- Теперь ты старший в доме. Береги всех, - сказал Петр Толмачев Александру, отправляясь на Коканд.
Но, Александр по- своему воспользовался полученной свободой. Запустил руку в шкатулку, где хранилась семейная касса, купил книжку с пьесами Шекспира и седло с серебряными звездочками, оседлал аргамака и умчался в степь, сказав, что хочет посмотреть мир. Нежданно-негаданно самым старшим мужчиной в доме оказался Алексей Толмачев. Он родился в густой снегопад перед нашествием мертвецов, а зачат был в любви под вздохи-стоны дракона, и фактом своего рождения привел Ксению в сильнейшее замешательство, потому что все девять месяцев она ожидала двойню, чувствуя в чреве барахтанье двух пар ручек и ножек, притом таких бойких и беспокойных что её порой трясло. А повитуха показала ей только одного крупного младенца с увесистой мужской сутью и сказала что это все. Ясно помня, что в ней копошилась двойня Ксения еще несколько дней ожидала новых схваток, заглядывала под кровати и матрасы, и строила самые фантастические загадки и предположения, которые своими нелепостями и безумием превзошли все бредни Петра Толмачева. Изведясь, Ксения начала проявлять признаки сумасшествия, потому что ночами ей мерещилось, что на полу лежит потерявшийся младенец-близнец, на которого вот-вот наступят грубые домочадцы, и бог знает, чем бы закончились эти навязчивые видения, если бы дом не заполонили мертвецы и не усыпили её разум, который после счастливого пробуждения избавился от этого наваждения. Но подозрения что с младшим сыном что-то не то, не покидали Ксению даже тогда когда все уже сочли Алексея идиотом, ибо до пяти лет он не вымолвил ни слова, а заговорил только в пять лет отборной похабщиной, объясняя что он проделывает с соседской девчонкой-сверстницей, которая лежала под ним задрав рубашку. Но она встала в тупик, обнаружив, что посидев день рядом с Якубом, пятилетний мальчик научился читать и писать, и даже тут же сочинил смешной стишок про козу, заблудившуюся в березовом лесу, что полностью снимало с него все подозрения в идиотизме, тем более что из этого сердца Азии до ближайшей березовой рощи было две тысячи верст. Но когда у них гостил Тавакал и другие родственники Якуба, приехавшие зарезать его, Ксения попросила малыша почитать гостям, он долго смотрел в книгу, и медленно и невнятно пробормотал что читать не умеет. Как будто два существа, - идиот с огромным членом и непоседливый умница-проказник боролись за это крепкое тело с широкими плечами и полными ручками и ножками, и в постоянных атаках не могли победить друг-друга, приводя мать в отчаяние, когда книжки, которые час назад просило у неё умноглазое, проворное существо вдруг оказывались подставкой из лепешек из смрадных какашек, которые, пузыря слюни лепил идиот, затем подползший к Наташе и неожиданно укусивший её между ног, за что могучий девичий пинок отшвырнул его на стену и вернул разум и проворство. Эти непредсказуемые перемены в одном ребенке невольно подтолкнули Ксению к горестному выводу, что вынашивала-то она двоих, - могучего, туповатого бугая, как её позабытый жених Степан, даже более мужественного и тупого, и проворного, веселого насмешника и жизнелюба, но по какой-то очередной нелепости, возможной только в этом мире, перед родами они объединились в одном ребенке, и теперь не могут в нем ужиться.
Эта огромная разница между живущими в одном Алексее братьями, особенно проявилась в ту пору, когда из Китая вернулся Петр Толмачев, и в Софийске открыли школу. Несомненно, что Алексей, который к тому времени перечитал всю домашнюю библиотеку, которую сам уже не успел изорвать на кривоватые бумажные кораблики во время регрессий идиотизма, в школу бы пошел, но эта губительная двойственность природы, могущая привести к грандиозному конфузу, уберегла Алексея от школьной парты и розог косого Ивана Селивестрова, и его обучением занялся сам Петр Толмачев. Видимо горячая энергия отца совсем потеснила идиота в его сути, и Алексей легко и быстро впитал в себя европейские языки, бредни о мотоциклах будущего и о разноцветных звездах, и повествования о драконах, губящих огромные железные корабли отвратительных европейцев, когда они врезаются в задремавших на водной глади чудовищ, которых, - придет день, - неистощимый разум человека сумеет приучить и использовать на благо людям. Лишь однажды брат-идиот, придавленный гнетом книжной учености сумел явить себя; однажды Алексей, придя в сарайчик, помочился на собственноручно сделанную Петром Толмачевым карту Африки с нарисованными на ней слонами, носорогами и жирафами, и, посмеиваясь, проткнул металлическим пером руку пришедшему на урок Александру, но к вечеру обрел разум, и вымаливал у брата, истерзанного ночью с Лизой, прощение. Но даже постыдные уступки идиоту не помешали ему запомнить уроки отца на всю жизнь, и когда Петр Толмачев погряз в очередной химере постройки звездного флота и вновь забросил детей, Алексей воспылал любопытством к Якубу, опередив время на полтораста лет, захотел прочитать его таинственный писания. Он был так настойчив и прилипчив, что вселенскому мудрецу пришлось потесниться и впустить крепкого ребенка в свой магический круг, в котором мирно уживалось и прошлое и будущее, и, из глубины которого, если стряхнуть с себя ежеминутную суетность и подумать о вечном, - ибо только человеку дано прозреть вечное, да часто забывает он об этом, - если присмотреться можно было видеть белые вершины и небесной России, которые Алексей вновь увидит, когда обледенеет его лицо на перевалах Гималаев, и стоявшую рядом небесную Сербию, и оставленную Якубом Шабалу и Атлантиду, а засыпавший чудодея вопросами Алексей узнал что странные буквы на листах, - это кшарохти, древнеиндийское письмо, а язык его санскрит, но читать свои сказки Якуб отказался. "Рано", - сказал Алексею этот навевающий грусть мудрец. Но он не возражал, когда Алексей рылся в талмудах и пергаментах, где среди непонятных строк было много интересных картинок; худые старики с седыми бородами, загадочные звери, голые белые женщины с черными бровями. Алексей спросил его, - разве не стыдно рисовать в книжках голых женщин? "Природа безнравственна", - ответил Якуб, и совсем скоро Алексей познает это утверждение на собственном опыте. Дверь была приоткрыта, и проходившая в тот миг мимо Ксения тоже услышала эти слова и почему-то их запомнила.
Но, до своего грехопадения Алексей еще немало просидел рядом с Якубом, вслед за Александром и Наташей, выучившись болтать на реликтовом языке горных ариев, и все-же выучил санскрит и приступил к чтению древних манускриптов. Они оказались столь непонятными и скучными, что его очарованию наукой и книжной мудростью пришел конец. Но Якуб не разочаровал быстро растущего и крепнущего мальчика, и он, на веки вечные, даже в предсмертной агонии будет помнить грузного, широкоплечего старика с синими глазами, которые иногда, ни с того, ни с сего вспыхивали так ярко и молодо, что светились во тьме. Алексей сбережет это воспоминание и передаст его всему потомству, что бы свет этих магических глаз стал всем им верным маяком истины в грешном, и быстро оскудевающем мире.
Из этого, добровольного, заточения его вызволил отец Геннадий. Алексей с первого взгляда влюбился в попа Батыра, но это была не христианская любовь к служителю Церкви, благодать которого восходила через длинную цепочку рукоположений к святым апостолам, и не была христианской любовью к человеку, а было подлинным восторженным язычеством, обожествляющим в человеке живую силу на земле. Но с тех пор он покончил со своим затворничеством, и обосновался в фанзе тайпинов, превращенной в церквушку, где стал прислуживать на богослужениях, петь в церковном хоре, звонить в колокола и собирать свечные огарки в большую корзину, что бы поп Батыр, экономивший каждую копейку на гигантский храм перетопил их в новые свечи. "Богомол", - дразнили пропахшего воском Алексея Толмачева. "Гляди-ка, мы вырастили святошу", - посмеивался Петр Толмачев. Но сердце Ксении возрадовалось, что вопреки всем упрямым законам природы, согласно которым яблоко от яблони недалеко падает, в семье наконец-то вырос подлинный христианин, который не унаследует склонности к цирку, пышнозадым французским шлюхам-наездницам, бредням пророчеств и драконам, и жена которого наконец-то станет счастливой женщиной. Но, Алексей Толмачев, который между церковных служб и перетопки воска в новые свечи, изучил Евангелие и неплохо поднаторел в богословии, так что мог бы участвовать в теологических диспутах с еретиками, если бы они были в этой безбожной дыре, за неимением цирка увлекся борьбой. Вначале он ходил восторгаться бесподобной силой попа Батыра, вминающего противников в землю. Потом не пропускал ни одной борьбы, где вопил от восторга захватов и бросков, и могучих и натужных кишечных выхлопов силачей среди толпы зевак и бездельников. Здесь же устраивали и собачьи бои, стравливая огромных волкодавов с обрубленными ушами, - алабасов, проводили петушиные бои и другие не менее экзотические азиатские единоборства, ловко вытряхивая золотишко среди шума и гама. Для самых азартных в этом жизнерадостном, жарком крае даже придумали диковинное и тупое соревнование, - кто дальше плюнет; двое поспоривших становились рядом и из всех сил плевали вдаль, и тот герой, чья слюна летела дальше получал деньги противника. Алексей пропадал там день и ночь, научившись хорошо разбираться в боевых статях волкодавов и ярких петухов с подстриженными воротничками и прознал все секреты жульничества устроителя боев. Вот тогда-то этот смышленый мальчик проявил склонность к купанию в море азарта и порока, и сам будучи еще невинным, среди прожженных игроков и шулеров насмотрелся и наслушался такого, что впоследствии, когда он сам пошел по этой порочной дорожке, то не нашел в ней очарования новизны и ничему не удивлялся. Он научился курить, стал попивать вино, и выучил арго шулеров на узбекском, уйгурском и китайском языках, и в ту пору уже обзавелся первыми деньгами, потому что стал участником афер владык игр. Но и бывало, что он переживал настоящие откровения. Так он узнал, от вдруг зарыдавшего в уборной шулера Касыма, что тому надо срочно пойти к ишаку, пока его не доконала скверная болезнь
.
- А зачем? - удивился Алексей Толмачев.
Так он узнал об уникальной азиатской панацее; заболевшему стыдной болезнью, которую приносят дурные женщины, надо проведать ишака, и тогда целебная сила копытного вытянет из организма всю хворь. Такая экзотика сильно взволновала мальчика, все еще робеющего женщин, и он не удержался, что бы в ближайший вечер не проведать сарай. С того дня он ежедневно навещал ослиные стойла, возлюбив этих кротких, неприхотливых животных. Он носил любовные записки Юрия Калмыкова запертой Наташе и относил обратно её каракули из-за сострадания к измучившейся сестре, а не из-за денег, которые предлагал ему Юрий, потому что в ту пору уже сам зарабатывал столько денег, что мог жить безбедно и содержать семью, если бы надумал жениться, ибо заблистал на петушиных боях со своими питомцами, которых лелеял и тренировал день и ночь. Но когда Ксения узнала что её сын стал петушатником, она, побелев от ярости, приказала ему бросить это постыдное занятие лжецов и мошенников. Зная крутой нрав матери, Алексей, не споря, распродал своих питомцев и на время замкнулся дома, вдруг ни с того, ни с сего проникнувшись интересом к такой необычайной в Софийске науке как энтомология и завел в своей комнатке десятки крохотных клеточек с огромными, лиловыми богомолами с устрашающими желвами. Ксения, недолюбливающая всю эту жесткокрылую, восьмилапковую фауну, брезгливо морщилась, слыша из комнаты сына нескончаемый хруст пожираемых виноградных листьев, но смирилась, не зная, что бои богомолов на Востоке не менее популярны чем петушиные, и щедро набивают серебром карманы её талантливо сына, в котором до поры, до времени спит идиот. Подобная, беззаботная жизнь вполне устраивала крупного, обаятельного подростка, но когда он ощутил себя старшим в опустевшем после ухода на Коканд казаков, доме, то он решил окончательно стать мужчиной.
Теплым и сырым вечером, оставив женщин в доме тосковать, - Ксению по неуемному Петру Толмачеву, а по утонченному Юрию Калмыкову Наталью и Светлану разом, он направился в бордель Лизы, чувствуя как из-за волнения густой пот течет ручейками из подмышек. В большой зале, среди мерцания десятков свечей, он присмотрел молодую, русую девушку из новеньких, худую, большеглазую, расторгавшую его мелкими, пепельно-русыми кудряшками волос и большими ресницами. Он подошел к ней, сжимая во влажной ладони цену позора, - серебряный рубль, но от дохнувшего на него вдруг аромата полевых цветов опешил и потерял голос. Но девушка оказалась искушенной, и, забрав у него деньги, повела за собой в полутьму второго этажа, где по сторонам коридора было много маленьких комнатушек с зеркальными потолками и дешевыми, серыми свечами. И тут-то, тревога разума, в этом волнительном деле, где разум не главное, перешедшая в настоящую панику, когда девушка сбросила с себя одежды и совсем рядом, только руку протяни, оказались трогательные, выпирающие ключицы, изящный частокол ребер, светлый пушок лона и маленькие, сучьи груди, сыграла с Алексеем доброю шутку, - с воплем ликования, подавленный годами учебы и бойцовым шулерством, идиот и явил себя миру не знающей колебаний и неуверенности разума восставшей мужской плотью, один вид которой поверг девушку в панический восторг. Она была родом с Волги, и попала в Софийск прибившись к веселым и щедрым купцам, отправившимися на Восток, и боялась Азии, особенно ужасающих землятресений, россказнями о которых запугивали её шлюхи, но сейчас впервые поняла, как восхитительно-великолепны оглушающие сотрясения на смятой постели, под тупой, но настойчивой силой без мысли, исполинскими нажимами погрузившими её в сладостную тьму, где мерно вспыхивали яркие вспышки томительной боли и счастья, говорившие, что она не умерла, и не попала в рай, а обрела рай на жалобно скрипящей, залитой потеками похоти постели.
С того дня Алексей Толмачев ежедневно наведывался в заведение Лизы, где продажные женщины с горящим вожделением глазами рассматривали его потрясающую мужскую принадлежность, восклицая, - "У ишака короче!", - и восхищенно смеялись, когда он с бессмысленностью идиота поднимал им гири, или балансировал полуштофом водки на своем великолепии, и все как одна твердили что он может к ним наведываться в любое время, даже без денег. "Ты позор нашей семьи, - орала Ксения, когда его широкие плечи проступали в предрассветной тьме порога. - Ты погубишь себя и накличешь кару Божию на наш дом". Но она позволяла ему все, потому что была обессилена любовью к сыну, и чувствовала что если даже сумеет совладать с умным проказником, то с идиотом ей точно не справиться. Но её предупреждения, порожденные даже не недюжинным жизненным опытом, а предчувствием были напрасны, и Алексей предавался разврату душой и телом до той поры, пока не обнаружил что заразился.
Он, не унывая, и наивно веруя в азиатские суеверия стал вновь посещать ослиные стойла, ожидая мгновенного и чудесного исцеления, но несколько дней спустя, не выдержав страданий, стал пить мочегонные настои, не прекращая своих ночных походов к ослицам. В бордель он больше не хаживал, и заскучавшие без огромного цилиндра юного любимца шлюхи, прислали к нему Паучиху, приглашая на закрытые для посторонних увеселения, куда приходили вполне добропорядочные женщины из городка, но Алексей сослался на занятость. В те унылые зимние месяцы, согревающие дом Толмачевых только редкими вестями с разгорающейся войны, - казаки взяли то Чимкент, то Ходжент, Алексей Толмачев в одиночестве боролся со своей болезнью, потихоньку проникаясь ненавистью к ослицам и ослам, которые, несмотря на все его старание, не могут его излечить, и с ужасом думал, что как ни живи в сухомятку, избегая даже лишнюю кружку воды выпить, все же надо дважды в день посещать смрадную полутьму уборной, обернувшуюся для него камерой пыток, откуда он выходил бледный и покрытый страдальческими каплями пота. Но душой он все еще оставался чист, поэтому страдал от стыда и скрывал свою болезнь, совершая подвиг долготерпения. Ксения, отводившая тревогу за Петра Толмачева в яростном труде, даже умилялась неожиданному домоседству сына, часами просиживающему с истрепанной книжкой, - и всегда в одной и той же позе, чуть раздвинув ноги, - у горящего камина, и прибывала в счастливом заблуждении до той злосчастной ночи, во вторник семнадцатого февраля, когда горя болезненным жаром Алексей очнулся от лихорадочного сна, - ему снилось, что голые шлюхи нагрянули из заведения в комнату и сажают на его суть красных, как говядина, скорпионов, вонзающих в него зазубренные клещи, - и обреченно понял что как он не мучил себя жаждой, но мук зловонной уборной ему не избежать. Он уже доверился немой Паучихе, - она была на все руки мастерица, и теперь перед каждым походом в уборную за полчаса пил настойку мака, обволокаивающую его сонным дурманом и помогающую забыться, но, на этот раз, сгибаясь от режущей боли перед заплесневелой мерзостью круга, Алексей испытал желание утопиться в нечистотах, потому что выжимка из зерен мака уже не спасала от боли, а возня с ослами оказалось дурацким суеверием неотесанных мужланов, неспособным даже насморк вылечить, и выжать из воспаленного мочевого пузыря хоть каплю. Он тонул в собственных слезах, омывавших его белое лицо гипсовой статуи страдания, тихонько подвывал, как сука рожающая большеголовых щенят волкодавов, - он видел это когда собирался разводить бойцовых собак, - но, так и не разрешившись от муки, стискивая и переминая в руках то, что, оказывается кроме наслаждения может мучить стыдом и болью, приполз в дом, где его уже поджидала Ксения, вдруг проснувшаяся в тревоге, и бросившаяся к дверям, которые поскуливая и согнувшись, распахнул Алексей. Ксения, все поняв с первого взгляда, действовала решительно и энергично, - через миг на неоседланной лошади умчалась к дому фельдшера, и привезла его в следующий миг, полуголого и сонного, с тяжелым медицинским саквояжем и ошеломленного волей рыжеволосой женщины. Сама стискивала руки сына, когда фельдшер, не слушая воплей, вкручивал прямо в великолепного зверя гибкую трубку, а когда из неё закапала в кувшин осклизлая, пахнущая дурной кровью и гноем моча, она, молча и внимательно выслушала исповедь Алексея Толмачева, решившего что врать врачу нельзя, и рассказавшего обо всем, - и о ослиных стойлах, и об особой зале в заведении Лизы, куда приходят танцевать голыми вполне добропорядочные домохозяйки Софийска, и о наркотической настойке. Фельдшер, вздыхая и посмеиваясь, назначил ему нормальное, правильное лечение, и через несколько недель Алексей был здоров и публично ославлен на весь Софийск как венерический и любовник ослов. Страдая от позора, он даже нос из дома не казал, но когда в Софийск приехал офицер-разведчик Генерального штаба Дмитрий Воронин, выряженный в невинное обличье чудака-географа, и Алексей узнал что он ищет попутчиков что бы открыть дорогу в Индию, он упросил его взять с собой. Его странствия по Индии затянулись на несколько лет, после которых возвратясь во взбудораженную русским вторжением Среднюю Азию, Алексей пошел служить в погранстражу и остался на новых, южных рубежах Российский империи, где стал грозой контрабандистов.
Но блистательные перипетии собственной, героической судьбы никак не утешали Алексея, когда он коротал время беседами с вырастающей в сероглазую красавицу Светланой, которая взяла на себя уход за братом, и незаметно и сноровисто, без всякой помощи духов навела вокруг выздоравливающего прямо первозданную чистоту, и, из-за его слабости и беспомощности полюбила его всем сердцем, больше всех кукол Наташи, доставшейся ей по наследству. "Видишь, до чего блуд доводит, - порой говорила Ксения томившейся от любви Наташе, указывая на обессилевшего Алексея. - Твой красавчик с бакенбардами сейчас, наверное, такой-же". Она никак не могла погасить в душе лютую злобу к Юрию Калмыкову, каждую неделю присылавшего невесте надушенные лавандой письма, и была очень довольна приговором фельдшера, объяснившего Алексею, что из-за своей восприимчивости к любовным заразам, протекающим у него тяжелее чем у прочих людей, он должен жить честно и добродетельно. Настрадавшийся Алексей, коротавший дни и ночи в тоске, сам теперь стремился к добродетели, и брезгливо морщился, когда Светлана, вздрагивая сучьими выпуклостями растущих грудей и заметно розовея ушами, осторожно выпытывала, - а каково это, любовь, говорят что приятно, на что Алексей отвечал очень грубо, - "Выпей ведро воды, заткни свою дырку на три дня, и тогда узнаешь, как это приятно".