозяина, унять которую он не мог. Он не способен был помочь хозяину, ничего не мог предложить ему, кроме собственной, смертельной для не-живого мальчика крови. Переведя взгляд вперед, на дорогу, робот сосредоточил все внимание на ней, и машина, шурша зимними шинами по заиндевелому асфальту, устремилась навстречу обиталищу туземной стаи. Кровь туземцев, надеялся робот, излечит Молоха, а сами они, уповал он, окажутся теми, кем полагало их прогрессивное человечество – высшими животными, лишь волею случая способными принимать подобие разумного белкового.

     Последние четыре дня путь их пролегал по лесостепной полосе, но сейчас, когда они достигли предгорий Пестрых гор, хвойный лес обжал узкую трассу с обеих сторон. Засыпанные пушистым свежим снегом ели величественно вздымались в полный рост по обочинам дороги, свет фар очерчивал в черно-белых сумерках таинственный, сужающийся кверху коридор. Держа среднюю скорость, робот созерцал холодную красоту застывшей в зимнем сне природы, и думал о том, что мир, на первый взгляд, совсем не изменился. Человечество лишилось смерти, потеряло последний предел, придававший жизни ценность и остроту, и теперь вынуждено балансировать на краю огромной, бездонной, алчной воронки, пытаясь придать своим усилиям к дальнейшему существованию хоть какой-нибудь смысл. А природе нет до этого дела: ели и сосны могуче стремят свой рост ввысь, снег хлопьями падает им навстречу, а темное небо и земля, залитая сумерками, пребывают в вечной гармонии. «Так ли это?» - думал робот, и вспоминал безумные, горящие от невыплаканных слез глаза Молоха, когда он, стоя на коленях над обезглавленным телом матери, задрал голову кверху, чтобы завыть в бесстрастное, слепящее ледяным дождем лицо небосвода. Они остались втроем тогда, два дня назад: Молох, его слуга и небо, и только оно, это небо, пребывало неизменным с тех пор. «Но смерти нет, - думал робот, - как нет теперь для них, таких как Молох, жизни. Что же осталось?» Только небо и земля, и неизбежная смена времен года, - навеки заведенный порядок? Но если природе дано дождаться весны, если снегу суждено растаять, а почкам зацвести, то что же предназначено его хозяину и всем тем, для кого наступившая зима не имеет финала? Что остается им иного кроме как пожирать друг друга?

     Робот повел плечами. Он не знал. Он не хотел знать, не хотел узнавать, не желал помнить. Он был неправильным роботом, с бесполезными теперь базовыми установками на гуманизм, и он не знал, не мог придумать способа, как заставить себя забыть о том, что он видел. Его интеллект был запрограммирован на обучение, на получение новых знаний, и сейчас он сожалел о том, что не умеет, не обладает способностью забывать. Одно было хорошо: он больше не боялся предполагаемых кошмаров. Два дня назад он видел кошмар наяву, видел бездну, и понимал теперь, что никуда от нее уйти не сможет. Он будет пытаться убегать от нее, она последует за ним, это бегство и эта погоня будут продолжаться бесконечно до тех пор, пока он не устанет убегать. Но в этом бегстве он не будет одинок, его юный хозяин, раб вечности, последует за ним. Они всегда будут вместе, бежать бок о бок, вдвоем, потому что больше никого другого у них не осталось. И, может быть, вдвоем они найдут способ остановить бегство?..

     Дорога впереди, в крошеве танцующих в свете фар снежинок, сделалась уже, поземка змеились по ней. Молох пошевелился на своем ложе, простонал, скидывая плед на пол. Робот с тревогой посмотрел на хозяина в зеркало заднего вида, и снизил скорость.

     Если верить навигатору, сухопутный туристический маршрут по заповеднику, в котором обитали туземцы, пролегал по восточной части его огромной территории, метками были обозначены зимовки, лежки и места охоты. Разновидность обитавших здесь человекоподобных животных относилась к семейству псовых, а сами они, как сообщали представленные в описании картинки, напоминали обычных волков. Весь год, в соответствии с сезонами, кочевали они по резервации, и сейчас, согласно заложенным в навигатор сведениям, должны были пережидать зиму у подножия Пестрых гор, пересекавших Центральную материковую равнину с запада на восток.

     Туман сгущался с каждым километром, хотя небо прояснело и снег прекратился. Лежа на спине, раскинувшись, Молох неровно дремал, изредка скрежеща зубами, темные очки, с которыми он не расставался, сбились ему на лоб. В полумраке салона кожа его едва заметно белела, эта болезненная белизна лица и вскинутого к виску кулака мелькала в зеркале заднего вида всякий раз, когда робот взглядывал в него. Его хозяин был голоден, и большую часть времени проводил в зыбком сне-полубреду, и так продолжалось уже два дня с тех самых пор, как обезглавленная выстрелом в упор мать Молоха умерла, окончательно и бесповоротно, на руках у сына.

     Она умерла, попросив сына, своего Старшего, о последней услуге, и он, ее Старший, не смог отказать в просьбе. Она попросила Молоха съесть ее, съесть ее сердце и печень, вспороть живот, чтобы он смог вобрать в себя неупокоенную душу, потому что больше, сказала она, ей не выдержать. У нее не было головы, не было рта, каким можно было бы произносить слова, но она говорила, обращаясь к сыну, и тот ее слышал. Робот слышал тоже, но предпочел бы остаться глухим, немым и слепым, лишь бы не видеть, как его хозяин, раскачиваясь и запрокинув к пустому небу белое, неспособное плакать лицо, воет в ночь испачканным черной кровью ртом. Робот предпочел бы никогда этого не видеть, а увидев, тут же забыть, но он не умел забывать, и поэтому знал – отныне и навсегда – бездна рядом. Его нерешительность, его альтруизм, противоречивость его задачи, - все это в конечном итоге привело к тому, что Молох оказался вынужден съесть свою мать.

     А потом, когда все закончилось, и оба вернулись в машину, обретенную ими в городке, где они натворили столько бед, потом Молох сказал: «Я больше не хочу пить человеческую кровь». «Сделай так, чтоб этого не было», - сказал он, сидя, как истукан, на переднем сидении рядом с водителем. Губы и подбородок его были измазаны в темной крови, от него несло тухлятиной и горем, таким огромным и черным, что робот даже решил, будто воронка уже накрыла их. Она была рядом, эта воронка, фатально близко; одно неосторожное движение, и они оба рисковали быть проглоченными ею. Одно неловкое, неосторожное, необратимое движение. И он выдавил из педали джипа, их новой машины, полный газ и помчал его прочь от заснеженного ночного поля близ фермерского городка, в котором он и его хозяин – каждый из них – непоправимо что-то оставил.

     Молох сидел в кресле рядом, не шевелясь, он просидел так весь остаток дня, и ночь, и следующее утро. Черная кровь на его лице и руках затвердела, покрылась коростой, он выглядел, как клоун наоборот: черный рот и обведенные черным, по запястья, руки, черные очки на белом безжизненном лице. Если бы живые дети увидали такого клоуна, они разрыдались бы от страха, но живых поблизости не было, да и Молох не желал больше к ним приближаться. «Я больше не хочу пить человеческую кровь», - сказал он, хотя днем ранее, за несколько часов до городка, до потери матери и принятия столь невероятного решения, он говорил и делал совсем другое. Впрочем, тем же самым днем ранее робот и сам был совершенно другим роботом...

     *

     В первые двое суток они преодолели большую часть расстояния, отделявшего их от ближайшей резервации туземцев. Потом в машине, которую с помощью водительской карточки арендовала мать Молоха, стало заканчиваться топливо, и они свернули на заправочную станцию, ближайшую на трассе. Кредитные карты все еще действовали, хотя цивилизация, как успели они насмотреться за прошедшие два дня, стремительно приходила в упадок.

     Робот настоял, что из машины выйдет он и сам будет заправлять автомобильный бак, Молох и его мать остались в салоне. Никто из техников и обслуживающего персонала не вышел им навстречу, и даже роботы-дежурные не появились, но робот был начеку и мать Молоха, сидевшая в водительском кресле, - тоже.

     Им не хватило пары минут, чтобы закончить свои дела на заправке, пары минут или, может быть, капли везения. Как только насос заработал, начав закачивать в бак бензин из расположенных под асфальтом цистерн, из дверей заправочной станции выскочили двое вооруженных кувалдами мужчин: один устремился к роботу, блокируя его, другой – к капоту машины. Робот не умел драться, он был еще слишком юн, неопытен, человеколюбив, и не разглядел в ранних сумерках, кто перед ним. Противник обрушил на него удар кувалды, но робот перехватил рукоять и вырвал тяжелое оружие из рук агрессора. Он не знал, что делать дальше, кулаком ударил противника в грудь, но тот вцепился в него и повалил.

     Барахтаясь, они катались по земле, силясь избавиться друг от друга, а параллельно их борьбе второй нападавший бил по капоту кувалдой, рискуя оставить троих странников без транспорта. Наконец, мать Молоха завела мотор и отъехала назад, хотя шланг бензонасоса по-прежнему торчал из бака машины.

     В это же время робот оказался прижат к покрытому первым, еще мокрым снегом асфальту, а его противник, обладающий большей массой и, возможно, опытом, попытался укусить робота в шею. Ему удалось, он не заботился о том, чтобы сохранить своей жертве жизнь, и попросту разорвал клыками гортань. Ошеломленный болью и неожиданностью, робот не мог сопротивляться несколько секунд, ничего не мог поделать, только позволял не-мертвому жадно всасывать кровь, которая грозила тому окончательным уничтожением.

     А потом запустился процесс регенерации, и робот, слыша, как визжат покрышки и Молох матерится из салона, поднял руки и столкнул с себя задыхающегося от жадности неупокоенного мертвеца. Тот упал рядом, всхлипывая, вцепляясь скрюченными пальцами в горло, ему сделалось не до робота. Регенерация набирала обороты, черпая энергию из неких потайных резервов, и перед внутренним взором распростертого на мокром асфальте робота замелькали, как в киноленте, четкие кадры чужой жизни. Словно раскрытая веером карточная колода лились они перед ним, и с оторопью он понял, что наблюдает жизнь киберконструктора.

     Вот тот, совсем еще младенец, вздымается ввысь на материнских руках, ее лицо, круглое и белое, похожее на облако, на доброе кудрявое пушистое облако, улыбается ему, как солнце, и он безудержно хохочет в ответ. Вот он ходит в школу, заканчивает ее, дарит цветы крошечной, тонкой, как лучик, девушке, вот вступает с ней в брак, а она рожает ему ребенка. Вот он работает в бело-синей, удивительно чистой лаборатории, смотрит в микроскоп, помогая манипуляторам собирать мельчайшие детали на микроскопической панели чипа. Он, всегда сдержанный и аккуратный, мелкими глотками пьет вино и курит кальян, он на отдыхе, вместе с ним его лучший друг, который совсем недавно стал отцом, и, в компании коллег, они отмечают это знаменательное событие.

     Картины чужой жизни щелкали, высвечиваясь мимолетно и ярко, а на периферии слуха рычал мотор, скрипели покрышки и истеричный, резкий голос Молоха продолжал выкрикивать бранные слова. «Жестянка! – разобрал робот, и, все еще ошеломленный произошедшим, начал медленно поднимать свое тело с твердого, покрытого пряно пахнущей кровью асфальта. – Жестянка, твою мать, будь ты проклят, чучело безмозглое, хрена ты разлегся?!»

     Он сел на пятках, покачиваясь, наблюдая, как рядом корчится от боли и извращенной воли к жизни цапнувшее его существо. Повинуясь некоему внутреннему порыву (позже он назовет это порыв состраданием, но не сможет подтвердить, верное ли дал определение), он наклонился над не желающим умирать немертвым, и принял его душу, с неистовой силой рванувшуюся навстречу так, будто за ней гнались все демоны преисподней. Он принял душу, кадры чужой жизни оборвались, подарив ему напоследок память о последних секундах существования киберконструктора, а на месте рваной раны на горле обнаружилась, стоило лишь коснуться рукой, гладкая ровная кожа. Робот встал, ощущая, как система возвращается в обычный режим работы, и зашагал навстречу гневно рычащей мотором машине, за рулем которой, вытаращив глаза, сидела мать Молоха, из открытого окна высовывался ее всклокоченный сын, а под передними колесами возился, изломанный, второй немертвый, силясь дотянуться до отброшенной в сторону кувалды.

     «Убери кровь!» - взвизгнул Молох, свешиваясь из окна и пальцем указывая на запачканный кармином пуховик своего слуги. Робот послушно разделся, не спуская глаз с придавленного полуторатонным весом машины немертвого, и, вытерев шею и руки, сбросил пуховик на землю.

     «Садись, поехали», - сквозь зубы приказала мать Молоха, и робот понял, почему глаза у нее выкачены: Молох держал ее. Будь ее воля, она уже умчалась бы отсюда далеко-далеко, увезла бы и себя и сына прочь от себе подобных и робота, такого опасного и непредсказуемого. Но Молох держал ее, свесившись из окна машины, держал, несмотря на панику, на собственный испуг и полную неожиданность произошедшего.

     «Бак, - сказал робот ему, - надо закрыть».

     Он обошел машину сзади, каждое мгновение ожидая, что мать его хозяина сдаст назад и собьет его, чтобы переехать колесами. Но этого не случилось, и он копался несколько минут в снегу, разыскивая пластмассовый вентиль от бензобака. Шланг валялся рядом в луже бензина, робот взял его и аккуратно повесил на колонку. После этого взобрался в салон, на заднее сидение, как хрипло велел ему Молох. Немертвый по-прежнему корчился под колесами, а второй его подельник не двигался, умерщвленный с помощью неведомых способностей робота, и, как только слуга Молоха оказался внутри, его мать, не щадя покрышек, рванула автомобиль с места. Задние колеса наехали на препятствие, всех троих тряхнуло, машина подпрыгнула и резво покатила по выездной дорожке в направлении трассы. Недобитый немертвый и его менее удачливый товарищ остались на заправочной станции.

     «Почему вы не уехали?» - спросил робот нахохлившегося рядом Молоха.

     «Потому что», - ответил тот, и разразился новой бранью: оказалось, он потерял темные очки, пока высовывался из окошка.

     «Куплю тебе новые», - пообещала ему мать, и прибавила скорости. Их измятая, с разбитым капотом машина одинокой стрелой неслась по темной и пустынной внутренней трассе М7.

     Через семь километров машина заартачилась. Отказала печка, а приборы оповестили, что температура охлаждающей жидкости критически повысилась. Несмотря на это, они еще около четырех километров медленно проехали: местность была пустынная, дикая, лишь заснеженная степь и копье трассы, уткнувшееся в хмурый горизонт. Наконец, двигатель, который работал уже со стуком, задребезжал как-то очень жалобно, протолкав машину еще на несколько десятков метров вперед, и фары погасли, приборная панель ослепла, а после замолчал и мотор.

     «Дальше пешком», - мрачно заявил Молох, и все трое, поспешно собравшись, покинули ставший родным салон. У них был с собой навигатор, бумажная карта, радио, наушники к нему и множество теплых вещей, которые припас для путешествия Молох.

     До ближайшего поселения оставалось километров пятнадцать, и троица угрюмо побрела по обочине навстречу пухнущему снегопадом горизонту. Им повезло: в пределы городка, жители которого, как сообщал навигатор, занимались преимущественно животноводством, они вступили днем, но шел снег и заслонял солнце. «Если у них есть быки, или лошади, да хоть свиньи, я не побрезгую», - заметил Молох и поглубже натянул капюшон. Узкое лицо его посинело от холода, глаза и щеки ввалились, он очень исхудал. Его мать выглядела не лучше, и, согнувшиеся от порывов ветра в три погибели, они оба напоминали старцев-паломников, отправившихся в свое последнее путешествие. Как выглядел робот, он не знал, он чувствовал себя обыкновенно и беспокоился лишь о судьбе хозяина и его матери. За время пути от заправочной станции до городка фермеров он пытался проанализировать произошедшее, чтобы понять, что он сделал неправильно. В потере машины и связанной с этим необходимостью пешком входить в чужой незнакомый город он винил исключительно себя. Он надеялся, что поиски нового средства передвижения не займут у них много времени и окончатся благополучно.

     Он ошибся.

     Единственная, освещенная и пустынная, улица городка напоминала новогоднюю открытку: сыпал легкий снежок, запорошивший крыши одноэтажных домиков и голые кусты в палисадниках ровным бархатным покровом. Свет в домах был потушен, лишь окна двух домов, да витрина магазинчика светились ровным желтым светом.

     - Туда, - махнул рукой Молох и все трое, хрустя ботинками по свежему снегу, направились к магазину.

     У входа стоял автомат, торгующий напитками и сигаретами, внутри, за стеклянной дверью с колокольчиком, виден был прилавок и полки, заставленные всякой всячиной: начиная от чипсов и туалетной бумаги и заканчивая запчастями для автомобилей. Хозяйка, преклонных лет женщина, сидела за прилавком и что-то читала, сбоку, полускрытый кассовым аппаратом, мелькал кадрами маленький телевизор.

     - Иди, - мотнул головой Молох, и робот послушно толкнул зазвеневшую колокольчиком дверь.

     - Здравствуйте, - поздоровался он с порога, и хозяйка подняла голову, глядя на него сквозь мощные очки. Лицо ее изменилась, когда она рассеянно сдвинула их на кончик носа, вставая.

     - Здравствуй, - не спуская глаз с робота, она положила на прилавок раскрытую книгу. – Чем могу помочь?

     - Мы беженцы, - бросив взгляд по сторонам и не обнаружив других посетителей, отвечал робот. – На трассе сломалась машина, хотели бы арендовать у вас новую.

     - Новых нет, - отвечала женщина. У нее были седые, собранные в пучок на макушке волосы, темное и морщинистое, как у черепахи, лицо, одета она была в черный спортивный костюм. Одной рукой придерживала книгу, чтоб та не захлопнулась, вторую держала под прилавком. И очень внимательно, ничуть не стесняясь, разглядывала робота.

     - Новых машин нет, - повторила она. – Только пара подержанных. Но ты сказал: «мы». Где же остальные?

     Робот показал за дверь. Женщина сняла очки, они повисли на тонкой серебряной цепочке у нее на груди, и, перегнувшись через прилавок, всмотрелась в Молоха и его мать, съежившихся под снегом.

     - Почему же они не заходят? – спросила она.

     - Боятся, - честно отвечал робот. – У вас там оружие, да? – он показал на прилавок.

     Женщина улыбнулась.

     - Такие уж нынче времена. Сними-ка шапку, сынок, - вдруг попросила она.

     - Зачем? – робот очень удивился.

     - Сними, а я позволю тебе и твоим друзьям арендовать у меня машину.

     Внимательно следя за женщиной (она показалась ему сумасшедшей), робот стянул с головы шапку с ярким помпоном на макушке: Молох запас в дорогу так много одежды, что нарядить в нее хватило бы целого взвода роботов. Увидав его забранные в хвост волосы, женщина охнула и поднесла руку во рту, глядя на робота во все глаза. Вторая рука ее, однако, по-прежнему скрывалась под прилавком.

     - Вы удовлетворены? – спросил ее робот.

     - Так значит, это неправда, - прошептала женщина сквозь прижатые ко рту темные пальцы. – Значит, не все ушли…

     - Вы в порядке? – робот шагнул к ней, решив, что успеет увернуться от выстрела, пока она будет доставать свое оружие.

     - Да, - кивнула она и попыталась улыбнуться, – пожалуй, но… Скажи мне, куда вы едете?

     - В резервацию, к туземцам.

     - Верно, - она рассмеялась, легко и музыкально, как девочка. – Куда же еще?

     Она протянула руку и робот положил на ее сморщенную ладонь водительскую карточку.

     - Пусть твои друзья войдут, - сказала ему женщина приветливо, и вынула вторую, пустую руку из-под прилавка. – Я хочу угостить вас чаем.

     - Не стоит, - покачал головой робот. – Мы спешим.

     - Спешите, - женщина вставила карточку в кассовый аппарат и распечатала квитанцию. – Это хорошо. Жаль только, что вы не появились раньше, до того, как мой муж умер.

     - Что с ним случилось? – женщина по-прежнему не вызывала в нем доверия, но пока все ее действия указывали на то, что машину она все-таки намерена дать. А значит, решил робот, пусть говорит.

     - Когда все началось, многие уехали, - рассказывая, женщина протянула ему ручку и квитанцию на аренду и он принялся заполнять. – Но я, мой муж и еще несколько семей остались. Зима на носу, а коров, полторы сотни голов, ведь не бросишь просто так умирать, верно? Они ведь не виноваты, что мы, люди, не сумели ужиться друг с другом.

     Мы остались, и разбились на смены, чтобы следить за фермой, - облокотившись на прилавок со своей стороны, она склонилась к роботу вплотную. – Много всякого произошло, много животных погибло в первые недели, а за теми, кто остался, мы постоянно присматривали.

     Но времена изменились, верно? И Майка, лучшая наша корова, лягнула однажды мужа в грудь, очень сильно. Она недавно отелилась, а Ляна, наша доярка, которая ее всегда доила, уехала, вот у коровы и испортился характер, от этого, наверное, от чего же еще? Вот Майка и занервничала, и лягнула его, когда он как-то не так ее прихватил. В обычной жизни-то, может, все и обошлось бы, но Аркадий, доктор наш, тоже уехал одним из первых, у него родня где-то на юге, так он и подался к ним, а у нас на поселке кроме него и хромой Шурки, ветеринара, больше и нету докторов. Ну, я с Толиком, кумом моим, роботов запрограммировала, чтоб они мужа-то оприходовали, но роботы наши тоже все больше по ветеринарной части.

     Вот мужу-то и стало хуже. Толик в город предлагал его свезти, но муж, чурбан упрямый, ни в какую. Сам, говорит, справлюсь, сам. Да не справился, здоровье-то подвело его, и окочурился он еще до колядок. Окочурился, да слышу, вскоре, меня зовет. «Иди, говорит, сюда, только дробовик возьми». Ну, я взяла, пришла к нему в одной ночной сорочке, да с ружьишком. А он мне: «Плохо мое дело, говорит, Клавдия, стрелять тебе меня надо. А не застрелишь тот час же, так я тебя загрызу».

     Я в плач, а он стоит в углу спальни, огромный, как медведь, насупленный весь, только глаза красным посверкивают. «Стреляй, говорит, не томи, мочи нет больше сдерживаться». И попер на меня, как шатун. Я ружьишко вскинула, да как пальну мужу в грудь, чуть плечо себе не вывихнула. А он отлетел в угол, смотрю, лег, а вскоре уж шевелится. Хрипит, пальцами скрюченными по полу шарит, меня по имени зовет. «Стреляй, говорит, баба, в голову, да целься, говорит, лучше, дура старая».

     Ну, я выстрелила. А потом сознание потеряла, грохнулась прямо в спальне, в ногах у него. Отлежалась к утру, встала, смотрю, лежит, но не там, где я помню, а поближе ко мне. Головы нет, в грудине рана зияет размером с суповую тарелку, а он не мертвый, и все тут. Спустилась уж тогда я в магазин, канистру бензина взяла, веревки, да пакет большой для сгораемого мусора. Толика позвала, он, как услышал, что стряслось, обомлел. Вдвоем мы кое-как на задний двор мужика моего перетащили, в бочку засунули, облили бензином и подожгли. Так он еще минут десять оттуда, из бочки, ревел и бился, будто бык во время гона в хлеву запертый.

     Так и осталась я одна, и уж решила: никуда отсюда не поеду, а помру, так Толик или кто другой из соседей, глядишь, приберут меня, как оно положено. А теперь, вон, ты появился, и, может, прибирать уж не придется, как думаешь?

     - Почему не придется? – спросил робот, который давно внес в квитанцию все данные матери Молоха и теперь просто глядел на женщину, протягивая ей заполненный бланк.

     - Так ведь ты, да друзья твои, сам говоришь, в волчьи угодья путь держите. Туда, откуда такие, как ты, года с четыре назад как уехали и больше никогда не возвращались. Я уж думать стала, что, пока я жива, они теперь и не вернутся больше, да вот, сподобилась тебя увидеть. И теперь мне не страшно, ни жить, ни умирать. Мне и раньше-то не шибко страшно было, после того, как я мужика своего вот этими самыми руками застрелила, но деток жалко и молодых, им ведь еще жить да жить, а куда теперь жить, если смерти не стало? Так что ты бери машину мою, мне и расписки твоей не нужно, и карточку на вон, забирай, - дрожащей рукой она вложила в ладонь оторопевшего робота водительское удостоверение и брелок с ключами. – Спаси нас, добрый молодец, расскажи своим-то, чтоб перестали серчать. Мы-то ладно, старики уже, свое прожили, но молодых да деток, прошу, обереги, ведь они-то ни в чем не виноваты. – Она сжала ладонь робота в своих старых темных, как узловатые корни, пальцах и просительно заглянула в глаза водянистыми, в припухших сморщенных веках глазами. – Спаси нас, бел бог, ладно?

     Дверь за спиной робота отворилась, звякнув колокольчиком, и мать Молоха злобно произнесла:

     - Все в порядке?

     - Да, - отвечал ей робот, и вынул руку из теплых и сухих пальцев старой фермерши. – Вот ключи от машины, - он бросил брелок вытянувшейся на пороге матери Молоха и она, сверкнув стеклами солнцезащитных очков, ловко его поймала.

     - Где машина? – спросила она.

     - В гараже, - фермерша, не отрывая от робота взгляда, кивнула вправо. – Средняя кнопка открывает ворота.

     Мать Молоха молча поклонилась ей и вышла.

     - Остались бы на ночь-то, - грустно добавила старая женщина, глядя, как робот тоже собирается уходить. – Гисеевские сегодня на ужин приглашали, Нюшка, младшенькая, на пианино играть будет.

     - Спасибо, - робот покачал головой. – Но нужно спешить.

     - Да, - вздохнула женщина, когда он повернулся к ней спиной и зашагал к выходу. – Поспеши.

     - Скажите, - уже держась за дверную ручку, робот повернулся к ней, сгорбившейся над прилавком, - у туземцев… у этих волков, как вы думаете, у них есть душа?

     - Душа? – прищурилась на него старая женщина. – А как же! Душа, она у всех есть, даже у коров со свиньями. Потому-то мы и остались здесь, я, Толик с женой, Гисеевские с младшими Ионовыми, да Шурка Хромоножка. Потому что у всякой живой твари на земле есть душа.

     - У всякой? – озадачился робот и, поблагодарив хозяйку магазина, вышел на улицу.

     Молох и его мать уже открыли двери гаража и возились внутри, укладывая вещи в огромный джип-внедорожник.

     - Чего так долго? – недовольно прошипел мертвый мальчик, забираясь на высокую подножку салона.

     - Поговорить пришлось, - отвечал робот. – Она рассказала, как убила мужа.

     - А-а, - протянул Молох без интереса и уселся на широкое заднее сидение.

     Его мать завела мотор и с нетерпением следила в зеркало заднего вида, когда робот займет место рядом с ее сыном.

     - Поехали? – спросила она.

     Робот захлопнул дверь, Молох кивнул матери. Она выдавила газ, и джип мягко выкатился из гаража на снежную улицу. У дверей магазина, зябко кутаясь в шаль, их дожидалась хозяйка.

     - Вот вам продукты, - с заботой предложила она, протягивая к водительскому окну туго набитую спортивную сумку. – Путь-то все же не близкий.

     Мать Молоха рассерженно зашипела, но сын положил руку ей на плечо и, опустив стекло, приветливо ответил:

     - Спасибо. – Старая фермерша передала ему сумку через окно, и он плюхнул ее на сидение рядом с роботом. – Деньги?..

     - Не надо, - женщина махнула рукой. – Удачи вам!

     - Спасибо! – Молох поднял стекло и, посмеиваясь, повернулся к роботу.

     - Ты ее склеил, что ли?

     - Нет, - оглянувшись, робот в заднее стекло смотрел, как женщина машет вслед отъезжающей машине. Маленькая, темнокожая и сморщенная, укутанная в пуховую шаль, такая трогательно-жалкая на фоне темнеющего неба и сыплющегося с него снегопада. Трогательно-жалкая в своем безумии. Взмахнув рукой в последний раз, она развернулась и, очень прямая, ушла в магазин.

     Молох, возмущенно фыркая, копался в подаренной сумке и вдруг резко сказал:

     - Стоп!

     Его мать послушно затормозила, остановив машину посреди пустынной проезжей части. Чуть впереди желто пульсировал над одиноким перекрестком светофор, а в окнах дома справа горел свет и сквозь занавески было видно, как мигает разноцветными огнями гирлянды маленькая ёлочка.

     - Что случилось? – мать Молоха обернулась к сыну с выражением тревоги на лице.

     - Он, - длинный палец хозяина уперся роботу в грудь в обвиняющем жесте, - забыл купить мне очки.

     - Возьми мои, милый, - мать сняла собственные и, сложив дужки, протянула их сыну.

     - Не хочу, - приготовился капризничать Молох и вдруг замолчал, забыв закрыть рот: сквозь поднятые стекла до них, приглушенные, донеслись звуки музыки. «Гисеевские сегодня на ужин приглашали, - вспомнил робот, слушая, как кто-то трепетно, нежно и немного неуверенно берет первые аккорды знаменитого вальса «Лето уходит». – Нюшка, младшенькая, на пианино играть будет».

     Мелодия, сначала спотыкалась, потом, обретая силу, все больше наливалась звуком, темпом, и Молох вытянулся в струну, весь, точно стрелка компаса, устремившись в направлении источника музыки. Его мать, бросив на сына испуганный взгляд, закусила губу и развернулась, намереваясь стронуть машину с места.

     - Стой, - велел ей сын странным голосом, и робот, взглянув на него сбоку, поразился глубине страдания, разлитому по худому некрасивому лицу.

     Мелодия лилась теперь полноводным потоком, и мертвый мальчик опустил стекло, чтобы впустить в салон ее всю, исполненную тончайшей грусти музыку так мучительно и недавно ушедшей эпохи. Крепко зажмурившись, прижав к груди ладонь, Молох слушал чужую игру, и лицо его изломалось так, будто у него болели зубы. Приглядевшись внимательнее, робот понял, что зубная боль тут не при чем: его хозяин пытался заплакать, но ни слезинки не пролилось из его плотно зажмуренных глаз. А вальс все нарастал, легкий и тонкий минор вступления сменился неистовым огнем, как будто лето не хотело уступать свои права грядущей осени: оно пышно сияло, плодоносило, грело землю в последних страстных объятиях. «Не спеши, - прошептал вдруг сквозь зубы Молох, - здесь самый трудный момент, сбавь темп, модерато, да-да, как кошечка лапками, перебирай, играй, легче, легче, вот так, давай!»

     Робот увидел в зеркале, как его мать поднесла ко рту сложенные ладони, сжимая между ними, как некий амулет, темные очки, в запавших глазах ее мерцали любовь и сострадание, а алый блеск почти пропал. Ее ввалившиеся щеки, исхудалое лицо, бледные губы – не голодную кровопийцу видел робот перед собой, а всего лишь измученную мать, сострадающую сыну. Они оба, пианисты в прошлом, слушали чужую музыку сейчас, и походили на безногих, вдруг очутившихся в толпе марафонцев. То, о чем они никогда между собой не говорили с тех пор, как Молох и его мать умерли в первый раз, то, что незримо путешествовало вместе с ними все время, одетое в молчание, погруженное во тьму, - оно обрело звук и плоть, и бесцеремонно вливалось в открытое окно внедорожника: музыка, чужой труд и талант, искусство, для созидания которого нужно вложить душу. Она, эта трепетная и нежная, немного неуверенная и юная, душа звучала в музыке, и Молох, а за ним и его мать слышали ее, эту живую душу, слышали, страдали и завидовали. А потом захотели заполучить ее себе, пусть даже зная, что не смогут заполучить ее в том виде, в каком она им необходима. Ведь единственное, что доступно им, однажды умершим, - сожрать чужую душу, превратить талант в пищу и принести бездне новую жертву. И, рабы бездны, они не нашли в себе сил воспротивиться искушению.

     Позже робот много раз думал, что изменилось бы, сумей он остановить своего хозяина и его мать. Она не погибла бы тогда? Молох не дал бы опрометчивого обещания никогда больше не пить человеческую кровь? Изменилось ли вообще хоть что-нибудь? Ведь однажды умерший, однажды убивший, чтобы утолить вечную жажду немертвый обречен вечно проигрывать в битве с собственной алчностью. У него, однажды умершего и однажды убившего, больше нет шансов что-либо изменить, лишь бессильно смотреть, как шириться жерло воронки и ждать, когда она, наконец, поглотит его самого. У робота, изменившего однажды собственным, бесполезным в новом мире принципам гуманизма, - есть ли у такого робота шанс избежать бездны когда-нибудь? Есть ли у него право пытаться кого-то спасти?

     Он не изменил своим принципам тогда, не изменил буквально, но он не остановил Молоха, когда тот сказал: «Он сбился. Этот пианист сбился, и я хочу показать ему, как нужно правильно заканчивать пьесу». В его словах не прозвучало алчности, в них не было голода, лишь горькое разочарование, и его мать тут же сказала: «Я пойду с тобой», а робот слабо возразил: «Не надо». «Не надо? - едко переспросил Молох, и усмехнулся так, как будто робот его предал. – Что ты понимаешь, жестянка, в том, что надо и чего не надо делать? Ты убил меня, бесполезное барахло, ты совершил нечто, гораздо более страшное, чем убийство, - ты лишил меня музыки. Ты, или не ты, какая теперь, на хрен, разница?»

     С этими словами он открыл дверь и выскользнул наружу, спрыгнув с высокой подножки джипа, а его мать, не глядя на слугу, положила очки на приборную панель и последовала за сыном. Робот остался: глядеть, как они идут через пустынную улицу к дому, в окнах которого, за занавесками, посверкивала огоньками ёлочка, а живые люди, его обитатели, ждали к ужину немногочисленных соседей. Робот смотрел вслед двум своим спутникам, немертвым, вслед мальчику и его матери, которые тоже недавно были живы, и жили, наслаждаясь музыкой и обществом друг друга, строя планы на будущее, надеясь, что жизнь не закончится никогда.

     Молох отворил калитку, вдвоем с матерью они поднялись по ступенькам занесенного свежим снегом крыльца, и она, мать его хозяина, позвонила в дверной звонок. Им открыли, круглое улыбающееся лицо женщины, открывшей им, вытянулось от изумления, но мать Молоха что-то сказала ей, показав на джип, и та посторонилась, пропуская нежданных гостей в дом. Дверь затворилась, наступила тишина, лишь светофор все так же невозмутимо моргал своим желтым одиноким глазом, да сыпал снежок, пушистый и безмятежный, как на новогодней открытке. Робот перебрался на переднее сидение, завел мотор и попробовал стронуть машину с места: у него получилось. Управление было совсем не сложным: обычный и турбо-режим, всего две педали, - и робот подъехал к открытой калитке дома и остановил послушную машину на обочине, дожидаясь возвращения хозяина. А потом в домике грянул выстрел, зазвучал истошный женский визг. Робот сорвался с места, в два скачка домчался до крыльца. Взлетел на него, заметив краем глаза машину, движущуюся по дороге навстречу, и выломал хлипкую дверь.

     Он оказался в тесной уютной прихожей, с полной одежды вешалкой с одной стороны и стойкой для обуви с другой. Сразу за вешалкой виднелся вход в комнату, оттуда не доносилось ни звука. Не разуваясь, робот шагнул туда и увидел картину целиком.

     В углу разноцветно моргала фонариками ёлочка. Молох стоял в центре комнаты, у ног его скорчилась девочка в бело-розовом платье. Она лежала, сжавшись в комок, закрыв белокурую голову руками. Молох, опустив руку с винтовкой, смотрел на нее, и, подняв недобрый взгляд на вошедшего в комнату робота, ощерил зубы в злой усмешке. Его мать стояла ближе к окну, у накрытого стола, держа за руку белокурую женщину, чей обведенный яркой помадой рот был раскрыт в немом вопле. И, наконец, у дальней стены, рядом с дверью в соседнюю комнату, вытянулся на диване ветхий старик, с гримасой глядящий на происходящее. Он был по подбородок укрыт пледом и лежал спокойно, но во взгляде билось смятение.

     Робот повернул голову и увидел рояль, в крышке которого зияла пробоина. Продолжая ухмыляться, Молох бросил роботу винтовку и опустился на колени перед девочкой.

     - Не бойся, - ласково сказал он, но робот уловил в голосе фальшь. – Я совсем чуточку кусну.

     - Не надо! – вскрикнула женщина, делая шаг к ним, но мать Молоха вывернула ей руку и женщина упала на колени. Лежащий на диване старик захрипел.

     Перехватив винтовку, робот шагнул к Молоху, беря его за плечо.

     - Отпусти ее, - сказал он и потянул хозяина вверх.

     - Я просто хочу, чтоб она поняла, - не поднимая головы, произнес Молох глухо, - как нужно правильно заканчивать пьесу.

     - Уйдем, - продолжая сжимать его плечо, позвал робот. – Сюда кто-то едет, уходим!

     - Сейчас, - ответил Молох и, схватив за волосы, оттянул голову девочки вбок.

     Женщина заплакала. Робот рванул хозяина за плечо, оттаскивая его прочь от девочки.

     - Надо уходить! – прокричал он.

     Мать Молоха гневно зашипела, но Молох разжал пальцы на белокурых волосах и покорно встал.

     - Валим, - кивнул он матери.

     Она с явным сожалением отпустила руку женщины. Та тут же, плача, на коленях подползла к дочери, закрывая ее своим телом. Робот развернулся, чтобы уйти первым, и тут же удар выстрела в плечо швырнул его на стоявшего за спиной Молоха. Он успел увидеть в дверном проеме высокого мужчину в рабочем фермерском комбинезоне, глядящего на него сквозь прицел боевого дробовика, и рухнул на тщедушного Молоха, придавив его своим весом. Хозяин только пискнул.

     Мать Молоха вскрикнула и, пригнувшись, метнулась к мужчине. Не дав ему выстрелить еще раз, она, боднув головой в живот, обхватила его за бедра и вынудила шагнуть назад, в прихожую. Лежа на слабо копошащемся под ним Молохе, робот видел, как мужчина дубасит ее по голове прикладом дробовика, силясь оторвать от себя. Кое-как, превозмогая боль в раздробленном плече, он сел, опираясь на винтовку как на костыль. Молох, чертыхаясь, по-пластунски выбрался из-под него и метнулся к лежащим на полу женщине и девочке. Ощущая, как запускается процесс регенерации, робот встал. Молох навалился на женщину сверху, норовя укусить ее, завязалась борьба. Мать Молоха и фермер, пыхтя, сражались в коридоре. Видя перед глазами двойную картинку: реальную обстановку комнаты и сцену из чужих воспоминаний, - робот подошел к хозяину и, бросив винтовку, попытался оттащить его от женщины. Клацая зубами, раздувая от ярости ноздри, Молох упирался. Девочка под ним и матерью скулила от страха.

     В прихожей грянул выстрел и Молох, мотнув головой, завизжал. Робот отпрыгнул от него, крутанулся на пятках и ринулся в прихожую, где прижатый к стене фермер пинками пытался сбросить с себя мать Молоха. Она не была ранена, фермер промахнулся, проделав крупным калибром выбоину в кирпичной стене. Глухо и ожесточенно рыча, мать Молоха карабкалась по крупному телу фермера наверх, к горлу, а тот отбивался от нее прикладом и кулаком, кроша кукольное лицо в безобразную кашу. Робот вцепился в дробовик здоровой рукой и рванул на себя. Фермер, выматерившись, разжал пальцы. Мать Молоха, воспрянув, сунулась к его горлу, но робот, отшвырнув дробовик, схватил ее за волосы, не давая куснуть. Фермер пнул ее в живот, и она отлетела к противоположной стене, заставив впечататься в нее и робота.

     - Тварь! – заверещала она, извиваясь в захвате робота. – Пусти!

     Фермер, кряхтя, отлепился от стены. Глядя, как, кашляя, он наклоняется, чтобы поднять дробовик, робот выпустил мать Молоха. Она бросилась к фермеру, шипя по-змеиному, но он выпрямился с оружием в руках и нажал на курок. Громыхнуло гулко, и мать Молоха рухнула, как подкошенная, забрызгав аккуратную прихожую частичками мозга и костей. Неистово закричал в комнате Молох. Робот шагнул к фермеру, глядя, как тот целится в него, ощущая, как наливается невыносимой тяжестью тело. Ноги и руки сделались пудовыми, голова отвердела, на реальность наслоилась новая картинка.

     - У тебя же тень, падла! – выдохнул фермер, и выстрелил вновь, заполнив прихожую грохотом. Сквозь картинки чужой жизни робот увидел, как пуля, словно злой жук, летит к нему в лицо и, отброшенная рикошетом, уходит в потолок, разметывая штукатурку и деревянные щепки. С трудом подняв руку, действуя ею, как кувалдой, робот обрушил ее на дуло наставленного на него дробовика, и оружие, кувыркаясь, вырвалось из рук ошеломленного фермера. Замахнувшись второй неподъемной рукой, робот ударил мужчину в челюсть сбоку и тот, как котенок, отлетел к входной двери. Выхаркнув кровь и обломки зубов, сполз по ней и, окровавленный, потерял сознание.

     Неуклюже ступая, все еще невыносимо тяжелый, робот склонился над матерью Молоха. Выстрел снес ей больше половины черепа и вымел мозг. Ее нелепое, обезглавленное тело лежало на животе, пальцы с облезшим красным лаком слепо скребли доски пола. Воняло порохом и тухлятиной.

     Робот медленно выпрямился и тяжеловесно, как пьяный слон, пошел в комнату.

     Молох, с перепачканным свежей кровью подбородком, в когда-то лимонно-желтом, а теперь ярко-алом на груди пуховике, выскочил ему навстречу. Волосы его были всклокочены, глаза безумны.

     - Где она? – тонко вскрикнул он и, не дожидаясь ответа, ринулся к телу матери.

     Робот, с дрожью ощущая, как тяжесть начинает уходить, заглянул в разгромленную комнату.

     Посверкивала огоньками гирлянды ёлочка. Белокурые мать и дочка лежали, не шевелясь, друг на друге вповалку, обе залитые кровью. Робот подошел к ним, нагнулся, намереваясь пощупать пульс, но увидел, что у обеих разорвано горло. Услыхав хрип, он развернулся, и взгляд его упал на старика на диване, изо рта которого, пачкая седую клочковатую бороду, шла пена. Бледные глаза старика, не отрываясь, смотрели на робота, в них вращалась, наливаясь тьмой, воронка. Блеклая и умирающая, душа старика втягивалась в нее, как утопающий в водоворот, окрашивалась в черный цвет.

     Молох завыл из прихожей и робот поспешил туда, прочь из омута умирающих глаз. Сотрясаемый дрожью, он вышагнул из покинутой жизнью гостиной, и бросился к Молоху, который, суетясь, волок тяжелое тело фермера к трупу матери.

     - Что ты делаешь? – обхватив хозяина за тощие плечи, спросил он.

     - Как же, - повел сумасшедше блестящими зрачками Молох, - ведь ей нужна кровь!

     - Нет, - сказал робот и с силой встряхнул мальчика. Тот щелкнул зубами и заулыбался, бешено и безумно. – Возьму ее, идем к машине. Надо уезжать.

     - Живчика возьми, - покладисто распорядился Молох.

     - Нет. – Робот отпустил его, склонился над его матерью, бережно беря ее на руки. Ее неполное, гротескное тело выгнулось дугой, едва он выпрямился с ним на весу, и забилось, размахивая руками.

     - Не хочет с тобой, - криво ухмыляясь, заметил Молох. И, заскочив вперед, услужливо открыл роботу дверь.

     Тот вышел, с трудом удерживая бьющееся в руках безголовое тело. И замер как вкопанный, под дулом винтовки, нацеленной ему в лицо. Безумная владелица магазина, Клавдия, дожидалась их выхода на ведущей к калитке дорожке. За плечом ее стояла одетая в рабочий комбинезон высокая молодая женщина с круглым непримиримым лицом и белокурыми, забранными под шапку из искусственного меха, волосами.

     - Что там? – возбужденно спросил Молох, но робот растопырился в дверном проеме, не давая ему выглянуть. – А!

     «Гисеевские сегодня на ужин приглашали, - вновь зазвучал в памяти робота хрипловатый голос старой Клавдии. - Нюшка, младшенькая, на пианино играть будет».

     Старшая сестра Нюшки, которой никогда уже не суждено играть на пианино, с угрюмой ненавистью глядела на него из-за плеча старухи-фермерши.

     - Стреляй! – процедила она.

     Но безумная владелица магазина, одолжившая роботу и двум его спутникам джип, покачала головой. И опустила винтовку.

     - Уезжайте, - грустно сказала она.

     Молодая женщина за ее спиной в гневе топнула ногой.

     - Я не дам им так просто уйти! – воскликнула она. – Дай винтовку, тетя! – она шагнула вперед, протягивая руки к оружию, но старая фермерша отступила.

     - Идем, чего встал, - подтолкнул робота в спину Молох.

     - Нет, - робот развернулся, передал хозяину тело матери. – Подожди здесь. Не высовывайся.

     Молох кивнул, мрачнея, и опустился на корточки, бережно обнимая труп.

     Робот вышел на крыльцо и закрыл за собой покалеченную дверь.

     Две женщины, молодая и старая, боролись за винтовку. Видя, как Клавдия проигрывает, робот побежал к ним. Старшая из дочерей Гисеевских, уронив в снег старую тетю, выкручивала из ее рук оружие, когда робот подоспел. Он тоже вцепился в ствол и без особого труда завладел им. Молодая женщина разразилась бранью.

     - Там, в доме, твой отец, - сказал ей робот и подал Клавдии руку, чтобы помочь подняться. Она, однако, на его ладонь даже не взглянула. – Он еще жив, но без сознания. Позаботься о нем, забери его в безопасное место.

     - А мама, Анька? – женщина прожгла его исполненным ненависти взглядом, но севший голос подвел ее. – Дед?

     Робот покачал головой.

     - Сожгите дом, пока не поздно, - сказал он. – Дайте уйти… - его слова оборвал выстрел, донесшийся со стороны дома. Развернувшись, робот помчался назад.

     Он ворвался в прихожую и едва не наступил на тело матери Молоха. Оно лежало поперек прихожей, по-прежнему безголовое, но с новой, чудовищной раной в животе. А Молох сидел верхом на фермере, маленький и тщедушный, в разорванном, залитом кровью пуховике, он оседлал крупного мужчину вдвое тяжелее себя и, утробно, как зверь, рыча, жрал его живьем. Фермер орал, отбиваясь от мертвого мальчика дробовиком, но Молох словно не чувствовал ударов. Хрустя хрящами, он вгрызся тому в горло, и фермер, булькая, поперхнулся криком.

     Робот ухватил хозяина за плечи, потянул, но всех его немалых сил не хватило, чтобы оторвать хищника от добычи. Услышав, как скрипит на крыльце снег под чужими ботинками, робот оглянулся на молодую женщину, старшую дочку и единственную оставшуюся в живых из семьи Гисеевских. Прижав руку ко рту, выпученными от ужаса глазами она смотрела на своего отца и Молоха, с ожесточенным рычанием пьющего кровь из свежего мертвеца. Потом она рухнула на колени и ее вырвало. Вошедшая в прихожую следом Клавдия присела рядом с девушкой, обнимая ее за плечи. На робота она не глядела.

     Молох, урча, оторвался от трапезы и повернул к слуге голову с лихорадочно блестящими глазами.

     - Убил ее, гад, - прохрипел он, капая кровью с подбородка. – Два раза убил, как будто одного мало. – Ярко мерцающие алые зрачки его уставились на коленопреклоненных женщин. – Х-ха! – выдохнул он плотоядно.

     Робот едва успел перехватить его, когда он рванулся к новой добыче.

     - Клавдия, - обратился он к старой фермерше, крепко прижимая к груди неистово брыкающегося хозяина. Тот отяжелел, наполнился дикой силой и совладать с ним было непросто. К тому же мешала винтовка, зажатая в руке. – Пожалуйста, помоги донести его мать до машины.

     - Да как ты смеешь!.. – выкрикнула единственная из Гисеевских и новая порция блевотины изверглась из ее рта. Кашляя, она склонилась над ней, упираясь в пол обеими руками.

     Старая фермерша молча встала и, шагнув, наклонилась над трупом немертвой.

     - Не трогай! – заверещал Молох, но робот лишь теснее прижал его к себе.

     Старая женщина, перекинув руку трупа через плечо, с трудом выпрямилась.

     - Тетя, я не прощу тебя, если ты им поможешь, - прохрипела молодая женщина.

     - Спасибо, - сказал старухе робот, глядя, как она, обхватив труп за талию, медленно волочет его к выходу из домика. – А потом – сожгите дом немедля.

     Молодая попыталась удержать Клавдию, но та строго прикрикнула на нее и девушка в изнеможении прислонилась к дверному косяку. Робот, держа в руках продолжающего шипеть и бороться Молоха, вышел следом за старухой из пропитанной смертью прихожей на улицу. Свежий снег скрипел под их башмаками, пахло юной зимой и чистотой, в руках, выкрикивая ругательства, бесновался Молох, а в спину неслись сдавленные проклятия молодой женщины. Но вот она не выдержала, зарыдала, а старая Клавдия, открыв заднюю дверь джипа, с трудом втолкнула на сидение обезглавленный труп. Тут же замолчал, как обрезали, Молох, обмякнув в руках своего слуги, он сделался вдруг легким-легким и маленьким, как новорожденный. Робот подсадил его на заднее сидение и он тут же завозился, укладывая там мать поудобнее. Закрыв дверь джипа, робот повернулся к старой фермерше.

     - Спасибо, - сказал он, передавая ей винтовку. – Пожалуйста, простите, если сможете.

     - Никогда, - грустно покачала головой она. – Но тут уж я сама виновата, не разглядела.

     - Чего? – спросил робот, потому что видно было – она ждет вопроса.

     - Того, что ты другой бог, тот, кто все разрушит. – С этими словами она, пожав плечами, развернулась и заковыляла к дому: худая, маленькая, в черном спортивном костюме и наспех накинутой куртке, с громоздкой винтовкой в тонкой руке.

     - Поспеши, - добавила она, не оборачиваясь. – Иначе Женька опять одолеет и начнет стрелять.

     Робот запрыгнул в кабину джипа, который послушно урчал мотором все это время, и резко стартовал с места. Не решаясь с непривычки набирать высокую скорость сразу, он напряженно вглядывался в зеркала заднего вида, но ничего, кроме припаркованной у дома Гисеевских машины фермера, в них не увидел. Женька, старшая дочь, не выбежала, чтобы выстрелить им вслед.

     И все же, выйдя на трассу, он взял разгон. И мчал джип до тех пор, пока Молох, тихо копошившийся на заднем сидении, не приказал ему остановиться.

     *

     - Она не хочет, - безжизненным голосом сказал он, пока робот послушно сворачивал на обочину.

     Припарковавшись, он взглянул в зеркало заднего вида. В нем увидел отражение Молоха, склонившегося над трупом, прижимающего к запекшемуся кровью пуховику руку матери. В салоне отвратительно пахло: смертью, разлагающимся мясом. Безумием. Острее всего пахло безумием.

     - Мама, - произнес Молох. – Мама, пожалуйста.

     И сам же отвечал себе:

     - Нет. Прости меня, сынок, но больше я так не могу. Пожалуйста, сделай так, чтобы меня не стало.

     - Нет! – Молох вскрикнул и, распахнув дверь, выскочил из машины наружу. В боковое зеркало робот смотрел, как он бежит прочь от джипа по заснеженному полю. Оглянувшись назад, на неожиданный звук, он увидел, как рука обезглавленной женщины карябает спинку водительского сидения. И тут же, повернувшись, поспешил покинуть машину, бросившись за хозяином вдогонку.

     Он настиг его шагах в тридцати от джипа. Молох лежал, упав ничком в хрустящую снежную крошку, и содрогался, поскуливая. Присев рядом на корточки, робот положил руку ему на спину, и Молох повернулся к нему лицом, пронзительно взглядывая широко раскрытыми глазами. Ни слезинки в них не было, только горе, глубокое, алое, безнадежное горе.

     - Хоть бы заплакать, - равнодушно сказал он, измученно глядя роботу в лицо. – Но никак не могу, хоть убей. Ты убил бы меня, жестянка, если бы я приказал?

     Робот покачал головой. Он видел мальчика перед собой, не-живого мальчика, с некрасивым худым, измазанным кровью лицом, с черными непослушными волосами, причудливо разметавшимися на свежем белом снегу, мальчика, в чьих глазах алым прибоем билась бездна, бездна отчаяния. Не неупокоенного, питающегося кровью живых людей хищника видел он, а мальчика, у которого умирала – и все никак не могла умереть – мама.

     Картинка снова наслоилась. Но теперь это была картинка его, вобравшей в себя чужое, памяти, электронной памяти, совершенной, той, которая ничего не забывает. Он увидел этого же самого мальчика, но тот был на несколько лет моложе, светлее, невинней. Он как будто смотрел на него со стороны, свысока, с высоты взрослого роста, смотрел с гордостью и удовольствием на то, как уверенный в себе черноволосый мальчуган небрежной походкой приближается к другому ребенку, совсем карапузу, одетому в синий детский комбинезончик. Карапуз смотрит на старшего с опаской, открыв пухлый рот, но вот старший протягивает руку, покровительственно треплет по льняным кудрявым волосенкам, говорит: «Ого, какой ты вырос большой!», и недоверие в лице карапуза сменяется обожанием.

     Потом картинка растроилась, добавился новый ракурс той же сцены, но как будто снизу, точно оператор лег на пол. И макушка вдруг ощутила прикосновение легкой руки старшего ребенка, сдержанное, дружелюбное. Глядя снизу-вверх, свысока-со стороны, робот испытал восхищение, восторг младшего, знавшего дотоле только непохожих взрослых, перед старшим, себе подобным, восторг одинокого ребенка, вдруг встретившего лучшего, такого же как он, старшего брата. И, раздуваясь от счастья, от гордости за похвалу, он сказал, шевеля пухлыми, непослушными еще губами: «Да, я большой!» А старший брат, будущий друг и патрон, услышав это, весело засмеялся.

     Воспоминание пропало, осталась только реальность, и сухие, умоляющие глаза Молоха напротив.

     - О чем она просит? – сказал робот, глядя хозяину в глаза. – И почему не регенерирует?

     Молох всхлипнул.

     - Я бы отдал ей все, что выпил, - прошептал он и рывком сел, обхватывая колени руками. – Но мозг разрушен, а значит, прежний облик целиком не восстановится. И она не берет… ничего не берет от меня. Боится, что забудет, как когда-то была человеком.

     - О чем она просит тебя? – повторил робот. И Молох, вскинув на него безумное лицо, заорал, брызжа слюной:

     - Она просит, чтобы я съел ее, понял?! Хочет, чтоб я сожрал ее, моя мама хочет, чтобы я сожрал ее!.. – он сбился на визг, завыл, сжав зубы и качаясь из стороны в сторону. – Хочет, чтоб я, ее Старший, сожрал ее… - уткнувшись лицом в колени, глухо проговорил он. И замер.

     Падал мягкими хлопьями снег. Джип, доверчиво светя фарами в ночь, урчал мотором на обочине, дожидаясь возвращения пассажиров. Вот из раскрытой задней двери его высунулась, как слепая рыба, рука, скребнув ногтями по гладкой обшивке, оттолкнулась, вываливая на землю неуклюжее тело. Молох вздрогнул и крепче вжал голову в скрещенные колени. С минуту поглядев на него, робот встал.

     Он пошел навстречу трупу, который неловко, медленно, полз по снегу. Стоило роботу приблизиться, как труп замер.

     - Не смей, - услышал он за спиной тихий, полный змеиной ненависти голос. – Только тронь ее пальцем!

     Обернувшись, он смотрел, как Молох идет к нему: худой печальный мальчик с алым отсветом бездны в глазах. Толкнув робота плечом, чтоб посторонился, Молох прошагал к трупу, опустился перед ним на колени, бережно поворачивая его грудью вверх. Наклонился на миг, прижимаясь лицом к испачканной вытачке на модном пальто. Рука с облезлым лаком на ногтях поднялась, коснувшись его бледной скуластой щеки, и упала, чтобы больше не шелохнуться. А Молох, расстегнув пальто и блузку под ним, повернул голову, угрюмо взглядывая на робота, и, придерживая труп под плечи одной рукой, вонзил ладонь другой в простреленный живот матери.

     Хлюпнули кишки, Молох закричал так, будто его нутро вскрывают. Робот отвернулся, глядя, как порхают в серой ночи мягкие, пушистые снежинки. Ему было больно, горько, одиноко. Невольно он подумал о том, как хорошо было бы сейчас заплакать. Он понял, что – подобно Молоху – не может этого сделать. И снежинки завертелись в черном хороводе вокруг него, как только хозяин снова закричал.

     …Потом они, облив бензином, сожгли то, что осталось от матери Молоха. Хозяин, кривя лицо, стянул окровавленный пуховик и швырнул его в огонь. И вернулся в джип, усевшись на переднем сидении.

     Робот занял водительское кресло, тронул машину с места. Они ехали ночь и начавшийся день, Молох молчал и не шевелился. Он нашел на приборной панели темные очки матери, и сидел теперь, прижимая их к груди. По дороге им попалась заправка, на сей раз никто не помешал им. Заполнив бак и канистру бензином, робот продолжил путь. Молох открыл окно, и дорожный ветер стремительно вымел запах крови, смерти и кишок. Глядя в боковое окно машины, Молох сказал:

     - Я не хочу больше пить человеческую кровь.

     Робот промолчал. Он не знал, что ответить. Пусть хозяин говорит, подумал он. Может быть, ему есть, что сказать?

     - Тогда, в первый раз, когда ты убил меня, а я вернулся, я укусил ее, и она умерла. Я тогда страшно перетрусил: не понимал, что происходит, а она упала, истекая кровью из прокушенной артерии, совсем немного подергалась и замерла. Я вскочил с постели, ноги еле держали. Я бухнулся рядом с ней на колени, тормошил ее, звал, но она лежала неподвижно и вскоре стала твердая и холодная. И я понял, что убил ее, так же, как меня убил ты. Я испугался. Я захотел спрятаться под кровать и сидеть там, навсегда, как в детстве, сидеть до тех пор, пока мама не придет и не примется меня искать. Я даже… так и сделал, и лежал под кроватью, глядел на ее неподвижное тело, и думал, что было бы лучше, если бы я не возвращался. Почему воронка не поглотила меня? – думал я, и не знал, еще пока не знал, что она поглотила. А потом мама зашевелилась, села, и я услышал ее в своей голове, ее осторожное, робкое присутствие. И она сказала мне: «Сын?» - но прозвучало это так, словно она говорила: «Старший». «Я хочу есть, - сказала она с удивлением, - что это со мной, сынок?» И я понял, что убил ее, так же, как ты меня, убил, и восстал к новой жизни.

     «Позвони отцу», - велел я, чувствуя себя перед ней старым и мудрым, и очень-очень умным. Я не знал еще тогда, что эти три компонента – старость, мудрость и ум, - составляют одно: несчастье. Несчастье для того прежнего человека, каким я когда-то был. Я не знал, что заплатил за это ощущение старости, мудрости и ума, - ложное, ха! - ощущение, - я не знал, что заплатил за него слишком дорого. Мой отец, которого ты убил и поглотил, - в конечном итоге он отделался легче, чем я. Он погиб, терзаемый жаждой и недоумением, но он погиб до того, как смог осознать, что погибает уже не человеком. Он стал другим, превратился в тварь, в исчадье мрака, и он умер в благословенном неведении. Я бы тоже хотел умереть так. Но… теперь уже поздно.

     Я хочу стать человеком обратно, жестянка! Я хочу, чтоб всего этого – эпидемии, смертей, жажды крови… утраты музыки, черти дери! – чтоб всего этого не было! Я хочу, чтобы они оба, мама и отец, были живы, чтобы они жили, слышишь, чтоб спаслись от чудовищного вируса и сбежали из города, и родили нового сына, куда лучшего, чем я. Если бы я мог… умереть, и знать, что в обмен на мою жизнь они будут живы и счастливы, я бы умер, жестянка, поверь! Я бы умер, только бы не… Только бы не слышать, как она просит: «Съешь меня, Старший. Я не хочу так, пожалуйста, Старший, сынок, пожалуйста, сделай так, чтобы чудовища не стало»!

     Молох стукнул по острому колену кулаком, и еще раз, еще, закусив губу. Опустил голову, занавешивая блестящие от невыплаканных слез глаза встрепанной черной челкой. Робот молчал, и молча вел машину, и боль сострадания пульсировала в нем, как звук огромного колокола. Сострадания, в котором многое сплелось, как в жестком колючем клубке. И виной всему был он сам. Это он все устроил. И он не мог плакать, точно так же, как его немертвый хозяин. Они были похожи – хозяин и слуга, похожи, как братья-близнецы. Они оба винили себя в произошедшем.

     И оба в глубине души знали, что ничего они не решали. Кто-то другой решил все за них…

     *

     До пограничной с резервацией зоны оставалось чуть меньше сорока километров, и робот прибавил газу. По асфальту мела поземка, но зимние шины тяжелого джипа прочно держали сцепление с дорогой. Стлался туман. Робот спешил, надеясь миновать приграничный пункт до рассвета. Все его внимание сосредоточилось на стелющейся под колесами трассе, и от Молоха, до сего момента дремавшего на заднем сидении, он не ожидал броска. Хозяин вдруг схватил его за голову, прижав затылком к валику водительского сидения, и, шумно дыша, попытался укусить в шею.

     Робот вывернул руль, машинально вдавливая педаль газа в пол. Машина рванула к обочине, и зубы Молоха клацнули над ухом. Отбиваясь от обезумевшего хозяина одной рукой, робот чудом догадался сбросить газ и повернуть руль, но джип по инерции въехал на гравий обочины и некоторое время, подпрыгивая на ухабах, неустойчиво катился по мелким камешкам. Но замер, как вкопанный, стоило роботу нажать на тормоз.

     Он перевел рычаг передач в режим стоянки и повернулся к хозяину. Тот снова попытался напасть, но мешало водительское сидение. Упершись ладонью в лицо, робот оттолкнул его. Часто, со всхлипом дыша, Молох откинулся на спинку заднего сидения, поднял руку, поправляя сбившиеся на бок очки. С минуту робот наблюдал за ним, затем, отстегнув ремень, выбрался из салона. Шагнув к задней двери, он открыл ее и заскочил внутрь, Молох, шипя, отшатнулся. Ни слова не говоря, робот вынул из груды одежды длинный шарф, схватил хозяина за запястья, навалился и принялся вязать ему руки.

     - Прекрати! – взвизгнул Молох, пытаясь коленями спихнуть с себя слугу. – Перестань!

     Робот не слушал. С силой затянув шарф на тощих запястьях мальчика, он подобрал упавший на пол плед и принялся закутывать в него сопротивляющегося хозяина. Молох выкрикивал бессвязные команды, запрещая ему делать это, но ключевого слова так и не произнес. Дело кончилось тем, что робот спеленал его, как младенца, пледом и закрепил получившийся кокон с помощью ремня для брюк. После этого, оседлав Молоха, веско сказал ему:

     - Потерпи. Осталось недолго, всего сорок километров. После того как прибудем в резервацию, ты сможешь поесть.

     - Я не хочу есть! – плаксиво произнес Молох, отворачивая лицо от склонившегося к нему слуги. – Ведь я же сказал тебе, я больше не хочу быть монстром!

     Тонкие губы его изломались, показав острые клыки. Спеленатый по рукам и ногам, Молох издал рыдающий стон.

     Робот держал его за плечо и сидел сверху, не зная, что сказать. Опустив руку вниз, принялся подбирать с пола разбросанную там одежду.

     - Люди едят животных, - сказал он и из подобранной одежды стал сооружать за головой хозяина нечто похожее на подушку. – Едят, чтобы выжить. Если туземцы – животные, ты сможешь пить их кровь. Не человеческую кровь, Молох.

     - Я не хочу! – простонал мальчик. Робот слез с него и подвинул на сидении повыше, кладя головой на груду одежды. Потом пристегнул хозяина ремнями безопасности крест-накрест. Поправил очки на бледном лице. Это было все, что он мог для хозяина сделать.

     - Зачем пить кровь? – запрокинув голову к высокому потолку джипа, со страданием произнес Молох. – Зачем? Я уже умер однажды, жизнь кончилась. Зачем теперь ты не хочешь, чтобы я умирал?!

     - Твой отец не хотел этого. Твоя мать этого не хотела. Она сражалась, чтобы защитить тебя.

     - Она умерла и отец тоже! Почему я не могу последовать за ними?

     Робот покачал головой. Что он мог ответить? Он не знал. Его забота о хозяине, хлопоты о том, чтобы тот не умер, - зачем они, если Молох сам хочет умереть? Возможно, отравившись кровью робота, он сумел бы избавиться от своего не-мертвого, безнадежного существования?

     «Не сумел бы», - подумал робот. Он вобрал в себя душу киберконструктора, умерщвленного его кровью, вобрал, но отпустить не сумел. Он всего лишь поглотил ее, использовал как энергию для регенерации и дальнейшего функционирования. Попросту сожрал ее, как пожирал Молох и ему подобные жизни живых людей.

     Ощутив внезапную слабость, робот прислонился к спинке сидения. Молох повернул голову, взглядывая на него поверх темных очков.

     - Чего ты? – тихо спросил он.

     - Ничего, - так же тихо отвечал робот. – Пожалуйста, не умирай. Хотя бы до тех пор, пока не удастся выяснить, что такое туземцы.

     Молох завел глаза. И завозился, пихаясь, пробуя устроиться на сидении поудобнее. Робот подвинулся, чтобы не мешать ему.

     - Будь по-твоему, жестянка, - сказал мертвый мальчик. – Но знай: если твои туземцы окажутся все же людьми, ты дашь мне укусить тебя, понял?

     - Да, - со вздохом отвечал робот.

     И, подкрутив переднее кресло, перебрался на водительское сидение. Выруливая джип обратно на трассу, подумал, что сойдет с ума, если позволит хозяину умереть так, как тот задумал.

     *

     Однополосная, стиснутая заснеженными соснами, дорога приближала их к месту зимовки. Туман, белесо-серый, объемный в свете взошедшей луны, сгустился. Робот сбавил газ и теперь джип опасливо крался на первой передаче в серой, перламутрово переливающейся пелене. Молох, дремавший на заднем сидении, беспокойно завозился, скрежеща зубами, и резко вскрикнул. Робот притормозил, с тревогой взглядывая в зеркало заднего вида. Все тот же бледный лик, скособоченные очки на худом лице, закушенная губа. Едва робот тронул машину с места, как Молох снова закричал.

     - Душит, - прохрипел он, пробуя повернуться на бок. Очки упали, и в зеркальном отражении робот увидел, что глаза его хозяина крепко зажмурены. Приняв на обочину, он остановил машину.

     - Молох, - повернувшись, коснулся завернутого в плед, как в кокон, хозяина рукой. Даже сквозь несколько слоев шерсти, из которой был связан плед, можно было ощутить, как напряжены все мышцы мальчика. – Что с тобой?

     - Не знаю, - прошипел хозяин, не открывая глаз. Он попробовал подтянуть колени к груди, но мешали ремни безопасности. – Больно!

     - Почему? – недоумевая, робот глядел на него, краем глаза отмечая, как туман за стеклами густеет. – Почему тебе больно?

     - Нельзя… ближе, - Молох бился в ремнях, как пойманная сетью рыба, по подбородку его текла черная кровь. Откуда она взялась в мертвом организме, робот не знал. Что сделать, чтобы облегчить страдания хозяина, он тоже не мог себе представить.

     - Нельзя… - Молох захрипел, и кровь из его раскрытого рта потекла уже не останавливаясь.

     Он натужно закашлял, пробуя выхаркнуть ее. Глядя на это с ужасом, робот заметил вдруг, что свет фар и луны померк. Туман, плотно обступивший джип со всех сторон, побагровел. Молох кашлял, выплевывая на пол сгустки крови, которые шлепались на резиновый коврик с тошнотворным чмокающим звуком, а туман за стеклами машины клубился, наливаясь мраком, пульсировал в такт надсадному дыханию Молоха.

     Робот повернулся лицом к приборной доске, переключил скорость. Повинуясь движениям руля, ослепший джип развернулся, и, взвизгнув покрышками, помчался назад, робот не заботился о том, что дороги почти не видно. Метров триста багровый туман, жирно клубясь, обжимал машину, но скорость была высока и джип вырвался на свободу. В свете оживших фар качнулись сосновые ветви, снежок просыпался с них на крышу машины, которую едва не занесло на крутом повороте. Удержав ее, робот плавно сбросил газ, слыша, как за спиной, успокаиваясь, дышит Молох. Вот хозяин, слабо чертыхнувшись, зашипел, пробуя вывернуться из пут. Губы и подбородок его были запачканы кровью, но больше изо рта она не текла. Щурясь, Молох помотал головой и, заметив, что робот смотрит на него в зеркало, приказал остановиться.

     - Развяжи! – потребовал он.

     Робот кивнул и перебрался к нему.

     - Что случилось? – спросил он, медля ослаблять ремни.

     - Не знаю, - Молох облизнул губы и покривился. – Ощущение такое, будто попал под пресс. Еще немного, и меня бы раскатало, как лягушку по скоростной трассе.

     - Это туман? – предположил робот.

     - Бес знает! – Молох взбрыкнул связанными ногами и сердито посмотрел на слугу. – Я сказал тебе развязать меня!

     - Да, но, - возразил робот и хозяин, гневно щурясь, уставился на него. – Ты точно уверен?

     - Я чуть было не сдох только что, - хмыкнул мертвый мальчик. – И повторять подвиг пока что не собираюсь.

     - Хорошо, - смирившись, робот принялся освобождать хозяина от импровизированных пут. – Но как же попасть к зимовке? – разматывая плед, он подглядел в заднее стекло. Сосны стояли темной стеной, но над ними в лунном свете серой взвесью клубился туман, скрывая из вида близкие горы. Косматые неряшливые клочья его стелились над дорогой. – Ведь это единственный путь.

     Молох, старательно помогая слуге освобождать его, промолчал.

     - Мне туда точно хода нет, - мрачно проговорил он, пока робот разматывал шарф на его запястьях. – Может, там и нет уже никого? Может, их всех туман прикончил?

     - Туман, - повторил робот. – Надо вернуться. Ты оставайся в машине и жди. Надо сходить на разведку.

     - С каких это пор жестянка командует? – прикрикнул Молох.

     Робот поглядел на него.

     - Ни с каких. Но нельзя допустить, чтобы пришлось выполнять данное тебе обещание.

     Молох нахохлился.

     - Да, слово свое ты склонен держать, - наконец, с неохотой признал он. – Что ж, будь по-твоему. Иди! – он досадливо махнул рукой. И свесился с сидения, разыскивая упавшие очки.

     - Жди сутки, но уезжай, если почуешь неладное, - напутствовал его робот, перебираясь в кресло водителя. – Вот этот рычаг переключает скорости, а педалей всего две – газ и тормоз. Нажимать их надо одной ногой, так что не перепутаешь.

     Молох нашел очки, протер их и тоже перелез на переднее сидение. Стронув джип с места, робот показал ему, как управлять машиной. Хозяин хмыкал, но следил внимательно. Встав на обочине, они поменялись местами, и мертвый мальчик повторил все инструкции. А потом запрограммировал часы на приборной панели.

     - Сутки, - постучав по стеклу пальцем, сказал он.

     Робот кивнул. Молох снял с запястья часы и протянул ему.

     - Учти, если через двадцать четыре часа ты не вернешься, я въеду в туман, - сумрачно добавил он.

     Робот, который открыл уже дверь, чтобы выйти, обернулся через плечо.

     - Я тоже щепетилен, когда речь идет об обещаниях, - серьезно сказал ему хозяин.

     Робот кивнул. И, спрыгнув на гравий обочины, захлопнул за собой дверь.

     Сырой морозный воздух заповедника обжег холодом. Вдохнув и выдохнув его несколько раз, робот, наращивая шаг, зашагал к повороту дороги, за которым поджидал его загадочный туман. Оглянувшись на джип, хотел помахать хозяину, но не увидел его из-за стекла. Молох выключил фары и заглушил мотор, и что он делает сейчас, в глубине темного салона, робот не знал.

     «Что бы ты ни делал, только дождись», - взмолился к нему робот и, развернувшись на пятках, побежал навстречу грязно-белой туманной завесе, отгородившей, словно призрачная стена, место зимовки туземцев от внешнего мира, из которого пропала смерть.

     Клубы молочно-серой взвеси сомкнулись за спиной, поле зрения сузилось до трех шагов. Робот продолжал бежать. Запечатленный в памяти маршрут навигатора вел его, а туман не очень-то и мешал. Шагов через пятьсот он расступился, как не бывало, оставив ледяные, стремительно тающие капли на волосах и ресницах. Светила вышедшая в зенит луна, и в бледном свете ее на фоне заиндевевших сосен воздвиглись на близком горизонте широкие плечи Пестрых гор. Робот бежал к ним, уповая на удачу, и было ему отчего-то необыкновенно хорошо. Так хорошо, что на какое-то время даже стало все равно, зачем он здесь. И, стуча ботинками по замерзшему асфальту, он всецело отдался бегу.

     *

     Дорога забирала в гору, и постепенно эйфория от негаданного чувства возвращения домой отпустила его. Он ощутил, что за ним наблюдают, и, сбавив бег, обшарил местность взглядом. По правую руку, в гуще темных стволов, увидел зверя. Его приземистый, косматый силуэт был словно облит мягким бледным светом, как будто лунный луч пронзил завесу ветвей и рассыпался гранями по пышной шкуре. На крупной широкой морде желтыми фонариками мерцали глаза. Наткнувшись на взгляд робота, зверь мигнул и поспешил отвести взгляд. Качнулись сосновые ветви, просыпался с них снежок, - миг, и зверь исчез в ночной чаще, словно потревоженный призрак. Не разглядевший ничего, кроме мягкого белого сияния, не понявший, есть ли у диковинного зверя душа, робот поспешил за ним.

     Неловко шагнув под сень сосновых веток, он тут же провалился в канаву, занесенную свежим снегом. Колченого выбравшись из нее, разглядел легкие следы. Пошел по ним, ломясь сквозь сучья и обрушивая снег, как целая неприятельская армия, вторгшаяся на чужую территорию.

     Дорога вскоре пропала из виду, лес сомкнулся. Поглядывая изредка на усеянное веснушками-звездами небо, удивительно чистое этой ночью, робот шел по пятам зверя около часа. Временами его белый, облитый мягким сиянием силуэт мелькал в переплетении веток и кустов, и робот, как послушный осел, брел за ним. Но, вместо того, чтобы взять выше и достигнуть подножия Пестрых гор, они спустились в низину, где среди обледеневших камней ворчливо нес воды темный ручей. Зверь легко перебежал его вброд, и замер на противоположном берегу, мерцая ярко-желтыми глазами. За спиной его, белесо дрожа среди стволов, вздымалась к ясному небу завеса тумана.

     - Ах, ты! – возмутился робот, и ступил на первый в цепочке занесенных снежной пудрой валунов, на которых в проталинах звериных следов проступала темная шкура камня. – Вот так теплый прием! – он помнил карту по навигатору и сразу догадался, что зверь уводит его прочь от места зимовки, но весь путь надеялся рассмотреть зверя детальнее. Не преуспел. – А ну, стой! – прикрикнул на попятившегося зверя, и тот замер, как вкопанный. – Дай взглянуть на тебя, лесной привратник!

     Зверь ощетинился, вспушив белый мех, грозно зарычал, но не двинулся с места. Он мог бы напасть, пока робот переходил ручей, но вместо этого занял оборонительную позицию. И он не убегал, только рычал и скалился, поджав хвост. Робот взобрался на пологий берег и приблизился к зверю вплотную. Тот прижал уши, исподлобья глядя со злобой и страхом.

     Робот остановился, разглядывая его. Крупный, тяжелый, килограмм под семьдесят на вид. Дымчато-серый мех, мощные лапы, высокая холка. Он был похож на увеличенного в полтора раза лесного волка, в его ярко-желтом, испуганном взгляде читался немалый ум. И он был белый, как туман, выпукло клубящийся за его спиной, белый снаружи и изнутри, и никакой черноты в животе, ни малейшего семени черного цветка робот в звере не видел. Не видел он и души, той, какую привык наблюдать в людях, - лишь мягкое молочное сияние, словно зверь был светлячком, наполненным лунным огнем. И что бы это значило, какой влекло вывод, робот не знал.

     Он протянул руку, желая дотронуться до зверя, тот рыкнул и клацнул зубами. Он был не на шутку испуган, дрожал от страха, но почему-то не убегал. Потому, что не чуял в роботе человека?

     Но и робот тоже в нем человека не чуял.

     - Ты разумный? – спросил зверя робот. – Ты… туземец?

     Не спуская с него глаз, зверь издал новый рык. В нем были нотки истерики и как будто просьбы. Зверь словно просил, нет, умолял о чем-то.

     - Если ты туземец, то способен принять человеческий облик? – спросил робот. Не по себе ему делалось, когда он говорил с этим молочно сияющим, напуганным животным. Все равно что беспомощного младенца мучать, такое было чувство.

     Зверь коротко, отчаянно взвыл, и отшатнулся назад. Тут же задние лапы его оттолкнулись, и он, растянувшись в воздухе длинным мохнатым телом, прыгнул на робота. Повалил его, ошеломленного неожиданной атакой, и, грозно рыча, внезапно изменил распределение веса. Ударившись о землю и моргая на противника, робот вдруг увидел, что вместо лап в плечи ему упираются мускулистые руки, над лицом трясется светлая бородка и скалятся белые, крупные, но все же однозначно человеческие зубы. От подмышек и до лодыжек покрытый жестким седоватым волосом, верхом на нем восседал крепкий молодой мужик со злыми от испуга желтыми глазами. Плотно прижимая к влажной земле, он в упор глядел на робота и низко, утробно рычал.

     Робот аккуратно сбросил мужика с себя. Сел, отряхиваясь, глядя, как тот, ворча, тоже поднимается с земли.

     - Ты понимаешь цивильный язык? – спросил его робот, видя, что туземец не собирается нападать.

     Тот, глухо рыча, выпрямился на полусогнутых ногах, свесив вдоль туловища сжатые в кулаки руки. Глядел по-прежнему исподлобья, и даже в человеческом облике похож был на зверя, готового напасть – или пуститься в бегство – в любой момент.

     - Понимаешь? – повторил робот.

     Туземец что-то рявкнул.

     - А сам на нем говорить можешь?

     Туземец не ответил, продолжая сверлить робота взглядом.

     - Где живут твои… соплеменники? Сколько вас? Все ли… живы? – робот задавал вопросы, а косматый мужик рычал и лаял в ответ. Поняв, что ничего вразумительного не добьется, робот оставил попытки.

     - Отведешь в свою стаю? – попросил он. – Там ведь есть кто-то, кто понимает человеческую речь?

     И тут туземец заскулил. Лицо его наполнилось сложными, разноречивыми чувствами, в хриплом голосе зазвучала борьба. Бросившись на четвереньки, он подскочил к роботу, обхватывая его за колено. Запрокинул голову, глядя и скуля умоляюще. Робот поспешно оттолкнул его.

     - В чем дело? Что случилось?

     Туземец, мотая головой, хрипло пробурчал что-то. Не разобрав, робот наклонился к нему.

     - Ухо-дхи, - прорычал туземец с надрывом. – Гррх, ухо-дхи! – громко пролаял он.

     Робот схватил его за запястье, сжал так, что угловатое лицо перекосилось от боли.

     - Нет, - сказал он. – Отведи в свою стаю!

     Из круглого, навыкате, желтого глаза скользнула слеза. Робот вздернул туземца на ноги и тот встал, качаясь, как пьяный.

     - Веди, - приказал ему робот. – Или умрешь.

     Понурив косматую голову, туземец тяжело шагнул, увлекая робота за собой. Они пошли обратно, через ручей, вверх по лесному склону, возвращаясь по собственным следам. Робот не ослаблял хватки, но рука туземца в его пальцах была расслабленной, безжизненной. Перекинувшийся в человека зверь двигался так, словно стал человекоподобным роботом, чей интеллектуальный ресурс на исходе. Как сомнамбула шел он сквозь ночной лес, и ни следа прежней звериной грации не было в его походке. Лишь бледно-молочное сияние вокруг его крепко сбитого, мускулистого тела служило сигналом о том, что он все еще жив.

     «Разумный, - думал робот, шагая следом за своим будто утратившим волю проводником. – Подчиняющийся приказам. Но нужно осмотреть других туземцев, чтобы окончательно понять, есть в них душа, или нет».

     Он сам себе боялся признаться в том, что знает уже ответ на свой вопрос. Ведь если душа есть, что еще способно отличить их от других разумных белковых? Какую иную пищу, кроме этих туземцев, сможет он предложить своему хозяину?

     Он так и не додумался в тот раз до мысли о том, почему должен предлагать хозяину вообще какую-либо пищу. Ведь у него была задача – заботиться о поддержании жизнедеятельности хозяина. Была жесткая установка на гуманизм. Но, согласно последним поправкам, туземцы в категорию людей не попадали. Так решило Мировое правительство.

     Но у робота уже сложились свои, собственные критерии гуманности. Которые требовалось уточнить. Ведь старая Клавдия сказала: душа есть у всех. Поэтому он насильно вел своего проводника туда, где, по его данным, должна была находиться зимовка туземной стаи. Он хотел убедиться, что прав, и время на это у него было, хотя Молох и был оставлен ждать в весьма нестабильном состоянии.

     Он не хотел вести его к Молоху. Часовое преследование и краткий полуразговор – все это поколебало решимость робота. Он убедился, что туземец разумен, а один из его обликов неотличим от человеческого. Последний критерий, самый важный – наличие души, по-прежнему оставался под сомнением. Робот не знал, не понимал еще того, что все его существо противиться самой идее отвести туземца на смерть. Ведь Молох убьет зверочеловека, если окажется, что человеческой души в нем нет. Он высосет всю его кровь до последней капли, и никто иной как робот будет тем, кто приведет к нему добычу.

     Так все и будет, знал робот, но держал это знание в тайне от себя самого. И, шагая вслед за пленным проводником по зимнему лесу, заставляя вести к стае, робот просто тянул время. Он оказался перед лицом старого парадокса, оказался вынужден выбирать, и даже себе не мог признаться в том, что не готов делать выбор. До сих пор он был немым свидетелем, этаким внутренним моральным голосом, и вот вдруг очутился на месте того, кто должен моральные нормы попрать. Легко говорить: не делай, легко источать добродетель, гораздо труднее являть собою ее образец. Да и не пристало роботу быть образцом добродетели. Люди выдумывают законы и правила поведения, остальным положено лишь слепо следовать им.

     Сам не зная, на что рассчитывает, робот взбирался вслед за туземцем по склону зимнего оврага. Они не шли к цели прямо, словно нарочно выбирая сложные участки леса, и робот догадался – туземец тоже тянет время. Но почему он не борется, почему не сопротивляется? Понимает, что шансов одолеть противника нет?

     Прошло еще около часа и они вышли на дорогу. И тут туземец рванулся, делая попытку высвободить руку из хватки робота. Тот сильнее сжал пальцы, но вместо человеческого запястья в них оказалась волчья лапа. Толкнувшись задними ногами, туземец прыгнул, выворачивая стиснутую в кулаке робота лапу, и неловко приземлился в полуметре от противника. Заковылял прочь, чуть слышно поскуливая от боли. Робот шагнул к нему, готовый догонять, если понадобиться, но перекинувшийся в зверя туземец всего лишь задрал лобастую голову к ясному небу и пронзительно, тревожно завыл. Робот подошел к нему, схватил за вздыбленную на загривке шерсть. Зверь глянул слезливо и продолжал выть, трубно и безнадежно.

     - Заткнись! – велел ему робот, его дрожь пробрала от этого жуткого тоскливого воя. – Заткнись!

     Взявший невообразимо высокую ноту зверь поперхнулся и, дрожа, замолчал.

     - Веди! – приказал ему робот.

     Зверь, понурившись, неловко захромал по дороге в гору. Робот, с силой вжав пальцы в длинный жесткий мех, зашагал рядом.

     Они взобрались на вершину горы, когда луна клонилась к закату. Света ее еще хватало, чтобы озарить глазам путников величественную картину: серп реки, разрезающий занесенную снегом долину на две неровные части, гряда Пестрых гор вдалеке и темные шалаши туземцев, притулившиеся на противоположном пологом склоне. Робот разглядел там какое-то движение, будто горстка муравьев суетилась вокруг растревоженного муравейника.

     Они начали спускаться, и вскоре сдвинувшийся лес скрыл от них происходящее в долине. Зверь не мог идти быстро, вероятно, стремясь вырваться от робота, он вывихнул переднюю лапу.

     - Перекинься, - сказал ему робот, но зверь не подчинился. Тогда робот поднял его, взвалил на плечо и поспешил по дороге вниз. Туземец не сопротивлялся, просто обвис тяжелым кулем, часто и горячо дыша.

     Они достигли высокого берега, где была оборудована широкая смотровая площадка. Здесь были скамейки, урны, курительные места и даже окуляры, с помощью которых за сотню монет можно было вблизи рассмотреть туземное кочевье. К сожалению, здесь же заканчивалась дорога, по которой туристические автобусы подвозили в заповедник туристов. Прочие, более экстремальные маршруты предполагали наличие вертолета.

     - Поблизости есть переправа или мост? – спросил робот у своего пленника. Навигатор, сведениями которого он пользовался, такими данными не располагал.

     Туземец, высунув язык, лишь вздохнул, обдав робота паром дыхания.

     Сгрузив его, тяжелого, на бетон площадки, робот подошел к ее оцепленному перилами краю и попытался разглядеть, что происходит среди шалашей. Никакого движения, даже дым от костров, замеченный им с горы, исчез.

     - Ты предупредил их? – спросил он у зверя.

     Тот, лежа в пушистом снегу, лизал поврежденную лапу.

     - Послушай, - робот подошел к нему и остановился, глядя сверху. – Всего лишь нужно убедиться, есть у вас душа, или нет. Ведь если нет, - а пока ее не видно, ты умрешь. Понимаешь?

     Зверь поднял голову, глядя пристально, и вдруг кивнул. Робот опешил.

     - Ты понимаешь? – глупо переспросил он.

     Но зверь уже не глядел на него, вновь сосредоточенный на раненой лапе.

     - У тебя есть душа? – спросил его робот тихо.

     Но зверь не отвечал ему, занятый собственной лапой так, будто в ней сосредоточился весь смысл его жизни.

     Растерянный, робот присел на корточки рядом. Он не знал, что думать. Возможно, ему попался какой-то особый туземец? Волк-одиночка, или изгнанник, лишенный права принадлежать к стае? Возможно, этот волк, этот полузверь с самого начала хотел умереть?

     Животные так не ведут себя. Люди – да, но не бессловесные твари. Впрочем, робот, убежденный в необходимости гибели, также способен спокойно принять факт прекращения собственного существования. И у него, робота, нет души. Он – вещь, искусственно созданная с целью служить людям. Но ведь туземцы не роботы. Но они и не люди. Уж не нарочно ли очеловечивает робот пойманного им зверя? Не приписывает ли он ему чувства и мысли, которых на самом деле нет? Быть может, кивок туземца не нес никакой смысловой нагрузки?

     - Ты понимаешь, что тебе говорю? – с отчаянием спросил робот.

     Но зверь не обратил на него внимания. Возможно, он полагал робота диким туристом-одиночкой, или егерем, забредшим в заповедник по служебной надобности? Возможно, он полагал робота тем, чем тот и являлся, - обычным роботом?!

     - Что ж, лесной страж, - сказал робот, и зверь равнодушно поднял голову при звуках его голоса. – С тобой на плечах через реку не перебраться, а искать переправу, где бы она ни была, не позволяет время. Придется вернуться, и ты, животное, составишь компанию. А там уж Молох решит, на что ты годишься.

     Он выдал эту тираду, следя за реакцией туземца. Тот глядел желто и внимательно, насторожив уши, но, стоило роботу замолчать, отвел взгляд. Удрученный равнодушием зверя, робот встал и, нагнувшись, поднял мохнатую тушу, взваливая ее на плечи. Зверь не сопротивлялся, лишь коротко рыкнул, когда робот случайно задел раненую лапу. Успокаивающе похлопав по пушистому боку, робот выпрямился и зашагал с добычей назад. Впору было бы радоваться, что туземец попался покладистый и привычный к людям, но радости не было. «Молох решит, как с ним быть, - мрачно подумал робот, тяжело взбираясь с ношей вверх по склону. – Но, чтобы решить, он должен будет убить его».

     Медленно поднимался он по собственным следам в гору, и не только немалый вес зверя замедлял его шаги. Непомерно тяжело было уходить назад от туземных шалашей, но откуда взялась эта тяжесть, робот не знал. Так и не встретившись, он, попавшись на волчью увертку, ушел от стаи прочь, и больше сотни лет ему понадобилось, чтобы вернуться обратно. Более сотни лет – как раз столько времени волки потратили, чтобы стать готовыми принять его в стаю.

     Минуло сорок лет, и Молох закончил создавать окружившее резервацию кольцом царство имени себя. Он давно уже не был тем прежним испуганным одиноким мальчиком, которого робот оставил однажды ночью в машине на границе призрачного тумана. Он не жалел о том, что не умер, не горевал больше по матери, дважды умершей от его руки. Сам того не заметив, постепенно, Молох перестал быть попавшим в жернова судьбы человеком и стал тем, кем и должен был стать – кровожадной бессмертной тварью, перемалывающей судьбы других. А робот продолжал быть его верным помощником, и вот уже четыре десятилетия подряд мучился от застарелого парадокса базовых установок. Пройдет еще немного времени, думал робот, и парадокс лопнет, как гнойный пузырь, и гниль, выплеснувшись из нарыва, выведет систему функционирования из строя.

     Потому что Молох создал царство, царство немертвых на земле. Он был в нем царем, немертвым царем-кровососом, питающимся кровью живых, создавшим армию вассалов, у которых в подчинении были собственные вассалы. Строгая, идеальная иерархия царила в этом царстве, стабильность и порядок. Тех немертвых, кто смели возражать против Молоха и его методов управления, он пожирал сам. Связанные кровной субординацией, они почти никогда не сопротивлялись. Самых непокорных умертвлял робот, поглощая их темные, утыканные шипами души.

     Населявшие окрестные районы живые люди, те, кто пытались еще сопротивляться нападениям неупокоенных мертвецов, проигрывали агрессорам по всем фронтам: нехватка ресурсов и рабочих рук, болезни, старость, - все противостояло им. Туземцы, добыть которых из-за тумана способен был лишь робот, служили Молоху и его ближайшему окружению изысканным лакомством, и хозяин-царь запрещал своей «жестянке» слишком часто охотиться на них. «Редкости надо беречь», - любил повторять он, и был прав: доступными в пищу туземцами располагал лишь он, если верить слухам и рассказам очевидцев. На территории других резерваций неживым кровососам ходу не было. И Молох гордился своей уникальностью.

     Он был одним из первых мертвецов-правителей, кто додумался, что поголовно всех живых людей нет смысла убивать. Он создал для них охраняемые города-поселения, ввел в них контроль популяции и распорядился пить кровь лишь у определенного процента населения. Его прислужники следили за порядком в таких городах, пресекая преступность, анархию и эпидемии. Немертвые разумные заботились о живых, как рачительные пастухи заботятся о том, чтобы вверенные им стада ни в чем не знали нужды.

     И люди смирились с участью стада. За сорок лет не-смерти и хаоса человеческая цивилизация пришла в упадок, оружие, способное причинить кровососам вред, выходило из строя, а замены ему не было. Не-смерть и лишение тени поджидало каждого живущего, и люди в городах-поселениях спорили между собой за право первой смерти в расцвете лет. Других лидеров лишенных тени Молох безжалостно уничтожал, используя свой джокер – робота, чья кровь была убийственной для немертвых. Часто, желая подчинить себе чужой прайд, Молох убивал лидера сам, съедал его печень и сердце, и тогда оставшиеся без Старшего вассалы переходили под его метальный контроль.

     Прошло сорок лет, и Молох стал единственным лидером в сердце материка, и интересы его простерлись дальше: он вынашивал план похода к соседней, отстоящей на сотни километров от волчьей, резервации. Он все чаще заводил речь об этом своем намерении с роботом, но тот, мучаясь от парадокса, как мог, отговаривал хозяина от подобной затеи.

     Робот все еще не мог понять, что туземцы такое.

     За сорок лет, прошедших с памятной ночи на границе тумана, который едва не уничтожил хозяина, робот множество раз наведывался в резервацию, но так и не сумел отыскать логово волчьей стаи. Каждый раз на окраине тумана его поджидал безропотный белый зверь, доверчиво и без сопротивления готовый пойти за роботом наружу, на смерть, как будто стая откупалась от незваного гостя жертвой, как будто робот был драконом из сказки, пожирающим красавиц. Все его жертвы были самцы, мужчины, но сути это не меняло: туземцы, коих в первый свой приход робот счел на свой лад разумными, приносили ему жертвы, но, стоило роботу пренебречь живой данью и пуститься на поиски обиталища зверолюдей, как жертва всеми правдами и неправдами начинала водить любознательного пришельца за нос. Робот не сражался с выбранными для него полузверьми: бить или убивать их самому не поднялась бы рука, - и вынужден был каждый раз оставлять попытки найти соплеменников волколюдей. Он больше никогда не разговаривал с ними, смирившись, он просто уводил белых зверей на смерть и старался не думать о том, куда их уводит. Молох жаловался, что туземец пошел слабый и больной, настаивал, чтобы робот выбирал тех, что посытнее, но робот брал, кого дают, и не пытался быть разборчивым. Прочие, остающиеся в живых звери, полагал он, тоже больные и слабые. За четыре десятилетия вылазок он стал замечать, что туман, прежде охватывавший всю отмеченную на старых картах территорию резервации, теперь метр за метром сдает свои позиции. Еще он видел, как скудеет земля, над которой властвовал прайд Молоха, как мутнеют реки и умирают деревья. Мир, населенный немертвыми, стремительно старел, а туман, сквозь который пробирался он в резервацию, стал оставлять на одежде и волосах отвратительный гнилостный запах. Робот делился своими наблюдениями с Молохом, а тот кивал и говорил, что нужно отправляться в путешествие.

     - Волчков этих подъедим, а дальше? – самодовольно морщился он, возлежа в своем шатре на груде бархатных подушек. Советуясь со слугой, он обычно выгонял всех своих вассалов прочь, и, длинно развалившись на низкой кушетке, мерял присевшего на ковер робота мерцающим взглядом раскосых алых глаз. Иногда, погрузившись в размышления, он гибко вставал со своего ложа и садился на низкий табурет перед чернеющим в полумраке шатра роялем. Снимал крышку и долго, порой несколько часов, самозабвенно лупил по клавишам. Звук получался кошмарный: ни мелодии, ни гармонии, но Молоха это обстоятельство больше не волновало, - робот молчал о своих музыкальных вкусах, а вассалы рассыпали хозяину елейные похвалы. Среди всех них, лишенных тени, Молох был единственный, кто не утратил человечьей привычки к музыке. – Я ведь давно твержу тебе, что пришло нам время расширяться. На одном месте я засиделся, хочу мир повидать, показать себя. Отправимся на юго-восток, в резервацию к лошадиным, поглядим, что у них творится.

     - Ты хочешь пить кровь туземцев и там? - тихо спрашивал робот. У него сосало под ложечкой: тягучее, привычное за сорок лет ощущение, - так, полагал он, проявлял себя конфликт установок. Всякий раз, когда он говорил с хозяином о своих опасениях, конфликт усиливался. И всякий раз робот не терял надежды, что сумеет убедить Молоха. В чем? Он и сам не знал. Просто надеялся, что однажды хозяин найдет разгадку, и парадокс, мучающий электронный разум, рассосется сам собой. – Ты не убиваешь людей, ни разу не убил с тех пор… как сам знаешь, что, но не кажется ли тебе, что туземцы тоже люди? Есть ли у них душа? Ведь если нет, и они всего лишь животные, так почему ты не пьешь кровь животных?

     Молох протянул длинную руку, схватил подушку из-за спины и ловко запустил ею в робота.

     - Заткнись, - лениво прошипел он, и пошарив вокруг, нашел темные очки. Нацепив их так, что глаз стало не видно, белоснежно осклабился. – Опять пластинку свою завел. Как ты надоел мне, жестянка! Ты даже представить себе не можешь, до чего ты зацикленный!

     Грациозно встав, худой и высокий, он прошагал к роялю, сел перед ним, закинув ногу на ногу. Сидящий на ковре скрестив ноги робот снизу вверх разглядывал его, вновь дивясь про себя изменениям, произошедшим с хозяином. Худые руки и ноги его вытянулись, под кожей играли мускулы. Лицо заострилось, а уши и нос, казалось, начали врастать обратно в череп. Молох терял человеческий облик и постепенно превращался в какое-то новое, гибкое и стремительное существо, а черный цветок его души, как будто, дал ростки во все тело. «Ты становишься сорняком», - хотел сказать ему робот, но не стал: однажды он уже произнес вслух эти слова, а Молох лишь рассмеялся. «Я становлюсь сильнее, - возразил он. – Мировой силой становлюсь я!»

     Подняв крышку, он положил длинные, похожие на побеги, пальцы на клавиши, ударил. Рояль застонал. Робот закрыл глаза, прислушиваясь к сосущей боли в груди. «Расстроен, - подумал он, испытывая невольную жалость к несчастному инструменту, над которым, позабыв себя, совершал насилие его хозяин. – Как долго ты намерен терзать эти обвисшие струны? Неужели ты не слышишь фальши, Молох?!»

     Старый парадокс и глубокая безнадежность его задачи точили разум робота, как терпеливые термиты стены ветхого дома. Чудовищные звуки рояля терзали слух. Как долго еще это будет продолжаться? Неужели когда-нибудь и он, безропотный слуга, лишится рассудка вслед за хозяином и услышит в этой убийственной какофонии музыку? Неужели однажды и он согласится с логичной мыслью о том, что волчки будут подъедены окончательно, а значит – пора расширять угодья? И почему его так волнует судьба каких-то волчков?

     Робот вздохнул. Их неясный статус, нерешенность вопроса, есть в них душа, или нет, - вот что тревожило его. В этом вопросе – исток парадокса, который, словно вершина айсберга, выглядывает из пучины других, запутанных и темных загадок. Человек ли его хозяин? Человечен ли он? Его проросшая в теле, ставшая склизко-черной хищная душа – что она, уж не метастаза ли черной воронки, жадно протянувшейся в угасающий мир? Умирающая почва вокруг, из которой уходят живые соки, сохнущие на корню деревья, птицы, переставшие петь, наконец, люди, добровольно согласные стать кормом для кровососов, - не проявления ли это все того же парадокса, столь долгое время терзающего разум отдельно взятого человекоподобного робота? Не приближение бездны ли наблюдает он, чаявший избегнуть ее на заре своего существования, избравший себе хозяина и темный тернистый путь его, чтобы защититься, спастись от падения этой бездны?

     Ведь он пытался остановить ее неумолимое приближение: вначале он заставил Молоха умереть и восстать для новой жизни, затем увлек его за призрачной надеждой, пообещав кровь туземцев в обмен на жизни людей, он удержал хозяина от падения в бездну вслед за матерью, наивно уповая на то, что, когда придет время, хозяин заслонит его самого от опрокидывающейся сверху воронки. И что же в итоге получил он? Боль в груди и раскаты жуткого грохота, которые прежний Молох никогда бы не принял за музыку, и каждодневный, растянувшийся на десятилетия вопрос, - есть у туземцев душа, или нет, звучащий в ушах, как заезженная пластинка, вертящийся на языке, теребящий голосовые связки: хозяин, ответь, есть у них душа, или нет, хозяин? Ведь если есть, это значит…

     - Как ты меня достал! – воскликнул Молох и с треском опрокинул крышку, заставив рояль отозваться долгим струнным стоном. Робот, растерявшись, снизу вверх смотрел на хозяина. – Как достал! Что ты твердишь мне про этих зверей, каждый чертов день, как заведенный, на что они сдались тебе? Ведь ты сам предложил мне начать их жрать, сам сказал, что они не люди, а значит – проблемы не будет, и вот теперь, день за днем, ночь за ночью, как долбаный дятел, ты все долдонишь про этих волков!

     Мы договорились, вспомни: я не пью кровь живых, а взамен ты приводишь ко мне сладких туземцев. А теперь ответь, будь ласков, хоть раз я с тех пор нарушал обещание? Хоть бы одного че-ло-веч-ка я укусил?

     Ни-ра-зу! А почему? А потому что я дал слово. И держу его, как видишь, по сей день. Но тебе все мало, ты ведь у нас моральная жестянка, напичканная ложным состраданием! Ох, не могу! – Молох, хихикая, закинул голову. Смех, словно барабанная дробь, выходил их всего его гибкого тела, оно колыхалось и дергалось, как нелепая кукла на веревочке. Робот, закусив губу, наблюдал за ним. Движения черного цветка, колышущегося под оболочкой тонкой кожи и мышц, заворожили его. – Ох, держите меня семеро! Моральная жестянка! – продолжал содрогаться в пароксизме хохота Молох.

     – Да кто ты такой, - внезапно свесив тощую грудь между колен, наклонился к роботу он, - кто ты такой, чтобы сметь задавать мне все эти вопросы? Ты, весь из себя жестяной и наивный! Да я на твоем месте давно бы догадался, что мы, такие как я, не кровь живую пьем, нет, мы пьем душу, сладкую душеньку живую, в крови, как эфир, разлитую, только ею, родной, и сыты бываем! А в туземцах твоих, зверятах бедных, эта душенька, как вино, крепкая, сочная, бодрящая, ни в одном разумном живом такой нет, ни в одном животном, ни в одной птичке-бабочке, понял?! Уяснил? – сдернув очки с длинного лица, он уставился роботу в глаза холодным немигающим взглядом. Смех еще клокотал в нем, как вулкан, но в глазах смеха не было – только холодный алый отсвет в расширившихся зрачках. Вызов в них был, и злоба, а – в глубине – страх.

     - Да, - кивнул робот. Боль в груди отступила, и он с невиданной энергией вскочил на ноги, заставив Молоха отшатнуться. Давно уже робот не чувствовал себя так легко. Даже сила притяжения, как будто, сделалась не властной над ним. – Что ж ты сразу не сказал? Ведь в таком случае тебе не надо убивать их, Молох!

     Радость освобождения солнечной волной окатила его, он купался в ее лучах, видя, как отступает бездна. Он снова преодолел ее, мнилось ему, и черная воронка отходила с периферии зрения, делая взгляд четким и кристально чистым. Впервые за долгие годы он снова видел мир целым, умытым, не запятнанным болью и чувством вины. Впервые мысль его работала в полную силу.

     Молох, глядя на него снизу вверх, несколько секунд сидел неподвижно, свесив вдоль колен длинные руки-побеги. Вдруг стремительно встал, взметнувшись вверх точно жало хлыста. И замер, покачиваясь, напротив робота, сверля его мрачно-алым змеиным взглядом. Они были одного роста – пока одного – робот не был высок, а Молох рос, хотя и был мертв вот уже сорок лет как. Плавно поводя гибким телом из стороны в сторону, он маячил перед слугой, будто кобра перед добычей, и леденил неподвижным взглядом. Раздвинув тонкие губы в жестком оскале, прошипел:

     - Молчать, ничтожество!

     И весь восторг освобожденного от пут парадокса робота мгновенно растаял в этом ненавидящем потустороннем шипе. Ключевое слово, сказанное хозяином вслух, мертвой хваткой сковало электронную волю. Робот замер, сгорбившись, под тяжелым взглядом Молоха: ни дать ни взять мышь-полевка, парализованная ужасом и мрачной красотой змеиного танца. Исподволь прокралась под ложечку старая боль, и вся мощь притяжения, вся безнадежность парадокса с новой силой обрушились на притихшего робота. Он упал на колени, прижимая к груди ладонь, и тут же в мозгу его сверкнула и взорвалась сверхновая, когда нулевая и первичные установки схлестнулись в яростном, неразрешимом противоречии.

     - Я буду убивать то, что сам нужным сочту, вещь, - прозвучал сверху холодный голос хозяина, и робот скорчился на ковре у его ног, вжавшись лбом в колени. – А ты, жестянка, будешь делать, что я тебе скажу, и так будет всегда, слышишь, вечно! Потому что я – твой хозяин, а ты моя бесполезная жестянка.

     «Нет, - подумал робот отчаянно, ощущая свой разум листом бумаги, который рвут пополам чужие беспощадные пальцы. – Нет, все не так, это неправда, неразрешимости нет!..»

     Он хотел крикнуть это вслух, но не сумел: командное слово мешало. И все же мысль его, острая, как никогда прежде, работала, и, корчась от боли, он наконец-то осознал до края глубину парадокса, так долго мучившего его. Все было очень просто – парадокс был сокрыт в нем самом, в самой цели его служения, ибо служил он мертвому, рабу бездны, и им же пытался от бездны этой заслониться. Словно человек, всю жизнь боявшийся пожара, он, робот, сам, своими собственными руками, облил бензином дом, поджег его и, глядя на рокочущее пламя, надеялся сохранить имущество нетронутым. Как же нелепы и смешны были все его попытки! Силясь спастись от парадокса, стремясь уйти от черной воронки и от себя самого, он громоздил противоречие на противоречие и в конце концов так запутался, столько наломал дров! Что же остается ему теперь иного кроме поражения в схватке установок? Сорок лет бежал он безумия, сорок лет перепоручал хозяину решать все за него, надеясь и веря, а, может, просто ленясь рассудить логически, что хозяин – добрый, заботливый хозяин позаботится о своем человекоподобном слуге, пожалеет его, верой и правдой служившего ему, подумает за него в годину невзгоды. Не знал робот другого, того, что добрый хозяин готов заботливо подумать за своего слугу, но то, до чего добрый хозяин додумается, отнюдь не придется его высокоорганизованному «жестянке» по вкусу. Потому что интеллектуальную программу для «жестянки» разработали и запустили люди, живые, наделенные душой и разумом белковые, и нормы морали они привнесли свои, а вот для Молоха эти нормы уже не действовали. Он больше не был человеком, он уже слишком превратился, во что или в кого, робот не знал, но точно понял сейчас – им не по пути. Он сойдет с ума, если останется с Молохом, и сойдет с ума, если покинет его: ведь Молох не отпустит от себя свою бесполезную «жестянку», никогда не даст ему вольную. Почему? – да потому что Молох боится своей высокоинтеллектуальной, человекоподобной вещи, боится и ненавидит ее за этот свой страх. И никогда, ни за что не откажется Молох от своей власти над роботом, а значит – отныне и навсегда – путь к бегству от бездны отрезан.

     Что же ему остается?

     Перестать бежать, и повернуться лицом к воронке, изогнувшейся за спиной.

     Боль в голове и груди накатывала, как морской прибой, слепя зрение, лишая члены подвижности. Воспоминания чужих жизней сверкающей колодой пересыпались перед внутренним взором. Дождавшись, когда прибой отступит, робот протянул руку и скрюченными пальцами уцепился за тонкую лодыжку Молоха. Тот, глядя тяжело и презрительно, брезгливо тряхнул ногой, сбрасывая руку слуги. Превозмогая себя, робот повторил попытку, ощущая, как тратит на это незначительное усилие огромное количество энергии.

     - Чего тебе? – спросил, кривя рот, Молох и настороженно присел на корточки, свесив руки между колен. – Неужели подыхаешь?

     Карябая по холодной коже пальцами, робот немо мотнул головой. Задрав голову, он смотрел в глаза хозяина, и вытянутое узкое лицо его то приближалось, то отступало, в такт приливам и отливам боли, пульсирующим внутри черепной коробки.

     Разглядывая его с любопытством, Молох вдруг хихикнул.

     - Ты похож на червяка, - по-прежнему пасмурным, но уже с нотками озорства голосом проговорил он. – На жалкого, серого, раздавленного червяка. Ха-ха! Какое упоительное зрелище! Знал бы, что будет так весело, давно бы проделал что-нибудь разэтакое с тобой!

     Робот вскинул ладонь и дотронулся ею, непослушной, до обтянутого черной узкой штаниной мослатого колена хозяина. Тот, склонив к плечу голову, наблюдал.

     - Что-то хочешь мне сказать? – доброжелательно спросил он. Робот кивнул. – Прощения попросить? За дерзость извиниться? Поклясться, что больше никогда не будешь доставать меня своим нытьем? Да, поклянись, дай мне свое никчемное слово, ведь ты у нас щепетильный, склонен слово держать. Принципиальная жестянка! Ну, говори, что ты там хотел, ничтожество!

     Молох взмахнул рукой, и обруч боли, обхвативший виски робота, чуть ослабел. Набравшись сил, робот встал на четвереньки, упираясь ладонями в покрытый пушистым ковром земляной пол, тряся перед хозяином головой, как нашкодивший пес. Муторно и тошно было ему, тоскливо. «Пора повернуться лицом, - подумал он. – И посмотреть в бездну».

     - Слово держать, - прохрипел он, взглядывая на Молоха. Тот, не расслышав, подался ближе.

     - Чего?

     «Только бы суметь», - подумал робот и, обхватив хозяина за затылок, крепко прижал его лицо к своей шее.

     - Слово держать склонен. Ты сказал, - заговорил отрывисто, с трудом удерживая мощно отшатнувшегося прочь Молоха. Тот уперся узкими ладонями в плечи робота, пятками в пол и, шипя, как рассерженный гусь, тщился высвободить голову из захвата. Тратя немалый ресурс, сжигая его без сожаления, робот держал хозяина, пальцами другой руки пробуя распустить ремень на собственных брюках. Медная пряжка была на ремне, пряжка с острым язычком, если достать ее и ткнуть в артерию на шее, кровь хлынет фонтаном прямо Молоху в рот. – Тогда, в первый раз, на туманной границе. Если у туземцев есть душа. Ты не станешь их убивать. Ты сказал, что убьешь себя. Не станешь продолжать жить. Помнишь? – он говорил, а Молох делал рывок, один мощный рывок за другим, разъяренно и истерично шипя. А проклятый ремень застрял в брюках, и робот со злости вырвал пряжку из кожаной петли, оторвав заодно и петли на брюках. Переложил пряжку в другую руку, перехватил шею рвущегося на волю Молоха. Нащупал жилку на собственном горле и с силой вонзил в нее медный язычок. Молох, лязгнув зубами, высвободился, отбрасывая робота прочь, тот в приступе внезапной слабости упал на спину, наблюдая, как вращается в полумраке свод шатра перед глазами. Чужие воспоминания, сверкая, лились, как карты в руках умелого фокусника. Молох визгливо бранился и звал вассалов на помощь, а робот блаженно лежал, теряя пряно пахнущую кровь, и улыбался в самое жерло склонившейся над ним, как кошка над добычей, воронки. Могучая рука, играя, сжимала и разжимала обруч боли, обхвативший его мозг, уши заложило, а кровь все струилась из раны на шее, воспоминания текли, и сердце работало мощно, как мотор: чужие жизни, бесполезное сердце, ненастоящая кровь, все-все ненастоящее.

     - Не вышло, - сказал себе робот, и увидел, как валится на него, словно черный горбатый кот, вращающееся жерло воронки.

     Система выдала ошибку, и разум его померк.

     *

     Отсутствие. Программа фиксирует командное слово, пытается запуститься, тестирует оборудование. Не находит. Сбой. Сознание меркнет, не успев толком возвратиться. Отсутствие. Ни тьмы, ни света, ни теней. Как долгий сон без сновидений. Как смерть.

     Снова и снова программа повторяет запуск, и всякий раз терпит фиаско. Оборудование не найдено, тела нет и сознанию не к чему прицепиться. И носится над бездной дух, не знающий покоя.

     Теперь, спустя множество лет, он уже не помнит четко, что было с ним в этом нигде и ничто, в царстве по ту сторону бытия. Не помнит, да и не хочет, ни малейшего желания не испытывает вспоминать. Ведь ничего не было. Да и как могло бы быть? Его самого не было. И спящий дух его рождал чудовищ. Слепые они были, мертворожденные, ужасные, как чудовищам и положено.

     Первым органом чувств, до которого программе удалось достучаться, был слух. Сознание влилось в него, заполнило, и впитало в себя такой знакомый, полный ненависти шип хозяина:

     - Швыряйте это вниз!

     Удар. Других телесных ощущений нет, только звук, но и звука достаточно, чтобы понять: швырнули его, робота, отсутствующее тело. На самом деле оно не отсутствует, оно пребывает тут же – где бы это тут же ни было – но только робот его не чувствует. Его привело в сознание командное слово, отчего-то активировав только слух, и он, весь в слух обратившись, прислушивается и ждет: что-то будет дальше.

     - Ты надоел мне, жестянка тупая, - слышит он спустя время презрительный голос хозяина. – Ты меня задолбал. Я больше не хочу, чтоб ты повсюду за мной таскался. Я больше не хочу, чтоб ты указывал, кого мне пить и кого убивать. Я говорю тебе: оставайся здесь, в этой расщелине, отныне и навеки, ржавей в этом мраке, ничтожество, пока заряд в твоей чертовой батарее не иссякнет!

     Досада и разочарование звучат в жестком голосе Молоха, и глубоко притаившийся страх. Робот, обратившийся в слух, отчетливо слышит все оттенки. Потом звучат шаги – мягкий шелест кожаных подошв по камню, - они удаляются. И наступает тишина.

     Ветер шуршит в скалах.

     Грохот далекого камнепада.

     Между этими звуками – вечность, и система искусственного интеллекта медленно тестирует самое себя. Робот – словно труп, придавленный многопудовой могильной плитой, иногда ему кажется, что он сама эта плита и есть. Но вот, по крупице, телесные ощущения возвращаются. Как мамонт, вмороженный в лед, он постепенно оттаивает, обретая – спустя тягучие часы – то палец, то ухо, то колено. Неловко, на ощупь, как немощный слепой, бредет он навстречу самому себе, и сознание его разгорается, отряхиваясь от чудовищного сна небытия.

     Однажды к нему частично вернулось зрение, и он увидел небо, заглядывающее в складку земли, в которой он лежал. Небо было ночное, акварельно-синее, полное жемчужин. Он смотрел в него одним глазом, и множество чувств переполняло его. Сильнейшим из них было – желание слез.

     Над ним шел дождь, и падал снег. Солнце палило нещадно, слепя зрячий глаз. Небосвод сделал над ним полный круг не раз к тому дню, когда он оказался способен пошевелиться и сесть. Прошла другая вечность, и он смог встать и сделать шаг, повернуться кругом, чтобы рассмотреть свое обиталище. А потом он подошел к расщелине земли, из которой глядели на него небо и солнце, и, задрав голову, понял, что вся его воля к движению оказалась бесполезной: он не мог выбраться. Последняя команда Молоха держала его, как крепкая цепь дворового пса. Мир, едва видимый из-за плеча скалы, горы, запах раскаленных камней которых долетал изредка к нему в расщелину, птицы, чьи далекие силуэты видел он временами на фоне облаков, - все это стало теперь недоступным ему. Он отрекся от своего хозяина, попытался убить его, но не сумел; и хозяин отрекся от него, но командное слово, сказанное им, по-прежнему держало программу в подчинении. Последняя команда, последняя зацепка для электронного разума, барахтающегося в водовороте парадоксов. Лишись робот и этой привязки к реальности, избавься он от этой единственной малости, и существованию самообучающегося интеллекта наступит конец. Подчинись он воле Молоха, и время убьет его, выработав до капли ресурс.

     Робот сел, прислонившись к стене, закинув голову так, чтобы виден был кусочек неба. Его кусочек, последняя улыбка мира, в который ему уже никогда больше не было доступа. Он сидел, наблюдая, как небо меняется, сбрасывая дневную шкуру и отращивая шкуру ночную, как времена года скользят по нему, стремительные, точно тени на воде. Он смотрел и смотрел, упиваясь, не жалея глаз, и сам не заметил, как явилось безумие, и осталось, ухмыляясь, сидеть рядом, свесив тощие руки меж костлявых колен, дожидаясь, как стервятник, того времени, когда ум его превратится в падаль.

     А потом пришла она, и принесла свет».

     *

     Соль замолчал. Поезд мчался на восток, взошедшее в зенит солнце ожесточенно взблескивало в окне купе. За дверью слышались шаги и голоса: подошло время обеда, и благородные пассажиры собирались прошествовать в ресторанный вагон. Соль никуда меня не звал, с отсутствующим видом глядя на горный пейзаж, проплывающий вдоль железнодорожной насыпи.

     Забыв про усталость и голод, про недосып, я разглядывала рисунки в его потрепанной записной книжке, и думала только об одном: продолжай. Продолжай, я хочу услышать о той, кто пришла к герою твоего рассказа и принесла ему свет. Мне не по себе, я устала и хочу спать, но я не смогу заснуть, пока не услышу историю до конца. Пока не узнаю, кто таков он, этот загадочный робот, прослуживший вампиру почти полвека. Кто такая она, принесшая свет, уж не эта ли уродливо-худая девушка с треугольным лицом, чей портрет вижу я на ветхой странице. «Волчица, - помню я наизусть подпись крошечными буквами, - дочь храбрых волков, Матерь стаи, последняя своего имени».

     Я перелистываю назад, и вижу на листе две картины, они напоминают мне гравюры с изображением Ада, похожие на те, что выставлены в галерее моего храма. На первой, слева, изображены руины древнего города, над которыми высоко в пустом небе кружат нелепые, похожие на стрекоз, птицы. Между руинами и кромкой черного, объемного водоворота, занимающего большую часть страницы, - узкая полоска песка, на нем, свесив голову, сидит мальчик. Одет он в лохмотья, ноги босы, руки-спички прижаты к лицу. Мальчик сгорблен, угловат, скорченный силуэт его наполовину заштрихован черным. Мне не разглядеть лица: оно скрыто в ладонях и заслонено прядями длинных, брызжущих по ветру волос, - но даже так я знаю, что увидала бы в нем. Пустой овал. И, быть может, жуткую ухмылку, какой скалится лишенный покровов человеческий череп.

     На соседней странице парой штрихов обозначен пещерный свод, под ним – каменная, как будто могильная плита. Ее ровные линии превращаются вдруг то в голую ногу, то в руку, то в линию туловища. Человек-надгробный памятник, один, в темноте пещеры, и лица у него снова нет, вместо него – как будто забрало шлема с устрашающе выдвинутой вперед мощной челюстью и пустыми провалами глазниц. И над ней, над этой реликтовой, наполовину высеченной из камня статуей, спиной к зрителю замерла обнаженная, невероятно истощенная женская фигура. Я четко вижу каждый позвонок, проступающий на ее покрытой штриховкой спине, линию лопаток и ребра, вплотную обтянутые кожей. Таз ее шире, чем плечи, шире в костях, и только поэтому я, зритель, делаю вывод, что на картине изображена женщина. Вертикальная подпись справа, в традициях древних гравюр, подтверждает мою догадку: «…его тело окостенело к тому дню, когда она пришла. И тогда она легла рядом, обнимая то неживое, чем он стал, и лежала так до тех пор, пока из кромешного мрака его сознание не потянулось к ее мягкому теплу. Она провела над ним древний ритуал, полная решимости умереть, если потерпит крах, и ему не осталось ничего другого, как откликнуться на эту решимость. Вслепую он брел к ее свету, к ее теплу, и он вернулся с темных берегов воронки, она возвратила его. Волчица, дочь храбрых волков, последняя Матерь стаи».

     Строка на этом заканчивалась, и возобновлялась с этих же слов на следующей странице. И я все листала – туда и обратно, а Соль молчал, печально подперев кулаком щеку.

     - Время обеда, - сказал, наконец, он, - тебе не мешало бы перекусить.

     - Пожалуйста, продолжай, - взмолилась я. Я так хотела дослушать, кусок не полез бы в горло. – История скоро закончится, да ведь?

     Не глядя на меня, он вздохнул. Закатного цвета тоскливые глаза его ловили длящийся за окном пейзаж. Казалось, он все пытается и никак не может собраться с силами, чтобы завершить рассказ.

     Давая ему передышку, я снова опустила взгляд на колени, на которых лежал раскрытый дневник. Худая и угловатая девушка, чуть щурясь, смотрела на меня со страницы. У нее была пышная, косматая шапка волос, в беспорядке падавших на плечи, узкое и хрупкое лицо, полные губы и крупный, длинный и мясистый нос. Она слегка, чуть насмешливо, улыбалась, стоя подбоченившись: нагая, от ключиц и до щиколоток заштрихованная, тощая, плоскогрудая. Не девица из пансиона, а пацанка, непривлекательная и по-птичьи ломкая. На длинных и тонких руках и ногах ее проступали мускулы, и все это нарисовано было, выведено с величайшим тщанием.

     Она казалась необычайно красивой. Как карандашный набросок способен передать красоту души? Не знаю, не спрашивайте меня. Я просто смотрела на него, не в силах оторвать взгляд, и не спешила перелистнуть страницу. Я ждала, что же мне скажет Соль, надеясь, что содержание дальнейших рисунков я все же истолковала неправильно.

     - Очень трудно, - сказал, наконец, Соль и опустил руки со столешницы. Сплел их на коленях, глядя вниз. – Никакими словами не передать того, о чем молчал столько времени. С чего начать? – он покачал головой.

     Я протянула ему дневник, раскрытый на странице с портретом девушки. Соль, склонив к плечу голову, взглянул на него. Казалось, он печально прислушивается к чему-то.

     Наконец, он заговорил.

     «Ее звали Белой Волчицей, дочерью храбрых волков, и Молох сожрал бы ее не колеблясь, едва только увидел. Сколько времени она провела, лежа в обнимку с холодным и неживым, превратившимся в окостеневшую материю телом, не знал никто, кроме нее самой. Она совершила величайшую глупость, в одиночку спустившись в затерянную в Пестрых горах расщелину, чтобы провести давно забытый древний ритуал, о котором ей поведали голоса предков.

     Пошедшая наперекор воле соплеменников, готовая умереть мучительной смертью от голода и холода, полная решимости дать отпор лишенным тени, случись таковые в этих диких местах, она терпеливо лежала рядом с недвижимым телом, даря ему свое тепло и свой свет. Упрямая и непреклонная, дерзко смеющаяся смерти в лицо, она довела ритуал до конца, и с края мрака, с кромки безумия и пустоты возвратила назад изорванное и жалкое сознание робота. А потом долго пестовала его, как мать пестует чахлое дитя, учила его заново двигаться и дышать, жить и быть живым.

     Она пила скудную воду, сочившуюся по стенкам пещеры после редких горных дождей, изредка уходила наверх охотиться, и, вернувшись, продолжала свое трудное дело. А он не хотел, ни в какую не желал подчиняться ей, и последняя команда хозяина, как набат, билась в его груди вместе с заново ожившим сердцем. Она вернула его из дальних, запредельных краев, из местности, откуда не возвращаются, она восстала его к новой жизни, а он в отместку за это делал все, чтобы отправить в серые пустоши ее, свою избавительницу. Скованный запретом хозяина, он не мог уйти из своей темницы, а она не собиралась покидать темную пещеру без него. Они не знали языка друг друга, и у нее не хватило бы сил, чтобы выволочь его против воли из расселины наружу.

     И тогда она, проведя подле своего спасенного более двадцати дней, стала слабеть, стала болеть от холода и недостатка пищи. Полная решимости умереть в случае провала миссии, которую добровольно взвалила на себя, она начала тихо угасать, лежа, свернувшись в комок, на камнях подле него. Она была волчицей из племени волков, ее гибкое поджарое тело всегда излучало тепло, а упрямая, яркая душа – белый свет, но прошло двадцать дней, тридцать, и жизненные силы ее стали таять. Он смотрел на нее, сидя прижавшись спиной к шероховатой стене пещеры, смотрел, как она умирает, и понял, наконец, что этого нельзя допустить. Она пришла к нему сама, добровольно, она пробудила его, излечила его разум от безумия, избавила от парадокса одним своим присутствием. Она беспардонно заявила на него свои права и готова пожертвовать жизнью, если получить свое не сумеет. Уж не новой ли хозяйкой явилась она к нему, живой хозяйкой, обладающей душой и разумной? И что случится с ним, если он позволит своей новой хозяйке умереть? Что случится с ним снова, на сей раз до самого конца?

     Он подполз к ней, положил руку на плечо. Оно было липкое и горячее, кожа шершавая на ощупь. У нее был жар, последний всплеск внутреннего тепла, каким организм пытался бороться с окружающим подземельным холодом. Робот провел ладонью по ее покрытому слежавшейся шерсткой плечу, и она тяжело перевернулась на спину, глядя на него широко раскрытыми, вопрошающими глазами. Заметила, что он хочет что-то сказать, и глаза ее, сквозь муть и налипший на ресницах гной, наполнились улыбкой.

     - Ничтожество, - прохрипел он, и ткнул себя в грудь для убедительности. – Ничтожество тебя, - он показал на веревку, свисающую с края расселины в пещеру, - вверх. Вверх.

     - Ништожжистоу, - хрипло и неумело, еле слышно произнесла она. – Вверрх!

     - Да, - кивнул он, и нескладно рассмеялся, становясь перед ней на четвереньки. – Хватайся. Крепко держись, слышишь?

     Она кое-как вскарабкалась на него, трудно, с присвистом дыша. Руки ее с острыми, покрасневшими локтями обвились вокруг шеи. Он осторожно встал, покачиваясь, ловя равновесие. Она была легкой и держалась, несмотря на слабость, цепко, как мартышка. Он не был уверен в своих силах, он полноценно не двигался уже очень и очень давно, почти весь свой ресурс он потратил. Выдержит ли их вес веревка, этого он тоже не знал.

     Она вдруг, играючи, прикусила его за ухо, издав низкий рык-полусмешок, и он без слов подошел к белеющей в полумраке веревке, задрав голову, поглядел на высокое небо в проеме неровной раны земли. Полез наверх, четко работая руками и ногами, держа концентрацию и чувствуя жар ее шелковистого тела, ее цыплячий вес на своих плечах. Достигнув скалистого края, подтянулся на руках и коснулся коленями изнанки тела горы, в недрах которой провел долгое, клубящееся водоворотом безумия время заточения. Бледные крапинки звезд мерцали над ним, всё-всё безграничное небо в точках-топазах звезд, такое огромное, свободное, полное свежего горного воздуха. Ощущая спиной удары ее сердца, слыша, как трудно и горячо, сквозь зубы, дышит она ему в щеку, он выпрямился на краю расщелины и зашагал, ориентируясь по звездам, по складкам горы, вниз, прочь из каменного мешка пещеры, едва не ставшего ему могилой. Едва не ставшего могилой им обоим: роботу и его новой хозяйке, проделавшей немалый путь для того, чтобы дать своему нечаянному слуге вольную.

     *

     Боясь не успеть, он нес ее с гор. Он не знал местности, никогда не бывал в этих краях, но она помогала ему, хотя жар ее невесомого тела обжигал ему спину. Он спешил, боясь, что мизерный ресурс закончится прежде, чем он сумеет спасти ее, донести до стаи. В тот раз он успел, умудрился вынести ее из безмолвного каменного лабиринта вниз, на равнину, к воде и пище. В тот раз он успел, но, быть может, было бы лучше, если бы они оба погибли тогда в горах?..

     К туманной границе он подступил в середине ночи. Девушка за его плечами неверно дремала, измученная жарой, долгим переходом и слабостью. Шагая по мягкой, усыпанной перепрелой хвоей земле, он размышлял о том, зачем она пришла к нему, для чего пробудила от смертельного сна. С горной высоты он разглядел границы тумана, вспомнил и сопоставил картины прошлого с увиденным. Совсем малой стала скрытая туманом территория. Леса в долине и река все еще были полны жизни, но уже выше, в горах, по которым он шел с больной волчицей на спине, зелени не было. Природа вокруг продолжала умирать, и это означало только одно: много лет прошло с момента его заточения и за все это время лишенные тени никуда из этих краев не делись. И виновен в том был он. Так для чего же эта слабая, умирающая от истощения девушка пришла к нему? Ведь он уводил ее соплеменников на смерть, он служил их смертельным врагам, врагам всего живого. Почему же она пришла к нему, почему сделала так, что сейчас он вынужден возвращаться вместе с ней к тем, к кому на протяжении четырех десятилетий являлся, как дракон из сказок, за данью, за кормом для своих лишенных тени хозяев?

     Он не знал, почему, но решил, что так надо. Если ресурса хватит, решил он, и он сумеет донести ее до состайников, он взглянет в их лица и попросит прощения. А потом, наверное, он выйдет из строя, ведь ресурс его, истощенный, уже на исходе.

     «Это было бы хорошо, - останавливаясь перед грязно-серой, клубящейся туманной завесой, подумал он. – Едва ли они простят, как не смогла простить когда-то Клавдия, но хотя бы какие-то слова им можно будет сказать. Слова о том, как же жаль, что все так получилось».

     Так он подумал, и шагнул в серо-клубящуюся взвесь. И тут же, атакованный со всех сторон чужим хищным отчаянием, лишился последних капель ресурса. Его, обретенное столь недавно, сознание расплющилось, словно лягушка под колесами грузовика, под прессом ужасающего ора тысячи глоток, и в одно мгновение померкло.

     …Когда он пришел в себя из небытия, вокруг был день, и запах костра, и звонкие детские голоса, и полумрак жилища. Он открыл глаза, сел, обнаружив себя на груде еловых веток, засыпанных сеном. Он был внутри шалаша, и солнечный свет вливался сквозь полог из тонких шкур, укрепленных над треугольным входом. Одет он был по-прежнему в свою ветхую, расползающуюся по швам одежду, ту самую, в которой шестерки Молоха сбросили его в горную щель. Пахло мускусом, шерстью, потом и травами, и горячей похлебкой, готовящейся на огне снаружи.

     Он пошевелил руками и ногами, обнаружил, что бос, попробовал встать. Тело повиновалось с трудом и ощущалось костяным, конечности двигались словно некие посторонние предметы. Но сознание было ясным как никогда. Он побродил по шалашу, заново привыкая к собственному телу, и, отдернув полог, вышел в солнечный свет, разом очутившись в центре волчьего поселения. Плотной кучкой стояли шалаши, между ними, поблескивая светлой шерсткой, носились в человечьем облике детеныши, женщины колдовали над похлебкой вокруг большого костра, мужчины, растянувшись в тени, дремали.

     При его появлении гомон затих, и множество желто-зеленых, настороженных пар глаз уставилось на него. Он прошагал под их прицелами к костру, являвшему своего рода центр волчьего поселения, и встал перед пламенем, скрестив на груди руки. Из тени навстречу ему поднялся крепкий, густо заросший шерстью немолодой мужчина с обильной сединой в густых кудлатых волосах, за ним, утробно рыча, вскочили со своих мест еще трое: загорелые, поджарые, готовые вцепиться в глотку при первом же признаке опасности.

     - Здравствуйте, - хрипло приветствовал он их, старательно шевеля непослушными губами. – Позвольте присоединиться к вашему обществу?

     При звуках его голоса мужчины угрожающе зарычали, но седой сделал отмашку и они, ворча, разжали кулаки. Женщины, мерцая желтыми глазами, непроницаемо рассматривали его, некоторые прижимали к себе детишек. Седой кивнул ему и, шагнув к костру, уселся перед огнем на корточки. Истолковав жест как приглашение, робот опустился на плотно утоптанную землю.

     - Белая девушка, - сказал он, глядя сквозь пламя в ожидающие глаза седого. – Где она? С ней все в порядке?

     Седой по-собачьи склонил к плечу голову, нахмурился. Одна из женщин потянулась, чтобы снять с огня кипящий котелок. Он щелкнул на нее зубами, и она поспешно убралась прочь вместе с варевом. Остальные женщины безмолвно отступили.

     Седой, оскалившись, пролаял что-то, адресуясь сидящему напротив роботу. Тот медленно развел руками и покачал головой.

     - Грррхана, - рявкнул седой, обращаясь к женщинам. – Рххоу грров’ана!

     Одна из них кивнула поспешно и куда-то ушла.

     Свесив смуглые руки с колен, седой качнулся на пятках и уставился в огонь.

     Постепенно к костру стала собираться вся стая. Туземцы молча, с подозрением разглядывали чужака, в сузившихся глазах их посверкивала неприязнь. Не зная, как вести себя и что говорить, робот попробовал встать, но седой тут же зарычал на него, а сзади подступили двое, толкая в плечи. И он остался сидеть, гадая, чего все ждут, думая о девушке, с которой шел сюда, размышляя о ее судьбе. Услышав за спиной шорох шагов, оглянулся.

     Столпившаяся перед костром стая, голов пятнадцать, расступилась, давая пройти грациозно ступающей девушке с улыбчивыми ярко-голубыми глазами и копной густых, белых, как дым, длинных волос. Она заметно окрепла с тех пор, как он видел ее в последний раз, движениям вернулись уверенность и гибкость. Улыбаясь ему, как старому знакомому, она подошла, прогоняя с дороги обоих молодых волков и, наклонившись, приветливо сказала:

     - Ништожжистоу.

     Ее улыбка, походка, изящный наклон – все излучало такое дружелюбие, что он не удержался и улыбнулся в ответ.

     - Как хорошо, что ты жива.

     Легко и упруго она шагнула к нему, села рядом, скрестив жилистые ноги, и, сверкая на солнце белоснежными зубами, обратилась с тирадой к седому, с неодобрением глядящему на нее сквозь огонь. Белая и тонкая рука ее непринужденно легла на обтянутое рваными брюками колено робота, и сквозь ветхую ткань он ощутил тепло ее ладони. Глянув искоса на ее улыбающееся, полное энергии лицо, перевел взгляд на седого и поразился сходству между ним, морщинистым и смуглым, как дубовый ствол, и ней, изящной, тонкой, словно молодая березка. «Отец и дочь?» - задумался он. Старый туземец качал головой, хмурился, рычал, а она, лучащаяся уверенностью в своей правоте, что-то доказывала ему. Наконец, старик заворчал, сдаваясь, она, рассмеявшись, вскочила. Белая рука ее нетерпеливо протянулась к роботу, и он, помедлив, вложил в узкую ладонь свою руку. Она вздернула его на ноги, повернулась к молчащей за спиной стае.

     - Рхвва д’Зоннир харрам! – звонко воскликнула она, и стая, как единый организм, вздохнула. Он видел, как многие отводят взгляд, кривят недовольно губы, но видел он и тех, кто смотрел с надеждой: на белую девушку и на него, не понимающего речи чужака, не знающего, кто он, зачем и почему все еще функционирует. Переводя взгляд с одного недоверчивого лица на другое, он вдруг щемяще ощутил потребность, чтобы все эти люди, все эти звери улыбнулись ему, чтобы приняли его к себе. Отчего-то они показались ему родными, семьей, которой у него никогда не было, да и быть не могло. «Вернулся домой», - с замиранием в груди подумал он. И сказал, сжав ее белые, горячие и сильные пальцы в своих:

     - Простите! Пожалуйста, простите за все, что вам сделал!

     Она повернула голову к нему, глядя тепло и лучисто, и он ощутил, как под ее взглядом закипает в груди благодарность. «Все еще можно исправить, - подумал он, чувствуя, как мягкие волны светлой надежды ласкают его измученный недавней пустотой небытия разум. – Все еще можно искупить».

     Новая хозяйка, белая девушка, прижалась к нему, и он несмело обнял ее тоненький стан. И отчего-то его рука, лежащая на ее талии, показалась ему самой естественной, самой обыденной вещью в мире, словно только так всегда и должно было быть. «Почему бы это?» - спросил он себя, и, вдохнув ее теплый звериный запах, несмело улыбнулся волкам.

     Может быть, в этот раз он сумеет выполнить свое истинное предназначение? Наверняка его новая хозяйка знает, в чем оно состоит. Наверняка, ведь она, его новая хозяйка – жива.

     

     Он поселился в ее шалаше, в том самом, где обрел себя в первый день, и она учила его «словам двуногого облика», как называли волки свою речь. Поначалу наука давалась ему с трудом: программа еще не восстановилась после длительного бездействия и потери изрядного количества данных. Он так и не сумел выяснить, что с ним произошло в тумане и почему израсходованный полностью, казалось бы, ресурс возобновился вновь почти целиком. Но его новая хозяйка, белая девушка, была терпелива, и старательно учила его «правильной речи», звонко смеясь, когда он делал ошибки.

     Спустя тридцать дней он мог уже довольно сносно изъясняться на простые темы. Спустя шестьдесят – свободно говорил со своей новой хозяйкой о чем угодно.

     Она оказалась шаманкой, меченой духами, мудрой Матерью стаи. Ее звали Акмэя, имя это означало «Белая Волчица», и он стал звать ее так – Акмэ, Волчица. Ее мать, дочь вождя, седого шамана, с которым робот повстречался в первый день своего пробуждения в стае, тоже была мудрой Матерью, способной слышать голоса Отцов. Она погибла, очищая туман от губительного воздействия лишенных тени, когда Акмэ было три года. Спустя еще пару лет, не вынеся тоски, ушел в серые пустоши ее отец: он отправился охотиться на немертвых и погиб в неравной схватке. Волчицу воспитывал дед, он научил ее плясать и бродить по тропам духов, научил ее слышать голоса Отцов. У него не было других дочерей, кроме матери Акмэ, только сыновья, и многие из них погибли, защищая землю от смертоносного влияния прихвостней Молоха. В живых осталось трое, у них родились свои щенки, но мало, как сказала Акмэ, слишком мало. «Детеныши не рождаются, - сказала она. – Их души не могут пробиться сквозь скверну неубранной смерти. Дед и я пробуем очистить ее, пробуем держать за пределами нашего мира, но неупокоенных все больше вокруг, а нас – с каждым годом все меньше».

     Когда-то на территории резервации обитали десятки стай, были волки горные, лесные и степные, теперь осталось только три, и одна из них – та, вожаком в которой был седой шаман, дед Акмэ.

     «Когда-то, - рассказывала его внучка роботу, лежа в шалаше на пахнущих смолой еловых ветвях, - у нас, лесного народа, и у народа гор, у народа степей, - у каждого племени был свой бог. Но потом прозвучал Зов, и боги ушли, и больше никогда не возвращались. Они создали завесу для нас, защитный туман, очищающий скверну неубранной смерти, и это было последнее благо, которым они одарили наши племена. Это было очень давно: деду о тех временах рассказал его отец, а отцу – его дед. Уже тогда это была только история, и у нас мало кто в нее верил.

     Но однажды я плясала в дыму, и голоса Отцов говорили со мной. Они поведали мне о безымянной пещере в Пустых горах, о пещере, в которой сокрыто тело последнего из богов, не такого, как прежние, тело нового последнего бога. Я вернулась с троп духов и рассказала деду и другим вожакам, что видела. Но они не поверили мне. «Не ходи туда, - так сказали они. – Мы запрещаем тебе».

     Я послушалась, и долго-долго не плясала. И тогда тени Отцов стали являться мне во снах, и звать меня, приглашать пойти к месту упокоения последнего бога. Они показали мне его, он был ярок, бел и ядовит, и я подумала, что ослепну, отравлюсь его ядом, если буду смотреть еще. Я перестала спать, но голоса шептали мне наяву, и я стала больной. Каждый день ли, ночь были как ночь полнолуния, мне хотелось выть, стать простой, бежать сломя голову в чащу, кусаться и кататься по траве.

     Ты знаешь, я шаманка, дочь шаманки, и я никогда не принимала простого облика, с тех пор как родилась. Таким, как я, мудрым Матерям, запрещено принимать простой облик. Но в то время я была сама не своя, я была больна и глаза мои постоянно слезились. И однажды я не выдержала, умчалась в лес и носилась за ветром, ловила собственный хвост, выла, обливаясь слезами, глядя в покрытое оспинами лицо белого солнца. И тогда я услышала другой шепот, он звучал в корнях деревьев, змеился в шорохе трав, звенел в свисте птиц и шелестел в дуновениях ветра. Этот шепот, этот голос не был мне знаком, он звучал в первый раз, и он был невыразимо прекрасен. «Иди, маленькая дочь, - шептал он. – Иди, и найди своего бога».

     Я слушала этот шепот, и болезнь моя излечилась. Я вернулась в стаю, сказала деду, что ухожу. Он ни слова не возразил, лишь прикрыл постаревшие глаза ладонью. Я простилась со всеми людьми, и отправилась в Пустые горы, и голоса Отцов указывали мне путь. Я пришла, и спустилась в подгорный мрак, и увидела бога: яркого, белого и ядовитого, прекрасного, как шепот, излечивший в родном лесу мою болезнь. Я увидела тебя, ништожжистоу, я нашла тебя, и обратно в стаю мы вернулись вместе. Ты – последний бог, ништожжистоу, последний бог по эту сторону мира, и только ты можешь помочь нам: мне и стае, только ты сможешь очистить землю от скверны неубранной смерти».

     Она уже не лежала, она сидела, обхватив худые колени, и смотрела из-под нечесаной челки внимательно и строго. Он сидел напротив нее на земле, в ее шалаше они были вдвоем, никто не мешал им вести беседы. Он ответил взглядом на взгляд, ощущая, как трудно, со скрипом, работает его программа. Он так и не сумел восстановиться полностью после долгих лет заточения, и он не знал, что вызвало сбой в системе, когда он вступил в туман, пытаясь вернуть новую хозяйку в стаю.

     Сейчас он чувствовал, что не понимает. Он не понимал смысла слов, которые она говорила ему. Каждый раз, когда она называла ключевое слово, обращаясь к нему, в грудине словно проворачивался ключ: тупой ржавый ключ, готовый завести какой-то древний, вышедший из употребления механизм. Она просила помочь, именуя его богом, именуя его ничтожеством, и тут же – богом, два несоразмерных слова в одном предложении, и он физически ощущал, как шестерёнки его разума натужно скрипят, силясь обработать эту противоречивую информацию. Старый парадокс, за плечами которого пульсировала бездна (однажды он почти шагнул в нее, почти сдался, но – почти, и теперь она снова пугала его), медленно поднимал свою уродливую, слишком большую для тщедушного тела голову, и ухмылялся, пока что едва-едва, тонкими бескровными губами. «Она живая и однажды она спасла, - подумал он, глядя в ее широко посаженные, улыбчивые глаза, в которых на этот раз не было и тени улыбки, - но то, о чем она просит, невозможно выполнить».

     «Ты – хозяйка, - сказал он ей, и она выпрямилась, внимательно слушая каждое его слово. – И ты можешь поставить любую задачу. Но не все по силам, - он показал на себя. – Ты называешь богом, но это не бог. Ты называешь ничтожеством, полагая, что зовешь по имени, но это не так. Чьи бы голоса ни рассказали тебе о том, что ты должна была найти, поверь, они ошиблись. Тот, кого нашла ты, кто сидит сейчас перед тобой, - никто, жалкий раб, брошенный прежним хозяином после того, как потерпел поломку и отказался выполнять свою функцию. Он, этот никто, - ничтожество, и он благодарен тебе за то, что ты спасла его от ядовитой вечности брошенной вещи, но поверь, он не способен помочь ни тебе, ни твоей стае. Поверь, и… прости, но это так».

     Она сидела перед ним, прямая и тонкая, острая, как луч света в мрачном подвале, а он, договорив, сгорбился, опустил стыдливый взгляд. Как он хотел бы помочь ей и ее соплеменникам, к которым испытывал неодолимое теплое чувство! Как хотел бы он помочь им всем, но он не мог, не в его силах было сделать то, о чем она просит. Он был неправильным роботом, да, но все же он был роботом, а не богом, и он не мог, не имел физической возможности очистить этот мир от скверны неубранной смерти. Он был всего лишь роботом, искусственно созданной самообучающейся программой, которая за столько лет накопила множество ошибок, функционируя в среде, лишенной разумных оснований. Если сейчас он согласится выполнить просьбу-приказ своей новой хозяйки, если начнет, страшась бездны, громоздить одно несоответствие на другое, как делал это прежде, при Молохе, его разум не выдержит. Он сойдет с ума и станет опасен, в первую очередь опасен для своей новой хозяйки.

     «Вы можете взять кровь, - не глядя ей в глаза, он вытянул руку. – Она смертельна для лишенных тени. Вы можете заставить их выпить эту кровь, и их телесная оболочка будет разрушена. Вы можете использовать эту кровь как оружие в борьбе, но только кровь, и все. О большем, пожалуйста, не проси!» - она сделала движение к нему, он, изумленный, вскинул взгляд. Опираясь одной рукой на его согнутую ногу, второй она, отведя волосы, коснулась его лба. Раскосые глаза ее смотрели с сочувствием.

     «Прости, я забыла, - мягко сказала она, и горячая ладонь ее мягко, невесомо скользнула, кончики пальцев дотронулись до щеки. Он, удивленный, смотрел на нее во все глаза, а она казалась невероятно сосредоточенной, словно поглощенной самым важным в жизни занятием. – Ведь какое-то время ты провел на мертвой стороне? Да, да, я помню, у нас есть такое предание. О белом боге, приходившем с темной стороны, чтобы забирать наших братьев за пределы завесы. Это ведь был ты, да? – он кивнул, ошеломленный, а ее ладонь, словно белая птичка, скользнула ему на шею, тонкие пальцы нырнули в волосы. – Дед винит тебя за это, говорит, тебе нельзя доверять. Как я могла забыть! – легко и звонко она рассмеялась, а пальцы ее робко и нарочито ступали по его плечу, как котята впервые в незнакомом дворе. – Но теперь это неважно. У тебя не было жрицы, и поэтому ты просто не знал, как сделать, чтобы было правильно. Теперь у тебя есть я. И я говорю тебе: Голоса не ошиблись. Они не ошиблись, мой дорогой, и я знаю это так же точно, как и то, что сижу сейчас перед тобою. Они не ошиблись, и я нашла того, кого искала, а это значит, что ты и есть тот самый искомый, тот самый последний и единственный бог, который все изменит. Мир умирает от скверны неубранной смерти, и ты, ты один способен очистить ее и остановить умирание мира. Я верю в тебя, мой белый бог, я знаю, а это значит, так и есть».

     «Откуда? - шепнул он, оглушенный, как выстрелом в упор, ее близостью, прикосновениями ее руки, уверенной твердостью ее слов. Почему она не сомневается? Почему говорит так властно, почему обещает дать то, что даже бессмертный Молох не смог ему дать? Почему не боится? – Как ты можешь это знать?»

     Улыбаясь чуть лукаво, она взяла его за руку. Будто заколдованный, он безропотно следил, как она кладет его ладонь себе на грудь. Ее тепло, ее мягкость, ее упругость, как влитые, поместились в его руке.

     «Я – твоя жрица, - сказала она, - а ты – мой бог. Я была рождена, чтобы встретить тебя. Моя мать, а до нее ее мать, - все они были рождены, чтобы встретить тебя. Но мне повезло больше. Я чувствую это здесь, - она накрыла его ладонь своей рукой, грея теперь сверху и снизу. Он вспомнил расщелину в горах, где она лежала, прижавшись к нему, обволакивая его своим теплом. Сглотнул. – Я чувствую это здесь, - она поднесла его руку к щеке, и прижалась к ней, нежа ее гладкостью своей кожи. – Поверь мне. Ты был создан, чтобы быть моим богом. Не слугой, не господином. Ты был создан, чтобы я верила в тебя. Я верю. Ты спасешь нас».

     «Да, - согласился он, покоряясь. Чем она купила его, он не знал. Он не знал еще пока, как называется та монета, за которую она купила его. Молох никогда не платил ему этой монетой. И все же она оказалась достаточно дорога, чтобы купить его тут же, на месте, со всеми потрохами. Даже парадокс перестал скалиться, отступив перед теплом и упругостью, вдруг погрузившимися в его ладонь. Не хозяйка, подумал он, жрица. Его собственная, рожденная только для него – жрица. Акмэ, Волчица. – Спасу».

     *

     Он дал обещание спасти, но он не знал, какой это кропотливый труд – спасать кого-то.

     Волчица освободила его в середине лета, сейчас, когда он научился понимать «правильную речь», наступала осень. Матерые волки, сыновья и внуки старого шамана, и переярки, и бобыли уходили в приречные степи на охоту. Женщины, оставшиеся в поселении с прибылыми, запасались травами, копали коренья, сушили грибы, вялили и квасили рыбу. В былые времена, рассказывала Волчица, мясо на зиму никогда не запасали впрок, потому что в этом не было нужды: угодья были обширны, дичь обильна, и простая форма помогала прокормиться, но сейчас на природу полагаться стало нельзя. Теперь семьи объединяются зимой, и взрослые волки охотятся по очереди, уходя в ночное суток на трое-четверо. А остальные живут в шалашах, жгут огонь, кормятся осенними запасами и ждут весеннего гона. «Зимой покажу тебя соседям, - посулила Акмэ. – А до того у нас с тобой много забот».

     Она и ее дед, старый шаман, в заготовке пищи не участвовали. У них было свое, особое, занятие – очищать туман от скверны. С приходом светлого бога, верила Волчица, дела у них пойдут на лад.

     Туманная граница сужается, говорила она ему, сидя бок о бок под звездами на кромке волчьих владений. Когда дед был молод, туман достигал подножия Пустых гор, и кормящие суки с детенышами селились тогда в пещерах и горных расщелинах. Горы тогда назывались не Пустые, а просто – Горы, в них можно было охотиться на диких коз и косуль. Но дед стал старым, а туман ушел с гор, и теперь стая летом живет на горном плато на берегу реки, которая называется пока просто Река, но, может быть, скоро получит новое, грустное имя. Чтобы этого не случилось, Волчица и ее дед-шаман каждое новолуние ходят в туман, и собирают скверну, и пляшут потом в дыму до изнеможения, чтобы извести ее из собственных жил и костей. «Это трудно, - говорила Акмэ, зябко поводя острым бархатно-шелковистым плечом. – Скверны много, а нас всего двое, и порой хворь входит так глубоко, что потом декадами хочется выть на белое солнце и жаловаться ему на свои болячки. И соседи нам не помощники – у них нет мудрых Матерей, только шаманы остались, им еще тяжелее, чем нашей стае».

     Робот слушал, кивал, соглашаясь, и задавал свой вопрос о том, чем он может помочь. Он лишился сознания, едва вступив в туман, он чудесным образом восстановил ресурс, но он не понимал, что произошло, и что будет, попытайся он преодолеть защитную преграду вновь.

     «Ты забрал скверну, - улыбаясь ласково, объясняла Волчица, как маленькому. – Очень много забрал, вот и упал. Но я вынесла тебя, помнишь? И теперь мы сидим здесь».

     Робот качал головой. Он не помнил и не понимал, что случилось. Старый шаман, расположившись в отдалении, поглядывал на них с неодобрением.

     «Как же избыть скверну после того, как вберешь ее?» - спрашивал робот у деда и внучки.

     «Будем плясать, - говорила она. – Будем гнаться за ветром до тех пор, пока он не запросит пощады».

     Прошли звездопады, отполыхало раннее бабье лето. Первым осенним полнолунием робот, Волчица и старый шаман вступили в туман, чтобы обобрать с него первый урожай неупокоенной смерти.

     Они вошли цепью, держась за руки: робот посередине, волки по бокам. Туман обволок их сыростью, подвальным запахом нечистот и хаотическим шумом тысячи голосов. Шум этот, многоголосый гомон, был как базар во время выходного дня. Роботу довелось побывать на таком базаре: как-то раз он вместе с Молохом и его шестерками пришел для инспекции в человеческое поселение, и вынужден был бродить по узким тесным улочкам, страдая от жары и тошных запахов пищи, отрыжки, пота, экскрементов и благовоний. Молох впал накануне в меланхолию, и, выбравшись на огромный людской рынок, пугал лавочников и посетителей, развлекался, щекоча ноздри запахом живой крови. Роботу было неприятно: слишком много шума, слишком много людей, их стихийные передвижения, их страх, черные зародыши их неумирающих душ, - все это, как пиявки в диком пруду, липло к нему, мешало соображать. Сейчас ощущение было похожее: гомон голосов, каждый ноет, жалуется, клянет, крепкий запах тины и сгнивших яблок, мерзотно-пронзительный, врезающийся в самый мозг, зыбкая почва под ногами, и притяжение – со всех сторон – растяжение в разные стороны, будто из него одновременно пьют кровь и вводят в вены нечто масляное, наполненное ядовитыми болотными газами. В глазах начало темнеть, гомон нарастал, тошнотно подступая к горлу, земля колебалась, вызывая темную панику. Вцепившись в теплые руки - тонкую и белую слева, крепкую и смугло-морщинистую справа, он заставлял себя шагать в глубь, преодолевая панику каждым новым движением.

     Проводники его развернулись, и шли теперь не вперед, а в сторону; повинуясь их воле, следуя за ними, робот вдруг ощутил, что страх отступает. Маслянистое и жирное продолжало вливаться в него, замещая чистую кровь, застя зрение чернотой, но спереди и позади был источник силы – ровной, твердой, уверенной, как свет маяка в ненастную грозовую полночь. Волны чужой жадности, растерянности и отчаяния бились в сознание робота, захлестывая его с головой, но рядом были два надежных кормчих, держащих его в пределах безопасных берегов, и он уверился – плохого не случится. Это всего лишь буря, а он – корабль, ведомый рукой опытного морехода, он выплывет в спокойное море и вывезет весь своей груз.

     И он пошел меж двух своих спутников, как в хороводе: приседая на полусогнутых ногах, пружиня, толкаясь пятками во влажную, тинисто-скользкую землю. Пряди тумана, как мокрые космы мертвецов, тянулись перед глазами, и он приседал, вскакивал, вновь приседал, ловя в монотонности некий мрачный, первобытный ритм, и постепенно зрение его прояснялось, туман светлел, а жалобы голосов утихали. Но тут белая рука в его ладони дрогнула, слабея, а смуглая, напротив, напряглась, и вот теперь уже робот, и только он один – буксир, волочащий за собой две огромные, тяжеловесные посудины.

     Тыкаясь в тумане, как слепой кутенок, он кое-как дотащил волков до границы видимости, и, вывалившись из тумана на росистую траву, все трое раскинулись без сил, тяжело дыша. Ночная трава пахла ярко, вкус росы на губах был сладок, сырая земля щекотала ноздри запахом материнского молока. Никогда прежде не помнивший этого запаха робот жадно вдыхал его, наслаждаясь всем телом, но, наскучив, повернулся на спину, взглядывая в веснушчатое звездное лицо. Магический лунный диск, белое солнце волчьего народа, пустым темным овалом висел в центре небосвода, щекоча чувства тоской по недосягаемому. Травинка качалась перед глазами, длинная и фактурная на фоне запредельной пустоты космоса. Рядом завозилась Волчица, неловко ища в траве его руку, робот нашарил ее ладонь, переплел пальцы с ее – холодными и влажными от росы. Шаман глухо кашлял в землю, нервно подрагивая спиной, а Волчица, превозмогая себя, поднялась на ломкой руке и встряхнула головой, откидывая с глаз челку.

     - Очистить, - шепнула она и, надвинувшись сверху, прижалась к роботу всем телом, стукнувшись зубами о его зубы.

     - Что?.. – хотел недоуменно спросить он, но ее влажный и прохладный, душистый от росы рот вдруг накрыл его рот, затолкав нерожденные слова обратно, и вся скверна, весь черный шум, который они вдвоем вынесли из тумана, вспыхнул между ними в белой очистительной вспышке.

     Мгновение, слившее стук двух сердец, и девушка откатилась прочь, не выпуская его руки, а старый шаман, кряхтя и по-прежнему лежа лицом вниз, пролаял в корни травы ворчливо:

     - Эх, молокососы, кто бы мне грудную хворь-то отвел?

     …А потом они плясали втроем в дыму огромного костра, и старый шаман, громко топая, взмывал в небо, как огромная всклокоченная серая птица, а Волчица смеялась и скалила острые зубы, встряхивая белой гривой волос. Втроем мчались они наперегонки с ветром, и, оставив старика далеко позади, боролись, свалившись в высокую прибрежную траву, вымазавшись в глине и тине с головы до пят. А под утро вернулись в стаю, к кострам, чадящим на речной отмели, где женщины отмывали в воде от соли рыбу, готовясь ее закоптить.

     - Соль, - сказала тогда Волчица, стоя по бедра в холодной воде и с фырканьем очищая себя от грязи.

     - Что? – поднял голову робот, убирая с лица прилипшие мокрые пряди.

     - Ты сказал, у тебя нет имени. Теперь есть. Соль, - с этими словами она шагнула глубже, нырнула, разбросав брызги.

     - Почему? – недоуменно спросил он, дождавшись, когда над темной водой покажется ее голова.

     - Ты похож. Не нравится? – она подплыла, церемонно перебирая руками, и, схватив за запястье, опрокинула на себя. Он не сопротивлялся.

     - Нравится, - вынырнув, отвечал он, терпеливо оставаясь на плаву, пока она, обхватив ногами за талию, обмывала твердыми ладошками его шею и плечи. – Спасибо.

     - На здоровье! – засмеялась она, и, потеряв равновесие, они оба погрузились с головой в торопливый речной поток».

     *

     Я откинулась на спинку дивана.

     - Соль, - сказала я, мучительно мысля, - потому что – соль?

     - Да, - отвечал Соль, пронзительно на меня глядя. – Именно.

     - Но постой, а как же… - начала я, и замолчала, вперив в него взор. Я не знала, как спросить так, чтобы ничего не испортить. Вся моя картина представлений об этом человеке?.. существе? – сидящем напротив, рушилась, как карточный домик.

     - Это случайность, что по звучанию оба имени совпали, - глядя на мои страдания, доброжелательно объяснил Соль. Нахмурился. – Или не случайность. Она была мудрой, слышавшей голоса тех, кто обитает в кроне мирового древа. Она слышала их, и они говорили ей больше, чем она могла осознать. Может быть, они рассказали ей будущее. Наверняка, ведь она знала, чем закончится для нее эта игра в жрицу и ее бога.

     - Игра? – недоуменно переспросила я. Множество вопросов, начинающихся со слов «А почему тогда?..», вертелось у меня на языке, но вот Соль сказал гоп, и снова увлек меня, и теперь я с замиранием сердца ждала, когда же он прыгнет. А все эти «Почему же тогда?..» я смогу задать и позже. – Разве это была игра?

     - Ты ведь видела рисунки, - Соль вздохнул. – И прочла, чем все закончилось.

     - Да, но… - я поймала себя на том, что говорю шепотом. Соль, сгорбившись, слушал. – Она погибла в схватке, а он… ты похоронил ее, и дал обещание спасти ее стаю, спасти всех, и отыскать источник всех вещей, эту, как она читается, сейчас… - я листнула лихорадочно страницы, - вот, по знакам «первооснова, отец десяти тысяч вещей», «ала… алсаш… аласактия»?..

     - Алсатия, Кора, - устало произнес Соль. – Или Аласта, как называют здешние исконные люди.

     Я уставилась на него во все глаза. Так он обещал своей Волчице найти этот диковинный источник? Так он, этот источник, способен спасти всех? Тот самый столичный источник живой воды, о котором говорила однажды донна Фредерика?!

     - Не может быть, - сказала я потерянно. Соль смотрел – с любопытством и плохо скрытой жалостью. Словно бы приглашая посетовать: «А что я говорил?!» - Но зачем? И как… даже если источник – та самая Аласта и есть, как ты собираешься спасти стаю? Ведь они… я хочу сказать, ведь они снаружи Купола...

     - Стаи больше нет, Кора, - возразил Соль столь угрюмо, что мне сразу расхотелось суетиться и задавать какие-то еще вопросы. – С тех пор, как она… умерла, прошла почти сотня лет. И тогда, когда она… умирала, от стаи мало что оставалось. Больше никогда… ни разу с той ночи не приходил туда, но те, кто бывал в тамошних краях, говорили, что туман закуклился. Они лежат там вдвоем, Молох и она, и они до сих пор сражаются, их бой не прекратится до той самой поры, пока Аласта не будет найдена и освобождена. Понимаешь? Единственная, в этом мире и в том, жрица обречена вечно держать бой со змеем, и, даже если она ошиблась в выборе бога, даже если она выбрала совсем не того, совсем даже не бога, - все равно надо попытаться, надо найти Аласту и освободить, ее, и всех, кто заточен, понимаешь?! – устало дыша, Соль уронил лицо в ладони, массируя пальцами. «Сколько же ему лет? - подумала я, дивясь несоответствию его пухлощекой юношеской внешности и этих исполненных бессильного отчаяния монотонных стариковских движений. – И за все это время он ни слезинки не сумел пролить?»

     Я попыталась представить себе, каково это – жить, не умея плакать, но не смогла и сдалась. Я попыталась сложить в связную картину, все, что знала – из дневника, и из тех слов, какие Соль сказал мне только что, - но поняла, что трагическая финальная мозаика не складывается. Соль прожил в своей стае довольно долго, волки сумели раздвинуть с его помощью границы тумана и вернуть жизнь в оскудевшую почву. Но потом… произошло нечто, из-за чего туманная граница была разрушена, а вампиры прорвались на территорию стаи и уничтожили род Волчицы почти целиком. На последнем наброске с участием волков изображен огромный кедр, в корнях которого старый лохматый старик роет яму одной рукой. Справа от него, на переднем плане, лежит закутанная в косматую шкуру женщина: худые ноги ее изранены, кое-где из-под лопнувшей кожи проступают мышцы и кости, а левая рука изогнута под странным углом. В кулаке другой руки женщина сжимает за волосы длинную змеиную голову: пусть ничего, кроме головы нет, морщинистые веки монстра приоткрыты, а щель острозубого рта оскалена в ухмылке. Лица женщины не видно: она лежит на боку, голова запрокинута, вверх торчит острый подбородок; но совершенно ясно, что она мертва – на горле ее четко проступают следы от пальцев.

     В левом углу рисунка, из-за кедрового ствола, робко выглядывает человек: плечо его прижато к морщинистой коре, волосы всклокочены, на лице – впервые – огромные глаза и сжатые в ниточку губы. Это Соль, и, хотя изображен он в манере газетных картинок - только глаза и рот, сейчас, после всех подсказок, мне это очевидно. Он смотрит на закутанную в шкуру мертвую женщину и, кажется, кричит, хотя губы его плотно сжаты. «Единственная, в этом мире и в том, жрица», - передернув плечами, вспоминаю я его слова, и тут же думаю, сама себе удивляясь: а как же донна? Донна, которая его прикрывает, донна, которая ему помогает, донна, которая отправляет его в столицу с Лучезарным доном Августом, признаваясь при этом: «…Видят боги – я не хочу тебя отпускать». Твоя Волчица, Соль, была превосходной жрицей, возможно, первой и единственной жрицей для тебя, но она умерла, ты сам похоронил ее, и неужели теперь ты не замечаешь другой женщины, для которой, быть может, первым и единственным стал ты? Неужели ты настолько стар, что живешь одним только прошлым, и мертвые для тебя дороже живых?!

     - Расскажи мне, Соль, - мягко попросила я, и он опустил руки, послушно взглядывая мне в глаза своим пронзительным стариковским взглядом, - расскажи, как она умерла, твоя жрица?

     «Расскажи, и я смогу решить, что мне с полученным знанием делать».

     «Не зная, от чего и как, он дал обещание спасать, и жил в стае, собирая с тумана гнойные плоды скверны каждое новолуние. Явилась зима, и три семьи сошлись на берегу незамерзающей горной реки, чтобы вместе скоротать морозное время. Как Волчица и обещала, пришла пора показывать бога соседям. «Они не будут приветливы», - предупредила она, когда они втроем с шаманом шли от общего стойбища в один из укромных прибрежных гротов, где при свете костра дожидались их появления вожаки других стай.

     Двое крепких матерых волков, покрытых густым серебристо-серым мехом. Подле каждого сидит на корточках молодой волчонок-подросток; волчата юркоглазые, остроухие, вежливые, похожие, как отражения в зеркале. Старый шаман, прокряхтев, усаживается на бревно, Волчица приседает на корточки у его ног, а Соль остается стоять рядом со своими шаманами, давая чужим вожакам возможность рассмотреть себя.

     Те, не торопясь, осматривали. А Соль подумал, глядя в их невозмутимые широколобые лица: «”Не будут приветливы” – это еще мягко сказано, Акмэ».

     Наконец, один вожак оторвал взгляд желтых глаз от лица Соля и, не поворачиваясь, безразлично сказал другому: «Тот». «Плохой знак», - отозвался второй.

     Волчица не стерпела, вскочила, заслоняя своим малым ростом Соля. Дед ее вытянул руку, и Акмэ, дрожа от негодования, осталась стоять, молча буравя вожаков взглядом.

     Тот, который постарше, с квадратным лицом, сказал что-то шаману на новом для уха Соля языке. Недоумевая, он прикоснулся к Волчице, она взглянула через плечо, скривила губы: «Духов язык».

     «Твой бог не знает перворечи, Матерь?» - удивился старший из вожаков. Так, наверное, мог бы удивляться камень, рушась со скалы на голову неудачливому путнику. Остроглазые волчата переглянулись.

     «Я не рассказывала ему», - прорычала Волчица, втягивая голову в плечи.

     Соль снова тронул ее за локоть, и она отступила, становясь с ним бок о бок. «Буду переводить», - сумрачно объяснила она. Старший хмыкнул. И заговорил, гортанно раскатывая непривычные Солю слова. Заметив, как Волчица помрачнела, Соль повернулся к ней. «Что?» - спросил тихо.

     Она досадливо повела плечом. «Грозный Лай говорит, ты тот, о ком гласят предания. Ловец жизней, - она издала горловой рык, - слуга змееустых».

     «Это правда», - согласился он.

     Младший вожак метнул в него взгляд.

     «Кто ты такой, чтобы осуждать бога?» - гневно воскликнула Волчица, волчата округлили глаза, но шаман, ее дед, вновь вскинул руку.

     Грозный Лай продолжал. «Он помогал нам очищать нашу сторону тумана, - мягко отвечал старый шаман, когда оппонент закончил. – Очень хорошо помогал». «Вашу сторону!» - фыркнул Лай пренебрежительно. А третий раздумчиво проговорил: «Что на уме у бога? Ты знаешь наши мысли, о Мудрая, ему нельзя доверять».

     Волчица зарычала.

     Старый шаман прокашлялся.

     «Предки тоже хороши, - сказал он покладисто, и Акмэ осеклась. Соль с недоверием поглядел на ее деда: ни разу, за все пять месяцев пребывания его в стае, старик ни обмолвился с ним ни словом напрямую. Если добавить, как он возражал внучке в первый же день, можно было бы счесть, что он на стороне других вожаков всецело. – Ты ведь помнишь предание, Грозный Лай? Ты помнишь, а я слышал его, видел своими глазами в дыму – Отцы показали мне. Как он приходил к ним, бел бог, а они выставляли жертву».

     «Он и приходил за жертвой! – вздернул губу Грозный. – За жертвой для своих змееглазых несытиков!»

     «Он задавал вопросы, брат. Он приходил, и задавал вопросы, и ждал, что же ему ответят».

     «Как ты можешь знать?!» – серый вожак вскочил, отпугнув волчонка, шерсть его вздыбилась.

     Акмэ подобралась и ощетинилась, готовая защищать своего бога даже ценой схватки с сородичем. Старый шаман, зевнув, уселся на полене поудобнее.

     «Мне не по нраву, что Матерь затеяла, но поздно теперь заметать проложенные следы. У нас есть только один способ испытать Светлого бога в деле, единственный способ убедиться, что он проявился к нам не для зла».

     «Скажи ему, пусть убирается…», - зарычал Грозный, забыв, что говорит на понятном всем семерым языке. Волчата заскулили.

     А Соль спросил, удерживая готовую броситься в драку Волчицу за руку: «Какой способ?»

     «Охота, - отвечал старый шаман, и, повернув голову, глянул устало. – Дикая охота на красноглазых».

     «Да», - кивнул Соль.

     И воцарилась тишина, даже волчата перестали скулить после того, как он это сказал.

     *

     «Джарраш», - шепнула Волчица, закончив заплетать из его волос косу и ластясь к нему на ложе из душистых еловых веток.

     Он погладил ее по косматой шевелюре, и она, свернувшись калачиком под боком, мирно задремала. Ощущая плечом и бедром ее тепло, мягкость шерсти ее безрукавки из выделанной оленьей шкуры, Соль продолжал думать, следя, как в потолочном проеме, предназначенном для выхода дыма из шалаша, неторопливо движется звездный хоровод.

     Отошли крепкие холода самого длинного зимнего месяца, и в воздухе впервые сладко запахло весной. У волков начался брачный гон, и зрелые пары, приняв простой облик, стали уходить в лес на два или три дня. Соль наблюдал их издалека, сидя в дневную пору перед входом в их с Волчицей шалаш, с интересом смотрел, как самцы ухаживают за своими подругами, как молодые волки, пока еще неуверенно, показывают вошедшим в брачную пору волчихам свою силу и ловкость. К Акмэ тоже приходили женихи, трое молодых волков из соседних стай, они вели себя почтительно и сдержанно, но она всем ответила отказом. Ей запрещено было принимать простой облик, и всю зиму она проходила в теплых штанах и безрукавке из шкур, и точно такой же комплект одежды сшила для Соля. Женихи ушли не солоно хлебавши, и Соль спросил Волчицу, почему она прогнала их, но вместо ответа юная мудрая Матерь больно укусила его в плечо и убежала в лес. К вечеру вернулась, просила прощения, ластилась, но на вопрос так и не ответила. А старый шаман, ее дед, глядя на них, лишь вздохнул сокрушенно, поведя мощными плечами, и убрался в свой шалаш - кашлять там и ворочаться с боку на бок – донимала его старческая бессонница. Долгими вечерами самого длинного зимнего месяца он рассказывал Солю о ловитвах на несытых, в каких довелось ему участвовать в юности. Уже тогда вожди племен склонялись к мысли, что ловитвы не приносят плодов. Слишком много несытых вокруг, ничтожно мало волков, и велика угроза потерять лучших охотников, проигравших в стычке с коварной добычей.

     Последний раз на крупную ловлю несытых волки ходили еще до рождения Акмэ. Ее мать была тогда мудрой Матерью и предводительствовала охотой, но даже с ее помощью волкам удалось упокоить только двадцать штук красноглазых, лишившись при этом пятерых состайников.

     Потом, когда Волчице было три года, с мертвой стороны пришел большой пожар, уничтоживший четвертую волчью стаю, и мать Акмэ погибла, пытаясь очистить резко уменьшившиеся пределы тумана. Поголовье волков сократилось в тот злой год на четверть, они потеряли мудрую Матерь и шестую часть территории, свободной от немертвых. Детеныши стали умирать чаще, или вовсе рождались мертвыми и, как говорили шаманы, «пустыми».

     И тогда вожди оставшихся трех племен решили: больше никакой внешней охоты. Несытых слишком много, туман слаб, а новорожденных волчат с каждой весной все меньше. «Будем защищать то, что осталось», - решили вожди, и лишь однажды их единодушный запрет был нарушен. Отец Акмэ, могучий и бесстрашный охотник, а с ним еще семеро смелых отправились в зимнюю вьюгу на внешний промысел, горя желанием поквитаться с несытыми за все свои потери. С той последней, недозволенной ловли вернулась только одна волчиха-бобылиха по имени Лютая. Она и трое ее соплеменников были единственными волками из четвертой, погибшей в лесном пожаре стаи. В тот злополучный день, когда с мертвой стороны примчался неукротимый огненный смерч, остановить который не смогла даже вечно влажная стена тумана, она и трое молодых самцов были на дальней охоте и тем спаслись. Когда они вернулись, сдвинувшийся на дневной переход вглубь туман укрыл от них пепелище родного стойбища. Обезумев, четверо осиротевших волков помчались за преграду, чтобы собрать кости умерших родственников, а, может быть, поквитаться со змееглазыми, но наткнулись на человечий скот несытых, бродивший по пепелищу, и вернулись в туман ни с чем.

     С тех пор Лютая и трое последних ее состайников жили местью, и не упускали ни одной охоты на лишенных тени. Когда отец Акмэ, не снеся тоски по погибшей жене, самочинно вызвался возглавить недозволенные «ловитвы», Лютая и ее кровники согласились мгновенно. Еще двое переярков из стаи шамана, деда Акмэ, вызвались идти с ними, и все, кроме Лютой, поплатились за дерзость жизнями. Она единственная вернулась: израненная, с перебитыми задними ногами, приползла от границы тумана к стае шамана, вгрызаясь в снег зубами. Она же поведала деду Акмэ и пятилетней Волчице о том, как погибли охотники. Шаман вылечил ее раны, дождался, когда они зарубцуются, и приказал жестоко выпороть ослушницу. «Пусть каждому будет наука, - сказал он, посыпая солью свежие раны на спине Лютой. – Любому, кто только помыслит о том, чтобы устроить ловитвы на мертвой стороне. Я откажу ему в праве вернуться в пределы завесы, и убью своими руками, коль вздумает он нарушить этот запрет». Никто не осмелился возразить вождю, и с тех пор ни один волк, ни даже Лютая, ни звука не издавшая, когда ее пороли, не пытались выйти за пределы тумана. И только Акмэ однажды ушла и вернулась, приведя в стаю Соля. Но она была мудрой Матерью и уходила не для ловитв, а значит - дедов запрет она не нарушила.

     И вот он сам предложил нарушить его.

     Трое вождей долго спорили в тот вечер, сидя в укромном гроте вокруг крошечного костра. Волчата трижды бегали за дровами, и все же костер догорел дотла, когда вожди, договорившись, наконец разошлись.

     «Не нужно было столько разговоров, - ворчала Волчица по дороге в стаю, шагая вслед за сгорбившим плечи дедом бок о бок с Солем. – Ведь бог сказал свое слово».

     Соль больше не спрашивал, почему бог. Несмотря на всю неприязнь Грозного Лая к нему, его короткое согласие, похоже, оказалось решающим. Все оставшееся время вожаки спорили о том, когда, каким количеством и куда следует отправлять охотников. О том, чтобы не проводить ловитвы, ни один из них ни словом не обмолвился.

     «Зачем же тогда? - все-таки спросил Соль, когда они остались с Волчицей вдвоем в шалаше. – Неужели нужно так рисковать, чтобы Грозный Лай позволил остаться в стае?»

     Вместо ответа Волчица глянула странно, и только сказала:

     «Если никто другой не вызовется, я одна пойду с тобой».

     Позже Соль еще раз попытался растолковать ей, к чему он ведет, но ясности добиться не сумел. За самый длинный зимний месяц она научила его «перворечи», но даже с ее помощью Соль не мог добиться внятного ответа на многие свои вопросы. Акмэ охотно объясняла ему, если он чего-то не понимал, но не каждое ее объяснение было для него исчерпывающим. Как будто она подразумевала нечто всем известное, то, о чем не говорят словами, и ни капли не сомневалась, что он прочитывает скрытый подтекст.

     А он не прочитывал. Она была шаманкой, мудрой Матерью племени, она видела тени предков в огне и слышала их голоса. Он был всего лишь неправильный робот, с трудом преодолевший рамки базового функционала, но все же не освободившийся окончательно от прописанных в ядре программы ограничений. Он не очень хорошо понимал людей, когда-то создавших его, не понимал и не принимал несытых, а уж о неписанных волчьих законах и вовсе знать ничего не знал. Но Волчица, его белая хозяйка, ее дед и их состайники, и все волки из соседних стай видели в нем своего бога, и толковать ему разумеемых всеми вещей не считали нужным или возможным. И потому, несмотря на все его недоумение и прежние запреты, подготовка к возобновленным ловитвам шла своим неспешным, но неумолимым ходом.

     *

     Пора брачного гона миновала, волки заложили волчихам потомство, и подступил благоприятный для ловитв день. С Пустых гор наползли грузные снежные тучи, и старый шаман посулил, что снег будет идти целые сутки. Мудрая Матерь, ее бог, а с ними еще пятеро с утра двинулись в путь. Вожаки решили, что на охоту пойдут только те, кто сам того захочет, и в итоге набралось пятеро добровольцев: седая, но все еще крепкая Лютая, старший сын шамана Коготь, дядька Акмэ, Серый Охотник, младший брат Грозного Лая, а с ним угрюмая волчиха Воля и переярок Косточка, сын Молчуна, третьего из вождей. Молчун хотел бы пойти сам, но дед Волчицы отговорил его. Соль не знал, верил старый шаман в успех предприятия или нет, но дед Волчицы сам предложил это испытание и внучку свою, сокровище всех трех стай, отпустил на ловитвы безропотно. А вот Молчуна отговорил.

     «Молчун – шаман, как и дед, он опора рода. Если он уйдет, у сородичей не останется никого, кто способен слышать Голос Отцов», - объяснила Волчица в ответ на вопрос Соля.

     «Почему же он не запретил тебе идти?» - спросил тогда Соль. Волчица отвечала просто:

     «Потому что ты со мной».

     Таков был ее самый развернутый ответ на все подобные вопросы.

     Солнце понялось на два пальца над горизонтом, когда охотники перешли реку и подступили к дальней границе тумана. Пошел снег, и в мерном движении пухлых снежинок Соль с удивлением узнал окрестности. Это было то самое место, где он впервые повстречался с туземцем, предком Волчицы и ее соплеменников, место, где он впервые подумал, что вернулся домой. Сейчас здесь не было дороги, ее поглотил лес, и туман густел значительно ближе к волчьим угодьям, чем в первый раз, когда Соль преодолел его. Низкие елки и сосны заметно вымахали, кустарник занял все свободное пространство, а овраг углубился, покатые его склоны терялись в серой туманной пелене. Охотники один за другим входили в нее, оглядываясь на Акмэ: ей и Солю, единственным сохранившим двуногий облик из всех, полагалось дождаться гонцов с той стороны с известием, что путь чист. Волчица присела на корточки у ног Соля, провожая родичей взглядом, а он таращился по сторонам, дивясь про себя, сколько же на самом деле прошло лет с тех пор, как он приходил сюда в последний раз. По-прежнему ли господствует Молох там, за туманом, на мертвой стороне? Во что он превратился теперь, стал ли еще более уродлив, чем Соль его помнил? И что случится, если сейчас они, хозяин и его вещь, встретятся вновь? Сможет ли робот противостоять предводителю лишенных тени?

     Глядя на грязно-серую, похожую на старую застиранную простыню, завесу тумана, Соль в который раз ощутил беспокойство. Он не мог просчитать, чем закончится его воображаемая встреча с бывшим хозяином, и эта неопределенность тревожила его, заставляла испытывать страх. Никогда прежде, насколько помнил он привычки Молоха, тот не подбирался к границе тумана вплотную, а накануне их драматичного разговора и вовсе собирался отправиться в путешествие по континенту. Но с тех пор прошел не один десяток лет, а его империя, согласно сведениям Акмэ и ее состайников, продолжала существовать вокруг островка свободной от проклятия не-смерти волчьей земли. Кто управлял этой империей? Наместник Молоха? Он сам?

     Волчица и ее соплеменники никогда не интересовались иерархией несытых, они просто убивали их, если представлялась такая возможность, или сами погибали, попавшись красноглазым в лапы. Для них все несытые были на одно лицо, заклятые враги, нечисть, страшная беда. А Соль способен был их различать: по величине черной души, по нитям, протянувшимся от Старших к младшим вассалам, по змеиным очертаниям главарей, чьи мертвые тела с изнанки живого мира постепенно прорастали из человеческого облика. Они не несли ему угрозы, по крайней мере, в той, прошлой жизни не несли: его кровь была смертельной для них, а их черные души становились резервом его ресурса. И лишь один Молох мог быть опасным для Соля, лишь он один: бывший хозяин, угловатый мальчик в громоздких темных очках, змееглазый повелитель империи мертвецов. Единственный, кроме Волчицы, из тех, кто знал кодовое слово, открывающее ему доступ к искусственному разуму Соля.

     И Соль боялся встречи с ним, гадал, чем же она может закончится, и – в самой глубине помыслов – жаждал ее. Иррациональная вера Волчицы в него, в то, что он – бог, вселяла в него иррациональную уверенность в том, что новая встреча с Молохом – буде таковая случится – закончится на сей раз не в пользу хозяина. Но искусственным разумом Соль осознавал, что это может быть не так, и это осознание внушало ему страх.

     В снежной пелене на границе тумана замаячил силуэт белого зверя: Косточка вернулся, чтобы показать им, что путь свободен. Волчица вскочила на ноги и, плечом к плечу с Солем, поспешила к туманной преграде. Они вошли в промозглый шепот, и, торопливо миновав его, вышли на мертвячьей стороне. Четверо старших волков уже умчались далеко вперед, они были передовым отрядом, им полагалось заманить несытых в засаду. Косточка, а за ним Волчица и Соль, вытянувшись цепочкой, побежали по белому снежному покрывалу, лавируя меж черных стволов. Они не станут отходить от тумана далеко, их задача – найти укромное место и затаиться там, чтобы ждать. День, может быть, два, - ждать возвращения группы охотников, которые взяли на себя роль приманки. С тех пор, как волки перестали ходить на ловитвы, активность несытых вблизи туманной преграды заметно снизилась, теперь ловцам придется искать их и, по возможности, выводить на засаду, чтобы Соль и мудрая Матерь смогли уничтожить лишенную тени добычу.

     Снеговая туча закрывала солнце, снег валил все ожесточеннее. Соль прикинул, что пробежали они часа три, прежде чем Косточка отыскал подходящее для засады место в вывороченных корнях упавшего дерева. Сын Молчуна юркнул туда, а Волчица и Соль, вернувшись по собственным следам, старательно замели их еловыми ветками. И присоединились к Косточке в его схроне.

     Тихо было в лесу, снежно и вьюжно. Волки, устроившись, задремали, готовые вскочить на ноги при малейшем признаке тревоги, Соль, сидя неподвижно, стерег их сон. Он не обладал острым нюхом, как волки, но слух его мог быть чувствителен, а глаза способны уловить малейшее колебание черных душ. Волчица чутко спала, свесив косматую голову ему на плечо, с другого бока ее грел Косточка в простом облике. Изредка поглядывая на них, Соль продолжал размышлять о том, что было известно ему о быте лишенных тени.

     В его времена зона отчуждения между туманом и шатрами несытых составляла километров тридцать. Дальше волки, которые, как он теперь знал, наведывались на ловитвы, заходить попросту не решались. Зимой, когда немертвые становились медлительными от холода, зверолюди, дождавшись метели, набрасывались на стоящие на окраине сторожевого кольца шатры и старались перерезать как можно больше несытых в одной стремительной атаке. Потом приходивший вместе с охотниками шаман или мудрая Матерь упокаивали столько душ, сколько успевали до прихода змеезглазой помощи. А она, эта помощь, приходила всегда, ведь не-живые были связаны тесными нитями: прислужники со своими патронами, патроны – со Старшими, и, каждый раз, когда связь разрывалась, на другом конце это можно было почувствовать. Лишенные тени ждали волчьего нападения, были готовы к нему, и спешили скорее, чтобы, коль удача улыбнется, самим поохотиться на лакомую добычу. Насколько Солю было известно, Молох подобные стычки не контролировал: ему хватало тех жертв, какие приводил его человекоподобный слуга, и особенно охотой на волков хозяин не интересовался. Но всегда требовал свою долю от тех вассалов, кому посчастливилось поймать «сладенького туземца». Поэтому лишенные тени старались сохранять своим жертвам жизнь. Как обстоят дела сейчас, когда слуги при Молохе не стало, Соль не знал, но полагал, если Молох по-прежнему властвует в своей империи, правила охоты не изменились. И четверо волков под предводительством Когтя, бегущие сейчас к вражеским шатрам, не будут убиты на месте, ведь они стали редкой добычей теперь, когда почти перестали выходить из-под защиты тумана.

     Соль поправил висящий на груди костяной нож, который сделал для него дед Волчицы, и продолжал думать дальше.

     Туман непреодолим для лишенных тени. И с тех пор, как Соля при Молохе не стало, с тех пор, как сами волки перестали ходить на ловитвы, несытые фактически лишились возможности баловаться деликатесом «белых туземных душ». Однако Молох, если он все еще не погиб (а мертвецу его уровня очень сложно погибнуть), едва ли отступится от попыток еще раз отведать «крепкого вина» волчьей души.

     Соль помнил, как долго тот отступался от музыки, как пробовал убедить себя, что она ему не нужна. Вначале, когда Соль в первый раз привел для него волка, Молох упирался и капризничал, отказываясь кусать мохнатое звериное горло. Белый зверь, весь дрожа, безропотно сидел перед распахнутой дверью джипа, Соль держал его за холку, а Молох, глядя на них из салона сверху вниз, канючил и требовал, чтобы робот заставил туземца принять человеческий облик. Отчаявшись, в ту пору еще безымянный, Соль уж было собрался отпустить волка, как вдруг Молох стремительно выпрыгнул из машины, припал на колено и, вжав пальцы в пышную шерсть, вонзил зубы в скрытое под ней горло. Зверь обреченно взвыл, и, трепеща, замолк, поперхнувшись кровью, хлынувшей из прокушенной артерии на мокрый от первого снега асфальт. А Молох все пил и пил, неистово работая горлом, гортанно урча, пока не высушил жертву до капли.

     Потом вернулся в джип, захлопнул дверь, а когда робот несмело заглянул к нему, оказалось, что Молох крепко спит. Впервые он спал в посмертии, и спал долго, как славно потрудившийся человек, а, проснувшись к вечеру следующего дня, решительно сказал: «Остаемся зимовать!»

     Через полгода, в начале лета, к нему начали подтягиваться его жертвы, первые вассалы: так и пришла Молоху в голову идея основать вокруг туземной резервации собственную империю. Позже он придумал не убивать всех живых людей, а создать для них относительно безопасное поселение, где они могли бы жить и рожать детей. По уговору со слугой он не кормился среди своих живых подопечных: он пил кровь волков и изредка пожирал тех лишенных тени, кто был заметно слабее него или же имел глупость ему перечить. А вот живых людей он старался защищать, на свой лад пекся об их благе, радел об увеличении популяции. И только одну категорию живых ненавидел люто – музыкантов.

     Он никогда не убивал их сам, помня об уговоре. Прежде Соль даже не замечал, что что-то неладное творится в подконтрольных вассалам Молоха поселениях живых; лишь теперь, спустя долгие, потраченные на размышления годы, он многое сумел расшифровать в картинах прошлого той поры, когда служил королю змееглазых. В поселениях живых, которые хозяин и его младшие ревностно охраняли от набегов чужих банд немертвых, никогда не звучала музыка, не было плясок и песен, шуточных карнавалов: люди рождались в этих поселениях, жили и впервые умирали в полном гармоническом вакууме. Иногда, Соль помнил, ему встречались калечные несытые: лишенные обеих кистей и всех зубов при жизни, они влачили жалкое посмертие, не в силах никого укусить, не в силах умереть окончательно, они вечно чахли и превращались в пыль, а из красноватых глаз их немо вопил безумный голод.

     Иногда Соль спрашивал, что произошло, и тогда вассалы Молоха отвечали ему: «Этот? Имел наглость напевать себе под нос», или «Эта? Смастерила свистульку из глины, дуреха, и наигрывала на ней мелодийки перед соседской малышней». Если же Соль допытывался, как эти факты связаны с отсутствием зубов и кистей, вассалы закатывали глаза и уходили.

     В поселениях живых не было музыки, и ни одному живущему не позволялось иметь музыкальных инструментов, даже простых, свирели или барабана, но у Молоха был рояль, и каждый месяц, а то и чаще, он играл на нем в своем шатре перед восхищенно внимающей несытой публикой. Обязательно среди зрителей попадались и несчастные калеки, оттуда, с ежемесячных концертов, Соль и узнавал об их существовании, позже, получив в горной расщелине в распоряжение огромное количество времени, чтобы подумать, понял, для чего они нужны были Молоху. Он лишился музыки, навсегда потерял ее, получив взамен бессмертие и бесконечную власть, но, похоже, он никогда не забывал о своей потере. Он сожрал свою мать, запив горькое послевкусие белым вином волчьих душ, он нашел новую цель в своей не-жизни и всецело наслаждался ею, но никогда, ни дня не забывал о том, что владел когда-то даром слагать ноты в мелодию. И он ненавидел живых, ненавидел музыкантов, тех, в ком по-прежнему бурлил дар, которого он волею случая сделался лишен; он ненавидел их и мстил, так жестоко, как только мог. В его огромной империи, в прайде, где все лишенные тени в той или иной степени приходились ему подчиненными, а единственное опасное для него существо состояло при нем роботом-слугой, все приказы, касавшиеся обустройства быта живых, исходили в конечном счете от него одного. Наверняка это он распорядился, чтобы несытые запретили живым петь и играть на музыкальных инструментах; наверняка он же придумал отрубать живым ослушникам руки и вырывать зубы, чтобы они потом, после первой смерти, превращались в жалких, пожираемых собственным бессмертием калек. Никогда не отступался Молох от своего музыкального дара, но он был его лишен, и его упорство перевоплотилось в ненависть, верность выродилась в жестокость, как сам он на глазах слуги вырождался в течение сорока лет из человека в чудовище.

     И теперь, думал Соль, если только Молох все еще цел (а что бы ему, окруженному армией верных ему бессмертных вассалов, сделалось?), он ни за что не отступится от мысли выкурить волков из-под защитной завесы. События последних лет, свидетелем которых стал дед Волчицы, она сама и взрослые ее соплеменники, говорили в пользу этой догадки. Едва услышав о громадном лесном пожаре, уничтожившем стаю Лютой и сдвинувшем туман вглубь на дневной переход, Соль предположил, что тот был делом рук Молоха и его приспешников. Узнав же о человечьем стаде, бродившем по пепелищу, укрепился в своей догадке.

     Несытые организовали этот пожар, но, поскольку сами они боялись огня, как нечисть сквернословия, сотворили они его руками живых людей. Лишенные тени искали способ выкурить волков с их безопасных земель и, похоже, они его нашли. А это значит – ловитвы, в которых он и Акмэ участвуют, должны стать успешными, а за ними придет пора новых охот. Бог, или нет, неважно, раз Волчица выбрала его на эту роль, он должен не просто развоплотить десяток немертвых, он должен найти способ уничтожить их всех, успеть избавиться от Молоха до того дня, когда тот вынудит туман отступить окончательно. По плечу ли ему такая задача, Соль не знал. Найти бы причину всему этому кошмару, начавшемуся много десятков лет назад; понять бы, отчего от живых людей, таких, как его создатель и Молох с семьей, ушла смерть; уразуметь бы, отчего сородичи Волчицы оказались пусть не подвержены странной эпидемии неумирания, но точно такими же ее жертвами, как и жители огромных развитых мегаполисов. Соль пробовал задавать Акмэ и ее деду свои вопросы, но они не знали ответов или не желали отвечать, а сам Соль был глух к Голосам их предков.

     Почему волки приносили ему добровольные жертвы, почему Волчица называет его богом, а Грозный Лай велит убираться прочь, что, наконец, означают слова старухи Клавдии, сказанные ему в магазине вечность назад, о том, что он способен всех спасти? Что означают ее слова о том, что он другой бог, тот, кто все разрушит?..

     Шло время, и снежный день клонился к вечеру, а вьюга заметала их следы. Изредка Волчица или Косточка просыпались, жадно жевали снег, Акмэ терлась об его плечо своим, покрытым мягкой шерсткой, худым и мускулистым плечом. Вновь погружались волки в чуткий сон, а Соль стерег его, и думал, готовил себя к удачной охоте. Четверо вернутся, говорил он себе, и, если все пойдет складно, они приведут за собой несытых; если же нет, их маленький отряд отступит за туман, передохнёт и будет ждать нового благоприятного дня. А потом, коль скоро ожидание затянется, он пойдет на встречу с Грозным Лаем и на правах волчьего бога обстоятельно расспросит его, отчего тот столь настойчиво требовал, чтобы Соль убрался из стаи. Может быть, Грозный Лай, который не любит его, или Молчун, самый молодой из вожаков, расскажут ему больше, чем Волчица и ее дед? Может быть, они, способные слышать голоса Отцов, поведают ему о других богах, таких же, как он, ушедших от волков навсегда примерно тогда же, когда все цивилизованное человечество за пределами резервации лишилось смерти и способностей к творчеству?

     Сгустились бархатные снежные сумерки. Поведя ухом, спящий Косточка встрепенулся, Волчица мгновенно проснулась следом, да и Соль уловил в голосе метели далекий отзвук волчьего воя. Разведчики возвращались, и шли они не одни: судя по вою, за ними неслась погоня.

     Волчий сигнал раздался вновь, и Косточка, задрав морду к низкому небу, ответил собратьям. Соль ощутил, как рядом напряглась Волчица, краем глаза увидал сияние, ярко облившее в ранней темноте ее сидящее на корточках тело. Она стиснула пальцы на предплечье Соля, ладонь второй руки положила на грудь, где на кожаном шнурке болтался такой же, как у него, костяной нож. Он нужен мудрой Матери для иной цели, нежели ее белому богу, но в конечном счете цель у них обоих одна – уничтожить немертвых. Только Волчице, в отличие от Соля, в схватке с несытыми грозит смертельная опасность. «Не допустить этого», - подумал Соль, и в ушах его зазвучал хруст свежего снега под торопливыми волчьими лапами.

     «Пора», - он сжал холодные пальцы Волчицы, и тут же над их головами, перепрыгивая поваленный ствол, мелькнули два стремительных белых тела. Спустя секунд десять по сторонам зазвучали два низких голоса – Воли и Когтя, они обходили засаду по кругу и мчались дальше, уводя за собой преследователей. Соль отчетливо слышал их: неуклюжие, тяжелые шаги шестнадцати, нет, вот уже девятнадцати пар ног. Несытые бежали, не столь быстро и ловко, как волки, но неумолимо, гонимые жаждой и темным азартом, и – приказом патрона. Еще секунд тридцать, и Соль увидел их костяные силуэты, почуял дрожь хищных душ-цветков, вытянутых в направлении умчавшихся волков. Ни один из змееглазых не решился перелезть через дерево, в корнях которого укрылись трое охотников, - они попросту обежали вокруг него, раскинувшись по притихшему лесу длинной цепью, все девятнадцать, похожие друг на друга, как однояйцевые близнецы, зловещие и гротескные в пляске вечерней вьюги. Умчавшиеся вперед волки издали новый вой, и Соль, а Волчица с Косточкой за ним, встали на ноги в своем запорошенном снегом убежище.

     - Эгей! – громко выкрикнула Волчица и, нагнувшись, устремилась в погоню за не ушедшими далеко несытыми.

     Соль бежал с ней нога в ногу, Косточка следом, чуть поотстав. Заметив, как первые лишенные тени оборачиваются к ним на бегу, Волчица и Соль разделились. Он выбрал то направление, где несытых было больше, она устремилась к оставшимся, Косточка трусил за ней, готовый защищать мудрую Матерь племени с тыла.

     Сорвав нож со шнурка, Соль распорол вену, посылая в кровь дополнительный заряд энергии. Он был полон ею: благодаря Акмэ и их пляскам в тумане, его ресурс был максимален и мощен, как первоклассная вспышка молнии. Группу немертвых, к которой он направлялся, возглавлял один Старший, черные нити кровной связи тянулись от него к семерым другим, на него устремил Соль свой первый удар. Раненой, вооруженной ножом рукой он вонзился патрону в правый бок, остро наточенное костяное лезвие проткнуло одежду и заскорузлые мышцы, скребнуло по позвоночнику, когда тварь резко обернулась к Солю искаженным от ярости лицом. Мокрый от крови кулак вошел в нехотя разошедшуюся плоть, несытый цапнул скрюченными пальцами Соля по лицу, и тут же изогнулся в спазме почуявшей смертоносную отраву черной души. Взвизгнув, не-живой скорчился на подломившихся коленях, на помощь ему с двух сторон кинулись вассалы.

     Соль рванул застрявшую в мертвом теле руку с ножом, упираясь несытому коленом в бедро. Вассалы подоспели, хватая его за плечи, оттаскивая от патрона, но Соль высвободил руку. Его жертва рухнула на снег, пронзительно вопя, в отчаянном, рефлекторном стремлении не умирать, высасывая из младших энергию.

     Соль повел плечами, стряхивая чужие вялые пальцы. Развернулся к первому вассалу, впечатал окровавленный, в скисшей слизи кулак промеж растерянных, недоумевающих глаз. Второй младший, повиснув на нем, впился в ключицу, пробуя восполнить стремительно скудеющий запас жизненных сил.

     Новые несытые, отвлекшись от погони, уже бежали к нему, Волчица, выкрикивая «Эгей!», орудовала на своем фланге. Волки, развернувшись к врагам лицом, грозно рычали, готовые нападать. Соль стряхнул с себя добровольно отравившегося его кровью вассала и, став на колено перед выгнутым телом патрона, вонзил нож в его обнажившийся под одеждой синюшный живот. Черная змея души ужалила в сжатые пальцы, могучим электрическим импульсом пробивая руку от запястья до локтя, и навалившийся сверху несытый внезапно обмяк, пронзенный гибелью патрона.

     Соль сбросил его, встал, разглядывая корчащиеся на снегу тела. Порезанные вены на правой руке затягивались, в голове метался вихрь чужих воспоминаний. Испачканным в слизи ножом Соль нанес себе новую рану и, ритмично сжимая кулак, наклонился над первым несытым, капая кровью в его призывно раскрытый, вопрошающий черный рот. Остальные слабо ползли к нему, клубясь, как змеи в брачной случке, хватали за ноги. Он поил их своей кровью, прикасался окровавленной ладонью к лицам тех, кто не хотел пить сам, и собирал урожай черных душ, раскрывающихся навстречу гибели.

     На предпоследнем несытом край глаза опалила яркая вспышка и громко взвыл Косточка. Соль, разжав пальцы на сухих волосах лишенной тени жертвы, выпрямился, отыскивая взглядом Волчицу. С трудом он разглядел ее сквозь метель: сцепившись с не-мертвым, она каталась по земле, а над ними, огрызаясь на врагов, бесновался Косточка.

     Еще одна черная душа торпедой успела ввинтиться в него прежде, чем Соль помчался волкам на выручку. Полыхнула новая вспышка, и, лежа на спине, Волчица, оттолкнувшись ногами, сбросила с себя парализованного врага. Гибко вскочила, наклоняясь, чтобы перерезать ему горло. Подбежав, Соль пинком отбросил несытого, вцепившегося в лопатку Косточки, молодой волк, визжа, оглянулся на второго, вгрызшегося ему в заднюю лапу. Соль за шкирку поднял не-мертвого над сыном шамана, впечатал ему в щеку истекающую кровью ладонь и сжал пальцы. Под ними хрустнуло, тварь закричала, задергалась, разжимая вцепившиеся в волчью ногу зубы. Приняв вибрирующую душу, Соль уронил тело на снег, и встретился взглядом с Косточкой. Молодой волк, дрожа от возбуждения и боли, перекидываясь, выполз из-под умерщвленного трупа.

     - Нога, - прохрипел он склонившемуся над ним Солю, прижимая к обнажившейся на месте укуса кровоточащей мышце дрожащую ладонь.

     - Ага, - сказал ему Соль и, потрепав по голове, направился к Волчице, упавшей в снег на колени рядом с трупом ее противника.

     - Как ты? – спросил он, помогая ей подняться.

     Она бледно улыбнулась.

     - Косточка ранен, - сказал он ей, помогая дойти до раненого. Волчица была вся в крови, укус на правом плече кровоточил, она опустила голову, чтобы слизнуть кровь. Ей удалось уничтожить одного, еще одного загрыз Косточка, и тварь пока не подавала признаков восстановления. – Помоги ему, - сказал Соль, усаживая жрицу перед сыном Молчуна.

     Она кивнула, зачерпнула горсть снега, обмывая в нем испачканные в темной крови ладони. Косточка, лежа на животе, с шумом вдохнул воздух сквозь стиснутые зубы, когда пальцы Волчицы коснулись краев глубокого укуса.

     Их товарищи, волки, подавали из метели голос, оттуда же слышались взвизги несытых. Соль выпрямился и зашагал на звук, пытаясь разглядеть сквозь снег скопление черных душ. По дороге он упокоил загрызенную Косточкой тварь, и резанные раны на его руках затянулись. Он отворил кровь вновь и вышагнул из снежной пелены на выручку Лютой. Она сражалась в паре с братом Грозного Лая, Серым, их тандем работал четко и слаженно. Один несытый валялся неподалеку с разорванным горлом, у второго была перегрызена рука и он временно вышел из строя, отлеживаясь под деревом. Еще четверо кружили вокруг ощетинившихся волков, тоже изрядно покусанные. Соль подступил к одному сзади, перерезал горло, приложился к открывшейся ране кровоточащей рукой и сбросил обезвреженную жертву на снег. Еще двое обернулись к нему, попытались напасть, Лютая прыгнула на одного сзади, а второму Соль позволил повалить себя и вырвал кадык. Встал, скинув тело, забрал души у всех троих. Последняя тварь кинулась бежать, Серый погнался за ней.

     - Иди к Акмэ, - велел Соль Лютой, добивая подраненных ею и Серым несытых. – Косточку укусили.

     Волчиха кивнула, издала вой, и Серый ответил ей.

     А Соль побежал дальше, наполненный, словно пьяный, темной безудержной удалью. На бегу он завыл, не так умело, как волки, но достаточно громко. Ему откликнулись все, кроме Когтя. А потом из снега, наперерез, метнулась Воля.

     - За мной! – рыкнула она, и вдвоем они помчались по одиночному следу волчьих лап, пересыпанному, как река перекатами, глубокими отпечатками обутых в башмаки ног.

     Воля была ранена, и Соль обогнал ее, вымевшись первым навстречу двум матерым несытым, которые волокли по снегу обвитого цепями Когтя. Он был жив, но без сознания: Соль видел слабое сияние вокруг его пропитавшейся кровью шерсти. Он набросился на первого несытого, норовя пырнуть того ножом, но тварь ловко ушла от удара. Второй остановился, и весьма вовремя – из снежного сумрака на него, рыча, набросилась Воля, опрокинула наземь. Соль и его противник закружились друг напротив друга.

     Опьяненный или нет, Соль узнал его, это был один из вассалов Юны, девочки, жившей по соседству с семейством Молоха. Она стала второй жертвой матери Молоха, аккурат после того, как та укусила собственного мужа; она же вместе со своей матерью, старшим братом и его другом, одной из первых разыскала Молоха, обосновавшегося в пределах резервации. Разыскала, чтобы сказать – теперь, со смертью его матери, именно Молох стал ее патроном и она готова верой и правдой служить ему.

     Ее вассалом, которого предстояло умертвить Солю, оказался друг ее старшего брата Тим, который, в бытность свою живым, был тайно влюблен в Юну. Он первым нашел ее труп и стал ее первой жертвой; уже потом она расправилась с матерью и братом, отец, увидев, что произошло, сбежал. Поначалу Тим был тихим, хорошо воспитанным, здравомыслящим парнем, он – чисто по-человечески – недолюбливал Молоха и все пытался выяснить, что же случилось. Но постепенно прижизненные привычки угасли в нем и, хотя пару раз он, Молох и его робот-слуга выбирались в старые города в поисках первопричины катастрофы, позже Тим утратил интерес к попыткам докопаться до истины. А потом Молох и сам прекратил вылазки.

     Ощущая, как вены затягиваются, Соль вновь провел ножом вдоль предплечья. Раскосые глаза его противника расширились.

     - Хозяйская вещь! – прошипел Тим. – Ты!

     Ни слова не говоря, Соль набросился на него. Тим стремительно отступил.

     - Я свой! – выкрикнул он, поднимая руки. Соль полоснул его ножом по раскрытой ладони и несытый, вскрикнув, кинулся наутек. Соль помчался за ним, догнал, повалил в кусты. Тим отчаянно сопротивлялся, выкручиваясь из рук, он был достаточно силен и гибок, чтобы суметь выбить оружие из кулака Соля. Раны вновь затянулись, Соль, не придумав способа лучше, просто прокусил губу до крови и прижался ко рту противника своим, проталкивая в затхлую глотку собственную, перемешанную со слюной, кровь. Тим, вытаращив глаза, машинально глотнул, тут же со страха укусив Соля в язык, и как-то сразу обмяк в руках своего убийцы. Отстранившись от него, но удерживая за шею, Соль пошарил свободной рукой, разыскивая выпавший нож. Тим, вытянувшись, не моргая, следил за ним.

     - Что Молох? – спросил Соль, сидя на жертве сверху. Подобранным ножом он аккуратно вспорол вену и занес набухающую живым рубиновым браслетом руку над лицом Тима. – Все царствует?

     - Да, - отвечал тот, закрыв глаза на миг, когда первая темная капля упала на его бледное треугольное лицо. – Он узнает, и уничтожит тебя, предатель, вместе со всем твоим зверьем.

     - Передай ему, что он не сможет, - Соль сжал пальцы, и темные капли с его запястья, как бисер, просыпались на плоское змеиное лицо. Тим, сморщив редкие брови, слизнул первую, словно бы пробуя на вкус.

     - Юна, - сказал он. Змеиное, нечеловеческое лицо его расслабилось. – Я так мечтал поцеловать тебя живой.

     Он мощно содрогнулся под Солем, заставив того схватиться за голые ветки кустарника, чтобы не потерять равновесия. Алые, выпуклые глаза его распахнулись. Рука протянулась, схватывая занесенную над лицом руку Соля.

     - Еще, - шепнул он, глядя Солю в глаза. – Дай же мне умереть.

     И Соль опустил руку, позволяя сухим жестким губам прижаться к кровоточащей ране.

     Тим глотнул, дернулся снова, еще мощнее, чем прежде. Застонал, совсем по-человечески. Сидя на нем, стиснув бедра коленями, Соль перехватил мокрый от снега нож поудобнее, и вонзил его сквозь ткань в мягкий живот не-мертвого. Пальцы разжались, оставляя костяное оружие внутри, обхватили душу, и потянули, словно дерево, плотно вросшее корнями в землю. Тим, выхаркнув кровь, завопил, а Соль все тянул усеянный шипами черный стебель, тянул, ощущая, как в глазах начинают плясать разноцветные пятна. Душа сопротивлялась ему, рука окаменела от неимоверного напряжения: казалось, он пробует поднять с земли весь этот снег, твердый наст, с проросшими из него черными изогнутыми кустами и деревьями. Ткань пространства неподатливо измялась под его кулаком, и он тянул, испытывая рвущую боль в мышцах, тянул, теряя зрение от усилий, и в мозгу его со звоном лопались какие-то очень важные связи. На конце одной из них он ощутил дрожь узнавания, мгновенно полоснувшую ненавистью. А потом вдруг сопротивление исчезло, и он со всей силы въехал себе кулаком в лоб. Упал, тяжело дыша, на безжизненное, застывшее в трупном окоченении тело, дожидаясь, пока каскад красок чужих воспоминаний угомонится перед внутренним взором.

     Пришел в себя от призывного воя, сел, упираясь мертвому в грудь. Змеиное лицо Тима, изломанное гримасой смерти, разгладилось и выглядело сухим, умиротворенным. С трудом Соль встал, чувствуя, как энергия, чужая и чуждая, распирает его, словно он был рюкзак, в который затолкали стальную дверь. Плохо соображая, он пошел на звук воя, постепенно, на ходу, осваиваясь с собственным телом заново. Он был очень тяжел, он утопал в снегу, но, расслышав, наконец, в одиноком вое горечь, постарался поспешить. Когда выбрел на поляну последней схватки, ощущал себя уже вполне сносно. Но при взгляде на загрызенного Волей несытого его затошнило.

     Воля, раздвинув задние лапы, сидела над Когтем и выла, как убитая горем женщина. Затрещал снег под стремительными шагами и на поляну, сверкая глазами, выскочил Серый. Мотнул головой, обозревая поле битвы, и, подбежав к недвижимому Когтю, наскоро обнюхал его. Соль, не совсем понимая, что происходит, подтащился поближе, ногой оттолкнув лежащее на дороге тело не-мертвого. Воля перегрызла ему шею, и голова, скалясь, валялась рядом, в шаге от Когтя. Взглянув на старшего сына шамана, Соль на мгновение закрыл глаза рукой: ему показалось, что зрение подводит его. Остатки разноцветных пятен после схватки с Тимом и впрямь еще плясали под прикрытыми веками. Но вот Серый тоже горестно завыл, и Соль поспешил распахнуть глаза. И, рухнув коленями в снег, принялся торопливо разматывать опутавшие сильное тело шаманского сына цепи.

     Он просто отказывался верить в то, что видит. Потому что Коготь был мертв и снег вокруг его головы и мохнатой шеи подтаял от пропитавшей его крови. Ее не было так много, когда Соль и Воля только выбежали из леса на выручку Когтю. Ее не было так много и Коготь жил и дышал, когда Соль бросился в погоню за Тимом.

     - Воля, - сказал он, не поднимая головы от железных звеньев, опутавших задние лапы старшего сына вождя. – Что здесь произошло?

     Она взвыла вновь, превращаясь, и пустым голосом сказала:

     - Моя вина, Светлый. Моя глубокая вина.

     Наново заскрипел снег, и Волчица и Лютая, неся на плечах грустного Косточку, вышли к ним из метели.

     - Дядя, - сразу сказала Акмэ, встретившись взглядом с Солем.

     - Прости, - сказал он ей.

     - Дядя, - повторила она и, оставив Косточку на попечение Лютой, подошла к телу Когтя.

     - Я куснула несытого в грудь, а он отбросил меня, и я испустила дух на краткий миг. Когда поднялась, несытый подполз к сыну вождя и начал грызть его. Коготь рычал, пробовал бороться, но цепь мешала ему. Я напала, перегрызла шейные позвонки, но все это время несытый жрал сына вождя, и я ничего не могла поделать. Прости меня, Мать, прости, Светлый, простите, названные братья и сестры. – Хрипло рассказала Воля и залилась новым, рвущим душу воем.

     Волчица склонилась над дядей, опустив голову так, что длинные волосы закрыли лицо.

     - Не твоя вина, сестра, - тихо сказала она.

     Соль, отбросив в сторону снятую с тела убитого волка цепь, поднялся и подошел к ней. Ему пришлось переступить через тело не-мертвого, и вновь желудок сжался в тошнотном спазме при одном только взгляде на затаившийся в трупе черный побег.

     - Акмэ, - сказал он, садясь рядом с жрицей на корточки. – Медлить нельзя. Упокоим оставшихся, заберем твоего дядю, уходим.

     - Уходим, Соль, - всхлипнув, согласилась она.

     Грязной от слизи и крови рукой он обнял ее за плечи, глядя в оскаленное лицо мертвого волка. Протянул руку, чтобы закрыть его остекленевшие, выкачанные глаза. Погладил встопорщенную, мокрую от крови и свежего снега шерсть. И мягко сжал пальцы на невесомом тельце взлетевшей на ладонь белой птички. Краем глаза заметив, что Волчица смотрит на него, повернул к ней голову. Она кивнула.

     Отпуская ее, Соль встал и шагнул к недобитку, чтобы вырвать из его нутра трепещущий от беззащитности черный сорняк.

     А белая птичка, пощекотав ладонь, выпорхнула из разжатых пальцев и присела на плечо, нежно грея щеку своим невесомым, невидимым обычному глазу светом.

     …Они возвращались в стаю, в туман, Соль нес на плече мертвого Когтя, сглатывая судорожную, густую слюну. Однажды он, любопытства ради, поддался на уговоры Волчицы и отведал принесенной охотниками свежей кабанины, и тогда его тошнило точно так же, как сейчас. В тот раз он съел немного, сразу почувствовав желание вырвать, и легко отделался, но теперь муторное чувство переизбытка не отпускало. Он упокоил всех мертвецов, вобрал в себя длинную и колкую, раскинувшую призрачные побеги душу Тима, и сейчас его ресурс был не просто полон под завязку, казалось, он готов был, как проснувшийся вулкан, перелиться через край. Волчица, понурив голову, шагала рядом, поддерживая окостеневшее тело дяди у Соля на плече, Серый Охотник и Лютая вели Косточку, безутешная Воля плелась последней.

     - Это я виновна, - сквозь тошнотную муть расслышал Соль и поглядел на Акмэ, печально бредущую сбоку. – Я Мудрая матерь, мне нельзя марать руки кровью, а я… я ведь убила несытого, Соль. Так хотела убить его, не смогла остановиться.

     - Никогда больше, - сказал ей Соль и сглотнул вязкий комок, - тебе не придется никого убивать, - птичка взмахнула крылышками, чиркнув нежными перьями по щеке, и он почувствовал себя лучше, много лучше, когда Волчица подняла насупленный взгляд и несмело улыбнулась ему. А потом вдруг захлопотала, торопливо протягивая холодные ладошки к его лицу, заставив остановиться, потянулась к губам на цыпочках.

     - Чего ты?.. – он хотел отвернуться от нее, стыдясь своей тошноты и слабости, боясь уронить мертвого Когтя и проявить тем самым неуважение к его смерти. Акмэ обхватила его одной рукой за плечо, поддерживая тяжелое тело дядьки в равновесии, и крепко прижалась к губам. Он увидел ее сосредоточенные, полные заботы глаза, и тут же ослеп на несколько секунд от мощнейшей белой вспышки, полыхнувшей между ними. Птичка взвилась с его плеча, зависнув в воздухе, как колибри, шедшие следом волки ахнули, а Волчица опустилась на пятки, продолжая придерживать мертвого дядю и глядя по-прежнему пристально, но уже без тревоги. Ошеломленный, Соль потряс головой, и белая птичка волчьей души вернулась на свое место, а тошнота отпустила. Он вновь ощущал себя бодрым, полным энергии, не переевшим, а колоды чужих воспоминаний, одна за другой, мерно лились в руках умелого крупье в недрах памяти, и больше не были окрашены ничем, кроме легкой грусти. Прищурившись, Соль несколько секунд наблюдал их, анализируя факты, затем Волчица мягко подтолкнула его и он пошел с ней бок о бок, уже не боясь, навстречу надвинувшемуся туману, жемчужной пеленой мерцающему в глубине ночного притихшего леса. Волки шли следом за ними, и даже Косточка как будто стал меньше хромать, почуяв близкую защиту родной завесы. Один за другим, как белые тени, как призраки, входили они в перламутровые клубы тумана, и пропадали из вида черных, застывших в предчувствии скорой погибели осиротелых деревьев.

     В стае их ждали. Гомон и шум стойбища тут же затих, когда процессия охотников показалась на периферии круга шатров. Старый шаман, вышедший встречать их, а с ним Грозный Лай и Молчун встали в ряд, все трое, и посторонились, пропуская Светлого бога с его ношей к костру. Жена Когтя, увидев мертвого мужа, охнула, вскидывая ко рту ладонь, зажимая рвущийся из глотки стон скорби. Соль бережно положил серое тело к ее ногам, и, выпрямившись, встретился взглядом с ее остекленевшими, помертвелыми глазами.

     - Прости, - сказал он, - не уберег.

     Волчица вскинулась, желая что-то сказать, Соль остановил ее коротким жестом. Вожди-шаманы обступили его, оттесняя Акмэ в сторону, а он, продолжая глядеть жене Когтя в глаза, шагнул к ней. Птичка-душа на его плече вспорхнула, он, следя за ней краем глаза, вытянул руку, и невесомое белое тельце опустилось на его раскрытую ладонь.

     - Не печалься, мать, - сказал он застывшей напротив волчихе, - прими этот последний мужний дар.

     Он сделал новый шаг, подступая к женщине вплотную. Она безотчетно вздернула губу, зарычала, не сводя с него замороженного взгляда. Соль прижал ладонь к ее пока еще плоскому животу, и белое сияние вспухло по краям его ладони. Волчиха ахнула, ожила, отшатнулась прочь в толпу родных, стоявших за ее спиной. Сияющий отпечаток ладони Соля, мерцая, впитывался в ее кожу сквозь встопорщенную шерсть. Вдруг глаза ее ожили, она коснулась рукой живота, наклонила к плечу голову, будто прислушиваясь к чему-то. Волки вокруг молчали, было слышно, как прерывисто дышат они, да постреливает искрами пламя большого костра.

     - Детеныш, - прошептала волчиха тихо, но голос ее услышали все. – Я чувствую его!

     Соль кивнул, отступая, Акмэ, вырвавшись из рук сдерживавших ее волков, подошла к нему.

     - Спасибо, - шепнула она и прислонилась лбом к его подбородку. Он обнял ее за плечи, прижал, сквозь грубую кожу безрукавки ощущая, как она дрожит от тихого плача.

     А волки медленно и без суеты, многоглазо глядя, опускались перед ним и его жрицей на колени. Охота прошла удачно, и Светлый бог наглядно показал, для чего проявился в их мир. Повернув голову, Соль увидел, как преклонил колени старый шаман, а следом за ним, помедлив, последним из всех – Грозный Лай.

     *

     - Теперь известно, что нужно делать, - сказал Соль позже, на малом совете вождей. Они пришли туда впятером, на сей раз без волчат-помощников, и старый шаман зяб, кутаясь в шкуры, пока Волчица, присев на корточки, разводила костер. Молчун и Грозный Лай сидели беззвучно, в их темных глазах на невозмутимых лицах отражались отсветы искр от огнива. – Но прежде, чем говорить об этом, Грозный Лай, позволь спросить, почему ты хотел прогнать из стаи?

     Серый вожак неприветливо рыкнул, вздыбливая шерсть на хребте, а Волчица, запалив пламя, оглянулась на него через плечо.

     - Предание есть у нас, - не глядя на Соля, сквозь зубы процедил матерый волк. – Древнее, недоброе. Любой волчонок его знает. Но тебе они не говорили, нет?

     - Нет, - согласился Соль.

     Грозный Лай усмехнулся, Молчун нахмурился. Волчица подсела поближе, положила голову к Солю на колени. Старый шаман глядел в огонь.

     - Плохое предание, - повторил Грозный Лай. – О том, что на закате времен, таком, как сейчас, проявится к нам, детям земли, новый бог, и будет он не похож на прежних. Он будет бел, и ядовит, и принесет погибель всем, кто в него верит. Когда ты явился к нам, когда Мать тебя привела, скажи: ведь ты не знал перворечи, нет?

     - Не знал, - кивнул Соль.

     Грозный Лай фыркнул.

     - Перворечь принесли нам боги, они говорили на ней с первыми детьми земли, они были те, кто принес ее нам от корней великого древа. Бог, не ведающий первослов, - кто он? Чужак. Светлый. Тот, кто все разрушит. Потому я и хотел, чтобы вожди прогнали тебя.

     - Теперь – не хочешь?

     - Поздно – теперь, - Грозный Лай поворотился, взглядывая в глаза сурово. Молчун вздохнул. – Яд просочился. Если уйдешь ты, уйдет и она, - он показал на сидящую у ног Соля Волчицу. Соль машинально погладил ее по голове. – И для всех нас настанут последние дни.

     - Если не уйду? - спросил тогда его Соль, глядя в ответ пристально.

     Серый вожак повел широкими плечами.

     - Помни об одном, - сказал он, помолчав долго, - любому волку известно это предание, что старому, что малому, - любому. И они припомнят тебе его, как только что-то пойдет наперекосяк.

     Грозный Лай отвернулся, скрестив на груди руки. Поскрипывали поленья в костерке, дед Акмэ, вытянув к огню, грел смуглые ладони. Волчица, смежив веки, дышала тепло и ровно. Помалкивал Молчун.

     - Другие боги, - спросил Соль старика, - какие они?

     И шаман, глянув искоса, рассказал ему, что знал. Не так уж много он и знал, как оказалось.

     Это было давно, на заре времен. Племена простых людей, первенцев земли, заселяли все ее уголки и жили обособленно, ничего о соседях не зная. Долго жили, беспечально, а как приходила пора умирать, собирались в дорогу. Соплеменники устраивали пир и провожали странников с песнями и смехом, веря, что отправляются такие счастливцы назад, в материнское лоно, в объятия белой невесты. Родственники, те, кто хотел, сопровождали уходящих в их последнем пути, а возвратившись, рассказывали о невиданных чудесах. Никто не боялся смерти тогда, и ждали ее как величайшего блага. Впрочем, и жизнь в ту пору не была в тягость.

     Но вот однажды случилось так, что пришел в одно племя чужак, не разумеющий местной речи, ободранный, полумертвый, с потухшим взором. Перволюди приветили его, накормили, поделились одеждой. Пробовали расспросить, да не тут-то было: не понимал пришелец слов, к нему обращенных. Так и остался гостевать, немой и неразумный, ну да местные и не гнали его. Прижился. На девушек засматриваться стал, речь людскую потихоньку учить. Привыкли к нему местные.

     А потом дурное случилось. Погиб на охоте молодой парень, видный жених, уже и невеста у него была, и потомство первое вот-вот народится. А пошел в ночное, и не вернулся. Отправились всей стаей на поиски, чужак с ними. Он уж тоже, пообжившись, на охоту хаживал, знал все местные тропки да лежки. Ходили люди всем миром, ходили, да так и не нашли пропавшего. Вернулись опечаленные: впервые некого к предвечной деве-матери провожать, впервые она суженого не дождется. А пришлый, недолго думая, посватался к молодой вдове, но она ему отказала. «Вот отыщется мой-то, - сказала, - живой ли, кости ли одни, вот тогда и поговорим». Ничего не ответил пришелец, но всякий раз с тех пор отдавал вдове и ее осиротевшему потомству свою долю добычи.

     А через три года впустила она его в свой дом и назвала новым мужем. Выросли щенки с чужим отцом, славными охотниками стали. У старшего, Айоной его звали, невеста появилась. И, в первый раз понеся, велела она ему отыскать в дальнем лесу холм, засыпанный старыми ветками. Он разрыл его и нашел на дне ямы звериные кости. А надо бы сказать, что перволюди, умирая, возвращаются к простому облику, но их останки всегда можно отличить от останков старших, неразговорчивых животных. Вот такие-то кости Айона и нашел. Позже невеста поведала ему, что шепот ей был, будто шепот этот подсказал, где искать. Принес Айона кости в стаю, и его мать, а с ней родители пропавшего парня, опознали останки. И видно по ним было, что убили его, да не старший зверь какой, а другой, тот, что в двуногом облике.

     Стали старики да старухи рядить, кто в немыслимом преступлении повинен. Собралась вся стая, шум, гам начался. Лишь чужак в стороне стоял, глазами зыркал, а, как страсти разгорелись, он бочком-бочком и ушел с лобного места. Когда хватились местные, его уже и след простыл.

     Айона и его младшие братья вызвались проводить отцовские кости в последнее путешествие. В первый раз не устраивала стая пир горой, в первый раз не плясали и не веселились соплеменники, глядя, как снаряжаются трое братьев в дорогу. Их мать, плача, вручила им расписную урну с мужними останками, деды и бабки обняли внуков на прощение и на рассвете проводили за околицу. Долго ли, коротко ли добирались Айона и двое младших до праматеринских чертогов, а по пути встретилось им племя точь-в-точь таких же, как пришлый чужак. Не разумея речи друг друга, кое-как изъяснились братья с инородцами, показали урну с костями погибшего отца. Чужаки тут же мрачны сделались, неприветливы, а, посовещавшись меж собой, отрядили с братьями одного из своих. «Отправимся, - как могли, объяснили они, - у Матери совета спросим». И пустились в дальнейший путь уже вчетвером.

     Пришли к чертогам, вручили милые останки на попеченье вечной невесты, и заночевали на берегу благословенного материнского источника. И было им видение, всем троим, явилась им девушка, прекрасная как утренняя заря, улыбалась ласково, слова утешения говорила. Лишь один Айона узрел во сне старую, морщинистую как ящерица, старуху, которая сидела на корточках перед входом в пещеру. «Мудрая, - сказал ей Айона почтительно, - прости дерзкого, но совет твой мне надобен. Недоброе дело случилось на моей земле». А старуха, глядя подслеповато, отвечала ему: «Знаю, все знаю, малый. Да только как же ты хочешь, чтоб я помогла?» «Обособленно живем мы, Мудрая, обособленно и беспечально, и ничего в радости своей о делах соседей не ведаем. А беда-то, вот она, общим горем враз - и обрушилась. Поделись с нами мудростью своей, Праматерь, дай нам богов, чтоб не похожи на нас были, чтоб могли промеж собой новостями – худыми ли, добрыми – обмениваться, и нам, простым детям твоим, рассказывать. Дай нам таких богов, чтоб судить за нас, неразумных, стали по справедливости».

     Долго смотрела старуха на молодого охотника своими выцветшими древними глазами. Тощие, сморщенные груди ее свисали, как пустые мехи из-под воды, до самого живота. Худые, в старческой крапинке руки лежали на земле, как старые, изможденные змеи. Безобразна она была вся, от заскорузлых ногтей на грязных ступнях до редких седых волос на макушке. Безобразна, истощена и печальна.

     «Что случилось с тобой, Праматерь? Неужели больна ты?» - спросил ее Айона, и старуха кивнула в ответ.

     «Больна, малый, плохой смертью больна я. Не первый ты, кто ко мне приходит, и говорит о том, что дурное творится. Не первый ты, кто приносит неупокоенные кости. Но ты - единственный, кто не совета просит, а сам советует. Добрый совет, малый, да только не могу я тебе помочь. Иссушила меня плохая смерть, все соки выпила, не зачать мне для тебя божью душу, в одиночку не справится. Али ты, да спутники твои, мне поможете?»

     «Что сделать надо, скажи!»

     «Полюбить вам меня надо, всю юность, удаль вашу молодецкую мне отдать. Душой, птицей белой, безгрешной, поступиться». Так сказала старуха, и улыбнулась беззубым ртом страшно. Посмотрел на нее Айона, вдохнул смертный смрад, от нее исходящий, и тошно ему сделалось.

     «Что, соколик, готов чужой грех своей жизнью искупить?»

     Сглотнул Айона, кулаки сжал, и шагнул к старухе.

     «Готов, - отвечал, еле дух переводя от зловония, на него из пещеры за старухиной спиной нахлынувшего. – Я – готов, Праматерь, но братьев младших, да чужака из неизвестного племени, прошу – пощади. Возьми мою жизнь, и юность, и удаль молодецкую, птицу души моей возьми, растопчи, размозжи в кулаке своем старческом, но остальных – молю, пощади».

     Усмехнулась старуха неласково. И раздвинула перед молодым охотником костлявые ноги.

     «Полюби меня, соколик, - сказала. – И, коль сумеешь, я, так и быть, не трону твоих спутников».

     Тошно, дико Айоне сделалось, когда вошел он в нутро ее костяное. Закричал он, как раненый сокол, когда она сжала его мужественность зубищами своими каменными. Но он обнял ее смрадное, разлагающееся тело, прижал к себе, поцеловал в затхлые губы, и стал любить так же неистово, как невесту свою в первую брачную случку. А она кусала его, скребла по спине кривыми когтями, сжимала так, что не вздохнешь. И хохотала ведьминым смехом, сдавливая в сухой руке белую птицу его души, когда он, бездыханный, упал на ее бесплодную грудь.

     Просыпались с зарей его спутники, оглядывались в недоумении. На берегу реки засыпали они: молочной речи, в кисельных берегах, а проснулись на галечном пляже, под сенью тяжелых яблоневых веток. Розовым цветом цвела яблоня, и черные корни ее утопали в свинцовых озерных волнах, и в корнях этих черных, изогнутых, твердых, как камни, нашли они недвижимое тело. Колыхалось оно в воде, как плод, в прядях длинных, белых, словно пена прибоя, волос, и бела была его кожа, руки тонки и изящны, а строение совершенно. Попробовали они вынуть тело из волн, но крепко держали его корни со дна, и всех усилий троих не хватило, чтобы совладать с древесной противосилой. Пригорюнились трое, затосковали, стали звать Айону, чтобы он пришел и растолковал им, как быть. Да только не отзывался он на зов, и нигде, сколько не искали, ни следа его найти не сумели. Только и узнали безутешные странники, что заточены на острове.

     Долго ли, коротко ли, погоревала троица странников и решила возвращаться вплавь в простом облике. Да не тут-то было: ни один из них, незадачливых просителей, не смог в простой облик возвратиться, а в двуногом плавать они не умели. «Так и умрем тут», - порешили тогда братья, а инородец, хоть и не понимал их речи, согласился. Сели они в ряд под яблоней и стали ждать смерти.

     И явилась она к ним со стороны озерного простора в виде крошечного белого паруса. Трепеща, как лебединые крылья, приближался он, и вот самый зоркий из братьев разглядел лодочку, а на ней – женщину с большим животом, ловко правившую кормовым веслом. Когда же всем троим стала видна лодочка и ее пассажирка, узнали братья беременную невесту старшего. Она, не побоявшись тягот пути, пустилась вслед за женихом в его скорбный путь, и повстречала по дороге средних лет женщину, которая рассказала ей об озере и лодке.

     «Спасла нас, - сказали ей младшие братья. – И чужака спасла, а вот жених твой сгинул без вести».

     Заплакала тогда юная женщина и сказала деверьям: «Уплывайте. А я здесь останусь, ведь без любимого мужа мне весь белый свет не мил». Упрашивали ее братья, уговаривали, она – нет, и все тут. Хотели уж силой на борт тащить, как видят – бурлит вода в корнях яблочного дерева. Поспешили все четверо туда, глядят: а там белое тело в волнах барахтается, и глаза у него как грозовое небо, сквозь воду глядят. Подхватили братья тело за руки, чужак и Айонина невеста за ноги, поднатужились и вытянули его из воды. Сел тот на гальке, головой повертел, и говорит беременной: здравствуй, милая. Голосом Айониным говорит. Невеста его в плач, на грудь ему бросилась, он ее обнял, и к младшим братьям оборотился: спасибо, сказал, что дождались. А потом чужаку кивнул и на известном ему языке велел: рассказывай, да всю правду выкладывай, не таясь.

     И поведал чужак своим спутникам горькую правду про соплеменника своего, Дерзкого именем. Остер он был на язык, на драку скор, оттого и прозвали его в стае Дерзким. Охотником он был справным, сильным, любили его девушки. Но была у него, как водится, одна невеста. Любили они друг друга, часто вместе охотились, ждали брачной поры, чтобы обзавестись потомством. Да нашелся в стае другой молодец, кому невеста Дерзкого тоже в душу запала. Он и мытьем к ней, и катаньем, но девица ему нет, как отрезала.

     А надо бы сказать, что у перволюдей, так же, как у волков нынче, по обычаю девушка себе пару выбирала. И уж коль не глянулся ей молодец, то пиши пропало. Так и тут, нашла себе девица жениха, а на других молодцов и не глядела даже. Но вот, как подступила пора брачного гона, пришел звать Дерзкий свою суженую на ночной бег, а ее нет. Он искать, у состайников спрашивать, да они сами не свои: кровь кипит, ночь зовет, и дела им до чужой беды нет.

     Бросился он в одиночку ее по лесу кликать, все окрестные тропки обыскал, но она как сквозь землю провалилась. Тут уж брачный огонь в нем поутих, сменился ледяным страхом. Стал он искать ее так, как охотник добычу ищет, и учуял, наконец, ее и другого запах. След взял, помчался, да не успел: лихоимец уже, в двуногом облике, злое дело свое сделал и снасильничал девушку. Увидал Дерзкий ее, окровавленную, к дереву привязанную, обидчика искусанного и, как был в простом облике, себя не помня, на врага кинулся.

     Когда очнулся, слышит – невеста плачет. Он в двуногом облике глаза протер, смотрит - ладони кровью измазаны. Опустил взгляд, а у ног его соперник лежит с перерванным горлом, труп теплый еще, скалится, будто смеется. Пошел было Дерзкий невесту освободить, от дерева ее отвязать, а она ему: не подходи! Плачет, в путах бьется, а по глазам видно – боится его. Он ей: в стаю вернусь, людей приведу. И пошел. Нашел стариков, какие в брачных играх уже не участвовали, рассказал им все. Они ему велели в ручье умыться и в шалаше ждать, а сами пошли девицу выручать. Вернулись мрачные, привели девушку. А на утро, когда брачный хмель из голов состайников выветрился, созвали совет, стали думать, как поступить с убийцей. Никто не знал, как быть, ни старики, ни молодые, ни вождь. Лишь одна старуха, самая древняя, нажгла трав, надышалась, и сказала: забудем. Пусть месяц поживет вдали ото всех, очистится, а там простим его, не чужой все же.

     Вздохнула стая с облегчением, и согласилась с мудрым решением. Месяц прошел, и вернулся Дерзкий в стаю. Старики обязали его отдавать треть добычи родителям убитого, ну, а те признали при всех, что зла на него не держат. Взял он в жены возлюбленную свою, зажил с ней, и в положенный срок она ощенилась. Он ее детей за своих признал, стали они вдвоем потомство растить, да только прежней безоглядной любви меж ними больше не было. Она часто плакать взялась, он – надолго уходить в лес, и блуждал там, как безумный, в погоне за призрачной тенью. А детеныши росли, послушные, ласковые, - трое, две девочки и один мальчик, младший, как две капли на отца своего убитого похожий. А когда пришла им пора идти на первую охоту, Дерзкий, приемный отец их, ушел из дому насовсем.

     Поползли слухи. Перволюди, в общем-то, народ незлобивый, простой, до чужой беды не любопытный. Но невиданная напасть, со злополучной семьей приключившаяся, безумие мужа, тихие слезы жены – все это в конце концов стало достоянием стаи. Мудрая старуха, рассудившая простить убийцу, к тому времени отошла уже в материнский чертог, и некому было взять на себя новое решение о судьбе несчастных детенышей.

     Мать в одиночку отправилась с ними на охоту, они взяли след оленя и гнали его, готовясь к первой в своей жизни атаке, как вдруг из засады на отставших дочерей набросился их приемный отец и перекусил одной из них позвоночник. Напал на вторую, а в это время олень, которого они гнали, перешел в нападение и подцепил рогами мать. Отец ранил вторую дочь, сцепился с пришедшим на выручку сыном, а олень ушел, вероятно, недоумевая в душе, что за бес вселился в его извечных недругов. Раненая в живот мать закричала из последних сил, и тем остановила смертоубийство. Муж ее взвыл и умчался в лес, а сын и подраненая дочь подползли к умирающей и, как могли, облегчали ей последние мучительные часы жизни. А потом вернулись в племя, принеся в стаю два трупа – матери и дочери. Там они узнали, что их ждет еще один мертвец: отец, замученный собственным безумием, покончил с собой, бросившись со скалы.

     Старики залечили раны брата и сестры, собрали совет и порешили на нем: изгнать. «Порченную кровь нельзя оставлять в стае», - так решили они, и не сомневались – кровь рожденных в насилии брата и сестры испорчена. Им дали время собрать пожитки, поделились пищей и проводили до границ угодий. Пообещали: «вернетесь – убьем». С тем брат с сестрой ушли.

     И случилось все это, добавил чужак слушавшим его спутникам, еще когда его дед был переярком.

     «Я понял, - сказал на это белый длинноволосый Айониным голосом. – Ваша стая прогнала их, в другие они не пошли и, видно, вступили друг с другом в брак, не найдя себе иной пары. А тот, кто стал приемным отцом вам, братья, и убийцей настоящему вашему отцу, - он, стало быть, потомок тех двоих с порченной кровью. Тот самый, кто превратил Праматерь в чудовище».

     На этих словах он содрогнулся и крепче прижал к себе беременную невесту.

     «Большая задача стоит перед нами, братья, - сказал он. – Большая, нелегкая задача. Праматерь дала вам бога, и обещала дать еще, для каждого племени, но одних только богов, сказала она, недостаточно. Богам понадобятся жрицы, верные спутницы, и только вдвоем с ними боги смогут вершить праведный суд. Плохая смерть просочилась в наш мир, братья, и предотвратить этого мы не сумели, поэтому теперь на страже порядка встанут боги и их жрицы, те, кто добровольно согласятся принести себя в жертву общему. Жертвуя малым, мы будем спасать большое от злой гибели, будем защищать Праматерь и ее Колыбель, которую она создала для нас, для того, чтобы из нее могли рождаться благие боги, Темные, как она сама. Они станут нашим законом, братья, и будут решать за нас. Если же они не справятся, на смену им явится Светлый бог и наступит закат времен».

     Помрачнев, выслушали его братья, и чужак, и беременная невеста, - и каждому были понятны слова, которые он говорил. А потом они четверо дали белому и длинноволосому клятву верности, и двое из них возвратились в родные племена, а двое остались - служить первому богу и сопровождать его в странствиях. А детеныши, которых родила первая жрица на берегу Колыбели богов, положили начало роду стражей-шаманов, оберегающих бессменно чертог Первоматери, Темной, той, что зовется в миру Алсатией, Пребывающей Изначально.

     - Таково предание, - сказал старый шаман Солю, - и теперь ты знаешь столько же, сколько знаем все мы. Сделало ли тебя это знание счастливым?

     - Нет, - отвечал ему Соль, - ни вот столечко. Но что же случилось, - продолжал он, обводя взглядом задумавшегося, нахохлившегося, как старый ворон, шамана, дремлющую у колен Волчицу, невозмутимых вожаков соседских стай. - Что же случилось сейчас, когда смерть ушла из мира, а волки стали лакомой добычей для несытых? И как тот, кто прозван Светлым богом, тот, кто все тут разрушит, как он может помочь избыть скверну из здешних краев? Что он должен, что он способен для этого сделать? Или, может, преданье лжет?

     - Не знаю, - буркнул старик, а Волчица, не открывая глаз, прижалась к Солю покрепче и вздохнула. – Ты Светлый, неправильный бог, откуда мне знать, что ты можешь или должен сделать? Голосам Отцов это тоже неведомо. Может быть, другие боги сумели бы подсказать тебе ответ, но они ушли, ушли давно, и, может быть, их уже нет в этом мире. Может быть, ты последний, явился, чтобы прибрать наши истлевшие кости.

     - Не слушай его, Соль, - вмешалась Волчица и клацнула зубами на деда: не сгущай! - Мне было видение, был голос, Ее голос, и он… в нем не было безнадежности. Надежда есть: для нас, для всех, в ком бьется еще живое сердце, - она есть, но только я… я тоже больше не слышу Ее голоса. Но это лишь потому, что теперь появился ты, и говорить Она будет тоже только с тобой!

     Акмэ подняла голову, встречаясь взглядом с Солем, как и всегда, решителен и тверд был взгляд ее лазоревых ярких глаз. Она верила, и бесстрашна была в своей вере, даже полчища несытых, окруживших волчьи угодья, даже смерть дяди на испытательных ловитвах ее не пугали.

     - Ты дал теткиному волчонку душу, - сказала Волчица значительно. – Сделал то, что боги делают. Значит – сможешь спасти. Ты сам сказал, что знаешь, что нужно сделать.

     Теперь все четверо смотрели на него, Волчица снизу вверх, с убежденностью, волки – с ожиданием. А Соль, подумав: все не так, - сказал им, чутко ловящим каждое его слово:

     - Спасти, или нет - это слишком туманно, Акмэ, слишком неточно. Как побороть несытых, взявших угодья в кольцо, - другое дело, здесь способ известен. Надо уничтожить их главного, того, кто всем заправляет. Уничтожить его до того, как он доберется до вас. Один из его ближайших слуг был упокоен на этой охоте, и он… его память перешла, как трофей. Он помнил о том, как лет пятнадцать назад его господин разрушил соседний барьер. Была резервация… другие угодья, другого племени, лошадиных; несытые не сумели пробраться туда, и решили действовать иначе. Они устраивали пожары, отравляли реки, трудились полвека, как проклятые, не покладая рук. И в конце концов они добились цели – разрушили барьер. Но только лишь потому, что в его пределах в живых не осталось никого из простых людей. Несытые вскрыли преграду ценой гибели целого народа, но, думается, они просто отрабатывали приемы. За вас… за туман они возьмутся во всеоружии. И потому – чтобы не допустить этого – нужно нанести упреждающий удар. Сейчас Молоха… самого главного из несытых нет поблизости, но он узнал, что вы решили дать отпор, и поспешит вернуться, уж можете поверить. А вас… волков слишком мало, преграда слаба. Нужно ее расширить, укрепить. Но вот как это сделать, если шаманов, обладающих очищающей силой, всего четверо и один из них немолод? Как это сделать, вожди?

     Грозный Лай и Молчун переглянулись и уставились на деда Акмэ. Он ничего не говорил, вытянув к огню кривые, крепкие, заросшие седой шерстью ноги. Волчица не шевелилась, прижавшись щекой к колену Соля, и он ощутил вдруг, что она закаменела.

     - Как это сделать, мудрые мужи? – повторил Соль свой вопрос.

     Грозный Лай катнул желваки и отвернулся, а Молчун, глянув сочувственно, стыдливо опустил голову.

     - Просто, - скрипливо и неохотно произнес, наконец, старый шаман, не глядя. – Очень просто, Светлый. Нужно позволить Мудрой матери зачать новых вождей.

     Соль, точно громом пораженный, уставился на него.

     - Кто же не позволяет ей? – охрипшим вдруг голосом спросил он.

     Волчица под его ладонью затаила дух, сжав в пальцах мех на его штанах так крепко, точно боялась, что ее насильно оттащат от Соля.

     - Ты, - подняв голову и глядя прямо в глаза, отвечал шаман. – Ты, Светлый, и ее слепая любовь к тебе.

     Соль опустил голову, чтобы погладить Волчицу по теплой бархатной шерстке, и жрица вновь задышала. Он с грустью подумал: любовь. Ах, вот что. Значит, на битву с Молохом ему придется идти одному.

     И, спустя два года, когда ждать дольше уже не имело смысла, он пошел. И оказался тем, кого столь прозорливо провидели в нем Клавдия и Грозный Лай, - тем самым, кто все разрушил».

     Глядя вниз, на свои ладони, лежащие на коленях, Соль замолчал. Я провела по ветхой странице дневника пальцем, ощущая гладкость карандашного рисунка и змеящиеся выпуклости знаков, выведенных тушью. Вздохнула. Хотела ли я услышать больше того, что он рассказал? Достаточно ли мне, чтобы сообразить самой?

     Я покачала головой. История не закончится до тех пор, пока он сам, своими словами не скажет, что тогда произошло. Зачем нужно знать мне, я не понимала, вероятнее всего, для меня вся эта информация окажется лишней. Я уже… и так не могла сообразить, как следует относится к нему. Но для него важно было выговориться. Зачем-то ведь он подписал свои рисунки. Для чего-то ведь передал дневник мне.

     - Почему, Соль? – тихо, но настойчиво проговорила я. – Почему ты все разрушил? И… у вас были щенки?..

     - Любовь, Кора, - он поднял голову и взглянул – с тоской и благодарностью. Я моргнула. – Величайшая, как море, радость и горькая, точно полынные травы, печаль. Никто другой не виноват в том, что случилось, кроме того, кто все еще здесь, - он повел плечами, - но… В том, что стая погибла, а Волчица умерла злой смертью, любовь сыграла не последнюю роль. Любовь и… неумение ею оперировать. В книгах читал и не понимал, а, столкнувшись… оказался бессилен противодействовать. Можно ли было вообще хоть что-то предпринять? Если бы не был так зациклен на Молохе, на том, что его нужно обязательно уничтожить, может быть, тогда…

     - Сейчас уже ничего не изменишь, - мягко сказала я. – Ты можешь только рассказать. А я выслушаю тебя, до самого последнего слова.

     Соль, словно сопротивляясь, мотнул головой.

     - Щенков не было, Кора, - проговорил он глухо. – Роботы не способны давать потомство.

     Я открыла рот, а он поднял на меня глаза и криво усмехнулся.

     - Боги, или, как называют их здесь, - аристократы – тоже.

     - Эт-того не м-может б-быть, - проблеяла я. В голове закрутился вихрь.

     Соль вскинул руку ладонью вперед, твердо глядя мне в глаза.

     - Об этом - позже. Ты обещала выслушать, да? Так вот теперь сиди и слушай.

     Смятенная, я кивнула. Соль, не сводя с меня взгляда, быстро, жестко заговорил.

     «Щенков не было, да и не могло быть, и он об этом знал. Он сказал Волчице тем же вечером, едва они остались наедине, но она лишь улыбнулась. «Будут щенки, - сказала она. – Через год, весной, если ты захочешь». Он ухватился за эту отсрочку. За год, надеялся он, она найдет себе достойную пару.

     Этот год был самым счастливым среди всех, что у него были. Благодаря ее любви, благодаря стае, вопреки всему остальному. Он мог бы уйти на поиски раньше и не тянуть время, возможно, так было бы лучше для всех. Но он не мог решиться. Он нашел свое предназначение, нашел смысл и решение всех парадоксов. Такое простое решение – жить среди тех, кто дорог. Помогать им. Нежиться в лучах светлой любви. Ему было хорошо - с волками, с Акмэ, и он попросту не находил в себе сил, чтобы оставить их. И говорил себе, что должен подыскать Волчице пару.

     Они ходили в туман втроем, выставили дозорных, чтобы те следили за несытыми. Он и она плясали, играли, резвились, вели долгие ночные разговоры в шалаше. Просто жили, как живут обычные люди. А любовь Волчицы к нему, такая огромная, что ее вдоволь хватало на них двоих, с каждым новым сезоном расширяла завесу.

     Но в начале весны, когда к Акмэ снова пришли женихи, она опять отказала им. «Нет, - сказал ей Соль на это, - так неправильно. Тебе надо…» «Я не смогу с другими, - словно извиняясь, сказала она. – Я знаю, я убегу».

     Они были вдвоем, стояли на крутом скалистом берегу, глядя вниз на темные, дышащие морозным туманом речные волны.

     «Ты не хочешь меня?» - тихо спросила она и взяла его за руку. Ладони у нее были холодные, на щеках цвел бледный румянец.

     Он смотрел на нее, не зная, что ответить. Ее простые слова, прямой взгляд, непривычно робкая улыбка – все это сбивало с толку, выводило за грань рационального. Год назад она сказала, что щенки будут. Он принял ее слова, не сразу, с удивившим его самого отторжением, но все же принял. Надеясь, что она поймет: щенки будут не от него. Но она решила иначе.

     «Разве боги могут?..» - неловко спросил он.

     Она повела плечом.

     «Боги могут все, если захотят. Ты – не хочешь?»

     Что он мог ответить ей? Технически, он полагал, ничего сложного нет. Но он был робот. Неспособный к репродукции искусственный организм. Пусть тело его принадлежало неизвестно кому, возможно, одному из тех существ, кого волки величали богами, но разум, установки… Впрочем, разум к процессу репродукции отношения не имел.

     «А ты?» - спросил он, невольно отводя взгляд.

     Она прильнула к нему, привстала на цыпочки, потянулась к губам.

     «Любимый».

     Он обнял ее, она была горячей, бархатистой, упругой. Ее мягкие губы были атласные, как крылья бабочки. Он вдруг представил себе ее детенышей: голубоглазых, беленьких, пушистых и крошечных. Сердце забилось: а вдруг?..

     Целуя, он подхватил ее, она обвила его, руками, ногами. Стылый зимний день вращался вокруг них, как карусель. А потом грянул ослепительной зарницей, заставив дряблый ноздреватый снег прослезиться ручьями.

     …На следующий день они узнали от охотников, что туманная завеса придвинулась к приграничным шатрам несытых вплотную, отвоевав у мертвых земель всю нейтральную полосу. «Чудеса», - сказал на это Молчун на вечернем совете вождей, а Волчица звонко рассмеялась в ответ.

     И только Соль был не весел. Он уповал на другое чудо, которого не случилось: свет новой жизни не зажегся в Акмэ. Высокотехнологичный слуга, поддельный бог, Соль не смог дать любящей его женщине и ее стае того, что более всего было им необходимо.

     А вскоре несытые, потревоженные неожиданным приближением тумана, опасно зашевелились в своем змеином гнезде.

     С наступлением лета они подожгли леса на границе с завесой и душный дым поплыл над речными волнами. Волки из стаи Молчуна, чьи охотничьи угодья ближе всего подходили к владениям лишенных тени, выбирались на разведку и возвращались, принося зловещие новости. Молох собирал армию, строил катапульты, сгонял на туманные рубежи человечий скот. Дважды они, не умершие первой смертью люди, пытались прорваться, и столько же раз туман отступал перед их натиском. Он словно бы избегал взаимодействия с теми, кто был еще жив. «Додумались, окаянные, - сетовал старик-шаман, исследуя вместе с Акмэ и Солем продавленные внутрь участки завесы. – Теперь, если эти налягут всерьез, могут и прорвать». «И что же тогда?» - тревожно спрашивал Соль. «Пока цело ядро, - пожимал дед Акмэ плечами, - надежда есть».

     Ядро – приречные скалы и отмели, становище волчицыной стаи. Центр ядра – Мудрая Матерь, последняя этого имени. Если с ней что-то случится, волков будет уже не спасти. Если с ней что-то случится, Соль потеряет свой центр, его мироздание рухнет.

     «Созывай совет, вождь, - сказал он старику. – Настало время решиться».

     Но в тот раз уйти ему не дали. В схватке за добычу с дикими, вынужденными спасаться от пожаров под покровом завесы волками, был крепко ранен Молчун, и Акмэ отправилась в его стаю, чтобы провести над Косточкой, новым шаманом, ритуал представления предкам. А Соль оказался нужен ее деду: в то несчастливое новолуние они отправились очищать скверну вдвоем.

     Тогда-то, на рассвете, дожидаясь, пока старик откашляется и отдохнет, Соль рассказал ему обо всем, что его терзало. О том, кто он, о Молохе, о долгих годах службы на него, царя не-мертвых. Об Акмэ рассказал, о том, что не может быть у них никогда волчат. Старик, покряхтывая, выслушал.

     «Не было счастья, - сказал он, и, долго раскашлявшись, докончил, - да несчастье помогло: отворил мне Светлый душу. Да не зыркай ты так, без подковырки я, а от самого сердца. Эх, был бы ты волк, Светлый, хороший волк был бы! Только очень уж недоверчивый. Отчего Волчеце-то моей не веришь? Она, хоть и взбалмошная, а все же настоящая Матерь, посильней Зимушки-то, мамки ее горемычной, будет. Да чего там, и моя Ясна в подметки ей не годилась, хоть та и крепкая была, восьмерых сыновей да Зимушку мне подарила. А ведь я тогда, молодой-то, тоже все дивился: отчего это Мудрая ко мне, никчемному, сердцем прикипела? Охотник-то я справный был, уж того не отнять, да ведь кроме силушки-то ничего особенного во мне и не было. А за ней все женихи из стай соседских бегали, она ведь долго ничья была, ветроногая. Потом раз – и пришла ко мне в схрон: бока ходуном, язык на плечо, а глаза смешливые. «Айда, говорит, Нелюдим, белое солнце в проруби ловить». Так и поймала, да не солнце, а меня. Принесла мне первенца, как она, яркоглазого, и как будто оконце отворилось во мне от суходола и до самого неба. До корней подземных мой взгляд проник, до степей ковыльных, что на Той стороне привольно, дико растут. Мамку, батьку увидал я, старших дядьев с женами, деда седого, горбатого, как полумесяц. Детенышей малых, не родившихся и не рожденных, сыновей будущих, Зимушку белую, ненаглядную мою. Голоса услыхал: отцов, дедов, пращуров. Ее голос, налитой, как трава молодая. Дыхание Ее, хрустальное, нежное, словно первый морозец. И уж больше не сомневался, не роптал, ни в день, когда Ясенка, хворь грудную забрав, поперед меня в чертог ушла, ни даже в ту злую ночь, когда Зимушку мою, черной кровью харкающую, я сам на руках из тумана вынес. Двух Мудрых матерей, надежду рода, схоронил я, Светлый, двух дорогих кровиночек своих; одна Волчца у всех у нас теперь осталась, последняя девица моя. Тебя она выбрала, бел бог, тебя полюбила, и тут уж, как ты ни крути, а ни отнять тебе, ни прибавить. К добру ли, к худу ли, того мне неведомо, одно лишь скажу наверняка: при вас первых туман вширь раздаваться начал, а такого ни я, ни старики, ни Отцы, вглубь глядящие, отродясь не видывали. Ни этого, ни того, чтобы несытые живую дичь свою на завесу напускать придумали. Против нее – особливо ежели эти детенышей вперед выставить догадаются – никакая наша воля, никакая наша сила не выдержит. Ни моя, ни Грозного, ни молодого с Волчецей. Тут уж только тебе решать, Светлый».

     Тебе решать, холодея, подумал Соль. Он уже все решил. Но боялся идти, предчувствуя, что проиграет. Он боялся идти в одиночку. И он должен был это сделать. Потому что другого пути для него теперь не было.

     «Обещай, - сказал он старику, сидящему, опираясь на ладони, на косогоре. Седой шаман повернул к нему косматую голову, глянул, по-волчьи пронзительно, - обещай Светлому богу, вождь, что не позволишь своей внучке последовать за ним в туман, как только он уйдет. Поклянись жизнью, что удержишь ее от этого поступка, как бы сильно она ни просила тебя не мешать ей. Ведь потом, - голос его дрогнул, но старик не повел и бровью, - стая сможет выжить, если Мудрая матерь родит какому-нибудь доброму охотнику щенков?»

     «Обещаю, - серьезно кивнул шаман. – Клянусь. Ты был бы хорошим волком, не будь ты богом, Светлый».

     На том они расстались. Старик отдышался, набрался сил и заковылял в стаю. А Соль, поглядев ему вслед из-под козырька ладони, направился на юг, в безлюдную, заболоченную местность, туда, где в самом начале жизни Акмэ простирались угодья четвертой, погибшей в пожаре стаи.

     Он достиг туманной границы, но преодолеть ее не сумел. Завеса не пропустила его. Едва он шагнул в молочно-бледные зыбкие пряди, едва начал свое продвижение наружу, как в тумане зазвучали голоса. Насмешливо-издевательский Молоха, резкий – Грозного Лая и тихий, опечаленный голос Волчицы. «Ты все испортишь», - говорили ему первые двое. «Не уходи, - звала Акмэ. – Не уходи, Соль, вернись. Вернись ко мне, и мы попытаемся снова дать стае волчат. Я спляшу в огне, я позову Ее, я буду говорить с Ней. Не уходи, пока еще есть время!»

     Он не сумел уйти. Он не хотел уходить, он боялся, что все испортит. И он хотел вернуться к Акмэ, попытаться с ней еще раз дать стае волчат. Хотя и знал, что это невозможно. Как невозможно оказалось для него – в тот раз – пройти туман насквозь до мертвой, отданной во власть несытых стороны.

     Он просто не смог, физически, поскольку голос Волчицы, самый тихий из трех, звучал для него очень убедительно. Она не запрещала ему прямо, она никогда ничего ему, своему белому и ядовитому богу, не запрещала, но она и не отпускала его. А он был не бог, он был робот, сменивший хозяина на хозяйку, и он не сумел – не сумел уйти без ее позволения. Она не запрещала ему уходить, но и уйти не позволила.

     Он упал на колени, несколько вздохов двигался на четвереньках, но туман начал пить его ресурс. Он повернул назад, и идти сразу стало легче, как будто кто-то подталкивал в спину. Он встал на ноги, шатаясь, вывалился из белесой влажности преграды на волчью сторону, упал – ладонями в теплую, прижавшуюся к земле летнюю траву. Дышал ее разгоряченным запахом, досадовал на собственную слабость. Переведя дух, решил попробовать еще. Но, стоило ему лишь взглянуть через плечо на клубящийся туман, как к горлу подступила горечь. Он не мог уйти. Туман не собирался пропускать его.

     Он встал, отряхнул штаны и, больше на завесу не глядя, зашагал назад в стаю.

     Волчица встретила его первой, далеко за пределами поселения. Ничего не сказала по поводу встрепанного вида и опущенных плеч. Взяла за руку и повела обратно в стаю. Шаман, увидев их, тоже ничего не сказал.

     Прошло два месяца. Несытые и их человеческие слуги подвезли к туманной границе катапульты и развлекались тем, что забрасывали на волчью сторону куски вонючих, гниющих туш животных. Волки из семьи Молчуна, на чьи угодья пришелся этот омерзительный воздушный налет, начали роптать, и он, посоветовавшись с шаманом, привел свою стаю на берег Реки, под защиту Мудрой матери. Вскоре точно так же поступил и Грозный Лай. Любовь Акмэ к Солю хорошо очищала туман, но несытые обжали волчьи земли кольцом и расширять границы завесы у волчьей жрицы и ее бога больше не получалось.

     «Надо действовать, Волчица», - часто говорил ей Соль.

     Она, по-прежнему решительно, но теперь уже без улыбки, возражала: «Подождем зимы. Зимой я буду плясать в огне и попрошу у Нее совета».

     И Соль – делать нечего – ждал зимы.

     Волки роптали. Благодаря Мудрой Матери и ее неистовой любви к светлому богу у волчих в этом году родилось много здоровых волчат. Но дичи, способной прокормить молодняк, становилось все меньше. Несытые отравляли реки со своей стороны, жгли за пределами завесы леса. Дикие старшие братья бежали от огня на волчью территорию, многие из них были больны и заражали болезнями соплеменников Акмэ. Если волков защищал от огня и болезней туман и сила шаманов, то старших зверей, тех, кто не любит попусту болтать, защищать было некому. Они вторгались в угодья трех стай, боролись с хозяевами за место под солнцем, сеяли сумятицу. И – поначалу поодиночке, редко, за глаза, потом, с приходом холодов, все чаще и уже в лицо, - как и предсказывал Грозный Лай, волки стали обвинять Светлого в новых бедах своего племени. Волчица сердилась, слыша упреки, старшие шаманы помалкивали, лишь Косточка, после обряда посвящения получивший новое имя – Молодой Вождь, пробовал оправдывать Светлого бога от обвинений соплеменников. Волчица была благодарна ему за это, и юный волк краснел, чуя ее благосклонность. А Соль считал, что осуждают его вполне справедливо. Неудача с переходом сквозь туман точила его ум, страх перед встречей с Молохом, необходимость встретиться с ним один на один, без Волчицы, ослабляли дух. Как уйти так, чтобы не потерять ресурса? – думал он. Как объяснить Акмэ, что уйти необходимо, одному, без нее и, скорее всего, без надежды вернуться. Ведь если он пойдет уничтожать Молоха, своего бывшего хозяина, если он пойдет к нему один, без поддержки Мудрой матери, - так, как и должен пойти, то это означает лишь одно – едва ли он сумеет возвратиться назад. Едва ли его интеллектуального ресурса хватит на то, чтобы не сойти с ума после того, как он уничтожит своего бывшего хозяина. Хватит ли его на то, чтобы сразиться с Молохом? Соль полагал, что да. Если Волчица будет в безопасности. Если он точно будет знать, что она и ее стая останутся в безопасности.

     Ударили ранние морозы, выпал снег и несытые снизили свою активность. Но, стоило одной беде отступить, как пришла другая – слег старый шаман. Грудной кашель давно донимал его, но с появлением в стае Соля, казалось бы, отступил. И вернулся этой последней для волков зимой, напав коварно. Было время новолуния, Волчица осталась помогать деду, а Соль, Грозный Лай и Молодой втроем отправились пожинать туманную скверну.

     «Не пойму тебя, Светлый, - ворчал по дороге грозный вожак, тяжело шагая по глубоким сугробам в прямоходящем обличии. – Чего ты ждешь? Летом Молчуна подранили, теперь вот старик захворал, двуногая дичь несытых к завесе подступила. Оно понятно, конечно, под одной шкурой с Мудрой Матерью лежать – кому угодно не наскучит, но ведь и щенков у вас нет, а почти год миновал с тех пор, как ты сам о том разговор завел. Дело твое, ты – бог, но знай: Мать тебе не скажет, старик не скажет, потому как близко они к тебе слишком, а я скажу, мне ты не дорог: играть с жизнями состайников я тебе не позволю. Надо будет – в схватке сойдусь. Хоть ты бог, хоть избранный Матерью, хоть самый великий несытый».

     Соль вздыхал. Грозный Лай называл словами все то, что у него самого лежало на сердце. Сын Молчуна, смущенный, почтительно шагал позади, почти не утопая в снегу, в отличие от грузного собрата.

     «Твоя правда, вожак, - отвечал Грозному Лаю Соль. – Но многое мешает. Не так-то легко самого великого несытого убить, хоть волку, хоть богу, хоть кому. Акмэ в это дело вмешивать нельзя. Уж если идти, то одному или с кем из шаманов. Старик болен, Молодой неопытен, Молчун от раны ослабел. Пойдешь ли ты, вожак, если позову?»

     Крякнув, Грозный Лай по пояс провалился в снег. Соль на пару с Молодым вытащили его, потянув за руки. Отряхиваясь, топорща шерсть, могучий вожак проговорил сквозь зубы:

     «Одному, стало быть, не под силу тебе? – Соль вздрогнул. – Что ж, я пойду, Светлый, коли позовешь, куда мне деваться? Любой из нас пойдет, вздумай ты клич бросить. Но верить в тебя, как Мудрая верит, я уж, пощади, не сумею. И ежели тебе вера моя потребна, ежели в тебе самом уверенности в собственных силах недостаточно, то тут уж, не обессудь, а я плохой помощник. Защищать стану, это да, и смерть приму, если понадобится, но, как Матерь, змееглазых вражин огнем сердца поражать – не по плечу мне эта задача. Ты уж не гневайся, прими, как есть».

     «Я пойду!» - порывисто шагнул к нему Молодой, но Соль, вскинув руку, остановил его.

     «Ты ведь любишь Акмэ, Косточка?» - назвал он юного волка его детским именем.

     Хромоногий сын Молчуна, вспыхнув, опустил глаза и кивнул.

     «Как и все», - шепнул он тихонько.

     «Как и все», - повторил Соль. И зашагал впереди всех, торя им тропинку в рассыпных, белоснежных и хрустящих первых сугробах.

     Грозный Лай кряхтя, а Молодой вздыхая, последовали за ним.

     *

     Подступил самый длинный зимний месяц, и старый шаман благодаря стараниям внучки пошел на поправку. Акмэ плясала в дыму через ночь, через ночь укрывалась с Солем одной на двоих шкурой, прижималась крепко, заставляла забыть обо всем. От одной полной луны до другой, и потом еще раз, проводила она бессонные ночи и спала на рассвете, а, проснувшись, спешила к деду. Ухаживала за ним полдня, уходила к женщинам с щенками, а с вечера плясала в свете пламени до упаду. Соль хотел потолковать с ней, но она была слишком занята, слишком напряжена, а по ночам – ночь через ночь – не желала ни о чем разговаривать. Она высохла, стала поджарой и смуглой, несмотря на разгар зимы, кости выступили, готовые вот-вот проколоть тонкую кожу. Но глаза ее сияли, губы алели, а руки и шерстка были мягки и нежны. «Ты плясала, - шептал Соль в ее белоснежные, пахнущие дымом костра волосы, и обнимал ее, теплую, костлявую, легкую, - ты слышала Ее голос?»

     «Я плясала, - соглашалась она, и смеялась, когда он гладил ее по бархатной шерстке: щекотно, - но лишь Голоса Отцов говорили со мной, ведь к ним я за деда взывала».

     «Когда же?..» - спрашивал Соль, но она не давала ему говорить, закрывала губы своими губами, лишая воли и желания задавать новые вопросы. Давая волю к совершенно иному, даря возможность исполнить абсолютно другие желания.

     Но все кончается, а счастье – особенно горько. Самый длинный зимний месяц миновал, подступила пора гона, и однажды Волчица, сияя лицом, пришла к ним в шалаш и сказала: «Сегодня я буду плясать для Нее! А когда отворяться ручьи, ты подаришь мне щенков, правда, любимый?»

     «Пляши», - отвечал ей Соль на это, надеясь, что Ее голос, Той, которую волки никогда не называли по имени, расскажет, наконец, Акмэ о том, что щенков ей от Светлого лжебога не видать.

     Вся стая вместе со своими вожаками собралась ночью вокруг огромного костра смотреть, как юная Мудрая Матерь будет плясать свою первую пляску для Той, которая родила мир.

     Сосновые бревна горели ярко и трескуче, взметая в морозный ясный воздух снопы искр. Волки и волчихи шептались, рассаживаясь на корточках на краю круга пламени: запахи близкой весны зажигали им кровь, предчувствие скорого гона пьянило. Старик-шаман, Грозный Лай, Молчун с хромым сыном разместились каждый во главе своего племени, Молодой сел по правую руку от отца. Там, где расположился Соль, никого больше не было, оттуда, с его стороны, должна была войти в свет костра Акмэ, и он ждал ее появления, скрестив на груди руки. Изредка ловил на себе то один, то другой настороженный желтый взгляд. Ни в одном не встречал симпатии, лишь напряженный, опасливый интерес. И все же он любил их, всех этих косматых, суровых, возбужденных предстоящим гоном волков, их ловких и сильных подруг, их стариков и оживленных, любопытных волчат. Все три стаи, с полусотни голов собрались сейчас вокруг костра, подле него, их невольного поддельного бога, и белый, мягкий светлячковый свет их звериных душ озарял его, грел теплым сиянием. Вся его семья, для которой он был чужаком, вся его родня, чьих предков уводил он на гибель, все они, молчаливые волки, собрались сейчас рядом, и он дышал в такт вместе с ними.

     А потом появилась она, Акмэ, Белая Волчица, Мудрая Матерь, последняя этого имени. Он еще не знал тогда, что она – последняя, и она не знала, но вскоре ей предстояло узнать, а затем, совсем немного времени спустя, погибнуть от руки ее бога, Светлого, того, кого сама же она и пробудила.

     Нагая, вошла она в круг пламени, по пути лишь слегка коснувшись Соля горячим плечом. Белоснежные, цвета дыма и облаков, волосы ее были распущены по плечам, худенькое тело блестело от пота. Она вступила в свет костра, вскинула руки, вытянулась, глядя в свежее зимнее небо ранней ночи, и стая затаила дыхание, а Соль прикипел взглядом к тонкой, истощенной фигурке. Шаманы запели, отбивая такт ладонями по ляжкам, вскоре стая присоединилась к ним, а Акмэ все стояла, вытянувшись, с прищуром глядя вверх. И вдруг, взвизгнув неистово, закружилась.

     Это был дикий, стремительный, волчий танец, вовсе не похожий на те, какие прежде доводилось Солю видеть. Сам он тоже частенько плясал с Волчицей и ее дедом, с Грозным Лаем, Молчуном и Молодым, но то были танцы очищения, танцы смертной плоти, освобождающейся в жаре пламени от чужой огромной печали. Они подпрыгивали в тех танцах, силясь оторваться от земли и взлететь, но то были тщетные попытки уподобиться птицам, и все они об этом знали. То были танцы подражания, танцы силы и воли, и простого умения. Сейчас Волчица плясала так, словно сама была птицей. Словно белая горячая душа ее расправила, наконец, крылья, и понесла ее обладательницу прочь, в свежее морозное небо, вместе с легкой жаркой плотью.

     Шаманы вскрикивали, отбивая такт ладонями, волки тянули односложную мелодию, как будто целое племя пело на луну, и Соля захватил этот могучий энергичный ритм, он подался вперед, следя за своей жрицей, ощущая столь полное единение с ней, какого не знал даже укрываясь одной на двоих шкурой ночь через ночь. А она взвизгивала все громче, все неистовее, кружилась, взлетая, и вдруг без разбега, одним мощным пружинистым прыжком вскочила на вершину костра. Соль охнул, придя в ужас, готовый броситься за ней в треск искр и пламени, но стая пела, вожди покрикивали торжествующе, а белая, вертящаяся волчком фигурка Акмэ балансировала на вершине пирамиды из горящих сосновых бревен, словно невесомый дух, рожденный в недрах пламени. Она кружилась, взметая легкими ступнями сердитые искры, и они взлетали над ней как бабочки, не жаля, не обжигая, будто ткали вокруг нее ярко-огненный плащ. И она сияла из-под этого плаща, белая, жемчужно-молочная, как луна-волчье солнце в пору самого своего налива.

     Соль расслабился, разжал стиснутые кулаки, а Волчица, брызнув светом во все стороны точно звезда, прянувшая с августовского небосклона, с визгом упоения соскочила с вершины костра на землю, крутанулась вокруг оси, и вдруг, оступившись, упала.

     Стая замолчала, как отрезало, вожди вскочили со своих мест. Но первым у неподвижного тела Волчицы, от которого шел пар и жар, горячий, как от раскаленного котла, оказался Соль, а за ним, опоздав на пять ударов сердца – хромоногий Косточка, носящий новое, взрослое отныне имя.

     - Акмэ! - Соль подвел руку под ее затылок, приподнял. Глаза у нее были закрыты, грудь ходила ходуном, шерстка мокра и горяча на ощупь.

     - Матерь, - шепнул Молодой, упав на колени рядом и не решаясь дотронуться. – Ах, жива!

     Соль поднял ее, отстранив юного волка, выпрямился с легкой ношей на руках. Стая смотрела недобро, в желтых сузившихся волчьих глазах плясали багровые отсветы.

     - В шатер, ко мне, - скомандовал старый шаман, и втроем они поспешили прочь из круга огня, прочь из кольца холодных, беспощадных охотничьих глаз.

     Соль торопливо нес Волчицу, она дышала жаром, как печка. Шаман поддержал полог над входом в шалаш, посторонился, пропуская Светлого. Шагнул следом, по пятам за ним, прихрамывая и робея, Молодой. Старик указал на ложе и Соль, встав на колени, бережно опустил на укрытые шкурами душистые еловые ветви Волчицу. Дед попробовал прикоснуться рукой к ее лбу, обжегшись, отдернул руку.

     - Воды, - мотнул он головой Молодому.

     Тот подхватил глиняный кувшин и торопливо, немного кособоко, поспешил к реке за студеной водой.

     - Что с ней? – спросил Соль. – Она очнется?

     - Надеюсь, - хмуро сказал ему старик. – На моей памяти такого не случалось.

     - Но ведь она… просто оступилась?

     - Ты сам видел, Светлый, Предвечная вошла в нее и вместе они попрали живое пламя. Но потом… Предвечная спустила ее с небесной тропы на землю и умчалась стремглав, как лань, почуявшая волка. Кого Она почуяла, Светлый? Что Ее так напугало? – старик говорил хмуро и в лицо Солю не смотрел.

     Вернулся, прихрамывая, Молодой, вдвоем с шаманом они намочили тонко выделанный отрезок шкуры, бережно положили его на бледный лоб Волчицы. Соль сидел рядом, сжимая ее горячую руку, вглядываясь в неподвижное, облитое потом, как воском, с заострившимися чертами лицо. Она была так прекрасна, когда танцевала, так божественно хороша! Она и сейчас была прекрасна, но уже иной, мертвенной статуи красотой. Но дышала уже спокойнее. Но – дышала.

     Старик принес новые шкуры, Соль закутал Волчицу в них.

     - Пойду, - со вздохом сказал старый шаман, поглядев с минуту на застывших у ложа внучки Соля и Косточку. – Пойдем, Молодой. Расскажем волкам, что Матерь жива.

     Юный волк с состраданием поглядел на Акмэ, видно было, как ему хочется коснуться ее руки, но он не решается. Соль протянул ему ладонь, в которой, переплетя пальцы, сжимал безвольную ладошку Волчицы, раскрыл. Хромой волк взглянул с благодарностью, робко коснулся белых тонких пальцев. Поспешно поклонился и юркнул под полог вслед за шаманом.

     Обняв ее узкую, горячую ладошку обеими руками, Соль сгорбился над завернутой в шкуры Волчицей. «Приди в себя, - звал он. – Пожалуйста, приди».

     Ее рука шевельнулась, как птичка, в его ладонях, и, вскинув взгляд, он увидел, как она, хмуря брови, пробуждается.

     - Акмэ!

     - Соль, - отвечала она ему слабым голосом, глядя, как он наклоняется над ней. – О, Соль!..

     Она подняла руку, слабо дотронулась до его лица. Он придержал ее ладонь, прижал к щеке, ощущая, как грозный жар уходит из ее тела. Она возвращалась к нему из забытья, возвращалась из транса, окончившегося столь внезапно и пугающе, и была она как будто другой. Прежней решительной, яростной радости уже не читал он в ее ярком небесном взгляде.

     - Что случилось? – спросил он ее, а она выпростала из-под шкур другую руку и обвила его за шею, слабо, но настойчиво. – Она говорила с тобой? Что Она сказала тебе? – он наклонился к самому ее опечаленному лицу и задал свой вопрос ей в губы, дыша ее дыханием. Она прижала его к себе, заставив упереться лбом в лоб, взглянула – пронзительно и грустно.

     - О, Соль, - прошептала она, и крупные слезы, как внезапный летний ливень, полились из ее голубых глаз без остановки. – Она сказала мне, что у нас никогда, никогда не родится волчат.

     Закрыв глаза, прижимая его – лоб ко лбу - к себе, она беззвучно плакала, словно несправедливо обиженный ребенок. А он смотрел на нее, по-прежнему держа ее маленькую слабую ладонь на своей щеке, и думал о том, что сердце его, пусть ненастоящее, пускай искусственное, сердце не человека, но робота – что оно разорвется, если он и дальше будет смотреть на то, как его Акмэ плачет. И он рад был отдать свое сердце, отдать свою жизнь, все, что только у него есть, лишь бы знать, что тогда – в обмен на это – она перестанет плакать. Он готов был вернуться в пещеру в скале, опуститься на самое глубокое дно океана, прыгнуть с кручи в ледник, если бы только мог знать, что тогда – в обмен на это – она будет живой и веселой. Он согласен был променять свое короткое и огромное, как вселенная, время в стае, все то счастье свое, которое она ему подарила, лишь бы твердо, наверняка знать – Волчица проживет счастливую жизнь. И впору было выть от бессилия, понимая, что все это – невозможно.

     - У тебя будут щенки, Акмэ, - прошептал он ей в губы, ловя горький вкус ее слез. Она нахмурила брови, беззвучно плача, слегка мотнула головой. Он обнял ее за макушку свободной рукой, тоже прижал, как она – его, и заговорил, торопливо, хрипло, комкано. – Косточка любит тебя, и он шаман. Если сказать ему, если Светлый скажет, он не осмелится ослушаться. Он придет к тебе, и он… хороший, Волчица, поверь. Он молод, и он… обожает тебя, и с ним… с ним у тебя будут волчата, Акмэ! Слышишь? А так… Предвечная правильно сказала тебе, и хорошо, что ты ее послушалась. Акмэ, Волчица, прости, это было бы… это было бы чудо, если бы щенки были, но поверь, чудо невозможно. Ты выбрала… не того. Ты Мудрая Матерь, ты спасла, и за это… вечно благодарен тебе, но поверь, пожалуйста, не плачь, пожалуйста, не сожалей о том, чего нет и быть просто не может. Пожалуйста, будь счастлива, Акмэ, выбери Косточку… Молодого Вождя, его ведь теперь так зовут, вот смотри, вполне взрослое имя, ну и что, что он немного моложе тебя, зато вы оба – волки… - он говорил и говорил, неловко, путаясь, прижавшись лбом к ее горячему лбу, касаясь ее губ своими губами, ловя ими запах ее слез. Но потом вдруг слезы кончились и он увидел, как она улыбается, словно заря расцветает над разоренной деревней. Недоуменный, но испытывающий невыразимое облегчение от того, что снова видит ее ясную улыбку, он посмотрел в ее яркие, цвета южного моря глаза, и умолк смущенно. А она улыбнулась шире, шевельнула ладонью на его щеке, заставляя его убрать руку, и с прежней своей веселой ласковостью сказала:

     - О чем ты таком говоришь, возлюбленный мой? Нам с тобой не нужен Косточка, ни какой другой волк, чтобы заложить мне волчат. В таком простом деле мы легко обойдемся без помощников, ты и я, как обходились уже не раз, Соль, - она обвела пальцами линию его скулы, подборок. Он хлопнул на нее глазами, не понимая. Она легко поцеловала его. И продолжала, - волчихи способны зачать потомство раз в год, что с того, что в прошлый раз не получилось? Мы могли бы попробовать в этот год, а потом в следующий. Сложись все иначе, - яркие глаза ее помрачнели, - мы могли бы пробовать каждый год. Если ты бы захотел, конечно. – Она вновь поцеловала его игриво, он мотнул головой, не понимая. «Пробовать каждый год?» Но ведь Предвечная сказала ей… - Но Она рассудила иначе, - другим, совсем уже не веселым голосом докончила Акмэ. Улыбка, дрожа, сошла с ее лица. – Она сказала мне, щенков не будет потому, что я не успею их родить. Я… ступлю в серые пустоши раньше, чем смогу родить их для стаи, Соль. О, бог мой, любимый, мне так грустно! – она вновь прижалась губами к его рту, но сейчас он истолковал ее жест, как крик отчаяния. Перед лицом пророчества, перед чудовищным ликом откровения она тянулась к нему в поисках утешения. Он целовал ее в ответ, стараясь, как умеет, разделить ее одиночество, оградить ее от страшного знания, и отказывался верить ушам. Предвечная, Та, кто играет в тенях на воде, обещала ей скорую смерть? Та, чей тихий голос даже Мудрые волчьи Матери слышат нечасто, Та, кто никогда не говорит прямо, Та, кто родила землю и всех живых существ для любви и радости?! Она обещала Акмэ, его Акмэ, - скорую смерть?! Она осмелилась сказать ей об этом?! Да как посмела Она такое сказать?!

     Соль целовал Волчицу, жадно, неистово, и крепко прижимал ее к себе. Она скинула шкуры, обвила его руками и ногами, торопливо срывая с него одежду из выделанных шкур. Они сплелись, вжались друг в друга, сильно, страстно, как звери, как дети, прячущиеся от ливня в темном недобром лесу, потерявшиеся в темноте. Они любили друг друга, как дети не умеют, но детскими, невинными были их помыслы, когда, страшась космического одиночества, стремясь закрыть, защитить один другого от безразличной хари смерти, от бездны, тщились они врасти друг в друга, преодолев сопротивление плоти и костей, срастись, слиться, стать неразделенными. Стремясь породить новую жизнь, бросить вызовом ее в слепое лицо небытия, оберегая – один другого и делясь – страхом, любовью, желанием защищать. Избывали они вселенское одиночество, один и один – не один, один и один – не так чудовищно страшно стоять против рока.

     По шатру старика шамана, могучая, как гроза в ущелье, раскатилась вспышка белого света, и Соль, выдохшись, упал в объятия Акмэ, ее белые ляжки обнимали его бедра. Он ощущал себя опустошенным, гудящим изнутри, как колокол, как барабан, и таким же мощным, туго натянутым и пустым. Ни капли лишней, темной, грязной энергии не осталось в нем, он словно состоял из миллиарда взвешенных частиц, как будто он был свет, несущийся в кромешной темноте космоса, он был эфир, легче воздуха, легче самого лебяжьего пуха, он был разрежен, очищен, целеустремлен. Как тончайшей закалки клинок, замерший в мизерном волоске от вражьего горла.

     Он приподнялся над Акмэ на руках, взглядывая, как с довольной, сытой улыбкой на пухлых губах переводит под ним она дух. Ее белые как дым, как кипенье яблоневого цвета, волосы перемешались с его, ее тонкие загорелые руки выводили узоры у него на груди. Яркие глаза ее туманила усталость, она разжала колени, отпуская его, сонно улыбнулась.

     - Акмэ, - сказал он ей на ухо, краем глаза следя, как дрема уносит ее на своей ладье все дальше от берегов реальности, - не верь Ей. Ты не умрешь, и Косточка, или кто другой из достойных волков, подарят тебе щенков. Но для этого надо уйти, Акмэ, слышишь? Для этого надо отпустить ничтожество, Акмэ.

     - Ништожжестоу, - произнесла она команду напевно, почти засыпая. – Отпустить? Но куда?

     - Отпусти, Акмэ, - прошептал Соль, мягко сжимая ее тонкое запястье. Она чуть раскрыла ладонь, шевельнула пальцами. Она уже – почти что – спала. – Скажи: ничтожество, я отпускаю тебя.

     - Ништожжестоу, - сладко зевнула Волчица. – Я отпускаю тебя. Но я пойду с тобой, Соль, слышишь? – склонив к плечу голову, вжав ладошку в его грудь, она крепко уснула, смешно оттопырив губу. Он бережно опустил ее руку, наклонившись, поцеловал в висок. Посмотрел очень внимательно, запоминая каждую прядь, каждую черточку. Встав с ложа, разыскал разбросанную одежду и, одевшись, вышел из шалаша ее деда.

     Стая давно разошлась, костер догорал. Волки, спавшие снаружи в простом облике, ворчали, когда он проходил мимо них. Старый шаман, Грозный Лай, Молчун и его хромоногий сын сидели возле дотлевающего костра, сгребая к центру золотистые гроздья углей. Заслышав шаги Соля, все четверо подняли головы.

     - Очнулась, - сказал он в ответ на молчаливый вопрос. – Теперь спит.

     - Устала, - качнул головой шаман. Соль никогда не мог понять, осуждает его старик, или наоборот. Он мог бы быть хорошим волком, не будь он Светлым, так однажды старик сказал. Что бы это ни означало, гадать уже некогда. Молодой, сидевший рядом со ставшим после ранения еще менее разговорчивым отцом, залился краской.

     - Устала, - согласился Соль. – Тебе найдется место для сна в ее шалаше, вождь. – Шаман поднял на него взгляд. – Ухожу, - объяснил ему Соль, и трое младших вожаков тоже вскинули головы. В их внимательных глазах мерцали золотистые отблески от ярких углей костра. – В логово главного над несытыми. Едва ли удастся вернуться. - Грозный Лай щелкнул зубами, а Молодой побледнел. Старый шаман покачал кудлатой седой головой, и лишь один Молчун просто слушал, чутко глядя. – Потому иду один. Акмэ… Волчице туда ни за что нельзя. Поэтому слушайте, о волки, что ваш Светлый бог вам говорит, слушайте и повинуйтесь! – теперь все четверо застыли, не отрывая от него взгляда. Как собаки, подумал он, как собаки, ждущие команды хозяина. – Старик, твою внучку, Мудрую Матерь, Светлый отдает в жены Молодому Вождю, юному шаману племени степных. Волчихи в ваших стаях вольны выбирать себе пару сами, да, это всем известный обычай, но теперь времена особые. И Светлый говорит вам: Мудрая Матерь, Белая Птица, выбрала его, Светлого, себе в пару, перепоручила ему свою судьбу. И он распорядился ею так, как счел нужным. Он передал Мудрую Матерь тебе, Молодой, будь же достойным дара, люби и почитай свою волчиху. А вам, вожди, Светлый дает наказ: позаботьтесь о том, чтобы Мудрая Матерь сошлась с Молодым и понесла от него потомство, позаботьтесь даже в том случае, если сама она не захочет. И ни за что, никогда не отпускайте ее за пределы завесы, по крайней мере до тех пор, пока не сумеет она ощениться и выкормить волчат. Впрочем, если у нее появятся детеныши, едва ли она оставит их, верно? Поэтому сделайте все, чтобы этой весной, когда заиграет в крови сладкий звон гона, - сделайте все для того, чтобы у Мудрой матери, Белой Волчицы, появилось потомство. Вы услышали, о волки? Ты услышал, Молодой?

     - Мы услышали тебя, Светлый, - тяжелым старческим голосом отвечал шаман, и за ним откликнулись двое вождей помоложе: Молчун, как эхо, и Грозный Лай с недовольным ворчанием. А последним, едва слышно, пылая, как первоцвет, отозвался Косточка:

     - Я услышал тебя, Светлый.

     - Да будет так, - подытожил Соль.

     И, развернувшись, собрался уходить.

     - Не позовешь, Светлый? – глухо спросил его в спину Грозный Лай.

     - Не позову, - качнул головой Соль.

     - Если сам пойду? – почти пролаял могучий вожак.

     Соль оглянулся, выдержал мрачный, исподлобья взгляд.

     - Не позволю, - мягко сказал он. Серый вождь зарычал. – Слишком многих из вас увел когда-то к нему, на мертвую сторону. Больше он ни одного не получит. Не от жестянки, - он криво усмехнулся, заставив Грозного Лая обескураженно засопеть. – Прости, что позвал тебя тогда, Грозный вожак. Прости. Но если – когда самый главный несытый будет побежден, для вас, волков, не сразу все исправится. Вам понадобятся все силы, все чудеса, на какие только вы, вожди-шаманы, способны. И потом – Молох ведь не один такой несытый по ту сторону завесы. Не-смерть царит там повсюду, каждый волк будет на счету, чтобы избавить мир от нее. Поэтому – не спеши умирать, благородный волк.

     - Тогда, когда ты звал меня с собой, ты не был так в себе уверен, - удовлетворенным, но с нотками прежней подозрительности голосом возразил ему Грозный Лай. – Что заставило тебя измениться, Светлый? Или Мудрая Матерь рассказала тебе о том, что поведала ей Предвечная?

     Соль помрачнел.

     - Можно сказать и так, - отвечал он. И, вновь став спиной к вождям, махнул им рукой.

     - Удачной охоты, Светлый, - робко напутствовал его Молодой.

     Другие шаманы промолчали.

     Соль заглянул в Волчицын шалаш, взял оттуда костяной нож и огниво, вещи, которые привык считать своими. Вышел в зимнюю ночь, вдохнув напоследок знакомый любимый запах. Зашагал мимо спящих шалашей, мимо дремлющих на морозе волков, мимо клетей с зимними запасами и натянутыми, как укрытие от снега, шкурами. Истоптанный босыми ногами и лапами плотный снег, выбитые каменными орудиями в снегу пологого речного берега ступени, ведущие к темной, стылой воде. Соль спустился к ней, подвернув штаны до колен, ступил в студеную воду. Она свивалась упругими кольцами вокруг щиколоток, пронзая ноги холодом. Соль потратил немного ресурса на изменение температуры тела, и смело зашагал через реку вброд, нащупывая под водой широкие валуны переправы. Ни разу не оглянулся он назад: ни когда лез, скользя по отороченному льдом снегу, на противоположный берег, ни когда взбирался на холм, а потом, спустившись и преодолев новый подъем, оказался на вершине нового холма, откуда хорошо видно было в сумерках позднего зимнего утра мерцающее кольцо тумана. Новая, чистая, подаренная ему Волчицей энергия звенела, пела в нем, свобода окрыляла. Он больше не боялся, что не сумеет одолеть Молоха, не страшился более встречи с ним. Он ощущал себя настоящим: мужчиной, охотником, воином, богом, за спиной которого осталась милая сердцу семья, родная земля и самая дорогая на всем белом свете женщина. Он готов был защищать это единственное свое богатство любой ценой. Он нашел свое предназначение, избыл парадокс, и собирался дать бездне решающий бой. Он и помыслить не мог, что проиграет.

     *

     У него был простой план – узнать, где находится Молох, и двигаться к нему навстречу. Из воспоминаний Тима он хорошо представлял расположение передового лагеря несытых, но Тим был упокоен год назад и данные требовалось уточнить.

     Соль вышел из тумана, ощущая, как тело наливается тяжелой, грозной силой. Он знал сейчас эту особенность своего тела, догадался, что так оно активизируется в минуту опасности. Привыкая к себе, новому и тяжеловесному, он побежал – мимо застывших в ночном окоченении катапульт, мимо нахохлившихся под снегом патрульных, ни одного живого среди них не было. Они окликали его, один, на свою беду, заслонил дорогу. Соль упокоил его и, продолжив бег, вломился в палатку человечьего скота, темневшую на пути. Люди, спавшие там, повскакивали, пытаясь препятствовать, осоловевшие со сна. Он разбросал их, разыскал то, что требовалось, и вышел на воздух, прорезав палатку ножом. Люди кричали, пробуя последовать за ним, но он вырвал из снега длинный деревянный кол, к которому крепились веревки, удерживавшие палатку растянутой, и они запутались в ткани. Он откромсал для себя кусок плотной ткани, намотал его на кол, смочил маслом из лампы, добытой в палатке. Спрятал лампу за пазуху. Несытые спешили навстречу, но Соль уже бежал дальше, отвлекшись только для того, чтобы чиркнуть кресалом над импровизированным факелом. Ему не нужен был свет, чтобы понять, куда двигаться: луна и звезды на ясном небе светили ярко, - он собирался использовать огонь для иной цели.

     За спиной поднимали тревогу несытые.

     Показались шатры патронов, змееглазые уже ждали. Размахивая факелом, он вклинился в костяную толпу мертвых тел, заботясь лишь о том, чтобы не повредить лампу с маслом. Его пытались остановить, но он был слишком тяжел для них. Инерции бега хватило, чтобы смять их неровную цепь. Они падали, пытаясь подсечь ноги, ему пришлось задержаться, чтобы упокоить некоторых из них. Вскоре рукоятка ножа в руке стала скользкой от крови, затем заледенела.

     Расправившись с первой линий защиты, он направился к одному из патронов, следившему за схваткой с расстояния. Тот кинулся прочь, Соль поймал его за волосы. Сунул в рот окровавленную ладонь, дождался, когда тот перестанет корчиться. Патрон был из молодых, вполне человек по виду, и черная душа его безропотно дала себя употребить. На кончиках нитей, стеганувших на прощание Соля по нервам, качнулся алый отклик, и Соль задержал на нем внимание, отслеживая направление. И, более на мелочь не размениваясь, помчался дальше.

     Тучи сгустились к утру, пошел легкий снег. Лагерь несытых, передовая их огромного царства, гудел, как растревоженный улей. Теперь змееглазые не рисковали вступать с Солем в прямую схватку; они заслонили ему путь человечьими животными, но и их он разбросал, как кегли. Полголовы стянуло обручем боли и она пульсировала над левым ухом как невидимая глазу опухоль. Конфликта установок нельзя было полностью избежать.

     И все же он планомерно двигался навстречу своей цели, и, взбежав на крутой холм в хлопьях ласкового свежего снега, увидел высокий шатер Молоха. Мужчины, женщины и несытые в два кольца стояли вокруг, и у всех у них был мертвый взгляд.

     Понимая, что завязнет, прорываясь, он выхватил из-за пазухи лампу, поджег. С силой швырнул ее на крышу входного полога. Следом туда же полетел горящий факел, и вспыхнул жадный веселый огонь.

     Защитники шатра навалились на Соля, но он разметал их, разрезая острым костяным лезвием чужие одежды до мягкой плоти. Раздавались крики боли, брызгала кровь – не все стражи Молоха были несытыми. Несмотря на сопротивление, они напирали, норовя столкнуть его с холма, но вот над шатром взвились клубы дыма, он запылал уже основательно, из недр его раздались пронзительные вопли. Немертвые еще теснили Соля прочь, но некоторые из людей заколебались. Из-за голов нападавших он разглядел, как колышутся стенки шатра, ор голосов – женских и детских – зазвучал отчетливее. Вот кто-то догадался прорезать шатер изнутри, и оттуда стали выскакивать женщины: простоволосые, в распахнутых полушубках, с вопящими младенцами на руках. Они выбегали, некоторые оскальзывались, падали, на них наступали следующие. Кто-то из живых бросился женщинам на выручку, кто-то помчался вкруг шатра, крича, что есть второй выход. Соль знал и сам, что запасной выход есть; он хорошо помнил привычки Молоха. Орудуя кулаком и ножом, он отбился от толпы защитников, навалившихся на него, и тоже побежал в обход горящего шатра. Мимо испуганных женщин и рыдающих младенцев, мимо мужчин, наклоняющихся над ними, чтоб помочь, мимо несытых, с белыми глазами спасающихся от пламени.

     Сквозь красный туман, волной заливший зрение, он увидал на противоположном склоне холма Молоха: тот длинной трехметровой тенью скользил по снегу вниз в поздних сумерках зимнего утра. На руках он держал заходящегося плачем младенца.

     Соль поспешил за ним, тяжелый, он утопал в снегу. Обруч боли теперь стискивал всю голову, мир плыл в красноватой дымке, и Соль, споткнувшись, покатился кубарем к подножию холма. Встал там, отряхнулся и побежал за Молохом, освобождаясь от защитной тяжести.

     Он догнал его перед воротами в человечий город, повалил в снег. Младенец пищал и бился, но был жив. Ожесточенно шипя, Молох боролся с Солем за этого младенца, и в конце концов они помяли бедного ребенка так сильно, что тот захлебнулся плачем и замолк. Умирает, - понял Соль, но ничего, ничего не мог поделать. Навалившись на Молоха сверху, вдавливая его – грудь в грудь – в утоптанный твердый с вкраплениями льда снег, он заглянул в алые зрачки бывшего хозяина и прижал ко рту растопыренную ладонь, прокусывая ее.

     - Не сметь, ничтожество, - прошептал Молох, широко раскрыв свои длинные раскосые глаза.

     Соль впечатал руку с отворившейся кровью в его широкий черный рот, ломая пальцами жесткие, точно каменные, черты нечеловечьего лица.

     Команда подействовала, он ощутил это тот час же, но было уже поздно. К ним бежали – со стороны города и из лагеря на передовой, - бежали, кричали и ругались, звали хозяина, но для него все было кончено. Тварь под Солем содрогнулась, конвульсии стали бить ее волнообразно, и Соль ощутил себя наездником, оседлавшим дикого быка. Еще он ощутил, что сходит с ума – тоже волнообразно, мощно, бесповоротно. Ты убил! – орали его установки. – Ты нарушил! Молох, отходя, содрогался и скреб длинными руками по твердому снегу, трупик младенца, как сломанная кукла, болтался на изгибе его гуттаперчевого локтя. Вот он повернулся синюшным сморщенным личиком, пеленки размотались, открывая взгляду распаренное пухлое тельце. Соль, чувствуя, как его выворачивает, отвернулся, сосредотачиваясь на Молохе, и, хакнув, сунул ладонь тому в тощий, выглядывающий из-под задравшейся рубахи, серый живот.

     Душа бывшего мальчика-композитора выбросилась ему под ладонь сама, была она толстая, как вдоволь поевшая змея, мускулистая, масляная. Пальцы скользили по ней, не в силах обхватить, и Соль вынул руку из пасти Молоха, приподнялся, чтобы совладать с его душой двумя руками. Хозяин под ним, вдруг выпрямившись, ухмыльнулся.

     - Жестянка! – с темным животным восторгом прохрипел он. Соль, борясь с непокорной душой, вскинул на него нетвердый взгляд. – Ничтожество! – натужно выкрикнул Молох, и, толкнувшись всеми конечностями, перевернулся так, что Соль оказался снизу. Он разжал пальцы, пробуя столкнуть с себя короля немертвых, и черный, увенчанный острозубой пастью цветок неупокоенной души впился ему в грудь, напротив сердца.

     Молох, сидя сверху и умирая (последние краски подобия жизни сходили с него, оставляя лишь призрачный бледный цвет), поднес к пасти руку и, прокусив кожу, сунул дурно пахнущее запястье под нос Соля.

     - Так даже лучше, - прошипел он, костяно колотя Соля по губам твердой, как дерево, рукой, - так много лучше!

     Он разбил ему губы, и кровь обоих смешалась. А потом Молох, заорав, приник к шее бывшего слуги и стал, крича и содрогаясь, рвать ему горло. Соль отбивался, чувствуя, как темнеет в глазах и силы уходят на борьбу с безумием – собственным и чужим, а черная душа Молоха, присосавшись к груди, как огромная пиявка, тяжелела, наливаясь его ресурсом, и врастала, точно паразит, в его плоть. Обруч боли, сдавивший виски, вдруг сжался так сильно, что Соль физически ощутил, как в мозгу что-то лопнуло, его опалило белой атомной вспышкой изнутри, выгорев все – воспоминания и сознание; и не начавшееся зимнее утро померкло, а вместе с ним померк, вышвырнутый ударной волной прочь, и сам Соль.

     *

     Он нашел себя лежащим, раскинув руки, на острых камнях унылого бледно-желтого пляжа: над головой горбатился раструб черной воронки, а неподалеку, в той стороне, где ноги, скребли по берегу черные волны черного пустынного моря. Знакомая до рези в глазах картина. Пейзаж его безумия.

     Он сел, помотав головой, волосы просыпались на лицо, их тут же заполоскал ветер. Поглядев на собственные голые, исцарапанные до крови ноги, едва прикрытые лохмотьями, он понял, что ноги – не его. Они принадлежали ребенку, мальчишке лет восьми, и руки тоже – сообразил он, сжав пальцы в поцарапанные кулаки, - руки тоже детские, чужие.

     - Вернулся, - хрипло сказал он, - во времена своего кошмара.

     И услышал тихий смешок.

     Он оглянулся на звук, и поодаль, дальше от кромки черного прибоя, чем он, увидел мальчишку постарше. Тот сидел в тени круглого камня, обхватив тощие коленки длинными белыми пальцами, и пялился в крошечный портативный телевизор со смешными рожками антенн. Пялился и изредка хмыкал, весьма скептически.

     Соль встал, пошатываясь, направился к мальчишке. Тот не удостоил его и взглядом, лишь взмахнул головой, отбрасывая с глаз челку прямых волос, когда Соль подошел и присел на корточки рядом.

     - Ты кто? – спросил его Соль своим хриплым, чуждо-детским голосом.

     - Дед Пихто, - отозвался парнишка, но подвинулся, когда Соль попытался заглянуть в экран.

     Телевизор был черно-белый, крошечный, и вначале Соль решил, что он неисправен – по экранчику мела черно-белая крупа. Но мальчишка следил за ней столь заинтересованно, что Соль тоже присмотрелся, и вздрогнул – не крупа, но метель. Вьюга. И движется в ней нечто темное, многоногое.

     - Что это? – тихо спросил он у мальчишки, почти касаясь его голого плеча своим.

     - Великий поход, жестянка, - неприятным голосом отвечал ему мальчик. – Во главе, между прочим, с нами.

     Соль упал перед телевизором на локти, едва не вжимаясь носом в выпуклый экран.

     Запорошенные вьюгой, темнели сосны и ели, их разлапистые ветви поникли под тяжестью снега. Уходящая зима безжалостно заметала следы, путала весне карты, и по новым сугробам тяжело тащилось черное воинство. Несытые шли впереди, торя дорогу, за ними, поникнув, брели закутанные в теплые одежды люди, они несли цепи, сети, оружие. Некоторые, пониже ростом, вели детей. А во главе этого воинства, точно обезумевший пророк, вышагивал некто в широких, не по фигуре, меховых штанах, обнаженный по пояс, босой, и вьюга зло рвала волосы за его плечами, а раз, извернувшись, швырнула их в лицо вместе со снежной крошкой. Но он, этот некто, не замечая непогоды, шел, двигаясь пружинно и гибко, словно змея, прихоти ради принявшая человеческий облик. Иногда камера, снимавшая процессию, как будто качалась, как маятник по широкой амплитуде, и в кадр попадало лицо пророка, перечерченное, точно уродливым шрамом, широкой черной ухмылкой. И уж в ней-то, в этой ухмылке, ничего человеческого не было.

     Камера вернулась, показав общий план, и Соль увидел грозное трепетание тумана за широкими плечами сосен. Он отшатнулся от телевизора, ударившись спиной об обшарпанный камень.

     - Молох! – хрипло воскликнул он.

     Старший мальчик, глядя на него из-под челки насмешливо, сказал:

     - Догадливая деточка.

     - Надо остановить! – Соль вскочил на ноги, заметался.

     Мальчишка, закинув руки за голову, прислонился к камню. Следил с минуту за Солем, потом, наскучив, вновь уставился в телевизор.

     - Гляди-ка, - с одобрением цокнул языком, - детей вперед пустили.

     Не зная, куда помчаться, что сделать, Соль, сжав кулаки, как завороженный, вновь подсел к экрану. С пульсирующими от боли глазами он следил, как туман, клубясь, отступает перед плотно закутанной в шубы и платки кучкой живых детей. Полуголый пророк, ухмыляясь, стоял за ними, скрестив на груди руки, армия несытых толпилась за его спиной. Вот он шагнул, еще шаг, еще, взмахнул рукой, погоняя детей, и туман вобрался вовнутрь, образуя в самом себе узкий коридор. Но, стоило несытым вступить в него, как коридор сомкнулся.

     Звука в телевизоре не было, и Соль со старшим мальчиком в полнейшей тишине наблюдали, как корчатся в туманном плену змееглазые.

     - Они не пройдут, - прошептал, разжимая кулаки, Соль.

     Старший мальчик покосился на него с веселым презрением.

     - Смотри лучше, - пригласил он.

     Дети и пророк шли сквозь седую преграду, и она отступала перед ними, чтобы сомкнуться за спиной. Вот те дети, что шли впереди, стали сбиваться с шага, спотыкаться, один ребенок упал. Туман вокруг них густел, темнел, чернота расползалась по нему, как клякса по белой бумаге, и лишь один пророк по-прежнему был безмятежен. Метели не было в тумане, ни метели, ни снега, и он спокойно вышагивал – прямой и стройный, с повисшими вдоль узких скул прядями белых волос, с изуродованным акульей ухмылкой лицом, странно-одухотворенный и нелепо-нарядный, как предуготовленный к фотографированию мертвец.

     «Мертвец и есть, - закусив губу, глядя в собственное, украденное у него, чужое лицо, подумал лихорадочно Соль. – Проклятый бог, который все разрушит. Чертов пророк!»

     С трудом оторвавшись от экрана, на котором, выбившись из сил, валились с ног дети, а чудовищная карикатура на него самого безразлично ступала по их закутанным в тулупы телам, он посмотрел в лицо мальчишки, склонившегося над телевизором рядом.

     - Молох, - просительным детским голосом сказал он, - но ведь если мы оба здесь, кто же там… ходит?

     Старший мальчик не спешил отвечать, но взгляд его, впившийся в черно-белый экранчик, помрачнел.

     - Почему ты здесь, Молох? Почему ты не умер? – вновь, уже настойчивее спросил Соль, и взял старшего мальчика за руку. Она оказалась холодной и влажной, эта его рука, как конечность лягушонка – так сразу и не поймешь, живого существа, или нет. Не успел Соль начать об этом размышлять, как мальчик отдернул руку.

     - Смышленая жестянка, - кривя в насмешливой ярости тонкие губы, зашипел-заговорил он. – Да только поздно уже, видишь? Поздно ты догадался. Сейчас нам чудеса твоей сообразительности уже ни к чему.

     - Молох, - Соль глянул краем глаза в экран и, увидав, как чудовище в маске его лица выходит из-под преграды на волчью сторону, поспешно отвернулся. Молитвенно сложил перед грудью тонкие, исцарапанные руки. – Пожалуйста, расскажи, что произошло? Почему этот… это там ходит? Почему ты здесь? Как остановить его, расскажи, прошу тебя, Молох?!

     Старший мальчишка, гневно раздувая ноздри, мерял его взглядом с минуту, не меньше. Потом вдруг весь как-то сник. Повел глазами, обозревая окружающий их унылый пейзаж. Вздохнул.

     - Твое место, да? – спросил с ноткой дружелюбия. – Просторно. Море и небо, и даже город, - он махнул рукой за спину, за камень, туда, где над руинами кружились и хрипло каркали механические птицы, - есть. А у меня и такого места не было. Вначале, пока от матери еще что-то оставалось, уходил к ней, она обнимала, крепко-крепко. Но она… ты ведь помнишь, у нее не было головы, и она постепенно стала тяготиться. Ничего не говорила, ха! – головы-то нет! – но я-то видел, как ей тяжело. Ей моя защита, может, нужнее была, чем мне ее. И я перестал ходить, спрятал. Дорогу к ней. Спрятал. Забыл. Сам себя начал забывать. Много спал. Как отравленный. Как одурманенный. У меня еще была музыка, но и она разрушилась со временем. Он ее разрушил. Тот, другой я. Да ты ведь помнишь все эти жуткие концерты.

     Я засыпал. Один раз попытался бороться, еще в самом начале пути, когда увидел надежду покончить… да ты помнишь. Только ты ведь мне не дал! Ты привел туземца, вкусного волчка, и тогда я проснулся, весь проснулся, пока его пил. Свободу почуял. Стал спать сладко, как раньше, при жизни. Видел сны про себя живого. Про маму и отца. Про пианино. Я тогда весь спал, а сам думал – живу. Чувствовал живым себя как никогда. Да только волчья кровь оказалась отравой. Наркотиком. Чтобы живым себя ощутить.

     Я ведь тогда все думал - с чего все началось? Не я один, нас было много - задумчивых. Да и ты, знать, интересовался, или, может, из чувства верности своей тупой за мной таскался, а? Вот и сейчас собачьими глазами смотришь.

     Я тогда часто бодрый бывал, спасибо сладким волчкам. И все думал, искал. Назад хотел, чтобы обратно – в человека. Но и не хотел тоже. Ведь мама и отец мертвы. Ведь это я убил их. И как мне быть, если вдруг я назад человеком стану? Как же мне жить с их кровью на руках? Так я думал. А он, тот, который другой я, все подзуживал: оставь, наплюй, забудь. Ведь ему поначалу от крови волчьей ох, как было не по себе, ведь эта волчья кровь меня пробуждала, мои глаза открытыми держала, а ему планы путала. Но я бессилен был человеком снова стать, я не знал, боялся, и ответа все никак найти не мог – почему мы такими сделались? И я начал спать, теперь уже – наяву, а он за меня выступал. Был моим представителем. И с тобой разговаривал он, ему нравилось такое положение: он приказывает, а ты служишь, - да тебе и самому нравилось, правда? Я однажды с тобой поговорил сам, так ведь ты что ответил, вспомни? «Кровь туземцев, - ты сказал, - кровь туземцев тебе, Молох, поможет». Как видишь, помогла. Так помогла, что и вдвоем не расхлебать.

     Я тогда не знал, почему стали мы немертвые. Не понимал, откуда взялась бездна, в которую я заглядывал уже трижды. Один раз, еще пока живой был, а второй – когда своей кровью ты осмелился меня напоить. Я глотнул тогда той кровушки, глотнул изрядно и - опрокинулся. Лежал, глазел в жерло бездны, вот как мы сейчас. Как же умирать не хотел. Ведь там мама и отец. Ждут. А что я им скажу? Это я вас убил, скажу? Это я – ваш убийца?!

     Ведь я смеялся над отцом, когда он из-за тебя умирал, вспомни? Или нет, ты не вспомнишь… ты не знаешь, ведь я смеялся в душе. Ну как, в душе… Так смеялся, что другому не видно. А маму я сожрал. Получается, дважды убил. А потом еще раз, когда забыл к ней дорогу. Она ведь тут, - он ударил кулаком в тощую грудь, - до сих пор. И отец с ней рядом. И если я умру, я ведь встречусь с ними, а они меня спросят: за что? Почему, сынок? – скажут. Или не скажут ничего, простят. Так ведь от этого еще хуже. Я себя не прощу.

     И тогда, под одноглазым взглядом бездны, я лежал и про все это думал, а он, тот, который другой я, мне сказал: не ссы. Прорвемся. Пусть младенцев принесут, он сказал, новорожденных пускай тащат. Будем пир пировать.

     И пировали. Я без памяти лежу, а мои верные слуги розовым детишкам надо мной глотки вспарывают, чтобы теплая кровь мне губы кропила. И так рьяно они малышей, как свиней, резали, что пришел я в себя, оклемался. Открыл глаза, а за стенками шатра - вой, стон, плач. Слуги мне говорят: бабы-дуры, матери. А я им говорю: всех убить. Пускай теней лишатся не по жребию, а по воле господина. Благое дело для них сотворил. За преданность отблагодарил. А детей, младенцев окоченелых, скормил их же матерям. Тоже, между прочим, акт сострадания. Ведь лишиться тени в таком раннем возрасте – хуже самой страшной пытки. Матери про то знали, потому рыдали, давились слезами, а жрали. Куда деваться? Все-таки собственных детей от страшной участи спасали. Многие из тех матерей потом, помню, пробовали новую жизнь прервать. Какая бросилась в костер, какая в прорубь. Ну, да хозяин - барин. Если узы Старших их не смогли сдержать, что другое удержит?

     Но с той ночи я понял, что и против тебя у меня найдется средство. Да и ты для меня тогда не представлял угрозы. Я был твердо убежден, что избавился от тебя. Мы оба – я и тот, другой, - избавились.

     Лишь без сладких волчьих душечек я остался, и меня это огорчало. И задумал я давно, при тебе еще, на соседнюю резервацию совершить набег. Долго мы ее осаждали, долго тамошние туземцы упрямились, не хотели уступать. Я уже почти впал в спячку, да только он, тот, другой, упорствовал. Уж ему-то чего было надо, не знаю. По-моему, он и без меня превосходно себя чувствовал. Но он вскрыл запечатанные территории, проник в заповедные места. Никого там не осталось, горстка зверей на один зубок, да их старая жрица при последнем издыхании. Он, тот, другой я, их сожрал, не поморщился. Да только жрица та, хоть и при смерти, а ядовитой, как и ты, гадиной оказалась. И снова бездна, старая подруга, своим черным холодным оком в самую душу мне пялилась. Ну, не в душу, но как будто бы… Да только знали уж мы средство – я, да он, тот, другой, - и снова удрали от равнодушного зрачка. Ночь за ночью стали коротать. Стали забывать.

     А, еще не сказал. Когда душу волчков, или тех, коняшек смешных, сжираешь, знаешь, что бывает? По глазам вижу, знаешь. Маленькая смышленая жестянка. Ты такой же, как и я, ведь да? Бедняга. Тоже, стало быть, жрешь всякую пакость.

     Так и я, душу старухи-туземки отведав и едва не окочурившись от такого угощения, кое-что получил взамен. Никому никогда не рассказывал эту тайну тайн, да тебе расскажу, ты ж мне как родственник. Самый близкий, самый долгий знакомец. Ведь я узнал от старухи, отчего эта напасть с нами приключилась.

     Оттого, жестянка, что на нас затаили дикари обиду. Уж за что про что, не знаю, но обиделись на нас, людей, дикари, и поставили вокруг своих земель против нас преграды. Обособились. А преграды те всю смерть из нас пожрали. И теперь – ни им, ни нам отдохновения нет: мы не можем умереть, а они умереть обречены.

     Ну, не умора ли? Ведь волчкам твоим, тем, кого ты же сам ко мне на лютую смерть водить затеял, - ведь теперь им всем предстоит погибнуть от твоей же руки! Как я от твоей руки погиб и восстал, так и они, да только восстанут ли? По зубам ли им такое, а, жестянка?

     Молох выговорил свое и замолчал, безразлично глядя в телевизор. Соль скосил туда глаза, вздрогнул: волки воевали. Оскалены звериные лица их были, мохнатые тела стремительны и мощны, но безумный пророк, тот, другой Молох, обхитривший их всех, - был сильнее. Он побеждал. Только Волчицы среди обреченных не было, только ее, и Соль сцепил перед грудью руки крепче, молясь про себя неведомо кому о том, чтобы он, или она, или что-то, - неважно, что, - уберег его Акмэ. Не убережет, усмехалась сверху бездна, распухшая, кольчатая, как червяк, и Соль с холодом под ложечкой знал – не убережет. Он, или она, или что-то, - неважно, что, - судило Волчице умереть. А ему, стало быть, преподносило урок за непокорность.

     Но он не мог позволить ей умереть, нет, только не так, только не от его руки! Он не мог позволить ей умереть, никак, он вообще не хотел, чтобы она умирала! Он ушел, обманул, оставил ее затем только, чтобы она жила. Он бросил вызов Той, кому Акмэ его поклонялась, он предал доверие своей Волчицы для того лишь одного, чтобы знать – она не умрет. Это он должен был умереть, это его выбор и его задача, он, а не она. И хотя сейчас он потерпел в своей стратегии полный крах, хоть и был разбит наголову, но становиться безропотным свидетелем ее гибели он не собирался. Кто-то, кого Молох называет «тот, другой я», - хозяйничает сейчас в его, Соля, теле, в его, Соля, стае, и он, Светлый бог, неправильный, тот, кто все разрушит, не собирается позволять чужаку уничтожать дорогих ему волков. Он не позволит чужому злу уничтожить его семью.

     А над тем, что рассказал ему напоследок Молох, он подумает позже, если когда-нибудь это позже наступит.

     - Молох, - заговорил он, и вновь протянул свои тонкие детские руки к старшему мальчику. Взял его за руку, влажную и холодную, как лягушачья лапка. – Послушай. Нет никакого тебя и того, другого. Нет никакого зла, вне которого ты сам. Ты хотел стать человеком обратно, и ты боялся, и прятался, и заколачивал тропинки к собственным живым воспоминаниям. Ты совершил много плохого, Молох, но никто, кроме тебя самого, в этом не виноват. Ты сам виновен лишь постольку, поскольку с тобой все это случилось. Никто не знает, почему. Ни один из живущих не заслуживает твоей участи. Но тебе она выпала. И ты уже ничего не можешь изменить. Жизнь несправедлива, Молох. Жизнь, или смерть, - им все равно. Они вбрасывают тебя в мир – играй, и вынимают из игры, едва ты вошел в раж. Бороться с этими предельными условиями, восставать против них – стоит ли игра свеч, Молох? Не лучше ли потратить усилия на то, что ты в силах изменить? Ты хотел бы стать человеком обратно, увы, это невозможно, но ты все еще можешь попытаться умереть человеком, слышишь?! Слышишь, что говорит тебе жестянка, для которого даже умереть человеком надежды почти никакой нет?! И все же, пожалуйста, Молох, очень тебя прошу, давай попытаемся! Пожалуйста, очень прошу тебя, дай последний шанс все исправить! Ведь… без тебя… - он опустил глаза, чувствуя, как, сухие, они пульсируют в глазницах, - ведь нельзя допустить, чтобы она погибла…

     Молох молчал долго. Соль, замирая, считал секунды, они сочились неотвратимо, непреклонно, как кровь из открытой раны. Раны, от которой умирают. Раны, от которой кричат от боли, по-звериному. Секунды шли. Воронка бездны над головой равнодушно вращалась. Соль взглядывал на нее, на тощую руку Молоха в своих детских слабых руках. Вздрагивал. Считал секунды.

     Молох сказал протяжно, неласково:

     - Красиво задвигаешь. Знаешь, жестянка, а я все гадал: откуда ты такой, умненький-разумненький, взялся. Отец с молодых лет с электронными игрушками возился, и я, сколько себя помню, всегда промеж ними рос. И вдруг на-тебе – удивительная жестянка! И ты такой был всегда правильный, такой рассудительный, заботливый, послушный. Любой другой робот тебе и в подметки не годился. Ты мне был как брат; как слуга, не без того, но – все-таки – как брат. Старший. Я еще пенял себе за то, что все время тебя слушаю. Как к человеку отношусь. К брату старшему. А теперь вот – смотрю: какой, к чертям, ты старший? Какой, к лешему, робот? Волчок ты в овечьей шкуре, вот ты кто. Как все эти волчки твои любимые…

     Я всегда хотел, - продолжал он полушепотом, сквозь зубы, и дернул рукой, вырывая ее из ладоней Соля, - чтоб ты тоже нюхнул, чем пахнет безысходность. Чтобы так тебе тоскливо сделалось, хоть вой. Чтобы ты – только смотреть, а сделать ничего не можешь, чтоб так – они умирают, а ты жрешь, и ничего, ничего изменить не по силам тебе, ничегошеньки! Но ты прав, - добавил он, поникнув плечами, и запал его угас, - даже месть, если не сам ее устроил, не утешает. Все не сам, всегда – только жертва обстоятельств. Как тут человеком остаться? Как сохранить свою жалкую человеческую гордость?!

     - Ты боишься, Молох, - терпеливо и хрипло сказал ему Соль, и сглотнул: пить хотелось. Время как вода утекало сквозь пальцы, ее время, время ее жизни. Его время, данное, чтобы искупить ошибку. Можно ли ее искупить? Есть ли у него вообще хоть какое-то время?.. – Ты боишься, и ты хочешь убежать, забыть, не участвовать. Это так по-человечески, Молох. Ты такой – по сути – человек все еще. И по-прежнему способен совершить человеческий поступок.

     - Что ты, жестянка, можешь знать о человечности? – тихо, глядя пристально и подозрительно, спросил его Молох.

     - Могу, - тяжело вздохнув, не отвел взгляда Соль. – Волки научили. Меня, жестянку, научили волки тому, как быть человеком. И если нам это удалось, таким не-людям, так почему бы не попробовать тебе, старший брат? Отчего бы не подать всем нам, тварям меньшим, пример человечности?

     - На понты берешь? – оскалился Молох недобро.

     - Нет, - Соль задрожал. Секунды пронзали его, как кинжалы. – Прошу. Умоляю. Пожалуйста.

     «Пожалуйста. И тогда ты и твои родители – может быть – обретете покой».

     Молох, набычившись, долго разглядывал его. Соль обхватил руками себя за щуплые плечи, стоя на коленях, трясся, как осенний лист. В телевизор не смотрел, но остро чувствовал – неотвратимое дышит в затылок. Вот-вот случится оно, неотвратимое.

     - Почему ты не можешь сам? – глухо спросил его Молох и встал. Шагнул к телевизору, нагнулся, поднял его, держа двумя руками. Соль, стуча зубами, отвечал:

     - Конфликт установок. Когда убил тебя, когда помял этого младенца так, что тот умер, когда шел к тебе и калечил, убивал, - все это недопустимые действия. Сейчас не вернуться самому, чип, похоже, испортился. Потому, наверное, и вышибло… - Глядя, как Молох, нахмурившись, следит за происходящим на экране, он не выдержал и взмолился:

     - О, пожалуйста, скорее!

     - А ты уверен, что справишься сам, безо всех своих установок? – не отрывая взгляда от экранчика, безразлично спросил его Молох. – На что ты рассчитываешь?

     - Не знаю, - Соль застонал. – Но так, сидеть тут без дела, ждать… Нет, нет, нет! – он замотал головой, светлые волосы полезли в рот.

     - Прекрати, - брезгливо осадил его Молох. Качнул телевизором, подзывая. – Будет даже здорово, если ты убьешь свою подружку всецело сам, - и добавил, когда Соль подбежал к нему. – Хватайся!

     Соль уцепился за его пояс. Жерло воронки начало наклоняться над ними, мелькнул над головой черно-белый лес и страшные кадры бойни в нем, когда Молох занес над головой телевизор. Соль зажмурился, прижался крепче – маленький, слабый, исцарапанный восьмилетний мальчик, и не увидел, но ощутил, как воронка накрыла их, когда Молох с силой грохнул об острые камни пляжа телевизор. Осколки брызнули по голым ногам, жаля горячо, и бездна забурлила вокруг, как река в половодье, чтобы, грубо порезвившись, вышвырнуть их – две бесполезные щепки – на берег знакомой, такой не милой реальности.

     *

     Он очутился во мраке ночи, в метели, секущей лицо ледяными иглами. Уши заполонил скрип жил и костей, в ноздри остро ударил запах крови и свежей смерти. Словно пассажир гоночного автомобиля, он увидел быстро сменяющиеся перед глазами кадры: оскаленные волчьи морды, трупы на белом снегу, мельтешение темных силуэтов вокруг. Молох завозился рядом, кладя руки на невесть откуда взявшийся пульт управления, а Соль остался лишь безропотным наблюдателем, бессильным созерцателем бойни.

     Он видел, как его руки движутся в поле зрения, ощущал на ладонях тепло волчьих шкур. Он осязал их мякоть и сопротивление плоти, когда крошил в пальцах импульсы чужого отчаянного сопротивления, ощущал содрогание душ, исторгаемых из умирающих тел. Молох осклабился, торжествуя, а Соль, запертый в собственном теле, как в темнице, мог только ужасаться кровавому танцу, центром которого был он сам. Взгляд скользил против желания, выхватывая из метели знакомые фигуры: хромающую Лютую, сломанного Косточку, ощерившего зубы шамана. Только Волчицы среди них не было, только ее, и Соль взмолился – сам не зная кому – чтобы она и не появлялась. И тут же стальная, черная воля Молоха повела их неравно разделенное на двоих тело сквозь кольцо волков.

     Он разбрасывал их, как котят, небрежно ломая кости, и шел, похрустывая снегом, вперед. Волки перегруппировались, стараясь вновь окружить его, задержать, Соль видел, как шаман координирует их. Но Молох держал курс прямиком на старика, расшвыривая с дороги матерых, и вскоре испачканная в крови ладонь, отбив встречный удар, вцепились в кудлатые седые волосы, запрокидывая старику голову. Шаман попытался оттолкнуть его, Молох сломал ему руку. Уцелевшие волки, рыча, навалились сзади, пробуя укусить, но зубы их бессильно скребли по затвердевшей плоти божественного тела. Молох наклонился над горлом старика, разевая пасть. Шаман закатил глаза, лицо его побагровело; сам не свой от ужаса, Соль толкнул Молоха, вытесняя его из-за пульта управления. Контроль над телом вернулся к нему, и он поспешно разжал стиснутые на волосах шамана пальцы. Тот, кашляя, рухнул в снег у ног Соля, упираясь в наст здоровой рукой. Выпрямившись, Соль отдал телу команду убрать защиту, и тут же над ухом зазвучал горячий шип Молоха: «Не мешай мне, ничтожество!» Протянувшись из-за спины, черные длинные руки легли поверх его собственных, сжатых на рычагах управления, ладоней, зубы Молоха клацнули у виска. С отчаянием Соль ощутил, как лишается едва обретенного права на самого себя, и тут же – льющийся извне - увидел яркий белый свет. Это шла к нему навстречу Волчица.

     «Пощади! - взмолился он к скалящемуся за спиной Молоху, пробуя сбросить его холодные руки со своих. – Ведь ты хотел стать человеком, умереть с достоинством, чтобы избавиться от того, другого!»

     «Дурак! – процедил бывший хозяин насмешливо, и Соль с дрожью увидел, как черные руки Молоха, словно побеги, врастают в его собственные ладони. – Я и есть тот, другой. Всегда им был. И я не собираюсь умирать! Уж точно не теперь, когда появилась такая чудесная возможность уничтожить твоими руками все, что дорого тебе!»

     Он развернул их общее тело к Волчице, ощерился ей в лицо. Она сияла – бело, лучисто – полуобнаженная и прекрасная, но глаза ее были темны от грусти. Соль увидал эту грусть в ее глазах, прочел в них ее готовность умереть, и с силой вскинул руки, сбрасывая с себя черные конечности Молоха.

     «Ни за что!» - сжав зубы, подумал он, и заставил тело отступить от коленопреклоненного шамана и его внучки, легко идущей навстречу.

     Волки разбежались, те из них, кто держался еще на ногах. Сосредоточенная и грозная, Волчица скользила между деревьями и свет в ней нарастал. А Соль запертый в самом себе наедине с Молохом, боролся с ним за право на свободу.

     «Они мертвы, все твои волчки, погляди хорошенько, - вот они лежат, павшие от твоей руки! Кто ты такой, несчастная жестянка, чтобы судить, жить мне или умереть, - ты, который стольких из них обрек на смерть? Вот и девка твоя идет, чтобы ради тебя расстаться с жизнью, - я вижу это в ее глазах, ее волю к смерти. Если даже сейчас ты спасешь ее, если даже уничтожишь меня, какая участь ждет твоих волчков в будущем? Они все сдохнут, все до единого станут кормом для таких, как я. А ты, ты сам – ты такой же, твои руки красны от их крови, пальцы скользки от их мягких мозгов, и даже если сейчас ты победишь меня, куда ты денешься от себя самого? Ведь ты стольких убил, ничтожество! Ведь ты ничуть не лучше, чем я!»

     Так шептал Молох, и одолевал в схватке, а Соль слабел, теряя силы, разрываясь между желанием возразить и необходимостью повернуться к Волчице, взглянуть еще раз, чтобы убедиться; поскорее прогнать ее прочь. Пусть забирает деда и тех, кто уцелел, пусть уходит отсюда, бежит куда подальше, пусть не видит всего того, что он здесь учинил, пусть никогда не знает, что это он, он во всем виноват!..

     Молох, торжествуя, отшвырнул его прочь, и повернулся к пульту управления, торопливо оперируя рычагами и кнопками. А Соль выпал – как пассажир из раскрытой двери скоростного болида, - он вдруг оказался за пределами собственной физики, словно изгнанный дух, и опять мог только наблюдать со стороны, как завязывается финальная сцена этой драмы. Круг застывших волков, двое поддерживают за плечи заходящегося в приступе кашля шамана, грязный истоптанный снег и в центре – напротив друг друга – две недвижимые фигуры, черная и белая. Они похожи и не похожи – обе обнажены по пояс, в струящихся по спинам накидках из светлых волос, по-юношески гибкие и стройные; но один мужчина, за плечами которого, уродливая, пляшет длинная змеиная тень, а вторая – женщина, закованная, как в броню, в белоснежный лучистый ореол. Оба – бывшие владельцы того, кто с замиранием сердца наблюдает за ними со стороны, неспособный вмешаться, бессильный остановить их смертельную схватку.

     «Акмэ, нет!» - думает он и малодушно зажмуривается, когда они сходятся вплотную.

     Белый сполох проникает сквозь зажмуренные веки. Волки рычат, шаман харкает, кашляет, хрустит снег под двумя парами босых ног. Соль открывает глаза и видит то, что ожидал и чего боялся увидеть больше всего на свете: Волчица, его Акмэ, делает гибкий бросок к противнику, тот, пригнувшись, бьет ее по ногам, обрушивая в снег. Наваливается сверху, игнорируя ее попытки вывернуться, сцепляет руки на горле. Белые вспышки следуют одна за другой, в их свете на склонившемся над жрицей лице проступает хищная змеиная харя. Задыхаясь, Волчица бьет врага под дых, он ухмыляется, наотмашь смахивает ее руку. Скрипит кость, Акмэ стонет, а волки начинают молча атаковать Молоха, один за другим. Он отбивается от них свободной рукой, затем, оставив Волчицу с посинелым лицом лежать в снегу, поднимается, отряхивается, сбрасывая с плеч волков. Они разлетаются по кругу, а он, широко развернувшись, начинает по амплитуде обходить их, наклоняясь, чтобы добить.

     Соль во все глаза смотрит на Волчицу. Она лежит неподвижно, но вот вздыхает, морщится, неловко пробует сесть. У шамана, ее деда, по-прежнему давящемуся кашлем, сломана правая рука, у нее – будто в насмешку, левая. Стараясь не потревожить ее, Акмэ поворачивается, скребя пальцами снег, и сосредоточенный, печальный взгляд ее упирается в Соля.

     «Помоги», - беззвучно шепчет она и поднимается, чтобы вновь сойтись с Молохом в рукопашной. Ее сияние по-прежнему ярко, оно пульсирует и бьется в такт с ударами сердца, но тело ее изранено, на шее темнеют следы от пальцев, а белая шерстка мокра от крови.

     «Помоги, - повторяет она, глядя Солю-наблюдателю в лицо своими яркими, грустными, полными решимости глазами. – Одной мне не одолеть».

     «Уходи! – кричит ей безмолвно Соль, - спасай свою жизнь, Акмэ!»

     Но она лишь качает головой, и слабая улыбка на миг распускается на ее бледных губах. Волчица взглядывает на руку Соля, и вновь – кратко – глядит ему в лицо, вновь повторяя это свое беззвучное «помоги», и все внимание ее сосредотачивается на Молохе. Тот вальяжно идет к ней, растопырив испачканные по локоть в крови руки, и змеиный, темно-алый его взгляд полон довольства. Волчица вновь набрасывается на него, он легко подминает ее, опрокидывая в снег, и вновь, наслаждаясь, начинает душить.

     Соль видит это, видит, как она снизу бьет Молоха в живот, как ярким светом сияет ее острая, напряженная ладонь. Он видит, как постепенно Волчица теряет силы, и белый ореол, окутавший ее и Молоха, начинает тускнеть. Напоследок он слышит, как тихо стало вокруг: умолк шаман, не слышно волков, только удовлетворенное сопение Молоха и прерывистый, со всхлипами сип, с каким Волчица ловит ускользающий от нее воздух. Соль обводит взглядом ночной лес, укутанный снегом присмиревшей метели, и понимает, что все волки мертвы. Акмэ еще жива, но с каждым мигом, с каждым всхлипом жизнь ее иссякает.

     Он опускает взгляд и видит собственное, прозрачное, как у призрака, тело. Подносит к глазам кулак, разжимает его, глядя, как рождается на раскрытой ладони белое сияние. Оно пухнет, набирает силу, течет по запястью вниз, к локтю, высвечивая синие вены. Глядя на это, слыша, как, слабея, всхлипывает Волчица все тише, Соль понимает, наконец, что должен сделать.

     Он возвращается в тело. Не Молох вышвырнул его, он вывалился сам, не желая участвовать в смертоубийстве, хотя бы не участвовать в нем. Но Молох его, Соля, измазанными в волчьей крови руками убивает Волчицу у него на глазах, и наслаждается полной победой над жестянкой.

     Настало время нарушить последний запрет[1], сумрачно думает Соль. Он подвигает Молоха у пульта, заставив хозяина разъяренно зашипеть, и убирает одну руку с шеи Акмэ. Сияние струиться по руке, высвечивая кровь и вены, превращая грязь и слизь на ладони в причудливые письмена. Он заглядывает в вышедшие из орбит голубые глаза Акмэ, ослабляет хватку, давая ей возможность вздохнуть.

     - Бей! - шепчет он ей и вонзает сложенную лопаткой ладонь себе в живот.

     Плоть неохотно расходится, под пальцами пульсирует нечто упругое. В глазах темнеет, к губам подкатывает тошнота, но Соль крепко обхватывает это нечто, и оно бьется в руке, скользкое и сильное, как угорь. Волчица, закатив глаза в полуобмороке, кладет ладонь на его запястье, сжимает, пронзая кожу белым жаром. Молох орет и мечется в кресле, царапая воздух скрюченными пальцами. Соль и Волчица тянут из его живота извивающийся черный стебель, он шипит, как змея, и комкается, вянет, пронизанный сиянием Мудрой. Зрение мутнеет, сужается, Соль видит напоследок, как шевелятся, складываясь в слова, белые губы на лице Волчицы, как нестерпимо-ярким, ослепительным светом набухает она, - грозным, обжигающим; Молох, вопя, сгорает в нем без следа, когда свет этот вливается в Соля, как вода в подставленный кувшин, из-под ладони Акмэ. В этом могучем как молния свете меркнет и Соль – еще одна тень, жестянка, нарушившая все запреты, ничтожный бог-неудачник. «Жива!» - успевает подумать он, успевает увидеть ее заострившееся в резком свете лицо и усталые глаза, и исчезает, сгорает дотла. Он упокоен вместе с Молохом, его нет, и это так хорошо, как больше никогда уже не будет. Потому что, отвергнутый небытием, наполненный призрачным пламенем, и только он один, - неведомо кем - водворен он обратно в бренный мир.

     *

     Он пришел в себя, была ночь. Та же, или другая, он не знал. Он лежал на снегу ничком, один, окоченевший, припорошенный снегом. Пошевелился, поворачиваясь, неуклюже плюхнулся на спину. В лицо уставился стылый зимний небосвод, звезды равнодушно поблескивали – холодные, далекие, тусклые. Лежа и глядя на них, Соль запускал в работу организм – так водитель разогревает машину после долгого простоя. Раны на нем затянулись, пока он был в беспамятстве, но все системы отказали, а установки помалкивали. Неисправный чип не давал о себе знать, но сознание функционировало как ни в чем не бывало, а личность Соля сохраняла целостность. Почему это произошло, за счет чего он продолжает существовать, Соль не знал. Члены начали повиноваться ему, дыхание и сердцебиение заработали стабильно. Он сел, оглядываясь вокруг. Темные деревья и пятна крови на взрыхленном снегу, от них следы такие, будто волокли нечто тяжелое. Тела, сглотнув, понял Соль. Кто-то позаботился о том, чтобы унести с поля боя мертвые волчьи тела.

     Он огляделся, отмечая, что все следы сходятся в одном направлении. Встал, кое-как сгибая ноги в заледеневших, вставших колом штанах. Он помнил, что потерял сознание, когда Волчица лежала под ним, поискал глазами место их схватки, но толком не смог понять, где оно. Слишком много кровавых пятен вокруг. Пошатываясь, запинаясь в сковывающих движения штанах, он пошел, затем, разогревшись, побежал по широкому, четко отпечатавшемуся в снегу следу.

     Вскоре он нашел мертвых волков – окоченевшие, они лежали у подножия холма, на вершине которого раскинул мощные заснеженные ветви столетний кедр. Остановившись напротив убитых состайников, Соль с жалостью, с острым чувством вины, с подступающим к горлу ужасом, разглядывал их. Но Акмэ среди них не было. Ни ее, ни старика, ни Грозного Лая. Косточка был, и его отец, и Лютая, и Воля, и сыновья шамана, и жены их, и старшие волчата. Много их, мертвецов, было собрано здесь, каждый со знакомым, скованным смертью, опустевшим лицом. Стоя и глядя на них, Соль краем глаза заметил какое-то движение на вершине холма, но, прежде чем спешить туда, преклонил перед мертвыми колени. Опустил руки в снег, проводя по нему, царапающему кожу льдом, ладонями – раз, другой, третий – но снег был твердый, заиндевелый, он не спешил таять, чтобы смыть волчью кровь с его рук. Тогда, непрощенный, Соль встал, и полез наверх, туда, где кособоко копошилась под пышной кроной кедра чья-то неловкая фигурка.

     Таясь, как тать в ночи, он вскарабкался на холм со стороны мощного ствола, встал, заслоненный деревом. Звуки надсадного, со старческим сипом дыхания доносились до него, они – и скрип залежалого снега. Прижав к шероховатой коре ладонь, Соль выглянул из-за ствола, и, обессилев, приник к застывшему в зимнем сне дереву плечом. Напротив него, склонившись в три погибели, старый шаман неуклюже, одной рукой копал в снегу яму, а рядом, грузное в тусклом звездном свете, кулем лежало нечто изломанное, растрепанное, с черным комком под боком. Волчица, с болью понял Соль. И дед копает для нее могилу.

     На непослушных, ослабевших ногах он подошел к старику. Тот обернулся, зарычал, щеря зубы. Не глядя на него, Соль опустился на колени подле израненного тела Акмэ, бережно повернул ее на спину. Белые, застывшие глаза ее уставились в небо, дрожащей рукой Соль закрыл их, отводя с лица заледеневшие волосы. В пальцах правой, не сломанной руки она сжимала за волосы осклабившуюся змеиную голову, левая была искривлена и окоченела, замерзла. Она вся была замерзшая, чужая – исковерканная, опустевшая оболочка. Шаман, рыча, подошел сзади, ударил по плечу, стараясь отогнать, но Соль не заметил удара. Обняв мертвую Акмэ, он баюкал ее на руках, как ребенка, прижимал к груди, думая отстраненно, что видеть ее такой, неподвижной и твердой, неживой, он ни за что не хотел. Он так много говорил с Молохом, так много выслушал от него, а вот с Волчицей на прощание не перекинулся и парой слов. Она умерла, пока его не было, ушла, не дождавшись, и теперь все, что у него осталось – ее изуродованное тело, лед в ее волосах, ее костяные пальцы, сжатые в смертной хватке на волосах их общего врага. Он обнимал Акмэ и качал, крепко прижимая ее, стараясь согреть, хоть немного растопить своим бесполезным теплом смертный лед, сковавший ее члены, а старый шаман тормошил его, бил в спину здоровой рукой, рычал, ругал, и вдруг, упав на колени рядом, завыл, хрипло и безнадежно. Он выл, захлебываясь и плача, а Соль, стискивая мертвую Волчицу, молча слушал, испытывая монотонное, сосущее внутренности желание что-то сломать. Он захотел сломать себя, но знал, что не сможет, не теперь, больше – никогда, потому что этой зимней, меркнущей ночью, наполненной заунывным тоскливым воем и ледяной тяжестью мертвого тела в его руках, он раз и навсегда вспомнил, что же сказала ему напоследок Волчица. «Найди Ее, Соль, - сказала она ему, - найди Аласту, и освободи, - Ее, и всех, кто заточен. Спаси нас всех, ты сможешь, Соль, любимый мой».

     Отныне и навсегда – она умерла, а он нет, он не мог умереть до тех пор, пока не выполнит этот последний наказ его жрицы, его Белой Волчицы, Акмэ, умершей в одиночестве от его рук. Она подарила ему свою любовь, сделала его счастливейшим из живущих, научила нелегкой науке быть человеком. Ее ранняя смерть обрекла его на вечную печаль, ее безмолвный приказ обязал его к нескончаемому поиску – того, во что он не верил, того, в чем он не нуждался, так долго, сколько он не хотел быть. Его простое, малое желание – спасти ее – не было исполнено, она заменила его другим – неисполнимым: спасти всех, - его, который не смог спасти ее, одну-единственную, ту самую, ради которой готов был совершить невозможное.

     Занялся бледный зимний рассвет, и старый шаман, умолкнув, обессиленно поник, свесив седую голову на грудь. А Соль положил Акмэ на снег, встал, двигаясь механически, и направился к яме, которую выскреб в снежном насте шаман. Он углубил ее, добрался до слоя земли, разрыл и его. Он копал бы и копал, докопался бы до центра земли, чтобы сгореть в магме ее ядра, но старый шаман, осипнув, дозвался до него, чтобы передать завернутое в меховую безрукавку тело внучки. И Соль оставил ее там, в холодной, неприютной ране земли, а сам вылез наружу и на пару с шаманом затворил ее в ее последнем прибежище. «Прах дочери земли к праху вернется», - вновь плача, напутствовал Волчицу старый шаман, а Соль опустился перед земляным холмиком на колени и долго водил по нему ладонями, разравнивая. Это зерно, монотонно думал он, никогда не даст всходов, никаким спелым колосом не прорастет.

     Все замерзло в нем, сковалось в ледяной ком в ту ночь, и ни разу с тех пор он не мог уже наслаждаться жизнью наивно, ни разу с тех пор не мог вспомнить о ней, смеющейся и яркой, без того, чтобы не наслоилась сверху маска ее затвердевшего посмертного лика. Однажды она оживила его, чтобы подарить радость; она же однажды умертвила его, оставив живым лишь наполовину, для одного лишь того, чтобы он смог выполнить данный ею наказ. Он остался ни с чем, все, что у него было, он похоронил в ту ночь вместе с ней, зарыл под вечнозеленой кроной столетнего кедра, отдал земле – ее родную дочь и того, второго, отвернутого ею пасынка, - оставил их обоих лежать там вдвоем, хозяина и хозяйку, возлюбленную жрицу и подколодного друга, забравшего у жестянки все, что у него было. Победившего жестянку у самого же себя и навеки оставившего на его лице, как трофей, печать своего проклятия».

     *

     В комфортабельном купе повисла тишина. Отбивал колесами расстояние поезд, мчались снаружи горы и леса, едва различимые в сгустившейся вечерней темноте. Позвякивала чуть слышно крышка на вазочке с медом. Вытирая слезы ладонями, я, стыдливо всхлипывая, сказала:

     - Как печально! Очень жаль твою подругу, Соль.

     Он протянул мне бумажные салфетки, отвернулся к окну. Подпер щеку ладонью. Сказал, на меня не глядя:

     - Почти сто лет прошло. Но все равно спасибо тебе, что плачешь по ней.

     Я вытерла глаза, отдышалась. Отпила из чашки остывший чай.

     - Сто лет… И все это время ты искал Аласту?

     Он нехотя, искоса бросил взгляд.

     - Вначале просто бежал. Старик прогнал, велел никогда больше не появляться. До лета бродил вокруг волчих угодий, добивал беспризорных младших Молоха. Потом ушел. Хотел спрятаться, забыться. От себя, от памяти о том, что натворил. Лет пять пытался убежать, убивал несытых в надежде, что однажды ресурс переполнится и система выйдет из строя. Хрена ли! Бездна отступила, лишь однажды с тех пор видел ее так близко. А потом отыскал Грозный Лай, прилепился, хотя и пробовал поначалу прогнать его, совсем как он в первую встречу. Но бывший вожак не ушел. Ему некуда было идти: старик умер, туман закуклился, а выжившие в той бойне волки одичали и разбежались. Из всей семьи, из стаи, остался у Грозного Лая один Светлый. А сам он не погиб потому, что схлестнулся с Акмэ в ту чертову ночь, стараясь помешать ей уйти на смерть. Но она играючи одолела его. Так и стали скитаться вместе, два сироты, два неудачника. И тогда только, вдвоем, начали искать Аласту. Но что она, где она, не знал ни один. Предания утверждали, будто она сокрыта на заповедном острове, в центре мира, в корнях Великого древа, пьющих сок из Колыбели богов. Ничего толком, никаких координат. Расспрашивал Грозного Лая о том, на что осерчали древние, как сумели изгнать из мира людей смерть, но и этих загадок он не мог разрешить. С гибелью стаи он стал глух к Голосам предков. Под конец жизни обмолвился только: кругом мы виноваты, верно Старик тогда сказал. Отцы прокляли землю, на которой от века жили, воззвали к богам для зла. А боги откликнулись, исполнили злое. И все наперекосяк пошло. Не вини себя, Светлый, так перед смертью он сказал, не казни. Мудрая правила нарушила, полюбила тебя, как женщина мужа, только своим захотела сделать. А ведь так не должно. Бог – он ведь для всех. Вот и взревновала вас Предвечная, наказала жрицу. И тебя, видно, наказала, слепым сделала, чтобы ты Ее не нашел.

     «Как же прозреть?» - хотел спросить его, да не успел: отлетела душа грозного волка, сбросила с легких крыльев изношенные одежды плоти. Похоронил его, - Соль вздохнул, - погоревал, и дальше в бесплодный путь пустился: уже не убежища искать, а найти ее, Аласту заповедную, Вечную волчью невесту, найти и спросить у нее – довольна? Рада, что по-твоему вышло?!..

     - Ты ее уничтожить хочешь? – тихо, с мурашками по спине, спросила я.

     Он усмехнулся.

     - Почти сто лет прошло, Кора. Любая ненависть за этот срок перегорит.

     - Но ты по-прежнему ищешь ее, ведь так? Для чего, Соль? И почему… в Империи? Ведь твоя стая погибла снаружи Купола… - я осеклась, заметив, как он недобро, совсем как Молох в его истории, осклабился.

     - До тебя, верно, еще не дошло, - вкрадчивым голосом проговорил он и развернулся ко мне, набычиваясь. Я похолодела. Перевела взгляд на дверь купе, она была заперта на щеколду. Я посмотрела за плечо Соля, на шелковый шнурок, с помощью которого он вызывал проводницу. Не дотянусь. С интересом сытого хищника Соль вгляделся в мое лицо, хмыкнул. Развалился на диване, закидывая руки за голову. – Твоя Империя и есть те самые Заповедные острова, о которых рассказывал шаман когда-то. Средоточие мира, колыбель туземной цивилизации. То самое место, откуда расползлись по планете ростки зла. И цель Светлого, как ты понимаешь, разрушить его рассадник.

     Он говорил доброжелательно, обыденным тоном, но смотрел все так же темно, недобро. Избегая его неприятного взгляда, я опустила глаза на колени, на дневник, раскрытый на них. Листнула страницы, открывая ту, на которой изображена была толстая немолодая женщина. У нее были прямые черные волосы до плеч, пухлые щеки, широкий плоский нос и узкие глаза с хитроватым прищуром. Нарисованная обнаженной по мощную крупную грудь, она тоже была покрыта штриховкой.

     Еще одна шаманка, неуютно подумала я. На сей раз из племени тюленьих. Еще одна Мудрая, кто встретился Светлому в его поисках по ту сторону Грани. Она научила его, как проникнуть за пределы Завесы, которую он уже пробовал безуспешно преодолеть. Но в тот раз, с помощью ее советов, он надеялся наконец-то попасть на территорию Запретной страны. На этом записи и рисунки заканчивались: страницы были вырваны. Но измученный недосыпом мозг мой, наконец, заработал, и кусочки мозаики вдруг сложились в ясную финальную картину.

     Соль, прозванный волками Светлым, после гибели своей Волчицы бродил по внешнему миру около сотни лет, истреблял немертвых, искал Аласту, желая уничтожить ее, если только это возможно. А потом, лет сорок назад, он прибрел на побережье, к маленькому, укрытому в горах приморскому поселению последних живых людей и просил впустить его, показать дорогу к дикарям-тюленям. Но осторожные защитники городка отказали ему в помощи. Тогда он пробрался сам, украл лодку и доплыл до тюленьих островов в одиночестве. Дикари приняли его, сочтя богом. Людям из городка угрожали несытые, и Светлый, Беловолосый, как сам он предложил называть себя, уничтожил вампиров, хотя тюленьи дикари и не были в восторге от того, что он встал на защиту их людей-соседей. Потом он вернулся на острова тюленей и жил там несколько лет, надолго отлучившись лишь однажды. А когда немертвые подступили под стены города вновь и люди послали гонца к Беловолосому, он отказался им помогать. «Справляйтесь сами, - сказал он гонцам, - и не рассчитывайте на других».

     Город пал, поселенцы лишились тени, двое из бывших прибрежных людей сумели преодолеть Купол, чтобы пополнить поголовье «храмовых животных». А спустя три десятка лет вслед за ними явился Светлый собственной персоной, явился, чтобы быть провозглашенным сыном самого Императора и, запудрив всем мозги, с помпой отправился в Вечный Город. Ведь именно там, по словам луноликой племянницы Божественного, донны Фредерики, находится Источник всего сущего, та самая Аласта, отыскать которую наказала Светлому перед смертью его волчья жрица. «Отыскать и освободить, Ее, и всех, кто заточен», но у беловолосого Соля, плебейского бога-разрушителя, похоже, есть насчет Аласты особое, вполне определенное мнение. Которым он, можно сказать, сейчас ничтоже сумняшеся поделился – со мной, простой послушницей, приданной ему в сопровождающие. И что же означает он, этот жест высочайшего доверия? Неужели…

     Я подняла на Соля смятенный взгляд.

     - Ты собираешься убить меня? – без обиняков спросила я.

     Нахмурившись, он распустил сплетенные за головой руки; я вздрогнула.

     - С чего бы? – спросил резко.

     - Ну, я, - я сглотнула, - теперь все знаю…

     Он кивнул, глядя неприязненно. Не придумав, что еще сказать, я молча пялилась на него.

     - Давай дневник, - сказал он, наконец.

     Я моргнула.

     - А?

     - Дневник гони, говорю, - он протянул руку. Я захлопнула тетрадку, передала ему через стол. Он шлепнул ее себе на колено, не раскрывая. – Ступай, - мотнул головой в сторону двери.

     Я привстала, упираясь ладонями в столешницу.

     - Ты обиделся? - пролепетала я.

     Он молча указал мне на выход.

     Я села на диван обратно. Выдержала его кипящий возмущением взгляд.

     - Прости, - сказала примирительно. И уставилась в свою пустую чашку из-под чая.

     - Ну правда, шла бы поспала, - спустя молчание сказал он мне мягко.

     Я, разглядывая прилипшие на дне чашки чаинки, спросила:

     - Зачем ты мне все это рассказал?

     Он долго не отвечал, наконец, сказал со вздохом:

     - Ведь это Инга твое общество навязала, несподручно, мол, без помощницы. А ты же ни шиша не понимаешь, что происходит, хлопаешь глазами своими коровьими и веришь всему, что тебе говорят. – Я собралась возмутиться, но он выставил ладони вперед. – Извини! Ты хороший человек, Кора, ты честная, верная, не шибко ум…, - под моим взглядом он стушевался, - хорошая! Но ты, - заговорил с новым пылом, - связалась с очень плохим парнем. Все, прежде имевшие с ним дело, погибли. Они все погибли, понимаешь, и лишь поэтому нельзя вдруг взять и бросить, отказаться от долга, надо довести эту партию до конца, но… Ты и Инга, пожалуйста, только вы останьтесь в стороне, ведь теперь вы все знаете, ты и она, и поэтому… Поэтому как-нибудь, очень прошу, постарайтесь выжить, не лезьте в финал этой истории… Если ей, Предвечной, так надо, пусть забирает себе последнего бога, но вы-то, вы – чужие, до вас никакого дела нет, ни до одной, ни до другой… - он опустил голову, кончиками пальцев теребя потрепанную тетрадную обложку. Обалдевшая, я сидела напротив, приоткрыв рот, переводила взгляд с его дрожащей на дневнике руки на длинную серебристую челку, завесившую лицо. Щеки горели от прилившей крови, от его, такого неожиданного, признания.

     «Бог, он для всех, - с холодком в животе подумала я и обхватила себя за плечи, стараясь подавить внезапную дрожь. – Тот, кто пожелает его для себя, погибнет, Предвечная не простит ему». Но я не желала! Ничего такого никогда и в мыслях у меня не было, я просто… привыкла к Солю и сочувствовала ему, как если бы он был моим младшим родственником. А еще я почему-то была уверена, что он защитит меня, если что-то плохое случится. Да, он бывал груб и высокомерен, да, он использовал меня в каких-то своих неведомых делишках, но при этом всегда сохранял человечность. Он научил меня думать не только о себе, научил понимать и уважать правду других людей. Он был для меня как заноза в заднице, но он стал мне другом, какого у меня никогда прежде не было. Раньше я и представить себе не могла, что мне окажется нужен такой друг, человек, который сделает для меня мир шире, раздвинет тесные грани привычной жизни… Человек, для которого я сама, оказывается, представляю немалую ценность.

     И все же не человек. Аристократ. Для некоторых так и вовсе – бог.

     Соль поднял на меня лицо, и темный, тяжелый взгляд его уткнулся в меня, как копье.

     - Они все погибли, Кора, - безжизненно, веско прозвучал в перестуке колес его голос, - для того, чтобы Светлый выполнил свою миссию. И вот цель близка, и ничто, никто Светлого не остановит. «Спаси всех», когда-то наказала она, и наказ ее будет исполнен, неважно, сколькими еще при этом придется пожертвовать. В любом случае, малое будет принесено в жертву великому, этому жадному, ненасытному великому, сожравшему уже стольких малых сих, - он покривился, как от боли. – Тебе рассказал все это только затем, чтоб ты знала: держись, по мере сил, в стороне. Ведь, если нет, тебе тоже не будет пощады, тебя погублю без жалости, как и всех их, тех, кто тебе предшествовал. Инга обременила твоим обществом, чтоб в твоем присутствии не наделал глупостей, чтобы берег – тебя и себя, но, к твоему сведению, этот ее план не сработает. Она и сама не очень-то знает, что ее ждет после отъезда Лучезарного кобеля… Да теперь это и не важно. Купол будет разрушен, Аласта спасена, а Вечная Невеста получит в свое полное распоряжение раскаявшегося последнего бога. И вся эта масса, все это стадо, - великое, ради которого малые сии сложили свои храбрые головы, - весь этот безмозглый сброд обретет, наконец, свободу. И сможет снова плодиться, грызться, любить и ненавидеть друг друга столько, сколько их душам будет угодно, до нового конца света. А ты, Кора, чтобы ненароком кони не двинуть, держись-ка лучше от этой, - нервным жестом он показал на себя, - компании подальше, а о собственной безопасности похлопочи уж как-нибудь сама, ладно?

     С кривой, неприятной ухмылочкой он все буравил меня своим багрово-зимним упорным взглядом, и я, проглотив все возражения, наконец, кивнула в ответ.

     - По рукам, - сухо добавила я, и он стянул эту столь не идущую ему ухмылочку в тонкую линию поджатых губ. – Не беспокойся, уж о себе-то я позабочусь. – Я встала, поклонилась. – Благодарю за угощение, дон.

     Он коротко взмахнул ладонью, отпуская меня, и, отперев защелку, я вывалилась в застеленный ковровой дорожкой вагонный коридор. Делавшая там уборку дежурная при виде меня заискивающе заулыбалась. Скользнув по ней взглядом, я втиснулась в свое купе и рухнула на диван. «Вот так-то, Кора, - с сонным, усталым ожесточением подумала я. – Вот тебе и друг».

     Я смежила веки, под ними взметнулась метель и черные волчьи силуэты. Они наскакивали, один за другим, на сжавшего кулаки полуодетого парня, чьи длинные светлые волосы, корчась, дергала вьюга, чье точеное, красивое лицо перекошено было, как черным уродливым шрамом, зубастым оскалом. Он вскидывал руки со сжатыми кулаками навстречу прыгавшим волкам, растопыривал пальцы, пронзая ими, как острыми ветками, мохнатые глотки. Волки ожесточенно, беззвучно гибли, и вот уже вместо них я видела простоволосых, одетых в белые, до пят, хламиды, людей: мужчин и женщин, детей, молча и безропотно испускающих дух от прикосновений длинных пальцев-веток. Шрам ухмылки на белом лице расползался, словно отворялась рана, чернел, как Тартар, оттуда, извиваясь, лезли черные червяки-слова: позаботься о себе сама, Кора, поберегись, или раб бездны сожрет тебя, размозжит в своем липком от крови кулаке.

     Задавленная кошмаром, я всхрапнула, задыхаясь, но проснуться не смогла, и провалилась, ниже, глубже, в душную тесноту сна, и проспала так до самого утра, до стука проводницы в дверь моего купе, стука, известившего о том, что поезд Его Императорского Величества ровно через половину стражи прибывает на вокзал Вечного Города. Наш состав стоял на последней стоянке перед Хаканаи, и я успела умыться, одеться, позавтракать и даже написать письмо. Поезд тронулся, и, глядя на проплывающие за окном предместья божественной столицы, на удивление самой себе спокойно я подумала: «Надо бы купить новый дневник. И держаться подальше, насколько только возможно, держаться подальше от этого сумасшедшего».

     Не набирая полного хода, поезд катился по столичным рельсам, и заря нового дня распахивала крылья над утопающими в зелени крышами города дворцов и тысячи храмов. Вздымались величественно каштаны вдоль железнодорожной насыпи, на площадях сверкали фонтаны в лучах раннего утра, торговые улочки были пустынны. Сложив руки на коленях, машинально разглаживая платье, я думала о том, что матушка, несомненно, одобрила бы мое решение.

     Я поглядела на простой белый конверт без подписи, лежащий передо мной на освобожденном от приборов столе. Жаль, что сам дневник вернулся к автору, но, с другой стороны, я полагала, последних двух страниц более чем достаточно для доказательств. Конечно, я сильно рисковала вчера, вырвав их из тетрадки Соля, но он, на мое счастье, пропажи не заметил. «Похлопочи о своей безопасности сама», он сказал. Что ж, именно этим я и собиралась заняться. Пока еще не поздно. Пока еще он, вор, обманщик и экстремист, не натворил нам тут в Империи дел.

     «Видят боги, Соль, я верой и правдой служила тебе, - думала я, без интереса рассматривая блистающие медью статуи, пухлые колонны портиков, заросшие плющом стены парка, мимо которого неспешно проезжал наш поезд. – Но долг гражданина велит мне остановить тебя в том черном деле, какое ты задумал. В своем ты уме, или уже нет, пришелец ты извне, или уставший от праздной жизни папенькин сынок, - того мне неведомо. Но коль скоро ты вознамерился разнести Купол вдребезги и даже похитил для этой цели из запасника музея диковинные экспонаты Эпохи Беззакония, способные набирать и рассеивать природную энергию, коль скоро ты своей рукой написал, как именно ты в Империю к нам из-за Купола проник, то уж, не обессудь, а ответ за это придется держать по всей строгости наших законов перед самим Императором. И уж он, а точно не я, будет решать, как с тобой поступить. Он, Божественный, а уж никак не я, мелкая сошка-послушница».

     С этими мыслями, наблюдая, как поезд делает поворот и взгляду открывается пробуждающийся центр Вечного города, я, положив ладонь на конверт, протянула вторую руку к шелковому шнурку. «Ты спасаешь великое, - сказала я себе тихонько и поезд, дернувшись, совсем сбросил ход. – А раз так, то что-то малое неизбежно будет погублено». Что-то малое, часть собственной души, например, такая крохотная, что умирания ее можно и не почувствовать. Что умиранием ее, таким ничтожно малым, можно – во имя торжества великого - и пренебречь.

     Медленно я потянула шнурок вниз, и тут же раздался настойчивый стук в дверь. Я сжала пальцы на конверте, ощущая, как хрустит под ними плотная бумага. «Нет, стойте, я еще не готова!» - в смятении подумала я.

     

     

     [1] Речь идет о запрете самоубийства (прим. сост.).

     Кора ушла.

     Глупенькая, испугалась, подумал Соль безразлично. Он выходил на финишную прямую, до цели оставалось несколько часов. Скоро все решится, думал он, все так или иначе решится.

     Но чувства всепоглощающего завершения он не испытывал. Он рассказал Коре о Волчице, о том, как она умерла. Впервые он облек в слова то, что темным грузом давило на него все это долгое время, почти целых сто лет. Но облегчения не было. Может быть, его не было оттого, что он не все рассказал Коре о той проклятой ночи?

     Почему она умерла. Почему он позволил ей, его Акмэ, единственной, в ком сошелся весь смысл его случайного существования, - почему он все-таки позволил ей умереть.

     Но что изменилось бы, расскажи он историю целиком? Кора испугалась, просто испугалась – как это банально, а ведь он хотел всего-навсего предостеречь ее. Он не собирался брать ее с собой, не собирался приносить ее в жертву, но в итоге получилось так, что взял. И он пожертвует ею, если придется. Если другого выхода у него не будет. Как почти сто лет назад Волчица пожертвовала – своей жизнью.

     Знала ли она, что так все и будет? Она умрет, и ее смерть подтолкнет его к поиску, к исполнению обещания, которое – останься она жива – он ни за что не взялся бы исполнять. Он желал для нее жизни, желал радости, счастья материнства, и она все это обрела бы, не будь он одержим стремлением поквитаться с Молохом. Не стремись он во что бы то ни стало покончить с бывшим хозяином ради нее, своей новой хозяйки. Не будь он так сосредоточен на этом своем стремлении, не будь ослеплен. Любовью.

     Он был слеп. И все же прозрел под конец, так не вовремя, фатально, тогда, когда его зрение, его знание оказались помехой. Он не смог ее спасти, не смог защитить, оглушенный свалившимся на него откровением. Она говорила, что любит – только его, и он верил ей, верил, и вера эта придавала ему сил совершать невозможное. Но потом, в ту вьюжную ночь, вывалившись вместе с Молохом на арену волчьей битвы, он в последний раз увидел ее живой, и мгновенно утратил всякую веру. Потому что в свете ее яркой души, в самой сердцевине света, он различил присутствие новых, крошечных жизней. Ее будущих щенков. Тех, кого он не мог дать ей. Тех, кого кто-то другой ей дал.

     Волчица, ну почему?!.. Сейчас оставалось лишь гадать. Но, гадай не гадай, а только он, Соль, кругом виноват в том, что потерял ее, свою первую, свою единственную Белую жрицу. Сжираемый ревностью, растерявшийся, он смотрел, как она идет навстречу Молоху, засевшему в его теле, навстречу им обоим – хозяину и слуге, так нуждавшимся когда-то друг в друге, - смотрел, как, робкая, бьется в ней пульсация чужой жизни, и думал о том, как ему хочется ее сломать. На краткий миг его помыслы вошли в резонанс с теми словами, что шептал ему горячечно Молох, на миг вещь и ее хозяин стали одним, слились в предвкушении крови, - и он выпал, бежал, как предатель, открывший ворота неприятельской армии, спасся из собственного тела. Ужасаясь себе. Никогда больше с тех пор не зная, как правильно.

     - Прости дурака, Акмэ, - вслух сказал он, и безотчетно оттолкнул с колен тетрадь ладонями.

     Шурша листами, она упала под стол, легла там, раскрывшись, как усталая птица. Соль дико повел глазами, оглядывая купе так, словно не понимал, где находится. Придя в себя, нагнулся, подбирая дневник за край потертой обложки. Страницы перелистнулись, являя взору портрет другой женщины – полной противоположности Акмэ.

     - Чиэ, - сказал Соль и выругался, плюхнув дневник на упругую обивку дивана. За всеми этими разговорами он кое о чем совершенно забыл.

     - Забыл, - усмехнулся он, косо взглядывая на дневник. От него следовало бы избавиться, но, с другой стороны, кому теперь он мог помешать? Владельцу? – Соль вновь иронически усмехнулся. Этот дневник даже Коре ничем уже не помешает. Впрочем, - Соль перелистнул страницу, - похоже, Кора уже нашла любительским рисункам применение. Или не Кора, а, например, Лу (при мысли о той в нем ёкнуло недоброе предчувствие). Не важно. До финишной черты оставалось всего ничего. С тех самых пор, как милицейский патруль застукал его и Брана с товарищами в музее, с тех пор, как их всех – с той или иной степенью успешности - убили, ничего не шло по плану. И все же вот – императорский поезд мчит его в столицу, а Инга и ее двуличный лжедядя обеспечили Солю столь необходимое ему на первое время прикрытие. Все остальное зависит только от быстроты.

     Перекосив рот в неприятной усмешке, Соль рывком встал и вышел из купе в коридор. Память уже не та, сбоит, но все, что важно, он помнит. Почти сто лет ему понадобилось, чтобы сложить из крох рассеянного по миру знания непротиворечивую карту поисков Предвечной, и данные сходились в одной точке. А удача, его черная удача, неумолимо вела его к ней. Что ж до выбора, который – со слов его последней Мудрой – он должен был сделать правильно, то тут колебаний он больше не мог себе позволить. Он был Светлым, неправильным богом, тем, кто все разрушит, и выбрал он уже очень давно. Он обещал своей жрице спасти всех, и только выполнив это обещание, мог надеяться хоть как-то искупить перед ней свою глубокую, как космос, вину. А Кора, ее подружки, Лючия и Отшельник, - Соль прикрыл глаза и мотнул головой, не замечая, что пугает своим безумным видом выглянувшую из служебного купе проводницу, - весь этот маленький островной мирок, наконец, - всем его паразитическим благополучием придется пожертвовать. Ну, а Инга, - он зажмурился и едва не врезался в отделанную под мореный дуб металлическую дверь, ведущую через тамбур к вагону Лучезарного дона, - Инга поймет. А если нет, что ж, это будет уже не важно.

     Он потянул на себя тугую дверь и вышагнул в грохот и лязг колес по железным венам рельс. К нему возвращались равнодушие и самообладание с толикой высокомерия, - личина, которую он надевал перед старшим аристократом, богом-родственником, когда-то давно, около трех веков назад, служившим проводником воли Предвечной для племени тюленьих перволюдей. Толстуха Чиэ, еще одна жрица Соля по ту сторону Купола, рассказывала Светлому предания о нем, их последнем Темном боге, Оки-Куруми, не желавшем расставаться с возлюбленным народом моря. «Предки убедили его, что так от него будет больше пользы, если он уйдет. Ведь, согласись Оки остаться, душа его погрузилась бы в мертвый сон, как только Преграда воздвиглась». Он не хотел уходить из внешнего мира, не желал бросать дорогих сердцу соплеменников на произвол злой судьбы, добровольно ими принятой, и он же, по словам Инги, являлся теперь самым адекватным и полезным среди прочих аристократов. «Единственный, кого ты сможешь убедить действовать с тобой заодно». «Достаточно, если он проведет во дворец. В сообщниках необходимости нет», - возразил ей Соль, заставив покачать головой сокрушенно. Она знала, что он задумал, ей одной раскрыл он свой нехитрый план. Она не пыталась остановить его, понимала, что не сумеет.

     Он собирался разрушить Купол, соединить расколотые три века назад половинки одного мира, и, может быть, вернуть пожирающим друг друга людям снаружи смерть как мерило прежнего порядка. Может быть, если – когда Купол будет разрушен, дети Земли сумеют, наконец, простить потомков изгнанных из их племен преступников, породивших народ Молоха и канувшую с ним в Лето цивилизацию. Акмэ верила, что такое возможно, из всех детей земли только она одна верила в это. Она во многое невозможное верила, его единственная по-настоящему необходимая жрица, наивная и прямодушная, жестокая, как всякий волк ее народа. Ни Грозный Лай, ни Чиэ, ни жители прибрежного поселка, земляки Лючии и ее брата, не разделяли ее убеждений, не верили, что один может спасти всех. Соль и сам – не верил. Но теперь это было не важно. Он – Светлый, неправильный бог, неспособный спасать, но прекрасно освоивший науку разрушения. И он твердо решил сделать то, к чему его умения годятся. А спасают пусть те, кому это искусство дано. Ему злая судьба отвела совсем другую роль.

     Что ж, больше он не будет спорить с судьбой. В финале этого пути он намерен превратить себя в бомбу.

     

     Месяц Сливовых дождей, 5-й день второй декады, марс

     

     Торис[1] вышагивал вдоль забранной тяжелым шелком стены: черная с серебряной рукоятью в виде головы коршуна трость – подарок любимой племянницы - в одной руке, стопка исписанных бумаг в другой. Он диктовал секретарю текст предварительного отчета о своем кратком пребывании в Саракисе и почти добрался до конца, когда украшенная его личным вензелем дверь отворилась. Под грохот колес в вагон шагнул этот ипокас-куру, самодовольный выскочка, новый фаворит Фредерики. Он снова был без маски, как и в первую ночь мистерий, и под кистью секретаря, бросившего украдкой на вошедшего взгляд, образовалась на красивом листе уродливая клякса.

     - Я ожидал, что ты пораньше придешь, - с мягкой укоризной заметил фавориту Торис, пока секретарь, бормоча извинения, судорожно сыпал песок на испорченную страницу.

     - Прости, - без тени раскаяния отозвался выскочка. Он плюхнулся на диван, закидывая ногу на ногу, развалился, по-хозяйски озираясь. – Помешал?

     Торис тряхнул сжатой в пальцах стопкой собственных заметок, поглядел на напряженный затылок секретаря.

     - Разбуди Лукреция, - сказал он, легонько постучав клювом коршуна по его отвердевшему плечу. – Вдвоем с ним отчет набело перепишите.

     Молодой человек вскочил, торопливо кланяясь. Дождавшись, когда он соберет письменные приборы и бумаги, Торис выпроводил его из вагона и, с удовольствием сняв маску, повернулся к новому родственнику.

     - Выпьешь чего-нибудь?

     - Водку со льдом.

     Небрежно бросив маску на тяжелый черного дерева стол, Торис прошел к мини-бару в дальнем конце вагона. Неяркий свет свечей (их Торис по старинке предпочитал всем остальным видам освещения) жидким золотом отразился в острых гранях графинов и округлых бутылочных боках, когда он открыл лакированные створки заповедного шкафчика. Неторопливо, тщательно, артистично, смешал он пропорции и вернулся к дивану с бокалом и граненым стаканом в руках. Стакан протянул визитеру. Тот взял, тут же чуть пригубил, без особого, впрочем, удовольствия. Положенную богам долю он выплескивать не стал, хотя предназначенная для этого урна стояла рядом.

     Торис поставил бокал на столик, вернулся за тростью (он не расставался с ней) и сел в кресло напротив гостя. Выполнив все процедуры, попробовал собственный напиток на вкус. Независимо от времени суток он предпочитал употреблять коньяк. Ему нравилось, как тот мягко горчит на языке, а опьянения он, как любой из непорочно рожденных, не страшился.

     В молчании он отдавал дань благородному напитку. Соль, новый фаворит Фредерики, лениво следил за ним, сжав собственный стакан между колен. В темных нетипичных глазах его отражались огоньки свечей.

     - Было бы весьма неплохо, - добродушно заметил ему Торис, - если бы утром ты все-таки надел маску.

     - В Саракисе ты уже обращал на это внимание, - невозмутимо кивнул Соль. – Но эта любовь к анонимности может сослужить дурную службу… в данном случае. Ведь даже цвета одежды принадлежат храму, в котором Инга служит.

     - Для того, чтобы ты мог получить собственные цвета, нам нужно представить тебя Императору, - покачал головой Торис.

     Фаворит кивнул.

     - До этого момента ничто не должно помешать народу лицезреть его будущего правителя воочию, - самоуверенно добавил он.

     - Чимаирэ-Базилевс крайне не одобряет, когда кто-то нарушает установленные от века традиции из прихоти, - возразил Торис. И отставил бокал на столик. Пить ему расхотелось.

     - Но ведь он разумный… человек, и понимает, что в данном случае никакая это не прихоть, а всего лишь гарантия безопасности на случай недопонимания. Как только позиции всех сторон будут разъяснены, не останется причин нарушать заведенный порядок.

     - Не слишком-то ты, мой заморский друг, доверчив, - Торис вздохнул, разглядывая грозно раскрывшую клюв серебряную птицу на набалдашнике трости. Что Фредерика нашла в нем, в этом неотесанном дикаре? – В кругу Семьи, среди своих, мы вполне могли бы дело миром решить.

     - Тем более не терпится попасть в круг своих! - отозвался Соль неожиданно пылко. – Поверь, нет ни капли приятного в том, что приходится угрожать собственным родственникам.

     - Вот как? – проведя пальцем по прохладному металлу искусно вылепленной птичьей головы, Торис, наконец, позволил себе чуть расслабиться. Может быть, с воспрянувшей надеждой подумал он, этот пришлый рэпун-куру и впрямь не так опасен, как пытается показать? Может быть, он просто испуган и следует естественному для него стремлению во что бы то ни стало обрести поддержку себе подобных? Все же, в отличие от остальных, он с самого начала был в изоляции. – Как они там? – мягко спросил он, вновь протягивая руку к недопитому бокалу. – Живы ли еще, мои тюлени?

     Новенький вздрогнул, накрыл стакан ладонью, боясь расплескать напиток.

     - Их мало осталось, - неохотно сказал он, глядя мимо Ториса. – Когда поселился на их землях надолго, у них вышел конфликт с племенем прибрежных людей. Больше двух веков они жили бок о бок, как добрые соседи… настолько, насколько это было возможно в их обстоятельствах, но потом… Пришли змееглазые, и все изменилось к худшему.

     - По-другому и быть не могло, - покивал Торис с пониманием. И сделал большой глоток. Первосортный коньяк мягко и тепло пролился по пищеводу. – Слишком упрямые и толстокожие, чтобы желать перемен, - взгляд его слегка затуманился. – Слишком гордые, чтобы простить.

     - Ты ушел от них, Инга говорила, - опустив голову, Соль покачал в ладонях свой стакан. – Что ты чувствовал, когда уходил?

     - Печаль, - Торис улыбнулся, захваченный воспоминаниями. Хмель имел над ним недолгую власть, но мгновения эти были ценны и приятны. – Печаль и смирение перед бессмысленной крепостью их духа. С ней, этой крепостью, мы столкнулись и здесь, на островах, и очень долго она служила помехой в наших попытках все исправить.

     - Но здесь крепость их духа вас не остановила?

     - И там не остановила бы. Мы были созданы, чтобы вершить справедливость, и мы вершили ее так, как считали верным. Но там, после того, как был совершен необратимый поступок, у нас не оставалось бы ни малейшего шанса. Именно поэтому я в конце концов и ушел от этаспэ, возлюбленного моего племени. Но сердце, - Торис прижал к груди руку, второй продолжая плотно стискивать наполовину опустошенный бокал, - мое сердце навеки ему отдано. – Отсалютовав собеседнику, он сделал большой глоток. Встал, намереваясь приготовить новую порцию.

     Соль, вновь положив ногу на ногу, из-под челки наблюдал за ним.

     - И ты, - проговорил он Торису в спину, пока тот, стоя у бара, совершал священнодействие над напитком, - никогда не жалел о своем уходе?

     - Отчего ж? – весело спросил аристократ, возвращаясь на прежнее место. Сочтя, что одного бокала будет мало, он прихватил с собой початую бутылку. – Каждый из нас по-своему сожалел. Но, видишь ли, - он протянул бокал и, нехотя, Соль чокнулся с ним. Они выпили: Торис смакуя, его собеседник с сосредоточенной гримасой, – когда поступок уже совершен, что толку сожалеть? Тогда все, что остается, - просто делать работу, к какой предназначен, и наслаждаться маленькими радостями, ниспосланными нам жизнью. В конечном итоге жизнь не так уж плоха, если отдаться течению.

     - Однажды Чиэ, Мудрая луна, старая шаманка тюленьих, в ответ на вопрос, что же произошло без малого три века тому назад, рассказала байку о двух народах, земном и небесном, - закончив с питьем как с неприятной обязанностью, Соль тоже расслабился, откинувшись на спинку дивана. Торис внимательно слушал, изредка доливая свой бокал до краев. - Люди земного народа чтили природу, сказала она, и во всем следовали слову Мудрых женщин. Они спали, прижавшись животами к теплому материнскому чреву, купались в соленых волнах, довольствуясь дарами обильных морских просторов, рожали здоровых и толстых детей, и жили привольно и радостно, сытые простой пищей. И был народ неба, племя сильных и крепких охотников, воинов, ходящих с широко расправленными плечами и спящих на спине. Они были любопытные, бесстрашные, шумные, они строили большие дома и запускали в материнские недра сделанные их руками и умом орудия, чтобы выбрать из глубин металлы и выковать из них для себя оружие и доспехи. На двух ногах ходили они, и далеки стали от матери, привыкли презирать ее, попирать под пятой. «Мы больше вас, - говорили они верным ей детям, - мы сильнее, само небо-отец жаловало нам право повелевать вами». Горды они сделались и высокомерны, совсем забыли о том, как сами были когда-то малыми, как ползали в младенчестве своем по огромному материнскому телу, припадали к нему в страхе, едва в поднебесье появлялась грозная хищная тень. Они строили города, и грохотали техникой, они создали машины, похожие на них самих, и поставили эти машины себе на службу. В своем превосходстве стремились они подчинить всех, кого считали ниже себя, и бредили звездами, мечтая пронзить однажды небесный свод бегом своих механических колесниц. А потом вдруг заметили, что малым их братьям, безропотным детям земли, доступно чудо, куда большее, чем весь грохочущий прогресс цивилизации, - вечная жизнь. И позавидовали народы неба, захотели заполучить чудо земли, не зная, что для того, чтобы владеть им, нужно смирение, от которого они отказались. Играя и любопытствуя, как дети, отрывающие стрекозам крылья, убивали они своих земных братьев, пытаясь выведать у них сокровенную тайну бессмертия. И однажды, как часто с детьми бывает, слишком заигрались, совершили непростительный поступок, и покровы с чудесной тайны пали, явив ее во всей наготе и чудовищности. Бессмертие рухнуло к ногам жаждавших его, и тьма окутала небеса, а по земле протянулся ядовитый туман. Навеки прокляли дети земли своих младших, бестолковых родственников, детей неба, навеки объявили им войну, и конца края ей нет с тех пор, как ожесточились два кровных народа друг на друга.

     «Принуди нас к миру, - сказала однажды Чиэ, толстая и старая шаманка тюленьего клана, когда люди из прибрежного города пришли просить о защите от нашествия змееглазых, - силой заставь, потому что добром у тебя не получится. Поздно теперь для добра. Слишком много зла лежит между нашими народами».

     А вам, стало быть, удалось? Вы сумели принудить их к миру?

     - Не до конца, как видишь, - Торис широко развел руками, не расплескав коньяк лишь потому, что бокал в его пальцах был уже пуст. – Нам было ясно, к чему все идет, но предпринять хоть что-нибудь, что могло бы остановить надвигающуюся катастрофу, мы были не в силах. Потом, когда трагедия совершилась, мы делали, что могли: латали дыры, сшивали из разрозненных лоскутов цветное покрывало нынешнего общества. Как ты можешь и сам убедиться, картина получилась неидеальная. И все же построенный нами мир, пусть хрупкий, но уж какой есть, - жизнеспособен. В нем нам удалось найти выход из западни озверевшего чуда, примирить непримиримое. Как ни жаль это признавать, но те, кто остались за пределами Купола, обречены. Им мы уже ничем не можем помочь. В конце концов ты ведь и сам это понял, раз предпочел пересечь границу?

     - Да, но, - Соль залпом допил свою водку и, поморщившись, подставил стакан под горлышко коньячной бутылки. Неободрительно покачав головой на несоответствие формы содержимому, Торис все же налил себе и ему благородного пойла, - ты твердо уверен в том, что у этого общества есть будущее?

     Торис поболтал янтарную жидкость, глядя, как играет в глубине золотистый отсвет.

     - Уверен, - сказал он и, закрыв глаза, вылил в себя коньяк, представляя, будто пьет горячий медовый воск. Как тот заполняет гортань и пищевод, закупоривая дыхание, запечатывая слова, словно тяжкие воды моря Хаоса, сходящиеся, как могильные плиты, над его головой. Забытье, такое блаженное, желанное, близкое - и во веки веков не доступное. – В чем тут можно быть уверенным? В тылу у нас инфицированные бессмертием экстремисты, живые и неопасные только потому, что мы даем им возможность пользоваться плебейской кровью и водой из источника всего сущего. Под боком непримиримые дети земли, согласные скорее выродиться и влачить жалкое существование, чем отказаться от выпестованной обиды. А в центре – масса свободных, полукровок, гордящихся чистотой происхождения, - тот самый продукт всех наших усилий первых десятилетий после того, как чума черной жажды на свободу вырвалась. Ирония судьбы, но с тех дней ничего, ни капельки не изменилось: свободные люди, эти жадные дети, все так же одержимы бесом познания, все так же неуемны в своей энергии и бездумном, безответственном энтузиазме. Мы построили колосса на глиняных ногах, и достаточно малейшего дуновения, чтобы он рухнул, погребя под обломками все эти причудливые гибриды человеческого гения и глупости. Достаточно появления одного единственного чужеродного элемента, назовем его, к примеру, Светлым, легендарным демоном-разрушителем, героем-пугалом древних преданий, и все наше наспех сшитое лоскутное покрывало нового общества – яйсама! - лопнет по швам, порвется к самой распоследней чертовой бабушке, если метафора тебе доступна. И усилия тех, кто, не грезя о почестях, просто делал свою работу, пойдут прахом и канут в Лету, если ты понимаешь, о чем я.

     - Понимаю, - Соль кивнул, глядя, как Торис трясет бутылкой, в которой на самом донышке плескались жалкие остатки былой роскоши. – Но и ты пойми: без гарантий безопасности в этом непростом деле нельзя обойтись.

     - Ты – один из нас, - веско сказал ему Торис, и взмахнул свободной рукой, показывая, что нужно принести новую бутылку. Поезд стоял на последней перед столицей стоянке, но дону казалось, будто он все еще движется. – Ты должен быть одним из нас, - добавил он, когда Соль поднялся, следуя призыву, - так сказала раман-куру Фредерика. Ты это сам сказал, - сидеть с прямой спиной ему сделалось невыносимо и он разлегся в кресле, закинув ноги на мягкий подлокотник. – И, хотя ни я, ни она не понимаем, как тебе удалось выжить снаружи, уверяю тебя, Семья готова к сотрудничеству. Тебе нет резона угрожать нам и пытаться торговаться. Все, что от тебя требуется, - разделить с нами те ценности, во имя которых мы трудимся, и попытаться поддерживать колосса до тех пор, пока Предвечная не откликнется на наш зов. Все, что останется потом, - просто плыть по течению, - взмахнув рукой, он усмехнулся.

     Соль вернулся, принеся на сей раз виски и лед. Торис поморщился, но безропотно позволил наполнить свой бокал до самых краев.

     - Ничего не понимаешь в выпивке, верно? – добродушно пожурил он.

     Соль сел на место, как и прежде, закинул ногу на ногу.

     - Именно, - согласился он, позвякивая льдом в своем стакане. – Все будет именно так, как ты сказал, если Семья пойдет навстречу… смиренной просьбе.

     - Ты так уверен, что экстремисты, контролирующие украденные тобой бомбы, дадут задний ход по первому твоему пожеланию?

     - Кто, как не ты утверждал, что экстремисты повинуются слову аристократа безоговорочно? - пожал плечами Соль.

     Торис фыркнул.

     - Исиркурантэрэ-э! Я этого не говорил. Напротив, из всех жителей Империи они самые непредсказуемые именно в силу того, что сохранили нетронутой чистоту своей отравленной бессмертием крови. Они зависят от живой воды – это фактический факт, перед которым даже боги бессильны, - он снова фыркнул. Виски никогда ему не нравилось, а уж разбавленное водой и вовсе вызывало отвращение. Но он стойко пил его, пестуя в себе это мимолетное, уютное чувство отрешенности. Как покачивание на мягких волнах. Течение несло его, безбрежное, как океан - прибежище покинутой им стаи. – Но получать ее предпочитают, не спрашивая нашего разрешения.

     - Кровь детей земли смягчает силу проклятия, - кивнул Соль. – Если начать потреблять ее в раннем возрасте, черный зародыш души так и останется в зачаточном состоянии.

     - Но все же проявит себя после смерти тени.

     - Они мало что помнят об истоках конфликта. Сейчас их потомки борются против аристократов, считая их – нас – повинными в катастрофе. Но они ратуют за права перволюдей, оглядываются на них, а потому не предпримут ничего, что может вызвать их неодобрение. А перволюдям и в голову не придет перечить аристократу.

     - Если только этот аристократ не Светлый.

     - В такие нюансы экстремисты не вникают, - Соль снова взболтал лед в своем бокале.

     - Вопрос – насколько вникаешь в эти нюансы ты сам. Назвавшись Светлым, ты сознательно ставишь себя в пику всем нам, - Торис усмехнулся, прокатывая на языке неприятное слово, - щиркуннэ, Темным. Слишком много колючек ты выставил, чтобы счесть тебя при первом знакомстве безобидным.

     - Не колючки, но открытые карты, - теперь Соль разглядывал свой стакан на просвет, точно пытаясь отыскать на дне истину. – Перволюди называют Светлым, и что толку скрывать то, что на устах у многих? Насчет же всего остального: бомб, экстремистов, надежного человека, – скажу еще раз и не устану повторять: все это нужно лишь для того, чтобы при первом знакомстве не вышло недопонимания. Не хочется являться к долгожданным родственникам с пустыми руками, не хочется быть истолкованным превратно. Но как только все недоразумения будут развеяны, едва лишь склонит Император к смиренной просьбе свой августейший слух, как тут же все сестры получат по серьгам: сдам вам и бомбы, и схрон экстремистов, и даже надежного человечка. Чуть только переговоры пройдут успешно, - а отчего бы им сорваться? – как каждая сторона отхватит нехилый куш. Ведь если убрать лишнюю тяжесть, не станет ли колоссу надежнее стоять на его неустойчивых ногах?

     - Твоя забота о благе общества похвальна и делает тебе честь, но я не об этом веду речь. Раман-куру Фредерика позвала меня, просила помочь, зная о моем особом к ней расположении. И я искренне хочу помочь тебе, мой заморский друг рэпун-куру. Но ты, представляется, меня совсем не слышишь. Для нас, тех, кто стоял у истоков Империи, тех, кто поднял ее на своих плечах, экстремисты – давнее, привычное зло. Мы уже давно живем с ним бок о бок, мы с ним свыклись, нашли способы противодействовать, выработали механизмы сдерживания. Но теперь среди нас появился ты – незнакомый, опасный, непредсказуемый. Ты сам ведешь себя как экстремист: похищаешь разрушительное оружие древних, угрожаешь использовать его в случае, если требования твои не будут удовлетворены… Ты называешь свои требования «смиренными просьбами», но они звучат иначе для нашего уха. Ты желаешь, чтобы Император признал тебя своим официальным наследником, не прячешь лица, требуешь в качестве подтверждения добрых намерений единственную среди нас женщину себе в жены! И почему ты так уверен в том, что раман-куру Фредерика выберет именно тебя?

     - А разве она выбирает? – Соль только чудом не подавился виски. Отдышавшись и вытерев рот, он с невинным удивлением воззрился на Ториса.

     - Она, - с достоинством подтвердил тот. И сел в кресле, сжимая пальцы на птицеголовой рукояти драгоценной трости. Хмель отпускал его, а ночь их путешествия подходила к концу. Гул океана, утихая, отступал на задворки памяти. – Неужели ты думал иначе?

     Они помолчали.

     Наконец, опираясь на трость, Торис встал.

     - Надень маску, мой друг, - проникновенно сказал он и дернул шнурок, вызывая прислугу. – Хотя бы формально покажи, что готов к конструктивному диалогу.

     Соль тоже встал, глядя тюленьему аристократу в глаза.

     - Признателен за совет, благородный дон, - ответил он, чуть склоняя голову в надменном поклоне. Он был ниже Августа ростом, на вид совсем еще мальчишка, высокомерный и уверенный в своей правоте. «За это он и нравится ей, - подумал Торис с легким привкусом горечи, от которого ему тут же захотелось вновь опрокинуть бокал-другой старого доброго коньяка. – За эту свою самоуверенность». – Как бы то ни было, спасибо.

     Торис шутливо отдал ему честь, шаркнув по-военному и держа трость сбоку у пояса, как кинжал, и рэпун-куру убрался восвояси, оставив хозяина личного вагона в одиночестве и полумраке смаковать вкус неутоленных амбиций.

     Колеса споро отстукивали дорожный ритм, и спустя несколько минут, деликатно постучавшись, прислуга принесла крепкий чай и свежую газету. Дон велел девушке открыть парчовые шторы и потушить свечи, оплывавшие в позолоченных канделябрах. За окнами роскошного вагона поднималась заря, обливая шафрановой водой восхода дремлющие в неге столичные предместья. Поезд Его Императорского Величества неумолимо мчался к конечной точке своего пути, и Лучезарный дон, дождавшись ухода расторопной прислуги, как маленький шалун, прижался лицом к идеально вычищенному стеклу вагонного окна. «Чужак-разрушитель, горячая душа, - подумал он. – И почему такие всегда нравятся женщинам?..»

     - Но ничего, - добавил он вслух, глядя, как потешно змеятся по чистому стеклу две туманные дорожки от его дыхания. – Понравится и перестанет, как и любой другой из нас. Окажись ты тем самым, безусловно единственным, не со мной и не сейчас ехал бы ты в Хаканаи. А так это мы еще поглядим, кого – выскочку рэпун-куру или одного из нас, простых честных тружеников, - одарит своей благосклонностью пречистая дева...

     Он закрыл глаза, предвкушая, сколь сладостна может быть благосклонность лучистой девы, и заря нежными пальчиками пугливо коснулась его лица сквозь тонкое оконное стекло. Золото утра заиграло в белоснежных, рассыпавшихся по плечам прядях, когда он повернулся, чтобы усесться за столик, где дожидались его чашка дымящегося черного чая и свежие новости прошедшего дня.

     *

     С тяжелой головой Соль возвращался в свое купе, кляня про себя Лучезарного дона. Тот был сладострастником, об этом Соль и так знал, но вкупе к тому оказался еще и чревоугодником. Впрочем, одернул Светлый сам себя, кивая на приветствие давешнего юноши, Максимилиана, с которым встречался ранее в вагоне благородного дона, - Август ясно дал понять, чего будет стоить аргументация Соля в глазах прочих аристократов. «Искренность – наше самое безотказное оружие», - с иронией подумал он, трудно соображая, что взволнованное лицо Максимилиана, приятеля Коры, наводит его на какую-то мысль.

     Подобрав, не глядя, лежащую перед дверью газету, он затворился в купе, ощущая, как поезд сбавляет свой целеустремленный ход. Мысли тянулись длинные и ленивые, вес выпитого будил тошноту. Благодаря совету Чиэ Соль научился контролировать глубинное отвращение к грубому продукту, научился претворять его в ресурс, но ни малейшей радости при этом не испытывал. А крепкий алкоголь вообще употреблял впервые, и не знал теперь, куда выплеснуть требующую выхода энергию опьянения. Он бросил газету на стол, подобрал с дивана дневник, встряхнул его, бегло проглядывая картинки. Лука, Чиэ, старуха-фермерша Клавдия, Грозный Лай, Молох, Волчица… Не будь их, этих мертвых теперь людей, чьи лица вызывают долгий стон в испорченной временем памяти, не повстречайся они когда-то на его сумрачном тернистом пути, что бы ответил он на щедрое предложение дона? Поколебали бы прельстительные доводы его решимость? Он ведь даже и не жил толком никогда: вначале служил, как одержимый, затем искал, как проклятый, сгорая от стыда запоздалого раскаяния при одной только мысли о счастливых деньках вместе с Волчицей. Он не ел, не пил, не спал, не наслаждался простыми беседами, весь поглощен единым стремлением, все свое существование подчинив одной цели.

     Тогда, после первой, ужасной попытки проникнуть за пределы границы, которой он, спустя пятьдесят лет, все-таки сумел достичь, ему самому и в голову не пришел бы простейший способ восполнить потраченный подчистую ресурс. Он лежал в хижине Полной Луны, ослабевший, жалкий, с дрожью вспоминая черную жуть океанского брюха, по которому ползло его собственное, трансформировавшееся в нечто невообразимое тело: как букашка, придавленная тяжелым томом, как лягушка, сплющившаяся под колесами грузовика, но сохранившая остаточную способность двигаться. Дрожа, лежал он на подстилке из высохших водорослей, под боком у толстой и теплой, заботливой Матери тюленей, а за хлипкой дверцей лачуги злилась зимняя стужа и сосульки росли над карнизом быстрее, чем хлебные колосья в тучный год. «Глупый бог, - говорила ему заботливая тюленья Матерь и помешивала в котелке над огнем свой тягучий пахучий чай из коры и листьев, - сунулся к Преграде полным скверны под самую завязку. Как и ноги-то унес?» «Не спрашивай, - хрипел Соль, и зарывался в водоросли, теснее, крепче прижимался к ее теплому лоснящемуся жиром боку. – Не спрашивай». Чай кипел, старуха улыбалась в усы, женщины-ученицы заводили длинные песни. Шуршала рыбья шкура, звенели чешуйки, сноровисто сновали костяные иглы – женщины шили плащи для своих мужчин и детей, тонкие, прочные, теплые плащи, играющие на солнце всеми цветами радуги. Женщины ждали тепла, чтобы насладиться красотой трудов своих рук.

     Соль не ждал ничего. Накрытый отчаянием, как саваном, лежал он в лачуге толстой Чиэ, повернувшись лицом к белой стене из китового плавника, и воспоминания о слепом мраке океанской бездны, о толще воды, придавившей его к брюху морского дна, с дрожью покидали его изъеденную молью времени память. «Что же теперь? – спросил он однажды старую тюлениху, заметив, что в лачуге они остались вдвоем. – Неужели не остается ничего другого, как вернуться на дно и навеки затихнуть там?»

     «Глупый бог, - отвечала она с белозубой клыкастой улыбкой, и от хитрых глаз ее по круглому лицу побежали бесчисленные морщинки. – Глупый, и слабый, коль одна всего неудача выбила из тебя весь задор. Хочешь, я попрошу Молодую Луну: она кликнет муженька и его братьев, чтоб они утащили тебя на край самой глубокой впадины, какая только найдется в окрестных водах?» «Смейся, смейся, - смиренно отвечал ей Соль, бессильно привалившись щекой к ее теплому, шершавому от короткой щетины боку. – Откуда тебе знать, что означает крах всех надежд».

     Тюлениха легонько подтолкнула его мясистым пальцем с длинным кривым когтем, и он откатился к дальней стене. Замер там, раскинув руки, - худой, обтянутый кожей скелет, в каком с трудом можно было различить признаки пола.

     «Рано ты сдался, кутенок, - в рокочущем голосе тюленихи заворочались, как валуны в мощном потоке, первые нотки недовольства. – Еще ничего не пропало. Хватит разлеживаться и жалеть себя!»

     «Ты не понимаешь, - не чуткий к нюансам тона, Соль даже не пробовал поднять глаза на вздымающуюся над ним громаду дородного тела шаманки. – Можно еще раз восполнить ресурс – за змееглазой добычей дело не станет. Но преграда опять не пропустит, а снова, - он крупно содрогнулся, подтягивая колени к тощей груди, - пережить тот ужас не хватит смелости».

     «Ты – как младенец, который едва родился и вот уже хнычет на весь белый свет, - недовольно пожевала пухлыми губами Чиэ. – Мамкиной соски тебе надо, вот что!» - с этими словами она грузно повернулась на своем ложе (оно привычно затрещало) и свистнула так пронзительно, что у Соля заложило уши.

     «Какой соски?» - впервые с ночи возвращения, когда гневные волны выбросили его истрепанную оболочку на скалистый берег тюленьего острова, в Соле пробудился осторожный интерес к происходящему. А когда в лачугу, румяная, разгоряченная с мороза, заглянула Микадзуки, Молодая Луна, недавно родившая первенца ученица старой шаманки, Соль даже попытался приподняться на руках, но не преуспел в потугах.

     «Дай ему молока», - безапелляционно велела толстуха, и, хотя юная мать тут же покраснела, глядя в угол, где, страдая, пытался усесться Соль, но перечить наставнице не посмела. Шагнула в лачугу, распоясываясь, обнажила покрытую белым подшерстком грудь и надвинулась на Соля, тыча брызжущий парным молоком сосок ему в губы.

     «Нет!» - Соль пробовал сопротивляться, но он был меньше и слабее физически, чем молодая тюлениха. Ухватив одной рукой за плечи, второй она прижала его голову к своей груди, приговаривая с ласковым придыханием: гули-гули, маленький. Обливаясь стыдом, жгучим, как железо на морозе, молоком, текущим по губам и подбородку, Соль вынужден был сосать ее грудь, как младенец, неумело и жадно, делая больно кормилице своими жалкими попытками высвободиться. Слезы текли по ее круглым румяным щекам, Соль и сам рад был бы заплакать, глядя, как она, улыбаясь сквозь слезы и поглаживая нежно, шепчет ему ласковые бессмысленные слова. Тошнота накатила внезапно, как враг из засады, но страшным усилием воли, выкачав глаза, Соль сдержал ее, страшась оскорбить физиологической неблагодарностью подвиг ее благородства. Наконец, молоко иссякло в ее груди, со вздохом облегчения он и она оторвались друг от друга, отводя в смущении глаза. Молодая Луна протянула было вторую грудь, но старуха за ее спиной, посмеиваясь, решила: хватит. Ступай, велела она ученице, отныне у тебя двое деток.

     Воспрянув духом и глянув напоследок лукаво, юная тюлениха покинула лачугу. А Соль, вытирая ладонью с губ молоко и теплый вкус нежной кожи, с удивлением ощутил, как к нему возвращаются силы. Растопырив ноги, вытянув руки, он с изумлением смотрел, как разглаживается, наливается живым цветом кожа, как крепнет мясо мускулов под ней, гибче и прочнее натягиваются сухожилия. Толстуха Чиэ, ухмыляясь в усы, наблюдала чудесную метаморфозу вместе с ним, и, зачерпнув в берестяной туесок свой невыносимо вонючий, крепкий как бульон чай, протянула его Солю.

     «Пей, - сказала веско. – Набирайся сил. Пусть не так быстро и необременительно, как проклятые души, но матерьяльная пища тоже может послужить тебе топливом для второй попытки. И уж в этот раз, гляди, не оплошай».

     Морщась, смотрел он на плавающие на поверхности бурой жижи кусочки коры и черенки листьев, испытывая сильнейшее желание отказаться. Тошнота подступала, желудок бурлил, самые ноздри, казалось, выворачивались наизнанку от мерзостного запаха. Но толстуха глядела твердо и строго, решительно протягивая ему туесок, и Соль, внутренне содрогнувшись, взял, наконец, из ее рук самодельную кружку. Глубоко вдохнул, точно собираясь нырять в прорубь, и залпом опрокинул в себя густое вязкое варево. И четыре сезона с той поры только и делал, что ел и пил, что дают, борясь с тошнотой, содрогаясь от отвращения, мечтая о том дне, когда нос его лодки вновь разрежет надвое гребень волны, устремляя хозяина к последней преграде на пути к Аласте.

     А потом люди из прибрежного города допустили по недосмотру гибель тюлененка, сына Молодой Луны, молочного брата Соля, и хрупкий мир меж давними соседями оказался нарушен. Чиэ, которая к тому времени почти не покидала лачуги, согласилась быть посредницей на переговорах с прибрежными людьми. Молодая Луна и ее муж вызвались сопровождать ее, Соль просился тоже, но толстуха убедила его остаться. «Мало ли до чего досудачим, - мрачно объяснила она, с трудом ковыляя с вершины горы по крутоватому склону. – А тебе вмешиваться никак нельзя, ни капли скверны лишней не должно к тебе прилипнуть». С тяжелым сердцем отпускал Соль в путь всех троих: ее, первую после Волчицы жрицу, Молодую Луну-кормилицу, лучшую ученицу старой шаманки, и мужа ее, Переката, искуснейшего в племени морского охотника. С тяжелыми сердцами отпускало всех троих племя: горестный был для визита повод, ведь тело тюлененка, сына юной Мудрой матери, отдали седому океану лишь на закате, а сейчас вставал рассвет нового дня. Резвясь в волнах, заплыл малыш на человечью территорию и, не зная жизни, запутался в сетях, где его и склевали чайки. Охотник из приморского города нашел поутру мертвое тело, но, отчего-то струхнув, не вернул его соседям, а бросил гнить в неприступных скалах на окраине рыбачьей бухты. Когда безутешные родичи отыскали все же маленького мертвеца, того было уже не узнать, а белая птичка его души обезумела от ужаса. Кое-как утишили ее тюленьи шаманки, расспросили, наконец, ласково и, по обряду тело похоронив, отпустили к кроне великого дерева. А сами послали гонцов к соседям, ответа и виры требуя.

     Этими-то гонцами и были трое дорогих Солю людей: Чиэ, Микадзуки, лучшая ее ученица, и Хаясэ-Перекат, муж могучий. Сговорившись с людьми о месте и времени встречи, шагнули трое перволюдей в студеные объятия отца-океана и пропали, только мелькнули в волнах бурые спины. Осталось племя в тревоге дожидаться вестей. Соль ходил по галечному берегу взад-вперед, гоняя чаек, мешая тюленьим детенышам с нежными глазами-бусинками резвиться на привычном им берегу. Он знал, какой виры потребует от людей Полная Луна, догадывался, что тем не придется расплата по нраву. Он оказался прав: минуло два дня, а гонцы не возвращались.

     «Делать нечего, - сказал тогда Соль племени, - поплыву за ними».

     Никто ему не перечил. Он был Светлый, делал, что считал нужным. Однажды он спас прибрежный город от нападения змееглазых, откликнувшись на отчаянный зов воеводы. Теперь, хотя никто его не звал, готов был спасать свою новую семью.

     «Лишь бы они были живы», - думал он, на крошечном плоту выгребая в холодном море в сторону человечьего берега. Когда-то у него была лодка, подаренная тюленям прибрежными в благодарность Солю за спасение, но он потерял ее, попытавшись преодолеть последнюю преграду на пути к Аласте и потерпев поражение. Он потерял бы тогда и жизнь, но чудо спасло его, чудесные возможности его рожденного на неведомых островах тела спасли, и возвратили на бренную землю. Где, как и много раз до этого, приходилось ему спешить, чтобы спасти своих новых близких, спешить, и не успевать.

     В тот раз спешить ему было уже некуда. На берегу, где специально на случай визита тюленьих гостей люди построили особый странноприимный дом, пылали костры и двигалась длинная, облаченная в траурные одежды процессия. Долгие тени одетых в балахоны людей плясали причудливо на прибрежных скалах, а с дымом костров тянулся к морю сладковатый душок жареного мяса. Едва очутившись на мелководье, Соль спрыгнул в воду и кинулся бежать, таща плот на буксире. Борясь с волною, задыхаясь, он спешил к берегу, взглядом ища среди длинных и худых фигур одну – могучую, слоноподобную. Не нашел, и прибой сбил его с ног, заставив больно ушибиться коленом о подводный камень. Сильно хромая, нагой, ежась от весеннего ветра, он выволок плот на берег, бросил там; торопясь, пробрался по сопкам мимо закутанных в хламиды высоких фигур, водящих вокруг чадных костров угрюмый хоровод. Одолев полосу песка, подошел к фасаду странноприимного дома: на приподнятой на столбах деревянной веранде, прижавшись плечами, сидели, кручинясь, Перекат и его молодая жена. Увидав дрожащего мокрого Соля (экономя ресурс, он даже не пытался согреться собственными силами), Перекат встал, снимая с плеч рыбий плащ, и, перемахнув через перильца веранды, набросил пропитанную теплом его тела ткань на покрытые гусиной кожей плечи бога.

     - Где Мудрая, вождь? – стуча зубами, спросил его Соль.

     Ни слова не говоря, Перекат показал себе за спину.

     Стянув плащ в кулак у горла, чтоб не падал, Соль взбежал по ступенькам крыльца, отворил дверь. Из темного дома пахнуло вяленой рыбой и плесенью, и какими-то сушеными травами.

     - Чиэ! – вскрикнул он, бросаясь в темноту, но тут с веранды навстречу с лампой в руке вышла Молодая Луна. Желтый свет озарил ее плотно сжатые губы, темные, как омуты, глаза, и, наконец, огромное тело у дальней от входа стены, раскисшее, как выброшенный на берег кит, такое же неповоротливое. Сглотнув горький комок, Соль сделал шаг вперед, споткнулся, как об преграду, об ушибленную ногу, и замер, боясь дышать. Лишь потом увидел заслоненное светом лампы в руках Луны слабое-слабое, бледное, как первый пух одуванчиков, сияние, лишь потом услышал - дышит хрипло и глубоко.

     - Жива, - он отшагнул назад, прислонился к косяку, боясь, что ноги не удержат.

     - Нет, - сказала Микадзуки печально. – Умирает.

     - Что здесь случилось? – спросил Соль и, заслышав за спиной грузные шаги Переката, все-таки сполз по стенке на корточки. Придерживая плащ у горла рукой, он на коленках, осторожно, приблизился к толстухе, не без трепета прижал к ее волосатому, мощному загривку ладонь. Шея была мокрой от пота и горячей. Старуха всхрапнула, отзываясь на прикосновение Светлого бога, перекатилась на спину, раскинув мощные руки, но в сознание не пришла. Под приоткрытыми веками ее страшно виднелись белки. Лежа на спине, старая Матерь захрипела, грудь ее заколебалась мощно, рождая рокочущий кашель. Испугавшись, Соль с пола, а Перекат сверху, упершись ногой в пол, кое-как вернули толстуху в прежнее положение, и хриплое дыхание ее выровнялось.

     Боясь прикоснуться еще раз, Соль повернулся к Чиэ боком, а Луна, поставив лампу, села перед ним, скрестив ноги. Перекат остался стоять – темный плечистый силуэт на фоне большого окна, выходящего к морю, в котором, как огромный, объятый пламенем корабль, величественно шло ко дну солнце.

     - Два дня назад, ты знаешь, - вполголоса заговорила Луна, с тревогой вглядываясь в громаду умирающего тела, трудно дышащую за спиной у Соля, - мы приплыли, чтобы спросить с сухопутных людей по справедливости. Сначала они отрицали вину, потом стали предлагать зерно и мясо. Жизнь моего сына за горсть зерен! - она коротко, зло усмехнулась. - Матерь сказала: я видела человека в железе. Это он сделал мертвым нашего детеныша? Люди, их старший вожак и младшие вожаки не отрицали. У него есть детеныши? – спросила Мать. – Ведите их всех сюда. Их привели, троих: преступника, его полувзрослого сына и дочку, совсем еще мяконькую. Сколько тебе лет? – спросила ее Матерь, но за девочку ответил брат. Семь, ответил он. Хорошо, решила Мать и взглянула на меня. Я была согласная. Таков наш выкуп, сказала тогда Мать громогласно, стоя на веранде этого самого дома. Я сидела по правую руку ее, вождь-охотник по левую, сухопутные люди смотрели снизу, внимательные, как стерегущие добычу чайки.

     «Не надо зерна, - сказала Мудрая Матерь, обращаясь к старшему из вождей, и вытянула руку, указывая на прижавшуюся к брату девчушку. - Отрубите ей руки. Вырвите язык. Выжгите глаза. Делайте аккуратно, чтоб не умерла. Пусть живет долго, а тот, - она ткнула пальцем в отца девочки, скорчившегося на песке, между двух конвоиров с длинным острогами (копьями, тихо подсказал Перекат, и Луна кивнула, признавая поправку), - видит и помнит, что натворил».

     И – после этих ее слов – началась буря, какая бывает после того, как слишком долго держится жара. Старший вождь побледнел, стал увещевать, его правая рука, этот… Пастух? – принялся свой широкий нож (топор, невозмутимо подсказал Перекат) лапать, младшие вожди и родичи злодея наперебой кричат, невиновность его доказывают. А Матерь сказала, глядя на эту суматоху сверху: до завтрашнего полудня времени вам даю. А как приговор исполните, приводите ко мне девчушку еще раз, я хочу посмотреть, что все правильно.

     - Что же случилось потом? – шепотом спросил Соль, и оглянулся через плечо, когда Чиэ в полусне горестно вздохнула.

     - Угрюмые, разошлись сухопутные. А к вечеру принесли жены вождей к этому дому угощение, и с ними, трапезу разделить, пришел сам вождь-хозяин вместе с первым сыном. Ели хлеб они с Матерью, пили вино, убеждал ее вождь сменить наказание. «Дитя ведь, - толковал страстно, - в грехах отца неповинное». Долго говорили. Наконец, меня кликнули и Переката, чтоб совета спросить. Мудрая говорит: ваш детеныш, за вами последнее слово, стало быть. Аль простите?

     Не прощу, сказал вождь-охотник, ни за что смерти первенца им не прощу. У этого сын останется, цел да невредим, ну, а у меня что? Только сладкая месть.

     Так сказал, и сел на место, на сжавшего зубы вождя-хозяина глядя.

     Твое слово, Микадзуки, сказала тогда Мать. Всегда ты мне как дочь любимая была, как скажешь теперь, так и будет.

     Оробела я, когда все взгляды на мне сошлись, присох язык к гортани. Да только вспомнила я, как Матерь меня дочерью своею любимой назвала, и подумала: быть мне Мудрой племени, едва Матерь в чертоги отойдет, решать за всех. И нашла в себе силы твердо в лица ждущие поглядеть. Я мать, сказала. Сердце мое горькими слезами обливается оттого, что твои люди, вождь, не уберегли моего первенца. Кровь его, плохо умершего, к справедливому возмездию взывает. Да только, твердо сказала я и на мужа-вождя посмотрела, не вернуть мне сыночка больше, хоть вы всех своих детей в жертву нам сейчас принесите. Не по нашему, земному, правосудию стану я судить, а по божьему, тому, какому Бел бог нас научил. А ведь он помог вам в годину тяжкую, защитил, хоть и был – и вам, и нам, - чужак, перекати-поле. А явился, и вершил праведный суд. Только те, кто себя забыл, вражины змееглазые, нам враги, так он сказал, прежде чем к вам на подмогу идти, а я запомнила, хоть была еще в ту пору девчонкой неразумною, всего год до того впервые в морскую пучину нырнувшею. А другие не враги вам, такие же, как и вы, люди, смерти постылой страшащиеся. Так он сказал. А потом уплыл, чтобы в райскую страну попасть, да освободить для всех нас Предвечную Невесту, в чьем расписном подоле стада жирного лосося плещутся. Но не случилось ему чаяние исполнить, и вернулся он к нам, сломленный, с самого дна моря, из потаенных глубин его, где даже рыбы слепые уже не живут. Вернулся, и я его, по слову Полной Луны, молоком своим материнским поила. И стал он мне – как сын. Два у меня сына было – теплый, родный теленочек, кровинушка моя, и Светлый бог-изгнанник, Обреченный, кого я как мудрая матерь выпестовала. Два сына было, а остался теперь один. И, будь он здесь, решил бы так же, как я: не надо виры, не надо мести, ничего нам от вас не надо. Я прощаю вас, сухопутные люди, за первенца моего прощаю, но впредь – слышите – как стану я Мудрой матерью, не видать вам больше от меня снисхождения.

     Так сказала я, а они, как услышали, тут же в ноги мне поклонились. Благодарю тебя, Мудрая мать, сказал мне старший вождь, а у сына его слезы на глазах выступили, хоть и не пристало воину без причины плакать. От всего сердца благодарю за благородное, милосердное решение. Пожелал он народу тут же о нем объявить, и отправил своего первенца к хижинам, чтоб разнес среди них добрую весть. А сам все продолжал мне кланяться и ладонь к сердцу прижимать.

     Довольно, остановила его Матерь. Станется с нас. Раз уж дела тут мы все закончили, пора нам восвояси вертаться, а то уж заждались люди нас, извелись все. Так сказала, как вдруг слышим: крик от хижин, гам, двое молодых охотников к дому этому наперегонки несутся. Что такое? – вождь-хозяин вскочил, да ноги-то не удержали веса, подломились. Упал он, пена зеленая на бороду его рано поседевшую изо рта хлынула. Тут уж и охотники сухопутные к дому этому подбежали, беда, один голосит, сын вождя без памяти! А второй, посмышленее, встал, как вкопанный, и глядит, как вождь-хозяин угрем по голым доскам вьется, в собственное горло крепкой рукой вцепившись.

     Отравили, Мудрая тут говорит. Я на нее дивлюсь, рот разинув, а Перекат уж в проеме встал, растопырился, телом нас своим от охотников молодых закрыл. Тут-то я в себя пришла, кричу: не наших рук дело, люди! Не наша вина, чужая!

     Не видела я, только слышала, как полетели камни в мощную грудь мужа-вождя, но стоял он не шелохнувшись, нас собой от озверевших гонцов обороняя. А вскоре новые голоса раздались, пламя факелов вечерний пляж озарило. Шла к нам от хижин оголтелая толпа. А Мудрая Матерь, подносы с кушаньем понюхав, в кувшины с хмелем нос сунув, сказала: я тоже эту пищу ела. Стало быть, мой черед следующий. Встала она, как кит из волн, - огромная, в сияющей под лучами заходящего солнца накидке, и подошла к умирающему вождю-хозяину. Тот уж почти не дышал, посинел весь, глаза его голубые из глазниц вылезли. Опустилась Мудрая перед ним на колени, ладонь на чело возложила и стала к Отцам взывать. Подошли к этому домику люди, жги их, кричат, оборотней! Да только Перекат посторонился, как я ему велела, и открылась глазам сухопутных картина: Матерь на коленях, шепчущая над телом их умирающего вождя. Замерли люди, только глаза в свете пламени алым посверкивают, молча стоят, ждут, как чайки добычу. А Мудрая задышала вдруг трудно, пена у нее горлом пошла, закапала на могучую грудь. Вижу, невмоготу ей, жизнь она отдает свою сильную, да нелегко чужому-то жизнь эту принять. Взмолилась тогда и я, к Матери Предвечной, Лазоревой Невесте, всю душу на поиски Ее бросила. И отозвалась Вечная Дева в небе зарницей, ответила мне: будет по-твоему. Исторгла из Полной Луны корень жизни ее, изъяла, и в чужого вождя, как в сосуд, вложила.

     Вернулась я в мир дольний, вижу: сидит Полная Луна над чужим вождем, как изваяние, недвижимо, а душа-то в ней еле теплится. Перекат стоит, кулачищи сжав, на противников, как на стаю касаток, глядит недобро, защищать меня до последней капли крови готовится. И садится у ног его вождь-хозяин: волосы встрепаны, борода в рвоте горькой измазана, глаза, как в сети опасной, в красных прожилках. Сел, бороду пожамкал, покривился страшно, за горло себя взял. Кто, слышу, сипит, кто посмел? На моей земле, под моим кровом кто удумал гостей травить? И вдруг как вскочит сильно, как захрипит сорванными связками, глаза больные выкачав: кто?!

     А дальше уж совсем коротко. Спустилась ночь, и новый день пришел, стали собирать сухопутные три больших костра на побережье. Воскресший вождь нам охрану выставил, верных ему охотников, ну, а я и вождь мой муж устроили Мудрую так, чтоб муки ее облегчить. За ночь, да за новый день отыскали сухопутные злодеев, ими жена и сноха незадачливого охотника, сыночка у меня отнявшего, оказались. Они-то и подложили в кушанья, да в хмельное злых трав. Как уж так вышло, что их до приготовления яств допустили, - того ни мне, ни вождю моему мужу неведомо. Да уж мы и не спрашивали. Тут уж сухопутные без нас все решили. Не будет предательницам пощады, так сказали. И порубили обеих баб живьем, а уж потом, когда те теней лишились, огню их останки скормили. А третий костер принял плоть первенца вождя-хозяина, восторжествовала, стало быть, и без нас земная справедливость. Ну а я, да вождь мой муж над телом Мудрой остались молчаливые дни коротать, ждать, когда птица души ее трудно к небу воспарит. А теперь вот ты явился, Светлый, и хоть знаю я, что нельзя просить, а, может быть, сжалишься, отпустишь душу Полной Луны на свободу? Тяжко ведь ей в умирающем теле томиться, горько на чужбине умирать среди речи постылой и деяний нечестных. Сжалься, очень тебя прошу.

     Соль недолго колебался. Слыша, как хрипло дышит за спиной Чиэ, ощущая жар, волнами расходящийся от ее тела по всему тесному домику, он сказал, глядя прямо в широко распахнутые, похожие на колодцы без дна глаза молодой Матери:

     - Нет, Луна, - сказал он. – Не могу. Да и, посуди сама, понравится ли толстухе, если ее наказ по ее же вине будет нарушен?

     Юная тюлениха, кормилица Соля, ответила ему долгим, тянущим душу взглядом. «Хватит», хотел взмолиться он к ней, но она первая отвела глаза. Кивнула, словно что-то для себя решив.

     - Будь по-твоему, Светлый, - сказала.

     И больше, за все оставшиеся до момента окончательной смерти Полной Луны четыре дня, не произнесла ни слова.

     *

     Соль остался на материке. А когда Чиэ, наконец, умерла, так и не придя в себя, не сказав им ни слова на прощание, отправил Переката на тюленьи острова за подмогой в переносе тяжелого тела. Сам остался с Луной вдвоем, стеречь покой мертвого тела Мудрой.

     Луна с ним не разговаривала, не ела и не пила, погрузившись в некое подобие транса. А к Солю стал приходить Лука, младший сын воскрешенного вождя, подросший, разом возмужавший, посуровевший со смертью старшего брата. Он всегда приходил с сестрой, оба были дивно похожи и хороши собой. Светланка, сестра его на год старше, выросла в чудесную девушку: пшенично-русая коса до пояса, тонкий стан, соболиные брови вразлет. «Беловолосый!» – закричали они, впервые встретившись с ним после дня похорон в пенной полосе прибоя. Соль пришел к морю пораньше, едва только солнце взошло, - промочить ноги и полюбоваться на далекий горизонт, за которым лежала однажды отринувшая его Заповедная земля. Никаких встреч не ждал он в столь ранний час, все важные дела обговорил с воеводой прошлым вечером, когда догорели погребальные костры. Но воеводины младшие дети, как оказалось, тоже были ранними пташками: каждое утро прибегали они на пляж собирать раковины съедобных моллюсков. «Беловолосый!» - с восторгом завопил один и подхватила другая; и подростки бросились к нему наперегонки, смеясь, рисуясь друг перед другом, начисто забыв горести прошедшей ночи.

     - Кыш, горластые! – попытался прогнать их Соль, да не тут-то было: дети знали его как своего и ничуть не боялись.

     - А помнишь, - теребил за край накидки Лука, пока Светланка, стыдливо хихикая, из-под длинных ресниц рассматривала мелькающую в прорезях рыбьего плаща наготу Светлого бога. – А помнишь, как ты полуночников-то!..

     Так и прилепились к нему смешливые сорванцы, привязались хвостиком. Смирившись, Соль больше не гнал их, из восторженных рассказов Луки узнавая о себе много нового. И как он сотню лишенных тени одной левой положил, и как походом ходил на край света к терему красна солнца, и как законы людям дал, да не человечьи, а премудрые, божественные. Со слов юркоглазой Светланки выходило так, что половина континента заселена уже его потомками, могучими и бесстрашными героями с огненной кровью, каждая капля которой способна упокоить тысячи красноглазых. Удивительно Солю было только одно: как это, после всех его подвигов, по земле еще бродят целые и невредимые несытые? Но младшие дети воеводы были твердо уверены, что такое положение дел временное.

     - Ведь теперь ты пришел, чтобы всех-всех полуночников извести, да? – трещала ему Светланка в одно ухо.

     - Вот я вырасту, построю большой корабль, и все вместе мы поплывем в Яблочную страну, вот увидишь, Беловолосый! – звенел в другом ухе мальчишеский дискант Луки.

     Что ж, ему отрадно было проводить с ребятишками время. Вскоре к ним присоединились приятели брата и сестры, а уж к вечеру третьего дня матери детворы, пообвыкнув, начали зазывать Беловолосого в гости на пироги и соленья. Соль отказывался, беспокоясь за тюленью чету и их молчаливую стражу, и тогда дети хозяек, исполненные торжественной важности от возложенной на них миссии, стали приносить к порогу гостевого домика нехитрые яства, приготовленные заботливыми руками их матерей. Помня наказ Чиэ, Соль исправно употреблял угощения, сколько в него влезало, но ни Перекат, ни тем более Луна, погруженная в скорбный транс, благосклонностью кулинарные изыски прибрежных стряпух не удостоили. Перекат ел рыбу, которую Соль ему приносил, долго нюхал ее, шевеля усами, разглядывал на просвет. Воду пил тоже только из рук Светлого бога. Соль видел это и сердце его сжималось от горечи: все усилия его, все попытки свести на нет застарелую ненависть двух народов, века мирной жизни в добрососедстве, - все это в одночасье пошло прахом из-за опрометчивости и шкурного страха троих человек.

     «Но ведь дети растут, - думал он, следя с берега, как резвятся на пляже младшие отпрыски воеводы вместе с ватагой друзей. – Дети, привыкшие видеть перволюдей воочию».

     Он переводил взгляд на странноприимный домик, и вспоминал Микадзуки, ее пустые, полные ночи глаза, ее сухой голос, монотонно повествующий ему о событиях страшных двух дней.

     Ее сын мертв, и наставница умирает. И она, та, кто простила горожанам гибель собственного теленка по оплошности, ни за что не простит умышленного предательства. Почему, ну почему обстоятельства никогда не складываются в пользу первых людей?

     А потом Мудрая умерла, и тюленьи люди, не доверяя сухопутным, сами перевезли на плоту по морю ее большое тяжелое тело. Ее похоронили в отеческих волнах, и Молодая Луна приняла новое имя наследницы титула. И шесть лет под ее мудрым правлением миновали, как один день. У нее родилось двое детей: старшая, как две капли похожая на мать, телочка с ласковыми черными глазами и телок с белым пятном на носу. Луна не прекратила торговли с прибрежным народом, привечая их лодки на нейтральном острове меж материком и защищенным завесой тюленьим архипелагом. С торговцами приезжал и воевода, он прожил заемной жизнью еще три года, но лихорадка сожгла его в одночасье в одно сухое злое лето. Забрала она и среднего сына, потом погиб третий брат, и новым воеводой в свои восемнадцать лет был провозглашен Лука, последний из сыновей славного рода. Позже он каждый год приплывал с обменным грузом на общий остров. Светланка была с ним, она превратилась в писаную красавицу, и женихов к ней сваталось немало, но брачному ярму она предпочитала морскую свободу. «Пиратка», - дразнил ее брат. «Помощница твоя, бестолковый!»

     Они приплывали, зубоскалили, приносили вести из прибрежного города. Юный воевода советовался с Беловолосым, привыкал спрашивать мнения Полной Луны. Соль с охотой брался помогать своему молодому другу, он видел хороший знак в его полном энтузиазма интересе к жизни перволюдей. Но вот прибрежные жители уплывали, и на тюленьих островах время возвращалось в привычную колею: лежка, линька, зимовье, брачные схватки, уход на промысел. Соль изнывал от безделья, томился, что слишком долго копится ресурс. Луна, как могла, утешала его. «Сытно, мирно, преграда крепка. Чего еще тебе надо, Светлый?»

     Соль и сам не знал, чего ему надо. Вот она, думал он, мирная жизнь, отдушина, которой ты так долго жаждал. Так чего же неймется тебе теперь? Знай толстей, накапливай жир, как тюлени перед долгой зимой.

     Каждый рассвет он спускался к морю, разглядывал небоскат. Там она, мнилось ему, недоступная Аласта, спит под шапкой кучевых облаков, завернутая в них как в мантию. Однажды он дерзнул пробиться к ней и не сумел, теперь вынужден ждать, подгоняя неторопливое время. Ведь там, за преградой, разгадка всех тайн, мнилось ему. Великая Яблочная страна из детских сказок Луки. Однажды он, Соль, проберется туда, за завесу, преодолеет все преграды и спасет заповедную Аласту, как рыцарь из волшебных историй. Однажды он ступит на райскую землю, и сумеет выполнить, наконец, свой обет. И, может быть, тогда черный коршун вины перед всеми погибшими перестанет клевать его совесть?

     Со смерти воеводы минуло три года, и город прибрежных людей осадило несметное войско несытых. Впечатленные прошлой победой Беловолосого, на этот раз они не собирались церемониться. Подгоняемые черной жаждой истреблять, топтать, выжимать все соки, они пришли с твердым намерением уничтожить непокорный город любой ценой. Или, возможно, их цель была другой изначально. Возможно, они хотели выманить Беловолосого и задавить его числом.

     Как бы то ни было, Лука первым делом послал к тюленям гонцов с просьбой о помощи.

     «Надо идти, Мудрая, - сказал тогда Соль. – Надо спасать».

     «Иди, - безразлично отвечала Луна, на него не глядя. – Спасай. Сожри тысячи черных душ, Светлый, или погибни во имя крошечного человечьего племени. Ведь такова и есть твоя истинная суть – люди неба тебе ближе по духу, чем мы, слабые дети земли».

     Соль сел на месте, где стоял. На ум приходили тысячи аргументов, но Луна не возражала ему, сидя на ложе Чиэ, в ее старой лачуге, на вершине потухшего сотни тысяч лет назад вулкана. Он смотрел на ее статный, плавный силуэт, на длинные черные, в нитках ранней седины, волосы, змеями обвившие дебелые плечи, на коралловые бусы, обхватившие полные запястья и лодыжки, на тяжелую, все еще красивую грудь, с которой однажды, когда-то случайно, он сам сосал горячее, острое, как стекло, молоко.

     «Вот так, - думал он бессильно и сжимал кулаки, вперившись взглядом в занозистые, шершавые, белые от старости доски лачуги, собранной из китового уса. – Судьба сделала полный оборот».

     «Нельзя», - подумал он и поднял голову, встал на ноги, чтобы выйти из темной лачуги на свет, на яркий беспощадный свет середины лета. Тюлени выслушали его просьбу, покачиваясь на волнах. Он обнял одного за шею, и тот доставил его к берегу торгового острова, за пределы завесы. Гонцы, дрожа от нетерпения, дожидались его там: не притронувшись к еде, поставленной для них перволюдьми, не смочив горла в прохладной воде ручья, бежавшего вниз по склону. Глаза их радостно засверкали при виде идущего навстречу Беловолосого, но тут же лица разочарованно вытянулись: Соль шагал по галечному пляжу нагой и губы его были плотно сжаты.

     - Беловолосый, спаси!.. – заговорили наперебой гонцы, Соль помнил их еще голопузыми мальчишками, веселыми крикунами из ватаги Луки и Светланки.

     - Уходите, - коротко отвечал он, избегая глядеть в их открытые, полные надежды лица. – Справляйтесь своими силами и не рассчитывайте на других.

     Сказал так, и вернулся в океан.

     Гонцы не верили ему, ждали целый день, наконец, погрузившись в лодки, молчаливо отплыли. За ними приплывали другие, сам Лука-воевода вместе с сестрой, впервые, сколько Соль их помнил, брат с сестрой не смеялись. Наконец, Луна отдала приказ не покидать пределов завесы, и больше с тех пор прибрежные жители не беспокоили своих первородных соседей. А вскоре и некому стало их беспокоить: уцелевшие жители подожги город и отчалили в открытое море на трех самых больших кораблях. На землях Луки, его отца и деда и сотен глядящих в глубь веков прадедов воцарились несытые. Пангея, огромный континент, пала под натиском бездны.

     «Теперь за вас возьмутся», - сказал Луне Соль.

     «Знаю, - отвечала она. – Уходить тебе надо. Бросить малое, чтобы спасти великое».

     «Нет! - возражал ей Соль с горячностью. – Ни за что!»

     «Тогда город пал напрасно. Все эти жертвы, что ты принес до сих пор, - напрасны», - голос ее звучал непреклонно, глаза, как темные кратеры, смотрели на него с постаревшего лица.

     «Нет, Луна, пожалуйста, не говори так! Пожалуйста, не прогоняй!»

     «Мы продержимся, Светлый. Сколько пальцев на руках, столько зим – продержимся. За это время ты точно накопишь необходимый для перехода жир. И ты перейдешь, слышишь? Ты перейдешь, и найдешь, и спасешь для всех нас Аласту. А мы будем ждать тебя. Мы продержимся столько, сколько будет нужно, чтобы ты дошел, и прошел, и освободил для нас Аласту, слышишь? Столько, сколько понадобится. Я обещаю».

     Она обещала. И с тем он ушел. Но времени, чтобы достичь земли обетованной, ему понадобилось не десять лет, и не пятнадцать. Несытые открыли на него охоту, гнали, как дикого зверя, и еще одна бесплодная попытка прорваться к Аласте оборвалась немым ужасом океанских глубин. И лишь на третий, волшебный раз, он сумел преодолеть Заповедную преграду. Но оказалось, на том его злоключения не окончились. Сейчас, в самом финале, другие, такие же, как он сам, искушали его решимость иллюзией покоя.

     «Плыви, - с кривой усмешкой подумал он, и наклонился над умывальником, ожесточенно скребя лицо, точно надеясь избыть тем самым похмельную оторопь. – Плыви по течению, Оки-Куруми, возлюбленный пастырь подводных стад. Плыви же и не знай тревог!»

     Лука, вновь вспомнил он, выпрямляясь. Над умывальником висело зеркало, но глядеть в собственные осоловевшие глаза Солю абсолютно не хотелось. Он развернулся на пятках и направился к дивану, взобравшись на него, снял с багажной полки нехитрый свой саквояж. Швырнул туда дневник, маску. Раздумывая, о чем же забыл, он машинально перебирал в памяти лица. Светланка-Лючия - откуда это острое, горькое чувство потери? - Лука, ее солнечный братец, серое, лишенное выражения лицо Отшельника. Ассоциации затягивали вглубь, не туда: атаман О’Брайен, его мать, деревня племени черно-бурых. Черные жесткие волосы, черные юркие глаза, вежливо кланяются, гася в глазах удивление. Есть! Максимилиан, столичный знакомый Коры. А с ним и она сама, остроносая, взъерошенная, похожая на сердитого вороненка. Он рассказал ей недавно так много, что наверняка напугал; предупредил ее беречься, но как бы та по глупости чего не перепутала. Значит, нужны более серьезные меры, а память стала совсем дырявая.

     Соль порылся в сумке и вытащил из бокового кармана ясеневый оберег, один из тех, которые Кора когда-то и купила. Двум сестрам, мертвой и неживой, он уже роздал по серьгам, осталась третья, младшенькая. Живая.

     Поезд уже тормозил, и Соль выглянул в коридор, надеясь поймать кого-то, более подходящего статусу миссии. Никого не поймал, но и не застал ни одного праздношатающегося. Что ж, в таком случае не зазорно и самому.

     Он выскользнул в коридор, подошел к дверям купе Коры.

     «Остается надеяться, что ей хватит ума выглянуть на вызов одетой», - подумал он.

     И громко постучал.

     *

     Кора открыла мгновенно. Она была одета и причесана, но лица на ней не было. В безвольно опущенной правой руке она сжимала утреннюю газету.

     - Что стряслось? – Соль шагнул в купе.

     Вместо ответа Кора протянула ему развернутую на первой странице газету. Взгляду Соля открылась зарисовка парадных ворот Подземного храма крупным планом и броский заголовок под ней. Нахмурившись, Соль прочел подпись. «Чудовищный взрыв в Саракисе! Гнев богов или попытка покушения? Жизнь Сиятельной донны Фредерики вне опасности».

     - Какого хрена?! – он вырвал газету из вялых пальцев Коры, впился глазами в строчки.

     «Сегодня ночью в конце первой стражи во внутренних помещениях головного храма Подземных богов прогремел взрыв. В огне последовавшего пожара и под обломками рухнувших перекрытий погибли пятеро служителей храма и две особи специальных «храмовых животных», свыше десятка человек получили ранения. Пребывающая в храме Сиятельная племянница Божественного… по счастливой случайности не пострадала… в целях безопасности сведения о текущем ее местоположении огласке не подлежат… По предварительным данным взрыв осуществлен членами экстремистского подполья, нахально именующим себя «Движением Освобождения», и причастным к целому ряду вопиющих преступлений против человеческого и божественного порядка. Двое подозреваемых в организации и исполнении чудовищного противоправного акта схвачены, а высланный на место происшествия отборный гарнизон оперативных агентов ведет активную работу. Милиционеры клянутся честью мундира, что в ближайшие дни все злоумышленники будут найдены…»

     - Твою ж мать!.. – Соль бессильно поглядел на Кору.

     Она всхлипнула, впиваясь ему в лицо горестным взглядом.

     - Это я виновата, - надтреснутым голосом проговорила она.

     В сердцах Соль дернул ее за руку.

     - Не ты, - сказал нарочито резко. В мыслях пронеслось лихорадочное: Инга! Переборщила с дозой препаратов… Нет, она ни за что бы не подложила ему такую свинью! Значит, Отшельник с честной компанией. Нашел таки способ отплатить негодяю Светлому? Но почему именно сейчас, когда самого Соля нет в Саракисе? Чего они пытались добиться? Цела ли Лючия? Уж не провокация ли этот теракт?..

     «Предупрежден – значит вооружен», - стиснув зубы, сказал он себе. И, взяв Кору за руку, вложил в ее безжизненную ладонь оберег. Видя, что девушка не реагирует, ругнулся вполголоса и выдернул подвеску из ее слабых пальцев.

     - Ни за что не снимай это, поняла? – строго сказал и, развернув послушницу, как куклу, спиной к себе, застегнул на ее шее тонкую цепочку. Оттянув пальцем тугой воротник, опустил за него ясеневое украшение. Поежившись, Кора с безразличным видом опустила голову, бездумно разглаживая ткань платья на груди.

     «Лишь бы не разрыдалась», - Соль закусил губу, машинально отмечая взглядом твердый уголок конверта, выглядывающий из сумки у нее на поясе. На фоне темно-коричневого подола шерстяного платья кусочек белой бумаги смотрелся по-хулигански вызывающе.

     «Что же делать?» - тоскливо подумал Соль, слыша, как пронзительно скрипит тормозами поезд, обуздывая инерцию мощного бега.

     Он снова дернул Кору за руку, чтоб подошла поближе, и распахнул дверь купе перед ее носом. За окном на противоположной стороне вагона кипел жизнью вокзал Вечного города. Сквозь круглые арки и чугунные завитки перронной ограды виден был почетный караул одетых в ярко-алые мундиры гвардейцев, вытянувшихся по стойке смирно в ожидании прибытия августейшего поезда. До финишной черты оставалось подать рукой, но впервые за все время своего исступленного поиска Соль оказался не рад этому простому факту. Но ни секунды на размышления не оставалось, и, потянув Кору за собой, он шагнул в коридор, где уже суетилась свита Августа.

     - Поможешь надеть маску, - бросил он спутнице через плечо, слабо надеясь, что труд отвлечет Кору от надвигающейся истерики. Нет времени вытирать ей сопли. Теперь, когда экстремисты - или не они - сделали свой идиотский ход, он и вовсе оказался беззащитен перед старшими родственниками.

     «Но это ничего не меняет, - невесело подумал он. – Не плыть по течению, так выгребать против».

     И, нервно осклабившись, толкнул дверь своего купе. Невольно он подумал об Инге, но тут же уничтожил в себе эту мысль.

     На этот раз он ничего себе не будет обещать.

     

     

     [1] Уменьшительная форма имени от Турмс, бог смерти и проводник душ умерших у древнего народа этруссков. Также символами смерти у этруссков считались хищные птицы, не зря Инга преподнесла дяде трость (аналог молота бога Хару или кадуцея Гермеса) в качестве приветственного подарка (прим. сост.).