Знаете ли вы замок Данвеган на острове Скай? Слышали ли о чудесном знамени, что вот уже тысячу лет там хранится? Это знамя принесла в род Мак-Лаудов фея из народца, населяющего холмы. Теперь в Добрый Народ мало кто верит, однако знамя по-прежнему висит в одном из залов Данвегана, уже прикрытое толстым стеклом. Старый шелк истерся и потемнел, но на нём еще видны следы золотых нитей. Люди называют эту вышивку 'крапинки фей'.
Говорят, когда закрывается двери за последним посетителем, тени скользят по замку Данвеган. Вот человек в красном камзоле, вот дамы в клетчатых тартанах, а за ними, совсем неслышные, едва различимые, идут призраки давних-предавних времен. Им неинтересны дела потомков, они почти истаяли в лунном свете. Они помнят, как мал был мир, какие страшные и великие дела вершились под солнцем. О, знамя Данвегана многое могло бы рассказать. Когда ветер с моря прекращает стучать в окна, когда луна серебрит сады замка, прислушайтесь. Это истории забытых дней, и всякий рассказывает их по-своему.
Вот первая история. В ней слышны плеск воды и звуки плача.
Константинополь, город городов, велик и странен. Странны улицы, мощенные камнем, странны каменные же церкви, огромные, как пещеры. Сотни людей могут туда войти, и всем хватит места. Со стен смотрят святые с кроткими оленьими очами и звери с тоскливым людским взглядом. Пахнет рыбой, соленый ветер с Понта приносит свежесть моря. Или нечистот, как повезет. Благовония и специи предлагают на каждом шагу, торговцы клянутся, что эти притирания - точь-в-точь такие же, как те, что собственными руками готовит императрица Зоя в своих покоях. Есть ли кожа белее, чем у императрицы? Нет? Ну так покупай, олух, не стой столбом, неужели тебе жаль нескольких монет, чтобы порадовать возлюбленную, а потом и себя?
Или иди к Святой Софии: послушать пение, поглазеть на патриарха, вознести молитву, наконец. В мерцании свечей, в дыме фимиама, поднимаются к небесному престолу моления за здравие государей наших, автократоров Зои и Михаила, потому и стоит ромейская империя нерушимо, много у нее заступников на небесах. Очи Пантократора смотрят с потолка Софии на каждого, никому не укрыться от его взгляда.
Хочешь, иди на ипподром. Повезет, увидишь в императорской ложе сияющий отблеск: то наши владыки пришли повеселиться. Они в золоте с ног до головы, в драгоценных каменьях и жемчуге. Поглазей на статуи на ипподроме, на дьявольскую прелесть, пришедшую к нам от безбожных эллинов. Только береги кошелек, и глазами поменьше хлопай, и так по тебе видно, что в первый раз приехал в семихолмный господин наш Константинополь.
В торговых рядах приценись к редкому стеклу, к оберегам и кубкам. Закажи себе гороскоп или спроси о редких свитках. Здесь - мастерская всего мира, магнит человечества. Как стекаются реки в море, так всякие народы приходят в этот город. Подивись на чернокожих нубийцев с вывернутыми губами, на персов с длинными глазами, на северян, что год едут к нам, и еще год - обратно. Не попадись только под ноги императорской гвардии. Может, пожалеют, а может, и не сыщут тебя больше.
Это последнее наставление матушки Феодор вспомнил, когда зазевался на одной из улиц Константинополя. Засмотрелся на чудище с лицом девы и рыбьим хвостом, выложенное на стене одного из домов из цветных камешков. Опомниться не успел - уткнулся носом во что-то холодное и очень твердое. Поднял глаза - и обомлел.
Великан-варяг спокойно смотрел на него почти прозрачными глазами и молчал. Была в этом молчании та тишина, которая наступает перед тем, как должно обрушиться буре, дядька-рыбак рассказывал про такое. Будто все живое умирает вокруг, и ни шороха, ни звука. Феодор повертел головой, и увидел еще двух таких же великанов. Пропал, понял он. Винись, не винись, не будет больше отрока Феодора, то-то матушка заплачет, что на прощание коврижки ему в дорогу пожалела.
Великан меж тем поправил плащ алого сукна и отвесил Феодору подзатыльник. Рокотнул что-то неясное, так что его товарищи расхохотались, и пошел себе дальше, а Феодор остался сидеть на мостовой, потирая гудящую голову. Взгляд мутился из-за слез, так что вокруг варягов точно искрилась радуга.
- Цел, недужный? - гаркнул вдруг кто-то над самым ухом. Феодор аж подскочил.
- Цел, значит, - удовлетворенно заметил подошедший старик. - А я думаю, вдруг падучая приключилась, али ноженьки отнялись?
Прозвучало это обидно. Феодор шмыгнул носом и хотел было ответить, что не его, старика, это дело, когда присмотрелся поближе и обомлел во второй раз. Старик был худой, жилы на руках и шее выступали, точно веревки. Одет в лохмотья, но, если присмотреться, лохмотья то были особые. Рубаха хорошего полотна продрана, словно нарочно. На поясе - простой веревке - болтается сбоку грязный лоскут, а если приглядеться, то видно, что цветы и птицы на нем едва ли не золотом вышиты. А на груди у старика висят цепи, одна другой тяжелее.
- Прости, святой человек, - парень вскочил и едва не упал снова: голова закружилась. Святой человек поддержал его под локоть с внезапной силой. Правду, значит, говорят, что юродивых Господь водит, как бы он иначе такие вериги на себе таскал?
- Какой я тебе святой! - замахал руками старик. - Простофиля деревенский! Олух дерюжный! Оторвался от мамкиного подола, к моему прилипнуть решил?
Феодор и слушал, ужасаясь, и радовался про себя. Юродивые, они такие: поносят тебя на чем свет стоит. И куда этот их разговор вывернет, непонятно. Может, святой человек его благословит, а не придется ему что по нраву, грязью закидает.
- Толкнули меня, - сказал он наконец. - Вон тот высокий.
Старик проследил, на кого Феодор указывал, и взмахнул руками.
- Дитятко неразумное! Обидно, небось? - Феодор кивнул. Кому другому не признался бы, а тут стоял, точно на исповеди. - Так то же варяги. Они не думают, они делают. Он о тебе уже и забыл. И ты забудь. Иди давай, а то встал тут, алеешь, точно яблоня по весне. Того и гляди корни пустишь. Пошел!
С этими словами юродивый пнул Феодора под зад, и парень побежал. Найти дядю и завтра же домой ехать, колотилось в голове. Навидался он тут уже чудес, хватит!
- Эй! - заорал вслед юродивый. - Ты в море-то не ходи, медом тебе там намазано, что ли! Вот коврижки медовые - это славно, это дело!
Вернувшись домой, Феодор, к вящей радости матушки, пошел в ученики к пекарю, хотя дядя-рыбак и грозился лишить его наследства.
Тот, кого он называл Харальдом, только дернул щекой.
- Мальчишка и так едва не обделался, - ответил за него Свен. - По мне, так это была хорошая шутка.
- Это точно, - сказал Тормод и снова захохотал.
- Куда пойдем? - спросил Свен. - В твою любимую корчму, Тормод, я не хочу. Не вино, а кислятина.
- Здесь везде беда с вином, - примирительно заметил Тормод, - они добавляют в него смолу. Но я припас подарок для дочки хозяина, она обрадуется.
- Боишься, что если мы не донесем его сегодня, завтра продуешь в кости? - спросил Харальд. Тормод развел руками. И все они пошли в ту самую корчму.
На обратной дороге уже посинело небо, и на нем робко светил полупрозрачный месяц. Свен с Тормодом ушли вперед, что-то распевая, Харальд отстал.
Он зачем-то остановился там же, где и днем, когда столкнулся с мальчишкой. Там стояла церковь, в Миклагарде везде церкви. Все каменные, это его до сих пор удивляло. Он видел, как трудятся каменщики, но все равно трудно было поверить, что их копошение на земле вдруг оборачивается такими высокими строениями.
- Эй! Брат святого! - раздался вдруг крик.
Этого старика Харальд стал замечать какое-то время назад. Обычно он замечал в толпе разбойничьи рожи или людей с воинской осанкой, особенно если сам нес стражу в императорском дворце. Иногда взгляд его отмечал красивую женщину, и та, словно почувствовав, замедляла шаг, а то и оборачивалась украдкой. Здесь же его вдруг стало беспокоить присутствие старика. Он уже знал, таких здесь почитают за святых, хотя обычно эти люди бранятся хуже, чем матросы в порту, и никого не боятся. Кто-то из них осмеливался даже поучать императоров. Харальд в душе решил, что посчитал бы слабаком и трусом того, кто, не полагаясь на собственную судьбу, прислушивается к советам таких убогих. Он был крещен, но его изумляла страсть жителей этой земли к религии. Никто из его людей никогда не затеял бы драку из-за речений в священной книге. Многие и крестились-то по нескольку раз, ради хорошей одежды и подарков, которые давали священники. Каждый из священников думал, что обратил язычников, а Тормод потом ворчал, что в этот раз одежда совсем худая.
Старик догнал его и вцепился в край плаща. От него воняло немытым телом и прогорклым маслом.
- Ведь это ты? - требовательно спросил он. - У тебя брат - святой, что ли?
Харальд пожал плечами. Уже девять лет, как епископ Гримкель объявил, 'по решению всего народа' его покойного единоутробного брата Олафа святым. А при жизни Олаф был конунгом в Норэйг, и это тоже очень неплохо. Он, Харальд, не так уж хочет стать святым, а вот конунгом хотел бы. Ему уже двадцать пять лет, а все еще наемничает.
- У, лоб железный, - старик погрозил кулаком, - что за земля-то у вас такая, что и святые с мечом шастают! Долго вы к нам шли, как погляжу! Да ты не уходи, ты меня послушай! Глас мне был.
Харальд остановился. Пренебрегать словами вещего старика не стоило. Но он все равно порадовался, что Свен с Тормодом пока его не хватились: а вдруг старик начнет бормотать вздор, а над самим Харальдом еще долго будут смеяться, что верит кому попало.
- Мне помощь нужна, - сказал старик. Как-то удивленно, точно до этой поры никого никогда о подобном не просил. - Ты с мечом хорошо управляешься? Да не хмурься ты так, солнце ясное, а то я хоть и немощен, а поучить-то смогу. Отвечай, как на духу, хорошо дерешься?
- Хорошо, - кивнул Харальд. Гнева он не чувствовал. Хотя спрашивать у него такое вряд ли кто еще осмелился бы. Счет убитым им людям он не вел, глупости это.
- А бесов боишься ли? - старик прищурился.
Харальд даже не задумался.
- Я их не встречал.
- Ох, грехи мои тяжкие, сподобился! Нашел воина, что страха не ведает! - старик вроде бы радовался, но была в этой радости какая-то издевка. - Правду говорят про вас - чистые дети, что по уму, что по вере. Да не обижайся ты, глядишь, это-то нам и поможет. Где цистерна Феодосия, знаешь? Вот завтра, в ту же пору и приходи. Я ждать буду.
***
Утром, стоя в карауле у императорских покоев, Харальд смотрел, как зал заполняется чиновниками, ждущими встречи с императором. Волнами перекатывался приглушенный шум от голосов. Он привычно следил за проходящими, чтобы те не слишком приближались к дверям, а в голове все еще вертелись издевательские ужимки и смех юродивого. Он повелел ему прийти, точно не сомневался, что Харальд послушает. Он, наследник Инглингов и Хорфагеров! Добро бы этот старик обладал тайной властью, но силы за ним не было никакой. Харальд окончательно пришел в дурное расположение духа.
В зале появились придворные дамы. Мимо варяжского караула они всегда плыли утицами, бросая взгляды из-под тяжелых черных ресниц. Харальд знал эту игру. Последняя из женщин подошла совсем близко. Платье у нее было ярко-зеленое, расшитое серебром, туфли переливались, точно змеиная шкура. Говорят, и такие туфли здешние умельцы могут смастерить. Харальд, как положено, стоял с каменным лицом, смотрел поверх голов: здесь желающих донести на кого угодно просто ради сноровки - весь зал. Но видел, видел краем глаза и пышные рыжие косы, и высокую грудь, и равнодушные, чуть навыкате светлые глаза. Женщина усмехнулась краем губ, развернулась и ушла.
Из казармы он вечером никуда не пошел. Сидел молча, пока Свен с Тормодом играли в кости, слушал разговоры. Пошли слухи, что скоро будет война с болгарами: какого-то тамошнего царевича объявили царем и отказались платить новый налог, введенный империей. Говорили, там можно взять неплохую добычу. Император Михаил сам собирался повести войска, хотя, по тем же слухам, болезнь его становилась все тяжелее.
Харальда подмывало спросить об этой рыжей, у Лейфа же есть подружка в свите императрицы, она должна всех во дворце знать. Но Лейф недавно ушел в караул, жалуясь, что ливень зарядил на всю ночь, а у него новый плащ.
- Харальд! - крикнули от дверей, - К тебе!
Человечка он не сразу увидел. Тот был Харальду по пояс, почти карлик. Старый, седые космы вываливались из-под капюшона. Человечек протянул письмо. Харальд вздохнул. В Миклагарде любили писать. Та же подружка Лейфа, по его рассказам, сочиняла стихи и песни. Лейф даже слушал, кивал и не засыпал, а она умилялась, как 'ее варвар поддается небесной гармонии'. 'У всех своя придурь, - коротко объяснил Лейф уже Харальду, - ей приятно, я держусь'. Так вот, Харальд письма не любил, особенно если по делу там было написано мало. Но письмо было обернуто зеленой лентой, и он пошел напролом.
- Сейчас? - спросил он у старика. Тот поклонился. - Пошли.
***
Следующая неделя прошла, как в тумане. Он и старался вспомнить, да не вспоминалось. Рыжие волосы, которые он наматывал на руку, низкий звучный голос, который что-то ему говорил, и вроде он со всем был согласен, когда его слышал. Белая, мягкая, прохладная кожа, которая на вкус была как море. Она ему никогда не улыбалась. Все так же равнодушно смотрела, что бы ни делала, и потому, наверное, он не переставал приходить.
После очередного караула они отправились в бани. Разделись, и тут Свен вдруг ухватил его за плечо и развернул.
- Ты что, в императорском зверинце теперь ночуешь?
Харальд посмотрел на синяк на ляжке и пожал плечами. Не помнил. На спине, похоже, тоже были следы, потому что подошедший Тормод присвистнул.
- Ты как пьяный всю неделю. Я бы сказал, что она пьет твою кровь, и это на самом деле.
- Харальд, а вдруг это хюльдра? - спросил Свен.
- Хюльдры в горах Норэйг, - отозвался Тормод.
- Должна здесь быть своя нечисть, разве нет?
К ней он не пошел. Сидели с Тормодом и Свеном в корчме. Назад пошли той же дорогой, где, как смутно помнил Харальд, он разговаривал с сумасшедшим стариком. Хотя понял он это, когда снова оказался у церкви, а Свена с Тормодом видно не было. Зато хорошо было видно старика, и запах его чувствовался так, что ни с чем не перепутать.
- Что, голубь сизокрылый, загордился? - спросил старик устало. - Да кто я такой, чтобы по ночам с юродом поганым ходить? Не хотел по добру, будет по худу.
Харальд уже был готов убить надоедливого старика, хотя чести это ему бы не принесло. Но тут небо вдруг приблизилось, потом взлетело наверх, а сам он почему-то лежал на спине, и голова гудела от боли.
- Сколько лет живу, - старик сидел рядом на корточках, - а все удивляюсь. По-хорошему вас просишь - не допросишься. Дашь по голове разок - все сразу понятливые делаются. Э, милый, да от тебя толку все равно не будет, - тут он с шумом потянул носом воздух. - Ты у меня уже порченый.
Винный хмель из головы улетучился, и от этого стало еще неприятнее. Харальд пытался понять, почему это старик такой легкий, а держит его одной рукой, и встать не получается.
- Последний раз помогу, - сказал старик. - И то не в полную силу, нет ее у меня. Смотри лучше. Сможешь - выберешься.
***
Харальд снова шел за карликом, но в этот раз с дорогой творилось что-то не то. До этого они всегда шли в тишине, мимо высоких каменных стен с затворенными дверями и ставнями. Потом одна из калиток открывалась, и через сад, мимо плещущей воды они попадали в дом. Он мог поклясться, что тот дом был богато убран, он видел ковры, светильники на серебряных цепочках.
Сейчас он постоянно слышал людские вопли. Ругань торговцев, визг детей, под ногами что-то неприятно хлюпало. Будто за всеми этими глухими стенами раскинулись торговые ряды. Запах... запахи тоже были не лучше. Старик постарался, не иначе.
В доме перед глазами все начало двоиться. Харальд по-прежнему видел ковры, светильники, и гладкие стены, и так же видел низкие темные коридоры, где сидели по углам нищие в лохмотьях, чадящие копотью плошки. Ночлежка не из лучших. Вода была, но текла она в сточной канаве. В самом конце карлик откинул занавесь из шелка (из мешковины. Та пропиталась жиром и дымом, Харальд поморщился, когда она скользнула по лицу), и Харальд вошел в комнату.
Он все еще видел ее такой, как во дворце. Только подол платья стал длиннее и волочился по полу с громким шуршанием, да и сама женщина словно стала ниже. Она ходила по комнате (грязной, каменной каморке? большой мраморной палате? Харальд затряс головой), не обращая на него внимания. Что-то говорила тем самым голосом, который он хорошо помнил, но в этот раз соглашаться с ним не хотелось. Харальд почти разозлился на старика, что тот заставил его это увидеть - кто еще, кроме него, смог бы? Но для злости сейчас не было времени. Лучше всего было перестать думать совсем, пока не выберешься отсюда. Женщина была опасна, как опасна дикая свинья, защищающая детенышей.
Ему вдруг захотелось еще раз увидеть все, как раньше. Вот здесь стояло ложе с занавесями (несколько досок на полу, укрытые тряпьем), здесь стол (каменная плита с неряшливыми остатками еды), а у этой стены - сундук со статуэтками. Харальд подошел ближе к стене, и в нос ему ударило страшное зловоние. Он вспоминал, где так уже было, когда сзади послышалось шуршание и яростный вопль.
Он не был глупцом, он надел кольчугу. Но ее когти разодрали плащ и проскрежетали по железу. Харальд оттолкнул хюльдру и побежал прочь. Мертвечина, вспомнил он, вот что за запах.
Ни Свену, ни Тормоду он ничего не сказал, а следующим вечером пошел к цистерне Феодосия.
***
Старик повел себя как ни в чем не бывало.
- Явился, орясина, - поприветствовал он Харальда. - Ну, полезли в чрево земное.
Цистерны были еще одной диковиной Миклагарда. Огромные каменные вместилища, где собиралась пресная вода. Мало кто там бывал, рассказывали разное, и Харальду было не по себе идти за стариком. Тот бодро семенил, казалось, нисколько не сгибаясь под своими веригами. По узкой ненадежной лестнице они спустились в каменную холодную сырость, внизу плескалась вода.
- Нишкни теперь, - сказал старик, - ногами-то перебирай поживее. Осторожно, в воду не свались! Тут лодчонка моя привязана, перелезай.
В лодке старик сначала зажег фонарь, утвердил его надежно на дне, чтобы не повалился и не поджег чего ненароком, потом взялся за весла и оттолкнулся от стены.
Харальд смотрел на уходящие ввысь каменные колонны, на свод, терявшийся в темноте. Цистерна могла вместить в себя целый дворец.
- Не по нраву? - спросил старик. - Правильно, здесь мало кому ловко, такая махина! Да и из здешних никто сюда заглядывать не любит. Кричи, не докричишься.
Вода плескалась, черная, словно горючее масло. Ни посреди бушующего моря, ни в ночных вылазках не было Харальду так не по себе. Неуверенность, сказал бы кто другой, но он таких слов не знал.
- Как тебя зовут? - спросил он, чтобы не молчать.
- А по-разному. Кто 'юрод клятый' зовет, кто 'дедушка, помоги'. А имя что? Тебя вот назовут королем, нешто поменяешься?
- Ты... - начал Харальд и остановился. Если уж неведомая сила не желает быть узнанной, настаивать нельзя. Можно только отнестись к ней с почтением и выполнить то, что от тебя хотят.
- Что приумолк? Скоро доберемся. Там, правда, потолок низкий, но уж потерпишь.
Харальд кивнул.
- И поплывем мы, как Улисс вдревле, уши заткнув...
- Зачем?
- Ох, вечно я, старый, забываю. Слушай, невежда. Был такой царь морской, вот вроде вас, разбойников. Рыжий и хитрый. Были у него корабли и верные люди, но он ввязался в войну, в которой участвовать не хотел. Клятву глупую дал потому что.
Харальд кивнул. Про клятву он понимал. Сколько раз в сагах конунги дают опрометчивый зарок, а потом убивают братьев или развязывают войну.
- Но так как царь был хитер, то войну он пережил. И поплыл домой, чтобы объявить, что он жив, и нечего всяким юнцам на его царство да жену зариться. А по дороге домой поплыл он мимо острова, на котором жили сирены. Ведьмы, словом, - пояснил старик. - до пояса - девица-красавица, а ниже - либо птица, либо рыба. Дуры злобные, Господи прости. Голос у них был больно сладкий, кто ни услышит - бежит на него, как припадочный, а те и рады человечинке. Весь остров был в костях.
Вдалеке что-то плеснуло, и старик перестал грести. Харальд потерял счет времени: здесь не было звезд, не менялся цвет неба, птицы не подавали голос.
- Ну, царь повелел всем свои гребцам уши заткнуть, чтобы не соблазнились, а себя наоборот - к мачте привязать, а уши открытыми оставить.
- И что дальше? - история была интересной.
- Дальше он услышал песню сирен. И так она ему полюбилась, что стал рваться изо всех сил к ним да просить гребцов, чтобы его отвязали. А те не слышат. Так и проплыли мимо. А сирены со злости все в море побросались.
- И все?
- Все, да не все. Только приплыли мы уже, вылезай.
Старик привязал лодку к кольцу, торчащему из стены и, подняв руки, начал ими шарить.
- Подсоби-ка, - обратился он к Харальду. Варяг тоже поднял руку и нащупал нишу в стене. Оттуда тянуло ветерком. Харальд подтянулся на руках и влез наверх, потом помог подняться юродивому. Коридор и правда был низковат, по каменному полу приходилось ступать осторожно, чтобы не поскользнуться.
- Скользко, - бормотал старик, - тут она и ползает.
- Кто?
- Да тварь эта. Ты пойми, воин, - старик обернулся и поднял фонарь. Тени сделали его лицо другим: совсем старым и полным странного величия. - Мне же как нож в спину, когда такое творится. Город и так неспокойный, а тут еще она проснулась. Вроде бы последняя она, да только людей жрать не дело. А у меня силы уже не те.
- Если мы охотимся, - сказал Харальд, - то не лучше было бы устроить ловушку?
- Уж устраивал, спасибо, что надоумил, - сварливо произнес старик и снова зашагал. - Сил, понимаешь, мало у меня. Да у нее тоже немного осталось. Тебе даже уши затыкать не придется.
Пока Харальд осмысливал сказанное, коридор повернул, и на них повеяло свежестью.
- Тут колодец рядом, - сказал старик и погасил фонарь. - Она по нему пробирается. Ждать будем. Это место тихое, даже когда по всему городу бегали, да 'Ника!' кричали, здесь спокойно пересидеть можно было.
Будь здесь не Харальд, а кто-то другой, более сведущий в делах империи, он непременно подивился бы тому, что юродивый говорит о событиях полутысячелетней давности, как о недавних. Однако, может, только юродивый и мог так рассуждать.
Наверху в узком отверстии можно было разглядеть кусок неба. Близился самый темный час ночи.
Со стороны колодца послышался плеск. В детстве Харальд видел как-то змеиное гнездо. Гадюки переплетались и беспрестанно шевелились, и хотя ему ничего не угрожало, по спине все равно пробежал холодок. Так и сейчас - он звериным чутьем чувствовал, что приближается что-то чужое.
- Ты, главное, не слушай ее, - шепнул старик и ткнул жестким пальцем Харальду под ребро.
Плеск слышался все ближе. Как будто большая рыбина билась о мокрый пол, подтягивая себя к ним. Харальд перехватил рукоять меча и встал, готовясь к встрече. Старик за его спиной зашевелился, зашуршал, и Харальд краем глаза уловил рассыпающиеся искры. Свет, это хорошо. Свет будет бить ей в глаза.
Наконец тварь выступила из тьмы. Зашипела, увидев их, и остановилась, разглядывая. Харальд смотрел на рыбий хвост в серебряной чешуе с налипшей травой. Он переходил в молочно-белую кожу живота. Тяжелая грудь обвисла, шея пошла складками. Лицо хюльдры было крупным, с радужными глазами навыкате. Рыжеватые волосы на голове давно сбились в колтуны, но их было такое изобилие, что они облаком стояли вокруг ее головы.
И тут она запела.
Харальд пошатнулся. Песня звала его, будя все постыдные желания разом. Короны плыли во мраке - только сделай шаг, только протяни руку. Его имя прославляли певцы - еще один маленький шаг вперед, и все твои мечты сбудутся прямо сейчас.
Его пробудил еще один тычок под ребра.
- Не забыл, зачем мы здесь, голубь сизый? - спросил юродивый, и Харальд потянул меч из ножен.
Она умирала тяжело и долго. Так и не сказав ни единого слова, она смотрела на него со вполне человеческой ненавистью, и уловки ее были уловками древнего и коварного существа. Харальд вспомнил историю о злом духе, обратившемся в тюленя, так что пришлось загонять его в землю ударами молота. Та же сила, то же зло, боролись с ним сейчас.
Последний удар пришелся в шею, серебристая кровь потекла без остановки и хюльдра затихла на каменном полу. 'Сирена', сказал старик, но какая разница, если она была последней? Будет ли он и его род теперь прокляты за то, что сначала лег с нечистой силой, а потом прикончил?
- Вот и славно, вот и молодец, - старик обошел кругом тела и потыкал его ногой. Чешуя тускнела на глазах. - Не заманит больше никого, не сожрет. Ты шел бы к себе, дружок, а через три дня приходи. Да прежде скажи: деньги-то есть у тебя?
Харальд кивнул.
- Тогда слушай. На Месе, там, где оружием торгуют, есть лавка, на вывеске семь мечей намалеваны. Ты зайди туда, приценься. Купи нож, валяется там такой, рукоять в бирюзе. Да непременно проси ножны к нему. Хозяин начнет жалиться, что нет, да просить подождать, а ты говори, что ждать не будешь. Пусть тебе вместо этого завернет их в ту тряпку, что на верхней полке в углу лежит. И ни на что другое не соглашайся. Понял? Тогда полезай-ка вон туда, там ступеньки на свет божий.
Когда Харальд вернулся в казармы, спящий Тормод пробормотал:
- С кем ты подрался? С торговцем рыбой?
- Упал неудачно, - буркнул Харальд. Теперь вместо того, чтобы спать, надо было идти отмываться. Не то будет он зваться в веках Харальдом Рыбьеголовым, кто же пойдет за таким конунгом.
***
Когда он принес старику кинжал и ткань, тот, не разворачивая тяжелое полотнище, долго водил пальцами по золотым узорам.
- Долго упрямился хозяин-то? - спросил он.
- Не слишком, - коротко ответил Харальд.
Старик усмехнулся.
- Сколько мы с тобой возле этой церкви встречаемся, а ты знаешь, чья она?
Варяг покачал головой.
- То-то же. Это церковь святых Сергия и Вакха. Были они полководцами у императора, пока тот, разгневавшись, не сослал их в Сирию да не приказал казнить. Да... так вот, за Сергием, говорят, победа летала, как ручная. Солдаты перед боем норовили к его одежде прикоснуться.
Старик снова погладил тяжелый расшитый шелк и поднял глаза на Харальда.
- Мне бы вдовицам или сиротам помогать, а? Так нет, увидел тебя, охлопня эдакого. Береги этот шелк, да без дела не разворачивай. Он победу приманивает. Не валяться же ему было здесь еще три сотни лет? Поторопись во дворец, воин, ждут тебя там.
В казармах Харальд услышал, что походу на болгар - быть, и варяжской гвардии идти туда в числе первых.
Год спустя он сразил на поле битвы самоставленного болгарского царя и стал начальником дворцовой гвардии.
Вот вторая история. Она короткая, точно полет стрелы, и сшивает собой первую и третью.
Харальд, конунг Норвегии, смотрел, как приближается чужой берег. Зеленая земля, ждущая того, кто возьмет ее. Кто же виноват, что правители англов не могут поладить между собой, и брат идет против брата? Вот стоит Тостиг Годвинсон, опальный брат короля Гарольда, и не заметно, чтобы его что-то смущало. Харальд усмехнулся. Рано или поздно, он пришел бы сюда, даже не будь договора между старыми королями. Хардекнуд Английский и Магнус Норвежский согласились, что если кто из них останется без наследника, то трон перейдет второму. Хардекнуд умер, наследники его умерли, значит, пора забрать обещанное. Ты не вовремя забрался на трон, Гаральд Годвинсон, эрл Уэссекса! С юга дразнит короля Англии Вильям-бастард, а с севера идет вся сила Норвегии. Они поладят с Вильямом, когда станут делить земли Англии. Или нет, и тогда впереди новые битвы. Как, впрочем, и всегда.
Харальд оглянулся на жену и дочерей. Олаф, сын, плыл на другом корабле, но со своими женщинами расстаться он не пожелал. Жена спокойно встретила его взгляд и лишь улыбнулась. Что за женщина Эллисив! Ценишь только то, что тяжело достается, а он служил ее отцу много лет, прежде чем конунг руссов согласился отдать за него свою дочь. И какая еще женщина ушла бы из палат конунга после того, как он взял наложницу? Правда, наложница родила ему сыновей, чего Эллисив так и не смогла. Сколько лет они препирались и возвращались друг к другу. Ушла из дворца, но поплыла с ним в поход, взяв еще и дочерей.
Дочерьми Харальд гордился. Радовался рассудительной и спокойной Ингигерд и всегда улыбчивой и заботливой Марии. Иногда он думал: как хорошо, что Мария еще ни разу не попросила его о том, что он не хотел или не мог бы выполнить. Потому что она была его любимицей, и ему бы не хотелось отказывать ей.
Они выступили в поход следующим утром. Женщины остались на кораблях. Воины, обмениваясь шутками, ехали за вождем. Их ведет сам конунг Харальд, прозванный Суровым. Кто не слышал о нем и его знамени? Ландода, погибель земель, принесет им победу и в этот раз.
Свен оглянулся и на правах старого друга подъехал к Харальду, оттеснив надувшегося Тостига.
- Харальд, я не вижу знаменосца.
- Я оставил его у кораблей.
- А знамя?
- Оставил там же, - Харальд пожал плечами. - Сперва забыл о нем, а когда вспомнил, решил не возвращаться.
- Испытываешь судьбу?
- Моя судьба уже вершится, Свен. Я же забыл о нем, - лицо Харальда было спокойно. - Осталось узнать, к добру это или к худу.
- Так тому и быть, - Свен вдохнул свежий осенний воздух. Никому судьба не дает больше, чем он сможет вынести. Они и прежде не в каждом сражении разворачивали это знамя из тяжелого шелка с восточными узорами, и делали это только по приказу конунга. Хватит им и обычного, с вороном.
Харальд уже забыл об этом разговоре. Он просто ехал вперед. Никто не знал, что через несколько недель войска двух королей встретятся у Стамфорд-Бридж. Что английская стрела взлетит вверх, а потом вонзится в горло конунгу Харальду. Что в тот же час на корабле Мария, любимая дочь, закроет глаза, чтобы больше никогда их не открыть. Что победа короля Гарольда не принесет ему удачи: Вильям-бастард заберет его корону и жизнь меньше чем через месяц.
Все это только будет. А пока бежала на север белая лошадь Уэссекса, да летел ей навстречу варяжский ворон.
Третья история, где шумит море и раздается смех с холмов.
У Черного Олафа было много детей. В мыслях своих он часто воспарял над землей и любовался на свое королевство. Вот Мэн, вот Льюис, Скай и Айона, вечные корабли в океане. Кто из сыновей получит Айону, прибежище святых и королей? Кому достанется Скай с горами, где спят великаны? Чьи корабли встанут в бухтах острова Мэн? Нет травы зеленее, нет неба выше, чем над землями короля острова Мэн и прочих островов. Недаром властители здешних мест ведут свой род от Мананнана мак Лира, морехода старых времен, которому были подвластны волны и ветер.
Черный Олаф любил всех сыновей, но больше - самого младшего, Лауда. Тот был тише старших братьев, хотя никто не рискнул бы назвать его трусом. Пускай монахам не много грамоты удалось вбить в головы юных принцев, зато росли они быстро. Они не боялись уйти в море на хрупкой лодке, их не страшили завывания ветра и порвавшийся парус. Если хочешь быть королем моря - люби море. Здесь тебе будет больше пользы от примет погоды, чем от мертвых букв на пергаменте. Лауд, как и все, управлялся со снастями, почитал Господа и отца, да упражнялся с мечом.
Однако с недавних пор до Олафа стали доходить слухи, будто младший сын таскается по лугам без дела. Будто чьи-то серые глаза превратили принца острова Мэн в пастушьего подпаска. Ума, по крайней мере, оставили ровно столько же. И в этом не было бы большой беды, не знай Олаф упрямство младшего сына. А ведь он должен заключить выгодный брак. Дочерей и сестер мы отдаем лордам и королям скоттов и северян, а сами забираем в жены их родню. Свиваем из кровных связей веревки, прочнее которых нет. Что же, неужели Лауд осмелится ослушаться отца?
Когда же Олаф узнал, кто именно заворожил его сына, то стукнул кулаком по столу и смял серебряный кубок в руке. Уна Гудбругсдоттир не могла похвалиться ни большим приданым, ни знатной родней. Там и красоты-то особой не было, чтобы так по ней убиваться. На свете сотни таких девиц с глазами, руками, ногами, и всем прочим. И Олаф поклялся самому себе, что, пока жив, не допустит свадьбы.
Поздним вечером Уна ждала Лауда. Она не боялась: большая пастушья овчарка сидела у ее ног и лениво шевелила хвостом. Море шумело, но шаги Лауда девушка могла распознать издалека. В этот раз он шел медленно. Он не протянул ей рук и не обнял.
- Сегодня отец спросил меня, долго ли я собираюсь ходить за тобой хвостом, - наконец сказал он.
- И ты не удержался, - договорила за него Уна. Она бы предпочла, чтобы он схитрил, пока они придумывают, как бы смягчить гнев короля. Но что же делать, если этого мужчину она полюбила за то, каков он есть, а не за воображаемые доблести?
Лауд кивнул. Он не знал такого гнева короля до этого дня. Его братья отступили, как щенки перед матерым волком.
- Что же, - сказала Уна, - нам надо подождать. Что именно он от тебя потребовал?
- Чтобы я сам не искал с тобой встреч и не заключал брак без его позволения. Он заставил нас всех поклясться на святой реликвии, что мы не выйдем из его воли.
Уна улыбнулась.
- Если бы на свете была только воля твоего отца, Лауд, и невеселое же это было бы место! Иди, любовь моя, и не ищи со мной встреч. Я сама тебя найду.
Лауд ушел, а девушка еще долго стояла. Наконец, она топнула ногой и прошептала проклятье, от которого, имей оно силу сбыться, Черный Олаф окривел и облысел бы еще до восхода солнца.
Уна Гудбругсдоттир никогда не считала себя доброй. Впрочем, стать ведьмой ее тоже не тянуло. Она честно избегала Лауда, пока это было возможно, и честно полюбила его. Она считала, что хочет не так много, чтобы все святые вдруг ополчились против нее. А раз так, то и Черного Олафа можно заставить принять верное решение. Осталось лишь придумать, как. Ждать она, в отличие от Лауда, умела.
И судьба скоро улыбнулась ей. Как-то раз Черный Олаф отправился на прогулку. И надо же было так случиться, что он поскользнулся как раз над обрывом. Король острова Мэн и прочих островов висел, уцепившись за какой-то куст, а внизу облизывало камни море. Тут он услышал собачий лай, собрался с силами и стал звать на помощь. Какая-то девица перегнулась через край обрыва и, увидев короля, не стала зря терять время. Она спустила свой передник, а был он из плотного, славного домотканого полотна, а сама вместе с собакой ухватила передник за другой край и принялась тянуть.
Король оценил ее старания, так как знал, сколько весит. Поэтому, когда они все, обливаясь потом, сидели на краю обрыва, он сказал:
- Прежде всего, никому об этом не говори, девушка. И проси чего хочешь, у меня достанет и серебра, и овец.
- Что же, - сказал он, - слово короля было сказано. И у тебя есть право явиться в мой пиршественный зал и попросить Лауда себе в мужья.
- Только попросить? - перебила Уна, и Олаф подумал, что девица умна, но он-то поумнее будет.
- Конечно, - ответил король. - Потому что потом я спрошу тебя, во сколько ты ценишь моего сына? Если уж он тебе так нужен, что за выкуп ты за него отдашь? Подумай об этом девушка.
Он с достоинством встал и похромал домой. Уна осталась сидеть, и несчастнее ее не было сейчас девушки не только на острове Мэн, но и во всей Шотландии.
Когда Уна вернулась домой, в невысокую закопченную лачугу, ее ждала бабка. Больше у нее никого не было, еще разве что собака и Лауд, но надолго ли?
- Не вздумала ли ты здесь плакать, девушка? - спросила старуха. - И капать слезами в мою похлебку? Уж лучше я отдам ее первому бродяге, который к нам постучится, он-то уважит труд старой женщины!
Уна сжала губы и вытерла слезы передником, который все еще держала в руках.
- Так-то лучше. Теперь садись к очагу и рассказывай.
Уна рассказала.
- У меня ни единой монетки нет! - наконец воскликнула она. - Я знаю, как обойти клятву Лауда, но как нам быть потом, если Черный Олаф придет за нами со своими людьми?
Старуха задумчиво пошевелила губами.
- Тебе нужно принести такой выкуп, чтобы все ахнули, - сказала она. - Чтобы король слова против не мог сказать. И я знаю, где взять такое богатство. Только хватит ли тебе смелости?
- Не сделаю - всю жизнь буду жалеть, - отозвалась Уна.
- Тогда слушай, девушка. Ты знаешь, где живет маленький народец?
Уна вздрогнула. 'Маленьким народцем' прозвали обитателей поселения в глубине острова. Они были невысокие, темноволосые, со смуглой кожей. Жили в домах, выкопанных в земле, и не любили металл.
- Так вот. Сотню лет назад из Норвегии в Англию приплыл король. У него было волшебное знамя, которое помогало ему побеждать врагов. Но в тот раз он его не развернул на ветер, и умер. Кто-то из его людей вернулся назад в Норвегию, а кто-то сошел здесь и знамя оставил тоже здесь. От своей прабабки я слышала, что один человек поспорил с королем и ушел жить к маленькому народцу, а знамя прихватил с собой. Говорят еще, что маленький народец жил здесь до нас, а потом наши воины многих убили, а остальных прогнали с насиженных мест.
- Если бы Черный Олаф узнал, что знамя у них, то давно бы разорил деревню, - возразила Уна.
Старуха засмеялась мелким смехом.
- Откуда же ему знать, девушка? С чего это наш король будет слушать бабьи сплетни? Я знаю об этом от своей прабабки, а ей тот человек, что ушел, приходился братом. Так что иди и забери свое наследство. Только не разворачивай раньше времени.
Бабка пошла спать, а Уна осталась ворошить торф у очага.
Рано утром, когда край неба еще даже не заалел, Уна стала собираться. Она взяла краюху хлеба, кусок полотна, который соткала в прошлую зиму. Свистнула собаке и отправилась в путь.
Она шла весь день, и к вечеру дошла до деревни маленького народца. Первыми ее заметили дети. Они что-то закричали и кинулись врассыпную. Уна встала посреди улицы. Она ждала, а потом подоткнула юбки и села на землю. Достала хлеб, отломила поджаристый край и принялась есть. В пути она порядком проголодалась. Она знала, что на нее сейчас смотрят десятки глаз и старалась, чтобы руки не дрожали.
Одна из женщин вышла из дома и подошла поближе. Уна отломила еще кусок хлеба и протянула ей. Женщина задумалась, но потом взяла хлеб. Первый шаг был сделан.
Уна почти месяц прожила рядом маленьким народцем. Ей разрешили спать в общем доме, где жили женщины и дети. Она сидела рядом с женщинами и пряла, а те щупали ее нитку и с одобрением цокали языком. Маленький народ был любопытен, но горд. Не было дня, чтобы кто-нибудь не подошел и не потрогал пряжки у нее на на груди, не пощупал ткань рубахи. Но никто и не притронулся к суме, которую Уна принесла с собой.
Она варила похлебку так, как учила ее бабка, и спрашивала у старух про травы. Она вытащила занозу из пятки любимого внука старейшины, хотя мальчишка визжал и вертелся как поросенок и не давался никому в руки два дня. Она отдала бирюзовую бусину из своего ожерелья, бусину, которую принес ей Лауд, в подарок на свадьбу младшей дочки старейшины. И вот она дождалась.
Однажды днем, когда все мужчины ушли на охоту, Уна в женском доме объяснила, как могла, что ей пора уходить. Она только уложит все вещи, и пойдет. Из сумы она достала свое полотно, и женщины сразу столпились вокруг него. Это было хорошее полотно: мягкое и тонкое, но прочное. Она несколько раз белила его на снегу и при луне. Любая хозяйка гордилась бы таким умением. Здесь такого еще не видели.
Женщины маленького народца тоже оказались дочерьми Евы: каждая хотела полотно для себя. Уна отказывалась от всех предложений. Не взяла ни сушеных ягод, ни вяленого мяса. Покачала головой, когда старшая из женщин протянула ей свой браслет - узкую серебряную полоску.
Женщины посовещались, и одна из них убежала. Сердце Уны забилось быстрее. Вскоре женщина вернулась, держа в руках сверток. Под мешковиной тускло блестела тяжелая ткань. Уна потрогала уголок, равнодушно покачала головой и отвернулась, собираясь уходить. Женщины завздыхали. Она остановилась и еще раз пощупала ткань. Взвесила на руке свое полотно. И кивнула. Хорошо, она возьмет эту непонятную темную ткань и постарается что-нибудь с ней придумать, и оставит женщинам свое чудесное полотно. Все радостно зашумели.
Отойдя от деревни достаточно далеко, Уна упала на колени и потянула мешковину. 'Шелк, - вспомнила она слова бабки, - и золотые нити'. Узор сильно потускнел со временем, она похолодела от мысли, что Черный Олаф не примет это как выкуп. Но потом тряхнула головой, снова свернула ткань и зашагала домой.
Через несколько дней рано поутру весь двор Черного Олафа проснулся от королевского крика.
- Лауд все-таки ушел к этой девке! - ревел король. - Я покажу им, как перечить мне! Все собирайтесь! И епископа берите, я прокляну их прилюдно!
Когда вооруженная толпа подошла к маленькой хижине, Уна сидела на пороге. Ее голова была прикрыта, как положено замужней женщине.
- Доброе утро, отец, - поприветствовала она короля. Тот побагровел.
- Дитя, мы ищем принца Лауда, - вступил в разговор епископ, - не знаешь ли ты, где он?
- Здесь, - кивнула Уна на дверь хижины. - Мой муж еще не встал, но думаю, что вы своими криками его разбудили.
- Змеиная дочка! - закричал король. - Лауд давал клятву, что не будет с тобой встречаться!
- Он не нарушил своего слова, - ответила Уна. Лауд вышел из хижины, и она обратилась к нему:
- Любовь моя, расскажи этим добрым людям, что случилось вчера.
- Мы встретились на дороге у ворот, - сказал Лауд. - Ты взяла меня за руку и отвела сюда.
- То есть, ты не увлекал эту девушку за собой? - спросил епископ.
Лауд поднял на него честные глаза.
- Нет, святой отец. Это она меня сюда затащила.
В толпе стали раздаваться смешки.
- Похоже, что принц не нарушал клятвы, - осторожно начал епископ, но король перебил его:
- Хитрите сколько пожелаете! Но я поставил тебе условие, Уна Гудбругсдоттир, а ты его не выполнила! Где выкуп, достойный моего сына? Покажи его, и я сам назову тебя дочерью!
Уна ушла в хижину и вернулась со свертком в руках. Она встряхнула его, и по ветру заструился тяжелый шелк. Солнце вышло из-за облаков, в его лучах переливы на ткани сделались радужными, а старое золото вспыхнуло.
- Я принесла вам победу, - засмеялась Уна. - Что ты скажешь на это, король?
Черный Олаф тяжело вздохнул и развел руками.
- Иди сюда, дочка, - сказал он, - надо же мне поприветствовать невестку, как следует.
Говорят, что после этой победы Уна Гудбругсдоттир отдала знамя семье мужа, потребовав только, чтобы его разворачивали каждый раз, когда она рожает. Говорят, что Лауд поселился на острове Скай, и от его сыновей пошли кланы МакЛаудов Харриса и Данвегана и МакЛаудов острова Льюис.
***
Бывали ли вы в замке Данвеган на острове Скай? Видели ли Знамя Фей? Это остатки одеяния какого-то сирийского отшельника. Это знамя Харальда Сурового. Это приданое феи, которая пришла в клан МакЛаудов и оставила его своему сыну. Это - истории, которые рассказываются и никогда не заканчиваются.