Наташа появилась в доме Толмачевых пяти месяцев от роду, неожиданно свалившись на руки уже тяжелой от беременности Ксении, вынужденной признать правоту мужа. Он совсем забросил её, прячась от славы былой святости в темной лаборатории Якуба, где в стеклянных ванночках, во всплесках химикалий запечатлевалась черно-белая, мутная вечность исцарапанных откровениями досок ковчега. Даже станичные сплетни и пересуды не смели посягать на укутанные красным светом таинства, вновь дурившие голову неуемному Петру Толмачеву до тех пор, пока его не отрезвила Ксения, подавшая вместе с рисовой кашей и салатом из редьки, свербившую её новость, что Лиза за день ублажает по десятку солдат и уйгуров в борделе.
Ксения испугалась, увидев как Петр Толмачев бесчувственно ест кашу, а потом молча, прямо как в то время, когда он лежал избитый братьями на скамье окруженной слезами шашек, он взял копье и направился в бордель. Лиза, покормив дочь как раз переодевалась в пышные шелка разврата, когда он решительно вошел к ней.
- Ты можешь делать все, что хочешь. Но моя дочь не будет жить в борделе, - заявил Петр Толмачев.
- Если бы не ты, этого не было, - ответила Лиза.
Петр Толмачев побелел и направил пику ей в лицо.
- Делай что хочешь. Я бы всегда помог вам, но моя дочь в борделе не будет, - повторил он.
Лиза молчала. Петр Толмачев, не отпуская пики, которой он пронзит не одного кокандского конника под Чимкентом и Ходжентом, взял Наталью из колыбели и отнес её домой. Ксения взяла её на руки скрепя сердце, так став матерью еще до своих родов. Но она, измученная ревностью к Лизе, неуверенностью, страхом первых родов и тревогой, что принесет мальчика-азиата, ненавистного мужу, нашла в полной девочке лекарство от тревог и волнений, и мало-помалу привязалась к ней, как к родной. Наташа была отменно здоровой, очень прожорливой, беспокойной и вопила часами ради удовольствия, доводя изнуренного таинствами Петра Толмачева до бешенства. Наверное, только из-за неё он покинул дом и, оставив Якуба одного в кроваво-красных потемках, вернулся к своим грандиозным планам покорения драконов.
Софийская станица, её неугомонные обитатели, которые все были молоды, посмеивались над чудачествами Петра Толмачева, над славой святости его среднеазиатских странствий, сплетничали о его чудной жизни и подозревали в дурных делах таджика Якуба, считая его черным колдуном, все же увлеклись его планами о приручении драконов. Все знали, что Петр был душой исхода казаков из Верного, походным атаманом и единственным молодым патриархом которому сопутствует удача. Здесь верили в чудеса, потому что этот мир был молод, первозданен и не хватало слов в русской речи, чтобы назвать новшества этой земли, и приходилось занимать слова у тюрок и китайцев. Бурная горная река иногда приносила в своей белой пене странные, прозрачные пласты ткани, которые прямо в руках людей оживали и медленно уплывали вверх, к ребристым вершинам гор; - семья тибетцев уверяла, что это клочья одежд горных духов. Из пустынь, вместе с жарой и пыльными, изнуряющими ветрами опять стали приходить миражи, но теперь бой часов хоть и не разрушал миражи, но таящиеся в них призраки прошлого мерцали и таяли при звуках измеренного времени. В знойном мареве виднелись белоснежные храмы прошлого и войны в гребенчатых шлемах, вечерами, в складках горных склонов проступали человеческие лица, и ими, вместе с людьми любовались тигры и гепарды. Здесь, в Азии все было возможно, и многие, наивно не ведая своих границ, согласились идти вместе с Петром Толмачевым за драконами, как только спадет жара, от которой растекались гвозди забытые на солнце.
Земли на севере, между Тянь-Шанем и Алтаем были абсолютно неведомы. Знали только, со слов кочевников, что это равнины, и где-то на полпути находиться Алаколь, - озеро большое, и забытое Богом и людьми, с горько-соленной водой. Словом, назревала очередная авантюра, что нисколько не смущало казаков, знающих, что такими авантюрами их предки расширили границы России до невообразимых пределов. Еще казаки знали, что где-то там на севере река Иртыш, а на ней город Семипалатинск, где находится огромная каторжная тюрьма, возвещающая о начале Сибири. Беглые, во главе с Тарасом, скитались два года по этим землям в поисках таинственного Беловодья, и, измучившись осели на острове среди болот, маскируя рыбной ловлей тайную добычу изумрудов, но не Алаколя, ни драконов они не встречали, а казахи уже ушли со своими стадами на север, так что путь был неведом. Но душевное горение Петра Толмачева и вера его в успех, и в карту, составленную по расспросам, были так магически-заразительны, что в конце августа два десятка казаков, сопровождаемые заводными и пристяжными лошадьми, отправились в путь.
Они, выросшие в песках Прикаспия и холодных степях Оренбуржья не боялись пустынь и знали, что если будет нужно они станут точить кровь из ног лошадей и пить её, спасаясь от шершавой смерти от жажды, терзающей горло. По зеленым предгорьям уходящего на север скалистого хребта они начали свой путь в неведомое. Дорога, опять навевала воспоминая об исходе из Верного, и в вечерней тиши привалов одолевали воспоминания о забытом высоко в горах греческом божестве. К концу недели, подчиняясь магии инстинкта пути, - господина Азии, повернули на северо-запад и затерялись в бесконечных глинистых равнинах. Только когда горы скрылись за спиной, казаки наконец-то поняли, как они любят эти светлые, призрачные вершины. В этом бескрайнем мире певучих ветров, льющихся в лицо с высоких, бездонных небес вместе со светом Солнца у них выгорели добела волосы, а лица загорели и загрубели, сделав путников похожих на молодое, волшебное изобретение, - негатив. Мир становился все суше и безжизненней, а сухие равнины кишели ящерицами и змеями. " Мы у цели. Они рядом", - воскликнул воодушевленный Петр Толмачев, увидев огромного варана, рывшегося в песке.
Но путники не разделяли его восторга, завороженные просторами бесконечных желтых равнин, где тени рождали только стрекочущие стаи саранчи, а вечерами их печальные мысли приманивали черных бабочек Скорби. Стрелка компаса, и, доморощенная, наивная карта, - их путеводители, с каждым днем покрывались патиной недоверия, а карта еще и выгорала на Солнце, терзая всех сомнениями, отзывающимся гулким эхом с небес, звучащим все печальнее и печальнее, чем больше они блуждали по безжизненным степям, пахнущим осеним дыханием Смерти. Вечерами их бивак окружали сотни змей и, подняв головы, смотрели на языки костра, создавая магический круг, за который никто не переступал. " Мы в царстве гадов, а владыка здесь дракон", - пророчествовал Петр Толмачев, размышляя, не является ли Алаколь сострадательной ложью тощего старца на пьяном празднестве. Измученный походом и сомнениями он плохо спал ночами, всматриваясь в звезды в небе, и пытаясь прочитать в их мерцании свою судьбу, и, однажды, в лунном свете увидел, что молчаливые змеи уходят прочь от бивуака, оставляя безмолвную тревогу. Под утро он вскочил на ноги, испуганный тяжестью и тупыми, холодными когтями безмолвных, допотопных черепах переползающих через него. Вся пустынная степь звучала скребками и шуршанием, - тысячи желтых черепах ползли по степи, отвечая шипением на брань и пинки казаков. Этот поток не кончался двое суток, загнав людей на вершину холма, где они грызли черствые сухари и бранились, орошая мочой панцири. Алаколь становился бесплотным миражом, ускользавшим от путников скитающихся по степи, где вчерашний день без изменений воплощался в завтрашнем, как отраженный в великом зеркале умножения жизни, а каждодневные мысли и печали повторялись вновь и вновь, терзая людей без смысла. Изнуренные казаки разочаровывались в походе, крепли в убеждении, что Алаколя нет, да и дракон тоже досужий вымысел для легковерных, такой же реальный, как мираж. " Мираж это то, чего нет, в тоже время есть", - ответствовал казакам мудростью Якуба Петр Толмачев, в тысячный раз рассматривая затертую до дыр карту, которая уже не имела смысла, а стала талисманом, крепившим его бычье упрямство. И однажды, пыльный ветер принес полузабытый запах морской соли, напомнившей родной Каспий и, двигаясь навстречу ветру казаки увидели, как унылый горизонт сменился бесконечными пенными водами, окаймленными непролазными зарослями камышей.
Это был Алаколь, найденный не там где его искали, такой же реальный как сон или мираж, абсолютно безжизненный, воняющий аптекой и выброшенными на берег гниющими водорослями, которые кишели блестящими жучками. Изнуренные облечением казаки уснули прямо на его берегу. А когда они проснулись от испуганного ржания лошадей, то увидели что на них вылупил бессмысленные глаза юный дракон, сидевший на берегу неподалеку, - светло-зеленоватый от юности, с маленькими бархатистыми рожками, и раздутый, как всплывший в воде труп. Он был перемазан прибрежной грязью и длинным, раздвоенным языком отгонял слепней от глаз.
То, ради чего они отправились в путь, было перед ними, но как справится с многометровым, блестящим ящером не знал никто. " Нам надо найти, и поймать новорожденного", - почтительно рассматривая дракона издали сказал Петр Толмачев. А дракон, потаращившись на людей, глотнул соленой воды и медленно воспарил над землей без видимых усилий и полетел куда-то в небеса, вслед за ветром. Он породил в сердцах нехорошее предчувствие и сомнение в силах человеческих, но все последующие дни они блуждали по берегам и заливам этого странного, похожего на мираж водоема. И волны, в ветреные часы вскипавшие грязной пеной, и камыши, иногда забывающие шуметь в бурю, казались плодом воображения и все здесь было не само собой; озерная вода просачивалась сквозь стенки котла и исчезала, озерные воды ни с того, ни с сего отступали перед решившимся вымыть руки человеком, а на обнажившемся дне встречались мутные от старости зеркала и густые поля цветов. Единственной реальностью Алаколя были безразмерные стаи комаров, терзавшие людей до приступов бешенства. А вот драконов они больше не видели, даже следов их не встречали.
Бесцельно протекла неделя, замкнувшая их поисками круг вокруг огромно Алаколя, и они вышли к началу пути, обескровленные комарами, опухшие до раздутости скифских каменных идолов, утратившие душевное горение и все надежды начала поисков. От того единственного дракона на прибрежном песке не было даже следа, и казаки утвердились во мнении, что он тоже был видением, как все у этих странных вод.
Петр Толмачев мужественно переживал удары судьбы, смеявшейся над ним лукаво и горько, показывая ему в первую минуту мечту в миражах, а потом изводящую его в бесцельных муках и лишениях. Своим необузданным красноречием, обещанием необычайного могущества и чудеснейшей жизни, которая ждет их, стоит лишь поймать и объездить драконов, намеками на свое тайное могущество он уговорил казаков продолжить поиски. Опять они неделю блуждали по призрачным берегам, отмеченным зловонием тины и коркой соли, не встречая ни драконов, ни следов, ни их яиц. Убеждение, что увиденный дракон был лишь одним из миражей Азии лишь окрепло, когда был завершен второй круг и они снова вышли к началу пути, где вновь не увидев следов дракона поняли наконец-то, что зеленый ящер был мороком, посланным на погибель казаков.
- В душу мать, - прокомментировал результаты поисков Петр Толмачев.
Он единственный был настроен продолжать поиски, и, осененный бредовый идеей, что драконы скрываются в глубинах озера, не раздумывая, соорудил из нарубленного тростника жиденький плотик, и, нагой, как Адам, пустился в плавание. Отправляться с ним не вызвался никто. Когда берег превратился в далекую, темную полоску, а стылые, октябрьские волны стали перехлестывать через плот, Петр Толмачев с безумной отвагой нырнул в пучину. Его добычей были пучки водорослей и комья грязи со дна, - глубина не превышала и метра, и, изнуряющая рвота от соленой воды. Вечером, от густой соли вод у него воспалились все порезы и царапины, и он провел ночь в лихорадочных бреднях, покрытый язвами, но на следующий день он все же поднялся, и, вновь отчалил от берегов на жиденьком плотике, оставив неверующих товарищей скучать на берегу. Последствия были печальными; разъеденные солью воспалились глаза, залив его щеки и усы потоками слез, и, Петр Толмачев, готовый бороться хоть с господом Богом сдался, потому что почти ослеп.
Итогом экспедиции было убеждение, что драконов нет, и поныне царящее в нашем мире. Петр Толмачев привезенный домой с повязкой на глазах долгие дни провел в своей комнатушке с завешенными окнами. " Нам надо было ехать весной, - плакался он Ксении, - когда драконы только вылупляются и их можно ловить руками". Но его порывы к деятельности задерживало долгое, болезненное выздоровление от слепоты, которую пропахший перегаром Вэнь Фу исцелял примочками из тертого картофеля, так, что лишенный и мира, и света и чтения молодой патриарх жил в непреходящей скорби. Интересы казачьей общины, надругавшейся над его душой убеждением, что драконов нет, стали чужды Петру Толмачеву, и он чах в потемках, измученный громоподобным боем часов-комода, сменяемых воплями детей, от которых заходил ум за разум. Ксения ночами боялась выходить из дома, испуганная странными, полупрозрачными фигурами, лунными ночами заходящими к ним во двор, но муж, выслушав её лишь рукой махнул, - мол, здесь не такое бывает.
Она, державшая на своих плечах весь дом уделяла Петру Толмачеву каждую свободную минуту, мыла его, подстригала, причесывала, млея от счастья, что он полностью её, и кротко собирала осколки разбитой им сослепу посуды. Выслушивая его монологи о бредовых проектах, Ксения сокрушалась, почему в здравомыслящей и работящей семье Толмачевых уродился такой безумец, и без удивления, с горестной покорностью судьбе выслушала ранней весной заявление прозревшего, но не поумневшего Петра Толмачева, что он снова отправляется на поиски драконов. Он пошел по товарищам собирая попутчиков и был удивлен, что его планы встречаются возражениями, поскальзываются на сомнениях, вязнут в отговорках и увиливаниях людей, уверенных, что драконов не существует. Ксении было даже жаль Петра Толмачева, хотя она сама настраивала женщин станицы не отпускать дурных мужчин за нелепыми затеями своего мужа. Никто ему не верил, считая его мечту химерой, и раздосадованный Петр Толмачев чувствуя, что стоит вопрос о его чести, собрал дорожные сумы и февральской весной, когда перевал Железные врата был погребен под толщами льдов и снегов, отправился в путь, направляя коня прямо в расцветающую подснежниками пустыню.
Он направился прямо к Алаколю, теперь уже зная дорогу и без труда находя сохранившиеся с осени собственные следы. Его решительный характер подбадривало весенние кипение жизни вокруг него, - суслики и зайцы самозабвенно спаривались даже под копытами коня, а птицы придавались изысканной любви на расположившемся на ночлег самом Петре Толмачеве, когда он грезил о вылупляющихся из яиц мокрых и беспомощных дракончиках. Но, как часто бывает, самые невероятные чудеса случаются с человеком, когда он один, и рассказывая о них людям, он ославливает себя лжецом и безумцем. Алаколя не было. Петр Толмачев отыскал сохранившиеся с осени следы подкованных казачьих лошадей, остановившиеся там, где их встретили соленые воды, по этим следам совершил недельное путешествие вокруг покрытой густыми травами ровной низины, чудесно заменившей толщи соленых вод. Он узнал эти места, еще недавно бывшие берегами, и обошел их все, встречая следы своего недавнего присутствия, но не встретил на своем пути даже лужицы. Огромного озера не было. Не было, и все.
После второго круга по былым берегам, отчаявшийся Петр Толмачев решил ступить по зеленеющим травам и пестрым цветам былого дна, где изнуряли себя любовью сурки и сайгаки. Земля под ногами не проваливалась, и то волшебство, превратившее воду в землю себя не проявляло. Но травы и цветы пахли йодом и солью, и оказались на вкус тоже солоноватыми, что подтверждало, что здесь был Алаколь. С наступлением сумерек Петр Толмачев покинул былое дно, потому что ему вдруг привиделось, что земля оборачивается водой, а щеглы и перепела превращаются в рыб и тритонов. Отдышавшись, уже на берегу, он всю ночь пролежал прижав к земле ухо, но плеска подземных вод не услышал. Но, когда на следующий день, он начал ковырять ножом землю бывшего дна, то на дне небольшой ямки, сразу под корнями и личинками жуков наткнулся на целый пласт свежих речных раковин, в которых были крохотные, тусклые жемчужины.
В этих безмолвных степях, бесплодно ковыряя землю Петр Толмачев просил у небес вернуть Якуба, чтобы тот облегчил его разум от бремени непосильной загадки. Петр Толмачев перестал следить за собой, умываться, роясь в земле перемазался как свинья, и заметно одичавший, стал походить на сумасшедшего, слава которого ждала его в станице, расскажи он, что гигантское озеро куда-то исчезло. Он и думать забыл о драконах, мечтая найти хоть озеро, и вопрошал, почему коварная судьба смеется над ним, громоздя на его пути непролазные баррикады чудес и диковинок, чтобы он сошел с ума, продираясь сквозь них. Минуло месяца два, на равнинах былого дна осыпались лепестки тюльпанов, а в полдень уже припекал зной, а одичавший Петр Толмачев все еще скитался в этих местах. Однажды судьба глумливо оскалилась над ним, и он увидел высоко в небе дракона, плывущего с неспешностью облака в алую щель заката между сиреневыми облаками и темной землей, флегматичного и равнодушного к человеку, помчавшемуся за ним на коне и палившего из карабина в воздух. Это появление взбодрило Петра Толмачева, породив в нем глухую ярость, но в следующий ветер её сменила безысходная апатия и желание плакать.
Опустошенный, ведя в поводу коня, он вернулся к своим раскопкам, благоухающим гниющими моллюсками, где встретил аул казахов, бредущих благодатными степями на север. Талгат, - молодой бай аула посмеялся над Петром Толмачевым. Алаколь, - это озеро-кочевник, объяснил он, которое ни с того, ни с сего переползает на новое место, а иногда просто исчезает без следа, а потом возвращается по какой-то магической игре природы. Это была удивительная, невероятная правда, разрешившая все вопросы и Петр Толмачев отправился домой с легким сердцем, окрыленный верой в честность кочевых казахов, пообещавших ему пораспрашивать своих, где Алаколь, и сообщить где это озеро блуждает сейчас, если оно не ушло с этой непостижимой земли.
Ксения горячо молила Бога, что бы этот Алаколь скрылся с лица земли на веки вечные. Она снова была беременна и ждала ребенка наконец-то от любимого, живого мужа, а не от полудохлой мумии прошлого. Её покинула страсть к затворничеству вместе с уходом кочевников, вызванная страхом, что в ней узнают убийцу их древнего властелина, и она стала посещать окрестности станицы и нашла их чудеснейшим местом. Ей понравились и снежные горы, и сады на их склонах, насыщающие горную речку ароматами лепестков вишни и абрикоса, и даже понравился ночной рев тигров в окрестностях, от которого испуганно притихали лягушки. Женщина с крепкими нервами, твердым характером, неутомимая и деятельная она выведала все в станице и решила пустить в оборот украденное золото собственного приданного открыв пекарню, ибо смекнула, что пристрастившийся к заумным бредням Петр Толмачев опорой дома не станет. Он, не желая терять время в пустой праздности, сразу по возвращению домой изловил в степи варана, размером с небольшого крокодила и приступил к его дрессировке, используя верный метод кнута и пряника, и рассуждая, что драконы тоже ящеры, и навыки полученные от варана будут полезны при их приручении.
Для несчастной, шершавой ящерицы пришлось построить отдельный сарайчик, обтянутый металлической сеткой, потому что Ксения решительно заявила, что не потерпит огромного гада в доме рядом с детьми, куда намеревался поселить варана Петр Толмачев, что бы постоянно наблюдать за ним. Варан оказался кротким, спокойным существом с печальными, желтыми глазами, ленивым и абсолютно безмозглым, готовым хоть всю жизнь провести во флегматичном покое оцепенелости. Он охотно пожирал ядовитых змей, которых с опасностью для жизни пришлось ловить Петру Толмачеву в тростниках тихой реки, и сам был слегка ядовит, что открылось, когда укушенный им в руку Петр стал трястись в жесточайшей лихорадке, а рука его распухла как бревно, и приобрела сине-лиловый цвет. Ксения выхаживала его настойкой золотого корня, умоляя не мучиться и отпустить божью тварь на волю, но Петр Толмачев как всегда был непоколебим. Он смастерил для варана кожаный намордник и шлейку и продолжил дрессировку. Все виртуозное, созданное еще скифами и трепетно сохраненное казаками искусство по дрессировке боевых коней и охотничьих собак было за плечами Петра Толмачева, и он верил в успех. Вначале он стал учить варана отзываться на кличку, - Яшка, и подбегать на команду и на свист. Для лакомства-поощрения он носил с собой черный мешок со змеями, со временем с которым так свыкся, что таскал его с собой повсюду, забрасывая живой, шевелящийся клубок под тонкой мешковиной за спину и заходил в гости укутанный тонким шипением ядовитых гадов, недоумевая содроганию людей, увидевших как оживает черная ткань. А дрессировка шла туго; многомесячные усилия на жарком дворике имели результат только тот, что при звуках своего имени варан стал открывать навеки безмолвную пасть и высовывать раздвоенный язык. Желтый, ленивый ящер не интересовался ничем, не хотел знать своего имени и команд, не слушался шенкелей и поводьев и без всяких зримых эмоций переносил наказание нагайкой и муки голода. Все усилия человека разбивались о невозмутимость ящера с обвислым брюхом, который, не мигая смотрел на человека из собственного мира бездонной древности, существовавшей задолго до рождения и Смерти, и Бога и стоящей выше всех усилий разума. Он измучил Петра, когда тот волок его на шлейке к переброшенным веткам-барьерам, и вместо того чтобы преодолевать их в прыжке, что очень важно в бою на пересеченной местности, варан пытался пролезть под ними или прокопать ход в земле, абсолютно равнодушный к воплям и плети человека, и, измученный Петр Толмачев гасил свою ярость тем, что размышлял что дракон, как существо передвигающееся в трех измерениях будет сообразительнее и умнее варана, всю жизнь роющегося в земле, подобно жуку-навознику. Он был еще дважды укушен вараном, но перенес его яд на диво легко, особенно во второй раз, когда отлежался в тени за час, ощущая приятное покалывание в пальцах и мощно возжелавшем женщину его мужском звере, так, что к нему завернул лекарь Вэнь Фу, похожий на сморщенный лимон и поставил загадочный диагноз, - "Иммунитет появился". Он предупредил Петра Толмачева, что если он не остановится, то со временем привыкнет к яду варана как к воздуху, и нормально жить без него не сможет. "Как я без вина", - привел горький и весьма убедительный пример этот старый пьянчужка.
Но, даже он не смог остановить Петра Толмачева, в упрямом исступлении истязавшего себя и варана на невыносимом солнцепеке. Он пытался приучить его к седлу, научить десятку элементарных команд и идти в схватку по приказу хозяина, не боясь ни огня, ни выстрелов, ни блеска стали. Варан Яшка не боялся ни блеска стали, ни выстрелов, ни огня, но и понимать ничего не желал, с голоду пожирая земляных червей, которых выкапывал ночами. Приехавший всего на одну ночь, заметно постаревший Якуб прекратил это взаимное мучение друг друга на пыльном дворике, объяснив, что вараны, как и все змеи, и все ящеры абсолютно глухи, и, выкрикивая команды Петр Толмачев напрасно сотрясает воздух. Петр Толмачев долго не мог успокоиться после провала и был уязвлен, когда варан, пинком отправленный прочь со двора, следующим утром снова сидел в своем сетчатом сарайчике, где он испускал уже привычный запах сухой, змеиной кожи. Петр Толмачев оттащил варана за станицу, в тутовую рощу и оставил там. Но следующее утро опять застало варана в сарайчике.
Ксения, задумавшая приспособить сетчатую клетку под курятник, сжалилась над Яшей, обретшем свой дом в семье Толмачевых, и упросила мужа не прогонять его. Яша оказался нежной и сердечной тварью божией, охотно и легко изменивший древней пище из змей и ящериц на пикантные объедки человеческого стола, признав в Ксении кормилицу, он стал бегать за ней как собачка и не упускал мига, чтобы засунуть морду в помойное ведро. Его кормили со своих тарелок подросшие дети, которые украшали его лапы браслетами из проволоки, разрисовывали его грязью как зебру, а Наташа однажды нарядила его в собственноручно пошитое платьице из красного ситца. Будущий царь Александр Толмачев был жестоко бит единственный раз в жизни, когда уподобясь отчиму в познании природы отхватил варану Яше хвост топором, и безутешно рыдал, узнав, что Яша умер от потери крови, так и не отрастив нового хвоста.