Пекарь Санжар, сколотивший из мучной пыли в пекарне Ксении вполне приличное состояние, в ту пору обогатился щедрым калымом, который тяжелым трудом каменотеса собрал Турсунбай, и уплатил ему за Гаухар. Её свадьбу с Роушаном назначили на октябрь, и Софийску на этот раз пришлось пережить новое нашествие. На этот раз нагрянули узбеки, - родственники Санжара и Турсунбая, числом восемьсот сорок семь человек. Смуглые, белозубые мужчины в халатах и тюбетейках, сияя улыбками и лучась беспредельным обаянием, брели в Софийск толпами и поодиночке, ведя за собой ходящие самостоятельно черные мешки в шароварах, - это были их женщины в паранджах. Они нагрянули в сонный, благодушный от осеннего изобилия Софийск под поцокивание ослиных копыт и гвалт своих бессчетных детей, нагруженные подарками, - колыбелями для младенцев, коврами и узкогорлыми кувшинами-кумганами, гоня стада курдючных овец, должных исчезнуть в гигантских котлах, где впору было утопить взрослого мужчину, а их женщины несли прямо на головах огромных тазы полные плова, который из-за переливающейся между родственниками любви, не остывал весь долгий путь. Весь городок был приглашен на свадьбу, наградившей людей весьма приятной заразой радостного оживления. Гаухар с блестящими глазами слушала детальные и бесстыжие наставления тетушек и бабушек о механике любви и таинстве чар, делающими мужчину покорным, но мрачнела когда вспоминала сонное, безвольное лицо жениха, и его вялые, обвислые губы, и даже всплакнула украдкой, с нежностью вспоминая черные, бездонные глаза Александра и его ласковые пальцы. А Софийск благоухал раскаленным бараньим жиром, куда ссыпали целые повозки нарезанной моркови, мешки риса, бросали куски еще трепетавшей баранины, высыпали сумами горох, тмин и коноплю, городские собаки, страдая от объедения блевали говяжьими и бараньими кишками, а когда в город въехал дальний родственник жениха, стройный и величавый всадник в белой, огромной чалме, - это был знаменитый ходжа, мулла Омар из Бухары, прибывший женить молодых, то его встретили такими воплями ликования, что даже призраки воинов Менандра, приостановили свой вечный двигатель повтора движений и действий и уставились на него.
Замкнутость, и царственное достоинство Александра скрыло от глаз и пересудов, его горе. Он коротал дни предпраздничного ожидания на многолюдных улицах, и отчаянно звал Гаухар сердцем, но она не откликалась. Та родная, обыденная Гаухар, еще несколько дней назад выносившая кухонные помои в выгребную яму, и поворовывающая халву вместе с Андреем и Светланой в одночасье стала недосягаемой. В ту пору он ощутил первый приступ безысходного одиночества и холода, которые будут преследовать всю его жизнь, когда царская власть опустошит его душу. Он таился от людей, скрывал боль души, как потом будет скрывать её всю свою жизнь, и ненавидел всех, даже родную мать, веселящуюся на празднике его унижения, на поминках любви. Страдая сердцем, вопрошая высокие и прекрасные небеса Азии, чем лучше его этот туповатый счастливец Ровшан, который старше его всего на два года, мучая себя безумными планами вырвать из его рук это блаженство, но метался несколько дней, до того вечера, когда нарядные толпы повалили к бурной реке, где стояли бесконечные столы, накрытые щедрыми узбеками и где привезенные из Ташкента музыканты уже начинали натренькивать на дутарах. Все знакомые звали с собой Александра, но мысли о том, что он будет пировать и танцевать на празднике своей скорби, ужаснула Александра.
Сам того не ведая, он пошел по стопам Петра Толмачева, когда в ужасающем порыве вскочил на неоседланную лошадь и помчался прочь от музыки и свадебного гула. Но то, что в безумных порывах приносило Петру Толмачеву великие свершения, по закону судьбы приносило Александру вещи более прозаические, - погнав коня в горы, он не заметил Смерть, ковылявшую по камням в обход Софийска, и, бросив в поднебесной выси взмыленную, асматично хрипевшую лошадь, побрел ввысь без цели и без смысла и его открытием было не грядущее человечества на иссохших досках, навеки пропахших плесенью, а именно то, что уняло его сердечную боль, - обнаженная Лиза, возлежавшая на пышном ковре альпийских трав. Равнодушная к празднику, потому что в её заведении праздников было семь на неделю, и презирающая всех женщин, даже выходящих замуж, она замкнула двери борделя и ушла в любимые горы. "Она ведь потаскуха, - бормотал себе Александр, из-за кустов арчи, с неутихающим сердцебиением и горением в одном месте подглядывающий за Лизой. - Её ведь за рубль серебром купить можно". Но этот монолог не успокаивал колотящееся сердце и тревожное дыхание, прерывающееся всякий раз, когда раскинувшаяся Лиза поворачивалась к теплому октябрьскому Солнцу на другой бок. Позабыв обо всем, одеревенев в кустах, Александр хотел только одного, - того, что бы это божественное зрелище никогда не кончалось, что бы Лиза, растянувшаяся в неге, всегда была здесь и награждала ознобом его кожу, когда шевелилась. Он смог разрядить тугое желание только тогда, когда Лиза набросил на себя одежду ушла от вечерней свежести, потянувшей с огромных ледников над головой, но потом, смятенный, долго созерцал примятую роскошным телом траву, и даже ощутил идущий от сырых трав запах её грешных благовоний, наполнивший его сладкими мечтами.
Озябший и голодный он вернулся в Софийск в темноте, являвшей ему формы Лизы, и скорее по рассеянной задумчивости побрел на свадьбу. Он сел за залитый жиром стол, который тянулся метров на двести и заканчивался высоким, устланным пышными коврами помостом, на котором, за отдельным столиком сидели жених и невеста, а по сторонам их журчали два мраморных фонтана, выращенные за какой-то день сердечным волшебством узбеков. Свадьба уже была в полном разгаре; одни гости, уже без всякой ритуальной очередности танцевали между столов, а другие, изрядно упившись, пробовали из трубок гашиш, который подносили узбеки. Казаки-подростки, - сверстники Александра, пользуясь безнаказанностью разгула, пили из пиал водку, а те, кто посмелее, трогали опьяневших женщин. В их компанию и затесался Александр. Он выпил водки и едва не вырвал, но сумел заставить себя выпить вторую пиалу, а дальше пошло легче. Ему помнились и все родинки Гаухар, и ослепительная нагота Лизы, но алкоголь притупил и боль, и страсть, порождая сентиментальную болтливость. Но язык его уже заплетался и вскоре вокруг Александра все поплыло. В этом наступившем круговороте, когда он стукался о столы и стулья, без всякой боли, он понял что надо убить Ровшана, и самому быть женихом, и пускай тогда узбекские музыканты стучат в свои тошнотворные барабаны во славу его счастья. Посмеиваясь от простоты решения, он, не помня сам как, добрел до дома, где нашел в сенях топор и пробы ради отрубил хвост варану Яшке, который вылез из под кровати. А потом Александр потерял память. Под утро, Петр Толмачев увидел пасынка спящим на полу неподалеку от издохшего варана, и, вернул его в мир земной ударом ноги, а потом, рыча от горя и ярости, ударил его лицу так, что рот Александра наполнился кровью. Лишь Ксения, бросившаяся между мужчинами, остановила избиение, а потом, по свадебному нарядная и красивая, пачкаясь в крови, обмывала ему лицо и прикладывала бодягу, а Александр плакал от жалости, боли и мучительного похмелья, чувствуя, что слезы облегчают душу, но не приносят ответа как жить дальше с переполнявшей душу любовью, которая стала невыносима. "Надо писать стихи", - шептала и молила душа Александра, и он сдался неизбежному, и даже попросил у Якуба, сгинувшего в своем закутке бумаги, но тут в дом нагрянули соседи с поразительной новостью, - в Софийск приехал священник.