Оболенская Светлана Валериановна : другие произведения.

Долгая любовь Сони Батуриной

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
   ДОЛГАЯ ЛЮБОВЬ СОНИ БАТУРИНОЙ.
   Роман.
  
   Посвящаю памяти моего брата Валерьяна Осинского
  
  
   Мы двое, брошенные в трюм,
  В оковах на полу простертые.
  Едва доходит в глуби мертвые
  Далеких волн неровный шум.
   Зачем же ты, лицом упав
  На доски жесткие, холодные,
  Твердишь про области свободные,
  Про воздух гор и запах трав?
  Но в час, когда, открывши дверь,
  Палач поманит нас десницею,
  Останься пленною царицею,
  Мне руку скованную вверь.
   В.Брюсов
  
  
  
  
ОГЛАВЛЕНИЕ
  
   ПРОЛОГ
  
  ЧАСТЬ 1. ТАК :ЖИЛИ НАШИ ДЕДЫ
  
   Глава 1. Ленинград. 1935 год
   Глава 2 Соня
  Глава 3. Ворошилов курит папиросы "Бокс"!
  Глава 4. На Кавказ!
  Глава 5. Митя
  Глава 6 "Изысканный бродит жираф..."
  Глава 7. "Мой костер..."
  Глава 8 Новый Афон
   Глава 9 Комната номер 3.
  Глава 10. Арест
  Глава 11 Деньрожденье Пети Батурина
  
  
  ЧАСТЬ 2. ЛАГЕРНАЯ ЭПОПЕЯ СОНИ БАТУРИНОЙ
  
  Глава 12. "Прошли мы ужасы суда..."
  Глава 13. "Театральный роман"
  Глава 14. Побег
  Глава 15. Лазарет
  Глава 16. История Аманды Енсен
  
  
  ЧАСТЬ 3. ПРЕДАННОСТЬ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО
  
  Глава 17. В Москве, на Красной Пресне
  Глава 18. Студент Петр Батурин
  Глава 19 Грабиловка
  Глава 20. Доцент Дмитрий Сорокин
  Глава 21. В одиннадцать без пяти
  Глава 22. А почерк все тот же...
  Глава 23. "Прощайте, Райзен..."
  Глава 24 "Восемь строк о свойствах страсти..."
  Глава 25. А было так...
  Глава 26 Преданность и предательство - однокоренные слова.
  Глава 27. "И исшед вон, плакася горько..."
  
  
  
  
   ПРОЛОГ
  Странно соединилось все этой весной - невидимый, смутно ощущаемый туман стоял над городом. Он то сгущался, то редел, но не исчезал и сулил перемены. Яркие платья и шляпки женщин, светлые костюмы молодых мужчин, прогулки на островах - и тайное ожидание худшего. Ужасные мысли, которые никто не хотел и мало кто смел додумать донца.
   а кто решался - был обречен.
  И не только город застыл в ожидании - вся страна напряженно прислушивалась к звукам автомобилей, въезжавших в ночные гулкие дворы, замирала, услышав звонок в двери и четкие шаги военных сапог в сумеречных коридорах коммунальных квартир,
  - За мной? Ах, нет, не сегодня...- шептала она, проверяя приготовленные на всякий случай мешочки, саквояжи, чемоданчики с парой белья и нехитрыми туалетными принадлежностями. И забывалась тревожным сном лишь под утро.
  
   ЧАСТЬ 1. ТАК ЖИЛИ НАШИ ДЕДЫ
  
  
Глава 1. 1935 год;
center:
  
  
  Апартаменты в доме ? 24 по Литейному проспекту когда-то принадлежали преуспевающему петербургскому адвокату. Здесь была и приемная, и жилые комнаты его семьи. Большую квартиру переделали, перегородили, и, заселенная восемнадцатью разнообразными жильцами, она стала коммуналкой - одним из первых безумных достижений в строительстве общества социального равенства.
  Извилистый коридор ее вел из прихожей в далекую большую кухню, всегда завешанную бесконечно сохнущим бельем, заставленную многочисленными столами разной степени чистоты и порядка. Там гудели примусы, шипели сковородки, и запахи жареной картошки смешивались с ароматами несвежей рыбы. Рядом, за рассохшейся, едва затворяемой дверью - уборная, по утрам осаждаемая жильцами. За соседней дверью, в ванной, стены украшали промятыми детскими ванночками и корытами, и посреди всего - разобранный велосипед.
   Супруге бывшего владельца квартиры, давно сгинувшего в необъятных просторах нашей родины, маленькой, робкой старушке Констанции Леопольдовне оставили-таки неплохую комнату у самой входной двери. В окружении пожелтевших фотографий, накрахмаленных скатерок и салфеточек, тут, в беспричинном, казалось, беспокойстве она и коротала свои одинокие старческие дни. А гулкое чрево коридора иногда доносило до ее слуха неумолчный шепот соседей: "...как бы славно было переселить эту Констанцию в комнатку поменьше, рядом с ванной, а сюда вселить семейных".
  Семейных в квартире было немного. В десятиметровой комнате обитала шумная семья Гроссманов. Глава семьи, токарь высокого разряда, работал на заводе "Красный путиловец", а жена его Циля вела домашнее хозяйство, занимаясь главным образом укрощением двух мальчишек - погодков, школьников Сени и Додика, полагавших длинный общий коридор наилучшим местом для игры в прятки. Соседка Гроссманов, молодая художница Алла, писавшая вывески и плакаты, тайно мыла кисти в ванной, вызывая тем самым крайнее неудовольствие соседей. Она ждала ребенка, предположительно двойню, и в ожидании охотно участвовала в беседах о несправедливости распределения жилплощади, которые Циля всякий раз заводила на кухне. А еще она небезосновательно подозревала тишайшего жильца крошечной комнатушки, заведующего цехом на швейной фабрике, Семена Моисеевича Гольдмана, в том, что по ночам он стирает в ванной носки и не гасит за собой свет в уборной. Ведала она также, что за стеной их комнаты совершаются и более серьезные вещи. Там жили две подруги - молодые работницы завода "Светлана", и одна из них завела себе хахаля, сперва приходившего в гости, а потом фактически переселившегося к ним и жившего тут без прописки.
  Муж Аллы, ежедневно отправлявшийся куда-то на службу, - а куда, никто точно не знал, - постоянно громко сообщал кому-то по телефону о своем безусловном праве на расширение жилплощади за счет имеющихся по его мнению излишков у некоторых социально-далеких пролетариям квартиросъемщиков. И Констанция Леопольдовна всякий раз вздрагивала, заслышав подобные речи.
  Иногда споры о том, кого именно из семейных следовало переселить в комнату Констанции Леопольдовны, или о том, как выследить и наказать нарушителей порядка, разгорались слишком уж сильно. Тогда из своей комнаты выходил Петр Иваныч Батурин - высокий, плотного сложения, с большими темными руками, в которые навсегда въелась типографская краска - он был наборщик, потомственный типографский рабочий, - и зычным голосом произносил неизменное:
  - Цыц, бабы!
  И спорящие умолкали и расходились.
  
  Петр Иваныч Батурин считался в этой квартире за главного, хотя никто на этот пост его не назначал. Но по его слову разрешались конфликты и вообще поддерживались более или менее приемлемые отношения. Он занимал в адвокатской квартире просторную светлую комнату и проживал там со своей супругой Евдокией Ивановной и двумя сыновьями. Оба уж выросли - Фёдор уехал на Север, да там и застрял, а Максим, выучившись на юриста, получил хорошее место юрисконсульта на заводе "Красный треугольник". Вскоре Максим женился на Соне, милой девушке, учившейся на курсах журналистики, прибавив к разношерстной компании обитателей коммуналки еще одного жильца.
  Стройная, крепкая, смуглая, с блестящими черными волосами, уложенными по моде, "a la Любовь Орлова" Соня была самой красивой женщиной в квартире. Да что там - в квартире, - на всем Литейном! Самой красивой, самой приветливой и самой жизнерадостной. Среди не очень далеких предков со стороны отца у Сони числились цыгане - вероятно, они и одарили ее яркой внешностью - черноглазая, яркие губы, маленький прямой нос между круглых щечек, которые Максим называл яблочками, и белоснежные мелкие зубы, открывавшиеся в радостной улыбке.
  Жили Батурины спокойно и дружно. Петр Иваныч своими силами поставил у себя перегородку, отделив маленькую комнатку для молодых, и через год Евдокия Ивановна, сияя от счастья, нянчила внука Петю, Петушка, Петрушу.
  И потекли годы один за другим. Соня окончила курсы и с помощью Максима Петровича устроилась на работу в газету "Ленинградская правда". Работа в редакции, спокойные вечера дома, воскресные семейные обеды. Все тихо, ладно..., если бы не особенный жилец - Борис Михайлович Ступин, - статный, средних лет седоватый мужчина.
  
  По утрам, переждав спешащих на работу, он отправлялся в ванную. В нижней сорочке, в подтяжках, встречая Констанцию Леопольдовну, запуганную недоброжелательными взглядами жильцов, он извинялся за свой, по его выражению, "нецензурный вид", и неизменно почтительно целовал ей руку.
  Затем, по заведенному распорядку Ступины пили желудевый кофе с молоком, и Борис Михайлович отправлялся на службу - он работал секретарем в суде. А супруга его, Лидия Ивановна, брала на поводок своего любимца, английского сеттера и выводила на прогулку. Это было зрелище! Гвидон - так звали собаку, - тянул ее с такой силой, что она едва удерживала его, упираясь ногами, - как на вожжах. Вернувшись с прогулки она лениво готовила скудный обед, происходивший часов в семь вечера, да почитывала старые авантюрные романы.
  Борис Михайлович был завзятым картежником, членом небольшой компании люб ителей игры в винт. Два раза в неделю Лидия Ивановна совершала ритуальные приготовления: на стол стелила чистую скатерть, на краю расставляла разнокалиберные чайные чашки, сухарики в сухарнице накрывала салфеткой. Сама же уходила из дому к родственнице - во время игры страсти кипели, и возгласы участников винта не предназначались для дамских ушей.
   -У меня сегодня прорыв, - пожаловался он Соне как-то вечером, встретившись с ней в прихожей, - у нас друзья собираются, мы в винт играем. Лидуша на весь вечер ушла, спасаясь от моих винтеров, а они, коварные, не пришли. Заходите "на огонек" чайку попить? У меня хороший чай есть - клиент презентовал.
  - Так Вы в карты играете? На деньги?
  - Да что Вы, - рассмеялся Ступин, - какие деньги! Так, на копейки. Это удовольствие. Знаете, что Анатоль Франс сказал? Кто не играет в карты, тот готовит себе печальную старость.
  Соня согласилась - Максим в тот вечер задерживался на работе, а Петю всегда укладывала спать бабушка.
  
  Жилище Ступиных произвело на Соню ошеломляющее впечатление. По грязным, неопределенного цвета стенам и облупленному потолку с остатками лепнины тянулись провисшие темные провода; посередине комнаты над обеденным столом висела голая сильная лампочка, которую супруга хозяина Лидия Ивановна иногда прикрывала свернутой газетой. Большим шкафом был выгорожен угол, - там располагалась кровать хозяина. По периметру - вычурная этажерка как бы из стеблей камыша, тумбочка с мраморной крышкой и выломанной дверцей, продырявленная плетеная качалка. Стену напротив украшала прекрасная репродукция портрета Пушкина кисти Кипренского, один из считанных экземпляров, изготовленных в 1887 году к пятидесятилетию со дня гибели поэта. В углу - красивый старинный письменный стол с жалкими остатками зеленого сукна. И густой запах затхлых старых вещей, лекарств и давно не мытой собаки.
  - Не удивляйтесь нашему беспорядку, - извинился Борис Михайлович, - я здесь временным себя чувствую. Мне это все...Ладно, вот Вам чайник, едва вскипел. Действуйте.
  - А что за клиент может быть у секретаря суда? - полюбопытствовала Соня, заваривая отличный цейлонский чай.
  - Эх, проговорился, - покачал головой Ступин, - но я почему-то уверен, что Вы умеете хранить тайны. Я ведь адвокатом был, потом пришлось это оставить. Но иногда по гражданским делам помогаю знакомым - тайно, конечно, ну, - иск составить или кассационную жалобу написать.
  - А я в юриспруденции - ноль, - призналась Соня. - А надо бы поучиться, я ведь журналистка, в газете работаю.
  - В какой, позвольте спросить?
  - В "Ленинградской правде".
  - И на какие же темы пишете?
  - О детях, в основном. Вот несколько статей о беспризорниках написала.
  - Ну, это еще ничего. Только о политике не пишите.
  - Почему?
  - А Вы не догадываетесь? Тяжелые времена наступают, Софья Сергеевна.
  - Лучше Соня, ладно?
  - Извольте...- Борис Михайлович принял из рук Сони дымящуюся чашку. - Знаете, убийство Кирова все изменило, надломило. А, может, и раньше все надломилось. Не знаю, поймете ли Вы меня... - Ступин осторожно взглянул в глаза Соне и, уловив в них удивление и интерес, продолжал, - я старше Вас, многое видел. Вы застали голодные годы в Питере?
  - Нет, мы с мамой жили в Смоленске.
  - Ну, там тоже не сахар, конечно, но то, что здесь происходило после революции, ни с чем не сравнимо... - и совсем тихо продолжил, - произвол. Хватают, расстреливают прямо на улицах. Голод, смерть, вечный страх за жизнь близких. Страшное слово "ЧК". Потом - поспокойней стало, а теперь?.. Вы видите, что делается?
   - А что делается, Борис Михайлович? Я Вас не совсем понимаю.
  - Врагов ищут повсюду. В верхах - борьба за власть. Аресты кругом, высылки. Раскройте глаза, милая журналистка.
  - Борис Михайлович! - воскликнула Соня, - но ведь это революция продолжается! Сила событий предполагает необходимость террора. Опыт Французской революции...
  - Ах, Сонечка, это все риторика, - всплеснул руками Ступин. - Этому Вас на курсах учили. А жизнь - несколько другая материя. Знаете, как мы, русская интеллигенция, революции ждали? Мечтали о свободе... А получили кровь и смерть. Впрочем, это долгий разговор, да и время позднее. Ступайте, дорогая, - Борис Михайлович поднялся, - Ваши, верно, удивляются, куда это Вы запропали.
  Поднялась и Соня.
  - Но мы еще поговорим, Борис Михайлович?
  - Ну, конечно, поговорим. Только помните, все это конфиденциально.
  - Ну, что Вы, конечно, я это отлично понимаю.
  
  И Соня стала изредка захаживать к соседям. Ее собственная жизнь представлялась ей до сей поры такой простой и чистой. А то, что происходило вокруг, о чем дома никогда не говорили, а в редакции лишь перешептывались, имело, думалось ей, ясное объяснение. Но вот, оказывается, можно и по-другому на все посмотреть.
  Играя с Соней в шахматы, Ступин рассуждал о судьбах России, о ее истории и будущем.
  - Тише, тише, - дергала его за рукав Лидия Ивановна, боязливо оглядываясь, - ты забыл - здесь стена просто картонная. Не слушайте Бориса, Соня, - это его конек. А Вам жить да жить, у Вас мальчишечка растет, о нем надо думать, а не об этой галиматье.
  Однажды, когда они были одни, Ступин спросил Соню, как у них обстоит дело в семье. И неожиданно для себя, не раздумывая, Соня ответила:
  - Да никак, Борис Михайлович, никак.
  - Как это - "никак"?
  -Да вот так: все идет по накатанной колее. Муж, сын, родители. Все правильно, но только очень скучно.
  - Ну, не надо, Соня. Может, просто устали? Вы давно с Максимом Петровичем вместе?
  - Семь лет уже. Женились по любви. Но, может быть, я не знала, что такое любовь? Мне казалось, что я очень ему нужна, а в нем ценила спокойствие, надежность. Мне с ним хорошо было, и сын у нас. Он верный друг мой, это так. Но в последнее время как представлю себе, что всю жизнь так будет, как сейчас... У меня с детства мечта весь мир повидать. Знаете:
  Из Ливерпульской гавани всегда по четвергам,
  Суда уходят в плаванье к далеким берегам.
  Плывут они в Бразилию,
  Бразилию,
  Бразилию,
  И я хочу в Бразилию, к далеким берегам...
   Так вот, если уж не в Бразилию, то еще куда-нибудь. Вообще нельзя же всю жизнь на одном месте топтаться. Что-то должно же меняться ...
   Борис Михайлович вздохнул и покачал головой, а Соня поднялась, подошла к окну, и замерла, прижавшись лбом к стеклу. На улице было темно, трамвай, подходя к остановке, звенел, а на проводах вспыхивали и угасали искры. Гвидон спрыгнул с дивана и стал рядом с Соней, положив лапы на подоконник. Он тоже глядел во тьму.
  - Вы не удивляетесь, что я мужа до сих пор к Вам не привела? - спросила Соня, и, не оборачиваясь к собеседнику, решилась сказать то, что было до сих пор всего лишь смутным ощущением. - А знаете почему? Да он бы наших разговоров на дух не принял, перепугался бы до смерти. А для меня наши с вами беседы - политграмота, не та, какой нас в редакции по четвергам пичкают, а настоящая.
  М-да... - словно подводя итог размышлениям Ступин несколько помедлил, и тоном, почти отеческим, сообщил:
  - Мы на днях в отпуск уезжаем, на пару недель. Хотите совет на прощанье? Вы человек искренний и, наверное, горячий, да еще и перемен жаждете. Максим Петрович совсем другой. Но ведь он Вас и Петю любит и, вероятно, никаких перемен не хочет. Мне кажется, вам отдохнуть друг от друга надо. Это иногда очень полезно. Попросите в газете командировку и поезжайте куда-нибудь, ненадолго. Отдохнете и чувства свои проверите. Знаете, как соскучитесь по семье! И еще главное: не хочу Вас пугать, но в Ленинграде с каждым днем становится все опаснее. Арестов все больше. Уезжайте отсюда хотя бы на время. Послушайте меня, верно говорю, как другу.
  
   А Максима Петровича, мечтавшего прожить всю жизнь со своей любимой, красивой и умной Сонечкой, с некоторых пор стала пугать ее странная задумчивость. Он никак не мог понять причины слишком серьезного ее настроения. Соне нравилась работа в газете, она сочиняла рассказы для детей и водила знакомство с работниками Детгиза, знакома была с самим Маршаком. И в семье вроде бы все хорошо - никаких ссор и разногласий ни между ними, ни с родителями, обожавшими невестку и внука.
  Что же касается Сони... Она чувствовала, что в ее жизни начинается новый этап. Беседы со Ступиным не прошли бесследно: как будто пелена пала с глаз. И это удивительным образом сливалось с тем, что семейная жизнь стала утрачивать для нее прежнюю прелесть. Что-то менялось в ней - словно краски окружающего мира, в том числе и семейного, стали тускнеть.
  Как-то на лестничной площадке, куда сотрудники "Ленинградской правды" выходили покурить, она призналась своим приятельницам:
  - Вот, вроде бы, все у меня хорошо. Семья хорошая, Петьку обожают, и я у них не чужая, любят меня. Но чего-то мне не хватает. Слишком все ровно и правильно. По будням работаем, по выходным обед семейный, вечером дома. Своей компании у нас нет. И так из месяца в месяц. Скучно...
  - А ты чего, Софья, хотела бы? - спросила корректорша Анна Дмитриевна.
  - А я бы хотела... Ну, не знаю. Поехать куда-нибудь, страну повидать. Вон на Дальний Восток комсомольцы едут, и я бы с ними... Или куда-нибудь в горы. А с Максимом? С Максим Петровичем? Да как-то тоже все слишком правильно. И все одно и то же.
   - Цыганка ты, Сонечка, - засмеялась Галка, молоденькая секретарша из отдела главного редактора, - охота к перемене мест одолела?
   - Ну, может, и так. Впрочем, нет. Не только. А вот знаете, девочки, что я думаю... Жить вместе надо, пока любишь. А иначе вранье получается - долг, верность, мало этого...
  А тут, буквально на следующий день, случилось событие, послужившее наглядным доказательством правоты Ступина. Утром, направляясь в ванную, Соня заметила на двери комнаты тишайшего жильца Семена Моисеевича Гольдмана полоску бумаги с печатью. Она вернулась к себе. Спросила встревожено:
  - Мама, это что же с комнатой Гольдмана произошло?
  Соня называла свекровь мамой без всякого напряжения, а Петра Иваныча почему-то звать папой не могла,
  - Ты, Сонечка, не слышала ничего ночью? Забрали его.
  - Как забрали? Почему?
  - Вот так. Забрали. Петр Иваныч не разрешил мне встать. Мы из комнаты не выходили. Обыск был, понятые из 8-й квартиры пришли. Ты не волнуйся, нас это не касается. Садись завтракать.
  - Я сейчас. Только на минутку...
  И она побежала к Ступину.
  - Вот хорошо, что зашли, Соня, - Борис Михайлович в старом плаще и кепке завязывал какой-то узел, - мы уезжаем.
  - Да ведь Вы только послезавтра собирались...
  - Нет, поедем сегодня. Про Гольдмана знаете? Мало ли что ему там говорить придется. Так вот я решил - береженого Бог бережет. Подумайте над моим советом, Соня. Ну, всего Вам доброго. Прощайте.
  
   Семена Моисеевича Гольдмана жильцы квартиры никогда больше не видели. А бумажку на двери через несколько дней снял появившийся ниоткуда молодой человек приятной наружности. Когда Петр Иваныч, по своему обыкновению, зашел к новому жильцу познакомиться и рассказать о порядках в их квартире, тот не очень вежливо прервал объяснения тов. Батурина, показал ему удостоверение сотрудника Ленинградского ОГПУ НКВД и сообщил, что правила поведения жильцов в коммунальных квартирах ему хорошо известны.
   Обескураженный приемом нового соседа, Петр Иваныч вернулся к себе и, качая головой, поделился впечатлением с супругой.
  - Ну и ну, - сетовала Евдокия Ивановна. - А за что Семена Моисеевича-то взяли? Такой тихий, вежливый. Всегда поможет. Ни с кем не ссорился. Хороший человек был. Может, этого, нового попросить похлопотать?
  - Да ты что, Дуся? Ты запомни - не наше это дело! Лучше на наших ребят посмотри. Что-то у них не так в последнее время. Я вот думаю - не в этой ли Сониной дружбе со Ступиными причина? Слава богу, что уехали хоть на время. Сонечка по вечерам пропадать не будет.
  
  
Глава 2. Соня
.
  
  В белой полотняной юбке и белой майке на шнурочках, свежая, черные волосы блестят, на щеках румянец, Соня спешила и уже открыла дверь на лестницу. Но в этот момент в коридоре раздались чьи-то торопливые шаги, и в прихожую почти выбежал обитатель гольдмановской комнаты. Соня уже встречала его в коридоре и, зная, где тот служит, бросала небрежное "здрасьте" и проходила мимо.
   - Постойте, - удержал он Соню, - и закройте пока дверь. Пора нам познакомиться.
  Невысокого роста, но очень складный, коренастый, голубоглазый, с аккуратно подстриженными русыми волосами. "Губы тонкие и взгляд недобрый", - подумала Соня.
  - Меня Николаем зовут. Николай Колпаков. А Вас, кажется, Соня? В газете работаете? Комсомолка? - Он протянул ей руку. Соне не хотелось отвечать - ей очень не нравилось, что он живет в комнате Семена Моисеевича, - но руку все же подала. Сказала, что ей 27 лет и из комсомольского возраста она уже вышла. А работает - да, в газете, вот сейчас туда торопится, и разговаривать ей некогда.
  Но Николай придержал ее за локоть:
  - Нет, погоди минутку, - неожиданно перешел он на "ты", - не спеши. Мы с тобой здесь, может быть, самые молодые, нам надо вместе держаться. Давай вечерком потолкуем, - он задумался на минуту, - нет, вечером не выйдет. Служба. А завтра я на несколько дней уеду. Слушай, давай сейчас. У вас что, совещание? Нет? Если что, я позвонить могу, предупрежу. Зайдем ко мне.
  Соне совсем не хотелось заходить к нему, но Николай каким-то официальным тоном строго сказал, что им "действительно надо поговорить очень серьезно".
  - О чем же это? - удивилась Соня. - Ну, хорошо, но только ненадолго. Совсем нет времени, я уже...
  - Там посмотрим, - строго оборвал ее Николай, - заходи.
  Соня усмехнулась - что за неуместная строгость со стороны незнакомца! Но зайти пришлось.
  Скудная мебель Семена Моисеевича стояла на своих местах: узенькая кровать, застеленная одеялом шинельного сукна, - "наверное, уже колпаковское", - подумала Соня, - стол у окна да пара стульев. В углу чемодан. На полу возвышалась кипа газет.
  - Не успел убрать. Да и хотелось взглянуть, что этот старик читал, - пренебрежительно усмехнулся Колпаков.
  - Гольдман совсем не старик, - запальчиво возразила Соня, - и он много читает, да! Его спросишь про события на Западе - он все досконально знает. Отсюда и газеты.
  - Не слишком ли много знал твой Гольдман? Да ладно тебе, с ним разбираться повыше люди будут. У меня к тебе другое дело. Садись.
  Соня с неохотой села.
  - Я вот о чем хотел с тобой переговорить, - начал Колпаков, - сперва думал пригласить для серьезной беседы к нам, а потом решил - дома, может быть, даже удобнее. Это пока предварительно. И есть к тебе небольшой вопрос...
  Соня внутренне сжалась. "О чем может быть этот разговор? О комнатах, - предположила она. - Неужели Констанцию станут переселять"?
  - Отчего Ступины бежали на следующий день после ареста Гольдмана, как ты думаешь?
  - Да они в отпуск на пару недель уехали.
  - А ты откуда знаешь? - недобро улыбнулся Николай. - Ну, поглядим, каков будет отпуск... - И чуть помедлив, совсем уж по-свойски продолжил: - он личность сомнительная, а хотелось бы узнать, что другие знают и думают об этом Ступине. Какие вообще разговоры ведутся, какие настроения у людей, что говорят об аресте Гольдмана. Подумай о моих словах. И ты понимаешь, конечно, что наш разговор нужно держать в полном секрете. Понимаешь?
  Всё поплыло в голове у Сони. Словно тот, ленинградский, временами сгущавшийся над городом туман серой мглой вмиг окутал ее. Что ей предлагает Колпаков?! Она знала, что надо немедленно отказаться, но не могла ни слова вымолвить. Голос Николая прорезался вновь:
  - Да ты не волнуйся, чего так побледнела? Мы еще поговорим, ты все поймешь, я знаю. Семья у тебя хорошая, наша, рабочая...
  И что-то еще говорил он: бу-бу-бу - слышалось Соне.
  - Да что с тобой? Воды, может быть? А ну очнись!
  И Николай принялся двумя руками хлопать ее по щекам.
  - Руки! - закричала вдруг Соня, - руки убери!
  - Тише ты, ненормальная, нас же услышать могут...
  Медленно, как во сне, Соня встала, вышла из комнаты, медленно прошла по коридору к входной двери. Николай шел за ней и остановился, наблюдая, как она, держась за перила, медленно спускается по лестнице.
  Соня остановилась в парадном и постояла несколько минут, приходя в себя. Привычно пахло кошками и мочой. Где-то рядом громко и весело кричали дети. И тут Соня заплакала. Она вышла на залитый солнцем Литейный проспект, громко всхлипывая, и едва успевая утирать набегающие слезы. Прохожие оглядывались на нее.
  Тогда она свернула в подворотню и вошла в какой-то двор. Здесь было пусто и тихо. Села на скамейку в чахлом палисаднике, откинула голову на спинку, закрыла глаза. Так много всего сразу навалилось на нее. Главное - Колпаков. "Гнусь какая! Следить за квартирой и доносить ему? Пошел он со своими предложениями к чертовой бабушке! Занял комнату Семена Моисеевича и ничего, живет себе, не тужит. Борис Михайлович у него под подозрением! И ведь он не отстанет, это ясно. Ступин уехал - не с кем посоветоваться... Петра Иваныча попросить поговорить с Колпаковым? Ох, нет, ни в коем случае - мало ли как тогда всё обернется. И с Максимом не посоветуешься - тот больше Петра Иваныча испугается. Да с Максимом вообще все разлаживается. И если честно - не люблю я его больше. И надоело мне все здесь - и квартира эта проклятая, и семейные обеды по выходным - осточертело мне всё! Ненавижу! Уехать, уехать немедленно. И Борис Михайлович советовал. Это будет главный шаг, и его надо совершить без раздумий и без промедления. А вокруг него и все остальные вопросы решатся. Вот так!"
  Неожиданно потемнело. Соня подняла голову - облаком закрыло солнце и, кажется, туча эта была наполнена дождем. Соня утерла слезы, решительным шагом вышла на улицу и поспешила к трамваю. В небе грохнуло кровельным железом, поднявшийся внезапно ветер взлохматил Сонины волосы и бросил ей в лицо горсть песка. И дождик ливанул, обозначив линию лифчика под намокшей майкой, разгладив волосы. Торопясь, перескакивая через вмиг разлившиеся лужи, Соня едва успела вскочить в уходящий вагон.
  
   Как это изредка случается, всё сошлось в тот день, чтобы укрепить Соню в ее намерении. Когда она добралась до редакции, дождь утих. У дверей встретила Галку - ту самую, из отдела главного редактора. Сняв туфли, она со вкусом шлепала по теплым лужам.
  - А я тебя искала, - обрадовалась она Соне, - у меня для тебя новость.
  В вестибюле, обтирая мокрые ноги и надевая туфли, Галка сообщила, что ее подруга, заядлая туристка, только что вернулась с Кавказа.
  - "Красная Поляна", в Кавказском заповеднике, недалеко от Сочи, в горах. Говорит - рай земной, горы, альпийские луга, озера невиданной красоты! Там даже царский охотничий дворец есть. И вот в этой Красной Поляне недавно организовали турбазу, замечательную. Туда по путевкам приезжают туристы, но есть и научное отделение заповедника. Работа в самом начале, там люди нужны, энтузиасты. А ты, Сонька, и есть энтузиастка! - смеясь, тараторила Галка, - и к тому же авантюристка! Говорила - уехать хочешь. Вот и езжай, поработаешь и отдохнешь от здешней суеты. Будешь оттуда корреспонденции нам слать.
  - Ух ты, - внезапно воодушевилась Соня, - а что, и вправду поехать? И Петьку с собой возьму. Море увидит, покупаемся.
  - Нет, это не на побережье, а высоко в горах. С Максимом поезжайте.
  - Ну, нет. С Максимом - нет.
  Больше часа Соня в раздумье сидела за редакционным столом, чинила карандаши, сменила ленту в пишущей машинке. Принималась писать очередную корреспонденцию о беспризорниках, появившихся на Финляндском вокзале, с хрустом мяла бумагу, нервно выдергивая ее из каретки, выходила покурить, на лестничной площадке пила воду из фонтанчика, и, наконец, решившись, взяла чистый лист и написала наверху большими буквами: "Заявление".
  Вопрос о командировке решился на удивление легко. Зав. отделом живо заинтересовался ее предложением. Он любил все необычное. А тут еще недавно прочитал статью о найденной где-то на Кавказе, кажется, в Новом Афоне, таинственной пещере или даже пещерах? Вот и там хорошо бы побывать... Деньги как раз есть - кончается первое полугодие.
  - Одним словом, заявление я Вам подписываю! - обрадовал он Соню. - Согласуйте все в бухгалтерии, оформляйте, и счастливого пути на Кавказ!
  
  На Кавказ! На Кавказ! Все устроилось наилучшим образом. Куда труднее будет дома объяснить внезапное решение уехать, и притом немедленно. А ехать нужно в ближайшие дни, пока не вернулся гнусный Колпаков. Тогда не придется объясняться с ним. О своем разговоре с Колпаковым она решила не сообщать домашним. И, конечно, следовало молчать о действительной цели своей поездки - о том, что она едет "отдохнуть" от семейной жизни.
  Вечером за ужин сели всей семьей. Евдокия Ивановна достала с кровати закутанную в теплый платок и еще подушкой накрытую кастрюлю с гречневой кашей, поставила на стол молоко. Максим и Петя любили с молоком. Петр Иваныч, по обыкновению, начал вечернюю беседу: "Ну, рассказывайте..."
  Если бы Соня была верующей, она, наверное, перекрестилась бы. Но в Бога она не верила, и ни от кого помощи ждать не приходилось. Вся сжалась, руки сложила на коленях и отодвинула тарелку.
  - Ты что, Сонюшка, - удивилась Евдокия Ивановна. - Тебе нехорошо?
  - Нет, нет, мама, - голос у Сони невольно задрожал, - просто у меня неожиданная новость. Меня от газеты в командировку посылают.
  - Ну, и что? - спокойно сказал Петр Иваныч, - Значит, доверяют тебе. Вот и хорошо. Куда ехать-то?
  - На Кавказ. И, главное, надолго, не меньше, чем на месяц.
  Звякнула ложка, выпавшая из рук Максима. Он повернулся к жене:
  - Соня, как же так? Ты же ничего мне не говорила. И я у нас, на "Треугольнике", заявку подал на путевку в санаторий. Обещали дать. Ты можешь от командировки отказаться?
  - Нет, конечно, - смело соврала Соня, - а ты чего ж раньше молчал?
  - Да я хотел сюрприз тебе сделать...
  - Поздно уже, билеты на поезд заказаны.
  Соня говорила как-то неуверенно и явно волновалась. Петр Иваныч чувствовал: что-то здесь не так. А Евдокия Ивановна робко спросила:
  - Соня, а почему ты говоришь - билеты, а не билет? Ты не одна едешь?
  Предстояло, может быть, самое трудное. Соня опустила глаза.
  - Петя со мной поедет. Такая редкостная возможность на юге побывать.
  Петя вскочил и бросился к матери:
  - На поезде поедем...да, мам?
  - Да, сыночек, море увидим и горы.
  Тишина повисла в комнате. Евдокия Ивановна тихо плакала. Максим сидел молча, не шевелясь. Петр Иваныч встал, прошелся по комнате, подошел сзади к жене, крепко сжал ее за плечи.
  - Да что ты, мать? Чего огорчаться-то? И ты, Максим, что сидишь, как на похоронах? Ничего особенного. - Он не поднимал глаза на невестку. - Только, Соня, не понимаю я, почему так скоропалительно все это? Почему раньше не сказала? И что за командировка?
  Соня помолчала, не знала, что ответить, но ухватилась за возможность поговорить о том, какое задание она получила, стала рассказывать про строительство высокогорного курорта.
   - Да Вы и не заметите, как месяц пролетит. От Пети отдохнете. Мы Вам писать будем, а Петька рисунки посылать. Там, кажется, детский садик есть.
  Евдокия Ивановна всхлипнула:
  - Когда едешь-то?
  - Через три дня.
  - Ладно, успею Петушка моего родного собрать.
  Петя бросился обнимать бабушку.
  - Ну, кажется, успокоилась наша мать, - улыбнулся через силу Петр Иваныч, - вроде бы договорились. А ты, Максим, что молчишь?
   Максим не отозвался, сидел мрачный и на Соню не смотрел. Потом встал и ушел за перегородку.
  Поздно ночью, когда все в комнате Батуриных улеглись, и страсти утихли, Евдокия Ивановна уснула, уткнувшись носом в надежное плечо мужа, а он громко захрапел, удостоверяя тем самым, что заснул и он, Соня, стараясь не производить лишнего шума, осторожно, со всей нежностью, на которую была способна, обняла Максима, отвернувшегося к стене, повернула его к себе и стала целовать его лицо, залитое, как оказалось, слезами. Соня и сама заплакала. И Максим, охваченный жалостью и к самому себе, и к ней, принялся ее утешать, в одну секунду забыв обиду, нанесенную ему за ужином, - ведь жена ни разу не обратилась к нему, словно он был ей чужим.
  Он целовал ее родное, знакомое лицо - круглые щечки, короткий носик, черные, казавшиеся ночью бездонными, глаза, гладил густые непослушные волосы, целовал руки от плеч до кончиков пальцев. Он обнажил ее маленькую грудь, так уютно умещавшуюся в его ладони, и гладил и целовал ее. Не мог он оторваться от своей Сонечки - давно уже не было у них такой ночи, в последние недели Соня была с ним совсем холодна, и он мечтать не мог о том, что произошло сегодня. И в сердце бедного простодушного Максима вспыхнула надежда, что эта ночь станет началом чего-то нового. Думал: "Мало я ее ласкал. Думал - не в этом дело... А вот... Ладно, приедет с Кавказа, все будет по-другому".
  А Соня, ощущая себя врушкой и предательницей, думала о том, что это, наверное, последняя ее ночь с Максимом. И как ни старалась она разбудить в себе прежнее чувство, когда-то соединившее ее с мужем, ничего не получалось, и ответные ее ласки были придуманные и ей не нужные. И как только он уснул, все ее мысли обратились к неотложным предотъездным делам.
  На другой день, зайдя в редакцию закончить дела, она написала там (чтоб не дома!) письмо матери в Смоленск. Написала, что на месяц едет на Кавказ и приглашает ее приехать туда как можно скорее. "И отдохнем вместе, и с внуком побудешь. Приезжай, мамочка"!
  А из газеты отправили большую телеграмму в "Красную Поляну" с просьбой приютить на месяц корреспондентку "Ленинградской правды" Батурину С.С. с сыном Петром, шести лет.
  
  
Глава 3. Ворошилов курит папиросы "Бокс"
  
  В тот самый день, в то свежее солнечное июньское утро, когда Соня Батурина, вся в слезах, шла по Литейному проспекту, в Москве, по улице Горького, от площади Маяковского к Пушкинской шел, размышляя о необходимости перемен, другой герой нашего повествования, Митя. Ему двадцать лет, высокий, широкоплечий, светло-русые волосы чуть вьются, выражение лица восторженное. На нем белые брюки, белая рубашка с воротником апаш и парусиновые белые туфли. Он спешил на встречу с младшей сестрой Зинкой, чтобы вместе отправиться в кинотеатр "Художественный", на необычный праздник - кинофестиваль, и притом международный. Наши киношники показывали "Чапаева", но Митя с сестренкой уже видели этот фильм два раза, а теперь собирались смотреть что-то непонятное - называется "мультипликационные фильмы", а потом еще одно чудо - цветной фильм "Кукарача". Достать билеты нелегко, но Мите с Зиной отец принес с работы.
  Митя свернул на Тверской бульвар. Зелень деревьев совсем еще свежа, цветут липы, памятник Пушкину величественно украшает исток прямых, как стрела, аллей. Можно пойти по центральной, недавно посыпанной желтым песочком, или по боковой дорожке, тенистой и безлюдной. Митя ее и выбрал. Справа от него прозвенела "Аннушка" - трамвай шел к Никитским воротам и остановился у Бронной.
   Митя перебирал в памяти два последних дня своей счастливой молодой жизни. Позавчера вечером, у Славки Бодрова они со Славкиным приятелем Костей, приехавшим из Ленинграда, долго спорили о том, какой город лучше, - Москва или Ленинград. Митя хорошо знал Москву и утверждал, что любит свой город именно за то качество, которое позволяет дуракам пренебрежительно говорить, что Москва - большая деревня. Именно так выразился этот Костя!
  - Нет! - запальчиво почти кричал Митя, - кричать приходилось, потому что народу собралось в тесной Славкиной комнатушке много, да и выпили немало, - нет, Ленинград, конечно, хорош, красив, но не зря же в свое время столицу в Москву перенесли. Ну, конечно, нет у нас четкой планировки, как в Ленинграде. Но эта неприглаженность Москвы и составляет ее обаяние. Улицы, не подчиненные единому плану, разбросанные, не прямые? Вот и хорошо! А какие уютные у нас переулки - Арбатские! Или, например, между Кропоткинской и Метростроевской. А знаете, что есть такой переулок - Щипок? Ну, где еще такое название найдете? А Кремль? Между прочим, к Октябрьским праздникам с кремлевских башен снимут эти двуглавые чудища и установят рубиновые звезды.
  - А теперь еще генеральный план реконструкции Москвы собираются принять, - вступил в спор Эдик Маргулис, раскошелившийся на несколько бутылок "Ркацители", расплескивая его мимо бокалов.
  - Ой, нет, я слышал об этом, но лучше не надо. Не надо... - перебил Митя, - старину нарушат. Пусть хотя бы исторический центр не трогали...
  - Как это не надо? - возмутилась Надя Кострова, - это в русле генеральной линии партии!
  - Это у нас в Ленинграде - исторический центр, - гордо заявил Костя, - и он четко обозначен. А в Москве вся старина разбросана - ее все равно не сохранить.
  Но тут спор прекратился - пришли новые ребята, стали предлагать тосты. Рассказывали анекдоты, хохотали. В конце концов Митя так наклюкался, что остался у Славки ночевать. Вообще-то он выпивкой совсем не интересовался, но спорили уж очень горячо.
  Чаще всего Митина компания - большей частью его однокурсники, студенты биофака МГУ, собиралась у него дома. Семья Сорокиных жила в большой отдельной квартире в новом доме на Каляевской улице. Отец его был директором завода, мама работала учительницей ботаники в школе.
  У Мити была своя комната, ребятам там было привольно, и веселились они от души. Вместе готовились к экзаменам. Сыпали остротами из "Двенадцати стульев", хохотали, спорили. Домработница Татьяна охотно кормила их, смеялась шуткам, радовалась их веселью. Впрочем, дня за два до экзамена вешали на стену лист ватмана с надписью большими красными буквами: "memento mori!" и начинали готовиться всерьез. А, сдавши экзамены, устраивали веселье, в котором участвовали и все Митины домашние.
  Вот и вчера вечером к Мите зашли ребята. Сидели за столом.
  Митин отец, участник гражданской войны, охотно сиживал с сыном и его друзьями, а в подпитии любил петь и учил их песням своей молодости. Запевал сам и дирижировал нестройным хором молодых людей. И в этот вечер начал:
   "Мы красная кавалерия, и про нас
   Былинники речистые ведут рассказ..."
   Там были такие слова:
   " Буденный наш братишка, с нами весь народ!
   Приказ: голов не вешать, а глядеть вперед!
   Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер,
   Сумеем кровь пролить за СССР"
  В этом месте Митя некстати принялся хохотать. Николай Григорьевич опустил руки, песня остановилась.
   - Ты что? - спросил он удивленно.
   - Ой, ребята, - Митя давился смехом - анекдот! Помнишь, Славка, вчера у тебя кто-то рассказал? Вот слушайте: что такое ВКП(б)? Пап, ну что это?
  - А ты что, не знаешь? - удивился Николай Григорьевич, не представляя себе, какой тут анекдот возможен. - Всесоюзная коммунистическая партия большевиков!
  - Эх, ты, - смеялся Митя, - ВКП(б) - это значит "Ворошилов курит папиросы "Бокс""! - выпалил он в восторге.
  Ребята прыснули. Николай Григорьевич встал, нахмурился. Он был возмущен.
  - Замолчите, дурни. Это очень глупо и опасно; очень опасно такое говорить...
  Он повернулся, и едва не опрокинув стул, вышел из комнаты.
  - Что это он? - недоумевающе спросил Славка.
  Митя пожал плечами.
  Застолье как-то само собой утихло. Ребята засобирались по домам. Митя остановил Левку Бергмана:
  - Лева, останься ненадолго, пойдем на балкон, там покурить можно.
  Балкон, выходил в большой четырехугольный двор. Они стояли, опершись на перила рядом с цветочными ящиками. Было совсем темно и тихо, свет в окнах дома угасал то в одном, то в другом месте.
  - Куришь папиросы "Бокс"? - пошутил Митя.
  - Нет, у меня сегодня получше - "Тройка", - отозвался Лева, - но вообще-то, Митя, твой отец прав, нехорошо вышло. И он огорчился, и вообще надо осторожнее быть.
  - Да? - удивился Митя, - ты серьезно? Неужели и ты так думаешь?
  - А ты не замечал, как в ваш двор ночью черная машина заезжает, а потом кого-то увозят - и с концами?
  - Я не видел, - пожал плечами Митя, - у меня окно на улицу смотрит.
  Лева засмеялся.
  - Ну, не видел - твое счастье. Но ты понимаешь, о чем я говорю? Аресты происходят.
  - Ну, Левка..., - протянул Митя, - мне кажется, это все сильно преувеличено. Это как про трест "Жир-кость" говорят, что они ловят людей на мыло.
  - Да нет, ты зря шутишь. Про "Жир-кость" - бредни, конечно, а про подвиги нынешних чекистов не зря говорят. У меня есть друзья - старше меня, я с ними через брата знаком, - учатся в Военной академии. Там недавно арестовали нескольких слушателей... Была вечеринка..., пили, конечно, не так, как мы пьем, а посерьезнее. И вели разговоры вольного содержания - о власти, сосредоточенной в руках одного человека, о нарушении в партии демократических порядков, - Левка перешел на шепот, - а через день их всех арестовали. Кто-то из присутствовавших донес. Держали две недели. Потом, правда, выпустили - хлопотали за них у самого Сталина. Но через несколько дней еще троих посадили - между прочим, говорят, анекдоты в курилке рассказывали. И о них - ни слуху, ни духу. Так что ты, дружок, поосторожнее. Время такое...
  Левка загасил папиросу.
  - Митя, ты понимаешь, конечно, что даже этот наш с тобой разговор опасен? Учись хранить тайны.
  - Да это я понимаю... Лева, а узнали тогда, кто донес?
  - А как узнаешь? Арестовали всех, кто на вечеринке был. Потом всех выпустили. Но помяни мое слово - их в покое не оставят. У наших чекистов руки не столько чистые, сколько длинные.
  - Левка, ну, что ты говоришь?
  - Говорю то, что думаю. А ты помалкивай. Я тебе доверяю, потому и говорю. Ну, ладно, поздно уже. Я пойду.
  Обескураженный Митя проводил его и ушел к себе. В дверь тихонько постучали. Вошла мама.
  - Сынок, мы с отцом хотим с тобой поговорить.
  - А что такое случилось? - спросил Митя запальчиво. - Может, завтра? Поздно уже.
  - Нет, отец тебя ждет.
  - Ну, пойдем, раз надо, - недовольно усмехнулся юноша.
  Николай Григорьевич шагал по своему кабинету из угла в угол, стараясь соблюдать четкую линию диагонали, и обдумывал предстоящий разговор с сыном.
  Вошли Митя с мамой, сели на диван, ждали, что скажет отец. Николай Григорьевич еще раз прошелся туда и обратно, придвинул стул к дивану и сел прямо против Мити, касаясь его коленей своими.
  - Послушай, сын, - начал он, сильно волнуясь, - то, что я тебе скажу сейчас, очень серьезно.
  Митя невольно улыбнулся - вспомнил анекдот.
  -Ты эти улыбочки оставь! - вспылил отец. - Меня даже не столько дурацкий анекдот про Ворошилова встревожил, сколько то, что не только у нас дома, где все свои, но и в других местах такие анекдоты можешь рассказать.
  - Папа, - перебил его Митя, - неужели ты это серьезно? Анекдот про Ворошилова - это же ерундовская шутка! Я десяток таких знаю.
  - Мать, ты слышишь? Десяток! Ну, что ты скажешь! Митя, я тебе политграмоту читать не стану. Ты и сам знаешь, да мы все видим, какое у нас строительство идет. Наши успехи всему миру пример. С другой стороны, ты же знаешь, что нас враги окружают, верно?
  Он как-то запутался и не знал, что говорить дальше. Митя молчал и улыбался, как бы давая понять, что все это он понимает не хуже отца, и не надо с ним обходиться, как с несмышленым мальчишкой.
  - Ну, ладно, - сказал отец, вставая и явно сдерживая себя, - я напрямик. А ты, Нина, не встревай, - вдруг обратился он к жене, хотя та сидела молча, сложив руки на коленях. - У меня на заводе вчера инженера арестовали, честного человека. Далее... Мы тебе не говорили - в Ленинграде маминого брата забрали - экскурсоводом в Петергофе работал. И аресты эти отнюдь не единственные. В Ленинграде после убийства Кирова вообще очень тревожно, да и не только там. Я не знаю, может, это палку перегибают, а, может, действительно, какой-нибудь заговор. Но факты есть факты. Со временем, разумеется, все это выяснится, ошибки будут исправлены. Но пока следует соблюдать сугубую осторожность и про подобные анекдоты забыть.
  - Слушай, пап, я знаю про аресты, но так жить невозможно. Вот вчера у Славки спорили про Москву и Ленинград. Кто-то сказал, что Москву будут перестраивать по Генеральному плану, а я возразил - не надо, неправильно это. Так что - свое мнение высказать нельзя, если оно с твоей "линией партии" не совпадает?
  - Молчи, Дмитрий, - непривычно строго оборвал его отец. - Партию ты не трогай. Я ей всю жизнь отдал, и знаю, что ее линия - вернее всех твоих соображений. Да и моих тоже... Пойми: все гораздо серьезнее, чем тебе кажется. Будешь настаивать на своих глупостях - погубишь себя и нас. Мы еще поговорим. А ты подумай над моими словами.
  
  Об этом и думал Митя, спеша на встречу с Зинкой, а Николай Григорьевич после разговора с сыном (все получилось не так, как ему хотелось, не сумел он ни в чем убедить Митю), упросил жену, не откладывая - благо, у нее был отпуск, - поехать с сыном на юг, подышать морским воздухом.
  - А Зиночка как же?
  - А Зинка в пионерлагерь на две недели уезжает, забыла?
  
  
Глава 4.На Кавказ !
  
  Резко дернувшись, поезд остановился. Соня проснулась и выглянула в окно - поздняя ночь. На маленьком, еле освещенном станционном здании белеют буквы: "Новый Афон".
  - Боже мой, - сообразила она, - да мы Сочи проехали, проспали! Спрыгнула с верхней полки. Быстро растормошила Петьку, подхватила чемодан. Еле успели выбраться на тускло освещенный перрон, а поезд уже прогудел и тронулся дальше. Соня посадила Петю на скамейку, и он тут же повалился на бок, заснул. Ни души. Только у края платформы -- дежурная по станции, немолодая женщина с желтым свернутым флажком в руке. Соня подошла к ней
  - Это Новый Афон?
  - Ну, да. А Вам куда?
  - А мне в Сочи нужно.
  - Сочи? Проспали, что ли? До утра теперь ждите - обратно ехать.
  - Что же мне делать, где тут можно нам с сыном переночевать?
  - Переночевать! У нас тут гостиниц - нема. Но - почекай...
  Женщина неожиданно громко свистнула. Откликаясь, по-видимому, на свист, из темноты появился маленький, сгорбленный, седой старик.
  - Ну, вот у него можете переночевать, - предложила женщина, - за койку рубль. Только он по-русски почти не говорит. Абхаз. Ну, я ему объясню. Да он и так всё понял.
   Старик, не говоря ни слова, подхватил Сонин чемодан и остановился, поджидая ее. Соня взяла на руки сонного Петьку и поплелась следом. Перешли через рельсы, двинулись в гору. Слава Богу, оказалось невысоко. Старик молча провел ее в маленький домишко, в комнатку, где стояли две заправленные чистыми простынями кровати, взял два рубля и ушел. Потом вернулся, поманил Соню рукой, вывел во двор, указав на щелястый домик уборной и висящий у крыльца рукомойник.
  Соня раздела Петю, уложила его и распахнула окошко. Наверное, впервые в жизни она по-настоящему почувствовала, что такое воздух. Он словно мягкой свежей волной охватил ее! Тишина, которую только подчеркивали хлынувшие в комнату вместе с темнотой звуки - неумолчный стрекот цикад и странный, однообразный шорох. Он то отступал, то словно накатывал вновь и вновь. "Море! - догадалась Соня". Море, которого она еще никогда не видела. Не Маркизова лужа, не Финский залив - она подошла к окну, но в угольной черноте южной ночи ничего разглядеть невозможно. И только шорох волны, набегающей на гальку и вновь отступающей, остался тогда в ее памяти.
  
   Ранним утром Соня вышла из дома в маленький дворик. Вчерашний старик сидел у порога на корточках и ощипывал курицу. Рядом, прямо на земле - худая старуха в длинных седых космах, тупым взглядом следившая за действиями старика и отрывисто произносившая непонятные слова. В маленьком сарайчике кто-то возился, и слышалось негромкое хрюканье. Соня кивнула старику, казалось, не обратившему на нее никакого внимания, и отправилась будить Петю. Надо было успеть к поезду в Сочи. Они быстро собрались и вышли на крыльцо. Старик не проявлял никаких признаков интереса к своим гостям. Без всякой надежды быть понятой Соня сказала, обращаясь к нему и сидевшей на земле старухе:
  - До свидания, спасибо.
  Петя спросил, глядя на старика:
  - А где море?
  Ответа не последовало. Через покосившуюся низенькую калитку они вышли на тропинку, спускавшуюся вниз по склону невысокой горы. Через минуту их нагнал старик, молча взял у Сони чемодан и, обходя кочки и выбоины ловкими движениями обутых в мягкие чувяки ног, пошел вниз. И Соня заспешила за ним. Ей казалось неловким молчать, но она помнила слова вчерашней вокзальной дежурной, что он по-русски не говорит. Но когда подходили к станции, старик заговорил сам.
  - Матка там. Голова у нее - он пальцем покрутил у виска. - А ты не бойся. Она знает. Еще приходи. А море - вон там, - обратился он к Пете, указывая вдаль кривым коричневым пальцем
  - Спасибо, - ответила Соня, так и не взяв в толк, о чем ей говорил старик.
  На перроне он поставил чемодан и ушел куда-то за станционное здание. Видно, имел здесь какую-то работу. А на платформу вышла вчерашняя дежурная. Увидела Соню с сыном и приветливо улыбнулась:
  - Ну, уезжаете, не проспали сегодня там, у Тараша?
  - Его Тараш зовут?
  - Ну да, навроде нашего Тараса, только надо говорить ТАраш. Он у нас на станции грузчиком работает. Маленький, горбатый, а знаете, сильный какой! До сих пор подкову может разогнуть. А жену его, Мадину, видели? Она никуда со двора не выходит. Такая худая, совсем седая. Она старше Тараша, ей за девяносто; говорят, она какого-то знатного рода. У них двое сыновей было, остался один. Старшего на глазах у матери чекисты расстреляли.
  - Как это? - ужаснулась Соня.
  - Это долгая история. Приезжай как-нибудь, расскажу. Ну, в общем, слыхала про Ново-Афонский монастырь? Его лет десять назад закрыли, а монахов разогнали. Говорят, Тараш с сыновьями беглых монахов прятал. А в 30-м году у них обыск делали, монахов не нашли, а следы обнаружили. Подозревали, что старший парень их вовремя увел. Вот его к стенке и поставили. Тело зарыли и даже поминки не разрешили устроить - а без этого у абхазов похороны - не похороны. С тех пор старуха Мадина не в себе, и будто какая-то сила в ней открылась. Лечит людей и судьбу предсказывает. К ней многие приходят.
  
  По пути в Сочи они, наконец, увидели море. Петька высунулся из окна, а Соня держала его за ноги, чтоб не вывалился. Бескрайняя переливающаяся разными красками синева - вот и все. Тот несмолкаемый ночной шорох, который Соня услышала ночью, открыв окно в домике Тараша, произвел на нее больше впечатления. "Как человеческое дыхание, - думала она, - оно начинается при рождении и не смолкает ни на секунду до самой смерти". И еще она думала о том, что рассказала ей дежурная про Новый Афон. "Вернусь сюда обязательно".
   А дальше - дребезжащий на неровной дороге хлипкий автобус, заставлявший пассажиров то и дело почти подпрыгивать на сиденьях. Глянешь в окно - страшно. Машина движется по самому краю пропасти, ныряет в черноту туннелей в скалах, и снова взбирается все выше, выше, с надсадным хрипом ускорения и скрипом тормозов - к яркому, почти что белому солнцу, к Красной Поляне.
  
  Маленькие деревенские домики, дворы, огороженные низкими плетнями. Узкие улички - вдоль одной из них важно вышагивает вереница гусей. День клонился к вечеру - на юге ночь наступает стремительно и неожиданно, а Петя, поднявшийся в этот день рано, уже клевал носом. В автобусе его здорово растрясло, и он капризничал. Две девушки в одинаковых полосатых майках и синих сатиновых шароварах, встречавшие кого-то на остановке автобуса, проводили их на турбазу - к небольшим дачным домикам с верандами, уютно укрытым деревьями лесопарка.
  Двери конторы были, однако, уже заперты, и девушки посоветовали посидеть тут, на ступеньках крыльца, а они сейчас найдут заведующего.
  Соня очень устала и, утонув во множестве неясных звуков - в журчании недалекой струящейся воды, в вечерних голосах перекликавшихся друг с другом женщин, в негромких криках детей, чуть задремала. Она не заметила, как перед ней выросла фигура немолодого уже мужчины в высоких, обтягивающих ногу кавказских сапогах, в синей рубашке навыпуск, подпоясанной узким кавказским ремешком с чернеными треугольными серебряными кончиками. На голове у него была тюбетейка, и, приветствуя Соню, он церемонно ее снял. Серебряный ежик коротких волос и ярко-синие глаза.
  - Вы Софья Сергеевна Батурина, не так ли? - осведомился он. - А мы Вас еще вчера ждали.
  - Да я Сочи проехала, в Новом Афоне ночевала.
  - Ну что ж, зато море повидали. В первый раз?
  - Да. А тут у вас я реку услышала.
  - Хорошо сказали - услышала. Да, это наша речка - Мзымта. Ну, ладно, вот-вот стемнеет, пойдемте, я Вам Ваше жилище покажу. Мы Вам отдельный домик приготовили - ведь Вы с сыном, и, кажется, матушка собирается приехать?
  - Да, - Соня замялась, - а Вы, собственно, кто?
  - Ох, прошу прощения. Не представился. Заведующий Краснополянской турбазой Яков Самойлович Райзен.
  Через полчаса Соня с сыном, не разложив вещи и даже не попив чаю, крепко спали на узеньких кроватях турбазы. В раскрытое окно широким потоком вливался целебный горный кавказский воздух, легким ветерком играя занавеской. Может быть, он уносил воспоминания о всем тяжелом и трудном, что пришлось ей пережить в Ленинграде? А, может быть, это был ветер счастливых перемен? Ветер судьбы? Наверное, так подумала бы Соня, если бы не заснула мгновенно, едва коснувшись головой подушки.
  
  
Глава 5. Митя
  
  Митя согласился на неожиданное предложение поехать на юг сразу. Его страшно раздосадовал ночной разговор - ему, уже двадцатилетнему мужчине, никак не удавалось внутренне освободиться от опеки отца, пусть уважаемого и любимого. К тому же, намереваясь специализироваться на кафедре ботаники, он давно мечтал побывать в Кавказском заповеднике и даже слушал лекцию о нем на географическом факультете. И увидеть море тоже хотелось. Решили поехать в Сочи, а затем Митя один должен был отправиться в Красную Поляну.
   Две недели томился он на Сочинском многолюдном пляже. Жесткая галька не нравилась ему, не нравилось купаться - раздражали противные, скапливавшиеся у берега бесплотные медузы. И море не произвело на Митю особого впечатления. У него была с собой книжка стихов Пастернака, он читал поэму "Девятьсот пятый год" и думал: "Какой же преувеличенный пафос в описании моря"! Скучал Митя.
  А Нина Степановна, поневоле его сопровождавшая, размышляла: "Отчего у него нет девушки? И в Москве нет, и здесь не появилась, хотя тут все к этому располагает. Вон какие красивые ходят по пляжу, стройные, загорелые, физкультурницы. Улыбаются ему, вот бы с ними и познакомился. А он все с книжкой, ни на кого не глядит".
  
  Посадив Нину Степановну на московский поезд, Митя поспешил в Адлер, откуда во второй половине дня шел автобус в Красную Поляну. Подпрыгивая на жестком сиденье, не обращая никакого внимания на неудобство, он, не отрываясь, смотрел в окно. Высокие склоны гор покрыты лесом. Издали - словно огромное бархатное покрывало, а, уходя вниз, в глубину, лес синеет, сливаясь с угадывающимся далеким морем. Местами сквозь зелень проступают темные скалы - поэтическая фантазия Мити обращала их в замшелые стены старинных замков. Иногда он невольно отшатывался от окна: автобус, казалось, мчался к пропасти, на дне которой блестела река, и только в последний миг сворачивал вбок по извилистой дороге, в конце которой, на дне огромной чаши, окруженной теми лесистыми горами, лежал небольшой поселок. А на вершинах гор угадывались снега.
  Еще в Москве Митя разузнал, что в Красной Поляне есть турбаза, и надеялся, что там ему помогут как-нибудь устроиться. Вместе со вновь прибывшими туристами он без труда ее отыскал. Из сотрудников на месте оказалась только кастелянша, выдававшая постельное белье вновь прибывшим. Она и посоветовала ему поискать ночлега в поселке, а утром придти в контору и поговорить с заведующим.
  В первом же доме, куда он постучался, хозяйка, шумная Зулихан, предложила ему переночевать в сараюшке на сене. Куча черноглазых детишек сопровождала его по двору, внимательно и заинтересованно наблюдая за его действиями, до тех пор, пока мать не шуганула их и не отправила в дом ужинать. Мужа ее не было дома, он, объяснила Зулихан, пасет скот в горах, тут недалеко. Она принесла Мите простыню и подушку, домашнего сыру, чашку молока и две груши. Митя съел все это с аппетитом, улегся и засыпая, решил, что поднимется рано-рано и пойдет осматривать окрестности.
  Но он проспал, встал только в восемь. Вышел из сарая, и воздух освежающим душем окатил его. Легкий ветерок спускался с гор. Да, тот самый, что неделей раньше стал для Сони ветром перемен - счастливых, надеялась она тогда.
   Склоны гор сверкали бархатной зеленью, на вершинах улеглись белоснежные облака. "И все это мое, по крайней мере, на месяц", - обрадовался Митя, почему-то подпрыгнул от восторга, сложил ладони у рта и крикнул:
  - Эхо!
  Эха не последовало, а из окон домика высунулись четыре мальчишеские мордочки и со вчерашним вниманием принялись следить за действиями незнакомца. Митя приветственно махнул им рукой и быстрым шагом направился к турбазе.
  
  На небольшой площадке перед домами расположилась группа молодых ребят и девушек - утренняя зарядка. В первом ряду среди них выделялся немолодой человек с ежиком серебряных волос, рядом с ним мальчик лет шести в белой рубашке и синих сатиновых трусиках. А перед группой физкультурников, спиной к Мите, стояла стройная черноволосая девушка. "Вольно!" - крикнула она, и все засмеялись. Зарядка кончилась.
  Митя поспешил к мужчине, правильно рассчитав, что он, вероятно, из местного начальства.
   - Можно Вас спросить, - обратился он к нему, - как разыскать заведующего турбазой?
   - Я и есть заведующий, - приветливо отозвался тот, - будем знакомы. Яков Самойлович Райзен.
  Черноволосая девушка стояла рядом, держа за руку мальчика.
  - Познакомьтесь, - сказал Райзен, - это наш культорг, Софья Сергеевна Батурина, а этот отрок - Петр Максимович Батурин. А Вы, как я догадываюсь, - мне кастелянша передавала, - к нам приехали без путевки? Вы откуда?
  Митя рассказал о себе, и Райзен решил его судьбу в пять минут.
  - Могу Вам комнатушку предложить в доме работников турбазы. Не взыщите - крошечная, под лестницей. Присматривайтесь. Вы студент, ботаник, может, и нам пригодитесь, а мы Вам уже пригодились...
   Тут Райзена позвали в контору, и он, извинившись, ушел. А Митя остался с Софьей Сергеевной.
  - Ну, пошли, позавтракаете с нами, а потом я Вам все тут покажу, - предложила она. - Вас как зовут? Митя? Ну, так и я для Вас не Софья Сергеевна, а Соня. Идет? А это мой сын Петька. Петр, беги к бабушке, скажи, что у нас гость. А с Райзеном Вы обязательно подружитесь. Он замечательный человек. Его тут Дон-Кихотом называют. В любую битву ввяжется, если нужно. Всем готов помочь и в беде поддержать. Сам он москвич, но влюблен в здешние места. Это он турбазу здесь организовал. Когда я приехала, во всем мне помог.
  - А Вы здесь работаете?
  - Ну, как сказать... Временно. Это он мне предложил должность культорга. Говорит: поработаете у нас месячишко, если понравится, может, и совсем останетесь. Я и согласилась. Мне здесь нравится, маме тоже хорошо. А вот уже и наш дом. Смотрите, какое огромное дерево. Вы ботаник, угадайте, что это такое.
  - Тутовое дерево, шелковица. Как интересно! Оно здесь редко встречается. А знаете, в китайской мифологии шелковица считается Древом Жизни, обладаетволшебными силами против сил зла.
  Дерево было огромное, метров пятнадцать высотой. И крона - богатая, раскидистая, одним краем касалась небольшого аккуратного деревянного дома с высоким крыльцом. Под окном, в тени, стоял стол, накрытый к завтраку, и Петя бежал навстречу матери с возгласом: "Бабушка сказала: руки мыть!". Соня засмеялась и потянула Митю за рукав к рукомойнику.
  
   Митя рассчитывал, что в первый же свой краснополянский день отправится в горы. Ничего, однако, не вышло. На дела по устройству на турбазе ушли у него целых три дня. Во-первых, обустройство жилья. В его комнатке стоял топчан со старым матрацем на нем. Выдали постельное белье, одеяло и подушку. Низенькое окошко глядело во двор. Стол, хромавший на одну ногу, и две табуретки - вот и вся мебель. Но Митю все это вполне устраивало. Он вымыл подслеповатое окно, чисто отдраил грязный пол, выбросил старые лопаты и метлы, стоявшие в углу. Разложил на столе пару книг по биологии, томик Пастернака и две толстых общих тетради в клеточку. Соня, заглянув к Мите, покачала головой:
  -Да, не слишком богато, - и, глядя на тетради, спросила, улыбаясь, - а что писать будете?
  Митя смутился.
  - Ну, там, календарь природы ... И потом вообще, что в голову придет
   - А я думаю, Вы стихи пишете, угадала?
  Митя мотнул головой и промолчал, стеснялся сказать, что действительно пишет. Соня усмехнулась:
   - Ладно, не говорите, если не хотите. Я вам с Петькой пришлю какую-нибудь занавесочку на окно. И керосиновую лампу. В каморке Вашей электричества нет?
   - Нет...
   - Да не стесняйтесь Вы. Будем дружить.
  
  Все эти три дня Митя украдкой следил за Соней. И не только за Соней. Еще - за Райзеном. Он увидел, каким восхищенным взором Яков Самойлович смотрит на Соню, подбирая случай подойти к ней, поговорить, пошутить. Иногда, когда туристы с экскурсоводом отправлялись в очередной поход, Соня и Райзен, взяв с собой Петю, неторопливым шагом отправлялись куда-то за пределы турбазы. Митя видел, как они спускались к речке, и у Петьки в руке был сачок.
  "Бабочек, что ли, ловить, - подумал Митя. - И почему она все время с этим стариком? И он от нее не отходит. А муж-то у нее есть? Где он?.. Да зачем я об этом думаю?! - вдруг возмутился Митя. - Завтра с утра в лесничество, и сделаю записи. Я уже три дня тут, и ни разу свою тетрадку не открывал".
  И действительно, наутро Митя отправился в лесничество. Там он провел несколько часов, рассматривая окружающее и делая записи о местной флоре. Но что-то непреодолимо тянуло его обратно на турбазу. Он присел отдохнуть, полюбоваться пейзажем, записать общее впечатление от увиденного, открыл тетрадку, но ничего не записал, а принялся рисовать незамысловатые узоры по клеточкам и выводить каллиграфически буквы алфавита. А потом написал: Соня Батурина. И понял, что мысли его беспрерывно возвращаются к этой девушке.
  "Сколько ей лет? - думал он. - Нет, она уже взрослая, мальчику ее шесть. А какая легкая! Бегает, прыгает, как девчонка, веселая такая. Не то, что я, - в незнакомой компании всегда один, - хорошо мне только со своими дома, да с московскими друзьями. А она со всеми дружит. И я никогда не видел такого лица, таких глаз - в них что-то чуть-чуть дикое, загадочное, словно нездешнее. А талия тоненькая-тоненькая... На зарядке, когда в коротких шароварах и в майке - как приятно видеть всю ее, словно на ладони. И гибкая - мостик сделать или вниз головой встать - ей ничто. А Райзен пугается, когда она этот делает..."
  Митя не знал, что Соня, рассказывая ему о Райзене, умолчала об одном: она чувствовала, что Яков Самойлович глаз на нее положил, и сама присматривалась к нему с интересом. Дон-Кихоты были ей по душе. Он вдовец, ему было 42 года. Жена его, альпинистка, погибла при сходе лавины два года назад.
  Митя написал в тетрадке слова из песни: "Нам ли стоять на месте? В своих дерзаниях всегда мы правы..." Да, правы! Молодые всегда правы! А какие дерзания? И поймав себя на том, что его мысли невольно сосредоточиваются на Соне, он закрыл тетрадку, встал, встряхнул головой, словно отгоняя навязчивую мысль, и отправился домой, в свою каморку, чтобы там, растянувшись на топчане, думать о том же.
  
  
Глава 6."Изысканный бродит жираф..."
  
  Не красота ли, в особенности красота природы, есть проявление чего-то высшего, что управляет нами? Красота как воплощение волшебной целесообразности всего сущего, рождающая у способного увидеть ее человека ощущение счастья и слияния с чем-то высшим. Может быть, и не было у Сони таких мыслей, но чувства ее были в те дни именно таковы. И припомнилась ей странная встреча в плацкартном вагоне поезда, который пару недель назад вез ее и Петю в Сочи, а привез в Новый Афон.
  У Сони были два билета на верхние полки, и хотя Петя уверял, что наверху ему еще лучше будет, чем внизу, обещал не спать и не свалиться, все же помещать шестилетнего мальчишку на верхнюю полку на ночь было, конечно, невозможно. Петька заплакал, и тут широкоплечий, толстый усатый дядька, ехавший в Харьков, вздохнул и сказал:
  - Кончай реветь, хлопчик. А Вы, красавица, не расстраивайтесь. Он внизу спать будет. А я наверх залезу. Только одно условие: Вы со мной на ночь поговорите. А то я засыпаю плохо.
  Принялись устраиваться. Петька еще всхлипывал, но потом, устав огорчаться, заснул, а дядька, кряхтя и что-то про себя бормоча, с трудом вскарабкался на верхнюю полку, улегся и захрапел. Соня обрадовалась: никакого разговора не будет! Но когда, тихо-тихо, стараясь не разбудить соседа, она взобралась на свою верхнюю полку и повернулась к окну, взглянуть на приближающуюся станцию, усатый дядька открыл глаза:
  - Ага, барышня, поймал я Вас таки. Выполняйте обещание, будем разговаривать. Пассажир, лежавший на полке внизу, недовольно кашлянул, но ничего не сказав, отвернулся к стенке.
  - Вы нас извиняйте, гражданин, - обратился к нему толстяк, - мы очень тихо будем, постараемся Вас не потревожить.
  Нижний пассажир махнул рукой:
  - Ладно уж. Я в поезде хорошо сплю.
  Толстяк, сделавший Соне столь странное предложение, не представился. Так он и остался для нее неизвестным просветителем. Просветителем запомнила она его потому, что к тем грустным знаниям, что она получила прежде от Ступина, он прибавил кое-что еще.
  Глядя днем на усатого соседа, иногда вставлявшего в свою речь украинские слова, со смаком расправлявшегося с жареной курицей и украдкой облизывавшего жирные пальцы, Соня никак не могла предположить, что он окажется любителем поэзии. И вот, после обычных, но недолгих расспросов о том, куда и откуда она едет с мальчиком, и сколько хлопцу лет, и кто она по профессии, он вдруг сказал:
  - А хотите, я Вам стихи почитаю?
  - Стихи? - удивилась Соня, - а Вы любите стихи?
  - А что, непохоже?
  - Да нет, - замялась Соня, - не знаю. Но странно как-то.
  - Почему же странно? Ну, да не в этом дело. А давайте так: Вы прочитаете стихотворение, потом я. Потом опять Вы. И пока хватит стихов.
  - Ой, - сказала Соня, - я не знаю. Мой запас невелик.
  - Ну, давайте попробуем. Начинайте.
  Соня прочитала заученный еще в детстве с помощью мамы "Сон Татьяны" из "Евгения Онегина".
  - Молодец, - одобрил толстяк, - не сбросили еще Пушкина с корабля современности!
  И прочитал Некрасова: " Я не люблю иронии твоей..."
  - А я не знала этого стихотворения. Некрасова, - удивилась Соня, - я бы скорее подумала, что это Блок. Стыдно, что Некрасова плохо знаю.
  - А чего стыдного-то? Некрасов для многих не более чем "дед Мазай и зайцы". А это настоящий поэт. Ну, давайте своего Блока.
  - Ладно, слушайте: "О подвигах, о доблести, о славе я забывал на горестной земле..."
  А потом незнакомый попутчик не назвал автора и прочитал:
  
  Шёл я по улице незнакомой
  И вдруг услышал вороний грай,
  И звоны лютни, и дальние громы,
  Передо мною летел трамвай.
  
  Как я вскочил на его подножку,
  Было загадкою для меня,
  В воздухе огненную дорожку
  Он оставлял и при свете дня.
  
  Мчался он бурей тёмной, крылатой,
  Он заблудился в бездне времён...
  Остановите, вагоновожатый,
  Остановите сейчас вагон!
  
  Поздно. Уж мы обогнули стену,
  Мы проскочили сквозь рощу пальм,
  Через Неву, через Нил и Сену
  Мы прогремели по трём мостам.
  
  Вывеска... кровью налитые буквы
  Гласят: "Зеленная",- знаю, тут
  Вместо капусты и вместо брюквы
  Мёртвые головы продают.
  
  В красной рубашке с лицом, как вымя,
  Голову срезал палач и мне,
  Она лежала вместе с другими
  Здесь в ящике скользком, на самом дне.
  
  А в переулке забор дощатый,
  Дом в три окна и серый газон...
  Остановите, вагоновожатый,
  Остановите сейчас вагон!
  
  Машенька, ты здесь жила и пела,
  Мне, жениху, ковёр ткала,
  Где же теперь твой голос и тело,
  Может ли быть, что ты умерла?
  
  Как ты стонала в своей светлице,
  Я же с напудренною косой
  Шёл представляться Императрице
  И не увиделся вновь с тобой.
  
  Понял теперь я: наша свобода
  Только оттуда бьющий свет,
  Люди и тени стоят у входа
  В зоологический сад планет.
  
  И сразу ветер знакомый и сладкий
  И за мостом летит на меня,
  Всадника длань в железной перчатке
  И два копыта его коня.
  
  Верной твердынею православья
  Врезан Исакий в вышине,
  Там отслужу молебен о здравьи
  Машеньки и панихиду по мне.
  
  - Это что же за стихи? - дрожащим голосом спросила Соня, - Брюсов? Нет, конечно. Чьи же?
  - А что? Здорово страшно, да? "Лицо, как вымя..." Встречали таких?
   Странным образом услышанное перекликалось с недавно пережитым. Соня почему-то вспомнила Колпакова. Но у него лицо не похоже на вымя. Замаскировался, гад...
  - Это стихи Николая Гумилева, - строго сказал усатый попутчик и перекрестился, - замечательного поэта, расстрелянного в 21 году в Петрограде по ложному обвинению в участии в контрреволюционном заговоре. С тех пор - предан забвению. Никогда о нем не слыхали? Он ведь был мужем Анны Ахматовой. Ну, что, еще почитать Вам? И он прочитал еще три стихотворения Гумилева, а потом сказал:
  - Ну, теперь спать. А то утром Харьков. Мне выходить. Не проспать бы.
  Соня еще долго смотрела в окно - мелькали затерянные во тьме слабо освещенные станции - всё мимо, мимо. "Стихи, думала она, - одно из чудес света. И как мало я еще их знаю. И Петю не учу". А потом заснула под ритмичный перестук колес и храп соседа, владевшего этим чудом.
   Соню разбудил Петя часов в одиннадцать, тормошил ее и просил хоть на минутку позволить забраться наверх. Верхняя полка была уже пуста.
  - Если будешь канючить, ничего не выйдет, - строго сказала Соня.
  - Тот дядя ушел, а мне велел тебя не будить. А я пИсать хочу, мама!
  - Так пИсать или на верхотуру?
  - Сначала пИсать! И еще он тебе вот оставил. Только пойдем скорее.
  Петя протянул сложенный вчетверо листок бумаги и потащил Соню за руку в коридор. Когда вернулись, она развернула листок. В верхнем правом углу было написано: "Николай Гумилев (1886-1921), невинно убиенный поэт земли русской"
  И пониже, в середине страницы - стихотворение "Жираф". Соня выучила его наизусть еще в поезде - дивные строки легко ложились в памяти.
  
  В Красной Поляне Соне было очень хорошо, и не хотелось думать о ленинградских событиях. В первую неделю жизни здесь ей очень помог Райзен. Он сам поехал в Сочи на дряхлом турбазовском автомобильчике встречать Сонину маму Марию Андреевну, помог устроить их жилище так, чтобы было удобно и приятно. Подружился с Петей, обнаруживая при этом понимание детских интересов и даже задумал создать при турбазе нечто вроде детского садика для детей отдыхающих и работников турбазы. А Соне он без конца рассказывал о здешних местах.
  Мария Андреевна то и дело устраивала чаепития под тутовым деревом, и Райзен стал постоянным их участником. Хороший рассказчик, влюбленный в эти места, он всегда готов был поведать какую-нибудь увлекательную историю, происшедшую в горах. И никогда не рассказывал о трагедии, происшедшей год назад здесь, поблизости, когда он увидел извлеченное из снеговой массы белое лицо жены - словно ледяная маска с оскаленным ртом была перед ним. Он чуть в обморок не упал, он, сильный, здоровый мужчина! Мог ли он представить себе в те скорбные дни, что кто-нибудь сможет заменить ему Ларису, любимую девочку, его настоящую половинку. Они так тесно срослись за семь лет брака, что, казалось, ничто не оторвет их друг от друга. Детей вот только не было у них... И они оба так любили Красную Поляну. Райзен хотел тогда уехать, вернуться в Москву, потом решил - нет, они так счастливы были здесь...
  А вот появилась эта черноволосая, черноглазая Соня, легко, без всяких усилий вошла в душу Райзена, и он впервые подумал: "А что, может быть... И Ларисе она понравилась бы, я знаю".
  
  Готовился очередной поход на гору Аибга. Отправлялись на два дня с запасом продуктов в рюкзаках, по пути намечался ночлег в пастушеских балаганах. Митя, обследовавший уже ближайшие окрестности, попросил Райзена взять его в поход
  - Конечно, идите, Митя, - согласился Яков Самойлович. Вот и Софья Сергеевна собирается на Аибгу. Вы уж за ней присмотрите - я не могу на этот раз идти, еду на совещание в Сочи. Проводник у вас хороший будет, опытный. Только подготовьтесь хорошенько. Обувь, продуктов возьмите. У ребят сухой паек будет от турбазы, Софью Сергеевну матушка снарядит. А Вы уж сами... - Якова Самойловича нисколько не беспокоило участие Мити в предстоящем походе. Ему и в голову не приходило, что Соня может обратить внимание на этого совсем еще зеленого мальчика.
   Два балагана, в которых ночевали пастухи, стояли рядом с загоном для овец в небольшой долине, на краю цветущего луга. Позади них начинался лесистый горный склон, откуда Митя носил топливо для костра. Туристы - все молодые ребята, раскинули на лугу две палатки. Они долго сидели у костра, смеялись, пели, потом стали собираться спать. Проводник-экскурсовод Марлен хотел назначить на ночь смену дежурных - пастухи как-то видели здесь медведя, - но Митя стал настойчиво упрашивал назначить дежурным его, говоря, что мечтает провести ночь у костра и встретить в горах рассвет.
  "Какое счастье, что Райзен не пошел с нами! - радовался Митя. - Какое счастье!"
  И вот Митя и Соня вдвоем под усыпанным яркими звездами небом черной южной ночи, в полной тишине, нарушаемой только звуками бурлящей где-то неподалеку горной речки. Митя подбрасывал в огонь сухой хворост, сучья трещали, и в темноту взлетал на мгновение золотой сноп искр. И в этот миг в короткой вспышке света как-то особенно ярко вспыхивало Сонино лицо - она сидела, задумчиво глядя в огонь, и казалась грустной и таинственной.
  - Знаете, Митя, в огонь можно смотреть бесконечно... И говорить ничего не нужно, правда? Ведь он как будто однообразен, но в этом однообразии есть что-то бесконечное, неуловимое... вечное движение. Понимаете? - Митя восторженно кивнул. - Всегда думаю: вечное огненное движение - одно из простых чудес этого мира. А второе чудо - вечное движение моря. Это я лишь недавно почувствовала. Моря еще не видела, а ночью, в темноте, услышала какой-то ритмичный шорох и не сразу поняла, что это - оно. А, увидев, пока только из окна поезда, поняла, что смотреть на море и слушать его можно без конца. Правда?
  - Правда-правда, - засмущался Митя.- Это очень здорово у Пастернака:
  
  -Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться ..
  - Ой, я не очень Пастернака понимаю, - откликнулась Соня. - Вы мне потом почитаете, ладно? А мне ужасно хочется Вам одно стихотворение прочитать. Можно? Про жирафа.
  - Про жирафа??
  - Сейчас поймете. Слушайте.
  
  Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
  И руки особенно тонки, колени обняв.
  Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
  Изысканный бродит жираф.
  
  Вдали он подобен цветным парусам корабля,
  И бег его плавен, как радостный птичий полет.
  Я знаю, что много чудесного видит земля,
  Когда на закате он прячется в мраморный грот.
  
  Я знаю веселые сказки таинственных стран
  Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
  Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
  Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
  
  И как я тебе расскажу про тропический сад,
  Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
  Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
  Изысканный бродит жираф.
  
  Митя улегся с другой стороны костра, чтобы видеть перед собой Соню. Подперев ладонями подбородок, он, не отрываясь, смотрел на погруженное в тень ее лицо - костер затухал, за чтением стихов они забыли подбрасывать топливо. Он опустил голову и тихо сказал:
  - Соня, Вы и есть тот изысканный жираф!
  - Жираф? Я на жирафа похожа? Ах ты, Митя! Извини, пожалуйста, но давай на "ты".
  - Я не могу, Соня, я Вас так ува...
  - Уважаешь? Ну, нет, это не то. У меня в рюкзаке морс остался, что мама дала. Сейчас выпьем на брудершафт. Иди сюда, сядь рядом и, пока я морс достану, объясни мне про жирафа.
  - Потому что я такой девушки...
  - Стоп, Митя. Какая я тебе девушка? Мне двадцать семь лет! Сыну моему уже шесть. Ну, а что про жирафа?
  - Потому что Вы такая красивая, как этот жираф. Изысканная? Не знаю, подходит ли это слово...
  - Потому что не наше слово, да? - Она налила морс в две жестяные кружки, велела ему продеть свою руку под ее согнутый локоть и осушить кружку до донышка.
  - Ну, все, теперь мы на "ты". Осталось поцеловаться.
  И вдруг Митя стремительно опустил голову к ее рукам и стал целовать их - неумело, словно клевал. А Соня наклонилась, погладила мягкие Митины волосы, подняла его голову, поцеловала в лоб и тихо сказала:
  - Откуда ты взялся, студент, на мою голову?
  - Соня, - прошептал он, прижимаясь горящей щекой к ее шее, - Соня...
  Ее волосы падали ему на лицо, они пахли дымом костра.
  - Постой, Митя, - вдруг сказала Соня очень спокойно и отодвинулась от него. - А что же ты не спросишь, чьи это стихи про жирафа?
  - Стихи? - пробормотал он. - Соня...
  - Костер опять гаснет. А стихи эти написал Николай Гумилев. Знаешь такого?
  - Гумилев? Нет, не знаю.
  - Ну, может, и хорошо, что не знаешь. Ладно, я пойду к девчатам, посплю. А ты на дежурстве. А вообще-то, мне кажется, ты можешь у костра прилечь и тоже поспать.
  Митя не огорчился Сониным уходом: чувства, рожденные происшедшим, переполняли его. Он растянулся на земле, хранившей еще дневное тепло, и принялся вспоминать каждую деталь этой чудесной ночи. Черно-синее небо, украшенное золотыми звездами, вечный огонь костра и вечный шорох невидимых, далеких волн. И ослепительной красоты жираф с трогательной маленькой головкой на стройной шее, - видения и запахи проплывали в его блаженном полусне. И Соня, гладившая его по голове и поцеловавшая его в лоб, и ее черные волосы, щекотавшие его щеку. Восторг переполнял его, - нет, такого он никогда не испытывал! Он понял, что влюбился - в первый раз влюбился! И чувствовал, что это - настоящее.
  Заснул он только под утро и проспал все красоты рассвета в горах.
  Возвращаясь из сонного небытия в свежесть солнечного утра, он ощутил такой прилив радости, словно, выбираясь из сна, окунулся в поток счастья. Это счастье носило имя Соня. Опять вспомнил - ночь, костер, стихи. "И ведь она не оттолкнула меня и сама поцеловала!" Но за весь второй день похода Соня ни разу не подошла, почти не глядела на него. А когда поздним вечером они вернулись на базу, она быстро пошла к своему домику, не попрощавшись.
  А Митя, войдя к себе, бросился на топчан, уткнулся лицом в подушку и лежал так с полчаса, не в силах думать ни о чем, кроме прошедшей ночи. "Почему она ушла от меня? - думал он. - Что это значит? Я ей неприятен? Тогда зачем этот брудершафт, зачем она меня в лоб поцеловала? И руки свои не отняла, когда я их целовать стал? И неужели я могу ее называть "ты, Соня"? Уже близились сумерки, остро запахли табаки на клумбах. В голове звучал какой-то неясный, невыявленный мотив - то ли музыка, то ли стихи. Он задернул занавеску, внезапно поцеловав ее краешек - Сонин подарок! - и сел к столу.
  И вот стихия речи, которую он как будто слышал в нежной музыкальной мелодии, звучавшей в мозгу, захватила его, и он уже ничего не видел и не слышал вокруг. Словно что-то стучало в голове: "сейчас, сейчас". Он вскочил, чтобы зажечь лампу, и в это время в дверь постучали. Он просто упал на табуретку, яростно стукнул кулаком по столу и с раздражением бросил:
  - Открыто, входите.
  Дверь отворилась, на пороге стояла Соня, освещенная светом едва тлевшей лампы. Митя онемел от неожиданности, а она покачивалась в нерешительности, взявшись руками за дверные косяки.
  - Можно войти? - усмехнулась, дунула краем губ на черные волосы, упавшие на лицо, - Почему у тебя темно? Прибавь огня.
  Митя не двигался. Стихи, готовые уже вылиться на бумагу, куда-то ушли. Соня подошла к столу и подкрутила фитиль.
  - Сядь,- сказала она, - на кровать сядь, а я вот тут, у стола. Мне с тобой поговорить надо.
  - Может, не надо? - взмолился он, смутно догадываясь, о чем будет разговор.
  - Нет, надо, надо! Сядь и молчи, слушай внимательно.
  Митя, стесняясь своего продавленного топчана, небрежно застеленного серым байковым одеялом, смятой в комок подушки, протянул руку к Соне. Но она отодвинулась, присела у хромоногого стола и попросила мягко:
  - Не перебивай меня, пожалуйста. Ладно?
  Ночью она обдумывала этот разговор. Непросто было сказать Мите все, что обязательно нужно сказать. Ведь и она не забыла ту ночь - волшебное пламя костра, Митино восторженное лицо напротив, стихи, Митины поцелуи, почти детские еще, и собственное волнение, подавленнгое усилием воли. Сжав руки так, что побелели косточки пальцев, не глядя на Митю, Соня начала говорить. У нее семья. Любящий муж в Ленинграде. Она с ним не рассталась, а так...уехала в командировку от газеты. Сын обожает отца. У нее интересная работа в Ленинграде. И она мечтает написать что-нибудь стоющее - для детей. Вот как Гайдар пишет..., нет, по-другому, конечно, но не хуже, нет.
  Митя сидел, опустив голову, и почти не слушал ее. Все это казалось ему ненужным, неважным. Когда он умолкла, взглянул на нее и произнес дрожащим голосом:
  - Соня, а зачем ты всё это мне говоришь?
  - А затем..., потому что наш вчерашний костер вспоминаю...
  - Ты помнишь?
  Митя бросился на колени, схватил ее руки, стал целовать, бормотал:
  - Я тоже про тот костер... Но я не понимаю...
  - Подожди, Митя, постой.
  Не мог Митя подождать. Он обнял ее и прижался горячими губами к ее лицу. Целовал каждую клеточку - лоб, щеки, глаза. Наконец, решился и прижался к ее губам. И они раскрылись ему навстречу. Крепко обнимая Соню, вздрогнул, почувствовав сквозь тонкую ткань ее блузки, как вдруг затвердели сосочки ее маленькой груди.
  Но она внезапно оттолкнула его с такой силой, что он чуть не упал.
  - Я тебе говорю: подожди! Я еще не все тебе сказала.
  Митя, растрепанный, красный, задыхающийся и не понимающий, что происходит, сел на пол. Соня медлила. Она чувствовала, что неправильно начала разговор. Зачем несла эту ерунду про семью? Очень трудно ей было. Ну, ладно, надо продолжать.
  - Так вот, слушай. Я тебе неправду сказала. Я мужа своего, Максима, больше не люблю и жить с ним не буду. Он прекрасный человек, и я за него по любви вышла. Это первая моя любовь была. Думала - настоящая, навсегда, а вот ушла эта любовь. Я к нему не вернусь.
  - Сонечка...
  - Нет, ты дослушай. Знаю, что ты хочешь сказать. Но, Митя, неужели я стану мальчика соблазнять? Ведь это может всю твою молодую жизнь сломать. Не надо, Митя, не надо. И главное - мне Яков Самойлович руку и сердце предлагает...
  Митя вскочил. Сердце у него оборвалось.
  - Так я и знал, так и знал... Этот старик? И ты...
  - Да нет. Во-первых, никакой он не старик. Во-вторых, я еще ничего не знаю, не решила. Но он мне нравится. И Петьке он будет хорошим отцом. Они уже сейчас подружились. И маме он нравится, она даже со мной о нем речь заводила. А ты... Ты влюбился, я вижу. Но я последней негодяйкой была бы, серьезно ответив на твой порыв. Между нами ничего не может быть, пойми. Будет у тебя еще настоящая любовь. Но это буду не я.
  Соня встала. Она боялась поддаться дрожавшему в ее собственной душе чувству.
  - Что это у тебя стол хромает? Есть у тебя газета? - Туго сложила газетный лист и сунула его под ножку стола. Митя сидел, понурившись, и молчал. Соня присела перед ним на корточки и, с трудом удерживаясь от желания погладить его по светловолосой голове, сказала:
  - Ты сюда приехал для научных исследований. Вот и отправляйся завтра с утра в заповедник. А у нас с Яковом Самойловичем свои дела - будем план составлять культурно-просветительной работы. Потом пойдем с ним и Петькой в заповедник погулять. Может, и тебя там встретим. Успокойся, и будем... хорошими друзьями. Знаешь, как Козин поет: " наша дружба сильнее страсти, больше, чем любовь..."
  - Эх, Соня, там перед этим еще слова: " наша нежность..."
  - Да ладно тебе, нежность... Ну, я пошла. Спокойной ночи.
   Соня поднялась, постояла минутку. Ей очень хотелось утешить Митю, подавленного ее строгостью и таким странным противоречием между ее поведением у костра и тем, что произошло здесь, у него. Нет, взяла себя в руки, повернулась и ушла.
  И все-таки Митя в тот вечер написал стихи. Не те, что звучали в нем, когда на пороге появилась Соня, другие. В тех звучала бы страсть, в этих - отчаяние. Может быть, оттого он и написал свое первое, посвященное Соне стихотворение зелеными чернилами.
  
  
Глава 7. " Мой костер..."
  Приехала новая группа туристов. Осваивались, знакомились с окрестностями - через пару дней им предстоял традиционный поход на Аигбу. В этот раз с группой шел не один Марлен, но и сам Райзен. Но не только стремление открыть туристам красоту здешних мест побуждало его принять участие в восхождении - само собой подразумевалось, что в поход пойдет и Митя. Марлен рассказал Райзену, что студент уже неплохо ориентируется в маршруте и, может быть, со временем его можно будет посылать помощником экскурсовода. Только пусть потренируется. Рассказал он и о дежурстве Мити на привале, и о том, как они с Софьей Сергеевной засиделись у костра. И о стихах, которые они читали друг другу.
  - Ну, и как ночь прошла? Спокойно? - поинтересовался Райзен.
  - Да как? Нормально, - Марлен усмехнулся, - правда, наш студент под утро заснул.
  - А Софья Сергеевна?
  - Так она ушла к девчатам, в палатку...
   Райзен никак не обнаружил своего волнения. Будучи человеком наблюдательным, он отметил, что в отношениях Сони и Мити что-то изменилось. Однако говорить с Соней об этом он не считал пока возможным. Подозревать ее в неискренности? С какой стати? Соня не отвергала ухаживания Райзена.
  Ухаживание?! - Это слово из обывательского языка Райзену не нравилось. - "У нас дружба, - полагал он, - которая со временем обязательно перейдет в нечто большее. Именно так и должно быть в зрелом возрасте, если желаешь серьезных отношений". Поэтому никаких подозрений, прямота и справедливость во всем - этим правилам Яков Самойлович следовал неукоснительно.
  Вышли рано утром, днем остановились на привал. А после обеда, когда до места ночлега оставалось еще несколько часов пути, случилась беда. Переходя по камням через небольшой горный ручей, Соня выронила палку, потянулась за ней, оступилась и упала, охнув от боли. Она подвернула ногу, да так сильно, что не могла и шагу ступить. Ребята, подхватив ее, перенесли обратно через ручей, разули - лодыжка у Сони вспухала прямо на глазах.
  - Не вывих ли это? - предположил Райзен. - Что станем делать? Быть может, - заторопился он, - смастерим из брезента носилки и отправим ее с Марленом и еще с тройкой добровольцев на базу?
  - Да нет, что Вы! - наотрез отказалась Соня. - Встать на ноги я не в состоянии, а нести меня на носилках по горным склонам? - Еще чего! Да и вечер уже недалек - как с носилками в темноте управляться? Вы идите дальше, ночевка ведь не здесь предполагалась, верно? Зачем сбивать план похода? Я останусь тут. И Митю оставьте... как наименее полезного члена группы. Если за ночь мне полегчает, завтра мы потихоньку двинемся к базе. Если же нет, дождемся вас.
  У Райзена сердце ёкнуло - не напрасны его подозрения! Почему она просит оставить с ней Митю, а не его самого, или Марлена? С другой стороны, если группа пойдет дальше без штатных проводников, поход для новичков будет сорван, - Марлен замыкающий, без него - никак. В общем, приходилось признать, что Соня права, и согласиться. Райзен дал Мите подробные указания - как лечить Сонину ногу, выбрал место для костра. Ребята соорудили им небольшой шалаш. К счастью, у Марлена был с собой спальный мешок, его решили оставить для Сони. Напоследок Райзен наказал, чтобы они обязательно дождались возвращения группы и ни в коем случае не уходили одни.
  - Ночи сейчас теплые, воздух целебный, еда у вас есть, крышу над головой мы вам соорудили. Послезавтра к полудню мы будем здесь. Не скучайте, - бодро закончил он свою речь, - Софья Сергеевна, держитесь! Митя, оставляю культорга под Вашу ответственность.
  
  Соня с Митей снова сидели вдвоем у костра. Нога у нее сильно болела. Митя, следуя совету Райзена, то и дело смачивал тряпицу ледяной водой из недалекого ручья, прикладывал к больному месту, а потом туго перевязал Сонину ногу бинтом.
  - Ну, вот, - с удовлетворением осмотрела Соня повязку, - целоваться, слава Богу, не придется. С такой-то ногой. Сядь, как в тот раз, напротив, и расскажи о себе. Ведь я ничего о тебе не знаю, Митя Сорокин. Давай, говори, а то у меня нога здорово болит, я хоть отвлекусь немного. Почему ты на биофак поступил?
  Как Мите хотелось сесть рядом с Соней, обнять ее, взять на руки и качать, как ребенка, утишая ее боль! Если бы он знал, что ей хочется того же самого! Но он не знал, вздохнул и покорился.
  - А я долго раздумывал, сомневался. Хотел сначала в ИФЛИ. Замечательный вуз! Лучшие профессора! И ребята, я знаю, такие талантливые... Я в прошлом году несколько раз у них на семинарах был, они стихи свои читали. Может, станут настоящими поэтами? А я всегда литературой интересовался, одно время ученым-литературоведом мечтал стать - сам стихи писал. А мама очень хотела, чтобы я естественными науками занимался, она мне книжки всякие подсовывала. У нас есть десятитомник Брэма "Жизнь животных". Знаешь, там такие замечательные иллюстрации. Я все их в детстве рассматривал. Мама у меня ботанику преподает, - пояснил Митя. - И она так этим увлекается, и меня еще в детстве научила гербарии собирать. По всем правилам... Я очень это люблю. Это и научная и ручная работа. Так, в конце концов, я и решил не в ИФЛИ, а - на биологический.
  - А литературу не бросаешь?
  - Да нет, конечно. Я пишу... стихи...
  - О чем?
  - Ну, как? Что сердце подсказывает, то и пишу.
  - А с кем ты дружишь, Митя? Девушка у тебя есть?
  - Я даже не понимаю, Соня, как это - есть ли девушка?..
  - Ну, если не понимаешь, - засмеялась Соня, - значит, нет.
  - У нас компания хорошая. Мы часто у нас дома собираемся, родители не против - наоборот, папе нравятся мои ребята.
  И тут Митя вспомнил анекдот про папиросы "Бокс" и странное, как ему казалось, негодование отца и рассказал об этом Соне. Анекдот ей понравился - она засмеялась:
  - Хорошо, остроумно. А я много анекдотов знаю. Вот, например. Сидят трое в Крестах. Разговаривают. "Тебя за что поcадили"? "Анекдот рассказал. А тебя?" "Слушал". "А тебя?" "За лень". "Как это?" "А услышал, как анекдот рассказывают, и думаю: сейчас пойти донести или утром? Решил: пойду утром. А ночью забрали". Ну, как тебе, Митя, смешно?
  - А Кресты - это что?
  - А ты не знаешь? Тюрьма знаменитая в Ленинграде.
   - Слушай, Соня, неужели правда, что за анекдот могут посадить? Я все думаю - ну, чего отец так испугался!
  - Ох, мальчик, мальчик. Еще как могут. Да ты что, с луны свалился? Ты знаешь, что кругом творится? Особенно в Ленинграде. После убийства Кирова чуть не полгорода посадили. А за что? Кто доказал, что это был заговор, а не ревнивец в Смольном стрелял, мстил? А что дворян в Ленинграде выселяли - не слыхал? У меня мама из дворян, жила б она в Ленинграде, неизвестно, что бы с ней стало. На всякий случай она теперь везде пишет: отец - из разбогатевших крестьян. Я, знаешь, сама до недавнего времени дурочкой была, как будто шоры на глазах. Слышала, конечно, про аресты, ссылки, но ведь пока тебя самой не коснется, по-настоящему не поймешь.
  - А тебя коснулось?
  - Ну так, стороной прошло. Не хочется вспоминать. Но я многое узнала. Вот я тебе "Жирафа" прочитала. А почему ты про Гумилева не знаешь - не догадываешься? Это же замечательный поэт был. В 21 году расстреляли.
  - За что?
  - Думаю, ни за что. Сказали - за участие в контрреволюционном заговоре. Вот стихи его и под запретом теперь. Жаль, я наизусть больше не знаю, а книжку, конечно, не достать. Между прочим, его женой была Анна Ахматова - ее-то знаешь?
  - Да, конечно, Ахматову я читал. Но не люблю. Стихи про любовь с оттенком пошлости.
  - Ой, не буду я с тобой спорить!
  - Да что спорить! - вспыхнул Митя, - Ахматова - это так далеко от нашей сегодняшней жизни. Маяковский, и теперь еще, Пастернак, - вот мои любимые поэты. Они поэты сегодняшнего дня.
  - Да, конечно. А вот скажи - что такое сегодняшний день?
  - Сегодняшний день? Это вторая пятилетка, это гигантское строительство, это всеобщая грамотность, это первый поезд метро у нас в Москве! Да мало ли, Соня...
  - Понятно, Митя. Только надо еще добавить: это выселение бывших дворян и прочих "враждебных элементов" из Ленинграда, это аресты...
  - Соня, но надо ведь помнить о международной обстановке. Классовая борьба обостряется. Может быть, все эти меры - печальная необходимость?
  - Да кто строить-то будет, если людей убивать и в тюрьмах гноить? Ну, ладно, Митя, мы еще много разговаривать будем, с тобой интересно. К тому же, хоть мы и спорили, а я чувствую: "Мы одной крови - ты и я". Знаешь, откуда?
  - Конечно, Киплинг, Маугли... Но ты, правда, так чувствуешь? Я тоже, Соня. Только ты мне о себе ничего еще не рассказала.
  - Еще расскажу. А теперь спать. Утро уже скоро.
  - Соня, можно я тебя поцелую?
  - Ах, Митя! Ну, ладно, как у Пушкина - "один холодный, мирный". Нога у меня болит.
   Митя помог Соне устроиться в шалаше, забраться в спальный мешок, а сам сел у костра, открыл тетрадку и записал туда свои впечатления от их долгой беседы.
  "Что же мне делать? - размышляла Соня, укрывшись в спальном мешке. Слабо потрескивали сучья в костре. Вход в шалаш был открытый, и она могла видеть Митю. Он склонился над своей тетрадкой, что-то писал. - Ведь я тоже влюбилась в этого мальчика. И не надо лгать себе. Говорили с ним о поэзии, я его насчет обстановки в стране просвещала, обо всем расспрашивала. Но разве только этого мне хотелось? Мне хотелось, чтобы он меня на руки взял, обнял, укачивал, как ребенка, ногу больную гладил. Да, никто мне больше не нужен. Только он, только на него хочу смотреть, на его восторженное лицо. Хочу обнять его, прижаться к нему, близко-близко, взглянуть ему в глаза - они серые под густыми бровями золотистыми. Хочу эти глаза и брови эти густые поцеловать. Хочу, чтобы он обнял меня и прикоснулся к моей груди. Хочу позволить ему все-все... Ну, ладно, хорошо. Это ведь морок какой-то! Две недели назад никакого Мити Сорокина в моей жизни не было. А было... О Максиме я уж и не думаю. Но как же Райзен, Дон-Кихот мой? Никогда не предаст. За ним будешь как за каменной стеной. Замуж выйти, быть ЗА МУЖЕМ. Я уже привыкла к нему, к его присутствию, к тому, что он займет важное место в моей жизни. Мне двадцать семь, у меня сын, которого предстоит вырастить, мама больная. Разве я справлюсь одна? Райзен - надежный, и любит меня, и с Петькой они уже друзья. Райзен - друг, с ним и в радости и в горе можно пройти всю жизнь. А Митя? Да, но не я ли говорила, что основа семейной жизни - любовь, и если нет ее, то и семьи нет. А я люблю Райзена? К нему мне хочется прижаться? Да нет, конечно! Я этого мальчишку Сорокина люблю, кажется. Но за него замуж?! Нет, невозможно! Я с ума сойду. Надо нам расстаться ненадолго. Надо мне исчезнуть на несколько дней. Съездить в Новый Афон, как та женщина у поезда советовала? Райзен отпустит - скажу, что газета дает задание. Но только одна поеду. Митя - ни в коем случае. А сейчас я так хочу, чтобы он пришел ко мне..."
  - Митя, - позвала она, - зайди ко мне.
  Она увидела, как он вскочил, отбросил тетрадку и кинулся к шалашу.
  - Что, Сонечка, что? Тебе нехорошо? Холодно, может быть?
  - Да нет, только дай мне воды попить, пожалуйста.
  Митя побежал за водой, а по дороге, видела она, что-то искал в своем рюкзаке. Вернулся с кружкой воды.
  - Пей, Соня. Знаешь, у меня пирамидон есть! Прими таблетку, боль облегчится. И, я вспомнил, - мама в таких случаях водочный компресс делает. У меня и пузырек спирта есть, давай сделаем?
  - Запасливый ты...
  - Это мама меня собирала, я рюкзак почти и не трогал.
  - Ну, давай, только осторожно
  Пришлось вылезать из мешка и снимать повязку с ноги.
  - Я сам сделаю! - взмолился Митя, когда она взяла у него пузырек со спиртом.
  Он осторожно размотал повязку, достал чистый носовой платок и, освещая Сонину ногу электрическим фонариком, примерился, куда наложить компресс. Нога у Сони загорелая, с красиво выгнутым подъемом и длинными пальчиками с ровными ноготками. И вдруг Митя нагнулся и стал их целовать.
  - Соня, - шептал он, прижавшись щекой к гладкому колену - Соня...
  Соня молчала, откинув голову. Потом тихо сказала:
  - Доктор, а компресс?
  - Сейчас, сейчас. Ты не сердишься?
  Он аккуратно наложил на припухшую лодыжку смоченный спиртом, разведенным водой, носовой платок. Накрыл двумя вырванными из тетради листами, сверху для тепла положил Сонин чистый шерстяной носок, и крепко завязал компресс бинтом.
  - Ну, все, - сказала Соня, - давай свой пирамидон, и спать, спать. И ты ложись здесь, а то мне страшно.
  Митя помог ей снова забраться в спальник и побежал заливать костер. Он остановился на минутку, глядя в небо. Костер погас, и кругом было черным - черно. Только на небе, неясно отливавшем синевой, горели звезды. "Как чудесно все устроено, - думал Митя, - эта ночь, эти звезды, наш разговор и Соня, Соня! И я буду спать рядом с ней, и слушать ее дыхание. И рассвет мы встретим вместе..."
  Когда он вернулся в шалаш, Соня уже спала. Пирамидон и компресс сделали свое дело. Митя не решился лечь рядом - улегся у входа (на случай, если какой зверь придет), укрылся курткой и, счастливый, заснул.
  Утром нога у Сони болела гораздо меньше, и она принялась уговаривать Митю потихоньку двигаться домой.
  - Ты что? - ужаснулся он, - да мне Райзен голову оторвет!
  - Да что нам с тобой Райзен! Разве мы его боимся?
  Митю залила радость. Как она это сказала: "нам с тобой"... Какое счастье! Но он надеялся на еще одну ночь в горах вдвоем с Соней и попытался робко протестовать, ссылаясь уже не на Райзена, а на то, что Соня все же еще прихрамывала:
  - Давай все-таки подождем до завтра, возвратятся наши, и тогда хотя бы часть пути мы тебя понесем.
  - Никаких носилок и никаких ожиданий. Если ты не идешь, я уйду одна. Кстати, я уже вставала и выходила.
  Соня принялась собираться, и Мите ничего не оставалось, кроме как помочь ей. Она даже рюкзак свой хотела нести, но тут уж Митя, не говоря ни слова, ухватился за него и повесил поверх своего.
  
  На другой день, к вечеру, группа вернулась на базу.
  - Легкомысленный все-таки этот Сорокин, - долго отчитывал Соню Райзен, - двадцать лет, а прямо мальчишка какой-то. Нет, я не решусь с ним группу отпускать, пока еще пару раз сам с ним не схожу. А его отругаю как следует.
  - Не надо, Яков Самойлович. Он мне очень помог. Компресс сделал из подручных средств, ухаживал...
  - А Вы с ним уже на "ты". Ты, Митя... А я для Вас все еще - Яков Самойлович. Вот поправитесь, приду с бутылкой крымского портвейна - у меня Массандровский есть, - выпьем с Вами на брудершафт. А что это Вы краснеете? Мы с Вами друзья, как никак.
  Соня покраснела вовсе не потому, что ее смутило предложение Райзена. Она вспомнила, как они с Митей пили на брудершафт морс, и как он целовал ей руки. И еще она не могла забыть, как нежно целовал он ее ногу, и то, что она ощущала сама в эти мгновения - ничего подобного она не чувствовала с мужем. "Правда, - усмехнулась она про себя, - он мне ноги никогда не целовал".
  Как только Райзен удалился, на кровать к Соне присела Мария Андреевна и завела с ней серьезный разговор.
  - Вот что, Соня, - начала она, - мы с самого моего приезда ни разу серьезно не поговорили, и ты мне до сих пор не объяснила, почему вы с Петей оказались здесь. Скажи: что-то в семье у вас произошло?
  Соня помедлила, думая, сказать ли? Решила: скажу, но не всё.
   - Никаких событий не было, мама, но я решила расстаться с Максимом.
  - Да что ты, Соня! Почему? Такой хороший человек, и Петрушу он любит, и семья их Батуринская такая замечательная, тебя любят. И главное - ты же по любви за него вышла?
  - Ну, думала, что по любви, а оказалось, что или ее не было, или она прошла.
  - А семь лет семейной жизни - коту под хвост? А ребенок без отца?
  - Мамочка, в наше время все это по-другому.
  - Что по-другому? А Максим знает, почему ты уехала?
  - Нет, не сказала я ему, больше всего из-за Батуриных - я их очень уважаю и боюсь огорчить. Но на днях напишу.
  - Нет, Соня, пока не пиши. Вдруг передумаешь. Но скажи: значит, Яков Самойлович не напрасно за тобой ухаживает? Ко мне подъезжает, с Петей возится? Он тебе нравится?
  - Ну, нравится. Хороший человек, надежный, умный.
  - Ох, Соня, Соня... - Мария Андреевна встала в волнении, - ничего я не понимаю. Сдается мне, что и ты не знаешь, что с тобой происходит. А Сорокин здесь при чем?
  - Мамочка, оставим этот разговор, ладно? Я в себе должна разобраться. Ты только не волнуйся, все будет хорошо, я тебе обещаю.
  Соня обняла маму. Думала: "Не в тебя, мамочка, я пошла, разумную, простую. В отца своего непутевого, цыганского происхождения". А через два дня, встав совершенно здоровой, она сообщила Райзену, что "Ленинградская правда" прислала ей задание посетить Ново-Афонский монастырь, и она надеется, что Яков Самойлович ее отпустит на пару дней.
  - А почему Новый Афон? И когда же брудершафт?
  - Брудершафт подождет. А Новый Афон - памятник культуры. И в газету прислали письмо о какой-то загадочной пещере. Надо взглянуть.
  - С Сорокиным поедете? - спросил вдруг Райзен.
  - Сорокин? Зачем он мне?
  
  
Глава 8. Новый Афон
  
   В Новый Афон Соня приехала к вечеру: на автобусе до Сочи, а там местным поездом. И опять дежурная с желтым флажком стояла на платформе, встречая и провожая поезда. Соня подошла к ней, поздоровалась.
  - Старый Тараш про тебя спрашивал, - сообщила дежурная, - не приедешь ли опять. Что-то ты ему на сердце легла. А ты чего к нам приехала?
  Соня почему-то нисколько не удивилась тому, что старый Тараш вспомнил о ней. И почему-то нисколько не сомневалась, что там можно будет переночевать.
   - На монастырь поглядеть, про какую-то пещеру в газетах писали. Будто голоса там какие-то слышны? А главное - узнать, что с этим монастырем теперь. Вы мне начали рассказывать про несчастных монахов, да времени не было подробно поговорить.
  - Да? Про пещеру я забыла. А вот про монастырь... Какие же красивые храмы там были! Но теперь это уж и не храмы - многое разрушили, склады какие-то устроили, говорят, несколько монахов там скрываются. Но точно не скажу. А ты у старика заночуешь? Я бы тебя к себе пригласила, да у меня две семьи курортников помещение снимают.
  - Найду.
  - Тебя как зовут? Соня? Будем знакомы, меня Ольгой зовут. Знаешь, ко мне приходит чайку попить старик, местный, одинокий. Сегодня обещался зайти. Он про этот монастырь все знает. Так ты иди, переночуй там, у Тараша, а завтра приходи, я его позову, он тебе многое может рассказать. Часов в двенадцать приходи. Я рядом со станцией живу. Улица Энгельса, дом 12.
  - Конечно, Оля, обязательно приду. Спасибо.
  - Ну, топай.
   Соня бодрым шагом пошла в гору и через десять минут вошла во двор старика. Калитка в низеньком плетне по-прежнему закрывалась на веревочку. Было тихо, только в сарае похрюкивала свинья. Соня постучалась в дверь домика. Выглянула молодая женщина, нисколько не удивившаяся поздней гостье, объяснила с некоторым трудом по-русски, что старик на дежурстве, а она - сына его, Адгура, жена, зовут Лали, пришла навестить свекровь. Переночевать можно, плата 1 рубль, как и прежде. Но только в той комнате на второй кровати, сегодня будет спать она сама. А вообще старик эту комнату сдает, здесь хорошо, тихо, спокойно. Если кто на больший срок снимает, ему дешевле.
  Соня объяснила, что она на два дня, не больше, отдала Лали два рубля, и та проводила ее в знакомую комнатку.
  Утром Лали уже не было, кровать была аккуратно застелена. "Сейчас к монастырю, - решила Соня, - в пещеру, вечером начну писать корреспонденцию, а завтра постараюсь закончить и, может быть, отсюда и отошлю в газету. В Красную Поляну - завтра, вечерним автобусом. А там... Ладно, не думать об этом. Делу время, потехе час", - усмехнулась она про себя.
  Во дворе раздавались негромкие хриплые звуки. Там кто-то пел. "Не Лали же так поет, - подумала Соня, - но голос женский". Она выглянула в окно - вид открывался на море, и она решила - надо же все-таки хоть окунуться! "Сейчас к Ольге, а потом - на пляж. Если не успею в монастырь сегодня - завтра с утра, а корреспонденцию дома напишу".
  - Уже уходишь? - как будто удивилась Лали, когда Соня вышла во двор. - А не хочешь с Мадиной познакомиться?
  - Мадина - это кто?
  - Это Адгура моего мать. Она много знает, много. Говорят, она... - и Лали покрутила пальцем у виска, точно так, как это делал Тараш. - Но она знает, она - как это по-русски? - судьбу предсказывает.
  - А мне предскажет? - вдруг загорелась Соня, - я заплачу.
  - Про бумажки эти не говори. Пойдем.
  Старая Мадина, как и в прошлый раз, сидела на земле и, чуть-чуть раскачиваясь, негромко то ли пела, то ли говорила что-то неразборчивое. Коричневые руки с узловатыми искривленными пальцами и крепкими плоскими ногтями были сложены на коленях, глаза закрыты, лицо подставлено еще не набравшему силу утреннему солнцу. Босые ноги выглядывали из-под длинной юбки, бусы на коричневой морщинистой шее, на голове - темный платок. Лали тронула ее за плечо, старуха открыла глаза, взглянула на гостью и что-то сказала, обращаясь к невестке.
  - Она тебя помнит, ты уже приходила. Спрашивает, как зовут, и зачем сейчас пришла.
  - Соня, Софья. А пришла, - неожиданно для себя проговорила Соня, - судьбу свою узнать.
  Старуха усмехнулась, подняла на Соню маленькие темные глаза, внимательно посмотрела и что-то сказала, покачав головой.
  - Спрашивает: "А не боишься"? - перевела Лали.
  У Сони холодок пробежал по спине.
  - Не боюсь, пусть скажет.
  Мадина взяла Сонину руку, крепко сжала ее, но глядела не на руку, а в глаза Соне. Помолчала, потом, опустив голову, стала что-то бормотать - словно про себя, и все крепче сжимала Сонину руку. Потом еще ниже опустила голову и, казалось, заснула. Даже всхрапнула слегка. Наконец, подняла голову, и, не отпуская Сонину руку, стала говорить. А Лали кое-как переводила.
  - Что ж ты своего мужа бросила? Он тебе был друг. Сейчас два мужика у тебя. А любишь одного. Ну, и люби, это хорошо, на прощанье люби. А беда тебе будет. Тебе лучше уехать отсюда, да беда за тобой все равно придет.
  И еще что-то долго говорила она, и Лали не все умела сказать по-русски. А потом речь Мадины перешла в неясное бормотанье, она привалилась спиной к стене сарая и заснула по-настоящему.
  Соня высвободила руку, встала
  - Я пойду.
  - Она знает, - повторила Лали. - Ночевать придешь?
  - Нет, - сказала Соня. - Прощай, Лали. Старику привет передай.
  Соня и верила и не верила словам Мадины. Любовь на прощанье. "А почему на прощанье? - думала она, - я его люблю. И не прощанье будет, а встреча, начало. А сюда я возвращаться не хочу". И она быстрым шагом направилась к Ольге.
  Улица Энгельса в Новом Афоне оказалась чуть ли не единственной. Она без труда нашла дом ? 12 - небольшой, с длинной верандой по фасаду. Прямо перед верандой красовалась отцветающая магнолия, и Соня полюбовалась бледно-желтыми соцветиями и даже понюхала цветок, сожалея, что никакие духи, увы, не передадут по-настоящему цветочного аромата. Такую нежность искусственно не создать. А ведь есть духи "Магнолия". Она поднялась на невысокое крыльцо и оказалась на веранде, где был накрыт стол. Чашки, печенье и на высокой тонкой ножке - вазочка с вареньем. Она не успела постучать, как дверь отворилась и вышла Ольга, нарядная, в белом платье с пестрой прошивкой на груди.
  - Заходи, Соня, будь ласка. Устраивайся тут, на веранде. Дачники мои все на пляже, да они к себе с другой стороны заходят. Только иногда вечером, когда я свободна, мы тут в карты играем. Георгий Францевич сейчас придет. Да вот и он.
  По крыльцу уже поднимался старик в белой панаме. И все на нем было белое - старые потертые штаны и поношенная толстовка. И усы у него были не то что седые, а просто белые. Он вошел на веранду и за руку поздоровался с Ольгой, приветливо посмотрел на Соню:
   - Это Вы хотели со мной познакомиться? Вас как величать?
   - Да просто Соня.
  - Э, нет. Мне привычнее будет по имени-отчеству. Вот хозяйка наша - Ольга Александровна.
  - Ну, если так... Софья Сергеевна.
  - И Вам позвольте представиться. Георгий Францевич. Не удивляйтесь, я из русских немцев.
  - К столу, к столу, - пригласила Ольга.
  - А я вижу варенье мое любимое - инжировое. Так, Ольга Александровна?
  - Ну, конечно, неужели я Вас без него оставлю, Георгий Францевич.
  Сели за стол, Ольга налила чаю. Соня поделилась впечатлением от аромата магнолии, сказала, что она в первый раз так близко видела и ее цветы. Георгий Францевич тут же рассказал историю магнолии, упомянув, что это одно из самых древнейших растений на земле и, может быть, даже родоначальница цветковых.
  - А я и не знала, что у меня во дворе такое чудо растет, - удивилась Ольга.
  - Да-а. И сколько вообще на свете чудес, не перечтешь. Вот было и у нас свое чудо из чудес - Ново-Афонский монастырь. Вы ведь про него хотели узнать, Софья Сергеевна, не ошибаюсь?
  - Правильно.
  - Ну, вот. Про давнюю историю Нового Афона, про историю собственно монастыря я бы многое мог рассказать. Монастырь сам не слишком старый - он в прошлом веке основан. Но там и глубокая старина есть. На Иверской горе развалины старинной Анакопийской крепости, VII - VIII веков.
  Ольга Александровна мне сказывала, что Вы хотите наш монастырь посетить? Не советую - нет там монастыря как такового, и смотреть на то, во что его превратили, неприятно и страшно даже. Говорили, там санаторий будет, но пока что склады. А ведь Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь был одной из известнейших православных мужских обителей на Кавказе. Туда император Александр III приезжал, местные знают, что там "царская тропа" сохранилась - проложили в память высочайшего посещения.
   Ну-с, после революции объявили о закрытии всех монастырей, но в Новом Афоне монастырская община как-то ухитрялась еще существовать. А в 1924 году власти монастырь этот, даже не знаю, как сказать, ну, разгромили, в общем, обесчестили. Как водится, с храмов кресты повалили, помещения церковные осквернили, все ценное разграбили, человек пять во главе с настоятелем увезли, а монахов всех выгнали.
  - А кто же все это делал? - спросила Соня.
  - То есть чей приказ был? Говорили, что местные власти распорядились... Но я уверен, что без приказа свыше такие дела не делаются. А исполняли - чекисты. Да из местных добровольцы нашлись, ломать - не строить, и поживиться можно. Да-с..., многие монахи, однако, не разбежались, а собрались тайно, группами укрывались на хуторах и даже в одном высокогорном селении. А весной 30-го года их там всех схватили и отправили разбираться в Сухум и в Новороссийск. Говорят, что по дороге в Сухум расстреляли 150 человек, в Новороссийске всех остальных. А если кто из них и остался - так и тех увезли. Может, в Соловки, не знаю. Говаривали, что часть их посадили на баржу, и вместе с баржей в море затопили. Ну, за это не ручаюсь, но слышал от разных людей. Поубивали и стариков, и больных. Но, по слухам, еще и сейчас по горам монахи бродят, укрываются, как могут.... Вот такая история. А про пещеры... Про пещеры какие-то разговоры ходят - может быть, они действительно существуют? И там оставшиеся монахи прячутся? Но пока никто их не видел.
  - Георгий Францевич, - спросила Соня, - а откуда Вы все это знаете?
  - Сомневаетесь? Нет, Софья Сергеевна, все это правда. Я ведь здесь всю жизнь живу. Мой прадед на Кавказ из Пруссии переселился, колонистом. Мы все давно обрусели, дед в православие всю семью крестил. А у меня так все сложилось, что я один остался, вот и осел в этом божественном местечке, здесь надеюсь и дни свои окончить. На старости лет я краеведением увлекся и абхазскую землю вдоль и поперек знаю. И все, что здесь происходит, записываю. А вы погуляйте по нашему поселку - какая красота естественного мира! И море - вечное, величественное...
  Соня стала прощаться. Она извинялась, сбивчиво объясняя, что по-настоящему еще не видела моря, хочет поплавать во что бы то ни стало. На самом деле ей хотелось остаться одной. Слишком много всего навалилось на нее сегодня - и гаданье Мадины, и рассказ Георгия Францевича, а в глубине души... - Митя! Она почувствовала, что единственный человек, которому ей хочется все это рассказать, - Митя! И она решила непременно увидеться с ним этим же вечером.
  Ольга не удерживала ее и показала, как пройти к совсем близкому пляжу. Когда Соня добралась до него, небо потемнело и засобирался дождь. "Ну, и что? Что же мне теперь, не искупаться? Разгар лета, Кавказ! Подумаешь, дождик..."
  
  Пляж был пуст. Соня, подошла поближе к берегу, вытащила из сумки полотенце, разделась и вошла в воду. Плавала недолго, не понравилось. Странно, но волны укачивали ее, кружилась голова, и подташнивало. И холодно было. Потом лежала на неуютном пляже. Слушала море. Гаданье Мадины не выходило из головы. Думала: "Судьба, судьба... Ну, это мы еще посмотрим!"
   Под негромкий плеск волны Соня заснула. Ей снилось, что она вошла в воду, море тихое, волны расступаются перед ней, и она идет сквозь легкую голубую гладь все дальше и дальше от берега. Вода смыкается за ней и темнеет, и вот она уже плывет, все вперед и вперед. Плыть становится труднее, и она чувствует, что вернуться уже не сможет - сил нет. Отчаянно машет руками, кричит... Проснулась. Оказалось - идет дождь. Прикрывшись намокшим полотенцем, она побежала под навес со сложенными лежаками, кое-как переоделась, присела, пережидая дождь. Потом опять прилегла, и под мерный шорох прибоя ее вновь утянуло в сон. Ей представился Митя. Он шел вдоль берега, разбрызгивая ногами воду и читая стихи. Шел и шел, очень долго, и она знала, что он идет к ней. Вот он склонился, прижался к ней всем телом, и она почувствовала его желание, ощущая и свое собственное. И проснулась.
   Соня озябла, но все же решила не спешить, а дождаться последнего автобуса на Красную Поляну. Она задумала приехать туда как можно позже, когда будет темно, и пойти не домой, а к Мите. На автобусной станции в Адлере зашла в шашлычную, с трудом проглотила зажаренное жесткое мясо с острым соусом, купила бутылку нарзана, хлебнула несколько глотков. Купила в киоске журнал "Костер", читала, пыталась думать о рассказе, который она напишет про Краснополянскую турбазу. Но больше всего ей хотелось написать про Ново-Афонский монастырь и про судьбу несчастных монахов.
  
  Уже темно было, когда Соня добралась до Красной Поляны.. В одном из дачных домиков турбазы раздавался громкий, дружный смех. Крутили кино, все обитатели турбазы, конечно, были там. И ей удалось незаметно проскользнуть к дому, где жил Митя. А вдруг он тоже в кино? Его окошко было задернуто занавеской, но виднелся свет керосиновой лампы. Она тихонько подобралась к окошку, заглянула с краю. Митя сидел у стола и что-то писал. Она постучала по стеклу, он подошел, увидел ее и бросился к двери.
  - Соня! - крикнул он, отворяя дверь, - ты! А я думал, ты завтра приедешь...
  - Тише, - прошептала она и приложила ладонь к его губам, - молчи Митя.
  - Ты пришла, пришла..., - шептал Митя, обнимая ее, - садись, Соня.
  Соня не садилась. Она расстегнула его рубашку и прильнула щекой к его груди. Митя еще ничего не понимал, а Соня стягивала свою майку, и он увидел ее всю, и, задыхаясь, стал целовать ее шею, грудь, а руки его скользили все ниже.
  - Соня, я тебя не оскорбляю? Скажи, Соня...
  - Глупый, - прошептала она, - глупый мальчик. Иди сюда. И лампу задуй.
  Они лежали на продавленном матраце. Митя уже не спрашивал, не оскорбляет ли он Соню, - она приподнялась на локте и в свете луны разглядывала его. Обводила тонкими нежными пальцами контур его лица, всматриваясь в его юношеское чистое тело.
  - Это две звезды у тебя на груди, - прошептала она и поцеловала эти звезды, а он задрожал, напрягся от наплывающего желания и так же тихо шепнул, уткнувшись ей в шею:
  - Соня, это ничего, что я опять?..
  После сказал, прерывисто дыша:
  - Мы будто летели с тобой куда-то...
  - Летим или плывем... Знаешь, что мне сегодня приснилось? Будто я иду в воду, в волны, и чувствую, что вернуться уже не смогу. А ведь это отличный способ самоубийства... А потом по воде пришел ты. Читал стихи. И ты меня спас... Митя, мне столько нужно тебе рассказать!
  В полусне Митя еще слушал про самоубийство, а потом заснул, лежал тихо-тихо.
  "Это моя любовь, - думала Соня. - Я хочу быть с ним. Хочу и буду. Зря Мадина сказала: "люби на прощанье". Я все объясню Райзену, я уговорю маму, я научу Петьку любить его. Я все сделаю. Всё"
   Митя проснулся.
  - Ой, как это я заснул, - ужаснулся он. - Прости меня, как я мог! Ведь я просто не верю своему счастью. Это навсегда, Соня? Да? Скажи - да?
  - Да, Митя, да! Я так хочу этого.
  Он обнял ее, она положила голову ему на грудь и прошептала:
  - Давай теперь помолчим.
  
  Митя хотел сегодня же объявить всем об их соединении, но Соня решительно запротестовала.
  - Командовать парадом буду я, - засмеялась она и поцеловала его, - не сердись, ведь между нами все решено, не так ли?
  Однако при свете наступающего дня уверенность в том, что всё можно будет решить легко и просто, ушла. Едва рассвело, Соне надо было уходить, да так, чтобы никто не заметил. Осторожно, стараясь не скрипнуть дверью, она отворила ее, но Митя схватил ее за руку:
  - Какой я дурак! Я тебе стихи написал. Я вечером тебе прочитаю, а сейчас возьми вот.
  И сунул ей в сумку несколько листочков. Там были аккуратно переписанные стихи.
  Идти домой сейчас было нельзя - как бы она объяснила маме свое появление на рассвете? Нельзя и у Мити оставаться. Выйти из Митиной комнаты так, чтобы ее увидели сотрудники турбазы? Чтобы Райзен увидел? В сущности - да не все ли равно! Но она свернула в сторону заповедника и постаралась уйти подальше от турбазы. Там, в густом кустарнике Соня выбрала укромное место и легла на землю. Сначала ее мысли крутились вокруг предстоящего дня: "Не стану я слушать ни увещеваний Райзена, ни уговоров мамы, - думала она, - заранее знаю, что они скажут. Я словно уши заткну и сразу дам им понять, что это только мое дело, только мое. Скажу: каждый человек должен прожить собственную жизнь так, как он может и хочет, и я не дам никому коверкать мою, да не мою, а нашу судьбу. Я люблю этого человека, и он любит меня". Вот только о Пете она почему-то не думала. Не вспоминала, что у него есть родной отец, что мальчик уже подружился с Райзеном... "Гаданье Мадины? - Отмахнулась: - Да, ладно, глупости всё это".
  Потом припомнился разговор с Георгием Францевичем. Кому могла бы она рассказать о нем? Райзену? Она представила себе, как в одну минуту закаменеет его лицо, как он станет объяснять международное положение. И попросит подобную ерунду не распространять. Маме? Мама, может быть, поймет, но страшно испугается и станет умолять Соню никому об этом не рассказывать. А Мите? Да, только ему! Митя поймет ее, безусловно!
  С турбазы доносились тугие хлопки волейбольного мяча. Значит, все уже позавтракали, и там идет обычная дневная жизнь. А вот и гудок автобуса, пришедшего из Адлера. Можно отправляться домой и сказать, что она приехала этим рейсом. Соня встала, отряхнулась и, выбирая скрытые от посторонних глаз тропинки, пробралась к своему дому. Она чувствовала себя не очень хорошо. Болела голова, и чуть-чуть познабливало. Наверное, подумала она, от волнений. А еще под дождем на пляже в Новом Афоне холодно было. И холодное море.
  Мария Андреевна сразу заметила, что с дочкой что-то не так. Соня присела к столу выпить чаю, обхватила ладонями горячий стакан в подстаканнике - зубы застучали о край стакана.
  - Что с тобой, Соня? - забеспокоилась Мария Андреевна.
  - Да ничего, мама, устала просто.
  - Ну, полежи немного, а мы с Петей за молоком сходим в поселок.
   Оставшись одна, Соня вспомнила, что Митя положил ей в сумку свои стихи. Удивилась - отчего она, лежа в лесочке, их не прочла? Развернула листочки, но читала и понимала стихи с трудом. Потом, потом... Она опустила голову на подушку и закрыла глаза. И перед ней поплыли картины: старуха Мадина сидит на земле и раскачивается все сильней и сильней..., в сарае хрюкает невидимая свинья..., старик в мятой толстовке говорит о чём-то, жестикулируя, выкрикивает отдельные слова. Монахи в черных одеждах бредут по лесу, и Митя бежит к ней, расплескивая прибрежную воду... Волна накатывает и накрывает их обоих с головой. Отчего-то очень горячая волна...
  Вошла мама, приложила губы к Сониному лбу. Ахнула:
  - Да ты вся горишь, Сонечка!
  Красный столбик ртути безжалостно полз все вверх и вверх, остановившись на отметке "39". Соня бредила, и мама меняла мокрые полотенца у нее на лбу. Послала Петю за Райзеном, позвали врача из поселковой больницы. Мальчик с интересом наблюдал, как доктор прикладывал к маминой груди какую-то деревянную трубочку, а к трубочке - свое большое волосатое ухо, потом костяшками согнутых пальцев стукал ее по спине. Наконец, доктор выпрямился и сказал: "Воспаление легких".
  
  
Глава 9.Комната номер3
  
  Митя представлял себе, как придет вечером к Соне, принесет цветы Марии Андреевне. Спешить не надо. О планах на будущее Соня не велела говорить, он и не станет - она сама это сделает. А он постарается наладить отношения с теми, кого Соня любит. И он их полюбит. Петьку позовет с собой в заповедник, расскажет про зубров, которых там собираются разводить, чтобы восстановить популяцию. "А если он заинтересуется, я ему Брэма подарю, когда в Москву приедем", - радовался Митя. Думал, как лучше поступить - написать обо всем родителям сейчас? Или просто приехать вместе с Соней - знакомиться? Мама обрадуется, это точно. Ладно, пусть Соня решает, как лучше... Она ведь будет командовать парадом - и Митя радостно соглашался на такой расклад. Никаких трудностей он не предвидел - ведь все решает любовь. А в любви, ни в собственной, ни в Сониной, Митя не сомневался - никогда еще не было у него на душе так светло.
  Он заметил Райзена - тот направлялся к нему, и безумная мысль поделиться с Яковом Самойловичем своей радостью мелькнула в его голове. Впрочем, он ее отбросил, не обратив внимания на озабоченное лицо заведующего. Глупая, как он потом думал, улыбка, все же освещала физиономию Мити.
  Подошел Райзен.
  - Софья Сергеевна серьезно заболела, в бреду. Доктор сказал, что это пневмония.
  - Как! - воскликнул Митя. - Ведь мы же... и осекся, слава Богу, - можно ее навестить?
  - Ни в коем случае! Мария Андреевна просила сделать так, чтобы никто их не беспокоил. За лекарствами я послал, доктор еще раз придет вечером. В общем, за них отвечаю я.
  Райзен повернулся, и решительно зашагал, было, прочь, но вдруг остановился, словно что-то припомнив, и с недоброй, как показалось Мите, усмешкой, попросил:
  - А вы, молодой человек, зайдите ко мне в контору. Вам повестку из милиции принесли. Вы прописку оформили?
  - Оформил. Временную, конечно.
  - Ну, может, срок истек. В общем, зайдите.
  "Господи, - думал Митя, - какая это ерунда, милиция, прописка. Не пойду я сегодня, буду еще портить себе настроение чиновничьими делами. Может быть, несмотря на запрет Райзена, я могу что-нибудь сделать для нее. Впрочем, повестку все-таки надо взять".
  Повестка была самая обыкновенная: "... явиться с паспортом в поселковое отделение милиции в комнату ? 3 к Зыкову А.И. Часы приема - 9-12, 14- 17".
  Митя решил, что в милицию сходит завтра с утра, а сегодня вечером еще раз спросит Райзена о Соне и, может быть, тот разрешит ему навестить больную. Да, в конце концов, кто он такой, этот Райзен, чтобы ему что-либо запрещать или разрешать относительно Сони? Сказать ему все, что ли? Тогда и запреты снимутся? Нет, Соня не позволила...
   Вечер не принес новостей. Райзен нехотя сообщил, что температура держится, Соня по-прежнему бредит и дышит тяжело, с хрипом.
  Утром Митя отправился в милицию. Он шел мимо Сониного дома, надеясь, что, может быть, встретит Петю. Нет, никого не встретил, окна были закрыты занавесками, кругом тишина. "Что же с ней случилось? Ах, да, говорила, что море в Новом Афоне было холодное, и голова кружилась... Милая моя, родная... Пусть скорее поправляется". Несмотря ни на что, Митя все-таки был в хорошем настроении. С нежностью он вспоминал счастливую позапрошлую ночь: "Она меня любит, и нам обоим было так хорошо. И сколько еще нам будет таких счастливых ночей!"
  
  Он вошел в небольшой деревянный дом, с красным флагом над крыльцом, заскрипел половицами. Комната ?3 располагалась в самом конце темного коридора. На двери висела табличка: "Районный уполномоченный ОГПУ НКВД Зыков А.И.". Митя пригладил волосы, постучался.
  Обстановка в комнате была обыкновенная - давно не мытое окно давало мало света. Обшарпанный канцелярский стол у стены, а рядом - большой сейф. Пара стульев. На столе - массивный письменный прибор с двумя чернильницами, из которых одна была открыта, и виднелось ее, покрытое высохшими чернилами дно. Простые школьные ручки, пресс-папье, какие-то папки, бумаги. Настольная лампа под стеклянным зеленым абажуром. Сбоку над столом портрет Сталина.
   За столом - человек в синей суконной гимнастерке с двумя шпалами в петлицах. Строгое, даже суровое лицо с правильными чертами. Казалось, выражение его никогда не меняется, и трудно представить себе на этом лице улыбку. Митя поздоровался и со словами "Вы меня вызывали?" протянул ему повестку и паспорт. Тот бегло взглянул в документ, пристально посмотрел на Митю, встал, обошел стол и протянул ему руку.
  "Это что еще такое? - удивился Митя".
  - Итак, Сорокин Дмитрий Николаевич? Будем знакомы. Я уполномоченный ОГПУ Краснополянского района Зыков. Присядьте, , разговор у нас будет серьезный. Курите?
   На столе лежала коробка папирос "Казбек".
  - Да нет, не научился еще, - озадаченно промолвил Митя, не понимая, что происходит, и какой может быть у него серьезный разговор с этим человеком. Трудно было ему переместиться из мира солнечного дня в непонятный и скучный мир темной казенной комнаты.
  - Ну, и правильно делаете. Да и не время еще. Вам двадцать лет, если не ошибаюсь? Хороший возраст, вся жизнь впереди. Все дороги перед вами открыты, молодые люди. Ошибок только не наделать бы смолоду. Помните? Жизнь дается человеку только один раз...
  - И прожить ее надо так... Николай Островский. "Как закалялась сталь". Помню. Простите, товарищ уполномоченный, а в чем, собственно, дело? - Удивление Мити росло с каждой минутой
  - Меня зовут Алексей Иванович. А в чем дело, я Вам сейчас объясню. Вы ведь не здешний житель, на каникулы приехали, так?
  - Ну, да, я студент Московского университета.
  - Какого факультета, если не секрет?
  - Биологического. А в чем, собственно говоря, дело?
  - Не спешите, Дмитрий Николаевич, и если Вы не против, я еще Вам несколько вопросов задам.
  - Ну, пожалуйста, только...
  - Вы кем собираетесь стать? Как свое будущее себе представляете?
  - Я на втором курсе пока. Думаю, научными исследованиями заняться, если удастся..., в аспирантуру поступлю.
  - А Ваш приезд в Красную Поляну связан с этими делами?
  - Разумеется. Тут ведь заповедник знаменитый. Меня интересуют редкие породы растений. Я гербарий должен собрать к началу учебного года.
  Митя подчеркнул эту деталь, испугавшись вдруг, что этот Зыков даст ему какое-нибудь задание - политинформации, например, проводить в отделении милиции. Вот - Соня проводит же на турбазе.
  - Как Вам здешний народ нравится? - спросил Зыков, - Я имею в виду турбазу, туристов?
  - Люди очень хорошие, турбаза отлично работает. И приезжают хорошие ребята.
  - Так. Очень хорошо. Еще один только вопрос. Вы комсомолец? В общественной жизни активно участвуете?
  - Да, конечно. Разные поручения выполняю в университете.
  - Ага, вот это замечательно, ценное качество комсомольца - ответственное отношение к поручениям. Ну, так. Не буду ходить вокруг да около, перейдем к делу. Вы, конечно, знакомы с Софьей Сергеевной Батуриной?
  Митя похолодел. Он никак не ожидал, что имя Сонечки всплывет в этом совершенно не понятном ему разговоре. Неужели прознали об их отношениях? Но он взял себя в руки и постарался ответить спокойно.
  - Знаком, конечно. Она корреспондент "Ленинградской правды", а здесь временно работает культоргом. Она сейчас заболела. У нее воспаление легких.
  - Вот как? Я этого не знал. На турбазе всякие слухи ходят про Ваши с ней отношения, но это меня совершенно не интересует. Она ведь в разводе?
  - Я не знаю. Она на лето сюда приехала с сынишкой и с матерью.
  - Так, так. А корреспонденции ее Вы читали?
  - Нет, не читал. А что?
  - Да вот, знаете, к нам поступил сигнал о том, что сомнительного они свойства.
  - Глупости какие! Что сомнительного может быть в ее корреспонденциях отсюда?
  - Молодой человек, Вы, надеюсь, знаете, какова сейчас внутренняя обстановка в стране и каково международное положение. Вы комсомолец, и, значит, знакомы с тезисами нашей партии об обострении классовой борьбы в период построения социализма и о вражеских силах за рубежом?
  "При чем здесь все это?" - удивился Митя и ответил:
  - Да, конечно, знаю. Но если честно, мне кажется, что в этих тезисах есть некоторое преувеличение. Вторая пятилетка успешно выполняется, индустриализация идет бурными темпами. Мы все это видим. И я замечаю вокруг, особенно среди молодежи, такой подъем, такой энтузиазм...
  - Так Вы, что же, не согласны с учением товарища Сталина об обострении классовой борьбы в реконструктивный период?
  - Ну, что Вы такое говорите? Это верное учение. И я никак не согласен с правыми уклонистами. Я знаком с материалами XVII съезда партии. Мы на комсомольском собрании изучали. Но я и там выступил со своей мыслью - ведь период реконструкции фактически закончился! Недаром же товарищ Сталин назвал XVII съезд съездом победителей.
  - Ну, хорошо, Дмитрий Николаевич, - Зыков встал, не торопясь, закурил и присел на край стола, прямо рядом с Митей, - Ваша позиция мне ясна, и она мне нравится и пониманием общих задач и смелостью - не боитесь высказывать собственное мнение. Настоящим коммунистом будете. Но хочу поспорить с Вами. Насчет наших успехов Вы совершенно правы. Но существует и вторая сторона медали. Успехи эти вызывают бешеную ненависть врагов Советской власти, и внешних, и внутренних. И этих, последних - пока еще немало. А Вы это из виду упускаете. Партия призывает нас всех к сугубой бдительности. Мы должны знать каждого человека, с которым общаемся. И Батурина вызывает у нас некоторые сомнения. И не только в связи с ее нынешними корреспонденциями, а и с ее работой в газете в период подготовки заговорщиков к убийству товарища Кирова. Вы с ней близко сошлись в Красной Поляне, много говорили и можете рассказать о ней. Должны рассказать, понимаете?
  - Но так, сразу, я не могу собраться с мыслями. Могу только сказать, что она честный советский человек, хороший работник. Наконец, любящая мать.
  - Ладно, я понимаю, что трудно сразу все припомнить. Что-то упустишь, что-то не так высветишь. Идите домой, поразмыслите обо всем, и напишите все, что Вы о ней знаете и думаете. Даю Вам срок до завтрашнего вечернего моего приема. Приходите в 4 часа. Пока я не беру у Вас подписку о неразглашении, но Вы, надеюсь, понимаете, что болтать о нашем разговоре не следует. Ну, что же, пока что до свидания. До завтра.
  Зыков сел за стол и, не глядя на растерянного Митю, занялся своими делами. Митя постоял несколько секунд, повернулся и вышел.
   "Что все это значит? Может, ОГПУ раскрыло какой-то новый заговор, и всех проверяют? Своих, краснополянских, этот Зыков знает, а вот приезжих хочет изучить? Может быть, уже и про меня спрашивали? У Райзена, например?
  Но почему именно меня он спрашивал про Соню? Значит, что-то о наших отношениях уже известно. Да он на это и намекал. Ах, да разве в этом дело! Пусть хоть все узнают, я буду только рад. И как только она встанет на ноги, я уговорю ее тотчас же уехать в Москву.
  Что этот Зыков имел в виду, когда говорил о "сомнительных" Сониных корреспонденциях? Что он к ним прицепился? Что в них может быть сомнительного? Ерунда на постном масле все это.".
   "Ну, хорошо, - продолжал он свои размышления, - во всяком случае, мой долг перед Соней нисколько не расходится с тем долгом, о котором этот Зыков толковал. Я все ему напишу: какая она честная, талантливая, как много может сделать для страны, как интересуется всем, что у нас происходит, и международную политику знает. Как сына воспитывает честным и преданным советским человеком. Она же говорила, что Петя мечтает в школу пойти, чтобы октябренком стать. И книжки хорошие ему читает. Ее отношения с мужем? Ну, это никакого отношения к делу не имеет. Революция эти вопросы по-другому поставила".
  "Господи, да какая же все это ерунда! Главное, чтобы она скорее поправилась, она сама придет к Зыкову и все объяснит. Нет, мы вместе придем, мы теперь всегда будем вместе. Надо сейчас же у Райзена спросить, как она себя чувствует. Может, уже сегодня удастся к ней зайти. Ладно, не так все плохо. Все образуется, как этот лакей в "Анне Карениной" говаривал".
  По дороге в контору турбазы он повстречал Марию Андреевну. "Соня совсем не похожа на свою маму", - подумалось ему. Мария Андреевна - маленькая женщина средних лет со скромным пучком едва седеющих русых волос на затылке, видно, очень спешила, была в фартуке и косынке. Митя бросился к ней.
  - Мария Андреевна, ну, как Соня? Не лучше?
  - Да что Вы! Температура нисколько не спадает. Поспит немного, а потом опять бредит. Горит, как в огне. Я к Якову Самойловичу. Опять нужен врач.
  - А мне можно к вам? Я все сделаю, что нужно, поверьте, за врачом сбегаю...
  - Нет, ни в коем случае. Яков Самойлович нам помогает.
  И она вошла в контору.
  "Пневмония, - думал Митя. - Мама рассказывала, что Зинка в младенческом возрасте шесть раз болела пневмонией. А вон теперь выросла здоровехонька. Ничего, ничего. Она поправится!".
  Он подождал, пока Мария Андреевна вышла из конторы, за ней Райзен. Митя бросил на него умоляющий взгляд, но Яков Самойлович только головой покачал, спросив лишь, побывал ли Митя в милиции:
  - Ну, что, с пропиской что-то не так?
  У Мити мелькнула мысль рассказать про Зыкова, но Райзен торопился, и Мария Андреевна была сама не своя. Митя махнул рукой:
  - Так... Пустяки.
  
  
Глава 10. Арест
  
  Пустяки... Ну, конечно, пустяки. Может быть, не являться к Зыкову завтра, а потом сказать, что забыл? Нет, этот вариант не годился, Митя понимал, что Зыков не оставит его в покое и рано или поздно напомнит о своем задании. Нет, придется написать ему обещанное. А что писать? Как? Отец учил его: если не знаешь, как и что сказать, говори правду - это единственно верный выход из трудного положения. Но какую правду? Ту, что она открыла ему в памятную ночь у костра, рассказывая о Гумилеве? Митя чувствовал, что настоящую правду раскрывать нельзя.
  Он сел за стол в своей каморке, открыл тетрадку, но так ничего и не смог написать. Даже начать не сумел. Было четыре часа дня. Митя взял тетрадку и отправился в заповедник. Нашел место, где он уже бывал, и устроился в небольшой ложбинке. Над ней высился мощный ствол букового дерева, и покрытая густой листвой его большая нижняя ветка свисала к земле, скрывая Митю.
  Отсюда открывался великолепный вид. Выше по горному склону буковый лес сменялся хвойным. Когда Митя был здесь в первый раз, ему показалось, что это ели, стоящие плотной стеной по горным террасам. Он взобрался туда и обнаружил седые пихты. Чем выше, тем плотнее они стояли серо-зеленой стеной. Далее виднелись покрытые снегом вершины, как будто наколовшие облака на свои острые пики. А внизу открывалось море. Но это так далеко, что трудно было различить границу, где сливающееся с ним небо плавно переходило в глубокую бескрайнюю синеву.
  "Какая красота! - думал Митя, - и почему я должен страдать, ломая голову над проклятым заданием Зыкова?" Он брался за ручку, бросал, начинал опять, но никак не мог придумать, как озаглавить эту гадкую записку. Горестные мысли захлестнули его, и, утомившись, Митя лег на траву, положил голову на тетрадку и уснул. И странный сон пришел к нему:
  Приснился ему сумрачный ноябрьский день и темный узкий прямоугольный двор. Он замкнут с трех сторон высокими, глухими стенами. Четвертая же сторона - открытая, - недалекий вид на поросший облетевшим кустарником обрыв, а за ним - едва различимые, печальные дали. В углу двора группа незнакомых мужчин. Они, о чем-то переговариваясь, ждут кого-то? И Митя вдруг вспоминает, что ждут его И он внезапно вспоминает, чтО ему предстоит - он должен расстрелять Соню. За что? Почему? Никто не объясняет - всем и так ясно, - процедура эта несложная и должна произойти обязательно. А выполнить пусть тяжкий, но естественный долг, абсолютно понятный всем, должен именно Митя. Но как? А вот - ему протягивают большой тяжелый пистолет светло-серого цвета с желтой деревянной рукояткой. Он никогда не держал в руках пистолета и не понимает, как спустить курок, - спусковой крючок почему-то плотно прижат к скобе. А две пули, вложенные ему в ладонь, гладкие и холодные на ощупь, скользят меж пальцев, и Митя не знает, куда их нужно пгоместить. Как целиться, и как попасть в цель? Может быть, следует держать пистолет обеими руками?
  Но кто же принимал роковое решение? Вокруг уже никого нет! Нет и Сони, но Митя четко помнит ощущение ее присутствия, ее молчаливое согласие со всем, что должно было здесь произойти. И где те, невидимо присутствовавшие "судьи", действовавшие решительно, не сомневаясь в своем праве и заинтересованные только в том, чтобы все произошло как можно скорее?
  А под стенами мрачного двора, повторяя их изгибы, потянулась вереница сгорбленных серых людей. Они, не глядя по сторонам, беззвучно поспешают друг за другом, в строгом порядке, не перегоняя и не отставая ни на шаг. Очередь двигается быстро, но совершенно не убывает, и всем участникам предстоящей процедуры становится ясно, что стрелять в этом дворе нельзя - даже если раздвинуть людей у одной из стен и поставить туда Соню, возникнет "пробка", - люди в очереди движутся, не останавливаясь ни на мгновение.
  Но есть ведь и четвертая, открытая сторона двора. Может быть, стрелять в ту сторону? Все оборачиваются, и Митя видит, что солнце уже зашло. Под низким осенним небом потемнели кусты, сумерки почти что скрыли и их, и обрыв... Где уж тут стрелять! С облегчением Митя возвращает пистолет, а две длинненькие гладкие пули заворачивает в носовой платок и кладет под подушку. Поздно, пора спать, и во сне он начинает засыпать... И вдруг словно яркий луч прорезает не осознаваемые до конца ужас и безнадежность: да зачем же мне делать это! Есть простой выход - отказаться от участия в расстреле, вернуть две гладенькие пули, освободиться от кошмара, который до этой минуты представлялся чем-то естественным. И убедить Соню дать объяснение, что на ней нет ни малейшей вины. Как это просто!
   И тут Митя проснулся - все еще оставаясь во власти не ушедшего сна. Журчание воды в ручье и шум ветра в кронах букового леса возвращали его в действительность, но ощущения, что все закончилось, не приходило. Все еще билась в мозгу мысль: почему же раньше не он не нашел такого простого решение - отказаться от роли палача? Боялся? Нет, страха не было, а было сознание простой, безусловной и всем понятной неотвратимости намечавшегося действа, и главное - глубоко укрытая уверенность в бесполезности каких-либо протестов. В том, что настанет и его черед, и все будет так же ясно и просто.
  Вечер наступал, надо было идти домой. Отказаться от роли палача - единственно возможный выход! Но это не так просто?! "Зыков вцепился в меня не на шутку, - подумал он, припомнив недавние слова Левки Бергмана: "у чекистов длинные руки". Нет, есть и другой выход - бежать, немедленно бежать, уехать. А Соня? Но ведь я не брошу ее, я вызову ее, как только она поправится. Нет, не то, не то... Так что же - являться к Зыкову или не являться?"
  
  Вечером восьмого дня Сониной болезни Райзен, как обычно, зашел к Марии Андреевне. Та была совершенно не в себе, пожаловалась, что Петя куда-то запропал, совсем не слушается. И Соне нисколько не лучше. Райзен выслушал ее жалобы и понял, что необходимы экстренные меры
  - Так, Мария Андреевна, - сказал он, вставая, - только не волноваться по пустякам. Петра мы сейчас же найдем и приструним. И сегодня я ночую у Вас.
  - Яков Самойлович!
  - Прошу без лишних слов. Возражения не принимаются. Вот, кстати, и Петя идет. Давайте для начала чайку попьем, а потом распределим обязанности.
  Марии Андреевне сразу стало легче: часть ответственности взял на себя верный друг. Она прослезилась потихоньку и поставила чайник на примус, краем глаза наблюдая, как Яков Самойлович о чем-то тихо беседует с Петей. Мальчик, согласно кивнув, куда-то побежал. Соня лежала совсем тихо, и не было слышно того ужасного хрипа, что несколько дней звучал в ушах Марии Андреевны.
  Вернулся Петя с пакетом баранок - бегал по поручению Якова Самойловича к нему на квартиру. Сели за стол.
  - Ну, так, сейчас пьем чай, - распорядился Райзен, - и Петя - немедленно в постель. Ты еще понадобишься, но выспаться надо. Мы с Вами, Мария Андреевна, дежурим по очереди. Вы сейчас ложитесь, через два часа я Вас разбужу.
  Мария Андреевна почти не спала несколько последних ночей - Соня бредила, металась в непрекращающемся жару, Петя просыпался, принимался плакать, и она ужасно боялась, что заболеет и он. Она просто валилась с ног, и возражать Якову Самойловичу у нее не было сил. Не раздеваясь, она покорно легла на кровать, Райзен заботливо укрыл ее пледом, и она мгновенно провалилась в сон. Райзен остался за столом и читал газету. Каждые несколько минут он вставал, подходил к Соне, прикладывал руку к ее горячему лбу, поправлял одеяло, брал ее руку и считал пульс. Часы показывали одиннадцать, и он решил подежурить не два, а три часа. Было душно, мерно тикали часы на стене, неудержимо клонило ко сну.
  В первое мгновение ему показалось, что это ему снится: Соня громко и отчетливо сказала:
  - Петя, дай мне попить.
  Райзен увидел, что Соня сидит на кровати, а голова ее клонится книзу - вот, сейчас она упадет! Он бросился к ней, стал укладывать и, обнимая худенькие плечи, понял, что пылающего жара больше нет. Но Соня просто плавала в поту.
  Он осторожно тронул Марию Андреевну за плечо:
  - Ваша помощь нужна, дорогая. Простите, что не дал поспать...- Мария Андреевна встрепенулась моментально, в глазах ее дрожал ужас. - Нет, нет, не волнуйтесь, все хорошо, все хорошо. Вставайте.
  Мария Андреевна подошла к Сониной постели и всплеснула руками: дочка лежала спокойно и дышала ровно, без натуги.
  - Кризис, Мария Андреевна, - прошептал Райзен, боясь разбудить больную, - я ей температуру померил - 36,5. Понимаете? Кризис! Рубашка на ней совсем мокрая и наволочка на подушке тоже. Нужно все это сменить - без Вас не обойтись...
   Мария Андреевна коснулась губами влажного Сониного лба, перекрестилась и, заплакав, опустилась на стул.
  - Ну, хватит слезы лить! - Райзен говорил строго. - Держите себя в руках, все плохое позади.
   Вместе они сменили простыни, Мария Андреевна обтерла Соню влажным полотенцем и надела чистую сухую рубашку. Соня, открыв глаза, вздохнула, как будто с облегчением, пробормотала что-то непонятное, повернулась набок и заснула.
  Они и не заметили, как окончилась ночь. Райзен взглянул на часы. Скоро начнется рабочий день. Нужно побриться, привести себя в порядок. Он встал и подошел к окну и, стоя спиной к Марии Андреевне, негромко проговорил:
  - Не хочется уходить от вас. Вы мне родные, Мария Андреевна - и Соня, и Петя, и Вы... Соня поправится, поверьте, а там мы поговорим...
  Он повернулся, подошел к Марии Андреевне, обнял ее:
  - Все будет хорошо. А теперь... ну, я пошел. В контору пора.
  Соня пришла в себя к полудню. Увидела маму, спящую на стуле рядом с ее кроватью. На спинке кровати висели полотенца, какое-то белье. На полу - таз с водой, резиновый пузырь с растаявшим льдом. Что это значит? Соня словно всплывала из темной глубины, не соображая, где находится. Потом решила, что пора вставать, идти на турбазу проводить зарядку. Можно и Петю разбудить и взять с собой. Спустила ноги с постели и поняла, что они не особенно ее слушаются - нет сил подняться. Она осторожно тронула маму за плечо, и та мгновенно проснулась.
  - Сонечка, родная моя...- заплакала Мария Андреевна.
  - Мамочка, что ты?
  - Слава Богу, кризис миновал. Теперь ты на поправку пойдешь. Только ложись, я тебе сейчас умыться принесу и завтрак приготовлю. Или поспи еще. Знаешь, как тебе плохо было? Доктор только головой качал и ждал кризиса. Вот сегодня ночью он и произошел.
  Соня послушно легла, ощущая внезапную легкость и необыкновенный покой. Не хотелось ни о чем думать. Хотелось вот так лежать, смотреть в окно на зеленые склоны, слушать Мзымту, вплетающую свой шум в звонкие птичьи голоса. Ей было очень хорошо! Как будто какой-то внутренний механизм, защищая ее, совсем еще слабую, отодвинул все, что занимало неделю назад. Она закрыла глаза, заснула опять и проспала еще несколько часов уже здоровым, крепким сном. Петя убежал на турбазу, где у него завелись друзья, - два мальчика, приехавшие по путевке с родителями. А позже зашел Райзен, порадовался вместе с Марией Андреевной началу Сониного выздоровления и ушел по своим делам.
  
  Проснувшись, Соня все-таки решила встать и заняться обычными повседневными делами, но силы к ней еще не вернулись. Все же, дождавшись, когда мама куда-то отлучилась, она встала и попыталась выйти на улицу. Шла медленно, держась за стенку, но когда приблизилась к дверям, оказалось, что высокое крыльцо их дома - непреодолимое препятствие для нее. Она постояла в дверях и присела на ступеньку крыльца, подставив осунувшееся лицо солнцу.
   С турбазы шли Райзен и Мария Андреевна с Петей. Райзен нес судки с обедом. Петя, увидав маму на крыльце, бросился к ней, обхватил ее руками и ногами, так что она чуть не упала. Она крепко его обняла, поцеловала в жесткие густые волосы:
  - Оброс ты, Петька, совсем. Постричься надо.
  - Пострижем, - отозвался Райзен, - ко дню рождения будет как новенький. Но только Вы, Софья Сергеевна, сейчас же ложитесь. Рано Вам прогулки совершать.
   Соня ахнула, вспомнив, что действительно приближается Петькин день рождения. Только она в числах запуталась.
  - Сегодня какое число?
  - 1 июля, - ответил Райзен, - идемте, я Вам помогу прилечь.
  Соня послушалась, с трудом поднялась, проковыляла к постели и улеглась, заботливо поддерживаемая Райзеном.
  "Петя родился 8 июля. Семь лет исполнится! Через год в школу пойдет, - думала она - Все хорошо, все хорошо, но где же Митя"? Она не решалась спросить, но ждала его появления каждую минуту. А он все не шел.
  Наконец, когда Райзен вышел, она спросила Марию Андреевну:
  - А что, Сорокин не заходил? Он у меня книгу взял, должен уже вернуть. Я бы сейчас и почитала как раз.
  - Я не разрешала никому приходить, кроме Якова Самойловича, пока тебе плохо было. А сегодняшнюю ночь он, знаешь, у нас провел и все мне сделать помог. Золотой человек - это я во время твоей болезни поняла. А Митя... - он, говорят, куда-то уехал. Да ты у Райзена спроси...
  Соня едва дождалась вечера, когда Райзен обычно заходил к ним на чай и спросила о Мите.
  - А Вы разве не знаете? - с несколько наигранным удивлением спросил Яков Самойлович, - он неделю назад уехал.
  Райзен с некоторым злорадством ждал момента, когда можно будет объявить, что Митя уехал. В душе он ликовал: может, не вернется Митя Сорокин, и с Соней будет все, как до его появления?
  Неделю назад, рано утром, выйдя из дома он увидел, как по тропинке, ведущей к автобусной остановке спешит Митя, какой-то весь встрепанный и растерянный.
   - Митя, - окликнул его Райзен, - постойте! Вы куда это в такую рань? Что с Вами? Вы не спали?
  - Да нет, - бормотал Митя, - не в этом дело. Мне на рассвете телеграмму принесли - Вы не слышали? Тяжело заболел отец, просят немедленно приехать. Так что я вынужден сейчас же отправиться. Скажите только, как Софья Сергеевна?
   - Отец заболел? Сочувствую, поезжайте, конечно. А Софья Сергеевна все так же...
  Митя огорченно махнул рукой и, не сказав ни слова, поспешил к остановке. Через десять минут его не было на турбазе. Не дождавшись автобуса, который отправлялся только через час, он выбрался из поселка, поймал попутный грузовик и тем же вечером, в общем вагоне, - других билетов не было - уехал из Сочи в Москву.
  
   Соня была удивлена несказанно. Ну, ладно, она была больна, и его к ней не пускали. Но хотя бы записку передать он мог? Что-то случилось? Может, Райзен объяснялся с ним? Тут она вспомнила, что Митя дал ей стихи, которые она так и не прочла. Достала из сумки листочки, исписанные знакомым почерком, засмеялась зеленым чернилам.
  "У костра" - так называлось первое стихотворение. И эпиграф: "Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету..."
  И маленький рисунок пером в углу - пламя костра и за ним ее лицо! Волосы зеленые! Она поцеловала листок. Решила: буду ждать весточки от него. Надеюсь, что ничего серьезного не случилось. Она устала, читая, положила листки под подушку. Стихи ей не понравились. Но ярко встали перед ней картины пережитого с Митей. "Мой костер в тумане светит..." Действительно, искры гасли на ветру, когда костер вспыхивал золотым огнем и трещал, радуясь, что не забывают о нем. Вспоминала, как они сидели у огня друг против друга, читали стихи. И разговаривали, все больше сближаясь.
  - Мы одной крови - ты и я, - сказала ему тогда Соня.
  Как славно, оказалось, что они читали одни и те же книги, пели одни и те же песни. Это было здорово! Мы одной крови...
  
  - Мамочка! - решительно заявила Соня, - я совершенно здорова. А сегодня шестое июля! Завтра мы с Петькой пойдем в парикмахерскую. Надо же парня к семилетию в порядок привести. И сама постригусь.
  - Ну, ладно, - согласилась Мария Андреевна. Завтра с утра идите. А то вечером доктор придет.
  - А ты его на день рождения позвала?
  - Я приглашала. Но он восьмого не может. А я для него завтра польскую "мазурку" спеку.
  В тот день, седьмого июля, доктор был очень занят и, хотя зван к пяти часам, был вынужден отложить свой визит к Пете до позднего вечера. Это его не смущало - у Марии Андреевны он был уже свой человек. Он пришел только в девять, когда Петю уже уложили спать, с подарком ко дню рождения - деревянная трубочка, с помощью которой выслушивал больных. Она так нравилась Петьке!
  Доктор извинился, сказав, что все-таки хочет в последний раз осмотреть Соню. Послушал ее, простукал спину костяшками окрашенных следами йода пальцев и объявил, что хрипов в легких практически уже нет - его пациентка может полностью вернуться к привычному образу жизни. И побольше гулять! Ничего нет для легочных больных более целебного, чем горный воздух.
  Мария Андреевна пригласила доктора к столу. Сидели втроем, пили чай, угощались "мазуркой", говорили о том, о сем. Около одиннадцати доктор собрался уходить и уже давал Соне последние наставления, как вдруг в дверь постучали. Соня порывисто встала - подумала, Митя приехал, или телеграмма от него. Открыла дверь.
  На пороге стоял человек в темно-синей гимнастерке с двумя шпалами в петлицах, а за его спиной еще двое или трое мужчин. Один из них выступил вперед из ночной темноты, и Соня узнала Райзена. Лицо у него было совершенно белое, губы дрожали.
  - Районный уполномоченный ОГПУ Зыков, - представился человек в гимнастерке - Спокойно, товарищи. А, вот и доктор здесь. Очень хорошо. Кто из вас Софья Сергеевна Батурина?
  - Ну, я, - сказала Соня, - а в чем, собственно, дело? Яков Самойлович, Вам нехорошо? Сядьте. Мама, водички дай Якову Самойловичу.
  - Спокойно, - повторил Зыков. - Дело в том, что Вы арестованы, гражданка Батурина. И протянул ей бумажку.
  - Это что? - не поняла Соня.
  - Это постановление об аресте.
  - А в чем дело? В чем Вы меня обвиняете?
  - Вы сейчас поедете с товарищами, Вам все объяснят. Действуйте, - обратился он к двум мужчинам, стоявшим за его спиной. - А Вы, товарищ Райзен, и Вы, доктор, будете понятыми. Сейчас начнем обыск.
  Доктор встал:
  - Товарищи! Софья Сергеевна перенесла тяжелую пневмонию, до конца не выздоровела и еще совсем слаба.
  - Собирайтесь, - строго приказал Зыков, не обратив ни малейшего внимания на выступление доктора.
  - Но это же беззаконие! - выкрикнул доктор в пространство.
  - Соня! - задохнулась Мария Андреевна. - Что это?
  - Не знаю, мама. Но все выяснится, уверяю тебя. Ведь ты же знаешь, что я ни в чем не виновата. Если я завтра-послезавтра не появлюсь, вызывай Максима, он тебе с Петей поможет. А тут у тебя друзья - Яков Самойлович, и Митя, наверное, вернется на днях. Уверяю тебя - я скоро вернусь.
  - С Петей попрощайся! - в голос зарыдала Мария Андреевна. - У него же завтра рожденье.
  - Прощайтесь, - разрешил Зыков, - но только быстро.
  Соня подошла к Петиной кровати. Он спал, сбросив одеяло - было жарко. "Разбудить, или не надо? Не буду". - Наклонилась и поцеловала свежеостриженную черноволосую голову.
  - Ну, все, - сказал Зыков.
  Соня обняла Марию Андреевну, прошептала ей в ухо: "Мамочка, мой главный друг - Митя Сорокин. Все расскажи ему. Петю береги. Все будет хорошо". Мария Андреевна ничего не могла сказать - плакала навзрыд.
  Оказалось, что пришли четверо мужчин. Двое взяли Соню под руки, хотя она и не думала сопротивляться, и увели ее в темноту ночи.
  - Начинайте, - приказал Зыков.
   Двое оставшихся начали обыск. Доктор и Райзен сидели в каменном молчании, Мария Андреевна побежала к внуку. Зыков кивнул обыскивающим, и те поспешили за бабушкой. Вошедшие бегло пересмотрели его игрушки, полистали книжки и, подойдя к кровати мальчика, приподняли матрас с двух сторон, желая проверить, не спрятано ли там что-нибудь. Петя разревелся и Райзен, желая успокоить ребенка, поднялся со стула.
  - Сидеть! - строго бросил ему Зыков, - с мальчиком бабушка.
  Райзен послушно сел.
  В комнате, где спали Соня и Мария Андреевна, обыскали письменный стол и шкаф, забрали Сонины бумаги - черновики корреспонденций, какие-то заметки. Тщательно перелистали книги, что стояли на этажерке, радуясь всякой найденной бумажке. Их тут же показывали Зыкову, и тащили уже из-под Сониной подушки Митины листочки со стихами. Зыков просматривал все, откладывая в сторону, а листы со стихами быстро сложил и сунул в карман гимнастерки.
  Написали протокол, предложили понятым подписать и удалились. На прошание Зыков распорядился:
  - Вы, товарищ Райзен и товарищ доктор, тоже уходите. Если понадобится, мы вас вызовем.
  Ни Райзен, ни доктор не сказали ни слова. Зыков проследил, чтобы они вышли, и закрыл за собой дверь.
  
  
  В далекой Москве, в эту роковую ночь Митя Сорокин проснулся, словно от удара в сердце. Задыхаясь, весь в поту, он вскочил с кровати, задел стоявший на столе графин с водой. Тот упал и разбился. По полу потекла вода. На шум вбежала встревоженная Нина Степановна. Митя сидел на кровати, низко опустив голову.
  - Митя, что-то случилось?
  - Графин разбил, - медленно и глухо ответил Митя, не поднимая головы, - ты извини, мама.
  - Да что графин! - горестно воскликнула она и присела рядом с сыном. - Митенька, сынок, ты сам не свой с самого приезда. Мы с отцом просто с ума сходим, не знаем, что думать. Скажи мне, в чем дело. Ведь мы всегда понимали друг друга. Что случилось? Несчастная любовь?
  Митя яростно замотал головой.
  - Мамочка, пожалуйста, не спрашивай меня ни о чем, не надо, ты больно мне делаешь. Пожалуйста, не надо.
  
  Митя приехал из Сочи ранним утром, открыл дверь своим ключом и попытался незаметно проскользнуть в свою комнату. Но домработница, встретив его в коридоре, радостно закричала: "Нина Степановна, Митя приехал!". Он бросился к Татьяне чуть ли не с кулаками. Выбежала мама, кинулась его обнимать, а у него по лицу слезы текут.
  -Ну что же ты плачешь? Рад, что вернулся?
  Митя постарался взять себя в руки:
  - Да нет, мам, в глаз что-то попало, извини... так устал с дороги. Пойду к себе, лягу, пусть никто меня не беспокоит ...
  Часа через два тихо постучала мама, он притворился, что не слышит, и спрятал голову под подушку. Вышел только вечером поздороваться с отцом но, сославшись на головную боль, снова вернулся к себе.
  Все следующие дни Митя провел дома. Он ни с кем не разговаривал, ел через силу, начал курить, но испуганные родители не сказали ему ни слова. Тем, кто ему звонил, отвечали, что приболел, и ни с кем встречаться не может.
  Он боялся думать о Соне. Он ничего о ней не знал - выздоровела ли она, вызывал ли ее Зыков. "А, может, уехала в Ленинград? Почему она не напишет мне, ведь у нее есть мой московский адрес. И что она теперь думает обо мне? Убежал, как трусливый пёс..." Иногда ему приходила в голову мысль, что надо что-то делать. Может быть, вернуться в Красную Поляну? Он почти не спал. Может быть, ему помогла бы водка, но он никогда по-настоящему не пил, не видел в этом ни средства развлечения, ни способа справиться с собой.
  9 июля Сорокиным принесли телеграмму на имя Мити. Ее приняла Нина Степановна и прочитала непонятный текст: "Соня пропала. Приезжайте". Она пошла к мужу.
  - Какая-то странная телеграмма пришла. Одни загадки. Кто такая Соня? Может, не передавать Мите? Вдруг вскинется и поедет на Кавказ...
  - Да ты что, Нина, - удивился Николай Григорьевич, - как это не передавать? Ему же телеграмма, и он не мальчик. Сам принимает решения.
  Пришлось отдать телеграмму Мите. Он схватил ее, прочитал, отбросил и со стоном повалился на кровать. Он понял, что означает слово "пропала". Он знал это с прошлой ночи, когда его словно ударили в сердце.
  - Сынок, родной, - взмолилась Нина Степановна, - ну объясни ты нам, что случилось. Я просто с ума схожу.
  - Нет, это я с ума сойду, если вы будете все ко мне приставать! - закричал Митя. - Вон отсюда! Уйди, мама, - опомнился он, - я не могу вам ничего рассказать. Не могу - понимаешь?
  - Но ты не поедешь в Красную Поляну?
  - Нет, не поеду. Ни сейчас не поеду, и никогда вообще...
  - Отец отправляется на месяц в командировку в Киргизию. Вот, - радовалась Нина Степановна, - счастливый случай. Езжай с ним, развейся. Не хочешь ничего рассказывать - и не надо. Я хочу, чтобы тебе полегче стало...
  Митя не отвечал, отворачиваясь лицом к стене.
  - Я уверена, что тут дело в женщине! - объясняла Нина Степановна мужу. - А если так, то, время - лучший лекарь. А в Киргизии, говорят, горы почище кавказских. И озеро знаменитое - Иссык-Куль.
  - Да он не поедет...
  - Так ты уговори. А если ничего не изменится, придется обратиться к врачу.
  Но Митю не пришлось уговаривать. Он согласился с первого слова отца и жалел только, что не может уехать сразу - некоторое время требовалось на подготовку.
  Через неделю Митя уехал в Киргизию. Оттуда он писал письма маме и Зинке - о горах, об Иссык-Куле, о том, что он собирает гербарий, и, возможно, именно из киргизской флоры почерпнет материал для курсовой работы.
  Вернулись они к сентябрю, к началу учебного года. Митя продолжил занятия в университете, увлекся ими. Много времени проводил с Зиной, и в разговорах с ней начал понемногу смеяться и шутить.
  
  
  
Глава 11. "Деньрожденье Пети Батурина
  
  На следующий день Мария Андреевна постаралась привести себя в порядок, тщательно оделась и причесалась и, стараясь не выглядеть беспомощной и униженной, отправилась в милицию к Зыкову просить свидания с дочерью. Она вошла в тот самый кабинет, где несколько дней назад побывал Митя. И такая тоска охватила ее при взгляде на убогий канцелярский вид полутемной комнаты, к которой так подходил хмурый Зыков с его пустым выражением лица! Она сразу поняла, что человеческого разговора здесь не получится. А ведь, готовясь к этому визиту, думала узнать, в чем обвиняют ее дочь. Так и не решилась она этого сделать. О свидании Зыков даже слушать не захотел, хотя Мария Андреевна на колени готова была встать, - разрешил только передать смену белья, а лекарства не взял "по причине возможного содержания в них ядов".
  Вернувшись, Мария Андреевна то и дело принималась плакать, хотя понимала, что надо сдерживаться - прежде всего, ради Пети. Тем более что это был день его рождения! Они с Соней заранее пригласили в гости Райзена и двух мальчиков, с которыми Петя играл на турбазе. Теперь Мария Андреевна на гостей не надеялась, да и принимать их у нее не было сил. Ранним утром, по обычаю, заведенному ею в детстве Сонечки, она положила на стул у Петиной кровати настольную игру "Цирк", припасенную Соней иллюстрированную книжку стихов Чуковского и трубочку, оставленную в качестве подарка доктором. Петя проснулся, обрадовался подаркам, решив, что мама вернулась, босиком побежал в ее комнату. Никого!
  День рождения начинался невесело. Петя сбегал на турбазу, но оказалось, что мальчишки, с которыми он играл, уехали с родителями на экскурсию в Сухум. Побродил по дорожкам, пошел на физкультурную площадку - там были устроены кольца, турник, трапеция, бревно. Прошелся по бревну, балансируя руками, увидел вдалеке около домика турбазы бабушку, разговаривающую с Райзеном. Мария Андреевна рассказывала о своем визите к Зыкову. Яков Самойлович слушал ее, глядя в сторону. Петя подбежал к ним. Райзен рассеянно потрепал его по голове и продолжал что-то тихо говорить бабушке. Она взяла внука за руку и сказала: "Сейчас пойдем домой".
  Мария Андреевна не оставляла надежды на то, что дочери можно чем-то помочь. Хотя Соня, прощаясь, и шепнула ей, что главный ее друг - Митя Сорокин, про Митю она даже не вспомнила. К тому же очень рассчитывала на помощь Райзена. Но сегодня Яков Самойлович говорил с ней непривычно сухо, и когда она напомнила ему, что у Пети день рождения, что, может быть, он все-таки зайдет к ним вечером, заметила - ее приглашение не вызывает у него никакого восторга. Он то и дело озирался по сторонам, словно боялся, что кто-нибудь их увидит, ответил не сразу, будто собираясь с силами:
  - Хорошо. Не обессудьте, Мария Андреевна, не до праздника сегодня, но поговорить надо. Я приду, как только стемнеет.
  Дома Мария Андреевна кое-как приготовила обед, усадила Петю за стол.
  - Петенька, милый, - начала она, и глаза ее увлажнились.
  - Бабушка, не смей плакать, - вдруг крикнул мальчик, - у меня деньрожденье!
  - Знаю, мой зайчик, не буду плакать - всё, всё. Вот ты на целый год вырос, послушай меня внимательно.
  - А где мама?
  - Маму арестовали.
  - Это что такое?
  - Петруша, я не знаю, как это тебе объяснить. Ну, по ошибке забрали в милицию. Я так это понимаю. Разберутся и отпустят.
  - Когда?
  - Вот этого сказать не могу. Сегодня вечером придет Яков Самойлович, и я с ним обо всем поговорю.
  - А он знает, что с мамой?
  - Пока, наверное, не знает, но мы постараемся все выяснить. А ты уже большой, и тебе надо потерпеть. Мы с тобой, может быть, отсюда уедем.
  - В Ленинград, к бабушке Дусе? К папе?
  - Петя, пока ничего не знаю. Давай ешь. Суп стынет. Знаешь, гостей у нас сегодня не будет.
  - Да я знаю, ребята в Сухум уехали на экскурсию.
  - Ну, вот, отпразднуем в другой раз. Когда мама вернется.
   Хотя Мария Андреевна действительно надеялась, что Соня вернется, - уж очень абсурдным казался ей арест дочери, - в глубине души она чувствовала, что это не так. В Смоленске, откуда она приехала в Красную Поляну, тоже бывали аресты, и не возвращался никто.
  Поздним вечером пришел Райзен. Сразу твердо сказал, что обсуждать Сонин арест не имеет никакого смысла, но у него есть план: нужно немедленно вызвать из Ленинграда Сониного мужа, а из Москвы - Сорокина. Сорокин и он, Райзен, напишут свидетельские показания, а дальше будет действовать Максим Петрович как юрист и законный муж Сони. Если Мария Андреевна согласна, он завтра же утром даст телеграммы в Москву и в Ленинград.
  Мария Андреевна слушала, понурив голову, соглашаясь на все; она просто не знала, что делать.
  - Не теряйте голову, Мария Андреевна, - ободрял ее Райзен, - ничего еще не потеряно. В конце концов, у нас существует суд, который во всем разберется. Как можно вольные разговоры и анекдоты считать преступлением?!
  - А что, Яков Самойлович, Вы от Сонечки слышали вольные речи?
  - Ну, знаете, всякое бывало. Соня на язык остра и ничего не боится, верно?
  - Да уж...
  
  На следующий день Райзен послал телеграммы. Сорокин не ответил. Максим Петрович телеграфировал, что выезжает через несколько дней, и действительно скоро приехал в Красную Поляну. Он был напуган сообщением, что Соня пропала, думал, что заблудилась, и ее не могут найти. А когда Мария Андреевна рассказала ему, что Соню арестовали, испугался еще больше. На просьбы тещи идти к Зыкову и выяснять у него, в чем дело, он ответил решительным отказом и даже хотел немедленно уехать, забрав с собой Петю. Потом вспомнил, что вызвал его некто Райзен, и решил встретиться с ним.
   Ничего не получилось из задуманного Яковом Самойловичем плана. Да и могло ли что-либо получиться? Митя Сорокин не только не приехал, но даже на телеграмму не ответил. А Максим Петрович тотчас же сказал, что затея со свидетельскими показаниями совершенно пустая, и не пожелал этого подробно обсуждать. И был, конечно, абсолютно прав. Он поблагодарил Райзена за то, что тот вызвал его в Красную Поляну, потому что еще в Ленинграде решил во что бы то ни стало забрать Петю домой, к бабушке и дедушке.
  Он поговорил с тещей, и она, не раздумывая, согласилась отпустить Петю - тем более что мальчик сам хотел уехать домой, в Ленинград, - бабушка Маруся все время плакала и говорила только о том, что мама ни в чем не виновата. Петя и так это знал и думал, что мама вернется прямо в Ленинград. А Мария Андреевна не возражала, рассчитывая быть поближе к Соне, и¸ если придется, повсюду следовать за ней.
  Как только Максим Петрович с Петей уехали, она снова отправилась к Зыкову, а тот сообщил ей, что Соню давно увезли из Красной Поляны, - сначала в Краснодар, а потом, вероятно, в Москву, где и будет рассматриваться ее весьма серьезное дело. Мария Андреевна быстро собралась с отъездом - в Москве жила ее старшая сестра, у нее она и рассчитывала остаться до возвращения Сони.
  
  ЧАСТЬ 2 . ЛАГЕРНАЯ ЭПОПЕЯ СОНИ БАТУРИНОЙ
  
  
  
Глава 12. "Прошли мы ужасы суда..."
  
  Первые дни после ареста Соня провела в КПЗ Краснополянской милиции. Тесное помещение без окон, нары в углу, куда ей бросили грязную подушку без наволочки и где в первую же ночь ее жестоко атаковали клопы. Скрипучий пол, который, наверное, не мыли ни разу. Днем выводили в туалет во дворе, ночью ставили ведро, которое утром Соня выносила на задний двор и в эти короткие мгновения дышала свежим воздухом. Дверь в камеру на эти минуты открывали - хоть немного проветривалось! А Соня была еще очень слаба, кашляла и боялась, что снова заболеет. Нет, не заболела! А когда получила передачу от мамы, безумно обрадовалась. Мамочка милая! Ничего не забыла: и белье на смену, и все гигиеническое, что необходимо женщине.
  Соня думала, что немедленно начнутся допросы и ей удастся доказать, что никакой вины за ней нет. "Это бред какой-то, - возмущалась она, - за что? Почему? Ума не приложу..." Но никаких допросов не было, и через несколько дней, ничего не объясняя, ее увезли - и вовсе не в Краснодар, а прямо из Сочи в Москву.
  Ее везли в простом вагоне. Два конвоира разместились с ней в купе, а больше никого не разрешили сюда посадить. И окно было затянуто серой шторкой. Соня смеялась - зачем окно-то закрывать? Конвоиры иногда оттягивали шторку и смотрели, какие места проезжает поезд. Две ночи, проведенные в пути, они спали по очереди. В туалет водили Соню, внимательно следя, чтобы никто с ней не заговаривал, и терпеливо стояли у двери, дожидаясь ее выхода. Два-три раза в день они разворачивали на столике газетную бумагу и ели дорожные припасы - неизменную курицу, огурцы, помидоры. Соне давали хлеб и какую-то копченую рыбу, после которой очень хотелось пить. Воды конвоиры не жалели и приносили Соне кипяток. Два раза в день проводница предлагала чай. Как-то, когда один из конвоиров вышел, оставшийся, чувствуя себя неловко, оторвал от куриной тушки кусок, сунул его Соне: "И помидор ешь, и огурец. А лук не трогай, а то пахнуть будет, - Анатолий поймет, что я тебя угощал". Соня не отказалась, и ей стало легче - не оттого, что голодна, а просто поняла, что люди есть везде.
  Когда поезд пришел в Москву, конвоиры провели Соню в последний вагон, и там, в тамбуре, в компании четырех человек, тоже заключенных, долго ждали, пока все пассажиры не покинут вагон. Из тамбура их вывели на перрон, погнали быстрым шагом за угол вокзального здания, где их ждала небольшая машина - крытый грузовичок. "Черный ворон", - отметил один из мужчин.
  - Молчать! - рявкнул конвоир.
  Затолкали всех пятерых в темную внутренность грузовичка, посадили с ними двух охранников, и воронок, не спеша, двинулся по оживленным московским улицам.
  - Куда нас везут? - спросила Соня
  - Молчать, - оборвал ее один из сопровождающих, - не положено!
  Ехали долго. Соня прислушивалась к звукам улицы, но сделать заключение о маршруте путешествия было невозможно. Наконец, машина остановилась, послышались звуки переговоров и затем: "Открывай!" Тяжелым металлическим звуком заныли ворота, воронок тронулся, проехал чуть и остановился вновь. Некоторое время посидели в темноте, затем снаружи отперли дверь, вышли охранники, и Соне удалось увидеть в дверном проеме высокие серые стены и большой пустой двор. Конвоиры закурили, тихо переговариваясь, чего-то ожидая. Наконец, послышались новые голоса, дверцу машины открыли снова и стали по одному выводить прибывших. Позже Соня никого из них не видела, а запомнила только женщину - высокого роста стройную, немолодую, с пышными темными волосами, прямо-таки библейскую красавицу. И мужчину, которого выводили перед этой красавицей - он оглянулся на нее и с улыбкой громко сказал: "Як помянешь, не журыся".
  Соня почему-то ничего не боялась. "От сумы и от тюрьмы не зарекайся - вспомнила, - а я, дурочка, всегда зарекалась..." А, в общем, пока что ей было даже интересно. Фотография, отпечатки пальцев. Потом унизительная процедура осмотра, обыска. Заглянули в рот, в нос, в уши, в задний проход. Женщина-врач спросила, нет ли у нее жалоб. Соня принялась рассказывать, что у нее только что была пневмония, но женщина перебила ее: "Жалоб нет?" Соня решилась и спросила: "Пожалуйста, скажите, где я нахожусь?" Врачиха удивленно подняла на нее глаза: "Во внутренней тюрьме НКВД, на Лубянке". А далее - отобрали пояс от платья, шнурки с туфель, и конвойный повел ее вдоль по коридору, по паркетным полам бывшей гостиницы "Россия".
  Бытовая сторона тюремной жизни оказалась вполне сносной, и в этом было заключено нечто изощренно садистское. Камера была одиночной, темной - окно закрыто большим деревянным футляром, в тюремном просторечии - намордником. Лишь кусочек вольного неба виден, - и чистые простыни на кровати. Неплохая пища, книги из тюремной библиотеки - и постоянное движение глазка на двери. На допросы не вызывают. Хотя бы в коридор выйти! Только два раза в день - "на оправку". И ведут так, чтобы ни с кем не встретиться. Чуть что - "лицом к стене, руки за спину!"
  О Мите Соня не думала совсем, почти не вспоминала, ощущая в глубине души, что арест переломил ее судьбу надвое, робко, однако, надеялась, что все разрешится справедливо, и ее освободят. Но ленинградский опыт заставлял думать, что совсем не обязательно все кончится благополучно. Вероятно, сошлют на некоторое время. Но при таком решении Митя из ее жизни решительно выпадал, а главными становились Петя и Мария Андреевна. "Максим вряд ли останется со мной, - равнодушно думала Соня. - И профессию придется менять - заниматься журналистикой не позволят". А Митя, о котором она в Красной Поляне думала как о спутнике дальнейшей жизни, останется прекрасным воспоминанием любви. "Возможно, когда-нибудь встретимся и вспомним то лето". - Жаль, что стихи его она так и не прочла, как следует. Хотелось бы ей сейчас иметь при себе те листочки... или, хотя бы один, тот, где он изобразил ее лицо с зелеными волосами на фоне костра. "Ах, Митя, Митя... - Она вспомнила, как сказала Мадина: "Любовь на прощанье". Вот и не верь предсказаниям - так и вышло, как она говорила".
  Наконец, ее вызвали к следователю, и она этому обрадовалась как началу справедливого разбирательства. Допросы происходили ночами. Открывалась дверь, надсмотрщик объявлял: "На выход", приходилось подниматься и идти. Следователем у Сони был мужчина средних лет со спокойным, безразличным лицом. Осведомился, нет ли у нее каких-нибудь жалоб, выводят ли на прогулку, и, заметив ее взгляд, обращенный на коробку папирос, лежавшую у него на столе, протянул ей папиросу.
  После первых стандартных вопросов "для установления личности" - как определил он, - и вопросов о подробностях биографии следователь принялся расспрашивать Соню о ее деятельности в "Ленинградской правде" со второй половины 1934 года и до декабря месяца. Спрашивал, знакома ли она была с заведующим одного из отделов неким Шабановым, несколько лет назад публиковавшим в газете статьи, в которых осуждались решения XV съезда ВКП(б).
  - Нет, - отвечала Соня, - я с ним знакома не была, потому что тогда еще там не работала. Но что-то слышала о нем. Говорили, что в газете обсуждался съезд. А что в этом плохого?
  - Обсуждение и осуждение - разные вещи. Кстати, Шабанов и сейчас в этой газете работает. А имена Мартынов и Белицкий Вам ничего не говорят?
  - Ну, как же, это наши сотрудники, отличные ребята. Мы с ними часто беседовали
  - Вот как? Отличные ребята? А о чем вы беседовали? Меня особенно интересует период осени-зимы 1934 года?
   Соня начинала догадываться, что следователь пытается связать ее работу в "Ленинградской правде" с убийством Кирова. Его интересовало, отчего она неожиданно уехала из Ленинграда на Кавказ, и какие там у нее возникли "связи". И зачем она ездила из Красной Поляны в Новый Афон, и с кем в Новом Афоне встречалась.
  "Только бы Митю не подвести, - беспокоилась Соня. - Райзен - участник гражданской войны, ему вряд ли что-то грозит, - наивно думала она. - А вот Митя... не назвать бы его ненароком!" И не упомянула, хотя следователь настойчиво добивался, чтобы она назвала имена всех, с кем встречалась на Кавказе.
  Во время третьего допроса, затянувшегося почти до рассвета, следователь встал, прошелся по кабинету и, ничего не сказав, вышел за дверь. Обычно в таких случаях он убирал со стола все документы и даже запирал их в сейф, а на сей раз этого почему-то не сделал. Как только он вышел, Соня поднялась со своего стула, сделала шаг к столу и заглянула в бумаги. Они лежали двумя стопками. В одной были, очевидно, протоколы допросов, на эту стопку следователь положил свою ручку. А в другой, маленькой стопке, лежали листки из тетради в клеточку, исписанные зелеными чернилами. Словно игла вошла ей в сердце, она задохнулась и села. Зелеными чернилами писал ей стихи Митя! Зелеными чернилами он нарисовал ее лицо на фоне костра. Что это значит? Она с трудом встала опять и еще раз заглянула в бумаги. Боже мой! Это был его почерк! Это Митя написал! Соня спешила, стремясь единым взглядом охватить весь текст: "Объяснительная записка. Свидетельское показание". - Несколько слов она успела прочитать: "С.Батурина - прямой и честный человек, преданная своей родине и делу строительства социализма, грамотная политически и устойчивая морально". - Соня покраснела от радости. - "Какое счастье! Милый мой, верный друг! Митя!"
   За дверью послышался шум, кашель и чей-то смех. Соня быстро вернулась на место - тут вошел следователь, пристально взглянул на Соню. Ничего не сказал и, нажав кнопку звонка на столе, кивнул вошедшему конвоиру: "Уведите".
  
  Соня корила себя за то, что до сих пор совсем не вспоминала о Мите, считая их любовь эпизодом. "Нет, думала она, - Митя - мое будущее. И его "свидетельское показание", конечно, сыграет свою роль. И он, и я сохраним свои чувства - не вечно же будет длиться этот кошмар"!
  Но после трехмесячных допросов Соне предъявили обвинение в косвенном участии в заговоре по организации убийства Кирова и в подготовке новых террористических актов, для чего она, оказывается, и ездила на Кавказ, устанавливая связи с тамошними сторонниками правых уклонистов. С ними она, по-видимому, и встречалась в развалинах Ново-Афонского монастыря... Остальное - по мелочи: контрреволюционная пропаганда среди молодежи (в пример приводилось содержание политинформаций на турбазе "Красная поляна"), - материала было более чем достаточно для 58-й статьи. Соня подписала всё, не в силах продолжать поединок со следователем, надеясь все-таки на справедливый суд и заявив, что требует пригласить на суд свидетеля.
  - И кого же это? - спросили ее.
  -Якова Самойловича Райзена, заведующего турбазой в Красной Поляне.
  - Хорошо, вызовем.
  
   Он появился в закрытом заседании суда, с орденом Красного знамени на груди, суровый и справедливый. Она, увидев его, невольно протянула к нему руки: "Вот сейчас прозвучит правда..." Но Райзен даже не взглянул в ее сторону - говорил по существу и ничего, кроме правды. Он припомнил Сонины вольные речи и анекдоты, а на вопрос о ее политинформациях заметил, что не всегда она правильно оценивала внешнюю политику СССР. Рыцарь без страха и упрека Яков Самойлович Райзен оказался... подонком, предателем! И приговор - десять лет лишения свободы с последующим поражением в правах Соня выслушала уже с полнейшим безразличием, как с полным безразличием отнеслась к переводу в Бутырскую тюрьму, в общую камеру. Меж всем этим и отправкой в лагерь - лишь едва согревающая, нежданная встреча - свидание с мамой, и ее рассказы о Пете, о том, что он с отцом в Ленинграде, здоров и готовится к школе.
  - Яков Самойлович заходил..., - добавила Мария Андреевна.
  - Мамочка, не надо, не надо, не говори ничего.
  - Да нет, он предлагал...
  - Перестань, ничего не хочу слушать.
  Соня не хотела ничего слушать и ни с кем не хотела говорить. Для нее начиналась новая, долгая лагерная жизнь.
  
  
  
Глава13. "Театральный роман"
  
  В "Бутырках" ожидали пересылки. Не только ждали, но и жаждали перемещения в лагерь - нечто постоянное, "устроенное", - там будет лучше тюрьмы. Хотелось так думать. Делились друг с другом пережитым, говорили, говорили, говорили..., смывая потоком фраз смертельную печаль: "в Архангельской тюрьме стекла окон в камерах замазаны суриком, и оттого в камеру сочится багровый свет, ужасный... и никогда не выключают лампочку на потолке". "А в Лефортове асфальтовые полы, а отоплением заведует охранник. Захочет и выключит. И стены окрашены в черный цвет, а главное - там днем разговаривать невозможно, потому что по нескольку часов где-то по соседству оглушительно ревет какая-то аэродинамическая труба".
  -Так мы, - рассказывала одна из вновь прибывших, - петь начинали во весь голос! - Она нервно смеялась, не могла остановиться, казалось - сейчас с ней случится истерика, но тут же вспоминала - А говорили, что это нарочно включают - вроде как пытка..., и еще там мокрый карцер есть - вода по щиколотку.
  По ночам, когда все черное становилось еще чернее, разговоры затихали, уступая место горьким размышлениям о долгом беспросветном будущем. Слова умирали под звуки сдавленных рыданий, под тяжкое дыхание... и сладкие стоны притулившихся в углу лесбиянок.
  - Знаешь, как у нас говорят? - все приставала к Соне толстая растрепанная женщина мужеподобного вида, - "Попробуешь пальчика, не захочешь и мальчика". Хочешь попробовать? И хохотала, наблюдая Сонино смущение.
  
  Обыск за обыском и снова обыск, и часы ожидания - когда поведут на вокзал. Большими группами заталкивали в тесные купе вагон-заков. Вместо дверей - запиравшиеся снаружи из коридора решетки. Оживленные разговоры уступили место горестному молчанию. Что впереди? Полуголодное существование, нищенская одежда, бараки? А как же?.. А что делать, если пришли месячные? Кормили хлебом и селедкой, и постоянно хотелось пить. Раз в день дадут кипяток, а так - из ведра пейте, а вода имела какой-то болотный вид, с радужной пленкой нефти. В туалет - по очереди, но охранникам лень то и дело отпирать замки. Невольно с теплотой вспоминалась параша в Бутырках - хоть в этом не было ограничений.
  Ехали четверо суток, подолгу простаивая на запасных путях узловых станций. Догадались, что везут на север. А что там, на севере?
  - Беломорбалтлаг, Соловки, - отвечали знающие.
  Соня, в прежней жизни общительная, в пути держалась особняком, стараясь не заводить отношений. Ее напугала та растрепанная баба, объяснявшая прелести лесбийской любви. Не хотелось обсуждать неясное будущее. Хотелось думать о счастливом прошлом и хранить его в себе - целых десять лет! ...Пете будет тогда шестнадцать... не потерять себя, не забыть, что на воле любят и ждут!
  Ей думалось: "Какое счастье, что я решилась покинуть Максима. Кроме Пети, меня с ним уже ничего не связывает. Он хороший, и Петю не бросит. А я нашла в жизни самое главное - любовь, Митю я нашла. Он не побоялся за меня заступиться"!
  Ночью, когда соседки затихали, она старалась представить себе его - высокого и сильного; его большие, по-мужски красивые руки, мягкие светлые волосы. Улыбалась, вспоминая восторженное выражение его лица. - "Только бы не забыть, ни одной черточки не забыть, и тогда чувство мое останется живым. Я все перенесу, ведь не навек я тут, вернусь, заберем у Максима Петьку. И обязательно - в Красную Поляну, на Аибгу, вновь разожжем наш костер... Так и будет".
  Она еще не понимала, что лагерная действительность приглушит, вытеснит дорогие ей мысли. Но, к счастью, не только они поддерживали Соню. С самого начала она, не размышляя об этом, просто ощущала, что в предложенном ей судьбой чудовищном варианте жизнь все-таки продолжается. Она искала и находила интерес в этом мире, ставшем на долгие годы ее миром. Десятки лет спустя, вспоминая о лагерных мытарствах, она неизменно повторяла, что никогда не считала годы лагерей и ссылки вычеркнутыми из жизни. То ли ей сказочно повезло, то ли цыганская, вольная натура помогала.
   А, может быть, вообще на свете не так уж мало людей, воспринимающих жизнь не просто как черно-белое кино? Но то, что Соне повезло, особенно на первых порах, это сомнению не подлежит.
  
  Деревянное строение, на нем прикреплена жестяная табличка с невразумительной надписью "Мед.Гора", через точку. Позже точку убрали, а название расширили - "Медвежегорск". Вокруг - густые карельские леса и прозрачные озера, в зеркалах которых отражается синее небо. Средь этой красоты, в братских могилах - десятки тысяч расстрелянных и просто незаметно стертых в лагерную пыль ни в чем не повинных людей. Здесь, на окраине поселка, за серым, из горбылей сбитым забором - "Беломорско-Балтийский исправительно-трудовой лагерь".
  На первых порах "политических" всегда отделяли от уголовников, а в том лагере, куда попала Соня, были даже специальные бараки для инженерно-технических работников. Так они, конечно, только назывались, потому что Соня, например, как и многие, никак к ИТР не принадлежала. Однако на работу ее определили чертежницей, и она честно пыталась освоить это ремесло. Не вышло - чертежи получались никуда не годные, план она не выполняла. И только то, что начальником цеха был настоящий инженер, человек в высшей степени гуманный, позволило ей довольно долго продержаться здесь, в условиях более или менее приличных. Удалось наладить получение писем от мамы, а иногда и небольших посылочек. Но начальника сменили, и Соне грозил перевод на общие работы. Самые легкие - огородные. А дальше лесоповал, строительство железной дороги, добыча торфа на болотах...
  Но снова повезло. В чертежной работал немолодой заключенный, обнаруживавший при отличных способностях к чертежному делу неспособность или нежелание делать что-либо в установленный срок. Его "штрафовали" сокращением хлебной пайки, грозили отправкой на общие работы, но Федор Николаевич был художник, и странное его поведение объяснялось тем, что не хотел он чертить никому не нужные, с его точки зрения, чертежи - за этим занятием пропадали его высокий талант и умение. Как-то он нарисовал на листе ватмана портрет начальника цеха и ждал наказания за разбазаривание бумаги. Но в конце рабочего дня начальник, проверяя выполнение работ за день, увидел свое изображение и поразился не только удивительному сходству, но и совершенно особенной манере, в которой проглядывало иконописное мастерство. Он показал портрет заведующему мастерской. И на другой день Федор Николаевич получил несколько заказов от лагерного начальства. Это спасло его не только от "штрафов" - что там эти штрафы! - но от отправки на общие работы.
  - Знаете, Софья Сергеевна, - рассказывал он Соне, - я ведь в лагерях давно и уже был на "общих". После убийства Кирова у нас "политических" всех отправили на Баренцово море, там есть лагпункт "Оленья губа". Работали на лесосплаве. Весной, на ледяном ветру, бревна на баржи грузили. Я там совсем сдал, уже в настоящего доходягу превращался, и меня собирались еще дальше отправить, в какое-то Волозеро. Говорили, что там лесоповал, но кругом болота, совершенно заедает комарье, и условия кошмарные. Такие места тут загибаловкой называют. И перед самым этапом опять меня рисунки выручили - начальника пересылки портретировал, так он меня и спас. Шепнул, что сейчас сортировочная комиссия из Москвы приехала, а вот она уедет через два дня, чертежником, говорит, работать будешь. Вот и вышло, что меня в ваш лагпункт отправили. А тут начальник лагпункта, знаете, крепостной театр свой завел. И меня взял в этот театр художником. Собираемся ставить "Без вины виноватые" - чувствуете юмор? Хотите, я поговорю о Вас? Вы в самодеятельности когда-нибудь участвовали?
  - Да нет, не приходилось...
  - Ну, подождите, придумаем что-нибудь. Только должен предупредить - этот начальник наш, Сизокрылов - похабник, ни одной юбки не пропускает. Да что я Вам говорю - Вы ж не первый год в узилище...
  Да, Соня все понимала. Переспать с Сизокрыловым - лысеющим толстяком, у которого ремень на гимнастерке сползал с выпирающего живота к причинному месту, - да самое ли это страшное? Главная задача здесь состояла в том, чтобы выжить, выжить... И светлые мысли о Мите, поддерживавшие ее в самом начале, отходили на задний план. Да она и не хотела к ним возвращаться. Не хотела пачкать их теми знаниями, которые приобрела здесь.
   И по протекции Федора Николаевича Соня, никогда не мечтавшая о театральной карьере, и вообще к театру непричастная, была взята в театр для работы зав. литературной частью. А иногда и статисткой выступала, вместе с другими зеками, ублажая лагерное начальство и приезжих инспекторов.
  
  В эти дни относительного благополучия произошла у нее памятная встреча с человеком, ожидавшим отправки на то самое Волозеро, о котором говорил ей художник. Дело было летом то ли 37, то ли 38 года. Во дворе, прислонившись спиной к стене барака, недалеко от столовой, сидел на земле человек в обычном лагерном ватнике и старой шапке-ушанке, в кирзовых сапогах.. Сидел, опустив голову, держа в руках тощий вещмешок. Лицо его было плохо видно, но что-то Соне показалось знакомым. Он был очень бледен, лицо заросло седой щетиной. Соня остановилась, и человек поднял на нее глаза. Они были такие большие, навыкате, что на худом лице казались прямо вылезающими из орбит. А цветом они были бледно-голубые. Боже мой, это был Ступин! Соня всплеснула руками
  - Борис Михайлович!
  Человек посмотрел на нее равнодушно.
  - Борис Михайлович! Я Соня Батурина, Ленинград, Литейный, наша коммуналка. Помните?
  В глазах человека как будто что-то медленно выплывало из глубины сознания.
  - Софья...
  - Сергеевна, да, ради Бога, просто Соня.
  - Сонечка...- Борис Михайлович с трудом встал. Он был так худ, что все на нем висело - ватник, сползающие штаны. Одно ухо вытертой шапки сползло на щеку, и он им промокнул набегающие из глаз слезы - да, да, да, Сонечка. Боже мой, и Вы здесь! А меня, знаете, в Волозеро отправляют сегодня. Как это говорится - с вещами на выход.
  - Борис Михайлович, а Лидия Ивановна где?
  - Кто же может знать? Ее тогда не взяли, она с Гвидоном осталась. Вы помните Гвидона? Красавец был... А я думал, Вы спаслись тогда, уехали из Ленинграда.
  - Как видите, не получилось. Кто может теперь спастись? Ну, как Вы?
  - Да вот дохожу совсем. Очень с глазами плохо, почти не вижу. А теперь думаю - уже конец близок. Ой, простите, мне идти надо.
  - Борис Михайлович, два слова только. Никогда Вас не забуду. Вы первый мне глаза открыли. Может, свидимся еще, поговорим...
  - Прощайте, Сонечка, Вы мне как напоминание, что когда-то я был человеком. Меня тут перемололо. Желаю Вам этой участи избежать. - Он слабо улыбнулся. - А помните, как я вам про Анатоля Франса говорил? Не вышло у меня спокойной старости, хоть и в винт играл.
  Он махнул рукой и медленно поплелся куда-то за угол барака.
  
   Соня искренне увлеклась театром, не пренебрегая, конечно, теми маленькими благами, которые он давал: утренний подъем попозже, баланда погуще, отдельный театральный барак. Иногда даже какие-то деньги приносило участие в "крепостном искусстве". И, может быть, самое главное, в те несколько часов или даже дней - репетиции, работа с актерами над текстом - она, как сказал Борис Михайлович, вспоминала, что когда-то была человеком, уверяя себя, что и сейчас сохраняет человеческие черты, общаясь с культурными людьми, учится у них.
  Работы у Сони было довольно много, особенно когда начальство решило поставить современную, новомодную пьесу Погодина "Аристократы". Тема - трудовое перевоспитание заключенных на строительстве Беломорканала под руководством доблестных чекистов, - подходила как нельзя лучше. Раздобыли текст, вручили его Соне. Она, как водится, посмотрела начало и заглянула в конец. Был там заключительный монолог главного героя, начальника лагеря. Он произносил его на собрании заключенных:
   " Да, товарищи, наши судьбы переплелись, и в этом сплетении тысяч жизней много трогательного, высокого, истинно человеческого. Почему будет славен Беломорский канал? Здесь с невиданной смелостью, с большевистской суровостью, со сталинской широтой действуют силы приобщения к социалистическому труду отщепенцев, отверженных, потерявших себя людей и даже прямых врагов. Сегодня они признанные люди на своей родине. Никто, может быть, не поймет этого с таким волнением, как мы, прошедшие славный путь Беломорстроя. Всем, с кем я дрался, кого я брал в работу,... с кем побеждал и соединен глубокой дружбой, - привет и крепкое рукопожатие!"
  "Вот это да! - ахнула Соня, - и это мы будем ставить?!" Вернулась к началу. Сорок шесть действующих лиц! Чекисты, инженеры-специалисты, уголовники, поп, дьякон..., да еще безымянные "бандиты, воры, проститутки, изуверы, кулаки и пр."! Надо было приспособить текст к возможностям лагерного театра, уменьшить число действующих лиц, сократить текст. Хотелось Соне убрать и заключительный монолог, но от этой мысли она, конечно, отказалась.
  И пьесу поставили! Сизокрылов даже рискнул пригласить на прогон высокого начальника из управления НКВД в Медвежегорске. Тот явился, и не один, а с каким-то чином из Москвы, совершавшим очередную ревизионную поездку. По окончании представления, когда артисты в своем бараке обсуждали спектакль, шутили и радовались, забыв на полчаса, где они находятся, начальники за рюмкой водки рассуждали о перспективах развития Медвежегорска - лагерной столицы. Сизокрылов, окрыленный успехом, отважился и осторожно сказал, что, может быть, имело бы смысл превратить его театр местного значения - в Центральный театр Белбалтлага в Мед.Горе.
  - А что, потянете? - поинтересовался заезжий начальник.
  - Не сомневаюсь, что потянем, - ответил тот, тайно холодея от смеси ужаса - вдруг не получится? - и честолюбивой мечты прославиться на весь Гулаг. - У нас все необходимые силы есть. Вот наших "Аристократов" в столичных театрах играют, а мы не побоялись конкуренции. И получилось!
  - Да, вполне, - согласился приезжий начальник, - ну, что ж, дерзайте!
  И Сизокрыловский театр стал центральным театром Белбалтлага. Главный режиссер театра - известный в столице з.к. Н., Федор Николаевич - главный художник, Соня работала с актерами над текстом. Ставили, конечно, "Аристократов". Работа кипела. Единственную трудность для начальства составляло то, что актеров и всех вообще, кто был занят в постановке, нужно было под конвоем ежедневно водить в театр из лагеря, и это нарушало лагерный режим. И охранники вовсе не радовались перспективе идти с группой "придурков" четыре километра туда и четыре обратно. Про актеров и их трудности не думал, конечно, никто.
  
  Подготовка спектакля началась осенью, а показали "Аристократов" только в конце зимы. Всего лишь несколько раз тех, кто участвовал в подготовке, подвезли на грузовике те четыре километра, что отделяли лагерь от города, а все остальное время водили в Медвежегорск пешим ходом почти ежедневно, в жару ли, в дождь или снег. Их вели плотной колонной, по четыре в ряд, предупреждая, как обычно: "шаг влево, шаг вправо считается побег. Стреляю без предупреждения". Во время движения запрещалось разговаривать.
  И тут выяснилось, что, несмотря на привилегии, которые давала Соне причастность к "искусству" и покровительство Сизокрылова, она не властна ни над обстоятельствами, ни над собственной натурой.
  Среди конвойных попался один злобный молодой парнишка, которому, на беду, очень приглянулась Соня. Когда, однако, ему шепнули, что сам Сизокрылов имеет с ней дело, пришлось, отступить, но наказать Соню парень решил во что бы то ни стало. Заодно доставалось и всем остальным. Когда этому конвойному назначалось вести "придурков от искусства", как остроумно назвал театральную труппу Федор Николаевич, в город, он взял за обыкновение на обратном пути, заслышав разговоры, тотчас укладывать колонну на землю криком "ложись!" И несчастные актеры безропотно валились лицом в грязь или в снег. И вот ранней весной, когда "Аристократы" были сыграны уже два или три раза, актеров, еще полчаса назад ощущавших себя людьми, равными тем, кто сидел в зрительном зале, построили, и повели домой. Но на этот раз они почему-то просто не в силах были молчать - шум аплодисментов, наверное, до сих пор звучал в ушах. И на середине пути, стараясь не глядеть друг на друга, чтобы не вызывать подозрений у молодого мерзавца, принялись потихоньку переговариваться, кто-то даже засмеялся.
  - Ложись! - крикнул конвойный, и все разом упали лицом в ледяную кашу тающего снега. Парень с ружьем ухмылялся - Артисты погорелого театра, мать Вашу... Я вас научу свободу любить, фашисты, сволочи, изменники родины...
  И вдруг, не дождавшись команды конвойного, Соня взяла и встала. Она не подвиг совершала, нет... Она разбила нос, наткнувшись на толстую льдину, и кровь текла по лицу.
  Разъяренный конвоир больно ударил ее прикладом в спину, а она, не сдержавшись, повернулась к нему и пустила таким трехэтажным матом, что он на секунду остолбенел. Однако через минуту, скомандовав всем "встать", больше на пути до лагеря свою меру воздействия не применял. Да и все помалкивали, испуганные и подавленные происшедшим. Соне кто-то протянул носовой платок, больше похожий на тряпку, и она кое-как уняла кровь. Она надеялась, что все обойдется, что начальственный любовник не даст ее в обиду.
  Не тут-то было. На другой день утром ее отправили в "шизо" - маленький барак в углу двора возле вышки с охранником, - одиночная неотапливаемая камера, холодная баланда. Недолго выдержала бы здесь Соня, но, слава Богу, наказание длилось всего два дня, а затем - на пересылку и на общие работы.
  Так окончилась театральная карьера Сони Батуриной.
  
  
Глава 14.Побег
  
  Соня в лагере уже больше четырех лет, и все особенности женской жизни в зоне ей хорошо известны. Удавалось долгое время сохранять особое положение - в чертежной мастерской или в театре, - но ведь и там женщине почти невозможно было выжить без "покровителя". Покровителя, обретаемого иногда добровольно или полудобровольно, а иногда и насильственно. А в общем бараке, на общих работах? Что важнее - покровительство высокого начальника, или "дружба" с кем-нибудь из низшего звена лагерного начальства: кладовщика или начальника охраны? Или даже самого простого охранника, насильно склоняющего женщину к "любви"...
  "Любовь" осуществлялась либо в казарме охраны, где не исключалось присоединение к встрече третьего лица; либо в отсеке барака, скрытого от посторонних глаз растянутой на бечевке простыней, ночами превращавшегося в место быстрых грязных встреч. А иначе - общие работы с прогрессирующим ухудшением, а в конце пути - загибаловка, о которой говорил Федор Николаевич и куда на ее глазах отправился Борис Михайлович Ступин.
  Но не всегда дело определялось одним только насилием. Можно ли предположить, что женщины, на долгие годы оторванные от нормальной жизни, не нуждались в мужской ласке, не хотели ее и неизменно от нее отказывались? Натуры бывали разные, разные темпераменты и оттого - различные варианты возникавших отношений и связей. И ведь среди охранников тоже были разные люди. Однажды Сонин "любовник" из охраны незаметно сунул ей на нары под подушку какую-то более или менее приличную по лагерным меркам обувку. Когда она в недоумении извлекла на свет полуботинки, соседки расхохотались: "Сонька вые...ла туфли!"
  Но, как у многих в лагере, у нее случались и "романы". Соне было всего лишь около тридцати лет, и несмотря ни на что, она была хороша собой, общительна и приветлива. "Романы" были короткие и жалобные, потому что универсальное лагерное правило "шаг влево, шаг вправо...", касавшееся не только поведения в строю, губило любовь очень быстро и решительно.
  
  Но один раз, когда воспоминание о Мите стало уже почти нереальным, Соне показалось, что ее снова настигла настоящая любовь, и она решилась предаться ей до конца и разделить судьбу своего избранника...
  Началась война. В первые месяцы начальство всячески пыталось скрыть происходящее от заключенных. Но слухи в лагеря просачивались - то в барак чудом попадали обрывки газет, то проговаривались своим зазнобам охранники. Соня уже полгода была на общих работах. Сначала в лесу, потом на огородах. Она сильно сдала за это время физически, но духом все же не падала. В июле 41-го, когда линия фронта начала неумолимо приближаться к здешнему отделению лагерной империи, заключенных решено было эвакуировать. Уголовников со смешными сроками выпускали, отправляя в штрафбат, а "политических" - увозили в Сибирь, на Урал, в другие лагеря, - кого на баржах по каналу, кого по железным дорогам, кого просто "пешедралом" не на десятки, а на сотни километров. Истощенные и измученные, они падали от усталости, многие, не выдерживая тягот пути, умирали. Бывало, что упавших пристреливали.
  Соне повезло - среди других заключенных она оказалась в теплушке поезда то ли на Северный Урал, то ли в Сибирь - они не знали, куда их везут. На одной из стоянок она обратила внимание на заключенного мужчину, внешность которого поразила схожестью с ее собственной наружностью. Черноволосый, смуглый, черноглазый, как и Соня, он был необщителен и держался, насколько это было возможно, независимо. Охранники смотрели на него с удивлением, смешанным, впрочем, с надеждой, что когда-нибудь придет время, и они покажут ему, где раки зимуют, дадут, наконец, волю злобе, всегда возникавшей у них при виде заключенного, изо всех сил старавшегося остаться человеком.
  
  Алексей Боянов не был словоохотлив - приходилось иногда, как клещами, вытаскивать из него то, что хотелось узнать. Болгарский эмигрант, коммунист, горный инженер по профессии, всего лишь тремя годами старше Сони, попал в сталинскую мясорубку. Крепкое здоровье, да еще и то, что он был иностранец и сохранял сознание своей особости в этой стране, помогли ему не согнуться, как это происходило с огромным большинством. Да и Соня, в общем-то, не согнулась. Только не сгибались они по-разному. Соня приспособилась к нечеловеческим условиям и порядкам лагеря. А Алексей вовсе не собирался мириться с этой жизнью, и с самого начала задумал бежать из лагеря. О своей Болгарии он мог бы говорить часами, да только часов этих у них с Соней не было.
  - Ты мне Инсарова напоминаешь, - сказала ему Соня.
  - Инсаров? Это кто?
  - Это тургеневский герой. Читал "Накануне"?
  - Нет, не читал.
  - Он был болгарин и пожертвовал любовью ради своей Болгарии.
  - Я это понимаю, - сказал Алексей и покраснел. Соня очень нравилась ему.
   Как женщина увлекающаяся, искренняя и много повидавшая, Соня согласилась бы на жалкую лагерную связь с редкими и короткими интимными встречами, где придется. Она очень этого желала. Алексей, как мужчина южного темперамента, надолго лишившийся всяких контактов с порядочными женщинами, наверное, тоже пошел бы на это, тем более что был холост. Но однажды, в момент, когда близок уже был первый поцелуй, он решительно отстранился, взял Соню за плечи и сказал:
  - Соня! Пойми меня, пожалуйста. Я дал себе зарок: не буду любить ни одну женщину, пока не вернусь в Болгарию. У меня там никого не осталось. Ты приедешь ко мне, и там я буду тебя любить. Подумай об этом, а завтра я скажу тебе что-то очень важное.
   Соня ничего не ответила. Что сказать? Платоническая любовь всегда казалась ей неестественной. Романтические порывы? Они для юности. Ей хотелось любить его сейчас, пока оба они еще молоды. Про его мечту она думала, что это откуда-то, из Тургеневских книжек. И как он сможет вернуться в Болгарию? "Ну, что ж поделать, думала она. Грустно, конечно. А все-таки - вот нашелся мужчина, который не врет и не ждет от женщины того, чего здесь все ждут".
  Да, настоящего любовного романа не вышло... Вышло совсем другое: Алексей сообщил Соне, что он задумал бежать из лагеря.
  - Алеша, ты что? Тебя же поймают в два счета, собаками затравят, убьют и труп у ворот бросят, чтоб все видели, что с беглецами бывает.
  - Нет, Соня, нет, надо только все тщательно продумать и подготовить. Вот не успел я в Карелии. Ты слышала про Ивана Солоневича? Так вот он убежал из Соловков в Финляндию году в 33 или 34-м. Вместе с братом. Одному трудно. Он писатель, философ, участвовал в белом движении. Говорят, за границей выпустил книжку про наши лагеря. А там, в Карелии, охрана была страшнее здешней.
  - Да ведь там граница близко ...
  - Верно. Но я выберусь, Соня! Здесь такие леса, спрятаться надолго можно. Люди найдутся, помогут. Тут ссыльных много - не бросят. А в лагере я больше не могу! Я этих начальников и вертухаев пьяных видеть не могу... И они меня ненавидят. Меня все равно здесь рано или поздно прикончат.
  - А ты забыл, что война?
  - Ну, и что? Неразберихи больше. Пусть месяц, два, доберусь до линии фронта, переберусь, а там - к болгарской границе. Я те места хорошо знаю - работал там когда-то. И там я все равно дома, хоть и немцы.
  Соня слушала и понимала, что все это, наверное, утопия. Но что-то забытое просыпалось в ней - отчаянная жажда перемен, восторг свободы...
  - Возьми меня с собой!
  - Соня, теперь я скажу - ты что?
  - А то! Я ничего не боюсь, а с тобой - тем более. Я все выдержу. Неужели всю жизнь прожить за колючей проволокой? Мы выберемся. Только вот у меня Петя и мама...
  - Мама - старушка, ей ничего не будет. А Петя ведь у отца, а тот давно от тебя отказался, верно?
  - Да, верно. Он про меня теперь и не знает ничего. Ну что, Алеша, решено?
  И Алеша, нарушая свой зарок, обнял Соню.
  И еще несколько раз обсуждали они то, что постепенно обретало форму плана. Начали готовиться - очень осторожно, чтобы никто ничего не заподозрил. От хлебной пайки по кусочку, с осени до лета, - на сухари.
  Оба работали на лесоповале, ранним утром под конвоем выходили в лес. Лето было жаркое. В перерыв измученные зеки валились на землю отдохнуть хоть полчаса, а конвойные, покурив, тоже примащивались поспать, в уверенности, что никто не уйдет - все истощены, сил нет. Да и куда здесь идти? Кругом леса, железная дорога далеко. "Вот тут, - говорил Алексей, - и уползти бы порознь да встретиться в условленном месте. А там быстрым шагом вглубь леса, к речке, и - по воде, чтобы следов не оставлять". Он твердо верил в успех, потому что хотел верить. И Соня думала - "Я буду с ним, мы любим друг друга и преодолеем все на свете".
  Но нет, не все возможно преодолеть, даже с помощью горячей любви! Назначили срок. Оставалось пять дней. Договорились встречаться каждый день вечером, проверяя готовность и настроение друг друга.
  Но на третий день Алексей не пришел. Соня прождала его, аккуратного и точного, полчаса, и ушла в волнении. Утром, когда перед выходом на работу их выстроили у ворот на обыск, его не оказалось на обычном месте, а недалеко от ворот стояли два крытых грузовика. И она увидела, что ведут цепочку выстроенных по двое заключенных - с вещами. А среди них Алеша! Он прошел совсем близко, взглянул на нее, опустил ресницы и едва заметно улыбнулся жалкой, безнадежной улыбкой. Она в последний раз смотрела на его смуглые втянутые щеки, четкий овал лица, коротко остриженные черные волосы. Не подойти, не махнуть рукой...
  - По машинам! - со злостью крикнул начальник конвоя, недовольный тем, что отъезжающие встретились с колонной отправляющихся на работу. - Ну, шевелись, ...твою мать!
   Охранники кинулись заталкивать зеков в машины. Грузовики заревели, тронулись. Алексей, теряя голову, громко крикнул: "Прощай, Соня!", но рев мотора заглушил его отчаянный крик.
   Колонна вышла за ворота, и Соня успела еще увидеть исчезающие в дорожной пыли грузовики. Всё. Она не помнила, как отработала день, еле доплелась до барака, упала на нары. Она не могла ни о чем думать, кроме Алеши. "Вот, второй раз я потеряла настоящую любовь. Боже мой, как я их ненавижу! Всех этих ублюдков, я их ненавижу! Алеша, Алеша!"
  Соня никогда больше не видела Алексея.
  
  В тот день, собирая сучья, обрубленные с поваленных деревьев, она вдруг решила: бежать сегодня, сейчас. Дождалась перерыва, и как только конвойный заснул, ушла, прячась за поваленными с утра деревьями и грудами веток. Пробиралась по лесу все дальше и дальше, некоторое время, согласно их с Алешей плану, шла по дну ручья, потом все глубже и глубже в чащу. Ни о чем она не думала - только горькая обида терзала ее - ничего не вышло, и Алеша ушел из ее жизни. А, может быть, его уже нет в живых? Может, их на расстрел повезли? К вечеру съела единственное, что у нее было, - недоеденную утром пайку сырого, непропеченного хлеба, повалилась на землю и заснула. И еще один день бродила она по лесу, удивляясь, почему нет погони. Набрела на кусты малины, подкрепилась. Пить хотелось ужасно, и она зачерпнула воды из маленького болотца. Вода сильно пахла тиной. Пошел дождь, Соня промокла и озябла. Идти было трудно - пробиралась через сухой бурелом, ободрала ноги. Нещадно жалила мошка.
  Вечером второго дня она увидела просвет между деревьями и вышла на небольшую поляну, посреди которой стоял аккуратный стог сена. Не раздумывая, она забралась в него, укрылась сеном и проспала до рассвета. А утром почувствовала, что ее лихорадит. Надо было идти. Но куда? Бессмысленность своих скитаний она понимала, наверное, с самого начала, хотя и не признавалась себе в этом. С трудом поднявшись, дрожа от утреннего холода, в еще не просохшей одежде, она отправилась на поиски жилья. И нашла его очень быстро: колючая проволока и вышки - вот что она увидела, пройдя по лесу около получаса. Это был другой лагерь, но за проволокой виднелись хорошо знакомые ей фигуры зеков, племени рабов, которое она не спутала бы ни с какими иными племенами. И сама удивилась тому, что обрадовалась!
  Голова кружилась, она смертельно устала, и, остро ощущая, что выхода нет, а теперь, когда нет Алеши, ей, в сущности, все безразлично, открыла дверь в проходную, вошла и объявила охране, что она заключенная Батурина, бежавшая из лагеря Н. два дня назад, и пришла сдаваться. Охранники сначала удивились, потом засмеялись и стали ее гнать
  - Ты что, бабка, рехнулась, что ли, - покрикивал дежурный, толкая Соню к выходу, - давай, уматывай, пока мы тебя и правда в зону не запихнули. Тебе чего надо-то? На вот... - и он сунул ей кусок хлеба.
  Она вышла и остановилась у дверей. Лицо распухло от укусов мошкары, и глаза почти заплыли. Не оставалось сил - села на землю, прислонившись спиной к ограде, и прикрыла глаза.
   - Слушай, она не уходит, - удивился выглянувший охранник. - Зовем дежурного офицера.
  Офицер тоже сначала не верил - трудно было представить себе, что женщина бежала из лагеря одна, не зная местности, не имея поддержки, - сумасшедшая, да и только! Соне пришлось подняться и с трудом повторить свой рассказ. Запросили лагерь, который она называла; за ней приехали, увезли "домой" и прямиком отправили в карцер.
  Здесь ее вызвал начальник оперчасти - в лагерном просторечии "кум" - и предложил сотрудничество, доходчиво разъясняя, что если она не согласится быть "секретным информатором", перспектива расстрела для нее вполне реальна. Измученная Соня согласилась и подписала соответствующий документ, надеясь, что как-нибудь выкрутится. В тот же день ее перевезли в другой лагерь.
  Но два дня, проведенные в лесу, и ночевка в стогу не прошли даром. На новом месте ее не успели вывести на работу - утром конвойные не досчитавшись заключенных у ворот, матерясь, отправились в барак. Соня лежала на нарах в бреду.
  
  
  
Глава 15.Лазарет
  
   Двое мужиков взяли ее под мышки и потащили, а изодранные еще в лесу ноги волочились по земле. Соня была почти без сознания, стонала и просила пить. По дороге мужики ловко обшарили ее и, не найдя ничего стоющего, матюкнулись. Занесли в приемную лазарета, посадили на лавку и привалили к стене.
  - Эй, есть кто?
  Открылась дверь, в комнату вошла женщина в белом халате, очень маленького роста, горбатая, с худым желтым лицом..
  - Чего орешь? - сказала она, - Кто это?
  - А я знаю? Приволокли вот из барака, еле живая. Куревом не снабдите? Тяжело было тащить-то.
  - Мы тут некурящие. Давайте отсюда, принесли, и спасибо.
  - А у меня, вот, палец нарывает! - с вызовом сообщил один из пришедших.
  - На приемку приходи, доктор посмотрит.
  И мужики ушли ни с чем. Женщина подошла к Соне. Та не открывала глаз, губы у нее запеклись, лоб был очень горячий.
  - Я старшая медсестра Эсфирь Исаковна, - сказала женщина с надеждой, что больная ее слышит, - а Вы кто?
  Соня открыла глаза, прошептала:
  - Зк Батурина. Статья 58-10. Мне бы лечь.
  - Катюша, - позвала Эсфирь Исаковна. - Помоги мне, носилки, что ли? Только мужчин нет...
  - Я сама дойду, - прошептала Соня, - вы только помогите.
  Вошла высокая женщина лет пятидесяти.
  - Я доведу ее, Эсфирь. А Вы, больная, вставайте потихоньку и обнимите меня за шею. Медленно-медленно пойдем.
  Минут через десять Соня лежала на кровати, раздетая, на простынях, укрытая одеялом. Женщина, что привела ее в палату, подставила к Сониным губам треснутый поильник с водой, показавшейся Соне необыкновенно вкусной. Она спросила:
  - Вы доктор?
  -Нет, я медсестра. Меня зовут Екатерина Васильевна. Доктор скоро придет.
  Соня приподняла голову. На соседних койках лежали еще четыре женщины. Она хотела поблагодарить сестру и что-то спросить, но голова сама упала на тощую подушку, а там... верблюды медленно и ритмично шагали друг за другом по нескончаемым желтым пескам. Где-то плескалась вода, зеленели пальмы, а верблюды шли и шли, и оазис все отодвигался, и так без конца, без конца... Соня устала от этого бессмысленного движения и, тихо застонав, приоткрыла глаза. Над ней - чье-то лицо. И что-то холодное прикасается к груди.
  - Где ж это, голубушка, тебя угораздило так ногу повредить? - мягким, почти домашним голосом пенял доктор. - Ведь у тебя там нагноение. Вскрывать придется. А ну, покажи язык. Так... - Он приподнял на Соне рубашку - а что это за сыпь? А стул был - вчера, сегодня?
  Соня помотала головой, лежала, закрыв глаза.
  - Я знаю, у нас говорили, - раздалось рядом, - она только с пересылки, вчера привезли. Уйти хотела. Две недели в лесу гуляла, Потом с собаками поймали. Может, это собака и укусила?
  Соседки по палате приподнялись и с интересом принялись разглядывать Соню.
  Доктор покачал головой:
  - Эх вы, бабы, вам только языками трепать. Ничего не знаете, а говорите. Эсфирь Исаковна, - обратился он к старшей сестре, - ее немедленно в бокс. Здесь - дезинфекцию. Плохое дело. Кажется, typhus abdominalis.
  Женщины заволновались:
  - Заразная, что ли?
  - Тишина! Вам, бабочки, ничего не грозит. - И обратился к Эсфири : - Пока сама ходит, переведем ее.
  С помощью единственного в лазарете санитара Павла Соню подняли и перетащили в совсем крошечную комнатку, - там, кроме кровати и табуретки, не помещалось больше ничего.
  Доктор Иван Иванович не ошибся. У Сони был брюшной тиф. Он совершенно измотал ее и без того измученное тело. Две недели металась она в жару и когда температура начала, наконец, спадать, на нее страшно было смотреть: на бледно-желтом лице резко обозначились скулы, маленький нос как будто увеличился и туго был обтянут кожей; под одеялом скрывался словно бы скелет со вздутым животом. И не было никакой возможности поддержать ее ослабленный организм по-настоящему. С трудом выхлопотали для нее "усиленное питание" - ежедневный стакан жидкого молока. А ей бы куриного бульонца да сальца, да сладкого чаю с белой булочкой...
  В начале третьей недели пребывания Сони в боксе сестра Екатерина Васильевна присела к ней на койку.
  - Вот что, Соня. Пока Вы тут у нас совсем загибались и чуть Богу душу не отдали, мы с Эсфирью все разузнали. И про Вас, и про Ваш безумный побег... Если сейчас не изменить Вашу здешнюю судьбу, то Вам - крышка. Выйдете из лазарета, и что Вас ждет? Общие работы? И, вероятно, в самом худшем варианте. А это сейчас, в Вашем состоянии, верная гибель.
  - Я понимаю, - сказала Соня, - да что ж сделаешь? Я не знаю.
  - Мы Вам поможем. Лазарету нужна медицинская сестра. Понимаете? Если нам удастся оставить Вас в качестве таковой, Вы спасены.
  - Да что Вы! Я никакого отношения к медицине не имею. И потом, если честно, мне совершенно безразлично, что со мной будет.
  - Послушайте меня, - Екатерина Васильевна взяла Соню за руку. - Эсфирь - профессиональная медсестра высокого класса, а я в медицине - никто. Но, знаете, я Вам про себя скажу: я на Беломоре в 41-м тоже на общих была, к счастью, на огородных. Свеклу пололи. Перед самым этапом, прямо в поле, у меня началось сильнейшее кровотечение. И прямо с поля меня свезли в лазарет, и срочную операцию сделали. А через два дня лазарет увозили по воде, на барже. Меня Эсфирь держала все время около себя. Мы в трюме были. Я лежала, а она около меня сидела. Мы с ней разговорились о прошлой жизни, и она мне предложила немедленно начать готовиться и сдать экзамен на медсестру. Я сначала двумя руками отмахивалась - какая из меня медсестра, я издательским работником была, медицина для меня темный лес. "Ничего, - говорит Эсфирь, - хотите выжить - соглашайтесь. Попробуем". Обещала поговорить с Сергеем Афанасьевичем, это наш главный врач, и устроить для меня облегченную процедуру. И дала мне книжку - Ихтеман. Учебник для среднего медперсонала. Уже через два дня мне пришлось вставать, потому что с баржи пересаживали в поезд. И пока мы ехали - в теплушке, на голом полу лежали, - я этого Ихтемана основательно проштудировала. И, знаете, это даже интересно оказалось. А что касается того, что Вам все безразлично, так Вы сейчас в тяжелом состоянии, да и не знаю я всех Ваших обстоятельств, в частности, почему Вы на этот побег решились. Но один вопрос я все-таки задам: у Вас кто на воле остался?
  - Сын и мама. Пете четырнадцать лет, маме пятьдесят пять.
  - Так что же, простите меня, Вы о них совсем не думаете?
  Соня отвернулась к стене и заплакала. Со времени своего побега она действительно совсем не думала ни о Пете, ни о маме. В разговорах с Алексеем убедила себя, что с ними все в порядке - Петя у отца, мама в Москве, живет со своей сестрой и даже посылки иногда присылает. Все в порядке... А тут у нее были дела поважнее.
  - Ну, вот, - продолжала Екатерина Васильевна, - я Вам Ихтемана принесла. Вы на карантине двадцать один день. Две недели прошло. Осталась одна. Дольше держать Вас здесь не получится. За эту неделю Вы много должны успеть прочитать. Потом еще неделю в зоне продержитесь, а там - экзамен на медсестру.
  - Да я не смогу.
  - Если хотите жить, увидеть своего сына и маму, - сможете.
  Екатерина Васильевна поднялась.
  - Постойте, - попросила Соня, - а у Вас есть дети?
  - Было трое. Старшего расстреляли в 37-м, второй на фронте погиб в 41-м. Дочка одна осталась, семнадцати лет. В детдоме. Отдыхайте, Соня, Ихтемана читайте. Еще поговорим.
  Соня взяла книгу, потрепанную, в коричневом переплете. Открыла оглавление. Малый и большой круг кровообращения... Костная система...Да разве возможно все это постигнуть?
  Поздно вечером, сдав свою смену, Екатерина Васильевна еще раз заглянула в инфекционный бокс. Соня спала, отвернувшись к стене, на табуретке рядом с кроватью лежал учебник Ихтемана, открытый на первой странице.
  
   Глубокой ночью, когда затих лазарет, и дежурный врач прилег на топчане в ординаторской, и дежурная сестра Леночка тоже прикорнула в сестринской комнате, не спала в своей каморке, кажется, только старшая медсестра Эсфирь Исаковна Ошер. Она сидела за столом и писала письмо своей матери в Саратов. Писала огрызком карандаша - с чернилами в лазарете было плохо, и иногда приходилось записи в истории болезни делать густо разведенной марганцовкой.
   "Мамочка, милая моя! - писала Эсфирь, - я так обрадовалась, получив от тебя письмецо. Ты одна осталась мне в утешение из всей нашей семьи. Ну, что говорить о том, как страшно и больно мне узнать от тебя о гибели всех наших. И какой страшной смертью они погибли. Какое счастье, что тебе чудом удалось выбраться из этого ада в Киеве, и теперь ты в безопасности. Напиши мне, как ты устроилась в Саратове, имеешь ли карточки, питаешься ли сносно? Может быть, ты сумеешь устроиться на работу в какую-нибудь библиотеку и протянешь те несколько месяцев, которые остались до моего освобождения? А тогда тотчас же приедешь ко мне сюда, и мы будем вместе.
   Я работаю старшей медсестрой в лазарете, у нас очень хороший коллектив, интеллигентные, образованные люди. Меня здесь ценят, и главный врач уже говорил со мной о том, чтобы после выхода на волю я осталась работать в лазарете хотя бы до конца войны. Он выхлопочет мне комнату в доме, где живут больничные работники - не заключенные, там мы с тобой и поселимся.
   Мамочка, кончается мой карандаш, кончаю и я свое письмо. Ты мне пиши, моя родная, но ничего не посылай. Я получила от тебя пятьдесят рублей, спасибо, но больше не надо - откуда ты можешь взять деньги? Продать что-нибудь? Не надо, ладно?
   Крепко тебя обнимаю и целую
   Фира"
   Эсфирь поднялась, заглянула в окно - фонарь, горевший на вышке, расположенной поблизости, направлял яркий луч света прямо в ее комнатку, а марлевая занавеска на окне этому лучу не препятствовала. Ну, хоть кровать удалось поставить так, что свет не падал на нее. Кровать, не нары, Эсфирь выхлопотала себе как инвалиду.
   Она родилась и выросла красивой кудрявой девочкой, веселой и живой, в большой семье известного киевского врача.. А в десять лет, на даче в Святошине, полезла на дерево за жалобно мяукавшим котенком, взяла его на руки, стала спускаться и упала на землю. Неудачно упала, перелом позвоночника. С тех пор Фирочка почти перестала расти и постепенно два горбика появились на ее прежде стройной фигурке - на груди и на спине. И вся ее жизнь потекла по совершенно иным, чем прежде, законам, и перспективы вырисовывались невеселые. Никакой надежды на замужество, на детей. Надо было прежде всего учиться. И Эсфирь выучилась, во время первой мировой, шестнадцати лет, стала работать в госпитале, сначала санитаркой, потом сестрой милосердия.
   И удивительное дело - то ли профессия дала ей уверенность в себе, то ли счастливое детство в семье подарило силу, но она вела себя так, что, общаясь с ней, люди забывали, что перед ними горбунья, шутили, смеялись, неизменно восхищались ею. Всегда красиво одета, даже по моде - насколько возможно при особенностях ее фигуры, на маленьких ножках красивые туфли, и все это со вкусом, так, чтобы не создался неприятный контраст между недостатками ее фигуры и заботами о внешности. Она много читала, очень любила театр, всегда в курсе всех новинок. Никогда не унывала и любила говорить, что ничего нет хуже, чем жалеть себя.
   Отца убили на улице петлюровские солдаты в 1918 году. Матери с тремя дочками приходилось прятаться и бедствовать, и порой она совсем теряла голову. И постепенно главной в семье стала Эсфирь, имевшая специальность, нужную при любых режимах, и обладавшая стойким, решительным характером. Кончив школу медсестер и получив диплом, поступила на работу в больницу. И мама пришла в себя, работала в районной библиотеке, а сестры Эсфири вышли замуж и поселились отдельно.
   В конце 35 года она работала уже старшей медсестрой в одной из лучших киевских больниц. Но случилась беда: арестовали трех врачей, лечивших и не вылечивших видного партийного функционера, а вскоре арестовали и ее. И тем же маршрутом, что и Соня, и Екатерина Васильевна, она прошла свой путь из Беломорбалтлага на Северный Урал, а затем оказалась в лазарете Нижне-Мошевского лагпункта близ Соликамска. С самого начала в лагере она работала медсестрой, и это спасло ее от верной инвалидной гибели. И вот теперь она ждала окончания восьмилетнего срока заключения и мечтала, что выйдет на волю и будет жить с мамой, утешать ее. Поможет ей забыть страшный день 20 сентября 1941 года, когда перед самым приходом немцев встретивший ее на базаре Святошинский молочник, у которого они когда-то несколько лет подряд покупали на даче молоко, посоветовал ей не возвращаться домой, положил ее на телегу, укрыл сеном и вывез из Киева. А сестры Эсфири, их мужья и дети, теперь лежали в Бабьем Яру...
  
   Никак не могла Эсфирь уложить свое маленькое изуродованное тело так, чтобы ничего не болело. Она перебирала в памяти события сегодняшнего дня. Обдумывала свои действия на завтра. Наконец, усталость взяла свое, и она заснула, отвернувшись от яркого света проклятого фонаря.
  
   А рано утром Эсфирь проснулась от криков, раздававшихся у дверей больничного корпуса. Громко кричала женщина: "Я умираю! Я умираю!" И еще чьи-то голоса перебивали друг друга. Она подумала, что это пьяные вопли какой-нибудь истерической зечки, и решила не спешить. Тщательно оделась, причесалась, не торопясь, вышла во двор и увидела, что у входа стоит телега, на которой лежит женщина - явно не заключенная, а вокруг небольшая кучка людей - доктора, сестры, больные, ждущие приема в амбулатории. Эсфирь с трудом протолкнулась сквозь эту толпу, подошла к докторуИвану Иванычу.
   - Что такое? - спросила она
   В это время женщина, судорожно дергаясь всем телом и широко раскрывая рот, зевнула, словно хотела набрать воздуху, и опять закричала: "Я умираю! Я умираю!". Доктор Иван Иваныч держал ее дергающуюся руку, пытаясь прощупать пульс, откинув тряпки, прикрывавшие худое тело, ощупывал ее живот.
   - Что? - снова спросила Эсфирь.
   Иван Иваныч пожал плечами.
   - Откуда она?
   - Из деревни привезли, - ответил кто-то из больных.
   Еле видная в толпе, Эсфирь громко сказала: "Всем сейчас же разойтись! Больные - на прием". И те послушно поплелись к амбулатории. С носилками спешили Павел и фельдшер Анатолий. Переложили на них женщину, теперь дрожавшую мелкой дрожью так, что зубы у нее стучали, и понесли в больничный барак. А оттуда снова раздался прерывающийся крик: "Я умираю! Я умираю!" Женщиной занялись доктора, но хлопоты их длились недолго. Крики утихли, и минут через десять Иван Иваныч вышел из смотровой.
   - Она умерла. Сердце, по-видимому. Знаете, - обратился он к Эсфири,- вот сколько лет работаю, сколько смертей перевидал! И пришел к выводу, что все умирают без сознания. Оно уходит от человека раньше, чем сердце останавливается. Верите ли, впервые вижу женщину, умершую в полном сознании. Она, знаете, до последней минуты шептала: " Я умираю".
  
  
Глава 16.История Аманды Енсен
  
  Январский уральский мороз трещал под окнами лазарета, скрип саней и людских шагов резко звучал в ледяном воздухе, и яркие холодные звезды сверкали в просторах зимнего неба. Екатерина Васильевна, укрывшись всем, чем только возможно, не снимая с ног стеганые ватные бахилы, прилегла поспать перед дежурством, начинавшимся в шесть утра. Ей показалось, что прошло всего несколько минут, когда над ухом раздался голос Сони, настойчиво трясшей ее за плечо.
  - Вставай, Катюша, двоих мужиков раненых притащили и женщину привезли из деревни - в глазу щепка, и кровь идет. Мужики в бараке подрались, хватили друг друга ножами. Или заточками. Один в шею ранен, другой в руку. Кровотечение сильное. Иван Иваныч сейчас придет, я за Ашотом послала. Но пока мне одной не справиться, а Эсфирь с температурой лежит.
  - Господи, да я же поспать не успела...
  - Два часа уже спишь, Катерина, давай вставай!
  
  Перетянули жгутом руку раненому, ругавшемуся беспрерывно, так что привыкшим уже давно к матерному наречию сестрам тошно стало, и Соня, сама успешно пользовавшаяся этим наречием, рявкнула так, что мужик вытаращил на нее мутные, залитые сивухой глаза и на время умолк. Кровотечение, вроде бы, утихало. Второй, раненный в шею, лежал молча, с закрытыми глазами. Он был такой худой, что непривычному человеку страшно было бы увидеть его раскрытую грудь. Ключицы выпирали, как толстые палки. Ребра можно было пересчитать без труда.
  - А женщина где? - спросила Екатерина Васильевна.
  - Я ей глаз завязала и в палату отвела, Ашота ждем.
  - Они откуда?
  - Я же тебе сказала. Эти двое красавцев - наши, из 5-го барака, а женщина - из деревни, на поселении там, эстонка.
  - А почему эстонка?
  - А я почем знаю...
  Пришел дежурный доктор Иван Иваныч, промыл и перевязал руку ругавшемуся мужику, перевязал и второго, померил у него давление и распорядился:
  - Этого, с рукой, утром на место отправить, а тот пусть полежит. Сдается мне, что у него пеллагра начинается, кожа прямо как пергамент. Пусть отдохнет пару дней, доходяга.
  - А я, - завопил мужик с раненой рукой, - а я, доктор, что же? Помирать в барак пойду? У меня температура - вон девка эта цыганская, ...твою мать - померила. Я вашу повязку на х... сорву, пусть кровью изойду. Этого Гришку Вы оставляете, а он первый начал!
  - Заткнись, дурак, - спокойно сказал Иван Иваныч, - не девка, а медицинская сестра, сестра милосердия - так раньше говорили. А что цыганской породы - он подмигнул Соне - так ты на нее полюбуйся, а не матерись. Она тебе еще судьбу предскажет. А повязку сорвешь - кровью истекать будешь, а я помогать не стану. Помирай на здоровье.
  Повернулся и вышел. Мужик тотчас умолк. Потом пробормотал:
  - Ладно, ...твою мать. Хоть до утра на кровати полежу. Закурить дай, как тебя там, сестра милосердия, что ли?
  - Не курим, - сказала Соня. Она бросила курить в лазарете. Доставать курево было так трудно, что она решила, - нельзя же жить в зависимости от этого. Однажды в "той жизни" Митя сказал... Она закурила у костра, а он покачал головой: "А я дал себе слово - не стану ни пить, ни курить. Это унизительно - ставить себя в зависимость от каких-то привычек. Понимаешь - унизительно"! Вспоминая это, Соня усмехалась - совсем был другой мир, и он давно в черную бездну погрузился. А где сейчас Митя - ведь не узнать никогда. Вдруг и он в наших краях... Он всегда говорил то, что думал.
  
  Соня и Екатерина Васильевна вышли из палаты и заперли ее.
  - Я пойду посплю, - сказала Екатерина Васильевна.
  - А на эстонку посмотреть не хочешь? И Ашот уже, наверное, пришел. Не уходи, Катериночка.
  Ашот был глазной врач. Конечно, он принимал не только пациентов с больными глазами, но нередко случалось заниматься и прямой своей специальностью. Армянин, красивый, средних лет, ласковый дамский угодник. Какие уж в лагере дамы! А Соня все равно так называла Ашота, потому что видела, что нравится ему, и невольно вела себя с ним кокетливо.
  Когда они вошли в глазной кабинет - так назывался отгороженный угол лазаретного барака, где стояла на столике сильная лампа и висел шкафчик, где Ашот держал свои инструменты и лекарства - доктор занимался с больной. Он то напевал что-то, то тихонько бранился - ночью электричество было таким слабым, что работать ему было трудно. Перед ним сидела высокая крепкого сложения женщина лет 45-ти, с запавшим беззубым ртом. Он с неудовольствием глянул на вошедших, не любил, когда его отвлекали от работы. Но ничего не сказал, кажется, уже заканчивал. Звякнул отложенный инструмент.
  - Всё, - сказал он, - закрой глаза и сиди спокойно. Это железная стружка в глаз попала. Я тебе сейчас в глаз покапаю и завяжу до утра.
  - Спасибо Вам, доктор, - отозвалась женщина, - пойду домой.
  - Так, - Ашот хлопнул ладонями по коленям и откинулся на спинку стула, - сколько до твоей Петровки?
  - КилОметров десять.
  - Хочешь замерзнуть по дороге? Или ты здесь первую зиму?
  - Третью уже. Всё знаю. У меня там дети.
  - Если хочешь еще своих детей увидеть, не пойдешь. Переночуешь здесь, а завтра утром наш сторож на санях поедет, фельдшера по деревням повезет. Он тебя хоть часть пути подвезет. И никаких разговоров. А вы, девушки, - обратился он к сестрам, - устройте Аманду Ивановну Енсен. Так я говорю?
  - Просто Аманда.
  -Устройте Аманду переночевать, ну хоть в изоляторе, благо, он сегодня пустой. И укройте ее хорошенько, а то у нас холодно, а тут небольшое переохлаждение имеет место. Хорошо бы ей кипяточку. Сонечка, Вы на дежурстве? Проследите. И глаз забинтуйте.
   Ашот встал, пошептал что-то Соне на ухо, та засмеялась: "Ладно Вам, Ашот Артурович..."
  
  - Ложитесь, как есть, - сказала Екатерина Васильевна, когда Аманда хотела раздеться, - у нас тут не жарко, а одеяла наши чуть потолще простыней.
  Аманда поколебалась, но легла на чистые, хотя и совсем серые простыни, не снимая юбки и теплой кофты. Екатерина Васильевна укрыла ее двумя одеялами и подоткнула со всех сторон, а сама села рядом - ждала, когда Соня принесет кипяточку. Аманда отвернулась и заплакала.
  - Вы что это? - сочувственно спросила Екатерина Васильевна.
  Аманда всхлипывала:
  - Дети у меня в деревне. С соседкой оставила. А молодейшей девчонке пять лет.
  - Да они спят крепким сном, наверное. Они же не одни.
  - Да, еще два парня у меня.
  - А почему Вы говорите "молодейшая"? "Младшая" надо.
  - Я не знаю. Мы эстонцы.
  - И как тут оказались? Эвакуировали вас, когда немцы подошли?
  Аманда улыбнулась, утирая слезы:
  - Выковыренные? Нет, мы тут такие же, как и вы. Только не за колючкой.
  - Как это? Расскажите, только Соню подождем, она тоже послушает, ладно?
  Пока ждали Соню, постоявшую в коридоре с Ашотом, а потом зашедшую к раненым мужикам, Екатерина Васильевна разглядывала эстонку, прикрывшую глаза в тепле. Она сняла платок с головы. Волосы у нее были светлые, подернутые сединой, лицо миловидное, но все в ранних морщинах, которые, впрочем, нисколько ее не портили. И длинный нос.
  - Она похожа Буратино", - сказала о ней Соня.
  Екатерина Васильевна согласилась и добавила:
  - Да, и Буратино был очень милый.
  
   Соня вошла с дымящейся кружкой кипятка. Аманда села и стала греть руки о кружку, потом потихоньку стала пить.
   - Спасибо вам, - сказала она, улыбаясь, - только внутри прогреюсь, и расскажу. Нет, это не эвакуация была. Война, говорят, 22-го началась. А нас забрали еще 15 июня, в воскресенье.
  
  Аманда отставила кружку и легла.
  - Ну, так вот. Мы с Юханом из крестьян, на хуторе жили. Около такого местечка - Хяэдемеесте называется, а по-русски вроде бы - Веселые мужики. В четверг у моего деверя умерла жена, она долго болела, ее маленькая девочка давно уже у меня была. В воскресенье похороны назначены, ждали людей. Но в субботу пришел деверь и говорит: "Что делать будем, не долежит она до воскресенья, она ведь полная". В субботу утром стали рыть могилу, похоронили только своей семьей. Деверь говорит: "Я не могу один в своем доме, пусто, страшно". Пошли все к нам.
  В воскресенье утром милый мой муж Юхан ушел рано утром к морю, он на берегу с рыбаками работал. Я встала, выгнала коров, приготовила еду Энделю, старшему своему, он в лес собирался - там работал, там и жил всю неделю. Нажарила ему салаки, молока приготовила, копченую свинину положила. Он уехал на велосипеде. Сама прилегла опять. Вдруг стук в дверь:
  - Открывайте!
  - Так что же открывать, там все открыто.
  Опять стучат громко:
  - Открывайте!
  Я встала, открыла. Стоят трое с оружием и двое соседей. Один русский, маленького роста, достает бумагу, говорит:
  - Вы Енсен Аманда?
  - Я.
  -А где ваш муж?
  Пошли за ним на берег.
  - Енсен Эндель, Енсен Юло, Енсен Хелле - здесь?
  Хелле маленькой было два года, Эндель в лесу, Юло дома. Пришел Юхан. Стали читать бумагу, написано по-русски. Я плохо понимала. Но поняла, что будут увозить.
  - Собирайтесь!
  - Что собирать?
  - Что можете. На скотину, дом, вещи напишете бумагу кому-нибудь из родственников, они могут продать и вам выслать деньги.
  Послали в Хяэдемеесте за моей теткой. А ведь мы с Юханом уже выбились тогда из нужды, вдвоем раскорчевали участок, у нас поле было, построили дом, имели двух коров, коня, овечек, кур. Не знаю я, что собирать. Русский тот хороший был, он нас жалел, объяснял: "Берите еду, сколько можете. Возьмите котел, там, где жить будете, можно будет в нем еду варить".
  Пришла тетка, на нее написали бумагу об имуществе, за Энделем деверь на велосипеде поехал. Он уж понял, что нас увозят, говорит Юхану потихоньку: "Я скажу Энделю, пусть в лесу спрячется?" Юхан только головой помотал - не надо, мол, ведь и там найдут... Только от нас отделят. Я собрала крупу, копченую свинину, муку, сахар - что было, немало. Стали выводить во двор, велели залезать в грузовик. А там уже двое сидят - муж и жена, недалеко жили, на своем хуторе. Кругом люди стоят - на похороны ведь к нам пришли! На нас смотрят, кто плачет, кто ничего не понимает.
  
  Привезли нас в Пярну, прямо на вокзал. Там уже нас таких много, были тут и знаменитые пярнуские богачи - Ерик, например. У него магазины были богатые, просто миллионер был; жена у него украинка, ко мне прибивается. Еще и другие мужики, с женами и детьми. У одного жену взяли из родильного дома, у нее на руках был мальчик трех - четырех дней отроду и еще рядом девочка. Чемоданы у них были такие, что я сроду не видела. Богатые все больше, ну и хуторские, кто не бедный.
  Разделили нас с мужиками: их в один вагон, нас в другой. Эндель, глупый, не с нами и не с отцом, а с какими-то парнями в вагон влез, но я запомнила, где он. В нашем вагоне несколько нар в углу было, туда я прошла с детьми и другие, у кого маленькие дети. Посредине вагона в полу дыра, в нее ходили по нужде, а из вагона не выпускали. Мы все боялись, как бы дети туда не провалились, ведь их не удержишь. По ночам по очереди спали. Есть, кроме хлеба, ничего не давали. Воду приносили. Но у всех продукты все же были. Сами готовили кое-как - у кого примус, у кого спиртовка. Я матери того маленького мальчика давала манну, сахар, она кашу варила. А молока у нее не было. Ребеночек ее дней через пять умер. Она ничего, но как же муж ее убивался! Его пустили к ней. Как же он плакал и все повторял: "Сусанна, Сусанна!" Так жену его звали. Потом на какой-то станции ей разрешили выйти и похоронить мальчика.
  
  На одной остановке говорю солдату:
  - Пустите поговорить с сыном и с мужем.
  -Знаешь, в каком вагоне?
  - Знаю.
  - Ну, иди.
  Подошла к вагону, где Эндель, зову его к себе, ему было 14 лет всего. Он не хочет, говорит:
  - Не пойду.
  - Ты что, с ума сошел, от семьи хочешь отделиться?
  Взяла его. Юхан в своем вагоне к двери так и кинулся:
   - Живы? - спрашивает.
  - Живы, - говорю, - но у нас денег совсем нет.
  Деньги-то у него остались. Дал он мне денег, тут уже гонят в вагон. Обнялись мы, меня солдат в спину прикладом толкает.
  Ехали мы восемь суток, не знали, что война уже началась. И вдруг говорят: "Отцепляют мужиковские вагоны"! Девки выставят в щель зеркальце и смотрят в него, что в хвосте делается. Нет мужиковских вагонов! Как тут закричали, заплакали, в двери стучим. А что сделаешь? Никто не отвечает. Поезд гудит, и всё. На остановке смотрим - и правда нет. Так и попали наши мужья совсем в другое место, далеко от нас. А потом мы узнали, что их всех в Сибирь, в лагеря увезли, а кого потом и расстреляли. Я Юхана, моего милого мужа, больше не видела, он вскоре же умер, мне один мужик рассказал, что Юхан о нас очень убивался.
  
  А нас привезли в Соликамск, выгрузили на площадь у вокзала. Объявляют: поедете в деревню Петровка, будете работать в колхозе. Опять на грузовик, да не посадили, а всех поставили: сесть нельзя было, так набито, вещи в ногах, дети на руках кое-как. Так стоя и ехали.
  Приехали на место, поселили. Изба худая. Ну, кое-как устроились. Сначала давали хлеб из сельпо по 400 грамм, у меня с детьми получалось 1600. Работать гоняли, как скотину, Хелле я с собой брала. Все лето я так работала, что бригадир мне говорит: "Ты, девка, не старайся так, все равно ничего не получишь". Но я по-другому не могу, так с детства приучена. А осенью вызвали в сельсовет и сказали: "Всё, хлеба вам больше не будет, хлеб фронту нужен, а ваш хлеб в поле остался, вы его не убрали". Все закричали, заплакали. Вера Ерик кричала, что утопится, - чем же детей кормить? Но у наших богатых еще было, что продавать, а у меня мало что было, и детей трое.
  
  Зимой один мужик из соседней деревни приходил, говорит:
  - Я куплю костюм для мальчика.
  А у меня был костюм Юло. Думаю: продать?
  -Ну, - говорит, - надумаешь, приходи.
  Ну, я и пошла с этим костюмом и с санками. Думаю, обратно повезу, что за костюм даст. Мужик посмотрел костюм, говорит:
  - Дам пуд овса.
  - А куда же мне с овсом? Мельницы же нету, что я буду с овсом делать? Дай муки.
  - Нет!
  Не продала я костюм, собралась обратно, уже вечер, но путь недалекий, всего семь килОметров. Одна баба дала мне вареных картошек, я их в платок и за пазуху - детям. Когда выходила из деревни, из избы выглянула девка, говорит: "Тетя, не ходи, буран начинается". А я думаю: семь километров, я быстро дойду, и пошла. Буран начался, но я видела дорогу по столбам. Недалеко от Петровки я решила пойти покороче и свернула в низкое место. А буран все сильнее, снег уже по пояс. Потом по грудь, дороги нет, и столбы я потеряла. Вижу вдали огни, а идти не могу, снег уже по шею, не могу двинуться, санки замело. Думаю: всё, сейчас заметет, замерзну, и хорошо. Но дети, дети! Мои дети, они же ждут! Слава Богу, слышу чей-то голос, все силы собрала и сама подала голос. И он услышал, это был пасечник, ехал из лесу с дровами. Он ко мне свернул: "Что же ты, тетка, ведь ты умрешь, вот же дорога рядом". Вытащил меня, санки прицепил к возу, меня посадил и довез до дому. Я вошла, дети ко мне. Я им картошки сую, а сама стала так громко плакать, не могу остановиться. Плакала всю ночь, не могли меня успокоить.
  
  А что мы ели? Летом иди в поле, всё твоё - осот, крапива. Из осота лепешки делали - животы болели страшно. Зубы выпадать стали. Пошатается зуб, а ты его пальцами и вынешь. Цинга называется. Из крапивы щи, но ведь одна крапива, ни одной картули - ой, это картошка по-нашему. Но, правда, сыновья на второй год уже работать начали, как могли. Эндель, когда отправляли нас, в карман стрижечную машинку сунул и приладился стричь деревенских, придет с баночкой молока. А хлеба у местных у самих не было. Когда мы приехали, они говорили: "Мы два года уже хлеба не видели, у нас дети, когда есть хотят, хлеба не просят, как ваши, а говорят: дай картули, каши дай..."
  
  Конечно, мы все умерли бы, тогда многие наши поумирали. А нас то спасло, что я умею сети плести. Пришли как-то из колхоза мужики, говорят: "Кто умеет сети вязать? Ведь вы же приморские". А меня свекровка научила, я не хотела учиться, а она говорит: "Учись, в жизни пригодится". Вот она-то нас и спасла. Я говорю: "Я умею". Стали смотреть, как я вяжу. А вязать надо так, чтобы узел не двигался. И я вяжу не так, как местные, а быстрее - они два движения делают, а я одно. Позвали стариков, спрашивают:
  - Годится?
  Те посмотрели, говорят:
  - Хорошо.
   Дали мне вязать сети и за это стали платить деньгами, и хлеб дают. Другие эстонки приходят ко мне, просят научить, я учила. Но тут ведь и скорость нужна - мэтры, мэтры! Пока что я одна и вяжу. Ну, теперь уже Юло работает, ему 15 лет. У него уж и девка тут есть, русская. Говорит: "Я, мама, тут останусь, женюсь"
  - А Вам сколько, Аманда? - спросила Соня.
  - Мне сорок ("а я решила, что ей за пятьдесят", - ахнула Екатерина Васильевна), а думаю - старуха я, никогда, наверное, Эстонию свою милую не увижу.
  - Аманда, - спросила Екатерина Антоновна, - а вам объяснили, почему увозят из родных мест?
  Аманда усмехнулась.
  - Одно слово говорили: "Так надо. Это дэпортация. Д-э-п-о-р-т-а-ц-и-я.". А литвы, латвии сколько забрали! Я тут встретила двух девчонок из Литвы. Образованные. Ходили по селам, осматривали всех. Говорили: трахома. А я и не знаю, что это такое. С глазами что-то. А наших, эстонцев, говорят, тысяч 10 забрали, тех, кто побогаче, кто крепко на ногах стоял.
  Соня и Екатерина Васильевна молчали. Аманда согрелась и стала засыпать. Екатерина Васильевна думала: "Господи, Господи, сколько же горя. А выживать надо".
  Рано утром, когда Екатерина Васильевна заступила на дежурство, Аманда уже собиралась уходить. Еще даже не рассвело
  - Не уходите, Аманда, Вас сторож подвезет, - предложила она эстонке.
  - Нет, родная, пойду, он еще когда поедет, а я тут быстро дойду. Мороз небольшой сегодня. Спасибо вам с Соней. А у Вас-то есть дети?
  - У Сони сын шестнадцати лет. У меня трое было. Одного Сталин отнял - расстреляли. Второго война взяла, убили. Дочка в Москве учится. Боюсь за нее.
  - А мужик где?
  - Думаю, расстреляли давно. Ничего про него не знаю.
  - Ну, дай Бог тебе детей увидеть. Спасибо. Прощайте.
  
  Аманда ушла в темноту раннего зимнего утра. Ушла в свою Петровку, ту самую Петровку, откуда летом привезли женщину, кричавшую: "Я умираю! Я умираю!"
  Соня думала: "Запомнить - Аманда Енсен, эстонка. Может, когда-нибудь напишу о ней. Все ее мысли о детях. Боже мой, почему я так мало думаю о Пете? Ему шестнадцать уже..."
  Екатерина Васильевна тоже думала о своих детях. Дима, Саша - их нет уже. А про Таню она думала со страхом Дело в том, что Таня собиралась летом приехать в Соликамск на свидание с матерью. Екатерина Васильевна и ждала этого, и боялась.
  
  
   ЧАСТЬ 3. ПРЕДАННОСТЬ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО
  
  
Глава17.В Москве, на Красной Пресне
.
  
  Петру Батурину - девятнадцать, он студент второго курса географического факультета Московского университета. Он давно уже живет с бабушкой Марией Андреевной в Москве. В сентябре 41 года, когда кольцо блокады сжималось вокруг Ленинграда, дед Батурин успел отправить его в Москву. Митин отец ушел на фронт в первые дни войны, а два года спустя был убит. Петр Иванович и Евдокия Ивановна не пережили блокаду, умерли в квартире на Литейном.
   Мария Андреевна после ареста дочери переехала в Москву, к своей старшей сестре Ольге, и поселилась в ее маленькой комнате, в коммуналке на Красной Пресне. Ольга Андреевна, старая дева, учительница немецкого языка, не похожа была на свою сестру - громогласная, высокая, мужеподобная, всегда в черном костюме с длинной юбкой. Все свое время она отдавала школе, не признавая никаких домашних забот. Немытая посуда складывалась в общественной кухонной раковине и оставалась бы там навсегда, если бы не соседи, люди приличные и спокойные. Они не выражали возмущения, аккуратно отставляли посуду на кухонный столик соседки, а иногда даже и мыли ее.
  Мария Андреевна, напротив, была величайшей аккуратисткой и взяла на себя все заботы по хозяйству. Она устроилась на работу билетершей в театр Революции и работала только по вечерам. А днем безуспешно старалась навести порядок и чистоту в их маленькой комнате, пыталась сложить аккуратно книги на столе, вытереть пыль и подмести пол. Потом отправлялась в кухню и в ужасе - как бы соседи не заругались, - мыла брошенную Ольгой посуду, оттирала запачканную плиту.
   Иногда Мария Андреевна робко пыталась объяснить сестре, что гораздо удобнее жить, если всё класть на место - искать не приходится, как ищет по утрам Ольга, собираясь на занятия. Ольга совершенно не сердилась на эти замечания. Она просто не слушала их, только иногда замечала вслух, что ее жизненный опыт и опыт сестры совершенно различны. Она давно поняла, что вся эта эфемерная чистота, которую все равно нельзя сохранить больше, чем на два дня, значения не имеет. А бесконечная стирка постельного белья - к чему? Без простыней нужно спать! Мария Андреевна приходила в ужас.
  При этом Ольга Андреевна, по совершенно непонятным причинам, иногда принимала решение украсить свою жизнь предметами роскоши. Купила вдруг дорогой столовый сервиз на двенадцать персон, - он много лет так и простоял нетронутым на широком подоконнике. К советам младшей сестры - купить себе лучше приличное белье, - Ольга Андреевна не прислушивалась.
   Появление тринадцатилетнего Пети в их и без того тесной и захламленной комнате она встретила, однако, совершенно спокойно и даже вела с ним беседы на литературные темы, в особенности напирая на то, что религия - это опиум для народа, и здравомыслящий человек в Бога верить не может.
  А кончилось все плохо. Осенью 41 года Ольга Андреевна отправленная вместе с учениками на оборонные работы под Москвой, простудилась и вернулась домой совсем больная. Эвакуироваться она отказалась; не уехали в эвакуацию и Петя с бабушкой - опасаясь потерять комнату. Все держалось на Марии Андреевне - театр уехал в Саратов, у нее не было прежней работы, и она нанялась в артель, дававшую ей маленький заработок - то красила какие-то платки, то вязала из грязноватых белых ниток бюстгальтеры на продажу. Главное же - работа давала ей рабочую карточку. А еще кое-что зарабатывала шитьем, как в давние времена, в Смоленске. Правда, заказов было немного и все мелкие - война. Она раздобыла печку-буржуйку, покупала дровишки и не замерзли суровой зимой 41 года. Только их комната и была теплой - соседи уехали в эвакуацию еще в октябре.
   Ольга Андреевна сидела без работы. Ее школа закрылась, в другую устроиться не удалось. А без школы, без немецкого языка ей делать в этой жизни было нечего. Сестра, пытаясь как-то развлечь ее, просила заниматься с Петей, Но из занятий этих ничего путного не получалось.
  Однажды зимней ночью 1942 года Петя проснулся и увидел, что баба Оля сидит на своей кровати в ночной рубашке, крестится и что-то быстро шепчет. Он понял и испугался - молится. Молитвы свои за неимением иконы она обращала к картине, висевшей на стене напротив. А утром Ольга Андреевна сообщила о своем решении навестить подругу Валентину, проживающую за городом, в Тарасовке. Она давно уж зовет ее погостить пару недель.
  - Совсем я тебя, Маруся, замучила, - проговорила она с непривычной мягкостью, - я же все понимаю, ты у нас единственный кормилец теперь. Поеду я к Валентине.
  - Оленька, - возразила Мария Андреевна, - это мы с Петей тебе на голову сели. Но что сделаешь - война кончится, мы к Сонечке уедем, как только ее освободят - три года ей осталось. А к Валентине, конечно, хорошо съездить на несколько дней, от нас отдохнешь.
   И Ольга Андреевна собралась ехать на следующий же день. Утром Петя ушел в школу, и она вдруг страшно огорчилась, что не попрощалась с ним.
   - Ты ему передай, - наказала она сестре, - что я очень ценю его. Мне кажется, он ученым станет. И еще скажи, что над вопросами веры в Бога пусть он сам серьезно подумает, мы с ним об этом разговаривали, но каждый должен сам. А ты, Маруся, помнишь, как нас мама в католическую веру крестила? В Смоленском костеле? Помнишь, как католики крестятся? И она вдруг перекрестилась католическим крестом.
  - Да что ты, Оля? - испугалась Мария Андреевна - Ты разве верующая?
  Ольга Андреевна ничего не сказала, обняла сестру:
  - Ну, что, Маруся, кривая жизнь у меня получилась.
  - Оленька, ну, к чему это ты? Ты стольких детей выучила. И еще выучишь. Надолго у Валентины не задерживайся, мы с Петей тебя ждать будем.
  Ольга Андреевна надела старую шубейку с вытертым лисьим воротником, голову замотала платком.
  - В платке у тебя прореха, - заметила сестра, - возьми мой.
  Ольга Андреевна махнула рукой:
   - Да что платок! Ну, прощай, Маруся... всё, пошла.
  Мария Андреевна следила сквозь промерзшее стекло, как Ольга, опираясь на палку, медленно бредет по заснеженному двору. На голове платок с дыркой сбоку, большие валенки с галошами, в руке - авоська, набитая каким-то тряпьем. Не оглянулась, подошла к подворотне, и вот скрылась ее высокая угловатая фигура. Мария Андреевна отошла от окна. Недобрые были у нее предчувствия. Почему она перекрестилась?
  А через три дня позвонила Валентина и сообщила, что Ольга попала под поезд, погибла, - тело ее лежит в морге районной больницы в Тарасовке. Мария Андреевна приехала на похороны и долго всматривалась в строгое, с чудовищно увеличившимся носом, пожелтевшее лицо сестры. Только она и Валентина проводили ее на кладбище и постояли над маленьким холмиком. Поставили укрепленную на деревянной рейке фанерную дощечку с написанными химическим карандашом именем и фамилией покойницы.
  Дома она достала старую фотографию - Оля была на ней в гимназической форме, смотрела строго и решительно, но ни в чем не упрекала сестру, которая чувствовала себя в чем-то виноватой. Ее не оставляла мысль, что Оля попала под поезд не случайно.
  Так Мария Андреевна с Петей остались одни в маленькой комнате в квартире на Красной Пресне.
  
  
Глава 18.Студент Петя Батурин
  
  Трамвай шел непривычно быстро, и Петя, поняв, что приедет на факультет слишком рано, сошел у Никитских ворот. Вышел на Тверской бульвар и сел на скамейку. Следовало еще раз продумать предстоящий разговор с зав. кафедрой океанологии, к которой он выразил желание прикрепиться, - в первых числах учебного года второкурсники стали распределяться по кафедрам.
  Первый курс он закончил прекрасно, в его зачетке - одни пятерки, и он рассчитывал добиться участия в совершенно особой океанологической экспедиции. Он мечтал об этом еще с 1-го курса, узнав, что готовится большая экспедиция на корабле "Витязь". Говорили, что корабль этот, построенный еще до войны в Германии и переданный СССР по репарации, теперь оборудуется по последнему слову науки и техники специально для экспедиций по изучению мирового океана. Экспедиция планировалась в 48 году, но уже сейчас начинали подбирать группу исследователей, причем хотели привлечь, помимо специалистов, и студентов Московского и Ленинградского университетов. "Это станет началом новой эпохи в океанологических исследованиях, и особая их часть будет посвящена подводному миру"! - рассказывал на лекции сотрудник Института океанологии. Звучало очень заманчиво. Побывать в экспедиции, увидеть Тихий океан - это привлекало Петю необыкновенно.
  Наверное, он унаследовал от матери "охоту к перемене мест", но до сих пор желание повидать мир выражалось лишь в чтении о путешествиях в журнале "Вокруг света". А еще жила в нем какая-то непонятная ему самому внутренняя тревога, побуждавшая все время желать каких-то перемен. Мария Андреевна называла это живостью характера. Он вовсе не предполагал стать только лишь кабинетным ученым и подумывал о том, чтобы параллельно географическому окончить еще и геолого-разведочный факультет.
   По предложению зав. кафедрой океанологии он подал заявление о зачислении в группу участников экспедиции, и сегодня предстоял серьезный разговор. Научная сторона его нисколько не волновала - он был прекрасно подготовлен. Но придется заполнять анкеты, писать автобиографию. Вставал серьезнейший вопрос - о матери.
  Петя не видел мать двенадцать лет, и все эти годы с ней почти не переписывался. Всего два - три письма получила от него Соня - когда его привезли из Ленинграда в Москву, когда кончил школу, когда поступил в университет. Он плохо помнил ее. В памяти сохранились лишь отдельные картинки давнего лета в Красной Поляне: утренняя зарядка, он стоит в ряду физкультурников, а перед ними мама - тоненькая, в коротких шароварах и голубой майке. Они делают упражнения, а потом она вдруг выгибается, делает мостик и на секунду становится на руки. Все ей хлопают. Идут с мамой куда-то в горы, и его несет на плечах какой-то дядя. Мама больна, лежит, закрыв глаза, и бабушка Маруся, до того лета почти не знакомая, не позволяет ему подходить к ней. И еще: он просыпается ночью - какие-то дядьки поднимают под ним матрац, что-то ищут. Мама прощается с ним и уходит. А на следующий день его рожденье, и бабушка все время плачет. И еще осталось смутное впечатление того времени - маме было не до него, они вместе почти не бывали...
   А потом... Ленинград, папа, дедушка и бабушка Батурины, появление у папы за перегородкой какой-то тети Зои, с которой Петя не успел подружиться. Соседи... Пете запомнился эпизод, происшедший вскоре после возвращения из Красной Поляны. Утром он пошел в уборную. Она была занята, и он остановился в ожидании. Кто-то спустил воду, дверь отворилась, и вышел показавшийся ему незнакомым молодой мужчина. Петя взялся за ручку двери, но молодой человек тронул его за плечо и спросил:
  - А ты, пацан, что же не здороваешься?
   Петя дернулся войти в уборную, но человек больно сдавил его плечо.
  - Я дядя Николай, запомни. Я твою мать ой как хорошо знал. - Он усмехнулся. - Она где? Вы почему с отцом одни приехали?
  - Я не знаю...
  Петя дернулся опять. Противный дядька отпустил его и засмеялся:
  - А я знаю, наверное, знаю.
  Петя вернулся к себе и сказал бабушке:
  - Там какой-то дядька меня в уборную не пускал и про маму спрашивал.
  - Это сосед наш - дядя Коля Колпаков. Ты, Петенька, с ним здоровайся, а разговаривать с ним не надо.
  И еще одна встреча с дядей Колпаковым запомнилась Пете. Вся жизнь перевернулась, когда утром 22 июня он услышал по радио, что началась война. Почти сразу же с ним распрощался папа, им уже не суждено было увидеться - он ушел на фронт воевать с фашистами. Дедушка, прощаясь с папой, говорил, чтобы он немедленно прислал им свой адрес, они крепко обнялись. Бабушка плакала и все спрашивала папу, не забыл ли он взять все необходимое. Папа только улыбался. Потом он поднял Петю и сказал ему:
  - Ну, до свидания, сынок. Ты, Петька, ничего не бойся, фашистов мы не подпустим к Ленинграду. Бабушке во всем помогай по хозяйству. Не ссорьтесь тут - и он посмотрел на тетю Зою.
  - А я и не боюсь, - сказал Петя, - только ты возвращайся скорее.
  Папу пошла провожать тетя Зоя. А через пару дней она исчезла - ушла к родителям, и больше Петя ее не видел.
  А потом к ним неожиданно заявился Колпаков.
  - Попрощаться пришел, - обратился он к Петру Иванычу, - ухожу на фронт. Максим-то Ваш где?
  - Максим-то? - вдруг с раздражением поднялся Петр Иванович, - Максим прежде Вас добровольцем записался. А Вы - в какие же части?
  - А это куда партия пошлет. О невестке Вашей имеете известия?
  - Что это моя невестка Вас так интересует? - уже почти со злобой в голосе гремел Петр Иваныч. - Какое Ваше дело?
  - Да так, ничего. Ну, что же, счастливо оставаться.
  Усмехнулся и вышел.
  
  Всё это были какие-то грустные и скучные воспоминания. Пете, пожалуй, хотелось всё это забыть - перед ним открывалась совсем новая, интересная, его собственная жизнь, и тащить за собой туда весь этот старый груз не следовало
  Он встал со скамейки, прошел по боковой дорожке бульвара к Пушкинской площади, повернул обратно. Бульвар был совсем пуст, только дворник подметал центральную аллею. Под ногами приятно шуршали сухие желтые листья, от них исходил слабый винный запах. Было тепло, но уже каким-то последним осенним теплом, мягким, ласкающим.
   Он повернул на Герцена и пошел по узкому тротуару вниз, к Манежу. На другой стороне улицы на углу Собиновского переулка краснокирпичный театр Революции вывесил афишу нового сезона. Красивое здание Консерватории. Если подойти поближе можно услышать переливающиеся звуки разных инструментов. Дальше, вниз. Он вошел с переулка в университетский двор и поднялся на свой факультет.
   В комнате - человек шесть. Двое студентов скромно сидели в сторонке - парень и девушка. Девушка была знакома Пете, из его группы - Светлана Кротова. "Она тоже в экспедицию хочет? - удивился Петя. - Ну-ну". Преподаватели весело болтали, в комнате было сильно накурено. Когда Петя постучался и вошел, зав. кафедрой профессор Краснопольский взглянул на часы:
   - Половина девятого. Вот это точность, товарищи! Давайте начинать, а то, кажется, некоторым сотрудникам нужно будет уйти на лекцию.
   Преподаватели расселись и приготовились к беседе. Сначала зав. кафедрой завел речь о проблемах и перспективах современной океанологии, но потом прервал себя:
   - Да что я вам, товарищи, толкую о теоретических вопросах. Ведь мы не для этого собрались. Время - деньги. Не так ли? Давайте по существу. Вы все, конечно, знаете о проекте с кораблем "Витязь". Скажу только, что планируется нечто грандиозное. Я был в институте океанологии и детально ознакомился с проектом экспедиции. Океанологи заинтересованы в сотрудничестве с нами и хотят привлечь к участию в первой экспедиции наших лучших студентов.
  - Студентов? - удивилась полная дама у окна, наблюдавшая за тем, что делается в университетском дворе, - Вон они по двору бегают, прямо мальчишки. Ведь они ничего не умеют.
  - Делаем ставку на молодые кадры, Эльвира Константиновна, - ответил Краснопольский - таковы указания сверху.
  Он поднял указательный палец и посмотрел в потолок. Дама пожала плечами.
  - Мы отобрали, во-первых, лучших по успеваемости, во-вторых, тех, чье здоровье не вызывает сомнений. Уже со многими поговорили. Сегодня у нас очередная тройка ребят. А вас, товарищи преподаватели, я прошу считать себя членами комиссии по подготовке важного государственного дела. Поэтому я пригласил не только океанологов, но и других специалистов нашего факультета, а также биологов.
   - Позвольте, Федор Семенович, - поднялся со своего места высокий блондин лет тридцати пяти, в сильных очках - я, знаете ли, ботаник, и к океанологии никакого отношения не имею. Вряд ли я тут буду полезен. Может, отпустите меня?
  - Дмитрий Николаевич, - возразил Краснопольский, - Вас я прошу остаться. Вашу кандидатуру партком биофака нам рекомендовал. И работы ведь не так много будет.
  - Ну, хорошо, хорошо...
  Дмитрий Николаевич сел.
  - У нас сегодня трое кандидатов. Светлана Кротова, Эдуард Костенко и Петр Батурин.
   Дмитрий Николаевич вдруг вскочил с места.
  - Повторите, пожалуйста, Федор Семенович, - попросил он.
  - А в чем дело? - удивился зав. кафедрой, - Извольте. Кротова, Костенко и Батурин...
  - Да нет, я просто пропустил мимо ушей, простите.
  Дмитрий Николаевич Сорокин, доцент кафедры ботаники, всеми силами старался сдержать охватившую его тело мелкую дрожь. Он посмотрел на студентов, и ему едва не стало плохо - будто Соня Батурина, подруга его юности, смотрела на него своими черными глазами.
  "Несомненно! Это ее сын, тот шестилетний мальчик Петя..." - Дмитрий Николаевич покачнулся на стуле и закрыл руками лицо.
  
  Заседание кончилось. Когда Петя спускался по лестнице со второго этажа, его окликнула Светка Кротова. Он поднял голову и с удивлением увидел, что тот доцент, что переспросил их фамилии, пристально смотрит на него с площадки второго этажа. Он даже неловко приподнял руку, словно приветствуя юношу, но тотчас опустил, и как-то виновато улыбнулся.
  - Петюня! -меж тем тараторила Света. - Давай смоемся отсюда. У меня деньги есть, пошли в Столешников, там кафе "Лира" открылось. Алкоголь не дают, но мы чаю выпьем с пирожными.
  Петя колебался не больше минуты, махнул рукой - была не была, и они со Светкой быстро выбрались из университетских дворов. А дальше пошли медленно, греясь под мягким осенним солнцем, болтая, о чем придется. Как хороша Москва в последние дни сентября! Как будто сам воздух отливает золотом. Золотая листва деревьев, высаженных на тротуарах улицы Горького, золотой свет солнца, виднеющиеся вдали золотые маковки кремлевских соборов.
  - Да, Петрушка, - вдруг вспомнила Светка, - а почему этот Сорокин тобой интересуется?
  - Какой Сорокин?
  - Да вот на тебя сверху глядел. Ты уже вышел, а он Федора стал расспрашивать про тебя - откуда ты, кто твои родители...
  - Не знаю, я его не видел никогда.
  В кафе публика была в основном побогаче студенческой, но ребятам было без разницы - они уселись за столик и заказали себе чаю с пирожными - с эклерами с заварным кремом и с "картошкой", густо пропитанной ромом.
  - Светка, - спросил Петя, - а почему ты рвешься в эту экспедицию поехать?
  - А ты почему?
  - Ну, я... Я - другое дело. Меня подводный мир интересует. Говорят, будут в батискафе опускать на дно для изучения подводной флоры и фауны. Потом подводное плавание - мечтаю научиться. Но это все большие физические нагрузки - не для девчат.
  - Знаешь, если честно, я совсем по-другому обо всем этом думаю. - Светка загадочно улыбнулась. - Охота побывать на Тихом океане, мир повидать. Охота в обществе интеллектуальных ребят себя показать, подружиться. А океанология... мне это интересно, конечно, а вообще-то я пошла на океанологию из-за экзотики. Но думаю, что такая экспедиция как раз интерес и разовьет.
  - А трудностей в оформлении не предвидишь?
  - Да нет, какие трудности? Мы комсомольцы, нам комитет рекомендации напишет. Я анкету посмотрела. Ну что там - не была, не участвовала, не привлекалась. Национальность. Какие интересы. Чего ждете от экспедиции.
  Петя промолчал. Комсомольцем он был еще со школьных времен. Поступая в университет, написал в автобиографии, что его мать репрессирована. Это не помешало. Значит, и сейчас не помешает. Светка, конечно, ничего не знала, они не были дружны - так, учились в одной группе. Хорошенькая, веселая, беззаботная.
  - А ты что, Петь, призадумался? - заметила Светка. - У тебя-то какие трудности могут быть? Ты же у нас круглый отличник и не то, что я, - серьезно океанологией интересуешься. У тебя какие планы на будущее? Аспирантура?
  - Ну, я так далеко не заглядываю.
  
  Дома Петю ожидали важные новости. Бабушка приоткрыла ему навстречу дверь:
  - Наконец-то! - выдохнула она взволнованно.
  Волнение Марии Андреевны было не беспричинным.
  - Сядь, Петруша, и читай, - она протянула ему письмо и, не дождавшись, когда же он приступит к чтению, со слезой в голосе поторопилась сообщить, - маму освободили. Господи, наконец-то! Ну, ты читай, читай.
  Письмо было короткое.
  "Милая моя мамочка! - писала Соня.- Я должна тебе сообщить важную новость, которая изменит всю нашу жизнь. Ты только не волнуйся, пожалуйста. Я на свободе! Совсем этого не ожидала. Ведь ты знаешь, что мой срок кончился два года назад, а вопрос о моем освобождении даже не поднимался. Я уж думала, что судьба моя - так и остаться за колючей проволокой. Но вот позавчера меня вызвали к начальнику лагеря и вручили постановление об освобождении.
  Первая моя мысль была - тотчас же ехать к вам. Жить в крупных городах мне запрещено. Но повидаться?! И тотчас же уехать за 100 километров от Москвы. Но Эсфирь Исаковна, наша старшая медсестра (я тебе о ней писала) уговорила меня не делать этого, не рисковать и вообще пока что остаться - здесь у меня хорошая работа. Столько лет уже медсестрой в лазарете! Она уверена, что выхлопочет мне комнату в доме для вольных работников лазарета. Помнишь, мы с тобой мечтали - как только меня освободят, вы с Петей приедете ко мне? О Пете я теперь не говорю - ему учиться надо. Но, может быть, ты приедешь? Обсудите с Петей и сообщите ваше решение. Пока что я живу у Эсфири Исаковны, так что не спеши особенно. Но Новый год хотелось бы встретить вместе.
  Крепко тебя обнимаю и целую. Петьку поцелуй от меня тоже очень крепко.
   Твоя Соня"
  Первая мысль Пети была о себе: теперь не придется писать в автобиографии, что мать репрессирована! Конечно, надо обдумать, как все сформулировать, но главное- нет этого отягчающего обстоятельства, нет! Он обнял бабушку.
  Мария Андреевна плакала.
  - Петя, какое счастье! Столько лет прошло, я уж не надеялась. Но кое-чего и тебе не сказала: я решила ехать в Соликамск!
  - Ба! Ты что?
  - Да ты прочел? Мама меня к себе зовет! Ей одной на первых порах нелегко будет. И потом, я давно дала себе слово - как только появится возможность, - поселиться вместе с ней. Я думала, это раньше произойдет, и ты со мной поедешь. Но теперь ты студент, и об этом, конечно, речи быть не может. Только, может быть, ты съездишь с мамой повидаться? На каникулах...
  - Бабушка, давай еще подумаем...
  - Нет, Петя, - Мария Андреевна строго поджала губы, - мое решение окончательное, и больше мы его не обсуждаем. Тебе девятнадцать лет, ты стипендию получаешь, подработать можешь. По хозяйству тебе всегда соседи помогут.
  - Да не в этом дело...
  - Все, Петруша! Нам есть о чем подумать - денег у нас нет. А мне и на дорогу надо, и тебе оставить... и маме кое-что из одежды купить. Но я всё обдумала. Мы продадим Олин сервиз.
  
  Петя решил внимательно обдумать анкету и автобиографию. Заполнить анкету особого труда как будто бы не составляло. В графе "Сведения о родителях" он написал, что его мать была репрессирована, в настоящее время освобождена и работает медсестрой в больнице поселка Нижнее Мошево Соликамского района Молотовской области. А дальше следовали вопросы о членстве в ВКП(б) или ВЛКСМ, находился ли он во время войны на оккупированной территории и есть ли родственники за границей. Тут все было просто. В автобиографии тоже требовалось написать о родителях, и Петя рассказал о том, что в 30-х годах его мать работала сотрудником газеты "Ленинградская правда". Долго обдумывал, переделывал, но ничего путного не придумал. Он понимал, что факт репрессии скрыть невозможно, но надеялся, что освобождение матери окажется весомым доказательством его благонадежности.
  Позвонили с кафедры и напомнили, что анкету и автобиографию надо сдать не позже завтрашнего утра. Вечером Петя еще раз переписал автобиографию и утром поспешил в университет. После второй лекционной пары к нему подошла Светка и радостно сообщила, что им с Эдиком уже написали характеристику с кафедры, и все документы передали в партком. А его Федор Семенович просит к нему зайти. Что-то уточнить. Недоброе предчувствие шевельнулось в Петиной душе.
  Седовласый, румяный, улыбающийся, шутливо беседующий с хорошенькой студенткой, Федор Семенович Краснопольский, полный сознания своей важной миссии, погасил улыбку, как только Петя, постучавшись, вошел в комнату:
  - Вызывали, Федор Семенович?
  - Садитесь, молодой человек, - предложил зав. кафедрой, - нужно переговорить.
  Петя сел, всем своим видом показывая, что он весь внимание.
  - Скажите, Батурин, - начал Федор Семенович, - а Вы, собственно, почему выбрали для специализации нашу кафедру?
  Петя опешил. Ответ прозвучало почти дерзко:
  - Федор Семеныч, но Вы же сами полторы недели назад настойчиво советовали мне выбрать океанологию как науку перспективную, науку будущего.
  - Ну да, ну да, но Ваши-то мотивы каковы? Вы обдумывали, чем хотите у нас заниматься?
  - Меня жизнь подводного мира интересует.
  Федор Семенович усмехнулся:
   - Ну, звучит немножко по-детски. Но понимаю - экзотика, Жюль Верн...
  - Я много об этом читал, верно. Но так и рождается интерес к науке.
  - Да, да. Университет готовит в основном кадры для научной работы.
  - Я это знаю, и думал именно об этом.
  - Вы вот на будущую экспедицию на "Витязе" замахиваетесь...
  Петя был поражен. "Замахиваетесь"! Кафедра предложила его кандидатуру как безупречного и способного студента.
  - Вы же сами меня выдвинули!
  - Но Вы ведь заявление подали, значит, и сами хотите, верно? Так вот, послушайте меня. Экспедиция эта будет иметь государственное значение. Судно выйдет за границы СССР. И, естественно, все участники экспедиции должны быть тщательно проверены. Со всех сторон. Так вот, стоит ли нам, и Вам тоже привлекать внимание к тому, что Ваша мама репрессирована?
  - Но она уже на свободе!
  - Да? Поздравляю. Но ведь была репрессирована, правильно? Боюсь, что Вашу кандидатуру не пропустят. Может быть, стоит Вам ограничиться нашей учебной экспедицией в Баренцовом море, например?
  - Федор Семенович, но я...
  - Ну, хорошо. Так просто я отказать Вам не могу. Да и не хочу. Я покажу Ваши бумаги членам комиссии, потом партком, а окончательно утверждать будет Институт океанологии Академии наук. Это их экспедиция.
  - Петя, - сказал он вдруг мягко, - поверьте, я не в восторге, что приходится все это Вам говорить, не в восторге от всего, что происходит, но, боюсь, трудные времена наступают, поймите. Вы слышали что-нибудь о необходимости так называемой... - Федор Семенович иронически усмехнулся - "непримиримой борьбы с низкопоклонством и раболепием перед западной культурой"? Нет? А вот есть такое постановление, в начале года принято. Но... попробуем. Идите. А завтра зайдите еще раз.
  Вечером позвонила Светка.
  - Петя, что происходит? В чем дело? Меня поймала лаборантка с кафедры и попросила тебе позвонить, чтобы ты завтра после первой пары опять к ним зашел. С тобой члены комиссии хотят поговорить. В чем загвоздка-то?
  - Светик, не спрашивай ты меня. Я сам ничего не понимаю.
   Не хотел он никому рассказывать о своем разговоре с Краснопольским.
  
  
  
Глава 19.Грабиловка
  
  Сервиз Ольги Андреевны удалось продать не сразу, и он к тому же оказался не столь дорогим. Но денег на дорогу Марии Андреевне должно было хватить.
  Декабрь в Москве выдался холодный - впрочем, в те годы он всегда был такой. Случилась оттепель, а потом подморозило, и скользота была неимоверная. Вечером, уже в темноте, возвращаясь домой из булочной, Мария Андреевна упала во дворе и не смогла подняться. Ногу пронизывала острая боль. Двор был пуст. С трудом, подтягивая руками ногу, она подползла к липе, замерзавшей посередине двора, и прислонилась к стволу. Пыталась кричать, никто не отзывался. Так просидела она, промерзая до костей, не меньше получаса.
  Петя подошел к окну, чтобы взглянуть на градусник, прикрепленный снаружи к раме, увидел, что кто-то сидит под деревом, и отошел от окна, решив, что это пьяный. Подумал: "все-таки надо пойти помочь ему - ведь замерзнет". И вдруг услышал: со двора кто-то громко кричит: "Батурин! Петя!" Он высунулся в форточку и увидел соседа, который отчаянно махал руками: "Петька! Скорей, бабушка тут!". Петя опрометью бросился вниз. Вдвоем с соседом подняли бедную Марию Андреевну, уже не сидевшую, а почти лежавшую на снегу. Она была маленькая и совсем легкая. Петя взял ее на руки, как ребенка. Сосед вызвал неотложку, а Петя раздевал и укладывал бабушку, накрыл ее двумя одеялами, поил горячим чаем. Неотложка, как водится, приехала очень не скоро. Пожилой врач, у которого из-под халата поблескивали ордена, осмотрел больную.
  - Перелом голени. Радуйтесь, что не бедро. В больницу поедем, гипс наложить.. Ничего, через месяц, сударыня, танцевать будете, - сказал он. Бабушка кивнула.
  Петя поехал с ней. Мария Андреевна держалась молодцом, огорчалась только, что вряд ли успеет теперь приехать к Сонечке на новогодний праздник. А мечтала устроить им с Эсфирью елку. А если елки там не растут, так непременно сосну. Теперь все это не состоится. "Ну, ничего, - думала она, - справим старый Новый год".
  
  14 декабря Петя, как это нередко теперь бывало, не пошел утром в университет, приготовил бабушке завтрак, валялся на диване, слушали с бабушкой радио. Ровно в полдень музыка смолкла, и послышался знакомый голос Левитана, означавший, что сейчас будет важное сообщение. "Постановление Совета министров СССР и ЦК ВКП(б) о проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары". Петя мигом поднялся и сел. Сквозь многоречивое объяснение абсолютной необходимости и величайшей пользы реформы, в его сознание проникло одно: пропали деньги, лежащие на подоконнике в коробке из-под довоенного монпансье. Бабушка периодически пересчитывала те, что были получены за сервиз, что-то подкладывала из своих скудных заработков и радовалась, что денег набирается столько, что, может быть, и Петя сможет вместе с ней съездить к маме. В одно мгновение эти деньги обратились в ничто. Обмен старых денег на новые производился в соотношении один к десяти.
  
  Мария Андреевна не сразу поняла суть дела, да Петя и сам не уловил все детали постановления. Только прочитав его в "Вечерке", он понял, какую глупость они совершили, храня деньги дома, а не в сберкассе. Все же хоть что-то осталось бы. Вклады в сберкассах обменивались на льготных условиях. Пойти, что ли, сейчас сделать вклад? Петя взял деньги, решил сбегать в сберкассу. Хотя рабочий день кончился, может, по случаю реформы она открыта? В дверях встретил соседа, и тот рассказал, что он кинулся в сберкассу сразу, услышав постановление по радио. У входа стояла толпа, стучали в двери. Подошел милиционер, сказал: "Расходитесь, граждане. Сберкасса не откроется. Идет работа по проведению денежной реформы". В этот день не открылись сберкассы по всей стране.
  Петя очень боялся за бабушку. Но, к его удивлению, Мария Андреевна, разобравшись во всем, неожиданно сказала:
  - Чему ты, Петя, удивляешься? Чего еще можно ждать от этой власти? Грабиловка была, есть и будет. Ладно, хоть карточки отменили. А к маме я все равно вряд ли могла бы сейчас поехать - с ногой-то с этой. Слава Богу, жива осталась, не замерзла тогда во дворе. А, знаешь, мне сегодня Шура, соседка, анекдот рассказала. Пришел мужик из деревни старые деньги на новые менять. Целый мешок денег принес. Зашел в сберкассу, там народу - тьма. Ну, мужик занял очередь, мешок с деньгами в угол бросил и вышел покурить. Возвращается - деньги на месте, а мешок украли... Понятно?
  
  Да и не вышло бы ничего с задуманной поездкой. Напрасны были все хлопоты. В начале 1948 года Соню снова арестовали, как арестовывали по второму разу почти всех, кто уже отсидел свой срок, и отправили в ссылку в город Енисейск. Туда Мария Андреевна все-таки поехала осенью 48 года. Она вернулась в Москву вместе с дочерью только через пять лет.
  
  
  
Глава 20. Доцент Дмитрий Сорокин
  
   А что же Дмитрий Сорокин, потрясенный неожиданным напоминанием о далеких счастливых днях юности в горах Кавказа?
  Мы оставили его стоящим на площадке лестницы, куда он вышел вслед за Петей, не зная, как поступить в следующую минуту. Позвать Петю, поговорить с ним, расспросить его о матери? Дмитрий Николаевич решился только махнуть ему рукой, тотчас испугавшись собственного жеста. Ему надо было спешить на лекцию, а ноги - как ватные. Да и сам он дрожал мелкой дрожью. Наконец, Петя скрылся из виду, а Дмитрий Николаевич, постояв еще немного, отправился к себе в аудиторию. С усилием прочитал лекцию и, несколько успокоившись, вышел во двор, через площадь, к Александровскому саду, вновь и вновь задавая себе вопрос: Петя? Батурин? Тот самый Петя?..
   "Что произошло? - думал он, - и чего я так всполошился? Ну, Петя Батурин вырос и поступил в университет. Совершенно естественно. А та история - ну, было и быльем поросло. Поросло? Надо успокоиться. Может быть, следовало подойти к нему? Нет, нет! Но прослежу, конечно, как пойдет оформление Петра, и, если понадобится, сделаю, что смогу".
  Он еще долго сидел на скамейке у входа в сад, любовался огненными настурциями, высаженными по краю дорожки - последние летние цветы. Думал о том, как хорош Александровский сад. "Надо сюда Павлика с Ирочкой привести, ведь это одно из прекраснейших мест в Москве. Только лучше в начале лета - когда тут целые цветочные поля - сначала тюльпаны цветут, потом пионы... Мне о детях надо думать!" - вдруг с раздражением подумал он, встал и решительным шагом направился к метро. Домой, домой!
  
  Дмитрий Николаевич был женат уже восемь лет, у него было двое детей. Женился он, уже защищая диплом, на своей однокурснице Наташе Капраловой и все эти годы жил с ней спокойно и счастливо. Перед самой женитьбой он счел необходимым рассказать Наташе о своем юношеском увлечении.
  - Неужели только одно было? - засмеялась она.
  - Не смейся, Натка, - вдруг погрустнел Митя, - да, только одно и очень серьезное. И очень трагическое - она пропала в горах на Кавказе, ее так и не нашли.
  - А как ее звали?
  - Соня, Софья.
  Митя сам не знал, для чего ему нужно такое признание. Думал: не хочу, чтобы Соня безвестно исчезла из жизни. Наташа передала этот разговор свекрови, и та успокоилась - нашлось объяснение тому трехлетней давности безумству Мити. И Зина, узнав, спросила брата:
  - Митька, а что это мама про какую-то твою возлюбленную Соню говорит?
  Митя охнул, - уже и мама знает! - но ответил:
  - Да, была Соня. Я ее любил. И до сих пор не верю, что ее нет больше на свете. И больше ни слова. И тебя прошу, Зина, никогда об этом больше не упоминать.
  
  С началом войны пришлось на время разъехаться. Николай Григорьевич с женой и дочкой эвакуировались вместе с заводом на Урал. А Митя, освобожденный от призыва из-за близорукости, уехал вместе с женой в Ашхабад, с университетом. Вернулись не все - Николай Григорьевич умер в Нижнем Тагиле, в уральские холода. А Митя с Наташей приехали с годовалым Павликом. Нина Степановна хоть немного утешилась в заботах о внуке. А когда на свет появилась Ирочка, она оставила работу, и ни о чем не мечтала более, как о спокойной и мирной жизни с Митиной семьей. Они по-прежнему жили в своей квартире на Каляевской. Только Зина поселилась отдельно, с мужем, и виделись они с ней довольно редко.
  Размышления в Александровском саду успокоили Митю. Но только какая-то не проходящая усталость охватила его - какой-то червячок на самом дне души ожил и не желал исчезать. И когда он шел домой, первым его желанием было - побыть в одиночестве. Наедине с самим собой.
  Нина Степановну он встретил во дворе. Она сидела на лавочке, а Ирочка играла в песочнице. Он поздоровался с ними, и, сославшись на головную боль, пошел домой. В комнате, где была их с Наташей спальня, прохладной и спокойной,. окно выходило в тихий двор, и уличного шума почти не было слышно. Жена на работе в школе, а сын, шестилетний Павлик, в детском саду. Он лег на кровать и закрыл глаза. Червячок не отпускал. "Не буду, не буду", - твердил он себе, стараясь не вытягивать на белый свет то, что сидело там, в глубине.
  
  Подстать наступившей в Москве хмурой погоде поздней осени, никак не проходило тягостное настроение у Дмитрия Николаевича. И он решил, что задушить этого коварного червячка, не затихавшего на дне души, можно, только сделав все возможное для явившегося из далекого прошлого Пети Батурина. Он предложил Краснопольскому еще раз переговорить со студентом и выработать общий план действий.
  Утром он явился на кафедру океанологии для предстоящей встречи. Вошла лаборантка Тоня, поздоровалась, спросила:
  - Что это Вы, Дмитрий Николаевич, к нам зачастили? Все дела да случаи?
  Дмитрий Николаевич поморщился:
  - Ах, если бы только дела, или только случаи! А то, как соединятся в одно, нехорошо получается.
  Тоня ничего не поняла, пожала плечами.
  - Федор Семенович здесь? - спросил Дмитрий Николаевич.
  - Нет, он сегодня, кажется, не придет. Он у ректора на приеме.
  - Да? А мы хотели вместе с ним с Батуриным поговорить, - всполошился Дмитрий Николаевич, - что ж я один, лучше тогда в другой раз.
  Но тут постучали в дверь, и вошел Петя. Поздоровался, объяснил Тоне, что его пригласил профессор Краснопольский. Дмитрий Николаевич понимая, что отступать глупо, спросил, волнуясь:
  - Вы Батурин? Федора Семеновича к ректору вызвали. Мы собирались вместе с ним с Вами побеседовать, но раз уж так вышло, давайте, я один, ну, вернее, давайте с Вами переговорим. Хотя...Ну, ладно, садитесь.
  Дмитрий Николаевич суетился, вытаскивал бумаги из портфеля, удобнее усаживался, то опускал, то поднимал голову. "Может быть, выйти с ним в садик и там побеседовать? Тут эта лаборантка сидит за машинкой, вовсе ни к чему, - лихорадочно соображал Митя, - Ох, на улице дождь. Ладно..." Он взглянул на юношу, и опять сходство Пети с матерью поразило его. Тот же удлиненный овал лица, почти черные глаза и волосы черные, только коротко остриженные. И руки Сонины - длинные пальцы. Только выражение лица совсем другое. Сонино лицо дышало приветливостью и веселостью, на Петином было написано безразличие к собеседнику и едва заметная ирония.
   Но Дмитрий Николаевич взял себя в руки. План разговора был у него продуман, и отсутствие Краснопольского ничего не меняло.
  - Простите, не знаю, как Вас зовут, - обратился он к Тоне, - но не могли бы Вы оставить нас одних?
  Тоня встала и вышла. В коридоре прозвенел звонок, начиналась вторая пара лекций, постепенно шум затих.
   - Мы хотели с Вами поговорить о Вашей анкете. Я член комиссии и познакомился с Вашими материалами. Комитет комсомола написал прекрасную характеристику, и я знаю, что Вы отличный студент. Вы тут написали в анкете, что в океанологии Вас интересует особенно флора и фауна подводного мира. Мне нравится определенность интереса, выявляющаяся так рано. Вообще ответы на вопросы анкеты производят очень хорошее впечатление. Отвечает серьезный и в какой-то мере уже зрелый человек.
  Петя молчал. Что-то в поведении Дмитрия Николаевича подсказывало, что преподаватель испытывает неловкость. И это давало Пете некоторое превосходство над собеседником,
  - Я очень хочу Вам помочь, - продолжал Дмитрий Николаевич.
  Петя удивленно взглянул на него.
  - Да, очень хочу, - повторил преподаватель. - Считаю своим долгом помогать способным студентам. И думаю, что помощь Вам понадобится. Давайте поговорим откровенно. Вы понимаете, что Вам может помешать тот факт, что Ваша матушка была репрессирована?
  - Она уже на свободе.
  - Это, к сожалению, ничего не меняет. Можно мне Вас по имени называть? Вас Петром зовут?
  - Пожалуйста, - кивнул Петя.
  - Ну, вот, так проще. Давно Ваша мама освободилась? Сколько же лет она была в заключении?
  - Двенадцать. Освободили совсем недавно.
  - А где она сейчас?
  - В Соликамске, работает медсестрой в том лагере, где около шести лет сидела.
  - Да у нее же нет медицинского образования!
  Дмитрий Николаевич прикусил язык. Что подумает этот мальчик? Петя, однако, пропустил мимо ушей эти слова.
  - Да, но она в лагере сдала экзамен на медсестру. Она очень тяжело болела, - и врачи в больнице предложили ей сдать экзамен и остаться у них.
  - Вы ее не видели все эти годы?
  - Нет. Когда ее арестовали, мне семь лет было, я с отцом остался.
  - Вы с ним и живете?
  - Нет, его убили во время войны. Я с бабушкой живу.
  Дмитрий Николаевич замолчал. "Надо остановиться", - решил он и все-таки спросил:
   - Вы с бабушкой нуждаетесь?
  - Живем, как все, - сухо ответил Петя.
  - Ну, хорошо, Петя. Я, собственно, вот о чем. Ситуация с Вашей мамой не может не повлиять на решение об участии в экспедиции. Надо понять, что тут надеяться не на что. Надо попытаться это как-то нейтрализовать. Вы автобиографию перепишите. Скрывать, конечно, ничего нельзя - все равно узнают. Во-первых, сделайте упор на Ваш интерес к научным исследованиям, опишите подробно Ваши мечты, замыслы. А во-вторых, подробнейшим образом про комсомольскую работу. Это главное. К завтрашнему дню сделайте. Со своей стороны я Вам обещаю помощь, когда документы уйдут в Институт океанологии. У меня там есть знакомые, они сделают все, что смогут. Договорились?
   - Хорошо, я сделаю. Спасибо, - поднялся Петя.
  "Дать ему мой телефон? - мелькнуло в голове у Мити. - Нет, не надо, зачем"?
  "Что ему до меня, этому ботанику? Ведь и другие члены комиссии есть, - думал Петя. - Впрочем, какая разница! Может, остальные других проверяют".
  
  Не помогли Пете старания Дмитрия Николаевича. Дело застопорилось в Институте океанологии. Специально созданная там комиссия беседовала с отобранными студентами. Петя произвел самое лучшее впечатление, и после некоторых размышлений по поводу его сомнительной биографии все же решили его в списке оставить. Но партком без всяких размышлений фамилию Батурина вычеркнул. Не помогли ни комсомольская характеристика из университета, ни заступничество Ученого секретаря Института океанологии, приятеля Дмитрия Николаевича. "Витязь" отправился в плавание без студента Петра Батурина.
  
  
  
Глава 21.В одиннадцать без пяти
...
  
  Солнечным майским утром 1956 года Софья Сергеевна Батурина вышла из метро у Ярославского вокзала и направилась к пригородным кассам купить билет до станции ПЕрловская. Оказалось, ближайшая электричка отправится только через 40 минут. Соня не огорчилась. На улице жарко, от шумного водоворота людей и транспорта на Комсомольской площади - посидеть в прохладном зале ожидания даже приятно. Соня нашла место в длинном ряду соединенных между собой фанерных кресел с выгнутыми сиденьями, достала книжку с повестями Гайдара и принялась читать. Рядом с ней присел немолодой человек с небольшим чемоданом. Снял кепку, вытер вспотевшую лысину несвежим платком и, взглянув на Соню, спросил:
  - Гражданочка, не присмотрите за чемоданом? Я отойду на минутку воды попить.
  - Конечно... - кивнула Соня, подвинула к себе чемодан и углубилась в свою любимую "Голубую чашку".
  Владелец чемодана отсутствовал недолго и, вернувшись к своему месту, поблагодарил:
  - Спасибо, Софья... не помню Вашего отчества.
  Соня удивленно вскинула глаза на незнакомца.
  - А Вы... ты меня не узнаешь? - спросил он. - Мы ведь на "ты" договаривались...
  Соня вгляделась в его слегка выцветшие, но по-прежнему голубые глаза, и из глубин памяти всплыла квартира на Литейном: Семен Моисеевич Гольдман, зачем-то кипа газет в его комнате и этот голубоглазый человек.
  "Боже мой! Колпаков! Как его звали? Николаем, кажется?" - Соню охватила волна брезгливости.
  - Узнала. Что вам от меня нужно? - поднялась она с места.
  - Да ничего не нужно. Сядь, тебе интересно будет... Я ведь твоего сынка, Петьку, видел в 35-м, когда отец его с Кавказа привез - дерзкий такой пацан, здороваться не хотел. - И приблизившись, по свойски, добавил: - Заходил к твоим попрощаться, когда на фронт уходил. А твой свекор меня чуть по матушке не послал! - усмехнулся он беззубо. - А я ведь уверен был, что тебя арестовали... Не могло быть иначе! А вот согласилась бы с нами сотрудничать - глядишь, и все по-другому обернулось ...
  Соня опять попыталась подняться, но Колпаков удержал ее за руку:
  - Да ты сядь! Я - такой же зек, как и ты. Ты сколько отсидела? - И не дождавшись ответа, заторопился: - Ну, не говори, если не хочешь. А я восемь лет на Колыме отмотал. Не веришь? Честно говорю. Я в СМЕРШе служил, - знаешь, наверное, что это за зверь? В 44-ом, в штрафбате порядок наводил, и вместе с ними под огонь угодил. Ранили, плен... До этого рад был - фронт меня от Ленинградской блокады спас. А тут, на тебе! Свои же и осудили... на десятку. Ну, отбыл восьмерик, в 53-м освободился...
  Соня молчала.
  - Ну, что? - продолжал Колпаков, - думаешь: и хорошо, поделом вору и мука?! А я ни о чем не жалею, и никого не виню. Все правильно - врагов надо искоренять. Ну, ошибки случались, вот как со мной. Лес рубят - щепки летят! А Колыма? Тяжело, конечно, пришлось..., пока не разобрались. Шевелюру свою потерял на рудниках... здоровье... но в политике партии ошибок... - он погрозил желтоватым, прокуренным пальцем, - ...нет! И не думай! Я сюда - на Лубянку, потом в ЦК, - добиваюсь, чтобы в партии восстановили. Ну, а ты? Сколько оттрубила?
  - Да пошел ты на х... ! - встала Соня. - Неужели думаешь, я с тобой, с сукой, разговаривать буду? - и, повернувшись, быстрым шагом поспешила к платформам электрички.
  - Мало вас товарищ Сталин учил, интеллигенция недобитая! - пролаял ей вслед Колпаков.
  Оглянулась - не пошел ли он за ней?
  Эта встреча несколько напугала Соню, напомнив давний договор с лагерным "кумом", подписанный после побега. Пару раз "кум" давал о себе знать. А она, являясь по вызову в "оперчасть", неизменно прикидывалась полной дурочкой. И, как ни странно - помогало! К тому же, она работала в лазарете и жила не в общем бараке, что существенно снижало ценность ее показаний. В конце концов - отстали.
   "Вот так встреча, - усмехнулась она. - Не забывают меня "органы". А материться я еще не разучилась!"
  Подошла электричка. Соня вошла в полупустой вагон и села у окна. Она любила эти воскресные утренние поезда, когда пассажиров совсем еще мало, устроиться удобно, смотреть в окно на проплывающий мимо пейзаж - сначала городской, а потом и дачный, подмосковный.
  Она ехала к Пете. Он давно уж поменял комнату на Красной Пресне на половину небольшого дома на станции Перловская, но почти не жил здесь, и для Сони две загородные комнаты были почти как дача. Сама же она жила с Марией Андреевной, в однокомнатной квартире, в Новых Черемушках, полученной по реабилитации.
   С сыном Соня виделась редко. Они встретились около года назад, когда Петя приехал в Енисейск - забрать в Москву маму и бабушку. Встречу их едва ли можно назвать теплой - она скорее вышла какой-то деловой. Говорили о планах на будущее, о том, что нужно предпринять в Москве, чтобы получить жилплощадь, полагавшуюся всем реабилитированным.
  Поглядывая на мать, Петя искал в ней черты, сохранившиеся в памяти с детства, а в себе - память о детских чувствах к ней. Тогда без нее жизнь внезапно оказалась бесцветной... Он помнил Красную Поляну, горы, помнил, что от мамы всегда чудесно пахло - может быть цветами? Помнил, как пили чай под тутовым деревом... А потом все обрывалось... - бесконечный плач бабушки и отъезд в Ленинград.
   Теперь перед ним немолодая женщина, с сединой в черных волосах. Она никак не могла уложить их по-настоящему, в прическу - сильно они поредели. Да и возраст приближался к пятидесяти. Черные глаза как будто глубоко запрятались. Круглые щеки, прежние, похожие на яблочки - только румянец на них тонкими полосками, склеротический, а кожа желтоватая. Она утратила прежнюю стройность, немножко согнулась спина, походка была уже не прежняя, летящая...
  Но Соня сохранила былую живость и предприимчивость, легко принимала и меняла решения. Ей хотелось рассказать сыну о том, что пережила, - впрочем, не столько о собственных страданиях, сколько о тех, с кем ей пришлось пережить годы заключения. Но она быстро поняла, что Пете это не интересно.
   - Знаешь, Петя, кого я повстречала в Карелии? - спросила она как-то. - Помнишь нашего ленинградского соседа, Ступина Бориса Михайловича?
  - Ленинградского? - Петя отрицательно мотнул головой. - Да нет, мама, не помню я никакого Ступина.
  И расспрашивать не стал.
  О себе Петя рассказывал также немного, хотя мама, конечно, хотела знать о нем все, а бабушка - та вообще ждала подробностей: как с работой, как и почему он комнату поменял, есть ли у него девушка.
   Петя, опасаясь расспросов, бабушкиных ахов и охов, ограничился сообщением, что он кончил университет, об аспирантуре и не думает. Специализировался на кафедре океанологии, а по распределению попал на работу в Бюро прогнозов погоды - работа очень скучная, и не исключено, что оттуда уйдет. Комнату на Красной Пресне решил поменять, потому что в квартире поселился невыносимый сосед, алкоголик, и жить там стало невозможно. А от Перловки до центра Москвы ехать не больше часа..., и вообще московская суета ему надоела. На вопрос матери о том, что его интересует в жизни, Петя отвечал скупо: дважды во время отпуска ездил в экспедиции с геологами, и это ему очень нравится. А дальше - посмотрим...
  
  Соня вышла из вагона и будто окунулась в совершенно другой, чем в шумной Москве, воздух, в непривычную тишину, наступившую после отгремевшей вдаль электричке. Дом, в котором Петя занимал половину, стоял на обширном участке, и недалеко от крыльца росла большая, старая яблоня. Он соорудил под ней стол и четыре скамейки, чтобы в хорошие дни чаи распивать на воздухе. Мастер на все руки, он и в комнатах постоянно производил всякие усовершенствования. Сейчас он собирался уехать на месяц и ждал маму, чтобы передать ей ключи от дома и сделать всяческие наставления. Соне нравилось здесь, и она с удовольствием представляла, как они с мамой проведут целый месяц на даче.
  Петя встретил ее у калитки, она притянула его к себе, поцеловала.
  - Ну, рассказывай, как дела, куда едешь?
  Зажгли керосинку, сели на кухне дожидаться, когда закипит чайник. Соня все еще находилась под впечатлением неожиданной встречи на вокзале.
  - Слушай, Петруша, - сказала она задумчиво, - вот ты говорил, что Ступина не помнишь. А Колпакова, нашего соседа, тоже не помнишь?
  - Нет, как же, дядю Колю Колпакова помню. Я его увидел, когда с отцом в Ленинград приехал. Он ко мне приставал, про тебя спрашивал, а потом бабушка Дуся сказала, что здороваться с ним надо, а разговаривать - нет, не надо. И дед наказывал ни в коем случае к нему в комнату не заходить. Да он и не приглашал. Но его все побаивались. Говорили, что он в тюрьме работает. Я так понимаю, что он из ГБ был, да?
  - Да. И знаешь, я его сейчас на вокзале встретила, неожиданно явился из тех незапамятных времен. Все со мной поговорить пытался. Оказывается, он и сам сидел, после войны, в плен попал.
  - Да, они и со своими расправлялись. Чтобы свидетелей не оставлять.
  - Петя, а я вот о чем тебя хотела спросить. Тогда, в лето моего ареста, в Красной Поляне проводил лето один студент из Москвы, не помнишь его? Митя Сорокин. Он был с биологического факультета, кажется, на втором курсе учился.
  - Нет, мама, не помню совсем. А почему ты о нем спрашиваешь?
  - Да нет, просто так. Меня, знаешь, занимает идея найти всех, с кем дружила до ареста. Правда, большинство знакомых в Ленинграде. А вот об этом Сорокине я точно знаю, что он в МГУ учился. Но столько лет прошло, война.... Его и арестовать могли, конечно.
  - Постой, как ты сказала? Митя Сорокин? Слушай, а я знаю одного Митю Сорокина. Только он не Митя, а Дмитрий Николаевич Сорокин, и действительно с биофака.
  - Да что ты говоришь! Дмитрий Николаевич?
  - Ну, да.
   И Петя рассказал матери историю своей попытки попасть на "Витязь", упомянув, что ему показался странным особый интерес к нему одного доцента.
  - А после вы с ним не встречались? - спросила Соня.
  - Нет, не приходилось. Между прочим, он о тебе спрашивал. А что, ты хотела бы с ним встретиться?
  - Может быть, не знаю еще... Петенька, не мог бы ты в справочном в Москве узнать адреса его... и Райзена Якова Самойловича. Райзен был в Красной Поляне директором турбазы, но вообще-то, помнится, он москвич. Я здесь останусь переночевать. Может, успеешь до отъезда навести справку? Ведь ты послезавтра уезжаешь? Если удастся, справки у бабушки оставь.
  - Договорились.
  - Петька, а ты, я вижу, все один. Ведь тебе скоро двадцать восемь. Жениться не собираешься?
  - Пока нет. Но я не такой уж анахорет. Я сейчас уезжаю на Селигер с одной девушкой. У нее сын шести лет, Костик. Будем в палатке жить. Мы с Костиком с удочками. Все снаряжение наше уже у нее, у Лины.
  - Ах, так...
  Чайник вскипел, Соня развернула привезенные с собой припасы, сделали бутерброды, попили чаю. Петя засобирался.
  - Мало мы знакомы с тобой, сынок, - сказала Соня на прощанье, - ну, что поделаешь, жизнь такая была. Но ведь еще не вечер, правда?
  - Ой, мамочка, конечно, не вечер. Понимаешь, я знаю, что в моей жизни ничто с пережитым тобой в сравнение не идет. Но моя жизнь свои сложности мне предлагала; видно, они мой характер испортили. Трудно мне с людьми бывает. И ведь нам с тобой нелегко. Сколько времени пройдет, пока сумеем друг к другу притереться...И с женщинами тоже. Вот Лина, кажется, меня понимает. Но я вовсе не уверен, что хотел бы связать с ней всю свою жизнь. Ты только помни, что ты и бабушка - самые дорогие мне люди на земле, и моя жизнь с вашей связана накрепко.
  - Петя, а самому-то тебе как живется на этом свете?
  - Да по-всякому. Мне все кажется, что я не на своей полочке лежу. А где моя полочка, не знаю. Да и найду ли ее вообще?.. Если бы нашел, наверное, успокоился. А так меня бросает от одного к другому. Вот в экспедиции с геологами хорошо - новые места, тайга, сплавлялись по таежной реке на плотах, - риск, опасность. Только они пьют здорово, а я совсем не пью. Это тяжело было. Мне хотелось бы весь мир объехать, да разве к этому подступишься у нас? Правда, может быть, теперь полегче станет. Вообще все-таки новые времена наступают, а? Ты как думаешь?
  - Я надеюсь...
   Петя уехал около шести часов вечера. Соня долго перебирала сказанное сыном, думала о нем и о себе. Вот это у них было общее - внутренняя неуспокоенность. Она уже столько повидала на своем веку, и трагичного и, порой, смешного, что, казалось, - пора искать покоя. А она не находила его, не находила занятия, которое захватило бы ее, не находила места, дома, где захотелось бы провести оставшиеся ей годы. Когда-то мечтали они с Катериной - поселиться где-нибудь в деревне на Волге. Да ведь это тюремная мечта была! А бедная Катерина тяжело больна.
  Стемнело. Соня не зажигала света, облокотившись о подоконник, долго смотрела в раскрытое окно. Узкий серп молодого месяца выплыл прямо на середину неба. И тишина... Только шум пробегавших электричек. "Как я встречусь с Митей? - Она уже не сомневалась в том, что встретится, - вот же, оказалось, что он жив! Он-то, кажется, не склонен к вечным переменам. Преподает в университете. Профессор уже наверняка".
   "Спать, - решила Соня, - спать, все обдумаю завтра". Но когда она легла в постель, к ней пришли воспоминания о единственной в ее жизни любви.
   И внезапно решилась: "завтра же, нет, послезавтра - когда Петя уедет, еще до того, как я перевезу сюда маму, я встречусь с Митей. Он помнит, раз спрашивал обо мне. Я сделаю всё осторожно, найду телефон, позвоню... Нет, но у него же, наверное, семья, дети. Я же не собираюсь влезать в его жизнь непрошеным гостем. Может быть, не надо? Может быть, только разузнать о нем в университете и посмотреть на него издали? Нет, но я же должна его поблагодарить, обязательно должна... Я давно поняла - если хочешь сказать человеку что-то хорошее, говори, не откладывая, а то вдруг не успеешь! Написать ему? Это еще хуже - жена прочитает, и выйдет неприятность. И, главное, я хочу его видеть и говорить с ним, хочу! А вот что - я загадаю... Петька говорил, что здесь соловьи поют. Вот, если до одиннадцати запоет соловей, я сделаю это - найду Митю и встречусь с ним. Значит, судьба. И неужели же ничего не значат те дни в Красной Поляне?"
  И соловей запел в одиннадцать без пяти. Он был, казалось, где-то совсем близко. "Его можно отличить от всех других птиц, - думала Соня, - и когда он поет, всё вокруг умолкает, чтобы ему не мешать. Его пение не похоже ни на один другой голос. Словно настоящий поэт. И вот же, он мне знак дает!"
  
  
Глава 22.А почерк всё тот же
...
  
  Утром Соня быстро встала, оделась. Скорее, скорее... Как это в "Трех сестрах" - "в Москву, в Москву!" Тут она сообразила, что Петя узнает адреса только днем. "И вообще не надо спешить... Надо все тщательно обдумать, чтобы никому не причинить вреда. А увидеться с ним - это мое право и мой долг". И в то же время, в Сонином мозгу дрожала мысль: только бы успеть, только бы успеть...
  А почему, собственно говоря, Соня могла бы не успеть? С Дмитрием Сорокиным все было в порядке: он здоров и благополучен, давно уже доктор биологических наук, профессор. И на семейном фронте все у него хорошо. Жена Наташа работает учительницей в школе, но всего на полставки, чтобы иметь возможность больше внимания уделять семье, дому. Нина Степановна чувствует себя неважно и одна с хозяйством не справляется.
  Ирочке двенадцать лет, она учится в музыкальной школе по классу фортепьяно. Родители не готовят из нее музыканта, но считают, что привить ребенку любовь и интерес к музыке - очень важное дело. Четырнадцатилетний Павлик отлично учится, посещает биологический кружок в школе, с отцом в большой дружбе и уже однажды ездил с ним в Киргизию.
   С той поры, когда двадцатилетний Митя убежал от тяжких переживаний в Киргизию, он полюбил этот край и почти ежегодно ездил туда в экспедиции, отбирая для участия в них особенно полюбившихся ему аспирантов и студентов - способных, увлеченных и уже обдумывающих научные исследования. Сама обстановка экспедиций - знакомство с новыми местами, маленькие открытия, о которых с восторгом сообщали ему ребята, вечера в горах, когда они устраивались вокруг костра, пекли картошку, разговаривали на самые разные темы и, главное, пели, читали стихи, - доставляла ему огромное удовольствие.
  Митя не сомневался в том, что Соня на свободе, и думал: "если встречу когда-нибудь Петю Батурина, спрошу его о матери". Но о Пете он ничего не слышал с тех далеких пор, когда шла подготовка к экспедиции "Витязя". Он знал, что Петя не прошел в группу, понял, что ничем помочь не может, и больше с ним не встречался.
  
  В тот день, когда Соня решилась найти друга прошлых лет, Митю Сорокина, Дмитрий Николаевич был дома. Лекционные занятия у него закончились, предстояла долгая и утомительная экзаменационная сессия, но два дня выдались свободными от университетских дел. Он решил один из них посвятить науке - писал статью в "Ботанический журнал СССР". А на второй свободный день у него была запланирована поездка с Наташей и детьми в Коломенское. Ребята еще не были там, и он предвкушал удовольствие показать им одно из красивейших подмосковных мест. Думал о том, как они вместе увидят словно взлетающий ввысь на высоком, крутом берегу Москвы-реки храм Вознесения, рощу пятисотлетних дубов; как он расскажет им историю Коломенского.
  А сегодня он с утра засел за письменный стол в своем кабинете и попросил Наташу не звать его к телефону, по крайней мере, до обеда, а только осведомляться, кто звонит. Со двора доносились детские голоса, он различал команду "штандер", означавшую, что играли в игру с этим довольно странным названием. В очередной раз подумал, что надо бы разузнать происхождение этого полу-немецкого слова. Где-то рядом стонали голуби, а на балконе, на краю цветочных ящиков настырно чирикали воробьи. Ящики с посаженными семенами были заботливо укрыты, и на что надеялись воробьи, было непонятно.
   Все эти мирные звуки словно свидетельствовали о том, что все в порядке: "Мир, труд, май!", как писали на первомайских плакатах. Настроение у Дмитрия Николаевича было отличное, работа шла успешно. Скоро он увлекся ею, все звуки слились воедино, не отвлекали, а служили неким фоном его творческих усилий. И когда Наташа зашла в кабинет звать его обедать, Дмитрий Николаевич не сразу оторвался от стола, но потом отложил ручку, встал, потянулся с удовольствием и решил, что перерыв в занятиях будет ему полезен.
  Дети были в школе, Нина Степановна уже пообедала, и Митя с Наташей сидели за столом вдвоем. Наташа поставила перед ним тарелку щей из молодой крапивы - любимое его весеннее блюдо - и улыбнулась, увидев, как он радостно потер руки и взялся за ложку, обильно уснастив щи сметаной.
  - Обрадовала, Наташа, - улыбнулся и он жене, - звонил кто-нибудь?
  - Да. Зина звонила, сказала, что вечером перезвонит. У нее билеты в оперетту, звала нас с тобой. Потом кто-то по по университетским делам. Просили позвонить до пяти часов. И еще незнакомая женщина какая-то.
  - Не представилась?
  - Нет, я спросила, что передать, она как-то запнулась, а потом сказала, что еще позвонит, ей надо с тобой поговорить.
  - Ну, и ладно, понадобится - перезвонит.
  
  Меж тем для Сони этот день был полон волнений и неплодотворных усилий. Она приехала из Перловки накануне вечером, когда Пети уже не было дома. Бумажки из справочного бюро лежали на столе. Про Райзена было сказано, что человек с такой фамилией в Москве не проживает, а на другой справке был указан адрес Сорокина: Каляевская улица, дом 3, квартира 26.
  Соня опустилась на стул и схватилась руками за вспыхнувшие щеки. Перечитала адрес. Она не знала, где эта Каляевская улица.
  - Мама, - спросила она дрожащим голосом, - ты знаешь, где Каляевская улица?
  Мария Андреевна неожиданно засмеялась:
  - И ты, Сонюшка, знаешь. Ну, если не знаешь, то ехала по ней наверняка. Это ведь по дороге к Бутыркам. А что тебе Каляевская? Ты кого-то ищешь? Петя вчера узнавал. Яков Самойлович в Москве не значится. А этот другой, кто?
  - Мамочка, да неужели ты не помнишь Митю Сорокина - в Красной Поляне? Я в горах ногу подвернула, а он меня домой доставил.
  - Ну, помню, был вроде бы такой молодой человек, а потом куда-то пропал.
  - Вот его я и ищу. Завтра к нему поеду.
  - Так прямо, без звонка, через столько лет? Нет, так неудобно. Позвони сначала.
  - Да я его телефона не знаю.
  
   Утром следующего дня Соня узнала телефон университета и с некоторым трудом, но все же дозвонилась на кафедру ботаники биофака и, представившись бывшей ученицей профессора Сорокина, получила номер его телефона. Ей хотелось позвонить сразу, сразу услышать Митин голос, убедиться, что все это - не сказка, что оба они живы, жизнь продолжается, и она сможет сказать ему все то хорошее, что давно копилось в душе, поблагодарить за то, что в трудную минуту не побоялся выступить в ее защиту. Но не по телефону же? Надо непременно встретиться.
   "Да, но узнаем ли мы друг друга?" - Соня посмотрела на себя в зеркало. Рядом с ним на подоконнике красовалась вставленная в рамочку заботливыми руками Марии Андреевны фотография Сони. Тогда ей было лет двадцать. Голова чуть наклонена набок, пышные, блестящие вьющиеся волосы, улыбка во весь рот. Сейчас Соня не рискнула бы так улыбаться - прежде ослепительно белые зубы съедены лагерными годами. Волосы тусклые, и в их черноте теперь виднеются седые нити. На фотографии она в том памятном платье. В этом платье она встречалась с Максимом незадолго до их женитьбы. Тогда сверкало лето, ездили гулять в Павловск и целовались без конца. В этом платье она впервые пришла к Батуриным, и как все они сразу пришлись ей по душе! Платье было из розовой сарпинки в клеточку, вместо рукавов - пышные оборки, закрывающие плечи. А теперь в таком платье не пойдешь. На руках появились предательские темные пятнышки, и кожа как будто высохла. Нужно с длинными рукавами. А гардероб у Сони был очень скуден. Ладно, как-нибудь. А вот в парикмахерскую стоит сходить.
  Посещение парикмахерской - всегда маленькое событие для женщины. Соня не только постриглась и сделала укладку волос, но решилась даже на маникюр, причем выслушала порицание маникюрши за то, что она не следит за ногтями. А ведь красиво отделанные ногти - украшение женской руки, - сказала та.
  - Конечно, - согласилась Соня, а сама подумала: "знала бы ты..."
  Придя домой, она решила позвонить и предложить Мите встретиться сегодня же, сейчас. Набрала номер. Трубку подняли быстро, приятный женский голос ответил:
  - Я слушаю.
  Ах, Боже мой! Соня почему-то была уверена, что к телефону подойдет сам Митя, и она сразу узнает его высокий голос!
  - Я Вас слушаю..., - повторила женщина.
  Соня опомнилась:
  - Можно попросить Дмитрия Николаевича?
  - Дмитрий Николаевич сейчас занят, не может подойти. Простите, а кто его спрашивает? Я ему передам.
  - Нет, нет, - засуетилась Соня, - я попозже позвоню.
   И быстро повесила трубку. "Как нелепо вышло - словно я боялась сказать, кто я такая. А кто же это говорил? Жена, наверное, а, может быть, сестра... - У Сони перехватило дыхание, так она волновалась. - Позвонить еще раз, вечером? Нет, по телефону не поговоришь, я должна увидеть его". Она решила разыскать Митю в университете и встретиться с ним без предупреждения.
  
  От главного здания университета на Воробьевых горах по направлению к смотровой площадке, откуда открывается широкий вид на московские городские дали, ведет красивая широкая аллея. В середине цветы, а по сторонам - серебристые ели. По этой аллее быстро шли встретившиеся, наконец, наши герои - принарядившаяся к свиданию Соня, и Митя в строгом сером костюме, при галстуке. Она отыскала его на биологическом факультете, и он, сразу узнав ее, встал ей навстречу - тот и не тот Митя юных лет, важный, маститый профессор.
   Позади уже первое объяснение, когда Соня прервала Митю, начавшего сбивчиво, задыхаясь, что-то говорить о Красной Поляне и своем спешном, похожем на бегство, отъезде оттуда в Москву.
  - Митя, я тебе сейчас скажу то, что мне уже много лет хочется тебе сказать. Собственно говоря, для этого я и нашла тебя теперь. Я тобой восхищаюсь и бесконечно тебе благодарна.
   - За что? - едва прошептал Митя.
  - Я должна тебе рассказать. Когда меня допрашивали на Лубянке, следователь один раз вышел, а бумаги свои оставил на столе. Я, конечно, заглянула, и на самом верху лежал лист, исписанный зелеными чернилами. Я поняла, что это ты писал! "Объяснительная записка". И такая блестящая характеристика! Тут следователь вернулся, и я, конечно, сделала вид, что не двигалась с места. Но это было как привет от тебя. Честное слово, мне стало легче. А потом я подумала: какая же нужна смелость, чтобы так поступить!
   - Соня! Я...
   - Нет, ничего не говори. И тебе ведь было всего двадцать лет. Ты сделал выбор. Слава Богу, что с тобой после этого ничего не случилось. Не арестовали. Впрочем, это у них не всегда логическими соображениями диктовалось. Наверное, удачно вышло, что ты тогда в Москву уехал. А когда же ты эту записку-то написал? В Москве? Ну, да это совершенно неважно. Ну, вот и все объяснение. И, знаешь, не спрашивай меня про лагерную жизнь. Не хочется об этом. Может быть, когда-нибудь расскажу, а сейчас - очень не хочется.
   - Ты скажи только одно - тебя били, пытали?
   - Да нет, много другого испытать пришлось, но не это. Давай лучше о сегодняшнем дне. Расскажи мне о себе.
   - Соня, все это так потрясающе неожиданно... Не знаю, как и о чем говорить.
  Соня, почувствовавшая его напряжение, подумала, что все-таки ее замысел неожиданной встречи был неправильным, и быстро сказала:
   - Митя, я тебя долго не задержу, пройдемся до смотровой площадки, и я провожу тебя обратно. Мне и самой пора. Только давай не спешить - ты замечаешь, как мы идем? Просто мчимся куда-то. Это от волнения.
   - Да нет, Соня - залепетал Митя, - ты меня пойми. Просто неожиданно все очень. Скажи, это ты вчера звонила мне? Жена подходила, а я не мог.
   - Да, я. Тоже растерялась, не знала, как представиться. А как твою жену зовут? У тебя дети, наверное?
  И Митя, преодолевая неловкость, стал рассказывать сначала о своей семье, потом о работе. Вспомнил историю с Петей, когда он впервые узнал, что Соня жива и уже на свободе.
  - Ох, Митя. Да я тогда опять в ссылку загремела. Я ведь совсем недавно в Москву приехала. Буду теперь здесь жить, с мамой. А Петя отдельно уже.
   - В Ленинград не собираешься?
   - Да нет, там у меня никого не осталось. Здесь мы квартиру получили в Черемушках, и у Мити полдома в Перловке, это у нас как дача. А Москва мне все-таки не очень родная, я ее плохо знаю. Я спросила у мамы, где Каляевская улица, а она смеется - говорит, ты ее знаешь, тебя по ней в тюрьму везли.
  Митя вздрогнул. Так она сидела в Бутырках, совсем недалеко от его благополучного дома...
  Надо было говорить о чем-то нейтральном. И Митя заговорил о Москве.
   - Я сам сегодняшнюю Москву не узнаю. Такое строительство идет - вот и вы квартиру получили. Пусть дома эти неважные, но все-таки надо же людям жилье приличное дать. Ведь сколько пережили! А грандиозные стройки я не люблю - высотные дома и новый наш университет. Что-то в этом показное. Там, на Моховой, уютно было. И, знаешь, вокруг университета как-то всё сосредоточивалось. Ленинская библиотека, Музей изобразительных искусств, консерватория, театры - Большой, Малый, да и МХАТ недалеко. Как будто университет стягивал все это к себе, как центр столицы, рядом с Кремлем. И, возможно, Сталин специально задумал университет подальше от Кремля убрать - знаешь, какой беспокойный народ студенты!
  - Зато здесь красиво как, сколько зелени! Да и сама эта аллея замечательная.
  - Да? Тебе нравится? А, по-моему, какая-то она казенная. Но Москва вообще очень зеленая стала.
  И он, увлекаясь, стал рассказывать Соне о том, как изменилась Москва за последние годы. Вот совсем скоро будет торжественно открыт стадион в Лужниках. И не зря. В будущем году Всемирный фестиваль молодежи и студентов будет в Москве.. Изо всех стран приедут. Ведь это что значит? Железный занавес приоткрывается! Подумай - Большой театр едет на гастроли в Европу. "Ромео и Джульетту" показывать будут, с Улановой. Новый театр открылся - "Современник". Говорят, что-то необыкновенное - смелые постановки, все актеры молодые. А в литературе, знаешь, какое оживление - мне рассказывали, что готовится такой сборник - "Литературная Москва", тоже очень смелый.
  Митя говорил, говорил, и что-то давно забытое пробуждалось в нем - с Соней хорошо разговаривать, он вспомнил ее умение слушать и слышать. Только еще в Зине он встречал это бесценное качество. А Соня сказала:
  - Знаешь, Фадеев умер. Говорят, самоубийство. Наверное, воспоминания о своем поведении в те годы его замучили. Многих загубил. А стали из лагерей возвращаться - не выдержал. А, может, просто - алкоголизм.
  Митя мгновенно умолк. Но еще больше, чем мысль о себе, его пронзила жалость к Соне. Вот он толкует о переменах, о перспективах, а каково ей всё это слушать, ее мысли, наверное, совсем другие. Митя остановился, схватил Сонины руки и стал их целовать, не поднимая головы.
  - Не надо, Митя. Тебе, вероятно, пора, да? Ну, иди, дорогой друг из прошлого.
  - Нет, нет, - громко воскликнул Митя, - нет, Соня! Ну, что я все о своем да о своем. Мы еще ничего с тобой не вспомнили из тех времен. Но мне здесь не нравится. Ты действительно спешишь? Если нет, давай еще погуляем, только поехали в другое место. Я тебе свое любимое покажу - Александровский сад.
  В Александровском саду цвели тюльпаны, два больших поля - одно красное, другое желтое. Здесь народ любовался яркими весенними красками, и Митя повел Соню в дальний угол, ближе к Боровицким воротам. Там почти никого не было, и удалось найти пустую скамейку. Только тут они, наконец, рассмотрели друг друга.
  Соня вглядывалась в Митино лицо, искала в нем прежние черты. Мягкий овал, серые глаза, прежние, только очки закрыли их, светлые волосы прядями на две стороны. "Он мало изменился, - думала она, - разве пополнел, щеки чуть-чуть обвисли, и второй подбородок наметился, да вот очки и костюм такой протокольный". И Митя решился, наконец, вглядеться в Сонино лицо. Он узнал бы ее на улице в толпе, хоть она и изменилась, - очень характерная у нее внешность. Лицо, смуглое и в прошлые дни, приобрело желтоватый оттенок, в волосах седина, но они все-таки черные, и глаза черные, живые, и щечки-яблочки. А фигура? Нет уж прежней легкости, плечи опустились. Сидит прямо, стараясь не горбиться, хотя спина все-таки согнулась. Талия шире стала, и бедра потяжелели. "Не возраст, - думал Митя, - а тяжкий труд и лишения. Милая моя Сонечка..." Они не решался обнять ее.
  - Ты что так смотришь на меня? Изменилась? - спросила Соня и улыбнулась той улыбкой, которую помнил Митя, - широкой и веселой.
  Она взяла его за руку и поднесла к губам.
  - Что ты, что ты! Не надо! Я того не стою... - прошептал Митя и, пронзенный жалостью и сочувствием, протянул руки и обнял Соню. И в ту же минуту почувствовал забытый запах ее волос -ему казалось, что чуть-чуть дымом они пахли - дымом того костра в Красной Поляне. Любимый позабытый запах... И Соня почувствовала что-то бесконечно родное в его руках, крепко ее обхвативших, и в щеке, к которой прижалась своей щекой. Митя не отпускал ее, и так посидели они с минуту, чуть покачиваясь, а потом Соня взяла его голову в свои руки и поцеловала в глаза и в лоб у корней волос.
  - Старые мы стали, Митя, - сказала она, - да ты и сам знаешь, мне сорок восемь.
  - Нет, Сонечка, нет, не старые. И мы ничего не забыли, верно? Я это чувствую. Ну, вот жизнь так жестоко распорядилась, но ведь прошлое никуда не уходит, оно с нами. И у нас будущее есть, пусть не такое, как мечталось, но оно есть.
  - Ах ты, Митя, Митя. Знаешь, там, в Красной Поляне, такой ты был трогательный, - юный, восторженный, влюбленный. А сейчас, подумать только - профессор, доктор биологических наук. А помнишь, ты говорил про меня - изысканный жираф Гумилёвский? Теперь я скорее верблюд, верблюдица.
  - Соня, не надо...
  - Ну, я, пожалуй, все-таки пойду.
  - Но мы увидимся еще?
  - Если захочешь. Вот запиши мой телефон, надумаешь - позвони.
  Митя достал блокнот и ручку. Соня следила, как он записывал.
  - Почерк у тебя все такой же. А зелеными чернилами не пишешь?
  Митя вдруг густо покраснел и опустил глаза.
  
  
Глава 23. Прощайте, Райзен
...
  
   Соне нужно было найти какую-нибудь работу. В голове у нее роились неопределенные литературные планы. Недаром она в последнее время перечитывала Гайдара. Ей хотелось написать что-нибудь для детей. Для совсем маленьких - сама не понимала, откуда пришло такое желание - может быть, от неосознанного желания увидеть внука или, лучше, внучку, и прочитать ей книжку собственного сочинения? А, может быть, дело было в том, что ее лагерная подруга Катерина, уже год жившая с дочкой в Москве, рассказала о своей работе в детском издательстве в 30-х годах? Она возглавляла редакцию дошкольной литературы, и они создали серию книжек для маленьких - "Книга за книгой". Соня еще месяц назад написала книжечку про двух маленьких деревенских девочек. Называлась книжка "Груня и Танюшка". И вот теперь ожидался ее выход в свет. Но денег это почти не давало.
  Неожиданно нашлась работа в Перловке - соседка подсказала, что в санитарно-просветительском кабинете при районной поликлинике требуется работник со средним медицинским образованием. И Соня легко устроилась в этот кабинет, сочиняла всякие врачебные и санитарно-гигиенические инструкции и памятки, иногда ходила по санучасткам с консультациями, но особо работой не была обременена.
  Мария Андреевна раздумала ехать на июнь в Перловку, ей в поликлинике назначили курс физиотерапии для больных ног, и она решила его пройти. А перловская соседка сообщила, что в поселок собираются проводить газ, и желательно, чтобы кто-то постоянно был дома. Они с Соней решили, что будут дежурить по очереди. Петя, вернувшийся с Селигера, торчать в Перловке не хотел и сказал, что будет жить в Москве, то у бабушки, то у Лины. Так Соня и поселилась в Перловке, хотя часто приезжала в Москву, чтобы помочь матери, навестить Катерину, звонила по редакционным делам и, конечно, ждала звонка от Мити. Она наказала Марии Андреевне записывать, кто ей звонил. Звонка не было.
  
  В конце июня произошло событие, которого она никак не ожидала. В этот день она приехала домой часа в четыре, намереваясь принять ванну и вечером увидеться с Петей, собиравшимся зайти к бабушке, может быть, даже с Линой и Костиком. Она забыла ключ и позвонила, надеясь, что Мария Андреевна дома. Услышала из-за двери, как непривычно быстро прошлепала своими больными ногами мама и как она, что-то невнятно говоря, никак не может попасть ключом в замочную скважину. Наконец, дверь отворилась - Мария Андреевна не в домашнем халате, как обычно, а в приличном своем платье стояла перед ней с радостной улыбкой на лице.
  - Сонечка, - всплеснула она руками, - ты не поверишь, какой у нас гость!
  Безумная мысль мелькнула в мозгу у Сони: "Митя? Не может быть!"
  Она шагнула в комнату. Со стула медленно поднимался, робко глядя на нее, седой, стриженый ежиком пожилой мужчина.
  - Ты не узнаешь? - воскликнула Мария Андреевна.
  - Да нет, не узнаю что-то...
  - Соня, да это Яков Самойлович нас нашел, ты подумай - столько лет...
  - Райзен? - выдохнула Соня.
  - Ну да, Яков Самойлович Райзен! - радостно восклицала Мария Андреевна.
  А Райзен молчал, пристально глядел на Соню, не зная, можно ли протянуть ей руку. И Соня молчала тоже, не зная, как поступить. Потом сказала:
  - Простите, мне руки надо помыть.
  И пошла в ванную, закрылась на крючок, пустила воду и присела на край ванны. "Что делать? - думала она, - мама же ничего не знает, так что просто выгнать его невозможно. Или все сказать, пусть мама узнает правду?".
  - Садись, Сонечка, - хлопотала Мария Андреевна, - мы тут чаи распиваем, тебя дожидаясь.
  - Ну, что же, здравствуйте, Яков Самойлович, - произнесла с сердцем Соня, не в силах перебороть в себе закипавшую злость, - давненько не виделись!
  Райзен встал.
  - Я хотел бы объясниться с Вами, Софья Сергеевна.
  - Да? Ну, что ж, говорите...
  Мария Андреевна забеспокоилась:
  - Сонечка, что это ты? Столько лет не виделись... Да ведь ты и сама хотела Якова Самойловича разыскать, Петя справки наводил. А вот Яков Самойлович сам явился. Вспоминали Красную Поляну, как ты воспалением легких болела, как Яков Самойлович Максима вызвал после твоего ареста и нам помог уехать.
  И Соня не выдержала. Она встала и, почему-то стуча кулаком по столу, заговорила:
  - А не рассказывал он тебе, мама, что дальше было? Мы ведь с ним еще раз увиделись - в суде.
  - Ну, как хотите, - сказал Райзен, опустив голову - казните, я потом все объясню.
  - Объяснять тут нечего. Это я для мамы скажу: двадцать лет назад, когда меня судили, я попросила вызвать в качестве свидетеля Якова Самойловича. Надеялась, что он как человек честный, Дон Кихот краснополянский, скажет правду - что я ни в чем не виновата, что я не враг народа и не изменник родины, что ничего предосудительного не совершала. И он явился. А знаете, что сказал? Сказал, что я на турбазе вела крамольные речи и рассказывала антисоветские анекдоты. Вот так. А искала я Вас, Райзен, чтобы в глаза Ваши честные, неподкупные посмотреть и увидеть живого предателя. Вот и посмотрела, и увидела. Как живется-то предателям? Жена, детки?
  - Я вдовец, а сыну пятнадцать лет.
  - Уходите, Райзен, уходите, пока Петя не пришел, а то я его попрошу Вас с лестницы спустить.
  - Простите меня, Софья Сергеевна, время было такое. И, может быть, позволите все-таки несколько слов сказать?
  - Соня, - вдруг решительно вмешалась Мария Андреевна, - это не дело. Если ты не хочешь объяснений, то я так не могу. Говорите, Яков Самойлович, а ты, Соня, помолчи. Мы все тут на равных правах.
  Соня замолчала, смотрела в сторону. Райзен стоял, не решался сесть.
  - Это сейчас мы всё понимаем, - начал он, - тогда, я думаю, и Вы не все понимали. А я был честным партийцем, большевиком - я ведь и сейчас коммунист - и свой долг видел в том, чтобы служить партии верой и правдой. И долг перед самим собой я видел в том, чтобы правду говорить. Я ведь ничего не придумал, Софья Сергеевна, согласитесь. Не мог я по-другому поступить. Наверное, не следует говорить, чего мне это стоило. Я тяжело заболел тогда. Ведь я Вас любил, Софья Сергеевна...
  - Ах, вот как! - вскинулась Соня, - любили? И даже заболели?
  - Не надо, не надо, прошу Вас... Столько лет прошло. А ведь я тогда пошел к этому Зыкову, и он убедил меня в Вашей виновности и объяснил, что не только я ...
  - Хватит, Яков Самойлович, - прервала его Соня, - хватит. Не хочу я больше Вас слушать, не хочу к тем дням возвращаться. Одно только скажу - вот Митя Сорокин не так поступил.
  - Сорокин? - воскликнул Райзен. - Да мне Зыков...
  - Всё, - опять стукнула кулаком по столу Соня, - довольно, уходите.
  - Простите меня, Софья Сергеевна, простите, если можете.
  - Не могу, уходите. Прощайте, Райзен!
  Райзен помедлил и повернулся уходить. Мария Андреевна заспешила проводить его до дверей и, выйдя на площадку, начала говорить что-то успокаивающее. Но Райзен махнул рукой и поспешил вниз по лестнице
  - Соня, - начала, было, Мария Андреевна, вернувшись в комнату. - Ну, зачем ты так? Давай поговорим. Надо научиться прощать. Вот твой Митя Сорокин тогда испугался и сразу в Москву умчался. А Яков Самойлович...
  - Не надо, мама. Ты ничего не знаешь. Я все сказала и больше ничего говорить не буду. Сейчас выкупаюсь и лягу спать, если не возражаешь.
  - Ну, как хочешь. Петя звонил, сказал, что сегодня не придет.
  Полежав в теплой ванне в надежде успокоиться, Соня вышла из нее с сильным сердцебиением. Сунула под язык валидол, и в постель. "Прощать? Простить искалеченную жизнь всех нас - Петину, мамину, мою? Нет, это не для меня".
  Поздней ночью Соня проснулась оттого, что с шумом распахнулась дверь на балкон и с силой хлопнула дверь комнаты. Сильная гроза бушевала над Москвой. Белые молнии одна за другой раскалывали небо, и удары грома раздавались пушечными залпами. Соня встала, вышла на балкон, и стояла под свистящим ветром до тех пор, пока не просто дождь, а крупный град не забарабанил по крыше. Молодая рябинка, доросшая до их второго этажа, нагибала свои ветви над перилами балкончика, словно спасаясь от непогоды. Соня вернулась в комнату, закрыла дверь, посмотрела на Марию Андреевну. Та спала спокойно и совсем тихо. Белоснежные волосы виднелись в темноте. "Старая стала мамочка, - подумала Соня. - Уже семьдесят лет ей исполнилось. Или надо сказать - только еще семьдесят? Как сказать про жизнь вообще - долгая она или короткая? Наша с мамой - очень долгая. И вот она научилась прощать, а я - нет. К семидесяти годам, может быть, научусь?"
  Гроза затихала, удалялась, и Соня снова легла, сказав себе: "Спать, спать немедленно". И мысли о рыцаре революции и Гражданской войны Якове Самойловиче Райзене покинули ее, он ушел из ее памяти - но не картиной суда 1935 года, а горными тропами Красной Поляны.
  
  
Глава 24. "Восемь строк о свойствах страсти ..."
  
  А Дмитрий Николаевич Сорокин, профессор Московского университета, отец двоих детей и любящий супруг - как? Разве это Митя из того памятного лета? Что-то недоговоренное осталось между нами, - думала Соня. То ли ей хотелось вспомнить вместе с ним свои молодые чувства, то ли все же хотелось рассказать ему о лагерных годах - она сама не знала. Решила ждать. "Если он позвонит, встретимся еще раз, так тому и быть".
  Но если Соня смутно ощущала в их встрече незавершенность, то разве мог Митя не испытывать того же чувства относительно Сони? Весь июнь у него заняла экзаменационная сессия, и это отвлекало от невеселых размышлений. Дети с Ниной Степановной с середины июня жили на даче, а когда в университете подошла к концу сессия, и Наташа переселилась к ним. Митя еще оставался в Москве, занимался подготовкой очередной экспедиции в Киргизию. Сам он туда этим летом не ехал, руководил его аспирант, кончавший курс в будущем году, а профессор помогал ему в подготовке.
  В один из первых "одиноких" Митиных дней к нему на Каляевскую пришла сестра Зина. Она явилась после тренировки на теннисном корте, устроенном на работе у мужа. Раскрасневшаяся после игры, с теннисной ракеткой в чехле, в белой юбке и белой спортивной курточке, она будто поток свежего воздуха внесла с собой в темноватую Митину квартиру.
  - Митяй! Это я пришла, - крикнула она, входя.
  - Очень рад, - откликнулся он. - Я тут поработаю еще, ладно?
  Зина пошла на кухню, поставила в вазу большой букет ромашек, вытащила из объемистой сумки молодую картошку, темно-зеленые огурцы в пупырышках, зеленый лук, укроп, петрушку и быстро приготовила обед. Накрыла стол там же, в кухне, где ей казалось уютнее всего, и посередине водрузила бутылку давно припасенной хванчкары. Затем пошла к Мите. Он сидел в своем кабинете за письменным столом, низко-низко склонив голову над листом бумаги, и что-то писал. Зина остановилась в дверях. "Какое у него старое и скорбное лицо, - испугалась она, - как будто он болен".
  - итя! - позвала она негромко.
  - то тебе, Зина, - вскочил он, испуганно скомкав в руках исписанный лист.
  - Мить, обедать идем. Ты перезанимался.
  - Сейчас, сейчас, - он наклонился и выбросил смятый лист в корзину для бумаг. - Идем, дорогая, я просто задумался.
   Сели за стол.
  - Ромашки! Мои любимые... - сказал Митя.- Больше любых садовых цветов их люблю. Теперь стали садовые ромашки разводить - это совсем не то. А эти полевые, настоящие. Вот скоро отпуск, на даче будем в лес ходить. Ирка особенно любит букеты собирать, а Наташа у нас грибница.
  - А мне Наташа говорила, что она в этом году тебя в Крым вытащить хочет. Детям море показать, тебя оторвать от московской обстановки. Я с мамой останусь.
  - Да? А мне она ничего про это не говорила. Не хочу я вовсе ни в Крым, ни на Кавказ. Пусть сама с ребятами едет. Купим путевки.
  Митя вдруг забеспокоился и заметно погрустнел.
  Зина налила в высокие бокалы хванчкару, подняла бокал на свет
  - Смотри, Митяй, какая красота, настоящий рубин, правда? Вот только закуски подходящей нет, но молодая картошечка тоже хороша, верно? Дай я тебе укропом посыплю. И вот масло. Ну, за что выпьем? Я за твои успехи. И расскажи про свои дела. Какие у тебя планы?
   Митя опустил голову, поднял бокал и не отвечал.
  - Ну, ты что задумался?
  - Зина, ты помнишь, я рассказывал Наташе о своей первой любви?
  - Ну, как же! Таинственная Соня, в горах пропала. Я иногда подозревала, что ты все это выдумал.
  - Моя Соня нашлась. Ее арестовали, она в лагере сидела, потом ссылка, а теперь приехала. За нее хочу выпить.
  Зина ахнула и поставила бокал. Помолчали. Из открытого окна вместе с солнечным светом лились в кухню звуки ребячьего смеха, потом кто-то неумело загудел в горн. Мир на земле и покой. Лето...
  - Ты мне не говорил... Не знаю даже, что и сказать. Вы с ней встретились?
  -Да, она меня нашла в университете. Погуляли...Знаешь, я тебе никогда не рассказывал... Что она в горах пропала, я выдумал. Помнишь, я из Красной Поляны примчался в безумном состоянии? А дело в том, что мне тогда в НКВД предложили на Соню донос написать.
  Зина встала в ужасе.
  - Ну, и что?
  -Ну, что, что? Я написал такую бумагу: "Объяснительная записка. Свидетельское показание" и все Сонины достоинства там описал. Ранним утром, еще милиция закрыта была, конверт с этой "Объяснительной запиской" опустил в ящик у них на дверях, а сам с попуткой в Сочи, и оттуда домой, в Москву. Она больная лежала, я с ней проститься не мог, - вышло, как будто бегство. Думал, так будет лучше, я ее отсюда вызову. А ее арестовали. И вот она мне сейчас рассказала, что когда ее допрашивали на Лубянке, она увидела на столе у следователя мою записку. Узнала по зеленым чернилам. И она все эти двадцать лет думала, что это я в трудный момент поддержал ее, понимаешь?
  Митя проговорил все это быстро, опустив голову и почти не глядя на сестру.
  - Боже мой! Вот какие дела, оказывается... Ты никогда мне про эту "Объяснительную записку" не говорил. Ну, ладно, давай за ее здоровье выпьем. Давай, давай.
  Выпили. Вино было отличное.
  - А что она сейчас делает? Ты ее узнал? Очень она изменилась? Рассказывала о себе?
  - Конечно, изменилась. Двадцать лет прошло, да каких! Но я смотрел на нее и все больше узнавал ту, прежнюю Соню. Все ее прошлое обаяние при ней.
  - Ой, Митя, осторожнее!
  - А о лагерях она ничего не хотела рассказывать. Сказала только, что не считает эти годы вычеркнутыми из жизни, что это драгоценный опыт. Она сестрой в лазарете работала. А что сейчас она делает, я не знаю, до этого разговор не дошел. Сын ее, кажется, где-то в Москве работает.
  - Ну, и хорошо, что вы повидались, значит, эта страница перевернута.
  - Нет, Зинка, не так. Она мне самый родной человек из всех людей. Самый родной...Это, наверное, тот редкий случай - знаешь, моя половинка. Ничего не поделаешь.
  - Митя, ты что? Столько лет прошло. Ты не ошибаешься? А Наташа как же?
   Последний вопрос остался без ответа. Зине вдруг стало так грустно, что не хотелось продолжать этот тяжелый разговор.
  Уже смеркалось, голоса за окнами приобрели новое, вечернее звучание, откуда-то со двора доносились теперь звуки музыки. Звучал голос Ива Монтана.
  Митя протянул руку Зине.
  - Не огорчайся, сестренка. До свидания. Звони, и я тебе буду звонить.
  Когда Зина ушла, Митя посидел еще некоторое время в надвигающейся вечерней темноте, выпил еще бокал хванчкары, потом пошел в кабинет, разыскал в записной книжке телефон Сони и набрал ее номер.
  
  Митин звонок раздался вечером, когда Соня готовилась ко сну: завтра надо было рано вставать и ехать на "дежурство" в Перловку - газовиков там ждали каждый день.
  - Соня, ты?
  - Митя, как я рада! Я уж и не ждала.
  - Ну, вот видишь, я и позвонил. До сих пор занят был, ни разу на дачу не сумел выбраться. Когда мы сможем с тобой встретиться? Может быть, ты ко мне зайдешь?
  - Нет, Митя, не могу. Я тебе не буду сейчас объяснять, но я прикована к Петиному дому в Перловке, и даже просто побродить по Москве у меня времени нет. Но, может, ты ко мне туда приедешь? Это с Ярославского вокзала полчаса езды. По лесу погуляем - вот тебе и дача будет хоть на часок. Я завтра рано утром туда уезжаю на несколько дней, и ты приезжай завтра или послезавтра, если тебе это удобно... и если ты действительно хочешь встретиться.
  - Соня..., хочу ли я? Объясняй, как тебя найти.
  
  Она встретила Митю на станции, обрадовалась, увидев, что на нем не "профессорский" костюм, а скорее спортивный - легкие брюки и ковбойка - то, что нужно для прогулки. Обрадовалась, когда Митя сказал, что он именно на лесную прогулку и рассчитывает. Вытащил из портфеля коробку конфет и большой пакет черешни. Наскоро выпили чаю, и, убедившись, что соседка дома и будет дома до вечера, отправились в лес. Митя был спокоен, он принял твердое решение объясниться с Соней сегодня, но только в конце их свидания, чтобы не портить с самого начала этот день. Соне же не терпелось рассказать ему про визит Райзена, но она тоже не хотела этим неприятным воспоминанием начинать их встречу.
  - Соня, - начал разговор Митя, - в прошлый раз все больше я говорил. Не стану каяться в эгоцентризме, но сегодня я все-таки хочу, чтобы ты мне рассказала о себе. Я понимаю, тебе, верно, тяжело, но ведь все-таки лагеря - это уже безвозвратное прошлое, и, наверное, ты уже можешь об этом говорить? Ты не рассказывай мне всю ужасную историю этих лет, а расскажи, что помнится, что не забывается.
  - Ладно, Митя, попробую. Я заметила, что бывшие зеки на два разряда делятся. Одни хотят рассказывать об ужасах, и все их рассказы - правда. И они не могут не рассказывать - им нужно выговориться. А другие не хотят об этом вспоминать - может, тяжело снова переживать всю эту боль и унижение, а, может, - вообще не словоохотливы. А я к какому-то третьему разряду принадлежу. Я все помню и когда-нибудь об этом напишу воспоминания, кое-что записываю сейчас. Но говорить об ужасах не хочется. Знаешь, что меня, наверное, больше всего там поразило? Я там столько интересных людей встретила, сколько там узнала! И, может быть, главное мое впечатление - почти никогда люди не меняются. Что в них было заложено, остается. Остается и помогает выжить и сохранить себя..., либо сводит в могилу. И, знаешь, у меня на воле не было таких друзей, какие там нашлись. Они мне и жизнь спасли и на ноги поставили.
  - Это как же было?
  - Я как-нибудь в другой раз тебе расскажу про свой побег...
  - Ты пыталась убежать?
  - Ну да, не удивляйся. Но это отдельная история. В общем, после этого я заболела брюшным тифом, и меня в лазарете две женщины спасли, замечательные. Настоящие сестры милосердия. Одна была просто живое воплощение мужества - горбатая маленькая женщина, а несгибаемая. Ее звали Эсфирь, еврейка. У нее всех родных в Киеве в Бабьем Яру немцы расстреляли, одна ее мама чудом выжила. Ее все беспрекословно слушались, строгая была, но всем готова была помочь и помогала, как могла. А другая - много старше меня. Редко встретишь человека такой культуры. Она сейчас в Москве, тяжело больна, я с ней общаюсь, с Катериночкой моей. Так вот они не только за мной ухаживали, когда я чуть не умерла. Они меня уговорили, просто заставили за две недели учебник для медсестер выучить и сдать экзамен. И в лазарете оставили. А если бы не это, я бы, после болезни совсем еще слабая, на общие работы опять попала, на лесоповал. Наверное, тогда мне не выжить бы.
  - Сонечка, родная моя, милая, как ты это все пережила?
  - Ладно, Митя, все это позади. Вот Катерина всегда говорила: "А что делать? Раз живем, надо жить..." Вот мы и жили, как могли, друг друга поддерживали. А Катерина меня всегда удивляла каким-то простым, скрытым мужеством, она его никогда не показывала, но оно в ней жило.
  - А она кто же такая?
  - Муж ее ученый, экономист, академиком был избран. На самых ответственных работах. Его в 38-м расстреляли, и ее старшего сына еще в 37-м тоже расстреляли. Другой сын на фронте погиб, осталась одна дочка у нее, Таня, с ней она сейчас живет. И вот я всегда поражалась. Вечером, в конце дежурства, в наши обязанности входило, если кто умер, а умирали чуть не каждый день - истощенные же все, доходяги, - идти в морг и каждому покойнику привязать к большому пальцу на ноге фанерную бирочку с номером. И вот Катерина моя сделает это, а потом сядет у сестринского столика, электричество уже отключили, перед ней коптилка, а она четким красивым почерком пишет дочке письмо. Она не о лагере писала, а все больше о книгах - что и как читать. И почти в каждом письме - стихотворение. Я от нее столько стихов узнала! Помнишь Гумилевского "Жирафа"? Она его тоже знала. И никогда не напишет, как нам тут всегда хочется есть. А и смешное бывало. Знаешь, однажды ночью она мне сунула кусок хлеба - обернут в обрывок газеты, сыроватый на ощупь, Говорит: "Ашот нам с тобой презентовал". Ашот - это наш окулист был, за мной немножко приударял. Я отвернула край газеты и откусила. Кричу: "ой, гадость какая!" - это был кусок мыла! А однажды зек вырвал у Катерины из рук ланцет - она приготовила для доктора, чтобы вскрывать этому зеку нарыв, - и бросил ей в лицо. Он душевнобольной оказался. Попал острием прямо ей под подбородок, кровь так и хлынула. Шрам остался большой. И подумай - при всем этом - стихи, стихи... Слушай, Митя, а тебе все это интересно?
   - Сонечка, милая, говори...
   - Ой, нет, что-то я слишком разговорилась. Ни к чему это. Но Катерина - необыкновенная, и с ней обо всем можно было говорить. Я именно о ней хотела тебе рассказать. А потом мы с ней мечтали: выйдем на волю, поселимся вместе где-нибудь на Волге. Что нам нужно? Котелок картошки каждый день, только и всего. А вот теперь обе в Москве. У обеих дети взрослые, у обеих... такие далекие! И она тяжело больна, уже несколько инсультов было. Боюсь, что дело совсем плохо.
  Они долго шли по редкому лесу, набрели на полянку, обнаружили несколько кустиков земляники. Соня нарвала маленький букет ромашек и колокольчиков. Митя обнял Соню за плечи и шел молча, переполненный тем, что услышал. Его жизнь за минувшие двадцать лет была богаче и динамичней, но какая же глубина была заключена в подневольной жизни Сони. А Соня опять заговорила:
  - И знаешь, Митя, я теперь на многие вопросы совсем иначе смотрю. На главные. Я, например, столько смертей видела, что это для меня почти в обыденность превратилось. Я в юности смерти боялась, а потом, когда Петька родился, и все у меня вроде бы успешно шло, появилось новое ощущение: смерть - это не со мной будет, может быть, и никогда не будет. А теперь я ее совсем не боюсь. В лагере думала - она благое завершение апокалипсиса, на наших глазах за колючей проволокой разворачивающегося. А здесь, на воле, думаю - это как венец всего, что было, не падение, а завершение и, может быть, новый этап? Вот Катерина говорит, что она мечтает увидеть там, где-то за облаками, всех потерянных близких.
  - Она верующая?
  - Да нет, все мы неверующие, так воспитаны. Но вот в лагере я однажды видела нескольких верующих женщин - собирались вечером у кого-нибудь на нарах и молились. И я видела, что им легче других было. Ладно, - прервала себя Соня, - я что-то в философию ударилась. Мне кажется, дождь собирается. Пошли домой, будем чай под яблоней пить. Да ведь у нас еще и черешня есть.
  Пили чай с бубликами и с Митиными конфетами, и Митя все говорил себе: "Пора, пора. Должен же я сказать..." и не говорил - так хорошо им было вдвоем, и так не хотелось ему уезжать. Разговаривали теперь о детях, об их будущем, о том, что будущее это уже не так страшно, какой была их с Соней юность.
   И когда начало темнеть, Соня стала тревожиться - что же он не уезжает? Пора уже. А Митя сидел, молчал, ждал удобной минуты. Потом заговорил:
   - А мы с тобой нашу молодость не вспомнили. Помнишь Красную Поляну, как на Аибгу ходили, как ты ногу подвернула? Я помню, как я обрадовался тогда, что Райзен от нас ушел, и мы с тобой вдвоем остались на всю ночь. Помнишь, Соня? Дороже этих воспоминаний у меня ничего в жизни нет. Но я должен тебе рассказать...Про бегство свое.
   - Митя, да твоя "Записка" все мне объяснила. А про наши костры в горах? Ох, только про Райзена не надо. И у меня ничего дороже той памяти нет. А почему? Наверное, потому что мы тогда молодые были, а молодые чувства особенно сильны
   - Нет, Соня, нет. Совсем не потому. Просто нас настигла настоящая любовь! Все последующее - это просто удобное устройство в жизни. Я бы солгал, если бы сказал, что я Наташу не любил..., или не люблю - нет, - по любви женился, и сейчас между нами самые лучшие чувства сохраняются. Но все равно - то, что было у нас с тобой - это нечто другое, ну, совсем другое качество. Понимаешь? И возраст тут ни при чем. Вот мы с тобой сегодня целый день провели, гуляли, говорили. Ни с кем я так не мог бы. И так горько мне, что ничего уже не изменишь, жизнь прошла. Да и ты меня не простишь...
   - Митенька, за что же прощать или не прощать? Что я оказалась в подземелье, а ты - на земле? И что об этом говорить сейчас - главное, что мы встретились. Я так боялась этой встречи - получится ли она. Ведь могло так выйти, что сразу захотелось бы разойтись, правда?
  - Да, да...Соня, родная моя, а можно я сегодня у тебя останусь? У меня дома никого. И мне так тягостно возвращаться в пустой дом.
  И Соня разрешила Мите остаться. Всю ночь они лежали, не зажигая огня, и вспоминали Красную Поляну, свои ночи в горах, все свои разговоры; стихи, которые тогда читали. Соня заснула, а Митя целовал ее спящее лицо с любовью и жалостью, разрывающей сердце.
  Он остался у нее и на другой день, и еще одна ночь случилась в их жизни. В эту вторую ночь они говорили о том, что происходит между ними сейчас. Мите казалось, что его чувства не изменились, а возраст, настоящая мужская зрелость лишь усилили его страсть.
  - Ты помнишь, - говорил он, - как мне нравился Пастернак? Теперь это мой любимый поэт, и я ловлю его новинки. И он становится все сильнее и сильнее. Вот я тебе прочитаю последнее его стихотворение, мне в списке дали прочитать. Ну, наверное, что-то подзабыл, но все равно:
  "О, если бы я только мог
  Хотя отчасти,
  Я написал бы восемь строк
  О свойствах страсти.
  Я вывел бы ее закон,
  Ее начало,
   И повторял ее имен
  Инициалы.
  В стихи б я внес дыханье роз
  Дыханье мяты,
  Луга, осоку, сенокос,
  Грозы раскаты.
  Достигнутого торжества
  Игра и мука -
  Натянутая тетива
  Тугого лука..."
  - Нет, я плохо читаю, - сетовал Митя, - и целые строфы, кажется, пропускаю. Но ты чувствуешь, что это про нас? И даже про наши прогулки здесь? Все, как прежде.
   Соня молчала. "Совсем не как прежде, - думала она, - для меня все проще, трезвее, без прежней романтики. Не страсть, нет, нежность". И она с грустью понимала, что у Митиной страсти и ее спокойной нежности нет будущего. А уже подступало утро нового дня, бессмысленной суеты, необязательных дел.
   - Созвонимся... - сказала Соня на прощанье.
  
  
Глава 25.А было так...
  
  Митя вошел в свою квартиру. Душно, все окна закрыты. В передней к зеркалу прилеплен пластырем лист бумаги. Наташин почерк: "Митя, ау! Где ты?! Я волнуюсь. Приеду послезавтра". Митя похолодел - Наташа приезжала сюда! Он забыл, что именно в этот день она всегда приезжала в город помыться и приготовить ему еду хотя бы на ближайшие дни.
  Раздался телефонный звонок. Зина.
  - Митька, ты жив? Слава Богу! Что с тобой, где ты был? Мне утром Наташа позвонила, тоже в большой тревоге. Разве можно так исчезать, никого не предупредив? Ездил куда-нибудь?
  Митя молчал.
  - Алло, Митя! Ты что молчишь? Что-нибудь случилось? Говори, пожалуйста.
  - Да, Зина. Я слушаю тебя.
  - Ну что? Соня, да?
  - Да, Зиночка, Соня. Я у нее был эти два дня. Ты можешь ко мне приехать сейчас?
  - Сейчас? Хорошо, приеду. А как же Наташа? Она же там волнуется... Ладно, все равно приеду.
  Зина приехала быстро, и разговор у них получился недолгий, хотя Митя, переполненный чувствами, настроен был на подробную покаянную исповедь. Он даже остатки хванчкары приготовил и разогрел оставленное Наташей мясное рагу в качестве закуски.
  - Зина, ты не представляешь себе, как нам хорошо с Соней. Я понял, что она - единственная моя настоящая любовь в этой жизни, единственная.
  - А как же Наташа? Ты о ней сказал этой Соне своей?
  - Зина! Ну, конечно сказал, сказал, что я люблю жену, про детей говорили.
  - Любишь жену? Ну, и как ты это думаешь совместить?
  - Я не знаю, Зина, не знаю... Знаю только, что я не в силах оставить Соню.
  - А семью?
  Митя молчал. Он впервые подумал, что, наверное, мог бы оставить семью, уйти к Соне. Дети? Но ведь так бывает, детей он не оставил бы никогда и сумел бы дружить с ними. И Наташа всё, наверное, поняла бы.
  Но вдруг он резко поднялся и неожиданно сказал:
  - Зина, ты сейчас, пожалуйста, уходи.
  Зина удивленно вскинула на него глаза и ужаснулась - Митино лицо за минуту странно изменилось. Ужас был в его глазах, и побелевшие губы неудержимо дрожали.
  - Да, уходи и ни о чем меня не спрашивай. Я сам еще ничего не знаю, но есть такое страшное...- голос его задрожал, и она увидела, что глаза его наливаются слезами, - уходи, я тебе позвоню.
  - Митя, я...
  - Уходи, - еле сдерживаясь, чуть не прокричал Митя.
  И Зина ушла, не говоря ни слова
  
  Оставшись один, Митя громко застонал и рухнул на кровать, закрыв голову подушкой. Потом встал и вытащил из тумбочки, пахнувшей Наташиными духами, коробочку, где жена держала снотворные средства. Помедлил, положил в рот одну таблетку, покачал головой и прибавил еще одну. Лежал с полчаса, поворачиваясь с боку на бок, утирал набегающие слезы. Потом свинцовая тяжесть навалилась на голову, веки опустились, так что ему показалось, что не сумеет их разомкнуть, и, наконец, тяжелый сон отключил его измученное сознание.
  Мите приснилось, что он на какой-то даче, сидит в кресле. Темно, рядом погасшая лампа. Бесшумно отворяется дверь, в комнату входят двое или трое незнакомых мужчин, и Митя с ужасом вспоминает, что недавно вступил в члены какой-то тайной организации и даже выполнял ее поручение. А теперь - новое.
  Вместе с незнакомцами он выходит во двор, в солнечный день. Вокруг никого, надо уходить, но не спеша, не оглядываясь. Спутники исчезли. Широкое шоссе, вдалеке виднеется полосатая железнодорожная будка и шлагбаум. Только бы проскользнуть... Проскользнул, шлагбаум уже позади, но появились тут и там небольшие группки серых людей, одетых в одинаковые неопределенного цвета пальто, в сапогах и фуражках. И они следят за ним.
  Внезапно стемнело, опустилась прохладная, сыроватая ночь, он на опушке леса и, кажется, спасен. Теперь скорее, скорее в чащу, подальше от города. Но белеющая в темноте узкая тропка вновь выводит на городскую улицу. Его снова засекли, и движутся за ним в некотором отдалении. Они спокойны, неторопливы, знают, что жертва почти у них в руках и поглядывают на него, улыбаясь. Ну, всё... И он пускается бежать. И всюду, на его пути группы этих веселых извергов. Они, кажется, своими тайными способами руководят его движением, направляют его, но он вбегает в Александровский сад, в аллею, к мрачной пасти грота, пытаясь укрыться в его чреве. Но и здесь его ждут солдаты в черных мундирах. Нет, не спасся, не спасся...Он бежит дальше. Вот сумрачная подворотня, он заворачивает в нее; на каменной тумбе сидит, опустив голову, серый человек в лохмотьях. "Ты кто?" - спрашивает Митя с надеждой. Человек медленно поднимает голову, медленно встает, и Митя не может разглядеть его лица.
  Усилием воли он заставил себя проснуться. Но явь оказалась страшнее, чем сон, - он вспомнил ужасную ночь накануне своего бегства в Москву из Красной Поляны летом 1935 года.
  А было так...
  Зыков ждал его с доносом на Соню, и Митя долго маялся размышлениями о том, как поступить - написать бумагу нейтрального содержания и явиться к Зыкову? Или не являться? А рано утром уехать из Красной Поляны? Решил: честнее будет написать и придти к Зыкову с объяснением. Поздно вечером он сел за стол у себя в каморке и принялся писать то, что он назвал "Объяснительная записка. Свидетельское показание", желая придать документу именно характер спокойного объяснения. Кроме того, он знал, что примерно так именуются официальные документы.
  Записка вышла небольшая, на одном листе. Как показалось ему, очень толковая. Он охарактеризовал Соню как человека прямого и честного, бесконечно преданного своей родине и делу строительства социализма, грамотного политически и устойчивого морально. Он подчеркнул ее литературный талант, упомянул, что она, помимо работы в газете "Ленинградская правда", сотрудничает в Детгизе, и ее литературные опыты одобряет известный писатель С.Я Маршак. Написал, что и здесь, в Красной Поляне, работая культоргом, она ведет большую воспитательную работу с молодежью, организует лекции, киносеансы, проводит политинформации, ведет физкультурную работу.
  Он без конца перечитывал, выправлял и переписывал свою записку, обдумывая, как вести себя с этим Зыковым. Лучше всего спокойно сказать, что он написал все, что мог. И предложить придти вместе с Соней, когда та выздоровеет, и тогда подробно переговорить и рассеять все сомнения, возникшие, вероятно, в результате чьих-то совершенно ложных сообщений.
  
   На другой день Митя явился в милицию без четверти пять, рассчитывая, что прямо выскажет все, что надумал, оставит свою "Объяснительную записку" и уйдет.
  - Вы что же опаздываете, - строго спросил Зыков, - мы ведь на четыре договаривались? Я Вас уже сорок пять минут жду.
  - Извините, пожалуйста. Я вот написал то, что Вы просили. А теперь пойду, у меня дела.
  - Важнее наших с Вами дел ничего сейчас нет, - отозвался Зыков, взглянув на "Записку".
  - Но я думал, Вы ее пока прочитаете, а когда Софья Сергеевна выздоровеет, мы с ней к Вам вместе придем и всё выясним.
  - Что? Как Вы сказали? Вместе придете? - Зыков засмеялся. - Вот уж не советую. Садитесь, Дмитрий Николаевич.
  И Митя покорно сел, а Зыков взялся за Митино сочинение. Прочитал в пять минут, отложил его в сторону, не торопясь, открыл коробку своего "Казбека", молча прошелся по кабинету, сел и обратился к Мите, ожидавшему одобрительного отзыва.
  - Вот что, дружок. Я думал, ты умнее и понимаешь, что такое бдительность комсомольца в наше трудное время. Да ты не дергайся. Я действительно думал, что ты понимаешь, какую задачу я перед тобой поставил, а в моем лице - наша партия. Нам надо разоблачать и обезвреживать врагов, а не покрывать их, как это делаешь ты.
  - Да Вы что, товарищ Зыков, это Софья Сергеевна - враг? Что за бред!
  - Это не бред, товарищ Митя, уж позволь тебя по имени и на "ты", - ты меня помоложе, и мы свои люди.
  "Боже мой, - ужаснулся Митя, - я для него уже "свой". Надо встать и уйти. Но он сидел на своем стуле, как приклеенный.
  - Я тебе дело говорю. Слушай внимательно. Ты знаешь происхождение Батуриной? Знаешь, что ее отец давно в бегах и, по-видимому, за границу ушел? Что мать ее скрывает свое дворянское происхождение, а дочка добыла для нее поддельные документы? Не опускай глаза-то, вижу, что знаешь. Пишешь - "морально устойчива"?! А что мужа своего, честного партийца, бросила - это как? Ну, ладно, это мелочь. То, что наши органы выяснили про ее ленинградские связи - поважнее будет. Детгиз, говоришь? Так вот нам известно, что там, на собрании после убийства Сергея Мироновича, она заявила, что это не заговор был, а акт ревности, и что расследование этого дела неправильно ведется. Похоже, следы заметала своего участия в заговоре. Мы хотим, чтобы ты по-честному, ничего не скрывая, рассказал о деятельности Батуриной здесь. Я не скрою, возможно, мы сочтем необходимым ее задержать, а там пусть органы разбираются во всем. Но нам надо знать все. Вот скажи, зачем она в Новый Афон ездила, что ей в монастыре понадобилось, с кем она там встречалась?
  - Да не знаю я ничего! - Митя вскочил в гневе. - Не знаю и ничего писать больше не буду!
  - Сядь! - Зыков схватил Митю за плечо и заставил его опуститься на стул. - Теперь слушай меня внимательно. Органы, призванные обеспечивать безопасность нашей родины, внешнюю и внутреннюю, предлагают тебе сотрудничество, руководствуясь высокой целью - помочь построению самого справедливого общества, социалистического! Товарищ Сталин внимательно следит за нашей работой и придает ей огромное значение. Мы сметем все препятствия на своем пути и выполним свои задачи. И нам нужны умные и преданные помощники. Своих друзей мы не только в беде не оставляем, но и помогаем им всеми силами. Ты студент? В партию собираешься вступать? Зеленая улица будет тебе открыта и при вступлении в нашу партию и во всех твоих делах. Поможем насчет аспирантуры или на хорошую работу устроиться в Москве, куда захочешь.
  - Подкупить хотите?
  - Слушай, ты понимаешь или нет, что раскрытие истинного лица Батуриной - это государственное дело? Что, возможно, это поможет раскрыть, как и почему произошло злодейское убийство Кирова? Понимаешь, что это твой долг, твой гражданский долг - не передо мной, а перед комсомолом, перед родиной нашей? О каком подкупе речь? Но должен тебя предупредить, что отказ от сотрудничества с нами мы будем рассматривать как помощь нашим врагам. И тогда уж не обессудь, отношение к тебе будет соответственное. Подумай обо всем и приходи завтра с утра.
  - Алексей Иваныч, я не стану этого делать.
  - Ну, так. Не хочу тебя пугать, но имей в виду - о наших разговорах я докладываю наверх. И результаты восторга не вызовут. Есть мнение, что тебя самого нужно как следует проверить. Твои заявления о том, что классовая борьба у нас не усиливается, а затухает, рождает подозрения. Надо проверить, как ты вел себя в вашей комсомольской организации, когда обсуждали работу XVII съезда. И главное, ты отказываешься от сотрудничества с нами, скрываешь то, что знаешь о Батуриной. Ты понимаешь, что это ставит под вопрос всю твою будущность? С университетом придется расстаться. А также и с комсомолом. И я не исключаю, что нам придется тебя задержать и разобраться более детально.
  - Арестуете?
  - Не исключено. Может быть, ты с Батуриной заодно? Ведь вы, говорят, любовники? Ну, что молчишь? Понимаешь, ты, молокосос, что тебе грозит? И не только тебе. Твоим отцом придется заняться. Ты хоть знаешь, что он с делом Промпартии был связан, пусть и косвенно? Ты заставишь нас об этом вспомнить. Так что знай, в твоих руках не только твоя судьба, но и судьба твоей семьи. Подумай об этом. Это не пустой разговор. Все более чем серьезно. И помни - тебе двадцать лет, у тебя все впереди, вся жизнь, - не стоит разрушать ее в самом начале. Приходи завтра, напишешь все здесь, при мне.
  Митя сидел на самом краю стула, сгорбившись и низко опустив голову. Казалось, он сейчас упадет. Тишина повисла в комнате.
  - Я вижу, тебе одному трудно, - сказал Зыков, помолчав, - посоветоваться не с кем. Если хочешь, оставайся здесь ночевать. У меня самого комната тут за стеной, а тебе я здесь раскладушку поставлю. Чаю вскипятим. Тебе Маша принесет. А сейчас закуришь, может быть?
  Митя покачал головой и ничего не ответил. Зыков вышел. Уборщица Маша притащила раскладушку, поставила ее и принесла подушку и одеяло. Зыков зашел еще раз, Митя сидел все в той же позе.
   - Ну, не дури только, - подошел к нему Зыков, - и помни, что ты свой долг выполняешь. Оставляю тебе "Казбек". И вот на столе бумагу возьмешь.
  Через полчаса зашла Маша, принесла стакан крепкого чаю в подстаканнике, тряхнула Митю за плечо, сказала сочувственно:
  - Пей, парень, пока горячий.
  - А что, закурю я?
  - Кури, малец, кури.
  И подала Мите оставленный Зыковым "Казбек". Через час Зыков тихонько приоткрыл дверь и заглянул в свой кабинет - Митя сидел за столом и писал.
  Он взял свою "Объяснительную записку", прочитал ее еще раз, решил, что весь написанный текст оставит, как есть, но напишет продолжение. "Однако я должен сказать..." - начал он. И написал все то, о чем говорил Зыков: о секретах происхождения Сони (это-то ведь они знают, так не все ли равно?), о ее рискованных разговорах в редакции "Ленинградской правды", об анекдотах, об их разговоре у костра, когда Соня рассказывала ему о событиях в Ленинграде, о массовых арестах, о выселении дворян, о своих сомнениях в существовании заговора для убийства Кирова. Написал, что слышал о ее смелых разговорах здесь, на базе, с туристами, и о ее мечте уехать куда-нибудь подальше, хоть на Дальний Восток. Писал, перечеркивая, снова писал, боясь, что кончатся зеленые чернила в его авторучке, понимая, что второй раз он этого не напишет.
  А когда кончил, чуть не вскрикнул от ужаса: вспомнил свой сон о расстреле Сони! Потом вдруг подумал: во сне-то ведь все благополучно закончилось. И здесь тоже всё будет хорошо. Ведь в конце концов будет суд. Всё выяснят, и Соню оправдают.
  Зыков пришел в кабинет рано, около восьми. Митя вскочил.
  - Посиди, - сказал Зыков, взяв исписанную бумагу, - я прочитаю. Ну, ладно, сойдет. Поправок много, но спишем на естественное волнение.
  Митя молчал, подавленный тем, что Зыков разговаривает с ним уже, как со своим.
  - Я свободен? - спросил он.
  Зыков засмеялся и похлопал его по плечу.
  - Конечно, свободен. Только подпись свою поставь.
  - Донос подписать?
  - Ну, зачем так говоришь? Ты же сам написал: "Свидетельское показание". Это своевременный, честный сигнал. Подпиши еще вот эту бумагу - о неразглашении.
  Митя подписал все, что нужно.
  
  
Глава 26..Преданность и предательство - онокоренные слова
  
  Зина позвонила утром.
  - Митя, я не спала всю ночь, думала о тебе и о вас с Наташей. Знаешь, Наташа мне дорога так же, как и ты. Нам с тобой нужно встретиться и все обсудить. Слушай, приходи ко мне сегодня вечером. Днем я занята, к сожалению.
  Митя не отвечал.
  - Ты меня слышишь, Митя?
  - Слышу, слышу. Тут не в Наташе дело... Ладно, приду.
  
  В Брюсовском переулке, где жила Зина, внимание Мити всегда привлекало хорошо отремонтированное здание - там жили артисты Большого театра, в том числе любимые его певицы Обухова и Нежданова. Проходя мимо, он непроизвольно замедлял шаг, прислушиваясь, не польются ли из открытых окон их божественные голоса. Но сейчас ему не этого было. А напротив этого здания, в мрачном и гулком, без единой травинки, дворе, высился большой, старый, неухоженный дом, куда и направлялся Митя. Он свернул в темную подворотню и вздрогнул: у самого входа во двор стояла каменная тумба, и на ней, сгорбившись и низко опустив голову, сидел мужчина. Боже мой! Это человек из вчерашнего Митиного сна! Митя сделал шаг назад, но другого пути к Зининому дому не было, и он, взяв себя в руки, твердым шагом направился во двор. Когда он почти поравнялся с незнакомцем, тот медленно поднялся, раскинул руки и безумным голосом крикнул: "Не пропущу!" Митя отшатнулся, в животе у него похолодело. Бежать! В это время из подъезда выскочила молодая женщина, бросилась к человеку, так и стоявшему с широко раскинутыми руками, схватила его, и тот послушно побрел за ней. Женщина оглянулась на Митю, сказала: "Извините, он больной", и они скрылись в подъезде.
  Открыла дверь сестра.
  - Проходи, садись прямо за стол. Будем ужинать. Я сейчас.
  Зина вышла на кухню. Круглый стол, большой оранжевый абажур, теплый мягкий свет. По-домашнему уютно, и Мите показалось, будто сосущая тоска отлегла от сердца. А когда она вернулась в комнату, он залюбовался сестрой.
  Такие же, как у него, светлые мягкие волосы и серые глаза. А брови у нее были такие светлые, что она казалась совсем безбровой. Бледные губы и очень светлая кожа. Зина была подстать Мите, высокого роста, фигура плотная, крепкая, спортивная. Очень привлекательной женщиной была Зина Сорокина. Она кончила школу в тот год, когда началась война, и в эвакуации, в Нижнем Тагиле, стала работать в госпитале санитаркой. И продолжала работать санитаркой в Москве, когда они с мамой вернулись домой. А несколько лет назад поступила в медицинский институт и теперь училась на предпоследнем курсе, собираясь стать педиатром. С мужем она познакомилась в госпитале, где он лежал с тяжелым ранением. Он был кадровым военным, теперь уже в чине майора. Поженились они только год назад и поселились у него в комнате в этом большом сером доме.
  
  Зина очень любила своего брата. Большая разница в возрасте между ними не мешала, с давних пор им было хорошо вместе. И, наверное, ей одной мог он поверить свою страшную тайну. Она предчувствовала что-то недоброе, и невыносимо трудным представлялся ей разговор, ради которого она позвала Митю. А он сидел мрачный, мешки под глазами, взгляд рассеянный.
  - Слушай, Зина, - обратился он к сестре - когда я входил во двор, какой-то странный человек преградил мне дорогу в подворотне. Это кто? На тумбе сидел.
  - Ох, это, наверное, с первого этажа сосед душевнобольной, он с дочерью живет. Знаешь, его арестовали, и там, говорят, пытали, вот он и помешался. Но он вообще-то тихий
  - Знаешь, - сказал Митя, - как он меня испугал! Стал прямо передо мной у этой тумбы, руки в стороны, кричит: "Не пропущу!" Главное, он мне как будто ночью сегодня приснился... Снилось, что меня НКВД-шники преследуют, и я от них никак убежать не могу. Он, кажется, последний был, от которого я уйти не мог. И все это так реально.
   - Бедный Митяй... Но тебе просто наш двор приснился. Давай выпьем за хорошие сны, и чтобы дурь всякая не снилась.
  - Зин, - спросил он, - а ты вообще-то пьешь?
  - Ну, что значит, пью? Я не пьяница, конечно, но выпить могу, и с удовольствием.
  - Да? А я в компании, как белая ворона, - не пью почти. Но сейчас мне отчего-то хочется...
  - Ну, и пей, раз душа просит. Я вижу, ты что-то не в себе сегодня.
  Митя потянулся к водке, налил сестре рюмку, а себе почти полный стакан - и поскольку не умел, выпил не залпом, а глотками, - с отвращением.
  - Что с тобой, Митя? - всполошилась Зина. - Расскажи мне свой сон.
   Митя рассказал. Зина осторожно сказала:
  - Митя, я никогда не решалась спросить тебя, а теперь спрошу, ладно?
  - Зиночка, милая, - ответил уже изрядно пьяный Митя, не привыкший пить водку стаканами, - спрашивай, что хочешь. Только посмотри, нас никто не подслушивает?
  - Да ты с ума сошел. Успокойся - соседей дома нет. Я вот о чем хочу спросить. Помнишь то лето, когда ты с Кавказа внезапно вернулся, и потом быстро вы с папой в Киргизию умчались? Что с тобой случилось тогда? Ни с кем говорить не хотел, сидел целыми днями в своей комнате. Мама чуть с ума не сошла - ничего не понимала. Она думала, что дело в женщине, что ты в кого-то там влюбился, тебя отвергли. А мне казалось - если так, ты сказал бы... хотя бы мне? А ты так ничего и не сказал. Это Соня была?
  Митя опять потянулся за бутылкой, Зина отставила ее в сторону, но он решительно налил себе снова.
  - И почему ты боишься, как бы нас не подслушали? И этот сон твой? Может быть, тогда что-то произошло с НКВД?
  - Тебе всё рассказать? Страшно будет. Вот этот человек с первого этажа - что с ним в застенках делали?
  - Но тебя же не арестовали тогда? - испугалась Зина. - Или арестовали? Может, били и взяли клятву, что будешь молчать? Митя, столько лет уже прошло, расскажи мне всё.
  Зина сидела напротив него. На бледных щеках - нежный румянец и такое волнение в лице. Митя отвел от нее глаза и вдруг спросил, криво улыбаясь:
  - Зин, а как тебе удается так красиво одеваться? Вот это платье так тебе идет - желтое с черными метелками. Это крепдешин, да?
  Зина стукнула ладонью по столу:
  - Что ты городишь, братец? Давай говори!
  - Ты как следователь на допросе. Только тот папиросы предлагал. У тебя есть папиросы?
  - Нет у меня папирос!
  -Ну, тогда я выпью. А без этого язык не развяжется. Ну, ладно. Я влюбился в Соню. Три ночи у нас с ней были: две в горах у костра, а последняя - у меня. - Митя замотал головой и заплакал. - Зина, я любил ее по-настоящему. Теперь, что бы ни случилось, я знаю, что такое любовь.
  - Ну, и что, она тебя отвергла, что ли, унизила как-нибудь? Да не реви ты...
  - Да нет, наоборот, мы решили тогда, что будем вместе. Я с ней хотел уже домой в Москву ехать. А она заболела очень тяжело...
  Митя умолк и лег щекой на стол, раздвинув посуду.
  - Митя! - тряхнула его за плечо Зина, - не спи. Ну, что дальше?
  Митя вскочил с места и отбросил стул.
  - Ее арестовали, Зина! Ее, может, избивали, как вот вашего соседа! А я о ней ничего не знал до сих пор, ничего! И тут является этот Петя, а я не решаюсь даже толком его расспросить.
  - Какой Петя? Кто это?
  - Сын ее, у нас на географическом учился... Зина, я не могу, дай мне еще водки. Я должен хоть кому-то все рассказать, все. Иначе я погибну.
  Но, напившись так, как не напивался никогда раньше и никогда позже, Митя двух слов не мог уже связать, и Зина, сняв с него пиджак, галстук и ботинки, кое-как уложила его на диван. Посидела около брата, укрыла пледом, раздумывая о том, как завтра будет говорить с ним о семейных делах.
  
  А утром Митя, очертя голову, рассказал Зине всё - про любовь и про предательство, память о котором он загнал на дно души, а она, оказывается, не утонула в темных водах, не умерла, а ожила и впервые явилась ему в образе черноволосого мальчика Пети Батурина.
  - Ты понимаешь, - объяснял он Зине, - жизнь моя тогда навсегда переломилась пополам, и я понял, что все мое маленькое прошлое кончено, и я уже никогда не стану прежним. И всегда буду чувствовать себя изгоем, хотя никто ничего не знает. Вот ты единственная теперь знаешь. А жизнь продолжалась. Я тогда уехал с отцом и твердил себе день и ночь: забыть, забыть, забыть. Забыть, что я предатель. Все равно ничего не переделаешь.
  А потом, когда мы вернулся из Киргизии, я как-то в Ленинской библиотеке нашел толковый словарь Даля и открыл его на слове "Предательство". Знаешь - поразительна близость смысла слов "преданность" и "предательство, ведь это однокоренные слова. "Предаваться" - "Предаюсь вам безответно, отдаюсь и покоряюсь сполна". "Она предалась ему любовью, отдалась, доверилась"...И рядом: "Предать" - "обмануть лукаво, либо покинуть в беде, отступиться, или изменнически выдать неприятелю, продать, быть предателем".
  Это обо мне и о Соне! Она "отдалась, доверилась", а я "изменнически выдал ее неприятелю"...А определения такие: "Предатель, предательница" - "изменник, вероломец, крамольник, лукавый и облыжный человек, душепродавец".
  Как я мог спокойно размышлять о смысле этих слов? А у меня уже своя "концепция" сложилась. Да, я душепродавец, я продал душу, но я плачу за это адом в душе. Я заплатил, заплатил... Я без этой "концепции", наверное, выжить не мог. Да, я предал предавшуюся мне Соню, обрек ее на муки. Но я искупил предательство своими душевными муками и памятью обо всем этом. И вряд ли может быть что-нибудь горче этих мук.
   Я, когда приехал с Кавказа, думал о самоубийстве. Мне Соня рассказывала, как ей однажды приснилось, что она вошла в море и поплыла, чувствуя, что не сможет вернуться. Она говорила: вот способ самоубийства. И я думал: может, и мне так сделать? Или взять отцовский пистолет, я знаю, где он лежит. Мгновение, и все кончено. Из окна прыгнуть? В университетской лаборатории яду достать? А ведь сколько мы спорили с ребятами о самоубийстве - трусость это или геройство? И я всегда говорил, что трусость. Выходило, что я трус. Да ведь и без самоубийства это мне ясно. Но потом опомнился - что будет с родителями, с тобой? Думал: я и палач и жертва. И чтобы не совершить еще одно предательство, не предать самого себя, свою жизнь самоубийством, надо постараться отодвинуть все случившееся в самый дальний угол памяти. И более простые оправдания приходили на ум: ведь я спасал от гибели свою семью...И потом - я молод, хочу жить и действовать. Хотя бы для того, чтобы помочь Соне и ее сыну. А как помочь - сам не знал.
  Митя замолчал. Молчала и Зина, сидела бледная, как полотно, сжав руки.
  - Ну, что молчишь, сестренка? - попытался улыбнуться Митя, но улыбка вышла кривая. - Презираешь меня? Так и должно быть. Только не жалей, я ведь умею избавляться от страшных воспоминаний. И со временем память как бы свернулась в клубочек и уснула в глубине души. Все равно ничего не переделаешь. Я ведь уже много лет об этом почти не вспоминал. Сначала рана кровоточила, но потом затянулась. А вот теперь открылась. Знаешь, я недавно где-то прочел: если оскорбляешь совесть, она осуществит свое возмездие. Вот - осуществила с Сониным возвращением.
  Несколько минут оба молчали. Потом Зина сказала:
  - Бедный мой Митя... У тебя семья, двое ребятишек. О них думать надо. Понимаешь? Надо жить. Ничего не поделаешь. И пить так, как ты вчера напился, не следует. Не поможет.
  Митя обнял Зину и пробормотал, не глядя ей в глаза: "Спасибо".
  - Митя, - осторожно продолжила Зина, - но ты понимаешь, что во всех твоих действиях заключена ужасная ложь? Я не о Наташе сейчас, а о Соне. Ты говоришь, что любишь ее. По-твоему, она так и должна остаться в неведении насчет твоей "Объяснительной записки"?
  - Нет, Зина, конечно, нет! Да ведь я пытался об этом заговорить, да все как-то не получается...
  Зина молчала. А вдруг признание перевернет всю его жизнь и жизнь его семьи? Как эта таинственная Соня всё воспримет? Проклянет или, может быть, простит?.. Самое лучшее, если не захочет больше иметь с ним дела.
  - Я хотел ей письмо написать. Да ведь это мальчишество какое-то.
  - Да, мальчишество, - машинально откликнулась Зина. - Не знаю я, что тебе сказать, старший мой брат. Впрочем...
  Зина решилась.
  - Послушай, Митя. Я тебя хорошо знаю. Это сейчас, после этих двух дней, проведенных с ней, ты словно во хмелю - думаешь, что как-нибудь все устроится, главное же - это ваша любовь. Но я знаю, что если правда не откроется, ты будешь точить себя мыслью о собственной преступной трусости. И ничего хорошего не будет. Хочешь, я поговорю с Соней и все расскажу ей?
  Митя вскочил.
  - Ты что, Зинаида? Ты с ума сошла!
  - Сядь, Митенька, я дело говорю. Сам ты этого никогда не сделаешь. А я поговорю с ней очень, очень аккуратно. Я ведь люблю тебя и жалею, и все сделаю так, чтобы не унизить тебя и объяснить ей всю твою муку этих двадцати лет.
  - Зина, да разве в моих муках дело? Ты не знаешь, что она пережила...
  - Я все понимаю. Я не обижу ее ни единым словом и постараюсь сделать все так, чтобы и тебе, и в первую очередь ей смягчить боль удара. Понимаешь? Слушай, давай договоримся так. Я сейчас еду к Наташке, успокою их там, скажу, что ты ездил на экскурсию в Углич - с кафедры пригласили. А у меня в Москве якобы срочное дело, и я должна вернуться. Приеду часа через три. Ты успокойся, подумай, и скажешь мне свое решение.
  Митя думал недолго. Он понимал, что проклятый узел нужно разрубить, и чувствовал, что сам не сделает этого. Он был уверен в сестре и полагал, что она сумеет сделать задуманное лучше, чем он.
  
  Зина, не умевшая ничего откладывать в долгий ящик, позвонила Соне тотчас же после того, как Митя ушел домой. Она сказала, что давно знает о юношеской любви своего брата и о том, что они встретились теперь. Сказала, что хочет увидеться с Соней и поговорить с ней.
  Соня согласилась. Ей интересно было познакомиться с сестрой своего дорогого Мити, она совершенно не боялась этой встречи. Она как-то совсем не думала о том, что происходящее сейчас между ней и Митей касается его семьи. Хотелось рассказать Зине о благородном поступке Мити в те далекие времена. Митя, может быть, об этом никому и не рассказывал из осторожности. Договорились встретиться в Парке культуры и отдыха им. Горького.
   К воротам парка Соня пришла первая и широко улыбнулась, узнав в приближающейся к ней молодой женщине в белом спортивном костюме Митину сестру. Ей приятно было увидеть, как Зина похожа на брата. Соня тоже выглядела неплохо - Петя привез ей купленное в Осташкове платье из сурового полотна с вышивкой, оно очень ей шло. Она тщательно причесалась и даже глаза чуть-чуть подвела, губы подкрасила.
  В своем эйфорическом состоянии Соня не замечала в Зине напряжения. А храбрая Зина испытывала безумный страх перед предстоящим объяснением. Она предложила уйти подальше от людных мест, в Нескучный сад. Там они нашли уединенную скамейку на склоне горы. Внизу, ближе к реке, гуляли пары, а здесь среди густой зелени, было тихо и безлюдно.
  Пока шли к той скамейке в Нескучном, обменивались впечатлениями о погоде, любовались речными трамвайчиками, сновавшими по Москве-реке. Соне их встреча казалась естественной, но она все же приготовилась ответить на вопрос о том, каковы ее отношения с Митей, - так, воспоминания о далекой молодости, не более того. Но, конечно, воспоминания эти делают ее счастливой...
  Зина, тщательно обдумав разговор, начала именно с этого. Она сказала, что давно знает о первой романтической любви ее брата к Соне. Он рассказывал ей с восторгом об их недолгом романе в Красной Поляне, о том, какую огромную роль сыграло знакомство с Соней во всем его дальнейшем развитии как человека, как ученого и даже как семьянина. Как семьянина? Да, потому что именно тогда он понял, что такое настоящая любовь. Она окрасила всю его жизнь, правда, в разные цвета.
  - Как это, в разные? - удивилась Соня. - Впрочем, я понимаю, наверное, что Вы имеете в виду. Он мне не говорит, но, вероятно, его заступничество за меня ему дорого обошлось. Я о его "Объяснительной записке" говорю. Вы ведь об этом знаете?
  "Боже мой, как все поворачивается..." - ужаснулась Зина и на минуту умолкла. Она все-таки не представляла себе, как труден будет этот разговор. И хотела начинать не с разоблачения, а сначала прояснить сложившуюся теперь ситуацию.
  - Да, - сказала она, - я об этой записке знаю. Только я сначала о другом, ладно?
  - Как хотите.
   Соня несколько насторожилась.
  - Софья Сергеевна, я вчера видела Митю и разговаривала с ним. Он с давних пор со мной абсолютно откровенен. И я поняла, что он безумно влюблен. Да он и сам мне сказал, что понял, что Ваша с ним любовь - единственная настоящая любовь в его жизни; другой не было и не будет. И я почувствовала, что так оно и есть. И когда я его спросила, а как же с Наташей, он ничего не мог сказать. Я поняла, что он на пороге решения, которое может кардинально изменить и его и Вашу жизнь.
  - То есть? - Соне не очень-то нравилась полная осведомленность Зины и ее готовность сделать выводы.
  - Не сердитесь, Софья Сергеевна, пожалуйста, не сердитесь, поймите, что и мне этот разговор ужасно тяжел. Но все равно. Я поняла, что Митя не исключает расставания с Наташей и детьми.
  Соня засмеялась.
  - Ну, это Вы напрасно предполагаете, Зинаида Николаевна. Неужели Вы думаете, что я в моем возрасте и с моим жизненным опытом согласилась бы разрушить его семью и соединить с ним мою незадавшуюся жизнь? Это все, что Вы хотели мне сказать? Тогда я должна успокоить Вас и распрощаться. Единственное, чего я Вам обещать не могу, - что с Митей больше не увижусь.
  - Нет, Софья Сергеевна, это не все. Не уходите, прошу Вас. Осталось самое главное и самое тяжелое. Даже не знаю, как приступить к этому делу, но я должна его выполнить. Только не перебивайте меня. Я понимаю и уважаю и Ваши, и его чувства. Но я уверена, что если Митя действительно решится расстаться с семьей, это будет диктоваться не только горячей любовью к Вам, но еще и желанием искупить свою вину перед Вами.
  - Вину?? Какую вину?
  - Не перебивайте меня, пожалуйста, мне очень трудно все это говорить. Но я действительно думаю, что превращение жизни человека в постоянное покаяние может исказить любые отношения, и ничего хорошего это не сулит.
  Соня встала.
  - Зинаида Николаевна, или Вы мне сейчас же объясните просто и понятно, в чем дело, или я уйду и немедленно созвонюсь с Митей, чтобы он сам мне все объяснил. Что это за ерунда!
  - Не надо, - умоляющим голосом сказала Зина, за руку притягивая Соню обратно на скамейку, - не надо, прошу Вас. Кроме всего прочего, бедный мой брат никогда не решится Вам сказать все, как есть, только будет мучиться всю жизнь. К тому же, он пытался Вам сказать...
  - Так он знает о нашей с Вами встрече?
  - Сейчас я Вам все расскажу. Мне очень страшно, но приходится.
  И Зина, крепко сжав руки, чтобы не дрожали, рассказала Соне все то, что она узнала от брата наутро после пьяной ночи у нее в Брюсовском переулке. Она почти испугалась, когда замолчала и решилась взглянуть в Сонино лицо. Соня побледнела, только склеротический румянец полосками выделялся на круглых щеках, и стало видно, что глаза у нее подведены черной тушью. Уже понимая, что все это правда, она словно с трудом разжала губы и тихо спросила:
  - Он сам Вам все это рассказал? Но я же видела этот листок "Объяснительная записка", его почерком написано, его зелеными чернилами...
  - Но это был только первый листок, а дальше следовало все остальное...
  - Что остальное?
  - Да зачем Вам знать этот бред? О том, какие антисоветские речи он от Вас слышал, анекдоты, да много всего...
  - Так это, значит, донос был?
  - Я Вам сказала. Его заставили. Сначала уговаривали, потом угрожали ему самому - исключат из университета, арестуют...Потом говорили, что арестуют отца. Потом уверяли, что в конечном счете будет суд, который во всем разберется по справедливости. И после бессонной ночи он сдался.
  Зина принялась говорить о том, в каком состоянии Митя приехал тогда из Красной Поляны, и как родители боялись за его рассудок. Она не пыталась его оправдывать и только сказала:
  - Соня, милая, он мой брат, и я его люблю. Камень в него я брошу, а самого его не брошу никогда. Поймите меня.
  - Я понимаю, - откликнулась Соня, - да разве он один такой? Мне нечего Вам сказать. Пожалуй, только одно: спасибо. Теперь я пойду.
  - Но мы еще увидимся? И что мне Мите сказать?
  - Мите? Не надо Вам играть роль посредника. Увидимся ли мы с Вами? Думаю, нет. Зачем?
  Зине хотелось продолжить разговор, постараться смягчить Соне то, что она сейчас узнала, но Соня решительно встала и протянула ей руку. Зина вскочила, схватила ее обеими руками, крепко сжала. Соня усмехнулась и пошла от нее по дорожке, не обернувшись, и вскоре скрылась в зелени густых кустов акаций.
  
  
Глава 27. "И исшед вон, плакася горько..."
  
  Соне хотелось поскорее расстаться с Зиной и в одиночестве обдумать случившееся. Но у нее было неотложное дело - Таня, дочка Катерины, попросила ее побыть сегодня с матерью, - она в этот день сдавала уже откладывавшийся однажды аспирантский экзамен. Свидание с Зиной тянулось дольше, чем предполагала Соня, и она опаздывала. С Таней договорились на всякий случай, что ключ от квартиры будет лежать под ковриком у двери.
  Соня вошла в комнату и увидела Катерину всю в слезах. Та сидела в своем за десять рублей купленном дачном кресле, состоявшем из металлических трубок и натянутого на них полотна.
  - Что случилось, Катюша? - бросилась к ней Соня.
  - В уборную - с трудом выговорила Катерина и умоляюще схватила Соню за руку.
  Она не могла ходить, и в этом кресле Таня возила ее по квартире. Соня быстро развернула кресло и потащила его через переднюю к санузлу, а там помогла Катерине перебраться на унитаз и вышла. Через несколько минут раздался слабый голос:
  - Все. Помоги, Сонечка.
  Приехали обратно в комнату, и Соня уговорила Катерину лечь. Кровать была самая простая, железная, даже не никелированная, взятая когда-то у менявших квартиру соседей. Катерина ни за что не соглашалась расстаться с ней, говорила, что с этой кровати она не упадет, потому что "чувствует край", и любая другая ей будет неудобна. Когда Соня, переодев ее и, приведя в порядок уборную, вернулась в комнату, Катерина лежала на спине тихо, закрыв глаза. Задремала после перенесенных тревог.
  Соня задернула занавеску, разделявшую комнату и отгораживавшую кровать больной. "Слава богу,- подумала она, - что все эти дела хоть на десять минут отвлекли меня от того ужаса".
  Митя написал на меня донос? Митя - предатель? Митя, с которым мы чуть ли не к звездам летели в ту краснополянскую ночь? Митя, с которым мы собирались вместе жизнь прожить? Митя, с которым мы расстались вчера, и нам обоим казалось, что вернулось всё прежнее? Он ничего мне не сказал, трусливо переложил на Зину. Ложь, кругом ложь. Райзен, Митя... Заставили? А, может быть, он приехал тогда в Красную Поляну с таким замыслом? Получил задание в Москве? Почему? Почему он? Я не понимаю, не п-о-н-и-м-а-ю! Нет, это немыслимо, это из литературы, какой-то шекспировский сюжет! Но как он жил с этим двадцать лет? Двадцать! А как теперь буду жить с этим я? И как ужасно, что я двадцать лет прожила с этой ложью насчет "Объяснительной записки"! Думала о нем, любила его, тайно просила у него прощения, когда впервые пришлось переспать с Сизокрыловым... Ой-ой-ой! - Соня сжала ладонями щеки и закачалась на стуле. - Больно, больно, больно, и стыдно за него...
  Вдруг она поймала себя на мысли, что в глубине души ей жаль его... "Любовь? Не знаю теперь. Но, Боже мой, ведь я жалею его, сочувствую!.."
  
  Из-за занавески послышался слабый голос Катерины: "Соня, подними меня". Соня помогла Катерине пересесть в кресло, подвинула ее к столу, где лежали книжки, оставленный для матери Таней, - это был Чехов - и сказала:
  - Сейчас будем обедать.
  - Нет, - с трудом, медленно выговаривая слова, возразила Катерина, - ты посиди со мной, поговори. Таня со мной мало говорит. Расскажи, как твои дела. У тебя платье красивое, Сонечка.
  - Платье Петька в Осташкове купил.
  "Я это платье теперь надевать никогда не буду, - подумала Соня - нарядилась, как дура, к этому ужасному свиданию. Рассказать Катюше, или не надо? Не надо, наверное, но я не могу, не могу в себе это держать..."
   И рассказала всё, волнуясь и потому бестолково. Катерина слушала, казалось, невнимательно, иногда принималась что-то поправлять в своей одежде, иногда в сторону смотрела. Соня понимала: трудно ей сосредоточиться, болезнь... Но когда она кончила свой рассказ, Катерина медленно заговорила:
  - Дай мне руку, Соня. Я кос-но-зы - косноязычная, но я все поняла. Ты меня послушай. Я тебе скажу. - Она помолчала, возможно, собираясь с мыслями, а, может, ей просто трудно было произносить слова и говорить долго. - Это ужасное, но обычное дело. А как наших мужей доводили...писать доносы на себя? Ну, подписывать...Какая разница?
  - Катюша, но он же на свободе был...
  - Ну...и что? Та же тюрьма и на свободе...
  Она опять замолчала, собираясь с силами.
  - Соня, мы столько пережили, столько... Разве это, про Митю, - страшнее лагеря? Соня, скажи главное: ты его любишь? Тогда прости его. Он тоже мучился.
  - Ты бы простила?
  - Конечно.
  Соня прижала Катюшину голову к груди и крепко ее поцеловала. А Екатерина Васильевна вдруг заплакала, и тихий плач стал переходить в громкие рыдания. Плакала она теперь часто, не в силах остановиться. Таня рассказывала, что чаще всего какая-нибудь знакомая музыка вызывала такие приступы рыданий. Соня прижимала к себе седую голову Катерины, утешала ее, говорила что-то бессвязное и сама заплакала. И ей стало легче, она поняла, что, помимо всего прочего, ее мучила мысль о невозможности простить Митю...
  Они пообедали. Соня почитала вслух Чехова - почему-то Екатерина Васильевна попросила "Каштанку" - и заметила, что та устала.
  - Хочешь лечь?
  - Да, только ты не уходи.
  Екатерина Васильевна заснула, а Соня долго сидела, листая темно-зеленый томик Чехова. И набрела на любимый свой рассказ "Студент". Как кстати он пришелся! Студент рассказывал евангельскую историю о том, как Иисус предрек апостолу Петру, что прежде, чем пропоет петух, тот трижды отречется от учителя. Так все и вышло. И когда Петр, заслышав петуха, вспомнил слова Иисуса, он "очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В Евангелии сказано: "И исшед вон, плакася горько". Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания..."
  Соня отложила книжку, слезы застилали ей глаза.
  
  Митя весь день названивал Зине. Наконец, она взяла трубку.
  - Зина, ну что, что?
  Трубка молчала.
  - Алло, Зина, ты слушаешь? Вы виделись, говорили? Ты сказала ей?..
  - Да, я все ей сказала.
  - Ну, и что? Как она это приняла? Зина, говори!
  - Митя, она сказала, что негоже мне быть посредником.
  - И это всё?
  - Да, Митя, всё. Прости, пожалуйста, я очень устала. Созвонимся позже.
  И Зина положила трубку.
  Как ни страшно ему было, но он стал звонить Соне. Мария Андреевна сказала, что Сони нет дома, и когда придет, она не знает. "Что делать? - метался Митя. - Ехать в Перловку, может, она там? Ждать до вечера и еще звонить и звонить? А завтра Наташа приедет. Я до этого должен поговорить с Соней... Но что я ей скажу? Что скажу Наташе? И Зина не хочет мне помочь..."
   И тут позвонила Соня. Она говорила спокойно и, показалось ему, холодно.
  - Добрый вечер, Митя. Ничего не говори. Я все знаю. Надо встретиться.
  - Соня, я...
  - Молчи, пожалуйста, и слушай меня. Я сегодня занята, а завтра с утра поеду в Перловку. Приезжай туда во второй половине дня. Сможешь?
  - Смогу, но, Соня...
  - Я сейчас не могу больше говорить. Жду тебя завтра. Всего доброго.
  И равнодушные гудки в трубке. Всё.
  
   Соня позвонила, понимая, что он ждет ее приговора. Но сегодня она не в силах была ни говорить с ним, ни тем более встречаться. И кстати пришел Петя, сказал, что хочет с ней поговорить. Он загорел, выглядел отдохнувшим, и Соня обрадовалась, увидев сына, - он был не из мира запутанных страстей, в котором она провела сегодняшний день, а из мира молодости и здоровья. Бабушка уже накормила его, расспросила о Селигере, а он отдал ей копченую рыбешку, которую сам приготовил там, на озере.
  - Петя, а что за разговор у тебя? - спросила Соня, поцеловав его, как она любила, в коротко стриженую черную макушку, - Что-нибудь серьезное?
   Ей так не хотелось после всего пережитого серьезных разговоров!
  - Да нет, мама, просто я, может быть, уеду ненадолго, надо кое-что обсудить. А знаешь что, может, мы в Перловку поедем сейчас? Там и поговорим.
  Соня поняла - при бабушке он говорить не хотел. А что, поехать? Она все равно собиралась туда рано утром. Мите наказала приехать во второй половине дня, а Петька... он все равно долго там не задержится. И еще она боялась - вдруг Митя не выдержит и примется сегодня вечером звонить ей? Она просто не в силах была разговаривать с ним.
  - Поедем, Петрушечка.
  Накрапывал дождь, она открыла зонтик, а Петя накинул на голову капюшон своего старого парусинового плаща, который с ним на Селигере был. На ногах резиновые сапоги. Оказалось, что он приехал к бабушке с рыбалки.
  - А чего же не заехал домой переодеться?
  - Ты что имеешь в виду, когда говоришь "домой"?
  - Ну, не знаю... Но одежда твоя все же, наверное, у Лины?
  - Да, там, конечно. Но с Линой...
  - Что, Петя, опять что-то не так?
  - Мама, ты не огорчайся слишком-то, но с Линой действительно все как-то не так. Вот мы с ней и с Костиком две недели провели, что называется, плотно вместе - там, на Селигере. И я понял, что мне одиночество необходимо, ну, не могу я все время с кем-то рядом быть, даже с женщиной, которую, казалось, люблю. Очень тягостно, и все время думаешь: "А ведь надо, надо! Никуда не уйдешь..." И я не знаю, люблю я Лину, или нет. Помнишь, я однажды спросил, почему вы с отцом разбежались - ведь это еще до ареста произошло, - и ты сказала, что жить вместе надо до тех пор, пока любишь. Если нет - то это ложь. Я тоже так думаю.
  - Петя, ты об этом и хотел со мной поговорить?
  - Нет, не только. Сейчас приедем, там все расскажу.
  В Перловке лил такой дождь, что тропинка на участке превратилась в лужу, и Петины сапоги оказались очень уместными - он подхватил маму на руки и донес ее до крыльца.
  В комнатах было темно и сыровато.
  - Давай печку затопим, - попросила Соня, - у меня тут хворост припасен.
  Петя притащил из сарайчика несколько поленьев, и через полчаса они сидели прямо на полу перед раскрытой дверцей печки и глядели в разгорающийся огонь.
  - Ну, говори, - сказала Соня, - что там у тебя?
  Она никак не ожидала того, что сказал ей сын. Но странным это ей не показалось. Петя изнывал на своей совершенно пустой работе. Желание увидеть океан, увидеть весь мир, владевшее им в студенческие времена и грубо подавленное в той истории с "Витязем", с новой силой разгорелось сейчас, когда казалось, что железный занавес чуть-чуть приподнялся. В общем, Петя решил уехать за границу, покинуть родину.
  - Но как ты это сделаешь? - недоумевала Соня.
  - Но есть же в железном занавесе дырочки, не может, чтобы не было!
  Замыслы Пети были фантастические. Сначала он задумал на будущий год, ыо время фестиваля молодежи, как-нибудь уехать вместе с иностранными делегациями. Понял, однако, что контроль будет такой, что сделать это не удастся. Теперь он решил уволиться с работы и, участвуя в далеких геологических экспедициях, изучить возможности перехода границы где-нибудь далеко на востоке.
  Соня слушала сына и думала, что ее собственная натура сказывалась в его настроениях и планах, ее страсть к перемене мест и к жизненным переменам вообще. Цыганка - не зря ее так называли в молодости. "Что касается меня,- подумала она, усмехнувшись, - так оно и вышло - такие перемены пришлось пережить"!
  - Ну что ж, - сказала она, - я не удивляюсь, Петя, и понимаю тебя. Но, честно говоря, все это кажется мне совершенно утопичным.
  - Мама, ты думай, что хочешь, но я уже сговорился с геологами и осенью с ними махну на Дальний Восток. Вот все это я и хотел тебе сказать. Ну, как ты к этому относишься?
  - Не знаю я, сынок, что тебе сказать. Подумаю. Подумай и ты о нас с бабушкой. А сейчас давай спать, - предложила Соня, поднимаясь, - устала я очень. Минут через пять трубу пора закрывать. А ты, Петя, где же теперь жить собираешься, если от Лины уйдешь?
  - Ну, это не проблема. Во-первых, здесь, в Перловке можно жить. А, во-вторых, я с шабашниками договорился, будем в Одинцовском районе по селам работать. Это на конец лета. А осенью уеду.
  Дождь шел еще долго. Петя сразу заснул, а к Соне сон никак не приходил. Она открыла окно и долго слушала шум затихающего дождя, а потом уже только звук редких капель, падающих со ската крыши. Думала о Мите. Вспоминала разговор с Петей - как он напомнил ей слова о том, что жить вместе надо, пока любишь. Так что же? Мите разойтись с женой, и нам с ним соединить наши жизни? Ведь мы любим друг друга. Она засмеялась в темноте. Вот так и выясняется ничтожность всех доморощенных теорий. Теория друг мой, суха, но зелено вечное дерево жизни. Это чьи же слова? Маркса? Нет, кажется, Гёте. Не соединим мы с Митей наши жизни, несмотря на любовь. Вот так-то, дорогая Соня. Не судьба...
  Петя уехал, как и предполагалось, утром - у него были дела в городе. А Соня принялась ждать Митю. Ждала со странным спокойствием, так, будто внутри у нее все уже было решено, хотя она совершенно не представляла себе, что скажет и сделает. День выдался теплый и паркий после ночного дождя. Птицы переговаривались где-то поблизости. Промчится с шумом электричка, пройдут по улице люди со станции, и тишина. Соня вышла на крыльцо и, сев на верхнюю ступеньку, подставила лицо неяркому солнцу. Думала про Катерину и про Таню. Бедняга! Вся тяжесть заботы о больной на ее плечах. Таня делала все необходимое для матери, но тепла между ними не было - наверное, лагерь всё съел, разлука восьмилетняя. В дочке не было ни кротости, ни терпения, - резкая, быстрая, и часто бедная Катерина только головой качала, услышав ответ на свои просьбы. Но в последнее время Соня как-то пригляделась к Тане и стала лучше относиться к ней. Таня совсем выбивалась из сил. Ведь болезнь матери длилась уже около десяти лет, а в последние два года она вообще уже не ходила.
  Тихо скрипнула калитка, и Соня увидела Митю. Он повернулся, тщательно закрыл калитку на крючок и, не замечая Сони, очень медленно пошел по тропинке. Остановился, вынул из кармашка расческу, пригладил волосы, постоял, словно собираясь с силами, и решительно направился к крыльцу. Соня не поднялась ему навстречу. Она откинулась назад и прислонилась спиной к дверному косяку. А Митя уже увидел ее. Он заторопился и, подойдя, вдруг бухнулся на колени, опустив голову. Соня вскочила:
  - Встань сейчас же! Что за театральщина!
  Он покорно поднялся, не говоря ни слова, и принялся отряхивать мокрые и грязные коленки брюк.
  - Будет тебе, - сказала Соня и взяла его за руку, - иди сюда. Сейчас я тебе Петькины брюки дам, а эти застираем. И молчи, пожалуйста, я сама буду говорить.
  Сколько раз она говорила ему эти слова. Да, командовать парадом буду я...
  Она ушла в кухню, бросила ему сухие штаны, зажгла керосинку и поставила чайник на огонь. Когда она снова вошла в комнату, Митя понуро сидел в углу старой тахты. Он поднял на нее глаза, в них была тоска и мольба.
  - Соня..., - начал он.
  - Нет, Митя, я буду говорить, ладно? И очень недолго. Я сначала думала - зачем ты трусливо поручил Зине сказать мне все? - Митя умоляюще вскинул на нее глаза. - Но теперь поняла - все правильно. Я бы просто не вынесла твоего признания. А ты бы еще и на колени становиться стал. Ужасно! А так наша встреча подготовлена. Ты не будешь просить у меня прощения - ладно? Ни единым словом. Но только все-таки скажи мне: это правда, что ты написал донос? Что "Объяснительная записка" была только первой его страницей?
   Митя сидел, закрыв глаза. Соня встряхнула его за плечи:
  - Говори, Митя, это правда?
  - Правда, Соня, всё - правда.
  - И покончим с этим, - сказала она с горечью. Не буду же я тебя спрашивать: как ты мог и прочее...
  Митя хотел встать.
  - Сиди, - остановила его Соня. - Чтобы покончить с громкими словами, я тебе скажу: простила я тебе, Митя, твой тяжкий грех. Вот Райзену его предательство почему-то не могу простить, а тебе простила. И давай больше об этом ни слова, а то патетика какая-то получается. Ой! - всполошилась Соня, - сейчас керосинку зальет. И поспешила в кухню.
  Когда она вернулась к Мите, он притянул ее за руку и прошептал ей в ухо:
  - Соня, ты любишь меня?
  Она отстранилась.
  - Вот тут начинается самое трудное. Я все думала - почему мне так легко тебя простить? Поняла: ну, конечно, потому, что я тебя люблю. Ты моя единственная настоящая любовь в этой жизни. Я это и в лагере знала, и потом, когда мы с тобой уже здесь сошлись опять..., я и сейчас это понимаю. Но, Митя, раны сразу не заживают. Поэтому давай так. Мы расстанемся сегодня, надолго ли, насовсем - я не знаю. Время покажет. Жизнь длиннее, чем думается, правда, и короче, чем хотелось бы, тоже. Мало ли что еще будет.
  Она собиралась утешать Митю, но он согласно кивнул головой. Он тоже понимал, что, несмотря на живущую в нем любовь, все неуловимо изменилось. Он понял это еще вчера, когда Соня так холодно говорила с ним по телефону. И когда сегодня утром Наташа предложила ему поехать недели через две с ребятами в Крым, он согласился.
  Выпили чаю. Помолчали, сидя на разных концах тахты. Наконец, Соня сказала:
  - Ну что, давай прощаться...
  И Митя поднялся уходить. Втайне Соня была чуть-чуть разочарована, она не ждала такой покорности.
  Митя решился ее обнять:
  - Теперь ты все-таки выслушай меня, пожалуйста. Сонечка моя, милая, родная, да, ты единственная моя любовь. Не прошу прощения, ты не разрешаешь. Одно скажу - к любви моей присоединяется бесконечная благодарность. Я никогда такого не чувствовал. Ведь ты могла меня с грязью смешать, раздавить, как червяка поганого, а ты...
  - Стоп, Митя, довольно. Сейчас не туда поедешь. Давай договоримся: до весны, по крайней мере, не искать встреч. Хорошо? Иди.
  Они крепко обнялись, и Митя ушел. Выходя из калитки, обернулся, помахал Соне рукой и быстро двинулся к станции.
  "Всё, - сказала себе Соня и без сил опустилась на крыльцо, - всё правильно, но как же тяжело..."
  
   У Катерины случился новый, последний инсульт, и, взяв отпуск в своем Санпросвете, Соня переселилась к подруге. И до самой ее смерти была возле нее.
  Семнадцать дней без сознания, трехдневная агония. Соня видела такое много раз, Таня - впервые. Как умирающий обирает простыню, что такое чейн-стоксово дыхание. На второй день после инсульта Екатерина Васильевна поманила Соню, та наклонилась к самому ее лицу, и Таня услышала: "Я умру, мне нетрудно кончиться". Таня замерла. А Соня тихо сказала: "Может, да, Катериночка, а, может быть, и нет". Екатерина Васильевна спокойно закрыла глаза. Больше она уже ничего не говорила.
   Когда все было кончено, Соня вернулась домой, но бывала у Тани постоянно, ночевала у нее. Они подолгу разговаривали, сначала все больше о Екатерине Васильевне. Таня рассказала, что постоянно видит маму во сне. Сны были мучительные - мама представлялась ей то живой, то умирающей, то мертвой, то воскресающей - и все это как-то неестественно. И во сне она всегда чувствовала, что воскресение ее было бы ужасно.
   И только один сон, привидевшийся Тане через день-два после кончины Екатерины Васильевны, был совсем иным. Ей снилось, что мама сидит в своем обычном кресле, в длинном, старом, застиранном халате, а рядом с ней по обе стороны кресла стоят те, кого уже нет в живых - отец, Танины братья Дима и Саша. И она понимает, что мама не одна, что она среди тех, кто любит ее и позаботится о ней лучше и сердечнее, чем это делала она. Таня рассказала это Соне и заплакала.
  - Не надо, Таня, - утешала ее Соня, - не надо. Мы все перед кем-нибудь виноваты, кто меньше, кто больше. И прощаем друг другу. Вы сделали все, что могли, и как могли. А Ваша мама...Я многому у нее научилась. Хотите, я расскажу Вам, какой последний урок она мне преподала?
  И Соня поведала Тане историю Митиного предательства и развязку этой истории. Она впервые вспомнила и рассказала всё по порядку - и то, что было в Красной Поляне, и то, что произошло после ее возвращения из лагеря. Говорила, словно проверяя, правильно ли поступила.
  - Честно говоря, Софья Сергеевна, я Вас не понимаю, - сказала Таня, - Неужели такое можно простить? Я бы не могла, ни за что не простила бы.
  - Вы еще очень молоды, Танечка.
  - Нет, все равно. Как это возможно? Простить предателя, сломавшего Вам жизнь...
  - Ваша мама мне сказала все, что нужно. Главное же, я его любила.
  - И сейчас любите?
  - Люблю, наверное. Что поделаешь...
  
  А Семья Сорокиных поехала в Крым, в Ялту, в августе. Еще не бархатный сезон, но все-таки не самый июльский пик лета. Лучше бы в сентябре, да Мите на работу, а ребятам в школу. Митя и Наташа терпеть не могли домов отдыха и устроились "диким образом". Все вышло очень удачно - сняли две комнаты в доме со всеми удобствами, и с хозяйкой договорились столоваться у нее. Наташа и дети впервые видели море, и восторгу ребят не было предела. С утра уходили на пляж и проводили там время до обеда. Только Митя не всегда присоединялся к ним, говорил, что тяжело несколько часов быть на солнце да еще среди массы людей. Он оставался дома, читал, немного писал, слушал музыку - они взяли с собой транзистор. Наташа огорчалась: что-то переменилось в их жизни с того памятного дня, когда Митя исчез - поехал в Углич. Отношения стали какими-то натужными. Зина ничего ей не рассказала, Митя промолчал тоже, но иногда ему казалось, что лучше было бы объясниться. Но тогда надо рассказать Наташе все. А это казалось невыносимым.
   Мите было очень плохо. Соня простила его. Она его любит... Он это знал, и даже думал, что она ждет весточки от него. Но он не мог простить самого себя. То, что много лет лежало в глубине памяти, вдруг снова вышло на первый план и не давало ему покоя. Он снова и снова вспоминал проклятого Зыкова. Вспоминал, как тот умело выдавил из него ужасный донос. Вспоминал, как он встретил Петю в университете и как не смог ему помочь.... Думал о том, что пережила в лагерях Соня. Думал, как она во время первого их свидания на воле благодарила и целовала его руку, а он так и не решился сказать ей правду. Это угнетало его, напоминая о трусости, о слабости. Душепродавец...
  И ничего не исправить, не изменить, и никакая любовь уже невозможна. Ничто, ничто в этой жизни не проходит даром, как ни стараешься загладить, искупить, забыть. Забываешь, конечно, а потом все опять предстает перед тобой, и не спрячешься...
  Наташа видела - что-то изнутри точит ее мужа, и подумывала о том, что в Москве надо будет поискать врача. Зина поможет найти специалиста. А пока что она решила всеми силами побуждать Митю к более активному образу жизни здесь, в Ялте. Они побывали в домике Чехова, съездили в Алупку, в Гурзуф, покатались по морю на прогулочном катере. Она видела, что во всем этом Митя участвует через силу.
  Однажды, когда удалось вытащить его на пляж, они долго плескались в волнах у берега с Павликом и Ирочкой, а потом Митя сказал, что поплавает один - ни ребята, ни Наташа плавать не умели. "Позор!" - возмущался он. Наташа, в купальнике выглядевшая неважно - располнела за лето, - раздражала его тем, что плескалась у самого берега, боялась зайти подальше и детям не разрешала.
   А день был тихий, и невысокая волна - Митя с удовольствием вошел в воду и некоторое время шел, раздвигая грудью волны. Оборачивался, махал руками детям, прыгавшим на берегу. Потом дно ушло из-под ног, и он поплыл. "Никогда мы с Соней не купались, - подумал он, - не успели. А она говорила, что хорошо плавает. Вот бы с ней сейчас плыть и плыть. Недаром в ту нашу первую ночь я сказал, что мы как будто летели, а она говорит: "или плыли"..." И Митя вспомнил, что Соня говорила ему о таком способе самоубийства - войти в море, плыть вперед и вперед, пока хватит сил. И он поплыл...
  Уже никаких купальщиков не было вокруг, ограничительные буйки остались позади, впереди только белые гребешки невысоких волн. Одна из них накрыла его с головой, и он взглянул вниз, в бездонную синеву. Картины прекрасного прошлого плыли там перед ним - сине-зеленые горы Кавказа, своими острыми верхушками проткнувшие пышные облака, шаткий мостик над шумящей речкой, яркие звезды в ночном южном небе и вечное Сонино лицо, золотое в золотом пламени костра...
  "Пора мне", - мелькнуло в мозгу ...
  Но услышал голоса на берегу, сильным движением вынырнул на поверхность, повернул голову:
   "Как же дети громко кричат..." И услышал рев сирены - спасательный катер мчался к нему, разрезая сияющие на солнце волны.
  
  
  
КОНЕЦ
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"