Аннотация: In progress. Небольшие зарисовки о погибшем и возродившемся мире. Эта идея пришла ко мне лет в 14, с тех пор в разное время пишу разные ее части, многое потерялось или, по моему мнению, не представляло ценности. Стиль разный, так как разные фрагменты писались в разное время, например "0" был написан тогда же, когда пришла идея, а "57" летом 2009.
1065
В лужах, больших и маленьких, отражалось пасмурное серое небо и кроны орехов. Сашка шел и иногда, из чистого озорства, перепрыгивал эти мини-озера. Душа пела и танцевала, как это бывает в пятнадцать лет.
Несколько мелких собачонок побежали к нему, злобно тявкая. Парень даже не замедлил шага. Все равно ведь не укусят. Это просто, чтоб хозяевам показать, какие они злые и страшные.
Свернув на соседнюю улицу, Сашка медленно и степенно, сохраняя на лице серьезную мину, прошел мимо девчонок из своего класса и вошел в круглосуточный магазин. Там, как всегда, было душно, а стоящие на витрине пирожные поблескивали засохшей недельной корочкой. Под кассой красовалась свежая табличка: "Я не продаю сигареты несовершеннолетним!".
-- Чего тебе? - устало спросила продавщица.
-- Две булки хлеба, - сказал Сашка и добавил, опять же, из озорства: - И пачку сигарет!
Продавщица шутки не оценила.
57
Монотонно. Монотонно. Ее первое четкое воспоминание: она смотрит на песочные часы. Они закреплены в рамке на двух деревянных ножках и такие огромные, как в том мультики про котиков. Если переворачивать, то только двумя руками.
Тетя что-то спрашивает, но Айя заранее знает не только ответы, но и вопросы. Она смотрит на песок и медленно отвечает то, что нужно.
Песок уже пересыпался вниз.
Папа зовет и Айя идет к нему, но в дверях поворачивается и видит, что у тети очень красивое лицо и добрые глаза, она улыбается и переворачивает часы.
Следующее воспоминание, между первым и вторым - зыбкая пелена, будто полузабытые сны.
-- Ничего страшного, - говорит Ольга Сергеевна - учительница Айи, - она просто необщительная девочка.
-- Это же плохо! - отвечает мама, она беспокоится, понять бы еще почему... - У детей должны быть друзья!
-- Все мы разные, Айя не страдает от одиночества, и навязывать ей что-то неразумно. Да и другие дети хорошо к ней относятся.
Мама кивает. Когда они уходят, Айя поворачивается к Ольге Сергеевне и говорит: "Спасибо". Учительница только вздыхает и отвечает: "Пожалуйста". Мама так и не поняла.
Дети не любят тех, кто слишком сильно от них отличается. Айя не любила, когда к ней прикасаются, Айя много читала, Айя не играла в компьютерные игры, Айя не болтала без умолку, Айя сильно отличалась от них и дети не любили ее за это. А ей было все равно. Она знала, что через несколько лет они изменятся. Кто-то будет видеть в ней только декорацией класса, кто-то - хорошего слушателя, кто-то - похожего человека. Но это потом, и не имело смысла что-то менять сейчас. Айя это знала, мама этого не знала.
Снова зыбкая пелена. Она сидит за компьютером, а мама тихо-тихо, как всегда, подошла со спины.
-- Что бы ты хотела на Новый Год?
Айя свернула окно, чтоб не было видно, что она ищет в интернете и ответила:
-- Песочные часы. Знаешь, такие, - она попробовала показать руками то, что не могла описать, - на ножках в рамочке.
Она никогда не верила в Деда Мороза: подарки приносят родители, да и они этого не скрывали.
Айе подарили песочные часы, почти такие, как те, что она помнила. Только эти были меньше или она стала больше? Теперь ей нравилось лежать и наблюдать за тем, как песчинки перетекают в нижнюю часть, потом переворачивать и начинать все с начала, она могла делать это часами.
Монотонно. Серость. Слякоть. Монотонно. Это привычно и даже хорошо. Если бы она могла - легла бы на парту, но приходилось сгибать руки в локтях и опирать подбородок на ладони. Она знает все, о чем рассказывают и все, о чем спрашивают. Потому ей так редко задают вопросы. Здесь не расскажут ничего нового. Хорошо знать все заранее или, может быть, помнить.
Она лежала на кровати в своей комнате и смотрела, как песок пересыпается в нижнюю часть. Наверху он закончился. Она перевернула часы. Звонок - пора на следующий урок.
-- Что с тобой? - спросила Юля.
-- Непонятно, - ответила Айя, - времени нет, оно не постепенное, оно везде. А когда я? Непонятно.
-- Ты чего? - глаза Юли стали большими, у котиков в том полузабытом мультике они были такие же, - Сильно на моего Кольку смахиваешь сейчас. Но его я хоть знаю, как вывести из этого. Не вздумай мне с жизнью покончить!
-- Так выведи меня, как Кольку, - ответила Айя.
Юля покраснела и что-то смущенно проговорила, а потом убежала по коридору.
Серо. Монотонно. Верхняя половина часов снова опустела. Айя перевернула их. Последний Звонок она пропустила.
Общежитие кажется вырезанным из пост-апокалиптической игры: побледневшее, выгоревшее и выцветшее. Линолеум истерт, где-то торчит цельными кусками, где-то вздувается пузырями, где-то открывает вид на неприглядное, грязное ДСП. Побелка потолков давно посерела и кое-где зацвела от сырости, стены покрыты облупившейся краской, как шелушащейся на солнце кожей. По коридорам можно блуждать долгие часы, выходить к обваливающимся лестницам и попадать в обветшалые кухни, пройдя мимо десятков покореженных дверей.
В туалете на их этаже проломан пол, из дыры все время подсачивается вода, от нее мокнет крошево плитки вокруг и остаются мутные лужи.
Удушающим покрывалом стоит запах гари, сырости, хлорки и, почему-то, фиалок.
Сны, реальность и время сплелись узлом: на завтрак она возвращается домой в двенадцать лет, на первую лекцию идет на первый курс, вторую пропускает на четвертом, третью ведет на аспирантуре, обедает снова дома в восемь лет, потом гуляет с Юлей по зимнему сияющему парку в пятнадцать лет... Возвращается на третий курс и проходит по старым коридорам общежития, чтоб лечь спать в одиннадцать лет полчаса покрутив песочные часы на полке. Монотонность была нарушена, но скоро вернулась назад, она покрывалом укутала Айю, но до сих пор были видны просветы - начало терялось где-то в стороне.
В один день она вышла на работу - пришла в свой кабинет и принесла из старого дома песочные часы на подставке.
Скоро пришли папа с маленькой дочуркой.
Девочка скучала, она встала напротив песочных часов и Айя знала заранее, что девочка знает заранее все ответы, и все вопросы, но будет говорить то, что нужно. Малышка повернула голову на секунду: у нее было красивое лицо и добрые глаза.
Тихо. Монотонно. Пусто.
Круг замкнулся.
15. Каменный город
У неба пепельный цвет,
А у деревьев - белый.
(Федерико Гарсиа Лорка)
На площадке возле одного из старых домов стояли двое подростков и смотрели на заходящее солнце. Девушка выглядела напряженной и всклокоченной, будто ждала нападения, а парень рядом с ней был подчеркнуто расслаблен и спокоен. Они знали друг друга очень давно, и теперь, хотя многое изменилось, встречались там же, где играли детьми.
Недалеко надсадно скрежетала климатическая установка, время от времени она срывалась на почти звериный визг, девушка вздрагивала, а ее спутник не обращал внимания.
-- Хочешь сказать, что войны не будет? - спросила она.
-- Не думаю, - ответил парень, - и к нам это отношения не имеет.
Они наблюдали за тем, как краснота расползается по облакам, будто пропитывая их. Обоим подросткам казалось, что это похоже на кровь, но девушка видела порезавшего вены человека, а парень - голубя, который разбился об пуленепробиваемое стекло.
У каждого были свои воспоминания.
"Зачем? Заче-е-ем!" - слышалось девушке и снова был мертвый сокурсник и его рыдающая подруга, а где-то за стенкой его мать кричала в передатчик: "Фройя, будь ты проклята! И весь твой род! Все до единого!"... Перед глазами летали снежинки или это был пепел? Этого она уже не помнила.
Девушку звали Яной - "Божьей милостью", - как говорил ее отец и "Дочерью солнца", - как говорила ее мать. Они спорили друг с другом, потому что каждый считал вторую трактовку неправильной.
"Какая интересная реакция! Не находишь?" - вспомнились парню слова его отца. Они сидели в кафе, когда птица стала раз за разом ударяться в стекло. Она падала на землю и снова взлетала, чтоб налететь на преграду. Какое счастье, что во многих кафе стекла пуленепробиваемые, а не то... "Это был белый голубь - птица мира", - отстранено сказал отец. Его сын промолчал. Когда они вышли из кафе - птица еще была жива и пыталась подняться.
Парня звали Ашгест и он никогда не объяснял, что означает его имя. Потому все втихомолку пытались разгадать эту тайну и каждый находил свое решение. То ли то было деление имени на составляющие, то ли попытка изменить звучание. Но, на самом деле, так никто и не нашел настоящего значения... И каждый это понимал.
-- Тетя Фройя говорит, что война будет весной, - сказала Яна, - а она никогда не ошибается.
-- Это будет красиво, - ответил Ашгест и, заметив удивленный взгляд подруги, пояснил: - белые лепестки и белое небо.
-- Почему ты думаешь, что небо будет белым?
-- Не знаю, - пожал плечами парень.
Солнце уходило за горизонт, климатическая установка взвизгнула в последний раз и затихла, теперь духота стала непереносимой.
Яна и Ашгест повернулись спиной к заходящему солнцу и побрели к дороге. Возле узкого мостика перехода их пути расходились: ей подниматься наверх и ждать автобуса, а ему - поворачивать направо и идти два квартала до дома.
-- Передавай привет родителям! - крикнула Яна и побежала по лестнице.
Ашгест только хмыкнул - его родителей давно не волновали какие-то там друзья сына. Подруга об этом знала, но каждый раз просила передать им привет.
-- Тетя! Я дома! - от дверей крикнула Яна.
Ее тетка Фройя пробурчала что-то вроде: "Явилась - не запылилась и кошкин мешок по дороге не нашла" и опять принялась за свои дела. Она была занята: раскладывала пасьянс и почти поняла, как действовать дальше, когда племянница ее сбила с мысли. Теперь надо было повторять размышления сначала.
Фройя Сершина была уже немолодой женщиной. Своих детей у нее не было, но чужих она любила. За исключением тех, что отвлекали ее от важного занятия, а все занятия этой хмурой женщины были неимоверно важными. Именно по этому люди вокруг считали, что детей она на дух не переносит.
Фройя обожала шерстяные свитера и пуховые шали, закутывалась в них независимо от погоды.
А еще она могла узнать все новости, не выходя из дому. Порой, Фройя слышала даже такое, о чем никто и никогда не скажет вслух и то, что еще не произошло. Но все знали, что она никогда не ошибается и в любые ее прогнозы верили, даже, если сотни политиков и ученых говорили противоположное.
-- Тетя! У нас есть что-то на обед? - уже с кухни, спросила Яна.
-- Это ты мне скажи, - огрызнулась Фройя, - я целый день сижу голодная, а ты даже не озаботилась приготовить еды для своей немощной тетушки! О, знала бы твоя мать...
-- Так у нас же есть продукты, - удивилась Яна, - можно было приготовить...
-- И это она говорит мне! - отозвалась ее тетя. - Мне, той, что взрастила ее вместе с ее матерью и отцом, мне, той, что заботилась о ней, как о...
Яна загрохотала посудой, заглушая конец монолога Фройи.
Минут через десять она заглянула в комнату тети.
-- Я поставила суп, полуфабрикаты - это не то, но хоть что-то.
Фройя недовольно посмотрела на свою племянницу.
-- Неужели подействовало проклятье этой старой завистливой свиньи Астафьи? - спросила она. - Неужели меня отравит моя племянница?
Яна снова вспомнила крик матери своего сокурсника Джена. Это она обвиняла ее тетю в самоубийстве сына. Ее зовут Астфьей, она и забыла.
-- Что случилось с Дженом? - спросила Яна.
Фройя поджала губы, а потом ответила с оттенком брезгливости в голосе:
-- Он не поверил мне, хотя я, как всегда, говорила правду. Глупый, мелкий мальчишка. Куда катится мир...
Дальше Яна не слушала - она ушла на кухню, хлопнув дверью.
Его мама опять лежала на диване в привычной полудреме: белый обруч обхватывал ее лоб, приникнув к нему гибкими ножками.
Ашгест прикоснулся к плечу женщины и та открыла глаза. Она кивнула сыну и плавно сняла обруч, дождалась, пока ножки втянутся внутрь и бережно положила его на столик. Они молча пошли в столовую и Ашгест принес поднос, на котором стоял чайник, чашки, сахарница и две ложки, для каждого - своя. Его мама благодарно кивнула.
Она выглядела старой: худая и тонкая, словно иссохшая, с седыми ломкими волосами и морщинистым грустным лицом. На самом деле ей было значительно меньше лет, чем отцу Ашгеста, сына она родила рано и тогда же вышла замуж.
-- Мама, тебе надо хоть иногда выходить в люди.
-- Зачем? - спросила она, наливая себе полчашки чая.
-- Приведи себя в порядок.
-- Я никуда не выхожу, ты сам сказал, - парировала она.
-- Почему ты это делаешь, мама? - в голосе Ашгеста было беспокойство, когда он разговаривал с матерью - то переставал быть бесстрастным.
Они начали старый разговор, который тек по одному и тому же руслу изо дня в день.
-- А чем мне еще заняться? - спросила она. - Твоего отца никогда нет дома, а мне скучно.
-- Скука не повод уходить от реальной жизни... Ведь есть столько прекрасного.
-- Прекрасного? - удивилась она. - В моей жизни не осталось ничего прекрасного, только серость и ничего больше. Серое небо, серые улицы, серое лицо мужа, серые цветы, которые он дарит... И я сама стала серостью, ты разве не видишь?
-- Я не вижу в тебе ничего серого, мама.
Она тяжело вздохнула.
-- Тебе так только кажется. Я - никто.
-- Неужели нереальность тебе как-то помогает? - спросил Ашгест и перехватил чайник, который его мама чуть не уронила. - Дай сюда, я помогу поставить.
-- Да, - ответила женщина и в ее глазах появился пугающий блеск, - там я становлюсь кем-то. Не просто очередной домохозяйкой, а настоящим человеком, который живет полной жизнью.
-- Ты убиваешь себя.
-- Пускай, - ответила она, - но ведь останешься ты, ты же будешь жить, сынок?
-- Да, - серьезно сказал Ашгест, - я буду жить. Вечно.
Его мама кивнула и подняла чашку чая, как бокал.
-- Твое здоровье, сынок.
Они бродили по набережной. Грязный ручеек реки вился где-то внизу, в воздухе чувствовался неприятный сладковатый запах.
Душная и неприятная жара будто бы липла к коже, обволакивала столбы и деревья, от такой погоды загнивают чистые раны и падают черными на землю здоровые до этого плоды.
-- Мы не разговариваем с тетей, - сказала Яна, она смотрела только под ноги.
Ашгест не ответил.
-- Может быть война - это все выдумка? - снова подала голос его подруга, - Может быть, мы вообще не живем, а только так думаем?
-- Все может быть, - ответил Ашгест.
-- Тогда, выходит, что мы уже умерли? Или еще не рождались?
-- В любом случае - у нас впереди целая вечность, - заметил он.
-- Вечность в этом городе? Разве это хорошо? - удивилась Яна.
-- А чем вечность здесь хуже вечности где-то в другом месте?
Теперь молчали оба.
Они прошли под деревом и Яна в первый раз за вечер посмотрела вверх.
-- Смотри, листья - желтые! - сказала она.
В город пришла осень.
2. Свет и Тьма
Хочу также добавить на заметку - человеческая раса практически неистребима.
(Неизвестный исследователь)
-- Это значит, что Тьма уничтожает сама себя... - миллионы зрителей внимали словам кардинала - немолодого светловолосого и светлокожего мужчины, -...А война с тем, что самоуничтожается - лишь глупое расточительство сил, так, что вам не стоит волноваться...
Иласиус, Кардинал Света, снова улыбнулся в камеру и потом, когда она отключилась, бессильно опустил голову. Война. Это слово все чаще звучало вокруг. "Война", а еще: "Уничтожить Тьму!". Казалось, никто не понимает, что это приведет к концу всего. Иласиус не мог назвать это "концом света", ведь война намечалась как раз между Светом и Тьмой... Уже дошло до того, что противники остановили вращение планеты вокруг своей оси, оставив с одной стоны вечный день, а с другой - вечную ночь. Это тоже было смертью - медленной и мучительной, пока удавалось существовать с помощью научных достижений, может будет удаваться еще десять, пятьдесят, сто лет, но какая разница? Можно растягивать физические законы, но нельзя растягивать их вечно, когда-нибудь этому придет конец... Иласиус хотел примирить врагов, он прекрасно понимал, что нельзя заставить Свет и Тьму не воевать, но пусть бы эта война была иллюзорной, как несколько сотен веков назад, когда Ашерцы еще не свергли Церковь...
А ведь люди не так давно снова стали интересоваться религией и тем, что "будет потом", после смерти. Видимо, дыхание Последней Войны чувствовали все и хотели узнать что-то, кроме того, что у жизни есть начало, а есть конец. Иласиус пытался удержать войну, пытался заставить людей понять, что борьба бессмысленна, но кардинал может не так уж и много...
Мужчина устроился в кабине телепортации, ожидая пока та найдет свободный проход в запространстве и отправит его домой, а мысли привычно крутились вокруг мрачных предзнаменований. Последние несколько "ночей" - часов сна, Иласиуса мучили кошмары. Он никогда не мог точно их вспомнить, знал только одно: ему снилась война. Но в этот раз это было нечто другое, кардинал даже помнил свой сон: блеклый, серо-зеленый туман и голос... Голос пугал больше всего. Иласиус не видел того, кто пел, но голос мог принадлежать только ребенку: высокий и звонкий. Он лился со всех сторон, но при этом откуда-то сверху. Слова песни были чуждыми, но в момент звучания приходила понимание их значения, которое уходило, стоило отзвучать последнему слогу. Казалось, что человек, если, конечно, пел человек, готов сорваться на рыдания... Песня вилась в тумане заволакивая все вокруг.
Во сне не было ничего пугающего, но Иласиус проснулся в холодном поту. Этот страх был древнее любого из людских городов. Он восходил к самым истокам существования тем самым, в которых были равны все живые существа, он был сродни тому, который заставляет закрывать голову руками, когда с неба летят ракеты и тому, который заставляет вздрагивать от резких звуков. Страх перед дрожащим детским голосом и песней-плачем...
Кабинка, наконец-то, сработала и Иласиус оказался в своем крошечном доме. Немедленно зазвучали свежие новости - кардинал не любил, когда их переводили прямо в его мозг, в ворохе ничего не значащей информации проскользнуло нечто более важное, Иласиус приостановил трансляцию и заставил повторить сообщение:
"...Срочное объявление: меньше четырех часов назад, Темные уничтожили город на Сумрачной стороне, в результате нападения погибло свыше трехсот тысяч человек, протранслировать подробный список?"
Кардинал мрачно кивнул и прикрыл глаза, всматриваясь в имена и лица, мелькавшие в его мозгу, надо выразить соболезнования родственникам, если те еще есть... Одно единственное лицо и имя мгновенно выбили Иласиуса из сосредоточения: Нина Нирков, восемь лет, короткие светлые с зеленоватым отливом волосы, светлая кожа, чуть раскосые глаза... Самая обычная девочка из тех, чьи родители стоят по разные стороны баррикад и их детям не остается ничего другого, как жить на Сумрачной стороне. Было только одно маленькое "но" - Нина была его дочерью. Именно после ее рождения и перехода ее матери - Ники к Темным, Иласиус стал кардиналом, наверное, в награду за то, что не переметнулся вслед за женой... Но сейчас перед мужчиной стояло только лицо Нины - еще такой маленькой и лишенной возможности сделать выбор. Он понял - это она пела в его сне.
Темные должны заплатить...
Через полчаса состоялось выступление Кардинала Света, призывавшего к войне, а еще через пять часов началась Последняя Война...
В самом сердце разрушенного города на Сумрачной стороне стояли двое. Она смотрела в небо, разрезанное ровной полосой на день и ночь. А он смотрел в выжженную землю, время от времени, виновато поглядывая на свою спутницу.
-- Ника, прошу тебя, прости. Я не знал про твою дочь... - неуверенно сказал он.
-- Ничего страшного, мы обязательно встретимся. Хуже другое: ее отец почувствовал и, боюсь, нам придется уходить в Город раньше намеченного срока. - ответила она.
-- Так чего мы ждем?
-- Сигнала.
Ника продолжала смотреть в небо и кивнула своему спутнику только тогда, когда оно по обе стороны планеты начало бледнеть... К тому моменту, когда небо стало мертвенно-белым двое уже исчезли из этого мира.
0
Нежно-белые лепестки кружат на фоне перламутрового неба и белой земли, белое и белое... Кажется, что это тени предков скользят в вышине, безучастно глядя на то, что осталось от их земли... От земли, отданной потомкам.
От белой, словно кость, мертвой земли, поднимаются к белому, выжженному небу, легкие лепестки, соперничающие с небом и землей своим цветом. Лепестки - это память о войне, выжегшей до мертвенной белизны целый мир. Тогда, когда земля и небо корчились в агонии, между ними метались лепестки, срываемые бессильным ветром с умирающих деревьев... Они кружат до сих пор, не способные, ни упасть на землю, ни улететь в небо - застывшие в вечном танце.
А на пепле мира будут только духи плясать...
Это выцветшее небо одинаково и днем и ночью, а солнце - лишь туманное светлое облако на просторе бесконечной белизны. Небо стало таким еще до войны... Нет, не стало - его сделали таким. Сделали те, кто называл себя "добрыми", сделали просто из-за разногласий с теми, кто называл себя "злыми"... Именно добро и зло столкнулись в той войне. Каждая из сторон стремилась отстоять свою правду, считая именно ее единственно-верной... Но какая разница для мертвого мира, кто победил в извечной борьбе?
И среди пепла не будет ни добра, ни зла...
Были те, кто не хотел принимать участия в войне. Но они поняли все слишком поздно и не смогли помешать уничтожению своей планеты... Они не спасли мир, но смогли сохранить память о нем. Сохраняя память - они сохранили себя.
В самом сердце погибшего мира будет рождено новое, совершенно иное ...
Где-то там, за невидимым горизонтом, за сливающимся в сплошной погребальный саван небом и землей, вне этого белого мира - парит город выживших. Город тех, кто уже не может называть себя людьми. Город тех, кто живет в этом мире и вовне его. Город тех, кто верит в начало после конца.
И мир родится вновь!
-29. Делай свой выбор
Отражение над ее головой колебалось. Цуки пыталась усилием воли заставить его оставаться четким, но сознание уплывало. Она слишком устала даже, чтоб отдохнуть, нужно было чем-то отвлечься...
-- Уттама, - осторожно позвал кто-то.
-- Я не сплю, - ответила Цуки и полностью вернулась в сознание.
Рядом с ней стоял Сенш, этот мужчина контролировал большую часть систем Города, но Цуки общалась с ним не так часто. Он всегда казался ей слегка аморфным: непонятного телосложения, с непримечательными чертами лица, всегда в какой-то мешковатой одежде. Его речь расплывалась, оставляя только эхо, можно было слушать долго, но ничего так и не понять. Вот и сейчас он говорил, но Цуки не могла сосредоточиться на смысле.
-- Кто прилетел? - спросила она, выхватив из рассказа Сенша одно понятное слово.
-- Спасатели, - ответил он, - хотят нам помочь. Говорят, что тут нам ожидать совсем нечего и мертвые планеты нужно выбрасывать, это не мои слова, но в целом я согласен, если нет надежды...
-- Надежда есть всегда, - резко ответила Цуки.
-- Конечно. Но многие хотят улететь и я не виню их потому что смотришь на небо и не веришь в то, что что-то может измениться, а точно знаешь, что не сейчас, а ты можешь и не дождаться...
-- Пусть уходят.
-- Но уттама, при всем моем уважении, может стоит... - начал Сенш.
-- Нет, - перебила его Цуки. - Если это их выбор - что ж, это их право. Пусть я одна останусь в Городе, но я останусь. Я не покину этот мир, даже если придется многие тысячи лет ждать его нового рождения.
-1065
Лужи, большие и маленькие, светились приглушенным зеленым цветом. Саран-ша шел и иногда, из чистого озорства, перепрыгивал эти миниатюрные моря. Душа кружилась и взлетала, как это бывает в сто десять лет.
Несколько цветков побежали к нему, злобно шелестя малиновыми листьями. Парень даже не замедлил шага. Все равно ведь не отравят. Это просто, чтоб хозяевам показать, какие они смелые и непредсказуемые.
Перелетев на соседнюю дорогу, Саран-ша медленно и плавно, удерживая руки согнутыми в локтях, прошел мимо девчонок из своей ячейки и вошел в постоянный магазин. Там, как всегда горели все светильники, уложенные на столах личинки нехорошо шевелились, а на устойчивой стене была свежая надпись: "Я не продаю мариков несовершеннолетним!".
-- Чего тебе? - устало спросила продавщица.
-- Две ланки дерева, - сказал Саран-ша и добавил, опять же, из озорства: - И десяток мариков!