В больнице

Боль была не слишком сильной, но не проходила и не ослабевала, дважды вызывали Скорую, она возила в больницу, но там не принимали, не находя ничего серьезного. Однако боль усиливалась, надо было что-то предпринимать, и к концу второго дня подруга уговорила меня поехать в Институт им. Склифосовского.

В приемном покое врач велел лечь на узенькую кушетку, обитую черной клеенкой, осмотрел, назначил пару необходимых немедленно анализов и предложил остаться в больнице. Дежурная сестра ворчала, недовольная тем, что все происходило против правил - не Скорая привезла, а сама пришла Ожидая дальнейших действий, я продолжала лежать, прислушиваясь к негромкому разговору в соседней комнате с неприкрытой дверью.

- Пойдешь завтра в кино? - спрашивал молодой женский голос.

- А что за фильм ? - осведомлялся мужчина.

- "Принцип домино", американский.

- Ой, нет, не пойду, уж очень мне их жалко, как они там, бедняги, живут...

Мне даже легче стало - свои, потешаются над газетными бреднями! Велели раздеться, снять обувь, надеть видавший виды больничный халат, отдать одежду ждавшей решения моей судьбы подруге, а мне выдали еще тапочки. Вошел улыбающийся молодой доктор в несвежем халате, застегнутом не на те пуговицы, наверное, он -то и говорил про бедных американцев.

- Ну, пошли, - и, оформив нужные бумаги, передал меня молоденькому санитару. Сначала мы долго шли какими-то подвальными коридорами, а затем на лифте санитар доставил меня в ночную уже, освещенную только синей лампочкой большую палату в корпусе № 7. 15 коек, свободна одна; к ней он и подвел меня и остановился, чего-то ожидая. Кровать была застелена, но на подушке не было наволочки, и из нее торчали перышки.

- А наволочка?

Санитар пожал плечами и тихо, чтобы не будить спящих, сказал:

- Халат давайте и тапочки.

- А я как же?

- Снизу это, - непонятно объяснил мальчик, помог мне снять халат и, оставив в нижнем белье и без обуви, удалился.

Я растерянно стояла перед своей койкой с подушкой без наволочки. На дальней кровати у окна приподнялась голова:

- Под матрацем посмотрите.

Под матрацем ничего не было. Я натянула на подушку край простыни, легла, укрылась и, ощутив, что так или иначе судьба моя решена, быстро уснула, заметив только, что рядом со мной лежит показавшаяся мне необыкновенно красивой женщина с длинными золотыми волосами, а в проходе между нашими койками стоит непонятный высокий прибор с подвешенными бутылками, от которых к женщине тянутся какие-то провода.

Проснулась я рано и поняла, что встать абсолютно необходимо. Но не идти же в белье! Поколебавшись недолго, стянула с кровати одеяло, завернулась в него, сунула ноги в тапочки золотоволосой соседки, вышла в огромный пустой коридор и пошла наугад в дальний конец, заглядывая в открытые двери палат. Уборная была просто страшная: дверь кабинки не запиралась, треснувший унитаз протекал и ступать нужно было через небольшие лужицы, кругом скомканная бумага, клочки ваты. Но выбирать не приходилось. Едва вернувшись в коридор, я увидела быстро приближающуюся пожилую сестру.

- Женщина, здесь в таком виде ходить нельзя! -возмущенно зашипела она.

- А что же мне делать?

- Нельзя, и все.

Слава Богу, позволила вернуться в палату, объяснила, что вчерашние халат и тапочки снизу принадлежали приемному покою - потому их и забрал тот санитар, и даже в виде особой милости принесла мне чистый и теплый сестринский халат и тапочки, пока не привезут из дому.

Женщина с длинными золотыми волосами еще спала, провода были уже отведены от ее тела, а капельница все еще стояла в проходе. Соседка с другой стороны, худая седая старуха, проснулась, но даже не взглянула на новенькую, беззвучно шевеля губами, сосредоточенно глядела перед собой. С дальней кровати поднялась маленькая хорошенькая темноволосая молодая женщина, подошла ко мне и объяснила, что наволочки на подушке нет, потому что белье обменивают редко, и больные стараются взять лишнюю наволочку, которую сестра-хозяйка положит на пустую кровать, и спрятать. А сегодня суббота, наволочку и полотенце не дадут, так что до понедельника надо обходиться своими средствами. Рита дала мне чистую пеленку и посоветовала накрыть ею подушку.

Наутро была суббота, затем воскресенье, и, естественно, врачей почти не было. Боль не проходила, но и не усиливалась, терпимо было. Дежурный врач назначил капельницу. Дважды приходили молоденькие сестрички и тщетно пытались поставить мне ее, но попасть иглой в вену ни одной из них не удалось. Я не знала, что такое капельница.

- А зачем ее ставят? - спросила я у них.

- Ну как зачем? Чтобы организм поддержать!

- Да не надо мне, я и так неплохо себя чувствую.

Сестрички легко согласились со столь убедительным аргументом, обрадовались, ушли и больше не появлялись. Я совсем не понимала своего состояния, никогда не лежала в больнице, кроме как в роддоме много лет назад, и ждала, что через день-два вернусь домой.

Странная была палата, в которую меня положили. Большинство ее обитателей удивили меня в первое же утро, когда костлявая мужеподобная злая санитарка стала разносить завтрак. Она категорически отказалась дать мне ложку и принесла только после того, как моя золотоволосая соседка Зина пригрозила, что мы пожалуемся врачу. Почти все поступили непонятным образом, взяли тарелки, поставили их на тумбочку; повернувшись спиной ко всем остальным, распахивали халаты и прикрывали их полами свои действия. И странным было поведение Риты - той маленькой хорошенькой женщины, что объясняла мне отсутствие наволочки. Она достала из холодильника свои продукты и принялась поглощать их в огромном количестве - так называемые "калорийные" булочки с изюмом и орехами, обильно намазанные шоколадным маслом, колбасу, яблоки, апельсины.

Молчаливая красивая Зина с косой ниже талии - когда она ее распускала, волосы золотой волной покрывали ее почти до колен - подолгу взбалтывала в больничных бутылках желтого цвета таблетки, а потом приходила сестра, обнажала ее ослепительно белый живот, и обнаруживалось, что в нем есть дырки, куда сестра вставляла те самые провода, которые я видела ночью, и желтый фурациллиновый раствор что-то там промывал внутри красивой Зины, а затем выливался через другую дырку. О нянечках тут и не слыхали, и я несколько раз вынесла сосуд, переполнявшийся тем, что выливалось из Зины. Ни в субботу, ни в воскресенье ни одной санитарки не появилось вообще.

На самой дальней койке у окна лежала очень худая девушка по имени Люся. Иногда по ночам, когда в палате горела только синяя лампочка над раковиной, она поднималась, выходила в коридор, и я видела со своего места, как она, скрючившись и прижимая руки к животу, бродила взад и вперед, потом возвращалась к себе, садилась на койку и тихо постанывала, покачиваясь из стороны в сторону. А днем порой вдруг поднималась, одевалась, наводила марафет и отправлялась с кем-нибудь гулять, возвращалась зеленая от усталости, прямо падала на кровать и засыпала.

Очень интересовала меня одна больная, Лариса. Молодая, небольшого роста, плотная, густые жесткие черные волосы, на лице равнодушие ко всем окружающим и выражение напряженного ожидания. Она то и дело подходила к дверям палаты, прислушивалась к разговорам сестер в коридоре, выглядывала, всматривалась в дальний конец коридора, выходила на лестницу, располагавшуюся прямо перед дверями нашей палаты. Она как будто чего-то или кого-то ждала. Между тем, Лариса была из Тулы, и ее никто не навещал, так что ждать посетителей ей, по-видимому, не приходилось. И она тоже, как и большинство женщин в нашей палате, ела, прикрывая свои действия полами халата.

Наконец, в понедельник Институт им. Склифосовского ожил. Появились уборщицы, стали мыть выложенные кафелем коридоры, и даже уборная, за два выходных превратившаяся в подобие свалки, несколько преобразилась: убрали гору грязных бумажек, бинтов, салфеток, сваленных там в боковом помещении, с окна исчезли немытые мутные бутылочки. Только в палату никто не пришел, и Рита объяснила, что палаты убирают сами больные по очереди, взяв у санитарки ведро и тряпку.

И, главное, появились врачи. После того, как в шесть утра сестры разбудили больных обычным предложением измерить температуру (почему во всех решительно больницах они производят эту процедуру именно тогда, когда все еще спят?), в палату пришел красивый молодой врач, черноглазый жгучий брюнет, вежливый и внимательный. Звали его Антон Иванович, но я услышала, как сестра, улыбаясь, назвала его дон Антонио. Он был испанец и еще в ординатуре. Антон Иванович бегло осмотрел больных, со мной даже не поговорил и удалился. После завтрака, состоявшего из овсянки, кусочка хлеба с маслом и того странного напитка, который во всех больницах называют кофе, все приготовились ждать настоящего обхода.

Тут и появился наш палатный врач - Татьяна Аркадьевна Стрелинская. Женщина средних лет с полуприкрытой белой шапочкой пышной прической и внимательными глазами, спокойная и уверенная. Она подробно беседовала с каждым, делала назначения. Поговорила, конечно, и со мной, назначила немедленно капельницу, несколько анализов и строго сказала: "полный голод в течение трех дней".> Наблюдая за обходом и слушая беседы Татьяны Аркадьевны с больными, я поняла, что я здесь из самых легких, а почти все остальные называются непонятным словом "пищеводники". А когда Татьяна Аркадьевна ушла, Рита подсела ко мне, и они с Зиной объяснили, что это значит, Рита и сама была "пищеводницей". Почти у всех женщин в нашей палате в разной степени был поврежден пищевод, и всем им либо предстояли операции, как Рите, либо он лечились тут после операции. Рита рассказала: она была сиротой и воспитывалась в детдоме. Когда ей было 8 лет, однажды жарким летним днем она забежала в кухню напиться и схватила с окна стакан с водой, выпила и упала, корчась от боли: в стакане был очень крепкий раствор уксусной кислоты. Ее долго лечили, и вроде бы все обошлось. Рита кончила школу, поступила работать на ткацкую фабрику прядильщицей, зарабатывала хорошо, вышла замуж, родила сына, получила квартиру под Москвой. Вроде бы все ничего, только с мужем начались нелады, и она с ним рассталась. Но, очень хорошенькая и уверенная в себе, Рита знала, что жизнь на этом не кончилась и уже закрутила новый серьезный роман, надеясь найти Володе нового папу.

Но ее подстерегала беда. Обожженный в детстве и молчавший много лет пищевод начал сужаться и мешал ей нормально есть. Рита с трудом, все хуже и хуже проглатывала пищу, и в компаниях, где любила бывать, уже не могла сидеть за столом вместе со всеми. Ходила по врачам, ничего не помогало. Наконец, из передачи Здоровье она узнала, что здесь, у Склифосовского делают уникальные сложнейшие операции по созданию искусственного пищевода, и пробилась сюда и теперь ждала операции. Но она была слишком истощена и должна была обязательно набрать вес. Вот чем объяснялось ее странное питание. Все эти булочки с маслом почти не проходили через бедный ее пищевод, она подолгу жевала, и кое-что просачивалось, а остальное приходилось выплевывать. И вес все равно набирался с трудом, несмотря и на обильные поддерживающие уколы глюкозы.

Объяснилось также и то, почему так странно ели остальные пищеводницы. Все они питались через специальную трубку, вставленную в проделанное в животе отверстие, вливали в желудок преимущественно жидкую пищу. Трубка была надежно закреплена - если она выпадала, отверстие быстро зарастало.

Не все решались на операцию, Рита решилась. Операцию проводили в три этапа. Сначала проделывали вот это отверстие в животе и учили больную питаться таким неестественным образом, заодно подбирали участок кишечника, подходящий для замены пищевода. Второй этап -удаление пораженного пищевода. И, наконец, третий - замена удаленного пищевода выбранным отрезком кишечника. Все зашивали, учили больного снова есть, как положено, ртом, вытаскивали трубку из живота, и отверстие на животе моментально зарастало само. Возможно, я не вполне точна в деталях, но суть дела была именно такова. Представляете себе?

Вот маленькая смелая женщина Рита и стояла на пороге всех этих мук. Она не теряла присутствия духа, на тумбочке у нее стояла фотография Володи (сам он в это время находился в семье свекрови, и за него она была спокойна), думала о будущем и не собиралась сдаваться. При мне она прошла два этапа, после рассказывала, что и третий прошел успешно, и она уже ела нормально, хотя иногда и испытывала некоторые трудности. Рита боялась самого первого этапа - когда ей придется научиться питаться столь неестественным способом (ей это и действительно далось с большим трудом). Ее соседка Люся, худая, истощенная, получавшая какое-то мифическое дополнительное питание, говорила ей, успокаивая: "Ритка, да ты еще знаешь как полюбишь эту трубочку, как холить это местечко будешь - ведь от него твоя жизнь зависит".

Мы подружились - Рита, я и Зина. Они взяли шефство надо мной как над новенькой и слабо разбирающейся в больничных и вообще житейских делах. Пожалуй, Зина была лучше всех. Она была тяжело больна - после двух операций, неудачных вследствие врачебных ошибок. Она была по национальности коми, из Сыктывкара. "Что Вы обо мне подумали, - спрашивала она меня - неопрятная комячка, да?" Это она, конечно, шутила. Зина была красивая и добрая. У нее был самый красивый халат в палате. Она готова была помочь всем и каждому, и мне много помогала в некоторых бытовых больничных делах. Дома у нее оставались муж и два мальчика - Олег и Игорь, 8 и 9-ти лет. Она рассказывала, что семья у нее хорошая, прочная, но по-настоящему она своего мужа все же не любит. "Он меня просит, - говорила она, - Зин, ну, скажи, что ты меня любишь, ну скажи! А я ну не могу так сказать - и все. Но никогда его не брошу, конечно". Зину любили все - и больные, и врачи, и сестры. Дежурные сестры разрешали ей звонить домой в Сыктывкар, и я слышала, как она говорила с мамой на непонятном, странном языке коми и вдруг начинала плакать. Плакала она потому, что отлично сознавала тяжесть и даже безнадежность своего положения - и врачи ее не обнадеживали. Мы долго переписывались потом с Зиной, года два спустя я навещала ее в Институте хирургии, и положение ее было все такое же, и врачи по-прежнему ее не обнадеживали. Зина работала кассиршей в магазине, образования ей не хватало, конечно. Как-то раз она спросила меня, что я читаю. У меня были рассказы Чехова. О Чехове она вряд ли что помнила, но попросила: "Дайте мне почитать, только выберите сами". Не помню, что я для нее выбрала, она добросовестно прочитала указанное, вернула мне книжку и не сказала ни слова. Но в ней была такая простая мудрость и такая милота, что разговаривать с ней было одно удовольствие. Часто сидели мы втроем и о чем только не беседовали. Некоторые обстоятельства моей жизни вызывали у моих соседок удивление.

- Валерьяновна (так они меня называли), - спрашивала Рита,- расскажите, какие у Вас есть золотые вещи. Вот я сюда взяла колечко это и цепочку.

- У меня нет золотых вещей.

- Быть не может. Ну, чего тут скрывать, скажите.

- Да нет у меня золотых вещей, честное слово.

Рита и Зина смеются и удивляются:

- Тогда во что же Вы деньги вкладываете?

- Да что вкладывать-то? Все тратим!

Не верят, что я мало получаю.

Старуха, лежащая на соседней койке с другой стороны, делает вид, что наш разговор ее не интересует, но когда Рита и Зина уходят, она обращается ко мне и говорит, что никто здесь ее не понимает, и она надеется, что я буду на ее стороне. Это касается вечной и неизбывной темы всех больничных палат - проветривать ли палату, как и когда. Несмотря на то, что в правилах, висящих в коридоре, ясно сказано, что палаты проветриваются в определенное время, никто этого не соблюдает, и обитатели любой, в том числе и нашей палаты разделены на две неравные партии: одна за то, чтобы не открывать фрамуги вообще, другая, значительно меньшая, за то, чтобы держать их открытыми всегда. Я принадлежу ко второй ( когда я той ночью впервые вошла в палату, думала, что умру от дикой духоты), соседка - к первой, но почему-то уверена, что я иного, чем она, мнения быть не могу. Неожиданно начинает рассказывать о своем прошлом, в котором непонятным образом совмещаются принадлежность к идиотическому клану "старых большевиков" и воспоминания о ресторанах с цыганами в прежние времена, о катанье на тройках на Святках... В этой гнусной палате, говорит она, среди всех этих совсем простых баб она лежит только потому, что профессор Никольский, курирующий отделение, согласился ее оперировать. Поняв, что я за возможно более длительное проветривание, она теряет ко мне всякий интерес. Приходит ее дочь и любимый внук. Молодой человек говорит громко, абсолютно не стесняясь окружающих: "Бабушка, вот прооперируют, и я тебя тут же переведу в ту больницу. А здесь - кто же может понять, кто ты и откуда". Я отворачивалась и не хотела ее слушать. А вот Зина, хотя тоже ее недолюбливала и не слушала, очень много помогала ей во время трудного послеоперационного периода, пока ту действительно не увезли куда-то в другое место.

А Лариса все томилась непонятным ожиданием. Однако через несколько дней все прояснилось. Началось с того, что она перестала брать больничную пищу и во время завтрака, обеда и ужина куда-то исчезала. Вообще после обхода врача почти сейчас же уходила, возвращалась только на процедуры и отдохнуть днем, спать ложилась чаще всего, когда свет был уже погашен и все уже спали. А в коридоре, где можно было встретить больных из разных палат, появился очень худой мужчина средних лет, который, как и некоторые другие, в кармане пижамы носил маленькую баночку и то и дело отплевывался в нее, потому, что его пищевод не пропускал даже слюну. Вот с этим мужчиной у нашей Ларисы был нешуточный роман, его она ждала все это время, с ним она письмами давно договорилась здесь встретиться (оба были тут уже не в первый раз), с ним вместе они принимали пищу своим неестественным образом, с ним ходили гулять и с ним, запершись в ванной комнате, "палки кидают", как, смеясь, говорила моя Зина, только предварительно водки выпьют.

- Как выпьют? Разве им можно пить?

- А чего же нельзя? Знаете, тут какие пьянки бывают! Ведь если в желудок лить, еще лучше получается...

Оказывается, Лариса приехала из своей Тулы сюда, к Склифосовскому, где ее много лет назад спасли после ожога пищевода, вовсе не для операции, а на проверку, подгадав время, когда ее возлюбленный будет здесь. На другой день его везут на консультацию в другой Институт, и Лариса договаривается, чтобы ей разрешили поехать с ним. Через несколько часов она возвращается, счастливая, бодрая и рассказывает, что они купили по дороге икры и сейчас будут вместе закусывать.

Боже мой, думала я с ужасом и восхищением одновременно, как сильна и неизбывна жизнь, как цепляются за нее люди, как они борются за нее и как хотят, чтобы она была полноценной, несмотря ни на что! А между тем, как рассказала Татьяна Аркадьевна, подавляющее большинство поражений пищевода у женщин - следствие попыток самоубийства или имитации самоубийства. Когда старуху на соседней койке увез в ту таинственную больницу ее всемогущий внук, ее место заняла привезенная ночью на Скорой молодая женщина. С носилок ее переложили на кровать, она легла лицом вниз, ни с кем не хотела разговаривать. Татьяна Аркадьевна задавала ей вопросы и отвечала на них сама, а Мария - так звали новую соседку, только головой кивала. Когда немножко отошла, рассказала нам, что серьезно поссорилась со своим другом и решила его попугать. Вовсе не собираясь расставаться с жизнью или калечить себя, она в его присутствии выпила, как она полагала, уксусу, а оказалось, что это была уксусная кислота. Теперь ей, молодой, красивой, эффектной женщине, не оставалось ничего иного, кроме питания через трубку в животе да тяжелой операции, и она заливалась слезами, вспоминая свой роковой поступок. Ее навещала сестра, а тот, которого она рассчитывала напугать, не пришел ни разу.

А меня все исследовали и усиленно кололи. Боль отступила, хотя далеко не сразу. Я уже привыкла к здешним нравам, мыла полы в очередь, помогала Зине, когда это было нужно, и ждала, что вот-вот меня выпишут. Однажды глубокой ночью привезли больную с таким огромным животом, что казалось - она беременна чуть не на последнем месяце. Ей было очень нехорошо, и она ничего тут не знала, предполагала, что отравилась. Когда она принялась тихонько стонать, я подсела к ней и ощущая уже некоторую медицинскую опытность, попыталась ее успокоить - вот и у меня была такая боль, а теперь уже прошла. Дежурила в эту ночь наша Татьяна Аркадьевна. Она дважды заходила к новой пациентке, а на третий раз села к ней на кровать, долго щупала ее чудовищный живот в разных местах и сказала, что положение крайне опасное и необходима немедленная операция. Ее тотчас же увезли, и к нам она не вернулась, но мы узнали, что у нее начинался перитонит, и ее чудом спасли. А мне казалось, что симптомы были точно те же, что и у меня!

В другой раз ночью привезли совсем молодую девчонку, маявшуюся сильнейшими болями. В палате против обыкновения зажгли свет, пришла дежурная врачиха - нелюбимая всеми худая, желчная, грубая женщина, села на пустующую кровать и стала что-то записывать, машинально вытащила сигареты и собралась закурить, но вовремя опомнилась и спрятала пачку в карман. Девчонка корчилась и буквальным образом каталась по кровати, сбросив одеяло, громко стонала и умоляла что-нибудь сделать. Врачиха вела себя совершенно невозмутимо, ничего не предпринимала и только, когда Рита сказала, не выдержав: "Ну, сколько можно терпеть, ну сделайте же что-нибудь", та подняла глаза и промолвила: "А что вы так волнуетесь? Я внимательно слежу за ней, ничего не упускаю"... Но все же девочке сделали укол, она заснула, наутро поставили капельницу, назначили анализы, а под вечер пришел ее навестить молодой парнишка. Они пошептались, он исчез ненадолго и вернулся с большой сумкой. Там по-видимому была одежда, потому что оба они вышли из палаты, она направилась в туалет, там, вероятно, переоделась и исчезла из палаты навсегда. Больше мы ее не видели. Дон Антонио, пришедший утром, был очень удивлен, а Татьяна Аркадьевна отнеслась философски, сказав только: "Ну, профурсетка..."

Я все ждала решения своей участи. Татьяна Аркадьевна обстоятельно беседовала с другими больными, а на меня, как мне казалось, особого внимания не обращала. На мой робкий вопрос о том, когда меня выпишут, сказала, как будто я должна была быть давно к этому готова:

- А Вы, моя дорогая, готовьтесь к операции.

Как гром среди ясного неба. Почему?

- Да у Вас картина абсолютно прозрачная - камни в желчном пузыре. Вот завтра сделаем еще один анализ, и готовьтесь.

- А если я не согласна? Ведь у меня же все прошло!

- Не советую отказываться. Дождетесь, что вас на Скорой привезут, и операция срочная будет, неспокойная. Вам ее не избежать. Думайте.

На другой день, выдав мне два сестринских халата, чтобы не простудиться - на дворе стоял ноябрь - меня повели в какой-то дальний корпус на этот самый хитрый анализ. Татьяна Аркадьевна предупредила: Не вздумайте самостоятельно идти, после анализа Вам может плохо быть. Сестра привела меня и оставила. Дали выпить какую-то гадость и через полтора часа сделали рентген (или что-то подобное). Проводили в коридор и велели ждать сестру. Жду полчаса, час, выходит врач. За Вами еще не пришли? Сейчас позвоню. Сижу еще час и начинаю засыпать. Врачи уже ушли, в коридоре никого. Я встала и отправилась сама. Долго, чуть не засыпая на ходу, искала свой корпус, наконец. нашла, нашла палату, тут голова закружилась и я упала. Зина помогла встать, уложила и я заснула. Наверное, сестрам все-таки досталось, потому что Татьяна Аркадьевна на другой день передо мной извинялась. Анализ показал безусловное наличие камней в желчном пузыре.

И еще со мной же вышел более серьезный - не для меня, а для сестры - казус. В начале моего пребывания в больнице, когда еще не удавалось купировать у меня приступ, мне делали всякие уколы. Однажды приходит сестра с готовым шприцем и говорит:

- Пенициллинчик уколем?

- А мне пенициллин назначили?

- Еще два дня назад начали.

- Да мне эти два дня никаких уколов не делали!

Оказалось, что до этого дня, несмотря на предписание врача, мне пенициллин не кололи, забыли. Виновата была та пожилого возраста сестра, которая утром моего появления здесь дала мне сестринский халат. И в связи с этим проклятым пенициллином ее уволили на пенсию, я ее жалела. Хотя, нужно сказать, именно пенициллин переломил ситуацию, и вообще какое же это было безобразие!

Я размышляла, соглашаться ли на операцию. Слушала мнения больных и советы родных и друзей. Как-то раз вышла на лестницу, где висел телефон-автомат, а там на площадке стоял Антон Иванович, курил. "Что это Вы сомневаетесь насчет операции, - сказал он. - Знаете, как теперь в Америке? Делают операцию, раскрыли полость, и что там лишнее - сейчас вырежут".

Я улыбнулась внутренне и продолжала колебаться. Но на другой день делал обход сам профессор Никольский. Татьяна Аркадьевна говорила о каждом больном, сказала и обо мне. Даже не взглянув на меня, профессор обратился к ней: "Объясните популярно, чем грозит отказ, и завтра выписывайте". И прошел дальше. Тут я испугалась и согласилась.

Прошло дня три. Выяснилось, что никак операционную не дают моей Татьяне Аркадьевне. Наконец, решено - операция завтра. Вся подготовка проделана, утром проснулась ни свет, ни заря, жду. Татьяна Аркадьевна бегает по коридору - новое осложнение, нет кислорода; зашла ко мне и предупредила, что, может быть, операцию и отложат. Обыкновенно начинали часов в 10, а тут время близится к 12-ти.

Вдруг слышу громкий возглас Татьяны Аркадьевны в коридоре: "Оболенскую без премедикации в операционную"! Я вскакиваю, натягиваю халат и сопровождаемая возгласами "ни пуха, ни пера"! (а Зина меня перекрестила) чуть ли не выбегаю в коридор и спешу в дальний его конец, где операционная. "Это что такое? - кричит Татьяна Аркадьевна, увидев меня, - в операционную своими ногами не ходят"! Но махнула рукой и сама побежала туда. А меня подхватила под руку сестра, имитируя это "своими ногами не ходят", и повела в заветную комнату с высоким белым столом и пугающе огромной лампой под потолком. Так, нарушив все правила, я все-таки оказалась на операционном столе и некоторое время полежала на нем, потому что Татьяна Аркадьевна и дон Антонио, как положено, долго мыли руки.

Ну, и все. Операция прошла удачно. Дня три я пролежала в реанимации. Как-то ночью в палату зашел дежурный врач, он был молодой, небритый, неухоженый какой-то, но очень симпатичный. Это был тот самый, что месяц назад осматривал меня в приемном покое. Он присел ко мне и спросил:

- А Вы меня помните? Это я Вас принимал.

- Конечно, помню. А это Вы не хотели на Принцип домино идти? Американцев жалели?

Он засмеялся и кивнул.

По непонятном мне соображениям в реанимации мужчины и женщины лежали в одной палате. При мне в углу, отгороженном, правда, ширмой, лежал молодой человек с пулевым ранением в живот. Его привезли еще несколько дней назад, и он явно был происхождения криминального. Все ходили на него посмотреть, тогда это было в диковинку. Рассказывали, что к нему в палату приходила молодая женщина, которая по-видимому ужасно его боялась и выполняла все его приказания, а он на нее грубо орал. Потом его оперировали. И вот, хотя в реанимацию не пускали никого, эта женщина проникла к нему. Я услышала:

- Воды дай - прохрипел он.

- Нельзя тебе, Андрюша...

- С-сука, воды мне!

И вопреки строгим указаниям врачей она принесла ему воды, сама ушла. Был поздний вечер, ему стало плохо вызвали дежурного врача, это оказалась та самая злая и грубая врачиха, что сидела у нас в палате, когда привезли девчонку, мучившуюся болями. Сначала она не могла добиться от него, что же случилось, а когда поняла, заорала на него громким голосом: "Ты же себя погубишь, сейчас у тебя там швы лопнут". Тот ответил ей матом, она не спасовала и, тоже употребляя в высшей степени ненормативную лексику, начала действовать, возилась с ним долго и ушла только когда опасность миновала. Они еще раз обменялись приличествующими случаю крепкими фразами, и все стихло.

На другой день меня перевели в мою палату, а Риту увезли на первую операцию, а когда она вернулась, сложилась давно обсуждавшаяся нами ситуация: все были или после операции или не ходячие, так что полы было мыть решительно некому. Так и не мыли их дня три.

В первые мои послеоперационные дни рана на животе, конечно, довольно сильно болела; в реанимации уколы делали постоянно и боли снимали аккуратно. Но что такое наркотик, я впервые поняла уже в своей палате. Я еще не могла вставать, был поздний вечер, когда у всех страждущих боли усиливаются. И я почувствовала, что спавший еще недавно зверь начинает грызть мои внутренности, и с каждой минутой все сильнее. Но тут вошла сестра со спасительным шприцем, это был наркотик. И вот через пару секунд я почувствовала, как зверь вздохнул и медленно начал меня отпускать, отпустил совсем, я погрузилась в теплые воды, а в следующее мгновение как будто взлетела в небо и поплыла в волнах блаженства, засыпая и забывая все на свете. Никогда не испытывала я такого всепоглощающего чувства избавления и от боли, и от всего, что мучает человека всегда. Но это было в первый и в последний раз. На другой день кололи уже просто анальгин, Рита кричала и требовала наркотик, а я не возражала против анальгина.

Но вот пришла пора прощаться с соседками. По обычаю надо было, уходя, дернуть за край одеяла на каждой кровати с пожеланием скорее покинуть этот дом скорби. Я сделал это, распрощалась с Зиной и Ритой и ушла в мир здоровых людей.

В больнице мироощущение странным образом меняется. Создается впечатление, что если не все люди вообще, то во всяком случае большинство - больные, таково естественное их состояние. Покидая больницу, с этим ощущением, слава Богу, расстаешься, хотя и не сразу, а потом и вспоминать не хочется этот неестественный мир. Однако пребывание там многое дает - помимо знакомства с новыми людьми и их историями учишься сопереживанию, соболезнованию, чего не умеют и даже не признают многие люди.

Что касается Института им.Склифосовского, то, вероятно, сейчас он совсем иной, нежели был тогда, почти 25 лет тому назад. Думаю, одно осталось неизменным - прекрасные врачи. Появились новые комфортабельные корпуса и палаты (тогда они только задумывались или начинали строиться), конечно, появилась новая аппаратура, разработаны новые уникальные методы. Хочется надеяться, что не так теперь грязно в этом 7 корпусе, если он еще существует, и туалеты изменили свой вид, и все-таки не больные моют полы в палатах. Появилось и другое. Жертвы терактов и криминальных разборок, обмороженные бомжи... К сожалению, изменилось и еще кое-что. Когда мне сделали операцию и отвезли в реанимационную палату, вечером пришли мои друзья и предложили дежурной сестре деньги за то, чтобы она не отходила от меня в первую ночь. Сестра не взяла денег и сказала, что в реанимации иначе и не бывает. Сейчас в это трудно поверить, но так оно и было.

Когда я выписывалась, по совету соседок по палате дочка купила для Татьяны Аркадьевны огромную коробку конфет, коньяк для дона Антонио и какие-то мелочи для сестер. И это было все! Антон Иванович взял и сказал, поблагодарив, что коньяк они иногда сами пьют, а иногда он служит платежным средством для добывания каких-нибудь материалов. А когда я в коридоре поймала Татьяну Аркадьевну и вручала ей конфеты и цветы, она сказала - как я видела, совершенно искренне: "Светлана Валериановна, ну, вот, и Вы тоже..." Такие тогда были нравы.

И Зина, и Рита остались еще в больнице. Месяца два спустя Рита приходила к нам в гости и спокойно сидела с нами за столом и ела нормально; с Зиной мы довольно долго переписывались, и как-то я навещала ее в Институте хирургии года два спустя, а потом следы обеих затерялись навсегда. Все проходит, и это прошло.