Торжество, посвященное новому дому Толмачевых, самому просторному и гостеприимному гнездышку человеческому под великим перевалом, связывающем миры, стало величайшим несчастием Наташи, хотя началось вполне прилично и весело. Тридцать матерых казаков-основателей, участников уже ставшим легендарным исхода из Верного на восток, которые все были живы и здоровы, и умирать не собирались, подвыпив, взбудораженные слухами о предстоящей войне со среднеазиатскими ханствами, - в Азии все знают заранее, - совершили настоящий подвиг, отодрав Якуба от тьмы забвения рукописей, и разговорив расспросами о караванных дорогах и винтовках кокандской армии. Каторжные труды Ксении по обустройству семейного гнездышка, были вознаграждены визитами всех лучших людей Софийска с их молодежью, что было главной целью Ксении, задумавшей присмотреть невесту Александру и жениха Наташе и женить их поскорее, пока они не наделали глупостей, свойственных всему роду Толмачевых. Ей пришлось смириться и пустить в дом Юрия Калмыкова, пришедшего вместе с отцом томить девушек нежным румянцем херувима, и как Ксения не спускала с него глаз, чья-то ловкая и нежная рука опустила в карман его белого сюртука крохотную незабудку, леденец в форме сердечка и шелковый платочек, вышитый наивным, словно детской рукой нарисованным, алым сердцем. Но, Ксения была начеку, и Наташе, в глубине души проклинающей мать, пришлось коротать скуку разлуки и муки ревности, перешучиваясь с молодыми казаками, развлекавшими их топорными комплиментами, не идущими ни в какое сравнение с изысканными поэтическими речами Юрия Калмыкова, от которых она ощущала такой жар между ног, что хотелось отдаться даже ишаку в сарае.
В оживленной суете большой гостиной, где упившиеся гости загадили стол, перепачкали стулья и ковры, выходили, что бы помочиться под окнами, и даже написали на стенах дома несколько неприличных слов, - других развлечений, кроме, пожалуй, еще охоты на тигров и бесед с горными духами, Софийская молодежь не знала, Петр Толмачев наговорившись с товарищами грядущих походах и уже завоевав в казачьей похвальбе и Индию, и Персию, вспомнил о своем очередном бредовом открытии и приволок из пустующей спальни громоздкий, глиняный горшок. Упившиеся, но не утратившие разум гости, зная склонность патриарха к опасным чудачествам, попятились из залы, прихватив с собой бутылки и закуску. Петр Толмачев с помощью сыновей перевернул кувшин, и клещами выдрал из него тугую пробку. Из горлышка, бесшумней поступи Смерти, потек густой солнечный свет, рожденный звездой для радости Жизни, и на страх Смерти, густой, яркий свет, - подлинный царь и владыка Юга, возликовавший свободе и разлившийся по полу по щиколотку, что бы изгнать из стен белого дома сырой запах штукатурки, засушить сырое дерево до того, что его поскрипывание будет звучать пением скрипичных струн, стянуть кирпичи так, что они отразят снаряд в тот миг, когда, не сняв папахи, портупей и сапог вечный мятежник, полковник Борис Толмачев, будет сидеть за столиком-этажеркой Якуба и обдумывать планы своих обреченных войн, которые ему никогда не выиграть. Этому свету, который уже поднялся до колен, было суждено навсегда поселиться в этом доме и напоить всех его обитателей неудержимой страстью к жизни до того, что последнему потомку этого неуемного и непокорного казачьего рода позволит выйти прямо к Смерти и остановить её. В комнатах, мягко покачиваясь, стали всплывать ковры и тумбочки, и плыть вслед за светом, который прекрасными водопадами тек из окон на улицы, превращая ночь густых теней под гранатовыми аллеями в сияющий день, а в доме свет все прибывал и кружил медленными водоворотами, волоча в себе бутылки, недоеденного барашка на блюде, золотые часы, забытые гостем на трельяже и приподнимал неподъемные часы-коммод, чьи серебряные стрелки впервые замерли, восхищенные величием момента, слушая ликующие крики Петра Толмачева, объясняющего, как он догадался с помощью серебряных пластин, запечатлевающих свет в рамки, изменить их суть и научиться выпускать пойманный свет на волю, а в ту пору, уже все гости, радуясь как дети, плескались в теплых волнах света под восхищенным взглядом Якуба, который сидел на всплывающем к потолку стуле, и думал, что время чудес только начинается, и это чудо могло совершить только великое сердце. А свет, все льющийся, и льющийся из кувшина, уже вливался в бурлящий пруд, возвращая вечно хмурым лягушкам первозданную радость жизни головастиков и освещая коряги на дне, и на его поток, к дому Толмачевых спешили люди всех рас и народов, - русские, украинцы, белорусы, татары, узбеки, уйгуры, скрытные китайцы и корейцы, семья неведомых беглецов из Тибета, неся на руках усохшего, почерневшего от безостановочного течения времени младенца с позеленевшей бородкой, - бессмертного страдальца Госарая, и коричневые бенгальцы, которых уже распихивали призраки эллинов, во главе с невозмутимым Менандром, который одним взглядом отгонял горных духов, пришедших на свет. Они все сомкнулись кругом вокруг дома Толмачевых, где к проклинающей безумства мужа Ксении подбежала Светлана, - светлый ангелочек в белом платьице с кружевами и большими бантами на косичках, и сказала, что Наташа зовет её в пустующую спальню.
Там тоже плескался свет, бесстыже подняв подол Наташи, так, что был виден зад без панталон, и упругие ягодицы, на которых проступали розовые следы рук Юрия Калмыкова, целовавшего Наташу. "Досадно, дорогая", - молвил Юрий Калмыков, когда Ксения, вцепившись в волосы Наташи вышвырнула её за дверь и молча, указала Юрию на порог. Под гогот и взвизги гостей, которые уже раздевались, что бы поплескаться в солнечном свете, Ксения, порой всплывая от светоносных потоков под потолок, дотащила Наташу до её спальни, где заперла на ключ, оставив её рыдать от горя и терзаться запоздалыми догадками, что злокозненные духи пакостили ей в те часы, когда в доме чистюля и отличница являла примеры аккуратности и ангельского благонравия, и её проворные руки могут рога у черта украсть, а не то, что подбросить карамельное сердечко и платочек в карман красавца.
Светлана стала девушкой в самый неудобный миг семейного скандала, добавив в шум ссоры громкости своими воплями, когда в ужасе подбежала к Ксении, и стала тыкать ей в лицо своими перемазанными панталонами, так что Ксении пришлось прервать ссору с возжелавшей уморить себя голодом Наташей, и объяснить Светлане физиологию половой зрелости у женщин. Бесстрашная и сметливая Светлана быстро успокоилась, про себя забористо ругнулась по-китайски, и вполне справедливо заметила, - "Какая дурацкая природа, истекать кровью что бы быть здоровой". И тут же спросила, - "Значит, я теперь могу выйти замуж?". Но ей не ответили, потому что всем было не до неё. На следующий день после семейной ссоры томно-бледный Юрий Калмыков пожаловал в дом в ореоле ароматов туалетной воды, в матовом сиянии меланхоличности, и светски протянув Ксении бардовую розу, попросил руки Натальи. Его гордое достоинство, и божественный взгляд Антиноя, взращенного пороками и бездельем прирожденного тунеядца были непоколебимы, когда Ксения, выбирая выражения покрепче и чувствуя в душе садистский жар Болесты, посоветовала ему засунуть розу со всеми её шипами в свою божественную задницу, на которую он выливает утром, - весь Софийск это знает через прислугу, да, да, выливает, - полсклянки духов, и забыть дорожку в этот дом, потому что хоть их семья простая, и пусть даже безумная, но бездельников и лоботрясов, неспособных копейки заработать, что бы купить жене корку хлеба у них не было и не будет.
- Уходи, - подытожила она свой монолог. - Если еще раз придешь, я тебя пристрелю на пороге.
В своей борьбе с безмерным очарованием Юрия Калмыкова, Ксения была одинока, как в начале начал, когда коротала пустоту ожидания весточек любви в уральской станице вместе с изуверкой Болестой. Якуб, для которого в новом доме сложили отдельную комнату, куда снесли все ужасные шершавые талмуды из человеческой кожи, своим дьявольским провидением узнал, что руины Ковчега проведал Александр и вдруг пришел в волнение. В ту пору мудрец совсем одряхлел и стремительно терял зрение, и как-то незаметно ступил на путь Госарая, прекратив посещать для купания бурлящий пруд и баню Толмачевых для мытья, а стал смывать покрывающую его старческую плесень в большом корыте, где его настегали приступы старческого склероза и он застывал в разводах подсыхающего мыла в воде, которая приобретала от его тела грязно-перламутровый цвет, и только забота Ксении и Наташи извлекала его из корыта. Его дыхание уже смердело затхлостью Смерти, пальцы правой руки, перелицевавшей историю всего человечества с мутной холодности фотопластин на диковинные индийские буквы, скрючило навеки, ел он с аппетитом последний раз, наверное, лет десять назад, когда изгнал мертвых, а теперь довольствовался только горсткой риса и овощами, и теперь одряхлел и потерял свою силу, в былые времена носившую его без устали от Шанхая до Стамбула и Аддис-Абебы. Он уже совсем погряз в одиночестве, потому, что никто не понимал его заумных речений, которые он начинал на одном, всем неведомым языке, а заканчивал на другом, диковинном и тоже неведомом. Но когда казаки-основатели, прямо на стуле принесли его в залу, на Якуба снизошло просветление, и он подробно рассказал им о караванных путях, запасах воды в колодцах, урожае трав для прокорма кавалерии, горных селях и снегах на перевалах, которые будут в следующем году, когда русские пойдут на Ходжент, Бухару и Коканд. Когда его спросили, как же он может знать то, что будет через год, Якуб улыбнулся, и ответил, - "Я познал все". И потом сказал Петру Толмачеву, - "Ты был с Александром у Ковчега", и по памяти, нараспев прочитал несколько стихов из писаний Ноя, которые пахли губительной сыростью и мучили слух, но были совершенно непонятны. А затем приказал, как в далекие годы золотой молодости патриарха, - "Отвези меня к ковчегу на три дня".
И утром, грустный, тощий как глистастый кот, ослик, из тех, что скачут по отвесным скалам как горные козы, потащил легкую плоть Якуба на вершину. Как ни собирала для него сумку с теплыми вещами и вкусной едой Ксения, в дорогу Якуб взял только лепешку и легкий плащ, как будто губительное высокогорье, где шныряли ледяные горные демоны, было не властно над ним. Петр Толмачев спустился со студеных высей вершины, когда Юрий Калмыков уже покинул стены дома, и не застал его следующего визита, уже с отцом, и матерью, облаченной в роскошное платье. Дело в том, что среди непроглядно-темной, южной ночи, под неумолкающий посвист ветра и нудный плач шакалов, вершина коренастой горы окрасилась розовыми сполохами огромного пожара.
Казалось, что вернулись первозданные времена начала, и в разгар ночи Петр Толмачев вновь, как и много лет назад, с и той же страстью, что и гнал белую кобылицу, он опять карабкался на четвереньках по зловонным цветочным склонам, подгоняемый теперь не волнением мужского жезла перед дьявольскими чарами ведьмы, а страхом и тревогой за друга. Рассвет его застал уже на вершине, присыпанной жестким снегом, где он увидел самый горький снегопад в своей бессмертной жизни, - вершину, в могильной тишине медленно покрывал медленный снегопад из черных бабочек хлопьев золы, в которую обернулась гигантская колыбель рода человеческого. Окутанный дымами, закопченный и опаливший бороду Якуб, сидел на камне как трухлявое изваяние старости, и даже не взглянул на него. "Я выложу на вершине большой крест из белых камней, что бы все знали что здесь, спасся Ной", - стихийно, как он все делал в жизни, дал обет Петр Толмачев. "И назовут люди эту гору крест Петра, а Софийск станет городом высоких домов, где твой потомок остановит Смерть", - приоткрыл в ответ краешек будущего Якуб. Его прекрасные глаза сияли. Подавленный свершившимся фактом, что ковчега Ноя, - источника всех чудес, его грозного идола, который одним фактом существования своей тысячетонной туши, оправдывал все его бредни и безумства, бывшие детскими шалостями перед подвигом костлявого Ноя, Петр Толмачев ни о чем не вопрошал Якуба. Он, истекая слезами от дыма и хлопьев золы, впился взглядом в рассветный пожар над огромными заснеженными вершинами, думая, что надо изобрести помпу времени, что бы с её помощью, создав вакуум во времени настоящего, втянуть в него прошлое с целехоньким ковчегом, и вновь поставить его здесь. "Пошли домой, холодно", - сказал Якуб, который, натыкаясь в летописи Ноя на самого себя, чувствовал не гордость, а стыд и сожаление, что он попал в позорное и горькое писание, где на крупицу золота приходилось шесть пудов кровавого дерьма, но только мысль, - "Половину себе, а половину Божьей истине. Так должно быть", - заставила его совершить предначертанное на очередной, пронумерованной фотопластине.
Утратив Ноев ковчег, Петр Толмачев перестал есть. Перестал пить. Перестал спать. Забывал справлять нужду. Ксения рассказала ему, что вновь приходил наглый Юрий Калмыков с отцом и матерью, и ей пришлось отворить дверь перед достойными родителями, и даже угостить их чаем и сладостями, но на просьбу отдать Наташу замуж, она вновь твердо и непреклонно ответствовала, что Юрию Калмыкову сперва надо взяться за ум, и занять прочное место в жизни, и только потом надо думать о женитьбе. Во время своего монолога, она не раз отлучалась проведать замки в комнате запертой, грызущей собственную косу, Наташи, зная, что её сумасшедшие дети, взращенные среди безумств, способны на все.
Но Петр Толмачев не слышал жены. Он всецело отдался своему горю и фантазиям, и проводил дни и ночи во дворе, где без устали толок землю сапогами от забора до забора, и согбенный грандиозностью новой бредни размышлял вслух о помпе времени, что бы вернуть Ковчег, подкрепляя себя воспоминаниями-выкриками записей Ноя, о великом космосе, где время и пространство тянуться и сжимаются. Ксения даже пыталась связать его, что бы накормить через воронку, как гуся, но не смогла справиться с бычьей силищей мужа, стряхивающего её с плеча как белку. Судьба издевалась над ней, потому что все её каторжные труды, по постройке нового дома, что бы все её близкие обрели в нем покой и счастье, привели только к тому, что дом стал сборищем сумасшедших. Запертая Наташа швыряла тарелки с супом в стены, и не раз пыталась вышибить дверь. Светлана, вышедшая из мира детства в терзания девичества, то смеялась, как злая дурочка, то плакала, и часами не отходила от зеркала, изучая свое лицо. Аппетит она тоже потеряла. Якуб, так и не смывший с лица сажу Ковчега, успокаивал страх Ксении за мужа, безумными речениями, выкрикивая, - "Не бойся, он не умрет. Он бессмертный". Тихий и прилежный Андрей, отличающийся вежливостью и молчаливостью, напоминал кощунственную пародию на Якуба, сотворенную из светловолосого, ангельского мальчика, потому что не разгибался, перелистывая учебники университетов, над которыми в свое время сходил с ума Петр Толмачев. Александр после пережитой раны стал пугать Ксению, ибо в дни страданий, резко обозначилось его сходство с отцом, - те-же стальные, монгольские скулы Туран-хана, властные губы, и бездонные глаза, вдруг увлекшие Алексея Толмачева, который просто преследовал старшего брата, прислуживая ему. В довершение всех бед, Юрий Калмыков, побледневший и исхудавший от терзаний любви, стал бродить ночами под окнами, изводя всех печальными, гитарными переборами, так что измученной и разъяренной Ксении пришлось пригрозить оборвать его концерты пистолетом. Алексей, единственный в этой странной семье зачатый в любви был человечен, и носил ароматные записки Наташе, и, сострадая отцу, навещал его в часы бредовых метаний во дворике. Петр Толмачев не замечал сына, ошеломленный грандиозностью очередного замысла, и как человек, вынужденный объять необъятное, полностью ушел в себя, не замечая промозглых ноябрьских ночей и холодных ветров, льющихся с вечных снегов большого хребта, на склонах которых светлячками копошились горные духи. Он ничего не видел и не слышал, из того, что творилось по сторонам, а все бормотал и бормотал, и рисовал на глине огорода мудреные математические формулы. Он так ушел в себя, что его деду, Петру Толмачеву, пришлось дать ему подзатыльник, что бы он узнал дорогого гостя, пришедшего из страны мертвых. Его привела Болеста, которая, несмотря на свои садистические наклонности, и муки небытия, была женщине сердечной и решила спасти патриарха от безумия. Петр Толмачев был поражен, как исковеркала смерть отважную плоть его дедушки, даже не узнал его сразу, пока не увидел обожженную дыру от пули напротив сердца, простреленного ему на смертном одре. Теперь Петр Толмачев-старший был седовласым высоким старцем, с лицом изглоданным тоской небытия, и утомленным стылой страны мертвых настолько, что он мечтал о подлинной, бесповоротной смерти, которая где-то есть, но мертвецу надо очень постараться, что бы найти её. Но дух знаменитого воина не угасал в дедушке, и, обняв внука, он тут же присвистнул от восхищения, увидев "крылья казака", - боевых жеребцов легендарной ахалтекинской породы, и указав на бесподобного коня Александра безошибочно заявил, - "Это конь царя". Они, дед и внук, волновали друг друга воспоминаньями до утра, а на рассвете Петр Толмачев-старший сказал внуку, что началась война со среднеазиатскими ханствами, и повелел идти в поход, потому что он чистокровный казак, и его дело не поворачивать время вспять, а воевать за Россию, даже если она этого и не хочет. Так Петр Толмачев разом вернулся с высей иллюзий на землю грешную, к удовольствию Болесты, которой уже через час наскучил мужской разговор деда и внука, и она ушла поболтать с Наташей.
В ту пору в Софийск наконец-то приехал назначенный из Петербурга градоначальник Иван Тарасенко, - обрусевший украинец из Гатчины. Одетый в сияющий позументами нарядный мундир, и держа в руках тяжелую трость с набалдашником, он въехал в Софийск в ту пору, когда среди ноябрьской, промозглой прохлады вдруг вернулась жара, спутав времена года, и из земли полезли сколопендры, черные сверчки, огромные тараканы и целые полчища огненно-рыжих скорпионов, а ночью, через весь Софийск прополз огромный дракон с берегов Алаколя. И, увидев его в окошко, градоначальник Иван Тарасенко подпер двери и похоронил себя заживо от этого ужасного мира, где с потолка на треуголку падают скорпионы, а между сонных домов проползают монструозные ящеры. Утром он все же вышел к жителям Софийска, и не увидел здесь ни одного русского лица. Перед ним стояли все основатели Софийска, чистокровные казаки и беглые крестьяне, еще два десятка лет назад оберегавшие старые рубежи империи, но ослепленный испугом Иван Тарасенко видел только густой загар на лицах, азиатскую пыль на ресницах и бровях, обонял экзотические запахи джиды и типчака, и, несмотря на чистейшую русскую речь, был уверен, что разговаривает с дикими инородцами, увешанными оружием. А они действительно не походили на медлительных русских мужиков с Оки и Клязьмы и тем более были окружены огромной толпой узбеков, дунган и китайцев, которые из-за жары поднимали полы халатов, обнажая узловатые ноги. Да, война со среднеазиатскими ханствами началась, а он действительно градоначальник, поведал Иван Тарасенко, и поспешил укрыться в доме, став с той поры, к всеобщей радости, фигурой власти чисто декоративной, позволявшей Софийскому житью-бытью течь по старости. Позднее стало известно, что он пишет письма сибирскому генерал-губернатору, с просьбой прислать регулярные части солдат с артиллерией (это против драконов), и обращает в них внимание на то, что бы солдаты жили на строгом казарменном положении, дабы не заразились мятежным, вольным духом от местного населения, которое в Бога не верит. От прислуги узнали, что Иван Тарасенко не ложиться спать, не окружив постель черным кругом веревки из овечьей шерсти, и перепоясал свое тело такой же веревкой, что бы отпугивать скорпионов и ядовитых пауков.
Колпаковский, уже бригадный генерал, прислал с Иваном Ветровым сообщение, что Софийск находится на военном положении, - первый раз в его истории, что потом будет часто повторяться. Предписывалось поставить посты за городом и на его улицах, усилить пост на перевале Железные врата, ввести комендантский час и безжалостно пороть плетьми его нарушителей, заковывать в кандалы всех подозрительных и смутьянов, и если этого потребуют обстоятельства, вешать в присутствии градоначальника и местного священника. Даже не верилось, что эти инструкции написал всепонимающий Колпаковский. "Как-же, - прокомментировал их Петр Толмачев. - Будем мы здесь казнить несчастных караванщиков. Мы люди мирные, и живем так мирно, что нас даже Смерть не нашла, и какого черты надо приманивать её к домам где живут наши дети". Поэтому только провели казачью сходку, где составили две сотни, должные участвовать в походе на Коканд, и выбрали походным атаманом Петра Толмачева. И, вернувшись со сходки домой он сказал нечто невероятное.
- Вот те на. Юрка Калмыков, тот, что нашу Наташку тискал, вольноопределяющимся идет с нами на Коканд. Офицером решил стать.
И, прежде чем Ксения хорошенько успела обдумать эту новость, как из-за запертой двери в спальню Наташи раздался ликующий вопль девушки, тотчас сообразившей, что теперь- то Ксении нечем будет возразить, когда Юрий Калмыков вновь попросит её руки. И действительно, в следующий же день, принаряженная чета Калмыковых, сопровождаемая целым облаком парфюмерных благовоний, идущих от их почтительного сына, была на пороге, и Ксении ничего не оставалось, как принять их, и угостить засахаренными фруктами из собственной пекарни, - в то время она расширяла производство и открыла небольшую кондитерскую. "Мой трутень напомаженный, вместо того что бы пудриться и мазаться, наконец решил делом заняться", - скрипя ремнями грубой портупеи начал свою речь провинциального офицера Калмыков-старший, но жена упрекнула его в солдафонстве, и тот смутившись, и подбирая слова рассказал, что его сын решил отправиться вместе с казаками в кокандский поход вольноопределяющимся, где, после первых боев получит офицерское звание, и по окончании войны будет служить в Софийске в корпусе пограничной стражи, где место ему обеспеченно, потому что пограничников в этом краю будет возглавлять он сам, Калмыков-старший, скоро получающий звание подполковника. Помимо уважения к погонам офицера в диком поле, служба в пограничных частях очень выгодна, потому что половина задержанной контрабанды отходит взявшему её отряду, и пограничники самые богатые офицеры в российской армии, за исключением офицерского состава полков старой гвардии, этих лощеных педерастов, которых вешать надо без суда на собственном... Но тут супруга опять упрекнула Калмыкова-старшего в вульгарности, и он, покраснев и волнуясь, попросил отдать Наташу за своего сына. На этот раз Ксения не возражала. Но, заметила она, мужчине подобает вводить жену в собственный дом, поэтому спешить со свадьбой не следует, а надо подождать пока Юрий Калмыков благополучно, - на все воля Божия, - не вернется из кокандского похода, и став офицером не построит себе дом, куда жену ввести не стыдно. Это была утонченная, прямо-таки иезуитская форма отказа, сделавшая бы честь канцлеру империи князю Горчакову. Калмыков старший с тихой яростью заметил, что война может затянуться на годы, - вон, на Кавказе с Шамилем сорок лет воевали, - и, быть может, невеста состариться в девках до победы, к тому же женатые воины сражаются гораздо разумнее и осторожнее, но Ксения ответствовала, что она верит в мужество казаков, которые какого-то вшивого кокандского хана в три дня разгромят и порадуют Россию очередной победой. На том и решили.
Петр Толмачев не участвовал в этой беседе, - он за станицей выбирал лучших лошадей для похода из казахских табунов. По своему возрасту и положению отца многочисленного семейства он мог не участвовать в походе, но забурлившие воспоминания о среднеазиатских странствиях сделали его самым страстным и деятельным участником этого предприятия. Он сам не ожидал от себя такого азарта, и не знал, что ему, как и любому русскому человеку, мечталось пойти на юг и смять три черных гнезда работорговли, - Бухару, Коканд и еще Хиву, где несколько лет назад с помощью англичан совершили переворот, зарезали русского консула и стали вольготно торговать русскими рабами. Сомнений не было, - эта война, назревавшая десятилетиями в уральских и приволжских деревнях, опустошенных набегами кочевников, которых натравливали ханы и укрывали их же от ответных расправ казаков была нужна, и эта уверенность, подкрепленная наказом деда наполнила Петра Толмачева юношеским энтузиазмом. Но, возбужденный и помолодевший Петр Толмачев, придя домой и только узнав, что Наташа и Юрий Калмыков поженятся, сам растворил двери её спальни, превращенной было в камеру любовных терзаний, и даже забил в замок гибкий гвоздь в знак мира, что бы этот дверь никогда больше не затворялась, на что Наташа, разом выздоровевшая от горя, заметила, что это напрасно.
Но, несмотря на возвращение из мира безумных идей Петра Толмачева, и воскресение к жизни Наташи, жизнь смеялась над мечтами Ксении, что бы её дом был самым дружным, крепким и счастливым на весь край на запад от перевала Железные врата. Светлана, эта чистюля и отличница, которая раньше была тише мышки и обладала недюжинным талантом нравиться всем людям, вдруг обнаружила свой норовистый, злобный нрав. Она отказалась от всех домашних дел, стала запираться в своей комнате, где развела необычайную грязь и густые бахрома паутины по углам, и чуть что не ладилось, то стала выкрикивать такие китайские словеса, что услышав их проходившие мимо дома китайцы пришли в ужас и негодование, и заявили, что не одна девочки в срединной империи не позволит себе таких выражений, которых даже пьяный моряк постыдиться. С Наташей она не разговаривала и, казалось, не замечала её. Ксения все понимала, но не вмешивалась во вспыхнувшую вражду падчериц.
Вечерами, распространяя дивные ароматы цветочных полей Италии, являлся Юрий Калмыков, пред которым отворились двери. Он всегда преподносил подарок невесте и будущей теще, наполняя полки дома изысканными и бесполезными и очень похожими на дарителя миниатюрными лилиями и розами богемского стекла, изысканными китайскими статуэтками размером с наперсток, нафаршированными мышьяком и опилками тушками желтых канареек и волнистых попугайчиков, и невероятных, крохотных колибри с крыльями мухи. Но, столь изысканная щедрость и волнующая томность жениха не трогали сердце Ксении, которая не спускала с него глаз и позволяла встречи только в большой гостиной, где отворяла окна, что бы ни было сплетен и пересудов и занимала наблюдательное кресло у камина, полная решимости отравить радость свиданий холеному красавцу. "Мама, - подтрунивала Наташа, которой позволялось только сидеть на диване рядом с женихом. - У тебя бублики подгорают". Ее пылкость нрава и страстность всегда находили лазейку в сонной и чопорной атмосфере вечерних визитов, да и сама природа юга чудес явно благоволили молодым шалостям. Стоило Ксении отлучиться на минуту, как могучий подземный толчок потряс весь Софийск, и захлопнул дверь в гостиную так, что её заклинило, перекосив, да так, что даже жалобный скрип диванных пружин, расплющенных толками был едва слышен. Наташа сама впускала в дом Юрия Калмыкова, задерживаясь в прихожей, и когда Ксения спохватывалась что прошедшего времени более чем достаточно, что бы снять сапоги и положить фуражку на полку, она всегда заставала жениха и невесту за жаркими поцелуями в потемках. А стоило в гостиную им войти, как все лампы разом гасли, как будто их задували невидимые призраки эллинов, и Ксения убедилась, что Наташа обладает прямо таки кошачьим зрением, увлекая Юрия Калмыкова в укромные уголки, пока мачеха возилась с керосиновыми лампами, вдруг упорно, по ослиному не желающими гореть.
Но эти фокусы, рожденные между проворных и похотливых девичьих пальцев, и даже сотрясения земли не останавливали решимости Ксении не дать себя провести, и она старалась не отходить от молодых ни на шаг. Сама того не зная она мешала еще и Светлане, которая с блаженной истомой окуналась в ароматы лаванды, растекающейся по дому, и ждала своего мига, особенно с той поры когда в кармане казачьей шинели без погон, оказалась любовная записка, чьи буквы не походили на полуграмотные каракули невесты, а были написаны скошенным, бурлящим подчерком, где буква "А" была подобна проснувшемуся, свирепому вулкану и говорила о непреклонной, яростной решимости характера. Но Юрий Калмыков ничего не смысля в криптологии не принимал Светлану всерьез, считая её настырной девчонкой, и когда она его подкараулила по пути к дому он достаточно резко ответил худощавой, вытянувшейся девочке.
- Ты сперва подрасти, а потом глазки строй.
Светлана всю ночь проревела от унижения и поклялась отомстить Наташе. В ту пору Петр Толмачев приходил домой хмурый и озлобленный, потому что на него обрушился густой ливень насмешек и неверия, когда он рассказал что на вершине коренастой горы находился Ноев ковчег, да только Якуб, видимо, рехнувшийся от старости взял и спалил его. Все жители Софийска знали, что в городишке живут, наверное, самые нерадивые и грешные христиане во всей Российской империи, с которыми даже такому могучему пастырю как поп Батыр не совладать, и не очень-то стремились бороться со своим духовным падением, благоденствуя в грехах и сладких пороках, подогретых до нужной температуры жарой юга чудес, но в Бога здесь верили все как один, и даже неграмотные не сомневались в истинности святого писания и авторитете отцов церкви. Все прежние чудачества Петра Толмачева, - от возни с яйцами драконов до закупорки в горшки солнечного света, вполне доброжелательно принималось разноплеменным населением Софийска, но такое утверждение, пахнущее серой дьявольского кощунства, разозлило всех и на патриарха посыпался град насмешек. Ему никто не верил. А тут еще поп Батыр, прознав, что утверждения Петра Толмачева, напрочь отрицают непоколебимый Ветхий завет, пригрозил ему анафемой и неизвестно на что бы еще решился могучий пастырь, как настал день казакам уходить в поход.