Пересуды и сплетни в городке не смог даже заглушить могучий глас попа Батыра, провозгласившего с алтаря что нет явных доказательств что Андрей и Светлана брат и сестра, и жестоко будет разлучать любящих. Ксения, в глубочайшей тайне пожертвовавшая на фрески храма-громады немалую часть своих сбережений, чтобы священник, заткнул глотки сплетникам и обвенчал молодых, зубами скрежетала от ярости. Она не могла им простить такого бесстыдства и повышвыривала за ворота все вещи Андрея, когда он пришел за ними, заявив, что кровосмесителей знать не желает. "Они умерли", - таков был безжалостный приговор Ксении, хотя Светлана здравствовала и благоденствовала в счастье. За три дня до свадьбы без угрызений совести она распродала все барахло Юрия Калмыкова, даже его драгоценные запасы розовых вод и фиалковой росы из Пармы, содрала малиновый балдахин над королевской постелью и даже не пощадила рояль, продав его Давиду Сауловичу, который сильно сбил цену, заметив расшатанные ножки и потертую крышку, теперь требующую новой полировки. А потом взяла Андрея за руку, и убежала с ним в узбекский Янги-Шахар, где сняла саманный домишко что бы неистово тешиться без отдыха и роздыха, наплевав на всех.
- Вот и вырастили мы детей, живешь как на вулкане. От стыда на людей уже глаз не поднять. То Сашу его любовницы ножами режут, то Алексей своими ослами опозорит, а теперь эти стыд потеряли - горестно резюмировала она прошедшие годы тяжелого труда, ставя на подоконник комнаты, где скрылся Петр Толмачев тарелки с супом и гречневой кашей с мясом. Но промелькнувшая в окне гуща седеющих волос с прозеленью, сквозь которую просвечивали остановившиеся бездонные глаза и необычайная, привиденческая белизна кожи и пальцев, паривших в сияющей тьме, сказали ей, что её муж уже находиться по ту сторону жизни, где нет ни близких, ни забот дома и семьи, только которыми она жила.
Вздохнув горько и проглотив подкатывающие слезы, она забрала горшки с заплесневевшим дерьмом и перекисшей мочой, выплеснула их в уборную и вернулась в залу, где её поджидал Юрий Калмыков. Благородный красавец, вычурный как резная виньетка, совсем пал духом. Лил слезы в подол Ксении, пропахшей миндальным ароматом горечи его скорби, заламывал руки, обнажая нежную душу эстета и вырожденца, покрыв лицо кремом от загара, в полуденный солнцепек ходил под дувалами домишка, где укрылись молодые. Унижаясь, уже без стыда, умолял Ксению и Наташу уговорить Светлану вернуться к нему. "Какой ты малахольный, - посмеивалась Ксения. - Надо было Андрею морду набить, а её за волосы обратно притащить, и она бы сейчас с тебя пылинки сдувала. А теперь поздно. Венчанный брак". "Пойди и застрелись", - жестокосредечно ответила на его завывания Наташа, все злобствующая на неверного любовника. Лицо Юрия Калмыкова покрылось томной, лунной бледностью величественного мученика, темные глаза мерцали сумеречной скорбью сарацина, и не мало было вокруг женщин готовых на многое, лишь бы его утешить, но ослепленный скорбью он не слышал их душещипательных признаний. Попросил у Ольгреда Дрейке морфия, и тот в пять минут сварганил его из головок мака прямо на кухне, и собственноручно ввел ему лошадиную дозу наркотика, и Юрий Калмыков замолчал, прозрев мерцающие светлячки духов, возлюбивших во всем огромной, прекрасном мире дом этой великой семьи, и поток извивающийся дней во время нашествия гадов, проступающие призраки будущего бессмертного Петра Толмачева грядущего, благословляющего стены, и, даже прозрел время конца, когда Олег Толмачев полный любви приподнялся с пола кухни, где он неистово любил Юлию в луже варенья и, обняв её за плечи всмотрелся в душной, ночной тиши в проступивший во тьме призрак невообразимо прекрасного молодого мужчины с венцом величия, совершенного, утонченного мужчины помеченного знаками одиночества и скорби, который сидел в кресле сжимая старомодный шприц. Юрий Калмыков втридорога выкупил рояль у Давида Сауловича, и однажды из его полупустого домика грянули волшебные звуки, способные соперничать с пением небес - скорбь Юрия Калмыкова наконец-то прорвалась музыкой, которую он не мог раньше расслышать в себе за заботами эстетства и нарциссизма. К его дому началось паломничество людей, впервые в жизни заглушавших свои механические часы, что бы их тиканье и какофония не оскверняли прекрасное, а Давид Саулович, - истинный знаток и ценитель, забросил все свои дела, и не стыдясь, лил слезы под распахнутыми окнами, отдаваясь переборам рояльных клавиш. Но, однажды вечером музыка стихла.
В тот же вечер, оставив Светлану спать, Андрей в душной пыльной мгле июня, бесшумно прокрался в заведение Лизы. Хозяйка в своем роскошном кабинете склонилась над стопками измятых ассигнаций, - дневной выручке греха, и пересчитывала их, морщась от сального запаха денег. "Что тебе надо?", - вопросила его Лиза. "Это правда, что ты главного тайпина пристрелила?", - спросил Андрей. "Правда. И не его одного", - усмехнулась Лиза, явственно вспомнив как совсем юной девушкой она разрядила ружье в лицо министра-мучителя, и этим отчаянным порывом вырвала себе судьбу свободы. "Научи меня как этим пользоваться", - попросил Андрей и протянул ей огромный хромированный револьвер. Юрий Калмыков прислал ему секунданта, - грузного офицера-пограничника с вызовом на дуэль, и Андрей принял его вызов.
"Стреляй прямо в живот. Не промахнешься. Помучается красавчик и может быть научиться быть мужчиной", - сказала Лиза, когда на вершинах гор запылали алые зарницы рассвета, а они вместе расстреляли несколько пачек патронов. Она знала, что сколь ужасны ни будут раны, Смерть вновь обойдет как всегда, Софийск стороной и дуэлянты останутся живы.
Романтические наклонности Юрия Калмыкова вознесли место дуэли в горные выси над умопомрачительной пропастью на крохотной полянке-пятачке. В студеном ветре, льющемся водопадом с розовых ледников, снизу вскарабкался завернувшийся в черный трагический плащ Юрий Калмыков, в сопровождении секундантов и фельдшера, когда-то вкручивающего трубу в самую мужественность Алексея Толмачева, и Андрей, со своим попутчиком, - Ольгредом Дрейке, всю дорогу поучавшего его, что плевать надо на благородство и стрелять когда секундант выкрикнет "два", а лучше вообще не маяться дурью, поставляясь под пули, а взять Светлану и уехать поступать в Казанский университет. Дистанция выстрела была страшная, - всего десять шагов, а подстреленный должен был рухнуть в пропасть, потому что решили стреляться на самом краю. Но совсем некстати, стих ветер и с долин поднялся густой туман, отложивший дуэль до той поры, когда Ксения, верхом на неоседланном, взмыленном жеребце, крича от страха и ярости, ворвалась на поляну, потрясая нагайкой Петра Толмачева.
- Ублюдки, выродки, зверье - вопила она.
На головы дуэлянтов обрушились свирепые удары. "Будьте вы прокляты - сатанела Ксения. - Вырастила тварей. Меня убейте, меня, а потом убивайте друг друга, кровопийцы"! Удары казачьей нагайки сбивали дуэлянтов с ног, а благородное чело Юрия Калмыкова уже заливала кровь с разбитой головы, и он, скорчившись эмбрионом, лежал между копыт жеребца, вскрикивая вслед страшному свисту нагайки. Андрей, бросив револьвер, дал деру, боясь, что Ксения припомнит ему грех кровосмешения, а Ольгред Дрейке и пограничники разбежались врассыпную, и благодаря туману, скрылись от всесокрушающей ярости. Ксения, плюнув им вслед, выматерилась и разрыдалась, и, бросив окровавленного Юрия Калмыкова подвывать от боли и позора, с плачем направила коня назад.
С того злосчастного дня Юрий Калмыков совсем пал духом. Стал выпрашивать морфий у Ольгреда Дрейке, а когда тот указал ему на дверь, продал свое фортепьяно и запил. Пил он так, что пропивал с себя все до исподнего, валялся в грязи, стал жалким оборванцем, зачинщиком драк, завсегдатаем кабаков. Когда его отец, получивший повышение оставил Софийск, Юрий был выгнан со службы, обнищал и нередко просыпался среди зловония объедков помойки за борделем, где его подкармливали и поили сердобольные шлюхи, еще помнившие как он сокрушал их сердца ослепительной красотой парфюмированного божества. А однажды, ни с того, ни с сего Юрий Калмыков пропал, как будто его никогда и не было.