Андрей сумел вырасти так тихо и незаметно, что все домочадцы принимали его за ребенка даже тогда, когда Ксения как-то однажды принесла ему опасную бритву, и он, взбив хлопья мыльной пены изрезал в кровь себе прыщи на губах, и пробивающийся светлый пушок усов.
К своим семнадцати годам он обладал поистине феноменальными энциклопедическим познаниями, и мог-бы посоперничать в диспутах с Ольгредом Дреке, если бы не его робость и молчаливость. Когда бы, кто из домашних не зашел к нему в комнату, его всегда заставали за чтением. Им были прочитаны и все домашние сказки, и злокозненные учебники немецких университетов, и увесистые тома энциклопедии Брокгауза и Эфрона, привезенные Ольгредом Дрейке, и даже были выучены наизусть черновики проекта Петра Толмачева о создании космического флота. Со временем он стал проявлять интерес к навязчивым писаниям Якуба и стал пробираться в комнату еще живого, но уже смердевшего смертью ведуна, но тут с пути праведного его сбила подрастающая Светлана. По её наущению они резвились с этим очеловечившимся кузнечиком как умели, издеваясь над самоуглубленным старцем насколько хватало сил и фантазии. Это была самая восхитительная кукла для детей, в затверженной навеки механике движений все поскрипывающая и поскрипывающая каламом по бумаге и составляющая листки в пухлые стопки. Они отравляли ему чай, подсыпая в пиалу кристаллы соли вместо яда, а со временем обнаглев побольше, плевали в неё и даже мочились. Якуб пил. Ему мазали сажей седеющие брови, красили губы соком давленной волчьей ягоды, а на щеках рисовали кружки из мякоти помидоров, вокруг шеи шарфом оборачивали убитых змей, а однажды разыскали в саду старое, косматое воронье гнездо и водрузили его ему на голову вместо шляпы. Но оскорбляющие действия реальности не беспокоили Якуба, и он их веселил до слез своими безадресными монологами, витающими над временем и пространством, которые дети не понимали, потому что им был неведом реликтовый язык ариев. Однажды, засидевшись в его комнате до глубокой ночи, они задули все свечи и, когда их глаза привыкли к потемкам, увидели что Якуб все пишет и пишет с той же уверенностью и методичностью, и догадались что для смердевшего старика нет ни дня, ни ночи, потому что мир освещен для него вечным светом истины, горький плод которой он разгрыз. Но бездны мудрости не пугали детей, и они все бесились в его комнате до тех пор, пока не обнаглели настолько, что перейдя все границы допустимого решили расправиться с рукописями Якуба, но только они схватились за листы, как покоренная вечность пахнула таким жаром гнева, что их ладошки вспухли волдырями, и они в ужасе бежали из комнаты.
Больше они не заходили в комнату Якуба. Соорудили себе шалаш в дальнем углу гранатового сада, куда сносили птенцов выпавших из гнезд и кормили их жучками, червячками и семечками, до тех пор пока они не подыхали, держали в самодельных клетках ящериц и богомолов, которых поворовывали у Алексея, и играли в докторов, показывая друг другу письки, якобы больные, и лечили их, и целовались, мечтая пожениться когда вырастут. Может быть в ту пору в сердце Андрея заползла страсть к белокурой девочке, которую все считали его сестрой. Но, со временем, - это было в ту пору когда запертая в комнате от чар Юрия Калмыкова Наташа морила себя голодом - зреющая Светлана вдруг прервала забавы в шалаше, перестала с ним общаться и Андрею ничего не оставалось как коротать свое одиночество за запойным, круглосуточным чтением.
Спустя год-другой, пухлые тома, которые он казалось, не читал, а перелистывал, перестали спасать его от мук созревания. Теперь-то понимая Светлану, он мял страницы книг, видя в них вместо слов былые, обольстительные картины их откровенных игр в шалаше, утратил сон и покой, и то и дело метался по дому неслышимой поступью лунатика, как никогда одинокий и несчастный. Все его страдания остались незамеченными, потому что все члены семейства сходившие с ума на своих наваждениях и химерах, не замечали молчаливого Андрея, а одна-единственная трезвомыслящая Ксения по противоречивой женской природе уже уверилась, что он самый никчемный представитель её семьи, неспособный ни на одно, даже самое ничтожное безумство, и поэтому совсем бесполезный. В воспаленной тиши уединения Андрей открыл древний, библейских грех, - онанизм, и стал безудержно предаваться ему, покрываясь липким потом от страха, потому что по научным воззрениям той эпохи, считалось что онанизм грозит безумием, что Андрей вычитал в энциклопедии. Но, с ума он не сошел, хотя с навязчивой одержимостью отыскивал в себе признаки безумия, а от бессонных ночей покрылся ангельской, нежной бледностью и скорбной синевой теней под глазами, придавшей юному грешнику вид страдальческой святости. Детская жестокость поры игр со Светланой уже выдохлась из его нежного сердца, и его нрав начал приобретать соответствие с его прекрасным обликом жертвенной кротости, умилявшей даже жестокого, косоглазого учителя Ивана Селивестрова, истязавшего всех учеников, но безответного Андрея жалевшего. Так он рос, потерянный в этом бурном мире с начала начал, населявший эту прекрасную вселенную под прекрасным и высоким небом Азии своими иллюзиями, а комнаты дома эротическими видениям мастурбации, которые были так красочно-сочными и фантастически-страстны, что сделали бы честь художнику-порнографу, застывший в своем одиночестве и очарованным книгами до той поры, пока ошалевшая от счастья Наташа не возмечтала о павлинах, и стала готовить экспедицию на болота внутренней дельты.
- Возьмите с собой Андрея, а той он скоро за своим книжками плесенью зарастет - предложила Ксения, не догадываясь что выпускает дьявола на волю.
Надо было еще поискать столь непохожего на казака человека, каким был Андрей. Незнакомый с седлом он натер себе зад и ляжки до кровавых мозолей, его укусила за бедро лошадь, взбешенная что он сбил ей холку, на привалах он падал наземь, потому что в ватных ногах не было сил даже держать его легкое тело, но это путешествие стало для него подлинным открытием. Живая жизнь приоткрылась этому робкому ребенку, вначале явив себя в виде озверевших от весенней похоти сурков и тушканчиков, спаривающихся даже под копытами коней, в забористом и поэтичном сквернословии попутчиков, в выстрелах по дрофам и сайгакам, напомнивших далекие времена войны в Китае, но вдруг не испугавших. А потом сказочные, вычурно-прекрасные птицы, - пеликаны и розовые фламинго обступили его во время полуденной дремы путников у речушки, и вылупили на него безмозглые глаза, нагоняя на него сладостные мысли, как сладок и прихотлив акт любви у этих утонченных созданий.
После этой поездки, распахнувшей ему врата в яркий мир Азии, и убедившей его, что стародавняя война в Китае, так пугавшая его, закончилась, дом Толмачевых показался ему могильным склепом. В затворнике проснулось вполне естественное любопытство к городку и его магическим окрестностям. В ту пору, все еще дичась людей он вначале направился в горы, где упоенный раздвигающимся горизонтом забрел в такие высокогорные дебри, что однажды зашел на жесткий и зернистый снег высокогорья, стесавший ему подошвы сапожек и наградившей его за восторг своего сияния снежной слепотой, так что Ксении пришлось исцелить его тертым картофелем, выслушивая полудетские признания о слившихся в объятиях скелетах любовников, о зловонии поднебесных цветов, и о Смерти, которая все ковыляет и ковыляет вокруг города.
Встреча со Смертью будет помниться Андрею всю жизнь. Он встретил её в узком, прохладном ущелье, где всегда царили сумерки, и где даже тихое дыхание человека отзывалось вскриками эха. Но Смерть шла абсолютно бесшумно, и появилась перед ним внезапно, и годы спустя, размахивая красной тряпкой на палке перед наведенными на него пулеметами, Андрей вспомнит вновь, как он вспоминал из дня в день всю жизнь, её косолапую, медвежью поступь и мешковатые формы, и, осклизлый, затхлый запах её монотонной тупости, вдруг повеявший воспоминаниями о засмердевшем Якубе, и ускользающий, непонятный взгляд, несмотря на охвативший его ужас, вызвавший жгучее желание заглянуть в глаза этого загадочного существа. Смерть прошла совсем рядом, потому что на узкой тропинке им было не разминуться, и Андрей похолодел от ясного, старческого осознания, что Смерть ходит рядом, и от неё невозможно уйти.
С той поры он прекратил свои горные прогулки, но вновь прозревший после картофельных примочек - бесценного наследия эскулапа-алкоголика Вэнь Фу, - он вновь возобновил свои прогулки, но уже не выходя за пределы городка. Высокий и стройный от юношеской худощавости, даже костлявый и молочно-белый как ангел, решивший припрятать крылья и поразмять ноги о грешную землю, и рождавший надмирной нежностью белокурых прядей у всех встречных женщин безудержное желание гладить его по голове и гладить и кормить с рук, он бродил по улочкам, и никто из встречных не мог поверить что этот парафиновый рождественский херувим вышел из семьи Толмачевых. С восторгом Колумба, прозревающего душные, кишащие москитами и аллигаторами болота Западной Индии он постигал то, о чем ни знает ни один учебник географии; место где стоял его дом, и где, покопавшись в пыли, можно было отыскать тяжеловесную чешую дракона, называлось Старой станицей, основанной тридцатью отважными переселенцами и присоединившимися с ним крепостными беглецами, а начало Новой станице, что огородами выходила к бурной реке положили две сотни из Верного, проделавшие трудный путь через яростный солнцепек по приказу Колпаковского. Замкнутый в себе китайский квартал с его лимонно-бледным светом бумажных фонариков и кишащий драконами на шелковых занавесках, даже сами китайцы называли Шанхай, а многочисленное сборище саманных домиков, поросшей изумрудно-яркой травой на крышах, называлось на узбекский манер Янги-Шахр, что означало Новый город.
Эти экскурсии по пыльным улицам привели его к разросшейся таможне. Времена дощатого балагана и колченогого стула канули в лету, и теперь это было белое каменное здание с фальшивыми колоннами и усатым часовым при входе. Но, как ни трепетал на ветру желто-черный, имперский флаг России, тлетворная Азия торжествовала и здесь, - земля у входа пузырилась зеленью, вся заплеванная насваем, а у самого крыльца сидел обрюзглый, древний меняла в одеждах скопидома, и в его лотке, куда Андрей заглянул с академическим интересом, среди современных монет и ассигнаций поблескивали потертые золотые динары времен Крестовых походов, и столбиками стояло до сих пор ценимое серебро времен расцвета империи Туран-хана. Эти овеществленные знаки древности пробудили в Андрее недюжинную наблюдательность и умение прозревать в знаках их истинный смысл. Он, с энергией следопыта обошел все сохранившиеся холмики и валики древнего городища, и проблеском озарения воскресил в воображении светлый эллинский форпост у перевала, к стенам которого подступали густые каштановые леса, во влажных тенях которых медленно угасали отвратительные крики павлинов. Последние, угасающие призраки эллинов, прибитые грузом великого прошлого, стали приоткрываться Андрею во время его лунатических странствий, и, первый кого он узрел, был отвратительный, крысовидный облик кабатчика Диогена, сотворенный молитвой попа Батыра, которого кабатчик проклинал денно и нощно, измученный насмешками над своим колким свиным хвостом, который приходилось брить каждый день, что бы он не щекотал задницу, и привязывать к ноге веревкой, ибо при каждой эмоции хвост приподнимался и закручивался штопором. Посмеявшись, Андрей понял, что малое, при пристальном рассматривании раздвигается до горизонтов Вселенной, - вселенной своей собственной, личной, и любимой, и тогда понял что сейчас стоит возле ответа на бессмертный вопрос, но зуд в одном месте заставил его вновь предаться онанизму в укромных зарослях у тихой реки, и за искусительными видениями Светланы в струении вод, он как-то забыл о мимоходом сделанном открытии. Но тогда, и до самой смерти в заснеженном мертвом городе эллинов, он очень преждевременно понял смысл Софийска, этого русского форпоста в сердце Азии, на подступах к Индии, Тибету и Китаю, который через сотню лет снова откроет воскрешенный к жизни любовью Олег Толмачев, - став здесь, впитать и осмыслить все чудеса этого волшебного мира, завещанного русским, что бы победить и остановить Смерть. И, когда, уже скоро, выхолощенный европейским мировоззрением Ольгред Дрейке нагрянет со своими англичанами в пробковых шлемах и с ними взбудоражат, развратит и загадит свинцовыми терриконами Софийск и собьет его с пути истинного, Андрей запылает такой ненавистью к своему шурину и его орде англосаксов, что пойдет на пулеметы.
Находя время на все, отдаленный от сиюминутной суеты печатью одиночества, все время в доме Андрей проводил за чтением. Им уже были вызубрены наизусть и "Фауст" Гете, и, истории про Агасфера, учебники по химии и психиатрии и новый, нашумевший роман графа Толстого, - "Война и Мир". Чтение порой так увлекало Андрея, что он не выходил к ужину, и снисходительные домашние приносили ему борщ, плов ему на стол, зная что этот молчаливый чудак не поблагодарит их, и даже не повернет голову в их сторону. Но когда за дверью звучал звонкий голос Светланы, и он не мог читать ничего, даже глупые сказки про белого бычка и золотое копытце. Всякий раз, когда в приоткрытую дверь был виден худощавый зад девушки, которая может быть была его сестрой, он чувствовал как у него подтаиваю колени, ноги наливаются тяжестью, а сердце стучит дробным стуком даже в губах, и это чувство было ярче и сильнее и царственного томления Александра Толмачева перед Лизой, и животного вожделения идиотской половины Алексея перед дешевой шлюшкой, и даже пылкого благоговения Петра Толмачева перед Беатрис, которая была слеплена из первозданного греха и похоти.
Он сам не знал когда в его сердце закралась страсть к Светлане, настолько ослепляющая, что возможные мысли о кровосмешении отзывались не отвращением, а нарастающим греховным и сладким искусом попрания устоев. Может быть таящиеся во воспоминаниях детства моменты, когда они сцеплялись в отчаянных объятиях, когда узкоглазые всадники вокруг них перерезали друг другу глотки были тем толчком, который пробудил вулканическую страсть, или же детское, беспомощное возбуждение во время забав в шалаше, когда они раздвигали ноги друг перед другом, не найдя выхода стало разбухать в его сердце, превращаясь в монстра одержимости. Так или иначе, но почти все обильные излияния его терзаний, от которой бывало затекала кисть руки, посвящались Светлане. Получив разрядку, но не облегчение, он крался неслышимой поступью лунатика к её двери, что бы насладится звуками её дыхания, подсмотреть в замочную скважину и прислушаться к её злобно-рычащему плачу, когда Светлана страдала по Юрию Калмыкову. Он уже узнал, что через три года после их прибытия, Ксения, сострадая неведомой матери, вступила в обширную переписку, рассылая извещения о найденных в Китае мальчике и девочке по всему евразийскому континенту, от Лиссабона до Макао и Сингапура и до неизмеримо далеких Адена и порта Петропавловского на Камчатке. В ту пору Петр Толмачев бредил космическими путешествиями и был маловменяем, а Якуб совсем погряз над своими письменами, так что вся обширность переписки была возложена на Александра, который так измучился скрипеть пером по бумаге, и переводить на все языки мира столь сердечные и эмоциональные послания Ксении, что хоть из белым стихом пиши, в сердцах заметил что проще новых детей сотворить, чем старых разыскать. Пользуясь неграмотностью матери он комкал фразы, сокращал абзацы, порой, со скуки рисовал на полях писем карикатуры на Андрея и Светлану сидящих на горшках, и вышло так, что на сотни посланий, отправленных в инстанции всех стран и колоний, пришел один единственный ответ. Тонкая рисовая бумага, где столбики иероглифов комментировали французский текст, сообщила, что русые и сероглазые мальчик и девочка европейской наружности были утеряны в Сиаме сросшимися близнецами, что их родители произвели уже на свет очередную сросшуюся двойню, и сейчас гастролируют с детьми по Никарагуа, и очень благодарны миссис Ксении Толмачевой и советуют ей слепить детей обратно и оставить их себе. "Все как должно было быть" - прокомментировала Ксения, размышляя не разнесла ли она в письмах семейную бациллу безумия по всему свету, и не сойдет ли с ума весь мир. Больше она никуда не писала.
Однажды на вечерней прогулке Андрея сердечно поприветствовал полный старик-индиец. Это был Вивикандета, обрадовавшийся встрече с представителем семьи Толмачевых, которую он полюбил всем сердцем. Вивикандета пригласил Андрея в свой дом, где угостил вареным рисом и истекающими сладким жиром индийскими пирожными-шариками, и познакомил со своей семьей, - смуглыми детьми и тремя женами, младшей из которой, Нандахе, высокой и статной, с большими, похожими на дыни грудями, было пятнадцать лет. Андрей стал часто бывать в гостях у индусов, принося европейские книги (старик из касты брахманов обожал детективы) и уносил их обратно обляпанные жиром, потому что индусы ели руками хуже свиней, - в отличие от кочевников и узбеков, набиравших плов в щепоть, что для выросшего возле Санжара Андрея было привычно, они засовывали пальцы прямо в рот и прилепляли рис к нёбу. Но и с этим он свыкся, болтая с Вивикандетой на русском, а с его семьей на ломаном бенгали, которые он освоил за несколько недель. Любознательность его была насыщенна рассказами Вивикандеты о болотных топях терраев и священных крокодилах, и о прекрасном обряде сжигать покойников, а потом бросать горелые туши с почерневшими зубами в Ганг, а его безысходное одиночество исцелила Нандатха, которая влюбилась в него. Он и не догадывался, что мысли о нем, рождают о молоденькой индианки, с которой не сходили синяки от побоев другими женами-старухами, такое лютое желание, что она грешит рукоблудием, мечтая о светлолицем красавце, и мастерит белокурых кукол, которые спят на её золотистой груди, до той поры, пока однажды не завернул к Вивикандете и не застал его спящим. Нандатха, сияя белозубой улыбкой предложила погадать ему на узорчатой фасоли. Она было не из Бенгалии, а родилась в Гарвахальских Гималаях, у подножия священной горы Нанда Деви, и её языком был не бенгали, а редкий, горный диалект, и перебирая зерна фасоли, она излила в глаза Андрея все, что разрывало её нутро, когда она скулила по сучьи не от побоев старух, а из-за мук любви, зажимая в руках святыню восточной страстности, - светлые волосы, собранные с гребня. Как бы гадая, она шептала как мечтала утонуть во вьющихся снежных прядях, и вонзить когти в белую кожу, и, как она лелеет и сдувает пылинки с книг побывавших в его руках. Ни одно слово из её гималайского монолога не было знакомо Андрею, но он понял все, и не разумом, а жгучими муравьями озноба вдруг, вместе с дрожью пробежавшими по телу и проступившими на нем испариной. Сотрясаясь от зверского желания, пугавшего его самого, он слышал только её голос, говоривший больше смысла речей, но вдруг Нандатха запнулась, и всмотрелась в фасоль.
- Бойся свинца и красного - вдруг сказала она на бенгали.
- Что? - не понял Андрей.
- Тяжелый металл, но не золото. Это свинец. И еще что-то красное, но не кровь. Бойся этого - пояснила Нандатха.
Андрей, взволнованный и испуганный поклялся больше не приходить к Вивикандете, но, протерзавшись всю ночь, уже ни свет ни заря слонялся вокруг его хижины. Он знал, что на рассвете юная индианка пойдет с большими кувшинами к родникам на краю города, и прячась вокруг дома промок насквозь, потому что детенышем хищника прятался в росных кустах сирени. Но она, той же интуицией, которой Андрей понял её признание в любви на незнакомом языке, уже знала что он рядом и различила в кипении сирени белоснежные пряди ангела, вновь, как в библейские времена пришедшего к женщине. Нандатха была столь счастлива, что сама поцеловала его. Такого потрясения этот непорочный агнец не смог снести, и, бежал от ужаса перед предстоящим. Но, следующим утром, подгибающиеся ноги вновь вели его к зарослям сирени. Нандатхе пришлось попросить взять его за вторую ручку пустого кувшина, - она боялась что Андрей опять сбежит, а ждать у неё уже не было терпения, и в густейших, непролазных зарослях ежевики и шиповника за родником, она сама сбросила перед ним сари, и положила себе на груди его подрагивающие руки.
Волнение трепетной и нежной души сыграли злую шутку с Андреем, - как он ни старался елозя на Нандатхе, он только покрылся гусиной кожей, но, ничего не совершил до тех пор, пока Нандатха не зашептала что ей пора возвращаться в дом. Она ушла, оставив его измазанного зеленью, готового зарыдать от опустошенности, от презрения к себе, от сомнения в своих мужских силах, мечтающего о Смерти, которая избавит его от мучительного ощущения неполноценности, усиливающегося когда он снюхивал с себя запах Нандатхи, растекшейся по коже. Теперь он поклялся вовеки не заглядывать в густой кустарник - место позора своего, от воспоминаний которого он порой подвывал волчонком.
Всю ночь он прожил противоречивыми воспоминаниями о встрече, изменил своей порывистой клятве и едва дотерпел до утра. Ноги сами понесли его в густые заросли за родниками, куда через невыносимо-томительный час пришла Нандатха, предусмотрительно уже наполнив водой кувшины.
Для Андрея, так катастрофически-спонтанно вырвавшегося из пыльного мирка книжного червя в водовороты любви, эти короткие, получасовые встречи с молоденькой индианкой, принесли больше огорчений и страданий чем радости. Робости у него поубавилось, и, представление о подлинном облике женщины, знакомом раньше по мимолетным подсматриваниям за переодевающимися сестрами, расширились неимоверно, но и трепет волнения, а порой, в мгновения паники гасили все мужские порывы Андрея. В постели с Нандатхой у него не все ладилось. Со временем он кое-как стал мужчиной, измучив кроткую Нандатху, которая так и не сумела вознаградить его блаженством, о котором ему мечталось в частые часы онанизма, который, как показал ему опыт, оказался проще и сладостнее чем само действо. То, простое, ясное решение зрелости, что они просто-напросто не подходят друг к другу, даже не приходило ему в голову, фатально перегруженную знаниями из книг, в которых никогда главного не пишут, и Андрей уверился в собственной неполноценности и ожесточился. И когда, в дни роскошной и пышной южной осени, Вивикандета, сломленный многочисленными старческими хворями погрузил все свое барахло и домочадцев на верблюдов, и отбыл тайными путями бенгальцев восвояси, что бы умереть на Родине, Андрей, проводив Нандатху, почувствовал облечение и ощущение полного провала.
В дом Вивикандеты частенько захаживала худощавая, разбитная и вертлявая русская женщина с заразительным, звонким смехом и легким нравом молоденькой, беспечной поблядушки, который она сохранило несмотря на тридцать лет жизни и обремененность двумя детьми. Её звали Любовь, и попала она в Софийск давным-давно, еще девчонкой, совершив вместе с женами и невестами казаков долгий путь вслед за трезвонящей музыкальной какофонией караваном Якуба, и той поры кормилась торговлей побрякушками. Столкнувшись с Андреем, она вдруг ощупала его глазами, так, что кожа у него засвербела, а щеки залились румянцем, наградила его прозвищем "бутончик", и со смехом и неумолкаемой болтовней подарила ему браслет из фальшивого золота. И когда Андрей, вновь одинокий и благостно-бледный, как-то бродил возле опустевшей хижины индийцев, где очаг уже затянули лохмы паутины, она встретила его и пригласила поиграть в карты.
Её пальцы, быстро и проворно тасовавшие новенькую колоду вспыхивали блеском фальшивых перстей и переливами стекляшек, - её копеечного товара дешевой лавчонки, где утешались блескучими подделками бедные девушки, а голос был звонок и взрывчат, и изгонял из сердца тоску и печаль лучше волшебного фонаря на ярмарке, который когда-то видел Петр Толмачев. Неуёмная и никогда не унывающая, она захлебываясь смехом, рассказала о своем муже - несравненном красавце-греке, совратившем её в тринадцать лет, и уже много лет назад отправившееся заработать состояние артистичным ремеслом карточного шулера. Порой он пропадал годами, вдруг, ни с того ни сего, присылал пять тысяч рублей сразу - деньги огромные, а через неделю приходило письмо, молившее прислать обратно хотя тысячи три, что бы откупиться от суда и ссылки в Сибирь, и обещавшее что он скоро добудет миллион, и поселит её в графском особняке. Так она и жила, веселой и разбитной соломенной вдовушкой при живом муже, с двумя сыновьями, которые из-за сердечной боли называли "папой" каждого мужчину посещающего её, - и блондина, и брюнета, и русского, и азиата, и высокого, и толстого, которые слетались со всего мира на живой огонек её смеха, легкого, беспечного нрава и нетерпения плоти этой зрелой женщины. Не успев выучить правила покера, Андрей был очарован и позабыл и о её детях, и о старухе-матери, копошившейся в соседней комнате, и о курах, заходивших со двора и склевывающих сор под ногами, и даже как-то незаметно разуверился в собственной горестной убежденности что он никуда не годный мужчина, которому лучше жить без женщины, дабы не мучится позором. Но, когда она извлекла из его штанов дурачка-джокера, - Любовь показывала ему карточные фокусы - в его душе вновь всколыхнулся страх и детская робость, которые тут-же были оглушены её звонким смехом. Андрей сам и не понял, как она стащила с него одежду и притиснула на постель, где, то тормоша, то покусывая, но упорно не давая главного, она довела его до такого сатанинского исступления, что этот бледный ребенок совсем потерял разум, а обретя его вновь, все еще подрагивающий, и помеченный коготками, понял что вершины блаженства возможны только там, где нет мыслей.
Так за один сеанс Андрей излечился от робости. Темными осенними вечерами, когда в теплой пыли Софийска прыгали жабы и мыли лапы дикобразы, Любовь закрывала свою лавчонку, и встречала бледного, молчаливого Андрея, поджившего её в тенях акаций, напоенных шелестом крыльев летучих мышей. Она отводила его в свой маленький домик, где их ничего не сдерживало. В первые дни деликатного Андрея смущали и теснота, и возня сыновей за стеной, и суровая мать, каждый вечер молившаяся о спасении души дочери-блудницы, но со временем он притерпелся к мелким жизненным неудобствам и наконец-то получил то, о чем мечтал в часы свирепого онанизма. Трели голоса Любови волновали его кровь так, что если вначале, она раздразнив его своей вертлявой наготой и ошеломив томными подрагиваниями голоса так, что забывалась вся тяжесть сомнений после встреч с Нандатхой, она вдруг клала на его нежно-розового крепыша колоду карт без коробки и восклицала, - "Смотри. Ни одна вниз не соскользнула. Мужик", были уже позади, и теперь на своей мужской принадлежности он мог жонглировать увесистой тростью. Любовь попивала с ним нагишом в постели розовое вино, жевала изюм и курагу, всегда находила удачный миг похвалить его интимные способности так исскустно, что он переполнялся энтузиазмом и любил её за двоих, а однажды так распалился, что голый стал гоняться за ней по дому со стоящим на вытяжку живым копьем наперевес, и Любовь, в наигранном, смеющемся страхе полезла от него спасаться на шифоньер, где, под самым потолком, разрывая слои паутины овладел ей Андрей, не слыша отчаянного скрипа шифоньера, грозившего развалиться каждый миг.
Эти метаморфозы юноши преисполнили сердце Любови такой гордостью, что она не заметила, как сама привязалась к Андрею. Он достался ей молчаливым, замкнутым ребенком, вечно чем-то испуганным, столь заученным, что не понимал живой жизни, и истерзавший себя любовной неудачей, а она, как мать, родила его заново в красивого, нежного парня, способного своей уверенностью и королеву покорить. Однажды, когда Андрей стягивал перед ней штаны, она заметила в углу его рта неотразимую, похабную ухмылку, которую теперь не стереть даже пемзой, потому что она вышла наружу изнутри, из сердцевины разбуженной мужской сути, и поняла что опасный и манящий зверь родился. Она стала мягчеть сердцем, любить Андрея все более самозабвенно и страстно, находя упоение не в молодой, взрывной мужской мощи, обладающей неутомимостью вечного двигателя, а в аромате его потной шеи и светлых завитках волос, вокруг сосков и в том, что бы просто быть рядом с ним, до того дня, когда в доме Толмачевых было объявлено о помолвке Светланы и Юрия Калмыкова, и Андрей вместо приветственного поцелуя разрыдался ей в колени, всхлипывая и давясь ледяным волчьим воем. Её сразу все стало ясно, ибо этот плач был правдивее и искреннее любых человеческих слов, любого языка, даже самого-самого первого, на котором писал Ной.
- Кто она? - задала она Андрею простой и вечный вопрос.
Но, когда Андрей признался Любовь содрогнулась.
- Ты с ума сошел, Светлана твоя сестра! - выдохнула она. Но, помолчав, добавила. - У нас в деревне брат с сестрой жили. Ребенка родили. И здесь, в Янги-Шахаре один узбек со своей сестрой живет. Хорошо живут, любят друг друга.
С той поры Любовь, так же, ни в чем не переча, пускала к себе Андрея каждый вечер, но стал суше, сдержаннее и уже не давала ему столь самозабвенного счастья как раньше, и Андрей возвращался домой по утрам без прежнего упоения волоча на плече телескоп, которым он втирал очки всем домашним. Никто не удивился в этом безумном семействе, когда Андрей проявил недюжинный интерес к астрономии и возжелал наблюдать с горных склонов, где воздух самый чистый и прозрачный, за ходом ночных светил. Из пыли забвения были вытряхнуты допотопная фотокамера Якуба и подзорная труба, и из их линз Ольгред Дрейке смастерил вполне приличный телескоп. Он же не поленился нарисовать для него карту звездного неба, написав на ней диковинные названия звезд - Процион, Альдебаран и Фомальгаут, составить таблицы сближения Земли с Марсом и Венерой, и посоветовал рассмотреть истинное чудо космоса - кольца Сатурна, даже не догадываясь что ближайшим научным наблюдением будет рассматривание голых красот друг друга Андреем и Любовью. "А на Марс ты лететь не думаешь?", - поинтересовалась Ксения, заподозрившая что времена возвращаются, и почувствовав уважение к этому сумеречному молчальнику, от которого она не ожидала ничего путного, даже фамильных безумств.
С той поры Ольгред Дрейке почувствовал в Андрее родственную душу и стал нередко заходить в его комнату, что бы поговорить с ним, принести скучнейшую книгу о размножении земноводных, или похвастаться удачно препарированным пескариком. Между слов и дел, при ближайшем знакомстве Андрей удивился, открыв что этот высокий чистоплотный немец, с ужасающими, рваными шрамами во всю шею, оказался не тем человеком, каким он представлялся всем домашним. Ольгред Дрейке был способен на грубоватый немецкий юмор, и на шуточки над наукой, был тверд характером, алчен, но не по мелочному, людей презирал, а наклонности к свободой любви объяснялись не университетским вирусом либерализма, а тем, что он не имел моральных устоев, и был способен на все. А он открыл в Андрее гигантское, фатальное самообразование, узнал тот со времен полузабытого детства понимает немецкий, английский и французский языки, и обладает ясным, цепким разумом, позволяющим ему заглядывать в суть вещей и видеть их истинную цену. Порой ему казалось что Андрей это новое воплощение Бога-сына в этом затерянном краю чудес, потому что он знает все.
- Тебе надо учиться. В Сорбонне или Оксфорде - не раз убежденно говорил Ольгред Дрейке - А еще лучше в Казанском университете. Там прекрасная школа математики, сам Лобачевский преподает.
Но, нередко Ольгреда Дрейке приводили в комнату Андрея не общие научные интересы, а невыносимое соседство Наташи, мечущейся в неутихающей ярости, с той поры как Светлана отбила у нее Юрия Калмыкова. Все еще одурманенная от яда скорпиона, она бросилась ломать дверь Юрия Калмыкова, своими воплями и проклятиями не считаясь ни со стыдом, ни с правилами приличия, и бурно радуя соседей и городских зевак, прекрасно осведомленных об интимных подробностях этой сальной истории. Но, - она этого не ожидала, дверь ей не отворили, и Светлана из дома посоветовала ей убираться, пока она ей глаза не выдрала. Наташа вернулась в дом распаленная унижением и ревностью, и встреченная громоподобным боем часов-коммода хватила скамьей по циферблату, так что брызнуло стекло, а стрелки закрутились в залихватские, мушкетерские усы. Но тут в саду завопили павлины, и их пронизывающие крики представились Наташе насмешкой над её мечтами о счастье между двух мужчин.
- Оторвите им головы - прорычала Наташа.
- Ты павлинов завела, вот ты их и убивай - сухо ответила Ксения, молча стоявшая в стороне.
И, получасом позже безголовые павлины, которые метались по саду забрызгивая кровью грядки с укропом стали зримым воплощением её ярости, завершившейся рвотой. И несколько дней спустя, когда уже собрали в саду все разноцветные тушки птиц и оторванные головы и зарыли их на пустыре за домом, Наташа не сьела ни куска, но уже не потому, что злоба стискивала ей горло, мешая даже дышать, - это прошло, а потому что её тошнило от одного запаха пищи и становилось дурно без явных видимых причин. Все объясняли её плохое самочувствие страданиям злобы и ревности, до того дня, когда Наташа вдруг замерла на полуслове, засияв торжественностью, и несколько раз пересчитав себе пальцы, сказала что в мае она будет рожать.
Её горестные мысли, что она сама не может разобраться кто же будет отцом её ребенка, скрашивались только утешением что рядом нет Светланы, которая не упустила бы такого повода поиздеваться над сестрой. Светлана в родной дом не приходила, запершись с Юрием Калмыковым, которого сразу же заставила своим стальным нравом исполнять все свои прихоти, и ежечасно развлекала соседей своими кошачьими воплями, неистово тешась с покорным красавцем. Андрей, днями напролет бродил вокруг их дома, а ночами, опустошенный страданиями, рыдал в колени Любови, которая уже совсем по-матерински перебирала его пряди.
Одинокий и нелюдимый, все еще посматривающий на жизнь через романтическую пелену книжной мудрости и поэтому щедро выпускающий на её пастбища розовых овечек своих иллюзий, Андрей знал о цели и функции заведения Лизы, но и считал его волшебным местом отдохновения, океаном истинной любовной сладости, где можно обрести блаженство и оставить все свои печали. Когда муки и терзания потерянной любви стали невыносимы, и лишили его сна и аппетита, доведя до красных, кроличьих глаз, он побрел туда за спасением. Недавно отремонтированное заведение встретило его заурядным запахом невыветрившейся известки и масляной краски, и пошлым пиликаньем скрипочек жидовского оркестрика. Ступая на их взвизгивания он вошел в общую залу, где ему поднесли прозрачную водку, которую Андрей раньше не пил, и от стакана которой у него зашумело в ушах, а шея стала такой нежной и слабой, что голова стала заваливаться набок. Пошлая, с лягушачьими губами, широкобедрая женщина в шелковом платье пахнущем духами и плесенью, уселась к нему на колени, и, смеясь, стала поправлять ему голову, и щекотать волосами в носу, но тут словно волна прибоя смыла её с его колен.
Высокая женщина с царственной статью и надменно вскинутой головой, немыслимо красивая в густых шелках и тяжеловесных украшениях чеканного серебра, сидела перед ним, мерцая губительными желтыми глазами, которую через полуторавековую череду смертей и воскресений унаследует Юлия, и приманит ими Олега Толмачева. Это была Лиза, которую вполне объяснимое любопытство привело посмотреть на этого белого птенца из фамильного гнезда Толмачевых.
- И ты сюда же - усмехнулась Лиза. - Зачем?
Это был ненужный вопрос. Без всяких уроков шамана-любовника, научившего её хватать за глотку человеческие души в верхнем мире, без двусмысленных ухищрений гадания и зловонного струения сплетен, Лиза видела нежного ребенка, измученного любовью. Но она знала из какой он семьи, где без чудес и безумств событий не бывает, и не удивилась его пьяной исповеди.
- Твоя сестра - засмеялась Лизы. - Что же, она уляжется под тебя, или вы не Толмачевы.
Со дня этого предсказания судьба Андрея начала мало-помалу меняться, и Светлана, которая была недостижима как птица в небе, вдруг распахнула перед ним двери. Ему помогли чудеса, толпящиеся вокруг Петра Толмачева. В эту пору, в своих умопомрачительно-упорных исканиях к головоломному шифру Якуба он совсем скрылся с глаз живых, что, со временем все позабыли о нем и вспоминали даже в разговорах в прошедшем времени, как покойника. Времена когда Ксения свободно заходила к нему в комнату закончились, - дверь перед ней однажды затворилась, и теперь патриарх страстно посвятил себя своему таинственному обету, жесточайшей аскезе, правила которой были ведомы только ему самому, и полностью стряхнул с себя прах земных и семейных забот. Ксении, ночами рыдавшей от горя и одиночества, теперь приходилось ставить тарелки с тушеным мясом и нарезанным арбузом на козлы перед окном, и наблюдать как бледная, как подвальный росток картофеля, рука забирает еду и выставляет обратно ночной горшок, полный дерьма. Она сама перекопала побелевшую от перекисших наслоений мочи землю под окошком, - Петр Толмачев облегчался по малому прямо в окно, - и провела там сточную канавку, что бы не дышать зловонием, нестерпимым в часы убийственного азиатского зноя. Словом, Петр Толмачев витавший в своем великом безумии был теперь полностью счастлив, вплоть до того дня, когда его дверь стала сотрясаться от ударов. Оглушенный собственным бормотанием на санскрите, Петр Толмачев и слышать ничего не желал, но удары - били несколько пар рук и ног - становились все настойчивее и неистовее, и уже стали обрушивать штукатурку с потолка.
- Оставьте меня - наконец крикнул он.
- Открывай немедленно - закричала Ксения. - Это серьезно.
Тогда ему пришлось отворить замок, и выглянув в коридор он встретился взглядом с высоким, полнеющем таджиком в ярком халате, увешанным оружием с головы до ног, и воинственным лицом самого Петра Толмачева, которому добавили только немножко смуглости, черноты глаз и восточной резкости черт. Он смущенно улыбался и мял в руках нагайку.
- Познакомься. Это Абдуло, твой сын - сказала Ксения.
Так эхо среднеазиатских странствий фальшивого святого докатилось до Софийска. За праздничным столом, под отсутствующим взглядом отца, Абдуло, речи которого переводил Санжар, поведал что детей в Чаче, Фергане, Согдиане и Бактрии у Петра Толмачева как в море капель или на небе звезд. В Ташкенте он знает двоих, перечислял Абдуло, в Ходженте, что рядом с его родным Канибадамом, где у него брат от другой матери, живет еще шестеро, и все тоже от разных матерей, в Самарканде двое, в Бухаре еще есть один, в Чарджоу, в Гульче, в Джелалабаде, и в Термезе, а в Ферганской долине, которую Петр Толмачев посетил дважды, братьев у Абдуло вообще бессчетно, и все они похожи на своего отца так, что с первого взгляда и по волнения родственной крови узнают друг друга при мимолетных встречах в столпотворении восточных свадеб и базаров. В Хиве еще трое, в Алмалыке один, в Ургенче тоже один, а в Пенджикенте четверо, перечислял Абдуло и по его словам можно было проследить места ночевок извилистого пути Петра Толмачева, когда он узрев мир глазами ангелов, метался вслед за своими видениями, окутанный славой сентиментальной болтовни, неудержимо приманивающей женщин. Наташа посмеивалась, а Ксения прихлебывала чай с блюдца с вызывающе каменным лицом, слушая песнь о выдающемся плодородии чресел мужа. Абдуло рассказал, что он в строю бухарской конницы пошел сражаться с русскими, и тогда его мать, даже в раннем увядании восточной женщины все еще благоухающая жасмином, призналась что его отец это русский казак-святой, который живет в далеком Софийске где выращивает драконов и выпускает их на волю, как в праздничные дни добросердечные покупают и выпускают на волю пташек Божьих. Война к тому времени уже была проиграна, и Абдуло, не желавший воевать с народом своего отца, с остатками войск бежал в Кашгарию, где бухарские и кокандские части разогнали и нищие китайские полки, и хунхузов, и недорезанных тайпинов. Беглецы создали собственное государство в тех пустынных краях, где когда-то вслед за Якубом бесшумно брела Смерть, и где каменистые пустыни кишат демонами, и назвали его весьма банально - Семиградье. Теперь, окрепнув, изгнанники вновь идут воевать на Ходжент и Коканд, а отряд, из которого дезертировал Абдуло, пробирается к Софийску через горы на юге, что бы захватить этот форпост и стратегически важный перевал.
- Я не смог иначе. Большой грех воевать против собственного отца - так закончил свой рассказ Абдуло.
- Так что, на нас нападут! - встревожился Санжар.
- Да - подтвердил Абдуло. - Я ненамного опередил своих. Завтра они будут здесь.
Душевные терзания Абдуло усугубил Калмыков-старший, который выслушав перебежчика, вдруг преисполнился подозрением и посадил его в новенькую городскую тюрьму. Он заподозрил что Абдуло лазутчик, плетущий небылицы, что бы скрыть истинные планы кокандцев. "Не знаю, врет этот сарбаз или нет - сказал Калмыков-старший, - но надо подготовить город к обороне. Сделаем в городе засаду, и когда они войдут, перестреляем на улицах как щенят". "Нет, - вдруг жестко сказал бесстрашный Михаил Галиев. - Это наш город, и не надо воевать на его улицах. Пожары начнутся, могут погибнуть женщины и дети. Надо выходить в горы навстречу кокандцам и перехватить их на подходе". Сама святая София говорила в тот миг устами градоначальника, и спорить с ней не решились. Через несколько часов волы, постанывая от тяжести волокли орудия снятые с перевала в горы на юге, и рядом с ними ехали спешно собранные казаки и ополченцы, вооруженные винтовками из городского арсенала. Битва, случившееся с кокандцами следующим утром была скоротечной, и не заняла и пятнадцати минут; вскарабкавшись до снеговых высот казаки и ополченцы при шести орудиях - всей артиллерии перевала, усиленные иррегулярным ополчением из узбеков, уйгуров и китайцев, вооруженных средневековыми фузеями и даже вертелами, увидели ползущих по узкой тропе над пропастью цепочкой всадников с заводными лошадьми. Первый залп русской артиллерии обрушил лавину камнепада на всадников и обрушил их в пропасть, на обледенелые валуны пенной, горный реки.
- Боже милосердный, слава тебе - прошептал Калмыков-старший - Их ведь было больше нас. Я думал нас всех вырежут.
В те тревожные часы, когда Смерть колебалась, но не решалась войти в Софийск, Андрей, из-за молодости и душевной нежности не взятый в поход, но, вооруженный берданкой, тарабанил в двери дома Юрия Калмыкова. Светлана отворила ему двери, что бы в обществе брата скоротать тревогу за любимого, и ночью вместе с ним увидела очередное чудо Софийска, - безразмерная стая божьих коровок, посыпалась на городок, и раздавленная подошвами возвращавшихся казаков превратилась в грязные подтеки настоящей крови несчастных кокандцев, в тот день похоронивших последние надежды на победу.
С того дня Андрей навещал Светлану каждый день. Вновь вспыхнувшая родственная дружба существовала за счет скуки невесты, утомленной ожиданием своего Юрия Калмыкова и коротавшей тоску со своим братом, с которым так славно можно было провести время. Безмерная ученость Андрея завораживала Светлану. Она неотразимая в узком, черном кимоно и с черепаховыми гребнями в волосах, - подарках Юрия из конфискованной контрабанды, могла часами слушать его рассказы о кровосмесительных буйствах Мессалины и Агрипинны, о любвеобильности святого Владимира Красно Солнышка, чье крещение лишило Рогнеду женского счастья, о любовных излишествах Екатерины Великой, доведших её до бешенства матки, и зачарованная повествованиями, не услышала подвоха, когда Андрей сказал.
- Да я умнее твоего Юры в десять раз.
Венчание Юрия Калмыкова и Светланы было отложено до мая, когда закончиться Великий пост, и скуку дождливой и грязной зимы они перемогали всемогущей страстью. Светлана, со садистским злопамятством занималась любовью на рояле, который порой в ужасе перед натиском её лона брякал струнами и молоточками, и порой, дни напролет, когда заботы службы не занимали жениха, из-за окон дома не умолкали вскрики кошки, заставляя набожных чертыхаться из-за такого блуда в Великий пост. Андрея неумолимо влекло к Светлане, и походя к её домику в неурочный час, он слышал её кошачьи концерты. Андрей, в годы затворничества развивший свою фантазию до таких безграничных широт, что он никогда не знал одиночества, окруженный миражами воображения с настолько яркими и скрупулезными деталями, что они были интереснее живой жизни, от одного легкого вздоха Светланы за стеной мог увидеть воображением всю картину, - от тонких, стройных ног сестры, открывающихся за вздымающимся занавесом подола, до финальных, тусклых полос потертого лака на крышке рояля. Но жизнь, полная магии в этом волшебном краю превосходила самую изощренную фантазию человека, в чем еще не раз убедиться Андрей. Как-то он зашел к Светлане и увидел сидящую на кресле и задравшую обнаженные ляжки золотоволосую, вечно молодую красавицу, одетую в хищные меха рысей, убитых на Карпатских горах в 17 веке. Она похлопывала серебряной нагайкой по ляжкам.
- Какой бутон. Я бы с ним поигралась - сказала Болеста и исчезла.
В доме Толмачевых тогда царила такая тишина, что проходившие здесь ночами призраки Петра Толмачева и Якуба выдавали себя шелестом эфирных одежд. Наташа безмолвно перетирала зубами ярость поражения, но сдерживалась, вынашивая в себе двух сыновей-близнецов. Ольгред Дрейке целыми днями пропадал в горах с заплечным мешком за спиной и геологическим молотком в руках, Петр Толмачев пребывал в затворничестве, и в этой могильной тиши явственно клокотала распаляемая страсть Андрея. С ненавистью посчитываю убывающие до венчания дни, - Светлана уже заказала себе подвенечный наряд и получила из дома список приданного вместе с устным пожеланием Ксении не появляться больше в доме вместе с парфюмированным красавцем-мужем, он загорался исступлением и настойчивым безумием, с каким когда-то Петр Толмачев ковырял сломанной ложкой черную землю, отыскивая исчезнувший Алаколь. Заледеневшая сердцем Любовь во время его визитов безропотно облачалась в стащенные им с бельевой веревки новомодные до колен панталоны, и, украденные с цыганской изощренностью тонкие шали, и, стеная в потном сотрясении, прерывисто вскрикивала "Я твоя Светлана. Я твоя Светлана", до той поры, пока нахлынувшие силы не сжимали тело Андрея в блаженный, плотный сгусток, и не возносили его наверх, к тем ангельским высотам, откуда пал грешный человек. Но, придя в себя Андрей с опустошающей яростью понимал что как бы ни была искусна подмена, она только опустошает душу, знающую в совершенстве оригинал, и порой, уткнувшись в измятую подушку, он сразу-же, за финальным воплем заливался горючими слезами.
- А ты подойди. Мы женщины любопытные, всегда думаем что другой мужчина может лучше оказаться - говорила порой Любовь.
Но, несмотря на все муки страданий Андрей не мог избавиться от своей робости. Слишком рациональный, что бы довериться порывам сердца, как это всегда бездумно делал Петр Толмачев, он не мог собрать силы для решительного шага, теперь-то понимая что знания с детских лет всех главных европейских языков, умения сквернословить, как сапожник, на китайском языке и энциклопедической эрудированности, недостаточно что бы устроить свою жизнь через непреодолимые проблемы. Лиза, поразившая его красотой вавилонской блудницы и силой, запомнилось ему навсегда, и он все чаще и чаще возвращался памятью к этой мимолетной встрече. Он не хотел Лизу, вопреки стремлениям всех мужчин семейства Толмачевых, но сразу ощутил в ней бесстрашие и решимость плевать свысока на всех и на все, что в эту пору так желал для себя Андрей. Его тянуло к Лизе что бы напитаться рядом с ней этой презрительной самоуверенностью, которой ни одна книга не научит. На Страстной неделе, когда колокола в церквушке-фанзе трезвонили день и ночь, а по причине святости праздника заведение Лизы было полупустым, он подкараулил хозяйку.
- Ты сказала что она будет со мной - прошептал Андрей на немой вопрос владычицы.
Когда Андрей сказал это, налитые груди грешницы сотряслись от взрыва хохота, сотрясшем и её зрелое и отважное тело. Безудержная страсть всей семьи к греху и пороку, посеянная встречей юного мальчишки Петра Толмачева с Беатрис, и повторяющаяся в каждом потомке все причудливей и забавней, порождая чудеса мимоходом, была явственно видна в этом бледном мальчишке, не ведающем, что порывы страсти творят историю этого мира.
- Это неизбежно - сказала Лиза. - После этого тебя даже Ксения уважать будет.
В пятницу, когда до назначенного дня венчания оставались считанные дни, и влажные после весеннего дождя улицы блестели и были задушены душистейшим ароматом джиды, Светлане доставили пошитое подвенечное платье, и она облачившись в пенные облака кружев задохнулась от восторга. Только страх, что злокозненная пылинка омрачит сияющую белизну заставил её снять восхитительный наряд. Но когда, после обеда в дом зашел Андрей, удивляясь собственной решимости и горя топорщащейся плотью, Светлана все еще возбужденная, чмокнула его в губы.
- Посмотри - сказала она и выскользнула в спальню.
Там, она торопливо сбросила кимоно, но только извлекла из шкафа пышный наряд и бросилась к зеркалу, как похолодела от ощущения ужасающего взгляда дракона, обращенного на поданную жертву-девственницу. Увидев что Андрей стоит в дверях, тяжело дыша от дурмана, она в ужасе прикрылась подвенечным убором.
- Ты что - обреченно выдохнула Светлана. - Мы ведь родные, нам нельзя. Юра скоро приедет.
Андрей скривил рот в прорезавшейся уже навеки похабной ухмылке, взял из её ослабевших вдруг рук платье, отшвырнул его в сторону и поднял Светлану обеими руками за талию, как поднимал поп Батыр соперников на борцовском поле, и могучим рывком швырнул поперек постели, прямо под бордовый балдахин. Из тьмы всех его мечтаний, сладчайших, жгучих грез материализовалось и точеное тело с небольшими грудями-яблоками, где шея, действительно, как во тьме фантазий, была лебединой и переливала серебряными прожилками, тонкие, сжавшиеся ноги стискивали завитки светлых волос на лобке, а ступни завершались красными маячками выкрашенных ногтей. Светлана, впилась ему в руку, острыми, как её характер неукротимой суки, зубами, но Андрей зарычал так грозно, что страх что сквозь распахнутые окна услышат соседи заставил её разжать зубы. Но Светлана защищалась, раздирая ему щеки отточенными ногтями, извиваясь худым телом, норовила попасть ему коленкой в пах, что ей так и не удавалось. Эта ожесточенная борьбы, терзавшая королевскую постель как никогда в её жизни, протекала в девственной тишине, потому что мысли о любом звуке, могущем привлечь любопытных, ни приходила в голову ни Светлане, ни Андрею, как будто противники заранее согласовали правила поединка, главным из которых было не причинить сопернику вреда. Изворотливой куницей раздирая Андрею руки и лицо, и вздымая наверх толчками его сухое, дрожащее как в ознобе тело, Светлана отчаянно сопротивлялась, но каждый раз не хватало сил на освобождающий рывок, а Андрей поражал ей своей неутомимостью и презрением к боли. Эта молчаливая возня залила их потоками прозрачного пота, и со временем измучила так, что пошла на спад амплитуда натисков и отражений, агрессия и защита стали ленивы и неспешны, так что у Светланы появилось время подумать, что еще ни один мужчина не добивался её так остервенело. На волнах борьбы, они, уже с ленивой вялостью ласкали друг друга напористыми мучениями, порой переходящими в грубые нежности, овеваемые душистым майским ветром, напоенным ароматом лилий и ландышей, а когда Светлана, сраженная неожиданной ухватистостью и настойчивостью Андрея, совсем размякла в барахтаньях влажной борьбы, и расслабилась на миг, как тут-же вскрикнула, ошеломленно прозрев, что Юрий Калмыков мужчина оказывается, слабый, и взвыла кошкой, в новой борьбе возносясь к невидимым вершинам гор, на которые растет сад истинного блаженства.