Форд, Мэдокс Форд : другие произведения.

Конец парада. Некоторым не дано...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.57*10  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Форд Мэдокс Форд. Тетралогия "Конец Парада", первая книга "Некоторым не дано..." Оригинал взят https://ebooks.adelaide.edu.au/f/ford/ford_madox/some-do-not/
  Форд Мэдокс Форд
  
  НЕКОТОРЫМ НЕ ДАНО...
  
  Часть первая
  
  Глава 1
  
  Два молодых человека сидели в великолепно оборудованном железнодорожном купе. Кожаные планки окон были девственно новыми, зеркала под багажными полками сияли безукоризненно чистой, еще мало что отражавшей, поверхностью. Пузатые диваны пестрели замысловатым ало-желтым, напоминающим дракона, геометрическим кельнским орнаментом. Пахло едва заметным, но приятным запахом политуры. Поезд ехал плавно, Титдженс и думать забыл о Британских ценных бумагах . Двигались быстро; тем не менее уже начало качать или даже потряхивать на рельсовых стыках, почему-то кроме поворота перед мостом Тонбридж или у станции около Эшфорда, где эти странности подразумевались и допускались. Макмастер, Титдженс был уверен, при желании написал бы в компанию или даже в "Таймс".
  
  Оба представляли класс правительственных чиновников и не допускали сомнения, что их класс управляет миром, а не только недавно созданный Государственный Департамент Статистики под руководством сэра Реджинальда Инглби. Они считали себя в праве вмешаться, если видели своеволие полицейских, отсутствие любезности вокзальных носильщиков, недостаточное количество уличных фонарей, изъяны в работе коммунальных служб или иностранных государств. С печальным недоумением невозмутимого короля скоттов Баллиоля либо же посредством писем в "Таймс" спрашивали они "Как британское ЭТО или ТО дошло до ЭТОГО?" Или они писали в серьезные журналы, многие из которых были еще на плаву, пытаясь взять под контроль манеры, искусство, дипломатию, межгосударственную торговлю, или репутацию покойных государственных деятелей и литераторов.
  
  Макмастер, надо признать, был способен на это; о себе Титдженс этого бы не сказал. Макмастер, сидевший напротив, был небольшого роста, с подстриженной заостренной бородкой, которую бы носили коротковатые люди, чтобы поднять на новую высоту врожденное отличие; черные волосы, похожие на неподатливые искусственные волокна, насильно уложенные жесткой металлической щеткой; острый нос; крепкие ровные зубы; белый воротничок-бабочка с гладкостью фарфора; галстук, прихваченный золотым кольцом, стального цвета в черную крапинку, чтобы подходил к его глазам, насколько знал Титдженс.
  
  Титдженс, с другой стороны, не смог бы вспомнить, какого цвета галстук на нем самом. Он взял кэб у офиса до их номеров, надел мягкую рубашку и свободный строгий пиджак и брюки, быстро, но тем не менее педантично уложил вещи, большое количество вещей в необъятную двуручную сумку, которую можно было, если нужно, скинуть в вагон к проводникам. Он не любил, когда кто-то трогал его вещи; не любил, когда горничная его жены укладывала его чемодан, он не любил даже, когда носильщики тащили его сумку. Он был Тори, и как бы он не испытывал неприязнь к смене одежды, тем не менее, он сидел здесь, в купе поезда, уже в больших коричневых, обшитых крупными стежками и подбитых гвоздями ботинках для гольфа, поддавшись вперед на краю дивана, ноги разведены, на каждом колене - огромная белая рука, и невнятно размышлял.
  
  Макмастер, напротив, откинувшись назад, читал какие-то разрозненные отпечатанные листы, скорее чопорный, немного насупившийся. Титдженс знал, что для Макмастера это был волнующий момент. Он проверял гранки своей первой книги.
  
  С этим делом, насколько Титдженс предполагал, были связаны многие тонкие нюансы. Если вы, например, спросите Макмастера, является ли он писателем, он ответит с легким намеком виноватым пожиманием плеч.
  
  "Нет, дорогая леди", разумеется, ни один мужчина не задаст вопрос тому, кто, несомненно, является великосветским человеком. И он продолжил бы с улыбкой: "Ничего особенного! Сущие пустяки, урывками. Критик, вероятно. Да! Немного критик."
  
  Тем не менее, Макмастер посещал гостиные, те, которые с длинными шторами, синими фарфоровыми тарелками, обоями с крупным узором и большими умиротворенными зеркалами, давали приют претендующим на Высокое Искусство. В кругу "дорогих дам", хозяек приема, Макмастер мог вести беседу - немного менторски. Ему нравилось, когда его слушали с почтением, когда он рассказывал о Ботичелли, Розетти, и об этих ранних итальянских художниках, которых называл "примитивистами". Титдженсу приходилось это видеть и неприязни это у него не вызывало.
  
  Для Общества на этих сборищах формировались ступени для долгой и полной хлопот дороги к карьере в Правительственный офис первого класса. Будучи сам крайне незаинтересованным в карьере или офисе, как Титдженсу представлялось, к амбициям своего друга он относился с сочувствием. Это была странная дружба, но странность дружбы часто является гарантией ее прочности.
  
  Как младшему сыну Йоркширского землевладельца, Титдженсу было предуготовано все лучшее - лучшее, что государственные учреждения первого класса и люди первого класса могут себе позволить. У него не было амбиций, но подобного рода вещи могли произойти с ним позже, как это бывает в Англии. Он мог позволить себе быть беспечным в выборе наряда, компании, своего мнения. У него был свой небольшой доход от имения его матери, маленький заработок из Государственного Департамента Статистики, он был женат на состоятельной женщине, и он был, в стиле Тори, в достаточной мере мастером издевок и насмешек, чтобы быть выслушанным, когда говорил. Ему было двадцать шесть; очень большой, и, справедливости ради, в йоркширской манере нескладный, он весил много больше, чем предполагал его возраст. Его шеф, сэр Реджинальд Инглби, слушал с большим вниманием, когда Тидженс говорил об общественных тенденциях, воздействующих на статистику. Иногда сэр Реджинальд высказывал: "Вы совершенная энциклопедия точных материальных знаний, Титдженс", и Титдженс считал, что это его обязанность, и молчаливо принимал признание.
  
  На эти слова сэра Реджинальда Макмастер мог пробормотать: "Вы очень любезны, сэр Реджинальд", при этом Титдженс думал, что и это совершенно правильно.
  
  Макмастер занимал должность повыше, как, вероятно, он был и немного старше по годам. Титдженс ничего не знал ни об истинном возрасте, ни о точном происхождении своего соседа по квартире. Очевидно, Макмастер был шотландцем по рождению, его можно было принять за так называемого "сына пастора". Без сомнения, он мог быть сыном бакалейщика из Купара, или вокзального носильщика из Эдинбурга. Это не имеет значения в случае с шотландцами, и так как он умело скрывал своих предков, Титдженс, признавая его, даже и мысли не мог допустить о расспросах.
  
  Титдженс всегда принимал Макмастера - в Клифтоне, в Кембридже, в Канцелярии, в их комнатах "Грейс Инн". Он питал к Макмастеру глубокую привязанность - даже благодарность. Можно было сказать, что Макмастер отвечал взаимностью. Безусловно, он всегда делал все возможное, чтобы быть полезным Титдженсу. Уже будучи в Казначействе и работая в качестве личного секретаря сэра Реджинальда Иглби, в то время как Титдженс все еще оставался в Кембридже, Макмастер обратил внимание сэра Реджинальда на Титдженса как на одного из "немногих выдающихся самородков", и сэр Реджинальд, подыскивавший молодых людей для своего только что созданного департамента, очень охотно принял Титдженса третьим членом команды. С другой стороны, это отец Титдженса в свое время рекомендовал Макмастера в Казначейство через сэра Томаса Блока. Ну и конечно же, это семья Титдженса, - собственно, это была мать Титдженса, - предоставила немного денег, чтобы доучить Макмастера в Кембридже и устроить его в столице. Он вернул небольшую сумму, возмещая ее тем, что предоставил Титдженсу одну из комнат в своей квартире, когда тот, в свою очередь, прибыл в Лондон.
  
  С молодым шотландцем подобная ситуация была вполне приемлема. Титдженс мог войти к своей светлой, щедрой, доброй матери в ее гостиную и сказать:
  
  - Послушайте, мама, этот малый, Макмастер. Ему нужно немного денег, чтобы закончить Университет, - и его мама ответила:
  
  - Да, дорогой. Сколько?
  
  У молодого англичанина более низкого происхождения это оставило бы чувство классового долга. С Макмастером этого не произошло.
  
  Во время постигших Титдженса в последнее время неприятностей, - четыре месяца назад жена Титдженса оставила его, чтобы уехать за границу с другим мужчиной, - Макмастер заполнил место, которое никто другой не смог бы заполнить. Основой эмоционального существования Кристофера Титдженса была абсолютная неразговорчивость - во всяком случае, о чувствах. У вас не нашлось бы слов, чтобы описать мир, который видел Титдженс. Возможно, вы никогда не думали о том, что вы чувствуете.
  
  И конечно же, по поводу побега своей жены он не выразил никаких эмоций и высказал не более двадцати слов. В основном отцу, очень высокому, крупно сложенному, статному, с серебряными волосами человеку. Он вошел в гостиную Макмастера в Грейс Инн, и после пяти минут молчания произнес:
  
  - Ты будешь разводиться?
  
  - Нет. Только мерзавец может заставить женщину пройти испытание разводом.
  
  Мистер Титдженс предполагал это, и после некоторого перерыва спросил:
  
  - Ты позволишь ей развестись с тобой?
  
  - Если она этого захочет. Надо подумать о ребенке.
  
  - Ты будешь добиваться, чтобы ее средства перевели на ребенка?
  
  - Если это можно сделать без трений.
  
  Мистер Титдженс только хмыкнул.
  
  Через несколько минут он сказал:
  
  - Твоя мать чувствует себя хорошо, - потом - С мотоплугом не получилось, - а затем - Я буду ужинать в клубе.
  
  Кристофер произнес:
  
  - Можно мне привести Макмастера, сэр? Вы сказали, вы представите его (там).
  
  - Да, конечно. Старый генерал Фоллиотт будет там. Он поможет ему. Макмастеру будет полезнее с ним познакомиться, - ответил Мистер Титдженс и ушел.
  
  Титдженс считал, что его отношения с отцом были почти совершенными. Они оба принадлежали одному клубу - единственному в своем роде; думали настолько одинаково, что не было необходимости говорить. Его отец провел много времени за границей, прежде чем наследовал имение. В индустриальный городок, которым он владел, он всегда въезжал через болота в карете, запряженной четверкой лошадей. Табачный дым никогда не проникал в имение Гроуби Холл: мистер Титдженс выкуривал в течение дня двенадцать трубок, каждое утро набиваемых его главным садовником и размещаемых в розовых кустах у подъездной аллеи. Он сам обрабатывал большую часть своей земли; представлял (графство?) Холдернесс с 1876 по 19881, и не выставил себя на выборах после перераспределения мест; он был покровителем одиннадцати деревень; время от времени выставлял собак на собачьи бега и довольно регулярно охотился. У него было еще три сына и две дочери, и ему было шестьдесят один год.
  
  На следующий день после бегства жены Кристофер сказал своей сестре Эффи по телефону:
  
  - Сможете вы принять Томми на неопределенный срок? Марчент будет с ним. Она также предложила присмотреть за твоими двумя младшими, таким образом вы сэкономите на няне, и я буду платить за их проживание и еще немного сверху.
  
  Его сестра имела явный йоркширский акцент:
  
  - Конечно, Кристофер! - Она была женой викария, недалеко от Гроуби, и у нее было несколько детей.
  
  Макмастер вскликнул, когда Титдженс сообщил:
  
  - Сильвия ушла от меня с этим типом Пероуном.
  
  Титдженс продолжил:
  
  - Я оставляю дом, мебель сдаю на хранение. Томми едет к моей сестре Эффи. Марчент едет с ним.
  
  - В таком случае тебе нужны твои прежние комнаты, - сказал Макмастер.
  
   Макмастер занимал целый этаж здания Грейс Инн. С того времени, как Титдженс женился и съехал, он наслаждался одиночеством, если не считать его слугу, переехавшего из мансарды в спальню, которой ранее пользовался Титдженс.
  
  - Я перееду завтра вечером, если можно. Это даст Ференсу время, чтобы вернуться в мансарду.
  
  Спустя четыре месяца, утром за завтраком, Титдженс получил письмо от жены. Она просила, безо всякого раскаяния, принять ее обратно. Ей надоели Пероун и Бретань.
  
  Титдженс взглянул на Макмастера. Макмастер уже привстал с кресла, глядя на него расширенными стального цвета глазами, бородка его вздрагивала. К тому времени, когда Титдженс заговорил, Макмастер уже достал из подставки коричневого дерева хрустальный графин с бренди.
  
  - Сильвия просит принять ее обратно.
  
  - Выпей немного, - предложил Макмастер.
  
  Титдженс автоматически хотел отказаться, но затем изменил решение:
  
  - Да. Наверное. Рюмочку.
  
  Он услышал стекольное позвякивание. Макмастер, должно быть, дрожал. Макмастер, не оборачиваясь, спросил:
  
  - Примешь ее?
  
   - Думаю, да.
  
  Бренди, спускаясь к желудку, согревал грудь.
  
  - Лучше еще выпей.
  
  - Да. Спасибо.
  
  Макмастер вернулся к завтраку и письмам. То же сделал и Титдженс. Вошедший Ференс убрал тарелки с беконом, поставил на стол подогретое на пару серебряное блюдо с яйцами пашот и треской.
  
  После долгого молчания Титдженс произнес:
  
  - Да, в принципе я решил. Мне нужно три дня, чтобы обдумать детали.
  
  Со стороны казалось, что этот вопрос больше не интересует его. Но некоторые наглые фразы из письма Сильвии не выходили у него из головы. Он предпочитал подобное послание. Брэнди не изменил ничего в его умонастроении, но, похоже, помог удержаться от дрожи.
  
  - Предполагаю, мы отправимся в Рай поездом в 11.40, - произнес Макмастер. - Мы можем после чая прогуляться по округе, дни теперь долгие. Я хочу нанести визит священнику неподалеку. Он очень помог мне с моей книгой.
  
  - Твой поэт водил знакомства с пасторами? Ну конечно, Дюшемен его имя, не так ли?
  
  - Мы можем договориться на 2.30. Это нормально для провинции. Мы можем оставаться до четырех с кэбом на улице. Мы можем успеть к чаю к пяти. Если нам понравится гольф-поле, мы останемся и на следующий день: тогда во вторник в Хайте, в среду в Сэндвиче. Или мы можем остаться в Рае все три дня.
  
  - Мне лучше подойдет, если мы будем передвигаться, - сказал Титдженс. - Эти твои цифры по Британской Колумбии. Если мы возьмем кэб сейчас, то я смог бы закончить работу над ними через час и двенадцать минут. Тогда Британская Северная Африка может пойти в печать. Сейчас только 8.30.
  
  Макмастер забеспокоился:
  
  - Но ты не можешь. Я могу договориться с сэром Реджинальдом о нашем отъезде.
  
  - О да, я смогу. Инглби будет приятно, если ты скажешь ему, что они уже рассчитаны. Я подготовлю их к десяти, когда он придет.
  
  - Что за необыкновенный человек ты, Крисси! Почти гений!
  
  - Я вчера просматривал твои бумаги, после того, как ты ушел, и почти все данные зацепились в голове. Я думал о них перед сном. Я думаю, ты сделал ошибку, переоценив привлекательность Клондайка у населения. Все пути открыты, но наплыва желающих нет. Я приложу записку по этому поводу.
  
  Уже в кэбе он спросил:
  
  - Мне очень жаль беспокоить тебя, но как воспринимаются эти ужасные неприятности в офисе? Что ты думаешь?
  
  - В офисе, - ответил Макмастер, - никак. Все думают, что Сильвия поехала за границу ухаживать за мисисс Сатерсвейт. Что касается меня, мне хотелось бы.... - он сжал крепкие маленькие зубы, - Мне хотелось бы, чтобы ты вывалял эту женщину в грязи! Клянусь Богом, это так! Почему она должна портить остаток твоей жизни? Она натворила достаточно!
  
  Титдженс уставился на полог кэба.
  
  Это кое-что объясняло. За несколько дней до этого один молодой человек, скорее друг его жены, чем его собственный, подошел к нему в клубе и сказал, что он надеется, что миссис Сатерсвейт - матери его жены - уже лучше. Теперь же он произнес:
  
  - Понятно. Мисисс Сатерсвейт, вероятно, уехала за границу, чтобы прикрыть отсутствие Сильвии. Здравомыслящая женщина, хоть и стерва.
  
  Пролетка быстро передвигалась по почти пустым улицам, это было очень ранее время для государственных чиновников. Лошадь бодро цокала копытами. Титдженс предпочитал экипажи, несмотря на то, что для джентльменов предназначались лошади .
  
  В течение нескольких последних месяцев он занимался тем, что исправлял ошибки по памяти в Энциклопедии "Британника", недавно вышедшей в новой редакции. Он даже написал статью по этому вопросу в нудный ежемесячный журнал, настолько едкую, что ее никто не понял. Он презирал людей, которые использовали справочники, однако его точка зрения была настолько недостижимой, что эти статьи никого не трогали, исключая разве что Макмастера. На самом деле это очень радовало сэра Реджинальда Иглби, которому нравилось думать, что под его началом трудится молодой человек с цепкой памятью и энциклопедическими знаниями... Это было подходящее времяпровождение, сравнимое с долгим дремотным состоянием.
  
  Он не знал, как его товарищи относятся к его неприятностям. Надо было еще кое-что выяснить, что давало возможность разбить долгое оцепенелое молчание и навести справки.
  
  - А отказ от дома в двадцать девять лет? Как это выглядит? Я не собираюсь снова содержать дом.
  
  - Считается, - сказал Макмастер, - что Лоундес Стрит не подходит мисисс Сатерсвейт. По причине ее болезни. Плохие водостоки. Могу сказать, что сэр Реджинальд полностью одобряет. Он не думает, что молодые женатые мужчины из правительственных учреждений должны содержать дорогие дома в юго-западном районе.
  
  - Чтоб его! - и добавил, - Хотя, вероятно, он прав.
  
  Затем он проговорил:
  
  - Спасибо. Это все, что я хотел узнать. К рогоносцам всегда относятся с недоверием. Очень правильно. Мужчина должен уметь удержать свою жену.
  
  - Нет, нет, Крисси! - с тревогой воскликнул Макмастер.
  
  Титдженс продолжил:
  
  - Государственное учреждение первого класса очень похоже на частную школу. Сослуживцы могут выражать неодобрение человеку, чья жена сбежала. Я помню, как Клифтон возмущался, когда губернаторы решили предоставить должность первому еврею и первому негру.
  
  - Прошу тебя, не продолжай!
  
  - Рядом с нашим поместьем, - не останавливался Титдженс, - были земли одного человека. Кондер его звали. Его жена постоянно ему изменяла. Каждый год она уезжала с каким-то молодым человеком месяца на три. А он и пальцем не пошевелил. Мы в Гроуби и наши соседи всегда ощущали себя в затруднительном положении. Это было очень неловко, представлять его кому-то, тем более ее. Очень неловко. Все знали, что младшие дети были не от Кондера. Один парень женился на его младшей дочери и взял на себя заботу о гончих. Но ни одна душа не посещала ее. Это было не из-за соображений целесообразности или справедливости. Но именно поэтому общество не доверяет рогоносцам. Никогда не знаешь, что это может вылиться в нечто иррациональное и незаслуженное.
  
   - Но ты же не позволишь, - в голосе Макмастера сквозила искренняя озабоченность , - Сильвии так поступать!
  
   - Не знаю, - сказал Титдженс, - Как я могу остановить это? К тому же, я считаю, что Кондер был отчасти прав. Испытания посылаются по воле Божьей. Джентльмен должен принять их. Если женщина не хочет развода, он должен принять и это, и быть готовым к пересудам. Ты сделал все правильно. Ты и, я думаю, миссис Сатерсвейт, вы оба. Но вы не сможете всегда быть рядом. Или я могу встретить другую женщину.
  
  - Что же тогда?
  
   - Бог знает... Надо подумать о бедном малом. Марчент говорит, что он начал выражаться на йоркшире (наречии).
  
  - Если бы не это.... А так можно было бы найти решение.
  
  Титдженс только отмахнулся.
  
  Перед серым цементным порталом с остроконечной аркой, расплачиваясь, он обратился к извозчику:
  
  - Ты стал меньше добавлять солодки в пойло кобыле. Я же говорил, ей будет лучше.
  
  Извозчик, с красным лоснящимся лицом, в засаленной шляпе, в пальто грубого сукна и с гарденией в петлице, удивился:
  
  - Не могу поверить, что вы помните, сэр!
  
  В поезде Макмастер, погребенный свертками с одеждой и письменными принадлежностями, взглянул на Титдженса, - тот уже успел закинуть свою необъятную сумку в вагон к проводникам. Для Макмастера это был великий день. Перед ним лежали гранки его первой, скромной, элегантной книги. Небольшие страницы, черная печать и благоухание! В носу он ощутил приятный запах типографской краски; только что отпечатанная бумага была еще влажной. Белыми, плоскими, почти всегда холодными пальцами он сжимал маленький, ограненный, золотой карандаш, приобретенный специально для поправок в своей первой книге. Ни одной из которых он не сделал.
  
  Он предполагал окунуться в наслаждение - фактически единственную чувственную радость, которую он мог позволить себе в течение многих месяцев. Со скромными доходами поддерживать видимость английского джентльмена была нелегкая задача. Но наслаждаться собственными фразами, смаковать пикантность тонкой иронии, чувствовать гармоничность рифмы и в то же время мягкость, - наисладчайшее из наслаждений, причем из недорогих. Он получал удовольствие от чтения статей - о философии и жизнеописании таких великих фигур, как Карлайл и Милл, или о расширении торговых сделок. Но это была Книга.
  
  Он надеялся с помощью нее укрепить свои позиции. В офисе в основном все были "благородными (по происхождению)", и довольно несимпатичными. Но была и горстка, - которая грозила стать большой, - молодых людей, которые обеспечили себе положение благодаря заслугам или прилежности. Они ревниво наблюдали за продвижениями, усматривая кумовство в надбавке к жалованью и возмущаясь между собой фаворитизмом.
  
  Этими он мог и пренебречь. Близость с Титдженсом позволяла ему быть в кругу "Благородных", его покладистость, - он знал, что он покладистый и полезный, - сэру Реджинальду Инглби защищала его от многих непрятностей. Его "статьи" давали ему право на определенную строгость манер; но книга, он верил, даст право ему судить других. Тогда он мог бы стать тем самым Мистером Макмастером, критиком, авторитетом. И любой департамент первого класса будет не прочь заиметь выдающегося человека, как гордость своей компании. В любом случае продвижение их по служебной лестнице не возбраняется.
  
  Макмастер почти физически ощущал, как сэр Реджинальд Иглби радовался той подчеркнутой любезности, с которой принимали его ценного работника в гостиных миссис Лимингтон, миссис Кресси и высокочтимой миссис де Лиму. Сэр Реджинальд осознавал, что сам он не является почитателем книг, кроме разве что правительственных публикаций, и он будет в достаточной безопасности, если выпустит вперед своего критически одаренного и строгого молодого помощника.
  
   Сын очень бедного клерка грузовой компании из неприметного шотландского порта, Макмастер очень рано решил, какую карьеру он хочет сделать. У Макмастера не было трудности выбора между героями мистера Смайла, чрезвычайно популярного в его детстве, и более заметными интеллектуальными достижениями, доступными для бедного шотландца. Мальчик из рудников может дорасти до владельца шахты; упорный, одаренный, недремлющий шотландский юноша, стремящийся незаметно и непреклонно к обучению и общественной полезности, безусловно, добъется известности, уверенности и тихого восхищения окружающих. Между "может" и "добьется" была известная разница, и Макмастер не сомневался выборе. Он видел себя в карьере, которая в пятьдесят принесет ему рыцарство, а до этого - достаток, собственный салон и женщину, жертвующую собой его ненавязчивой славе, передвигавшуюся в этой самой гостиной между лучшими умами дня, добрую, преданную, отдающую должное его проницательности и его успеху.
  
   Он был уверен в себе, если исключить некоторые неприятности. Неприятности приходят к мужчинам в виде выпивки, банкротства и женщин. Против первых двух он мог устоять, хотя его расходы имели тенденцию превышать доходы; он всегда был немного должен Титдженсу. К счастью, Титдженс имел средства. Что касается третьего, то тут были некоторые сомнения. В его жизни определенно не хватало женщин, и он уже был на стадии, когда женский элемент со всеми предосторожностями можно было рассматривать в качестве узаконенного достоинства, но он боялся опрометчивости выбора в силу той самой нехватки. Он в точности знал, какой тип женщины ему подходит: высокая, грациозная, темноволосая, изящно одетая, страстная, но осмотрительная, с овальным лицом, не суетливая, добрая к окружающим. Он почти слышал шорох ее одежды.
  
  И все же... Бывали времена, когда своего рода слепое безрассудство влекло его до немоты к хихикающим, грудастым, румяным "девушкам за стойкой". И только благодаря Титдженсу ему удавалось выпутаться из щекотливых ситуаций.
  
   - Черт возьми, - говорил Титдженс, - Зачем тебе пачкаться об эту шлюху? Все, что ты можешь сделать для нее - это посадить в табачный киоск, а она будет теребить твою бороду при любой возможности. Тем более, ты не можешь себе этого позволить.
  
  И Макмастер, который сентиментально уже видел пухлую девушку в антураже песенки "Мэри с гор", днями проклинал Титдженса вдоль и поперек за непристойную грубость. Но сейчас он благодарил Бога за сидящего рядом Титдженса, который дожил до почти тридцати лет без хитрости, без жалоб на здоровье или беспокойств по поводу женщин.
  
  С чувством глубокой привязанности и заботы смотрел он на своего выдающегося младшего товарища, который не смог уберечься сам. Титдженс попал в самые бесстыдные силки, в жестокую ловушку худшей из женщин, которых можно себе представить.
  
  Макмастер вдруг поймал себя на том, что он даже еще не начал наслаждаться чувственным потоком своей прозы, как он хотел. Воодушевленно посмотрел он на первые изящные строчки параграфа... Определенно, его издатели хорошо знали свое дело.
  
  "Будем ли мы рассматривать его как творителя таинственной, чувственной и очень точной пластичной красоты; как манипулятора звучных, скользящих, полновесных линий; слов, богатых цветом так же, как и его полотна; или мы будем считать его глубоким философом, вдохновляющимся мистическими тайнами, которые вряд ли интереснее его самого, Габриэля Чарльза Данте Россетти, героя данной небольшой монографии, который оказал серьезное влияние на внешние аспекты, человеческие контакты и многие другие вещи, призванные поднять нас на более высокую ступень цивилизации, чем наша сегодняшняя жизнь..."
  
  Макмастер неожиданно осознал, что до сих пор не ощутил удовольствия от чтения своего произведения, как предполагалось, и тогда он обратился к третьей странице после вступления.
  
  Глаза его случайно наткнулись на строчку: "Герой этой книги родился в центре западного района метрополии в год..."
  
  Слова не задели его сознания. Макмастер объяснил себе это тем, что еще не оправился от утреннего потрясения. Сегодня за завтраком он взглядом поверх кофейной чашки наткнулся на серо-голубой лист почтовой бумаги в дрожащих пальцах Титдженса, исписанный крупным, широким почерком этой отвратильной ведьмы. Титдженс смотрел в упор - с напряжением обезумевшей лошади - Макмастеру в лицо! Серый, нескладный, нос бледным треугольником свисал с вмиг побелевшего лица. До чего же она его довела...
  
  Он физически ощутил удар в глубине живота. Он подумал, что Титдженс сходит с ума; что он уже сумашедший. Внезапно все прошло. Титдженс снова нацепил маску бесчувственного, высокомерного себя. Уже позже, в офисе, он выступил с необычайно убедительной - и достаточно грубой - речью перед сэром Реджинальдом, почему его цифры о движении населения в западных территориях отличаются от официальных. Сэр Реджинальд был очень впечатлен. Цифры были нужны для доклада Министру по делам Колоний - или в качестве ответа на вопрос,- и сэр Реджинальд обещал представить точку зрения Титдженса перед важным человеком. Это стало именно тем, что нужно было молодому человеку, - потому что это работало на престиж офиса. Они должны были работать с цифрами, данными Правительством Колоний, и если бы они исправили результаты этих ребят, не прилагая особых усилий, - счет был бы в их пользу.
  
  А сейчас Титдженс в твидовом костюме сидел, широко расставив ноги, нескладный, неуклюжий, большие, интеллигентные руки опущены безвольно между ног, глаза уставились на цветную фотографию порта в Булони, прикрепленную у зеркала под багажной полкой. Ни за что на свете вы бы не догадались, о чем думает этот раскрасневшийся, с отсутствующим взглядом блондин. Вероятно, о математической теории волн, или о чьей-то статье об Арминиазме. Как абсурдно это не звучало, но Макмастер понял, что ему почти ничего не известно о чувствах своего друга. Они практически не откровенничали между собой. Только дважды.
  
  В ночь перед отправлением в Париж на свадьбу Титдженс сказал ему:
  
   - Винни, старина. Это хитрый ход. Она облапошила меня.
  
  И еще, уже значительно позже:
  
   - Черт возьми! Я даже не знаю, мой ли это ребенок!
  
  Это признание потрясло Макмастера до глубины души - неловкая нежность Титдженса к этому болезненному ребенку семи месяцев от роду была очень трогательной, и волновала Макмастера даже без этого кошмара, - это признание причинило такую страшную боль, такое разочарование, что Макмастер посчитал его почти за оскорбление. Подобного рода откровенности не делают кому-нибудь, а только адвокату, доктору или духовнику, которые занимают особое положение. В обычном случае, такие излияния между мужчинами нацелены на сочувствие, но Титдженс не потерпел бы сочувствия. Он только саркастично добавил:
  
   - Она предоставила мне возможность решать самому. И правильно сделала, как сказала Марчент, - Марчент была старой няней Титдженса.
  
  Внезапно - и как-будто бы неосознанно - Макмастер заметил:
  
   - Ты не можешь отрицать, что этот человек - поэт!
  
  Мысль была абсолютно не связана с тем, что он увидел в ярком свете купе: в волосах Титдженса надо лбом серебрились седые пряди. Возможно, это случилось уже давно: когда живешь рядом, изменения не так бросаются в глаза. Несмотря на цветущий вид и светлые волосы, йоркширские мужчины седеют очень рано: у Титдженса первая седина появилась в четырнадцать, особенно заметная в солнечном свете, когда при игре в шары он снимал кепку.
  
  Но рассудок Макмастера, переживая потрясение, уверенно твердил, что из-за письма жены Титдженс поседел за четыре часа! Какие ужасные вещи должны были происходить в нем, какие мысли терзали его душу! Мысли Макмастера текли, не затрагивая сознания. Он не будет говорить о художнике-поэте.
  
  - Насколько я помню, я ничего не говорил, - сказал Титдженс. Упрямство в его голосе побудило Макмастера процитировать:
  
  "С того времени, как мы стоим бок о бок,
  Только руки могут соприкоснуться .
  Лучше половину этого тоскующего мира
  Положи между нами, мой милый!
  Пока сердце не разорвалось на части,
  Распростимся навсегда!"
  
   - Ты не можешь не согласиться, что поэзия. Великая поэзия! - продолжил он.
  
   - Я не могу сказать, - ответил Титдженс презрительно. - Я не читаю стихи, кроме Байрона. Но эта отвратительная картина...
  
  Макмастер сказал неуверенно:
  
  - Я ничего не могу сказать об этой картине. Это в Чикаго?
  
   - Это не нарисовано! - сказал Титдженс, - Да, это там! - и продолжил с неожиданной яростью:
  
  - Проклятие! Какой смысл во всех этих попытках оправдать блуд? Англия помешалась на этом. У вас же есть ваш Джон Стюарт Майлс и ваш Джордж Эллиотт для высоких разговоров. Оставьте! Или оставьте меня по крайней мере. Я испытываю отвращение, когда думаю об этом толстом, лоснящемся человеке, который никогда не принимает ванну, под засаленным халатом нижнее белье, в котором он вечно спит, стоит рядом с пятишиллинговой натурщицей с завитыми волосами или какой-нибудь мисисс В***, пялится в зеркало, отражающее воняющих их, и золотую рыбку, и подвески от люстры, и тарелки с застывшим жиром, и булькает что-то о страсти.
  
  Макмастер резко побледнел, его бородка встопорщилась:
  
   - Ты не смеешь... Ты не смеешь говорить так! - его голос прерывался.
  
  - Я смею! - сказал Титдженс, - Я не должен был... тебе. Признаю это. Но тебе тоже не следовало говорить мне о такого рода вещах. Это оскорбляет мой интеллект.
  
  - Да, конечно, - сухо отозвался Макмастер, - Момент был неудачным.
  
   - Не понимаю, о чем ты, - ответил Титдженс. - Момент не может быть удачным или неудачным. Согласись, что карьера - это грязное дело, как для меня, так и для тебя. А благопристойные авгуры (провидцы) только ухмыляются за масками. Они никогда не поучают друг друга.
  
  - Ты ударился в эзотерику, - тихо заметил Макмастер.
  
   - Я поясню, - не остановился Титдженс. - Я вполне понимаю, что благосклонность мисисс Кресси и миссис де Лиму имеет важное значение для тебя! Они могут шепнуть на ушко старому дону Инглби.
  
  Макмастер чертыхнулся.
  
  - Совершенно согласен, - продолжал Титдженс. - Я в какой-то мере оправдываю. Это игра, которая всегда шла по своим правилам. Это традиция, так что все верно. Это было разрешено со времен "Précieuses Ridicules" (комедия Мольера "Смешные жеманницы").
  
   - Умеешь ты все разложить по полочкам, - сказал Макмастер.
  
  - Нет, не умею, - ответил Титдженс. - Это только потому, что у меня нет того, что есть у таких людей, как ты, которые всегда попусту теряют время вокруг литературных выражений. Но я тебе скажу: я выступаю за моногамию.
  
  - Ты! - изумился Макмастер.
  
  - Я! - небрежно ответил Титдженс. Он продолжал:
  
   - Я выступаю за моногамию и целомудрие. И за то, чтобы не говорить об этом. Конечно, когда человек, если он мужчина, хочет иметь женщину, он имеет ее. И опять, никаких разговоров. Без сомнения, ему же будет в конце концов лучше, если он не болтает об этом. Так же, вероятно, как ему будет лучше, если он откажется от второго стакана виски с содовой...
  
  - И это ты называешь моногамией и целомудрием! - вставил Макмастер.
  
  - Да. И, вероятно, это так. Во всяком случае, честно. Как это отвратительно, когда вы шарите руками под юбкой(у автора очень грубо написано:"шарите пальцами во влагалище" - прим.перев.), и одновременно пытаетесь дать многосложное определение любви. Вы ратуете за вызывающую слезы полигамию. Все в порядке, в каждом монастыре свой устав.
  
   - Я не понимаю тебя, - сказал Макмастер, - И очень огорчен. Ты, по-видимому, оправдываешь распущенность. Мне это не нравится.
  
   - Вероятно, я неприятен, - ответил Титдженс, - как и все пессимисты. Надо лет на двадцать запретить обсуждать фальшивую сексуальную мораль. Ваши Паоло и Франческа - и Данте - абсолютно правильно попали в ад, и я говорю об этом открыто. У вас нет вашего Данте, чтобы оправдать их. Но твой приятель ноет о том, как бы проползти на Небеса.
  
   - Это не так! - воскликнул Макмастер. Титдженс невозмутимо продолжил:
  
   - А теперь ваш романист пишет книгу, в которой оправдывает каждое пятое-десятое соблазнение ничем не примечательных молодых женщин во имя прав посыльных мальчиков...
  
   - Я признаю, - начал соглащаться Макмастер, - что Бриггс заходит слишком далеко. Я говорил ему буквально в четверг у миссис Лиму...
  
   - Я не говорю о ком-то в частности, - перебил Титдженс, - Я не читаю романы. Я предполагаю ситуацию. И это просто ситуация, не этот ужас твоих Прерафаэлитов! Нет! Я не читаю романы, я отслеживаю тенденцию. И если кто-то хочет оправдать совращения неинтересных и странных молодых самок по линии свободы и прав человека, это относительно приемлемо. Было бы, наверное, лучше просто похвастаться своими победами открыто и ликующе, но...
  
   - Твои шутки иногда заходят слишком далеко. - сказал Макмастер,- Я тебя предупреждал об этом.
  
  - Я серьезен как никогда! - возразил Титдженс,- Низшие классы становятся активнее. Почему бы и нет? Они единственные в этой стране, кто в силах что-то сделать. Если этой стране суждено быть спасенной, то только благодаря им.
  
  - И ты называешь себя Тори? - сказал Макмастер.
  
   - Низшие классы, - продолжал спокойно Титдженс, - те из них, кто посещал среднюю школу, создают незаконные и временные союзы. На каникулах они ходят в лично спланированные походы в Швейцарию или куда-то еще. Сырыми вечерами они идут в свои уложенные плиткой ванные, хлопают весело друг друга по спине и бултыхаются в эмалированных лоханях.
  
  - Ты говоришь, что не читаешь романов, - сказал Макмастер, - но я узнаю цитату.
  
   - Я не читаю романов, - ответил Титдженс, - Но я знаю, что в них. В Англии ничего достойного не было написано с восемнадцатого века, разве что одной женщиной... Это естественно для этих эмалированных бултыхальщиков, что они хотят выразить себя в яркой и разнообразной литературе. Почему бы и нет? Это нормальное человеческое желание, и теперь, когда печать и бумага дешевы, они могут это желание удовлетворить. Это разумно, скажу я тебе. Определенно разумнее, чем... - он остановился.
  
   - Чем что? - спросил Макмастер.
  
  - Я думаю, как бы выразиться не слишком грубо, - ответил Титдженс.
  
  - Ты хочешь быть грубым, - с горечью признал Макмастер, - по отношению к людям, кто ведет осторожную....предусмотрительную жизнь.
  
   - Именно так, - ответил Титдженс и процитировал:
  
  "Идет она, вызывая мое восхищение,
  Заботливая пастушка.
  Она осмотрительна и она права,
  Что все мысли хранит глубоко в душе"
  
  (неточно процитированное стихотворение Элис Мейнил (1847-1922) "Пастушка")
  
   - К черту, Крисси! - сказал Макмастер. - Все ты знаешь !
  
  - Ну да, - задумался Титдженс. - Я думаю, что я должен хотеть быть грубым с ней. Это не значит, что буду. Определенно, не буду, если она хорошо выглядит. Или души наши совпадут. Можешь быть уверен.
  
  Макмастер вдруг неожиданно представил Титдженса, большого и неуклюжего, шагающего рядом с его, Макмастера, дамой сердца, если вдруг таковая появится, по крутому склону среди высокой травы и маков, и ведущего приятный для себя разговор о Тассо и Чимабуэ. В то же время, Макмастер явно это увидел, Титдженс не понравился бы даме. Как правило, женщинам он не нравился. Их пугали его внешний вид и его молчание. Или они его ненавидели... Или любили по-настоящему. И тогда Макмастер примирительно сказал:
  
   - Да, я думаю, я могу быть в этом уверен, - и добавил:
  
  - В то же время я не удивляюсь...
  
  Он хотел сказать: "Я не удивляюсь, что Сильвия называет тебя безнравственным". По утверждению его жены, Титдженс был отвратительным. Ей было скучно, когда он молчал; когда он говорил, она ненавидела его за аморальность его взглядов... Макмастер не закончил предложения, а Титдженс продолжил:
  
   - Тем не менее, когда будет война, именно эти выскочки спасут Англию, потому что только они имеют мужество знать, чего они хотят и сказать об этом.
  
  Макмастер надменно произнес:
  
  - Временами ты чрезвычайно старомоден, Крисси. Тебе следовало бы знать хорошо, как и мне, что война невозможна - во всяком случае, с участием этой страны. Только потому, что, - он заколебался, потом смело закончил, - Мы, осмотрительные - да, осмотрительные классы, в трудном положении поведем нацию.
  
   - Война, мой дорогой друг, - сказал Титдженс - поезд замедлился перед броском через Эшфорд, - неизбежна, и именно с этой страной в центре. Только потому, что вы, ребята, такие лицемеры. Ни одно государство в мире не доверяет нам. Мы всегда прелюбодействовали и прелюбодействуем, - как и твои приятели, - с именем Небес на губах.
  
  Он показал глазами на монографию Макмастера.
  
  - Он никогда! - Макмастер начал заикаться. - Он никогда не завывал про небеса!
  
   - Завывал. Ужасная поэма, которую ты цитировал, заканчивается словами:
  
  "Лучше далеко друг от друга, хоть сердце разрывается,
  Потому что оно не смеет любить;
  Разделимся, пока однажды не сможем встретиться
  На Небесах над нами"
  
  И Макмастер, не ожидавший такого поворота, - он даже не подозревал, что его друг может читать стихи наизусть, - принялся сам суетливо снимать свои узлы и чемоданы с багажной полки, хотя в другое время эту работу он обычно оставлял носильщикам. Титдженс, несмотря на то, что поезд уже прибыл на станцию назначения, сидел как гора, и когда все стихло, сказал:
  
  - Да, война неизбежна. Во-первых, есть такие, как вы, которым нельзя доверять. А тут еще и народ, который желает иметь ванные комнаты с эмалированными ваннами. Их миллионы, по всему миру. Не только здесь. И недостаточно ванных комнат с эмалированными ваннами, чтобы хватило на всех. Та же история с вами, полигамистами. Не хватает женщин, чтобы удовлетворить все ваши ненасытные аппетиты. И не хватает мужчин, чтобы дать каждой женщине по одному. А большинство женщин хотят нескольких. Из-за этого мы имеем бракоразводные процессы. Я полагаю, ты не хочешь сказать, что разводов не будет, потому что вы осмотрительны? Видишь, война также неизбежна, как и развод...
  
  Макмастер высунулся из окна вагона и пытался позвать носильщика.
  
  На платформе несколько женщин, в прекрасных соболиных накидках, с красными или бордовыми сундучками для драгоценностей, в прозрачных шелковых шарфиках, выбивающихся из-под капюшонов, двигались по направлению к региональному поезду на Рай, сопровождаемые прямыми нагружеными лакеями. Две из них кивнули Титдженсу.
  
  Макмастер порадовался, что был прав и не переоделся после офиса. Никогда не знаешь, кого встретишь в поезде. Это укрепило его позиции, в отличие от Титдженса, пожелавшего выглядеть как землекоп.
  
  Когда Титдженc забирал из вагона проводников свою необъятную сумку, к нему, прихрамывая подошел высокий, седой, с белыми усами и красными щеками человек. Он похлопал молодого человека по плечу и сказал:
  
  - Привет! Как твоя теща? Леди Клод хочет знать. Она сказала, чтобы ты зашел перекусить сегодня вечером, если собираешься в Рай.
  
   У него были необычайно голубые невинные глаза.
  
   - Привет, генерал! - ответил Титдженс. - Я думаю, ей уже лучше. Почти здорова. Познакомьтесь - это Макмастер. Я полагаю, через день-два я заберу жену. Они обе в Лобшайде... На немецких водах.
  
   - Совершенно правильно. Нехорошо, когда молодой человек остается один. Поцелуй пальчики Сильвии за меня. Она настоящая штучка, ты счастливчик.
  
   И добавил немного тревожно:
  
  - Как насчет четверки завтра? У Пола Сандбека проблемы. Его скрутило, как и меня. Мы не сможем сделать полный круг по одному.
  
   - Ты сам виноват, - ответил Титдженс. - Ты должен сходить к моему костоправу. Договорись об этом с Макмастером, хорошо? - он прыгнул в сумерки вагона.
  
  Генерал цепким оценивающим взглядом посмотрел на Макмастера:
  
   - Вы, должно быть, Макмастер? Это вы, если вы с Крисси.
  
  Высокий голос позвал: "Генерал! Генерал!"
  
   - Я хочу поговорить с вами о цифрах в этой статье, которую вы написали о Пондоланде. С данными все в порядке. Но мы потеряем эту проклятую страну, если... Но мы поговорим об этом сегодня вечером после ужина. Вы же придете к леди Клодин?
  
  Макмастер опять поздравил себя за предусмотрительность с костюмом. Это было нормально для Титдженса выглядеть как разнорабочий; он принадлежал этому кругу. Макмастер - нет. Как бы то ни было, он всегда должен был выглядеть как ответственное лицо, а ответственные лица прихватывают галстук золотым кольцом и носят одежду хорошего сукна. У встреченного только что генерала лорда Эдварда Кэмпиона был сын, который являлся постоянным главой Казначейского Департамента по регулированию роста зарплат и продвижений по службе во всех государственных учреждениях.
  
  Титдженс на ходу запихнул свою большую сумку в окно, и успел заскочить на подножку вагона уже двигавшегося поезда на Рай. Макмастер подумал, что если бы он попытался так сделать, половина станции кричала бы: "Отойдите отсюда!" А здесь станционный смотритель скакал за Титдженсом, чтобы открыть ему дверь и довольно ухмыльнуться на прощанье: "Поймали, сэр!", как будто речь шла о мяче в крикете.
  
  "Действительно", процитировал про себя Макмастер:
  
   "Боги каждому дают свою долю:
  Кто-то проходит чрез врата, но некоторым не дано..."
  
  
  Глава 2
  
  Миссис Сатерсвейт со своей французской горничной, священником и дискредитирующим ее молодым человеком по имени мистер Бейлис, находились в неизвестном и потому малопосещаемом воздушном курорте Лобшайд среди сосновых лесов Таунуса. Миссис Сатерсвейт была ультрамодной и абсолютно безразличной ко всему особой, - она теряла равновесие только тогда, когда вы, сидя вместе с ней за столом и прямо перед ее носом, вкушали виноград ее любимого сорта "Черный Гамбург", не снимая с него кожицы. И это, пожалуй, все.
  
   Отец Консетт вырвался на три недели, чтобы провести веселый хороший отпуск вдали от трущоб Ливерпуля. Мистер Бейлисс, худой как скелет в затянутом голубом шерстяном костюме, был так истощен туберкулезом, изможден безденежьем и дороговизной, что был готов хранить гробовое молчание, пить ежедневно шесть пинт молока и вести себя подобающе. Вообще-то считалось, что он здесь для того, чтобы писать письма миссис Сатерсвейт, но эта дама никогда не допускала его в свои личные покои, опасаясь инфекции. Молодому человеку оставалось только лелеять свое растущее обожание к отцу Консетту.
  
   Этот священник, с огромным ртом и высокими скулами, растрепанными волосами, с широким не очень чистым лицом, все время размахивал грязными руками и ни минуты не мог усидеть спокойно. В его речи был слышен тот явный акцент, который редко можно услышать вне страниц старомодных английских романов об ирландской жизни. Его непрекращающийся смех звучал как гудок парохода при развороте. Собственно говоря, он был святым, и мистер Бейлисс знал это, хотя не подозревал, откуда. В конце концов (и финансовая поддержка миссис Сатерсвейт помогла в этом), мистер Бейлисс стал раздающим милостыню при отце Консетте, принял верховенство(вступил в лоно) Церкви Св. Винсента де Пола, и написал несколько приличных, если не сказать более, благочестивых стихов.
  
  Таким образом, они собрались счастливой и невинной компанией. Миссис Сатерсвейт имела только один интерес - красивые, стройные, отчаянно ее компрометирующие молодые люди. Она могла их ждать, могла послать свою машину к тюремным воротам. Она могла полностью сменить гардероб и потратить достаточно денег, чтобы хорошо провести с ними время. Когда вопреки ожиданиям - но это случалось не так часто! - все оказывалось на высоте, она пребывала в ленивом благостном настроении. Иногда она посылала их в какое-нибудь веселое место вместе с пастырем, который нуждался в отдыхе; иногда приглашала в свое поместье на западе Англии.
  
  Это была приятная компания, и все были счастливы. В Лобшайде был единственный, притом пустой, с большими верандами отель, и несколько прямоугольных фермерских домов, белых с серыми балками, разрисованных по фасаду желтыми и синими цветами, или охотниками в алых костюмах, стреляющих в фиолетовых оленей. Дома были похожи на разноцветные картонные коробки, разбросанные в высокой траве по лугу; за ними поднимались сосновые леса, торжественные, темные, правильной формой разбегающиеся на многие мили по холмам и низинам. Крестьянские девушки носили бархатные жилеты, белые лифы, бесчисленные юбки и смешные пестрые шапочки, похожие по форме и размеру на булочки по полпенни. Они ходили в ряд по четыре или по шесть; медленно ступали, приоткрывая ноги в белых чулках и танцевальных туфельках, их шапочки торжественно кивали в такт; молодые люди в синих блузах, бриджах по колено, а по воскресеньям и в треугольных шляпах, вышагивали позади и хором пели.
  
  Французская горничная, - которую миссис Сатерсвейт взяла у герцогини Карбон Шато-Эро, а свою оставила взамен, - склонялась к мысли, что место это тоскливое. До тех пор, пока полностью не увязла в потрясающем романе с утонченным, стройным, высоким, белокурым молодым человеком. К нему прилагались пистолет, охотничий нож с золотой рукояткой, размером с его руку, зажигалка, серо-зеленая униформа с золоченной бляхой и пуговицами, что окончательно примирило девушку с судьбой. Когда молодой лесничий попытался ее пристрелить - "et pour cause" (не без основания - фр.), как выяснилось, - она была в восхищении, что лениво позабавило миссис Сатерсвейт.
  
  Миссис Сатерсвейт, отец Консетт и мистер Бейлисс сидели за игрой в бридж в большой затененной столовой отеля. В игру включились также подобострастный блондинистый молодой подпоручик, который надеялся излечить здесь свое правое легкое и поправить карьеру, и бородатый курортный доктор. Отец Консетт тяжело дышал и часто смотрел на часы, быстро сдавал карты, восклицая:
  
  - Быстрее, быстрее; уже почти двенадцать. Поторопитесь!
  
   Когда мистер Бейлисс сделал "дурака", отец недовольно пробурчал:
  
   - Тройка не козырь. Я сдаю. Принеси мне виски с содовой, да не пролей, как в прошлый раз.
  
  Его руки замелькали с необычайной скоростью. Швырнув на стол три последние карты, он произнес с чувством:
  
  - Ах! Botheranouns an' all! (руг.) Я был на два пункта ниже, да еще и отозвал сверху. (не уверена в переводе, термины карточной игры - прим.перев.)
  
  Залпом выпил виски с содовой, снова посмотрел на часы и сказал:
  
  - Успели минута в минуту. Доктор, вот мои карты, заканчивайте скорей эту рутину.
  
  Отец Консетт заменял местного священника на завтрашней службе. Для этого нужно было поститься, начиная с полуночи. Понятно, почему отец торопился закончить карточную игру. Бридж был его страстью; только один раз в год, на две недели прерывая свою строго размеренную жизнь, он мог позволить себе проявить эту слабость. Во время отпуска он вставал в десять. В одиннадцать уже звучало: "Четверо к отцу!" С двух до четырех они гуляли в лесу. В пять снова: "Четверо к отцу!" В девять на вопрос: "Отец, вы не присоединитесь?" широкая ухмылка освещала его лицо:
  
  - Вы очень добры к бедному старикану! Вам воздастся на Небесах!
  
  Оставшиеся четверо продолжали играть. Отец Консетт уселся позади миссис Сатерсвейт, почти упираясь подбородком в ее затылок. В мучительные для него моменты он хватал миссис Сатерсвейт за плечи, восклицая:
  
  - Женщина, ходи же дамой! - и обдавал шумным вздохом ее спину. Миссис Сатерсвейт собиралась ходить бубнами, и отец Консетт, откинувшись назад, громко застонал. Миссис Сатерсвейт сказала ему через плечо:
  
  - Я хочу поговорить с вами сегодня, отец, - стерла последние записи на столе, забрала семнадцать с половиной марок у доктора и восемь марок у подпоручика.
  
  Доктор всполошился:
  
  - Фы не мошете запират такую сумму у нас и ухотить, тепер нас опдерет до нитки герр Пейлисс.
  
  Она высыпала выигрыш в дамскую сумочку из черного атласа, медленно, как облако черного шелка, прошла в сопровождении отца Консетта через перемежающиеся тени столовой. За дверьми запах парафиновых ламп смешивался с запахом лакированной смолистой сосны. Под чучелом рогатого королевского оленя она сказала:
  
  - Пройдемте в мою гостиную. Вы увидите "Возвращение блудного сына". Сильвия здесь.
  
  - Мне показалось, что я видел ее краешком глаза после ужина в автобусе. Она же собиралась возвращаться к мужу. Этот ничтожный мир!
  
  - Она порочная чертовка!
  
  - Я познакомился с ней, когда ей было девять. И даже тогда я не видел в ней ничего, что можно было бы продемонстрировать пастве. Наверное, я поступал несправедливо, будучи в шоке.
  
  Они медленно поднялись по ступеням.
  
  Миссис Сатерсвейт присела на краешек плетеного кресла, вздохнув: "Да..."
  
  Она носила черные шляпы, похожие на колесо от телеги, а платья выглядели беспорядочно собранными квадратами шелка, накинутыми на тело. Двадцать лет назад кожа ее лица была матово-белой, но сейчас отсвечивала фиолетовым от непрерывного, как она считала, использования макияжа. Когда она не красилась, - а в Лобшайде она не красилась, - там и здесь на одежде она цепляла кусочки атласной ленты красно-коричневого цвета, частично, чтобы нейтрализовать фиолетовый оттенок кожи, частично, чтобы показать, что она не в трауре.
  
  Она была очень высокой и очень худой; карие глаза с темными кругами выражали в зависимости от ситуации либо усталость, либо безразличие.
  
  Отец Консетт вышагивал взад-вперед, руки за спиной, голова опущена. Не очень хорошо отполированный пол отражал две тускло горящих свечи в оловянных подсвечниках стиля "арт нуво", тоже нечищенных; недорогой диван красного дерева с бордовыми подушками и подлокотниками; стол, покрытый дешевой скатертью; американское бюро с выдвижной крышкой, поверхность которого не была видна из-под кучи бумажных свитков и рукописей. Обычно миссис Сатерсвейт была равнодушна к окружающей ее обстановке, но этот предмет мебели был необходим, как она настаивала, для ее работ. Она предпочла бы иметь вазы с оранжерейными, нет, не садовыми, цветами, но так как в Лобшайде не было ни того, ни другого, она обходилась без них. Она добивалась, как правило, чтобы ей предоставляли удобный шезлонг, который использовала редко, если вообще когда-нибудь использовала; но в Германской империи этих дней не нашлось удобных кресел, поэтому она отдыхала на кровати, когда уставала.
  
  Стены огромной комнаты были сплошь увешаны картинами, изображающими смерть и агонию животных. Отдающие душу глухари, с каплями алой крови на снегу; умирающие олени с запрокинутой головой и остекленевшими глазами, с каплями алой крови на шее; убитые лисы с каплями алой крови на зеленой траве. Все до одной картины представляли спорт, которым увлекался один из Великих Герцогов, а само здание отеля было когда-то охотничьим домиком. В ожидании вероятных английских гостей и в соответствии с новыми веяниями моды дом украсили полированной сосной, обновили веранды и ванные комнаты, установили современное, но очень шумное оборудование в туалетах.
  
  Миссис Сатерсвейт сидела на краю кресла, словно готовая привстать; складывалось впечатление, что она всегда готова выйти или же как будто она только что вернулась и сняла верхнюю одежду. Она сказала:
  
  - Там телеграмма для нее, лежит с полудня. Я знала, что она вернется.
  
  - Я видел на ее полке. Я подозревал. О боже, о боже! После всех этих разговоров! Все возвращается.
  
  - Я сама была порочной женщиной по теперешним взглядам; но...
  
  - Да, именно так! Несомненно, это она переняла от вас, ваш муж был хорошим человеком. Мне достаточно одной разозленной женщины на этот раз, я не святой Антоний... Молодой человек решил принять обратно?
  
  - На определенных условиях. Он едет сюда, что поговорить.
  
  - Бог знает, миссис Сатерсвейт, бывают времена для бедного священника, когда законы церкви по отношению к браку кажутся ему горькими и тяжелыми, он почти сомневается в ее безграничной мудрости. Он не имеет в виду вас. В такие моменты я желаю, чтобы этот молодой человек воспользовался преимуществом - что есть, то есть! - протестантской веры и развелся с Сильвией. Я видел людей в тяжелых обстоятельствах среди моей паствы, - он сделал неопределенный жест в пространство. - Я видел, как порождаются в сердцах людей злые намерения... Но я никогда не встречал судьбы горше, чем судьба этого молодого человека.
  
  - Как вы сказали, - вступила миссис Сатерсвейт, - мой муж был хорошим человеком. И я ненавидела его. Он был виноват в этом не меньше, чем я. Даже больше! Развод Кристофера и Сильвии обесчестит имя моего мужа, и это единственная причина, по которой я против. В то же время, отец...
  
  Священник прервал ее:
  
  - Я услышал достаточно.
  
  - Я скажу это, в защиту Сильвии, - продолжала миссис Сатерсвейт. - Случается, что женщина ненавидит мужчину, как Сильвия ненавидит своего мужа... Говорю вам, я шла позади своего мужа и почти кричала от желания вонзить ногти в его шею. Как будто я заколдована. С Сильвией намного хуже. Это настоящее отвращение.
  
   - Женщина! - взорвался отец Консетт. - У меня нет терпения на вас! Если женщина, как велит Церковь, имеет детей от мужа и живет достойно, у нее не будет подобных мыслей. Ненормальная жизнь и ненормальные привычки причиняют такие сложности. И не думайте, что если я священник, то я невежда.
  
   - Но у Сильвии есть ребенок.
  
  Отец Консетт подпрыгнул как подстреленный.
  
  - Чей? - спросил он и ткнул грязным пальцем в сторону. - Этого негодяя Дрейка, не так ли? Я давно подозревал это.
  
   - Вероятнее всего да, Дрейка.
  
   - Тогда почему, - неумолимо продолжал священник, - перед лицом страданий на том свете вы позволили этому достойному парню гореть в огне из-за минутной оплошности?..
  
  - Да, это так, - ответила миссис Сатерсвейт. - Иногда дрожь пробирает меня, когда думаю об этом. Поверьте мне, не я заманивала его в ловушку. Но я не могла и препятствовать этому. Сильвия моя дочь, а ворон ворону глаз не выклюет.
  
  - Бывают случаи, когда надо бы, - презрительно сказал отец Консетт.
  
  - Вы что, на самом деле считаете, что я как не самая безразличная мать, должна была вмешаться и расстроить свадьбу дочери, спутавшейся, как кухарки говорят, с женатым мужчиной? Свадьбу, которая решала все проблемы и была как милость Божья?
  
  - Не смейте упоминать святое имя в связи с падшими девушками с Пикадилли.
  
  Он остановился.
  
  - Небеса, помогите мне, - повторил он. - Не просите ответить на вопрос, что вы должны или не должны были делать. Вы знаете, я любил вашего мужа как брата. Вы знаете, что я люблю вас и Сильвию, с тех пор, как она была крошечной. И я благодарю Бога, что я не ваш духовный наставник, а только друг по Богу (брат по вере? - прим.перев.). Ибо, если бы мне пришлось отвечать на ваш вопрос, ответ был бы однозначным.
  
   Он прервал себя, чтобы спросить:
  
  - Где эта женщина?
  
   - Сильвия, Сильвия! Иди сюда! - позвала миссис Сатерсвейт.
  
  Скрытая тенью дверь открылась, и свет из другой комнаты обрисовал высокую фигуру, держащуюся за ручку. Глубокий голос произнес:
  
  - Не понимаю, Мама, как вы живете в комнате, похожую из-за беспорядка на казарму?
  
   И Сильвия Титдженс проплыла в комнату.
  
  - Полагаю, это не имеет значения. Мне скучно.
  
  Отец Консетт в изумлении застонал:
  
  - О мой Бог! Она как Богоматерь картины Фра Анджелико!
  
  Несмотря на высокий рост, Сильвия двигалась медленно и изящно. Очень светлые, отливающие рыжим волосы она собирала в красивую прическу под широкой лентой. Ее овальное правильной формы лицо выражало явное отсутствие интереса, как это было принято лет десять назад у модных парижских куртизанок. Сильвия Титдженс считала себя вправе быть там, где ей вздумается; она не пыталась, как другие красотки начала ХХ века, выглядеть живой и воодушевленной, чтобы иметь всех мужчин у ног.
  
  Она спокойно прошлась от двери и томно уселась на диван у стены.
  
   - А, это вы, отец. Я не прошу вас пожать мне руку. Вы, вероятно, не станете.
  
  - Из-за своего сана я не могу отказать. Но мне бы не хотелось, - ответил отец Консетт.
  
  - Это место становится все более скучным, - повторила Сильвия.
  
  - Посмотрим, что вы скажете завтра. Эти два молодых человека... И полицейский будет допрашивать горничную вашей матери.
  
  - Звучит как издевка. Но меня это не задевает. Я покончила с мужчинами.
  
  Неожиданно она обратилась к матери:
  
  - Мама, вы же тоже когда-то в молодости твердо сказали, что с мужчинами покончено. Это было серьезно?
  
  - Да.
  
  - И вы сдержали слово?
  
  - Да.
  
  - Как вы думаете, я тоже сдержу?
  
  - Думаю, да.
  
  - О Боже!
  
  - Мне хотелось бы видеть телеграмму от вашего мужа, - вмешался священник. - Когда видишь слова на бумаге, все выглядит по-другому.
  
  Сильвия поднялась без особых усилий.
  
  - Не вижу причин вам отказать. Но это не доставит вам удовольствия.
  
  - Если бы это доставило мне удовольствие, ты не стала бы ее показывать.
  
  - Не стала бы, - согласилась Сильвия.
  
  Сильвия остановилась у порога. Четкий силуэт перекрыл свет из открывшейся двери. Обернувшись, она сказала:
  
  - Вы оба, вы и мама, сидите здесь, строите планы, чтобы улучшить жизнь быку. Я своего мужа называю Быком. Он омерзителен как распухшее животное. Ну что ж... У вас ничего не получится.
  
  Свет проник в комнату из освободившегося проема. Отец Консетт вздохнул:
  
  - Я говорил вам, это скверное место. Посреди лесов. У нее не было бы таких плохих мыслей в другом месте.
  
  - Хотелось бы так думать, отец. У Сильвии в любом месте были бы злые помыслы.
  
  - Иногда по ночам, - сказал отец, - мне кажется, я слышу, как когти бесов царапают жалюзи. Это место последним в Европе приняло христианство. А может, и не христианство, и они все еще здесь.
  
  - Когда подобные разговоры ведутся днем, все выглядит романтичным. Но сейчас почти час ночи. И ситуация достаточно тяжелая.
  
  - Это так, - подтвердил отец Консетт. - Проделки дьявола.
  
  Вернулась Сильвия с телеграммой в несколько листов. Отец Консетт был близорук, поэтому он придвинулся к одной из свечей.
  
  - Все мужчины омерзительны, - заметила Сильвия. - Вы не находите, мама?
  
  - Нет. Только бессердечная женщина может так считать.
  
  - Миссис Вандердекен, - продолжала Сильвия, - говорит, что все мужчины омерзительны, и что это отвратительная для женщин обязанность жить рядом с ними.
  
  - Ты виделась с этой непотребной тварью? Она русский агент. И еще хуже!
  
  - Все время, пока мы были в Госинго, она была там же. Не надо стонать. Она нас не выдаст. Она воплощенное благородство.
  
  - Я бы не стала стонать из-за этого, - ответила миссис Сатерсвейт.
  
  - Миссис Вандердекен! Не дай Бог! - воскликнул священник, не выпуская из рук телеграму.
  
  Томное выражение лица Сильвии сменилось ожиданием сомнительной забавы.
  
  - Что вы знаете о ней? - спросила она у Отца Консетта.
  
  - То же, что и вы. И этого достаточно!
  
  Сильвия повернулась к матери:
  
  - Отец Консетт решил обновить круг общения.
  
  - Если вы не хотите слушать, что говорят отбросы общества, вы не должны жить среди этих людей, - заметил отец.
  
  Сильвия резко поднялась:
  
  - Если вы хотите, чтобы я слушала вас, попридержите язык относительно моих друзей! Если бы не миссис Вандердекен, вам бы некого было возвращать в лоно церкви!
  
  - Не говори так, дочь моя. Я предпочел бы, прости Господи, чтобы ты жила в грехе.
  
  Сильвия села и бессильно сложила руки на коленях.
  
   - Будь по-вашему, - сказала она, и отец вернулся к последнему листу телеграммы.
  
  - Что это значит? - спросил он и снова взял первую страницу. - Вот это "Принимаю возобновление обязательств"? - прочел священник, задыхаясь.
  
  - Сильвия, сходи и зажги спиртовку. Нам надо выпить чая, - сказала миссис Сатерсвейт.
  
  Сильвия поднялась:
  
  - Можно подумать, я мальчик на побегушках. Зачем ты услала спать свою горничную? - а затем объяснила отцу Консетту:
  
  - Так мы называли наш ...союз.
  
  - Все-таки между вами было достаточно симпатии, раз вы имели свои словечки. Именно это я хотел бы знать. Я понял слова.
  
  - Среди этих, как вы их называете, "своих словечек" было много обидных. Больше похожих на проклятия, чем на поцелуи.
  
  - Это ты их использовала, - сказала миссис Сатерсвейт. - Кристофер никогда не говорил тебе плохого.
  
  Сильвия повернулась к отцу Консетту с ухмылкой на лице:
  
  - Это трагедия для матери. Мой муж один из лучших ее мальчиков. Она обожает его. А он ее не выносит.
  
  Она вышла в соседнюю комнату, и они услышали позвякивание посуды. Отец продолжал читать, стоя близко к канделябру. Его длинная тень начиналась в середине комнаты, шла по деревянному потолку, спускалась по стене, чтобы добежать по полу к некрасивым ногам в стоптанных ботинках.
  
  - Как плохо, - бормотал он. Звуки вроде "амбл, мбл" раздавались в тишине. - Амбл, мбл... Хуже, чем я думал... мбл,мбл... "Принимаю возобновление обязательств но на жестких условиях"... Что это за "осооенно", здесь должно быть "б", "особенно касается ребенка уменьшить расходы смешно нашем положении сделать новые соглашения интересах ребенка квартира никакого дома минимум развлечений я готов уйти отставку поселиться Йоркшире но это не устроит тебя ребенок остается сестры Эффи оба свободно навещаем телеграфируй если эта примерная схема условно приемлема этом случае отправлю проект обшего соглашения понедельник тебе и матери раздумывание сам выезжаю вторник прибываю Лобшайд четверг еду Висбаден две недели дискуссий социальным вопросам обсуждение возможно только зпт выделение зпт четверг."
  
  - Это не значит, что он ее упрекает. "Выделение" относится к слову "только", - объяснила миссис Сатерсвейт.
  
   - Но почему...Он потратил много денег на эту телеграмму! Он что, думал что вы тут в смятении?... - он прервался.
  
  Сильвия медленно вошла в комнату, с чайным подносом в длинных руках, над которым ее удивительно трогательное лицо выражало неописуемую тайну.
  
  - О, дочь моя! - воскликнул отец. - Будь то святая Марфа или же Мария, которой пришлось делать горький выбор, никто из них выглядел бы более добродетельной, чем ты. Почему же тебе не суждено стать поддержкой и опорой хорошего человека?
  
  Что-то звякнуло на подносе и три кусочка сахара упали на пол. Миссис Титдженс прошипела с раздражением:
  
  - Так и знала, что эта проклятая вещь соскользнет с чашек.
  
  Она выпустила из рук поднос на высоте около дюйма над столом.
  
  - Я сделала ставку между мной и собой, - затем повернулась к священнику, - Я скажу вам, почему он послал телеграмму. Это скучная демонстрация английского джентльмена, которых я терпеть не могу. Он напускает на себя серьезный вид по крайней мере Министра иностранных дел, а сам не более чем младший сын. Вот почему я ненавижу его.
  
  - Это не причина, по которой он послал телеграмму, - сказала миссис Сатерсвейт.
  
  Ее дочь насмешливо изобразила смиренную терпимость:
  
  - Конечно, нет. Он сделал это из расчетливости - высокомерной голой расчетливости, которая выводит меня из себя. Он имел в виду: "Он считает, что я найду это очень удобным иметь достаточно времени для раздумий". Похоже на то, когда глашатай в соотвествии с протоколом возвещает о ком-то великом. И частично потому, что он воплощение истины, как несгибаемая голландская кукла. Он не стал писать письмо, потому что ему пришлось бы начать с "Дорогая Сильвия" и закончить "С уважением к вам", или "Искренне ваш", или "с выражением признательности"... Он из породы педантичных идиотов. Говорю же вам, он такой церемонный, что не может обойтись без всех этих условностей, и такой честный, что не пользуется и половиной из них.
  
  - Тогда почему же, Сильвия Сатерсвейт, если ты знаешь его так хорошо, тебе не удается с ним ладить? - спросил отец Консетт. - Как говорится, "Tout savoir c'est tout pardonner". (фр. , "Все понять (дословно - все знать) - все простить" - прим.перев.)
  
  - Это не так. Знать о человеке все - это так скучно... скучно...скучно...
  
  - И как ты собираешься отвечать на эту телеграмму? Или ты уже ответила?
  
  - Я подожду до вечера понедельника, что бы подержать его в напряжении относительно его отъезда во вторник. Он же носится как курица с яйцом со своим багажом и со своей точностью. А в понедельник телеграфирую "Замётано" и ничего больше.
  
  - Почему ты выбрала такое вульгарное слово, ты же не используешь его на самом деле? Что в тебе осталось не вульгарным - так это твоя речь!
  
  - Спасибо!
  
   Сильвия подобрала ноги под себя, откинулась на диване так, что ее подбородок готической аркой тянулся к потолку. Ей нравилось демонстрировать длинную и белую шею.
  
  - Я знаю, - сказал отец Консетт. - Ты красивая женщина. Многие мужчины захотят быть на месте того счастливчика, с которым ты живешь. Я не отрицаю этого факта. Они представляют себе все виды наслаждений, скрывающихся в тени твоих прекрасных волос. Но это не так.
  
  Сильвия на секунду перевела отвлеченный взгляд с потолка на отца Консетта.
  
  - Мы сталкиваемся с большими трудностями, - сказал отец.
  
  - Я не знаю, почему именно это слово, - сказала Сильвия. - Это одно слово, значит, заплачу только 50 пфеннингов. Я особо не надеюсь пошатнуть его напыщенную самоуверенность.
  
  - Мы, священники, сталкиваемся с трудностями, - повторил отец. - Как бы не были умудрены опытом - в конце мы вынуждены бороться с целым миром.
  
  - Выпейте чаю, отец, пока он не остыл, - сказала миссис Сатерсвейт. - Я считаю, что Сильвия - единственный человек в Германии, кто умеет заварить правильный чай.
  
  - Он всегда в пасторском воротничке и шелковом нагруднике, но вы не верите ему, даже если он в десять, нет, в тысячу раз лучше вас знает человеческую натуру! - продолжал отец.
  
  - Не понимаю, - кротко сказала Сильвия,- как вы в своих трущобах можете узнать что-либо о натуре Юнис Вандердекен, или Елизабет Б., или Квинни Джеймс, или любой другой, с кем я общаюсь.
  
   Она уже добавляла сливки в чай для священника.
  
  - Все-таки надеюсь, что вы не отчитываете меня сейчас.
  
  - Я рад, что ты достаточно помнишь со школы, чтобы пользоваться проверенными терминами.
  
  Сильвия развернулась и медленно опустилась на диван.
  
  - Ну вот. Вы не можете не проповедовать. Даже будучи невинной девочкой, я всегда давала повод для проповеди.
  
  - Это не так. Я не требую невозможного!
  
  - Вы же не хотите, чтобы я была невинной девочкой, - с лениво недоверием спросила Сильвия.
  
  - Не хочу! Но я желаю, чтобы ты вспомнила, как когда была ею!
  
  - Не думаю, что когда-то была. Если бы монахини узнали, меня изгнали бы из святых младенцев.
  
  - Неправда. Перестань бахвалиться. Монахини очень разумны. В любом случае, ты не невинная девочка и не протестантская дьяконисса, что служит из трусливого страха перед адом. Я хочу, чтобы ты была физически здоровой, до конца честной с собой замужней женщиной. Хотя они и являются наказанием и спасением этого мира.
  
  - Вам нравится моя мама? - неожиданно спросила миссис Титдженс. И как бы невзначай добавила:
  
  - Видите, вам не уйти от спасения.
  
  - Под спасением я имел в виду хлеб и масло в желудках их мужей, - проворчал отец Консетт. - Конечно, мне нравится твоя мама.
  
  Миссис Сатерсвейт слабо взмахнула рукой.
  
  - При любом раскладе вы в союзе против меня. - Потом поинтересовалась: - Вы бы хотели, чтобы я в избежание адова огня брала с нее пример и творила добрые дела? Она носит власяницу в Великий Пост.
  
  Миссис Сатерсвейт пригубила чай, по-прежнему сидя на краешке кресла. Она верила, что священник вразумит ее дочь, что не стоит пренебрегать деньгами, и надеялась, если отец будет достаточно настойчив, дочь, по крайней мере, задумается о своих поступках.
  
  - Погоди, нет, Сильвия, - неожиданно воскликнула она. - Может, это не выглядит со стороны так, но я порядочный человек. И признаюсь, что ужасно боюсь чистилища. Но я не торгуюсь со Всемогущим. Надеюсь, Он мне поможет. Но даже если бы я была уверена, что попаду в ад, как уверена, что буду сегодня спать в своей постели, - даже тогда я бы пыталась помочь людям выползти из грязи, - если вы это имели в виду. Это так!
  
  - Неужели? Имя Бена Адема ведет за собой остальных! - мягко издевалась Сильвия. - Все-таки я уверена, что вы не побеспокоитесь, если среди них не найдутся молодые, красивые и интересно порочные люди.
  
  - Если они меня не заинтересуют, то почему я должна о них беспокоиться? - ответила миссис Сатерсвейт.
  
  Сильвия повернулась к отцу Консетту.
  
  - Поторопитесь, если вы хотите меня ругать дальше. Уже поздно, я была в пути тридцать шесть часов.
  
  - Хочу. Есть поговорка о том, что если прихлопнуть муху посильнее, она останется на стенке. Я пытаюсь достучаться до твоего разума. Разве ты не видишь, что тебя ждет?
  
  - Что? - произнесла Сильвия равнодушно. - Ад?
  
  - Нет. Я говорю об этой жизни. О следующей с тобой поговорит твой духовник. Но я передумал. Я не буду говорить с тобой, я побеседую с твоей матерью после твоего ухода.
  - Скажите мне.
  
  - Не буду. Иди к гадалкам на Эрл Корт. Они расскажут тебе все о той порядочной женщине, которой тебе следует опасаться.
  
  - Некоторые из этих гадалок очень даже хороши. Ди Уилсон рассказывала мне об одной из них. Она предсказала, что у нее будет ребенок. Вы это имели в виду, отец? Клянусь вам, я никогда не...
  
  - Полагаю, нет. Давай поговорим о мужчинах.
  
  - Ничего нового вы мне не сообщите.
  
  - Наверное, нет. Давай посмотрим, что ты знаешь. Предположим, ты можешь уходить каждую неделю с новым мужчиной, и никто тебе слова не скажет. Или как часто тебе приспичит?
  
  - Секундочку, - и Сильвия обратилась к матери, - Думаю, мне пора в постель.
  
  - Конечно, - ответила миссис Сатерсвейт. - Я не буду задерживать горничную после десяти, тем более на курорте. Что ей делать в таком месте? Разве что слушать вой привидений, которых здесь полным-полно.
  
  - Заботишься о других, как всегда, - продолжала насмехаться миссис Титдженс. - Возможно, это и к лучшему. Если твоя Мария приблизится ко мне, я ударю ее по руке щеткой для волос.
  
   Потом добавила:
  
  - Вы говорили о мужчинах, Отец... - Внезапно оживилась:
  
  - Я передумала насчет телеграммы. Завтра же первым делом я телеграфирую: "Полностью согласна, при условии привезти с собой Алло Центральная".
  
  Она снова обратилась к священнику:
  
  - Я называю свою горничную "Алло Центральная", потому что у нее звенящий голос, как по телефону. Когда я зову "Алло Центральная", и она отвечает: "Да, моддм", полное ощущение, что разговариваешь с коммутатором... Но вы говорили о мужчинах.
  
  - Я хотел тебе напомнить! Но больше не буду. Ты поняла суть моих замечаний. Поэтому ты делаешь вид, что не слушаешь меня.
  
  - Уверяю вас, нет. Это как если мысль приходит в голову, ее нужно озвучить... Вы говорили , что если уходить с новым мужчиной на каждые выходные...
  
  - Ты уже сократила период. Я давал полную неделю с одним мужчиной.
  
  - Да, но нужно иметь дом, адрес, нужно исполнять обязанности в течение недели. В действительности это приводит к тому, что приходится иметь мужа и место, где держать свою служанку. Алло Центральная все это время получала и квартирные и столовые деньги. Однако мне не верится, что ей это нравилось. Давайте согласимся, что мне было бы скучно иметь каждую неделю нового мужчину. Вы же к этому ведете, не так ли?
  
  - Когда-нибудь, например, когда твой молодой человек отлучится в кассу за билетами, ты вдруг поймешь, что все сошло на нет. Это будет такой переходный момент. Постепенно осознаешь, что и этот переходный момент уже прошел... Затем ты зевнешь, и тебя потянет назад, к мужу.
  
  - Послушайте, вы нарушаете тайну исповеди. Это именно то, что рассказывала Тотти Чарльз. Она закрутила интрижку, пока Фредди Чарльз три месяца был на Мадейре. Как раз этими же словами вплоть до "зевать"и "в кассу за билетами". И "переходный". Только Тотти использует это выражение через каждые два слова. Мы предпочитаем "переломный". Более разумно.
  
  - Конечно же нет, я не нарушил тайну исповеди, - мягко сказал отец Консетт.
  
  - Конечно же, нет, - с чувством произнесла Сильвия. - Не устану повторять, что вы замечательный старый пень, вы знаете все , что у нас на душе.
  
  - Ну, не так много. Возможно, там, в глубине душе, куда я не добрался, и запрятано все хорошее.
  
  - Спасибо. Послушайте, что заставило вас уйти в трущобы? Это то, что увидели в нас - будущих матерей Англии и все такое, - у мисс Лампетер? Из-за отвращения и отчаяния? - неожиданно спросила Сильвия.
  
  - О, не надо делать из всего этого мелодраму. Скажем так, я хотел перемен. Я не видел, что я приношу пользу.
  
  - О, вы делали лучшее, что могло бы быть. Несмотря на всегда одурманенную мисс Лампетер, и злых как чертей французских гувернанток.
  
  - Я слышала об этом раньше, - сказала миссис Сатерсвейт. - Но ведь предполагалось, что это лучшая школа в Англии. Она стоила немалых денег!
  
  - Ну, скажем, мы тоже гадили достаточно, - заключила Сильвия и опять обратилась к отцу. - Мы были порядочными мерзавками, не так ли?
  
  - Не знаю, - ответил священник. -Не думаю, что ты была - или есть - хуже твоей матери или бабушки, или римских патрицианок, или поклонниц Аштарот (в древности богиня любви на Ближнем Востоке - прим.перев.). Похоже, нам необходимо иметь правящий класс, а правящие классы подвергаются определенным искушениям.
  
  - Кто это, Аштарот? Астарта? Отец, неужели, после всех переживаний, вы скажете, что фабричные девушки из Ливерпуля или другие, подобные им отверженные лучше нас, о которых вы так заботились?
  
  - Астарта Сирийская (героиня поэмы Данте Россетти - прим.перев.) была могущественная дьяволица. Некоторые верят, что она еще жива. Я сам не знаю, что думать.
  
  - Ну, у меня с ней все ясно, - сказала Сильвия.
  
  Отец Консетт кивнул:
  
  - Ты имела дело с миссис Профумо? И этот негодяй... Как его звали?
  
  - Вас это шокирует? Признаю, это было немного глупо... Но я покончила с этим. Предпочитаю разделить веру с миссис Вандердекен. И Фрейдом, конечно же.
  
  Отец еще раз кивнул:
  
  - Конечно, конечно...
  
  Неожиданно миссис Сатерсвейт воскликнула с экспрессией:
  
  - Сильвия Титдженс! Мне все равно, чем ты занимаешься или что ты читаешь, но если заговоришь с этой женщиной, можешь забыть обо мне!
  
  Сильвия томно потянулась на диване. Она широко раскрыла свои карие глаза, а затем медленно прикрыла их.
  
  - Я уже говорила, что не позволю дурно отзываться о моих друзьях. Вы жестоко ошибаетесь в своем мнении о Юнис Вандердекен. Она очень хороший друг.
  
  - Она русская шпионка, - сказала миссис Сатерсвейт.
  
  - У нее бабушка русская. Даже если это так, кого это волнует? Я всегда рада ее видеть... Теперь слушайте, вы оба. Я обещала себе, когда пришла сюда, что предоставлю вам это вонючее время. Я знаю, что вы возмущаетесь больше, чем я того заслуживаю. Я сказала себе, что я буду сидеть и буду слушать все ваши нравоучения, даже если придется дождаться рассвета. И я буду. Раз уж вернулась. Но лучше будет, если вы оставите моих друзей в покое.
  
  Старшие не проронили ни звука. Что-то царапнуло по темной ставне.
  
  - Вы слышали? - спросил священник.
  
  - Это ветки, - ответила миссис Сатерсвейт.
  
  - Но на десять ярдов в округе нет деревьев. Лучше уж тогда летучие мыши в качестве объяснения.
  
   - Я уже просила вас не упоминать, - вздрогнула миссис Сатерсвейт.
  
  - Не понимаю, о чем вы. Это все суеверия. О, мама знает толк в них!
  
  - Я не утверждаю, что это бесы пытаются добраться до нас, - сказал отец Консетт. - Но надо быть готовым к тому, что бесы всегда пытаются добраться до нас. И здесь подходящее место. Эти густые леса пользуются известной славой...
  
   Неожиданно он повернулся и указал на темную стену:
  
  - Кто, как не варвар, одержимый дьяволом, мог выбрать эту картину в качестве украшения? - Он ткнул пальцем в грубо намалеванную в натуральную величину картину, где лежал умирающий дикий кабан, из перерезанного горла которого стекала алая кровь. Мучения других животных спрятались в тени.
  
  - Спорт! - прошипел он. -Это чертовщина!
  
  - Вероятно, это правда, - сказала Сильвия. Миссис Сатерсвейт быстро перекрестилась. Ничто не нарушало тишину.
  
  - Если вы закончили говорить, - произнесла Сильвия, - тогда я скажу то, что я должна сказать. И начну... - Она замолчала и села прямо, прислушиваясь к шелесту жалюзи.
  
  - И начну с того, - порывисто продолжила , - что вы показали целый список недостатков возраста. Я знакома с ними. Привлекательность уходит, цвет лица блекнет, зубы торчат. И тогда приходит скука! Я знаю. Скука... скука...скука...! Ничего нового вы мне сказать не можете... Я знаю, чего ожидать. Вы хотели сказать мне, отец, но побоялись отойти от образа человека умудренного и с большим опытом жизни, да, вы хотели сказать, что любовью к мужу и сыну можно спастись от скуки и длинных тощих зубов. Дом - это избавление! Я верю в это. Я верю в это... почти. Только я ненавижу своего мужа и я ненавижу... Я ненавижу своего ребенка.
  
  Сильвия прервалась, ожидая от священника возгласов неодобрения и возмущения. Ничего не последовало.
  
  - Если подумать о том позоре, что этот ребенок значил для меня, о боли во время родов и страхе смерти...
  
  - Конечно, - сказал отец, - деторождение - самое ужасное, что может случиться с женщиной.
  
  - Я не могу сказать, - продолжала миссис Титдженс, - что это был честный разговор. Вы получили девочку, уличенную в грехе, и заставили ее говорить об этом. Понятно, вы священник и мать есть мать; мы семья. Но сестра Мери из монастыря учила: "В семейной жизни носите бархатные перчатки." Мне кажется, мы их сняли.
  
  Отец Консетт не проронил ни слова.
  
  - Конечно же, вы хотите вытянуть из меня все... это видно невооруженным глазом. Ну что ж, воля ваша...
  
  Сильвия вздохнула.
  
  - Вы хотите знать, почему я ненавижу мужа. Я скажу вам: из-за его простой неприкрытой безнравственности! Не имею в виду его действия, нет; его убеждения! Каждое его выступление по любому поводу вызывает у меня дикое желание - клянусь вам, это так! - вонзить в него нож, и я не могу доказать, даже по самым простым вопросам, что он не прав. Но я могу причинить боль. И я это сделаю... Он часами сидит, не двигаясь, в кресле, неповоротливый как скала... И я могу заставить его содрогнуться... О, не показывая этого... Вы называете таких верными...преданными... У него есть абсурдное коротконогое подобие приятеля... да, Макмастер... и его мать, которую он в своей глупой мистической вере считает святой... Протестантская святая!...И эта его старая няня, которая смотрит за ребенком... И сам ребенок... Уверяю вас, мне достаточно повести взглядом... да, только повести взглядом, когда упоминается о ком-нибудь из этих...это причиняет ему страшную боль...Его глаза заволакиваются немой тоской...Но он ничего не говорит. Ведь он английский джентльмен.
  
  Отец Консетт сказал:
  
  - Я никогда не замечал этой безнравственности в твоем муже. Я наблюдал за ним в течение той недели, когда я гостил у вас перед рождением ребенка. Я много с ним разговаривал. Если не считать вопроса о двух причастиях, да и то, я думаю, мы ненамного отличаемся, - я нахожу его абсолютно надежным.
  
  - Надежный,- внезапно с чувством заговорила миссис Сатерсвейт. - Безусловно, он надежный. Это даже не совсем это слово. Он лучший. Твой отец был хорошим человеком... и он. И прекратим на этом!
  
  - Ах, вы не понимаете.. . Слушайте. Постарайтесь быть справедливы. Предположим, я просматриваю "Таймс" за завтраком и обращаюсь к нему в первый раз за неделю молчания: "Это замечательно, как работают врачи. Ты видел последнюю статью?" Он тут же на коне - он же все знает! - и он доказывает... доказывает, что все нездоровые дети должны быть заключены в смертельные камеры, иначе мир разлетится на куски. И ты как загипнотизированный, не можешь ничего ему ответить. Или он доводит тебя до безмолвной ярости, убеждая, что убийц не надо казнить. А затем я спрашиваю, довольно сдержанно, должны ли дети, страдающие от запоров, заключаться в смертельные камеры. Потому что Марчент всегда ноет, что у мальчика нерегулярный стул, и что это приведет к страшным болезням. Естественно, это причиняет ему боль. Он очень сентиментален по отношению к этому ребенку, несмотря на неуверенность, его ли это ребенок... Вот что я имею в виду под его безнравственностью. Он проповедует, что убийц надо сохранять в качестве производителей, потому что они крепкие парни, а невинных детей убивать, потому что они больны... И ты почти веришь ему, даже если тебя выворачивает наизнанку от этих идей.
  
  - Ты не думала об уединении на месяц-два? - голос отца Консетта звучал почти ласково.
  
  - Нет. Как я могу?
  
  - Недалеко от Биркенхеда есть монастырь премонстратезианок, многие леди обращаются туда. Они хорошо готовят, ты можешь иметь свою мебель и горничную, если не хочешь монахиньв качестве прислуги.
  
  - Это невозможно, вы же сами видите. Люди сразу заподозрят что-то неладное. Кристофер не захочет слушать об этом...
  
  - Боюсь, это невозможно, отец, - прервала их миссис Сатерсвейт. - Я четыре месяца пряталась здесь, чтобы прикрыть выходки Сильвии. Уотеман остался присматривать за хозяйством. Мой новый управляющий прибудет на следующей неделе.
  
  - Тем не менее, - призвал Отец в каком-то тревожном стремлении, - Хотя бы на месяц... или на две недели... многие католички едут туда... Подумай об этом.
  
  - Я знаю, чего вы добиваетесь, - с неожиданной злостью сказала Сильвия, -вы ненавидите мысль, что я из объятий одного человека иду прямо к другому.
  
  - Я был бы доволен, если бы между ними был интервал. Это называется дурным тоном.
  
  Сильвия заметно напряглась :
  
  - Дурной тон! Вы обвиняете меня в дурном тоне!
  
  Отец Консетт слегка наклонил голову, как будто стоял против ветра.
  
  - Да. Это позорно. Это неестественно. Лучше отправиться в путешествие.
  
  Она схватилась за горло:
  
  - Понятно, чего вы хотите. Вы хотите спасти Кристофера от унижения...от позора... Без сомнения, он чувствует себя опозоренным. Я рассчитывала на это. Это даст мне немного удовлетворения.
  
  - Хватит, женщина. Я больше ничего не хочу слушать!
  
  - Будете. Теперь слушайте... Я уже предвкушаю: Я буду жить бок о бок с этим человеком. Как и любая другая женщина, я буду верной. Я твердо решила и не отступлю. Я буду смертельно скучать всю оставшуюся жизнь. И только одна вещь поможет мне скрасить эту скуку. Я буду мучить этого человека. Я заставлю его страдать. Знаете, как я это сделаю? О, есть много способов. Даже если ничего не получится, я доберусь до него через ребенка!
  
  Она начала задыхаться, белки ее глаз странно засветились.
  
  - Я рассчитаюсь с ним. И я знаю как. Вы же понимаете, я знаю как. И с вами, через него, за то, что вы мучили меня. Я проделала весь этот путь из Бретани не останавливаясь. Я не спала. Но я могу...
  
  Отец Консетт положил руку поверх кармана сюртука.
  
  - Сильвия Титдженс, для подобных случаев я всегда ношу в потайном кармане бутылочку со святой водой. Что, если я окроплю тебя парой капель и прочитаю " Exorcizo to Ashtaroth in nomine?..
  
  Сильвия выпрямилась на диване, став похожей на змею перед броском. Она побледнела, глаза смотрели, не мигая :
  
  - Вы...Вы не посмеете! Меня... это произвол! - Она медленно спустила ноги на пол, взглядом измерила расстояние от дивана до двери.
  
  - Вы не посмеете! - повторила она. - Я донесу на вас епископу...
  
  - Епископ не поможет тебе с тем, что сжигает тебя изнутри. Уходи, я тебе приказываю, и прочитай "Богородица Дева, радуйся" два раза. Тебе это необходимо. И ты никогда больше не позволишь себе говорить при мне об использовании ребенка в дурных целях!
  
  - Я не хотела... Я не должна была... - прошептала Сильвия.
  
  Ее силуэт на секунду возник в дверном проеме. Когда дверь закрылась, миссис Сатерсвейт сказала:
  
  - Это было необходимо, так угрожать ей? Вам виднее, конечно. По мне, это было слишком строго.
  
  - Это волосы той собаки, что ее укусила ("Это не ее слова, это чужие слова"? - прим. перев.) Она глупая девочка. Она служила черные мессы с этой миссис Профумо и этим, не могу вспомнить его имя. Вы должны знать. Они перерезают горло белому козленку и разбрызгивают вокруг кровь... Но у нее это неосознанно... Это не так уж серьезно. Бравада глупых праздных девчонок. Ненамного хуже, чем хиромантия или гадание, если сравнивать. При всей своей мерзости на грех не тянет. Пока их желания исполняются, а желание, как известно, суть всякой молитвы, белой ли, черной... Это она сослепу. И сегодняшнюю ночь она никогда не забудет.
  
  - Это ваше дело, конечно же, - лениво протянула миссис Сатерсвейт. - Но сегодня вы ее задели очень сильно. Не думаю, что когда-нибудь она получала по полной. Но чего вы не захотели сказать Сильвии?
  
  - Ей лучше не думать об этом, поэтому я не говорил ей... Но ее ад на земле придет, когда ее муж убежит, склонив голову, слепой и безумный от любви к другой женщине.
  
  Миссис Сатерсвейт сидела с отсутствующим взглядом. Затем кивнула:
  
  - Да... Я не думала об этом... Но он способен?... Он же здравомыслящий человек, не так ли?
  
  - Что может этому препятствовать? Чего он не имеет и даже не просит, но может произойти по милости нашего благословенного Господа?... Он молодой мужчина, полный сил, а они не будут жить ... в супружестве. Насколько я его знаю. А затем.... Она разнесет дом. Ей вернется ее же зло сторицей.
  
  - Вы хотите сказать, что Сильвия сделает что-то недостойное?
  
  - Не так ли поступает всякая женщина, мучавшая мужа в течение многих лет, когда теряет его? Чем больше она причиняла ему страданий, тем меньше, как она думает, у нее права его потерять.
  
  Взгляд миссис Сатерсвейт был особенно мрачен в сумерках.
  
  - Бедняга... Получит ли он покой где-нибудь в этом мире?... В чем дело, Отец?
  
  - Я только что вспомнил, что Сильвия дала мне чай со сливками, и я его выпил. Теперь я не могу провести службу вместо отца Рейнхардта. Мне надо будет разбудить его викария, а он живет далеко, в лесу.
  
  Уже у двери, со свечой в руках, он сказал:
  
  - Я предлагаю вам сегодня и завтра по возможности оставаться в постели. Будто бы болит голова. И пусть Сильвия ухаживает за вами. Вам нужно будет рассказывать, как она ухаживает, когда вы вернетесь в Лондон. И пожалуй, не надо лгать более, чем это необходимо... К тому же, если Сильвия будет заботиться о вас, вы сможете для правдоподобности поведать о мелких деталях... Например, как она рукавом задела флаконы с лекарством, и как вас это раздражало...или - ну сами знаете! Если есть возможность предотвратить скандал в обществе, надо использовать эту возможность!
  
  Отец спустился вниз.
  
  
  
  Глава 3
  
  Титдженс вздрогнул, когда дверь слабо скрипнула и впустила в комнату Макмастера. Это была своего рода чердачная спальня: черные дубовые балки делили на квадраты плохо прокрашенные стены и подпирали покатый потолок. И мебель была соответствующей: большая кровать на массивных ножках, угловой шкаф из черного же дуба, и большое количество разномастных ковриков, разбросанных беспорядочно на плохо уложенном, но полированном паркете. Титдженс ненавидел эти древние и лакированные реликвии из прошлого. Он сидел в домашней куртке за неустойчивым карточным столиком в центре комнаты и сосредоточенно раскладывал пасьянс. Яркий свет электрической лампы выглядел нелепым и неуместным. Это была дань моде: преобразовать старые коттеджи в постоялые дворы. Макмастеру нравилось: он искал вдохновения в прошлом. Титдженсу не хотелось возражать другу, и он согласился пожить в этой гостинице, хотя сам бы предпочел менее претенциозный и менее дорогой современный отель.
  
  Привыкший, как он называл, к мрачной от старости и просторной йоркширской усадьбе, Титдженс не любил обстановку из беспорядочно собранных и чаще всего довольно жалких частей мебели; он чувствовал себя нелепо, будто пришел на костюмированный бал в деловой одежде. Макмастер же, наоборот, мог пробежаться пальцами по затемненной поверхности и торжественно объявить: "Подлинный Чипэнддейл" или "Якобинский дуб", в зависимости от ситуации. Было заметно, что это прикосновение к древней мебели придает ему дополнительную серьезность и величие манер. Титдженсу было достаточно взгляда, чтобы заявить о подделке, для этого не нужно было бы вызывать профессиональных торговцев антиквариатом. Макмастер со слабым вздохом признавал, что ему предстоит долгий путь на ниве познания, чтобы уметь так разбираться, как делал его друг. Хотя, надо признать, он зашел так далеко в своей прилежности, что его время от времени вызывали в Сомерсет Хаус (здание, где размещались официальные учреждения - прим.перев.) для оценки великолепных домов по завещанию, - профессия, всегда востребованная, и хорошо оплачиваемая.
  
  Титдженс чертыхнулся с горячностью человека, которого застукали, но не пожелал первым начать разговор.
  
  Макмастер, - в вечернем платье он выглядел таким миниатюрным! - сказал:
  
  - Извини, старик, я знаю, как ты не любишь, когда тебе мешают, но генерал ужасно не в духе.
  
  Титдженс тяжело поднялся, неуверенно подошел к створчатому умывальнику восемнадцатого века из палисандра, взял с его полки стакан с виски и содовой, сделал большой глоток. Затем потерянно оглянулся, заметил записную книжку на бюро от "Чипэнддейл", сделал карандашом несколько быстрых расчетов, и после этого взглянул на друга.
  
  - Извини, старик, - опять сказал Макмастер. - Я, должно быть, прервал одно из твоих важных вычислений.
  
  - Нет. Я просто думал. Я рад, что ты пришел. О чем ты говорил?
  
  - Я сказал, генерал ужасно не в духе, - повторил Макмастер. - Это так же верно, как ты не пришел на обед.
  
  - Он не... Он не в плохом настроении. Просто он чрезвычайно доволен, что не видит этих женщин перед собой.
  
  - Он говорит, что полиция ищет их по всему округу, и тебе лучше убраться завтра же первым поездом.
  
  - Я не поеду. Я не могу. Я должен ждать здесь телеграмму от Сильвии.
  
  - О Боже! О Боже! Но мы можем перенаправить ее в Хайт, - надежда прозвучала в его голосе.
  
  - Говорю тебе, я не уеду, - резко ответил Титдженс. - Я решил вопрос с полицией и с этой свиньей из Кабинета Министров. Я излечил ножку канарейки жены констебля. Сядь и успокойся. Полиция не трогает таких, как мы.
  
  - Не могу поверить! Ты осознаешь, что общественное мнение...
  
  - Конечно, осознаю, особенно среди таких людей, как Сандбэк. Садись... Выпей виски...
  
  Он налил себе еще в длинный стакан, упал в низкое плетеное кресло с кретоновой отделкой. Кресло под его весом просело так, что сорочка приподнялась до подбородка.
  
  - Что с тобой? - спросил Макмастер. Глаза Титдженса были словно налиты кровью.
  
  - Говорю тебе, я жду телеграмму от Сильвии.
  
  - О! Сегодня уже не придет, уже почти час ночи.
  
  - Возможность есть. Я договорился с почтмейстером, вплоть до города! Вероятно,телеграмма не придет, потому что Сильвия не захочет отправлять ее до последнего момента, чтобы позлить меня. Как бы там ни было, я жду сообщения от Сильвии, вот что со мной.
  
  - Эта женщина самое жестокое чудовище...
  
  - Может, ты вспомнишь, - прервал его Титдженс, - что говоришь о моей жене.
  
  - Не понимаю, как кто-то может говорить об этой женщине без...
  
  - Линия абсолютна четкая. Ты имеешь право говорить о поступках женщины, если ты имеешь к ним отношение и тебя просили об этом. Но ты не должен комментировать. В данной ситуации ты не знаешь ничего, поэтому попридержи язык.
  
  Титдженс сидел, не сводя взгляда с одной точки.
  
  Макмастер глубоко вздохнул. Он спрашивал себя, что будет дальше с его другом, если эти последние шестнадцать часов ожидания привели к такому?
  
  - Я буду готов к разговору о Сильвии еще через два виски... Давай сначала определимся с тем, что тебя возмущает. Порядочную девушку зовут Ванноп, Валентайн Ванноп.
  
  - Так звали профессора.
  
  - Она дочь покойного профессора Ваннопа. Она также дочь писательницы.
  
  - Но... - попытался вставить Макмастер.
  
  - После смерти профессора она год зарабатывала на жизнь в качестве домашней прислуги. Сейчас она присматривает за недорогим коттеджем своей матери, романистки. Я представляю, как при таком опыте зародилось желание сделать лучше жизнь своего пола.
  
  - Но.... - снова попытался Макмастер.
  
  - Всю информацию я получил от полисмена, пока накладывал шину на ножку канарейки его жены.
  
  - Полисмена, которого ты сбил? - глаза блеснули неподдельным изумлением. - Значит, он знаком с мисс... э... Ванноп?
  
  - Ты не ожидаешь много ума от полиции Сассекса? Ты ошибаешься. У констебля Финна достаточно мозгов, чтобы узнать девушку, которая несколько лет справляется с "Ежегодным чаем и спортом для жен и детей работников полиции". Он сказал, что мисс Ванноп рекордсменка Восточного Сассекса по бегу на четверть мили, полмили, прыжках в высоту, прыжках в длину и толкании тяжестей. Это объясняет, как она ловко проскочила тот ров... Этот хороший, простой человек был очень рад, когда я сказал ему оставить девушку в покое. Он сказал, что никогда не смог бы смотреть в лицо мисс Ванноп, если бы пришлось исполнять приказ. Другая девушка, которая пищала, была не местная, вероятно, из Лондона.
  
  - Ты сказал полицейскому...
  
  - Я передал ему комплименты от высокочтимого Стивена Фенвика Уотерхауса, и сказал, что он был бы весьма признателен, если констебль в своем ежедневном отчете инспектору о происшествии с этими двумя дамами покажет "Нельзя исполнить". Также я дал ему новенький пятифунтовик - от Кабинета Министров - и пару фунтов, а также деньги на новые штаны уже от себя. Так что он счастливейший полисмен в Сассексе. Очень порядочный малый, он рассказал мне, как отличить следы самца выдры от следов беременной самки... Но это тебя не заинтересует.
  
  - Перестань так глупо выглядеть, - начал Кристофер опять. - Я говорил тебе, что ужинал с этой свиньей. Нет, мне не следует называть его свиньей, после того, как он угостил меня. К тому же, он порядочный человек...
  
  - Ты не говорил, что ужинал с мистером Уотерхаусом. Надеюсь, тебе не надо напоминать, что он, кроме прочего, является Председателем комисии по долгосрочным государственным бумагам, и жизнь и смерть департамента и нас зависит от него.
  
  - Ты же не думаешь, что ты единственный, кто обедает с великими мира сего! Я хотел поговорить с ним о цифрах, которые мне пришлось подделать из-за этого проклятого сборища. Мне надо было поделиться кое-какими мыслями...
  
  -Скажи мне, что это неправда! - в голосе Макмастера звучали нотки паники. - И они не просили тебя подделывать расчеты. Они просили переработать результаты на основе приведенных цифр.
  
  - В любом случае, я выразил ему свое мнение. Я сказал, что на три пенса страна скатится - и он, как политик, тоже! - к тотальной разрухе.
  
  Макмастер выдохнул:
  
  - О Господи! Ты же помнишь, что ты государственный служащий? Он может...
  
  - Мистер Уотерхаус спросил меня, не соглашусь ли я перевестись в секретариат его департамента. И после того, как я послал его к черту, он шел со мной по улице в течение двух часов, пытаясь уговорить. Ты прервал нас, когда я почти убедил его на 4 с половиной часа в день. Я обещал ему подготовить данные к 1.30 в понедельник.
  
  - Не может быть... Но ей-богу, ты единственный человек в Англии, кто бы справился с этим.
  
  - То же самое сказал мистер Уотерхаус, - прокомментировал Титдженс. - Старик Инглби передал ему это слово в слово.
  
  - Надеюсь, ты вежливо ответил ему?
  
  - Я сказал ему, что найдется с дюжину человек, кто работает не хуже меня, и упомянул среди прочих твое имя.
  
  - Но я не сумею... Конечно, я смогу перейти с трехчасовой ставки на 4 с половиной. Но эти статистические вариации, их же масса. Я не смогу даже приблизиться к ним.
  
  - Я не хочу, чтобы мое имя мелькало в сомнительных делах. Когда буду передавать бумаги в понедельник, скажу ему, что ты сделал большую часть работы.
  
  Макмастер снова застонал.
  
  Но не от досады, а от бескорыстия Кристофера. Он безмерно гордился своим гениальным другом, но его собственные амбиции были одной из составляющих его страстного желания достичь высокого положения. В Кембридже он был совершенно доволен тем, что занимает скромное, но тем не менее респектабельное место в списке слушателей математики. С одной стороны, это вызывало уважение, с другой стороны, ему не требовалось быть гением в последующей жизни. Когда же Титдженс спустя два года выпустился, будучи только вторым на курсе по математике, Макмастер был жестоко разочарован. Он прекрасно знал, что для Титдженса это не стоило бы большого труда; десять к одному, это было сделано нарочно. На самом деле, Титдженс и не старался.
  
  В действительности Титдженс на все беспощадные упреки Макмастера ответил, что даже думать не хочет о том, чтобы всю жизнь проходить с дурацкой эмблемой на шее, как делают все "Лучшие студенты".
  
  Макмастер давно решил, что его жизнь по достижении определенного уровня будет тихой, закрытой для других, но влиятельной, в окружении высокопоставленных людей. Он хотел спуститься рука об руку по Пол Мол с тисненным большими букавами "Лучшим выпускником", вернуться по восточной линии под руку с самым молодым в истории Англии Лорд-канцлером; прогуляться по Уайтхоллу, непринужденно общаясь с всемирно известным романистом, приветствуя по пути большинство "Ваша Честь" членов казначейства. А затем они, после чая в их клубе, в течение часа будут маленькой группкой беседовать с ним со всей учтивостью к его здравомыслию. Тогда он будет чувствовать себя уверенным.
  
  Макмастер не сомневался, что Титдженс является выдающимся человеком своего времени. Поэтому при мысли, что Кристофер не сделает блистательную и быструю карьеру, заняв высокую должность на государственной службе, его сердце сжималось от тоски. Он охотно подставил бы свою голову, чтобы Титдженс по ней прошелся, если бы это помогло. В его глазах это не выглядело чем-то, достойным осуждения, потому что было маловероятно.
  
  Но Макмастер не терял надежды. Он осознавал, что есть и другие методы достижения высоких постов, которые он подготовил для себя. Но он и представить не мог, как он будет исправлять своего начальника, даже в самой почтительной манере. Теперь же он видел, что никто из иерархов особо не возмущался тем, когда Титдженс при разговоре выставлял их круглыми дураками. Конечно же, Кристофер был из Титдженсов Гроуби; но как долго будет это продолжаться? Времена менялись, и Макмастер думал, что грядет эра демократии.
  
   А Титдженс шел по жизни дальше, обеими руками разбрасываясь возможностями и творя непоправимое...
  
  Сегодняшний день Макмастер рассматривал еще как один из череды дней, приводящих к катастрофе. Он поднялся со стула и наполнил свой стакан; ему было необходимо выпить, чтобы снять беспокойство. Погребенный среди кретона, Титдженс по-прежнему смотрел прямо перед собой.
  
  Не переводя взгляда, он протянул свой стакан :
  
  - Сюда!
  
  Макмастер налил виски неуверенной рукой.
  
  - Вперед!
  
  - Уже поздно, - сказал Макмастер. - Мы приглашены на завтрак к Дюшеменам к десяти.
  
  - Не волнуйся, сынок. Мы будем вовремя у твоей красавицы.
  
  И добавил:
  
  - Погоди еще четверть часа. Я хочу поговорить с тобой.
  
  Макмастер сел обратно и начал мысленно перебирать события дня. Неприятности, с которых он начался, видимо, еще не закончились.
  
  Макмастер с какой-то горькой иронией вспомнил слова генерала Кэмпиона. Высокий и сутулый генерал, прихрамывая, проводил его до парадной двери в Маунтби, и стоя уже у входа и похлопывая дружески по плечу, сказал:
  
  - Послушайте, Кристофер Титдженс славный малый. Но ему нужна настоящая женщина. Помирите его с Сильвией как можно скорее. У них была небольшая размолвка, не так ли? Ничего серьезного? Крисси же не бегал за юбками? Нет? Полагаю, есть немного. Нет? Ну тогда...
  
  Макмастер был так потрясен, что остолбенел. Только промямлил:
  
  - Нет! Нет!
  
  - Мы знаем их обоих уже давно, - продолжал генерал. - Леди Клодин особенно. И поверьте мне, Сильвия великолепная девушка. Честная и преданная, ее друзья могут на нее положиться. И бесстрашная - в ярости она может сравниться с дьяволом. Она одна может осадить Бельвур (крепость в Иерусалиме, цель Крестовых походов - прим.перев.)! Несомненно, вы ее знаете... Итак!
  
  Макмастеру удалось сказать, что, конечно же, он знает Сильвию.
  
  - Значит, - подхватил генерал, - вы согласны, если между ними что-то произошло, то виноват только он. Это вызовет возмущение. Очень сильное. Его больше не примут в этом доме. Вроде он сказал, что собирается за ней и миссис Сатерсвейт?
  
  - Мне кажется.... - начал Макмастер, - мне кажется, он...
  
  - Ну тогда все в порядке! Кристоферу Титдженсу нужна поддержка настоящей женщины... Он славный малый. Немного найдется молодых людей, которых я.... Можно даже сказать, уважаю... Но ему это необходимо. Чтобы остепениться.
  
  Уже в машине, по дороге вниз от Маунтби, Макмастер еле сдерживал себя от проклятий в адрес генерала. Он готов был кричать, что тот старый упрямый дурак и назойливая задница. Но в машине вместе с ним были еще два секретаря Кабинета Министров. Один из них, высокочтимый Эдвард Фенвик Уотерхаус, приехал на выходные поиграть в гольф, и, будучи передовым либералом, не находил для себя приемлемым обедать в доме члена партии консерваторов. В данное время в политике проходила фаза острой социальной вражды между партиями: состояние, до последнего времени неизвестное для политической жизни Англии. Но запрет не распространялся на двух молодых людей.
  
  Макмастер не без удовольствия отметил, что эти двое отнеслись к нему с определенным почтением. Они видели, как с Макмастером непринужденно разговаривал генерал лорд Кэмпион. Они и машина ждали, пока генерал похлопывал по плечу дорогого гостя, придерживал его за локоть, и вполголоса говорил что-то ему на ухо...
  
  Но это был единственный приятный момент за весь день.
  
  Первой из катастроф было письмо Сильвии, полученное с утра; последней - если бы это было так! - превознесение этой женщины генералом. В течение дня он собирался духом и силами, чтобы высказать Титдженсу свое мнение. Титдженс должен развестись с этой женщиной; это было необходимо для душевного равновесия его самого, его друзей, его семьи; ради его карьеры; во имя порядочности, в конце концов!
  
  В это же самое время Титдженс предпочел раскрыть все карты. Это было непрятно. Они прибыли в Рай к обеду, во время которого Титдженс выпил большую часть бутылки бургундского; тогда же он заявил, что хочет посоветоваться с другом, для чего Макмастер должен был ознакомиться с письмом Сильвии.
  
  Письмо было оскорбительно наглым, если не сказать большего. После краткого сообщения "Теперь я готова вернуться к вам", в нем просто было изъявлено желание миссис Титдженс иметь свою прежнюю горничную, которую она называла "Алло, Центральная" и без которой она не могла обойтись. Если Титдженс хочет, чтобы она вернулась, "Алло, Центральная" должна ожидать ее на пороге и т.д. Дополнительно она сообщила, что больше никого (подчеркнуто) она не потерпит в своей спальне. Поразмыслив, Макмастер понял, что это было лучшим вариантом письма от женщины, которая хочет, чтобы ее приняли обратно. Если бы она рассыпалась в извинениях и оправданиях, не было бы ни единого шанса, что Титдженс пожелал бы жить с женщиной с дурным вкусом. Макмастер и не подозревал в Сильвии такой изворотливости.
  
  Тем не менее, это укрепило его в решимости убедить друга в разводе. Он намеревался начать немедленно, по дороге в дом преподобного Дюшемена. Мистер Дюшемен был в молодости учеником мистера Раскина и наставником поэта-художника, героя монографии Макмастера. Титдженс отказался сопровождать его. Он сказал, что он погуляет по городу, а в половине пятого они встретятся в гольф-клубе. У него не было настроения заводить новые знакомства. Макмастер понимал причину страданий Кристофера и поехал в Иден Хилл один.
  
  Немногие женщины могли произвести такое впечатления на Макмастера, как это сделала миссис Дюшемен. Он знал, что легко поддается чарам любой женщины, но ни одна из них не могла сравниться воздействием такой силы, под которую он сразу и охотно попал. В гостиной, куда его провели, он увидел двух девушек, которые немедленно удалились, и, хотя он заметил их еще раз уже за окном на велосипедах, был уверен, что никогда не узнает в лицо. С момента, как миссис Дюшемен приветствовала его словами "Неужели МИСТЕР Макмастер!", он не замечал никого.
  
  Было очевидно, что преподобный мистер Дюшемен был одним из состоятельных и высококультурных священнослужителей, которые нередко являются гордостью английской Церкви. Дом приходского священника, большой и зажиточный, из старого красного кирпича, вплотную примыкал к одному из огромных амбаров для церковной десятины; таких амбаров Макмастер еще не видел. Сама церковь, с простой крышей из дубовой черепицы, примостилась в углу между другим концом дома и амбаром; по сравнению с ними она выглядела маленькой и неухоженной, но под небольшой колокольней мог разместиться коровник. Все три здания выстроились в самом конце гряды холмов над низиной (трясиной) Ромни; от ветров с севера их защищала шеренга высоких вязов, а с юго-востока - высокая плотная изгородь замечательного тиса. В общем, это было идеальное место для исцеления душ для богатого священника с утонченным вкусом, тем более на милю в округе было не так много крестьянских домов.
  
  На взгляд Макмастера, это был совершенный английский дом. Несмотря на то, что в обычной жизни он был щекотливым и наблюдательным к подобного рода вещам, о гостиной миссис Дюшемен он мог только вспомнить, что там было очень мило. Три высоких окна открывали вид на безупречный газон, на котором по одному и группами были высажены образцовые розовые кусты, цветы на симметричных клумбах были подобраны так, что походили на срез благородного мрамора. За газоном протянулся низкий каменный забор, за ним в солнечном свете мерцала поверхность болота.
  
  Коричневая мебель, как и отделка самой комнаты, была старинной, с глубоким мягким отсветом от многократной полировки пчелиным воском. Среди картин Макмастер сразу узнал Симеона Соломона, одного из слабых и наивных эстетов, - бледные дамы в ореоле, несущие в руках лилии, которые и не очень-то похожи на лилии. Такие картины были традиционны, хотя, надо признать, не из лучших из списка. Макмастер понял, а позднее миссис Дюшемен подтвердила это, что мистер Дюшемен хранил наиболее драгоценные образцы в святилище, а здесь оставил для всеобщего обозрения слабые работы, показывая таким образом свое, хоть и добродушное, но презрение к ним. Это характеризовало мистера Дюшемена как одного из избранных.
  
  Мистер Дюшемен отсутствовал; видимо, возникла какая-то помеха для встречи. Миссис Дюшемен, его жена, сказала, что он очень занят по выходным. И со слабой, почти отсутствующей улыбкой добавила: "Естественно". Макмастер сразу же согласился, что это естественно, что священник занят по выходным. С небольшими колебаниями миссис Дюшемен предложила прийти ему и его другу завтра на обед. Следующий день был суббота; Макмастер уже договорился сыграть четверку с генералом Кэмпионом - половину раунда с двеннадцати до половины второго, вторую половину с четырех до половины пятого, и согласно запланированному, Макмастер и Титдженс должны были сесть на поезд на Хайт в 6.30; все это исключало возможность совместного обеда или чая.
  
  С надлежащим, но не так уж заметным сожалением миссис Дюшемен уже громче сказала:
  
  - О Боже! Вы приехали в такую даль, вы должны встретиться с моим мужем и посмотреть картины!
  
  Резкие звуки проникли в комнату - лай собак, шум от передвигаемой мебели, или, вероятно, ящиков для упаковки, гортанные выкрики. Миссис Дюшемен низким голосом на выдохе предложила:
  
  - Здесь шумно. Если у вас есть минутка для нас, пройдемте в сад, я вам покажу розы моего мужа.
  
  Макмастер процитировал про себя:
  
  - "Я посмотрел и увидел глаза под сенью твоих волос..."
  
  Темно-голубые, цвета горного хрусталя глаза миссис Дюшемен и в самом деле были затенены иссиня-черными волнистыми волосами, обрамляющими квадратный низкий лоб. Такого замечательного явления он еще не видел, и Макмастер мысленно поздравил себя, найдя еще одно доказательство, - если они вообще нужны! - наблюдательности героя своей монографии.
  
  От миссис Дюшемен исходил свет! Чистое смуглое лицо, легкий карминовый румянец, четкий очерченный острый подбородок - как у алебастровой фигуры какого-нибудь средневекового святого.
  
  - Конечно же, вы шотландец. Я сама из Старого Винокура (шутл.назв. Эдинбурга - прим.перев.).
  
  Макмастер должен был предчувствовать это. Он сказал, что он из порта Лейт. Он не представлял для себя возможным скрывать что-либо от миссис Дюшемен.
  
  - Но вы обязательно должны встретиться с моим мужем и посмотреть картины, - настойчиво сказала она. - Ну-ка... Если подумать... Как насчет завтрака?..
  
  Макмастер сказал, что он и его друг государственные служащие и привыкли вставать рано. Ему очень хотелось позавтракать в этом доме.
  
  - Ну тогда без пятнадцати десять наша машина будет ожидать вас в конце улицы. Дорога займет только десять минут, поэтому вам не придется голодать.
  
  Она говорила, постепенно оживляясь, что Макмастер должен привести своего друга. Он может познакомиться здесь с очаровательной девушкой. Неожиданно она остановилась и добавила:
  
  - Весьма вероятно, во всяком случае.
  
  Она назвала имя девушки, для Макмастера прозвучавшее как Ванстед. И возможно, будет еще одна девушка. И мистер Хорстед или вроде этого, младший помощник ее мужа.
  
  - Да, будет что-то похожее на вечеринку, - задумчиво протянула она. - Почти шумную и веселую. Надеюсь, ваш друг общительный!
  
  Макмастер выразил сомнение.
  
  - О, не сгущайте краски! К тому же, это может принести пользу моему мужу. Мистер Дюшемен склонен к размышлениям. Наверное, здесь слишком уединенно.
  
  И добавила:
  
  - Все-таки, - что несколько поразило Макмастера.
  
  На обратном пути Макмастер признался себе, что нельзя назвать миссис Дюшемен по крайней мере обыкновенной. Встреча с ней была похожа на встречу с комнатой, которую ты давно оставил, но не переставал любить. Это было приятное чувство. Вероятно, это было отчасти от того, что она из Эдинбурга - ее эдинбуржество. Макмастер позволил себе создать это слово.
  
  Привелигированное Эдинбургское общество, куда ему не было входа, но летописи которого уже были частью шотландской литературы, представлялось ему как общество знатных дам в просторных гостиных; осмотрительных, но проницательных; спокойных, но с чувством юмора; скромных, но гостеприимных. Скорее всего, именно эдинбуржества не хватало ему в Лондоне в гостиных его друзей. Миссис Кресси, высокочтимая миссис Лиму и миссис Делони были почти совершенством в манерах, в разговоре, в самообладании. Но они были немолоды, были не из Эдинбурга, - и не были необыкновенно элегантны!
  
  Миссис Дюшемен соединяла в себе все три качества. Она сохранит уверенные, спокойные манеры в любом возрасте: это гарантировалось загадочной сущностью ее пола, но физически ей не могло быть больше тридцати. Это было неважно: она никогда не захочет сделать того, на что рассчитывает физическая молодость. Например, она никогда не будет бегать - только плавно двигаться!
  
  Он попытался вспомнить детали ее платья. Оно было, безусловно, темно-синим, и, безусловно, шелковым: вместо грубой тонкая ткань мельчайшего плетения с серебряным отливом на складках. Глубокого темно-синего цвета, оно было одновременно и традиционно-изысканным, и идеально покроенным . Очень широкие рукава, но хорошо подогнанные. Она носила большое янтарное ожерелье - на темно-синем! И еще она сказала, стоя возле роз, что цветы напоминают ей розовые облачка, что приходят по небу остудить землю... Очаровательная мысль!
  
  - Какой же я друг для Титдженса! - внезапно подумал он. А потом заговорил рассудок:
  
  - Она смогла бы оказать на него Влияние?
  
  Тут же перед ним открылась перспектива! Он представил Титдженса, отдающего должное миссис Дюшемен: спокойно влюбленного и принятого; близость с самыми серьезными намерениями очень помогла бы ему оправиться. И он сам, через год или два, когда найдет свою осмотрительную, молодую и чувствительную даму сердца, посадит ее у ног миссис Дюшемен, чтобы возлюбленная его научилась волшебной уверенности манер, вкусу в одежде, умению носить янтарь и склоняться на образцовыми розами, - и эдинбуржеству!
  
  Макмастер был не на шутку взволнован. Он нашел Титдженса за чаем в гольф-клубе, в окружении зеленой мебели и кучи иллюстрированных газет.
  
  - Я принял приглашение на завтрак с Дюшеменами для нас обоих! - не смог воздержаться он от восклицания. - Надеюсь, ты не будешь возражать.
  
  Вместе с Титдженсом за маленьким столом сидели генерал Кемпион, и его зять, высокочтимый Пол Сандбек, член консервативной партии от округа и муж леди Клодин.
  
  - Завтрак! У Дюшеменов! Ты обязательно сходи, мой мальчик! Они подают лучшие завтраки, какие ты когда-либо пробовал! - весело обратился генерал к Кристоферу. А затем сказал своему зятю:
  
  - А не эта насмешка над кеджери (блюдо из риса и рыбы - прим.перев.), которое нам подает Клодин каждый день.
  
  - Вот почему ей хочется похитить их повара. Она не бросает попытки каждый раз, когда мы приезжаем сюда, - пробурчал Сандбек.
  
  Генерал любезно - он всегда говорил любезно, с полуулыбкой и небольшой шепелявостью, - повернулся к Макмастеру:
  
  - Вы же понимаете, мой зять не говорит это серьезно. Клодин никогда и не подумала бы об этом. Тем более у Дюшеменов. Она бы побоялась.
  
  - А кто бы не испугался? - снова проворчал мистер Сандбек.
  
  Оба джентльмена были хромыми: Сандбек с рождения, а генерал в результате небольшой, но неизбежной автоаварии. Его самолюбие тешило только его собственное убеждение, что он первоклассный шофер. Он часто попадал в аварии вследствие своей неопытности и неосторожности.
  
  У мистера Сандбека было смуглое круглое "бульдожье" лицо, и он отличался буйным характером. Дважды его отстраняли от выполнения парламентских обязанностей, потому что он обозвал Канцлера казначейства "лживым чиновником"; в данный момент он был все еще не у дел.
  
  Вдруг что-то встревожило Макмастера. Он сразу почуствовал недобрый холодок, медленно расходящийся по воздуху. Взгляд Титдженса стал жестким и тяжелым, он смотрел прямо перед собой. Неожиданно наступила тишина.
  
  Позади Титдженса сидели двое мужчин за сорок в ярко-зеленых пиджаках и красных трикотажных жилетах. Перед ними на столе стояли три пустых стакана из-под сливовой настойки и полупустой стакан бренди с содовой. На лицах у них уже проступили красные прожилки. Один был лысым и бледным, у другого темные волосы были напомажены и отсвечивали. Оба сидели с открытыми ртами и явно прислушивались к их разговору. Макмастер понял, почему генерал объяснял, что его сестра не пытается похитить повара миссис Дюшемен.
  
  - Быстрее допивайте чай и давайте начинать, - сказал Титдженс, вынимая из кармана несколько телеграфных бланков, которые тут же начал просматривать.
  
  - Не обожгитесь, - заметил генерал. - Мы не можем начать перед... перед другими джентльменами. Мы слишком медленны.
  
  - Нет, мы просто хорошо торчим на месте, - ответил Сандбек.
  
  Титдженс протянул бланки Макмастеру:
  
  - Тебе лучше взглянуть на них. Скорее всего, мы не увидимся сегодня после матча. Ты ужинаешь в Маунтби. Поедешь с генералом. Леди Клод простит меня. Мне есть чем заняться.
  
  Еще один сигнал тревоги для Макмастера прозвучал. Он предполагал, что Титдженс не захочет ужинать в Маунтби у Сандбеков. Обычно у них собиралось общество, чаще невежественное, чем умное. Титдженс называл их "чумным пятном" партии тори. Макмастеру предпочтительнее представлялся неприятный обед, чем тягостное одиночество его друга в черных тенях неуютного города.
  
  - Я собираюсь поговорить с этой свиньей! - квадратным подбородком Титдженс указал направление.
  
  Взглянув в сторону двух любителей бренди, Макмастер узнал в одном из них героя многочисленных карикатур. Сейчас он не мог вспомнить его имя. Кто-то из политиков, вероятно, министр. Но который? Его мысли разбегались. В какой-то момент он выхватил взглядом из телеграммы в руке имя Сильвии Титдженс в графе "Получатель" и первое слово "Согласен", и поспешно спосил:
  
  - Ты уже отправил или это черновик?
  
  - Этот человек - достопочтенный Стивен (???) Фенвик Уотерхаус, председатель комиссии по государственным займам. Это он заставил нас подделать цифры.
  
  Макмастер думал, что это был худший момент его жизни. Но это было только начало.
  
  - Я собираюсь поговорить с ним. Вот почему я не поеду в Маунтби. Это долг перед страной.
  
  Макмастер остолбенел. Он видел помещение, яркий солнечный свет, льющийся в окна, белые и розовые облачка, пушистые, как ягнята. И двух мужчин, один смуглый и маслянистый, второй с пятнами на светлой лысине. Они разговаривали, но слова не задерживались в сознании Макмастера. Смуглый и маслянистый сказал, что он не собирается брать Герти с собой в Будапешт.
  
  Довольно! Он поморгал глазами, стряхивая наваждение. Взгляд упал на двух юношей и нелепое лицо... Внешность члена Кабинета Министров была искажена, как огромная блестящая маска в пантомиме, с огромным носом и удлиненными китайскими глазами. Макмастер почувствовал себя в ночном кошмаре.
  
  Ну как назло! Макмастер был либералом по убеждениям, либералом по природе и либералом по темпераменту. Он считал, что государственные служащие должны воздерживаться от политической деятельности. Тем не менее, и думать не смел, что либеральный член Кабинета Министров может быть столь неприглядным. Напротив, мистер Уотерхаус всегда представлялся искренним, любезным, с чувством юмора. Макмастер видел его как-то, он внимательно слушал одного из своих секретарей, положив руку ему на плечо, чуть улыбаясь, почти засыпающий. Несомненно, он был переутомлен. А затем рассмеялся! его прямо распирало от смеха!
  
  Какая жалость! Какая жалость! Макмастер читал строчки с непонятными словами, написанными с глубоким нажимом. Никаких развлечений... квартира не дом... ребенок остается с сестрой... Глаза пробегали фразу за фразой. Он не мог соединить слова по смыслу с первого раза. Мужчина с маслянистыми волосами болезненным голосом сказал, что, конечно же, Герти горячая штучка, но не для Будапешта, где есть цыганочки, о которых ты рассказывал! Зачем, он пользуется Герти уже пять лет. Больше, чем нужно! Голос его друга был похож на результат несварения (отрыжку). Титдженс, Сандбек и генерал выглядели застывшими, как игроки в покер.
  
  "Какая жалость!" не переставая, думал Макмастер.
  
  Ему следовало бы сесть с... Было бы приятно и правильно сидеть с любезным министром. В обычной ситуации он, Макмастер, сел бы рядом. Обычно с почетными гостями ставят играть лучшего игрока гольф-клуба. А на юге Англии не нашлось бы того, кто мог бы выиграть у него. Макмастер начал играть в четыре года, у него была миниатюрная клюшка и найденный на берегу шиллинговый мячик. Каждое утро он ходил в школу для бедных и возвращался домой на обед; затем обратно в школу, а потом обратно домой и прямо в постель! Через холодный, заросший камышом, песчаный берег, рядом с серым морем. В обувь забивался песок. Найденный мячик прослужил ему три года...
  
  - Боже мой! - воскливнул Макмастер. Он только что узнал из телеграммы, что Титдженс во вторник собирается в Германию. Как ответ на восклицание Макмастера Кристофер сказал:
  
  - Да. Это невыносимо. Если вы не скажете этому мерзавцу, генерал, придется мне.
  
  - Подожди... - низким голосом сквозь зубы прошепелявил генерал. - Подожди... Кажется, этот малый хочет сказать.
  
  Мужчина с жирными волосами произнес:
  
  - Если ты говоришь, что Будапешт подходящее место для девочек, с турецкими банями и все такое, то мы неплохо повеселимся в следующем месяце, - и подмигнул Титдженсу. Нахмурившийся друг говорившего, казалось, внутренне клокотал, из-под пятнистого лба глядя на генерала.
  
  - Нет, это не означает, что я не люблю свою старушку, - продолжал спорить другой. - Она еще ничего. Ну а Герти.. Она горячая штучка, но сколько можно! Я же говорю, мужчина хочет... О! - неожиданно прервался он.
  
  Генерал неторопливо встал со своего места. Между ними было не так далеко, но казалось, расстояние все увеличивается. Высокий и худой, с покрасневшими щеками и выбившейся белой прядью, руки в карманах, генерал возвышался над их столиком, а эти двое глядели на него снизу вверх широко открытыми глазами, как школьники на воздушный шар.
  
  - Я рад, господа, что вы наслаждаетесь нашим полем для гольфа.
  
  - Да, конечно! Конечно! Первый класс! Просто удовольствие! - воскликнул лысый.
  
  - И я считаю неразумным обсуждать... эээ... семейные обстоятельства....в... в ресторане или же в гольф-клубе. Люди могут услышать.
  
  - Ооо.... - привстал со своего места с жирными волосами. Второй пробормотал:
  
  - Заткнись, Бриггс.
  
  - Я президент этого клуба, как вы знаете, - сказал генерал. - И в мои обязанности входит проследить, чтобы члены и гости клуба остались довольны. Надеюсь, вы не возражаете.
  
  Генерал вернулся на свое место, его трясло от негодования.
  
  - Подобные этим делают нас чудовищными хамами, - пробурчал он. - Но что, черт возьми, остается делать?
  
  Двое мужчин поспешно направились к раздевалкам.
  
  Повисло тяжелое молчание. Макмастер неожиданно понял, что, по крайней мере, для этих тори наступил конец света! Исход для Англии! С паникой, продолжавшей бушевать в душе, он вернулся к телеграмме. Титдженс собирается во вторник в Германию... Он хочет подать в отставку... Немыслимые вещи, которые невозможно представить в самом страшном сне!
  
  Он заново начал читать телеграмму. На листы упала тень. Высокочтимый мистер Уотерхаус встал между столом и окном.
  
  - Весьма обязаны, генерал. Невыносимо было слушать пакостные речи этих бесстыдников. Они ведут себя точно так же, как наши друзья суфражистки! Это гарантирует им... Сандбек! Привет! Наслаждаешься отдыхом?
  
  - Надеюсь, ты возьмешь на себя труд объяснить этим людям, что им отказано, - сказал генерал.
  
  Мистер Сандбек рявкнул:
  
  - Привет, Уотерслоп ("slop" - помои - прим.перев.)! Наслаждаешься добычей?
  
  Казалось, что его бульдожьи челюсти клацнули, а короткие черные волосы встали дыбом.
  
  Высокий и сутулый мистер Уотерхаус поднял воротник пальто. Оно было таким поношенным, словно только что снятым с чучела.
  
  - Все эти суфражистки оставили меня, - засмеялся он. - А ведь кто-то из вас гениальный Титдженс, не так ли? - посмотрел он на Макмастера.
  
  - Титдженс. Макмастер. - представил их генерал.
  
  - О, это вы?... - дружески продолжил министр. - Я хотел воспользоваться возможностью поблагодарить вас.
  
  - О Боже? За что? - удивился Титдженс.
  
  - Как же! Мы бы не смогли представить законопроект в Палату общин до следующего заседания, если бы не ваши расчеты...Разреши, Сандбек? - заговорчески обратился он и добавил уже Титдженсу:
  
  - Инглби сказал мне....
  
  Титдженс побелел и остолбенел.
  
  - Я не заслуживаю... Я считаю... - начал бормотать он.
  
  Макмастер был возбужден:
  
  - Титдженс... ты... - он не знал, что собирается сказать.
  
  - Оо, вы слишком скромны! - ошеломил Титдженса Уотерхаус. - Мы знаем, кого мы должны благодарить...
  
  Когда немного рассеянный взгляд министра остановился на Сандбеке, лицо его просветлело.
  
  - Послушай, Сандбек! Пойдем пройдемся! - сказал он и прошел пару шагов, чтобы позвать одного из своих молодых людей.
  
  - А, Сандерсон! Угостите бобби (полисмена) напитком. Настоящим мужским.
  
  Сандбек неловко сдернул себя с кресла и похромал к министру.
  
  - Я слишком скромный!.. Я!...Свинья! Мерзкая свинья! - разразился Титдженс.
  
  - Что все это значит, Крисси? Вероятно, ты слишком скромен, - спросил генерал.
  
  - Черт возьми, это очень серьезное дело. Из-за этого я не хочу работать в отвратительном офисе!
  
  - Нет, нет! Ты не прав! Ты смотришь не с той стороны! - встрял Макмастер. И со всей страстью он принялся объяснять генералу суть дела, которое уже принесло ему немало беспокойства. Правительство попросило департамент статистики провести расчеты для ряда дополнений к новому законопроекту, который должен был быть представлен в Палату Общин мистером Уотерхаусом.
  
  В это же время сам мистер Уотерхаус одной рукой похлопывал Сандбека по спине, другой убирая волосы со лба и хихикая как истеричная школьница. Почему-то он выглядел утомленным. Полисмен с блестящими застежками на мундире пил из оловянной кружки за стеклянной дверью. Двое старых знакомцев перебежали от раздевалки к выходу, застегиваясь на ходу. Уотерхаус провозгласил:
  
  - Налейте на гинею!
  
  На взгляд Макмастера, это было крайне неправильно со стороны Титдженса называть такого блистательного и искреннего человека отвратительной свиньей. Это было несправедливо. Он попытался продолжить объяснения генералу.
  
  Правительство хотело получить ряд данных, рассчитанных на так называемой калькуляции Б7. Титдженс работал по собственно разработанной калькуляции Эйч9, так как эта калькуляция дает самые низкие показатели, что является справедливо обоснованным.
  
  - Для меня это звучит, как китайская грамота, - любезно пояснил генерал.
  
  - О, нет, это не так, - услышал Макмастер собственный голос. - Все, что правительство спросило у Крисси - через сэра Реджинальда Инглби, - выяснить, нельзя свести расчеты через 3Х3; это и было краеугольным камнем. Он ответил, что единственные расчеты, которые не угробят страну, это расчеты через 9Х9...
  
  - По сути, правительство хочет грести деньги лопатой из карманов рабочего человека, - сказал генерал. - Легкие деньги... или голоса, я думаю.
  
  - Дело не в этом, - решился Макмастер. - Все, что надо было сделать Крисси, это растолковать, почему 3Х3.
  
  - Ну, по всей видимости, он с этим справился, и заслужил безмерное признание. Все в порядке. Мы всегда верили в способности Крисси. Но у него решительный характер.
  
  - Из-за этого он был чрезвычайно груб с сэром Реджинальдом, - продолжал Макмастер.
  
  - Ах ты ж Боже мой! - покачал головой генерал и слегка напустил на себя вид офицера, разочарованного действиями своего солдата. - Мне не нравится слышать про грубость по отношению к начальству. Где бы это ни было.
  
  - Не думаю, что Макмастер судит обо мне беспристрастно - с особой мягкостью заметил Титдженс. - Конечно, он прав в том, что нужно выполнять определенные требования. Я действительно сказал Инглби, что лучше уйду в отставку, чем буду делать это грязную работу...
  
  - Ты не должен был, - перебил его генерал, - Что будет со службой, если все будут поступать так же?
  
  В это времы вернулся Сандбек и со стоном упал в свое низкое кресло.
  
  - Это парень.... - со смехом начал он.
  
  Генерал взмахом руки прервал его:
  
  - Минуту! Я только что говорил Крисси, что если мне скажут - я имею в виду, прикажут, - подавить выступления ольстерских повстанцев... Я предпочту перерезать себе горло, чем...
  
  - Конечно, старина, - сказал Сандбек. - Они же наши братья. Ты первым проклянешь это чертово лживое правительство.
  
  - Я собирался сказать, что я исполню этот приказ. Я не могу отказаться от своего долга.
  
  - О Боже! - воскликнул Сандбек. А Титдженс заметил:
  
  - А я бы не стал.
  
  - Генерал! Как же так! После всего, что мы с Клодин тебе сказали!...
  
  - Извините, Сандбек, - прервал его Титдженс. - Сейчас я получаю выговор. В любом случае, я не был груб с сэром Реджинальдом. Если бы я выразил презрение к тому, что он сказал, или к нему самому, это было бы грубо. Этого не было. Он не выказал ни малейшей обиды. Он был похож на какаду, но он не обиделся. И я позволил ему переубедить меня. В самом деле, он был прав. Он разъяснил, что если я не сделаю эту работу, эти свиньи выставят против нас специалистов из старших клерков, и все данные будут сфальсифицированы, начиная с ложных исходных цифр.
  
  - Я могу принять это объяснение, - сказал генерал. - Если я не возьмусь за Ольстер, правительство пошлет другого, который сожжет все крестьянские дома и изнасилует всех женщин в трех ближайщих округах. Такой у них всегда под рукой, наготове. Еще он может попросить Коннаутских (регион в Ирландии) рейнджеров пойти вместе с ним на север. И ты знаешь, к чему это приведет. Всегда одно и то же...
  
  Он взглянул на Титдженса:
  
  - Но никто не должен грубить начальству.
  
  - Говорю же, я не грубил! - воскликнул Титдженс. - И не смотрите на меня таким снисходительным отеческим взглядом!
  
  Генерал покачал головой:
  
  - Вы стоящие парни. Но вам не дадут управлять ни страной, ни армией, ни чем-нибудь еще. Эту работу предоставят таким болванам, как я и Сандбек. Вместе с благоразумными посредственностями, как наши друзья там.
  
  Он поднялся и указал на Макмастера:
  
  - Пойдемте. Вы играете со мной, Макмастер. Я слышал, вы превосходный игрок. Крисси не годится. Он пойдет с Сандбеком.
  
  Он с Макмастером направились к раздевалке.
  
  Сандбек, с трудом приподнимаясь с кресла, возмутился:
  
  - Спасти страну... Проклятье... - наконец он встал на ноги. - Я и Кэмпион... Посмотри куда катится страна... С такими свиньями, как эти двое, в нашем гольф-клубе! И полисмен, который крутится с министром вокруг лунки, чтобы защитить его от диких женщин!.. Ей-Богу! Я хотел бы живьем снять кожу с их задниц! Честное слово!
  
  И добавил:
  
  - Этот Уотерслоп - неплохой спортсмен. Я не успел рассказать вам о нашем споре, вы так шумели... Ваш друг в самом деле лучший в Норт-Бервике? Каковы же вы сами?
  
  - Макмастер самый лучший, где бы он ни играл.
  
  - Мой Бог... Крепкий орешек...
  
  - Что касается меня, то я ненавижу эту чертову игру.
  
  - И я тоже, - ответил Сандбек. - Тогда мы просто прогуляемся по полю вслед за ними.
  
  
  Глава 4
  
  Они вышли на улицу. Под высоким небом и при ярком свете все вокруг приобрело размытые очертания. Так как Титдженс решил не брать себе мальчика (для помощи на поле), на поле они оказались всемером. Пока другие делали пробные удары, Макмастер тихо спросил у Кристофера:
  
  - Ты и вправду отправил эту телеграмму?..
  
  - Сейчас она уже наверняка в Германии.
  
  Мистер Сандбек ковылял от одного к другому, объясняя условия пари с мистером Уотерхаусом. Сам мистер Уотерхаус шел позади и упорно втолковывал что-то молодому человеку, играющему с ним в паре. Он уже успел дважды попасть в восемнадцатую лунку, несмотря на то, что те двое скандально знакомых человека должны были играть первыми. Так как у Министра уже было небольшое преимущество, мистер Сандбек посчитал его хорошим игроком.
  
  К первой лунке надо было долго спускаться вниз. Само поле было ограничено, с одной стороны, песчаными холмами, с другой стороны дорогой, скрывавшейся за камышовыми зарослями и узким рвом. Старые знакомцы с их мальчиками стояли на краю рва и пытались что-то разглядеть в кущах.
  
  Две девушки пробежали по верху холма и скрылись за ним. Полицейский прогуливался вдоль дороги, но недалеко от министра.
  
  - Я думаю, мы можем начинать, - сказал генерал.
  
  - Уотерслопс даст им удар вне очереди на следующем поле. Они все равно заняты чем-то у рва, - ответил Сандбек.
  
  Генерал подкатил новенький мячик. Как только Макмастер с размахом ударил по мячу, Сандбек закричал:
  
  - Клянусь Богом! Он почти сделал это! Посмотрите, как он далеко забросил!
  
  Макмастер обернулся и с досадой прошипел сквозь зубы:
  
  - Разве вы не знаете, что нельзя кричать во время удара? Или вы никогда в гольф не играли? - и суетливо поспешил за мячом.
  
  - Черт возьми! У этого малого крутой нрав, - наклонился Сандбек к Титдженсу.
  
  - Только во время игры. Но вы это заслужили.
  
  - Заслужил... Но я не мешал его удару. Он загнал свой шар на двадцать ярдов дальше, чем генерал.
  
  - Было бы шестьдесят, если бы не вы.
  
  Они слонялись у лунки, ожидая, пока другие дойдут до цели.
  
  - Ей-богу, ваш друг с этим происхождением... Никогда бы не ожидал от такого хитреца! - сказал Сандбек. А затем добавил:
  
  - Он же не из нашего круга?
  
  Титдженс разглядывал что-то под ногами:
  
  - Ооо, очень даже нашего! Ничто на свете не заставит его играть с парой впереди нас.
  
  Сандбек ненавидел Кристофера, потому что тот был Титдженсом из Гроуби. Титдженса же, в свою очередь, приводило в ярость существование Сандбека. Сандбек был сыном возведенного в дворянство мэра Мидлсбро, в семи милях от Гроуби. Вражда между помещиками и плутократами Кливленда была жестокой.
  
  - Предполагаю, он выручает вас из передряг с девушками и в казначействе, - протянул Сандбек. - А вы взамен берете его с собой. Практичный союз.
  
  - Как Поттл Миллс и Стэнтон, - не остался в долгу Титдженс.
  
  Финансовые операции, связанные со слиянием этих двух металлургических заводов, вызвали всеобщее осуждение отца Сандбека по всему Кливленду...
  
  - Послушайте, Титдженс, - начал Сандбек, но затем передумал и сказал:
  
  - Лучше пойдем.
  
  Он двигался неловко, но тем не менее переиграл Титдженса.
  
  Игра шла медленно и бесцельно, этому способствовала и хромота Сандбека. После третьей лунки они потеряли из виду остальных за домиками береговой охраны и холмами. Из-за ноги игра совсем застопорилась. Сандбеку пришлось со своим мальчиком лезть через низкую ограду коттеджа и среди картофельный ботвы искать мячик. Титджен лениво докатил свой мячик до прохода и , закинув сумку с клюшками за спину, побрел дальше.
  
  Титдженс не любил гольф, как не любил любой вид деятельности, предполагающий соперничество. Тем не менее, он часто сопровождал Макмастера на его игры, занимая себя математикой (вычислениями? - прим.перев.) траекторий. Он поддерживал Макмастера в стремлении превзойти самого себя, считая, что скука наиболее губительна для человека. У него было условие: каждые выходные, когда они играли в гольф, они должны были посещать три различных, и по возможности, не известных поля. Он интересовался, где и как расположены поля, приобретая таким образом знания об архитектуре полей для гольфа, делал сложные вычисления, например, полета мячей в зависимости от наклона поверхности, или количества энергии, выделяемой той или иной мышцей, или теории вращения. Частенько он подсовывал Макмастеру игрока лучшего уровня, или наоборот, какого-нибудь несчастного профана. Сам он проводил время в помещении, изучая родословные и расы лошадей по справочнику Руффа, каковой имелся в каждом уважающем себя гольф-клубе. Весной он мог исследовать птичьи гнезда, где пытался найти яйца кукушки, хотя не любил естественную историю и полевую ботанику.
  
  Сандбек громко возмущался потерей мячей, и Титдженс возблагодарил небеса, что, по крайней мере, минут десять он может провести без Сандбека.
  
  Кристофер проверил некоторые заметки об использовании клюшек, положил записную книжку в карман, и выбрал похожую на топор клюшку с непривычно грубой поверхностью. Тщательно к ней примерился, сдвинув мизинец и средний палец с кожаной обмотки грифа. Очень медленно приподнял клюшку, приготовился для прицельного удара.
  
  Вдруг Титдженс почувствовал, что кто-то стоит и смотрит на него. Слышалось тяжелое дыхание явно маленьких легких, из-под козырька кепки ему были видно мыски белых мальчишечьих сандалий. Его не беспокоило, когда за ним наблюдали, так как не жаждал славы, даже при игре в гольф.
  
  - Я говорю... - послышался голос.
  
  Титдженс не отрывал взгляда от мяча.
  
  - Извините, что мешаю, - снова сказал голос, - Но...
  
  Титдженс окончательно опустил клюшку и выпрямился.
  
  Перед ним стояла ничем не примечательная девушка в укороченной юбке, и сердито и пристально смотрела на него.
  
  - Говорю вам, - сказала она, немного запыхавшись. - Сходите и проследите, чтобы они не навредили Герти. Я потеряла ее...
  
  Она взмахнула в сторону песчаных холмов:
  
  - Похоже, там собрались чудовища.
  
  Если не считать насупленного взгляда, это была самая обыкновенная девушка: голубые глаза, светлые волосы, белая панама, хлопковая блузка в полосу, ладно скроенная твидовая юбка бежевого цвета.
  
  - Вы устроили демонстрацию, - констатировал Титдженс.
  
  - Конечно, устроили, и конечно же, вы этого не приемлете в принципе. Но вы же не позволите им схватить девушку. Не пытайтесь возражать, я это точно знаю...
  
  Послышался шум. Сандбек, в пятидесяти милях, бешено жестикулировал из-за низкой ограды и издавал звуки, похожие на собачий лай. Его мальчик пытался перелезть через забор, но ему мешала сумка с клюшками.На вершине холма полицейский бурно размахивал руками и кричал. Позади него показались головы генерала и Макмастера и их мальчиков. За ними один за другим поднялись мистер Уотерхаус и два его товарища в сопровождении своей свиты. Министр громко звал своего шофера. Они все шумели.
  
  - Крысы вышли на охоту, - сказала девушка. Она продолжала считать:
  
  - Одиннадцать и еще два мальчика, - весь ее вид показывал высшую степень удовлетворения. - Я убежала от них всех, кроме двух боровов. Они не могут бежать. Да, Герти тоже не может...
  
  - Пойдемте, - неожиданно быстро проговорила она. - Вы же не оставите Герти на растерзание этим чудовищам. Они пьяны..
  
  - Тогда бегите. Я позабочусь о Герти, - сказал Титдженс и поднял свою сумку.
  
  - Нет, я пойду с вами.
  
  - Вы же не хотите попасть в тюрьму. Исчезните!
  
  - Вздор! Я видала и похуже. Девять месяцев в рабстве... Ну идемте же!
  
  Подстегиваемый пронзительным криком, невнятно донесшимся из-за холма, Титдженс бросился бежать, как носорог на красную тряпку. Девушка не отставала от него.
  
  - Вы... умеете... бегать.... - задыхаясь от бега, сказала она. - Рванули!
  
  Титдженсу не приходилось слышать таких истошных криков. В Англии случаи нападения на женщин были очень редкими. Неслыханность такого поступка сильно возмутила его, и он теперь думал только о том, как долго еще бежать.
  
  Полисмен, которого Титдженс запомнил по пуговицам, неуклюже спускался по крутому склону холма. Все выглядело выпукло-гротескно: городской полисмен в посеребреном шлеме и остальные в открытом поле. Все было настолько ирреально, что Кристофер почувствовал себя в музее под открытым небом, разглядывающим экспонаты...
  
  Молодая женщина невысокого роста выбежала из-за зеленого возвышения. Решимость ее вида выражала отчаяние загнанной крысы.
  
  - Это на нее напали! - пронеслось в мозгу Титдженса.
  
  Она только что скатилась с насыпи, ее черная юбка была запорошена песком; рукав серой в черную полоску шелковой блузе был оторван; в пройме виднелась белая нижняя сорочка.
  
  На вершину холма выскочили двое мужчин из гольф-клуба в перекошенных красных трикотажных жилетах. Они тяжело дышали, но упивались триумфом: черноволосый, зловеще тараща похотливые глаза, размахивал куском серо-черной материи.
  
  - Раздеть сучку донага!.. Уф... Раздеть сучку донага!.. - издевательски прокричал он и спрыгнул вниз. С разбегу он налетел на Титдженса, который во всю силу голоса прорычал:
  
  - Вы мерзкая свинья ! Если вы двинетесь, я размозжу вам голову.
  
  За спиной Кристофера слышались голоса девушек:
  
  - Идем, Герти... Это тут недалеко...
  
  - Я... не ... могу... Мое сердце...
  
  Титдженс не отрывал тяжелого взгляда от чужака. От испуга у того отвисла челюсть, выкатились глаза! Весь его мир, мир, построенный на уверенности, что каждый мужчина в глубине души жаждет властвовать над женщиной, разлетелся на куски!
  
  - Что?! Что?! - начал он захлебываться.
  
  Чуть подальше от того места, откуда слышались голоса, раздался еще один вопль. Титдженс почуствовал себя безмерно усталым. Почему эти женщины так кричат? Он развернулся всем корпусом назад.
  
  Полисмен с пунцовым, как вареный рак, лицом неумело и без энтузиазма бежал за девушками. Они уже рысью ринулись ко рву. Полисмен был не более, чем в ярде от Титдженса и уже вытянул красную руку в попытке схватить.
  
  Кристофер был вымотан эмоциями и криками. Он снял с плеча сумку с клюшками, и с небольшого размаха бросил ее прямо под ноги констебля. Мужчина, у которого не осталось сил говорить, с разбегу приземлился на колени и руки. Шлем его съехал на глаза. Он застыл на секунду. Затем поправил шлем и с явным облегчением уселся на траву. На лице не было никаких эмоций, но под длинными соломенными усами промелькнула хитрая улыбка. Полисмен протер лоб красным в белую крапинку носовым платком.
  
  Титдженс подошел к нему:
  
  - Какой я неуклюжий! Надеюсь, вы не ранены?
  
  Он вынул из нагрудного кармана изогнутую серебряную фляжку. Полисмен не проронил ни слова. В его мироощущениях что-то сдвинулось с места. Поэтому он был рад возможности не предпринимать действий, чтобы и далее не уронить честь мундира.
  
  - Взбудоражен... немного! Любой бы... - пробормотал полицейский.
  
  Его немного отпустило, и он уже переключил внимание на крышку фляжки. Титдженс протянул открытую емкость.
  
  Обе девушки, заметно утомленные, уже добежали до рва. У второй девушки выпали шпильки, удерживавшие шляпку на волосах, и первая пыталась ее на бегу поправить.
  
  Остальная группа преследователей медленно сходилась полукругом. Два мальчика продолжали бежать, но, посмотрев на других, остановились. До Титдженса донеслось:
  
  - Стойте, чертенята. Она настучит вам по голове.
  
  По всей видимости, высокочтимый мистер Уотерхаус ставил голос под руководством умелого тренера.
  
  Деревянный мостик через ров был сломан. Первая девушка легко перепрыгнула через него: разбег - прыжок - приземление на обе ноги; это было очень профессионально. Тут же она, встав на колени, подтянула одну из досок, перекинула ее на другую часть мостика для своей подруги, которая растерянно топталась, не решаясь прыгать. Девушка в сером быстро перебежала по доске через заросшую канаву.
  
  Первая девушка проворно скинула доску. Тогда она посмотрела на стоявших в ряд мужчин и высоким пронзительным, как у молодого петушка, голосом прокричала:
  
  - Семнадцать на двоих! Обычное мужское поведение! Вам придется дойти до железнодорожного моста в Камбере, а мы к тому времени уже будем в Фолкстоуне! Мы на велосипедах!
  
  Она уже повернулась, чтобы уйти, но, вспомнив, нашла в толпе Титдженса и обратилась к нему:
  
  - Я не хотела вас обидеть. Потому что некоторые не хотели участвовать в этом. А некоторые очень хотели нас поймать! И вас было семнадцать!
  
  - Почему бы вам не предоставить женщинам право голоса? - теперь девушка смотрела на мистера Уотерхауса. - Если вы не сделаете этого, мы найдем способы помешать вам играть в ваш столь необходимый гольф! Что же случится тогда с государством?
  
  - Если бы мы могли обсудить это спокойно... - сказал мистер Уотерхаус.
  
  - Расскажите это морякам! - развернулась, и мужчинам осталось только наблюдать, как ее фигура удаляется по полю.
  
  Никто не сдвинулся с места. И совершенно оправданно: доска была скинута, в обход надо было идти несколько миль, никто не рискнул бы прыгать, опасаясь попасть в грязь на дне канавы в девять футов глубиной. Это была хорошо продуманная акция.
  
  Мистер Уотерхаус признал девушку неординарной, другие же не нашли в ней ничего особенного. Мистер Сандбек, который последним перестал кричать "Стой!", хотел знать, как будут дальше ловить этих женщин, на что мистер Уотерхаус только взмахнул рукой: "О, Сэнди, перестань!" и пошел прочь.
  
  Мистер Сандбек отказался доигрывать матч с Титдженсом. Он сказал, что из-за таких, как Титдженс, грядет падение Англии; было бы правильным решение выдать ордер на арест Титдженса - за воспрепятствование совершению правосудия. Титдженс указал ему, что это невозможно, потому что Сандбек не окружной судья.
  
  Сандбек ушел. Тут же он наткнулся на тех двоих из гольф-клуба и затеял скандал с ними, срывая на них зло, обвиняя их в падении Англии. Бедные малые только блеяли в ответ, как бараны...
  
  Титдженс медленно побрел к своей лунке. Нашел мячик, сделал осторожный удар. Мяч на несколько футов отклонился от намеченной траектории. Повторил удар, получил тот же результат, занес наблюдения в записную книжку. Не спеша пошел к гольф-клубу. Чувствовал он себя великолепно.
  
  Впервые за четыре месяца. Его сердце билось в умиротворении; солнце над ним проливало благотворный поток. Среди редкой травы на склонах больших, старых песчаных холмов он заметил сладкопахнущие растения с мелкими фиолетовыми цветами. Мелкими настолько, чтобы их не заметили вездесущие овцы. В том же настроении он обошел холмы и вышел к маленькой заиленной пристани. Некоторое время полюбовался, как волны качают ил, прибивая морской мусор к берегу. Затем долго разговаривал, в основном жестами, с финном, который возился с сильно побитым судном. Посудина, хоть и была просмоленной, имела обрубок мачты, а со стороны якоря - значительную пробоину с острыми краями. Посудина прибыла из Архангельска, в былые времена могла нести несколько сот тонн груза, сейчас была кое-как подлатана, на что ушло около 90 фунтов древесины, и готовилась, пан или пропал, начать торговлю лесом.
  
  Рядом с ней стояло готовое, блестящее от новой меди рыболовецкое судно, только что построенное для флотилии Лоустофта.Титдженс поинтересовался о его цене у мастера, заканчивающего красить один из бортов. По расчетам Титдженса, за эту цену можно было построить три архангельских лесовоза, и архангельская посудина могла заработать в час в два раза больше на тонну веса...
  
  Именно так работал его ум, когда он был в форме: понемногу собирал небольшие фрагменты определенной и достоверной информации; когда данных набиралось достаточно, информация классифицировалась. Не для специальных целей, нет, просто знать все было приятно, это давало ощущение силы, ощущение того преимущества, когда другие даже не подозревают...
  
  Долгий день прошел в спокойствии и задумчивых размышлениях.
  
  В раздевалке, среди шкафчиков, старой облицовки и керамических умывальников на отскобленном дереве, стоял генерал. Увидя Титдженса, он воскликнул:
  
  - Чертов упрямец!
  
  - А где Макмастер?
  
  Генерал сказал, что послал его с Сандбеком в автомобиле. Макмастеру нужно переодеться перед обедом в Маунтби. И опять добавил:
  
  - Чертов упрямец!
  
  - Это потому, что я сбил с ног бобби? - спросил Титдженс. - Ему это понравилось.
  
  - Сбил с ног бобби... Я не видел этого!
  
  - Он не хотел ловить девушек. Вы же видели, ну, он не особо усердствовал.
  
  - Ничего не хочу знать. Мне еще предстоит достаточно выслушать Пола Сандбека. Дай бобби фунт, и прекратим на этом. Это в моих полномочиях, как члена магистрата.
  
  - Что же я натворил? Я помог этим девушкам убежать. Вы не горели желанием их схватить, Уотерхаус не хотел, полисмен не хотел. Никто не хотел, кроме тех двух мерзавцев. Тогда в чем же дело?
  
  - Черт возьми! Ты забыл, что ты женатый человек?
  
  Только из уважения к сединам и заслугам генерала Титдженс сдержался, чтобы не засмеяться в голос:
  
  - Если вы действительно серьезно, сэр, то я всегда помню об этом. Ваши предположения, что я когда-либо показывал недостаток уважения к Сильвии, неверны.
  
  Генерал покачал головой:
  
  - Я не знаю. И черт подери, я беспокоюсь... Проклятье, ведь я старый друг твоего отца...
  
  Генерал на самом деле выглядел усталым и опечаленным в свете, падавшем сквозь матовое стекло.
  
  - Эта юбка... она твоя подруга? Вы заранее договорились?
  
  - Не будет ли лучше, сэр, если вы скажете напрямую, что вы имеете в виду?..
  
  Генерал заметно покраснел.
  
  - Мне не нравится это, - решительно сказал он. - Ты умный парень... Я только хочу, мой дорогой, намекнуть, что...
  
  - Я бы предпочел открытый ответ, - суховато заметил Титдженс. - Я признаю ваше право как старого друга моего отца.
  
  - Тогда, - разразился генерал, - кто была эта девка, с которой ты слонялся по Пол Мол? В день, когда выносили знамя перед строем?.. Я сам не видел... Это была она же? Пол сказал, что она похожа на кухарку.
  
  Титдженсу стоило трудов сдержаться:
  
  - Вообще-то, это была секретарь издателя. Я полагаю, я имею право гулять где мне нравится и с кем мне нравится. И никто не имеет права допрашивать... Я не имею в виду вас, сэр. Но никто более.
  
  - И тебя считают умным...- озадаченно сказал генерал. - Они все говорят, что ты гений.
  
  - Вы могли себе позволить сомневаться в моем разуме... Это естественно, конечно же; но вы же могли прямо обратиться ко мне. Уверяю вас, не было ничего компрометирующего.
  
  - Если бы ты был молодым глупым младшим офицером, - прервал его генерал, - и сказал, что показываешь новому повару своей матери путь к станции Пикадилли, я бы тебе поверил... Но ни один младший офицер не попадет в такую чертову проклятую глупую ситуацию! Пол сказал, что ты шел рядом с ней как король в зените славы! Из всех мест на земле ты выбрал толпу на Сенной площади!
  
  - Я обязан Сандбеку за его похвалы... - задумчиво протянул Титдженс. Через мгновение продолжил:
  
  - Я хотел с этой женщиной... Я забрал ее из офиса, чтобы пообедать вместе за Сенной площадью... Чтобы прикрыть друга. Но это, естественно, только между нами.
  
  Он сказал это с большой неохотой, потому что не хотел подвергать сомнению вкус Макмастера. Эта барышня едва ли подходила для прогулок с осмотрительным должностным лицом. Но он ничего не сказал. У него и Макмастера были разные друзья.
  
  - Честное слово, - подавился генерал, - за кого ты меня принимаешь? - и еще дважды повторил в изумлении.
  
  - Если бы мой G.S.O. II (какой то чин), - самая тупая задница, из тех кого я знаю, - сказал мне такую глупую ложь, я бы немедленно разжаловал его в рядовые.
  
  - Черт возьми, самая первая обязанность хорошего солдата, - продолжил он укоризненно, - самая первая обязанность всех англичан, - уметь рассказать хорошую ложь в ответ на обвинения. Но ложь, похожую на...
  
  Он остановился, чтобы вздохнуть воздуха. Затем начал снова:
  
  - Черт возьми, именно так я лгал своей бабушке, а дедушка - своему дедушке. И тебя считают умным...
  
  Последовала пауза, а за ней подозрительный вопрос:
  
  - Или ты считаешь меня впавшим в старческий маразм?
  
  - Сэр, я знаю вас как самого умного генерала дивизии во всей Британской Армии. Я оставляю вам делать выводы из того, что я вам рассказал... - Титдженс не обиделся на недоверие, он был искренен в своих словах.
  
  - Тогда будем считать, что ты мне солгал, и я знаю об этом. Это вполне приемлемо. Я так понимаю, что ты не хочешь вовлекать женщину. Но смотри, Крисси, - его тон стал ниже от сквозившей в нем серьезности, - если женщина, вставшая между тобой и Сильвией, разрушившая твою семью, - черт возьми, если это так! - окажется маленькая мисс Ванноп...
  
  - Ее зовут Джулия Манделстейн, - вставил Титдженс.
  
  - Да! Да! Конечно!.. Но если это девчонка Ванноп, и у вас еще не зашло далеко... Откажись от нее... Откажись от нее, как будто ничего не было! Твоя мать не перенесет...
  
  - Генерал! Даю вам слово...
  
  - Я ничего не спрашиваю, мой мальчик; я просто говорю. Ты рассказал мне, что посчитал нужным, теперь я говорю, что я считаю нужным! Эта маленькая... кто она там... слишком решительная! Думаю, тебе лучше знать. Естественно, когда дело касается сумасбродных женщин, никто не знает, как с ними обращаться. Говорят, они все шлюхи... Прошу прощения, если тебе нравится эта девушка...
  
  - Мисс Ванноп принимала участие в демонстрациях? - спросил Титдженс.
  
  - Сандбек сказал, что ему не очень хорошо было видно с того места, где он стоял, но он, кажется, видел ее на Сенной площади. Похоже, это была она... Он почти уверен.
  
  - Так как он женат на вашей сестре, никто не может ставить под сомнение его вкус на женщин.
  
  - Повторяю, я ничего не спрашиваю. Но я повторяю еще раз: откажись от нее. Ее отец был хорошим другом твоего отца, или, твой отец был его большим поклонником. Все считали его выдающимся умом партии.
  
  - Конечно же, я знаю профессора Ваннопа. Ничего нового вы мне не скажете.
  
  - Полагаю, нет, - сухо произнес генерал. - Тогда ты должен также знать, что он не оставил ни копейки, когда умер. А гнилое либеральное правительство не захотело включить в Гражданский список (список на денежное пособие - прим.перев.) его жену и детей, потому что он иногда писал статьи для газеты тори. Ее мать взвалила на себя тяжелую ношу, и только недавно у них дела пошли на лад. Если можно так выразиться. До сих пор Клодин отдает им все персики, которые удается выпросить у садовника.
  
  Титдженс хотел сказать, что мать мисс Ванноп написала единственный после восемнадцатого века роман, который стоит прочтения. Но генерал продолжал:
  
  - Послушай меня, мой мальчик... Если ты не можешь обойтись без женщин... Мне казалось, Сильвия достаточно хороша. Но я знаю, каковы мы, мужчины... Я далеко не святой. Я слышал однажды, как одна женщина на Имперской набережной (место, где собираются проститутки - прим.перев.) сказала, что такие, как они, сохранили суть и образы всех добродетельных женщин страны. И я осмелюсь сказать, что это правда...Но если выбрал девушку из табачной лавки, так ухаживай за ней не у всех на виду. Не на Сенной площади... Если сможешь позволить себе это. Это твое дело. Похоже, тебя предали. И из того, что Сильвия обронила при Клодин...
  
  - Я не поверю, что Сильвия сказала что-то леди Клодин... Она слишком прямая.
  
  - Я не сказал "сказала", - воскликнул генерал. - Я осторожно сказал "обронила". Вероятно, мне не следовало бы, но ты же знаешь, как женщины дьявольски искусны, когда надо что-нибудь вынюхать. А Клодин - самая большая мастерица из всех женщин, с которыми я знаком...
  
  - И несомненно, Сандбек тоже приложил к этому руку.
  
  - О, этот даст фору любой женщине...
  
  - Тогда в чем же заключается обвинение?
  
  - Да погоди ты, я же не детектив. Клодин надо рассказывать правдоподобную историю. Или не очень. Очевидную ложь, что твоя жена уехала не потому, что ты прогуливался по Сенной площади с маленькой Ванноп на виду всего общества.
  
  - К чему все это? - терпеливо спросил Титдженс. - Что Сильвия "обронила"?
  
  - Только, что ты... твои взгляды - безнравственны. Меня, надо сказать, они тоже часто озадачивают. Несомненно, если твои взгляды отличаются от взглядов других, и ты имеешь смелость их высказывать, люди будут подозревать тебя в безнравственности. Вот почему Пол Сандбек против тебя!.. и ты расточителен... Всегда эти экипажи, и такси, и телеграммы...Знаешь, мой мальчик, времена изменились с тех пор, как я и твой отец женились. Мы говорили, что младший сын может достичь всего только через пятьсот лет... А еще и эта девушка.... - в обеспокоенном голосе генерала появились заметные нотки боли. - Вероятно, ты не задумывался об этом... Ведь Сильвия имеет собственный доход... И разве ты не видишь... если ты будешь жить не по средствам и... Короче, люди не потерпят, если ты будешь тратить деньги Сильвии на другую девушку!
  
  - Но должен сказать, - быстро добавил он, - что миссис Сатерсвейт поддерживает тебя во всем и всегда! До конца! Клодин писала ей. Знаешь ли, тещи всегда снисходительны к своим симпатичным зятьям. И только из-за нее Клодин не стала вычеркивать тебя из списка принимаемых лиц, хотя хотела еще месяцы назад. И некоторые другие тоже...
  
  - Спасибо, - сказал Титдженс. - Я думаю, этого достаточно, чтобы продолжать... Дайте мне две минуты, мне нужно обдумать все сказанное...
  
  - Я умоюсь и переоденусь, - сказал генерал с огромным облегчением.
  
  Ровно через две минуты раздался голос Титдженса:
  
  - Нет, мне нечего сказать.
  
  - Молодец! - воскликнул генерал с энтузиазмом. - Исправление начинается с признания... И... и попытайся быть более уважительным к начальству. Черт возьми, они все восхищаются твоим умом!..Но я благодарю небеса, что ты не под моим командованием!.. Несмотря на то, что я всегда в тебя верил. Но ты из тех людей, что ставят на уши всю дивизию...Рядовой... Как его звали?... Рядовой Дрейфус!
  
  - Вы считаете, что Дрейфус был виновен?
  
  - Черт возьми, более чем виновен - он из тех людей, которым нельзя доверять, а теперь не можешь ничего предъявить. Проклятие мира...
  
  Титдженс только хмыкнул.
  
  - Именно такие люди подрывают устои общества, - продолжал генерал. - Ты не знаешь, где ты, не можешь здраво рассуждать... Они причиняют неудобства... Умных это тоже касается! Наверное, он сейчас уже бригадный генерал...
  
  Генерал приобнял Титдженса за плечи:
  
  - Пойдем, мой мальчик, и примем порцию джина. Только он может дать реальный ответ на все чертовы вопросы.
  
  Только через некоторое время Титдженсу предоставилась возможность обдумать собственные проблемы. Пролетка, которая везла их обратно в город, двигалась неспешно и торжественно по извилистой дороге среди болот. Отсюда старый город выглядел нелепой гротескной красной пирамидой. Титдженсу пришлось выслушивать рассуждения генерала о том, что ему лучше не появлятся в гольф-клубе до понедельника, что Макмастер преподаст ему пару хороших уроков. Хороший, разумный малый, это Макмастер! Как жаль, что Титдженсу не хватает этой разумности!
  
  Генерал столкнулся с двумя городскими, которые очень резкими и бранными словами отозвались о Титдженсе: они были оскорблены его словами о гнилых свиньях, высказанным им в лицо, и собирались идти в полицию. Генерал рассказал с виноватым видом, что сам обозвал их гнилыми свиньями, и пообещал, что они никогда больше не получат допуск в его гольф-клуб после понедельника. Но до понедельника они имеют право находиться здесь, а клуб не хочет скандалов. Сандбек также был взбешен действиями Титдженса.
  
  Титдженс заявил, что ошибка была допущена тогда, когда разрешили представлять в круг джентльменов таких социальных идиотов (у автора - "мудаков" - прим.перев.), как Сандбек. Если честный человек совершает абсолютно правильный поступок, какой-нибудь маленький грязный болтун преподносит эти действия со своими маленькими грязными домыслами, а потом суетится вокруг и блеет. Даже зная Сандбека как зятя генерала, добавил Кристофер, его мнение останется неизменным.
  
  Это было правдой. Генерал вздохнул:
  
  - Я знаю, мой мальчик. Я знаю...
  
  Все должны подчиняться правилам общества. Клодин знала, на что идет, и из Сандбека получился хороший муж: заботливый, рассудительный, и на правильной политической стороне. Немного дрянной; но нельзя получить все! Клодин со своей стороны использовала все свое влияние - и не такое уж малое, поверь мне, женщины на многое способны! - чтобы его отправили на дипломатичесакую работу в Турцию, подальше от миссис Кранделл. Миссис Кранделл была лидером анти-суфражисток в их маленьком городе. Это и явилось причиной озлобленности Сандбека на Титдженса.
  
  Генерал объяснил все это Титдженсу, чтобы тот имел представление.
  
  Кристофер едва слушал генерала. До этого времени Титдженс самодовольно считал, что любую тему он может быстро исследовать, а затем и выкинуть из головы. Обвинения, предъявленные ему, были чудовищными; но он мог спокойно их игнорировать. Ему представлялось,что, если ничего не говорить об этом, то никогда более и не услышишь об этом. И если бы были такие клубы или места, где мужчины распространяют подобные грязные сплетни, он предпочел бы, чтобы о нем говорили как о распутнике, чем о его жене как шлюхе. Это было нормальное мужское честолюбие - преимущество английского джентльмена.
  
  Если бы речь шла только о репутации Сильвии или его самого, - он-то знал, что он ни в чем не виноват! - он бы безусловно защищался, по крайней мере, перед генералом. Если бы он возражал более энергично, генерал бы ему поверил. Но Титдженс поступил правильно! Дело было не в честолюбии. Дело было в ребенке, который оставался с его сестрой. Для мальчика было лучше иметь дрянного отца, чем распутную мать .
  
  Генерал разглагольствовал о массивном приземистом замке, видневшемся в лучах солнца слева от дороги. Он сказал, что замок похож на громаду, и в наши дни уже так не строят...
  
  - Вы ошибаетесь, генерал, - возразил Титдженс. - Все замки вдоль этого побережья, построенные в 1543 году Генри 8, являются образцами непрочной застройки... 'In 1543 jactat castra Delis, Sandgatto, Reia, Hastingas Henricus Rex'... Это означает, что он их забросил...
  
  - Ты неисправим, - засмеялся генерал. - Если есть неоспоримый известный факт...
  
  - Вернемся к нашему разговору. Вы же видите, здесь только облицовка из кайенского камня в качестве защиты от приливов, а все наполнение - щебень, всякий мусор...Послушайте, всем известен неоспоримый факт, что ваши восемнадцатифунтовые орудия лучше, чем французские семидесятифунтовые. Нам внушают это в Парламенте, с трибун, в газетах: общественность верит. Но поставите ли одну из ваших комнатных пушечек, у которых снаряды с смешным крючком на конце для уменьшения отдачи, со скоростью - сколько там? - четыре выстрела в минуту против их семидесятифунтовых с пневматическими цилиндрами...
  
  Генерал заметно напрягся:
  
  - Это совсем другое. Откуда, черт возьми, ты узнаешь такие сведения?
  
  - Это не другое. Это то же самое лишенное смысла состояние духа, что позволяет нам считать постройки Генриха 8 хорошими, а участие в войне с ненадежными антикварными полевыми орудиями и отвратительного качества боеприпасами - приемлемым. Вы же уволите любого из вашей команды, кто скажет, что мы выстоим хотя бы минуту против французов.
  
  - Ну, так или иначе, я благодарю небеса, что ты не в моей команде. Ты бы заговорил меня до смерти в первую же неделю. Совершенно верно, что общественность...
  
  Но Титдженс уже не слушал. Он пришел к выводу, что для такого недоразвитого типа, как Сандбек, было нормально предать товарищество, которое должно существовать среди мужчин. И для бездетной леди Клодин было естественно считать на примере своего скандально известного неверного мужа всех остальных мужей заведомо неверными!
  
  - Но кто же тебе рассказал о французских полевых орудиях? - задал волнующий его вопрос генерал.
  
  - Вы. Три недели назад.
  
  И все остальные женщины с их неверными мужьями... Они постараются сделать все возможное, чтобы унизить и избавиться от мужчины. Они вычеркнут его из списка принимаемых лиц. Пусть! Бесплодные блудницы спариваются с неверными евнухами... Неожиданно он вспомнил, что до сих пор не знает, он ли отец ребенка и застонал.
  
  - Ну что я опять сказал не так? - спросил генерал. - Ты же не будешь утверждать, что эти фазаны едят репу (не уверена в переводе - может "они не такие простаки"? - прим.перев.)...
  
  - Нет! Я вспомнил о канцлере! - попытался восстановить свою репутацию как здравомыслящего человека Титдженс. - Этого достаточно, не так ли? Дело приняло для него непрятный оборот. Он не смог положить в ящик и закрыть на замок( удержаться от) свои жалкие рассуждения. Выглядело, как будто он разговаривал сам с собой...
  
  В низкое оконце с другой стороны пролетки он увидел мистера Уотерхауса, любовавшегося видом на болото. Важный чиновник поманил его, и Титдженс вышел из экипажа. Мистер Уотерхаус беспокоился, что Титдженса будут преследовать за помощь девушкам. Его он считал очень здравомыслящим человеком. Сам-то он не может ничего предпринять, но пятифунтовик и, вероятно, продвижение по службе в полиции как-то исправят ситуацию, если только рапорт о сегодняшнем нападении этих двух безумных еще не подан.
  
  Дело не было трудным: как только сановный чин появлялся в холле клуба, тут же в бар стягивались мэр, госслужащие, начальник местной полиции, доктора, адвокаты. Большой человек не заставлял себя долго ждать, радуя всех доступностью и учтивостью...
  
  Министр хотел обсудить с Титдженсом Закон об оплате труда, и потому они обедали вместе. Титдженсу он не показался неприятным: на самом деле не глупый, не хитрый, разве что с чувством юмора не совсем; заметно усталый, но оживившийся после двух порций виски; и, конечно же, совсем не плутократ; радующийся, как четырнадцатилетний мальчишка, пирогу с яблоками со взбитыми сливками. Даже в отношениии его знаменитого Закона, который потряс до основания всю политическую жизнь страны, он не хотел обманывать. Закон этот не соотвествовал характеру и нуждам английского рабочего класса. Министр с благодарностью принял от Титдженса несколько поправок к страховым схемам... А уже во время портвейна они оба согласились, что на фундаментальной, установленной в законном порядке основе должны быть приняты две идеи: каждый рабочий получает не менее четырех сотен в год, а каждый чертов промышленник, который платит меньше, должен быть повешен. Было похоже, что высший торизм Титдженса перешел в экстремальный радикализм крайне левых из левых...
  
  Титдженс никогда и никого не ненавидел. Этот пример простодушного и милого, как школьник, человека, у Кристофера вызвал недоумение: почему человечество в общей своей массе как явление выглядит уродливым, в то время как почти все отдельные его представители так милы и приветливы? Возьмите дюжину симпатичных и интересных людей; каждый из них наделен своей "технической" характеристикой; из них можно сформировать Правительство или клуб. Сразу же это формирование порождает притеснения, неаккуратность, сплетни, злословие, ложь, разврат и подлости, и теперь мы имеем сочетание волка, тигра, ласки и усыпанной блохами обезьяны. Вот что представляет собой человеческое общество. Титдженс вспомнил слова какого-то русского: "Коты и обезьяны. Обезьяны и коты. Это и есть человечество."
  
  Титдженс и мистер Уотерхаус провели остаток вечера вместе.
  
  Пока Титдженс расспрашивал полисмена, министр сидел на крыльце коттеджа и курил дешевую сигарету. Когда Титдженс закончил и попытался пройти в свою комнату, министр остановил его и настойчиво попросил отправить любезное сообщение для мисс Ванноп, в котором она приглашалась в его отдельный кабинет в Палате Общин в любое удобное для нее время для обсуждения вопроса об избирательном праве для женщин. Мистер Уотерхаус категорически отказывался верить, что Титдженс не был в сговоре с мисс Ванноп. Ни одна женщина не сможет так четко спланировать акцию, считал он и назвал ее потрясающей девушкой, а Кристофера - счастливчиком.
  
  Уже в комнате с балками Титдженсом овладело беспокойство. Долгое время он вышагивал от стены к стене, но не смог избавиться от груза мыслей. В конце концов он решил отвлечься на карты, предаваясь размышлениям об условиях его дальнейшей жизни с Сильвией. Он хотел по возможности избежать скандала, хотел, чтобы они жили на его доходы, хотел ограничить ребенка от влияния такой матери. Все это было однозначно, но так трудно... Мозг включился в составление условий, а руки над лакированным столом начали тасовать дам и королей.
  
  Именно в таком состояниии застал его Макмастер, чей внезапный приход вверг Титдженса в ужасное физическое потрясение. Его почти вырвало: голова закружилась, комната заплясала. Он выпил много виски на глазах у изумленного Макмастера; даже после этого он не был в состоянии говорить. Он упал на кровать, с трудом понимая, что друг пытается его раздеть. Он слишком долго подавлял свое сознание, отчетливо ощутил Кристофер, и его подсознание взяло командование на себя, на время парализовав и тело, и разум.
  
  
  
  Глава 5
  - Это не очень справедливо, - сказала миссис Дюшемен. Она раскладывала по-новому мелкие цветы, плавающие в плоской стеклянной вазе. На столе для завтрака, покрытом камчатной скатертью, как кусочки мозаики уже были расположены серебряные жаровни, серебряные подносы с уложенными горкой персиками; великолепные серебряные кувшины с розами; во главе стола, в качестве подкрепления уложено большое количество столового серебра; два больших серебряных чайника, изящный серебряный чайник для воды на подставке; и пара высоких серебряных ваз с длинными, как опахала, синими соцветиями дельфиниума.
  Вытянутая в длину, с высоким потолком, комната по моде восемнадцатого века была отделана темным деревом. В центре каждой из четырех панелей были развешаны правильно освещенные картины, в мягких оранжевых оттенках, изображающие туман и снасти кораблей в дымке на рассвете. Таблички под массивными позолоченными рамами содержали только надпись "Дж.М.В.Тернер".
  Спинки стульев, выставленных у длинного стола на восемь человек, поражали искусной тонкой резьбой, и явно были сделаны "Чипенддейлом"; шелковые занавеси зеленого цвета красиво ниспадали с латунных карнизов; на серванте красного дерева выставлены нарезанная ветчина, подносы с персиками и бледными по сравнению с ними грейпфрутами, внушительных размеров мясной пирог с хрустящей корочкой; и красивое заливное, с просвечивающими сквозь студень аппетитными кусочками мяса.
  - О, в наши дни женщины должны поддерживать друг друга, - ответила Валентайн Ванноп. - Мы с вами вместе завтракали по субботам Бог знает сколько времени, и я не могу допустить, чтобы вы прошли через это одна.
  - Я безмерна благодарна тебе за твою моральную поддержку. Наверное, я не должна была рисковать сегодня. Но я сказала Пэрри удержать его до 10.15.
  - В любом случае, вы поступили очень смело. Я думаю, стоило попытаться.
  - Надеюсь, что ставни надежные.
  - О, никто не сможет увидеть его, - приободрила девушка. Затем внезапно решительным голосом добавила:
  - Послушайте, Эди, перестаньте обо мне волноваться. Если вы думаете, что после девяти месяцев грязной работы в Илинге в доме с тремя мужчинами, женой инвалидом и пьяным поваром, все то, что я услышала за вашим столом, может меня поразить, вы очень ошибаетесь. Пусть ваша совесть будет спокойна, и больше не будем об этом.
  - О, Валентайн, как же твоя мать позволила тебе?
  - Она не знала. Она была не в себе от горя. Все девять месяцев она просидела, сложив руки перед собой, в пансионе за двадцать пять шиллингов в неделю. Пять шиллингов из них приходилось доплачивать мне, из тех денег, что заработала. Гилберт оставался в школе все это время. И на каникулах тоже.
  - Я не понимаю, - вздохнула миссис Дюшемен. - Я просто не понимаю.
  - Конечно, вы не понимаете. Вы как те добрые люди, которые выкупили библиотеку моего отца, чтобы преподнести ее моей матери. Цена за хранение этих книг стоила пять шиллингов в неделю. А в Илинге всегда были недовольны состоянием моих ситцевых платьев...
  Валентайн прервала себя. Через паузу продолжила:
  - Если вы не против, давайте не будем об этом. Вы были так добры, когда приняли меня, и никогда не спрашивали о моем прошлом, хотя имели на это полное право. Тем не менее, это вышло наружу. Вы знаете, вчера на гольф-поле я сказала этому человеку, что девять месяцев была в рабстве; я пыталась объяснить, почему я стала суфражисткой. Когда я обратилась к нему с просьбой, я почувствовала себя обязанной рассказать ему все с самого начала.
  Миссис Дюшемен в порыве воскликнула:
  - Моя дорогая!
  - Погодите. Я не закончила. Я хочу сказать следующее: я никогда не рассказывала этого, потому что мне стыдно. Я считаю, что эта работа была ошибкой, и эта единственная причина, по которой я стыжусь. Я сделала это импульсивно и оставалась там только из упрямства. Наверное, было бы более разумно пойти со шляпой в руках к великодушным людям, и собрать деньги, чтобы содержать мою мать и завершить мое образование. Но если мы унаследовали невезение Ваннопов, мы также унаследовали гордость Ваннопов. Я бы не смогла. К тому же, мне было только семнадцать, и я объявила, что мы уезжаем в деревню после распродажи. Как вы знаете, я не получила образования, или, если можно так сказать, полуобразованная из-за идей моего гениального отца. Одна из них заключалась в том, что я не должна была быть просто классическим слушателем Кембриджа, я должна была быть спортсменкой. Возможно, я ею и была. Не знаю, почему он вбил это себе в голову...
  Я хочу, чтобы вы поняли две вещи. Одну из них я уже сказала: ничего из того, что я услышала в этом доме, не может меня поразить или повредить. Еще на латыни сказано: "Это все не имеет значения". Я понимаю латынь так же хорошо, как и английский, потому что отец разговаривал со мной на латыни, и Гилберт, как только мы начинали... О, да... И второе: я стала суфражисткой, потому что была в рабстве. Вы - женщина, придерживающаяся старых порядков, и эти понятия для вас очень подозрительны; все-таки поймите: несмотря на то, что я была в рабстве и я суфражистка, я чиста! Ну, невинна... И вполне добродетельна!
  - О, Валентайн! Ты носила чепчик и фартук? Ты! В чепчике и фартуке!
  - Да, - ответила девушка, - я носила чепчик и фартук, и обращалась "Мэм" к госпоже, а также спала в чулане под лестницей. Потому что я не хотела спать с мерзким поваром!
  Миссис Дюшемен подбежала к мисс Ванноп, схватила ее за руки, затем поцеловала, сначала в левую, а потом в правую щеку.
  - О Валентайн, ты героиня! И тебе всего двадцать два!... Это мотор шумит?
  Но это не был приближающийся автомобиль, и мисс Ванноп сказала:
  - О, нет! Я совсем не героиня. Вчера я просто не смогла даже обратиться к этому министру. Это Герти побежала за ними. Меня хватило только на то, чтобы переминаться с ноги на ногу и бормотать: "П..п..раво голоса для ж..ж..женщин!" Если бы я на самом деле была отважной, я бы не постеснялась разговаривать с незнакомым мужчиной... Что, впрочем, потом и произошло...
  - Но ведь именно это и делает тебя отважной... - миссис Дюшемен все еще удерживала руки девушки в своих. - Можно же назвать героем человека, который действует, несмотря на все свои страхи?..
  - О, мы обсуждали эту тему с отцом, когда мне было десять. Нельзя точно сказать. Нужно дать определение термину "отважный"... Я выглядела жалкой... Я могу произнести страстную речь перед толпой, когда их много... Но хладнокровно разговаривать с мужчиной... Конечно же, я говорила с этим жирном идиотом с выпученными глазами, чтобы он помог вызволить Герти. Но это совсем другое.
  Миссис Дюшемен покачала руки девушки:
  - Ты знаешь, Валентайн, я старомодная женщина. Я считаю, что женщина должна находиться на стороне мужа. В то же время...
  - Эди, не надо, не надо! - отодвинулась мисс Ванноп. - Если вы верите в это, значит, что вы против. Не получится услужить и вашим и нашим. Это будет ошибкой с вашей стороны... Говорю же вам, я не героиня. Я боюсь тюрьмы, я ненавижу драки. Я благодарна судьбе, что имею возможность оставаться с матерью и быть для нее горничной-машинисткой, так что я не могу на самом деле действовать... Посмотрите на несчастную, больную маленькую Герти, которая прячется сейчас у нас на чердаке. Она проплакала всю ночь, но это из-за нервов. Она побывала в тюрьме пять раз, ее били в живот и все такое. Но ни одного проявления трусости! Таких людей, твердых, как скала, даже тюрьма не сможет сломить... Кажется, я отвлеклась, потому говорю всякие глупости, как дерзкая школьница. Я просто боюсь, мне в каждом звуке слышится полицейская машина, приехавшая за мной.
  Миссис Дюшемен погладила девушку по светлым волосам, заправила выбившуюся прядку за ухо:
  - Позволь мне показать, как правильно укладывать волосы. В любое время ты можешь встретиться с тем единственным, кто тебе подходит.
  - О, тот единственный! Спасибо, вы очень тактично перевели тему. Если тот единственный встретиться мне, он будет уже женат. Таково везение Ваннопов!
  - О, не надо так говорить, - глубокая озабоченность прозвучала в голосе миссис Дюшемен. - Почему ты считаешь себя не такой удачливой, как другие? У твоей матери, например, все хорошо. У нее хорошее общественное положение, она зарабатывает деньги...
  - Да, но мама же не из Ваннопов, фамилия мужа. Настоящие Ваннопы... их казнили, их предавали суду, их ложно обвиняли, переворачивали экипаж, в котором они ехали, уличали в адюльтерах или умирали без гроша в кармане, как мой отец. С самого начала времен. А теперь, когда у мамы есть свой талисман...
  - А что это? - оживилась миссис Дюшемен, - Какая-то реликвия?...
  - Вы не знаете о талисмане матери? - удивилась девушка. - Она всем рассказывает... Вы действительно не знаете историю о человеке с шампанским? Как-то мама сидела у себя в комнате на кроватии размышляла о самоубийтсве. Вошел человек по имени вроде как Титрэй (чайный поднос). Мама всегда называет его талисманом и нас просит упоминать его так в молитвах... Он одно время работал с отцом в одном из университетов Германии и питал к нему самые теплые чувства; но после они не поддерживали отношений. Когда отец умер, этот человек не был в Англии порядка девяти месяцев. И он спросил у матери: "Ну, миссис Ванноп, что это?" Мама рассакзала ему обо всем. Он сказал, что ей необходимо выпить шампанского и послал слугу с совереном за "Вдовой Клико". Он разбил горлышко бутылки о каминную полку, потому что не мог дождаться, когда принесут открыватель (для шампанского? - прим.перев.). Этот мужчина стоял над моей мамой, пока она не выпила половину бутылки из стаканчика для зубной щетки... Затем он повел ее обедать...о... что-то становится холодно!... Он отчитал ее... Он нашел ей работу, она писала передовицы в газету, акции которой он имел...
  - Ты вся дрожишь! - сказала миссис Дюшемен.
  - Да, я знаю, - лихорадочно проговорила девушка. - Конечно же, мама всегда писала статьи вместо отца. У него всегда были идеи, но он не умел писать. А у мамы великолепный стиль... С тех пор он - талисман, Титрей, - всегда появлялся, когда маме было особенно трудно. В газете ей как-то устроили разнос и грозили уволить за ошибки в фактах! Она делала много ошибок. Тогда он написал список вещей, которые каждый репортер должен знать. Например, "А. Ибор - архиепископ Йоркский, Правительство - либеральное". Но однажды он сказал: "Почему бы вам не написать роман о той истории, что вы мне рассказали?" Одолжил нам денег, мы купили этот коттедж, в котором сейчас живем, чтобы писать в тишине и покое... О, я не могу дальше!
  Мисс Ванноп разрыдалась.
  - Это все мысли об этих ужасных днях! И этот ужасный, ужасный вчерашний день! - девушка яростно терла кулачками глаза. Решительно отказалась от носового платка, протянутого Миссис Дюшемен, как и от ее объятий.
  - Какой я хороший, внимательный человек! - в голосе сквозило презрение. - Этот крест, который вы несете! Неужели вы думаете, что я не понимаю значения вашего молчаливого героизма здесь, в доме, в то время как мы шумно маршируем с флагами в руках? Только для того, чтобы прекратить пытки над такими, как вы, женщинами, над телами и душами, не прерывающимися ни на минуту, мы...
  Миссис Дюшемен медленно опустилась на стул у окна, пряча лицо за носовым платком.
  - Почему женщины вашего положения не заведут любовников... - горячо заговорила девушка. - Или же женщины вашего положения заводят любовников...
  Миссис Дюшемен подняла взгляд; несмотря на слезы, ее лицо светилось благородством и достоинстовом:
  - О, нет, Валентайн, - глубоким голосом заговорила она. - Есть что-то прекрасное, что-то захватывающее в целомудрии! У меня не предрассудков. Но строгость! Я никого не осуждаю! Но сохранить верность на всю жизнь в словах, мыслях и поступках.... Это не пустые слова...
  - Вы имеете в виду, бег с яйцом в ложке.
  - Я бы представила это не так, - мягко заметила миссис Дюшемен. - Разве Аталанта, бегущая быстрее всех и не отвлекающаяся на золотые яблоки, не является настоящим символом? Мне всегда казалось, что в красивой старинной легенде скрыта истина...
  - Не знаю. Когда я читала об этом у Рёскина в "Венце из дикой оливы" (перев.мой)... или это было "Владычица эфира"? Весь этот греческий вздор, правда же? Я думала, это похоже на гонки с яйцом, где молодая женщина не удержалась и отвлеклась на что-то другое. Похоже, мы говорим об одном и том же.
  - Моя дорогая! Ни одного слова против Джона Рёскина в этом доме!
  Мисс Ванноп вздрогнула.
  Громкий голос провозгласил:
  - Сюда!... Сюда!.. Дамы, должно быть, здесь...
  У мистера Дюшемена было три викария - по одному на каждый приход на болотах. От этих приходов выгоды было никакой, поэтому только очень богатый священник мог содержать их. Все три викария отличались огромным телосложением, похожие скорее на профессиональных боксеров, чем на духовников. Сердце любого злоумышленника ушло бы в пятки, повстречай он на своем пути мистера Дюшемена, который сам был исключительного роста, и трех его помощников.
  Мистер Хорсли - второй из них - в дополнение ко всему имел оглушительный голос. Он выкрикивал четыре-пять слов, затем вставлял "хи-хи", потом опять четыре-пять слов, и снова "хи-хи". Кости на его огромных запястьях торчали из-под рукавов его одеяния, кадык поражал размерами, большое худое и бесцветное лицо было похоже на череп из-за глубоко запавших глаз и коротко-стриженых волос. Когда он начинал говорить, его невозможно было остановить, потому что из-за собственного голоса он никого и ничего не слышал.
  Сегодня утром он должен был встретить приглашенных к завтраку гостей. Титдженс и Макмастер подъехали прямо к крыльцу. Уже сопровождая их на ступенях, викарий начал рассказывать историю. Начало, однако, не имело успеха...
  - Дамы! Осадное положение! - взревел он и подхихикнул. - Мы постоянно живем на осадном положении... Как-то...
  Оказалось, вчера мистер Сандбек и больше полудюжины молодцов, после ужина в Маунтби, решили прочесать округу, оседлав моторные велосипеды и вооружившись тростьями с тяжелыми набалдашниками ... против суфражисток! Они останавливали каждую женщину, встреченную ими в темноте, оскорбляли, угрожали тростями и подвергали перекрестному допросу. Вся местность встала наизготовку с оружием в руках.
  История, с соответствующими рассуждениями и повторениями, рассказывалась долго, что дало возможность Титдженсу и мисс Ванноп беспрепятственно разглядывать друг друга. Мисс Ванноп испытывала откровенный страх при виде этого большого, неуклюжего, необычно выглядящего человека. Ей казалось, что теперь, когда он ее опять нашел, он непременно передаст ее в руки полиции, которая без сомнения разыскивает ее и ее подругу Герти, мисс Уилсон. Герти оставалась в постели дома, под присмотром миссис Ванноп.
  У лунок он выглядел естественно и на своем месте, думала девушка. Здесь же производил странное впечатление: свободная одежда, огромные руки, светлые прядки коротко-стриженных волос, скрытая, можно сказать, бесформенная фигура; он одновременно подходил и не подходил к этой комнате. Ветчина, мясной пирог, галантин и даже розы - сочетались с ним. Но картины Тернера, изысканные занавеси, летящие одежды миссис Дюшемен, янтарь и цветы в прическе - были совершенно неуместны.
  Неожиданно для нее самой все ее смятения и беспокойства по поводу происшествия отступили на задний план, голос преподобного отца Хорсли зазвучал глуше, и она поймала себя на удивительной мысли, что его твидовый костюм от Харисса очень гармонирует с ее юбкой, и хорошо, что она надела шелковую блузу кремового цвета, а не розовую в полоску из хлопка.
  Эта мысль ей понравилась.
  В каждом человеке бок о бок сосуществуют два сознания, два духа, ответственные друг за друга так, что эмоции встают против рассудка, ум контролирует страсть, а первое впечатление оставляет свой след, пусть маленький, но все же прежде первых суждений. Чаще всего первое впечатление бывает предвзятым, и достаточно немного поразмыслить, чтобы оно изменилось.
  Накануне вечером Титдженсу пришлось несколько раз вспомнить эту молодую женщину. Генерал Кэмпион решил, что для Крисси она "maîtresse du titre" (любовница), из-за которой он погубил себя, разрушил свою семью, потратил деньги жены. Это была очевидная ложь. С другой стороны, это все могло оказаться правдой. Несмотря на обстоятельства и хороших, правильных жен, сколько достойных мужчин попались на этом! Он и сам мог увлечься. Но поставить на себе крест из-за какой-то незаметной девушки, представившейся бывшей служанкой и носившей розовую хлопчатобумажную блузу... это было за рамками мыслимого и немыслимого даже для глупых сплетен гольф-клуба!
  Это было самое первое и самое сильное впечатление! Понятное дело, снаружи было видно, что девушка не рождена в семье кухарки, все-таки она была дочерью профессора Ваннопа. Но она умела прыгать! У Титдженса была теория, которой он строго придерживался, что разделение классов произошло от того, что аристократия умела оторваться от земли, в то время как простые люди не могли.
  Но сильное впечатление осталось неизменным. Мисс Ванноп была кухаркой, вернее помощницей для дамы, по своей натуре. Она происходила из хорошей семьи; фамилия Ванноп первый раз была упомянута в 1417 году в Бердлипе, графство Глочистершир; без сомнения, обогатились они после сражения у Эйджинкорта (Agincourt). Даже достойные мужья благородных фамилий будут отпускать своих дочерей в помощницы для дам - одна из странностей наследования... Титдженс уже достиг понимания того, что мисс Ванноп все-таки героиня, раз посвятила свои молодые годы дарованию матери и школе для брата, - как он смог догадаться, - все же не видел в ней больше, чем поверенную для леди. Героини всегда достойны восхищения, их можно даже считать святыми... Но если они позволяют себе выглядеть измученными и жалкими... Им остается только смиренно ожидать своего заслуженного места в раю. А здесь, на земле, навряд ли найдется человек из высшего общества, осмелившийся назвать ее супругой; а тем более тратить на нее деньги своей жены. Такова реальная жизнь.
  Сейчас же она предстала перед ним совсем по-другому: шелк вместо хлопка, блестящие уложенные волосы вместо панамы, очаровательная молодая шейка, хорошая обувь на стройных ножках, здоровой румянец вместо вчерашней бледности из-за страха за подругу; равная среди равных с окружающими ее людьми; маленькая, но с хорошей фигуркой, жизнерадостная и цветущая; огромные голубые глаза без смущения смотрят в его собственные...
  - Боже мой!... - сказал он себе. - Так это правда! Она настоящая веселая маленькая госпожа!
  Несомненно, генерал Кэмпион, Сандбек и другие клубные сплетники были виновны в распространении нелепых слухов. В этом было что-то особенное для жестокого, озлобленного и глупого мира. Если мужчину и женщину склоняют в бесконечных пересудах, то это означает, что есть что-то гармоничное в этом союзе. Но тут же начинается град всяческих предположений!
  Титдженс взглянул на миссис Дюшемен, и нашел ее ничем не примечательной, и, вероятно, даже скучной. Ему не понравилось ее многослойное синее платье с большими рукавами; он решил, что женщине не стоит носить дымчатый янтарь, который более всего подходил для производства мундштуков для бездельников. Он оглянулся на мисс Ванноп, и ему показалось, что она будет хорошей женой Макмастеру. Макмастеру нравились спортивные девушки, а она была подходящей леди для него.
  Кристофер услышал, как мисс Ванноп сквозь шум обратилась к миссис Дюшемен:
  - Мне сесть с этой стороны стола, чтобы разливать (чай)?
  - Нет. Я попросила мисс Фокс, она будет разливать. Она почти глухая. - Мисс Фокс была бедной сестрой покойного викария. - Ты развлекаешь мистера Титдженса.
  Титдженс заметил, что голос миссис Дюшемен, звучавший как из башни, легко перекрыл рокотание мистера Хорсли, как пение дрозда перекрывает шум ветра. Это было не лишено приятности. Но он также заметил, что мисс Ванноп едва заметно скривилась.
  Мистер Хорсли, как рупор над толпой, вертелся на своем месте, обращаясь к своим слушателям по кругу. Сейчас он ревел на Макмастера; Титдженс уже готовился выслушать описание инфарктов старой миссис Хаглн из Ноби. Но до него очередь не дошла...
  В комнату стремительно вошла женщина в ладном черном платье, показывающем, что владелица его не так давно овдовела. Ей было около сорока пяти, на лице играло возбуждение, круглые щеки слегка подрагивали. Она похлопала мистера Хорсли по правой руке. Он продолжал свою декламацию. Тогда она схватила викария за руку и потрясла ее.
  - Который из вас мистер Макмастер, критик? - высоким голосом скомандовала она. В мертвой тишине она спросила Титдженса:
  - Это вы мистер Макмастер, критик? Нет!... Тогда это должны быть вы...
  Мгновенная смена интереса с Титдженса на Макмастера была едва ли не самой невежественной ситуацией, в которую Кристофер попадал. Тем не менее это было явно по делу, поэтому Титдженс решил не обращать на это внимания.
  - О, мистер Макмастер, моя новая книга выходит в четверг, - начала она и повела Макмастера под руку к окну в другом конце комнаты.
  Руки мисс Ванноп бессильно опустилисью
  - Мама! - помимо воли вырвалось из нее.
  - О да! - сказала миссис Ванноп. - Мы же договорились, что старая Ханна сегодня не придет. Мы так и сделали. - и уже обращаясь к Макмастеру:
  - Ханна - наша домработница. - После некоторого колебания живо продолжила:
  - Безусловно, это будет полезно для вас услышать о моей новой книге... Такое предварительное объяснение для журналистов...- тащила она Макмастера дальше, а тот лишь слабо блеял.
  Когда мисс Ванноп садилась в двуколку, которая должна была отвезти ее в дом священника, - сама она не могла управлять лошадью, поэтому с ней был возница, - она рассказала матери, что на завтрак приглашены два джентльмена, имени одного она не знает, но другой, мистер Макмастер, известный критик. Миссис Ванноп спросила:
  - Критик? Чего? - всю ее сонливость как рукой сняло.
  - Не знаю... Книг, полагаю...
  Через пару секунд, когда черный жеребец, красивое большое животное, преодолел двадцать ярдов за несколько скачков, возница сказал:
  - Ваша мать зовет вас.
  На что мисс Ванноп, ответила, что это не имеет значения. Она была уверена, что все предусмотрела. Она должна была вернуться к обеду; миссис Ванноп надо было время от времени приглядывать за Герти Уилсон на чердаке; Ханне, приходящей домработнице, был решено дать сегодня выходной. Это было очень важно, чтобы Ханна не узнала о спящей в одиннадцать часов утра на чердаке совершенно незнакомой молодой женщине. Если она рапространит слух по всей округе, полиция мгновенно будет в их доме.
  Миссис Ванноп была женщиной дела. Раз она услышала о рецензенте в нескольких минутах езды, она навестит его с яйцами в качестве подарка. Как только домработница пришла, миссис Ванноп собралась и отправилась в путь пешком. Никакие соображения о нависшей опасности не остановили бы ее; к тому же, она совершенно забыла о полиции.
  Ее появление сильно обеспокоило миссис Дюшемен. Ей было важно, чтобы гости были рассажены и начали завтрак до прихода ее мужа. Это оказалось нелегко. Миссис Ванноп, которую никто не приглашал, не желала расставаться с Макмастером. Мистер Макмастер объяснял ей, что никогда не писал отзывы в газеты, только статьи в ежеквартальном журнале. И миссис Ванноп пришло в голову, что именно его статья о ее новой книге в журнале просто необходима. И поэтому она постаралась рассказать, как и что надо написать. Даже после того, как миссис Дюшемен дважды удавалось довести Макмастера до его места, миссис Ванноп вытягивала его снова к амбразуре пресловутого окна. Миссис Дюшемен смогла сохранить свою существенную стратегическую позицию, твердо заняв стул рядом с Макмастером. И только при отчаянной просьбе:
  - Мистер Хорсли! Заберите миссис Ванноп, посадите рядом с собой и накормите ее!
  Миссис Дюшемен в прямом смысле слова подняла со своего места во главе стола миссис Ванноп, которая посчитала это положение рядом с Макмастером единственно возможным для себя. Для миссис Ванноп выдвинули кресло Чипендейл.
  Катастрофа надвигалась - это означало, что муж миссис Дюшемен покажет себя во всей красе перед гостями.
  Тем временем мистер Хорсли с блеском завершил свою обязанность сопровождения миссис Ванноп с такой твердостью, что она посчитала его очень неприятным и опасным человеком. Мистер Хорсли сидел рядом с мисс Фокс, неприметной старой девой. Перед ней стояли батареи столового серебра, ручки из слоновой кости которых были ловко направлены в ее сторону. Это место миссис Ванноп также пыталась занять, воображая, что, отодвинув высокие вазы с дельфиниумами, она сможет по диагонали общаться с мистером Макмастером. Поняв, что и это нереально, миссис Ванноп смиренно уселась на стул, предназначенный для восьмого гостя, мисс Герти Уилсон. Погрязнув в рассеянном унынии, она время от времени высказывала дочери:
  - Думаю, что очень плохо организовано. Эта встреча очень плохо организована.
  Она едва поблагодарила мистера Хорсли за рыбу, которую он положил ей на тарелку. На Титдженса она даже и не взглянула.
  Миссис Дюшемен сидела рядом с Макмастером и не сводила глаз с маленькой двери в углу. Неожиданно ее накрыло подавляющее дурное предчувствие. Хотя до этого момента она решила ничего не говорить гостям, но надвигающаяся беда заставила ее проговорить:
  - Возможно, это было неправильно, просить вас проделать такой путь. Возможно, вы ничего не добьетесь от моего мужа... Он... особенно по субботам...
  Она замолчала в нерешительности. Вполне вероятно, что ничего и не произойдет. Две из последних семи суббот прошли спокойно. В этом случае признание впустую. И тогда этот симпатичный человек уйдет из ее жизни с осознанием, что ему не нужно оставаться светлым пятном в ее воспоминаниях... Постепенно ее накрыло безграничное ощущение, что если бы он знал о ее страданиях, он бы обязательно остался, чтобы ее успокоить. Она выдавила несколько слов, чтобы закончить предложение.
  - О, дорогая леди! - сказал Макмастер, и он предстал таким очаровательным для нее! - Кто-то понимает... Кто-то учился и готовился понимать... Эти великие ученые, эти замечательные знатоки...
  Миссис Дюшемен выдохнула с огромным облегчением. Макмастер произнес правильные слова...
  - И, - продолжал Макмастер, - просто провести немного времени! Полет ласточки... "Когда ласточка скользит от одной возвышенной двери до другой..." Вы же знаете эти строчки... здесь, в вашем совершенном окружении...
  Казалось, волна блаженства окутала ее. Именно так должен мужчина разговаривать; именно так - голубой со стальным оттенком галстук, прихваченный похожим на настоящий золотым кольцом, голубые же со стальным оттенком глаза под черными бровями, - мужчина должен выглядеть. Это блаженство согрело ее, принеся негу и покой. Такое состояние бывает в самом начале, когда сон начинает овладевать тобой, и все тревоги уходят прочь. Она чувстовала только запах роз на столе.
  - Должен признать, у вас все сделано с большим вкусом, - донеслось до нее.
  Большой и неуклюжий, но более ничем не примечательный человек, которого этот обаятельный мужчина привез с собой, пытался привлечь ее внимание. Он только что поставил перед ней маленькую голубую фарфоровую тарелку с маленькой порцией черной икры и кружочком лимона; на другом изящном севрского фарфора блюдечке лежал самый спелый персик. Миссис Дюшемен вспомнила, что уже давно, отвечая на вопрос, просила немного икры и персика, с неясным предчувствием, что названия таких яств придадут ей очарования в глазах Калибана (уродливый дикарь в драме Шекспира "Буря" - прим.перев.).
  Она засомневалась в силе своей привлекательности. Титдженс уставился большими рыбьими глазами на икру перед ней.
  - Как вы это достаете, например? - спросил он.
  - О, если бы не мой муж, это выглядело бы хвастовством. Я сама бы считала это показной роскошью, - улыбнулась она сдержанно, но искренне. - Мой муж когда-то обучал Симпкинса в Нью-Болт-Стрит. Послали телефонное сообщение, специальные люди забрали на рассвете из Биллинггейта лосося, и барабульку, видите, на льду, и блоки льда также. Так много... А в семь машина отправилась к станции Эшфорд... Но все равно, трудно дать завтрак не позже десяти.
  Она не хотела растрачиваться на разговор с этим мрачным типом, но и повернуться к нему спиной, как она жаждала, тоже не могла. Она желала, чтобы этот невысокий человек беседовал с ней такими близкими ей по духу словами, как из прочитанных когда-то книг.
  - Нет, это не так, - сказал Титдженс. - Это не хвастовство. Это Великая традиция. Вы никогда не должны забывать, что эти завтраки известны как Завтраки Дюшемена из Магдалена.
  Каким-то непостижимым образом он смотрел ей прямо в глаза. Без сомнения, он хотел сделать комплимент.
  - Иногда это очень трудно. Мой муж сам не принимает в этом участия. Он воздержан до неразумности. По пятницам он вообще ничего не ест. Меня это беспокоит... по субботам.
  - Я знаю, - просто сказал Титдженс.
  - Вы знаете! - резко вскинулась она.
  - Конечно, каждый знает, кто знаком с Завтраками Дюшемена. Он был одним из дорожных строителей Рёскина (группа студентов на добровольной основе под руководством Рёскина ремонтировали дороги - прим.перев.). О нем говорили, что он более Рёскин, чем все остальные!
  Миссис Дюшемен не сдержала вскрика. Фрагменты худших историй, которые в плохом настроении рассказывал ей муж о своем старом наставнике, прошли у нее перед глазами. Ей почему-то представилось, что этому бесформенному монстру известны самые постыдные части ее интимной жизни. При взгляде на Титдженса, ей показалось что фигура чудовища растет, теряя свои очертания. Это был самец, грубый, угрожающий, отвратительный и бесчувственный!
  - Я буду защищаться, если только... - поймала она себя на мысли.
  Тут же миссис Дюшемен поняла, что сделала свой выбор, связала свои мысли и свое будущее с человеком, сидящим с другой стороны. Этот мужчина, чуткий и хороший, очень подходил: как дополнение к гармонии, как еда для голодного. Она сравнивала его с нежной и сладкой мякотью инжира... Это было неизбежно: при той основе отношений миссис Дюшемен с ее мужем у нее непременно должны были возникнуть эти чувствва...
  Она настолько была погружена в смятение, что почти без эмоций восприняла высокий пугающий и грубый голос:
  - Post coitum triste (лат., посткоитуальная грусть - прим.перев.)! Ха!ха! Что это такое? - голос снова повторил ужасные слова и язвительно спросил, - Вы знаете, что это значит?
  Но проблема с мужем ушла на второй план; главной стала мысль, что же этот чудовищный и ненавистный человек собирается сказать о ней своему другу потом, через некоторое время, когда они уйдут отсюда?
  Титдженс, не отводя взгляда, невозмутимо и тихо произнес:
  - На вашем месте я бы не оглядывался. Винсент Макмастер в состоянии разрешить ситуацию.
  В его голосе прозвучали интонации старшего брата. Сразу же миссис Дюшемен поняла, что он знает о тесных узах, связавших ее и Макмастера. Он обращался с ней, как обращаются с возлюбленной лучшего друга в чрезвычайном положении. Он был одним из тех значительных мужчин, которые обладают даром хорошей интуиции, но которых следовало по этой же причине опасаться.
  - Слышите!
  В ответ на злорадный и жестокий вопрос "Что это значит?" Макмастер моментально ответил тоном осуждающего наставника:
  - Конечно, я знаю, что это значит! Тоже мне открытие! - тон был выбран правильный.
  Титдженс и миссис Дюшемен услышали, как мистер Дюшемен, невидимый за частоколом голубых соцветий и горой серебра, просопел что-то, как виноватый школьник. Суровый маленький человек в сером твидовом костюме, застегнутом до последней пуговицы на плотном стоячем воротнике, стоял за невидимым креслом, устремив взгляд в никуда.
  - Клянусь Богом, Пэрри! - про себя воскликнул Титдженс, - Чемпион Бермондси в среднем весе! Он здесь, чтобы утихомиривать Дюшемена, если тот начинает бушевать!
  Титдженс отвлекся на других сидящих за столом. Миссис Дюшемен позволила себе откинуться на спинку стула и выдохнуть с огромным облегчением. Уже было все равно, что о ней подумает Макмастер. Он узнал наихудшее! К счастью или к несчастью, плохое уже произошло.
  Через некоторое время она решилась взглянуть на Макмастера.
  - Все в порядке, у Макмастера получится, - повернулся к ней Титдженс. - У нас в Кэмбридже был друг с такими же наклонностями, как у вашего мужа. Макмастер мог справиться с ним на любом светском мероприятии. К тому же, мы все здесь из благородного сословия!
  Преподобный мистер Хорсли и мисс Ванноп выглядели чрезмерно заинтересованными содержимым своих тарелок. Хотя в мисс Ванноп Кристофер не был уверен. Его внимание привлек взгляд больших голубых глаз, украдкой брошенный на него. Он подумал: "Она что-то скрывает. Она не хочет, чтобы я показывал эмоции и не наделал еще хуже! Как неловко, что девушка вынуждена принимать в этом участие!" В ответном взгляде он постарался ее успокоить: "Все в порядке, на этом конце стола есть кому позаботиться."
  Миссис Дюшемен почувствовала, что дух ее немного успокоился. Макмастер узнал наихудшее. Дюшемен цитировал разнузданные строчки из "Трималхиона" Петрония, сопя Макмастеру прямо в ухо. Она услышала фразу " Froturianas, puer callide . . ." Когда-то Дюшемен, с болезненной силой маньяка схватив ее запястье, заставлял слушать перевод снова и снова... Несомненно, этот ненавистный человек рядом наверняка догадается!
  - Конечно, мы все должны быть благородными, - продолжила она разговор. - Это естественно для каждого...
  - В наши дни это уже не совсем так. Всякого рода прохвосты пытаются пробраться в святая святых, - начал было Титдженс, но миссис Дюшемен отвернулась в другую сторону, не дослушав предложение. Она всматривалась в лицо Макмастера, растворяясь в бесконечном умиротворении.
  Макмастер, за четыре минуты до этого, был единственным, кто заметил, как приоткрылась маленькая дверь в панели стены, и из-за зеленой суконной портьеры в комнату вошел преподобный мистер Дюшемен, сопровождаемый Пэрри. Макмастер сразу же его узнал, ведь Пэрри был экс-чемпионом по боксу. Этот союз показался Макмастеру довольно странным. Следующая его мысль была о том, что такой до невозможности привлекательный мужчина, как муж миссис Дюшемен, не добился высокого положения в Церкви, где всегда был недостаток мужской красоты.
  Мистер Дюшемен был очень высок, а небольшая сутулость придавала ему облик истинного клерика. Лицо его было словно слеплено из алебастра; седые волосы, разделенные на прямой пробор; высокие брови; быстрый взгляд пронизывающих и строгих глаз; крючковатый нос точеной формы. Именно такой человек должен украшать возвышенный и великолепный храм, а миссис Дюшемен - именно та женщина, которая освятила бы гостиную епископа. С его богатством, образованностью и традициями... "Почему же он, по крайней мере, не декан?" - промелькнула где-то в уголке сознания тень подозрения.
  Мистер Дюшемен стремительно прошагал к своему месту. Пэрри, не отстававший от него, быстро выдвинул кресло, куда священник грациозно скользнул. Он привествовал кивком унылую мисс Фокс, которая в этот момент протянула руку к чайнику. Дюшемен обхватил своими белыми длинными пальцами стакан, стоявший рядом с его тарелкой. Сначала бросил украдкой взгляд на Макмастера, а потом уставился на него блестящими веселыми глазами:
  - Доброе утро, доктор! - сказал он, и не слушая тихих протестов Макмастера, продолжил, - Да! Да! Стетоскоп тщательно спрятали в цилиндре и оставили в холле!
  Экс-боксер, в узких боксерских гетрах, узких полотняных бриджах, в узком коротком пиджаке, застегнутом на все пуговицы так, что подбородок упирался в воротник, выглядел, как должен был выглядеть конюший при богатом человеке. Он тоже узнал Макмастера. Они были хорошо знакомы еще из Кэмбриджа, когда Пэрри давал уроки бокса Титдженсу. Он бросил быстрый взгляд на Дюшемена, и Макмастер едва услышал:
  - Причудливые изменения, сэр! Присмотрите за ним секундочку! - и стремительной легкой походкой боксера проскользнул к буфету.
  Взглянув на миссис Дюшемен, Макмастер увидел, что она всецело занята разговором с Титдженсом. Он повернулся обратно. Сердце его подпрыгнуло, когда он заметил уже приподнявшегося мистера Дюшемена, не отрывающего взгляда от батареи столового серебра перед ним. Но потом он снова опустился в кресло, и обратился к Макмастеру с выражением особенной хитрости на худом лице:
  - А ваш друг? Тоже медик? И все экипированы стетоскопами. Несомненно, нужно, чтобы два доктора подтвердили...
  Внезапная ярость исказила его лицо. Он отодвинул руку Пэрри, подавшего на стол тарелку с одиноким кусочком рыбы.
  - Забери! - начал громко восклицать священник. - Все это соблазны для грязного вожделения...
  Но еще один подозрительный и тревожный взгляд на Макмастера, и он изменил поведение.
  - Да-да! Пэрри! Хорошо! Конечно, палтус! А потом можно попробовать почки (мне кажется, здесь все-таки имеется в виду фасоль "kidney beans" - прим.перев.). И еще! Да! Грейпфрут! И хереса! - заговорил он со старым оксфордским акцентом, расстелил салфетку на колени и торопливо положил в рот кусочек рыбы.
  Макмастер терпеливо и четко попросил разрешения представиться. Его зовут Макмастер, он переписывался с мистером Дюшеменом по поводу своей маленькой монографии. Дюшемен пристально вгляделся в него, пробудившееся воспоминание постепенно оттеснило подозрительность и вызвало бурную радость.
  - А, Макмастер! - возликовал он. - Макмастер, начинающий критик. Кажется, немного гедонист? И да, вы телеграфировали, что приедете. Вдвоем. Не доктора! Друзья.
  Он приблизил лицо к Макмастеру:
  - Вы выглядите таким усталым! Изнуренным! Изнуренным!
  Макмастер собирался сказать, что он много работал в последнее время. Но неожиданный злорадный гогот прервал его. Несомненно, миссис Дюшемен - и Титдженс тоже, - слышали последовавшие за этим латинские слова. Макмастер понял, с чем имеет дело. Он посмотрел на боксера, повернул голову на другую сторону стола. Огромная фигура мистер Хорсли приняла теперь другое значение. Макмастер не спеша доел почку. Безусловно, представленной здесь физической силы было вполне достаточно, чтобы скрутить Дюшемена, если тот впадет в буйство. И эта сила была обученной!
  Это было одним из незначительных, но любопытных совпадений в жизни. Когда-то, еще в Кэмбридже, Макмастер хотел нанять Пэрри, чтобы он сопровождал его хорошего друга Сима. Сим, один из выдающихся язвительных насмешников, здравомыслящий, порядочный, в обычной жизни немного стесняющийся, время от времени страдал припадками, как и мистер Дюшемен. На светском рауте он мог встать и громко кричать, или присесть к кому нибудь и шептать похабные непристойности. Макмастер искренне его любил, и сопровождал его по возможности, и вследствие этого приобрел некоторые навыки в борьбе с этими проявлениями.
  Макмастер почувствовал вдруг прилив радости! Он подумал, что он может добиться благосклонности миссис Дюшемен, если тихо и успешно уладит эту ситуацию. Вероятно, эта благосклонность приведет и к чему-то большему! Лучшего и пожелать нельзя.
  Макмастер знал, что сейчас она повернулась к нему, он ощущал ее внимание и ее взгляд, который как бы согревал его щеку. Но он не оглядывался; его глаза не отрывались от злорадного лица ее мужа. Мистер Дюшемен цитировал Петрония, близко склонившись к гостю. Макмастер вяло ковырялся в тарелке.
  - Это нередактированная версия ямба. Мы использовали Виламовитца Мёллендорфа...
  Чтобы прервать его, священник вежливо положил худую руку на его руку. На среднем пальце красовалось кольцо красного золота с великолепным сердоликом. Он продолжал декламировать, впадая в экстаз; голова его склонилась набок, как будто он прислушивался к хору невидимых певчих. Макмастер возненавидел латынь с оксфордским акцентом. Он коротко взглянул на миссис Дюшемен; она смотрела на него большими, темными, полными благодарных слез глазами.
  Макмастер обернулся к Дюшемену. Внезапно он понял: она страдает! И страдает очень сильно! Ему и в голову не приходило, что она будет страдать, - частично потому, что он сам был спокоен, и частично, потому что миссис Дюшемен была объектом его восхищения. Теперь же он почувствовал себя отвратительно от того, что она страдает.
  Миссис Дюшемен испытывала муки адские! Макмастер посмотрел на нее внимательно и отвернулся! Презрение было в его взгляде и гнев, что он оказался в подобной ситуации!Пытаясь избавиться от боли, она коснулась его руки.
  Макмастер почувствовал ее прикосновение, его душу заполнила нежность. Но он не повернул голову. Ради нее же он не смел отвести взгляда от маниакального лица. Кризис приближался. Мистер Дюшемен уже добрался до английского перевода, который он хотел прокричать непотребными словами перед всеми гостями. Он уже положил обе ладони на скатерть, приготовившись встать. Момент настал.
  - "Юность бесстрастной любви" - это жалкое толкование Пуэра Каллиде (не уверена - м.б. умного ребенка, если с лат. - прим.перев.). Жалкий антиквариат...
  Дюшемен пожевал и спросил:
  - Что? Что? Что это?
  - Это что-то вроде "Оксфорд восемнадцатого века колыбель...". Я предполагаю, что это Уайстон и Диттон? Что-то похожее...
  Он наблюдал за Дюшеменом. Тот вроде уже отошел, выглядел неуверенным, как будто проснулся в незнакомом месте.
  - В любом случае, похабщина дрянного школьника. Пятый класс. Или еще ниже, - добавил Макмастер. - Я хочу взять галантин. Попробуйте тоже. Выша рыба уже остыла.
  Мистер Дюшемен смотрел на свою тарелку.
  - Да, да! - пробормотал он. - С сахаром и уксусной приправой!
  Бывший борец незаметной тихой тенью проскользнул к буфету.
  - Вы хотели мне поведать что-нибудь для моей маленькой монографии, - сказал Макмастер. - Что случилось с Мэгги... Мэгги Симпсон? Шотландская девушка, которая послужила примером для Аллы Фиестры дель Сиело?
  Казалось, Дюшемен уже пришел в себя, но взгляд его был растерянным и измученным.
  - Алла Финестра! - вскрикнул он. - У меня есть ее акварель. Я увидел картину, когда она ее рисовала и тут же купил ее...
  Он снова посмотрел на свою тарелку, и тут же с жадностью стал поглощать галантин:
  - Красивая девушка! С длинной шеей... Ну, она не была... ээээ... приличной! Она еще жива, я полагаю. Очень стара. Я видел ее два года назад. У нее оставалось еще много картин. Раритеты, естественно! Она жила в Вайтчэпел Роуд. Да, конечно, она была в этом классе...
  Священник продолжал бормотать, низко склонясь над тарелкой. Макмастер решил, что приступ прошел. Его неудержимо тянуло повернуться к миссис Дюшемен; он увидел ее суровое неподвижное лицо.
  - Если он немного поест, заполнит желудок, - быстро прошептал он, - Кровь отхлынет от головы...
  - Простите! Это, должно быть, ужасно для вас! Я никогда себе не прощу!
  - Нет! Нет!.. За что? Для чего тогда я здесь?...
  Глубокие эмоции осветили ее белое лицо:
  - Вы такой хороший человек! - проникновенно сказала она. Они, не отрываясь,смотрели друг другу в глаза.
  Неожиданно за спиной Макмастера Дюшемен закричал:
  - Говорю вам, он составил соглашение с ней, dum casta et sola (лат., до тех пор, пока она незамужем и непорочна - прим.перев.), конечно же! Пока она целомудренна и одна!
  Словно ощутив отсутствие той мощной силы, которая одерживала вверх над его волей, священник вскочил на ноги:
  - Целомудрие! - тяжело дыша, провозгласил он. - Вы видите целомудрие... Какая сила внушения в словах!
  Дюшемен оглядел богато накрытый стол; перед его глазами предстал бескрайний луг, где он мог бы свободно скакать, разминая затекшие после долго плена ноги. Выкрикнул три грязных слова и перешел снова на оксфордский акцент:
  - Но целомудрие...
  - О! - от неожиданности воскликнула миссис Ванноп и посмотрела на свою дочь. Валентайн с медленно пунцовевшим лицом продолжала чистить персик. Миссис Ванноп обратилась к сидящему рядом мистеру Хорсли:
  - Я знаю, вы тоже пишете, мистер Хорсли. Несомненно, более поучительное, чем мои бедные читатели захотят читать...
  Мистер Хорсли приготовился, согласно инструкциям миссис Дюшемен, громко описывать свою новую статью о поэме "Мозелла" Авсония, но женщина опередила его. Она невозмутимо говорила о вкусах широкой публики. Титдженс, держа в руках наполовину очищенный инжир, наклонился к мисс Ванноп и сказал как можно громче:
  - У меня есть сообщение для вас от мистера Уотерхауса. Он сказал, что если вы будете...
  Совершенно глухая мисс Фокс, которая в свое время была обучена письму, обратилась через стол к миссис Дюшемен:
  - Мне кажется, сегодня будет гроза. Вы заметили тучи мошек...
  - Когда мой почитаемый наставник, - голос отца Дюшемена прогремел, как гром, - в день своей свадьбы ехал в карете, он обещал своей невесте: "Мы будем жить как благословенные ангелы!" Как возвышенно! Я тоже после нашего венчания...
  - О... нет! - закричала миссис Дюшемен.
  На мгновение все стихли - словно бы для вздоха. Затем непринужденно продолжили разговор с вежливым оживлением и с преувеличенным вниманием. Титдженс оценил это как наивысшее достижение и подтверждение воспитанности и манер англичан!
  Пэрри уже дважды придерживал хозяина за рукав и громко напоминал ему, что завтрак стынет. Макмастеру он уже прошептал, что он и преподобный мистер Хорсли могли бы увести священника, но без борьбы это не удастся.
  - Подожди! - сказал ему Макмастер по вернулся к миссис Дюшемен, - Я знаю, как его остановить. Хотите?
  - Да! Да! Что угодно!
  Макмастер заметил слезы, катившиеся по ее щекам; он никогда не видел подобного. С осторожностью и с едва сдерживаемой яростью он прошептал в волосатое ухо наклонившегося к нему боксера:
  - Ударь его по почкам. Большим пальцем. Как можно сильнее, но так, чтобы не сломать палец...
  Как раз в этот момент мистер Дюшемен провозгласил:
  - Я тоже после нашего венчания...
  Он начал размахивать рукой, пытаясь взглядом найти хоть одно внимающее ему лицо. И миссис Дюшемен закричала.
  Мистер Дюшемен подумал, что стрела Бога пронзила его. Вероятно, он был недостойным Его посланником. Еще ни разу в жизни он не испытывал такой боли; тьма поплыла перед глазами; он бессильно упал и скорчился в кресле.
  - Он не поднимется, - благодарно прошептал Макмастер боксеру, - Он захочет, но побоится.
  - Моя дорогая леди! - торжествующе обратился он уже к миссис Дюшемен, - Уверяю вас, все уже позади. Это научно подтвержденное отвлекающее средство.
  - Простите! - прорвались у нее глубокие рыдания, - Вы никогда не сможете уважать...
  Она вглядывалась в его лицо как заключенный, который пытается найти следы милосердия в глазах палача. Сердце не стучало, дыхание приостановилось...
  И небеса спустились на землю! Через тонкую ткань носового платка на левой ладони она почувствовала прохладные прикосновение. Этот мужчина точно знал, что нужно делать! И она сомкнула свои пальцы поверх его, свежих, как аралия и амброзия, восхитительных пальцев!
  В полном блаженстве она слышала только его голос. Какие великолепные четкие, но вместе с тем изысканные предложения! Он объяснял, что некоторые крайности обусловлены нервным перевозбуждением, с которым можно бороться, или же можно, конечно же, полностью излечить, - страхом, например, или применить более решительные действия - резкая физическая боль, что тоже относится к нервной деятельности!..
  Пэрри же в это время говорил на ухо хозяину:
  - Время для подготовки вашей проповеди на завтра, сэр.
  И мистер Дюшемен ушел также незаметно, как и пришел, бесшумно пройдя по толстому ковру к маленькой двери.
  - Вы прибыли из Эдинбурга? - продолжал разговор Макмастер. - Тогда вы должны знать берег Файршира.
  - А если нет?
  Его рука по-прежнему оставалась в ее. Он начал говорить о разноцветных зарослях утесника на камнях и о песчаниках на отмели так живописно и так по-шотландски, что она тут же вспомнила свое детство, и слезы покоя увлажнили ее глаза. Она также крепко держала его прохладную руку, но через некоторое время решила отпустить. Рука исчезла, и словно большая часть жизни ушла из нее.
  - Вы должны знать поместье Кингасси, недалеко от вашего городка. Я там проводила каникулы, когда была маленькой.
  - Возможно, мы играли вместе - босоногий пацан и благородная девочка.
  - Нет, навряд ли! Все-таки разница в возрасте! И... и есть некоторые вещи, которые мне бы хотелось вам рассказать.
  Вооружившись своим обаянием и очарованием, она обратилась к Титдженсу:
  - Подумайте только! Я нашла мистера Макмастера, мы играли с ним вместе в детстве.
  Она чувствовала, что Титдженс смотрит на нее со состраданием, и не могла подавить ненависти.
  - Тогда вы более старинный друг, чем я, - сказал он. - Мы знакомы с ним с четырнадцати лет. Но не думаю, что вы знаете его лучше меня. Он достойный человек...
  Она возненавидела его за снисходительность к лучшему из сидящих здесь, и за предостережение, - она точно знала, что это предостережение ей, - беречь его друга.
  Послышались громкие, но не тревожные, восклицания миссис Ванноп. Мистер Хорсли рассказывал ей о необычной рыбе, которая во времена Римской империи водилась в Мозеле. Поэма "Мозелла" Авсония. Почти во всех эссе он писал о рыбах...
  - Нет, - вскричал он, - было сказано, что это плотва. Но сейчас в реке нет плотвы. Vannulis viridis, oculisque. Нет. То есть, наоборот. Красные плавники...
  Миссис Ванноп, прерывая его, предупреждающе вскинула руку, почти касаясь его рта, широкий рукав повис над его тарелкой:
  - Титдженс! - воскликнула она. - Как это возможно?
  Она бесцеременно заняла место своей дочери, и оказавшись рядом с ним, стала громкогласно выражать ему признательность. Когда Титдженс повернулся к миссис Дюшемен, миссис Ванноп мгновенно узнала орлиный профиль его отца, которого она видела на завтраке в день своей свадьбы. Все присутствующие за столом, кроме Кристофера, естественно, уже знали историю. Миссис Ванноп воспользовалась шансом еще раз рассказать, как его отец спас ей жизнь, и стал ее талисманом. У нее не было возможности отплатить сторицей его отцу, и поэтому она предложила сыну ее лошадь, ее кошелек, ее сердце, ее время, ее саму. Она была настолько искренней, что, когда завтрак расстроился, она просто кивнула Макмастеру и, удерживая Титдженса за руку, небрежно сказала критику:
  - Извините, что не могу больше помочь вам с вашей статьей, но мой дорогой Крисси должен получить книги, которые он хочет. Немедленно! Сию же минуту!
  И она заторопилась, уводя за собой Титдженса. Ее дочь следовала за ними, как лебеденок за своими родителями. Миссис Дюшемен со всем великосветским шармом принимала благодарности гостей за чудесный затрак, и выражала надежду, что теперь-то они найдут дорогу сюда...
  Отголоски прошедшего пиршества еще не рассеялись в воздухе. Макмастер и миссис Дюшемен остались одни. В настороженных глазах проблескивала тоска.
  - Это ужасно, что надо уже уходить. Но у меня назначена встреча, - сказал Макмастер.
  - Да! Я знаю. С вашими замечательными друзьями.
  - О... только с мистером Уотерхаусом и генералом Кэмпионом... и мистер Сандбек, конечно же...
  На миг она испытала злорадное удовольствие при мысли, что Титдженса на встрече не будет. Ее избранник далеко ушел от убожества своих детских лет, от прошлого, которого она не знала...
  - Я не хочу, чтобы вы ошибались по поводу поместья Кингасси. Это всего лишь летняя школа. Ничего грандиозного.
  - Но очень дорогая, - сказал он, и у нее подкосились ноги.
  - Да, да! - прошептала она. - Но вы многого достигли! А я была единственным ребенком из бедной семьи. Джонстоны из Мидлотиана. Очень бедная семья... Я... Он выкупил меня, можно так сказать. Вы знаете... Отдал меня в престижную школу; а когда мне исполнилось четырнадцать... Мои родители были очень рады... Думаю, если бы мама знала, когда я выходила замуж... - она дрожала уже всем телом.
  - Это ужасно, ужасно! - воскликнула она. - Я хочу, чтобы вы знали...
  Его руки тряслись так, как будто он ехал в самой расшатанной телеге по самой плохой дороге.
  Их губы встретились в страстном порыве, состоящем из сожаления, печали и слез. Макмастер отодвинулся только, чтобы сказать:
  - Я должен увидеть вас сегодня же, вечером... Я сойду с ума от беспокойства...
  - Да! На тисовой алее! - она отчаянно прижималась к нему всем телом. -Вы... первый... мужчина.... - выдохнула она с закрытыми глазами.
  - И я останусь единственным навсегда.
  Он увидел себя со стороны: высокие потолки, длинные занавеси; круглое, наблюдательное зеркало отражает их мерцающий силуэт - как украшенная драгоценностями картина с глубинной силой показывает их сплетенные фигуры.
  Они отступили друг от друга, не в силах разомкнуть рук, не в силах разъединить взгляд...
  - Макмастер! Ты ужинаешь сегодня у миссис Ванноп, - послышался голос Титдженса. - Не переодевайся! Я не буду.
  На лице его не проступило никакого смущения от увиденного. Большой, суровый, невозмутимый, с заметной белой прядью в уже седеющих волосах, он смотрел так, как будто всего лишь прервал карточную игру.
  - Хорошо... Это же недалеко отсюда? - проговорил Макмастер. - У меня встреча сразу после...
  Титдженс сказал, что все в порядке: он должен поработать для Уотерхауса. Вероятно, всю ночь...
  - Вы позволяете ему распоряжаться вами... - она не смогла скрыть промелькнувшую ревность.
  Титдженс уже ушел. Макмастер рассеянно ответил:
  - Кто? Крисси?...Да, иногда я им, иногда он мной... У нас много обязанностей. Он мой лучший друг. Один из выдающихся умов Англии, и отпрыск благородной семьи. Титдженс из Гроуби.
  Чувствуя, что миссис Дюшемен не оценила в должной мере его друга, Макмастер стал увлеченно его нахваливать:
  - Сейчас он занят расчетами для правительства. Никто в Англии не справится, кроме него. И он собирается...
  Она выскользнула из объятий. Он ощутил себя опустошенным, ослабевшим, но странным образом ликующим от победы. Неуместная мысль, что теперь они будут меньше видеться с Титдженсом, повергла его в грусть. Он услышал свой дрожащий голос, цитирующий:
  - "С тех пор, как мы стоим бок о бок..."
  - О да! - она узнала стихотворение. - Красивые строчки... И в них правда. Мы должны расстаться... В этом мире...
  Эти слова показались ей самыми прекрасными и печальными на свете. Сказанные на Небесах, заставляющие трепетать, побуждающие грезить!
  Погрустневший Макмастер сказал:
  - Мы должны подождать. Но сегодня, после заката! - настойчиво добавил он. И тут же представил себя в сумерках под строем тисов...
  Сверкающее в солнечном свете авто подкатило к самому окну.
  - Да, да! Вы увидите белую калитку в конце тропинки...
  И она тоже увидела их полный страсти и печали разговор в полумгле, когда мало что можно разглядеть. Ее романтическая натура не могла позволить представить большего...
  После этого он должен прийти к ним в дом, спросить о ее здоровье, затем они будут долго прогуливаться по лужайке, на виду у всех, в теплом свете, и говорить на отвлеченные и прекрасные темы о поэзии... Немного усталые; но электрические волны чувств между ними будут подпитывать их страсть... А потом - долгие, одинокие годы осмотрительной жизни...
  Макмастер широкими шагами спустился к сияющему авто. Образцовые розы на идеальной клумбе провожали его. Он ступал по земле, как гордый завоеватель. Ему хотелось торжествующе кричать!
  
  
  Глава 6
  Титдженс закурил трубку уже у калитки. Предарительно он тщательно вычистил чашу и чубук хирургической иглой, которую он считал наиболее подходящей для чистки трубок, потому что была из немецкого серебра (мельхиора?) - гибкого, нержавеющего и неломающегося материала. Затем аккуратно удалил крупным листом щавеля липкие остатки сгоревшего табака. Он точно знал, что девушка позади наблюдает за ним. Как только игла была помещена в записную книжку, где постоянно и пребывала, а книжка уложена в необъятный карман, мисс Ванноп двинулась вниз по тропинке. Тропинка была узкой, по ней мог пройти только один человек. С левой стороны выстроились в ряд десятифутовые не подрезанные рябины, между ними уже отцветал боярышник - между потемневшими лепестками показались маленькие зеленые ягоды. С правой стороны трава, выросшая выше колен, кланялась всем проходящим мимо.
  Солнце стояло прямо над головой; разливались звонкой трелью невидимые зяблики. Было приятно любоваться девушкой сзади.
  Это и есть Англия, думал Титдженс. Мужчина и девушка идут по кентскому лугу. Трава уже созрела, ее пора косить. Мужчина благороден, опрятен, твердо стоит на ногах. Девушка добродетельна, аккуратна, решительна. Он хорошего происхождения; о ее происхождении можно сказать почти то же самое. Оба приняли обильный завтрак, который оба еще в состоянии переварить. Оба побывали на достойно организованном приеме - за столом сидели лучшие представители. Их прогулка одобрена Церковью - два священника; государством - два правительственных служащих; матерью, друзьями, старой девой...
  Оба знали имена чирикающих птиц и названия растущих трав: зяблик, зеленушка, желтый тупонос (нет, моя дорогая, не тупо! слово "дуб" в старонемецком обозначало "шип") ( все - игра моего воспаленного ума!!!! прим. перев.), садовая камышовка, дартфордская камышовка, белая трясогузка, более известная как посудомойка (О, эти очаровательные названия местного диалекта!). Маргаритки, раскинувшиеся нескончаемой белой кипенью; издали отсвечивающая дымчато-лиловым мелкая поросль на живой изгороди; мать-и-мачеха, дикий клевер, люцерна, итальянский плевел (все эти специальные названия люди должны знать - это лучшая травосмесь для постоянных пастбищ на суглинистых почвах Уолдена).
   А в изгороди: подмаренник, глухая крапива, василек (но в Сассексе его называют дремой, моя дорогая). Так интересно! Первоцвет (пейджл, знаете, от страрофранцузского " pasque", или пасха). Репейник, лопух (фермер, если хочешь, чтобы твоя жена процветала, женись - не лопушись!), листья фиалки, время цветения уже отошло; адамов корень, ломонос или, позже, "старая борода"; плакун-трава. (Наша молодая горничная любит пышные названия, а простые пастухи называют достаточно грубо. Но так колоритно!)
  Прогулка по лугу и сопутствующий разговор загромоздили голову храброй и привлекательной девушки бесполезными отвлекающими мыслями, цитатами, слабоумными эпитетами. В какой-то момент оба замолчали. Ей нужно было подготовить молодого человека: завтрак был слишком хорош, но обед принесет разочарование. Розовая недоваренная холодная говядина, без сомнения, остывший картофель, вода на дне китайского фарфора (Нет! Конечно, нет, мистер Титдженс,это не настоящий китайский фарфор.) Перезревший салат с древесным уксусом, что до боли обжигает рот; соленья, консервированные в том же уксусе; две бутылки пива из паба, при открытии брызжущие пеной. Стакан непригодного для джентльмена порто... И сытый желудок, который не в состоянии принимать пищу после такого плотного завтрака в 10.15. А сейчас только полдень!
  - Божья Англия! - воскликнул про себя Титдженс, будучи в очень приподнятом настроении. - Земля Надежды и Славы! Фа естественно стремится к тональности до мажор; задержка перед седьмой доминантой в общем аккорде до мажор... Все абсолютно правильно! Контрабасы, виолончели, скрипки; деревянные духовые, медные духовые. Весь большой орган; все лады: специальный "вокс хьюмана" (один из муз. регистров органа - прим.перев.) и эффект валторны... "По всей стране пронесся звук фанфар, что знал его отец"... Трубка точно подходит. Для англичанина хорошего происхождения очень важно иметь трубку. И табак. Шейка привлекательной молодой женщины. Английский полдень в середине лета. Лучший климат во всем мире! В любой день можно спокойно выйти из дома.
  Титдженс остановился, широко размахнулся и с силой ударил ореховой палкой по еще недозревшей метелке медвежьего уха. Растение, с недооформившимися пушистыми и покрытыми налетом листьями, с нераскрышимися лимонно-желтыми бутончиками, изящно рухнуло, как дама в кринолинах.
  - Теперь я - проклятый убийца! - подумал он. - Но не кровавый! Зеленый - запятнанный жизненной силой невинного растения... И клянусь Богом! В стране не найдется ни одной женщины, позволившей похитить себя после часового знакомства!
  Он обезглавил еще два медвежьих уха и осот. Огромное фиолетовое пятно, как тень, лежало на шестидесяти акрах травы, там и тут проглядывали белым кружевом нижних юбок цветущие маргаритки.
  - Ей-Богу! Церковь! Государство! Армия! Его Величество Министерство! Ее Величество Оппозиция! Его Величество бизнес!... Весь правящий класс! Весь прогнил! Слава Богу, у нас есть флот!...Вероятно, он тоже прогнил! Кто знает! Британия не нуждается в защите...Тогда спасибо Богу за честного молодого человека и добродетельную девушку в летнем поле... Он самый тори из всех тори, как и должно быть; она - воинствующая суфражистка, воинствующая здесь, на земле... как и должно быть. Как и должно быть! В первом десятилетии двадцатого века кто, как не женщины, могут остаться чистыми и порядочными? Разглагольствование с трибун - полезно для легких; нападение на полисменов в шлемах... Нет, мисс, я думаю, моя очередь говорить! Тащить тяжелые лозунги на демонстрациях двадцать миль по городу Содома. Все замечательно! Бьюсь об заклад, она добродетельна. Вы можете сказать это прямо в глаза! Красивые глаза. Привлекательная шея. Невинная дерзость... Да, лучшее занятие для матерей и империи, чем жить с похотливыми мужьями из года в год, пока не превратишься в истеричку, как кошка в период течки... Вы можете это видеть почти в каждой женщине... И спасибо Богу за тори, честного женатого молодого человека и малышки суфражистки... Спинной хребет Англии!..
  Он уничтожил еще один цветок.
  - Но боже мой! Мы же под подозрением! Оба... Эта малышка и я! И генерал лорд Эдвард Кэмпион, и леди Клодин Сандбек, и высокочтимый Пол, временно отстраненный член парламента, уверены в этой истории... И сорок беззубых старикашек в клубе готовы сплетничать; бесконечное число гостевых альбомов разверзлись, чтобы вычеркнуть твое имя... Да, дружище, достойно сожаления: старый друг твоего отца... Боже мой, фисташки в этом заливном! Вот от чего отрыжка! Не совсем удачный завтрак. Я думал, я могу выдержать, имея пищеварение, как у страуса... Но нет. Печальные последствия. У меня истерика, как и у этой большеглазой шлюхи. По той же самой причине! Неправильное питание и неправильная жизнь. Для охотников на куропаток диета означает переход на вареную репу при малоподвижности. Англия - страна пилюль... Немцы называют нас "Das Pillen-Land". Очень правильно... И черт возьми - диета на открытом воздухе: вареная баранина, репа, сидячий образ жизни... И вынужден противостоять мерзости этого общества - целый день вариться в этом... Но почему же, проклятье, я такой же плохой человек, как и она. Сильвия так же плоха, как и Дюшемен!.. Мне никогда не приходило в голову... Неудивительно, что мясо переработалось в синильную кислоту... первый признак неврастении... Что за чудовищная путаница! Бедный Макмастер! Ему конец. Лучше бы он охмурил эту девочку. Тогда ему лучше удалось бы спеть "Мэри с гор", чем "Конец мечтаньям каждого мужчины". Можно вырезать на его надгробной плите, можно написать на его визитке, что этот молодой человек залип к припозднившейся прерафаэлитской проститутке...
  Титдженс резко остановился. Он подумал, что он не должен прогуливаться с этой девушкой!
  - Черт побери! - потекли его мысли дальше. - Это дает Сильвии хороший шанс... Все равно! Она, должно быть, воспользуется этим. Ее, скорее всего, уже вычеркнули из всех гостевых списков... как суфражистку!...
  Они уже достигли изгороди, за которой виднелось что-то вроде поля для крикета. Мисс Ванноп легко преодолела преграду: левая нога на первой ступеньке приступка, правая - на следующей, легкое касание верхней доски левой ногой - вот она уже внизу на дороге, которую им, без сомнения, предстоит перейти. Она ждет его, повернувшись спиной, белая пыль лениво опадает у ее обуви... Ее проворные ножки, ее красивая шейка показались ему бесконечно трогательными в этот момент... Позволить сплетням порочить ее имя было то же самое, что отрезать крылья у щегла. Титдженс как-то видел это сияющее бело-желто-золотым хрупкое существо, летающее над цветком чертополоха: при солнечном свете вместо крыльев был виден трепыхающийся туманный шар... Нет! Проклятие, это даже хуже, чем когда любители певчих птиц удаляют им глаза.... Но как трогательно она выглядит!
  Над перелазом, в ветвях вяза беззаботный зяблик пропел "Пиик! Пиик!". Беспечное чириканье привело Титдженса в ярость:
  - К черту твои глаза! Пусть тебе их выколют! Гадкая птица, только и можешь выдавать такие мерзкие звуки. По крайней мере, будешь верещать не хуже, чем любой другой жаворонок или синица, когда будут выкалывать глаза! К черту всех птиц, натуралистов, ботаников!
  - К черту ваши глаза! - раздраженно разговаривал он теперь со спиной мисс Ванноп. - Теперь ваша порядочность под сомнением! Зачем вы заговорили с незнакомым человеком при всех? Разве вы не знаете, нельзя этого делать в этой стране. Если бы вы были в славной, открытой стране, как Ирландия, где люди режут глотки в честном споре: католик против протестанта.... тогда да! Вы можете пройти всю Ирландию с востока на запада и заговаривать с каждым встречным... "На редкость роскошные носила она жемчуга"...И каждый встречный, если только он не выскородный англичанин, будет рад лишить вас невинности!
  Кристофер неуклюже преодолевал перелаз.
  - Ладно! лишайтесь невинности, теряйте юную непорочность. Вы заговорили с незнакомым типом: вы осквернили... благодеяния Церкви, Армии, Кабинета, Администрации, Оппозиции, всех матерей и старых дев Англии. Они все предупреждали вас: нельзя заговаривать с незнакомцем при свете дня, на поле для гольфа, без того, чтобы не попасть в поле зрения какой-нибудь Сильвии или кого-то другого... А Сильвия в ответ: выжечь из всех гостевых книг! Чем больше вы вовлечены во все это, тем больше я чувствую себя проклятым злодеем! Хотелось бы, чтобы вся эта толпа видела нас здесь - это помогло бы расставить все по местам...
  К тому времени он подошел к мисс Ванноп, которая по-прежнему не смотрела на него. Белая дорога простиралась слева на право, любое движение на ней было видно издалека. Не увидев никакого перелаза на другой стороне дороги, Титдженс угрюмо спросил:
  - Где следующий перелаз? Ненавижу ходить по дороге!
  - В пятидесяти ярдах, - показала она подбородком на противоположную изгородь.
  - Пойдемте! - громко сказал он и припустил почти рысью. Неожиданно ему в голову пришла ужасная мысль, что авто генерала Кэмпиона с леди Клодин и мистером Сандбеком может проехать по этой дороге, которая, вероятно, прямиком ведет к Маунтби. Или кто-то из них, скорее всего, генерал на своей любимой двуколке.
  - Клянусь Богом! - подумал Титдженс. - Если они вычеркнут эту девушку, я коленом поломаю им хребты! Это будет ужасно!
  Мисс Ванноп бежала, ненамного отставая. Она думала, что он самый необычный человек: сумашедший и противный. Нормальные люди, если они торопятся - а куда они торопятся? - будут бежать в тени живых изгородей, а не по раскаленной солнцем окружной дороге. Ну, он может продолжать. У следующего поля она решила объясниться с ним: она не хотела бы получить тепловой удар, бегая по такой жаре. И пусть он выпучивает, как лобстер, свои полные ненависти, но такие замечательные глаза; она чувствовала себя спокойной и неуязвимой в своей красивой блузке...
  За спиной послышался стук двуколки!
  Внезапная мысль поразила ее: этот безумец обманывал ее за завтраком, когда сказал, что полиция решила оставить их в покое... В двуколке за ними едут полицейские! Она решила не тратить время на оглядывания, она не дурочка Аталанта в гонке с яйцами. Девушка резво подхватила туфли в руки и ринулась вперед. Когда она в панике добежала до белой узкой "поцелуйной" калитки (kissing-gate - калитка в виде вертушки, позволяет пройти одному человеку, но не животному, ставится между полями - прим.перев.) в изгороди, Титдженс отстал от нее на на полтора ярда. Он тоже тяжело дышал: ему и в голову не пришло пропустить ее вперед. Теперь они оказались зажатыми лицом к лицу. В Кенте принято целоваться в такой ситуации. Калитка была сделана из трех частей: две твердо закрепленные под прямым углом, а третья, на шарнирах, легко перемещалась от первой части до второй. Это не позволяло скоту пройти на поле. Но этот громадный увалень из Йоркшира не знал, он пытался протолкнуться, как сумашедший теленок! Теперь их поймают.... Три недели в Вангсвортской тюрьме!.. Проклятье...
  На высоте около двадцати футов, позади лягающейся лошади, показалось приятное круглое, как пион, лицо миссис Ванноп - слава Богу, это всего лишь мама!
  - Ааа, вы може втиснуть Вэл в проход и придержать калитку... Но она дала вам фору в семь ярдов из двадцати и обогнала у калитки. Это амбиции ее отца!
  Она думала о них только как о детях, бегающих наперегонки. Она смотрела сверху вниз на Титдженса, ее круглое и простое лицо светилось от радости. Рядом с ней сидел возница в черной шляпе со опущенными полями, седая борода его была похожа на бороду св. Петра.
  - Мой дорогой мальчик! Мой дорогой мальчик! Какое счастье принимать вас под сводами моего дома!
  Черная лошадь попятилась, старик сильно натянул поводья, раня губы животного.
  - Стивен Джоэл! Я не закончила говорить, - равнодушно проговорила миссис Ванноп.
  Титдженс в бешенстве разглядывал нижнюю часть брюха вспотевшей лошади:
  - Скоро замолчите. С такой подпругой. Вы сломаете шею.
  - О, не думаю, - сказала миссис Ванноп. - Джоэл только вчера купил эту двуколку.
  - Ну-ка, ты, спускайся, - жестко обратился Титдженс к вознице. Он держал голову лошади, ноздри которой расширились от удивления: она немедленно уткнулась лбом в его грудь. - Да, да! Сюда!
  Старый возничий попытался сначала сползти с высокого места лицом вперед, затем все-таки спустился спиной. Титдженс возмущенно выдавал ему указания:
  - Отведи лошадь в тень этого дерева. Не прикасайся: видишь, у нее губы ранены. Где ты нашел эту бедняжку? На Эшфордском рынке, за тридцать фунтов; животное заслуживает большего... Будь ты неладен, ты не замечаешь, что у тебя сбруя для тринадцатихэндовой пони, а не для коня высотой шестнадцать с половиной? (хэнд - единица измерения высоты лошади, около 10 см - прим.перев.). Распусти немного - на три дырочки...Почти разрезал надвое язык бедной скотины. Это выездная лошадь. (???). Ты знаешь, что это такое? Если в течение двух недель ты будешь кормить ее кукурузой, однажды она разнесет и экипаж, и конюшню на части.
  Он перевел двуколку с торжественно восседающей миссис Ванноп по тень высокого вяза.
  - Ослабь же немного, черт тебя побери. А, ты боишься!
  Титдженс ослабил сам, испачкав при этом руки в жирной смазке, которую он ненавидел.
  - Можешь хотя бы голову подержать? Или тоже боишься? Ты заслуживаешь, чтобы она откусила твои руки.
  - А вы можете? - обратился он к мисс Ванноп.
  - Нет, я боюсь лошадей. Я могу управлять любой повозкой, но я боюсь лошадей.
  - Вполне разумно!
  Кристофер посмотрел на лошадь: голова опущена, задняя левая нога полусогнута - положение полного отдыха.
  - Она не двинется теперь, - сказал он и неловко полез под животное, чтобы расстегнуть пропитанную потом и жиром упряжь.
  - Ох, это правда, - подала голос миссис Ванноп. - Я бы умерла через три минуты, если бы вы не разглядели этого. Повозка могла бы опрокинуться...
  Титдженс вытащил большой, как у школьника, мудреный, отделанный рогом нож и выбрал подходящий резец.
  - У тебя есть сапожная нить? - спросил он у возницы. - Бечевка? Медный провод? Кроличьи силки с собой? Давай же, у тебя есть кроличьи силки, или ты не мастеровой.
  Возница отрицательно покачал своей шляпой. Признаться в обладании кроличьих силков было равносильно признанию в браконьерстве.
  Титдженс разложил упряжь на каменном валу и с силой проткнул ее резцом.
  - Женская работа, - сказал он миссис Ванноп, - но это позволит вам доехать до дома, а также последующие шесть месяцев... Но завтра на рынке я продам эту бедолагу.
  - Полагаю, мы выручим целых десять фунтов, - вздохнула миссис Ванноп. - Мне следовало бы пойти самой на рынок...
  - Нет, - ответил Титдженс. - Я продам за пятьдесят, или я не йоркширец. Этот малый вас не обманул. Он нашел лучшее за эти деньги; но он не разбирается в лошадях для дам. Вам нужны белый пони и плетеный фаэтон.
  - О, мне уже нравится.
  - Несомненно, но эта экипировка немного чересчур, - вздохнул Титдженс и достал свою хирургическую иглу.
  - Я прикреплю эту полосу к этой. Они достаточно эластичны, можно будет сделать два скрепа, и вам хватит на всю оставшуюся жизнь...
  Возница подошел к нему, протягивая содержимое своих карманов: залоснившийся кожаный кисет, комочек пчелиного воска, нож, трубку, немного сыра и белые кроличьи силки. Он решил, что этот человек ничем ему не угрожает, и выложил ему всю свою собственность.
  - О! - приободрился Титдженс и начал распутывать силки. - Ну-ка, послушай... Ты купил эту повозку у торговца вразнос у задней двери гостиницы "Баранья ляжка"...
  - " 'Алова сарацина" (или лучше - Башка сарацина? - прим.перев.), - пробормотал старик.
  - Ты получил скотину за тридцать фунтов только потому, что торговцу срочно нужны были деньги. Я знаю. Это очень дешево... Но выездная лошадь подходит не всем. Для ветеринара, может быть, или для торговца лошадьми. И двуколка слишком высокая... Но ты провернул выгодное дельце! Если только не обманываешь с этими тридцатью фунтами... Лошадь - сущий дьявол, и слишком высокая повозка, ты сам с трудом слез. И ты прождал на солнце два часа, пока ждал свою хозяйку...
  - Там было прохладнее, со стороны забора, - пробурчал возничий.
  - Все равно, ей не понравилось ожидание, - незлобиво сказал Титдженс. - Ты должен быть очень благодарен, что твоя шея осталась цела. Подтяни этот ремешок до последней дырки, что мне пришлось сделать.
  Он приготовился лезть на место кучера, но миссис Ванноп опередила его, восседая на подушках на невероятной высоте скошенного сиденья.
  - О, нет, даже не думайте. Никто не повезет меня и не поведет мою лошадь, кроме меня и моего кучера. Даже вы, мой дорогой мальчик.
  - Тогда я поеду с вами.
  - Нет-нет. В этой поездке никто не сломает шею, кроме меня или Джоэла, - и добавила - Может быть, вечером, если я решу, что лошадью можно управлять.
  - Нет, мама, нет! - вдруг воскликнула мисс Ванноп.
  Но возница уже взобрался наверх, миссис Ванноп взмахнула хлыстом, и лошадь тронулась. Сразу же она придержала поводья и наклонилась к Титдженсу:
  - Что за жизнь у этой бедной женщины! Мы должны сделать для нее все возможное. Она может завтра же отправить мужа в сумашедший дом. Это полное самопожертвование, ей этого не нужно.
  Лошадь тронулась мягкой рысью.
  - У вашей матери такие руки, - обернулся Кристофер к мисс Ванноп. - Нечасто увидишь, как женщина с такими руками управляет лошадью... Вы видели, как она осадила?...
  Он чувствовал все это время, как девушка с обочины внимательно наблюдает за ним блестящими глазами, в которых он уловил ... восхищение?
  - Я полагаю, вы думаете, что это было грандиозное мастерски исполненное представление, - сказала она.
  - Я ничего особенного с упряжью не сделал, - пожал он плечами. - Давайте сойдем с дороги.
  - Показали бедным слабым женщинами их место, - продолжала она. - Укротив лошадь с истинно мужским шармом. Думаю, вы так же укрощаете женщин. Мне жаль вашу жену... Мужья великой Англии! И почти сразу же приобрели преданного вассала в лице Джоэла! Феодальная система в действии...
  - Ну, знаете ли, он будет лучше служить вам, если будет думать, что вы с ним друзья. С низшими классами всегда так. Давайте же сойдем с дороги.
  - Вы так торопитесь укрыться за изгородью. За нами гонится полиция или нет? Наверное, вы лгали за завтраком, чтобы успокоить истерику слабой женщины.
  - Я не обманывал вас. Но я ненавижу дороги, когда можно пройти по полевой тропке.
  - Так у вас фобия, как и у любой женщины, - объяснила она. Она уже прошла калитку и стояла поодаль в ожидании его.
  - Вы думаете, что если смогли остановить полицию своими действиями, показав возвышенность и могущество истинного мужчины, то сможете разрушить мою романтичную юную мечту. Нет, не сможете. Я не хочу, чтобы полиция преследовала меня. Я умру, если попаду в Вандсворт. Я трусиха...
  - О, нет, это не так, - ответил он, но это был ответ на собственный ход мыслей, как будто он вел свой разговор. - Я могу сказать, что вы настоящая героиня. Но не потому, что вы упорно продолжаете участвовать в сомнительных акциях, последствий которых боитесь. А потому, что к вам не пристает эта грязь.
  Будучи хорошо воспитанной, девушка не прерывала его, пока он все не высказал.
  - Давайте рассмотрим все с начала. Совершенно очевидно, что мама придает вам большое значение. Вы будете ее талисманом, как и ваш отец в свое время. Думаю, так и будет: вчера вы спасли меня от полиции, сегодня вы спасли маму от смерти. Вы также предложили продать лошадь с прибылью в двадцать фунтов. Я уверена, вам это удастся... Двадцать фунтов - не так уж мало для такой семьи, как наша... И теперь, мне кажется, вы собираетесь быть верным bel ami для семьи Ванноп...
  - Надеюсь, нет.
  - Нет, я не имею в виду, что вы собираетесь прославиться ухаживаниями за всеми женщинами Ванноп. К тому же, из них представлена только я. Но мама будет вовлекать вас во все свои дела, и на столе всегда будет для вас приготовлен прибор. Не волнуйтесь! Я неплохой повар - cuisine bourgeoise (здоровая еда), конечно же. Я училась у профессионала, хоть и пьяницы. Поэтому мне приходилось частенько готовить, и семья была довольна. К ним приходили окружные советники и им подобные. Люди Илинга... Так что я знаю, каковы мужчины...
  - Ради Бога, давайте закончим на этом, - через паузу миролюбиво продолжила она. - Извините. что нагрубила вам. Но это очень раздражает, когда вынужден стоять как чучело кролика, в то время как мужчина действует как хладнокровный и собранный адмирал Криктон (The Admirable Crichton?), с миной истинного джентльмена Англии!
  Титдженс поморщился. Молодая женщина обвиняла его почти в том же, что и его жена, но Сильвия часто использовала не совсем приличные выражения.
   - Нет! Это несправедливо! - воскликнула Валентайн. - Я неблагодарная тварь! Вы единственный из кучи безруких недотеп сделали работу вместо конюха, который должен был все заранее предусмотреть. Но разрешите высказаться до конца? Признайтесь раз и навсегда - немного пафосно звучит - вы сочувствуете нашим целям, но вы не одобряете - очень решительно - наших методов.
  Титдженса поразило, что девушка более чем вовлечена в борьбу за право голоса для женщин, чем он о ней предполагал. У него не было особого желания продолжать этот разговор, но слова прозвучали быстрее, чем он осознал:
  - Нет, это не так. Я одобряю ваши методы, но не ваши идиотские цели.
  - Думаю, что вы не знаете, но Герти Уилсон, которая сейчас лежит в постели в нашем доме, разыскивается полицией не только за вчерашнее, но за то, что организовала целую серию взрывов почтовых ящиков.
  - Не знал... Но это абсолютно правильный поступок. Моих писем она не жгла, но это не значит, что я был бы разозлен. И это не повлияло бы на мою поддержку.
  - Как вы считаете, я и мама... получим тяжелое наказание за то, что скрываем ее? Это будет ужасно для мамы, потому что она противница...
  - Не знаю насчет наказания, но будет лучше, если мы избавимся от нее чем раньше, тем лучше.
  - Вы хотите помочь?!
  - Конечно, вашу маму нельзя стеснять. Она единственная после восемнадцатого века, чей роман достоин прочтения.
  Валентайн остановилась и сказала очень серьезно:
  - Послушайте. Не будьте одним из этих неблагородных бездельников, которые считают, что право голоса не принесет женщинам ничего хорошего. У женщин очень тяжелая доля. На самом деле. И я не говорю чепухи, если бы вы только видели, что видела я.
  Голос ее зазвучал ниже, на глазах появились слезы:
  - Бедные женщины! Маленькие ничтожные существа! Мы должны изменить законы о разводах. Мы должны добиться лучших условий. Вы не останетесь в стороне, если бы узнали то, что знаю я.
  Ее эмоции раздосадовали его. Установившаяся между ними что- то вроде братской близость ему не нравилась. Женщины должны показывать свои чувства исключительно в кругу своей семьи.
  - Осмелюсь сказать, что я не должен, - сухо заметил он. - Но я не знаю, поэтому это возможно.
  - О, вы чудовище! - явно прозвучало глубокое разочарование. - И я никогда не попрошу прощения за эти слова. Не поверю, что вы сказали это серьезно, но по меньшей мере это было бессердечно.
  Последнее было одним из пунктов обвинения Сильвия, и Титдженс опять поморщился. Она продолжала:
  - Вам не знаком случай с рабочими фабрики по пошиву военной одежды в Пимлико, иначе вы бы не говорили о бесполезности права голоса для женщин.
  - Я очень хорошо знаю этот случай. Я писал служебную записку по этому поводу, и я считаю и считал, что никогда не было более убедительного примера бесполезности права голоса для кого бы то ни было.
  - Мы говорим о разных случаях.
  - Нет, об одном. Швейная фабрика по пошиву одежды для армии в Пимлико относится к избирательному округу Вестминстер. Заместитель министра по вопросам войны - член Вестминстера, на последних выборах он имел преимущество в шестьсот голосов. На этой фабрике работает семьсот человек за 1 шиллинг 6 пенсов в час(1 шиллинг = 12 пенсов), и все эти люди голосуют в Вестминстере. Семьсот человек написали письмо заместителю министра письмо с требованием повышения оплаты до двух шиллингов, иначе они все дружно проголосуют против него на следующих выборах...
  - Ну и что?
  - Таким образом, заместитель министра уволил семьсот мужчин, работавших за 18 пенсов, и нанял семьсот женщин за 10 пенсов. Что хорошего принесло семистам мужчинам право голоса? Что хорошего принесет право голоса другим?
  Мисс Ванноп задумчиво посмотрела на него, и Титдженс, предупреждая ее возражения, быстро сказал:
  - Но если бы семьсот женщин, опираясь на других жестоко эксплуатируемых, тяжело работающих по всей стране, угрожали бы заместителю министра, жгли бы почтовые ящики, изрезали бы траву на гольф-поле его загородного дома, они добились бы повышения зарплаты на полкороны (полшиллинга) уже через неделю. Это единственно верный метод. Так работает феодальная система.
  - Но мы не можем портить траву на гольф-поле. По крайней мере на заседании ОПСЖ (Общественно-политический союз женщин) обсуждали на днях и решили, что такое неспортивное (нечестное) поведение сделает нас непопулярными. Я лично была против.
  - С ума можно сойти! - застонал Титдженс. - Невозможно найти женщин, которые были бы в состоянии решить проблемы лицом к лицу, как мужчины! Как только они собираются на совещание, они сбиваются с толку!..
  - К слову сказать, - перебила его девушка, - вы не сможете завтра продать нашу лошадь. Вы забыли, завтра воскресенье.
  - Тогда продам в понедельник. Особенность феодальной системы...
  ...Сразу же после обеда, - а обед был великолепен - холодная баранина, молодой картофель, мятный соус, сделанный из белого винного уксуса, мягкий, как поцелуй, очень хорошо принятый кларет и не менее хорошо подошедший порто, вероятно, миссис Ванноп вернулась к проверенным поставщикам вина своего профессора, - мисс Ванноп сама подошла к телефону...
  Коттедж был старым, просторным и удобным, но его дешевая цена определялась, без сомнения, низкими потолками. Окна на каждой стороне ярко освещали столовую. Столовое серебро было куплено на распродажах; хрустальные стаканы заметно пообтерлись; у камина примостилось кресло дедовских времен. Тропинки в саду были уложены красным кирпичом, ярко цвели подсолнухи, мальвы и алые гладиолусы. Больше ничего особенного, но садовые ворота были надежно закреплены.
  Титдженс понимал, каких усилий это стоило. Всего лишь несколько лет назад эта женщина, не имея ни гроша, находившаяся в более чем жалких обстоятельствах, умудрилась выжить при самых скудных средствах. Каких усилий это стоило! И каких усилий это значило? Еще и сын в Итоне... Бессмысленные, но благородные затраты.
  Миссис Ванноп сидела напротив в другом древнем кресле, являя собой образец замечательной хозяйки и восхитительной леди. Но ее интерес к жизни и мужество не могли скрыть усталости. Как та старая лошадь, обуздывать которую приходится трем конюхам, бодро начинает скакать как жеребец, но быстро теряет темп и переходит на трусцу. Очень усталое лицо: румяная от свежего воздуха, но сплошь в морщинах щеки уже обвисли. Она могла бы и расслабиться: как знатная дама викторианской эпохи, покоиться в кресле, прикрыв пухлые руки непринужденно ниспадающей с ее колен черной кружевной шалью. Но за обедом она обронила, что пишет ежедневно по восемь часов в течение последних четырех лет. Сегодняшний день был исключением - сегодня суббота, нет необходимости писать передовицу.
  - И, мой дорогой мальчик, - сказала она, - я посвящаю его вам. И не единой душе более. Вы достойный сын своего отца. Даже, - она назвала имя человека, которого она сильно уважала, - не сможет претендовать на это. Это правда.
  Тем не менее, даже за обедом, она увлеклась абстрактными рассуждениями, делая фантастически искаженные выводы, в основном о государственных делах... Вот что значит колоссальный опыт...
  Титдженсу сервировали кофе и порто на столике рядом с ним, предложили чувствовать себя как дома.
  - Мой дорогой, у вас так много дел. Вы считаете, вам действительно следует отвезти девушек в Плимсолл сегодня вечером? Они молоды и безрассудны, работа же прежде всего.
  - Это же недалеко... - сказал Титдженс.
  - Ну, если вы так находите, - шутливо заметила она. - Это двадцать миль от Тендердена. Если вы отправитесь не позже десяти, когда луна взойдет, то вернетесь не раньше пяти. И это, если не случится чего-нибудь... Ну, лошадь вроде бы в порядке, так что...
  - Миссис Ванноп, мне следует сказать, что я и ваша дочь говорили об этом. Безобразие! (???)
  Она медленно повернула голову.
  -Э?... - наконец проблеск понимания отразился в глазах. - А!.. О случае на на гольф-поле... Это, должно быть, выглядело подозрительно. Полагаю, вы подняли суматоху, чтобы отвлечь от нее полицию.
  На мгновение она прервалась. Поразмыслив секунду, тяжело, как старый проповедник, сказала:
  - О, вы переживете это.
  - Должен вам сказать, - настаивал Кристофер, - это серьезнее, чем вы думаете. Я бы предпочел, чтобы меня здесь не было.
  - Здесь не было! - воскликнула женщина. - Почему? Где же вам еще находиться? Я знаю, вы не ладите с женой. Она обычная негодница. Кто же еще лучше присмотрит за вами, если не я и Валентайн?
  В конце концов, Титдженса больше всего в этом сложном мире заботила репутация его жены. Поэтому его мучительно задела замечание миссис Ванноп. Довольно резко он спросил, что заставило ее считать Сильвию негодницей.
  - Ничего, мой дорогой мальчик! - тихий голос не скрывал протеста. - Я догадалась, что вы разные; простите мне мои суждения. Поэтому совершенно очевидно, если вы "годник", то она должна быть "негодница". Вот и все, уверяю вас.
  Одновременно с облегчением Титдженс почувствовал, что его решимость укрепилась. Ему нравился этот дом, нравилась атмосфера, нравилась скромность и выбор мебели, то, как свет падал из окон; усталость после тяжелой работы; привязанность матери и дочери, их симпатия по отношению к нему. Кристофер был уверен, что сделает все возможное, чтобы не повредить репутации дочери и этой семьи.
  Как приличный человек, он не считал себя вправе говорить об этом, поэтому с большими предосторожностями пересказал начало разговора с генералом Кэмпионом, снова ощущая себя в раздевалке среди потрескавшихся раковин и потертых дубовых панелей. На посеревшем и заострившемся лице миссис Ванноп проступила досада. Она кивала время от времени, но было непонятно: то ли показывая, что она внимательно слушает, то ли в дреме поклевывая носом.
  - Мой дорогой, - наконец сказала она, - Это чертовски отвратительно, выслушивать о себе такое. Я понимаю. Но, похоже, я всю свою жизнь прожила, окруженная сплетнями и пересудами. Каждая женщина моего возраста может это сказать о себе... Сейчас это уже не имеет значения... - в этот раз при кивке ее голова опустилась слишком низко. Затем она начала снова:
  - Я не знаю... Я на самом деле не знаю, как я могу помочь вам сохранить доброе имя. Поверьте мне, я бы помогла, если бы могла... У меня очень много других забот... Этот дом, который надо вести, и дети, которых надо кормить и обучать в школе. Я не могу думать о проблемах других людей...
  Внезапно она оживилась и встала с кресла:
  - Ну что я за чудовище! - интонации голоса матери и дочери были до удивления похожими. С шалью и в длинной юбке миссис Ванноп с истинно викторианским величием переместилась за высокую спинку кресла, где сидел Титдженс. Она наклонилась к нему и провела рукой по его правому виску:
  - Мой дорогой мальчик! Жизнь - жестокая штука. Вот вы работаете без сна и отдыха (на износ), чтобы спасти нацию, в то время как толпа беснующихся диких котов и обезъян с воем оскверняют вашу репутацию (порочат ваше мя)... Это слова самого Диззи на одном из наших приемов... "Вот я, миссис Ванноп...", сказал он... И... - она прервалась. Еще ближе склонившись, она зашептала на ухо Титдженсу:
  - Мой дорогой! Это не имеет значения, абсолютно не имеет значения. Вы переживете это. Единственно важное в жизни - делать хорошо свою работу. Поверьте старой женщине, прожившей тяжелую жизнь. "Трудные деньги" (Hard lying money - денежная надбавка за службу в трудных условиях - прим.перев.) - так это называют на флоте. Звучит как искаженно, но это истинная правда. В этом (в хорошей работе?) вы найдете успокоение. Вы выдержите. Возможно, что и нет. Все в руках Божьих. Поверьте мне, все это не имеет значения. "Как дни твои, будет умножаться богатство твое".
  Она снова погрузилась в раздумья. Ее сейчас больше занимал сюжет ее нового романа, и ей хотелось быстрее вернуться к работе. Взгляд ее остановился на сильно выцветшей фотографии ее мужа с бакенбардами и накрахмаленной манишке. Поглаживания ее виска Титдженса отличались теперь повышенной нежностью.
  Кристофер не мог пошевелиться. Глаза его были полны влаги: такое количество нежности невозможно было вынести без слез. В глубине души он был открытым, простым и сентиментальным человеком. Он перестал посещать театры, после того, когда понял, что не может без слез смотреть на чувственные любовные сцены. Пару раз он спросил себя, должен ли он обернуться. Но ему не хотелось двигаться.
  Прикосновения прекратились. Он поднялся с кресла.
  - Миссис Ванноп, - сказал он, глядя ей в лицо. - Вы совершенно правы. Меня не должно волновать, что думают обо мне эти мерзавцы. Но меня это задевает. Я подумаю о том, что вы мне сказали, и как совместить это с моими принципами...
  - Да, да, мой дорогой, - было сказано в сторону фотографии.
  Титдженс взял ее за руку в перчатках без пальцев и повел к креслу:
  - Меня не волнует сейчас моя репутация, но репутация вашей дочерт Валентайн.
  Она села в высокое кресло, похожая на воздушный шар:
  - О, репутация Вэл! Вы имеете в виду, что они вычеркнут ее из гостевых книг. Меня это не заденет. Как хотят!
  На долгое время она погрузилась в глубокие раздумья.
   Валентайн вошла в комнату, немного посмеиваясь. Ее позабавили восхваления Титдженсу от конюха, которому она подавала обед.
  - Вы заимели поклониика, - сказала она молодому человеку. - "Продолбил эту чертову упряжь, как дятел колоду!" Он проговаривал каждое слово между глотками пива.
  Она продолжала рассказывать о причудах Джоэля, которые ее привлекали; сообщила, что дятел в Кенте - это большой зеленый дятел.
  - У вас есть друзья в Германии, не так ли? - спросила она и начала убирать со стола.
  - Да. Моя жена в Германии, в местечке, называемом Лобшайд.
  Девушка сложила стопку тарелок на черный лакированный поднос.
  - Мне очень жаль, - но в голосе не звучало и тени сожаления. - Это из-за гениальной глупости хитроумного телефона. У меня для вас есть телеграфное сообщение. Я подумала, что это тема для маминой статьи, но они всегда передают инициалы газеты, что никак не похожи на "Титдженс", и девушка, всегда отправлявшая сообщения, сегодня назвала Хопсайд. Это показалось мне загадочным, и я приняла его, думая, что дело касается немецкой политики и что мама разберется... Вы что, оба уснули?
  Титдженс открыл глаза. Девушка уже отошла от стола, стояла прямо перед ним. В руках у нее был лист с сообщением. Казалось, что она сошла с картины. Разбегающиеся буквы на листочки сложились в текст: "Замётано. Но непременно привези с собой Алло Центральная. Сильвия Хопсайд Германия"
  Титдженс откинулся на спинку. Долгое время он вглядывался в слова, пытаясь постичь смысл. Мисс Ванноп положила бумагу ему на колени и вернулась к столу. Он представил, как девушка продиралась сквозь всю эту бестолковость по телефону.
  - Конечно же, если бы я не была такой глупой, - заметила она, - я бы сразу поняла, что это не записки к передовице для моей мамы; она не получает их по субботам.
  Титдженс услышал себя, четко, громко и с паузами между словами произносившего:
  - Это означает, что во вторник я еду к жене и беру ее горничную с собой.
  - Счастливчик! Хотелось бы мне быть на вашем месте. Я никогда не была на родине Гете и Розы Люксембург.
  Она ушла со скатертью на плече и тяжело груженым подносом в руках. Кристофер как в тумане видел, как она сметала крошки щеткой. Это было невероятно, как стремительно она работала, не переставая при этом говорить. Этому она научилась, будучи домашней прислугой; у другой девушки это заняло в два раза больше времени, а если бы попыталась еще и говорить, то растеряла бы половину слов. Сноровка!
  Он только что осознал, что возвращается к Сильвии и, конечно же, в ад! Без сомнения, настоящий ад. Если злобный и искусный дьявол... хотя дьявол, разумеется, глупый и пользуется игрушками вроде фейерверков и серы; вероятно, только Бог мог бы помочь давним душевно нездоровым... и если Бог пожелал (никто не посмеет отказаться, но все надеются, что Он не пожелает!) предоставить ему, Кристоферу Титдженсу, бесконечную вечность усталой безнадежности... Но Он предоставил, несомненно, как возмездие. За что? Кто знает, какие его грехи тяжко наказуемы в глазах Бога, Бога самого...? Может, Бог, в конце концов, сам посещает места сексуальных преступлений?
  Словно выжженая на сетчатке, перед глазами встала картина их комнаты для завтраков, с кучей покрытых медью электрических приборов - пашотниц, тостеров, грилей, подогревателей, которые он терпеть не мог за идиотскую неэффективность; с безвкусными охапками оранжерейных цветов, к которым испытывал отвращение за их экзотичную восковую картинность; с белыми, покрытыми лакированным узором панелями, которые ему не нравились; презираемый им подарок к свадьбе - невыразительные гравюры - "конечно же, подлинники, мой дорогой, гарантировано Сотби!" - с розоватыми женщинами в бутафорских шляпах, как на картинах Гейнсборо, продающими рыбу или метла. И миссис Сатерсвайт, в неглиже, но в огромной шляпе, читающей "Таймс" с непрекращающимся шелестом страниц, потому что она не может остановиться ни на одной статье; и Сильвия, перемещающаяся по комнате, потому что она не может усидеть на месте, с надкусанным тостом или сложив руки на спине. Очень высокая, яркая, грациозная, полная жизни, и в то же время жестокая, как обычно бывает жестоким выродившийся победитель скачек Дерби. Рожденный в результате кровосмешения не одного поколения только для одного - приводить в исступление мужчин определенного типа... Вышагивающая вперед и назад, восклицающая "Мне скучно! Скучно!", иногда бьющая тарелки... И говорит! Все время говорит, как правило, беспощадную глупость, невыносимую бессмыслицу, со злобным вызовом и требованием опровержения, - "джентльмен должен отвечать на вопросы жены!"... И постоянная давящая боль в лобной части; и указание оставаться сидеть... Отпечатанная в мозгу картина покрывалась тенью, а боль в голове становилась сильнее...
  Миссис Ванноп вела с ним беседу, но он ее не слышал, впоследствии он не мог вспомнить, что он ей отвечал.
  - О Господи!, - продолжал он думать. - Если Бог наказывает за сексуальные грехи, то Он на самом деле существует и пути его неисповедимы!...
  Он же имел сексуальный контакт с этой женщиной, прежде чем они поженились! В купе поезда, при возвращении из Дьюкери! Вызывающе красивая девушка!
  Куда делось физическое влечение к ней? Невозможность противостоять соблазну; откидное сиденье; поля, проносящиеся за окном купе... Разум подсказал, что она его заманила. Ум отмахнулся от этой идеи. Ни один джентльмен не будет так думать о своей жене.
  Ни один дженльмен не думает... Во имя Господа, у нее, должно быть, ребенок от другого человека!.. Четыре месяца он пытался подавить эту мысль. Теперь-то он знал, что четыре месяца не хотел верить, полностью погружаясь, как в наркоз, в цифры и волновые теории... Ее последние слова были.... ее самые последние слова были... поздно... вся в белом она прошла в свою комнату, и больше он ее не видел; ее последние слова были о ребенке...
  - Предположим, - начала она... Остального он не помнил. Но запомнил ее глаза. И ее плавные движения, когда она снимала свои длинные белые перчатки...
  Он смотрел на камин миссис Ванноп. Ему казалось безвкусным, складывать дрова в камин летом. А что еще делать с камином летом? В Йоркшире их закрывали раскрашенными ширмами. Но это тоже неинтересно!
  - О Боже, у меня инсульт! - пронеслась следующая мысль, и Кристофер поднялся с кресла. чтобы проверить ноги... Но это не был инсульт. Скорее всего, боль от его последних размышлений была так сильна, подумал он, что мозг не смог определить сильную физическую боль, и все прошло незаметно. Нервы, как и весы, не могут вынести больше определенного количества, иначе быстро выходят из строя. Бедолага, который попал под трамвай, рассказывал как-то, что сразу попытался встать, не чувствуя боли. Но боль все равно возвращается...
  Титдженс обратился к миссис Ванноп, продолжавшей что-то говорить:
  - Прошу прощения, но я пропустил, что вы сказали.
  - Я сказала, что это лучшее, что я могу сделать для вас.
  - Я действительно сожалею, это именно то, что я пропустил. Знаете ли, у меня проблемы.
  - Я знаю, я знаю. Мысли ваши не здесь. Но лучше бы вы выслушали. Мне нужно пойти поработать, так же, как и вам, поэтому, как я сказала, после чая вы и Валентайн сходите в Рай и принесете ваши вещи.
  Усвоив сказанное женщиной, Кристофер вдруг испытал острое удовольствие: солнечный свет на островерхих красных крышах дальних домов; зеленые холмы, убегающие вдаль по диагонали; Господи, да, он хочет на свежий воздух!
  - Понимаю. Вы хотите взять нас обоих под свою защиту. Достойный выход из положения.
  - Не знаю о вас двоих, - невозмутимо произнесла миссис Ванноп, - это я вас, как вы изволили сказать, беру под свою защиту. Что касается Валентайн, то она выбрала свою дорожку. И она должна пройти по ней до конца. Я уже вам говорила. Не заставляйте меня пройти через это снова.
  - Это неприятно, - через паузу продолжила она, - быть вычеркнутым из гостевых книг Маунтби, у них бывают изумительные приемы. Но я слишком стара, чтобы меня это волновало. Им будет больше не хватать моих разговоров, чем мне их. Естественно, я поддержу мою дочь в борьбе против кошек и обезьян. Естественно, я поддержу мою дочь, чего бы это мне не стоило. Я поддержу ее, даже если она будет жить с женатым человеком, или захочет иметь незаконнорожденных детей. Но я не одобряю, не одобряю суфражисток; презираю их цели; терпеть не могу их методов! Я не считаю, что девушке позволено заговаривать с незнакомым мужчиной. Валентайн заговорила с вами, и смотрите, сколько беспокойства это вам принесло! Я осуждаю это. Но я женщина, я прошла свой путь. Любая другая женщина смогла бы его проделать, если бы захотела или имела бы силы. Я не одобряю! Но не думайте, что я когда-либо отвернусь от суфражисток, по отдельности или партии, от моей Валентайн или кого-либо еще. Не думайте, что я когда-нибудь выскажу хоть слово против них, которое другие с удовольствием повторят - у вас не будет такой возможности. Или когда-нибудь напишу слово против них. Никогда. Я женщина, и я поддерживаю свой пол!
  Миссис Ванноп энергично поднялась:
  - Я должна вернуться к работе над романом. Чтобы успеть к выпуску в понедельник, нужно отправить поездом сегодня вечером. Вы идите в мой кабинет, Валентайн даст вам бумагу, чернила, двенадцать видов перьев. В кабинете найдете книги профессора Ваннопа. Вам только придется смириться с присутствием Валентайн в алькове, ей надо печатать. У меня два сериала в работе: один печатается, другой в рукописи.
  - А вы?!
  - Я буду писать в спальне на коленях. Я женщина и я могу. Вы мужчина и вам нужны мягкий стул и укрытие... Вы готовы к работе? Тогда до пяти вы работаете, Валентайн подаст чай. В половине шестого вы отправитесь в Рай. Вы вернетесь с вещами и вашим другом и вещами вашего друга к семи.
  Властным жестом она предупредила его слова:
  - Не делайте глупостей. Ваш друг без сомнения предпочтет этот дом гостинице, а готовку Валентайн - стряпне в пабе. И он еще сэкономит на этом... Никаких лишних хлопот. Я полагаю, ваш друг не будет никого информировать об этой несчастной маленькой суфражистке наверху?
  Она замолчала. Через некоторое время спросила:
  - Вы уверены, что закончите свою работу и сможете отвезти Валентайн и девушку в это место?.. Как это случилось, что девушка не может ехать на поезде, и теперь мы зависим от человека, который никакого отношения к суфражисткам не имеет? Она могла бы пожить здесь скрытно некоторое время... Но если вы не успеете, я сама их отвезу...
  Она заставила замолчать Титдженса, в этот раз довольно резко:
  - Говорю вам, никаких лишних хлопот. Мы с Валентайн сами застилаем наши постели. Нам не нравится, когда прислуга копошится среди личных вещей. Из ближайшей округи мы можем получить в три раза больше помощи, чем мы хотим. Но нам так нравится. Чем больше работы ты даешь - тем больше помощи получаешь. Мы могли бы иметь прислугу, если бы пожелали. Но мы любим оставаться одни в доме на ночь. Мы очень привязаны друг к другу.
  Миссис Ванноп направилась к двери, но вернулась:
  - Вы знаете, у меня не выходит из головы эта несчастная женщина и ее муж. Мы все должны сделать все возможное для нее. Но, Боже мой, я не даю вам работать! - воскликнула она. - Кабинет там, надо пройти через эту дверь...
  Она поспешила к другой двери, и уже в коридоре послышался ее удаляющийся голос:
  - Валентайн, Валентайн! Отведи Кристофера в кабинет! Сейчас же...
  
  
  Глава 7
  Спрыгнув с высокой подножки двуколки, девушка полностью скрылась в серебре, даже ее темной плотно прилегающей беретки не было видно. Если бы она ушла под воду, или в снег, или через папиросную бумагу, - ее исчезновение не было бы таким абсолютным и таким внезапным! Темнота или глубокая вода отозвались бы секундным колебанием, а в снегу или на бумаге остался бы проем. Здесь же ничего не обозначилось.
  Это наблюдение заинтересовало его. Он с озабоченностью вглядывался, как она спускается, опасаясь, что она не найдет последней ступеньки, упадет и разобъет себе колени. Несмотря на его "Спускайтесь осторожнее!", она со спокойным бесстрашием уверенно спрыгнула на землю. Сам бы он ни за что не осмелился бы прыгнуть в эту белую массу...
  Ему хотелось спросить "Вы в порядке?", но проявление большей обеспокоенности, чем "осторожнее!", которую он уже выразил, могло лишить его статуса "невозмутимого". Он был из Йоркшира и невозмутим; она с юга и отзывчивая, восклицающая "Надеюсь, вы не ушиблись!" там, где йоркширец просто хмыкнет. Мягкая, потому что с юга. Она была хорошим человеком - южным человеком. Она была готова признать превосходство сдержанности севера... Это было своеобразное соглашение: он не кричал "С вами все порядке?", хотя ему очень хотелось.
  Ее приглушенный голос раздался откуда сверху, прямо над головой, поразительно напоминающий голос чревовещателя:
  - Время от времени подавайте голос. Здесь все так обманчиво, и лампа горит еле-еле. Она скоро потухнет.
  Он снова вернулся к размышлениям о скрывающем эффекте водяного пара. Он наслаждался мыслью о том, какой гротескный вид он имеет в этом идиотском пейзаже. Справа огромный, невероятно сияющий серп луны, посылающий лучи, как сквозь толщу воды, прямо на него (на шею); за ней абсурдно большая звезда; над ними в причудливой позиции Большая Медведица, единственное созвездие, которое он знал, хотя, как математик, презирал астрономию. Эта наука представлялась ему теоретически недостаточно обоснованной для математика и практически бесполезной для повседневной жизни. Конечно же, он вычислял движения малоизученных небесных тел, но использовал только конкретные цифры, за которыми не видел звезд. Над ним и по всему небу рассыпались звезды: большие, мигающие, а с приближением рассвета бледнеющие, теряющиеся из вида. А затем взгляд снова находил их.
  Напротив луны виднелись парочка облаков: нижня часть более бледная, розоватая, подпираемая прозрачной синевой неба; верхняя - темно-фиолетовая.
  Но самым непонятным был этот туман!.. Казалось, он распространяется во все стороны до бесконечности прямо от его шеи, серебряный, неподвижный, с абсолютно ровной поверхностью. Справа вдалеке виднелись несколько контуров сгрудившихся деревьев, которые точь-в-точь походили на коралловые острова в серебряном море. Другого сравнения Титдженс подобрать не мог: другого и не было...
  Туман простирался теперь не только от шеи: Титдженс поднял высоко похожие на бледные рыбины руки. Вожжи уходили теперь куда-то в белое ничто. Если бы он натянул поводья, то лошадь вскинула бы голову. Только остренькие уши виднелись сквозь сумрачность: лошадь была шестнадцать с небольшим футов, а туман, значит, десять футов. Около того... Он желал, чтобы девушка вернулась и снова спрыгнула с повозки. Он бы подготовился, и наблюдал бы ее исчезновение более научно. Его рассердило, что он не может попросить об этом. Феномен должен был доказать, или, соответственно, опровергнуть, его идею о дымовых завесах. В истории о китайской династии Минг говорилось, что приближающихся врагов накрыло облаком, - нет, совсем не едкого, - пара. Когда-то он читал, что патагонцы, скрытые дымом, умели настолько близко подойти к птицам и зверям, что доставали их рукой. Греки во времена Палеологов...
  Откуда-то снизу мисс Ванноп сказал:
  - Мне хотелось бы, что бы подали голос. Здесь как-то одиноко, к тому же, может, и небезопасно. По каждой стороне дороги могут быть жучки(???).
  Если бы они шли через болото, по каждой стороне дороги были бы рвы - почему они называют канавы "Рвы"? И почему она так смешно произносит? (в оригинале - why did they call ditches 'dykes,' and why did she pronounce it 'dicks'? - прим.перев.) Он не мог придумать, что сказать, чтобы не показать обеспокоенность и в то же время не нарушить правил игры. Он попытался насвистеть "Джон Пил", но у него не получилось. Тогда он запел:
  - "Ты знаешь, Джон Пил на рассвете...", - и почувствовал себя дураком. Это была единственная песня, которую он знал, и он решил продолжить. Мелодия была маршевой песней Йоркширского полка легкой пехоты, где служили его братья в Индии. Ему хотелось служить в армии, но отец не пожелал отдавать в армию более двух сыновей. Пару раз он гонял борзых, как Джон Пил, и сейчас задавался вопросом, будет ли у него еще такая возможность. Несколько раз, когда он был мальчиком, участвовал в охоте со сворой гончих в Кливленде.Тогда он представлялся себе "отважным Джоном Пилом в охотничьей куртке"... У местечка Уортон, у самой вересковой пустоши, свора распалась, вереск заплакал соком, туман заклубился... Совсем не такой туман, который сейчас покрывал серебром эту южную часть! Какие глупости! Волшебство! Именно это слово... Глупое слово... Южный край... На севере древние серые туманы сворачиваются, обнажая черные склоны.
  Сейчас ему приключений не хотелось - дурацкая жизнь чиновника! .. Если бы он был в армии, как два старших брата, Эрнест и Джеймс... Без сомнения, ему бы армия не понравилась. Дисциплина!.. Подумалось, что он, как джентльмен, смирился бы с дисциплиной. Не из опасений последствий, а потому что положение обязывает... По его мнению, армейские офицеры выглядели жалкими. Они всегда брызгали слюной и орали, чтобы заставить солдат ловко прыгать. В результате неимоверных усилий солдаты прыгали ловко, но это был еще не конец...
  На самом деле, этот туман не был серебряным, или, вернее сказать, не казался серебряным в глазах художника. Если вглядеться, то можно было увидеть, как серебро плавно перемежалось полосками фиолетового, красного, оранжевого; мягко отраженные синие тени с неба, где туман образовал снежные сугробы... Точный глаз, точное наблюдение - работа для мужчины. Только для мужчины. Почему же художники такие мягкие и женоподобные, вообще не похожие на мужчин. В то время как офицер армии с косным умом школьного учителя - самый настоящий мужчина? Мужественный человек, пока не превратится в старуху!
  А чиновники? Становятся толстыми и рыхлыми, как он, или сухими и жилистыми, как Макмастер или старый Инглби? Они делают мужскую работу: "Вернуть ? 17462 с уточненными данными". Но превратились в истериков: бегают по коридорам, отчаянно звонят в колокольчики, спрашивают высокими голосами недовольных евнухов, почему не готова форма девяносто тысяч и два. Тем не менее, мужчинам нравится чиновничья жизнь - его собственный брат Марк, глава семьи, наследник Гроуби... На пятнадцать лет старше, высокий, худой, поджарый, темноволосый, всегда в котелке, если только не болтается рядом в своих гоночных очках. Появляется в своем офисе первого класса, когда захочет: слишком ценный кадр для любой администрации, поэтому особому нажиму не подвергается. Но наследник Гроуби: что этот хлыст может сделать с поместьем? Дайте ему возможность, и не сомневайтесь, тут же пойдет слоняться от скачек в Шотландии - где он никогда не ставил, - до Уайтхолла (правительства - прим.перев.), где, как сам сказал, он незаменим... Почему незаменим, во имя всего святого? Этот хлыст, который никогда не охотился, никогда не стрелял, не может отличить сошник от плуга и живет с котелком на голове!.. "Солидный" человек - образец всех солидных людей. Никто и никогда еще не покачал головой в сторону (не пристыдил? - прим.перев.) Марка: "Вы великолепны! Блестящи! Этот хлыст! Нет, он незаменим!"
  Честное слово, эта девушка - единственная живая душа, отличающаяся толковостью (мудростью, пониманием? - прим.перев.), которых он не встречал уже много лет, думалось ему. Порой немного неуклюжие манеры, допускаемые ошибки в довольно здравых рассуждениях, иногда прорывающийся неправильный выговор. Но где бы она не находилась, она всегда придется к месту! Хорошего происхождения, с обеих сторон... Но одно точно можно было сказать: она и Сильвия - единственные из рода человеческого, которых он мог уважать. Одну - за абсолютную готовность убивать; другую - за созидающее стремление и знание, как за это взяться. Убить или исцелить! - две деятельности человека. Если вам надо убить - обратитесь к Сильвии, и будьте уверены - она убьет все: чувства, надежды, идеалы, убьет быстро и наверняка. Если вы хотите что-то сохранить - идите к Валентайн, она найдет для этого способы. Два типа ума - безжалостный противник и надежный щит. Кинжал... и ножны!
  Вероятно, что будущее мира зависит от женщин? Уже много лет он не встречал мужчину, с которым он имел беседу на равных, будь то генерал Кэмпион, или мистер Уотерхаус, или даже Макмастер - он со всеми разговаривал снисходительно, как с ребенком. По-своему очень хорошие люди...
  Почему же он рожден быть одиночкой, как буйвол вне стада? Не художник, не солдат, не чиновник, определенно не "незаменимый" где бы то ни было, по-видимому, не солидный в глазах слабоумных "специалистов"... Обычный наблюдатель с точным зрением...
  'Die Sommer Nacht hat mir angetan
  Das war ein schweigsame Reiten . . . '
   ( нем., Йозеф Виктор фон Шеффель (1826-1886), "Трубач из Сэккингена")
   - громко сказал Титдженс, и слова эти как нельзя лучше подходили к последним шести с половиной часам.
  
  Как это перевести? Никто не сможет перевести Гейне (прим. - ошибка автора, у Гейне не нашла такого...)
  
  Летняя ночь очаровала меня,
  Это была тихая (молчаливая) езда(верхом)...
  Голос ворвался в его теплые сонные мысли:
  - А, так вы все-таки здесь. Вы слишком поздно сказали. Я наткнулась на лошадь.
  Он говорил вслух? Через поводья он ощутил, как встрепенулась и заметно заволновалась лошадь. Лошадь уже тоже к ней привыкла... Ему стало интересно, как давно он перестал петь "Джон Пил"?
  - Идите сюда тогда. Нашли что-нибудь?
  - Кое-что... Но невозможно говорить в этом тумане... Я только...
  Голос затих, как будто закрылась дверь. Он ждал, причем именно занимался ожиданием! Чтобы она отозвалась, Кристофер решил постучать кнутом о борт повозки. Лошадь немедленно тронулась. Титдженс быстро натянул поводья: каков глупец! Естественно, лошадь тронется, если услышит стук кнута.
  - Как вы там? - громко позвал он. Возможно, двуколка сбила ее с ног. Как бы там ни было, он нарушил соглашение.
  - Все в порядке, проверяю другую сторону... - издалека раздался голос.
  Последняя мысль вернулась: он нарушил соглашение, показал обеспокоенность, как и любой другой человек (или мужчина? - прим.перев.)...
  - Боже мой! - подумал он, - Почему бы не сделать предышку? Почему бы не сломать все условности?...
  Их отношения нельзя было объяснить, но нельзя было и разрушить (изменить? - прим.перев.). Он знаком с этой девушкой всего двадцать четыре часа. И не то, чтобы она ему нравилась. Но между ними уже существует соглашение: он ведет себя невозмутимо и холодно, она - мягко и преданно... Сейчас он признавал за ней решительность, даже большую, чем у него на данный момент, все-таки в душе он был определенно сентиментальным.
  Эти идиотские условности... К черту, сломать все условности и нарушить все соглашения ради этой женщины, ради себя прежде всего... На сорок восемь часов... Почти сорок восемь часов остается, прежде чем он отправится в Дувр...
  "Я должен отправиться в зеленый лес,
  Одинокий и изгнанный..." -
   (из баллады 15 века, автор неизвестен. "To go to the greenwood" - быть объявленным вне закона. - прим.перев.)
   всплыли слова из Пограничной баллады, написанной на его родине не более чем в семи милях от Гроуби!
  Если смотреть по нисходящей Луне, а петухи уже пропели в летнюю ночь, - какой же я сентиментальный, - то сейчас уже половина четвертого воскресенья. Чтобы попасть на утренний рейс "Остэнда" в Дувре, он должен покинуть Ваннопов в 5.15 во вторник, машиной до станции... Что за невероятные железнодорожные сообщения в этой стране! Почти сорок миль за пять часов.
  У него есть сорок восемь и еще три четверти часа! Пусть они будут отдыхом! Прежде всего отдыхом от себя, отдыхом от его стандартов, отдыхом от его соглашений с самим собой. От четких наблюдений, от точных формулировок, от демонстрирования другим их же ошибок, от подавления эмоций... От усталости и разочарований, которые сделали его невыносимым самому себе... Кристофер вдруг почувствовал, как его конечности удлинились, словно тоже расслабились...
  Если считать, что начали они в десять, то он отдыхает уже шесть с половиной часов. Как и всякому мужчине, ему нравилось править лошадью, хотя было очень трудно удержать повозку в равновесии, девушка сидела позади, обнимая одной рукой подругу, которая вскрикивала при тени каждого дуба...
  Кристофер, - если бы он догадался себя спросить, - был заворожен: и нелепой луной, сопровождавшей их по небу; и запахом сена; соловьиными трелями, правда, теперь они звучали немного хрипло, ах да, они же в июне меняют мелодию!; коростели, летучие мыши, даже два раза цапли пролетели... Они уже проехали мимо черно-синих теней кукурузных скирд, огромных, с круглыми кронами дубов, печей для сушки хмеля, шириной с половину церковной башенки, высотой с половину дорожного указателя. Серебристая дорога, теплая ночь... Вот как околдовала его эта летняя ночь...
  Die Sommer Nacht hat mir angetan
  Das war ein schweigsame Reiten . . .
  Конечно же, не абсолютная тишина, но покой!
  На обратном пути говорили мало. Священник, у которого они оставили маленькую подпольную крыску из Лондона, оказался неплохим человека, он был дядей девушки; три ее кузины были не лишены привлекательности, но без индивидуальности ... Удивительно хороший кусок говядины, по-настоящему достойный стилтон и капля виски доказали, что священник настоящий человек. И все при волшебном свете свечей. Заботливая мать семейства провела крыску куда-то вверх по лестнице... долгий смех девушек... в обратный путь двинулись на час позже запланированного... Но это уже не имело значения - у них была целая вечность. Хорошая лошадь - в самом деле хорошая лошадь! - впряглась в работу...
   Сначала они немного поговорили: о безопасности лондонской девушки от полиции; о твердости (смелости? - прим.перев.) священника, что принял ее, без него она бы никогда не добралась до Чаринг Кросс на поезде...
  Потом наступило долгое молчание. Летучая мышь кружилась вокруг фонаря.
  - Какая большая летучая мышь! - сказала Валентайн. - Noctilux major . . .
  - Откуда вы взяли эту латинскую терминологию? Разве это не phalaena . . .
  - У Уайта... "Естественная история Сельбурна" - единственная книга по естествознанию, которую я читала...
  - Последний английский писатель, который может писать.
  - Он назвал склоны "эти величавые и забавные горы"... Где вы учились латинскому, у вас такое ужасное произношение? Phal . . . i . . . i . . . na! Рифмуется с Дина!
  - "Гордые и забавные горы", не "величавые и забавные". А латинскому нас учил немец, впрочем, как и в остальных частных школах теперь.
  - Ну конечно! Отец говорил, что его это бесило.
  - "Цезарь - это Кайзер".
  - Да ну ваших немцев! Они же не этнологи, они помешаны на филологии. Отец так говорил, - добавила она, видимо, чтобы не показаться педантичной.
  И опять молчание. Она с головой закуталась в тяжелый платок, который ей одолжила тетя. На темном силуэте рядом с ним четко виднелся дерзкий кончик носа. Высокая кайма беретки под платком выглядела как широкая лента в волосах и придавала ей сходство с Дианой. Это было притягательно и приятно - ехать с молчаливой леди по туманному Уэльду(район в Кенте - прим.перев.) в темноте, куда не пробивался лунный свет. Ритмичное перестукивание копыт показывало хорошо выезженную лошадь. Лампа осветила деревенского мужичка, подозрительно смахивающего на браконьера, с мешком за спиной, вжавшегося в изгородь. Рядом с ним поблескивала глазами его собака.
  - Блюстители между одеялами... - подумал Титдженс. - Все блюстители этой южной страны крепко спят всю ночь... А ты даешь им пять фунтов на воскресную выпивку...
  Почему-то именно этот факт определил его твердое решение - больше никаких выходных с Сильвией в обществе избранных...
  Когда они выбрались из густого подлеска на поляну, девушка внезапно сказала:
  - Хотя вы были излишне грубы из-за этой латыни, но я не обижаюсь на вас. И мне не хочется спать. Мне все это очень нравится.
  Титдженс с минуту колебался. Это были девичьи глупости. Она до этого не говорила девичьих глупостей. Ему следует осадить ее ради нее же самой...
  - Мне тоже все это нравится!
  Она посмотрела на него. Контур носа исчез из силуэта. Он был не в состоянии сопротивляться: луна прямо над ее головой, россыпи незнакомых звезд вокруг, теплая ночь...К тому же, иногда самый отважный мужчина может потерять голову! Он давно уже сам себе должен...
  - Как мило с вашей стороны! Вы могли дать понять, что эта дурацкая поездка отрывает вас от такой важной работы....
  - Я могу размышлять, пока еду...
  - О!
  - Меня не волнует ваша грубость по поводу моей латыни, - через некоторое время произнесла она, - потому что я знаю, что мой латинский лучше вашего. Вы не можете процитировать несколько строчек Овидия без серьезных ошибок... vastum, а не longum . . . 'Terra tribus scopulis vastum procurrit' . . . alto, не coelo . . . 'Uvidus ex alto desilientis.' . . . Как Овидий мог написать ex coelo? Звук 'c' после 'x' режет слух.
  - 'Excogitabo!'
  (куча латинских слов, перевода не нашла, надо искать знающего латинский - прим.перев.)
  - Совсем по-собачьи! - пренебрежительно отозвалась она.
  - К тому же, "longum" лучше, чем "vastum". Я ненавижу лицемерные прилагательные вроде "vast"...
  - Как вы скромны, когда исправляете Овидия! - перебила она. - Вы сказали, что Овидий и Катул - единственные римские поэты, которые могут называться поэтами. Это потому, что они были сентиментальны и использовали подобные прилагательные... "Печальные слезы смешались с поцелуями" - что это, как не чистейшая сентиментальность?
  - К вашему сведению, это должно быть, - в голосе звучала еле уловимая напряженность. - "Поцелуи сплелись с печальными слезами"... "Tristibus et lacrimis oscula mixta dabis".
  - Я бы повесилась! - взорвалась девушка. - Я не подойду к к такому, как вы, даже если вы будете умирать в канаве! Вы слишком черствый даже для человека, который обучался латыни у немца!
  - Ну, вообще-то я математик. Классика - это не мое.
  - Нет, не ваше, - едко ответила она.
  После долгого молчания она все-таки сказала:
  - Вы использовали "переплелись" вместо "смешались" для перевода "mixta". Я думаю, ваш английский также не из Кэмбриджа. Хотя они там на этом собаку съели, как и во всем другом, как говорил мой отец.
  - Естественно, ваш отец был из Баллиоля, - сказал Титдженс с легким пренебрежением к ученым мужам Тринити-колледжа Кэмбриджа. Прожившая основную часть жизни среди баллиольцев, Валентайн восприняла эти слова как комплимент и оливковую ветвь.
  Через некоторое время Титдженс отметил, что ее силуэт по-прежнему находится между ним и луной.
  - Не знаю, поняли ли вы, но уже несколько минут мы движемся почти строго на запад. А нам надо на юго-восток с направлением больше к югу. Я полагаю, вы знаете эту дорогу...
  - Каждый дюйм. Я ездила по ней все время на своем мотоцикле и с матерью в коляске. До следующего перекрестка одиннадцать с четвертью миль, мы пересечем Грандфазерс Вонтвэй (Дедушкин путь - прим.перев.). Из-за старых железных рудников Сассекса дорога здесь разворачивается; она петляет между сотнями рудников. Вы знаете, что в восемнадцатом веке Рай экспортировал хмель, пушки, чайники и заслонки для труб? Ограда вокруг церкви св.Павла сделана из сассекского железа.
  - Конечно, мне это известно. Я сам родился в округе, где производят железо... Почему вы не дали свой мотоцикл с коляской? Я бы довез вашу подругу быстрее...
  - Потому что три недели назад я разбила коляску о дорожный указатель у "Приюта борова" на скорости в сорок миль.
  - Это должно было быть довольно ощутимо. Ваша мать была с вами?
  - Нет. Коляска была полна суфражистской литературы. И это было довольно ощутимо. Вы разве не заметили, я до сих пор хромаю.
  - Не имею ни малейшего понятия, где мы находимся, - через несколько минут сказала она. - Я начисто забыла следить за дорогой. И меня это не беспокоит... Вон виднеется указатель, подъедем к нему...
  Но тусклого света лампы было недостаточно; ничего нельзя было разглядеть. Туман наползал. Титдженс отдал поводья девушке и спустился вниз. Вынув лампу из держателя, осторожно двинулся к указателю, удивляясь его необъяснимой призрачности...
  Девушка неожиданно пискнула, дрожь пробежала по спине Титдженса. Стук копыт изменился, повозка тронулась с места. Он пошел за ней. Это было поразительно, но она исчезла. Тогда он побежал. Повозка проявилась невесомым красноватым пятном, объятая туманом. Туман неотвратимо сгущался. Когда Титдженс устанавливал лампу обратно, белая масса клубилась уже на высоте держателя.
  - Вы сделали это специально? - спросил Кристофер. - Или вы не смогли удержать лошадь?
  - Я не умею управлять лошадью. Я их боюсь. И не умею водить мотоцикл. Я все выдумала, потому что знала, что вы посадите в коляску Герти, а меня с собой не возьмете.
  - Тогда вы не против честно сказать мне, знаете ли вы эту дорогу вообще?
  - Ни капельки! - бодро ответила Валентайн. - Я ни разу в жизни не ездила по этой дороге. Дома я просмотрела карту. Мне до смерти надоела дорога, по которой мы поехали туда. От Рай до Тендердена ходит одноконный автобус, а от Тендердена до дяди я все время хожу пешком...
  - Тогда, вероятно, это на всю ночь... Вы не возражаете? Лошадь, возможно, устанет...
  - О, бедная лошадь... Я хотела, чтобы на всю ночь... Но бедная лошадь... Какая я глупая, я не подумала о ней!
  - Мы в тринадцати милях от места, называемого Брид; одиннадцать с четвертью миль до места, навания которого я не смог прочесть; в шести с тремя четвертью милях находиться что-то с названием вроде как Адлмир. Эта дорога ведет в Адлмир.
  - О, тогда конечно же, это Грандфазерс Вонтвэй, - заявила она. - Я знаю это точно. Эта дорога называется "Дедушкина", потому что в каждый базарный день старый джентльмен по имени Дедушка Финн сидел здесь и продавал печенье проезжающим в телегах. Базары в Тендердене были упразднены в 1845 году - следствие отмены Хлебных законов. Вам, как Тори, должно быть интересно.
  Терпение, подумал Титдженс. Сейчас он должен снисходительно относиться к ее настроению, она только что сбросила с плеч тяжелую ношу. Долгий опыт жизни с его женой научил его мириться с женскими капризами.
  - Не могли вы сказать... - начал он.
  - Если только, - прервала она его, - это действительно Грандфазерс Вонтвэйс. Возможно, один из диалектов. "Вент" означает "распутье"; на литературном французском "carrefour"... Или вполне может быть, это не то слово... Именно так работает сознание...
  - Вы, несомненно, часто ходили от дома вашего дяди до Грандфазерс Вонтвэйс с вашими кузинами, таскали бренди немощным в тот старый дом со шлагбаумом ( так называю лечебницы - при.перев.). Вот откуда вы знаете эту историю с дедушкой Финном. Вы сказали, что никогда не ездили по ней; но вы ходили по ней. Именно так работает ваше сознание, не так ли?
  Девушка громко вздохнула.
  - Тогда не могли бы вы мне поведать - во спасение бедной лошади, - Адлмир находится по дороге домой, или все-таки нет? Я могу понять, если вы не знаете только этот участок дороги, но вы должны знать правильное направление.
  - Пафосные ноты совсем не звучат, - ответила девушка. - Это вы волнуетесь, не зная дороги, но не лошадь...
  Титдженс отпустил поводья, и повозка проехала пятьдесят ярдов.
  - Это верное направление. Мы правильно сделали, что повернули на Адлмир. Мы не смогли бы заставить лошадь пройти и пяти шагов, если бы она не знала дороги. Вы жалеете лошадей так же, как и я.
  - По крайней мере, хоть что-то общее между нами, - сухо отозвалась Валентайн. - По Грандфазерс Вонтвейс шесть и три четверти мили до Адимора, от Адимора до нас ровно пять, в сумме получается одиннадцать и три четверти мили. Если добавить полмили по самому Адимору, всего получается двенадцать с четвертью мили. Это местечко называется Адимор, не Адлмир (Udimore, not Uddlemere). Местные энтузиасты связывают это название с "O'er the mere " (над болотом). Абсурд! По легенде, когда строители хотели воздвигнуть церковь с мощами Св. Румвольда на неправильном месте, им послышался голос, протрубивший "Над болотом!".. Очевидный абсурд!.. Ужасно! По правилам Гримма, нельзя произносить " O'er the" как "Udi"; "mere" вообще не принадлежит к (средненижне)немецкому диалекту...
  - Почему вы выдаете мне всю эту информацию?
  - Потому что так работает ваш ум... Он собирает бесполезные факты. Как начищенное серебро вбирает пары серы и снова тускнеет. Ваш ум собирает бесполезные факты в устарелую систему и выводит из этого постулаты торизма... Я никогда прежде не встречала тори из Кэмбриджа. Я думала, они все уже в музеях. Но вы вынули их и стряхнули с них пыль. Так говорил отец. Он принадлежал к оксфордской партии империалистов-косерваторов Дизраэли...
  - Я знаю, конечно.
  - Конечно, вы знаете... Вы знаете все. И вы все свели к нелепым принципам. Вы считаете, что мой отец ошибался, потому что он пытался воплотить идеи в жизнь. Вы хотите быть английским помещиком и придерживаться принципов, выловленных из газет и слухов на лошадиной ярмарке. И пусть страна катится на дно, вы же и пальцем не пошевелите, разве что прокомментируете: "Я же вам говорил!"
  - Не обращайте на меня внимания! - коснулась она его руки. - Это переживание. Я так счастлива. Я так счастлива!
  - Все в порядке, все в порядке! - но в действительности этого не было. Титдженс подумал, что все женщины прячут свои коготки в бархат. Но даже бархат, касаясь открытых ран в душе, может сделать очень больно. И добавил:
  - Ваша мать слишком загружает вас работой.
  - Как вы меня понимаете! - воскликнула она. - Для человека, прикидывающегося морской актинией, вы удивительны!... Да, это первые выходные за последние четыре месяца. Шесть часов в день печатать; четыре часа - работа для движения; три часа - работа по дому и в саду; еще три часа - вычитка статей, которые мама написала за день... И над всем этим - эта поездка и тревоги... Ужасное беспокойство, знаете ли... Если бы мама попала в тюрьму... Я бы сошла с ума... Неделю за неделей... - она остановилась на мгновение. - О, я прошу у вас прощения! Мне ни в коем случае не следовало вам такого говорить. Вы выдающийся чиновник! Спасение страны при помощи статистики превратило вас во внушающую страх персону... и такое облегчение узнать, что вы..... ну как колосс на глиняных ногах... Я ужасалась предстоящей поездки... Я бы боялась еще больше, если бы не страх за Герти и из-за полиции... Если бы я не выпустила пар, мне пришлось бы бежать рядом с повозкой... Мне, наверное, и сейчас не мешало бы пробежаться...
  - Не получится. Не будет видно повозки.
  Они просто вошли в облако густого тумана, мягко, но настойчиво обволакивающего их со всех сторон. Все пропало: краски, силуэты, звуки. Безысходная грусть смешалась с безграничным счастьем в этой романтичной необычности. Свет лампы не пробивался сквозь марево; стук копыт был едва слышен - лошадь неожиданно перешла на шаг. Они согласились, что никто из них не виноват в том, что заблудились. К счастью для них, прежде лошадь принадлежала местному торговцу, который много ездил по этой дороге и скупал птицу для перепродажи. Так что возможно, она приведет их куда-нибудь... Они согласились, что никто не виноват; после этого прошло несколько несчитаемых часов в молчании. Туман постепенно нарастал, становясь ярче в своей белизне.... Пару раз, когда дорога шла вверх, сквозь дымку они видели луну и звезды. В четвертый раз они вынырнули уже над серебряным морем, как водяные, возвышаясь над поверхностью тропического озера...
  - Вам лучше спуститься вниз и взять с собой лампу, - прервал тишину Титдженс. - Может, вам удастся найти указатель. Я бы сам пошел, но, боюсь, вы не справитесь с лошадью...
  Она растворилась...
  А он остался сидеть, чувствуя себя Гаем Фоксом, сам не зная почему; думая о приятных вещах и постепенно приходя к пониманию и твердому намерению, как и сама мисс Ванноп, провести настоящий отпуск на сорок восемь часов, до утра вторника! Он представил себе длинный и роскошный день, посвященный расчетам; отдых после обеда; полночи еще немного расчетов; в понедельник заняться продажей лошади на рынке в том городке, в котором он, по счастью, имел знакомого барышника. Не было ни одного охотника в Англии, кто не знал бы этого барышника! Упоительные и долгие споры в конюшне и ленивые пререкания острого на язык конюха. О лучшем и мечать нельзя! Возможно, что в пабе подадут неплохое пиво... Если нет, можно взять кларет. В гостиницах юга кларет часто хороший: его держали не на продажу, поэтому всегда находилось что-нибудь приличное...
  Во вторник все вернется на круги своя, начиная со встречи в Дувре с горничной его жены...
  Но до этого времени он должен был, прежде всего, принять этот отдых от себя, как и другие люди, свободным от условностей, свободным от щепетильной закрытости...
  - Я уже иду! Нашла кое-что...
  Титдженс пристально вглядывался в то место, где, по его мнению, должна была появиться девушка - это могло дать ему подсказки о непроницаемости тумана для глаз.
  Ее беретка и волосы под ней были усыпаны каплями росы, глаза искрились весельем, щеки разрумянились. Немного задыхаясь, она неловко вскарабкалась наверх. Волосы потемнели от влаги, но весь ее облик осветился золотым при неожиданном свете луны.
  Почти на самом верху Кристофер, не в силах сопротивляться внезапному порыву, почти поцеловал ее. Почти.
  - Сохранять спокойствие! - к своему удивлению воскликнул он.
  - Вы также могли подать мне руку, - сказала она и ровно продолжила, - Я нашла указатель с надписью " I.R.D.C.", но лампа погасла. Мы не на болотах, потому что с обеих сторн дороги живая изгородь. Это все. Но я поняла, что заставляет меня быть с вами резкой...
  Он не мог поверить, что она остается такой спокойной... Сильные эмоции, охватившие его после порыва, были сравнимы только с тем, как если бы он прижал ее к себе, а она оттолкнула бы его... Она должна была возмущаться, или изумляться, может даже, радоваться... Она должна была показать хоть какие-нибудь чувства...
  - Это вы заставили меня замолчать своими нелепыми нелогичными выводами по поводу швейной фабрики в Пимлико. Это оскорбило мой ум.
  - Вы признались, что заблуждались, - сказал Титдженс.
  Он смотрел на нее тяжелым взглядом. Он не понимал, что с ним происходит. В ответном взгляде спокойных больших глаз ему показалось, что сама судьба смотрит ему в лицо. Его судьба, которая позволяла ему кое-как брести по жизни, с которой ему захотелось поспорить: "Почему мужчина не может хотеть поцеловать взволнованную школьницу?"... Его же голос, пародия на его голос тут же ответил: "Джентльмены не могут..."
  - Джентльмены не могут?.. - резко оборвал он сам себя, потому что понял, что сказал вслух.
  - О, джентльмены могут! - подхватила Валентайн. - Используя заблуждения, чтобы пройти по тонкому льду своих аргументов и запугать школьниц. Именно это выводило меня из себя. Три четверти суток назад вы воспринимали меня как школьницу!
  - Но не теперь! - и повторил - Господь свидетель, не теперь!
  - Да, не теперь.
  - Нет необходимости показывать эрудицию "синих чулков", чтобы убедить меня...
  - Синих чулков! - презрительно воскликнула она. - Синие чулки не имеют ко мне никакого отношения! Я знаю латынь, потому что отец разговаривал с нами на латыни. Это с вас я пыталась стянуть "синие носки".
  Вдруг она начала смеяться. Титдженс почувствовал себя плохо, физически плохо. Смех не прекращался. Заикаясь, он спросил:
  - Что такое?
  - Солнце!.. - показала она. Над серебряным горизонтом поднималось солнце, но почему-то не красное, а сияющее, сверкающее.
  - Не понимаю...
  - Что смешного? Этот день!... Начинается самый длинный день! завтра самый длинный... День летнего солнцестояния! Послезавтра дни будут становиться короче, но завтра будет самый длинный день... Я так рада...
  - Что мы пережили эту ночь?..
  Она долго смотрела на него.
  - На самом деле, вы не такой уж и ужасный...
  В четверти мили, вырастая прямо из тумана, на зеленом возвышении стояла незаметная церквушка: крыша башенки, покрытая дубовой дранкой, отсвечивала свинцом; флюгер сиял невозможно ярко, ярче, чем солнце. Темные вязы вокруг теснились кругом, наполненные влагой ночного тумана.
  - Что это за церковь? - спросил Титдженс.
  -Айклшем! О, мы почти дома... Немного выше Маунтби... Эта дорога на Маунтби...
  Сквозь изгородь, под прямым углом к дороге, они увидели аллею, протянувшуюся до самых ворот Маунтби. Аллея была высажена деревьями, темные кроны которых сейчас казались поседевшеми из-за клочков тумана, застрявших среди веток.
  - Вам нужно будет до аллеи направить лошадь влево. Если ее отпустить, она пойдет вправо: торговец покупал у леди Клодин яйца...
  - Чертово Маунтби! - выругался Титдженс. - Не хотелось быть здесь! - и он стегнул лошадь, вынуждая ее перейти на рысь. Копыта застучали неожиданно громко. Девушка успокаивающим жестом положила свою руку поверх его. Она бы никогда этого не сделала, если бы он не был в перчатках.
  - Милый мой, это не могло продолжаться вечно... Но вы хороший человек. И очень умный... Вы переживете...
  Не более чем в десяти ярдах впереди Кристофер увидел черную лакированную поверхность чайного подноса, внезапно вынырнувшего из тумана и теперь неотвратимо надвигающегося на них. Кровь хлынула в голову, на мгновение потеряв рассудок, Титдженс закричал. Его крик перекрыло испуганное ржание лошади: он резко дернул поводья. Повозка остановилась. Из поредевшего тумана выплыли голова и плечи лошади: она была похожа на морского конька в фонтанах Версаля. Девушка подалась вперед. Казалось, целую вечность она рассматривает эту картину...
  Лошадь снова исчезла из виду. Титдженс отпустил вожжи. Худшее, что могло произойти, случилось! Он знал, что это случится.
  - Теперь все в порядке! - сказал он.
  Столкновение произошло не с одним, а с двадцатью подносами, судя по долгому скрежету. Они, видимо, поцарапали крыло невидимого автомобиля. Кристофер натянул поводья, пытаясь определить, как далеко лошадь. Кожаные ремни потерялись в тумане.
  - Я знаю, со мной все будет в порядке рядом с вами, - сказала девушка.
  Солнечные лучи ярко осветили все вокруг: повозку, лошадь, изгородь, крутой склон, по которому они поднимались. Он не был уверен, что она сказала "Милый!" или "Мой милый!" Возможно ли это после такого короткого...? Но это была долгая ночь. И он, несомненно, спас ей жизнь тоже. Титдженс осторожно, но сильно, во всю мощь своего немаленького веса, натянул поводья.Из-под тумана постепенно стали проявляться холмы, уходящая вверх белая дорога, обочины, покрытые травой.
  Стой, черт тебя дери! Бедная скотина... Девушка выскользнула, нет, спрыгнула с повозки и подбежала к лошади, которая вскидывала головой, еле сохраняя равновесие. Валентайн пыталась поддержать ее немного... Она не может, она боится лошадей... У лошади повреждены губы...
  - Лошадь ранена! - вскричал Титдженс. Лицо девушки резко побледнело.
  -Идите скорее!
  - Я не могу, если я отпущу поводья, лошадь может пойти. Сильно поранена?
  - Кровь льется не переставая!
  Наконец он подошел к ней. Это было правдой. Шкура на ноге лошади словно была одета в мокрый блестящий красный чулок.
  - На вас же надета нижняя юбка. Перепрыгните за изгородь, снимите ее и...
  - Разорвать ее на полоски?
  - Да!
   Уже на полпути к обочине он снова позвал ее:
  - Только половину разорвите на полоски.
  - Хорошо!
  Она не взяла препятствие, как ожидал Титдженс, ловко оттолкнувшись и прыгнув. Но ее уже не было видно...
  Дрожащая лошадь стояла с опущенной головой, раздув ноздри на запах крови. Порез был только на плече. Кристофер прикрыл левой рукой ее глаза. Лошадь вздохнула с облегчением и перестала дрожать. Как лошади восхитительно отзывчивы! Может, женщины тоже? Кто знает. Он был почти уверен, что она сказала "Милый!"
  - Ловите!
  Титдженс поймал округлый матерчатый комок и размотал его. Слава Богу: длинные крепкие белые ленты, то, что надо... Черт, что за шипение... Почти бесшумно проехало маленькое закрытое авто, на черном блестящем боку выделялась заметная царапина... остановилось в десяти ярдах... лошадь попятилась... Господи, я схожу с ума: что-то похожее на ало-белое какаду выпорхнуло из дверцы... генерал. При полном параде! Белые перья! Девяносто медалей! Алый мундир! Черные брюки с красными лампасами! О Боже, и шпоры тоже!
  - Будьте вы прокляты! Убирайтесь вон!
  Генерал, подойдя ближе и увидев шоры на лошади, сказал:
  - Я могу, по крайней мере, придержать лошадь. Я специально проехал дальше, чтобы Клодин не увидела.
  - К черту вашу доброту! - как можно грубее ответил Титдженс. - Вы должны будете заплатить за лошадь.
  - Проклятье! - возмутился генерал. - Почему это я должен? Это ты направил своего отвратительного верблюда прямо на мою машину!
  - Вы не сигналили.
  - Я нахожусь в частных владениях, - закричал генерал. - К тому же, я сигналил.
  Разъяренный и раскрасневшийся, худой, как пугало, генерал, тем не менее, держал лошадь под уздцы. Титдженс тем временем развернул кусок нижней юбки, примеряя на глаз, прежде чем приложить его к лошадиной ране.
  - Послушай! Я должен сопровождать Королевский Отряд в Дувр, в храм Св.Петра. Они вроде хотят возложить на алтарь знамена Баффа( часть британской армии в Кенте - прим.перев.).
  - Вы не сигналили. Почему вы не взяли шофера? Он профессионал... Вы так много говорили о вдове и ее детях, в то же время лишаете их пятидесяти фунтов, убивая их лошадь...
  - Какого черта ты делаешь в пять часов утра на этой дороге?
  Титдженс уже приладил кусок ткани к груди лошади.
  - Поднимите и подайте мне это.
  У его ног лежал конец развернувшейся и укатившейся под изгородь льняной ленты.
  - Могу я отпустить лошадь?
  - Конечно, можете. Думаю, у меня лучше получиться успокоить лошадь, чем вам водить машину...
  Он наложил на ткань ленту и начал бинтовать рану. Лошадь потянулась головой к его руке. Генерал стоял позади Титдженса, крепко сжимая позолоченные ножны сабли. Титдженс продолжал накладывать повязку.
  - Слушай! - генерал резко наклонился и прошептал прямо в ухо, - Что я скажу Клодин? Мне кажется, она увидела девушку.
  - О, скажите ей, мы пришли спросить, когда вы спустите свою мерзкую свору борзых. Самое время...
  В голосе генерала прозвучали жалкие нотки:
  - В воскресенье! - воскликнул он. Затем с облегчением добавил:
  - Я скажу ей, что вы ехали на раннее причастие в Петт в церковь к Дюшемену.
  - Если хотите принять грех богохульства дополнительно к забою лошадей, тогда говорите. Но вам придется заплатить за лошадь.
  - Будь я проклят, если сделаю это, - крикнул генерал. - Говорю же тебе, это ты въехал в мое авто.
  - Тогда заплачу я. И рассматривайте это, как угодно.
  Титдженс выпрямился и еще раз оглядел лошадь.
  - Убирайтесь. Рассказывайте, что хотите. Делайте, что хотите. Когда будете проезжать через Рай, пришлите ветеринара для лошади. Только не забудьте. Я хочу спасти это животное...
  - Ты знаешь, Крис, ты лучше всех обращаешься с лошадьми... Нет ни одного человека в Англии...
  - Я знаю. Идите. Не забудьте про ветеринара. Там ваша сестра уже выбирается из машины.
  - Мне придется так много объяснять... - начал было генерал, но ему пришлось бежать на тонкий крик "Генерал! Генерал!", сильно прижав к боку свою саблю, и запихивать обратно в дверцу уже почти вывалившийся черный, весь в перьях, клубок. Он взмахнул рукой в сторону Титдженса:
  - Я пришлю ветеринара!
  Лошадь стояла неподвижно, низко опустив голову, как мул под палящим солнцем. Через крест-накрест сделанную повязку на верхней части ноги медленно проступало багряное пятно. Титдженс принялся вытирать кровяные потеки. Девушка уже перепрыгнула через изгородь и , склонившись, начала ему помогать.
  - Ну что ж, моей репутации конец, - бодро сказала она. - Я знаю, что из себя представляет леди Клодин... А почему вы пытались поссориться с генералом?
  - Вам лучше иметь с ним судебную тяжбу, - ему не удалось скрыть плохое настроение, - Это объяснит.... почему вы не бываете в Маунтби...
  - Вы все предусмотрели...
  Они отцепили повозку и отвели лошадь на пару ярдов вперед, чтобы она не пугалась следов крови. Сами же сели на склоне.
  - Расскажите мне о Гроуби, - попросила мисс Ванноп.
  Он начал рассказывать ей о доме... От дома ведет аллея, если свернуть с нее направо, попадешь на дорогу... Точно так же, как и здесь, в Маунтби...
  - Мой пра-прадед построил его. Он любил уединение и не хотел, чтобы дом был виден с дороги... без сомнения, как и тот, кто надумал построить Маунтби... Теперь, когда появились машины, это стало очень опасным... Надо все менять, в корне все менять... Мы не может позволить лошадям страдать... Вот увидите...
  И опять мысль о том, что, он, вероятно, не отец мальчику, который является наследником лучшего места на земле, места, передаваемого от поколения к поколению еще со времен бунтаря Уильяма Голландского, больно кольнула его.
  Колени его были почти на одном уровне с подбородком. Он почувствовал, как постепенно сползает по склону.
  - Когда-нибудь я вас возьму в Гроуби... - начал он.
  - Нет, это никогда не случится...
  Ребенок, который должен стать наследником Гроуби, был не его! Все его браться были бездетными... На конюшне был глубокий колодец, и Титдженс давно хотел научить ребенка, что, если бросить в колодец монетку и досчитать до шестидесяти трех, можно услышать поднимающийся гул... Но это не его ребенок! Вероятно, он не способен иметь детей. И его женатые братья тоже... Его сотрясали неуклюжие рыдания. Эта ужасное ранение лошади, нанесенное, как он считал, по его вине, стало последней каплей. Бедное животное доверилось ему, а он все испортил.
  Мисс Ванноп положила руку ему на плечо:
  - Милый мой! Вы никогда не возьмете меня в Гроуби... Это... Вероятно, мы знакомы недолго... Но я чувствую: вы самый замечательный...
  "Мы знакомы слишком недолго", подумал он. Он представил себе жену - высокую, с гладкой кожей и светлой прической, и содрогнулся от невообразимой боли...
  - Пролетка приближается! - сказала девушка и убрала руку.
  В пролетке сидел возница с сонными глазами. Он сказал, что генерал Кэмпион выдернул его из постели и от его старушки. И что он за фунт заберет мисс Ванноп и забудет, что ему не дали поспать. Повозка скупщика лошадей следовала за ним.
  - Ты немедленно доставишь мисс Ванноп домой. Ей нужно позаботиться о завтраке для ее матери... Я же останусь с лошадью, пока прибудет помощь.
  Возница кнутом приложился до позеленевшей от старости шляпы.
  - Будет сделано! - пробасил он, бережно укладывая соверен в карман жилетки. - Чтобы ни случилось, всегда джентльмен... Благородный человек всегда милостив даже к своей живности... Но я бы не покинул свою лачугу или пропустил бы завтрак ради скотины... Кто-то сделает, но другим не дано...
  И он уехал, увозя девушку в своей древней колымаге.
  Титдженс остался сидеть на траве, под прямым солнцем, рядом с поникшей лошадью. В конце концов, она прошла почти сорок миль и потеряла много крови.
  - Я думаю, я смогу заставить губернатора заплатить пятьдесят фунтов. Им нужны деньги... И это не считается непорядочным!
  Через некоторое время, словно бы споря сам с собою, Кристофер произнес вслух:
  - К черту все правила!... Но кто-то должен им следовать... Правила как карта - ты всегда знаешь куда идти - на юг или на север...
  На повороте показалась громыхающая повозка...
  
  Часть 2
  Глава 1
  Сильвия Титдженс поднялась со своего места и с тарелкой в руках проплыла вдоль всего обеденного стола. Она по-прежнему собирала волосы в прическу под ленту и, несмотря на высокий рост, носила как можно длинные платья - ей не хотелось, чтобы ее принимали за девочку-скаута. Изменения, свойственные возрасту, ее не коснулись: цвет лица, фигура и даже томность жестов оставались прежними, а на коже нельзя было найти признаков увядания. В глазах проскальзывала тень усталости, которую она, может, и не хотела показывать, но выражения презрительной дерзости никогда не скрывала. Она понимала, что, чем она холоднее с мужчинами, тем сильнее ее власть над ними. Известная истина о том, что когда в комнату входит опасная женщина, жены должны держать своих мужей на коротком поводке, полностью подходила к ней. Ей доставлял удовольствие вид униженных женщин, которые понимали, как они ничтожны по сравнению с ней. Если бы Сильвия на входе громко и отчетливо, как официантка, отшивающая ухажеров, сказала бы "Ничего не произойдет!", то и в этом случае бедные женушки были бы неуверены, что их заветные "сокровища" останутся при них.
  Однажды Сильвия была на охоте в Йоркшире, которые чаще утомляют, чем приносят удовольствие, но посещать которые необходимо, потому что они были модными. Охотничьи угодья простирались прямо до моря. Один из присутствующих пригласил ее на утес понаблюдать за серебристыми чайками, которые с криком носились с камня на камень, показывая полное отсутствие благородства, приписываемого им. Некоторые из них роняли пойманную рыбу, и Сильвия видела серебряное трепыхание, падающее прямо в синюю волну. Мужчина обратил ее внимание вверх: высоко в небе уже долгое время по кругу летала птица, освещенная снизу заходящим солнцем, и потому похожая на неяркое пламя. Мужчина ей сказал, это один из видов орлана или ястреба. Они специально преследуют чаек, которые от страха роняют добычу, а ястребу остается только подхватить рыбу у самой поверхности воды. Сейчас ястреб не охотился, но чайки все равно были напуганы.
  Сильвия долго смотрела на полет птицы. И ей нравилось видеть взбудораженных чаек, которым ничего не угрожало, тем не менее они роняли рыбу... Это было похоже на ее отношения с обыкновенными женщинами из "курятника". Она точно знала, что даже намека на скандал они себе не позволят. Это было ее хобби - отвергать мужчин, "действительно достойных мужчин", и пользовалась она разными способами отказа.
  Среди этих существ встречались очень привлекательные: с усами, как у лорда Китченера, карими тюленьими глазами, искренними проникновенными голосами, четкой речью, прямой спиной и превосходной характеристикой - до тех пор, пока не узнавала их ближе. Однажды, еще в самом начале Великого Противостояния (войны? - прим.перев.), она сделала ошибку, улыбнувшись менее надежному, чем следовало бы, молодому человеку. Он настойчиво следовал на такси за ее машиной, разгоряченный вином, славой и твердым убеждением, что все женщины на этом зловещем карнавале стали общим достоянием, вломился в ее дверь из открытого подъезда... Она ударила его по лбу, и в те несколько минут, пока он катился по лестнице, она предстала перед ним на десять футов выше, слова, произнесенные голосом ледяной статуи, огненной струей пронзили его позвоночник... Эффект холодного душа: он явился как жеребец с горящими глазами, бьющий от возбуждения копытами, а уходил как захлебнувшаяся крыса, на самом деле весь мокрый и с мутным взглядом.
  Сильвия не сказала ему ничего особенного: только то, как надо себя вести с женами тех, у кого братья - офицеры, хотя на самом деле, в откровенной беседе с подругами, сама ежедневно признавала это за чушь. Но для него звучал голос его матери с Небес, - естественно, его молодой матери, - и совесть его довела до совершенного мокрого состояния. В любом случае, ее не интересовали подобные этому ни мелодрама, ни вражда. Она предпочитала тихо нанести глубокую боль.
  Она могла, для собственного развлечения, быть настолько сердечно любезной, насколько это можно показать при первой встрече, чтобы подчеркнуть важность и знатность собеседника. А потом бросала пустой и нелюбопытный взгляд, или даже вовсе не смотрела на какого-нибудь беднягу, который даже при представлении не мог скрыть вожделения. А после обеда продолжала пытку: оценивающий взгляд путешествовали от правой туфли по выглаженной стрелке штанины вверх по диагоноли до кармашка для часов, через манишку, на секунду останавливался на запонке для воротника и тут же быстро спускался по левому плечу. Бедняга, прошедший все стадии "отвергания" - от восхищения до унижения, - стоял ни жив ни мертв, с ужасом думая о неудавшемся обеде. Бедолага поменяет на следующий день поставщиков обуви и носков, портных и дизайнеров запонок и рубашек; даже будет согласен изменить лицо, общаясь после завтрака с зеркалом. В глубине души будет уверен в том, что в отчаяние его ввергло то, что красавица не соизволила, или правильнее сказать, не посмела взглянуть ему в глаза!
  Сильвия охотно бы признала, что все это могло бы быть. Она знала, так же, как и ее подруги, все эти Элизабет, Аликс и леди Мойра, сошедшие со страниц глянцевого еженедельного журнала, что она неравнодушна к мужчинам. Конечно же, некоторые условия их тесной дружбы и соответствия способствовали их появлению на фото в этих журналах. Они разгуливали группой, нацепив боа с перьями, колыхавшимися позади них, хотя были уверены, что никто, кроме них, не носит боа из перьев; укорачивали волосы и юбки, делали как можно более плоскими их естественные образования на груди, что давало.... ну, знаете ли... определенное... Они перенимали манеры - как можно похоже, но так же и отличаясь, - официанток из чайных магазинов, часто посещаемых горожанами. А затем из полицейских отчетов для суда узнаешь, что они из себя представляют! Вероятнее всего, они были добропорядочными, как и все женщины, даже более добропорядочными, чем великий средний класс до войны, и определенно безупречны в сравнении с собственными высшими чиновниками, чья мораль, судя по статистике бракоразводных дел - это она узнала от Титдженса, - заткнет за пояс деревни Уэльса или Шотландии. Ее мать часто говорила, что она уверена, что ее дворецкий попадет в рай только потому, что Записывающий Ангел, будучи ангелом, и потому деликатным и заботящимся, не захочет краснеть, а тем более читать вслух список наименее простительных проступков Моргана.
  В силу своего природного скептицизма, Сильвия Титдженс не верила даже в аморальные качества своих подруг. Она не верила, что хотя бы одна из них способна быть, как французы говорят, "maîtresse en titre" (любовницей) для конкретного человека. Во всяком случае, страсть не была их сильной стороной; они оставляли эту прерогативу - более или менее, - высочайшим кругам. Герцог А... и все малыши А... могут быть детьми угрюмого и пострадавшего от страсти герцога Б... вместо еще более угрюмого, но менее страстного герцога А... Мистер С, государственный деятель от Тори и последний министр иностранных дел, может в одинаковой степени быть отцом всех детей Лорд-Канцлера от Тори Е... Первые ряды вигов (либералов) мрачные и неприятные Расселы и Кавендиши рассматривали эти - опять французский - "collages sérieux" (серьезные связи) как отступления от супружества собственного лорда Ф. и мистера Г. Но защищенные доспехами многочисленных титулов и прирожденные лидеры оппозиции, они были предпочтением высочайшей политики. Свеженапечатанные еженедельные журналы никогда не интересовались ими: на всех фотографиях, сделанных партиями, они выглядели старыми, противными и плохо одетыми. Скорее всего, они были материалом для нескромных мемуаров пятидесятилетней давности, возможно, уже написанных, но не увидевших свет.
  Интриги ее собственной лиги, "женской оппозиции", с какой стороны ни посмотри, были более легкомысленными. Если эти интриги доходили до критической стадии, то принимали форму распущенности и случались в провинции, где колокола начинают бить в пять утра. Сильвия слышала о таких загородных домах, но ни разу не была там. Ей почему-то представлялась роскошная усадьба какого-нибудь барона с короной на гербе, с фамильным именем, оканчивающимся на "...шен", "...стейн" или "...баум". Эти дома были достаточно популярны, но Сильвия не ездила туда. Католическая вера в ней перевешивала плюсы предлагаемого.
  Некоторые из ее блистательных подруг, несомненно, очень поспешно вышли замуж; но в среднем число таких браков не превышало таких же неожиданных замужеств среди дочерей докторов, адвокатов, священников, лорд-мэров и членов городского совета. Многие из этих браков стали результатом более чем непринужденного танца, неопытности и шампанского - шампанского непривычной крепости или же шампанского в необычной обстановке, в любом случае, очень коварно с нами поступающего. Очень редко эти поспешные союзы являлись следствием страсти или импульсивного распутства.
  Ее саму, уже несколько лет назад, соблазнил после шампанского женатый мужчина по имени Дрейк. Как выяснилось позже, довольно грубый по натуре. Но после случившегося разгорелась страсть: пылкая с ее стороны и достаточно оживленная с его. Ее мать была в большей панике, чем она сама, пришлось обманом завлечь Титдженса и устроить свадьбу в Париже, - чем дальше, тем лучше. К счастью, на авеню Гош была английская католическая церковь, где в свое время проходила свадьба матери, что позволило создать прецендент и мнимую причину. Вплоть до самой ночи перед венчанием ей закатывали ужасные сцены. Стоит только прикрыть глаза, как наяву предстают номер в парижском отеле, весь белый от вещей, одежды, цветов и т.п., приготовленных для церкви, искаженное от ревности и горя лицо Дрейка... Она была близка от смерти. Она желала смерти.
  И даже теперь, стоило ей увидеть имя Дрейка, пусть и в газете, - под влиянием ее матери ее кузен, напыщенный член оппозиции Верхней Палаты, способствовал продвижению Дрейка по службе в колониях, о чем сообщалось в бюллютенях, - она невольно вспоминала ту ночь, тут же замирала, неважно, где это происходило - при беседе или на прогулке, ногти впивались в ладони, и из груди вырывался тихий стон... Ей пришлось придумать хроническую боль в сердце, чтобы обосновать эти стоны, которые переходили в оправдательные бормотания. Чувствовала она себя при этом униженной...
  Жалкие воспоминания, как призраки, могли настигнуть где угодно и когда угодно. Она видела лицо Дрейка, темное на белом; чувствовала тонкую ночную рубашку, срываемую с плеча; но больше всего в той безысходной тьме, которую не найдешь ни в одной из комнат, она ощущала пронзительную душевную боль; вожделение к тому животному, что покорежило ее, причинило ей неимоверные страдания. Странным было то, что вид самого Дрейка, которого она видела несколько раз с начала войны, оставил ее совершенно равнодушной. У нее не было отвращения, но и влечения тоже не испытывала... Тем не менее, тоска не покидала ее, и она знала, что тоскует по этому ужасному чувству, которое хотелось прожить снова. Но не с Дрейком.
  Поэтому ее отвергания действительно достойных мужчин походили на спорт, причем с привкусом опасности. Кто-то рассказывал ей о воодушевлении, которое ощущает охотник после удачного выстрела из двух стволов. Ей казалось, она должна испытывать большое веселье после успеха, и несомненно, она переживала часть эмоций, присущих молодому человеку, вышедшего на охоту с новичками. Теперь она лелеяла свое воздержание, как леляла свое тело: личная гигиена, ежедневная шведская гимнастика перед открытым окном после ванны, езда верхом, длинные ночи с танцами, которые она проводила в любом месте, где было хорошо проветрено. Более того, в ее понимании, обе стороны ее жизни были неразрывно связаны: благодаря чистоплотности и умело подобранным упражнениям она оставалась привлекательной, а благодаря безразличию, не менее полезному для здоровья, она оставалась способной вести целомудреную жизнь. Она так решила с тех пор, как вернулась к мужу, но не из-за привязанности к нему или добродетели как таковой, просто из-за каприза она заключила договор сама с собой и твердо была намерена придерживаться его. Как хлеб насущный, ей было необходимо иметь мужчин у ее ног, как это было необходимо для ее подруг. И договор был ценой за эту необходимость. В течение многих лет она была и оставалась абсолютно сдержанной. Как, вероятно все эти ее Мойры, Мэги и леди Марджори, но Сильвия прекрасно понимала, что поверх их группы должно время от времени проходить легкое дуновение духа и повадок борделя. Общественность требовала... легкого движения, как вязко стелющийся над поверхностью воды еле заметный парок, который она видела у крокодильего домика в зоопарке.
  Расплата за необходимость - она понимала, что ей еще повезло. Немногим из ее поспешно вышедших замуж подруг удалось остаться на плаву. В течение определенного времени в газетах можно было найти заметки о, например, леди Марджори, недавно присутствовшей на суде по обстоятельствам ее брака, которую видели вместе с капитаном Хантом в Рогэмптоне или в Гудвуде и т.п.; фотографии молодой пары, провоцирующих многочисленные скандалы, появлялись около месяца. Затем эти хроники эксцентричных похождений сменялись списками служащих и атташе вице-консульств в далеких тропиках, которые, как известно, не очень полезны для цвета лица.
  - И ничего более о нем и о ней, - как выразилась Сильвия.
  Ее случай не выглядел таким ужасным, но был близок к таковому. Ее преимуществом было то, что она была единственной дочерью весьма богатой женщины и ее муж был не какой-то там капитан Хант, вынужденный служить в вице-консульствах. Ее муж был государственным чиновником учреждения первого класса, и Анжелик в своих письмах для молодой семьи - о, Анжелик всегда имела очень смутное представление обо всем, - всегда обращалаь к нему как к будущему Лорд-канцлеру или Послу в Вене. В свое время они жили в небольшом, но страшно дорогом доме - к его роскоши приложила руку ее мать, которая жила с ними. Они славно прожили там первых два года, развлекались как могли, и два самых обсуждаемых скандала начинались в ее маленькой гостиной... Поэтому никто не удивился, когда она ушла от мужа с Пероуном - все были достаточно подготовлены...
  Возвращение обратно к мужу оказалось не таким трудным, как она предполагала. Титдженс договорился о больших комнатах в Грэйс Инн. Она не считала это разумным, но подумала, что он хочет быть ближе к другу. Хотя она не испытывала благодарности к Титдженсу, а мысль о том, что они будут проживать в одном доме с Макмастером, была ей отвратительна, все же она обязала себя быть справедливой. Она никогда не обманывала железнодорожные компании, пронося втайне обложенный пошлиной парфюм, или пыталась обвести вокруг пальца торговца подержанной одеждой, пытаясь представить ему свои платья как менее поношенные, несмотря на то, что ее репутация позволяла ей это. Она полагала справедливым предоставить выбор Титдженсу, где он хотел бы жить. В конечном итоге, все было и не так уж плохо: в их высокие окна можно было видеть точно такие же окна Макмастера на другой стороне георгианского двора.
  Они занимали два этажа большого здания, что позволяло иметь достаточно места. Комната для завтрака, где во время войны они еще и обедали, представляла собой обширный зал, сплошь заставленный полками с книгами в переплете из телячьей кожи. Огромное зеркало висело над почтенным камином, выложенным резным желто-белым мрамором. Три высоких окна, каждое из которых в виде паутины поделено на сектора, странно-выпуклые стекла, отсвечивающие от старости фиолетовым, - все вместе придавали комнате дух восемнадцатого века, столь подходящего Титдженсу. Она признавала, что Титдженс принадлежал к людям вроде доктора Джонсона - единственного из восемнадцатого века персонажа, про которого она знала только то, что он был франтом, носил одежду из белого атласа и кружевной воротник, отправился в Бат, и, судя по всему, был неописуемо нудным.
  Наверху у нее была великолепная белая гостиная с обстановкой, насколько она знала, восемнадцатого века, что вызывало почтенный трепет. Титдженс - и это тоже ей пришлось признать, - имел чудесное дарование: он презирал старую мебель как таковую, но разбирался в ней досконально. Как-то леди Мойра жаловалась на дороговизну мебели ее новенького маленького домика, цену на всю обстановку которого предоставил известный специалист сэр Джон Робертсон. (До этого Мойры продали свой дом на Арлингтом Стрит со всем содержимым какому-то американцу). Титдженс, вышедший к чаю и слушавший безмолвно, сказал с мягким добродушием и с ноткой сентиментальности в голосе:
  - Вам лучше предоставить это дело мне.
  Он очень редко удостаивал ее, даже очень симпатичных, друзей подобным предложением.
  Леди Мойра окинула взглядом гостиную: белые панели, полированные китайские ширмы, покрытые красным лаком и отделанные золоченой бронзой шкафы и невероятных размеров розовый ковер с голубым узором. Сильвия знала, что ее гостиная была бы еще великолепнее с теми тремя панно, которые выкупил некто по имени Фрагонар, незадолго до возвышения Фрагонаров при покойном короле. Леди Мойра с тем трепетом в голосе, которым она начинала свои интрижки, ответила:
  - О, только если это будете вы.
  Он блестяще справился с этим, в итоге заплаченная сумма была только в четверть цены, предложенной сэром Робертсоном. Он справился с этим без видимых усилий, казалось, только пару раз поводя своими слоновьими плечами. Словно он знал, что представлено в каталогах каждого дилера и каждого аукциониста, только глядя на почтовую марку за полпенни на упаковке. И, что еще более удивительно - он занимался любовью с леди Мойра. Они два раза останавливались с Мойрами в Глостеншире, и по приглашению Титдженса Мойры провели три выходных у миссис Сатерсвейт... Титдженс занимался любовью с Мойрой довольно изящно и достаточно убедительно, чтобы Мойра пережила трудные времена и была готова начать роман с сэром Уильямом Хитли.
  Что касается обстановки, сэр Робертсон, специалист по антикварной мебели, был специально вызван леди Мойра, чтобы он попробовал найти недостатки в ее новом красивом доме. Потыкавшись большими очками в шкафы, понюхав полировку столешниц, постучав по спинкам кресел древним и не совсем дальновидным способом, пришел к заключению: цена, по которой он сам бы купил эти вещи, не была бы большей, чем за них сторговался Титдженс. После это уважение к старику возросло - это объясняло, как заработаны его несколько миллионов. Если он предполагал получить 300 процентов прибыли со своего друга леди Мойра, и то только из чистой привязанности к красивой женщине, то можно только гадать, сколько он мог навариться на естественном и - государственном! - недруге, как сенатор Соединенных Штатов!
  А старик привязался к Титдженсу, что, к недоумению Сильвии, совсем того не возмущало. Сэр Робертсон мог прийти на чай, и, если Кристофер присутствовал при этом, мог остаться на несколько часов, увлекшись разговором о старой мебели. Титдженс выслушивал его молча, не проронив и слова. А сэр Джон разглагольстовал снова и снова, рассказывая миссис Титдженс, какое у ее мужа уникальное врожденное чутье: ему достаточно было бросить один взгляд на вещь, чтобы правильно оценить ее. По словам сэра Джона, самым выдающимся проявлением этого во всей мебельной эпопее было приобретение Титдженсом бюро Хемингуэя на дачной распродаже. В своей малоприятной манере он купил это бюро за 3 фунта 10 пенсов и сказал леди Мойра, бывшей с ним, что это будет лучшая вещь, которой она когда-либо будет обладать. Титдженс даже не открыл крышку. Другие дилеры и не взглянули в сторону бюро. Уже у леди Мойра сэр Джон, уставившись своими огромными очками на полированную поверхность, ткнулся прямо носом в небольшую вставку из желтого дерева, рядом с петлей, с подписью, именем и датой: "Джон Хемингуэй, Бат, 1784". Сильвия очень хорошо запомнила написанное, потому что сэр Джон повторял неоднократно. Это бюро было в списках давно разыскиваемых антикварных ценностей.
  За это открытие старик, казалось, полюбил Титдженса. Сильвия также осознавала, что он был влюблен и в нее. Он трепетно хлопотал вокруг нее, предоставлял немыслимые развлечения и зрелища в честь нее, и был единственным мужчиной, которого она ни разу не унизила. Говорили, что у него есть целый гарем в Брайтоне или где-то там еще. Но к Титдженсу он испытывал совсем другой вид привязанности: тот жалкий вид любви, которую испытывает постаревший человек в каком-нибудь учреждении к своему возможному преемнику.
  Однажды сэр Джон, придя в очередный раз на чай, немного официально и напыщенно сообщил, что ему в этот день исполнилось семьдесят один, и что он уже ослаб здоровьем. Он с самым серьезным видом предложил Кристоферу стать деловым патнером с дальнейшей передачей ему бизнеса, - нет, конечно же, личное состояние сэра Джона останется сэру Джону. Титдженс любезно выслушал, уточнил пару деталей из предложенного соглашения. А затем довольно ласково сказал, что он время от времени увлекается хорошенькими женщинами, поэтому не думает, что ему стоит заниматься этим. Слишком много непристойных денег крутится там.... В качестве профессии, возможно, это было бы более благоприятно, чем его работа в офисе... Но слишком много непристойных денег...
  К небольшому удивлению Сильвии - мужчины такие странные существа! - сэр Джон снова признал этот отказ разумным, хоть и выслушал его с сожалением, и даже слабо пытался отговорить Титдженса. Так как ему не удалось завлечь Кристофера, он с оживленным облегчением пригласил Сильвию на ужин куда-то, где они предполагали что-то исключительное, но получили невесть что из меню за две гинеи за унцию. За ужином он развлекал Сильвию тем, что бесконечно воздавал хвалу ее мужу. Титдженс слишком выдающийся джентльмен, чтобы растрачивать себя в торговле старой мебелью, вот почему он не настаивал. Но он передал через Сильвию, что если Титдженсу когда-нибудь понадобятся деньги...
  Время от времени Сильвия задумывалась, почему ей люди говорят, что ее муж одарен многими способностями. Для нее он был просто необъяснимым. Его действия и его мнения чаще выглядели проявлениями каприза, - как, впрочем, и у нее самой, - и так как она знала, что большинство из ее поступков совершены из духа противоречия, она отказалась от привычки думать о нем.
  Но постепенно и смутно она начала видеть в Титдженсе, по крайней мере, стойкость характера и необычайное знание о жизни. Она поняла это, когда их переезд в Судебные Инны (район Лондона, где расположены юридические школы, в том числе и Грэйс Инн - прим.перев.) стал светским успехом, и она сочла это для себя приемлемым. Когда в Лобшайде они обсуждали грядущие изменения, - и Сильвия безоговорочно соглашалась со всеми условиями Титдженса! - он почти точно предсказал, что произойдет, но ее больше впечатлила история с оперной ложей кузена ее матери. Он сказал, что он не намерен вмешиваться в ее социальную жизнь, и она была уверена в этом. Он слишком долго размышлял над этим.
  Она не очень вслушивалась в то, что он ей говорил. Она думала, во-первых, что он дурак, во-вторых, что он хочет причинить ей боль. И она признавала за ним определенное право на это. Если она просила этого мужчину для защиты своей репутации разрешить оставить его имя и предоставить кров, после того, как она была в бегах с другим человеком, то у нее не было никаких оснований возражать ни на одно из его требований. Она предполагала взять достойный реванш после, когда своим холодным самообладанием доведет его до смертельного разочарования от порушенной жизни.
  В Лобшайде, по ее мнению, Кристофер говорил много глупостей - смесь пророчеств и разглагольствований о политике. В эти дни Канцлер Казначейства оказывал давление на крупных землевладельцев; те, в свою очередь, отвечали тем, что сокращали деятельность и закрывали городские дома, - не так, чтобы много, но достаточно, чтобы последующий эффект от этих действий повлек значительное возмущение лакеев и модисток. Оба Титдженса принадлежали к классу очень крупных землевладельцев, поэтому могли в поддержку тоже закрыть свои дома в Мэйфейре (фешенебельный район Лондона - прим.перев.) и уехать жить в глушь. Тем более, если они с комфортом обустроили эту глушь!
  Титдженс советовал Сильвии представить этот аспект двоюродному брату ее матери, известному своей угрюмостью герцогу Раджели, который являлся одним из самых крупных землевладельцев. Этот помещик был одержим чувством долга по отношению не только к своей семье, но и к дальним родственникам. Сильвия должна было пойти и сказать герцогу, что они поддержали этот шаг только из-за необоснованных требований канцлера и, частично, из протеста. Герцог может принять это как дань уважения к себе. Он не может, даже из протеста, как ожидается, закрыть свой дом в Мексборо или уменьшить расходы. А если его скромные родственники уже воодушевленно позакрывались, он наверняка поможет им возместить расходы. И признательность к Раджли вознесется на самый высокий уровень.
  - Я не удивлюсь, - сказал тогда Титдженс, - если он предоставит вам для развлечений свою ложу в театре.
  Именно так все и произошло.
  Герцог, скорее всего от своих многочисленных отдаленных кузенов, которых он содержал, незадолго до возвращения Титдженсов в Лондон, слышал о том, что молодая пара рассталась, и это расставание грозит перерасти в громкий и неприятный скандал. Он обратился к миссис Сатерсвейт, к которой питал какую-то мрачную симпатию, и был рад услышать, что все эти слухи не более чем грязная клевета. И когда молодая пара на самом деле вернулась, - кажется, из России, - не только вместе, но и заодно, Раджли решил не просто загладить вину, а, в назидание клеветникам, показать всяческое свое расположение, чтобы избавиться от беспокойства. Таким образом, уже будучи вдовцом, он дважды приглашал погостить у себя миссис Сатерсвейт, Сильвии разрешил пригласить своих друзей, а затем по ходатайству "Агенства по недвижимости Раджли" внес имя миссис Титдженс в список тех, кто может посещать ложу Раджли в опере, если она в этот день не востребована. Это была большая честь, и Сильвия знала, как распорядиться этим.
  Многое из того, о чем говорил Титдженс в том памятном разговоре в Лобшайде, Сильвия восприняла как откровенную чушь. За два-три года вперед Титдженс предсказал, что в 1914 году, примерно в то время, когда открывается охота на куропаток, в Европе начнется Великое столкновение, из-за чего половина домов в Мэйфейр закроются, и их обитатели обнищают. Он терпеливо разъяснял свое пророчество, приводя данные финансовой статистики, показывающей приближающееся банкротство некоторых европейских держав и растущие стяжательство и жадность жителей Великобритании. Сильвия слушала внимательно - ей этот разговор напоминал обычную глупую болтовню в загородном доме. Титдженс, к ее досаде, никогда не принимал участия в этих беседах. Но ей определенно нравилось быть в центре внимания, когда она, на основе одного-двух красноречивых фактов, подслушанных у Титдженса, выдавала трогательные утверждения о революции, анархии и беспорядках в ближайшем будущем. Еще она заметила, что очень серьезные мужчины с очень ответственных постов начинали с ней спорить и проявляли к ней больше интереса...
   И теперь, вышагивая вдоль стола с тарелкой в руках, Сильвия торжествующе признавала, что Титдженс был прав! Его правота обеспечила ей комфортную жизнь. На третьем году войны оказалось очень выгодным иметь удобное, недорогое и почти аристократическое жилье, к тому же, в самом крайнем случае, для ухода за ним достаточно было бы одной горничной, хотя преданная Алло Центральная пока еще не допустила до такого...
  Дойдя до Титженса на другом конце стола, Сильвия одной рукой медленным круговым движением запустила содержимое тарелки - две остывших отбивных в заливном и несколько листиков салата - в голову мужа. Спокойно поставив тарелку на скатерть, она не спеша направилась к огромному зеркалу над камином.
  - Мне скучно! - протянула она. - Скучно! Скучно!
  Титдженс в момент броска немного отклонился, поэтому отбивные и большая часть салата оказались на полу. Только единственный скрученный листик салата зацепился на его плече, и с отворота мундира соус капал на его персональный значок, - Сильвия знала, что в тарелке слишком много масла и уксуса. Она была рада, что она попала в него именно так - это означало, что ее бросок был не напрасным. И в то же время ее не огорчило то, что основное пролетело мимо. Ей было абсолютно все равно. Ей пришло в голову сделать это, и она сделала, что хотела. Чему она также была рада.
  Некоторое время Сильвия разглядывала себя в сизоватой глубине зеркала. Она прижала руками широкую ленту в прическе к ушам. Она всегда была блистательна: тонкие черты лица, белоснежная кожа - или это только в зеркале? - красивые, длинные, особенные руки - какой мужчина не будет по ним тосковать?... А эти волосы? Какой мужчина не будет мечтать распустить их на белые плечи?.. Титдженс, например, не будет... Или все же мечтал?.. она надеялась, что мечтал, будь он проклят, потому что он никогда этого не видел... Наверняка иногда, вечером, после порции виски он должен хотеть!
  Сильвия позвонила в колокольчик и велела Алло Центральной убрать с ковра осколки. Алло Центральная, высокая и темноволосая, смотрела широко открытыми глазами, ни выказывая ни малейшей эмоции.
  Сильвия прошлась вдоль книжных полок. Остановилась только у книги " Vitare Hominum Notiss...", неровные буквы на переплете было глубоко выдавлены золотом на старой коже. И далее у длинного окна подтянула штору за шнур, выглянула в окно и вернулась обратно.
  - Эта женщина под вуалью..., - сказала она, - входит в одиннадцатый... Конечно же, уже два часа...
  Она пристально смотрела на спину мужа, грубый мундир цвета хаки которого делал его странно сутулым. Она не хотела пропустить ни одного движения, ни проявленной эмоции.
  - Я узнала, кто это. И к кому приходит. Мне портье рассказал.
  Несколько минут прошло в ожидании.
  - Это женщина, с которой ты возвращался из Бишоп-Окленда. В день объявления войны.
  Титдженс повернулся всем корпусом. Она знала, эти ничего не значит , потому что сделал он это только из вежливости.
  Лицо его было бледным в неярком свете, но оно было бледным с тех пор, как он вернулся из Франции и проводил дни напролет в железной палатке среди кучи пыли.
  - Так ты меня видела! - снова простая вежливость.
  - Безусловно, мы все видели из купе Клодин! Старик Кэмпион сказал, что это миссис .... Я забыла ее имя.
  - Я подумал, что он должен знать ее. Я видел, как он заглядывал из коридора.
  - Она твоя любовница или Макмастера, или вас обоих? Это так на тебя похоже - иметь общую любовницу... У нее безумный муж, не так ли? Священник.
  - Нет, не так!
  Сильвия неожиданно попридержала следующие вопросы, и Титдженс, никогда не маневрировший в дискуссиях, сказал:
  - Она уже более шести месяцев миссис Макмастер.
  - Она вышла за него замуж на следующий день после смерти своего мужа, - не удержалась она.
  Сильвия глубоко вздохнула и добавила:
  - Мне все равно... Три года каждую пятницу она приходит сюда... Предупреждаю, я выставлю ее, если только это коротконогое существо не вернет тебе деньги, которые должен! Видит Бог, как они тебе нужны!
  Она не хотела знать, как Титдженс прореагирует на ее заявление, поэтому поспешно сообщила:
  - Сегодня утром звонила миссис Ванноп, чтобы узнать, кто.. о!.. является злым гением Венского Конгресса. Кстати, кто работает секретарем у миссис Ванноп? Она хотела встретиться с тобой сегодня после обеда. Хотела поговорить о военных детях.
  - У миссис Ванноп нет секретаря. Это ее дочь делает звонки.
  - Эта девушка, на которой ты был помешан на этом ужасном приеме у Макмастера. У нее ребенок от тебя? Все говорят, что она твоя любовница.
  - Нет, мисс Ванноп не моя любловница. Миссис Ванноп получила задание на статью о военных детях. Вчера я сказал ей, что не о чем говорить, и она расстроилась, она рассчитывала написать сенсационную статью. Она попыталась переубедить меня.
  - Мисс Ванноп была замешана в этой грязной интрижке твоего друга? И я полагаю, что женщина, получившая имя миссис Как-его-там, тоже твоя любовница. Неприятное зрелище. Я не ожидала многого от твоего вкуса. Это то шоу, на котором собрались все злые гении Лондона? Там был один, похожий на кролика, все рассказывал мне, как надо писать стихи...
  - Нет ничего хорошего в том, что ты обсуждаешь прием. Макмастер дает приемы каждую пятницу, не субботу. Уже несколько лет. Миссис Макмастер приходит каждую пятницу. В качестве хозяйки приема. Тоже несколько лет. Мисс Ванноп появляется там по пятницам, как только освободится от работы. Для поддержки миссис Макмастер...
  - Уже несколько лет, - с усмешкой продолжила Сильвия. - И ты посещаешь его каждую пятницу! чтобы покрутиться вокруг мисс Ванноп. О Кристофер! - она сымитировала издевательски-жалостливый тон. - У меня никогда не было высокого мнения о твоем вкусе... но только не это! Не дай этому случиться. Откажись от нее. Она слишком молода для тебя...
  - И все блистательные умы Лондона, - спокойно продолжал Титдженс, - собираются у Макмастера каждую пятницу. Ему доверили работу распределять деньги Королевской Литературной Премии. Вот почему они ходят. И за что Макмастер получил свой Почтеннейший орден Бани.
  - Не думаю, что их можно брать в расчет.
  - Их нужно брать в расчет. Они пишут для прессы. Они могут добиться чего угодно для кого угодно... Исключая себя.
  - В этом они похожи на тебя! Слишком много подкупленных мерзавцев!
  - О нет, это не делается так явно или так бессовестно. Не надо верить тому, что Макмастер получит продвижение только за то, что ежегодно распределяет премии по сорок фунтов. Он сам понятия не имеет, как все это функционирует. Он принимает участие только в создании атмосферы.
  - Наихудшая из атмосфер, которых я знаю! Воняет кормом для кроликов.
  - Ты очень ошибаешься. В большом шкафу есть специально отпечатанные презентационные экземпляры в переплете из русской кожи.
  - Не понимаю, о чем ты. Что за презентационные экземпляры? Мне казалось, тебе было достаточно русского запаха, которым провонял Киев.
  Титдженс задумался на минуту.
  - Нет, не припоминаю... Киев? А, это где мы были...
  - Ты вложил половину денег своей матери в правительство Киева под двеннадцать процентов годовых. Городские трамваи...
  Титдженс поморщился. Сильвии не понравилось это движение.
  - Ты не достаточно здоров, что выходить завтра. Я телеграфирую старику Кэмпиону.
  - Миссис Дюшемен, - безо всякого выражения произнес Титдженс, - то есть миссис Макмастер жжет благовония в комнатах перед приемом... Эти китайские вонючие... Как они называются? А впрочем, не имеет значения, - смиренно добавил он. Затем продолжил:
  - Постарайся не наделать ошибок. Миссис Макмастер незаурядная женщина. Весьма деятельная и чрезвычайно почитаемая. Я бы не советовал идти против нее, тем более сейчас, когда она на коне.
  - Такая женщина?
  - Я не говорю, что тебе придется ей противостоять. У вас разный круг общения. Но если вдруг выпадет случай, прошу тебя... Мне кажется, ты уже заточила нож против нее...
  - Мне не нравится, когда подобного рода вещи происходят под моими окнами.
  - Какого рода вещи?... Я пытаюсь тебе рассказать немного о миссис Макмастер... Она как та женщина, которая была любовницей мужчины, сжегшего ужасные книги другого... Я не помню имен...
  Сильвия быстро сказала:
  - Не пытайся! - и затем медленно добавила, - По крайней мере, я не хочу даже знать...
  - Так вот, она была Эгерия (подстрекательница, советчица - прим.перев.). Вдохновением (Музой? - прим.перев.) для знаменитых. Миссис Макмастер такая же. Гении ходят вокруг нее кругами, а она ведет переписку только с некоторыми избранными. Она пишет превосходные письма, в основном о Высокой морали. Очень изысканные и деликатные. Истинно по-шотландски. Когда те уезжают за границу, она шлет им отрывки из написанного за это время в лондонской литературе. Хорошая идея, заметь! При этом она незаметно добивается чего хочет для Макмастера. С большой изящностью и учтивостью... Если говорить об ордене Бани... Она искусно вкладывает в сознание гениев номер один, номер два и номер три мысль об ордене для Макмастера... Гений номер один обедает с заместителем помощника секретаря казначейства, который занимается литературными наградами и обедает с гениями, чтобы получить свежие сплетни...
  - Почему ты одолжил Макмастеру все эти деньги?
  - Представь себе, - Титдженс продолжал свою речь, - это совершенно правильно. ИМенно так покровительствуют в этой стране; именно так и должно быть. Абсолютно верный способ. Миссис Дюшемен поддерживает Макмастера, потому что он первоклассный специалист в своей работе, а она оказывает влияние на гениев, потому что она первоклассная личность в своей... Она представляет собой наивысшую степень нравственности из всех этих славных шотландцев. В ближайшее время она получит билеты на академические вечера, которые уже не рассылаются другим. У нее уже есть билеты на обеды Королевской премии. А позже, когда Макмастер получит рыцарство за то, что дал французу в глаз, у нее будет возможность участвовать в высочайших ассамблеях... Эти люди вынуждены иногда обращаться за советом. Но когда тебе однажды захочется представить дебютанта, навряд ли ты получишь пригласительный билет...
  - Тогда я рада, - воскликнула Сильвия, - что я написала об этой женщине дяде Брауни. Этим утром я была немного огорчена тем, что Глорвина сказала мне, потому что ты такая задница дьявола... (????)
  - А кто у Брауни дядя? - перебил ее Титдженс. - Лорд... Лорд.. Банкир! Я знаю, что Брауни служит у своего дяди в банке.
  - Порт Скейто! Мне не хотелось бы, чтобы ты делал вид, что забываешь имена. Не переусердствуй.
  Лицо Титдженса побледнело еще больше.
  - Порт Скейто является председателем комиссии по расквартированию нашего дома, конечно же. И ты написала ему?..
  - Извини. Извини, что сказала о твоем забывании имен... Я написала ему, что как постоянный житель Грэйс Инн я возражаю, чтобы твоя любовница - да, он в курсе твоих отношений! - прокрадывалась под темной вуалью каждую пятницу и выходила в субботу в четыре утра...
  - Лорд Скейто в курсе моих отношений... - начал Титдженс.
  - Он видел ее в твоих объятиях в поезде. Это настолько расстроило Брауни, что он предложил закрыть твой кредитный счет и возвращать все чеки, помеченные "текущая дата" (срочные? - прим.перев.).
  - Чтобы доставить тебе удовольствие? Банкиры делают подобное? Новое течение в британском обществе...
  - Полагаю, банкиры пытаются порадовать своих подруг, как и другие мужчины. Я настаивала, что это решение не доставит мне удовольствия... Но... - она заколебалась. - Я бы не дала ему ни единого шанса, чтобы отыграться на тебе. Но я не хочу вмешиваться в твои дела. И ты не нравишься Брауни...
  - Он хочет, чтобы ты развелась со мной и вышла замуж за него?
  - Откуда ты знаешь? - равнодушно спросила Сильвия. - Я позволила ему пригласить меня на обед. Это очень удобно, иметь кого-то для управления делами, когда ты далеко... Естественно, он ненавидит тебя, потому что ты в армии. Все мужчины, кто не служит в армии, ненавидят тех, кто служит. И если между ними возникает женщина, для них вполне допустимо всеми способами взять над армейским вверх. Тем более, если они банкиры, которые всегда имеют хороший крючок...
  - Думаю, что имеют, - нечетко проговорил Титдженс, - Определенно, они воспользуются этим...
  Сильвия отпустила шнур, которым одной рукой пыталась раздвинуть шторы. Ей казалось, что падающий на ее лицо свет с улицы придаст ее словам больше убедительности. Она и так набиралась храбрости, чтобы сообщить ему неприятные новости. Титдженс не спускал с нее глаз, поворачиваясь на своем стуле, когда она медленно вышагивала к камину.
  - Послушай, ты же не можешь отрицать, что все это по вине этой проклятой войны, не так ли? Все эти достойные джентльмены, как Брауни, превратились в гадких засранцев!
  - Да, думаю так, - глухо произнес Титдженс. - Безусловно, это так. Ты абсолютно права. Это характерное вырождение героического порыва: если герический порыв слишком неистов, то характерное вырождение неизбежно... Так и получается, что Брауни... все Брауни... превращаются в засранцев...
  - Тогда почему же ты в "героическом порыве" на этой войне? Бог свидетель, я бы ухитрилась вытащить тебя, если бы ты чуть-чуть поддержал меня...
  - Спасибо, предпочитаю остаться... Как еще мне заработать на жизнь?
  - Тогда ты знаешь, - сорвалась на визг Сильвия, - что тебя не возьмут обратно в офис, они используют любую возможность избавиться от тебя...
  - Ооо, эти найдут способ! - и, как ни в чем не бывало, вернулся к предыдущей мысли, - Когда мы начнем войну с Францией, - негромко начал он.
  Сильвия знала, что он формулирует уже свою устоявшуюся точку зрения так, чтобы избежать дальнейших дискуссий. Он явно думает о девчонке Ванноп! О ее невысокой фигурке, о ее твидовой юбке... Провинциальная малышка в ней, Сильвии Титдженс.... Если бы она была маленькой и провинциальной... Слова Титдженса внезапно стеганули ее, словно хлыстом:
  - Мы должны вести себя более достойно, потому что по поводу этого героический порыв скоро сойдет на нет. Мы будем... по крайней мере, половина из нас... стыдиться сами себя. Таким образом, степень характерного вырождения уменьшится.
  Сильвия, услышавшая только последние слова, была в замешательстве: мысли о мисс Ванноп, приемы Макмастера, истинная подоплека продвижения книг...
  - О Боже! О чем ты говоришь? - воскликнула она.
  - О нашей следующей войне с Францией... Мы давние враги французов... И справиться с ними мы сможем либо обокрав их, либо сделав из них орудие в наших руках...
  - Мы не можем! Мы не смогли...
  - Мы должны!... Это условие нашего существования. Здесь, на перенаселенном севере, мы практически банкроты; на богатом юге недостаток населения. К 1930 году мы должны достичь того же, чего достигла Пруссия в 1914. И наши условия будут такими же, как у Пруссии. Это... Как это назвается?
  - Но ты же франкоман! - вскричала Сильвия. - Ты же хотел быть французским агентом!... Вот что сгубило твою карьеру!
  - Я?.. - ни капли проявленного интереса. - Вероятно, да, именно это сгубило мою карьеру...
  - Да, эту войну стоит посмотреть, - более оживленно сказал Титдженс. - Ни одна пьяная крысиная возня для дебильных взяточников...
  - Мама сойдет с ума!
  - Нет, этого не будет. Наоборот, это простимулирует ее, если она еще будет жива... Наши герои не будут упиваться вином и развратом; наши негодяи не останутся дома и будут подталкивать (или наносить удар? - прим.перев.) наших героев в спину. Наш министр ватер-клозетов не будет держать два с половиной миллиона мужчин на какой-нибудь базе, чтобы получить голоса их женщин на всеобщих выборах, - первое пагубное следствие получения женщинами права голоса! С французами в Ирландии и на захваченной территории от Бристоля до Уайтхолла мы обязаны повесить нашего министра, прежде чем он успеет подписать бумаги. И мы должны быть любезно лояльными к нашим прусским союзникам и братьям... Наш Кабинет не будет их ненавидеть так, как ненавидит французов за то, что они бережливы, сильны в логике, хорошо образованны и неумолимо практичны... Пруссаки из того рода людей, с которомы мы можем позволить себе быть непорядочными, когда мы хотим...
  - Ради Бога, прекрати! - яростно вставила Сильвия. - Ты почти убедил меня, что все сказанное тобой - правда. Мама определенно сойдет с ума. Ее лучшая подруга - герцогиня Тонер Шато-Эро...
  - Ну так твои лучшие друзья Мед... Мед... австрийские офицеры, которым ты привезла цветы и конфеты. Был большой скандал. Мы в состоянии войны с ними, а ты еще в своем уме!
  - Не знаю, иногда мне кажется, что я уже схожу с ума! - Она поникла.
  Титдженс напряженно всматривался в скатерть и бормотал:
  - Мед... Мед... Кос..
  - Ты знаешь поэму "Где-то"? Она начинается так: "Где-то здесь или где-то там обязательно должен быть..."
  - Извини, нет. Я был не в состоянии усиленно изучать поэзию.
  - Перестань! Ты должен был быть в Военном министерстве в 4.15, не так ли? Сколько сейчас времени?
  Она отчаянно хотела рассказать ему плохие новости прежде, чем он уйдет. Так же отчаянно она хотела по возможности и дальше оттянуть этот разговор. Она желала ясности по этому вопросу; и в то же время она стремилась продолжить эту несвязную беседу; он же может в любой момент выйти из комнаты! Ей не хотелось говорить: "Погоди минуту! Мне нужно кое-что сказать тебе", потому что он мог быть не в настроении.
  Титдженс ответил, что еще нет и двух. У них есть полтора часа.
  Чтобы поддержать разговор, Сильвия сказала:
  - Думаю, что девчонка Ванноп делает бинты или служит в ЖВС (женская вспомогательная служба сухопутных сил - прим.перев.). Что-нибудь решительное.
  - Нет, она пацифистка. Так же, как и ты. Не такая порывистая, но, с другой стороны, у нее больше оснований. Могу сказать, что она попадет в тюрьму еще до окончания войны...
  - Ты, должно быть, прекрасно проводишь время между нами двумя, - память властно вернула ее к недавней встрече со знатной дамой по произвищу Глорвина, хотя, надо признать, что прозвище было отнюдь не знатным. - Думаю, вы всегда обсуждаете эту тему. Ты видишься с ней каждый день.
  Ей представилось, что он отвлечется на пару минут. Он сказал, довольно равнодушно, что они с мисс Ванноп каждый день пьют чай, и Сильвия только разумом уловила эту мысль. Девушка перехала в район, называемый Бедфорд Парк, совсем недалеко от его офиса, всего три минуты пешком. Военное министерство разместило много киосков и палаток для публики в зеленой зоне по соседству. Он имеет возможность видеть ребенка не более чем раз в неделю. Они никогда не говорят о войне - это слишком неприемлемая тема для молодой женщины. Или даже болезненная... Его речь постепенно переходит в незаконченные предложения...
  Они изредка ломали подобную комедию: немыслимо жить в одном доме и никогда не встречаться. Так что им приходилось общаться, иногда поддерживая подробные и вежливые беседы, иногда в полной тишине погружаясь каждый в свои мысли.
  С тех пор, как она взяла себе привычку уединяться в англиканских сестричествах (религиозных общинах - прим.перев.), чтобы побольнее досадить Титдженсу, - он ненавидел монастыри и считал, что нельзя смешивать причастия, - Сильвия часто ловила себя на том, что полностью уходит в грезы. И сейчас она смутно осознавала, что сероватая глыба - Титдженс - сидит во главе белой глади - обеденный стол. Где-то расположились книги... вообще-то она видела совсем другую фигуру и другие книги... книги мужа Глорвины, какого-то государственного деятеля, в библиотеке, куда знатная леди привела ее.
  Глорвина была матерью двух самых близких друзей Сильвии. Леди специально послала за ней, чтобы любезно и в какой-то мере остроумно попенять на уклонение от патриотической деятельности. Она предложила Сильвии адрес, где она может купить в большом количестве готовые детские подгузники и передать в благотворительную организацию на ее усмотрение. Сильвия сказала, что не будет делать ничего подобного, на что Глорвина пригрозила, что подаст идею бедной миссис Пилзенхаузер, которая днями и ночами размышляет о том, как расстроенные богачи с иностранными именами, акцентами или предками могут показать свой патриотизм.
  Леди Глорвина была женщиной лет пятидесяти с острым бледным лицом и тяжелым взглядом. Добрые манеры проявлялись, когда она решала быть остроумной или искренней. Комната в Белгрейв, где они сидели, выходила в сад. Со стеклянного купола лился свет, тени сверху углубляли морщины на ее лице, придавали матовый оттенок ее седым волосам, непостижимым образом подчеркивая одновременно твердость и любезность ее поведения. Это очень впечатлило Сильвию, которая привыкла видеть даму при искусственном освещении...
  Тем не менее Сильвия сказала:
  - Только не думайте, Глорвина, что я и есть та самая расстроенная богачка с иностранным именем!
  - Моя дорогая Сильвия, не столько вы, сколько ваш муж. Ваши последние деяния с Эстерхази и Меттернихами окончательно довели его. Вы забываете, что нынешние власть имущие непоследовательны...
  Сильвия помнила, как вскочила с кожаного кресла с низкой закругленной спинкой и воскликнула:
  - Вы хотите сказать, что эти отвратительные хамы думают, что я...
  - Моя дорогая Сильвия, - терпеливо прервала ее леди. - Это не вы, это ваш муж страдает. И он слишком хорош, чтобы страдать. Это мнение мистера Уотерхауса. Хоть я и не знакома с ним лично.
  - И кто такой этот мистер Уотерхаус?
  Узнав, что он был последним министром либерального правительства, тут же потеряла интерес. Она не помнила дальнейших слов своей гостеприимной хозяйки, но их смысл глубоко потряс ее...
  Теперь же, глядя на Титдженса и едва видя его, Сильвия усиленно пыталась вспомнить точные слова Глорвины. Обычно она хорошо помнила все разговоры, но в тот раз безумная ярость, чувство тошноты, боль в ладонях из-за собственных ногтей, череда бушующих эмоций полностью овладели ею.
  Она смотрела на Титдженса со злорадным любопытством. Как это было возможно - самый честный человек из всех, кого она знала, был погребен под грудой грязных и необоснованных слухов? Зарождалось подозрение, что честь и честность сглазили сами себя...
  Побледневший Титдженс разминал пальцами кусочек хлеба и бормотал:
  - Мет... Мет... Это же Мет...
  Он вытер салфеткой лоб, вздрогнул, посмотрел на нее, кинул на пол, вытащил из кармана носовой платок...
  - Мет... Мет...
  Его лицо напоминало сейчас лицо ребенка, слушающего раковину...
  Сильвия закричала в приступе ненависти:
  - Бога ради, скажи Меттерних... ты сводишь меня с ума!
  Лицо его прояснилось и он быстро прошел к телефону в углу комнаты. Он попросил извинить его и назвал телефонистке номер в Илинге.
  - Миссис Ванноп! - проговорил он в трубку. - О! Моя жена только что напомнила мне, что злым гением Венского Конгресса был Меттерних... Да! Да!.... О, вы можете представить это более решительно. Вы можете представить это, как решение тори уничтожить Наполеона любой ценой явилось одной из граней партийного идиотизма и т.д... Да, Каслрей. Конечно же, Веллингтон... Мне очень жаль, но мне пора давать отбой... Да, завтра в 8.30 с (вокзала) Ватерло... Нет, я не увижусь с ней... Нет, она ошиблась... Да, передавайте ей от меня привет...До свидания.
  Он собрался повесить наушник обратно на телефон, но высокий писк из трубки заставил его отказаться от намерения.
  - О, военные дети! - воскликнул он. - Я уже отправил вам статистику! Нет! Заметного увеличения количества незаконнорожденных не наблюдается, исключая некоторые места! Количество таких детей очень высоко в долинах Шотландии; но там всегда очень... высоко... - он засмеялся и сказал добродушно. - О, вы опытный журналист, вы не захотите упустить свои пятьдесят фунтов... - его прервали.
  - Или, - вдруг воскликнул он, - вот вам другая идея. Цифры не изменились, и причина тому половина молодых людей, уходящих во Францию, которые безрассудно ведут себя, потому что думают, что это их последний шанс. Другая половина в два раза ответственней. Приличный Томми подумает дважды, прежде чем оставит девушку в трудном положении, а его убьют... Статистика разводов возросла, люди хотят начать новую жизнь в рамках закона... Спасибо... Спасибо... - он повесил трубку.
  Этот разговор все прояснил. Сильвия сказала с грустью:
  - Полагаю, именно поэтому ты не соблазнил эту девушку.
  Она поняла - она поняла это сразу, услышав, как изменился голос Титдженса, когда он произнес : "Приличный Томми подумает дважды, прежде чем оставит девушку в трудном положении" - сам Кристофер подумал об этом больше, чем дважды.
  Она смотрела на него почти с недоверием, но беспристрастно: почему он не может позволить себе немного радости со своей девушкой перед уходом на верную смерть?.. Она почувствовала настоящую острую боль в сердце... Несчастный человек в такой заднице дьявола...
  Она прошла к креслу у камина, села. Она всматривалась вТитдженса, поддавшись заинтересованно вперед, как будто на приеме в саду давали вполне пристойную - что практически невозможно! - пасторальную пьесу. Титдженс был потрясающим чудовищем...
  Он был потрясающим чудовищем не потому, что отличался честностью и порядочностью. Она была знакома с несколькими честными и порядочноми мужчинами. Если она не знала честных и порядочных женщин, исключая ее друзей из Франции и Австрии, то только потому, что такие женщины ее не интересовали, или же, опять таки исключая француженок и австриек, они не были католичками... Честные и порядочные же мужчины, которых она знала, как правило, преуспевали и были весьма уважаемы, не всегда имели большое состояние, но были в меру сдержанны, имели хорошую репутацию, представляли из себя тот самый тип истинного английского джентльмена... Титдженс...
  Она постаралась привести мысли в порядок. Она решилась восполнить пробел и спросила:
  - Что все-таки произошло с тобой во Франции? Что на самом деле случилось с твоей памятью? Или с мозгом?
  Он осторожно сказал:
  - Половина его, вернее, часть его, мертва. Или не функционирует. Без нормального кровоснабжения... Так что большая часть его, в области памяти, потеряна...
  - Но ты!... Без памяти!.. - это был не вопрос, поэтому он не отвечал.
  Его телефонный разговор, немедленно состоявшийся, как только он вспомнил "Меттерних", окончательно убедил Сильвию. Последние четыре месяца его ипохондрия не была игрой, бесцельное лежание в постели не было вызвано желанием сострадания или продления лечебного отпуска. Друзья Сильвии, хоть цинично и посмеивались, одобрительно отзывались над уловкой, называемой "контузией". Очень неплохие и, насколько она знала, довольно отважные мужчины из окружения ее подруг открыто хвастались тем, что когда им все до чертиков надоедало, они ухитрялись добиваться отпуска или же его продления, симулируя эту номинальную болезнь. И в общем карнавале лжи, разврата, выпивки и завываний сослаться на контузию было для нее почти добродетельным. В любом случае, если человек проводит время на садовых приемах, - или, как Титдженс в последние месяцы, ходит на послеобеденный чай в полные пыли железные палатки, помогая миссис Ванноп с ее газетными статьями, - когда мужчины заняты чем-то, по крайней мере, они не пытаются убивать друг друга.
  - Не хочешь мне рассказать, что случилось на самом деле? - спросила она.
  - Не уверен, что смогу хорошо... Что-то лопнуло, - или лучше сказать, взорвалось, - недалеко от меня, в темноте. Полагаю, ты предпочитаешь не слушать об этом?
  - Я хочу!
  - Дело в том, что я не знаю, что произошло, и я не помню, что я делал. Три недели выпали из моей жизни... Я помню только, что лежал в C.C.S.(полевой госпиталь? - прим.перев.) и не мог вспомнить своего имени...
  - На самом деле? Это не просто оборот речи?
  - Нет, это не оборот речи. Я лежал на кровати в госпитале... Твои друзья сбрасывали бомбы на него...
  - Мог бы и не называть их моими друзьями.
  - Прошу прощения. Слова сами собой приходят на ум. Тогда, если угодно, бедные проклятые гунны с аэропланов сбрасывали бомбы на санитарные палатки... Думаю, что они не знали, что это полевой госпиталь... Несомненно, простая невнимательность...
  - Тебе не обязательно жалеть немцев из-за меня! Не нужно жалеть людей, убивающих других людей!
  - Я был ужасно взволнован, - продолжал Титдженс, - Я сочинял предисловие к книге по арминианству...
  - Ты же не написал книгу! - нетерпеливо воскликнула Сильвия. Она подумала о том, что, если Титдженс начал писать книгу там, это может стать способом его заработка. Многие ей говорили, что ему нужно писать книги.
  - Нет, я не написал книгу. И я не знал, что такое арминианство...
  - Ты прекрасно знаешь, что такое арминианская ересь. Ты объяснил мне это сто лет назад.
  - Да! Сто лет назад, да. Но в тот момент я не знал. Сейчас я помню, но тогда был немного взволнован. Это странно, писать предисловие по теме, о которой ничего не знаешь. Мне не казалось, что это позор для армии... Но не помнить своего имени угнетало меня больше. Я лежал в беспокойстве, в беспокойстве и мыслях, что как это будет стыдно, когда придет медсестра и спросит мое имя, а я не знаю. Конечно же, мое имя было написано на ярлычке, пришитом к воротнику; это делается специально, на случай ранения или гибели... Но я забыл об этом. Затем много людей внесли в палатку останки медсестры: немецкие бомбы знали свое дело. Они по-прежнему попадали в это место.
  - О Боже мой! - вскричала Сильвия. - Ты имеешь в виду, что они несли мертвую медсестру мимо тебя?..
  - Бедняжка не была мертва. Хотя было бы лучше. Ее звали Беатрис Кармайкл... Первое имя, которое я запомнил после моего небытия... Сейчас она уже умерла, конечно же... По-видимому, это разбудило парня в другом углу палатки... Он скатился с кровати, с кровью, сочащейся сквозь бинты на голове, не говоря ни слова, прошел через комнату прямо ко мне и начал меня душить...
  - Но это невероятно, извини, я не могу в это поверить... Ты офицер: они не могут таскать раненую медсестру прямо перед твоим носом. Они должны были знать, что твоя сестра Кэролайн тоже была медсестрой и ее убили...
  - Кэрри утонула вместе с госпитальным судном. Я благодарю Бога, что я не общался с ее другими подругами... Но ты же не думаешь, что, в дополнение к имени, званию, войску и дате поступления, они также примут во внимание, что я потерял сестру и двух братьев в военных действиях и отца, осмелюсь сказать, убитого горем...
  - Ты же потерял одного брата. Я носила траур по нему и по твоей сестре...
  - Нет, двух. Но я хотел тебе рассказать о том парне, который душил меня. Он издавал пронзительные оглушающие крики, санитары пришли и оттащили его от меня. Они его не выпускали, а он долго кричал "Вера!... Вера!... Вера!...". С интервалом в две секунды, если судить по моему пульсу. В четыре утра он умер. Не знаю, было ли это религиозный призыв или имя женщины, но я возненавидел его, потому что снова начались мои страдания... Я был знаком с девушкой по имени Вера. Нет, никакого романа: она была дочерью главного садовника моего отца. Так вот, каждый раз, когда бедолага кричал "Вера", я спрашивал "Вера... Вера Кто?" , и мучительно пытался вспомнить фамилию садовника.
  - Как его звали? - Сильвия в этот момент размышляла о совсем других вещах.
  - Не знаю, не знаю по сей день... Тогда я знал, что я не помню имени, и меня это сильно беспокоило... Я был как неразвитый необученный младенец... В Коране говорится - я дошел до буквы "К" в Энциклопедии Британника, я каждый день читаю у миссис Ванноп, - "Сильный человек сражен тогда, когда сражена его гордость!"... Естественно, я первым делом проштудировал "Королевский устав", и "Руководство по военному праву", и "Полевое обучение пехоты" и многочисленные инструкции, - все, что рекомендуется знать британскому офицеру...
  - О, Кристофер! Ты читаешь эту энциклопедию. Печально. Ты ведь так презирал ее.
  - Именно это и подразумевается под "сражена его гордость". Разумеется, я запоминаю, что читаю и слышу теперь... Но я не дошел до "М", тем более до "В". Вот почему я волновался по поводу Меттерниха и Венского конгресса. Я хотел сам вспомнить, но у меня пока не получается. Похоже, как будто у меня знания в определенной части мозга стерты начисто. Иногда одно название влечет за собой другие. Ты заметила, имя Меттерниха повлекло за собой Каслрей и Веллингтон, - и даже несколько других... Это все, что Департаменту статистики удастся заполучить. И они меня вышвырнут вон. В действительности, им не понравится, что я воевал. Но они скажут, что все мои познания - не более двух третей информации в энциклопедии, может, даже менее, зависит от сроков войны... Или же фактической причиной, безусловно, будет мое нежелание подделывать статистику, чтобы перехитрить французов... Они просили меня поработать во время отпуска. Ты бы видела их лица, когда я отказался...
  - На самом деле оба твоих брата погибли на войне? - неожиданно спросила Сильвия.
  - Да. Кудряш и Жердяй. Ты их никогда не видела, они все время были в Индии. И они не особо привлекали внимание...
  - Оба! Я написала твоему отцу только об Эдварде. И о сестре Кэролайн. В одном письме...
  - Кэрри была тоже не особо заметной. Она работала в общественной благотворительной организации... Но я же помню - ты ее не любила. Она была прирожденной старой девой...
  - Кристофер! Ты все еще думаешь, что твоя мать умерла от расстройства, когда узнала, что я оставила тебя?
  - Боже мой, нет. Я никогда так не думал и не думаю. Она умерла не из-за этого.
  - Тогда, - не сдержала вскрика Сильвия, - она умерла от расстройства, когда я вернулась!.. Бесполезно протестовать, что ты так не считаешь. Я же видела твое лицо в Лобшайде, когда ты открыл телеграмму, посланную тебе мисс Ванноп из Рай. Я помню почтовый штемпель. Она рождена мне на погибель. Я помню момент, когда ты думал, что это из-за меня она умерла, и явно старался скрыть эту мысль. Я видела, как ты раздумываешь - что более практично - сказать или не сказать мне о ее смерти? Скрыть ее смерть оказалось невозможно - мы должны были ехать в Висбаден, чтобы показать всем, что мы вместе. И поехать мы не могли - у нас был траур. Тогда ты повез меня в Россию, чтобы не везти на похороны.
  - Я взял тебя с собой в Россию, теперь я это точно помню, потому что сэр Роберт Инглби послал меня помочь генеральному консулу Британии в подготовке статистических таблиц правительства Киева для Голубой книги (сборник официальных документов - прим.перев.) В те дни Киев был наиболее промышленно перспективным регионом в мире... Но не теперь, очевидно. Я не получу ни пенни из вложенных денег. Мне казалось тогда, я поступил здраво... И конечно, да, деньги были из состояния моей матери... Они вернутся, да, несомненно...
  - Ты вывез меня, чтобы не допустить на похороны потому, что не хотел моим явлением осквернить память своей матери? Или боялся, что у гроба ты не сможешь скрыть от меня свои мысли, что я убила ее?.. Не отрицай. И не пытайся уйти от ответа, будто бы не помнишь эти дни.Теперь-то помнишь: это я убила твою мать, это мисс Ванноп послала тебе телеграмму - почему ты ничего не имеешь против нее, ведь это она сообщила плохую новость?.. Или , господи, принять гнев всемогущего на себя - в то время, когда твоя мать умирала, ты миловался с этой девушкой?... В Рае! Пока я была в Лобшайде!...
  Титдженс протер лоб носовым платком.
  - Ладно, оставим это, - сказала Сильвия. - Бог знает, я не имею права вставлять палки в колеса этой девушки или тебе. Если вы любите друг друга, вы заслуживаете счастья, и смею утверждать, она сделает тебя счастливым. Будучи католичкой, я не могу развестись с тобой. Но в остальном я не буду мешать вам, и как самостоятельные люди, вы найдете способ устроиться. Ты научишься у Макмастера и его любовницы... Но, Кристофер Титдженс, ты когда-нибудь думал о том, как предательски использовал меня?
  Титдженс смотрел на нее долгим обреченным взглядом.
  - Если хотя бы раз в нашей жизни, - продолжила обвинения Сильвия, - ты сказал мне : "Ты шлюха! Ты сука! Ты убила мою мать!"... Если бы хотя бы раз ты сказал мне подобное... О ребенке! О Пероуне!... возможно, у тебя был шанс сблизить нас...
  - Вероятно, это так.
  - Я знаю, ты ничего не можешь с этим поделать...Но если хотя бы в поддержку фамильной чести, - несмотря на то, что ты младший сын! - ты признался сам себе!... И я думаю, если бы... О Крисси!... В тебя стреляли в окопах, ты можешь сказать... между седлом и землей! (The grace of God is found between the saddle and the ground - Милость Божья находится между седлом и землей - ирл.поговорка - прим.перев.) ты всегда поступал честно и благородно! И представь себе, я убеждена, что никто другой не имеет большего права сказать это, кроме тебя...
  - Ты убеждена...
  - Так же, как я предстану перед Спасителем. Я убеждена в этом. Но, во имя Всемогушего, как может жить с тобой женщина, с которой ты никогда и ничего не требовал? Или нет, не требовал - игнорировал! Можешь с гордостью умирать из-за своей чести. И как ты можешь принижать значение... своих ошибок в суждениях? Ты же прекрасно знаешь, каково это - проскакать много миль на лошади, туго затянутая уздечка которой почти наполовину прорезает ей язык... Ты помнишь конюха своего отца, который проделал этот трюк, чтобы отменить охоту?.. Ты тогда отхлестал его плетью, и потом ты рассказывал, что каждый раз, когда вспоминал бедную кобылу, ты плакал... Так вот, когда в следующий раз вспомнишь несчастное животное, вспомни и обо мне! Ты изъездил меня в эти семь лет, как и эту кобылу...
  Она помолчала и снова продолжила:
  - Неужели ты, Кристофер Титдженс, не знаешь, что женщина может вынести только от одного мужчины "И я также не осуждаю тебя" и не возненавидеть его больше, чем сатану!...
  Взгляд Титдженса заставил ее замолчать.
  - Позволь мне спросить, - произнес он, - как я мог бросить камень в тебя? Я никогда не одобрял твоих поступков.
  Ее руки бессильно упали.
  - О, Кристофер! Не продолжай этого притворства. Скорее всего, мы больше никогда не поговорим. Сегодня ты проведешь ночь с девчонкой Ванноп; завтра тебя могут убить. Давай будет откровенны в следующие несколько минут. Отвлекись на меня. Девчонка Ванноп проведет с тобой все оставшееся время...
  Она видела, что все внимание он переключил на нее.
  - Как ты только что сказала, - медленно произнес он, - когда я предстану перед Спасителем, я буду верить, что ты хорошая женщина. Которая всегда поступала благородно.
  Сильвия вздрогнула в своем кресле:
  - Тогда ты и в самом деле безнравственный человек, хотя я всегда только делала вид, что верю в это.
  - Нет!.. Дай мне показать тебе, как я все вижу.
  - Нет!.. - воскликнула она. - Это я безнравственная женщина. Я погубила тебя. Я не буду слушать.
  - Могу сказать, что это ты погубила меня. Но это ничего не значит. Мне абсолютно все равно.
  Мучительная боль прорвалась в ее крике.
  - Мне все равно, - упрямо повторил Титдженс. - Ничего не могу с этим поделать. Таковы есть - и таковыми должны быть, - условия жизни порядочных людей. В нашей следующей войне, надеюсь, победа будет одержана в рамках этих условий. Бога ради, давай будем говорить о достойных противниках. Мы должны будем разграбить Францию или миллионы наших людей будут голодать. Французы должны будут доблестно сопротивляться или будут уничтожены...Это очень похоже на нас с тобой...
  - Ты хочешь сказать, что не считаешь меня безнравственной женщиной, когда я... когда я заманила тебя в ловушку, как называет это мама?...
  - Нет!... - хлестко отрезал Титдженс. - Ты сама попала в ловушку из-за какого-то негодяя. Я всегда считал, что униженная мужчиной женщина имеет право - обязана ради своего ребенка! - унизить мужчину. Женщина против мужчины - против определенного человека. Случилось так, что этот человек - я. Такова воля Господа. Ты имела полное право. Никогда не изменю своего мнения. Ничто и никогда не заставит меня!
  - А остальные?... Пероун?... Я знаю, ты скажешь, любой волен делать что угодно до тех пор, пока это делается достаточно открыто... Именно это убило твою мать... Ты поддерживаешь меня в убийстве твоей матери? Или ты считаешь,что я испортила ребенка?...
  - Нет, так я не считаю... Я хочу поговорить об этом.
  - Нет, ты не хочешь!
  - Я не хотел, - спокойно заметил он, - пока я был уверен, что останусь с ним и воспитаю его честным человеком и приверженцем англиканской церкви. Я боролся за свое влияние над ним. Я признателен тебе, что ты учитываешь факт моей возможной гибели. И что я разорен. Я не смогу заработать и сотни фунтов ни сегодня, ни завтра. Таким образом, очевидно, что я не могу взять на себя единоличную отвественность над наследником Гроуби.
  - Каждый пенни, который я имею, в твоем распоряжении... - начала было Сильвия, но тут к Титдженсу подошла горничная, Алло Центральная, и вложила в руку хозяина визитную карточку.
  - Скажи ему, пусть подождет пять минут в гостиной, - передал Титдженс.
  - Кто это?
  - Один человек... Давай все выясним. Я никогда не думал, что ты портишь мальчика. Ты пыталась научить его говорить белую ложь. В обычном католическом духе. У меня нет возражений против католиков и нет возражений против белой лжи для католиков. Ты как-то подговорила его подложить лягушку в ванную Марчент. Я ничего не имею против мальчика, подкладывающего лягушек няне в ванной. Но! Марчент - старая женщина, и наследник Гроуби должен всегда оказывать уважение старым женщинам и, в особенности, старым слугам семьи. Вероятно, тебе не пришло в голову, что мальчик является наследником Гроуби...
  - Если... если твой второй брат убит... Но есть еще старший брат...
  - У него француженка, недалеко от станции Юстон. Он ходит к ней уже более пятнадцати лет, во второй половине дня, когда нет скачек. Она не захотела выходить за него замуж, и ее возраст не позволяет иметь детей. Так что никого больше нет...
  - Ты хочешь сказать, что я могу воспитывать ребенка католиком...
  - Римский католик... Прошу тебя, научи его использовать этот термин, если у меня не будет этой возможности, вдруг я его никогда больше не увижу...
  - Благодарю Бога, он смягчил твое сердце. Это снимет проклятие с этого дома.
  - Не думаю, - покачал головой Титдженс. - С тебя, скорее всего. С Гроуби, пожалуй. Вероятно, настало время, что хозяином Гроуби снова должен стать католик. Ты читала в "Святотатстве Спелдена" о Гроуби?..
  - Да! Первый Титдженс, прибывший с Уильямом Голландским, негодяй, поступил довольно-таки скверно с католиками, владельцами Гроуби...
  - Он был жестоким голландцем. Тем не менее, давай продолжим. У нас есть еще время, но не так уж много... Мне нужно увидеться с этим человеком.
  - Кто он?
  Титдженс собирался с мыслями.
  - Моя дорогая! Ты разрешишь называть себя "моя дорогая"? Мы в достаточной степени старинные враги, и мы говорим о будущем нашего ребенка.
  - Ты сказал "нашего ребенка", не просто "ребенка"...
  - Ты простишь меня за этот разговор, - очень серьезно сказал Титдженс. - Видимо, ты предпочитаешь думать, что это сын Дрейка. Этого не может быть. Это противоречит законам природы. Я разорен, потому что... прости меня... я потратил много денег на отслеживание ваших с Дрейком передвижений перед нашей свадьбой. И если тебе будет облегчением знать...
  - Это огромное облегчение... Я... Я всегда была ужасно застенчива, чтобы поставить вопрос перед специалистом... или хотя бы спросить у матери... Мы, женщины, так несведущи...
  - Я знаю... Я знаю, ты была слишком застенчива, чтобы даже задуматься об этом всерьез... - мыслями он вернулся в прошлое. Затем продолжил:
  - В любом случае, это не имело значения: ребенок, рожденный в браке, по закону принадлежит отцу. И если мужчина, считающий себя джентльменом, позволяет рождение своего ребенка, он должен, из добропорядочности, полностью принять все последствия. Он должен быть тем, кем сможет - женщина и ребенок на первом месте. Дети, иногда рожденные при более неблагоприятных обстоятельствах, чем наш, наследуют высокородные имена. Я же полюбил малыша всем сердцем и всей душой с самого первого мига, как его увидел. Это может быть и разгадкой секрета, или же простой сентиментальностью. ...Пока я был подходящим человеком, я выступал против твоего католического влияния. Сейчас я не могу утверждать о себе такого, и проклятие с меня может пасть на него...
  Он прервался.
  - Меня объявят вне закона... Одинокий и сломленный... Лишь бы отвести от него осуждение...
  - О, Кристофер! Это правда, я не была плохой матерью для ребенка. И никогда не буду. И я оставлю Марчент с ним, пока она жива. Ты скажешь только ей, не вмешиваться в религиозное обучение, и она не будет...
  Усталый Титдженс умиротворенно сказал:
  - Да, верно.. У вас будет Отец... Отец... священник, который был с нами две недели, когда малыш родился. Пусть он обучает его. Один из самых лучших и умнейших людей, которых я встречал. Для меня будет большим утешением знать, что мальчик в его надежных руках...
  Сильвия встала, только глаза блестели на бледном окаменевшем лице:
  - Отец Консетт был повешен в тот день, когда расстреляли Кейсмента. Они не осмеливаются сообщать в газетах, потому что он был священником и свидетелями могут выступать все жители Ольстера... Как после этого не проклинать эту войну...
  Титдженс тяжело, по-стариковски, покачал головой:
  - Мне нужно.... Не могла бы ты позвонить в колокольчик? Не уходи..
  Тяжелой грудой сидел Титдженс на своем стуле, объятый со всех сторон синим сумраком.
  - Может, все описанное в "Святотатстве Спелдена" правда. По крайней мере, по отношению к Титдженсам. До первого лорда-судьи земли принадлежали католикам Лаундессам, которых обманом лишили Гроуби. Кому-то из них сломали шею, кто-то умер от разбитого сердца: за все пятнадцать тысяч акров плодородной и богатой на руду земли, за весь вереск на ее поверхности... Что за цитата: "Будь чем-то как что-то и что-то, и ты не избежишь..."? Что это?
  - Клевета! - с невыразимой горечью сказала Сильвии. - Чистый как лед, и холодный как... как ты...
  - Да!.. Да!.. И знаешь, никто из Титдженсов не жаловался на здоровье.. Ни один! Но всегда находились причины для разбитого сердца... Взять хотя бы моего бедного отца...
  - Не начинай!
  - Оба моих брата были убиты в индийском полку в один день и на расстоянии не больше мили друг от друга... На этой же неделе погибла моя сестра, в море, тоже недалеко от них... Неприметные люди... Но можно любить и неприметных людей...
  Алло Центральная появилась в дверях. Титдженс послал ее к лорду Порту Скейто с просьбой спуститься к ним...
  - Ты, должно быть, в курсе всех этих деталей. Как мать наследника моего отца... Он получил три уведомления в один день. Этого было достаточно, чтобы разбить его сердце. Он прожил после этого только месяц... Я виделся с ним...
  - Остановись! - пронзительно закричала Сильвия. Она вцепилась пальцами в камин, чтобы немного прийти в себя. - Твой отец умер от разбитого сердца, потому что лучший друг твоего брата Рагглс рассказал ему, что ты живешь на деньги женщины и содержишь дочь его старинного друга с ребенком...
  - О! Да!... Я подозревал. В действительности, я знал. Предполагаю, что бедный отец знает теперь правду... Или, может быть, не знает... Не имеет значения.
  
  Глава 2
  Давно было замечено, что особенность англичан сдерживать и скрывать эмоции ставит их в невыгодное положение в моменты сильного или непривычного напряжения. В обычных ситуациях повседневной жизни он будет безупречен и невозмутим; но при неожиданном возникновении физической опасности он склонен - вернее сказать, почти будет, - терять присутствие духа. Именно такого мнения придерживался Кристофер Титдженс, готовясь к встрече с лордом Портом Скейто. Он боялся этого разговора, потому что чувствовал себя недалеко от критической точки.
  Ни один человек не может выбрать себе место рождения или своих предков, но при определенном усердии и решимости он может изменить свои бессознательные привычки. Предпочитая быть истинным англичанином в поведении и по возможности строго держать под контролем свой темперамент, Титдженс довольно осмысленно и целеустремленно выработал в себе характер, который, как он считал, делал его лучшим в мире для нормальной жизни.
  Если каждый день и с утра до ночи вы логично и внятно вещаете на избранные темы, как француз; если вы самоутверждающе кричите, прижав шляпу к животу и кланяясь с прямой спиной, при этом косвенно угрожаете застрелить собеседника, как пруссак ; слезливо выражаете эмоции, как итальянец или как бездушный, достойный осмеяния глупый американец, чахнете над безделушками, у вас будет шумное, суетливое и неразумное общество без малейшего намека на невозмутимость и спокойствие, которые и должны отражать настоящий дух собравшихся вместе мужчин. У вас никогда не будет глубокого кресла, в котором так комфортно проводить часы в клубе, думая ни о чем, - или же о тактике подачи мяча в крикете.
  В то же время, лицом к лицу встречаясь со смертью, - исключая смерть в море, на пожаре, при железнодорожной катастрофе или случайное утопление в реке, - сталкиваясь нос к носу с безумием, яростью, бесчестием и, в особенности, с длительным умственным напряжением, вы проявите все слабости новичка какой бы то ни было игры и, без сомнения, покажете себя с самой плохой стороны. К счастью, смерть, любовь, публичный позор и тому подобное редко случаются в жизни среднего человека. Поэтому это большое преимущество - идти в ногу с английским обществом; в любом случае, так было до последних месяцев 1914 года. Смерть у человека бывает только один раз; смертельная опасность угрожает настолько редко, что ею можно пренебречь; болезненная, лишающая покоя любовь является уделом слабаков; публичный позор практически неизвестен, так как у правящих классов достаточно власти, чтобы заткнуть рты и пополнить ряды служащих в отдаленных колониях.
  Именно в такую ситуацию и попал Титдженс - на него обрушилось все сразу и довольно неожиданно. В предстоящем разговоре ему нужно было рассмотреть все вопросы, при этом не обидев человека, которого он очень уважал. Кроме того, надо было принять во внимание факт, что две трети его мозга в оцепенелом состоянии.
  Было не так важно то, что он не может пользоваться остротой своего ума. Его тяготило, что целые пласты знаний, фактов и аргументов, которыми он так легко оперировал, были недоступны. Его познания в истории оставались практически незначительными; он не знал ничего, кроме грамоты, и что хуже всего, он не помнил ни одной из высоких и чувственных формул математики. Восстановление шло намного медленнее, чем он уверял Сильвию. В таком невыгодном положении ему и предстояло встретиться с лордом Портом Скейтом.
  Лорд Порт Скейто первым приходил на ум Сильвии, когда она думала про абсолютно честных, ко всем великодушных и ...почти лишенных творческого ума людей. Он унаследовал управление одного из самых крупных и уважаемых лондонских банков, из-за чего его коммерческое и социальное влияния простирались довольно широко. Он был очень заинтересован в продвижении интересов Нижней Церкви (евангелическая англиканская церковь - прим.перев.), в реформах Закона о разводах и Спорта для людей, и был глубоко привязан к Сильвии Титдженс. Ему было сорок пять лет, и он уже начал потихоньку прибавлять в весе, но до ожирения ему еще было далеко. Большая, шарообразная голова; раскрасневшиеся, словно от частых омовений, блестящие щеки; неподрезанные темные усы и темные же, коротко стриженые гладкие волосы; карие глаза; совсем новый серый твидовый костюм, только что купленная серая шляпа-трилби, черный галстук с золотым кольцом, неношенные лакированные ботинки с верхом из белой телячьей кожи. Его жена один в один походила на него лицом, фигурой, честностью, добротой и интересами, разве что его внимание к Спорту для людей она заменила работой для родильных домов.
  Наследником он объявил своего племянника, мистера Браунли, более известного как Брауни (домовой - прим.перев.), который также являлся точной копией дяди. Из-за более тонкого телосложения он казался выше, и его усы и волосы были длиннее и светлее дядиных. Этот джентльмен питал к Сильвии печальную и глубокую одержимость. Так как он желал жениться на Сильвии после ее развода с мужем, для него это не выглядело чем-то неприличным. Титдженсу же он желал погибели, считая его сомнительной персоной без внушительных средств. Лорд Порт Скейто об этих страстях даже не подозревал.
  Лорд с открытым письмом в руках вошел в столовую вслед за слугой. Его чопорный вид показывал, что он ни на шутку обеспокоен. Застав Сильвию вытирающей глаза от недавних слез, он огляделся вокруг, пытаясь найти причину ее расстройства. Титдженс сидел во главе обеденного стола, Сильвия только что поднялась с кресла у камина.
  - Хотел с вами увидеться, Титдженс, по делу, - сказал он.
  - Могу уделить вам десять минут.
  - Вероятно, миссис Титдженс... - взмахнул лорд листом бумаги в сторону Сильвии.
  - Нет! Миссис Титдженс останется, - и, почувстовав потребность сказать что-то более приветливое, предложил:
  - Садитесь.
  - Я не займу много времени. Но на самом деле... - и опять неширокий взмах письмом в сторону Сильвии.
  - У меня нет секретов от миссис Титдженс. Абсолютно никаких.
  - Да, конечно же, да... Но...
  - Точно так же у миссис Титдженс нет секретов от меня. Тоже абсолютно никаких.
  - Разумеется, я не рассказываю Титдженсу о любовных интрижках моей горничной или о ценах на рыбу, - сказала Сильвия.
  - Вам лучше присесть, - опять предложил Титдженс, и в порыве любезности добавил, - На самом деле, я разъяснял Сильвии, как принять на себя .... командование.
  Одним из непрятных последствий его ментального нарушения было то, что, кроме военных формулировок, ему ничего не приходило в голову. Он почувствовал сильную досаду. В присутствии лорда Порта Скейто к горлу подступила легкая тошнота, впрочем, в эти дни подобное влияние на него оказывал любой гражданский, не знающий ни твоих мыслей, ни выражений, ни забот.
  - Нужно кое-что прояснить. Я ухожу, - тем не менее ровно произнес Кристофер.
  - Да, да, я не задержу вас... - поспешно сказал лорд. - Так много обязанностей, несмотря на войну...
  Его взгляд с недоумением остановился на воротнике и зеленой петлице Титдженса, где соус оставил масляные пятна. Кристофер подумал, что нужно не забыть переодеться, прежде чем он отправиться в военное министерство. Он должен вспомнить. Замешательство лорда по поводу этих пятен было так сильно, что Титдженсу расхотелось объяснять их происхождение... Можно было видеть, как тяжело двигаются мысли под этим квадратным блестящим коричневым лбом. Титдженс стремился помочь ему, его так и подмывало спросить : "Это относительно письма Сильвии в ваших руках, не так ли?" Но лорд Порт Скейто вошел в комнату такой чопорный, застегнутый на все пуговицы, той самой особенной походкой, которой англичане приближаются друг к другу в официальных и неприятных ситуациях; так напрягаются собаки, встретившиеся на улице. Поэтому Титдженс не мог сказать "Сильвия"... но и "Миссиис Титдженс" добавило бы формальности и неприятия. Что тем более не помогло бы лорду.
  - Кажется, вы не поняли, - вдруг вступила Сильвия. - Мой муж уходит на фронт. Завтра утром. Во второй раз.
  У лорда подкосились ноги, он неожиданно уселся на стул у стола. Карие глаза вспыхнули болью:
  - Но, мой дорогой! Вы! О Боже! - и тут же попросил прощения у Сильвия за невольное восклицание. Чтобы отбросить все сомнения, снова обратился к Титдженсу:
  - Вы! Уходите завтра утром!
  Когда мысль заняла свое место, лицо его прояснилось. Лорд украдкой бросил быстрый взгляд на лицо Сильвии и масляные пятна на мундире Титдженса. Было заметно огромное облегчение лорда, когда он понял для себя причину слез Сильвии и происхождение пятен. Легко было представить лорда Порта Скейто, думающего, что офицеры уходят на войну в старой одежде...
  Как только загадка разрешилась, его огорчение удвоилось. Помимо того, что он увидел в самом начале, лорд понял, что очутился в самом разгаре глубоко эмоционального семейного расставания. Титдженс знал, что на протяжении всей войны лорд Порто Скейт ни разу не был участником семейных проводов, избегая этого как чумы всяким возможным способом. Поэтому его племянник и племянники его жены служили у него в банке. Это было вполне уместно для возведенного в дворянство, но не принадлежащего правящему классу - хотя должны были бы! - семейства Браунли, зато они принадлежали административному классу, и имели привилегию оставаться. Так что он не видел прощаний. Немедленное доказательство его смущенного отвращения к ним выразилось в том, что он не смог закончить несколько предложений, восхваляющих героизм Титдженса, и, неловко вскочив со стула, воскликнул:
  - Тогда, в сложившейся ситуации... Я пришел по небольшому делу... Я не думал, конечно...
  - Нет, не уходите, - остановил его Титдженс. - Дело, по которому вы пришли, - я знаю, разумеется, о чем оно, - лучше разрешить сейчас.
  Лорд Порт Скейто снова сел. Его челюсть медленно опустилась, бронзовая кожа стала на оттенок светлее.
  - Вы знаете, почему я пришел? - наконец сказал он. - Но тогда...
  Его простодушный и добрый разум отказывался понимать. Атлетическая фигура поникла. Он пододвинул по столу письмо к Титдженсу, и голосом надеющегося на отсрочку приговора произнес:
  - Но вы не можете... осознавать... Не это письмо...
  Титдженс не притронулся к письму. Со своего места он видел написанное крупным почерком на серо-голубой бумаге: "Миссис Кристофер Титдженс свидетельствует свое уважение лорду Порту Скейту и членам Почетного суда дома(?)...." Ему стало интересно, откуда Сильвия понабрала этих выражений, в его представлении они были чудовищно неправильными.
  - Я уже говорил вам, что знаю об этом письме. И я уже говорил вам, что знаю, - в дополнение могу сказать, что поддерживаю, - все действия миссис Титдженс...
  Пугающе-жестким взглядом голубых глаз он смотрел прямо в кроткие коричневые зрачки лорда Порта, явно давая понять ему: "Думайте как хотите и черт с вами!"
  Немигающие добрые карие глаза постепенно наполнились выражением невыносимой боли. Лорд Порт закричал:
  - О Господи! Тогда...
  Он снова посмотрел на Титдженса. Его разум, укрывшийся от реальной жизни в делах Нижней Церкви, реформах Закона о разводах и Спорта для людей, затопило морем страданий при мысли о последствиях тяжелой ситуации. Его взгляд умолял: "Ради Бога, не говорите, что миссис Дюшемен, возлюбленная вашего лучшего друга, является вашей любовницей, ваше признание этого факта повлечет на них поток вульгарной озлобленности."
  Титдженс, тяжело поддавшись вперед, напустил как можно более таинственный вид и сказал очень медленно и очень четко:
  - Миссис Титдженс, естественно, не в курсе всех обстоятельств.
  Лорд Порт откинулся на спинку стула:
  - Я не понимаю! Я не понимаю. Как же мне поступить? Вы не хотите, чтобы я реагировал на это письмо? Вы не можете!
  - Вам лучше поговорить об этом с Сильвией, - ответил пришедший в себя Титдженс. - Я выскажусь после. В то же время позвольте заметить, мне кажется, миссис Титдженс права. Дама в плотной вуали приходит сюда каждую пятницу и уходит в субботу в четыре утра... Если вы готовы облегчить процедуру, (или смягчить последствия процесса? или прикрыть дело? - не совсем поняла - прим.перев.) вам лучше сделать это с Сильвией...
  Порт Скейто возбужденно повернулся к Сильвии:
  - Я не смогу прикрыть дело, конечно же. Упаси Господь!...Но, дорогая Сильвия... Дорогая Миссис Титдженс... В случае таких двух почитаемых людей... Мы, разумеется, обсуждали принципиальные моменты. Это одна из тем, которые я принимаю близко к сердцу: предоставление развода... по крайней мере, гражданского развода... в ситуации, когда один из супругов находится в психиатрической лечебнице. Я высылал вам изданные нами брошюры о E. S. P. Haynes. Мне известно, что вы, как католичка, придерживаетесь строгих взглядов... Заверяю вас, я не сторонник свободы (в этом вопросе? - прим.перев.)...
  Неравнодушие к этому вопросу было искренним: одна из его сестер была много лет замужем за безумцем. Он разглагольствовал о страданиях в таких обстоятельствах все более красноречиво,тем более это было единственное человеское горе, которое он лично наблюдал.
  Сильвия смотрела на Титдженса. Ему показалось, она спрашивает совета. Он коротко взглянул на нее, показал глазами на лорда Порта, который по-прежнему обращался к ней, опять на нее, пытаясь сказать: "Послушай минуту лорда. Мне нужно время обдумать план действий." В первый раз в его жизни ему нужно было это время.
  Он размышлял с того момента, как узнал о разоблачающем Макмастера и его женщину письме Сильвии в суд; с того момента, как Сильвия напомнила ему о миссис Дюшемен в его объятиях в поезде из Эдинбурга в Лондон за день до войны, перед его глазами с необыкновенной четкостью вставали картинки севера, хотя он даже не мог вспомнить названия этих мест. Он должен был помнить эти названия - от Брейвика до долины Йорка. Это было неправильно. Гораздо охотнее он забыл бы случившиеся тогда и не имеющие большого значения события. Например, стадии любовного романа его лучшего друга. Тем более, что последовавшие перипетии позволяли спокойно предать забвению произошедшее ранее. То, что миссис Дюшемен рыдала у него на плече в закрытом купе, не произвело на него ни малейшего впечатления: у нее была беспокойная неделя, закончившаяся безобразным мучительным скандалом с ее взвинченным возлюбленным. Миссис Дюшемен, как и он сам, была почти слишком сдержанна и уравновешенна, поэтому этот скандал так потряс ее.
  В действительности, ему не нравилась эта женщина, и он был убежден, что и он ей весьма немил. Их объединяло только общее чувство к Макмастеру. Однако, генерал Кэмпион об этом не знал... Он заглянул в купе из коридора сразу же, как поезд тронулся из... Он не мог вспомнить... Донкастер!... Нет... Дарлингтон. Нет, не то. В Дарлингтоне была модель ракеты.... или, вероятно, не ракеты. Необъятная неуклюжая громадина локомотива в... в... Большая мрачная станция, через которую проходят поезда на север... Дахем.... Нет!... Алнвик... Нет!... Уоллер... О боже! Уоллен! Железнодорожный узел перед Бэмборо.
  Это было в одном из замков Бэмборо, где он и Сильвия останавливались с Сандбеками. И.... название неожиданно всплыло в памяти! Даже два!...Налицо заметное улучшение! Надо запомнить этот поворотный момент... после этого некоторые названия, вертящиеся на кончике языка, могут проявиться! В любом случае, ему нужно продолжать...
  Сандбеки, он и Сильвия, ... другие тоже, были в Бэмборо с середины июля. Итон и Хэрроу у лорда (?????), ожидающие настоящих гостей 12-го... Он повторял названия и даты, радуясь тому, что их знает. Другие данные надо было восстанавливать в памяти, но эти никуда не исчезали: Итон и Хэрроу, конец лондонского сезона, 12 августа, начинается охота на рябчиков...Это вызывало жалость...
  Титдженс пробыл там уже два дня, когда генерал присоединился к своей сестре. Они по-прежнему были холодны друг с другом: это была их первая встреча после происшествия на дороге, не считая суда... Миссис Ванноп с мрачной решимостью все-таки подала в суд на генерала за нанесение ущерба ее лошади. Лошадь выжила - но была в состоянии только таскать газонокосилку на крикетном поле. Миссис Ванноп была настроена категорично, частично потому, что хотела деньги, частично потому, что ей надо было иметь официальную причину разрыва отношений с Сандбеками. Генерал не уступал ей в упрямстве, и, несомненно, под присягой дал ложные показания. Ни один самый лучший, самый достойный, самый великодушный человек в мире не предстанет добровольно притеснителем вдов и сирот, тем более никто не оспаривал факт сомнительных умений генерала как водителя авто, и отсутствия сигнала на опасном повороте. Титдженс поклялся, что сигнала не было. Генерал утверждал, что сигналил. Даже вопроса не может возникнуть, ведь сигнальный рожок издает долгий пронзительный крик перепуганного павлина...
  Так что Титдженс не виделся с генералом до конца июля. Для поссорившихся джентльменов это было вполне приемлемо и очень даже удобно, однако, генералу пришлось отдать за лошадь пятьдесят фунтов и оплатить судебные расходы. Леди Клодин отказалась принимать участие во всем этом, к тому же ее личное мнение, что генерал не сигналил, могло вызвать непредсказуемую реакцию ее страстно преданного, но весьма вспыльчивого брата. Она по-прежнему поддерживала близкие отношения с Сильвией, с мягкой сердечностью привечала Титдженса, как ни в чем ни бывало так же приглашала миссис Ванноп на садовые приемы, правда, на которых генерал не присутствовал. И дружила с миссис Дюшемен.
  Титдженс и генерал встретились с той сдержанной любезностью английских джентльменов, с какой встречаются несколько лет назад обвинявшие друг друга в лжесвидетельстве люди после столкновения авто. Но уже на второе утро снова возник спор по поводу того, сигналил ли генерал или нет, переросший в бурную ссору. Закончил генерал тем, что перешел на крик:
  - Клянусь Богом! Если когда-нибудь ты будешь под моим командованием!...
  Титдженс вспомнил, что он тогда процитировал и дал точный номер параграфа Королевского Устава, в котором регулировались действия генералов и офицеров высшего звена за отрицательную аттестацию подчиненных из-за личных отношений. Генерал шумно взорвался, но смеха сдержать не смог:
  - У тебя не память, Крисси, а полный мешок! Зачем тебе Королевский устав? Откуда ты знаешь, что это параграф 66 или какой там? - и уже более серьезным тоном добавил:
  - Что ты за человек, если тебя интересуют эти малопонятные строки? Зачем тебе все это?
  В тот же день, после обеда, Титдженс проделал долгий путь через болота, чтобы побыть с сыном, с няней, с сестрой Эффи и ее детьми. Теперь он осознавал, что это были последние дни тихого счастья. Не так уж много их было в его жизни. Тогда же он более чем доволен. Он играл с сыном, который, слава Богу, наконец-то перестал болеть. В уютном молчании он прогуливался по болотам с сестрой, большой и простой женой пастора. Изредка они заговаривали, в основном, о матери. Для тех, кто вырос в Гроуби, этих болот было достаточно для счастья. Они жили в незатейливом мрачном сельском доме, пили много сыворотки и ели много сыра. Именно такая суровая и скромная жизнь всегда привлекала его, и его душа испытывала неимоверный покой.
  Его душа была в покое, потому что он знал о грядущей войне. Он знал о ней определенно и уверенно с того момента, как прочитал сообщение об убийстве эрцгерцога Франца Фердинанда. И он также знал, что военных действий на территории страны не будет, иначе не был бы так спокоен. Он любил эту страну: за то, как чередуются холмы с низинами, за очертания вязов, за вереск, покрывающий холмы до горизонта и там встречающий синеву неба... Для этой страны война могла обозначать унижение, почти незаметной пеленой распространяющееся под солнечными лучами над вязыми, холмами, вереском... как пар, стелившийся из... о! Мидлсборо! Нам не подходит ни поражение, ни победа; мы не можем быть ни друзьями, ни врагами. Даже сами себе!
  Его не страшила наша война(?????). Он видел, как наше Министерство терпеливо выжидало подходящего момента, а затем захватывало французский порт на канале (Ла-Манше) или несколько немецких поселений в качестве платы за нейтралитет. Он был благодарен судьбе, что не участвует в этом. Его запасным выходом - вторым!- был французский Иностранный Легион. А первым - Сильвия. Как-то так. Две невероятных вещи - для души и для тела.
  Французами он восхищался: за их колоссальную трудоспособность, за их умеренность в жизни, за логичность их мыслей, за замечательные достижения в искусстве, за пренебрежение к индустриальным системам, за их преданность прежде всего восемнадцатому веку. Наверняка рабам было спокойно служить людям, которые ясно, хладнокровно, прямо, без ханжества и лицемерия видели подлость комфортного существования хамов и подмигивающее распутство... Он бы предпочел сидеть на казарменной скамейке и полировать свой значок, готовясь к трудному многокилометровому марш-броску под палящим солнцем Алжира.
  Он никогда не питал иллюзий по поводу Иностранного Легиона. Тебя не превозносили, как героя, а относились как к побитой собаке. Титдженс имел представление о жестокости и суровости службы, тяжести оружия, условиях в казарме. После шести месяцев подготовки в пустыне тебя и твоих товарищей без сожаления отправят в расход... как чужеземный мусор. Его никогда не привлекала легкая жизнь, и теперь, когда обычная жизнь закончилась, ему показалось, что он обрел долгожданный покой... Мальчик был здоров... Сильвия, после некоторых финансовых перерасчетов, имела немалые средства... и даже на сегодня, если Титдженс уберется с глаз долой, она может стать хорошей матерью...
  Очевидно, он может выжить. Но если он выживет после неимоверного физического напряжения, то вернется уже другой человек, человек с отшлифованным внутренним стержнем и ясным умом. Он всегда стремился к праведности: ему хотелось иметь чистые руки, даже дотронувшись до грязи. (Who touches pitch shall be defiled - Грязью играть - руки марать - посл. - прим.перев.). Он понимал, что его желание показывает его принадлежность к сентиментальной части человечества. И ничего не мог с этим поделать: стоик или эпикуреец; халиф, наслаждающийся в гареме или дервиш, страждущий в пустыне - ты должен быть одним из них. Он хотел быть одним из англиканских праведников... как его мать, без монастыря, ритуала, обетов или реликвий, претворяющих чудеса! Скорее всего, в Иностранном Легионе ты сможешь прийти к этому благочестию... Готовность каждого английского джентльмена со времен полковника Хатчинсона... Мистика...
  Вспоминая свою ясную преданность этим наивным убеждениям, - хотя он ни на йоту не отошел от своих стремлений, - Титдженс глубоко вздохнул, когда на мгновение вынырнул из размышлений, чтобы окинуть взглядом столовую. Да, сколько же времени он отсутствовал, чтобы подобрать подходящие слова для лорда Порта Скейта... Сам лорд, придвинул стул к Сильвии и, склонившись, почти касаясь ее, подробно перечислял все несчастья своей сестры, муж которой был сумашедшим. Титдженс на секунду отдался роскоши жалости к самому себе. Он пришел к выводу, что он глупый, скучный, погубленный человек, к тому же оклеветан настолько, что сам иногда верит в собственную подлость, что он никогда не сможет противостоять оскорблениям общества и не тронуться умом.
  Взгляд его отрешенно остановился на лежащем поверх скатерти письме Сильвии. Поток мыслей принял другое направление, концентрируясь на размашисто написанных словах: "Последние девять месяцев эта женщина..."
  Титдженс стал поспешно вспоминать, что же он успел сказать лорду: он знает о письме жены, но не даты! И что он одобряет! Ну, в принципе. Он выпрямился на стуле. Чтобы это обдумать, надо научиться соображать быстрее!
  Мысленно бегло пробежался по событиям в поезде в Шотландии и что случилось до...
  Макмастер явился на завтрак в сельский дом (сестры) очень взволнованным, выглядящим слишком маленьким в кепке и новом сером твидовом костюме. Ему было нужно пятьдесят фунтов, чтобы оплатить счет за какое-то местечко выше... выше... Брейвик! Название неожиданно всплыло в памяти.
  Географически все просто укладывалось. Сильвия была в Бэмборо на побережье, транспортный узел Уоллен. Он сам на болотах, на северо-западе. Макмастер к северо-востоку от него, на самой границе, в каком-то месте сдержанной красоты, где никогда не встретишь людей. Оба, Макмастер и миссис Дюшемен, оценили бы эту красоту и с умилением бы мурлыкали свои дурацкие литературные ассоциации... Фу! Макмастер за пару пенни строчил бы статейки, а миссис Дюшемен держала бы его за руку...
  Насколько Титдженс знал, она стала любовницей Макмастера сразу же после той ужасной сцены в доме священника, когда Дюшемен накинулся на свою жену как бешеная собака, а Макмастер присутствовал при этом... Типичная реакция Садиса (диагноз? - прим.перев.) . Титдженс предпочел бы, что бы всего это не случилось. Теперь они вместе проводят неделю... или больше. Дюшемена отправили в дом умалишенных.
  Как выяснил Титдженс, в тот день они рано встали с постели, чтобы взять лодку и прокатиться по озеру. В целом они провели приятный день, цитируя друг другу: "Что с того, что мы стоим бок о бок, ведь только руки могут соприкоснуться" и другие поэмы Габриэля Чарльза Данте Россетти, оправдывая, без сомнения, свой грех. В этом же отеле провел ночь лорд Порт Скейто со своими сопровождающими, к которым только что присоединился приехавший на авто его племянник, мистер Браунли. Они сидели на террасе, выходящей прямо в озеро. И надо же было такому случиться, что лодка Макмастера уткнулась носом в их чайный столик. Заурядная ситуация, которой не избежать на островке в несколько ярдов.
  Макмастер страшно растерялся. Растерялся настолько, что даже не смог заметить, как по-матерински нежно отнеслась леди Порт Скейто к миссис Дюшемен. Это радушие показало бы им, что Порт Скейты скорее покровительствуют, чем шпионят за ними. Любовники были в испуганном смятении. Этому, безусловно, поспособстовал мистер Браунли: он был не очень вежлив с другом Титдженса. Он примчался на авто из Лондона к дяде, который в свою очередь спешно приехал с запада Шотландии, чтобы проконсультироваться о политике банка в этот кризисный момент...
  Во всяком случае, Макмастер не остался на ночь в отеле, уехав в Джедбург или Мелроуз или куда-то еще. Он вернулся перед рассветом, около пяти, чтобы нарваться на неприятное объяснение с возлюбленной. Миссис Дюшемен к трем часам утра пришла к катастрофическим выводам о своем статусе. Впервые с начала их отношений они были взвинчены до такой степени, что оба потеряли контроль. Из слов миссис Дюшемен стало понятно, что она ему уже почти не верит...
  Поэтому Макмастер, явившийся на завтрак к Титдженсу, выглядел лишившимся рассудка. Он хотел, чтобы Титдженс на авто, на котором приехал Макмастер, доехал до отеля, расплатился, взял миссис Дюшемен и отвез ее в город. В таком состоянии ее нельзя отпускать одну. Титдженс также должен был подготовить миссис Дюшемен к примирению и занять Макмастеру пятьдесят фунтов наличными, потому что нигде нельзя поменять чек. Титдженс взял деньги у своей старой няни. Няня, не доверявшая банкам, хранила большую сумму в пятифунтовых банкнотах в кармане под нижней юбкой.
  - С этим я должен тебе ровно две тысячи гинеи, - сказал Макмастер, складывая деньги. - Я предпринимаю меры, чтобы вернуть тебе долг на следующей неделе...
  Титдженс вспомнил, как он напрягся:
  - Ради Бога, нет. Я прошу тебя, не делай этого. Оформи опекунство над безумным Дюшеменом и не трогай его капитал. Я действительно прошу тебя. Ты не знаешь, что тебя ожидает. Ты мне ничего не должен. И всегда можешь на меня рассчитывать.
  Титдженс никогда не узнал, что миссис Дюшемен сделала с собственностью своего мужа, на которое в то время имела письменные полномочия. Но именно с этого момента Титдженс заметил отчуждение Макмастера и почувствовал ненависть со стороны миссис Дюшемен. В течение нескольких лет Макмастер занимал по сотне фунтов за раз. Роман с миссис Дюшемен стоил ее любовнику значительных средств: почти все выходные он проводил в Рае в дорогом отеле. Кроме того, регулярно проводимые пятничные приемы для знаменитостей требовали новой мебели, обшивки, ковров и ссуд для гениев, - во всяком случае, до тех пор, когда Макмастер стал распорядителем Королевской Премии. Таким образом, сумма выросла сначала до двух тысяч фунтов, а теперь и гиней. С этого самого дня Макмастер больше и не пытался вернуть долг.
  Макмастер сказал, что он не посмеет ехать обратно вместе с миссис Дюшемен, потому что весь Лондон двинется на юг на поезде. Так и случилось. Весь Лондон пытался впихнуться на всех мыслимых и немыслимых станциях по всей линии железной дороги - это было великое волнение 3 августа 1914 года (день объявления войны Германией Франции - прим.перев.). Титдженсу удалось сесть на поезд в Бервике, где к составу прикрепили дополнительные вагоны. Он смог получить закрытое купе, дав проводнику пять фунтов, но проводник, тем не менее, не обещал им уединение даже на короткое время. Закрытым оно оставалось недолго - недостаточно, чтобы миссис Дюшемен полностью выплакалась, но достаточно, чтобы сыграть с ними злую шутку. Компания Сандбэка села в поезд наверняка в Уоллере; Порт Скейто с сопровождающимим где-то еще. В их авто закончился бензин, и его нигде не продавали, даже банкирам. Макмастер, в конце концов вынужденный ехать этим же поездом, спрятался за двумя матросами. Забрал он миссис Дюшемен на Кингс Кросс, и, судя по всему, это был конец их отношениям.
  Вспомнив все это, Титдженс почувствовал облегчение, но вместе с тем и недовольство:
  - Порт Скейто. Времени не так уж много. Я бы хотел покончить с этим письмом, если вы не возражаете.
  Лорд как будто только очнулся ото сна. Ему было приятно попытаться убедить миссис Титдженс в необходимости реформ в Законе о разводах, впрочем, как всегда.
  - Да!... О, да!...
  - Если вы только выслушаете... - медленно сказал Титдженс. - Макмастер женился на миссис Дюшемен ровно девять месяцев назад... Вам понятно? До сегодняшнего дня миссис Титдженс не знала об этом. Она указывает в письме на эти девять месяцев. Она была абсолютно права, когда писала это письмо. Я одобряю ее в этом. Если бы она знала, что Макмастеры женаты, она бы не писала его. Если бы я знал, что она собирается писать его, я бы попросил ее не делать этого. Если бы я попросил ее, она, несомненно, послушалась бы меня. Я узнал о письме в ту минуту, когда вы вошли в столовую. Я услышал о нем во время ланча за десять минут до вашего прихода. Безусловно, мне следовало узнать о нем раньше, но я сегодня первый раз за четыре месяца обедаю дома. Сегодня у меня выходной, прежде чем я являюсь в дипломатическией отдел. По делам службы я был в Илинге. Сегодня мне предоставилась первая возможность для серьезного делового разговора с миссис Титдженс... Вам все понятно?..
  Порт Скейто ринулся к Титдженсу, всем своим сиящим видом напоминая восторженного жениха. Титдженс двинул правой рукой немного в сторону, избегая соприкосновения с полной розовой ладонью лорда.
  - В дополнение к сказанному вам лучше знать следующее, - бесстрастно продолжил он. - Покойный мистер Дюшемен был был безумцем с непристойными намерениями, постепенно перешедшими в наклонности убийцы. Приступы у него случались периодически, чаще в субботу утром. Все дни, кроме пятницы, он постился. По пятницам он также выпивал. Он пристрастился к выпивке, допивая священное вино после причастия. Это не было тайной. После этого он применял физическое насилие по отношению к миссис Дюшемен. А вот миссис Дюшемен обращалась с ним очень внимательно и заботливо: она могла гораздо раньше упрятать его в лечебницу, но воздержалась от такого решения, учитывая, какую боль мог испытывать ее муж в заключении в минуты просветления. Я сам был свидетелем ее отчаянного героизма. Что касается отношений Макмастера и миссис Дюшемен - я готов подтвердить, и думаю, что общество примет это, что они вели себя... мм, осмотрительно и правильно!.. Ни для кого не было секретом их обоюдная привязанность друг к другу. Полагаю, что их намерение вести себя порядочно во время ожидания ни у кого не вызывает вопросов...
  - Нет! Нет! Никогда... Самые... как вы сказали... осмотрительные и ... да, правильные!
  - Миссис Дюшемен, - следовал дальше Титдженс, - в течение длительного времени была хозяйкой пятничных литературных приемов Макмастера; разумеется, задолго до их женитьбы. Как вы знаете, Пятницы Макмастера широко известны, их можно даже назвать знаменитыми...
  - Да! Да! Действительно... Мне хотелось бы иметь билет для леди Порт Скейто...
  - Ей достаточно только прийти туда. Я их предупрежу: они будут рады... Но, скорее всего, не сегодня: у них специальный прием... Но миссис Макмастер всегда сопровождала молодая леди, которая ездила с ней на последнем поезде до Рая. Или я часто провожал ее, когда в пятницу вечером Макмастер был занят еженедельной статьей для одной из газет... Они поженились на следующий день после похорон мистера Дюшемена...
  - Вы не можете их осуждать! - провозгласил лорд.
  - Я и не собирался. За все свои мучительные пытки миссис Дюшемен была вознаграждена - и, надо сказать, по-справедливости - необходимой защитой и сочувствием в самый подходящий момент. Они отложили объявление о своем союзе частично из уважения к обычным срокам траура, частично от того, что, хотя все ее страдания остались позади, миссис Дюшемен считает, что свадебные торжества и признаки радости в данное время весьма неуместны. Кстати, сегодняшний прием, тем не менее, организован для оглашения их брака...
  Он остановился, чтобы дать высказаться лорду Порту Скейто.
  - Я все отлично понимаю! - воскликнул лорд. - И полностью поддерживаю! Поверьте мне, я и леди Порт Скейто сделаем все... Все! самые достойные люди!.. Титдженс, голубчик, ваше поведение... самое благородное...
  - Погодите... Еще этот случай в августе четырнадцатого. На границе. Я не помню названия...
  - Мой дорогой друг... Я прошу вас... Я умоляю вас не делать этого...
  - Прямо перед этим мистер Дюшемен совершил акт беспрецендентного насилия над своей женой. Это и стало причиной его окончательного заключения. Она была не только временно покалечена, но имела серьезные внутренние повреждения, не говоря уже о тяжелой психической травме. Ей было совершенно необходимо сменить обстановку... И думаю, вы можете подтвердить мои слова, что в и этом положении их отношения были... опять же, осмотрительными и правильными...
  - Знаю, знаю... Леди Порт Скейто и я, даже без того, что вы только что рассказали, пришли к выводу, что бедняжки были слишком щепетильны... Он же ночевал в Джедбурге, конечно же?
  - Да! Они были слишком щепетильны... Я был вызван для того, чтобы забрать миссис Дюшемен домой... Это и послужило, по-видимому, причиной недоразумения...
  Порт Скейто, воодушевленный мыслью, что, по крайней мере, две несчастные жертвы ненавистного Закона о разводах благопристойно и продуманно нашли спасение в заключенном союзе, бурно разразился:
  - Клянусь Богом, Титдженс, если я от кого-нибудь услышу слово против вас... Вы так защищаете своего друга... Ваша непоколебимая преданность...
  - Минуточку, Порт Скейто, погодите, - Титдженс стал расстегивать нагрудной карман.
  - Человек, который так достойно ведет себя в данном положении...И вы направляетесь во Францию... Если кто-нибудь... Кто-нибудь...посмеет...
  При виде книжки с зелеными краями Сильвия резко встала; когда Титдженс вынул из-под пергаментной обложки весьма истрепанный чек, в три шага она очутилась около мужа.
  - О, Крисси! - закричала она. - Он не сделал... Это чудовище не сделал...
  - Сделал...
  Титдженс подал затасканную бумагу банкиру. Тот смотрел на нее с тягучим недоумением.
  - "Лимит превышен".... Брауни.... Почерк моего племянника... "Для клуба"... Это...
  - Ты же не собираешься сдаться без боя? - быстро спросила Сильвия. - О, слава Богу, ты не собираешься безропотно сносить это!
  - Нет! Я не собираюсь мириться с этим! Почему я должен? - жесткий взгляд с промелькнувшей подозрительностью остановился на лице банкира.
  - Вы, кажется, превысили лимит своего счета. Люди не должны тратить денег больше, чем они имеют. На какую сумму у вас превышение?
  Титдженс протянул чековую (банковскую? - прим.перев.) книжку Порту Скейто.
  - Я не понимаю тебя, - обратилась Сильвия к Титдженсу. - Некоторые вещи ты молча терпишь, но не это.
  - В действительности, все это не имеет большого значения. Кроме ребенка.
  - Я обеспечила твой лимит до тысячи фунтов в прошлый четверг. Ты же не мог потратить больше тысячи фунтов.
  - Я вообще не ничего не превышал. Меня вчера поставили в известность о превышении лимита на сумму около пятнадцати фунтов. Я ничего не знал.
  Порт Скейто переворачивал странички банковской книжки, при этом выражение его лица становилось все более озадаченным:
  - Я просто не понимаю. По всей видимости, вы очень аккуратны со счетом... Вы почти всегда имеете на счету деньги, исключая превышение на небольшую сумму время от времени. На день или два.
  - Я вчера превысил лимит на пятнадцать фунтов. Можно сказать, на три-четыре часа - время прохождения платежа с почты, от моего армейского агента, до вашего главного офиса. В течение этих двух-трех часов ваш банк выбрал два из шести моих чеков - оба были меньше двух фунтов, - только для того, чтобы обесчестить меня. Второй из этих чеков был послан в офицерский корпус в Илинге, понятное дело, никто не позаботился прислать его мне обратно. На нем тем же почерком написано "Лимит превышен".
  - Но Боже мой, - сказал банкир, - это означает, что вы разорены.
  - Определенно, это означает мое разорение. Так было задумано.
  Явное облегчение сменило на лице банкира муку проступившего было выражения сломленного человека:
  - Но у вас наверняка есть другие счета в банке... спекулятивный, вероятно, с которого вы сможете уплатить (???)... Я сам не работаю со счетами клиентов, разве что самые крупные, которые влияют на политику банка...
  - Вы должны были. Вы, как джентльмен, должны были заниматься самыми незначительными из них, вы сделали на них состояние. У меня нет другого счета в вашем банке. Я никогда в жизни не занимался спекуляцией. Я потерял значительные средства на российских ценных бумагах - очень большие деньги для меня. Впрочем, несомненно, как и вы.
  - Тогда... скачки!
  - Ни разу я не поставил ни пенни на лошадь. Я слишком хорошо их знаю.
  Порт Скейто взглянул сначала на Сильвию, потом снова на Титдженса. По крайней мере, Сильвия была его старинным другом.
  - Кристофер никогда не ставил на скачках и никогда не спекулировал, - отозвалась она. - Его личные траты намного меньше расходов любого человека в этом городе. Можно сказать, что у него нет личных трат.
  И снова на отрытом лице Порта Скейто промелькнула тень сомнения.
  - О! - заметила Сильвия. - Вы не можете подозревать меня и Кристофера в заговоре с целью шантажировать вас.
  - Нет! Я так не считаю. Но другие объяснения выглядят просто странно... Допускать, что банк... банк... Что вы думаете? - обратился он к Титдженсу; казалось, его круглая голова стала меньше и квадратнее, подбородок подрагивал от сильных эмоций.
  - Вот что я вам скажу: после вы можете решить затруднения, как считаете правильным. Десять дней назад я получил командировочное предписание. Как только я передам его сменяющему меня офицеру, я тут же выпишу чек всем, кому должен - военному портному, в офицерский корпус - на один фунт двеннадцать шиллингов. Также мне нужно было купить компас и револьвер, санитары Красного Креста присвоили мои, когда я лежал в госпитале...
  - О Боже! - воскликнул Порт Скейто.
  - Вы не знали, что они забирают вещи? - удивился Титдженс и затем продолжил: - По факту, общая сумма превышения лимита составила пятнадцать фунтов, но меня это не сильно беспокоит. Мои армейские агенты должны были перевести вам необходимую сумму при выплате моего военного жалованья. Как вы могли заметить, они сделали перевод сегодня утром, тринадцатого. И, как вы можете видеть из моей банковской книжки, они всегда переводят деньги тринадцатого, не первого. Два дня назад я обедал в клубе и выписал чек на сумму в один фунт четырнадцать шиллингов и шесть пенсов: один фунт и десять шиллингов - на личные расходы и четыре шиллинга и шесть пенсов - за обед...
  - Все-таки вы превысили лимит, - резко сказал лорд.
  - Вчера, в течение двух часов.
  - Но чего вы добиваетесь? Мы сделаем все, что в наших силах.
  - Не знаю. Делайте, что вы предпочитаете. Но лучше бы вам подготовить объяснение военным властям. Если меня призовут под трибунал, вы можете пострадать больше, чем я. Заверяю вас. Обоснования для этого есть.
  - Какие... какие... какие обоснования? Вы... черт побери... Вы вытащили этот наружу... Как вы смеете обвинять мой банк... - он остановился и провел рукой по лицу. - Но вы разумный, достойный человек. Я слышал много непорядочного о вас. Но я не верил этим слухам... Ваш отец всегда высоко отзывался о вас... Я помню, он говорил, что если вам когда-нибудь понадобятся деньги, вы можете через нас выписать на его имя три-четыре сотни... Что делает все произошедшее таким труднообъяснимым...Это... Это... - его смятение усилилось. - Я получил удар прямо в сердце...
  - Послушайте, Порт Скейто... Я всегда уважал вас. Сделайте, как считаете нужным. Ради нас обоих решите проблему любым удобным способом, чтобы избежать дискредитации вашего банка. Я уже ушел из клуба...
  - О, Кристофер, нет!.. только не клуб!.. - выдохнула Сильвия.
  Порт Скейто с другой стороны отпрянул от стола:
  - Но если вы были честны... Вы не можете... Уйти из клуба... Я состою в комитете... Я им все объясню, в полной мере, самым убедительным...
  - У вас не получится. Вы не сможете опередить слухи. Уже половина Лондона знает. И вам известно, что из себя представляют эти беззубые старикашки из вашего комитета... Андерсон! Фоллиотт!.. И дружок моего брата, Рагглс...
  - Дружок вашего брата, Рагглс... Но послушайте... Кажется, он чем-то занимается при дворе, не так ли?...Послушайте... - ход его мыслей нарушился. - Люди не должны тратить больше, чем имеют... Я очень обеспокоен, ведь счет вашего отца открыт для вас... Вы же исключительный человек... Я могу это утверждать по вашей банковской книжке... Ничего, кроме чеков, выписанных лучшим поставщикам в разумных пределах. Именно такая книжка ходила по рукам в качестве образца, когда я был младшим клерком в банке... - это воспоминание пробудило в нем пафосные чувства, и ход его мыслей снова изменил направление.
  Во время этого разговора Сильвия незаметно вышла из комнаты. Теперь она вернулась с письмом в руке.
  - Послушайте, Порт Скейто, - сказал Титдженс, - вам не стоит впадать в такое состояние. Дайте слово, что предпримете все меры, когда удостоверитесь в истинности предоставленных мною фактов. Если бы все это касалось только меня, я бы не беспокоил вас. Но миссис Титдженс... Одинокий человек или переживет, или умрет. Нет никакой причины связывать имя миссис Титдженс с подлецом.
  - Но это неправильно! Вы рассуждаете неверно.... Вы не сможете скрыть... Я просто сбит с толку...
  - У вас нет права быть сбитым с толку, - вмешалась Сильвия. - Вы должны озадачить свой ум поиском выхода для спасения репутации своего банка. Мы знаем, что ваш банк значит для вас больше чем дитя. Поэтому позаботьтесь о нем лучше.
  Порт Скейто, который до этого почти осел в двух шагах от стола, теперь, подойдя к нему, едва ли не упал на его поверхность. Крылья носа Сильвии подрагивали:
  - Ваш отвратительный клуб не примет отставку Титдженса! Ни за что! Ваш комитет будет официально просить моего мужа забрать его заявление об уходе. Вам понятно? Мой муж откажется. И тогда эта отставка будет выглядеть достойной. Он слишком хорош, чтобы общаться с такими людьми, как вы... - участившееся дыхание заставило ее замолчать. - Вам понятно, чем вам следует заняться?
  Мысли тревожащей тенью пронеслись в мозгу Титдженса: он ни в коем случае не должен их облекать в слова.
  - Я не знаю, - пролепетал банкир, - Я не знаю, получится ли у меня с комитетом...
  - Вам придется это сделать. И скажу вам, почему... Кристофер никогда не превышал лимита. В прошлый четверг я поручила вашим людям перечислить тысячу фунтов на счет моего мужа. Я повторила инструкции в письме, и сделала копию этого письма, засвидетельственную моей доверенной горничной. Я также зарегистрировала это письмо и получила расписку... Вот, взгляните.
  - Для Браунли... - бормотал лорд над бумагой. - Да, расписка на письмо для Браунли, - он изучал маленький зеленый бланк с обеих сторон. - Прошлый четверг... Сегодня понедельник... Поручение продать Северо-западные акции на сумму в тысячу фунтов и деньги перечислить на счет... Тогда...
  - Вам следует это сделать... Вы не сможете больше оправдываться нехваткой времени... Ваш племянник и прежде занимался подобными аферами... Вот что я вам скажу. В прошлый четверг за обедом ваш племенник рассказал мне, что адвокаты брата Кристофера отозвали все разрешения на использование остаточных сумм с поместья Гроуби. В присутствии нескольких членов семьи. Ваш племянник поведал, что намеревается загнать Кристофера в угол (или застать врасплох? - прим.перев.) - по его собственному выражению, - и отказать в платеже его следующего чека. Он сказал, что ждал подходящего момента с начала войны, и теперь, когда со счета брата ничего не поступает, он воспользуется шансом. Я просила его не поступать так...
  - Но, Боже мой, - изумился банкир, - это неслыханно с его стороны...
  - Почему неслыханно, - возразила Сильвия. - У Кристофера было пять мелких, ничтожных, жалких подчиненных, которых ему пришлось защищать в военно-полевых судах в подобных делах. Случай одного из них был точной копией этого...
  - Не может быть, о Боже! - снова воскликнул лорд. - Люди отдают жизни за страну... Вы хотите сказать, что Браунли таким образом мстил Титдженсу за его участие в военно-полевых судах?... И потом... ваша тысяча фунтов не показана в банковской книжке вашего мужа...
  - Конечно же, нет. Эти деньги никогда не перечислялись. В пятницу я получила официальное письмо из вашего банка, в котором меня просили пересмотреть мою позицию, так как Северо-западные акции могут подняться в цене. В тот же день я отправила экспресс-почтой сообщение, в котором четко указала, чтобы они действовали по моему прежнему поручению. С этого времени ваш племянник донимает меня по телефону, заклиная не спасать моего мужа. Он только что был здесь, я с ним виделась, когда выходила из комнаты. Он также умолял меня бежать с ним.
  - Может, достаточно, Сильвия? - подал голос Титдженс. - Ты его мучаешь.
  - Пусть помучается. Но похоже, что да, достаточно.
  Порт Скейто закрыл обеими руками лицо и всхлипнул:
  - О Господи! Опять Браунли...
  В комнату вошел брат Титдженса, Марк. Он был ниже ростом, чем Кристофер, но более крепким. На смуглом лице выделялись вытаращенные голубые глаза. Одет он был в крапчатый костюм, в одной руке держал шляпу-котелок, в другой - зонт, на груди болтались гоночные очки. Недавно его возвели в рыцарство.
   Марк не любил Порта Скейта, который, в свою очередь, питал к нему отвращение.
  - Привет, Порт Скейто! - пренебрегая приветствием невестке, сказал он. Не двигаясь, он осмотрел всю столовою, и взгляд его остановился на миниатюрном бюро, стоящем на письменном столе в нише между книжными полками.
  - Все еще держишь этот шкафчик, как погляжу, - повернулся он к Титдженсу.
  - Уже нет. Я продал его сэру Джону Робертсону. Он заберет его, когда освободится место в его коллекции.
  Порт Скейто неуверенно обошел обеденный стол, и теперь стоял, глядя на улицу, у одного из высоких окон. Сильвия сидела в своем кресле у камина. Два брата стояли друг напротив друга, Кристофер похожий на мешок с зерном, Марк - на резное дерево. Со всех сторон их окружали книги с золотыми корешками. Только одинокое зеркало между ними отличалось голубым мерцанием. Алло Центральная убирала со стола.
  - Я слышал, ты снова уезжаешь завтра. Мне нужно решить кое-какие вопросы с тобой.
  - Я отправляюсь с Ватерлоо в девять. У нас не так много времени. Ты можешь пройтись со мной к Военному Министерству, если хочешь.
  Марк не отрывал взгляда от черно-белой фигуры у стола. Горничная вышла с подносом. Кристофер неожиданно вспомнил Валентайн Ванноп, точно так же хлопотавшей с посудой в домике своей матери. Надо признать, Алло Центральная не была проворнее ее.
  - Порт Скейто, - обратился Марк к банкиру. - Раз вы здесь, нам надо прояснить кое-что. Я отменил отцовское обеспечение превышения лимита моего брата.
  - Мы уже знаем, - все еще лицом к окну, но довольно громко произнес лорд . - На свою беду.
  - Тем не менее вы будете по мере необходимости перечислять тысячу фунтов в год с моего счета на счет брата. Но не более тысячи фунтов в течение одного года.
  - Напишите письмо в банк. Я не занимаюсь счетами клиентов в семейных делах.
  - Не понимаю, почему. Вы же на этом зарабатываете, не так ли?
  - Избавь себя от всех этих забот, Марк, - сказал Кристофер. - В любом случае, я закрываю мой счет.
  Порт Скейто развернулся на каблуках:
  - Прошу вас, не делайте этого! Прошу вас, мы... Сделайте нам честь дальше пользоваться нашими услугами.
  Челюсть его судорожно подрагивала, освещенная сзади голова напоминала закругленную маковку на воротах.
  - Вы можете передать своему другу, мистеру Рагглсу, - обернулся он к Марку, - что вашему брату предоставлено право пользоваться моим личным счетом... моим личным и отдельным счетом для покрытия любой нужной ему суммы. Я говорю это, чтобы показать, как я высоко его ценю: я уверен, что мистер Титдженс не возьмет на себя обязательств, которые не в состоянии выполнить.
  Марк стоял как изваяние: одной рукой слегка опираясь на зонт, в другой держа свою шляпу, белая шелковая подкладка которой выделялась ярким пятном:
  - Это ваши дела. Меня занимает только, чтобы ежегодно на счет моего брата перечислялась одна тысяча фунтов.
  Кристофер был очень тронут: ему показалось, что спонтанное проявление некоторых имен в его памяти и высокое мнение о нем банкира откроет поток его воспоминаниям. Этот день определенно можно считать поворотным моментом. Поэтому, когда он заговорил с лордом, его голос, как он сам считал, звучал сентиментально:
  - Конечно, Порт Скейто, я не откажусь от своего незначительного маленького счета, если вы думаете сохранить его. Мне очень льстит ваше желание, - запнувшись на мгновение, добавил: - Я просто хотел избежать этих семейных... осложнений. Но, полагаю, вы можете предотвратить появление денег моего брата на моем счету. Я не хочу его денег. Сильвия, ты реши остальные вопросы с лордом, - и снова к банкиру, - Я вам весьма признателен, Порт Скейто... Зайдите сегодня с леди Порт Скейто к Макмастеру, хотя бы на минуту, до одиннадцати... Идем, Марк. Я иду в Военное Министерство. Мы можем поговорить по дороге.
  Снова темные мысли пришли в голову Титдженса, когда он услышал в голосе жены чуть ли не робость:
  - Мы увидимся еще?... Я знаю, ты очень занят...
  -Да. Если меня не задержат в Министерстве, я заберу тебя от леди Джоб. Ты же знаешь, я обедаю у Макмастера. Не думаю, что долго пробуду у него.
  - Я бы пошла к Макмастеру, если ты считаешь это уместным. Я бы привела леди Клодин Сандбэк и генерала Уэйда. Мы собирались на русских танцоров. Так что освободимся рано.
  Быстро прокрутив в уме ситуацию, Титдженс сказал:
  - Да, хорошо, - и торопливо добавил, - Это будет уместным.
  Марк уже подошел к двери. Кристофер на полпути снова вернулся к Сильвии: то, что он хотел сказать, заполнило его радостью:
  - Я вспомнил слова из этой песни. Они звучат так:
  "Где-то здесь или где-то там обязательно есть
  Невидимое лицо, неслышимый голос..."
  Вероятно, там "неслышимый никогда голос", чтобы соотвествовало размеру... Я не знаю имени автора. Но я надеюсь, в течение дня найду ответ.
  Сильвия побелела:
  - Не надо!... О! Не надо... Постарайся, - уже более холодно сказала она.
  После его ухода она приложила к губам изящный носовой платок. Она впервые услышала эту песню на благотворительном концерте и заплакала. После она прочитала текст песни в программке и снова плакала. Программка затерялась, слова ей больше не встречались, но отзвук их остался с ней, как что-то ужасное и пленительное: как нож, который она однажды возьмет в руки и вонзит в себя.
  
  
  Глава 3
  Братья молча прошли двадцать шагов по тротурару вдоль опустевшего здания. Оба не выказывали чувств. Кристоферу это напомнило Йоркшир: он так и видел Марка, стоящим на лужайке в Гроуби в котелке и с зонтиком, в то время как другие охотники проходили мимо к холму на стрельбище. Вполне вероятно, этого никогда не было, но младший брат именно так всегда себе представлял Марка. Но сейчас Марка заботило то, что одна из складок его зонтика была неправильно заправлена, поэтому он решал для себя серьезную задачу: развернуть зонтик сейчас и поправить складку, - что влекло за собой определенные затруднения, - или подождать до клуба, где можно было поручить портье немедленно сделать за него эту работу. А это уже означало, что он должен идти по Лондону милю с четвертью с неаккуратно сложенным зонтиком. Мысль об этом удовольствия не принесла.
  - На твоем месте я бы не позволил этому банкиру делать подобного рода подношения.
  Кристофер в ответ только хмыкнул. С третью действующего мозга, как он считал, он дал достойный отпор Марку, но он очень устал от дискуссий. Кристофер предполагал, что друг его брата, Рагглс, сделал немало, чтобы положить конец его дружбе с Портом Скейто. Но ему было неинтересно выяснять. Марк почувствовал смутное беспокойство:
  - Сегодня утром чек из клуба оказался неоплаченным?
  - Да.
  Марк ждал дальнейших объяснений. Кристофера позабавила скорость распространения слухов: это подтверждало сказанное им Порту Скейто. Была отличная возможность оценить собственное положение со стороны, как оценивают монотонную работу механической модели.
  Беспокойство Марка возрастало. Переехавший из разнузданного юга около тридцати лет назад, он забыл, что люди оттуда отличаются также неразговорчивостью. В ответ на свои сдержанные обвинения в небрежности транспортного клерка из своего министерства, или же на укоры - тоже очень сдержанные, - своей французской сожительнице, что в бараньей отбивной на ужин слишком много приправ, или же вода, в которой варился картофель, пересолена, он привык слышать долгие и бурные извинения и опровержения. Поэтому он считал себя самым немногословным. Марк неожиданно с некоторой неловкостью, - но и с удовлетворением, - вспомнил, что его брат является его братом.
  Марк вынужден был признаться себе, что ничего не знает о Кристофере. Он всегда смотрел на младшего брата с расстояния, как на нашкодившего ребенка. Не совсем Титдженс, позднее дитя, намного ближе к матери, чем к отцу. Мать его достойна восхищения, но происхождением из южного округа, откуда ее мягкость, но и ее богатство. Старшие дети Титдженса, при малейших неудачах, имели обыкновение обвинять отца в том, что он не женился на женщине из их округа. Так что он ничего не знал о младшем брате. Ему говорили, что он великолепен, но, по его мнению, только для не-Титдженса, к тому же болтлив!... Хотя нет, разговорчивостью он не блещет...
  - Что ты сделал с медяками, которые мать оставила тебе? Там было двадцать тысяч, не так ли?
  Они только что миновали узкий проход между георгианскими домами. Оказавшись во дворе, окруженном с четырех сторон зданиями, Титдженс остановился посмотреть на брата. Марк тоже остановился. Кристофер сказал себе: "Этот человек имеет право задавать вопросы."
  Было похоже на странное смещение картинки в кинофильме. Этот человек стал главой дома; Кристофер являлся наследником. Именно в этот момент их отец, уже четыре месяца покоившийся на кладбище, по-настоящему умер.
  Титдженсу вспомнился неловкий эпизод за обедом после похорон. Он ясно видел, как Марк скупым движением достал портсигар, вынул одну сигару для себя, и пустил портсигар по столу, угощая других. Гости, казалось, перестали дышать. Никогда еще дым не проникал в имение Гроуби: отца всегда ждали его двенадцать набитых трубок в розовых кустах на подъездной аллее...
  Поступок Марка оценили как непрятный инцидент, проявление дурного вкуса... Кристофер только что вернулся из Франции, его дремлющий разум ничего не заметил, только шепот пастора: "До этого дня никто не осмеливался курить в Гроуби".
  Сейчас произошедшее уже воспринималось как символ, как знак, как идея. Как бы обоим этого не хотелось, но друг против друга стояли глава дома и его наследник. Глава дома отдает распоряжения, наследник соглашается либо нет. Но старший брат имеет право получить ответы на свои вопросы.
  - Половина денег была сразу же переведена на ребенка. Семь тысяч я потерял в российских ценных бумагах. Остальное я потратил...
  Они только что прошли под аркой, ведущей в Холборн. Теперь Марк остановился, чтобы внимательно посмотреть на брата, и Кристофер, в свою очередь, остановился и смело встретил взгляд Марка.
  "По крайней мере, парень не боится смотреть в глаза!" - подумал Марк, хотя до этого был убежден в обратном.
  - Ты потратил деньги на женщин? Или откуда ты взял деньги на женщин?
  - Ни одного пенни в своей жизни я не потратил на женщину.
  - Уф!
  Они пересекли Холборн и пробирались задними дворами по направлению к Флит Стрит.
  - Когда я говорю "женщина", я имею в виду обычный смысл этого слова. Конечно же, я приглашал женщин нашего круга на чай и обеды, платил за их кэб. Вероятно, будет правильнее, если я скажу, что я никогда, - ни до свадьбы, ни после, - не имел связи ни с одной женщиной, кроме моей жены.
  "В таком случае Рагглс лжет", - подумал про себя Марк.
  Эта мысль не огорчила и не удивила его. Вот уже двадцать лет они делили с Рагглсом этаж в огромном и довольно мрачном здании в Мэйфэйр. Они привыкли общаться во время бритья в совместной туалетной комнате, и кроме клуба, особо нигде не встречались. Рагглс служил на какой-то должности в Королевском суде, возможно, заместителем представителя "золотого жезла" при дворе. Или его продвинут на эту позицию через двадцать лет. Марк Титдженс никогда не затруднял себя подобными изысканиями. Чрезвычайно гордый и замкнутый только на себя, он был лишен всякого любопытства ко всему окружающему. Он жил в Лондоне потому, что находил его огромным, обособленным, главенствующим, и также лишенным любопытства к своим жителям. Если бы ему удалось найти на севере такой же многозначительный и в то же время отличающийся от Лондона город, он бы предпочел его.
  О Рагглсе Марк не имел особого мнения. Как-то он услышал фразу "любезный пустозвон" и, хотя не понимал смысла выражения, посчитал ее приемлемой для Рагглса. Во время совместного бритья Рагглс охотно болтал о скандалах дня. Надо признать, ни разу в этих разговорах не звучало имя женщины, добродетель которой не ставилась под сомнение, или человека, который ни в коем случае не подложит свою жену в постель кому-то ради продвижения по службе. Это так совпадало с идеей Марка о людях юга. Когда Рагглс попытался опорочить человека знатного рода с севера, Марк остановил его словами:
  - О, нет. Это неправда. Он из Крайстеров с гор Уэнтли, - или какое-нибудь другое имя, смотря по обстоятельствам.
  Наполовину шотландец, наполовину еврей, Рагглс был очень высок и своей почти всегда склоненной на одну сторону головой напоминал сороку. Если бы он был англичанином, Марк никогда не делил бы с ним комнаты. Конечно же, он был знаком с англичанами достойного происхождения и положения, которые сочли бы за честь жить с ним. Но с другой стороны, мало кто из англичан достойного происхождения и положения согласился бы обитать в таком унылом и неудобном жилище, с мебелью красного дерева, набитой конским волосом, с дневным освещением, едва проходящим через матовое стекло.
  Марк Титдженс прибыл в Лондон, когда ему было двадцать пять, и с самого начала снял эту квартиру на пару с человеком по имени Пиблз, уже давно умершим. Ему и в голову не приходило поменять место жительства, тем более Рагглс занял место Пиблза. Его больше взволновало отдаленное сходство имен, которое Марк счел весьма удобным. Было бы не очень приятно, часто думал впоследствии он, делить квартиру с кем-нибудь по имени, например, Грейнджер. Как бы то ни было, он часто называл Рагглса Пиблзом, и никто не обижался.
  Марк ничего не знал о семье Рагглса, но на этом и заканчивалась похожесть их союза на дружбу Кристофера и Макмастера. В то время, как Кристофер был готов снять последнюю рубашку для друга, Марк одолжил бы не более пяти фунтов и без сожалений выгнал бы его, если бы деньги не были возвращены к концу квартала. Но так как Рагглс никогда не просил ничего в долг, Марк считал его абсолютно честным человеком. Время от времени Рагглс говорил о решимости жениться на той или иной вдовушке с деньгами, или о своем влиянии на людей более высокого положения, и в таких ситуациях Марк переставал его слушать, и тому волей-неволей приходилось возвращаться к историям о подкупных женщинах и жалких мужчинах.
  Около пяти месяцев назад на ежедневней утренней процедуре Марк сказал Рагглсу:
  - Раздобудьте все, что можете, о моем младшем брате Кристофере и дайте мне знать.
  За день до этого, вечером, отец Марка позвал его в другой конец курительной комнаты:
  - Выясни все, что можно, о Кристофере. Кажется, он нуждается в деньгах. Тебе приходило в голову, что он наследник состояния? После тебя, разумеется.
  Мистер Титдженс сильно постарел после получения известия о смерти своих детей.
  - Ты же не собираешься жениться?
  - Нет, я не женюсь. Но, полагаю, я в лучшем положении, чем он. Похоже, он вволю натешился.
  Воодушевившись возложенной на него миссией, Рагглс развил бурную деятельность в собирании досье на Кристофера. Не так часто закоренелый сплетник получает шанс всласть поглумиться над человеком, будучи одновременно защищен дозволением на пересуды. И Рагглс не любил не приемлющего любой вид пустословия Титдженса застарелой неприязнью упивающегося слухами человека. И Кристофер Титдженс проявлял больше надменности к нему, чем к кому-либо другому. Таким образом, всю последующую неделю фалды Рагглса мелькали у невероятного числа дверей, а его цилиндр сверкал под необычайно большим количеством высоких арок.
  В числе прочих он посетил даму, известную под именем леди Глорвина.
  Говорят, в святая святых есть книга, в которой проставляются черные метки на людей знатного рода и высокого положения. Марк и его отец, а вместе с ними и и другие расчетливые и практичные англичане в ранге окружных чинов, молчаливо верили в эту Книгу. Кристофер не верил: он считал, что активности таких типов, как Рагглс, будет достаточно, чтобы разрушить карьеру тех, кто им не нравился. С другой стороны, Марк и его отец за границами английского общества встречали людей с хорошей подготовкой для успешной карьеры в любой из областей; но они не добились ни успеха, ни продвижения, ни денег. Просто каким-то мистическим образом они не смогли выделиться. Старшие Титдженсы пришли к заключению, что это по воле Книги.
  Рагглс не только верил в существование этого списка вызывающих сомнение и обреченных, но был убежден, что в его силах пополнить этот список. Он полагал, что сможет нанести удар по человеку, если с холодной сдержанностью и с большим, чем обычно, числом доводов оклевещет его перед определенными особами. Что он и сделал по отношению к Титдженсу, с решительной твердостью и истинной верой в почти все сказанное. Рагглс не понимал, почему Кристофер принял Сильвию обратно после ее побега с Пероуном; почему он вообще на ней женился, если у нее ребенок от человека по имени Дрейк; равным образом он не собирался верить, что Титдженс получил доверительное письмо от лорда Порта Скейто, не подкладывая Сильвию под банкира. Он не хотел видеть ничего, кроме денег или продвижения, в основе этих вещей. Он не понимал, откуда иначе Титдженс имеет деньги на миссис Ванноп, мисс Ванноп и ее ребенка; на помощь миссис Дюшемен и Макмастера в их образе жизни, да еще на содержание миссис Дюшемен в качестве любовницы. Он просто не видел другого разрешения ситуации. В конце концов, это выйдет себе дороже, если ты являешься большим альтруистом, чем окружающее тебя общество.
  Как бы то ни было, Рагглс не представлял, насколько он смог навредить репутации брата своего соседа по квартире. Он много общался в нужных, как он считал, для этого гостиных, но не ощущал, насколько сказанное им воспринималось всерьез. Поэтому он обратился к знатной даме, которая всегда была в курсе происходящего.
  Знатная дама была - и он соглашался с этим - намного умнее его самого, поэтому ничего определенного он не услышал. Рагглсу было позволено выяснить, что знатная дама испытывает сильную привязанность к Сильвии как к лучшей подруге ее дочери, и она выразила настоящее беспокойство, когда узнала о трудностях Кристофера Титдженса. Рагглс нанес визит, чтобы открыто задать вопрос: можно ли что-нибудь сделать для брата его соседа по квартире? У Кристофера, без сомнения, было много долгов, которые он не смог бы отдать: на службе, где его охотно оставили бы, его не удовлетворяли перспективы, а в армии - слишком подчиненное положение.
  - Могли бы вы, леди Глорвина, сделать что-нибудь для него?- вкрадчиво спрашивал он и добавлял - Похоже, на нем черная метка...
  Знатная дама весьма оживленно сказала, что это не в ее силах. Ее оживление должно было показать, что ее званые вечера больше не пользуются популярностью, а все ее гости переметнулись на приемы к власть предержащим, и потому она теперь не может влиять ни на что и ни на кого. Это было преувеличением, тем не менее не сулило Титдженсу ничего хорошего. Рагглс решил, что леди Глорвина имеет в виду черную метку в Книге Судеб, и потому она ничего не может сделать среди избранного окружения, куда она, несомненно, была вхожа.
  В свою очередь, эти расспросы побудили леди Глорвину поинтересоваться Титдженсом. В существование Книги она не верила - она никогда ее не видела. Но она была готова поверить, что эта метафорическая черная метка была специально на него наложена, поэтому в течение следующих пяти месяцев при каждом удобном случае наводила справки. Таким образом она наткнулась на офицера разведки майора Дрейка, который имел доступ к центральному хранилищу конфиденциальных отчетов на офицеров. Он с большой готовностью, в качестве образца, показал ей доклад на Титдженса, написанный неразборчивыми каракулями и очень обескураживающий по смыслу. Основным пунктом характеристики было безденежье Титдженса и его предрасположенность к французам, возможно, что и французским роялистам. Бумага была написана в те дни, когда правительство имело жесткие трения с нашими союзниками. Одна и та же характеристика сначала помогла ему получить нетрудную работенку, а затем сыграла злую шутку. Как выяснила леди Глорвина, Кристофер Титдженс был прикомандирован к французской артиллерии в качестве офицера связи и оставался там вплоть до контузии, когда был послан обратно. После этого на отчете появилась приписка: "Не использовать снова в качестве офицера связи".
  Не остались незамеченными и визиты Сильвии к австрийским офицерам-военнопленным - все было зафиксировано в отчете и еще одна приписка гласила: "Не допускать к конфеденциальной работе любого уровня".
  Знатная дама не знала, да и не хотела знать, в какой степени сам майор Дрейк причастен к этим записям. Она знала об отношениях с обеих сторон, и ей также было известно, что у некоторых темноволосых пылких мужчин желание сексуального реванша с годами не ослабло, а потому не собиралась вмешиваться. В то же время она обнаружила, что мистер Уотерхаус - теперь уже в отставке, - был исключительного мнения о характере и способностях Титдженса, и незадолго до своего ухода он особо рекомендовал Титдженса на довольно высокую позицию. В расстановке дружеских и вражеских сил того времени в министерстве только этого было бы достаточно, чтобы уничтожить любого человека в сфере правительственного влияния.
  Вследствие этого она послала за Сильвией и выложила перед ней все карты. Благодаря своей мудрости она понимала, что, несмотря на разногласия в молодой семье (на что у нее не было никаких подтверждений), Сильвия не откажется поддержать мужа в материальном плане. Искренне доброжелательная к этой паре, знатная дама, кроме всего, видела опасность для репутации некоторых личностей в партии власти. Даже человек невысого положения, несправедливо обойденный, имеющий решимость и одобряемый некоторыми важными персонами, сможет раздуть пренеприятнейший скандал. У Сильвии бы это получилось.
  Сильвия восприняла новости с такой эмоциональностью, что ни у кого не возникло бы и тени сомнения в ее абсолютной преданности мужу и готовности ему все немедленно рассказать. Но Сильвия не осмелилась.
  Рагглс тем временем собрал массу сведений и умозаключений и представил их Марку Титдженсу во время бритья. Марк не был ни удивлен, ни возмущен. Он называл всех детей отца, кроме следующего сразу за ним брата, "щенками", и даже не пытался вникнуть в их проблемы. Они могли заводить семью, иметь детей, образующих несущественную боковую линию родства Титдженсов, и в конце концов сойти на нет, повторяя судьбу всех детей младших сыновей. Смерть средних братьев наступила недавно, и поэтому Марк еще не отвык думать о Кристофере как о щенке, о человеке, чьи действия могут быть неприятными, но малозначительными.
  - Вам лучше поговорить об этом с моим отцам, - сказал он Рагглсу. - Не уверен, что удержу всю эту информацию в голове.
  Рагглс был только рад этому - это придавало ему вес, показывало его близость к старшему сыну, подтверждало его надежность в денежных вопросах и способность собрать мельчайшие детали о персонах, их действиях и продвижениях. В тот же день в клубе за чаем, уединившись с мистером Титдженсом-старшим в тихом уголке, он сообщил ему, что жена Кристофера была беременна от другого, когда они женились; он скрыл ее побег с Пероуном и, к своему бесчестью, потворствовал ее другим любовным похождениям; в высоких кругах подозревали в нем французского агента, и потому он, как не вызывающий доверия, теперь находится в самом низу списка... Все это, чтобы иметь деньги для содержания мисс Ванноп, у которой от него есть ребенок, и для поддержания Макмастера и миссис Дюшемен в их несоотвествующем средствам стиле жизни, тем более что миссис Дюшемен является еще и его любовницей. То, что у него в Йоркшире есть ребенок от мисс Ванноп, подтверждает тот факт, что этого ребенка никогда не видели в Грейс Инн.
  Мистер Титдженс был разумным человеком; но недостаточно разумным, чтобы сомневаться в обстоятельном рассказе Рагглса. Он безоговорочно верил в Великую Книгу - как до него верили несколько поколений землевладельцев. Он понял, что его выдающийся сын не достиг тех высот, которые предполагались его блестящим умом или авторитетным влиянием. Он смутно осознавал, что гениальность означает предосудительные наклонности. Более того, старинный друг мистера Титдженса, генерал Ффолиотт, несколькими днями ранее открыто сказал ему, что он должен разобраться в происходящем с Кристофером. Припертый к стенке, генерал крайне однозначно заявил, что Кристофера заметили в весьма недостойных поступках относительно денег и женщин. И в результате изложенные Рагглсом факты явились четким обоснованием для определенного рода подозрений.
  Он горько сожалел о том, что зная блистательные способности Кристофера, он легко оставил его плыть по течению, - обычная судьба младших сыновей, - предполагая, что умений сына хватит самому выбраться на берег. Старый джентльмен вынужден был признаться себе, что всегда испытывал трогательную нежность к этому мальчику, и поэтому всегда хотел оставить жить его дома, у себя на виду. Жена мистера Титдженса, к которой он был страстно привязан, была полностью растворена в Кристофере, ее любимце, ее последыше. После смерти жены младший сын, несший с собой тот внутренний свет, перенятый им от матери, стал особенно дорог мистеру Титдженсу. До такой степени, что мистер Титдженс был готов просить Кристофера и его жену переехать в Гроуби и принять хозяйство, ко всему прочему, изменить условия завещания, чтобы возместить сыну отказ от карьеры в Департаменте статистики. Только чувство справедливости по отношению к другим детям не позволило ему сделать этого.
  Но настоящую боль он почувствовал, когда узнал, что Кристофер не только соблазнил, но еще имеет ребенка от Валентайн Ванноп. Будучи почтенным землевладельцем по своей натуре, мистер Титдженс считал своей обязанностью покровительствовать искусствам. Даже если бы он сделал намного меньше в этом направлении, не считая покупки некоторых шоколадного цвета картин французской исторической школы, он вполне мог бы гордиться той поддержкой, которую он оказал вдове и детям своего старого друга, профессора Ваннопа. Совершенно заслуженно он полагал, что именно под его влиянием миссис Ванноп стала романисткой и очень хорошей писательницей. И его убеждение в виновности сына усиливалось легкой тенью зависти к Кристоферу: чувства, которого он в себе никогда не замечал.
  Мистер Титдженс не представлял, где и как Кристофер познакомился с Ваннопами. Но с тех самых пор, как его сын стал близким другом семейства Ванноп, миссис Ванноп перестала настойчиво и постоянно обращаться к нему, мистеру Титдженсу, за советом. Вместо этого она стала петь Крисси дифирамбы в самых вычурных выражениях. Собственно, она признавалась, что если бы Кристофер не бывал у них почти ежедневно или хотя бы был недоступен на другом конце телефонного провода, навряд ли она смогла работать с полной отдачей сил.
  Это не радовало мистера Титдженса. В самой глубине души старый джентльмен испытывал к Валентайн Ванноп ту же привязанность, которую испытвает отец к сыну. Несмотря на свои шестьдесят с лишним, он серьезно рассматривал возможность женитьбы на девушке. Она была леди; она бы хорошо управилась с поместьем; и хоть наследование недвижимости жестко регулировалось, он был в состоянии оставить ей средства, чтобы она ни в чем не нуждалась после его смерти.
  Сомнений в вине Кристофера не осталось. Мистеру Титдженсу пришлось пройти еще одно унижение при мысли о том, что сын сильно разочаровал его, позволив распространиться кривотолкам о его ребенке от этой девушки. Это было непростительное для сына настоящего джентльмена отсутствие осторожности! И теперь этот сын является его наследником с незаконнорожденным щенком в качестве преемника! Окончательно и бесповоротно!
  Все его четыре статных многообещающих сына не оправдали надежд: самый старший навсегда связался с - надо признать, вполне очаровательной, - шлюхой; двое следующих погибли; младший - лучше бы он тоже умер!; его жена скончалась от разбитого сердца.
  Само исповедание его заставило мистера Титдженса, трезвомыслящего, но глубоко религиозного человека, поверить в вину Кристофера. Он знал, что для богатого человека попасть в рай так же трудно, как верблюду пройти через врата в Иерусалиме, называемые "Игольное ушко". Но смиренно надеялся предстать перед Создателем в числе помилованных. Он был богатым - очень богатым - человеком, и потому он должен пройти через многие страдания здесь, на земле.
  Со времени чаепития и до самого отъезда на вокзал, откуда уходил полуночный поезд на Бишоп Окланд, мистер Титдженс был занят с сыном Марком в письменной комнате клуба, делая какие-то многочисленные заметки. Он увидел Кристофера, в униформе, прошедшего через другой конец комнаты. Выглядел он неважно, был весьма отекшим, несомненно, в результате кутежей. Мистер Титдженс отвел глаза, чтобы не встречаться взглядом с сыном. Он сел в поезд один и доехал до Гроуби. Уже в сумерках достал свое ружье. Его нашли на следующее утро, прямо у изгороди на маленьком кладбище. Рядом с телом валялись два подстреленных кролика. По всей видимости, он пополз через изгородь, волоча за собой заряженное ружье дулом вперед. Ежегодно сотни мужчин, в основном фермеров, погибает подобным образом в Англии...
  Со всеми этими мыслями - или сколько он там мог их удержать одновременно в голове, - Марк продолжал собирать сведения о делах брата. Он не торопился в расследовании, ведь для наследства отца сроки уже не имели значения, но сегодня утром Рагглс сообщил, что вчера клуб вернул неоплаченный чек его брата, и завтра Кристофер отправляется во Францию. Прошло ровно пять месяцев со смерти отца, случившейся в марте. Сейчас был август; яркий неприятный день, тесные высокие дворы.
  Марк постарался упорядочить свои мысли:
  - Сколько денег тебе нужно для комфортной жизни? Если тысячи мало, то сколько? Две?
  - Мне не нужно денег, и я не собирался жить в комфорте.
  - Я буду перечислять тебе три тысячи, если ты будешь жить за границей. Я просто выполняю распоряжения нашего отца. Ты будешь иметь грандиозный успех с тремя тысячами во Франции!
  Кристофер ничего не сказал.
  - Тогда другие три тысячи, - начал снова Марк, - оставшиеся от наследства нашей матери. Ты их перевел на счет своей девушки или просто потратил на нее?
  Кристофер терпеливо ответил, что у него нет никакой девушки.
  - Девушка, у которой ребенок от тебя. Мне поручено, если ты еще не перевел ей ничего, - хотя отец считает, что должен был, - предоставить ей достаточно средств для нормальной жизни. Что ты думаешь, сколько денег ей надо для нормальной жизни? Шарлотте я выдаю четыреста. Четыреста хватит? Полагаю, сейчас ты не захочешь оставить ее. Три тысячи - не так уж много для жизни с ребенком.
  - Может, лучше назовешь всех по именам?
  - Нет! Я никогда не называю имен. Я имел в виду эту женщину-писательницу и ее дочь. Мне кажется, что девушка является дочерью нашего отца.
  - Нет. Это невозможно. Я думал об этом. Ей двадцать семь лет. Мы все уже были в Дижоне за два года до ее рождения. Отец не появлялся в имении до следующего года. В это время Ваннопы были в Канаде. Профессор Ванноп был ректором университета там, я забыл название.
  - Ну да, мы были в Дижоне. Из-за моего французского. Тогда она не может быть дочерью нашего отца. Это хорошо. Я думал, если он хочет их обеспечить, то похоже, что они его дети. Там же еще сын. Он получит тысячу. Чем он занимается?
  - Сын отказался от несения воинской обязанности по убеждениям. Он на минном тральщике. Матрос. Его идея в том, что вылавливание мин - это спасение жизней, а не их лишение.
  - Тогда гроши ему пока не нужны. Они ему понадобятся, когда захочет открыть какое-нибудь дело. Скажи мне полное имя и адрес твоей девушки. Где ты ее держишь?
  Они вышли на пыльное открытое место, окруженное частично снесенными деревянными строениями. Кристофер остановился и уперся взглядом в тумбу, которая когда-то была орудием. Он подумал, что его брат имеет склонность верить слухам, и медленно и терпеливо сказал:
  - Если ты советуешься со мной, как исполнить намерения нашего отца, и так как дело касается денег, тебе лучше обратить внимание на факты. Я бы не утруждал тебя, если бы не вопрос денег. Первое: здесь никто не нуждается в деньгах. Я могу жить на заработанное. Моя жена относительно богатая женщина. Ее мать очень богатая женщина...
  - Она же любовница Раджли, не так ли?
  - Нет, не так. Уверяю тебя, это не так. Почему она? Она его кузина.
  - Тогда любовница Раджли - твоя жена? Как объяснить, что у нее есть доступ в его ложу?
  - Сильвия также кузина Раджли, конечно же, в более дальней степени родства. Ничья она не любовница. Можешь быть в этом уверен.
  - Говорят, что она любовница. Что она обычная распутница... Полагаю, ты думаешь, что я оскорбил тебя.
  - Нет... Лучше уж высказаться начистоту. Мы с тобой почти чужие друг другу, но ты имеешь право знать.
  - Если у тебя нет девушки и тебе не нужны деньги на ее содержание... Но ты же можешь делать, что хочешь. Не нужно искать причину, чтобы иметь девушку, и для ее приличного содержания ты обязан...
  Кристофер промолчал. Марк облокотился об орудие, наполовину погребенное, и крутанул в воздухе зонтом.
  - Но если у тебя нет девушки, то что ты сделаешь... - он хотел сказать "для обустройства дома", но неожиданная мысль пришла ему в голову. - Конечно же... любой заметит, что твоя жена по уши влюблена в тебя... По уши... заметит даже с закрытыми глазами...
  У Кристофера от изумления приоткрылся рот. Буквально за мгновение - за единое мгновение! - до последних слов Марка он решился просить Валентайн стать его возлюбленной в эту ночь. Он сказал себе, что больше ничего хорошего не осталось. Она любит его, он знал, любит глубокой непоколебимой страстью, и его страсть к ней была всепоглощающей, обволакивающей весь его разум, как атмосфера обволакивает землю. Что же, они так и умрут, годами не смея подойти друг к другу, не высказать ни слова о чувствах? Для чего? Кому это нужно? Весь мир сговорился свести их вместе! Сопротивление только изматывает...
  Марк продолжал говорить.
  - Я знаю все о женщинах, - заявил он.
  Вероятно, так и было. Он прожил ряд лет с образцовой верностью с женщиной не очень хорошей репутации. Возможно, полное изучение одной женщины дает совершенную картину всех остальных!
  - Послушай, Марк. Будет лучше, если ты просмотришь все мои банковские книжки за последние десять лет. Или с момента открытия счета. Этот спор не приведет ни к чему хорошему, если ты мне не веришь.
  - Не хочу смотреть твои банковские книжки. Я тебе верю. - И через секунду добавил:
  - Какого черта я не должен верить тебе? Это так же, как не верить, что ты джентльмен, а Рагглс - лжец. В данном случае здравый смысл мне подсказывает, что Рагглс - лжец. У меня теперь есть основания так думать.
  - Сомневаюсь, что лжец - подходящее слово. Он скрупулезно собирал факты. Безусловно, он их не менее добросовестно изложил. Факты свидетельствуют против меня. Я не знаю, почему.
  - Потому что, - отчетливо выделяя каждое слово, сказал Марк, - ты относился к этим мерзавцам с юга с презрением, которого они заслуживают. Они не в состоянии понять стремления джентльмена. Если ты живешь среди собак, они думают, что твои стремления такие же, как у этих собак. Какие другие стремления они могут представить? .. Я думал, ты так долго был погребен под их навозом, что стал таким же грязным, как они!
  Титдженс посмотрел на своего брата с уважением. Он не ожидал от такого невежественного человека такой рассудительности! Для него это было открытием - рассудительный Марк!
  Конечно же, он был рассудительным, как-никак незаменимый глава большого департамента. Должны же в нем быть хоть какие-то качества... Не развитые специально, не даже приобретенные... Природные, первобытные! Поразительно!
  - Мы должны двигаться дальше, - сказал Кристофер. - Или мне придется взять кэб.
  Марк отделился от остатков пушки:
  - Куда ты все-таки дел три тысячи? Три тысячи - это огромная сумма, чтобы расшвыриваться. Для младшего сына.
  - Не считая тех денег, что я заплатил за мебель для комнат моей жены, в основном дал взаймы.
  - Взаймы! - воскликнул Марк. - Этому Макмастеру?
  - В основном ему. Около семисот Дику Свайпсу, из Каллеркоутса.
  - О Боже! Почему ему? - рявкнул Марк.
  - О, потому что он из Свайпсов из Каллеркоутса, и он их попросил. Он бы получил больше, но этой суммы ему хватило, чтобы упиться до смерти.
  - Надеюсь, ты не давал денег каждому, кто тебя об этом просил.
  - Давал. Это дело принципа.
  - К счастью, что большинство из них не знает об этом. У тебя уже бы давно не осталось и медяка.
  - Уже давно и не осталось.
  - Знаешь, ты не можешь изображать благородного покровителя на долю младшего сына. Это показатель вкуса. Я никогда не давал нищим даже полпенни. Но большинство Титдженсов были благородными. Одно поколение набивает грошами карманы, другое - приумножает их, следующее - тратит. Это нормально... Полагаю, жена Макмастера - твоя любовница? Это оправдывает отсутствие девушки. У них всегда наготове (теплое местечко? - прим.перев.) кресло для тебя.
  - Нет. Я поддерживаю Макмастера, только чтобы поддержать его. Отец оставил ему денег для начала.
  - Так он оставил! - снова не удержался от восклицания Марк.
  - Его жена является вдовой Дюшемена, знаменитого своими зваными завтраками. Ты же слышал о Завтраках Дюшемена?
  - О да, я знаю эти Завтраки. Думаю, что Макмастер хорошо устроился. Может гордиться собой, имея деньги Дюшемена.
  - Очень гордится! Они уже давно не желают со мной знаться.
  - Чтобы их всех! Как бы то ни было, фактичеки ты наследник Гроуби. Я не собираюсь жениться и иметь детей, чтобы не мешать тебе.
  - Спасибо. Но я этого не хочу.
  - Всадил в меня свой нож?
  - Да, всадил свой нож в тебя. В тебя, и в Рагглса, и в Ффолиотта, и в нашего отца - во всех вас!
  - О!
  - Ты не думал, что мне этого захочется?
  - О, не ожидал от тебя такого. Ты мне казался довольно мягкотелым. Но ты не такой.
  - Так же как и ты, я из Северного (Йоркшира) округа.
  Они попали в плотный поток на Флит стрит. Сначала толпа пешеходов оттеснила их друг от друга, а затем уличное движение разделило их окончательно. С настойчивостью офицера тех дней Кристофер прорвался через автобусы и бумажные лотки. Властным голосом начальника департамента Марк обратился к полисмену:
  - Эй, полисмен, остановите всех и дайте мне пройти.
  Но Кристофер оказался быстрее и теперь ожидал брата у ворот Среднего Темпла (один из четырёх "Судебных иннов", английских школ подготовки барристеров - прим.перев.). Его полностью поглотила мысль об объятих Валентайн Ванноп. Он сказал себе, пора сжечь все мосты.
  Марк шел рядом с ним:
  - Тебе лучше узнать, чего хотел наш отец.
  - В таком случае поторопись. Я должен успеть.
  Он хотел быстрее попасть на встречу в Военном Министерстве, чтобы скорее увидеться с Валентайн. У них будет всего несколько часов, чтобы поведать другу другу о своей любви. Он уже представил себе ее золотистую голову и выражение восхищения на ее лице. Ему стало интересно, как будет выглядеть ее восхищенное лицо. Он видел его насмешливым, тревожным, нежным, в глазах - непримиримый гнев и презрение к его, Кристофера, политическому мнению, к его милитаризму.
  Все же они остановились у фонтана. Из уважения к отцу нельзя было говорить на ходу. Марк объяснял. Кристофер улавливал только некоторые слова, об остальном догадывался. Мистер Титдженс не оставил завещания, уверенный, что старший сын тщательно учтет его пожелания как распорядиться огромным состоянием. Он бы оставил завещание, но возникла необходимость разобраться с Кристофером. Пока он был младшим сыном, можно было бы ему вручить кучу денег, и пусть идет куда хочет, хоть к дьяволу. Но по воле богов, теперь он не был младшим.
  - По мысли нашего отца, - сказал Марк, - никакие деньги не сделают тебя порядочным. В смысле, если ты мерзкий альфонс, живущий на деньги женщины... Ты же не обижаешься?
  - Я не обижаюсь, что ты откровенно и прямолинейно все выкладываешь, - Кристофер видел, что дно фонтана сплошь устлано опавшими листьями. Цивилизация дошла до стадии, когда осенний тлен наступает уже в августе! Что ж, судьба ее предопределена.
  - Если бы ты был альфонсом, живущим на деньги женщины, - повторил Марк, - не имело смысла писать завещание. Тебе, возможно, понадобились бесчисленные тысячи, чтобы ты вел правильную жизнь. Ты бы их получил. Ты мог бы по-прежнему беспутничать, но на честные деньги. Мне нужно было разобраться, насколько это вероятно, и распределить соответственно наследство... Отец оплачивал обучение куче студентов...
  - Сколько отец оставил?
  - Бог знает... Видишь ли, насколько это установлено, доказанного наследства мы получили в миллион с четвертью. Но в действительности оно может оказаться в два раза больше. Или в пять!.. С ценами на сталь за последние три года невозможно предсказать, сколько прибыли принесет собственность только в районе Миддлборо. Непонятно даже, с чего снимать наследственный налог. Что дает нам много лазеек не платить его.
  Кристофер с изумленным любопытством осмотрел брата. Темноволосый, с глазами навыкате, уже немного потрепанный, в наглухо затегнутом поношенном крапчатом костюме, с плохо сложенным зонтом и старыми гоночными очками, и только котелок казался более-менее приличным. Несмотря на это, Кристофер пришел к убеждению, что именно так и должен выглядеть настоящий властелин - четко очерченный снаружи, с жестским стержнем внутри.
  - Ну что ж, ты не разоришься на мне ни на пенни, - сказал он.
  Марк уже начал верить в это:
  - Ты не простишь отца?
  - Я не прощу отца за несоставленное завещание. Я не прощу отца за обращение к Рагглсу. Я видел его и тебя в письменной комнате клуба вечером за день до его смерти. Он не поговорил со мной. Хотя мог бы. Это была необъяснимая глупость. И она непростительна.
  - Старик застрелился. Ты обычно прощаешь бедолаг, которые застрелились.
  - Нет. К тому же, вероятно, он в раю и не нуждается в моем прощении. Десять к одному, что он в раю. Он был хорошим человеком.
  - Один из лучших. Хотя к Рагглсу обратился я.
  - Тебя я тоже не прощу.
  - Но ты должен, - это было поразительным признанием в сентиментальности, - взять деньги, чтобы обеспечить себе нормальную жизнь!
  - О Господи! - взорвался Кристофер. - Я не выношу эту вашу отвратительную нормальную жизнь со всеми этими тостами с маслом, рубленой бараниной, с вашими коврами и глинтвейнами так же, как и эти дворцы на Ривьере с шоферами, гидравлическими лифтами и теплицами, насквозь провонявшими отвратительным запахом блуда!
  Он редко позволял себе отвлекаться, но в этот момент он так ясно представил себе роман с Валентайн в сельском домике с непокрытым полом, без штор, без жирного мяса, липких афродизиаков...
  - Ты не разоришься на мне ни на пенни, - повторил он.
  - Ну хорошо, не надо извещать об этом весь свет. Не хочешь так не хочешь. Давай продолжим. У тебя немного времени. Скажем так, с этим решили... Так все-таки ты превысил лимит в своем банке или нет? Чтобы ты не наделал, в моих силах прекратить это.
  - Я не превышал лимита. У меня кредит - тридцать фунтов, и значительное гарантированное обеспечение превышения от Сильвии. Произошла банковская ошибка.
  На мгновение Марк заколебался. Для него было почти невероятно, что один из крупнейших банков Англии, один из столпов страны мог допустить ошибку.
  Они направлялись к набережной. Марк своим дорогим зонтиком показал сильный удар в сторону огражденных сверху теннисных полей, где белесые фигурки, размытые в тусклом свете, двигались как марионетки, изображающие казнь.
  - Боже мой! Это конец Англии... Остался только мой департамент, где не делают ошибок. Обещаю тебе, если возникнет хоть одна ошибка, у некоторых будут переломаны хребты! Но даже не надейся, что я откажусь от комфорта. Моя Шарлотта делает тосты с маслом лучше тех, что нам подают в клубе. И у нее есть сорт того французского рома, который не раз спасал мне жизнь после промозглого дня на скачках. И все это на те пятьсот фунтов, что я ей даю, помимо этого содержит и себя в чистоте и порядке. Никто не справляется лучше, чем француженка... Да Господи, я женился бы на этой девке, не будь она католичкой. Это доставило бы ей удовольствие, да и мне не во вред. Но я не выдержу женитьбы на католичке. Они не те люди, которым следует доверять.
  - Тебе придется терпеть католика, наследующего Гроуби. Мой сын будет воспитан в католичестве.
  Марк остановился и уперся зонтом в землю:
  - Э, а вот это уже неприятно. Что же заставило тебя?.. Полагаю, это была мать. Она втянула тебя в это еще до свадьбы, - и через паузу добавил: - Я бы не хотел переспать с твоей женой. Она слишком спортивная. Все равно что спать с вязанкой хвороста. Думаю, однако, вы как пара голубков... Но никак не мог представить, что ты настолько слаб.
  - Я решил это только сегодня утром, когда мой неоплаченный чек вернули из банка. Ты же не читал про Гроуби "О святотатстве" Спелдена?
  - Не могу сказать, что читал.
  - Тогда не получится объяснить. Слишком мало времени. Но ты ошибаешься, думая, что Сильвия поставила это условием нашего брака. Ничто не заставило бы меня согласиться. Это решение сделало ее счастливейшей из женщин. Бедняжка думала, что наш дом проклят из-за нежелания иметь католического наследника.
  - Почему же ты теперь согласился?
  - Я же говорил, когда вернули мой неоплаченный чек. Это стало последней каплей... Человеку, который не может справиться с ситуацией, лучше доверить матери воспитание сына... К тому же, мальчику-католику не так стыдно иметь опозоренного отца с долгами, чем мальчику-протестанту. Они же не совсем англичане.
  - Это правда.
  Марк продолжал стоять у ограды сквера возле станции Темпл:
  - В таком случае, если я позволю адвокатам, как они того хотели, написать и сказать тебе, что гарантия (запрет? - прим.перев.) по обеспечению лимита из поместья была приостановлена, тогда мальчик не будет католиком? А у тебя не будет превышения.
  - Я не превышал лимита. Но если бы ты предупредил меня, я бы запросил банк, и ошибки бы не было. Почему же ты не предупредил?
  - Я хотел. Я хотел предупредить сам. Но я ненавижу писать письма. Я отложил на потом. Я не очень люблю иметь дело с такими, каким ты представлялся мне в тот момент. Полагаю, что ты не простишь мне и этого?
  - Нет. Я не прощу тебе, что ты не написал мне. Ты обязан писать деловые письма.
  - Ненавижу их писать.
  Кристофер продолжал идти.
  - Еще один вопрос, - сказал Марк. - Думаю, что мальчик - твой сын?
  - Да, он мой сын.
  - Тогда все. Если тебя убьют, ты не против, чтобы я приглядел за малым?
  - Буду очень рад.
  Они шли вдоль набережной, бок о бок, спины выпрямлены, плечи расправлены - они были довольны, что идут вместе, а потому шагали медленно, невольно стараясь продлить совместную прогулку. Пару раз они останавливались, чтобы полюбоваться мутно-серебристой поверхностью реки - оба любили нагоняющее тоску воздействие неприветливых пейзажей. Они чувствовали себя сильными, будто овладели миром!
  - Даже забавно, - усмехнулся Марк. - Думать о нас, как... как это?.. моногамистах... Это неплохо, быть верным одной женщине... ты же не скажашь, что это не так? Позволяет избежать многих проблем. И ты знаешь, где ты.
  Под мрачной аркой, ведущей в четырехугольник Военного Министерства, Кристофер остановился.
  - Нет, я иду с тобой, - сказал Марк. - Не виделся с Хогартом некоторое время. Мне надо поговорить с ним. О транспортном фургоне на стоянке Ридженс-парка. Я распоряжаюсь этими жуткими вещами и еще многим другим.
  - И говорят, что ты чертовски хорошо с этим справляешься. И еще говорят, что ты незаменим, - Кристофер знал, что брат желает оставаться с ним как можно дольше. Он сам этого хотел.
  - Да, чертовски незаменим! Как считаешь, ты смог бы этим заниматься во Франции? Приглядывать за транспортом и лошадьми?
  - Смог бы. Но полагаю вернуться к работе офицера связи.
  - Я так не думаю. Я могу замолвить словечко перед людьми из транспорта.
  - Было бы неплохо. Я не чувствую себя готовым вернуться на передовую. К тому же, какой из меня герой? И я плохой офицер пехоты. Ни про одного из Титдженсов нельзя сказать как о достойном воине.
  Они свернули за угол арки. Валентайн Ванноп - как оправдание его надежд, такая желанная и ожидаемая, - стояла у крашеного дешевой зеленой краской стенда с козырьком и смотрела на списки погибших в этот день. Эти списки должны были одновременно отдать дань уважения бренности земного существования и показать желание сохранить деньги налогоплательщиков (???).
  С выражением такой же надежды на встречу, желанием и ожиданием Крисофера Титдженса, она повернулась к нему. Бледное грустное лицо было искажено. Она подбежала к нему и воскликнула:
  - Посмотрите на этот ужас! И вы в своей безнравственной форме поддерживаете это!
  Листы бумаги под зеленым козырьком были разлинованы неровными строчками: каждая строчка означала смерть конкретного человека.
  Кристофер оступился с края тротуара.
  - Я поддерживаю это, потому что это мой долг. Так же, как ваш долг - осуждать. Как видим, два совершенно разных примера, - и добавил, - Мой брат Марк.
  Как кукла в витрине лавочника, она механически повернула голову, лицо ее было как восковая маска:
  - Я не знала, что у мистера Титдженса есть брат. Или, что еще хуже, я никогда не слышала, чтобы он говорил о вас.
  Марк, демонстрируя даме блестящую подкладку шляпы, слабо усмехнулся:
  - Не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь слышал о нем от меня. Тем не менее он мой брат!
  Она ступила на асфальт проезжей части и схватила двумя пальцами рукав Кристофера:
  - Я должна поговорить с вами. Сейчас и непременно!
  Она потащила его к центру огороженной, бетонированной и некрасивой площадки, не отпуская ткани его мундира. Развернула лицом к себе. Сглотнула комок в горле; это движение далось ей с трудом и, казалось, заняло много времени. Кристофер разглядывал ряд зданий из грязного и почерневшего камня. Он часто задавался вопросом, если воздушная бомба определенной мощности упадет прямо в центр этой серой каменной груды, прямо в холодную сердцевину воюющего мира?
  Он вздрогнул, когда заметил, что девушка не отрывает взгляда от его лица. Ее голоса было едва слышно сквозь плотно сжатые маленькие зубы:
  - Вы отец ребенка, которым была беременна Этель? Ваша жена говорит, что это вы.
  Кристофер, который пытался определить размеры четырехугольного двора, невнятно пробормотал:
  - Этель? Кто это?
  В соответствии с манерами художника-поэта мистер и миссис Макмастер всегда называли друг друга "Гадкий леденец". По всей вероятности, Кристофер никогда не слышал христианского имени миссис Дюшемен. И совершенно очевидно, что он его не слышал со времени своего ранения, когда все имена вымело из его памяти.
  Он пришел к заключению, что каменный четырехугольник не имеет достаточно пространства, чтобы уцелеть от последствий взрывной волны.
  - Эдит Этель Дюшемен! Которая миссис Макмастер! - девушка настырно ждала ответа.
  - Нет! Конечно, нет!.. Что было сказано?
  Марк Титдженс склонился у края тротуара, напротив зеленого стенда, похожий на ребенка над ручьем. Он терпеливо ждал и, явно стараясь занять себя, крутил зонтом.
  Девушка рассказывала, что, когда она позвонила Кристоферу, голос, безо всяких приготовлений, она повторила еще раз, безо всяких приготовлений вообще, ей сказал:
  - Вам лучше держаться подальше, если вы девчонка Ванноп. Миссис Дюшемен уже является любовницей моего мужа. Держитесь подальше!
  - Она так сказала? - на самом деле ему было интересно, как Марк удерживает равновесие.
  Девушка ничего не говорила. Она ждала. С той настойчивостью, которая затягивала, даже поглощала его.Он сделал последнее усилие за сегодня.
  - Черт возьми! Как вы могли задать такой глупый вопрос? Вы! Я считал вас разумным человеком. Единственным разумным человеком из тех, с кем знаком. Разве вы меня не знаете?
  Она попыталась сохранить остатки твердости:
  - Разве нельзя верить миссис Титдженс? Мне она показалась очень правдивой, когда я виделась с ней у Винсента и Этель.
  - Она верит в то, что сказала. Но верит только в то, что хочет в данный момент. Если вы это называете правдивым, то пусть она будет правдивая. Я ничего не имею против нее.
  "Я не собираюсь проклинать свою жену перед ней", - подумалось ему.
  Девушка заметно расслабилась, ее напряженность расплылась, как расплывается четкий контур кусочка сахара, когда на него попадет капелька воды.
  - О, это не так. Я знала, что это неправда, - и расплакалась.
  - Пойдемте. Мне сегодня пришлось целый день отвечать на бессмысленные вопросы. Мне нужно здесь встретиться с еще одним болваном, а затем я свободен.
  - Я не могу пойти с вами такая заплаканная.
  - О, вам можно. Это место, где женщины плачут. К тому же, там Марк. Он из тех хлыщей, кто может утешить.
  Он подвел ее к Марку.
  - Вот, присмотри за мисс Ванноп. Ты же все равно хотел с ней поговорить, не так ли? - и он поспешил опередить их, как суетливый продавец в унылом зале.
  Чтобы не сломаться и не расплакаться, ему необходимо было немедленно увидеть этих равнодушных идиотов с рыбьими глазами с красными, зелеными, синими или розовыми петлицами, которые задают те же вопросы, что и пойманная рыба в цистерне. Хотя слезы могли принести облегчение. В конце концов, в этом месте мужчины тоже плачут!
  Длинными коридорами его сразу повели к вышестоящему чину и представили умному, худому и смуглому человек с алыми петлицами - сразу видно, из Высшего штаба, не мусорная корзина.
  - Послушайте! Что произошло в Командном Центре? Вы же многим из них читали лекции по экономике. К чему все эти бестолковые волнения? Или во главе всего этого негодные старые командиры?
  - Ну что вы! - любезно ответил Титдженс. - Знаете ли, я же не гнусный шпион! Я пользовался гостеприимством этих негодных старых полковников.
  - Наверное, это так. Но вас же для этого и послали. Генерал Кэмпион сказал, что вы самый мозговитый в команде. К сожалению, он уже уехал (уволился? - прим.перев.)... Так что же произошло в Командном центре? Это рядовые? Или офицеры? Можете не называть имен.
  - Вроде Кэмпиона. Это не рядовые и не офицеры. Это неправильная система. К вам приходят люди, которые считают, что они весьма достойны своей страны - и они действительно достойны! А вы обриваете им головы...
  - Это медицинский корпус. Они не хотят вшей.
  - Ну если они предпочитают смуту... Человек хочет прогуляться со своей девушкой, выставив напоказ напомазанный чубчик. Они не хотят выглядеть как осужденные. Именно так они и выглядят.
  - Хорошо. Продолжайте. Почему бы вам не присесть?
  - Я немного тороплюсь. Я завтра выезжаю, и внизу меня ждут брат и еще кое-кто.
  - Очень жаль... Но вы же из тех людей, которые нужны дома. Вы обязательно хотите ехать? Если не хотите, у нас есть все возможности, не сомневайтесь, оставить вас.
  Титдженс помедлил.
  - Да! - ответил он решительно. - Да, я хочу уехать.
  На мгновение он испытывал искушение остаться. Он вспомнил слова Марка о том, что Сильвия влюблена в него. Эта мысль неотступно маячила где-то на краю сознания все это время. Все-таки этот факт поразил его, оставив явный отпечаток в подсознании, как след от копыта мула, и неимоверно все усложнив. Наверное, это было неправдой, но как бы то ни было, лучшим для него выходом было уехать и исчезнуть как можно скорее. Вместе с тем он отчаянно хотел провести эту ночь с плачущей внизу девушкой...
  Совершенно отчетливо он услышал строчки:
  "Тот голос, что так и не ответил
  Моим словам..."
  
  "Вот чего хотела Сильвия! У меня получается!" - подумал он. Смуглый человек что-то сказал.
  - Мне будет очень неприятно, - повторил Кристофер, - если вы собираетесь меня оставить. Я намереваюсь уехать.
  - Хоть кто-то способен на это. Другим не дано... Я сделаю пометку напротив вашего имени на случай вашего возвращения... Вы же не против продолжить отсеивание шлаков, если вернетесь?.. Уладьте свои приключения как можно скорее. И хорошенько повеселитесь перед отъездом. На фронте, говорят, творится что-то ужасное. Что-то ужасное! Чудовищные бомбежки. Поэтому они всех и забирают.
  Перед глазами Титдженса встал сизый рассвет над погрузочной станцией, с отдаленным звуком непрерывно кипящей за много миль кастрюли. Чувства, пережитые тогда в армии, снова затопили его. Он начал говорить о Командном Центре, подробно и с энтузиазмом. Он фыркал от ярости, когда рассказывал, как с величайшим идиотизмом обращаются с людьми в таком тягостном положении.
  - Не забывайте, что в Командном Центре раненые и больные должны подлечиться. Мы должны поставить их в строй как можно быстрее, - время от времени прерывал его смуглый человек.
  - И у вас получается?
  - Нет, не получается, - или другой возможный ответ, - Вот почему мы ведем расследование.
  - У вас, - продолжал Титдженс, - на севере на отвратительных глиняных холмах в девяти милях от Саутгемптона три тысячи человек из Хайленда, Северного Уэльса, Камберленда... Если учесть, что до их дома не более трехсот миль, Бог знает, через сколько времени мы получим рассерженных от тоски по дому мужчин... Вы даете им увольнительную только на один час и то после закрытия пабов; вы обриваете их в целях предотвращения знакомств с молодыми женщиными, которых там днем с огнем не сыщешь; и вы не разрешаете им стеки! Бог знает почему! Чтобы они не выкололи себе глаза при падении, видимо! На девять миль в округе с едва заметными тропинками и ни одного куста для укрытия или тени... И, черт побери, если к вам попадают два закадычных дружка из Сифорта или Аргайлла, вы ни за что не поселите их в одной палатке, но сунете их к толстым баффцам или валлийцам, разящих луком и не говорящих по-английски...
  - Это приказ бездушных медиков, чтобы не болтали всю ночь...
  - Чтобы они за ночь не сговорились не выходить на построение? Так и спровоцировался мятеж... В действительности, они хорошие люди. Они первоклассные ребята. Почему бы вам, - по-христиански, - не отправить их домой выздоровливать к своим девушкам, и пабам, и друзьям, да и похвастаться как героям? Почему, ради Господа, не сделать этого? Разве недостаточно страданий?
  - Прошу вас, не говорите "вы". Это не я. Единственным распоряжением для меня было обеспечить Командные центры синема и театром. Но идиоты-медики не разрешили... боясь инфекции. И, естественно, священники и нонконформисты...
  - Тогда вы должны в корне все изменить. Или вам останется только сказать "Слава Богу, у нас есть флот!" У вас не будет армии. На днях после лекции три парня, из Уорвика, спросили меня, почему они заперты здесь, в Уайлтшире, пока бельгийские беженцы делают бастардов с их женами в Бирмингеме. Когда я спросил, кто еще этим недоволен, более пятидесяти встали. Все из Бирмингема...
  - Я отмечу это у себя... Продолжайте.
  Титдженс продолжал. Чем больше он говорил, тем больше чувствовал себя человеком, делающим настоящую мужскую работу, с горьким презрением к дуракам, которое настоящий мужчина должен иметь и должен выражать. А последний день отпуска неумолимо сокращался.
  
  Глава 4
  Котелок, плотно надвинутый на уши, придавал Марку Титдженсу ощущение стабильности, но от смущения он все равно покручивал зонтом, когда они с заплаканной девушкой в ожидании Кристофера прогуливались во дворе.
  - Прошу вас, не давите слишком на старину Кристофера из-за его милитаристских взглядов... Не забывайте, ему завтра уезжать, и он один из лучших.
  Девушка быстро взглянула на него, на мгновение показав мокрые щеки.
  - Один из лучших. Человек, ни разу в своей жизни не солгавший и не сделавший ни одного бесчестного поступка. Постарайтесь быть хорошей девочкой, будьте к нему снисходительны. Вы должны быть, знаете ли.
  - Я отдам за него жизнь! - сказала девушка, не поворачивая головы.
  - Я знаю. Я сразу вижу хорошую женщину. И подумайте! Наверняка он полагает, что он... жертвует своей жизнью за вас! И за меня, конечно же! Разный взгляд на одну и ту же вещь.
  Он неловко, но все же крепко сжал ее худенькое плечо, скрытое под рукавом синего пальто.
  "Боже мой, ему нравятся тощие! Его привлекают спортсменки. Эта девушка как чистый глоток..." Он не смог придумать, чистый глоток чего является мисс Ванноп, но достигнутая близость с ней и с братом принесла ему ощущение мягкой радости.
  - Вы же не уйдете? По крайней мере, не сказав пары добрых слов. Подумайте! Он может погибнуть... К тому же, вероятно, он не убил ни одного немца. Он был офицером связи. А затем он отвечал за продовольственный склад, где они сортировали пищевые отходы. Чтобы выяснить, как урезать еду солдатам. Чтобы гражданские могли получить больше. Вы же не против, чтобы гражданские получали больше еды?.. Он ни в коей мере не участвовал в убийстве немцев...
  Пальцы Марка почувствовали тепло ее тела: она прижала руку к своему боку.
  - Что он собирается делать теперь? - дрожащим голосом спросила она.
  - Вот почему я здесь. Я собираюсь увидеться со стариком Хогартом. Вы знакомы с Хогартом? Старым генералом Хогартом? Думаю, я могу заставить его дать Кристоферу службу на транспорте. Безопасная работа. Безопаснейшая! Ничего связанного с дурацким героизмом. Ничего связанного с убийством гнусных немцев... Прошу прощения, если вам нравятся немцы.
  Она сняла его руку со своей, что взглянуть ему в лицо.
  - О! Так вы не хотите ему этой глупой военной славы! - широко открытые глаза смотрели с недоверием, лицо постепепенно приобретало краски.
  - Нет! Зачем она ему? - а про себя подумал: "У нее огромные глаза, красивая шея, красивые плечи, красивая грудь, гладкие бедра, маленькие руки. Прямые ноги и изящные лодыжки. Она твердо стоит на ногах. У нее не слишком большие ступни! Пять футов четыре дюйма, вроде. В очень хорошей форме, если использовать лошадиную терминологию!", а вслух произнес:
  - Зачем ему вообще хотеть становится тупым солдатом? Он наследник Гроуби. Этого должно быть достаточно для одного человека.
  Он больше ничего не добавил, давая девушке время оценить его критический взгляд. Она поспешно взяла его за руку и потянула к входным дверям.
  - Тогда давайте побыстрее. Давайте сразу определим его в транспорт. Пока он еще не уехал. Чтобы мы были уверены, что он в безопасности.
  Марк привела в недоумение ее одежда: слишком деловая, темно-синего цвета и укороченная. Белая блуза, черный мужской галстук из шелка.Мягкая фетровая шляпка с широкими полями, с какой-то цифрой на ленте.
  - Вы сами в униформе! Разве ваша совесть позволяет вам работать на военной службе?
  - Нет. Но мы в трудном положении. Я веду уроки гимнастики в большой школе, чтобы заработать по-честному... Давайте быстрее!
  Она крепче схватила его за локоть, что ему приятно польстило, но Марк решил поупрямиться и приостановился. Ему нравилось, когда его упрашивают хорошенькие женщины, а девушка Кристофера была, безусловно, из них. Он хотел добиться от нее большей настойчивости.
  - О, это не делается за несколько минут. Их держат еще неделю на базе, прежде чем отправят дальше... С ним все уладится, я даже не сомневаюсь. Мы подождем его возвращения в вестибюле.
  Он сказал благожелательному швейцару, одному из двух у стойки в многолюдном мрачном холле, что ему надо увидеться на пару минут с генералом Хогартом. Но мальчика посылать не надо. Ему нужно еще задержаться здесь.
  Марк неловко сел на деревянную скамью рядом с мисс Ванноп. Люди сновали по залу как по переполненному пляжу, задевая носки их туфель. Мисс Ванноп немного подвинулась, освобождая место для Марка, и он снова почувствовал тепло в груди.
  - Вы только что сказали "Мы" в трудном положении. "Мы" - это вы и Кристофер? - спросил он.
  - Я и мистер Титдженс. О, нет! Я и мама! Газета, в которую она писала, больше не выходит. Думаю, после смерти вашего отца. Он давал деньги, кажется. А маме не очень подходит внештатная работа. Она слишком много работала в своей жизни.
  Его круглые навыкате глаза смотрели на нее, не отрываясь:
  - Я не знаю, что такое внештатная работа. Но вы должны быть обеспечены. Сколько вам и вашей матери надо для обеспеченной жизни? И еще немного сверху, чтобы у Кристофера время от времени была баранья отбивная!
  Ее внимание было поглощено чем-то другим. Марк упрямо продолжил:
  - Послушайте! Я здесь по делу. И не в качестве старого поклонника, пристающего к вам. Хотя, конечно же, вы меня очаровали... Но мой отец хотел, чтобы ваша мать жила в достатке...
  Ее лицо затвердело:
  - Вы же не имеете в виду...
  - У нас не получится быстрее, если вы все время меня прерываете. Мне нужно рассказать всю историю, как ее вижу я. Мой отец хотел, чтобы ваша мать жила в достатке. Чтобы она писала книги, а не статьи. Не вижу особой разницы, но это он так сказал. И чтобы вы тоже ни в чем не нуждались... У вас же нет покровителей! Нет... как насчет бизнеса: шляпный магазинчик подойдет? Некоторые девушки...
  - Нет. Я просто преподаю... Пожалуйста, быстрее...
  Впервые в жизни этот мужчина изменил прямой ход своих размышлений, чтобы удовлетворить страстную просьбу кого-то другого.
  - Вы могли бы заняться этим. Тем более мой отец оставил вашей матери лакомый кусочек, - Марк сосредоточился, чтобы собраться мыслями.
  - Он оставил! Оставил! Напоследок! Слава Богу!
  - Вам тоже может что-нибудь достаться, если пожелаете. Но, наверное, Кристофер не позволит. Он сердится на меня. Кое-что и для вашего брата, чтобы он купил врачебную практику... Вы же не упадете в обморок, правда?
  - Нет, не упаду. Я плачу.
  - Этого можно не стесняться., - утешил он девушку и продолжил, - Это что касается вас. Теперь обо мне. Я хочу, чтобы у Кристофера было место, где его ждали бы баранья отбивная и кресло у камина. Чтобы кто-то позаботился о нем. Вы подходите ему. Я знаю женщин!
  Тихие слезы непрерывным потоком скатывались со щек. В первый раз с того дня, когда немцы пересекли бельгийскую границу у местечка, называемого Гемменик, напряжение отпустило ее.
  Это началось с возвращения миссис Дюшемен из Шотландии. Несмотря на позднюю ночь, она сразу же послала священника за мисс Ванноп. В пламени свечей в высоких серебряных подсвечниках, среди дубовых панелей, с широко раскрытыми темными глазами и растрепанными волосами она выглядела взбесившейся мраморной статуей. Жестким механическим голосом она закричала:
  - Как ты избавилась от ребенка? Ты была служанкой. Ты должна знать!
  Огромное потрясение стало переломным моментом в жизни Валентайн Ванноп. Последние годы ее были спокойными, не считая легкого отттенка грусти от любви к Кристоферу Титдженсу. Но жизнь вокруг предстала перед ней полной отрешенности, стремлений и и самопожертвования, и потому она быстро привыкла жить без проявления чувств. Титдженс должен был оставаться не более, чем человеком, приходящим к ее матери и ведущим высокие разговоры. Она была счастлива, когда он бывал у них, а она могла накрыть чай. К тому же, она много работала для матери; погода, в целом, радовала; провинциальный уголок, где они жили, по-прежнему выглядел цветущим и милым. На здоровье она не жаловалась; время от времени совершала поездки на легком фаэтоне (???), на который Титдженс сменял пролетку Джоэла. И ее брат в Итоне очень хорошо проявил себя, получая такое количество стипендий, что, будучи в колледже Магдалены (Оксфорд), почти не нуждался в помощи матери. Приятный, веселый молодой человек, весьма возможный соискатель, как гордость своего университета, если бы только его не исключили за политические странности. Он стал коммунистом!
  И в доме священника ее привечали Дюшемены, вернее, миссис Дюшемен и мистер Макмастер, приезжавший сюда почти каждые выходные.
  Пылкая страсть Макмастера к Эдит Этель и ее ответное чувство к нему были для девушки самым прекрасным на свете. Они, казалось, уединились в своем мире красивых цитат и преданного ожидания. Сам Макмастер не представлял для нее никакого интереса, но она восприняла его как предмет романтического увлечения Эдит Этель и как друга Титдженса. Он ни разу не произнес ни одной оригинальной мысли; его цитаты были всегда к месту, но не блистали. Но она приняла как должное, что именно он - тот самый единственный правильный мужчина, как если вы принимаете как должное, что у поезда - надежный двигатель. Правильные люди выбирают надежный двигатель...
  Подругу свою Валентайн боготворила, верила ей, как верила в незыблемость Солнца и Земли. При виде раздраженной миссис Дюшемен в ту ночь было жестоким разочарованием узнать, что она и Макмастер были любовниками, чуть ли не с самой первой встречи... И что миссис Дюшемен очень хорошо скрывала свои грубые манеры и владение языком портовых грузчиков... Она яростно металась среди темных дубовых панелей, среди мерцающих свечей, выкрикивала полные ненависти грязные ругательства в адрес своего любовника. Это болван не мог действовать осторожнее, чем...? Рыбак из маленького замызганного порта Лейт...
  Зачем же тогда все эти высокие свечи в серебряных подсвечниках и полированная обшивка в галереях?
  Валентайн Ванноп имела хорошее представление о сексуальных потребностях и излишествах человеческих особей еще с тех времен, когда, будучи замарашкой в поношенном ситцевом платье, служила в доме с пьяным поваром, недееспособной хозяйкой и тремя перекормленными мужчинами в Илинге, и спала в чулане под лестницей. Но, как все бедные невольники больших городов, всю жизнь мечтающие о чувственной красоте, утонченности и изысканном богатстве, ей всегда мнилось, что где-то далеко от Илинга с его чревоугодничающими и ржущимими, словно жеребцы, окружными чиновниками, есть солнечные места, заселенные целомудренными, высокодуховными, самоотверженными и предупредительными созданиями.
  И до этого момента она ощущала себя на подступах к такому месту. Она рассчитывала на общество блистательных умов в центре Лондона в окружении ее друзей. Она просто выкинула из головы Илинг. Девушка полагала, что ей повезло. Как-то она слышала от Титдженса, что человечество состоит частью из совершенных и созидательных интеллектов, а другая часть является расходным материалом для кладбищ... И что же теперь случилось с совершенными и созидательными интеллектами?
  Что же теперь будет с ее чувством к Титдженсу, которое она считала, не смея думать большего, кротким преклонением? Сможет ли ее сердце снова петь, когда она будет готовить чай в кухне, в то время как Титдженс будет разговаривать с матерью в кабинете? И тем более, что же будет с сердечной склонностью Титдженса, которое он, она точно знала, испытывает к ней? Она задавала себе неизменный вопрос, - который будет задаваться бесконечное число раз, - неужели мужчина и женщина не могут оставаться в кротком преклонении друг перед другом...
  Глядя на мечущуюся в дрожащем свете миссис Дюшемен, с бело-серым лицом и растрепанными волосами, Валентайн Ванноп сказала:
  - Нет! Нет! Тигр, прячущийся в камышах, непременно поднимет голову.
  Тигр... больше похожий на павлина...
  Титдженс, сидящий на другой стороне чайного стола рядом с матерью, поднимающий голову и изучающий ее долгим задумчивым взглядом... Не должен ли он, вместо голубых и навыкате, иметь другие глаза - с черным вертикальным зрачком, то расширяющимся, то сужающимся, на желтом фоне с таинственным проблеском зеленого?
  Она осознавала, что Эдит Этель нанесла ей беспощадную обиду. Нельзя остаться прежней, пострадав от сексуального потрясения. По крайней мере, нужны годы. Тем не менее, она дождалась, пока миссис Дюшемен, уже в предрассветные часы, не упала, как сверток с костями в павлинье-синей упаковке, в глубокое кресло и не отказалась двигаться или говорить; так же, как впоследствии она не отказалась от верного ожидания своего друга...
  На следующий день пришла война, принесшая кошмар не прекращающихся ни днем, ни ночью мук. Утром четвертого на пороге объявился брат, прибывший с какой-то Оксфордской Коммунистической летней школы на Бродсе. На голове его красовалась студенческая кепка Немецкого корпуса и он напился вдрызг, провожая немецких друзей в порту Хэрвич. Она впервые видела пьяного мужчину, потому сюрприз получился впечатляющим. На следующий день, уже протрезвевший, он вел себя еще хуже. Привлекательность и темные волосы юноша получил от отца, а от матери ему достались курносый нос и некоторая неуравновешенность: не сумасбродный, но всегда неистово отстаивающий идеи, владеющие им на тот момент. В Летней школе он попал под воздействие весьма язвительных наставников всевозможных мировоззрений. До сих пор это не имело значения. Ее мать писала в газету для тори. Брат, когда бывал дома, редактировал что-то вроде оксфордской газеты для несогласных, что вызывало только усмешку у матери.
  Война все изменила. Оба казались переполненными жаждой крови и мести, и даже не пытались выслушать друг друга. Всю оставшуюся жизнь Валентайн при воспоминании этого периода видела только одну картинку - в одном углу комнаты мать, постаревшая, на коленях, с трудом уже поднимающаяся с них, хрипло выкрикивает мольбы к Богу позволить ей собственными руками задушить, растерзать, снять с целиком кожу с человека, называемого кайзером. Напротив нее, в другом углу - брат, с прямой спиной, с потемневшим лицом, грозный и яростный, зажатый кулак над головой, призывает с небес проклятия на британских солдат, чтобы они сдохли в мучениях, с выкипевшей кровью из обожженых легких. Оказывается, тот коммунитический лидер, который оказал такое большое влияние на Эдварда Ваннопа, потерпел неудачу в попытках внести недовольство в некоторых частях британской армии, и был жестоко унижен. Правильнее было бы его утопить в пруду для купания лошадей, или расстрелять, или подвергнуть какой-либо мученической казни, но не насмехаться или игнорировать. Этот факт делает очевидной вину британских военных в развязывании войны. Если бы эти подлые наемники отказались сражаться, то миллионы вооруженных и бесчинствующих побросали бы свои винтовки!
  Сквозь ужасную фантасмагорию проступила фигура Титдженса. Он раздумывал. Девушка несколько раз слышала, как он озвучивал свои сомнения матери. Миссис Ванноп, у которой день ото дня становилось меньше работы, однажды не выдержала:
  - Что ваша жена думает об этом?
  - О, она настроена про-германски... Нет, неточно! У нее есть несколько немецких друзей-военнопленных, о которых она заботится. Но она почти все свое время проводит в монастыре в уединении, читая довоенные романы. Она не выносит даже мысли о физических страданиях. Я не могу винить ее.
  Миссис Ванноп уже давно думала о своем, но дочь внимательно слушала.
  Для Валентайн Ванноп война сделала Титдженса гораздо более человеком и гораздо менее объектом для преклонения - война и миссис Дюшемен. Его непогрешимость и безупречность были поколеблены. Человек с сомнениями больше похож на человека с глазами, руками, потребностью в еде и пуговицей, которую надо пришить. Вообще-то она как-то застегнула пуговицу на его перчатке.
  В один из пятничных приемов у Макмастера она имела продолжительный разговор с ним, впервые после совместной поездки и столкновения с авто.
  С тех пор, как Макмастер завел свои пятничные вечера - задолго до войны, - Валентайн сопровождала миссис Дюшемен утренним поездом в город и ночным обратно домой. Валентайн разливала чай, а миссис Дюшемен выгуливала гениев и влиятельных журналистов среди книжных полок в огромной комнате.
  Несмотря на то, что в предыдущую пятницу был полный аншлаг, в эту пятницу, видимо, из-за промозглой сырой ноябрьской погоды, пришло непривычно мало народа. Миссис Дюшемен и мистер Макмастер забрали мистера Спонга, архитектора, в столовую осматривать необычно выполненный набор "Видов Рима" Пиранези, где-то найденного Титдженсом и переданного Макмастеру. Мистер Джегг и миссис Хэвиленд сидели близко друг к другу у дальнего окна. Они разговаривали приглушенными голосами, и время от времени мистер Джегг восклицал "Воспрещение!". Мистер Титдженс поднялся со своего места у камина и подошел к девушке. Он велел принести чашку чая для нее к камину и побеседовать с ним. Она послушалась. Они сели рядом, на обитую кожей банкетку на блестящих латунных ножках. Тепло камина ласково грело их спины.
  - Ну, мисс Ванноп. Чем вы занимаетесь? - и разговор неизбежно свернул на тему войны.
  Валентайн была поражена, что он не кажется ей таким отвратительным, как она ожидала. В последнее время, разрываясь между сведениями, вкладываемыми друзьями-пацифистами брата в ее голову, и постоянными измышлениями миссис Дюшемен о морали, у нее сложилось невольное впечатление, что все мужественные люди - это вожделеющие бесы, желающие только добивать в приступе садизма длинным кинжалом раненых на полях сражений. Мысль эта прочно засела в ее голове, хотя она понимала, что это никак не относится к Титдженсу.
  Она нашла его, - как всегда подсознательно и ощущала, - удивительно мягким. Этого нельзя было не заметить: она слишком часто наблюдала за ним, пока он слушал тирады ее матери против кайзера.
  Он не повышал голоса, не проявлял эмоций. Наконец сказал:
  - Вы и я как те двое... - заколебался он и быстро продолжил, - Вам попадались щиты с рекламой мыла, на которых запись меняется в зависимости от стороны? Если вы на одной стороне видите надпись "Обезьянье мыло", то с обратной она уже выглядит как "Не нуждается в смывании"... Мы оба стоим по разные стороны и, хотя смотрим на одно и то же, видим совсем несхожее. Возможно, если бы мы стояли рядом, то увидели бы что-то третье... Я надеюсь, мы почитаем друг друга. Мы оба откровенны. Во всяком случае, я испытываю к вам безграничное уважение, и смею думать, вы тоже меня уважаете.
  Она молчала. За их спинами потрескивал огонь в камине. Снова мистер Джегг через всю комнату громко сказал "Неспособность координировать...", и снова перешел на бормотанье.
  Титдженс внимательно взглянул на нее:
  - Вы не уважаете меня?
  Упорное молчание.
  - Мне бы хотелось, чтобы вы сказали это, - повторил он.
  - О! - закричала она, - Как я могу вас уважать, когда вокруг одни страдания? Столько боли! Столько терзаний!... Я не могу спать... Никогда... Я не могу спать всю ночь с тех пор, как... Представьте себе огромные расстояния под покровом ночи... Я знаю, что ночью боль и страх становятся сильнее...
  То, чего она боялась, свершилось. Поэтому она закричала. Когда он произнес "Мне бы хотелось, чтобы вы сказали это", используя прошедшее время, она поняла, что это его прощальные слова. Ее единственный, ее "тот самый" мужчина тоже уходил.
  Она знала, в глубине души она всегда знала и сейчас призналась себе: половину ее страданий составляло ожидание этого расставания, этого прощания, сказанное именно этими словами. Так же, как иногда он говорил "мы", - пожалуй, не намеренно, - но все же давая ей понять, что любит ее.
  Миссис Хэвиленд уже стояла в дверях, мистер Джегг направлялся к ней:
  - Мы покидаем вас, чтобы вы имели возможность выговориться о войне. Что касается меня, то я считаю, что твердой обязанностью каждого является сохранить красоту вещей,(???), которые можно сохранить. Не могу не высказать этого.
  Они остались вдвоем с Титдженсом и никого вокруг. Она подумала: "Он должен обнять меня. Он должен! Должен!".
  Сокровеннейший из ее инстиктов, глубоко запрятанный до этого времени под толщей воззрений и переживаний, и потому мало ей ведомый, медленно проявлялся на поверхности сознания. Она чувствовала его руки вокруг плеч; она улавливала носом своеобразный запах его волос, похожий на запах кожицы яблока, но очень слабый. "Ты должна! Ты должна!" - сказала она себе. Память неумолимо вернула ее к той ночной поездке и тому ошеломляющему моменту, когда она, выбираясь из белой массы в ослепительную прозрачность, почувствовала, как он в порыве всем телом устремился к ней, и как ее тело откликнулось... Внезапное мгновение, когда реальность размывается, как сиюминутный сон во время дремы... Она смотрела на диск солнца над серебряным туманом, и заново переживала долгую теплую ночь...
  Титдженс сидел, подавленно съежившись, серебристая прядь в его волосах переливалась при свете пламени. За окном стемнело. Комната выглядела необъятной, казалось, она каждую неделю увеличивалась из-за проблесков позолоты и вручную полированного темного дерева, все больше становясь похожей на столовую в доме Дюшеменов. Он бессильно сполз со скамьи, как если бы она вдруг стала высокой, и обратился к девушке:
  - Ну что ж, - усталость с отттенком горечи звучали в его голосе, - мне нужно сказать Макмастеру, что я ухожу из офиса. Это, знаете ли, нелегкое дело. Ведь бедный Винни придает этому большое значение... Это странно, дорогая,.. - в замешательстве от эмоций она практически была уверена, что он сказал "дорогая". - Не более чем три часа назад моя жена произнесла почти те же слова, что использовали вы. Почти те же слова. Она говорила о своей неспособности спать, думая об огромных расстояниях, полных боли, особенно усиливающихся по ночам... Она тоже сказала, что не может меня уважать...
  Она вскочила:
  - О, она это несерьезно. Я тоже не это имела в виду. Каждый человек, считающий себя мужчиной, должен поступить так же, как и вы. Разве вы не видите, что это отчаянная попытка заставить вас остаться? Моральная попытка... Как мы можем пренебречь малейшей возможностью, чтобы уберечь наших мужчин? - и добавила, преследуя ту самую малейшую возможность, - К тому же, как вы примиряете ваше желание уйти с вашим чувством долга, даже с вашей точки зрения? Вы же принесете больше пользы, - и вы знаете это лучше меня, - оставаясь здесь, а не...
  Вся поза склонившегося перед ней мужчины демонстрировала его мягкость и заботу:
  - Я не могу примирить этого с моей совестью. В этом хаосе нет ничего, с чем могла бы примириться совесть честного человека. Но это не значит, что мы не должны принимать в этом участия и быть на той стороне, которой принадлежим. Мы должны. Но я признаюсь вам, в чем не признавался ни одной душе.
  Бесхитростность его откровений посрамила бы любую болтовню. Ей казалось, что с ней разговаривает ребенок. Он рассказывал, как у него открылись глаза, сразу же, как страна вступила в войну. Он описал даже залитую солнцем вересковую долину на севере, где он простодушно принял наивное решение вступить солдатом во французский Иностранный Легион, и его убеждение, что это позволит ему начать все с чистого листа.
  Все это, говорил он, было ясно и понятно. Теперь же ничего не понятно ни ему, ни кому-либо другому. Можно было бы сражаться за цивилизованный мир - если вы предпочитаете восемнадцатый век двадцатому, то это была бы борьба за Францию против вражеских стран. Но вступление в войну нашей страны исказило все представления. Это как часть двадцатого века использует восемнадцатый как орудие и колотит другую часть двадцатого столетия. Так и было, это правда. И пока мы делали это в подобающем духе, это было терпимо. Можно держаться за свою работу, - которая заключается в подделывании статистических данных, чтобы насолить другой стороне, - но до тех пор, пока тебя не начнет тошнить от фальсификаций и голова не пойдет кругом. И тогда начинается!
  Вероятно, это было неблагоразумно, подделывать - переоценивать! - в случае с вражескими государствами. Возможно, цыплята вернулись бы в курятник тем или иным путем. Или, скорее всего, нет. Это уже задача для начальников. Очевидно! Первая команда состояла из простых, честных парней. Глупых, но относительно бескорыстных!.. Но теперь!.. Что же остается делать?... Речь Титдженса становилась все более неразборчивой.
  Она вдруг отчетливо увидела в нем человека чрезвычайно проницательного и разбирающегося в делах других людей, даже в крупных делах, но абсолютно беспомощно, как ребенок, барахтающегося в своих. И нежного! И великодушного... Он не допустил ни одной мысли о своей выгоде... ни одной!
  - Но теперь!.. - продолжал он бормотать, - с этой толпой взяточников!... Один из них просит сманипулировать с миллионами пар ботинок для того, чтобы заставить кого-то другого отправить какого-нибудь жалкого генерала с его войсками в, скажем, Салоники, - когда и они, и вы, и здравый смысл, и всякий, и все остальные знают, что это катастрофа!.. И этой игрой своей губят наши войска... Некоторые части голодают из-за политических... - он уже говорил сам с собой, не для нее.
  - Понимаете, я не могу говорить с вами прямо, - наконец-то обратился он к девушке. - Насколько я знаю, ваши симпатии и, возможно, действия на стороне вражеского государства.
  - Нет, это не так! Не так! - страстно возразила она. - Как вы смеете говорить подобные вещи?
  - Не имеет значения... Конечно, я уверен, что это не так... Но так или иначе, все это на государственном уровне... Безупречный человек даже не может говорить об этом... А затем... вы понимате, что это означает такое невообразимое число смертей, такое бесконечное продление... все это вмешательство с разных сторон!.. Мне кажется, что у этих людей кровавые облака над головами... И потом... Я должен выполнять их приказы, потому что они мои командиры... Но помогать им значит поддержать бесчисленные смерти...
  Можно было сказать, что его слабая улыбка была почти веселой.
  - Видите! Возможно, мы не так уж далеки друг от друга! Вы не должны думать, что вы единственная, кто переживает все эти смерти и все эти страдания. Многие переживают. Я тоже отказываюсь от работы здесь по убеждениям. Моя совесть не позволяет мне работать дальше с этими...
  - Разве нет других?..
  - Нет! - прервал он. - Нет другого пути. Во всех делах кто-то является телом, а кто-то - мозгом. Думаю, все-таки я больше мозг, чем тело. Думаю, что так. А может, и нет. Но моя совесть не позволяет мне использовать мой мозг на такой службе. Зато я имею большое и неуклюжее тело. Признаюсь, не очень ловкое. Но мне не для чего жить: то, что я отстаивал, в этом мире уже не существует, а то, что мне хочется, как вы знаете, мне не дано заполучить. Так что...
  - О, ну скажите же! - горько воскликнула она. - Скажите же наконец, что ваше большое неуклюжее тело только и способно, что остановить две пули, заслонив собой двух анемичных солдатиков! И как вы можете говорить, что вам не для чего жить? Вы вернетесь. Вы будете и дальше хорошо работать. Вы же признаете, что работали хорошо.
  - Да, думаю, что хорошо. Я обычно презирал свою работу, но сейчас пришел к выводу, что я ее отлично выполнял... Ах нет! Они не допустят меня обратно. Они вышвырнули меня, со всевозможными черными метками. Они еще регулярно будут преследовать меня... Знаете, в мире, подобном этому, идеалисты, - или, пожалуй, только сентименталисты, - должны быть забиты камнями. Они делают жизнь других весьма неудобной. Они охотятся за ними на их полях для гольфа... Нет, они достанут меня, так или иначе. Какой-нибудь умник, - Макмастер, например, - будет выполнять мою работу. Он не сможет сделать ее хорошо, но сможет сделать ее более нечестно. Или нет. Мне не следует говорить "нечестно". Он сделает ее с энтузиазмом и благочестием. Он выполняет приказы своих командиров с величайшим послушанием и рвением. Он подделает цифры против наших союзников с грязным воодушевлением Кальвина (Жан Кальвин - основоположник кальвинизма. - прим. перев.) и, когда начнется война, с требующимся лицемерием и праведным гневом от лица Господа забьет жрецов Ваала. И он будет прав. Это все, на что мы способны. Нам не следовало вступать в эту войну. Мы должны были захватить чужие города в качестве цены за нейтралитет...
  - О! как вы можете так ненавидеть свою страну?
  - Не говорите так! - серьезно ответил он. - Не верьте этому! Даже на секунду не допустите такой мысли! Я люблю каждый дюйм этих просторов и каждую травинку зеленых изгородей - и окопник, и коровяк, и лютики, и эти длинные красно-лиловые, которым грубые пастухи дали непристойное название... и весь остальной вздор, - вы помните поля между домом Дюшемена и коттеджем вашей матери, - мы всегда были бродягами, и ворами, и разбойниками, и пиратами, и скотокрадами, и все же мы создали великие традиции, которые любим. Но сейчас я чувствую боль. Наше сегодняшнее сборище не более коррумпировано, чем во времена Уолпола (Роберт Уолпол - первый британский премьер-министр с 1730 по 1742 гг. - прим. перев.). Кое-кто довольно близок ним. Но этот кто-то видит, как Уолпол объединил нацию за счет наращивания государственного долга, но он не видит его методов... Мой сын, или его сын, увидят только великую славу этого сборища, вознесенную нами из этого шоу. Или же из следующего. Он не хочет знать методов. В школах будут учить, как по всей стране пронесся звук фанфар, что знал его отец... Хоть это была другая позорная история...
  - Но вы! Что же вы будете делать? После войны?
  - Я?.. - растерялся он. - Я?.. О, я займусь антикварной мебелью. Мне предлагали работу...
  Ни на миг она не поверила, что он говорит серьезно. Он даже не задумывался о своем будущем. Внезапно она увидела его светлые волосы и бледное лицо в сумраке магазина, полном запыленных вещей. Как он выходит, тяжело садится на грязный велосипед и едет на дачную распродажу.
  - Почему же вы сразу не согласились? - закричала она. - Почему вы сразу не приняли эту работу? - по крайней мере, в пыльном темном магазине он был бы в безопасности.
  - О, нет. Не в этот раз. К тому же, торговля старой мебелью, вероятно, еще долго не заглохнет,... - он явно думал о чем-то другом. - Наверное, я повел себя как невежественный нахал, терзая ваше сердце своими сомнениями. Но мне хотелось увидеть, насколько мы совпадаем. Мы всегда были, - или мне казалось, что "мы", - так похожи в своих рассуждениях. Полагаю, мне хотелось бы, чтобы вы меня уважали...
  - О, я уважаю вас! Уважаю! Вы невинны как дитя.
  - Мне хотелось бы покончить с некоторыми мыслями. Не так часто выпадает шанс сидеть поздним вечером в тихой комнате у камина и ... с вами! Чтобы поразмыслить. Вы помогаете упорядочить мысли. До сегодняшнего дня я был в смятении... даже пять минут назад! Вы помните нашу поездку? Вы исследовали мой характер. Ни единой душе никогда бы не позволил... Но вы понимаете... Вы же понимаете?
  - Нет. Кто я, чтобы понимать? Я помню...
  - Что уже не являюсь английским землевладельцем, собирающим слухи на лошадином рынке и говорящий: "Что до меня, то пусть страна катится в ад!"
  - Я так говорила?... Да, я так и сказала.
  Волна эмоций накрыла ее, она задрожала. Она протянула руки... Ей показалось, что она протянула руки. Фигура мужчины едва угадывалась в свете пламени. Но она ничего не видела - слезы застилали ей глаза. Она не могла протянуть руки - обеими ладонями она прижимала носовой платок к глазам. Он что-то сказал - нет, не слова любви, иначе бы она запомнила! - вроде: "Я должен быть..." и потом надолго замолчал. Она вообразила себе ответные волны, идущие от него к ней. Но его уже не было в комнате...
  Все оставшееся время, до этой встречи в Военном министерстве, запомнилось сплошной агонией, неослабевающей ни на миг. Газета, куда писала ее мать, сократила гонорары, заказов на новые статьи не поступало, очевидно, ее мать осталась не у дел. Нескончаемые обличительные речи ее брата были как плетью по живому - казалось, он призывает смерть на Титдженса. Титдженса она с тех пор не видела и ничего о нем не слышала. От Макмастеров как-то она узнала, что он уже уехал. Теперь, когда она видела газеты, ей хотелось кричать. Их накрыла бедность. Полиция вторглась к ним домой в поисках брата и его друзей. Брат попал в тюрьму, где-то в Мидлендсе. Дружелюбие их соседей обернулось хмурым подозрением. Они не могли достать молока, еда стала почти недоступной в их округе, приходилось ездить на дальние расстояния.
  Три дня миссис Ванноп была в состоянии прострации. Но затем ей стало лучше и она засела писать новый роман, который обещал быть хорошим. К сожалению, не нашлось издателя. Эдвард вернулся из тюрьмы добродушным и громкогласным. Похоже, в тюрьме им перепало значительное количество выпивки. Но услышав о том, что мать лишилась разума из-за его позора и после ужасной сцены с Валентайн, когда он обвинил ее в милитаристских взглядах, потому что она любовница Титдженса, ему пришлось согласиться позволить матери использовать свое влияние, - которое какое-никакое она еще имела, - получить ему назначение А.В. (матросом? - прим.перев.) на минный тральщик. К страхам Валентайн, помимо невыносимых звуков стрельбы, постоянно раздающихся со стороны моря, добавились штормовые ветра.
  Матери ее стало значительно лучше - гордость за сына на военной службе прибавила сил. И она стойко приняла полное прекращение выплат из газеты. Пятого ноября небольшая орава подожгла чучело миссис Ванноп прямо перед их домом и разбила нижние окна. Выбежавшая миссис Ванноп сбила с ног двух юнцов, батрачивших на соседней ферме. Развевающиеся при свете костра седые волосы миссис Ванноп внушили смертельный страх окружающим. После этого мясник вообще отказался выдавать им мясо, ни по карточкам, ни без. Так возникла необходимость их переезда в Лондон.
  Мутный горизонт перекрыли гигантские сваи, небо над ним заполнили аэропланы, дороги были забиты военными повозками. Грохот войны проникал повсюду.
  Титдженс вернулся, когда они точно решили переезжать. Было уже счастьем знать, что он здесь, рядом. Где-то через месяц Валентайн увидела его мельком: он выглядел потяжелевшим, постаревшим и безрадостным. Ему по-прежнему не для чего жить, показалось Валентайн, и временное облегчение опять покинуло ее.
  Услышав, что Титдженс расквартирован, - или, во всяком случае, живет, - недалеко от Илинга, миссис Ванноп сразу же сняла маленький домик в Бедфорд Парке. Мать получала очень мало денег, и, чтобы свести концы с концами, Валентайн устроилась наставницей по спорту в большой школе в неближнем пригороде. Поэтому она почти не видела Титдженса, хотя он приходил к миссис Ванноп в полуразрушенный загородный домик на послеобеденный чай едва ли не каждый день. Единственно свободной оставалась вторая половина дня пятницы, но и в этот день она регулярно сопровождала миссис Дюшемен: встречала ее на Чаринг-Кросс около полудня и провожала на ту же станцию к последнему поезду на Рай. По субботам и пятницам она была занята перепечаткой рукописей матери.
  Она практически не встречалась с Титдженсом, но знала, что он не помнит ни фактов, не имен. Мать говорила, что он ей очень помогает. Стоило ему вложить в голову какие-нибудь сведения, как он молниеносно озвучивал выводы в духе тори - или какие-нибудь поразительные и привлекательные теории. Миссис Ванноп охотно пользовалась этими теориями и выводами при написании статей в сенсационные газеты, пусть это было и не так часто. Однако она сотрудничала и со своей бывшей газетой, хоть они ей и не платили...
  Несмотря на то, что Валентайн, как и раньше, сопровождала миссис Дюшемен, прежней близости между ними не осталось. Девушка, например, прекрасно знала, что миссис Дюшемен, после того, как все видели ее уехавшей на поезде с Чаринг-Кросс, выходила на станции Клепхем Джанкшен, уже в темноте брала такси до Грейс Инн и проводила ночи с Макмастером. И миссис Дюшемен вполне была осведомлена, что Валентайн это известно. Это было вроде демонстрации благопристойности и безупречности, своебразного парада лицемерия. И он продолжался даже после официального заключения брака в зловещем отделе регистраций. Валентайн была свидетельницей для невесты, с другой стороны свидетеля представлял малозаметный служитель при церкви. Было непонятно, зачем нужно ломать комедию и дальше, участвуя в муторных маневрах миссис Дюшемен, на что миссис Макмастер сказала, что еще не время представлять их брак общественности. Вокруг полно злых языков, из-за которых будет трудно, если вообще возможно, предотвратить скандал. Даже если они будут пристыжены после. И почему-то миссис Макмастер считала, что время, проведенное с гениями Макмастера, будет для Валентайн полезным в плане ее гуманитарного образования. Но, сидя в основном за чайным столом у двери, Валентайн в большей мере ознакомилась с отличительными признаками их затылков и висков, а не интеллекта. Иногда, правда, миссис Дюшемен, удостаивая великой чести, показывала девушке то или иное письмо одного из гениев к ней. Обычно какой-нибудь британец с севера, пишущий, как правило, с континента, или другого более отдаленного места с мирным климатом, и считающий, как и большинство из них, что его обязанность в эти страшные дни сохранить живой искорку мерцающей красоты. Изложенное высокопарным стилем, письмо напоминало страстное любовное послание недоучки. В них обычно рассказывали или советовались с миссис Дюшемен о любовных интригах с иностранными принцессами, излечении от недугов или вознесении душ на тот высокий уровень нравственности, в котором пребывала прекрасная душа их корреспондентки.
  Эти письма развлекали ее, но все же она находилась в плену этих фальшивых иллюзий. Только отношение Макмастер к ее матери привело Валентайн к окончательной мысли, что их дружба закончилась. Женская дружба отличается верной стойкостью и поразительным выживанием при самых потрясающих разочарованиях, и Валентайн Ванноп была женщиной необычайной преданности. И если она не могла уважать миссис Дюшемен за старые заслуги, то вполне могла уважать ее за целеустремленность, за решимость продвигать Макмастера и за некоторую безжалостность, без которой ее намерения не увенчались бы успехом.
  Привязанность Валентайн пережила бы даже неприятие Эдит Этель Титдженса - она называла его обузой на шее ее мужа, потому что он был непопулярным человеком, весьма непрезентабельным внешне, несмотря на занимаемую должность, и весьма грубым по отношению к ее пятничным гениям. Надо признать, что Эдит Этель никогда не жаловалась перед Макмастером, хотя чем больше гостей собиралось на приемах, тем больше находилось причин. Неожиданно жалобы прекратились и это странным образом отразилось на Валентайн.
  Главное недовольство миссис Дюшемен заключалось в том, что Титдженс выступал в качестве банкира для не совсем состоятельного Макмастера. Таким образом, Макмастер задолжал Титдженсу с процентами и всем остальным огромную сумму - несколько тысяч фунтов. Вообщем-то не было особых причин, чтобы занимать такую сумму: основную часть денег он потратил на роскошную мебель для своих комнат и на затратные поездки в Рай. С одной стороны, все эти антикварные безделушки для Макмастера миссис Дюшемен могла найти в особняке своего мужа, где они были никому не нужны, а с другой - она также могла оплатить все его дорожные расходы. Она могла спокойно тратить деньги своего мужа, который никогда не спрашивал отчета. Но Титдженс упрямо использовал свое влияние на Макмастера, вводя его в заблуждение идеей, - при этой мысли миссис Дюшемен приходила в ярость! - что это непорядочно. Так что Макмастер по-прежнему искал поддержки у друга.
  Когда же миссис Дюшемен получила доверенность на все состояние мистера Дюшемена и довольно легко могла продать пару-тройку ненужных вещей за две, или сколько там Макмастер должен, тысяч, Титдженс веско отклонил желание Макмастера согласиться на что-либо подобное. Необузданному гневу миссис Дюшемен не было конца. Он снова вложил в слабую голову Макмастера идею о непорядочности. Но миссис Дюшемен отлично знала, - при этом она решительно поджала губы, - мотивы Титдженса. Он думает, что, пока Макмастер должен ему деньги, двери перед ним не закроются. Ведь их круг общения становится местом, где можно встретить очень влиятельных людей, которые могут посодействовать получить таким ленивым, как Титдженс, подходящее теплое местечко. На самом деле Титдженс очень хорошо знает, с какой стороны хлеб намазан маслом.
  Что может быть непорядочным в сделанных ею предложениях, спрашивала миссис Дюшемен. В действительности она распоряжалась всеми деньгами - ее муж к тому времени был безумен, так что в сущности, это были ее деньги. Однако сразу же после этого мистер Дюшемен был признан больным и все состояние отошло Специальной комиссии по умалишенным.. Не было никакой надежды получить капитал обратно. После смерти мистера Дюшемена выяснилось, что он завещал все свое имущество колледжу Магдалены, таким образом, все попало в руки попечителей, а вдове достался только доход. Доход был более чем внушительный, но где миссис Дюшемен могла найти средства на все затраты, включающие наследственные пошлины и прочие налоги, которые к тому времени неимоверно выросли? В соответствии с волей мужа, ей полагалось выделить необходимый капитал для покупки приятного местечка в Суррее с приличным участком земли - достаточным, чтобы Макмастер познал маленькие радости жизни деревенского джентльмена. Они собирались разводить там быков, и еще оставалось места для небольшого гольф-поля, и для тихой, - ну, не совсем тихой! - осенней охоты Макмастера с приглашенными для этого друзьями. Все к этому и шло. О нет, никакой помпезности. Просто миленький уголок. Было забавно видеть, как местные начали называть Макмастера "эсквайером", а женщины приседать перед ним. И Валентайн должна понять, что со всеми многочисленными расходами они не могли отдать долг Титдженсу. Кроме того, миссис Макмастер не собирается платить Титдженсу. По ее мнению, он упустил свой шанс, и теперь может обойтись. Макмастеру придется платить самому, а у него никогда не будет достаточно средств, судя по его вкладу в общее хозяйство. А вот тут уже начинаются осложнения. Макмастер решил проконсультироваться с Титдженсом о тех или иных изменениях в их новых владениях. Никогда ноги Титдженса не будет на пороге этого дома! Никогда! Конечно, это приведет к куче непрятностей, или же будет один сплошной "К-р-р-ах!" А затем "Конец всему!" (больше подходит "Трындец!", "Пипец!", но... - прим.перев.). Миссис Дюшемен иногда снисходила к выразительному использованию наиболее колоритных фраз дня.
  Валентайн ничего не ответила на эти обличения, ее это не особенно заботило. Даже если она была целиком и полностью на стороне Титдженса, что случалось порою, желания, чтобы его дружба с Макмастером продолжалось и далее, у нее не возникало. Она знала, что Кристофер может сам не желать продолжения этой дружбы. Она представляла, как он их ставит на место невысказанной и беззлобной усмешкой. И, более того, она во всем была согласна с Эдит Этель. Действительно, это деморализует слабого человечка, как Винсент, иметь друга с всегда открытым кошельком. Титдженсу не следовало быть таким щедрым: это изъян, это качество, которое ей лично в нем не нравилось. Что же касается порядочности или непорядочности, если бы миссис Дюшемен дала Макмастеру деньги мужа, то она отнеслась к этому спокойно. Во всех отношениях деньги принадлежали миссис Дюшемен, и если бы она заплатила Кристоферу, это было бы разумно. Она понимала, что сделать это позже стало бы неудобным. Надо учитывать мужские принципы, и Макмастер, по крайней мере в этой ситуации, им соответствовал. Титдженс, бывший довольно проницательным в делах других, и в данном случае видел дальше остальных. Огромные непрятности ожидали бы миссис Дюшемен с попечителями и законными наследниками, если бы наружу выплыла недостача в пару тысяч фунтов в имуществе ее мужа. Ваннопы никогда не входили в число состоятельных собственников, но Валентайн частенько слышала о семейных сварах по поводу фамильного мошенничества, чтобы иметь представление, насколько отвратительными они могут быть.
  Поэтому она почти никак не прокомментировала высказывания миссис Дюшемен, а той хватило лишь, что Валентайн слабо согласилась с деморализацией Макмастера. Миссис Дюшемен была уверена в своей правоте, поэтому мнение Валентайн ее не беспокоило, либо же она приняла его как должное.
  Когда Титдженс уехал во Францию, миссис Дюшемен ненадолго успокоилась, теша себя надеждой, что он, вероятно, не вернется. Обычно таких неуклюжих убивают. Миссис Титдженс не сможет предъявить претензий, поскольку долговых расписок или каких-либо других бумаг не было. Так что все будет в порядке.
  Но через два дня после возвращения Кристофера, - вот когда Валентайн узнала, что он вернулся! - миссис Дюшемен с сердито сведенными бровями воскликнула:
  - Этот дубина, Титдженс, в Англии, совершенно цел и невредим! И теперь эта жалкая история долгов Винсента... О!
  Она прервала себя так неожиданно и так красноречиво, что Валентайн даже сквозь свое замершее на мгновение сердце почувствовала необычность в ее поведении. В это мгновение, еще не до конца осознавая новость, девушка подумала:
  - Очень странно. Эдит Этель перестала оскорблять его в моем присутствии... как если бы она знала!
  Но как Эдит Этель могла узнать о том, что она любит этого человека? Это невозможно. Она сама не понимает. И тут огромная волна облегчения затопила ее - он в Англии. Однажды она его увидит, здесь, в этой большой комнате. Эдит Этель всегда выбирала эту комнату для своих бесед, здесь она видела Титдженса в последний раз. Сразу гостиная предстала перед ней в новом свете, и девушка смирилась со своей участью ожидания великих у чайного столика.
  В самом деле, комната была роскошна. Оформление заняло не один год под непрерывным и внимательным наблюдением Титдженса. В центре мягко отсвечивала хрусталем большая люстра из приходского дома, отражаясь в выпуклых зеркалах в золоченных рамах, увенчанных орлами. Множество унесенных книг освободили отделанные белыми панелями стены для зеркал и милых картин Тернера в охряно-коричневых тонах, тоже из дома священника, равно как и гигантский алый с вкраплениями цвета лазурита ковер, и глубокая жаровня для камина из латуни, и каминные принадлежности, изумительные гардины из китайского шелка на трех высоких окнах павлинье-синего цвета, с изображением пестрых журавлей, поднимающихся в долгий полет, и все полированные кресла от Чипэнддейла. Среди всего этого великолепия - благосклонная, неторопливая, мягким движением поправляющая малиновые розы в знаменитых серебряных вазах, по-прежнему в темно-синих шелках, янтарном ожерелье и тщательно уложенными черными волосами, точь-в-точь как у скульптуры Джулии Домны в музее античности в Арле, движется миссис Макмастер - как и все остальное, также пришедшая из дома приходского пастыря. Мечты Макмастера воплотились в жизнь, вплоть до песочного печенья и специфически ароматизированного чая, поставляемых утром каждую пятницу с Принцес-стрит. И пусть миссис Макмастер не имела дерзкого, смачного чувства юмора, как у блистательных шотландских леди прошлых дней, зато вместо она проявляла чувство глубокого понимания и нежности. Незабываемо красивая и яркая женщина - темные волосы, темные прямые брови, прямой нос, темно-синие глаза в тени волос, изогнутые гранатовые губы, и выдающийся вперед, как нос греческой лодки, подбородок...
  Церемониал на пятничных вечерах соблюдался не хуже, чем на королевских приемах. Самые выдающиеся и, по возможности, титулованные персоны сажались на обитое синим бархатом резное кресло, стоявшее полубоком у камина и пережившее невесть сколько лет. Вокруг него порхала миссис Дюшемен, или, если это был очень выдающийся, то оба, мистер и миссис Макмастер. Не таких выдающихся по очереди сначала представляли знаменитости, а затем усаживали в одно из полукругом стоящих превосходных кресел. Менее выдающиеся группировались на стульях без подлокотников, совсем не выдающиеся стояли, тоже группками, или же благоговейно томились на алых кожаных банкетках у окна. Когда все были на местах, Макмастер обосновывался на невероятно уникальном прикаминном коврике и изрекал мудрые сентенции, адресуясь к знаменитостям; бывало, однако, что он говорил добрые слова самому молодому из присутствующих, давая тому возможность по-настоящему отличиться. Волосы Макмастера к тому времени еще оставались черными, но уже не были таким жестким, или же были очень хорошо причесаны; в бороде пробивалась проседь, а зубы, будучи не столь белыми, не выглядели крепкими, как раньше. Монокль, зажатый в правом глазу, придавал его лицу немного страдающее выражение. Но это давало ему преимущество, чем он охотно пользовался, приблизить свое лицо к тому, на кого хотел произвести особенно сильное впечатление. В последнее время его заинтересовала драма, поэтому часто приглашались несколько известных, - и, безусловно, уважаемых и серьезных, - актрис. В редких случаях миссис Дюшемен через всю комнату своим проникновенным голосом говорила:
  - Валентайн, чашку чая его высочеству, - или "Сэру Томасу" в зависимости от обстоятельств.
  Валентайн с чашкой чая в руках извилистым путем пробиралась между стульями к гостю, и миссис Дюшемен с любезной, но отстраненной улыбкой представляла ее:
  - Ваше высочество, это моя маленькая птичка.
  Но, как правило, Валентайн сидела за чайным столом, а гости сами подходили взять у нее угощение.
  Титдженс, пока жил в Илинге, за пять месяцев побывал на приеме дважды. Оба раза он сопровождал миссис Ванноп.
  В прежние дни, - когда пятничные приемы только зарождались, - миссис Ванноп, если она вообще появлялась, всегда восседала на троне, в черных колыхающихся одеждах похожая на величественную королеву Викторию, и к ней, как к великому писателю, приводили знакомиться всех гостей. Теперь в первом случае миссис Ванноп довольствовалась стулом без подлокотников в общей группке, в то время как трон с блеском оккупировал генерал-командующий, позже ставший главным где-то на востоке, военные успехи которого были незначительны, но донесения которого считались весьма литературными. Но миссис Ванноп с удовольствием беседовала с Титдженсом, и Валентайн было приятно наблюдать за большой, неловкой, но довольно собранной фигурой мужчины, и видеть симпатию, которая, несомненно, существовала между этими двумя.
  Во второй раз на троне сидела весьма молодая особа, которая много и с уверенностью говорила. Валентайн ее не знала. Миссис Ванноп, веселая и порядком смущенная, почти весь вечер простояла у окна. И даже здесь, к великому удовольствию девушки, вокруг старой леди столпился ряд молодых людей, а возле молодой женщины почти никого не осталось.
  В тот вечер Валентайн поймала на себе взгляд стоявшей у двери высокой, хорошо сложенной, красивой жещины со светлыми волосами. Ее наряд ничем особым не отличался, но вся ее поза выражала крайнюю скуку и равнодушие. Густые золотистые волосы пышно завивались у висков. Она отвела взгляд, прежде чем Валентайн успела у нее что-то спросить. Женщина озадаченно разглядывала несколько визитных карточек, которые держала в руке, затем положила их на карточный столик. Она здесь ни разу не была.
  Эдит Этель, уже во второй раз за вечер, разбила кольцо, окружавшее миссис Ванноп, насильно волоча молодых людей к креслу с молодой леди. Титдженс и миссис Ванноп остались одни у окна, и в этот момент мужчина увидел незнакомку. У Валентайн не осталось ни капли сомнения. Он через всю комнату прошагал к двери и подвел жену прямиком к Эдит Этель. Ни одной эмоции не отразилось на его лице.
  Макмастер, стоявший в центре своего излюбленного коврика, при виде Сильвии пришел в чрезвычайно забавное возбуждение, как сказали бы окружающие, но Валентайн совершенно была не в состоянии что-либо анализировать. В два прыжка он оказался перед миссис Титдженс, протянул маленькую ручку, наполовину ее отдернул и отступил на полшага назад. Монокль выпал из глаза, это сделало его лицо менее страдающим, но в отместку волосы на затылке неряшливо встопорщились. Сильвия, шедшая рядом с мужем, небрежно протянула длинную руку. Когда руки их соприкоснулись, Макмастер вздрогнул, как будто его пальцы зажали в тиски. Сильвия безразлично повернулась к Эдит Этель, и та вдруг предстала маленькой, ничтожной и даже слегка безвкусной. Молодая знаменитость в кресле съежилась до размеров белого кролика.
  В комнате не раздавалось ни звука. Каждая женщина считала количество ткани и число складок на юбке Сильвии... Валентайн знала это наверняка, потому что сама была занята этим. При таком количестве ткани и числе складок юбка будет сидеть как... Здесь было совсем другое: юбка плотно обтягивала бедра, но эффект достигался из-за длины не ниже лодыжек и волнующего колыхания. Безусловно, количество материала сыграло свою роль, даже на килт горца необходимо двенадцать ярдов ткани. Из наступившего молчания Валентайн сделала вывод, что каждая женщина и большинство мужчин знали, - если они не были знакомы с миссис Кристофер Титдженс, - что это героиня журнала " Illustrated Weekly", и она из семьи землевладельцев высокого ранга. (???) Миниатюрная миссис Свон, недавно вышедшая замуж, пересекла всю комнату и села рядом со своим новоиспеченным мужем. Валентайн отнеслась с пониманием к этому поступку.
  Сильвия вскольз поприветствовала хозяйку и полностью проигнорировала знаменитость в кресле. Миссис Дюшемен сделала вялую попытку представить их другу другу, молодая женщина стояла, безразлично осматриваясь кругом. Так леди заходят в теплицу, чтобы оценивающе выбрать себе цветок, и не обращают внимания на расшаркивающегося рядом садовника. Два незначительных штабных офицера со множеством алых нашивок (???) нерешительно встали со стульев, и она только дважды взмахнула ресницами в их сторону, показывая, что узнала. Штабные офицеры, приходившие к Титдженсам, были не первого набора, но уже имели значки (???) и считали себя бывалыми вояками.
  Валентайн была уже возле матери,одиноко стоявшей меж двух окон. Девушка с искренним негодованием подняла с кресла толстого музыкального критика, и посадила миссис Ванноп. В минуту, когда Валентайн несла чашку чая матери, раздался низкий, но какой-то неуверенный голос миссис Дюшемен:
  - Валентайн... чашку чая для...
  Ее возмущение перекрыла мучительная ревность, если можно было так назвать. Зачем же нужно жить и любить, если с Титдженсом, все время и навсегда, находится такое блистательное, любезное и благородное совершенство? С другой стороны, существовада еще ее любовь к матери.
  Так или иначе, Валентайн считала свою мать величественной, августейшей особой. Великолепный ум, глубокое и щедрое понимание. Она написала, по крайней мере, одну великую книгу, важности которой нельзя принизить. И пусть остальную часть времени она растратила в отчаянной борьбе за выживание, и на эту борьбу до сих пор уходит жизнь их обеих, только за эту книгу имя ее матери не затеряется даже через века. То, что это величие не имело никакого значения для Макмастеров, до этой минуты ни удивляло, ни раздражало Валентайн. Макмастеры играли свою игру, и если уж на то пошло, у них были свои пристрастия. Их игры позволяли им быть среди официально-влиятельных, полуофициальных и официально-признанных людей. Они начинали с С.В. (???), рыцарей, президентов и других, пробующих себя на ниве литературы или искусства; далее они общались с обозревателями, искусствоведами, музыкальными критиками и археологами, которые, по возможности, занимали посты в государственных учреждениях первого класса или наиболее достопочтенных периодических изданиях. Если одаренный автор имеет стабильную должность и длительную популярность, Макмастер пошлет к нему агента, сам себя сделает бестолково полезным, и рано или поздно он или миссис Дюшемен заведут с ним высокодуховную переписку, - а может, и нет.
  Миссис Ванноп раньше они приглашали в качестве постоянного автора и ведущего критика уважаемого печатного органа. Но с тех пор, как тираж сначала уменьшился, а теперь газета и вовсе исчезла, Макмастеры не особо жаловали миссис Ванноп на своих вечерах. Это была игра, и Валентайн приняла ее. Но сегодня миссис Дюшемен превзошла саму себя - дважды вторгалась в кружок вокруг миссис Ванноп, открыто демонстрируя свое высокомерие. Даже для той, которая ни разу не спросила более старшую леди "Как вы поживаете?", это было слишком. Для Валентайн это было больше, чем она могла снести, и она собралась немедленно уводить мать с этого приема и никогда больше не возвращаться, разве что за извинениями.
  Мать в последнее время много писала и даже нашла издателя. По всем признакам, книга по своему воздействию обещала быть не хуже предыдущей. Невольно перестав заниматься журналистикой, которая забирала много времени и рассеивала внимание, миссис Ванноп превратилась в спокойную, здравомыслящую и довольную женщину. Погрузиться в раздумья, уйти от реального мира не означает, что писатель перестает быть интересным. Это просто может означать, что она полностью в работе, и ей не до общения. Если это так, то это только на пользу роману. Если это так, то возвышенным и тайным надеждам Валентайн суждено сбыться. Ее матери было почти шестьдесят - многие великие произведения были написаны писателями в возрасте от шестидесяти до семидесяти...
  Количество молодых людей вокруг старой леди в некоторой мере подтвердило это надежду. Сама книга, в водовороте того времени, не привлекла внимания, и бедная миссис Ванноп не преуспела в получении хотя бы пенни от своего несгибаемого издателя. В течение нескольких месяцев ей не удалось выручить ни гроша, и они, полуголодные, ютились в маленьком кабинетике на вилле, существуя только на зарплату Валентайн как учительницы по спорту... Маленькая толика интереса в этом полуобщественном месте, по меньшей мере, показалось Валентайн как подтверждение: наверное, в работах ее матери было что-то спокойное, здравомыслящее и удовлетворительное. Это было почти все, что она просила от жизни.
  Она стояла у кресла своей матери и с горьким пафосом думала, что Эдит Этель следовало бы оставить трех-четырех молодых людей рядом, эти трое-четверо невинными комплиментами и тому подобным могли бы немного улучшить состояние матери... Господь знает, как им это необходимо! В этот момент очень худой и неакккуратный молодой человек, отделившись от основной массы, подошел к ним и спросил, можно ли узнать, над чем миссис Ванноп работает сейчас, чтобы он сделал пару заметок для своей публикации.
  - Ее книга привлекла столько внимания, - сказал он. - Они еще не знают, что среди них остались писатели...
  Шумная волна пошла по рядам стульев у камина. Валентайн оглянулась. Миссис Титдженс смотрела на них и, задав вопрос Кристоферу, немедленно направилась в их сторону. Она плавно двигалась словно по пояс в воде, а уступившие ее напору Макмастер и миссис Дюшемен подобострастно поднимали сидящих на пути и отставляли в сторону стулья. Титдженс и два сконфуженных штабных офицера расширяли проход.
  Не дойдя около ярда, Сильвия протянула руку к миссис Ванноп и свои чистым, высоким, непринужденным голосом так, чтобы всем в комнате было слышно, сказала:
  - Вы - миссис Ванноп! Великая писательница. Я жена Кристофера Титдженса.
  Старая леди мутными глазами смотрела на возвышающуюся перед ней молодую женщину:
  - Вы жена Кристофера! Я должна расцеловать вас за всю доброту, что он мне выказывал!
  Валентайн почувствовала, что ее глаза наполнились слезами. Она видела, как ее мать встала и положила обе руки на плечи Сильвии.
  - Вы самое прекрасное создание! - послышался ее голос. - Я уверена, что вы хорошая!
  Сильвия слабо улыбалась, вынужденная немного согнуться, чтобы принять объятия старушки. Позади Макмастеров, Титдженса и штабных офицеров колыхалась толпа с выпученными глазами.
  Валентайн плакала. Она скользнула обратно к чайному столу, с трудом находя дорогу. Прекрасная! Самая прекрасная женщина, которую она когда-либо видела! И хорошая! И добрая! Как любезно она подставила щеку губам старой бедной женщины... И жить каждый день, всегда, рядом с ним... она, Валентайн, должна пожертвовать жизнью ради Сильвии Титдженс...
  Голос Титдженса раздался прямо над ее головой:
  - Ваша мать, кажется, как обычно, имеет триумф, - и добавил с добродушным цинизмом, - И, видимо, спутала кое-кому карты.
  Забавное зрелище представлял собой Макмастер, сопровождавший оставшуюся в одиночестве молодую знаменитость к толпе вокруг миссис Ванноп.
  - Вы сегодня веселы. И голос ваш звучит по-другому. Полагаю, вам уже лучше? - она не поднимала на него глаз.
  - Да, я относительно весел. Мне подумалось, вам будет интересно узнать. Часть моей математической памяти, кажется, оживает. Я сегодня решил пару-тройку простых задач...
  - Миссис Титдженс будет приятно.
  - Математика интересует ее не больше, чем петушиные бои.
  С мгновенной скоростью, между двух слов, промелькнул лучик надежды. Это прекрасное создание не интересует деятельность мужа! Но надежда разбилась, когда он сказал:
  - Зачем ей? У нее достаточно своих увлечений, в которых ей нет равных!
  Он начал подробно рассказывать ей, как делал расчеты сегодня за обедом. Затем в Департаменте статистики имел неприятную беседу с лордом Инглби из Линкольна. Хорошенький титул он себе отхватил! Они хотели, чтобы он попросил себе назначение в свой старый отдел для выполнения определенного рода работы. Он ответил, что будь он проклят, если согласится. Он не признавал и презирал работу, которую они делали.
  Впервые в жизни Валентайн не слушала, что он ей говорит. Титдженсу не нравится множество увлечений Сильвии, он находит ее малосимпатичной? Она ничего не знала об их отношениях. Сильвия была мифом, поэтому ее существование до этого момента не представляло проблемы. Макмастер, Валентайн давно знала это через миссис Дюшемен, ненавидел ее, но не знала, почему. Миссис Титдженс никогда не появлялась на приемах у Макмастеров, но это было естественно. Макмастер считался холостяком, и молодой женщине высшего круга было простительно не посещать холостяцкие чайные вечера, где собирались люди искусства и литературы. Но с другой стороны, Макмастер обедал у Титдженсов достаточно часто, чтобы общественность принимала его за друга семьи. Сильвия, в свою очередь, никогда не встречалась с миссис Ванноп. В старые времена не всякая леди из высших слоев без особых литературных пристрастий пустится в столь долгий путь, а теперь никто и не думал приглашать кого бы то ни было в их бедную конурку в неблизком пригороде. Они вынуждены были продать всю красивую мебель.
  Титдженс говорил, как он после бурного разговора с лордом Инглби Линкольном, - ей хотелось бы, чтобы он не был так груб с влиятельными людьми! - заскочил в личный кабинет Макмастера и застал его усиленно ломающим голову над множеством данных. Забрал Макмастера вместе с бумагами на обед и там, за столом, совершенно не думая бахвалиться и безо всякой надежды, рискнул взглянуть на документы. Неожиданно для себя он разработал гениальную мистификацию. Решение пришло само по себе!
  Его голос был таким радостным и торжествующим, что она не могла устоять и посмотрела на него снизу вверх. Щеки раскраснелись, волосы блестели, глаза излучали немного прежней надменности - и нежности! Ее сердце возликовало и запело! Она чувствовала, что именно этот мужчина - ее. Она представила себе, как его эмоции обволакивают ее.
  Он продолжал объяснения. Обретя вновь уверенность в себе, он даже начал насмехаться над Макмастером. Между нами говоря, это же нетрудно, сделать так, как велит департамент? Они хотели убедить наших союзников, что их потери от разрушений не стоят того, чтобы о них писали в столицу и, таким образом, избежать отправки подкреплений на их фронты. Если считать только кирпичи и строительный раствор из разрушенных районов, можно доказать, что потери кирпича, черепицы, дерева и всего остального составляют не более, - и подделанные цифры ясно показывают это, - чем обычные годовые потери от износа по всей стране в мирное время.
  ... Ремонт домов в обычный год составлял несколько миллионов стерлингов. Примерно столько же миллионов стоят только кирпичи и строительный раствор в разрушенных врагом городах. А что же с устранением мелких неполадок от обветшалости? Если вы пренебрегали ремонтом сейчас, то делали его на следующий год.
  Так что, если не считать потери урожая за три года, нанесенный ущерб промышленному производству в самом богатом промышленном районе страны, разрушенное машиностроение, порченые фруктовые деревья, уменьшение в четыре с половиной десятых угледобычи в течение трех лет, - и потери в живой силе! - мы можем пойти к союзникам и сказать:
  - Ваше тявканье о ваших потерях - сплошная чушь. Вы в состоянии своими силами укрепить ваши слабые места на ваших фронтах. Мы намерены отправить наши новые войска на Ближний Восток, который является зоной нашего настоящего интереса!
  Хотя они могут рано или поздно указать на ошибочность данных, к этому времени мы можем столько сделать, проведя нехороший прием одним единственным приказом.(???)
  Валентайн, отвлекаясь от своих мыслей, не могла не задать вопрос:
  - Но вы же сейчас говорили не о своих убеждениях?
  - Нет, конечно. С легкостью!(???) Всегда интересно формулировать возражения другого.
  Она, не вставая, повернулась лицом к нему. Они смотрели в глаза друг другу - она снизу, он сверху. Она не усомнилась в его любви, он тоже, она была уверена, видел ее любовь.
  - Но это же опасно? Показывать, как это делается...
  - О, нет, нет. Нет! Вы не знаете, какой хороший человек наш Винни. Я не думаю, что вы были в достаточной мере справедливы к Винсенту Макмастеру! Он охотно пользуется как моим карманом, так и моими мозгами. Воплощенное благородство!
  Валентайн переживала странное, необъяснимое состояние. После она не была уверена, возникло ли это ощущение у нее до того, как она заметила, что Сильвия Титдженс смотрит на них. Она стояла с прямой спиной и непонятной улыбкой на лице. Валентайн не смогла бы дать определения этой улыбке - была ли она добрая, или жестокая, или сдержанно ироничная. Но одно ей было ясно: этой улыбкой молодая женщина показывала, что ей все известно о чувствах Валентайн к Титдженсу и чувствах Титдженса к ней... Как будто она застала их за прелюбодеянием на Трафальгарской площади.
  За Сильвией замерли с разинутыми ртами два штабных офицера. По их неаккуратным прическам можно было сказать, что ничего особенного они из себя не представляют, но из представленных здесь мужчин они были наиболее презентабельны, и потому Сильвия легко заполучила их.
  - О, Кристофер, - произнесла миссис Титдженс, - я собираюсь к Бэзилу.
  - Хорошо. Как только миссис Ванноп надоест здесь, я отведу ее к метро, а затем заберу тебя.
  В сторону Валентайн Сильвия просто опустила длинные ресницы в знак прощания, и скрылась за дверью, сопровождаемая совсем не военным военным эскортом в форме цвета хаки с алым.
  С этого момента все сомнения остались позади. Девушка знала, что Сильвии Титдженс известно, что ее муж любит ее, Валентайн Ванноп, и что она, Валентайн Ванноп, любит ее мужа, - со всепоглощающей и непередаваемой страстью. Единственная вещь, которая оказалась недоступной, единственная тайна, оставшаяся нераскрытой - насколько Сильвия хорошо относилась к своему мужу?
  Спустя долгое время к чайному столику подошла Эдит Этель с извинениями, якобы она не знала, до прихода Сильвии, о том, что миссис Ванноп была в комнате. Она надеется видеть миссис Ванноп на приемах гораздо чаще. Через секунду добавила, что она также надеется, что миссис Ванноп в будущем не будет считать необходимым непременно приходить в сопровождении мистера Титдженса. Ведь они слишком старинные друзья для этого.
  - Послушай, Этель. Если думаешь дружить с мамой, осуждая мистера Титдженса после всего, что он для вас сделал, то ты заблуждаешься. И очень глубоко. Мама имеет большое влияние. Я не хочу видеть, как ты допускаешь ошибки, такие вот, как сейчас. Неправильно допускать какие-либо конфликты. А ты нарвешься на очень большой скандал, если скажешь матери что-то против мистера Титдженса. Она очень многое знает. Помни об этом. Она столько лет прожила по соседству с домом священника. И она невероятно зла на язык...
  Эдит Этель вскочила на ноги, как резко развернутая стальная пружина. Рот ее открылся, но она прикусила нижнюю губу, а затем вытерла ее белоснежным носовым платком.
  - Я ненавижу его! Я терпеть не могу этого человека! Я содрогаюсь, когда он приближается ко мне!
  - Я знаю. На твоем месте я не позволила бы другим людям узнать об этом. Тебе не сделает это чести. Он хороший человек.
  Эдит Этель одарила ее долгим оценивающим взглядом и удалилась к камину.
  Это было за пять, - или даже шесть, - недель до того, как Валентайн сидела в зале ожидания Военного Министерства с Марком Титдженсом. Непосредственно в последнюю пятницу, когда все гости разошлись, Эдит Этель опять пришла к чайному столику и в своей приторно-мягкой манере положила руку на руку Валентайн. Изумившись этому знаку глубокой сердечности, Валентайн поняла, что это конец.
  Три дня назад, в понедельник, Валентайн, в школьной униформе, покупала спортивный инвентарь в крупном магазине и столкнулась там с миссис Дюшемен, выбиравшей цветы. Увидев костюм, миссис Дюшемен была неприятно поражена:
  - Ты ходишь в этом? Выглядит ужасно.
  - О, да! Я должна носить его, если иду по делам школы в рабочее время. И если я тороплюсь после занятий куда-нибудь. Это позволяет мне сберечь платья. У меня их не так много.
  - Но ты можешь встретить кого-нибудь, - с потрясением в голосе сказала Эдит Этель. - Это очень опрометчиво. Разве ты не думаешь, что поступила безрассудно? Ты можешь встретить кого-нибудь, кто приходит на наши Пятницы!
  - Иногда я вижу их. Но их, кажется, совсем это не заботит. Вероятно, они думают, что я офицер ЖВС (женской вспомогательной службы). Это вызывает уважение...
  Миссис Дюшемен с охапкой цветов и страдающим выражением лица отошла прочь...
  И теперь у чайного стола она мягко проговорила:
  - Моя дорогая, мы решили прием на следующей пятнице сделать не совсем обычным.
  Валентайн стало интересно, насколько ее подруга честна, или это просто ложь, чобы избавиться от нее?
  - Мы решили устроить небольшой праздничный вечер. После долгих размышлений мы пришли к заключению, что пора представить общественности наш союз, - она остановилась, ожидая комментариев, но не дождавшись, продолжила, - По счастливому совпадению - не могу не признать это очень счастливым совпадением! - нас также ожидает другое событие. Не то чтобы мы придавали этому большое значение... Но Винсенту шепнули, что в следующую пятницу... Возможно, моя дорогая Валентайн, ты тоже слышала...
  - Нет, не слышала. Думаю, он получит Орден Британской Империи. Я очень рада.
  - Его Величество посчитал нужным даровать ему честь рыцарства.
  - Ну что ж, он делает быструю карьеру. Не сомневаюсь, что он это заслужил. Он много трудился. Я искренне поздравляю вас. Это будет хорошей поддержкой для вас.
  - Эта награда дается не только за усердие. Вот почему это доставляет еще большую радость. Его отметили за одну гениальную идею. Это секрет, конечно же. Но...
  - О, я знаю! - перебила Валентайн. - Он вывел некоторые формулы для вычислений, которые доказывают, что потери в разрушенных районах, если не брать в расчеты технику, добычу угля, фруктовые деревья, урожаи, промышленную продукцию и так далее, не превышают потерь от годового износа хозяйства для...
  - Откуда ты знаешь? - в панике смотрела на нее миссис Дюшемен. - Как ты могла узнать?.. - Она призадумалась, - Это тайна за семью печатями... Не иначе, этот человек тебе рассказал... Но он откуда узнал?
  - Я не разговаривала с мистером Титдженсом с тех пор, как он в последний раз был здесь.
  По недоумению Эдит Этель Валентайн поняла, что случилось. Бедный Макмастер не сумел признаться жене, что расчеты были не его, а фактически украденными. Он желал немного поднять свой авторитет в семейном кругу, хоть в этот раз немного больше уважения! Ну а почему бы и нет? Она знала, Титдженсу хотелось, чтобы Винни имел все, что сумел бы заполучить. Поэтому она сказала:
  - О, это витало в воздухе... Всем известно, что правительство хочет избавиться от требований к высшему командованию... И любому, кто сможет помочь им, даруется рыцарское звание...
  - Да, конечно же, - немного успокоилась миссис Дюшемен. - Махинаторы (???), как ты их называешь, эти ужасные люди. - Она снова призадумалась, - Да, вероятно, это так. Витает в воздухе. Все, что может повлиять на общественное мнение против этих ужасных людей, можно только поприветствовать. Это достаточно широко известно... Нет! Вряд ли Кристофер Титдженс был в состоянии размышлять об этом, а потом рассказать тебе. Это не пришло бы ему в голову! Он же их друг. Он бы...
  - Он определенно не друг врагов своей страны. Как и я сама.
  Миссис Дюшемен уставилась на нее широко раскрытыми глазами.
  - Что ты имеешь в виду? - почти рявкнула она. - Ради Бога, что ты СМЕЕШЬ иметь в виду? Я думала, что ты за немцев!
  - Нет!.. Нет!... Я ненавижу смерти... Я ненавижу, когда люди умирают... Всякие люди... - девушка с трудом успокоилась. - Мистер Титдженс говорит, что, чем больше мы мешаем союзникам, тем больше мы затягиваем эту войну, а значит, и теряем больше жизней... Больше жизней, понимаешь?...
  Миссис Дюшемен напустила на себя вид особенной, чуткой, высокоодухотворенной натуры:
  - Мое бедное дитя! - сказала она. - Мнение этого сломанного человека может принести другим много беспокойства. Передай ему от моего имени, что ничего хорошего его не ждет, если он будет продолжать озвучивать эти дискредитированные идеи. Он уже меченый. С ним уже все покончено! И ничего хорошего нет в том, что мой Леденец, мой муж, пытается заступиться за него.
  - Он защищает его? Хотя я не понимаю, зачем это нужно. Мистер Титдженс, безусловно, в состоянии постоять за себя.
  - Мое бедное дитя. Ты должна также узнать и плохое. В Лондоне нет более скомпрометированного человека, чем Кристофер Титдженс, и мой муж причиняет себе непоправимый вред, вставая на его защиту. Из-за этого мы поссорились.
  - Все было отлично, - продолжала она, - пока его мозги были в порядке. Говорили, что он человек большого ума, хотя я никогда этого не замечала. Но теперь, с его пьянством и распущенностью, он сам вогнал себя в то положение, в котором сейчас находится; а как по-другому объяснить его состояние? Они его вышибли, не постесняюсь этого сказать, из офиса...
  Именно тогда в первый раз Валентайн в голову, как безумное озарение, пришла мысль: эта женщина в свое время была влюблена в Титдженса. И вполне допустимо, - люди есть люди, - что она хоть однажды была его любовницей. Ничем другим нельзя было объяснить эту злость, которую Валентайн считала абсолютно беспочвенной. С другой стороны, девушка не торопилась защищать Титдженса от не имеющих реальные основания обвинений.
  - Естественно, что такой человек, - размышляла вслух со снисходительной надменностью миссис Дюшемен, - в таком состоянии не может понимать тонкости высокой политики. Крайне важно, чтобы у этих ребят не было вышестоящего командования. Чтобы не потакать их ненормальному духу милитаризма. Им надо воспрепятствавать. Пусть останется это только между нами, но мой муж говорит, что такое же убеждение исходит от самых высоких кругов. Если позволить им так поступить, и даже если это приведет к быстрому успеху, то создастся прецендент - так говорит мой муж! - по сравнению с которым потеря нескольких жизней...
  Валентайн вскочила с искаженным лицом.
  - Ради Христа! - вскричала она, - раз ты веришь в жертву Христа ради тебя, попытайся понять, что на кону миллионы человеческих жизней...
  - Мое бедное дитя, - улыбнулась миссис Дюшемен. - Если ты вращаешься в высших кругах, то на такие вещи смотришь намного отстраненнее...
  Валентайн в поисках опоры схватилась за спинку высокого стула:
  - Ты не вращаешься в высоких кругах. Ради Бога - и ради себя самой - вспомни, что ты женщина, что не всегда была снобом (выскочкой). Когда-то ты была хорошей женщиной. Но слишком долгое время провела со своим мужем...
  Миссис Дюшемен откинулась назад в своем кресле:
  - Моя девочка! Ты сошла с ума?
  - Да, почти. Мой брат на море. Мой любимый там, на фронте, неизвестно как еще долго. Думаю, хоть это ты можешь понять, даже если ты не в состоянии представить, как сходят с ума от неотвязных мыслей о страданиях... И я знаю, Эдит Этель, ты боишься услышать мое мнение о тебе, иначе ты не пустила бы в ход все эти отговорки и утаивания в течение этих лет...
  - Моя девочка! - быстро сказала миссис Дюшемен. - Если твои собственные интересы поставлены на карту, то от тебя нельзя ожидать абстрактного видения высших материй. Лучше сменим тему.
  - Да, непременно. Излагай свои извинения за то, что не приглашаешь нас с матерью на вечер по поводу получения рыцарства.
  При этих словах миссис Дюшемен тоже встала. Она почувствовала своими длинными пальцами, что бусинки на кончиках ее янтарного ожерелья перевернулись. За спиной во всей красе проявились все ее зеркала, подвески на ее люстрах, сверкающие искры позолоты и полировки темного дерева. Валентайн подумала, что она никогда не видела кого-нибудь еще, кто так совершенно олицетворял собой доброту, нежность и достоинство.
  - Моя дорогая, я только собиралась сказать, что это будет вечер, на который тебе необязательно приходить... Народ будет чопорный и официальный, и, вероятно, у тебя нет подходящего наряда.
  - О, у меня есть подходящий наряд. Но на вечерних чулках есть лестница Иакова (спустившаяся петля - прим. перев.), которую нельзя просто так откинуть. (Лестница Иакова - по Ветхому Завету, лестница, соединяющая землю и небо - прим.перев.).
  Она не могла отказать себе в удовольствии сказать это.
  На застывшем лице миссис Дюшемен медленно проступали красные пятна. Необычное зрелище представляли собой ярко выделившиеся на багровом фоне белые глаза и темные прямые, почти сросшиеся на переносице брови. Постепенно ее лицо приобрело первоначальный бледный вид, а радужки глаз снова посинели. Она потирала длинной белой левой рукой тыльную сторону ладони правой.
  - Мне очень жаль, - безжизненным голосом сказала она. - Мы надеялись, если этот человек уехал во Францию, - или что-либо еще произошло, - мы можем продолжать нашу старинную дружбу. Но ты сама должна видеть, что, в связи с нашим официальным положением, от нас нельзя ожидать пособничества...
  - Не понимаю!
  - Вероятно, ты предпочтешь, чтобы я не продолжала! - возразила миссис Дюшемен. - Мне гораздо предпочтительнее не продолжать.
  - Тебе лучше знать.
  - Мы имели в виду тихий маленький ужин - мы двое и ты, перед приемом, как в старые добрые времена (auld lang syne - "Доброе старое время", песня, которой по традиции заканчивается встреча друзей, собрание и т. п. - прим. перев.). Но этот человек навязывает себя, поэтому, как ты понимаешь, мы не можем пригласить тебя.
  - Не понимаю, почему. Я всегда рада видеть мистера Титдженса.
  Миссис Дюшемен пристально посмотрела на нее:
  - Не вижу причины, почему ты до сих пор носишь эту маску. Довольно неприлично, что твоя мать вынуждена везде появляться с этим человеком, и что происходят ужасные сцены, подобные той на последнем пятничном приеме. Миссис Титдженс держалась героически. Ни больше ни меньше - героически. Но ты не имеешь права подвергать нас, своих друзей, таким испытаниям.
  - Ты считаешь... Миссис Титдженс...
  Миссис Дюшемен не останавливалась:
  - Мой муж настаивает, чтобы я все-таки пригласила тебя. Но я не буду. Просто не буду. Я придумала в оправдание отсутствие у тебя наряда. Безусловно, мы можем дать тебе платье, если этот мужчина настолько скупой или настолько неимущий, что не может тебя прилично содержать. Но повторяю: в нашем официальном положении мы не можем - не можем! Это будет безумием - потакать этой интрижке. И тем более его жена, похоже, хорошо к нам относиться. Она побывала у нас уже однажды - вероятно, придет еще.
  - Я предупреждаю тебя, - после паузы торжественно продолжила она, - если разрыв произойдет, - а он неизбежен, какая женщина будет терпеть? - мы будем на стороне миссис Титдженс. Она всегда найдет здесь теплый прием.
  Сияющее видение Сильвии Титдженс рядом с Эдит Этель затмило своим величием ставшую сразу карликового роста миссис Дюшемен, как жираф затмевает страуса эму.
  - Этель! Я схожу с ума? Или это ты? Честное слово, не могу понять...
  - Ради Бога! Попридержи язык, бессовестная! Разве у тебя ребенок не от него?
  Видение исчезло, Валентайн снова увидела высокие серебряные подсвечники, темные полированные панели, перекошенное лицо Эдит Этель и ее встрепанные волосы надо лбом.
  - Нет! Нет у меня ребенка. Можешь ты это вбить в себе голову? Определенно, у меня нет ребенка, - надо было найти силы превозмочь навалившуюся усталость. - Уверяю тебя, я прошу поверить мне, если это принесет тебе облегчение - мистер Титдженс никогда в своей жизни не обращался ко мне со словами любви. Или я к нему. За все время нашего знакомства мы почти не разговаривали друг с другом.
  - За последние пять недель, - севшим голосом произнесла миссис Дюшемен, - семь человек рассказали мне, что у тебя ребенок от этого чудовища: он разорен, потому что должен был содержать тебя, твою мать и ребенка. Ты же не будешь отрицать, что он где-то хорошо прячет ребенка?..
  - О Этель! - перебила ее Валентайн. - Ты не должна... Ты не должна ревновать ко мне! Если бы ты знала, тебе бы не пришлось... думаю, твой ребенок был от Кристофера? Мужчины такие... Но не ко мне! Никогда, никогда! Я была твоей самой лучшей подругой...
  Миссис Дюшемен начала хрипеть, как будто ее душили:
  - Шантаж! Знала, что к этому все придет! Подобные тебе всегда опускаются до такого! Ну так иди и постарайся, потаскуха! Ты никогда не переступишь порог этого дома! Убирайся и пропади ты...
  Внезапный страх отразился на ее лице и она, с большой скоростью отбежав в глубь комнаты, с необычайной изящностью склонилась над красивой вазой с розами. От двери донесся голос Винсента Макмастера:
  - Проходи, старина. Конечно, у меня есть десять минут. Книга где-то здесь...
  Макмастер был уже рядом с девушкой, съеженный в своей странной, более того сказать, жалкой манере, потирающий ручки, страдающе уставившийся на нее через свой монокль, который ненормально увеличивал его ресницы, красное веко и вены в белке глаза.
  - Валентайн!.. Дорогая Валентайн! Вы уже слышали? Мы решили сделать достоянием общественнсти... Леденец сделает вам приглашение на наш маленький праздник. Думаю, это будет сюрпризом...
  По-прежнему склонившаяся над цветами Эдит Этель через плечо бросила на Валентайн быстрый затравленный взгляд.
  - Да, - твердо сказала девушка так, чтобы ее услышала Эдит Этель. - Этель пргигласила меня. Я постараюсь приехать...
  - Но вы должны, только вы и Кристофер, кто были так добры к нам. По старой памяти. Вы не можете...
  Кристофер Титдженс медленно вплыл в комнату и осторожно протянул ей руку. Они практически никогда не здоровались за руку, будучи дома, можно было избежать рукопожатия и в этот раз. Валентайн подумала: "О, как это возможно! Как он посмел...". Она как наяву увидела тяжкую обстановку - жалкий маленький муж, отчаянно безразличный любовник - и Эдит Этель сходит с ума от ревности! Обреченная семья. Она надеялась, что Эдит Этель видела, как она не подала руку Кристоферу.
  Но Эдит Этель, все еще над вазой, прятала свое красивое лицо в розах. Она могла так стоять в течение многих минут, это уже вошло у нее в привычку. Ей казалось, что в таком виде она напоминает картину объекта самой первой небольшой монографии ее мужа. Валентайн думала, что так оно и есть. Она попыталась сказать Макмастеру, что ей очень трудно выкроить время в пятницу вечером. Но горло болело слишком сильно. И это был, она знала, ее последний образ Эдит Этель, которую она сильно любила. И это был, она надеялась, ее последний образ двигающегося вдоль книжных полок Кристофера Титдженса, большого и неуклюжего, которого она тоже сильно любила...
  Провожая ее в холодную прихожую, Макмастер шумно повторял свое приглашение. У громадной металлической двери он долго держал ее за руку, грустно вглядываясь в ее лицо. Видимо, что-то поняв, Макмастер вдруг воскликнул со страхом в голосе:
  - Леденец?... Она не?...
  На близком расстоянии его лицо оказалось пятнистым, сморщившимся от тревоги - он в панике оглянулся на двери гостиной.
  Валентайн все же удалось заставить работать онемевшие связки:
  - Этель рассказала мне, что теперь она леди Макмастер. Я очень рада. В самом деле, я очень рада за вас. Вы же этого добивались, не так ли?
  Казалось, он утомился упрашивать, и потому не смог скрыть смущенного облегчения:
  - Да, да!.. Конечно, это секрет... Я не хотел ему говорить до следующей пятницы... так что это вроде bonne bouche (лакомый кусочек - прим. перев.)... Практически уже решено, что он уходит в субботу... Они посылают огромную партию... для мощного наступления...
  Девушка не уловила сказанного - она пыталась вынуть свою руку из рук мужчины. Кажется, он готов полностью выложиться для этого счастливого маленького обеда. Ее поразили слова "Wie im alten schönen Zeit" (нем., "Как в старые добрые времена" - прим. перев.). Она не смогла определить, чьи глаза - его или ее - были полны слез:
  - Я знаю... Я знаю, что вы хороший человек!
  В неприветливой прихожей резко мигнул и погас электрический свет. Все пространство, вместе с длинными японскими росписями на шелке, окрасилось в печальный коричневй цвет.
  - Я тоже прошу вас поверить, что я не откажусь... - он снова оглянулся на внутреннюю дверь и добавил, - От вас двоих... Никогда не откажусь... от вас двоих! - повторил он.
  Он отпустил ее руку. Валентайн шагнула в темную сырость на каменные ступени. Не встретив никакого сопротивления, большая дверь за ней закрылась, с шелестом выпустив снизу облачко теплого воздуха.
  
  
  Глава 5
  Заявление Марка Титдженса, что его отец выполнил свое давнее обещание и предоставил миссис Ванноп средства, чтобы она оставшуюся жизнь посвятила написанию более серьезных работ, устранило все проблемы Валентайн, кроме одной. Но эта проблема была угрожающих размеров и требовала безотлагательного решения.
  Она прожила необычную, напряженную неделю, в течение которой доминирующим чувством было оцепенение, ей казалось странным, что ей ничего не надо делать в пятницу! Чувство не покидало ее, ни когда перед ее глазами проходили сотни выстроенных на асфальте девочек в холщовых блузах и мужских галстуках; ни когда она запрыгивала в трамвай; ни когда покупала консервированную или сушеную рыбу, которая была основной в их с матерью рационе; ни когда она мыла посуду после обеда; ни когда ругала жилищного агента за состояние ванной; ни когда склонялась над рукописью нового романа, который она печатала, разбирая крупный, но безжалостный почерк матери. Чувство проходило поверх ее повседневных дел, было наполовину радостным, наполовину грустным. Она ощущала себя как человек, который долгое время терпеливо и предвкушающе ожидал отдыха, но был принудительно отстранен от кропотливой, но увлекательной работы. Ей нечего делать по пятницам!
  Это было также похоже на то, как будто недочитанный роман выхватили из рук, и ты не знаешь его окончания. В сказках всегда был счастливый конец - везучий и отважный портной женится на пастушке гусей, которая окажется принцессой, и все будет хорошо вплоть до погребения в Вестминстерском Аббастве, или, в всяком случае, до поминальной службы в его поместье, где дворянин будет похоронен среди своих преданных крестьян. Но девушка никогда не знала, купили ли они наконец, как хотели, синие голландские плитки, чтобы облицевать свою ванную... И никогда не узнает. Тем не менее, большую часть своей жизни она была свидетелем подобных стремлений.
  И еще одна сказка закончилась, сказала она себе. Внешне ее история любви к Титдженсу выглядела довольно спокойной. Она зародилась из ничего и завершилась ничем. Но любовь эта, укоренившаяся в самой сути ее существа, постепенно созревала. И не без влияния двух женщин. До ссоры с миссис Дюшемен она считала, что женщин, думающих меньше ее о сексе как таковом, или о страсти, или о жизни, можно было бы перечислить по пальцам. Тот секс, который она видела из задней кухни за время работы в качестве домашней прислуги, показался ей отталкивающим действием. А знания о совершении полового акта, полученные подобным образом, лишили физическое влечение той загадочности, приписываемой сексу большинством знакомых ей молодых женщин, которые интересовались этой темой.
  Она осознавала, что ее взгляды на нравственное влияние свободного секса были полностью соглашательскими. Если бы ей, воспитанной среди "современных" молодых людей, пришлось публично говорить о своих воззрениях, она бы, вероятно, из лояльности к своим товарищам заявила бы, что ни мораль, ни другие этические аспекты не задействованы в этом вопросе. Как и большинство ее юных друзей, под влиянием прогрессивных учителей и модных романистов, она бы определила себя поборницей, - разумеется, свободного от предрассудков и суеверий! - промискуитета. Но это было до откровений миссис Дюшемен. На самом деле, ее размышления по этому поводу сводились к минимуму.
  Тем не менее, до того самого момента, когда ее глубокие чувства подверглись сомнению, она бы сказала, что сексуальная невоздержанность - весьма гадкая черта, но в жизни, которая по сути является гонкой с яйцом в ложке, гораздо больше ценится целомудрие. Воспитанная отцом, - который был намного мудрее, чем представлялся, - уважать атлетизм, она была уверена, что специальная тренировка тела требует целомудрия, умеренности, чистоплотности и других качеств, формирующихся из самоотречения. Старший сын хозяина дома, где она работала в Илинге, был ответчиком на суде по поводу особенно непристойного случая невыполнения обещания. Комментарии пьяного повара по этому и другим делам содержали весь спектр его отношения - от сентиментально-сдержанного до откровенно-грубого, в зависимости от показаний его алкогольного барометра. Поэтому у нее не получилось бы, живя среди обслуживающего люда Илинга, не прийти к определенным подсознательным выводам. Она разделила людей на две группы - с одной стороны, простые существа для заполнения кладбищ, деятельность которых в течение жизни совсем незначительна, а с другой стороны - светлые создания, люди, чья общественная пропаганда цивилизованного промискуитета тонко сочетается с абсолютным воздержанием. Она также признавала, что просвещенные создания иногда, вопреки стандартам, превращаются в зловещих Эгерий; но с юмором относилась к Мэри Уоллстонкрафтам, миссис Тейлор и Джорджам Эллиоттам из прошлого века как к досадным случайностям. Разумеется, будучи очень здоровой и вынужденной много работать, Валентайн привыкла относиться ко всем неприятностям, если не шутливо, то, по крайней мере, добродушно.
  Вплотную столкнувшись с сексуальными потребностями наиболее почитаемой Эгерии (советчицы?), девушка почувствовала себя ужасно. Фактически миссис Дюшемен разоблачила в себе скрывавшуюся за осмотрительной, благочестивой и учтивой эстетической личностью другую, более грубую персону с более крутыми выражениями, чем у пьяного повара. Фразы, которые она применяла по отношению к своему любовнику, называя его "этот болван" или "это чудовище", буквально причиняли боль девушке. Ей казалось, что от каждых двух-трех слов в ней рушится очередная внутренняя опора, и поэтому дорога от дома священника до своего коттеджа, в темноте, ей показалась бесконечной.
  Валентайн никогда не узнала, что случилось с ребенком миссис Дюшемен. На следующий день жена священника была как никогда обходительна, осмотрительна и собранна. Ни одного слова не была сказано с тех пор о происшедшем. Но в подсознании остался какой-то черный провал, как после совершенного убийства, в который она не смела заглянуть. И сквозь мрак ее сексуального ошеломления не единожды промелькнула мысль о том, что Титдженс может быть любовником ее подруги. Она пришла к этому выводу методом простейшей аналогии - миссис Дюшемен относилась к светлым созданиям, так же, как и Титдженс. Но миссис Дюшемен оказалась грязной распутницей...
  Насколько же тогда Титдженс, как все мужчины, с бОльшими сексуальными потребностями, является... Ее разум отказывался дальше продолжать эту мысль.
  Данное предположение не противоречило образу Винсента Макмастера: она ощущала, что он относится к тому типу людей, которые будут непременно преданы либо любовницей, либо товарищем. Казалось, он сам нарывается на это. Она однажды примерила ситуацию на себя: если женщине предоставляется выбор и возможность, - Бог знает, сколько было этих возможностей, - то как она может предпочесть невзрачный усушенный сморчок, когда рядом есть восхитительно мужественный Титдженс, в объятия которого и нужно падать. Именно так она и рассматривала этих двух мужчин. Ее мрачное подозрение переросло в убеждение, когда, чуть позже, миссис Дюшемен начала применять к Титдженсу те же эпитеты, - "болван" и "чудовище" - ранее используемые для характеристики отца ее предполагаемого ребенка!
  Скорее всего, Титдженс отвергнул миссис Дюшемен, и раз он от нее отказался, он, должно быть, свободен для нее, Валентайн Ванноп! Эта мысль показалось ей постыдной; но чувство пришло из неконтролируемых глубин ее сознания, уже оформленным, и она успокоилась. Ну а затем, с приходом войны, проблема отпала сама собой; между началом боевых действий и, как она предполагала, неизбежным отъездом ее любимого, она полностью предалась, по ее мнению, чистому физическому желанию к нему. Среди ужасных невыносимых страданий того периода не осталось ничего другого, кроме как полностью погрузиться в эти ощущения! Не осталось ни одного прибежища с ни на минуту, ни на секунду не прекращающимися мыслями о боли и муках, ни на миг не оставляющей идеей, что ее любимый скоро тоже будет страдать. Ни одного!
  Она сдалась. Она ждала от него хоть слова, хоть взгляда, который бы их соединил. Она была готова ко всему. Целомудрию - конец (более подходит "трындец" - прим. перев.)! Как и всему остальному.
  О физической стороне любви девушка не имела ни малейшего представления, как впрочем, и понятия. Раньше, когда ей случалось оставаться с ним, или когда он входил в комнату, где она находилась, или даже она просто узнавала, что он собирается к ним в деревушку, целый день она мурлыкала себе что-то под нос, а кожа теплела от пробегающих незримых токов. Она где-то читала, что при употреблении алкоголя кровь достигает поверхностных сосудов, порождая тем самым ощущение тепла на коже. Она ни разу не принимала такое количество алкоголя, чтобы на собственном опыте познать подобный эффект, и потому была уверена, что любовь так действует на тело - и что такое состояние останется на всегда!
  Сейчас же она испытывала более сильное смятение. Достаточно было Титдженсу подойти к ней, как все ее тело тянулось к нему, как человек, достигший наводящий ужас высоты, пытается подняться еще выше. Жаркой волной кровь стремилась к ее естеству, словно неумолимо притягиваемая неведомой физической силой. Так Луна вызывает приливы на Земле.
  Впервые, всего на долю секунды, она ощутила этот порыв сразу после их совместной поездки длинной теплой ночью.Теперь, спустя годы, она чувствовала эту взволнованность все время, как только просыпалась, и трепет этот заставлял покинуть постель. Она могла простоять всю ночь у открытого окна до тех пор, пока звезды не побледнеют и мир вокруг не станет серым. Это чувство могло вызвать радость, или же рыдания, но оно же могло пронзить ее сердце острым ножом.
  В мысленном календаре день долгой беседы с Титдженсом среди превосходно подобранной мебели в доме Макмастера Валентайн отметила как день замечательного любовного свидания. Это было два года назад - он собирался уходить в армию. Сейчас он тоже отправлялся на войну, поэтому она знала, что это была любовная сцена. Слово "любовь" не было произнесено, но оно подразумевалось в их стремлении друг к другу, нежной теплоте и мурашкам по коже. Каждое сказанное слово было признанием в любви, точно так же, как при пении соловья страстное влечение вашего любимого отзывается в биении сердца.
  Каждое сказанное слово в комнате среди превосходно подобранной мебели было признанием в любви. Он решился рассказать ей, что не поведал бы ни единой душе в мире - "Ни единой душе в мире!" - о своих сомнениях, опасениях и страхах; каждое произнесенное им и услышанное ею слово в течение этого волшебного вечера было одой их нежного чувства. Если бы он позвал ее, она пошла бы за ним на край земли; если бы он сказал: "Нет никакой надежды", она бы познала всю глубину отчаяния. Не выраженный словами его посыл она восприняла как: "Таково наше положение, поэтому мы должны продолжать (не отступимся?)". Точно так же из его слов она с уверенностью поняла, что он, подобно ей, тоже... ну скажем, на стороне ангелов. И если бы он тогда сказал ей: "Согласны ли вы провести сегодня ночь со мной?", она, ни колеблясь ни секунды, ответила бы "Да", как будто в самом деле наступил конец света.
  Но его сдержанность не только укрепила ее приверженность к целомудрию, но и восстановила ее прежнее видение мира как общность достойных и устремленных. Во всяком случае, она временами по возможности снова напевала себе под нос, ощущая, как поет само сердце. И ее любимый, как и прежде, предстал перед ней возвышенной личностью. В последние несколько месяцев она наблюдала за ним с другого конца чайного столика в их каморке в Бедфорд Парке, как раньше за более обильным столом в коттедже недалеко от дома приходского священника. Отношение к неблаговидному поступку миссис Дюшемен стало смягчаться. Ей даже могло прийти в голову, что безумие миссис Дюшемен вызвано страхом быть преследуемой за несовершенное преступление. Валентайн Ванноп вновь обрела свою уверенность в мире, по крайней мере, конкретных дел.
  Но вспышка миссис Дюшемен на минувшей неделе разбудила в ней прошлые призраки. Она по-прежнему глубоко уважала миссис Дюшемен. Она не могла считать Эдит Этель просто лицемеркой, или даже вообще притворщицей. Ее великим достижением было то, что она сделала подобие человека из жалкого маленького существа, точно так же, как она смогла долго удерживать своего несчастного мужа от помещения его в лечебницу для умалишенных. Это было небольшим подвигом, но его нельзя назвать незначительным. И Валентайн знала, что Эдит Этель на самом деле любит красоту, предусмотрительность, учтивость. То, что она защищала Аталанту в гонке за невинность, не делало ее лицемеркой. Но Валентайн нередко видела, как род человеческий предъявляет двуличие сильных натур: вежливые и степенные испанцы находят отдушину в страстных визгах на корриде, или осторожная, старательная, милая городская машинистка становится добычей грубого вожделения некоторых романистов. Так и Эдит Этель имела две стороны - телесную чувственность дамы и вопиющую непристойность рыбачки. Тогда откуда берутся святые? Несомненно, лишь после абсолютной победы одной стороны над другой!
  Теперь же, после прощальной сцены с Эдит Этель, простое смещение образа вынесло на поверхность, пусть и ненадолго, большинство старых сомнений. Девушка убедила себя, что только вследствие ее, Валентайн, сильного характера, Эдит Этель не позволила себе опуститься до фантастических разоблачений Титдженса, просто безумных обвинений его в пьянстве и бесчинствах, а ее - в сексуальном поведении. Разве что миссис Дюшемен была уязвлена такой страстью, как ревность. К другому выводу она, Валентайн, прийти не могла. Сопоставив факты, как ей виделось, и поверив в них, девушка, уже более спокойно со всей серьезностью заключила, что мужскую суть не изменить, и она сама дала возможности своему любимому освободить грубые потребности его естества, а он решился на это то ли из уважения к ней, то ли от отчаяния, - за счет миссис Дюшемен, которая, безусловно, была уже слишком готова.
  Определенное настроение на прошлой неделе стало благодатной почвой для этих сомнений, чего бы она не допустила бы в другом расположении духа. К четвергу все уже показалось неважным. Ее любимый уходил от нее; война грозила затянуться; удовлетворить насущные потребности становилось тяжелее; что значит неверность в такой долгой и жестокой вещи, как жизнь? В четверг же на пороге объявились двое новобранцев или рангом постарше, чтобы потревожить ее состояние. Ее брат просил передать, что он приедет домой в отпуск на несколько дней. Она с беспокойством думала, что будет вынуждена общаться с человеком, чье резкое и громкогласное мнение противостоит взглядам Титдженса, за которые тот был готов пожертвовать собой. Кроме того, ей предстояло присутствовать на многочисленных шумных гуляниях своего брата, где ее будут неотступно преследовать мысли о том, что Титдженс в составе изнуренной армии все ближе и ближе к прямому столкновению с вражескими силами. Помимо всего, ее мать получила от одной из популярных воскресных газет щедро предоплаченный заказ на серию своеобразных статей о боевых действиях. Им очень нужны были деньги, - в большей мере из-за отпуска Эдварда, - что Валентайн преодолела свою обычную неприязнь к нежелательной трате времени ее матери... На самом деле, это займет немного времени, а заработанные шестьдесят фунтов помогут им продержаться несколько месяцев.
  Но Титдженс, на которого миссис Ванноп полагалась как на свою правую руку, неожиданно заупрямился. Как объяснила миссис Ванноп, он не был похож на себя и довольн о презрительно отозвался о двух первых заявленных темах - о "младенцах войны" и об опустившихся немцах, поедающих трупы, - как недостойных приличного пера. Он сказал, что число незаконнорожденных выросло незначительно; заимствованное французами немецкое слово "kadaver" означает туши лошадей и крупного рогатого скота; "труп" по-немецки будет "leichnam". Он практически отказался иметь что-то с этим делом.
  Что касается "kadaver", Валентайн была с ним согласна. По поводу "младенцев войны" она хотела бы более объективного отношения. Если проблемы нет, то ничего страшного не произойдет, если кто-нибудь напишет об этом; точно так же ничего страшного не будет в статье, предполагающей существование маленьких бедняжек. Ее несколько тревожила безнравственность вопроса, но ее мать так отчаянно нуждалась в деньгах, что обратилась первой.
  Ничего особенного, обыкновенная просьба к Титдженсу. Валентайн знала, что без его моральной поддержки, означающей благожелательное или требовательное утверждение статьи, ее мать провалит тему и потеряет интерес популярной газеты, которая так хорошо платит. Случилось так, что в пятницу утром миссис Ванноп получила заказ от швейцарского обзорника на пропагандистскую статью по некоторым историческим вопросам, связанным с мирным урегулированием после Ватерлоо. Платили практически ничего, но работа, по крайней мере, была относительно достойной, и миссис Ванноп, - что, впрочем, было обычным делом! - попросила Валентайн позвонить Титдженсу и спросить у него про некоторые детали Венского Конгресса, на котором, до и после Ватерлоо, обсуждались условия мира.
  Валентайн позвонила - как делала до этого сотни раз. Ей было в удовольствие, по крайней мере, еще раз услышать Титдженса. Когда на другом конце провода ответили, Валентайн попросила передать два сообщения - одно о Конгрессе в Вене, другое - о "младенцах войны". Отталкивающий голос произнес:
  - Девушка! Держитесь подальше от моего мужа. Миссис Дюшемен уже является его любовницей. Держитесь подальше!
  Ничего человеческого не было в этом голосе; как из необъятной темноты огромная машина словами наносила разящие удары. Ей пришлось ответить; ее подсознание оказалось подготовленным, в отличие от нее самой. И так как это была не совсем "она", ответ ее прозвучал холодно и невозмутимо:
  - Вероятно, вы ошиблись, приняв меня за другую. Если возможно, передайте мистеру Титдженсу, чтобы он перезвонил миссис Ванноп, когда освободится.
  - Мой муж будет в Военном Министерстве в 4.15. Он поговорит с вами там - о ваших военных детях. Но на вашем месте я бы держалась подальше!
  На том конце повесили трубку.
  Валентайн отправилась по своим делам. Она слышала, что зерна кедрового ореха очень дешевы и очень питательны, или хотя бы достаточно сытны. Они пришли к выводу, что малую цену компенсирует чувство сытости, и девушка в поисках этих зерен посетила несколько магазинов. Когда она вернулась в их каморку с покупкой, ее брат уже прибыл. Он почти восхитил их. Он привез с собой кусок мяса, часть своего отпускного рациона. Он начищал свою моряцкую форму, готовясь к шумной вечеринке, на которую они все собирались. Там можно встретить кучу уклонистов (от военной службы - прим.перев.), сказал он. Валентайн поставила мясо - вот это было чудо, хотя и довольно жилистое! - вариться с нарезанными овощами, и прошла в свою комнату, чтобы заняться печатанием очередной работы матери.
  Она задумалась о характере жены Титдженса. Раньше ей и в голову не приходило вспоминать о ней - она представлялась нереальной, загадочной, как миф! Ослепительной и величавой, как грациозный олень! Но она, должно быть, жестока! Она мстительно жестока по отношению к Титдженсу, иначе она не стала бы раскрывать секреты его личной жизни! Его жена просто озвучила информацию, она не могла блефовать, потому что она точно не знала, с кем говорит по телефону. Намерение не достигло цели! Но она решила показать свою дерзость миссис Ванноп; и снова намерение не достигло цели! Тем не менее, так любезно! Телефон в течение первой половины дня звонил несколько раз, но Валентайн предоставила матери возможность ответить.
  Девушке надо было накрыть стол к обеду. Сам обед занял три четверти часа, и девушка с удовольствием наблюдала, как ее мать хорошо ест - тушеное мясо в наваристом соусе с сытной фасолью. Сама она не могла есть, но, к счастью, никто этого не заметил.
  - А что, разве гунны еще не убили не убили старину Напыщенное Бревно? - спросил Эдвард. - Хотя он наверняка нашел себе безопасную работенку...
  Телефон на буфете ужасал Валентайн: в любой момент его голос мог... Эдвард продолжал рассказывать анекдоты, как они дурачили унтер-офицеров на тральщике. Миссис Ванноп слушала его с вежливым, показным интересом, с каким принимают коммивояжеров. Эдвард захотел выпить эля и вытащил монету в два шиллинга. Он выглядел огрубевшим, но, безусловно, только на первый взгляд. В эти дни все выглядели внешне огрубелыми.
  Валентайн подошла с квартовым кувшином к разливной стойке ближайшего паба - чего ни разу в жизни не делала. Даже в Илинге хозяйка не позволяла отправлять девушку в паб - повар должен был покупать пиво к обеду сам или посылать кого-либо еще. Скорее всего, хозяйка в Илинге была более наблюдательна, чем думала Валентайн: добрая женщина, хоть и инвалид, почти целый день проводила в постели. Слепая ярость окатила Валентайн при мысли об Эдит Этель в объятиях Титдженса. Разве ей не хватает собственного евнуха? Миссис Титдженс сказала: "Миссис Дюшемен является любовницей моего мужа!" Является! Значит, она может быть с ним прямо сейчас!
  С этой картинкой перед глазами она ничего не почувствовала - ни волнения, ни дрожи, - при покупке пива. Очевидно, эта покупка ничем не отличалась от других покупок, разве что пахнущими пивом опилками на полу. Ты говоришь: "Кварту лучшего горького", и толстый, вполне вежливый человек с напомаженной головой и в белом фартуке берет деньги и наполняет кувшин... Но Эдит Этель так оскорбляла Титдженса! Так злобно, так что наверняка у них все было! На коричневой поверхности налитого пива бесформенной массой возвышалась лопающаяся пена. Не расплескать бы, не пролить на тротуар! - определенно, у них все было! Некоторые женщины бранят своих любовников после того, как переспали с ними. И чем отчаяннее чувства, тем безумнее оскорбления. Та самая "пост - тире - грусть" , о которой говорил преподобный мистер Дюшемен. Грусть! Грусть!
  Terra tribus scopulis vastum . . . Но не longum! (не знаю латинского :( - прим.перев.)
  Брат Эдвард начал долгое и невнятное общение с самим собой, где он должен встретиться с сестрой в 19.30 и показать, как надо веселиться! Валентайн постепенно охватывала паника, когда она слышала названия ресторанов, которыми сыпал брат. Он решил бесшабашно и не совсем уверенно - все-таки кварта - довольно много для человека с минного тральщика, где соблюдался строгий "сухой закон", - что он будет ждать ее в 7.20 на Хай Стрит, откуда они пойдут в известный ему паб. После они отправятся на танцы. В студию. "О Боже!" - застучало ее сердце. - "А если Титдженс захочет ее?" Быть с ним, в эту последнюю ночь. Это очень возможно! В эти дни все выглядели огрубелыми, по крайней мере, внешне. Брат выкатился из дома и напоследок так хлопнул дверью, что каждый кирпичик в этой наскоро построенной халупке подпрыгнул и снова встал на место.
  Валентайн прошла наверх и стала перебирать платья. Она бы не смогла сказать, что она ищет - все платья сложенной горкой лежали на кровати. Громко затрезвонил телефон. До нее донесся уже успокоившийся голос матери:
  - О!.. О!.. Это вы!
  Девушка закрыла дверь и принялась выдвигать и задвигать выдвижные ящики шкафа. Когда она покончила с этими действиями, голос матери пробился через дверь. Мать заговорила на повышенных тонах, задавая какой-то вопрос. Было слышно, как она сказала:
  - Не оставит ее в беде... Ну конечно!
  И голос становился неразличим, переходя в сплошной высокий звук.
  Валентайн слышала, как миссис Ванноп звала ее:
  - Валентайн!.. Валентайн!.. Спустись... Ты не хочешь поговорить с Кристофером?.. Валентайн!.. Валентайн!.. - и новый призыв-требование, - Валентайн!.. Валентайн!.. Валентайн!.. - будто щенка зовет!
  К счастью, миссис Ванноп была на нижней ступени скрипучей лестницы. Она оставила телефон, и теперь звала:
  - Спустись! Я хочу тебе сказать! Мой дорогой мальчик снова спас меня! Он всегда спасает меня! Что я буду делать без него потом?
  - "Он спас других, но сам не уберегся", - горько процитировала Валентайн. Он схватила свою широкополую шляпку. Нет, она не собирается прихорашиваться для него. Он должен принять ее такой, какая она есть... Но сам не уберегся! Но он может гордиться! Женщинами! Очень грубый! Может, только внешне! Она сама!.. Она сбежала вниз по лестнице.
  Мать отступила в маленькую, девять на девять футов, гостиную, десятифутовая высота потолков которой не соотвествовала размеру комнаты. Но здесь был диван с подушками. Ее голова, покоящася на этих подушках, вероятно... Если он придет с ней! Поздним вечером!
  - Замечательный человек,.. - продолжала мать. - Он подсказал мне основную идею статьи о младенцах войны. ... Если Томми порядочный малый, он воздержится, потому что не захочет оставить девушку в беде... Но если он воздержаться не может, то только потому, что он пытается использовать, видимо, свой последний шанс...
  - Это послание мне! - подумала Валентайн. - Но какое предложение...
  Она рассеянно переложила все подушки на один конец дивана.
  - Он шлет тебе привет! - воскликнула миссис Ванноп. - Его мать была счастливой, имея такого сына! - и вернулась к себе в норку, где она работала.
  Девушка сбежала по разбитым плитам садовой дорожки, плотно натянув шляпку. Наручные часы показывали два двенадцать - 14.45. (невнимательность автора? - прим. перев.) Если она должна быть у Военного Министерва в 4.15 - 16.15, - разумное нововведение! - то ей надо поспешить. Пять миль до Уайтхолла. Бог знает сколько там! Пять миль обратно. Две с половиной мили наискосок к станции Хай Стрит к 19.30! Двенадцать с половиной миль за пять часов или чуть менее... А потом еще и танцевать часа три. И одеться!.. Ей нужно хорошо выглядеть...
  - Ну что ж, выгляжу я неплохо, - с отчаянной горечью проговорила она. Ей представилась шеренга девочек в синих джемперах и мужских галстуках, ежедневные занятия с которыми держали ее в отличной форме. Ей стало интересно, сколько из них станут чьими-то любовницами до конца года. Сейчас был август. Пожалуй, ни одна! Потому что она держит их в форме...
  - Ах, если бы я была падшей женщиной с большими грудями и пышным телом. Вся надушенная! - думалось ей дальше.
  ... Но не Сильвию Титдженс, ни Этель Дюшемен нельзя назвать мягкотелыми. И они всегда хорошо пахнут! И они не будут спокойно просчитывать пешую прогулку в двенадцать миль, чтобы сэкономить несколько пенсов, а затем еще и танцевать! А она справится! Возможно, за это она и расплачивается; она вела себя настолько строго, что не смогла его подвигнуть на... Скорее всего, от нее исходила такая аура разумности, невинности и воздержанности, что он и предположить не мог... ведь порядочный человек не оставит свою девушку в беде, зная, что его могут убить... Даже если бы он был таким совратителем, каким его описывают!.. Она подивилась, откуда ей известны такие слова...
  Обшарпанные, выстроенные в ряд дома, казалось, проносились мимо нее под неярким августовским солнцем. Время течет быстрее, когда голова занята мыслями; точно так же, увидев газетный киоск на углу, следующим ты замечаешь лотки с луком на следующем углу, не разглядев, что же было между ними.
  Она была на северной стороне Кенсингтонского парка, оставив несчастные магазинчики позади... В призрачной стране, с призрачными газонами, призрачными улицами, призрачной толпой. Призрачные люди, торопящиеся по своим делам по призрачной траве... Нет, не призрачный! В пустоте! Или нет! Пастеризованный - вот то слово! Как безжизненное молоко, лишенное всех витаминов...
  Если ей удастся сэкономить несколько медяков, то будет, что вложить в руку ухмыляющегося - или сочуствующего, - таксиста, после того, как он поможет довести брата до двери их домика. Эдвард будет мертвецки пьян. У нее есть пятнадцать шиллингов... Если она добавит немного, то будет совсем щедро... Какой предвкушаемый день ее ждет! Нечасто в жизни бывают такие дни!
  Она скорее умрет, чем позволит Титдженсу заплатить за кэб!
  Почему же? Однажды таксист отказался от платы, когда вез их с Эдвардом аж до самого Чизвика, и она не чувствовала себя оскорбленной. Она ему заплатила, но она не чувствовала себя оскорбленной! Чуткий парень, был до глубины сердца тронут хорошенькой сестрой - или он не поверил, что она сестра, - и ее беспомощным братцем-матросом! Титдженс тоже чуткий... Но какая разница!.. А потом - мать крепко спит, брат в стельку пьян. До утра совершенно одни! Он не посмеет отказать ей! Темнота... подушки... Она вспомнила, как утром почти бессознательно перекладывала подушки. Темнота... крепкий сон, сильное опьянение!.. Ужасно!.. Отвратительно!..Случай в Илинге... Это сделает ее таким же материалом для кладбищ... Ну а что она еще, Валентайн Ванноп - дочь своего отца? И своей матери? Да! Но она сама... Просто мелкое никто!
  Из здания Адмиралтейства передавали какое-то радиосообщение... Но ее брат здесь, дома, возможно, продолжает травиться алкоголем и ведет мятежные разговоры. В любом случае, выпадающие тревожные паузы на мрачном море его никак не касаются... Этот автобус задел ее юбку, когда она перебегала перекресток (бежала на островок безопасности - прямой перевод)... Могло быть и лучше... Но смелости не хватило!
  Валентайн смотрела на образцовые строчки, сообщающие о смертях, стоя под маленьким зеленым козырьком стенда, более похожего на навес для птиц. Сердце ее перестало биться, дыхание остановилось. Она сходила с ума... Она умирала... Все эти смерти! И не просто смерти! Восприятие приближающейся смерти, ожидание прощания с жизнью! В этот миг ты есть, в следующий - тебя нет! На что это похоже? О небеса, она знала... Она стояла в ожидании прощания с ... В эту минуту ты есть, в следующую... Сердце трепыхалось... Возможно, он не придет...
  Он тут же появился среди тусклых плит. Она подбежала к нему и что-то сказала с безумной ненавистью. За все эти смерти он и подобные ему в ответе!.. Кажется, он был с братом, который тоже в ответе!.. Со смуглым лицом!.. Но он! Он! Он! абсолютное спокойствие, прямой взгляд... Это было невероятно. "Holde Lippen, klaare Augen, heller Sinn" (нем., "Прекрасные губы, ясные глаза, светлый ум", - строчки стихотворения Адельберта фон Хамисо - Adelbert von Chamisso (1781 - 1838) "Женская любовь и жизнь")... О, светлый ум немного поник! А губы? Несомненно тоже. Но он не может смотреть на тебя так, если только...
  Она решительно схватила его за руку. Целое мгновение он принадлежал - больше чем этому смуглому, или другому гражданскому, или брату, - только ей! Она собиралась задать ему вопрос, и если бы он ответил: "Да, я такой человек!", она сказала бы ему: "Тогда вы должны взять меня тоже! Если они принадлежат вам, то почему мне нельзя? Я должна иметь ребенка. Я тоже!" Она желала иметь ребенка. Она бы сокрушила ненавистные каменные завалы потоком аргументов. Она представила - она даже ощутила, - слова, срывающиеся с ее губ... Она представила себе тающее сознание, слабеющее тело...
  Казалось, его больше интересуют карнизы окружающих каменных зданий. Немедленно девушка вновь стала Валентайн Ванноп. Слов от него не потребовалось. Речи произносятся, но слова могут доказать уже установленную невиновность не больше, чем слова, усиливающие уже существующую любовь.(???) Наверное, он прочитал списки на железнодорожном вокзале. Его глаза, его невозмутимое лицо, его умиротворенные плечи - все это оправдало его. Самым прекрасным любовным признанием ей, которое он когда-либо делал или сделает, прозвучало, когда он грубо и сердито сказал что-то вроде:
  - Определенно нет. Я думал, что вы лучше знаете меня, - и отмахнулся от этой темы, как от надоедливой мошки. Слава Богу, он почти не слушал ее!
  Она вновь была Валентайн Ванноп. Зяблики радостно заливались в солнечных лучах. Созревшие метелки высоких трав гладили ее юбку. Тело ее было сильным, разум ясным... И только одна проблема - насколько Сильвия Титдженс хорошо к нему относилась... Хорошо к нему относилась, вероятно, наиболее точные слова. Сознание ее очистилось, как вода при кипячении... "На склоне дня затихшие воды" (стихотворение Данте Россетти "Блаженный Дамозель" - прим.перев.). Ерунда. Это был солнечный день, и у него замечательный брат! И он может спасти своего младшего брата... Транспорт! Слово, имеющее теперь и другое значение. Теплое чувство поселилось в ней - это был и ее брат, занявший место рядом с самым лучшим человеком! Как два фрагмента, идеально подошедших друг другу. Но, конечно же, не материальных фрагмента! Она должна быть благодарна этому родственнику за все, что он сделал для нее; она еще никогда не была так благодарна кому-либо еще! (???)
  Провидение, должно быть, в хорошем настроении! Она уже слышала нарастающие звуки благословенного слова "транспорт"! "Они", - сказал Марк, он и она - снова ощущение семейной причастности, - собираются послать Кристофера в Транспорт. По милости Божьей, Первая Транспортная Линия был единственным родом войск, о котором Валентайн знала хоть что-то. У их неграмотной уборщицы сын служил сержантом в пехотном полку. "Ура!" - писал он матери, - "меня отзывают с передовой, но тем не менее представили к медали "За безупречную службу". Чтобы я немного отдохнул, меня отправляют старшим унтер-офицером(???) в Первую Транспортную Линию, где мне предстоит самая безопасная непыльная работенка на всем чертовом фронте!" Валентайн читала это письмо в чулане среди тараканов. Вслух! Она ненавидела читать эти письма, как ненавидела все, откуда можно было узнать подробности о войне. Но не зря благотворительность начинается со слова "благо"! Ей было предначертано читать эти письма. Теперь же она благодарила Бога. Сержант прямыми, совершенно искренними словами для успокоения своей матери описывал ежедневную работу, обстоятельно рассказывал о лошадях и маневренных повозках для орудий, и как он присматривает за коновязью. Одно из предложений гласило: "Один из наших офицеров транспортного контроля(???) является помешанным рыбаком. Где бы мы ни были, он заставляет расчистить место (воду?) от травы и огородить его колышками. И не дай Бог кто-то пройдется там!" К тому же этот офицер часами практиковался закидывать удочки на форель и лосося. Сержант пафосно закончил письмо словами: "Теперь ты видишь, какая непыльная у нас работенка!"
  Размышляя подобным образом, Валентайн Ванноп сидела на жесткой скамье у стены. Крепкий процветающий средний класс - или даже верхушка среднего класса, - пусть и разоренный, были для Ваннопов знатнее древних родов! У ее практичных мокасин сновала людская толпа. По одной ее стороне у стойки возвышались два швейцара: один со всеми доброжелательный, другой же неумолкаемо ворчливый. По другую сторону сидел смуглолицый почти деверь с глазами навыкате, который в застенчивых усилиях снискать ее доверие все время пытался прикусить изогнутую ручку зонтика, как если бы она была в форме набалдашника. Она не понимала, почему он пытается снискать ее доверие, но была уверена, что узнает уже через минуту.
  Прямо сейчас ее занимали размышления о любопытной, почти математически выверенной тенденции. На данный момент она была девушкой, принадлежащей к английскому среднему классу, мать которой имеет достаточный доход, в синей одежде, широкополой фетровой шляпке и шелковом мужском галстуке; безо всяких ненужных посторонних мыслей. И с мужчиной, который любит ее кристально чистой любовью. Но буквально десять, нет, пять минут назад она была... Она даже не могла вспомнить, кем же она была. А его, несомненно, представляли в городе как... Нет, она не может так говорить... Пусть будет неистовый жеребец! Если бы он к ней приблизился или хотя бы притронулся к ней в это время, она бы отступила.
  Это была неожиданная удача, как бы абсурдно это не выглядело. Как старик и старуха, закрепленные на разных концах стержня в приборе для предсказывания погоды... Когда старик выходит, а старуха уходит, значит, ожидается дождь. Когда старуха появляется... Это было точно так же! У Валентайн не было времени найти аналогию. Но это было похоже на... При дожде весь мир меняется. Меркнет!.. Из-за тугих струй мы размокаем... слабеем... Но дождевые капли всегда напоминают нам и о другом конце стержня!
  Ручка зонтика мешала Марку четко произнести слова:
  - Мы установим ежегодную ренту в пятьсот фунтов для вашей матери...
  Это была поразительная сумма. Высказывание успокоило ее, хоть и не удивило. Просто ожидаемая определенность. Мистер Титдженс-старший, честный человек, обещал это много лет назад. Ее мать использовала свой великолепный гений для выражения политических взглядов мистера Титдженса, в бытность его живым, через его же газету. Он должен был отплатить ей за это. И он отплатил. Не из благородных побуждений, а следуя кодексу джентльмена.
  Марк Титдженс, пригнувшись к ней, держал в руках лист бумаги. Подошел посыльный и спросил:
  - Мистер Риккардо?
  - Нет! Он уже ушел! - и обратился к Валентайн, - Ваш брат... На данный момент исключенный. Но может купить себе практику, хорошую практику! Когда станет полноценным костоправом.
  Марк остановился, посмотрел на нее своим меланхоличным взглядом, заметно нервничая и по-прежнему кусая ручку зонтика.
  - Теперь вы. Две или три сотни. В год, разумеется! Ваш собственный капитал... - он сделал паузу. - Но предупреждаю вас, Кристоферу не понравится! Он готов всадить нож в меня (имеет зуб на меня?). Я не поскуплюсь для вас... о, любую сумму! - мужчина взмахнул рукой, чтобы показать бесконечность цифры. - Я знаю, у вас особенное отношение к Кристоферу. Вы единственная, кто выделяет его! - и добавил - Бедняга!
  - У него нож на вас? Почему? - спросила девушка.
  - О, все эти разговоры... - неопределенно ответил он. - Неправда, конечно.
  - Люди сплетничали о вас? Ему? Вероятно, потому что была задержка в урегулировании наследства.
  - О нет! Наоборот, на самом деле.
  - Тогда они наговаривали на... меня, - воскликнула она. - И на него!
  - О, я прошу вас поверить... - страдание прорвалось в голосе. - Я заклинаю вас поверить, что я верю... вам! Мисс Ванноп! - и дальше звучало гротескно, - Чиста, как роса при солнечных стрелах Авроры... - глаза его выпучились еще больше, как у задыхающейся рыбы. - Прошу вас, не считайте эти деньги подкупом за ваш легкомысленный отказ от его любви... - он мучился в своем плотном двойном воротнике. - Его жена! Она не подходит... ему! Она по уши влюблена в него! Но ничего хорошего... - он почти рыдал. - Вы единственная... Я точно знаю...
  Ей пришло в голову, что она потеряла много времени в этом Salle des Pas Perdus! (фр.,зал потерянных шагов, приемная - прим.перев.) Ей придется сесть на трамвай! Пять пенсов! Но какое теперь это имеет значение... Ее мать получает пять сотен в год... Двести сорок умножить на пять...
  - Если мы устанавливаем ренту вашей матери в пять сотен в год... - оживленно заявил Марк, - Вы сказали, этого хватит на отбивную для Кристофера... И добавить к ее ренте три... четыре... Я люблю точность... сотни в год... Вот и капитал, с остатком для вас, - его вопрошающее лицо сияло.
  Она увидела ситуацию с Эдит Этель совершенно ясно. Она теперь поняла ее слова: "Ты не можешь ожидать от нас, с нашим официальным положением... потакать..." Миссис Дюшемен была абсолютно права - она не может ожидать... Она приложила очень много усилий, чтобы быть осмотрительной и вести себя правильно! Вы не можете требовать от людей, чтобы они посвятили всю свою жизнь друзьям!.. Только ради Титдженса вы можете решиться на это!
  - Как если бы целый мир сговорился... зажать в столярных тисках - заставить нас быть... - она хотела сказать "вместе", но Марк недоуменно прервал ее:
  - Но он должен иметь свой тост с маслом... и баранью отбивную... и ром "Сент Джеймс"!.. Проклятие!... Вы созданы для него... Вы не можете винить людей в том, что они соединяют вас... У них нет другого выхода... Если бы вас не было, они бы выдумали вас... Как Данте выдумал свою... как ее звали?... Беатриче? Такая же пара.
  - Как столярные тиски... Подталкивают нас друг к другу. Неотвратимо. Разве мы не сопротивлялись?
  На лице его отразилась паника, взгляд его выпученных глаз метнулся в сторону стойки со швейцарами.
  - Ты не будешь... потому что копыта моего вола... в пустыне,... - прошептал он.
  Валентайн вспомнила хриплый шепот Макмастера, и она повторила его слова:
  - Я прошу вас поверить мне, что я никогда... не откажусь...
  Несомненно, Макмастер перенял это выражение от миссис Микобер (Майкобер?)!
  Кристофер Титдженс в своей униформе цвета хаки, которую он считал лучшей до того, как ее испачкала жена, подошел со стороны стойки со швейцарами, и потому для Валентайн, сидевшей лицом к Марку и не видевшей его, его голос прозвучал неожиданно:
  - Пойдемте! Давайте выбираться из этого!
  Она спросила про себя, он собирается выбираться из этого? Но куда?
  Молчаливые, как с похорон, или как арестант под конвоем, заключенная между двумя братьями, они спустились с лестницы, прошли к арке на выход, полторы мили прошагали по направлению к Уайтхолл. Братья неразборчиво переговаривались через ее голову, но голоса их звучали довольно. Они пересекли по (пешеходным?) островкам безопасности Уайтхолл там, где ее юбку задел автобус. В холодном, посыпанном гравием величественном проходе под аркой братья повернулись лицом друг к другу.
  - Полагаю, ты не захочешь пожать мне руку? - сказал Марк.
  - Нет! Почему я должен захотеть?
  - О, пожмите! - закричала Валентайн на Кристофера. (Радиосообщения над головой больше не беспокоили ее. Ее брат, без сомнения, напивался в баре на Пикадилли... Внешняя грубость!)
  - Не будет ли лучше? - обратился Марк. - Тебя могут убить! Человеку, которого убивают, не понравится мысль о том, что он отказался пожать руку брату!
  - О!.. Ну ладно!
  Пока она блаженствовала от этой гиперборейской (северной? - прим.перев.) сентиментальности, Кристофер крепко взял ее за худенькое плечо и провел мимо лебедей, - или, возможно, это были палатки, она не запомнила, - к скамье, над или рядом, плакучей ивой.
  - Согласны ли вы провести со мной эту ночь? - он задыхался, словно рыба. - Я уезжаю завтра в 8.30 с Ватерлоо.
  - Да! Будьте в такой-то студии около двенадцати... Мне надо отвести брата домой... Он будет пьян...
  Ей хотелось сказать: "О, мой дорогой, я так сильно хотела тебя...", но вместо этого вышло:
  - Я разложила подушки...
  А про себя подумала: "Ну вот что заставило меня сейчас сказать это? Все равно что сказать: "Ветчину найдете в кладовке под тарелкой..." Никакой чувственности...
  Она ушла, горько плача, по покрытой трещинами дорожке, между невысоким, по щиколотку, ограждением . Лежащий на траве старый бродяга, с красными слезящимися глазами и жидкой седой бороденкой, с любопытством смотрел на нее со своего места. Он представлял себя королем этой местности.
  - Эти женщины! - произнес он с очевидно бессмысленной загадочностью старого и закаленного пройдохи. - Некоторые страдают! - он сплюнул на траву. - А! - и добавил, - Но некоторым не дано!
  
  
  Глава 6
  Он переступил порог. Тяжесть закрывшейся за спиной двери вызвала таинственный шепоток, взметнувшийся сквозь темноту вверх по лестнице. Звуки рассердили его. Захлопывание тяжелой двери в замкнутом пространстве толкает воздух вовнутрь и создает соответственный шорох; приписывать таинственность этому было бы абсурдно. Он просто мужчина, возвращающийся после ночного свидания... После двух третей ночного свидания, надо сказать! Должно быть, уже половина четвертого. Но потерянная треть ночи предполагала фантастические перспективы...
  Он положил свою трость на невидимый дубовый сундук. Холод каменных стен и лестницы всегда делал темноту бархатной и осязаемой. Он нащупал ручку двери, ведущей в комнату для завтраков.
  Три длинных паралеллограмма на полу, тусклое мерцание с потолка. Две трети пути можно сократить, идя по зубчатым теням дымовой трубы и очертаниям крыш! Еще девять полных шагов по ковру с толстым ворсом, и тогда он достигнет своего кресла с закругленной спинкой. Он опустился в него, его спина приятно расслабилась. Он подумал, что нет человека более усталого и более одинокого, чем он! Перед ним расстилалось полтора параллелограмма - бледных отражений окон в зеркалах. Из другого конца комнаты раздался слабый звук несомненно живого существа. Конечно же, это был Кэлтон, их кот. Ну хоть кто-то живой! Возможно, что это была Сильвия, пожелавшая увидеть, каким он вернется. Больше похоже на то! Не имеет значения!
  Разум его оцепенел, тяжелая усталость взяла вверх.
  Когда же оцепенение сошло, в голове потекли мысли: "Голая галька и надвигающаяся тоска...", "На этих спорных границах мира..."
  - Ерунда! - резко произнес он.
  Одной из строчек было либо "Пляж Кале" либо "Пески Дувра" (на самом деле наоборот - "Пески Кале" и "Пляж Дувра" - прим.перев.) усатого поэта, Арнольда... Он увидится с ними обоими через двадцать четыре часа... Ах нет! Он же уезжает с Ватерлоо. Саутгемптон, Гавр, и соответственно!.. Второй был этот отвратительный "субъект нашей маленькой монографии"!.. Как много времени прошло!... Он увидел состав сияющих отправляющихся вагонов; надпись "Эта полка зарезервирована для..."; раскрашенное розовым и голубым фото булонских песков и выставленные квадратные листки -доказательства "нашей маленькой..." Как давно это было! Он услышал свои слова, высказанные в новеньком железнодорожном купе с гордостью, четкостью и мужской твердостью:
  - Я выступаю за моногамию и целомудрие. И за то, чтобы не говорить об этом. Конечно, когда человек, если он мужчина, хочет иметь женщину, он имеет ее. И опять, никаких разговоров!..
  Его голос, - его собственный голос! - пробился к нему как по телефонной связи с очень далекого расстояния. Чертовски далекого расстояния! Десять лет...
  Когда человек, если он мужчина, хочет иметь женщину... Проклятье, он не такой! Десять лет он считал, что если Томми - порядочный человек... Его мысли застопорились на одном и том же моменте, две строчки, словно по кругу, повторялись одна за другой: "Некоторые вероломно нарушают данные девам клятвы" (Шекспир, "Генрих 5", акт 4, сцена 1 - прим.перев.) и "С того времени, как мы стоим бок о бок, Только руки могут соприкоснуться ".
  - Будь это проклято! И проклято снова! Этот мерзавец ошибся! Наши руки не соприкоснулись... Я не верю, что я держал ее за руку... Я не верю, что я дотронулся до девушки... в жизни... Ни разу!.. Не считая рукопожатий!.. Кивок!.. При встречах и расставаниях!.. Англичане, знаете ли... И да! она положила свою руку мне на плечо... На том склоне! После такого короткого знакомства. Тогда же я сказал себе... С тех пор мы через многое прошли. Или нет! Не прошли... Искупили... Как метко выразилась Сильвия, когда мать умирала...
  Но тут же его здравый рассудок вмешался:
  - Вероятнее всего, это из-за ее пьяного брата... Ты не можешь вероломно нарушить данные деве клятвы, стоя на Кенсингтон Хай в два часа ночи, поддерживая с двух сторон пьяного матроса на неустойчивых ногах...
  Слово было "Неустойчивый"! "Неустойчиво функционирующий".
  В одном месте молодой человек вырвался и бросился бежать с поразительной скоростью по глухой деревянной мостовой бесконечной пустой улицы. Они догнали его у черных деревьев, когда он с оксфордским произношением втолковывал неподвижному полисмену:
  - Вы стоящие парни! - восклицал он. - Это вы делаете старушку Англию тем, чем она является! Вы охраняете мир в наших домах! Вы спасаете нас от низких крайностей...
  К Титдженсу он всегда обращался голосом и акцентом обычного моряка; голосом внешне огрубевшего!
  Две личности вели борьбу в Кристофере. Пару раз он спрашивал себя: "Почему бы тебе не поцеловать девушку? Она же хорошая девушка, не так ли? Ты же бедный долбаный Томми, так? Бедным долбаным Томми надлежит иметь всех хороших девушек, которых они хотят! Если начистоту, не так ли?.."
  Даже в это время не знали, что может произойти далее. Есть какая-то беспощадность... Наконец они поймали четырехколесный кэб. Пьяный Эдвард сел рядом с возницей: он сам настоял... Ее глаза на маленьком бледном съежившемся лице смотрели прямо перед собой... Говорить было невозможно; кэб громыхал всю дорогу, двигаясь резкими рывками и остановками, когда молодой человек хватался за поводья... Старику-вознице, казалось, было все равно. Но им пришлось выскрести все из карманов, чтобы заплатить после того, как они отвели парня в темный дом...
  Память Титдженса услужливо подсунула ему: "Теперь же, когда она ловко скользнула в дверь своего отчего дома и сказала: "Девушка внутри, а глупец за дверью..."
  - Вероятно, в реальности к этому все и сводится... - отрешенно ответил он сам себе.
  Он стоял у входной двери, она же глядела на него с жалким выражением лица. С дивана, куда уложили брата, раздался храп; мощные абсурдные звуки были похожи на смех неизвестного порождения тьмы. Он повернулся и пошел по дорожке, она последовала за ним.
  - Это, пожалуй, слишком... неаккуратно... - обронил он.
  - Да! Да... Гадко... слишком... о... лично!
  Он помнил, что сказал:
  - Но... все еще...
  - Но когда вернетесь, - поспешно прервала она его. - Всегда. И... О, как если бы все происходило на публике... Я не знаю, - добавила она. - Нам следует?.. Я буду готова... Я буду готова на все, что бы вы не попросили, - твердо закончила она.
  Через некоторое время он произнес:
  - Но, очевидно... не под этой крышей... Мы относимся к тем людям, которым... не дано!
  - Да, это так! - торопливо ответила она. - Мы относимся к таким людям!
  И сама же задала следующий вопрос:
  - А прием у Этель? Был грандиозный успех? - хоть это было, она понимала, непоследовательно.
  - А... Эта неизменная... Эта публика... Был герцог Раджли. Сильвия привела его. Она будет хорошим другом!.. И президент... Совета местного самоуправления, кажется... И бельгийский... вроде нашего Лорда Главного судьи... И, конечно же, Клодин Сандбек... Двести семьдесят самых избранных, как заметил скромно ликующий Леденец, когда я уходил! И мистер Рагглс... Да!.. Все они состоявшиеся... Но мне там места нет!
  - И мне тоже! Но я рада! - добавила она.
  Они замолчали - все еще не отошли от мыслей о том, что надо удержать пьяного брата. Беспокойные хлопоты, казалось, длились тысячи мучительных месяцев... Достаточно долго, чтобы войти в привычку. Брат время от времени громко всхрапывал: "Хо-хо-Куряш!" И через две минуты снова: "Хо-хо-Куряш! " - несомненно, на венгерском.
  - Это было великолепное зрелище - Винсент, стоящий рядом с герцогом. Показывал ему первое издание. Не совсем то, что подходит к свадебному приему, в конце концов! Откуда Раджли знать об этом?.. И Винсент нисколько не раболепствовал! Он даже исправил ошибку кузена Раджли в значении слова "колофон"! Первый раз, когда он исправил ошибку старшего! Состоявшийся, как же... И почти кузен Раджли... Кузен дорогой Сильвии Титдженс, так что практически ближайший! Жена старинного друга леди Макмастер... Сильвия едет к ним в их - очень скромный - маленький уголок в Суррее... Что же касается нас, - заключил он, - они так же осыпают милостями тех, кто ожидает стоя...
  - Полагаю, комнаты были великолепно убраны?
  - Великолепно... Они забрали все картины бедолаги из приходского дома, висевшие в столовой на темных дубовых панелях... Мягкое сияние грудей, и сосков, и губ, и гранатов... Самые высокие серебряные подсвечники, разумеется... Вы помните, серебряные подсвечники и темный дуб...
  - О, мой милый... Не надо... Не надо!
  - Тогда мы просто все сотрем! - он коснулся сложенными в руке перчатками козырька фуражки.
  - Не могли бы вы взять с собой эту маленькую записку... Я попросила еврейскую девочку написать на иврите: "Благослови и береги тебя Господь; сохрани тебя Господь на твоем пути и в..."
  - Отрывок из оберегающей молитвы, - он положил бумажку в нагрудной карман. - Конечно, я буду носить талисман с собой...
  - Если бы мы могли стереть вторую половину сего дня... Нам было бы легче перенести... Ваша бедная мама умирала, знаете ли, именно тогда, когда мы пережили...
  - Вы помните... Даже тогда вы... Если бы я не уехал в Лобшайд...
  - С самого первого мига, как я увидела вас...
  - И я! И я... с самого первого мига... Я хочу сказать... Как если бы я выглянул за дверь... А вокруг - пустыня... И только немного слева струится родник. Настоящий, который никогда не иссякнет... Вы, наверное, не поймете!
  - Нет! Я понимаю!
  Они видели пейзаж... приглаженные песчаные дюны... несколько маленьких судов... бриг с деревянной мачтой из Арханельска...
  - С самого первого мига, - повторил он.
  - Если бы мы могли стереть...
  Эта девушка вызвала в нем впервые в жизни возвышенность, нежность и желание защитить:
  - Вы сможете. Вы сотрите сегодняшний день, начиная с 4.58, с того момента, когда я вас спросил, и вы согласились... Я слышал часы Конной Гвардии... И до этой минуты... Удалите этот кусок, а концы соедините... Это можно сделать... Вы же знаете, как это делается при некоторых болезнях: хирургически удаляют значительную часть кишечника, а оставшиеся части соединяют... При колите, кажется...
  - Но я не хотела бы это удалять... Это был первый озвученный знак.
  - Нет, не первый... С самого начала... Каждое сказанное слово...
  - Вы тоже знали это!.. - воскликнула она. - Нас подталкивали, как в столярных тисках... Мы не могли избежать...
  - Клянусь Богом, это так!..
  Он вдруг увидел плакучую иву в Сент-Джеймс парке. 4.59. Он только что спросил: "Согласны ли вы провести со мной эту ночь?" Она уходит, закрыв лицо руками. Немного слева - маленький источник. Настоящий, который никогда не иссякнет...
  (She had gone away, half left, her hands to her face . . . A small fountain; half left. That could be trusted to keep on for ever . . .Не поняла выражения "half left". Встречала такое шуточное объяснение: "Are you alright (ALL RIGHT)?" - "No, I`m half left." Т.е. не совсем хорошо. - прим.перев.)
  По этой же стороне озера, помахивая тростью с закругленной рукоятью, неторопливо передвигался мистер Рагглс собственной персоной. Высокий невероятно блестящий цилиндр сдвинут на сторону, длинные полы фрака развеваются сзади и хлопают по ногам, сорочье пенсне сияет в блеклом солнечном свете. Он посмотрел вслед девушке, затем перевел взгляд на Титдженса и развалился на скамье. Он коснулся рукой поля своей блестящей шляпы:
  - Обедаете сегодня в клубе?..
  - Нет, я подал в отставку, - ответил Титдженс.
  С видом длинноклювой птицы, проглотившей гнильцу, Рагглс сказал:
  - О, но у нас было экстренное заседание комитета... Комитет заседал... и послал вам письмо с просьбой пересмотреть...
  - Я знаю... Я откажусь от своей отставки сегодня вечером. Но завтра утром снова уйду.
  Мышцы Рагглса на долю секунды расслабились, а затем опять напряглись:
  - Послушайте! Не так... Вы не можете так поступать... Только не с клубом!... Никогда такого не было... Это оскорбление...
  - Это оскорбление и есть. Джентльмену не полагается быть членом клуба, в комитете которого состоят определенные люди.
  Грудной голос Рагглса неожиданно зазвучал высоко:
  - Позвольте, знаете ли!.. - пискнул он.
  - Я не злопамятен... Но я смертельно устал от всех этих старых сплетниц и их болтовни.
  - Я не... - лицо Рагглса сначало потемнело, затем покраснело, и плавно цвет перешел в буро-багровый. Он уныло стоял, не отрывая взгляда от сапог Титдженса.
  - О! А! Ну!.. - наконец произнес он. - Увидимся тогда сегодня у Макмастера... Великое дело, его рыцарство. Первоклассный человек.
  О рыцарстве Макмастера Титдженс услышал в первый раз; утром он пропустил Список награжденных. Позже, обедая наедине с сэром Винсентом и леди Макмастер, Титдженс понял, задним числом, что сподвигло Его Величество наградить Макмастера. Фото в утренних газетах на следующий день лишь подтвердили его мнение. По тому, как Макмастер смущенно пытался заставить замолчать Эдит Этель, объяснявшей, что честь была предоставлена за выполнение специального задания определенного вида, Титдженс догадался о сути его работы и о том, что миниатюрный человечек не осмелился рассказать Эдит Этель, кто на самом деле продумал все расчеты. И Кристофер, - точно так же, как и его девушка, - оставил все как есть. Почему бы Макмастеру не поиметь свой маленький триумф дома - среди всех этих монументов? Но он был не в состоянии смотреть Макмастеру в лицо, несмотря на то, что тот весь вечер с беспокойством и привязанностью подобострастной итальянской борзой, торопливо привествуя одну знаменитость за другой, не отпускал Титдженса, и даже зная, что его малорослый друг, как и все женщины, потрясен и огорчен его отъездом во Францию, не изменило настроения Кристофера... Ему было совестно. Впервые в жизни он чувствовал настоящий стыд!
  Когда же Титдженс попытался уйти не прощаясь - к своей избраннице! - Макмастер, задыхаясь, сбежал по лестнице, догнал его, пробираясь сквозь поднимающихся гостей.
  - Подожди... Ты же не собираешься... Я хочу... - он бросил жалкий затравленный взгляд на верх лестницы - леди Макмастер могла появиться в любой момент. Черная короткая бородка дрожала, отчаявшиеся глаза смотрели куда угодно, но не на Титдженса. - Я хотел объяснить... Это несчастное рыцарство...
  Макмастер стоял на ступеньку выше. Кристофер похлопал его по плечу:
  - Все в порядке, старина, - и не смог скрыть теплоту в голосе, - Мы пережили достаточно взлетов и падений, чтобы обращать внимание на такие мелочи... Я очень рад ...
  - И Валентайн, - зашептал Макмастер. - Ее нет сегодня... О Боже! - воскликнул он, - Мне не пришло в голову...
  - Все в порядке. Все в порядке. Она на другой вечеринке... Я собираюсь туда...
  Макмастер смотрел на него с сомнением и горечью, склонившись к нему и сжимая холодные перила:
  - Скажи ей... О Боже! Тебя могут убить... Я прошу тебя... Я прошу поверить... Я... Как зеницу ока...
  Глаза Макмастера наполнились слезами - Титдженс видел, когда бросил быстрый взгляд на его лицо. Они долго стояли, глядя вниз на каменные ступени лестницы.
  - Ну что ж... - сказал Макмастер.
  - Ну что ж... - и все равно Титдженс не мог смотреть на Макмастера, хотя явственно ощущал, как глаза его друга беспомощно изучают его собственное лицо... "Надо было уйти через черный вход", - подумал он. Странная вещь - ему невыносимо было смотреть в лицо человеку, которого он, возможно, больше никогда не увидит!
  "Бог мой!" - очнувшись от воспоминаний и увидев перед собой девушку, яростно сказал он сам себе. "Здесь не может быть никакого черного входа... Я должен сказать ей... Будь я проклят, если не постараюсь..."
  Она прижимала к лицу носовой платок:
  - Я всегда плачу... Маленький струящийся родник, который никогда не иссякнет...
  Он посмотрел направо и налево. Рагглс или генерал Некто с плохо пригнанными вставными зубами, должно быть, привиделись. Улица с угольно-черным кустарником была чистой, пустынной и тихой. Она смотрела на него Он не знал, как долго он молчал, он не знал, где он был. Непреодолимая сила подтолкнула его к ней.
  Много времени спустя он сказал:
  - Ну что ж...
  Она отпрянула:
  - Я не буду смотреть, как вы уходите... Это к несчастью - видеть кого-то уходящим... Но я никогда... Но я никогда не сотру из своей памяти того, что вы говорили.
  Она ушла. Дверь закрылась. Он задумался над тем, чего она никогда не удалит из своей памяти. То, что он просил сегодня провести с ней ночь, стать его возлюбленной?..
  У ворот своего старого офиса он поймал транспортный грузовик, который подбросил его к Холборну...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 7.57*10  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"