Дракон стал фактическим главой дома Толмачевых, его капризным деспотом. Ксении пришлось подчиниться воле мужа, признав его правоту, что нельзя жить младенцу дракона в холодном сарае, и она отвела для него целую комнату, где он спал днями, флегматично посапывая, а ночами, взвизгивая ползал по углам, или долгие часы, замерев как греческое изваяние смотрел на стены, почти упираясь в них носом. Никто не понимал что мог видеть в глубине материи дракон, поимка которого потребовала многих тяжелых дней и усилий сотен кочевников, воодушевленных Петром Толмачевым на этот подвиг, после того как он в одиночку выследил и убил коварного и неуловимого тигра-людоеда, наводившего панический ужас на зимовавшие на Балхаше аулы, и победоносно завернулся в его шкуру. И поныне, ученые объясняют степные предания о легендарном казаке-батыре в шкуре тигра, который во главе людей Степи изловил и покорил дракона поздними наслоениями на древние мифы о героях и полубогах, и не хотят верить что бессмертный Петр Толмачев действительно существовал, и все невероятные россказни о нем являются чистейшей правдой.
Но Петра Толмачева, которому предстояло пережить всех людей отрицающих факт его существования, совсем не заботило далекое будущее. Он, еще на берегах Алаколя узнал что драконы питаются рыбой, и по возвращению перегородил тихую речку сетями и превозмогая свое отвращение к рыбьему запаху, рыбачил день и ночь, что бы накормить ненасытную утробу стремительно растущего детеныша. И ему, и Ксении досаждало бесконечное паломничество в его дом всех жителей станицы, старавшихся протиснуться к дракону, возле которого их угощали горячим хлебом и вином, во имя свершившегося торжества упорства человека. Петр Толмачев, окрыленный свершившемся был неудержим в полете своей фантазии, и, завораживал людей обещанием чудесной жизни, когда ручные драконы взвалят на себя все грузы человечества и понесут их над морями и долами, сближая страны и континенты, а летучая, огневержная кавалерия на драконах, которая, несомненно будет казачьей, сокрушит всех врагов Российской империи. Он, в упоении воздвигал сияющие воздушные замки, а виновник торжества, дряблый и кожистый, и сильно смахивающий на гусеницу, то сопел, то попискивал, но и нередко замолкал под его голос, вывешивая из пасти длинный и тонкий язык, к тому же синий и раздвоенный, что Петр Толмачев считал первым признаком контакта между драконом и человеком. Крыльев у дракона еще не было, но под лопатками уже вздувались твердые, костистые бугры, обещавшие развернуться в могучие, кожистые крылья, должные вознести Петра Толмачева в небеса. Он жил в безудержном счастье, и не прислушивался к Ксении, вдруг заявившей.
- От него нехорошо пахнет.
Петр Толмачев пропустил её слова мимо ушей, считая их пустой болтовней женщины, но спроси он у жены, что её тревожит, Ксения сама бы не смогла объяснить свою тревогу. Детеныш дракона провонял весь дом рыбой, которую пожирал корзинами, приманивая в дом больших, зеленых мух со всей станицы, так что пришлось все окна затянуть марлей, но не это тревожило Ксению. Сам запах дракона, - прохладный, глинистый, медленно струящийся между стен в вдруг сгущавшийся так, что увядали и таяли живые запахи весны, иногда пугал Ксению так, что сердце замирало, а пальцы леденели, и она вновь, как наяву видела гулкую, журчащую фонтаном пустоту призрачного дворца Туран-хана, и не могла не вспоминать о забрызгавшей ей лицо, прохладной, голубой крови древнего владыки, заколотого шпилькой, аромат который был в неприятном сродстве с запахами дракона. Её суеверное сердце говорило, что пришла беда в дом, но что это будет за беда, и как она войдет в дом, Ксения не ведала. Дети были переселены в самый дальний угол дома, подальше от младенца чудовища, юной няньке Гаухар было строго-настрого приказано не спускать с них глаз. Детский уголок был завешен оранжевыми занавесками, что бы они не встречались с драконом даже взглядом. Поскольку дети были беспокойны, и уже начинали ходить и говорить, и штурмовали стены колыбели, Ксения решила привязывать их за ножку к кроваткам, что было и сделано, несмотря на то, что бойкая, пухленькая Наташа, сопротивлялась так остервенело, что голос сорвала от крика. Александр перенес лишение воли спокойнее. Он был молчалив и задумчив, и ничем не напоминал своего отца, обладая вполне европейскими чертами лица, за что Ксения благодарила Всевышнего, но взгляд ребенка был немигающим и пристальным, а дыхание тихим. С появлением дракона Александр стал совсем безмолвен, и мог целый день прислушиваться к возне детеныша, а Ксения стала замечать, что его пухлые ручонки стали приобретать аристократическое изящество прекрасных рук Туран-хана, и на них проступили тонкие вены, мерцающие чистой голубизной.
Мучаясь тревогой, Ксения настояла на том, что бы дракон был выселен из дома поскорее, и после весенних работ в поле, с помощью Санжара и казаков Петр Толмачев стал строить сарай за домом. Хорошо зная в какого могучего исполина вырастете жалкий детеныш, Петр Толмачев не жалел ни денег, ни сил на грандиозную постройку из могучих стволов тянь-шаньской ели, и, за домом, в столпотворении людей, брани, запахе пота и стуке топоров, стал расти огромный, грубый куб с маленькими оконцами-бойницами, украшенными липкими сосульками подтеков смолы, облепленных мухами и злобными скорпионами. В этом беспрестанном труде, выматывающим силы Петр Толмачев глушил свою неуверенность, в которой никому не признавался. Изнуренный неподъемной тяжестью огромных стволов и летним зноем, из-за которого не дотронуться было ни до острия топора, ни до гвоздей, сдирая с себя вечерами обгоревшую кожу Петр Толмачев скрывал тревогу, потому что действительно горький опыт дрессировки варана показал ему, что приемы по укрощению собак и лошадей в данном случае будут бесполезны, а как подступиться к дракону он не знал. Ночами, задыхаясь в осязаемой духоте лета Петр Толмачев изводился от бесплодных размышлений и уходил за перегородку, где весь облепленный рыбьей чешуей детеныш сияя зелеными глазами непрерывно, часами смотрел в стену, утыкаясь в неё носом. У него уже образовались окостеневшие бугорки на лбу, обещающие прорасти в рожки дракона, обладающие по уверениям китайцев величайшей магической силой, а над лопатками топорщились потешные, размером с воробьиные крылышки, проворные и гордо расправленные. Дурное предчувствие что все попытки покорить дракона будут бесславными потугами не покидало его хозяина. Петр Толмачев призывал сердцем Якуба, чья мудрость граничила с всеведением, но сбежавший от супружеского ярма мудрец не подавал никаких вестей о себе. Измученные бесконечными дорогами караванщики, задыхающиеся от клубов пыли и вожделения поскорее посетить заведение Лизы, не знали где скрывается Якуб. Единственной, скудной вестью было то, что он дошел с караваном до Турфана, - благодатного оазиса в провале земли у гор, а оттуда повернул на юг, в беспощадную пустыню Гоби, - необозримую, каменную вселенную, не имеющую пределов, где миражей так много что они дерутся между собой, и где злые демоны пустыни терзают ударами песка безумных странников, ибо только безумец может отправиться прямо в Гоби. Петр Толмачев рвался сердцем за перевал, что бы отправится на поиски друга, но детеныш дракона связывал его по рукам и ногам, заставляя быть рядом. Оставалось только надеяться на счастливый исход и наблюдать за драконом, чье естество было все более и более неведомым, как и те образы, которые он прозревал в глубине материи.
Совсем неожиданно, ни с того, ни с сего в станицу нагрянули цыгане. Это были не презренные "люли", - среднеазиатские цыгане, живущие в кишащих пороками грязных кишлаках под Самаркандом, а свои, родные, российские цыгане, совсем недавно ночевавшие в прохладных перелесках под Клином и Лугой. Смуглые, белозубые мужчины и женщины в красных одеждах, с певучей речью заполонили улицы между домами, наполнили их гамом и песнями, такими заманчивыми что даже замкнутые, нелюдимые китайцы повыползали со своих двориков и отдали себя во власть сноровистых цыганских рук.
Станичные жители, прозябающие в благодатном захолустье вдали от России, забытые в последний год даже вечным странником Иваном Ветровым, уже настолько одичали и истосковались в мире забвения, что возликовали даже приходу цыган. Они жадно хватали смуглые руки с холенными, перламутровыми ногтями и расспрашивали, и расспрашивали, желаю знать новости с Родины и судьбы близких. Но отвратительная цыганская привычка никогда не говорить прямо, а нагромождать речь цветистыми круговоротами метафор, эвфемизмов и многозначительного подтекста, что финал предложения нередко противоречил его началу, только нагнала дурмана. В России тихо и спокойно, но есть что-то неладное, царь Николай жив и здравствует, но говорят ромале, бывшие во дворце, здравствует, но не очень, не бунтуют люди, но собираются, господа все гладкие и толстые, но печали их тревожат, или тревоги печалят, войны нет, но солдаты гибнут. А гадалки уже насыщали далекую действительность родной земли магией карточных вееров, где тревога и тоска по полузабытым родным домам и родственникам гасла в самообольщении счастливо ложащихся марьяжных валетов и крестовых королей, подкрепляемых непоколебимым могуществом червовых тузов, которым лишь по мелочам пакостили шестерки и коварные пиковые дамы. Бубны били, звенели колокольчики, из степи на веселый шум ехали простодушные казахи, приход цыган превращался в шумную веселую ярмарку, где плясали медведи в красных юбочках, мудрец-козел в пенсе прорицал будущее, в выросшем за миг балагане танцевал балет белых попугаев, на продажу выставляли зеленых и розовых лошадей с серебряным зубами, а опахала из перьев хвоста птицы Феникс уже отгоняли мошкару и несчастья, маг и кудесник (из цыган) тряс черепом Соломона, который заполненный даже медной мелочью возвращал на ночь безутешным женщинам усопших и неоплаканных мужей и любовников в обличье цыган, были там и заурядные фокусники, и жарки, цыганские грешницы, коим своей горячностью и жаром, и густыми клубами черных зарослей предстояло ночью поселить в сердцах мужчин сладкие воспоминания и лобковые вши, и много других полезных и веселых диковинок, превращающих жизнь в праздник. Жизнь в станице закипела в мгновение ока и потекла к вершинам счастья под головокружительное веселье песен и танца, кружась ярмарочным светопреставлением.
Купаясь в любимой стихии ярмарки и цирка Петр Толмачев бродил вместе с Ксенией среди повозок, то любуясь цыганом-великаном с необхватными бицепсами, поднимающего одной рукой двух грузных толстух, то сталкиваясь со зверообразным, косматым стариком, цыганским царем обезьян, который несмотря на свой экзотический вид, и самый настоящий, уже облезающий и седеющий хвост, увешанный бубенчиками, был всего-навсего торгашом-лицедеем, вытряхивающим золотишко из людей, что ясно видел Петр Толмачев, навеки умудренный цирком. Ему понравился продавец сыворотки, целующийся взасос со смертоносными эфами, и пригоршнями сыплющий себе за ворот рубахи каракуртов, дабы убедить зрителей в действенности своего товара, а у балагана фокусника Петр Толмачев так и замер.
Он больше ничего не замечал. Фокусник, - цыган из Бессарабии демонстрировал чудеснейшее изобретение магов Мидии, - магическое зеркало срывающее все покровы с предметов и обнажающее истинную природу вещей. Стоило любому человеку подойти к зеркалу, то отражение в нем показывало его таким, каков он есть, - то есть голым, а в комбинации двух зеркал, отражающих отражение громко охающие зеваки видели естество человека, - маленький, но верный огонь в груди, там, где бьется сердце, крохотных серебряных рыбок тихо плавающих в струении крови, беспрестанное шевеление змеевидных мозговых извилин, и острый граненый шип в основании языка. Осененный озарением, что зеркала проникнут в суть досок и стен в жилище дракона, и, увидев то, что прозревает этот волшебный детеныш он сможет сблизиться с ним, Петр Толмачев едва дождался окончания захватывающего зрелища. Фокусника чуть удар не сразил, когда он узнал что в станице живет живой дракон, и он тут же возжелал узреть это чудо. По пути к ним присоединился барон племени, - важный старец с густой, халдейской бородой, свисающей ниже колен, и с очень маленькими, почти младенческими ладошками. Его звали Роман, и по пути он исцелил Петра Толмачева от всех сомнений и терзаний, поведав, что в давние времена цыгане кочевали на драконах, и древнее, египетское искусство приручения летающих ящеров не забыто его сородичами, обреченными на вечные скитания. Возликовавший от открывшейся простоты решения, и уже мчась в своих безудержных мечтах по небесам на прирученном, гордом драконе Петр Толмачев распахнул двери сруба, откуда пахнуло ледяным холодом нежити.
- Я тебе за него четверых ручных медведей дам, - вскричал потрясенный Роман. - Хочешь!? Восемь медведей дам.
Детеныш дракона, уже нагнавший в своем росте размеры и вес доброго быка, встретил цыган заметно неприязненно. Не удостаивающий даже взглядом род человеческий, он вдруг обернулся к цыганам и захлестал себя языком по щекам. Но они, испуская мускусные ароматы своей кожи, смотрели на него с благоговением и восторгом, позабыв даже о страхе перед волшебством. Их вернул в грешный мир Петр Толмачев, которому не терпелось поскорее начинать дрессировку, но тут-то цыгане горько разочаровали его. Выйдя из сруба, - по причине зловония, - они начали торг, обещая Петру Толмачеву все блага земные за дракона. Ему предложили деньги, - золото, серебро и ассигнации, дрессированных попугаев и медведей, скрипучие повозки, шатры, мудреца-козла, магические зеркала с их изнанкой, и еще множество дивных цыганских диковинок, должных осчастливить и Петра Толмачева, и его детей, и весь род его до конца времен. Цыганам же нужен был дракон, а искусство его укрощения они решительно отказывались показывать Петру Толмачеву, который подъезжал к ним и так, и этак, умолял послужить человечеству и пустить на благо мертвые знания, и сулил им поймать еще одного детеныша дракона и отдать даром. Цыгане были непреклонны, но и непреклонным оставался Петр Толмачев, не желающий расставаться со своей овеществленной мечтой. Он и Роман истерзали друг друга жарким спором, и оба, и Петр Толмачев, и барон с детскими ручонками, проявили свой незаурядный, бычий характер и остались непоколебимыми.
Цыгане надолго задержались в Софийской станице. Все вращались и вращались колеса балаганной вакханалии, распаленной сентябрьским зноем и благодатью первобытной, библейской жизни без Властей, без Церкви, без обязанностей, когда отцы семейств, одурманенные завываниями шарманок впадали в детство, усугубленное мужскими желаниями, и, прямо на станичной площади перетягивали канат, играли в чехарду или поднимали своей мужской принадлежностью гири, к визгливому восторгу женщин. Все кривлялись, прикасаясь к мужчинам потные цыганки, с горящими глазами и даже редкие скандалы, когда жены казаков вцеплялись в волосы цыганских женщин шли только к вящей славе ярмарки. Уже поскрипывали рукояти шарманок, прихрамывали в танцы балетные попугаи, мудрец-козел взбадривал свой пророческий дар окурками самокруток, а свирепый тайпин Ли Янг, устав проповедовать китайцам повстанческие добродетели трезвости, служения всевышнему и воздержания, матерясь, заперся в своей халупе, где изрисовал целую стопку бумаги столбиками иероглифов, составив расстрельные списки самых жизнелюбивых китайцев, а цыгане все праздновали. Петр Толмачев преследовал Романа, но барон словно утратил всякий интерес к нему и его питомцу, и не снисходил даже до бесед, погруженный в незаметное несведущему, диктаторское правление вакханалией. Но его люди передали Петру Толмачеву, что все же если он надумает и продаст дракона, то цена его сделает счастливым до конца дней. Но Петр Толмачев не поддавался на цыганские посулы, пережевывая свои доводы то атлету, то царю обезьян, который, несмотря на свой дикий вид и самый настоящий хвост оказался на удивление умным и приятным собеседником. Он-то вдруг пригласил и Петра Толмачева, и всех его домашних, даже Санжара на цыганскую свадьбу. Роман выдавал замуж свою дочь, и там, выпив вина из рук невесты, Петр Толмачев вдруг утратил всякую память прямо за праздничным столом.
Он вновь обрел сознание в каком-то безжизненном собственном доме, отвратительно пахнувшим дерьмом и скисшим тестом, заросший как беглый каторжник и орошенный слезами ребенка, - Гаухар, которая с этих времен до самой смерти семьдесят три года спустя в родном Чимкенте, прониклась отвращением и ненавистью к цыганам. Если бы не южное участие и помощь жителей маленькая нянька, которая все еще сосала палец и играла с детьми тряпочными куклами, умерла бы от страха, когда цыгане под утро принесли ей бесчувственных хозяев и родных, и, вознаграждая ее поглаживаниями лицемеров и подонков свалили их на пол. И Петр Толмачев, и Ксения, и Санжар с пухлыми, ароматными руками пекаря провели в беспамятном забвении долгие дни, едва дыша и испражняясь под себя, поддерживаемые к жизни яичными белками, варевами трав и молоком, которое вливал им в рот через воронку Вэнь Фу, таким образом питавший бесчувственные тела и выводивший из них дурман. Он спас им и жизнь, и разум, и привадил в дом прохладных дней, всегда сопровождающих китайского эскулапа, и когда приходя в себя от сонного дурмана Петр Толмачев увидел в открытую дверь стоявшую во дворе загаженную клетку, где переминались и просили подаяния жестами два голодных медведя в красных юбочках, он сонно спросил, - мол, что это? И Вэнь Фу все объяснил.
- Цинигане говорят, ты их на дракона взамен взял.
Похожий на заблудившегося мертвеца, которые скоро нагрянут на Софийскую станицу, Петр Толмачев, закутанный в белые простыни, все же добрел до сруба, изнурив сорока шагами свое обессилевшее тело. Его встретили выветривающийся запах холода нежити, кишение ос и муравьев на рыбьих отбросах и гулкое эхо, поселившееся в пустоте. Дракона не было, и Петр Толмачев, опустошенный адской дозой снотворного дурмана и молочными промываниями, вернувшими его кишки в младенческое состояние, ощутил не ярость обворованного, а жалость к себе, бессильному.
- Убейте медведей, - плача и хлюпая соплями как ребенок, попросил он.
Но, через день, ухватившись за гриву лошади, что бы не свалиться, не в силах привставать на ослабевших ногах в стременах, и потому сбивая лошади холку и растирая себе зад в кровь, чувствуя как эта мука рождает ярость, бодрящую дух, он гнал коня от цыганского бивака к биваку, помеченного пепелищами и блесткой мишурой, все дальше и дальше удаляясь от бледной Ксении, разбивавшей от слабости чашки, и плачущей уже просто так, и от счастливых медведей, выпущенных на волю и уже обжиравшихся малиной на горных склонах, ибо не нашлось столь жестокосердечного человека в станице, что бы убить доверчивых зверей, тешивших людей танцами. Казаки почти все пошли с Петром Толмачевым, устроив широкую, степную облаву, и полные решимости соблюсти казачьи, донские законы гнали коней на смерть цыганам, только сейчас поняв как им дорог дракон, и все причуды их патриарха, распахнувшего врата в мир чудес. Галопом, меняя взмыленных коней на заводных, и на скаку хватая за шиворот полумертвого Петра, когда он начинал валиться под копыта, они, преодолевая все цыганские ухищрения мчались на север, куда вели следы.
Но еще не пришла пора югу чудес окропиться кровью, которую прольют только жандармы из тела ангела Андрея Толмачева, и цыганам, укравшим дракона на роду было написано умереть кому от грязной старости, а кому от кос и дубин мужиков, забивавших конокрадов насмерть. Когда озверевшие в многодневной погоне казаки, уже повинуясь природному инстинкту близости врага, вскинули пики, то вдруг увидели что с мольбами к ним ползет из-за песчаных холмов тонконогий лягушонок с вздыбленными, длинным волосами, пахший грозовой свежестью и паленой кожей. Это была дочь Романа, невеста, чья свадьба стала грязной ямой обмана для семьи Толмачевых. Она была укутана в разорванные, тлеющие тряпки чрезмерных цыганских одеяний и сверкала красной коркой ожогов, а из-за холмов, откуда она бежала, обмочившись от ужаса, тянуло грозовой свежестью озона и вонью горящих, грязных тряпок.
Взлетевшим на холм казакам в вечерней полутьме предстал жалкий и убогий финал цыганской авантюры, - позади табора лежали перекореженные прутья клетки, смятые драконом, а подросший, возмужавший детеныш, напоминавший цветом престарелую лягушку, а шипастой шеей лебедя, сиял в сполохах коротких и стремительных молний, которые извергал из чуть приоткрытой пасти с частотой останавливающегося кинопроектора. Вспыхивали и горели под взвизги заезженные телеги, пламя пожирало скудный скарб бродяг, ползали и корчились в пыли задетые молнией цыгане, одежда на которых начинала тлеть, а волосы вздымались к небесам, сухо потрескивая и изгибаясь. Казачью ярость и жестокость сдержал сколько не ужасающий вид почерневших цыган-оборванцев, а то, что шагов за триста у них вдруг задрожали и запели гулом обнаженные шашки, а все заряженные винтовки, издав стволами звук басовой струны, вдруг выстрелили разом сами, по невероятной случайности не убив никого. Прямо из-под ползущих, вопящих цыган выползали землеройки, пауки и ящерки, и бежали прочь, подпрыгивая на ходу, как будто желтая земля накалилась жаром. Только ощущение общей опасности предотвратило бойню, а дракон, окруженный дымами и огнями, вдруг успокоился, и, замерев как рисунок на китайской занавеске уставился на закат, равнодушный ко всему миру, затаившийся, казалось в иных мирах, когда обгоревшие цыгане ползали под копытами казачьих лошадей и от страха позабыв русский язык, вопили так, что стонали даже лошади.
Жаркая погоня завершилась молчаливым ожиданием перед оцепеневшим магическим чудовищем, равнодушным и к дыму, и огню, и почтительному человечеству. Петр Толмачев, мерзнущий не сколько из-за осенней, степной прохлады, а из-за кишечной слабости, поводя плечами, словно стряхивая с себя ожидающие взгляды людей, спрыгнул с коня и пошел к дракону. У него были тяжелые ноги, и свербела спина, а воспоминания о лихом дедушке, тоже Петре Толмачеве не шли на ум. Вспоминалась Ксения, укрывающая вечерами плечи вьющимися, золотыми волосами, и от этой картины памяти свербело в глазах, а сердце сжимала западня скорби, рожденная тоскливым вопросом; сколько можно мучить себя и любимых людей, ведь все мы не из железа, а из обычного мяса, которое вот сейчас пронзит молнией дракон. Вспомнилась вдруг сладко пахшая Беатрис, её пышный зад пол черной тканью, к которому сквозь страх тянулись его руки. " Твою мать. Столько сил на тебя положить, что бы ты меня прикончил, тварь зеленая", - прошептал в равнодушное лицо ящера Петр Толмачев, вдруг ощущая, что во рту воскресает зловонный вкус молока матери, только из-за которого он оказался здесь, в самом сердце Азии, оглушенный чудесами прошлого и будущего. Дракон вперил в него взгляд вертикальных, кошачьих зрачков и втянул в себя его запах, и, Петр Толмачев вспыхнул любопытством, ожидая познать новое ощущение тела, - пробивающий насквозь удар драконовой молнии. Но ящер безмолвствовал, и, даже проигнорировал когда его похлопали по морде и почесали рога.
Ощущая себя последним дураком Петр Толмачев снял с себя пояс, повязал его петлей на гребенчатую шею и дернул. Как ни в чем не бывало дракон закосолапил за ним, и так Великий Шелковый путь украсился самым невероятным караваном за всю его историю, - впереди шествовали измазанные, дергающиеся после электрических разрядов закопченные цыгане, между которыми верхом, склонив пики, ехали казаки, чуть позади Петр Толмачев вел сопящего дракона, подергивая поясом, а замыкал это безумное шествие старый цыган, Царь Обезьян, задравший облезлый хвост и сильно хромающий, потому что вырвавшийся из клетки дракон наступил ему на ногу.